Том 6. Рассказы и повести [Георгий Иванович Чулков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Георгий Иванович Чулков Сочинения Том 6. Рассказы и повести

Мертвецы

От автора
В этой небольшой повести я рассказываю о том, как жили мои герои в 1905 году. Образы их возникают в условиях политической ссылки. Они сами пленники и окружены такими же. Моя тема, следовательно, созвучна революции. Но как? Я не хотел наметит большую дорогу нашего бунтарского движения. Нет, лишь один из кривых его путей змеится в моей глухой тайге. Вот почему не надо искать среди героев этой повести тех, кого русская интеллигенция называет своими вождями и мучениками. Я рассказываю о мертвецах, но я верю, что иные – живые, и светлые – идут вперед неустанно, и что русская земля не оскудела.



И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви. Взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь…

Гоголь
I
В трех верстах от города, у Красной Заимки, на берегу, поросшем березняком и тальником, чернела большая нескладная коляска.

В коляске сидели вице-губернатор, прокурор и казачий офицер. В кустах, у коновязных столбов, помахивая хвостами, стояли лохматые, низкорослые, крепконогие лошади, над которыми тучею висели комары. Тут же, вокруг лошадей, бродили казаки, дымя трубками.

Внизу, около пристани, толпились ссыльные. Безмерная речная ширь, серебристая мгла над синью дальних островов и легкий пепел облаков – весь этот пустынный мир казался глухонемым и чуждым человеку. И голос человека звучал здесь странно.

Анастасия Дасиевна Чарушникова, горбатая девушка неопределенного возраста, с круглыми совиными глазами, забралась на высокий камень и, взмахнув руками, как темными крыльями, воскликнула пронзительно:

– Ничего, товарищи, не видно, а я прямо-таки горю нетерпением.

– Не волнуйся, Настасья. Приедут, – сказала басом дородная фельдшерица Пуговкина и громко рассмеялась.

– Нет, вы подумайте только! – крикнула Чарушникова, неизвестно к кому обращаясь. – Ведь сама Бессонова едет! Вообразите!

– И воображать нечего, – сказал сердито социал-демократ Вереев, желчно улыбаясь. – Бессонова! Бессонова! Чем она замечательна? Разве тем, что в партии и года не ужилась, ушла к эс-эрам, а в тюрьме, говорят, и в эс-эрстве разочаровалась. И здесь, в Сибири, все эти два года держала себя, как принцесса. Удивительно, что она под протестом подписалась…

– Ах, Гавриил Романович, – засмеялась Чарушникова, грозя ему пальцем, – вот она приедет, и вы первый в нее влюбитесь. Я ее в Петербурге знала. Она там всю молодежь с ума свела. Звезда.

– Она красивая? – спросил Прилуцкий, молодой поляк, высокий, стройный, с голубыми мечтательными глазами.

– Нет, она не красивая, но она лучше красивой – очаровательная… Я ее три года тому назад видела: тогда ей лет двадцать было, не больше.

– Вам, Настасья Дасиевна, верить нельзя, – процедил сквозь зубы Вереев, разглядывая в бинокль речную даль, – вам потому верить нельзя, что вы сама фантастическая…

– Верно, верно, – захлопала в ладоши Чарушникова, – я сама себя не понимаю, и все вокруг меня, как сон.

– Это – паузки, – крикнул кто-то в толпе, указывая на речную даль, где что-то чернело, то пропадая за серебряной завесою, то снова возникая.

И прокурор поднялся в коляске и смотрел в бинокль. На берегу засуетились. Какие-то якуты, прикорнувшие было в кустах, поднялись теперь и, спешно отвязав две легкие из бересты лодки, поплыли навстречу паузкам.

– А подводы нет до сих пор! – волновался Андрей Владимирович Волков, приземистый, с красной бороденкою человек, с всегда почему-то подмигивающими глазами и с добродушною улыбкою на толстых губах. – Ах, этот Серапионов! Божился ведь, негодяй, что подвода к двенадцати непременно будет.

– Захарий Серапионов не обманет. Он человек точный – точнее вас, Волков, – брюзгливо пробормотал Вереев, пожимая плечами.

И в самом деле, из-за косогора выехала подвода купца Серапионова, которую заказал хлопотливый Волков.

Медленно двигались паузки. Нетерпеливо сновали по берегу поджидавшие их люди.

Наконец, обозначились линии нескладных барок с огромными рулевыми веслами. Как будто плыло земноводное чудовище, пеня хвостом воду. Уже слышались голоса, и кто-то махал платком.

– Поют! Поют! – крикнула Чарушникова.

Звучал над рекою траурный напев, внушая, как всегда, торжественную печаль:

«Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Когда паузки подошли к пристани и с палубы спущены были зыбкие, скрипучие сходни, толпа ссыльных на берегу смешалась с толпою прибывших товарищей. Иные, как Бессонова, переведены были сюда из О. за последний «протест»; иные высланы были из России за февральские аграрные беспорядки в южных губерниях.

– Моя фамилия Мяукин. Я счастлив, что, наконец, познакомился с вами, Гавриил Романович, – спешил выразить свои чувства один из приехавших, странно прижимая руки к груди и поднимаясь зачем-то на цыпочки, будто танцуя.

– И я очень рад. Мы вас читали. Как же! – сказал Вереев, неопределенно улыбаясь и с любопытством рассматривая Мяукина, его бледное лицо с большим носом, на котором едва держалось пенсне, и бегающие беспокойные глаза.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте! – крикнул басом рыжеусый конвойный офицер, направляясь с синею папкою в руке к вице-губернаторской коляске.

Началась перекличка партии.

– Бессонова, Ольга Андреевна, бывшая слушательница Женских Курсов…

Из толпы ссыльных вышла высокая девушка, в черном. Ее большие зеленовато-серые глаза смотрели рассеянно; губы чуть заметно улыбались насмешливо и мечтательно в то же время; и было что-то египетское в ее профиле, что-то загадочное и древнее. Ступала она как-то нетвердо и неуверенно, как будто не привыкла она ходить по земле. И потому, должно быть, казалась она большой птицей с раненым крылом.

– Ах, как она устала! Как устала! – прошептала Чарушникова.

– Не нравится мне ваша Бессонова, – пробормотал Вереев, недружелюбно косясь на горбунью.

II
В двухэтажном доме якута Епанчева, где столовались холостые ссыльные и где хранилась библиотека колонии, устроен был по обычаю обед для новых товарищей. Распоряжался всем Волков. Его красная бороденка мелькала везде: он неустанно сновал из кухни в столовую и обратно. Собственноручно ставил он на стол блюда то с гусем, то с жирною нельмою; кряхтя и торжествуя, откупоривал он бутылки и звенел неистово посудою…

Три комнаты, уставленные столами, битком были набиты ссыльными – старыми и молодыми: тут был и длиннобородый Зонов, патриарх революции, когда-то на каторге гремевший кандалами, и другой старик – Табалин, там, в тюрьме, заболевший душевно и навсегда затаивший в своих глазах темную грусть.

В одном из углов Вереев, окруженный товарищами, чему-то их поучал, выговаривая каждое слово точно и внятно, как будто припечатывая:

– Итак, господа, восемнадцатого февраля правительство выпускает манифест против крамолы, а вечером в тот же день публикуется рескрипт на имя Булыгина о созыве народных представителей… Принимая во внимание, что, с одной стороны…

Голос Вереева звучал, как стук стали машинной.

А в другом углу разговор шел о взрыве в гостинице «Бристоль». С польским акцентом, бледный от волнения, говорил Прилуцкий и все поглядывал на Бессонову, около которой вертелся Мяукин, прижимая руки к груди и поднимаясь на цыпочки, как будто танцуя.

– За стол, господа, пожалуйте! За стол! – кричал Волков, хлопотливо стуча стульями и скамьями.

Когда все уселись, встал, по обычаю, длиннобородый Зонов, подымая стакан:

– Товарищи! За здоровье Веры Николаевны!

Все покорно встали, звеня стеклом. Старики совершали обряд неспешно и чинно и с видом мечтательным; молодые тоже пили «за здоровье» – иные в простоте и сердечно, иные (были и такие) не без иронии над прошлым «романтизмом»…

Потом все усердно тыкали вилками в соленые грузди, в селедку и прочие яства, приготовленные старухою Епанчевою.

Пили много и курили много. В сизых клубах табачного дыма плавали лица человеческие. Они то возникали, то снова пропадали в полумраке душного жилища, как странные маски. А неугомонный Волков все подливал и подливал в графинчики холодную очищенную. Она хранилась у него в сенях в ящике со льдом. И сам он впопыхах успевал-таки опрокидывать стаканчики; еще ноги его служили ему не худо, но рукою уже помавал он не так уверенно и лепетал что-то несуразное:

– За здоровье, товарищи! Как его? А! Черт! За рескрипт, товарищи!

А Вереев трезвым голосом все говорил и говорил, не уставая, что-то благоразумное:

– С одной стороны, петербургское девятое января, а с другой…

– А я, Гаврила Романович, пьян… И с одной стороны и с другой стороны… Со всех, значит, сторон, – промычал эс-дек Хиврин, по профессии портной.

– Не надо пить, Хиврин… Я хотел поговорить с вами, – сказал Зонов, беря под руку захмелевшего Хиврина.

Но Хиврин оттолкнул его.

– Не хочу… не нуждаюсь… Мне, извините, на вас наплевать, господин Зонов. Вы, извините, интеллигент и утопист, а я, слава тебе Господи, про-ле-тарий!

– Ну… Ну… ладно, – бормотал Зонов, отвертываясь от сердитого портного.

Подлетела к Бессоновой на своих черных крыльях Чарушникова и, заглядывая ей в лицо, стала шептать восторженно:

– Наконец, я вас вижу, очаровательница. Вы забыли меня, наверное. А я вас так помню, так помню! В Петербурге на вечеринках и на сходках я вами всегда восхищалась. Вы изменились, устали, но такая же прекрасная.

– И я вас помню, конечно. Как вы могли думать, что я вас забыла! Вы мне одно слово сказали памятное.

– Неужели? Какое же это слово, очаровательница?

– Вы мне сказали, что я всегда говорю о жизни, а думаю о смерти. И от этого будто бы у меня глаза лукавые и улыбка загадочная.

– Верно! Верно! – восторженно крикнула горбунья. – И как мне лестно, что вы мои слова запомнили…

– Душно здесь, – сказала Бессонова.

– Невыносимо! Дышать невозможно! Выйдемте на крыльцо, Ольга Андреевна.

Они вышли через сени на высокое крыльцо, откуда был виден весь городок и река. Луна была на малом ущербе. Две нескладные деревянные башни, торчавшие посреди города, черные с одной стороны и бледно-зеленые от луны – с другой, казались теперь великанами в мантиях. Маленькие домишки, ютившиеся вокруг беспорядочно, спали тяжелым сном.

От реки ветер приносил острый запах влажных трав и запах таежной чащи, которая чернела на том берегу, как шатер, бескрайный и безмерный, раскинутый Богом среди великой пустыни.

– Я слышала обо всех, кто с вами приехал, – сказала Чарушникова, усаживаясь на крыльцо рядом с Бессоновой, – только об одном Крушинском не слыхала. Кто он такой, этот Крушинский?

– Да вот и он, – засмеялась Бессонова, – а мы только что о вас говорили, Валентин Александрович!

– Вот как! Что же именно? – спросил Крушинский, который вышел на крыльцо вместе с охмелевшим Волковым.

Крушинскому было лет двадцать пять. Глаза у него были серые, совсем молодые, но говорил он важно и внушительно, как человек поживший и «виды видавший». Держался он прямо чрезвычайно, точно «аршин проглотил», как при первом же взгляде на него заметил Андрей Владимирович Волков.

– Что же вы говорили про меня, Ольга Андреевна? – повторил Крушинский. – Мне, вы знаете, ваши мысли всегда интересны…

– Ольга Андреевна не успела высказаться, – засмеялась Чарушникова, – вы тотчас же явились, как только я ваше имя произнесла.

– Валентин! Не любопытствуй! Не надо, – коснеющим языком пробормотал Волков.

– А вы уже «на ты»? – улыбнулась Бессонова.

– Мы с Валентином на Алдан едем, многоуважаемая. Мы экспедицию затеяли. Мы далеко пойдем, черт возьми.

– Зачем на Алдан?

– Как зачем? – сказал важно Крушинский. – Я филолог и этнограф, а Волков – естественник. Мы поедем для научных исследований.

– И для золота. Я убежден, что на Алдане золото есть, – прибавил Волков, подмигивая.

В то время, как Бессонова, Чарушникова, Крушинский и Волков беседовали на крыльце, внутри епанчевского дома между Вереевым и Мяукиным разгорелся спор. Все столпились вокруг спорщиков.

– Что вы мне толкуете про Бога и религию! – звонким голосом выкрикивал Вереев, оглядываясь и как бы ища сочувствия у окружающих. – Довольно злоупотребляли этими понятиями наши враги. Мы должны быть трезвыми и точными. А религия пусть будет приват-захе. Нам она для борьбы не нужна.

– Но поймите вы, – распевал тенором Мяукин, прижимая руки к своей плоской груди, – поймите вы, наконец, что проле-та-риат сам несет в себе новое религиозное сознание.

– Религия нужна правительству для эксплоатации народа, – сказала басом дородная фельдшерица Пуговкина, – то, что вы, товарищи, говорите, мне очень не нравится. Очевидно, Мяукин, вы склонны к компромиссу.

– Социализм есть религия человечества, обнаженная от мифологических покровов, – взвизгнул Мяукин, отмахиваясь от Пуговкиной. – Бога нет, но он будет! Это мы, социалисты, его создадим!

– Бог бывший, настоящий или будущий – все равно Бог, – сказал Вереев, хмурясь, – подобные утверждения отвлекают народ от его насущных интересов. Нет, Мяукин, я теперь вижу, что вы не марксист.

– Как не марксист! – чуть не заплакал Мяукин. – Зачем же, товарищ, вы меня оскорбляете? Господа, марксист я или нет?

Все зашумели. Одни кричали: «Марксист Мяукин, конечно, марксист!» Другие напротив с ехидством заявляли: «Какой он марксист! Он и не социалист вовсе!»

– Этак вы, Мяукин, и до тумановщины договоритесь! – прогрохотала своим басом Пуговкина, заглушая крикунов.

– Что такое тумановщина?

– А это у нас такой доктор есть ссыльный, Туманов по фамилии – чудак такой…

– Туманов! – сказал Вереев. – Это, знаете ли, романтик особого рода… Он среди нас третий год, а мы его до сих пор понять не можем… Загадочная личность, так сказать… Вот у нас и принято называть тумановщиной то, чего понять нельзя…

– Позвольте-с! Но я-то при чем тут? – завопил Мяукин. – Я говорю ясно и просто: мы строители Бога. В сознательном рабочем залог нашей божественности! Товарищи! Разве это непонятно?

– Рабочий! Это звучит гордо! Вперред и выше! Вперред и выше! – пробормотал пьяный Хиврин.

III
Наконец, товарищи стали расходиться по домам. Первая ушла Бессонова, которую вызвался проводить Крушинский. Ольга Андреевна поселилась, по совету Волкова, в семействе якута Стебутова, в маленьком домике, на берегу реки, недалеко от лавки Серапионова. Крушинский днем обошел весь городок и теперь уверенно вел Ольгу Андреевну по пустым уличкам, где жались к земле низкие горбатые домишки. Неверный свет луны, кривые тени на земле, дикий вой собак и смутный ропот реки – все было тоскливо и страшно.

– Я не смею напоминать вам о моей любви, – сказал Крушинский, когда он и Ольга Андреевна уже подошли к ее дому, – но я прошу вас: не говорите пока решительного нет!

– Зачем вы начинаете опять, Валентин Александрович, этот напрасный разговор! Поймите вы, наконец, что я не могу любить… Вообще не могу… Я не жива и не могу быть живой… Нет, нет…

– Вы враждебно ко мне относитесь?

– Совсем не враждебно… Но вы не знаете, какая я. Я хуже, чем вы думаете.

– Я не хочу, чтобы вы были иною.

– Вы не сказали бы этого, если б лучше меня знали… Прощайте…

– Я не хочу, я не могу, – пробормотал он, когда косоглазая якутка-подросток отперла дверь и Бессонова уже стояла на пороге.

Ольга Андреевна медлила войти в дом, держась за ручку двери.

И Крушинский не спешил уходит. Его высокая фигура казалась плоскою, как будто картонною. А лицо, зеленовато-белое от луны, похоже было на мертвую маску.

Нахмурив свои тонкие брови, несколько мгновений Ольга Андреевна разглядывала лицо юноши и, наконец, улыбнулась странно и еще раз внятно сказала:

– Прощайте!

Босоногая девчонка-якутка провела Ольгу Андреевну в ее комнату. Там много было ларей, и нагромождены были какие-то сундуки в углу; натоплено было жарко; перед образом Николая Чудотворца горела лампадка; на красном комоде стояло круглое зеркало.

Ольга Андреевна заперла дверь. Сквозь неплотную штору проникал в комнату лунный свет, всегда тревоживший Ольгу Андреевну. Она стала на стул и занавесила окно платком, но наверху все-таки оставалась щель и оттуда лучился этот призрачный и мучительный свет. Она чувствовала, что уже не в силах бороться с ним.

– Как я устала, Господи! – прошептала Ольга Андреевна, ложась в постель и закрывая глаза.

И тотчас же она почувствовала, что, несмотря на усталость, ей не придется заснуть в эту ночь. Луна и смутные мысли волновали ее. «Что такое – вся эта странная жизнь, здесь, посреди таежных дебрей, на этих пустынных берегах? – думала Ольга Андреевна, изнемогая в какой-то непонятной тоске. – И кто эти люди вокруг меня? Зачем я не говорю правды Крушинскому? Я говорю ему: нет, нет… Но он не верит и надеется…»

Ольга Андреевна почувствовала, что ей холодно. Она поднялась с постели и хотела подойти к сундуку, на котором лежала шуба, чтобы накрыться ею, но неожиданно для себя пошатнулась и прошептала в испуге:

– Господи! У меня лихорадка.

Лежа в постели под одеялом и шубой, она продолжала дрожать. Ноги у нее стали тяжелыми, как будто к ним привязали гири.

– Алдан… Алдан… Экспедиция на Алдан, – бредила Ольга Андреевна и, сознавая, что бредит, старалась не повторять этих ненужных ей слов, но язык и губы не слушались ее:

– Алдан… Алдан…

От лампадки, мерцавшей тихо, поплыли круги и кольца, красные и золотые. Все заволоклось легким туманом.

Но время от времени из тумана возникали чьи-то лица, плоские, как будто нарисованные на картоне, Ольга Андреевна вглядывалась в них, стараясь угадать, кто это.

Закивал длинный белый нос в пенсне, и теноришко замяукал что-то о богоподобном пролетарии; плоский, как будто вырезанный из картона, Крушинский беззвучно шевелил своими картонными губами; дрожала тут же красная бороденка Волкова…

– Ах, ноги тяжелые какие, – пробормотала Ольга Андреевна и попыталась поднять голову с подушки.

В постели, на ногах ее, сидела черная птица – Анастасия Дасиевна Чарушникова. Потом она стала расти, пухнуть и покрыла Ольгу Андреевну своими черными крыльями.

– Не хочу, не хочу! – простонала Ольга Андреевна.

Теперь кто-то иной подошел к ней и наклонился низко.

– Кто это? – спросила она тихо, предчувствуя, что это Валерий Вербовский.

Это был он – такой же рот красный, наглая улыбка и тайный страх в глазах – все как тогда, четыре года тому назад.

«А он зачем здесь?» – подумала она в ужасе и хотела крикнуть, чтобы он ушел.

А Валерий Вербовский стоял молча, но Ольга Андреевна знала, о чем он думает. Его мысли казались ей маленькими розовыми червяками. Они шевелились и скручивались, и она как-то понимала, что это значит. Словами это было трудно выразить, но приблизительно выходило, что он думает так: я доволен, потому что Ольга лежит в постели и летучая мышь огромная покрыла ее крыльями. Пусть Ольга лежит недвижно. Это хорошо. Пусть, пусть…

Ольга Андреевна сделала усилие и спустила ноги с кровати. Черная мышь-птица, Анастасия Дасиевна, соскользнула с постели и черным клубком покатилась в угол. Красный рот Вербовского поплыл назад к стене.

– Ты и теперь меня боишься? – спросила Ольга Андреевна, улыбаясь.

Он быстро нагнулся и куда-то исчез.

«Я больна! У меня бред!» – хотела крикнуть Ольга Андреевна, и упала опять в постель.

IV
В то время, когда Бессонова так тяжело и мучительно бредила в своей комнате, Анастасия Дасиевна Чарушникова спешила по темным горбатым улицам к себе домой. Она вздрогнула и насторожилась, как зверок, когда услышала позади себя торопливые шаги и чей-то тревожный голос, называвший ее по имени.

Это был Станислав Казимирович Прилуцкий.

– Как я рад, что догнал вас, Анастасия Дасиевна, – пробормотал Прилуцкий, по-видимому, взволнованный чем-то.

– Что случилось? – изумилась горбунья, останавливаясь и стараясь разглядеть своими совиными круглыми глазами лицо Прилуцкого, изменившееся теперь при неверном свете луны.

– Ничего не случилось. Простите меня, – смутился на мгновение Прилуцкий, но тотчас же овладел собою и, стараясь казаться спокойным, проговорил неспешно: – Я просто хотел проводить вас. Нам по дороге.

Чарушникова лукаво засмеялась:

– Я хитрая, товарищ. Говорите откровенно, в чем дело. Зачем я вам нужна?

– Извольте. Я скажу, пожалуй. Я вот целый день сегодня смотрел на вашу Бессонову. Ее зовут Ольгой Андреевной?

– Да.

– Так вот я целый день смотрел на нее. Какое удивительное лицо! Я не видал подобных лиц. Признаюсь, она меня заинтересовала чрезвычайно.

– Да… Да… Это понятно… Но я-то при чем здесь?

– Ах, вы мне ужасно нужны, – сказал Прилуцкий и взял Чарушникову за руки, – вы мне ужасно нужны. Вы знали ее в Петербурге. Вы можете рассказать о ней то, чего я не знаю. Я слышал кое-что. Но я хочу все знать, все…

– Ну, нет, молодой человек, я вам ничего не скажу… Пусть она вам сама говорит, если захочет, а я не скажу… Да и спать мне надо…

– Нет, нет… Я пойду к вам сейчас…

– Вы? Ко мне? – удивилась горбунья. – Ведь ночь сейчас… Моя хозяйка с ума сойдет… Нет уж, товарище, прощайте.

– Тогда идемте ко мне, – волновался Прилуцкий, все еще удерживая Чарушникову, – и, знаете, мы побеседуем и… и… выпьем, пожалуй… У меня коньяк есть…

Чарушникова рассмеялась.

– Ну, хорошо. Идемте. Только не надейтесь на меня. Я вам ничего не скажу. Да и нечего в сущности мне рассказать… Сама я ничего не знаю.

– Скорее, скорее, – торопил свою спутницу Прилуцкий.

Он жил поблизости. В его комнате стены до потолка были уставлены полками с книгами. На столе стоял снимок с Лукреции Кривелли, и под стеклом старинной рамки хранилась засушенная роза.

– У вас хорошо здесь, – сказала Чарушникова, усаживаясь в кресло, – и непохоже на квартиры товарищей: у них ведь все Маркс и Чернышевский, пришпиленные к обоям, а на столе брошюрки на папиросной бумаге… Да вы не волнуйтесь…

– Вот коньяк, – проговорил Прилуцкий, дрожащей рукой наливая рюмку.

Чарушникова взяла рюмку и выпила решительно, по-мужски.

– Лимончика нет ли?

– Есть, есть, – заторопился Прилуцкий.

– А вы что ж не пьете?

– О, я тоже буду пить – улыбнулся Прилуцкий, – но не мучайте меня, Анастасия Дасиевна. Я, признаюсь, хочу узнать правду, очень хочу…

– Какую правду? Что такое? – нахмурилась Чарушникова.

– Правду о Бессоновой…

– Вы хотите знать правду о ней? Извольте, Станислав Казимирович, я вам скажу… Только ведь вы мне не поверите все равно.

– Поверю.

Черная маленькая фигурка Чарушниковой затряслась, задрожала от смеха, и расплескался в рюмке коньяк.

– Кто же она? – нетерпеливо спросил Прилуцкий, наливая снова коньяк развеселившейся горбунье.

– Она – как я! Правда, она – очаровательница, а я – уродец! Но, в сущности, она похожа на меня, уверяю вас. Мы обе живем, как во сне живут. Мы все настоящее вспомнить хотим, а здесь, в ссылке, мы только так себе, для бессмысленности.

– Что это значит? «Для бессмысленности»?

– А вот, если вы с нею познакомитесь, она вам объяснит, что это значит, – хохотала Чарушникова.

– Не смейтесь. Не надо! Еще одно слово, одно слово: что вы знаете про Вербовского, про Валерия Вербовского?

– Вы спрашиваете про этого негодяя! – крикнула Чарушникова и, вскочив с кресла, бросилась в угол, где висело ее пальто.

Но Прилуцкий загородил дверь.

– Не уходите! Не уходите! – умолял он.

Анастасия Дасиевна остановилась, как бы колеблясь:

– Пьяна я. Лишнее наговорить боюсь.

– Ах, мне все можно, – лепетал Прилуцкий, дрожа от страха, что Чарушникова уйдет от него сейчас.

– Пьяная, – повторила странная гостья, оглядываясь, – пьяна я, а у вас темно. Я люблю, чтобы огней много было, если уж коньяк на столе.

Прилуцкий подошел к столу и вытащил две пачки свечей.

– У нас будут огни, – твердил он, торопливо расставляя по углам – в подсвечниках, бутылках и стаканах – стеариновые свечи.

Чарушникова бросила пальто. В непонятном восторге она хлопала в ладоши и смеялась, радуясь огням, вспыхнувшим на недолгий срок.

– Милый вы, Прилуцкий, – крикнула Анастасия Дасиевна, воодушевляясь.

Она схватила свечку и поднесла ее к лицу Прилуцкого.

– Глаза у вас дивные! Что-то в них томное, женственное, польское! Я вас поцелую!.. Можно?

И, став на цыпочки, она неожиданно притянула к себе голову Прилуцкого и нежно поцеловала его в лоб. Смеясь, совсем пьяная, она упала в кресло.

– Ну, слушайте… У этого Вербовского – губы красные, наглые, бесстыдные, а в глазах – рабский страх. Вот он какой Вербовский. Бессонова не могла такого любить. Он за нею два года ходил. Но вы знаете, какой у нее характер? Ей погибнуть хочется. Это, знаете, совсем по-русски, или, может быть, вообще… по-славянски. Она давно уже решила, что ей один путь – с высоты вниз. Если у нее что-нибудь с Вербовским и было, то для бессмысленности.

– А было все-таки?

Но Чарушникова не удостоила его ответом.

– Мало ли что говорят! Было не было – все равно. Идти на свидание, презирая; отдаваться с ненавистью; она способна на все… Что я говорю? Повторите мои слова, Прилуцкий…

– Способна на все…

– Я так сказала? Вздор! Вздор! Я не могла этого сказать.

– Правда, что он стрелял в нее?

– Стрелял и промахнулся. Рука дрогнула…

– А вы знаете, что я слышал про этого Вербовского? Я не хочу верить, Анастасия Дасиевна… Но если это правда, тогда… Тогда… Что же делать тогда, Анастасия Дасиевна?

– Какой вы еще молодой! – улыбнулась Чарушникова. – Почему вы волнуетесь? И что вы могли слышать… Скучное что-нибудь и неважное. Вы о нем, пожалуйста, не говорите и меня не расстраивайте. Я рассержусь, право.

– Я-то ничего не буду говорить. Боюсь, что другие заговорят. Но что бы не случилось, она чище всех и прекраснее всех!

– Прекраснее… Прекраснее, – бормотала Анастасия Дасиевна, засыпая в кресле.

– Проснитесь! Анастасия Дасиевна! Проснитесь! – тщетно умолял Прилуцкий.

Она бормотала во сне, усмехаясь:

– Очаровательница!

V
Портной Хиврин уже четыре года занимался своим ремеслом в этом городе. Дела его шли так себе. Он купил, однако, в долг небольшой домишко: сам он с женою, Матреною Савельевною, и с подмастерьем Демьяном Касьяновичем Жмуркиным (тоже социал-демократом), поселился в одной половине дома, а другую сдавал Богдану Юрьевичу Туманову, о котором так многозначительно говорили в епанчевском доме и которого Вереев насмешливо назвал «загадочною личностью». На него, на Богдана Юрьевича, намекала фельдшерица Пуговкина, пугая тумановщиной товарища Мяукина.

С Тумановым жила жена его, Лидия Николаевна. Детей у них не было. О ней также говорили в колонии нередко и немало, но всегда в выражениях неопределенных. Одним словом, и она в некотором роде была особа «загадочная».

Когда Хиврин, после епанчевского обеда, вернулся домой, он долго бродил вокруг своего дома, не находя крыльца.

– Фу! Черт! Где же дверь? – недоумевал Хиврин, обижаясь на кого-то. – Дверь подайте! Эй! Вы! Как вас там…

Хиврин тщетно стучал палкою в стену. Повсюду на стене возникала черная тень и кривлялась, как бы дразня его.

Наконец, набредя на крыльцо, Хиврин неистово принялся бить кулаками в дверь и кричать во все горло:

– Матрена Савельевна, отопри! Это я! Отопри, Матрена…

Никто не отвечал Хиврину. Случайно потянул он за скобу и тотчас же дверь распахнулась.

– Вот тебе и на! – молвил Хиврин, трезвея. – Жена! Матрена!

В сени выскочил из мастерской Жмуркин, сонный и раздетый.

– Чего орешь! – крикнул он сердито. – Ступай спать, пьяница!

– А Матрена где? – спросил Хиврин, недоумевая.

– В горнице с Игорем Александровичем сидит.

– И чего врешь! Коробанов в Епанчевке со мною водку пил.

– Значит, был в Епанчевке, да надоели вы ему, вот он и ушел, – зевнул во весь рот Жмуркин и пошел в мастерскую, ворча.

Чем-то недовольный и обеспокоенный Хиврин вошел в горницу, не раздеваясь и не снимая шапки. Там было пусто, и во второй комнате, где стояла кровать, тоже никого не было.

– Ишь ты! По ночам гулять вздумала! – пробормотал Хиврин и, решив про себя, что «проучит» жену, повалился в постель не раздеваясь, как был, в огромных сапожищах и в пальто.

Шапка его свалилась на пол. И спутавшиеся прилипшие пряди волос на лбу, недвижное теперь лицо, освещенное луною, рука, закинутая неестественно и неудобно: все было как у мертвого. Похож был в тот час портной Хиврин на мертвеца.

Уже полгода усердно навещал старик Коробанов товарища Хиврина, немало его тем изумляя; впрочем, в последние дни Пигасий Иванович перестал дивиться на частые посещения Коробанова. Дело было ясно: старик-народоволец влюбился в Матрену Савельевну. Сообразив это, Хиврин не решился, однако, что-либо предпринять. Его убеждения противоречили его желаниям, но в пьяные часы сознательный портной совсем бессознательно укорял жену, упрекая в неверности. Впрочем, Хиврину как-то не верилось, что молодая бабенка предпочтет его, такого передового и умного человека, этому, хотя и почтенному старику, но все же не понимающему смысла и значения классовой борьбы.

Но Матрена Савельевна, очевидно, не слишком твердой была марксисткой и относилась весьма благосклонно к высокому и красивому народовольцу, не успевшему растратить жар души, несмотря на его пятьдесят пять лет.

Матрене Савельевне не было еще и тридцати. Она была здешней обывательницей, из небогатых, и приходилась троюродной племянницей купцу Серапионову, весьма гнушавшемуся бедными родственниками, которых он неизменно держал в черном теле, а иногда и совсем не замечал. Три года назад женился на ней Хиврин, обучив ее ранее грамоте.

Матрена Савельевна была собою недурна, хотя выдающиеся скулы и несколько приплюснутый нос обличали, что в крови ее есть изрядная доля крови якутской. Лукавые с темным огнем глаза, толстые, алые, крепкие губы и приятный стан ее, не слишком худой и не слишком полный, понравились Коробанову чрезвычайно.

Коробанов, научившийся механике в крепости, служил теперь у Серапионова, наблюдая за паровой машиною, кстати сказать, единственною в этом городе. И жил он рядом с мастерской, в небольшой квартире из трех комнат. Вот сюда и привел он Матрену Савельевну в ту самую ночь, когда Хиврин и прочие товарищи пировали в Епанчевке.

Она сидела на мягком диване, ничуть не смущаясь новыми обстоятельствами и жуя с удовольствием сладкие пряники, которыми угощал ее старик.

– Нет в мире никого прекраснее вас, Матрена Савельевна! – говорил Коробанов, стоя перед нею на коленях.

– Ну, уж тоже скажете вы! – смеялась она, оскалив белые зубы. – Во всем мире! Эка хватили, право…

– Нет никого прекраснее вас! – повторял Коробанов, склоняя голову богомольно.

Коробанов арестован был в Петербурге, когда ему было восемнадцать лет. Он не знал тогда женщин и не думал о них. И в тюрьме он мечтал о том, как «народ одолеет, наконец, своих врагов и покончит счеты со старым порядком». О своей загубленной жизни он не жалел, и то, что молодость его пройдет без любви в одиночном заключении, не пугало его. В это время в крепости отбывала наказание Надежда Мулатова. Она была ровесница Коробанову, но успела сделать для революции больше, чем он, и пользовалась необыкновенным уважением товарищей. Всех заключенных волновала ее судьба и, когда удалось, уговорив одного сторожа, завязать друг с другом сношения, все спешили выразить Мулатовой свои добрые и почтительные чувства. А когда позволили заключенным работать вместе в крепостных мастерских, все наперерыв старались чем-нибудь облегчить ее участь. И это благоговейное чувство было похоже на влюбленность, но никому из них даже в голову не приходило, что это так. И, может быть, если бы кто-нибудь сказал им это, они оскорбились бы, не умея назвать свое истинное отношение к девушке. Коробанов тоже, как все, был влюблен в нее, и так же, как все, не понимал этого. Впоследствии, в Сибири, в тайге, будучи уж человеком не первой молодости, Коробанов сошелся с одною якуткою и жил с нею ладно, но в этой связи не было настоящей страсти и не было того чистого восторга, какой он испытал когда-то, мечтая о Мулатовой. Якутка и дети ее умерли в эпидемию и Коробанов стал жить бобылем, пока страстно и слепо не влюбился в Матрену Савельевну.

И так, в ту ночь Матрена Савельевна сидела у него на диване, жуя пряники и манерничая, а он изнывал в своей нежной и суеверной любви.

– Через год переведут меня на поселение под Иркутск, – говорил Коробанов, робко касаясь ее руки и понизив голос, – и мы бежим с вами, Матрена Савельевна, в Россию. Я переменю имя. И мы начнем с вами новую жизнь – в борьбе и опасности. Не правда ли?

– Мне что ж! Поедемте в Россию, Игорь Александрович. Я у дяденьки попрошу рекомендацию. Нам в России кредит откроют. Торговлю там маленькую завести можно.

– Какое чистое и наивное сердце у вас, Матрена Савельевна! Вы даже не догадались, по-видимому, о какой жизненной борьбе я говорю.

– Вам, Игорь Александрович, виднее. Вы ученый. А я к тому сказала, что мне в бедности надоело жить. Вот муженек купил домишко в долг, а по-моему, теперь ему расплатиться трудно будет.

– Дитя! Дитя! Не в деньгах счастье! Ах, какая чистота у вас в глазах, Матрена Савельевна!

– Сядьте ко мне поближе, Игорь Александрович, – молвила Хиврина, указывая на диван.

VI
Три часа просидел в кресле Прилуцкий, не засыпая и мечтая о чем-то. Время от времени он внимательно разглядывал лицо заснувшей у него гостьи. Она спала беспокойно, бормоча несвязное в бреду. Иногда она открывала глаза и говорила, не замечая, по-видимому, Прилуцкого:

– Пора, пора… Время пришло… Я пойду, я пойду…

Наконец, совсем рассвело. Чарушникова полулежала в кресле недвижно. Теперь лицо ее зеленовато-землистое, с черными кругами под глазами, с тоненькими нитями губ, казалось мертвым и зловещим.

Неожиданно она проснулась, как будто бы кто-то незримый подошел к ней и коснулся ее.

– Который час? – крикнула она, озираясь с тревогою.

– Восемь часов, – сказал Прилуцкий.

– Ах, Боже мой! Пора, пора! – заторопилась горбунья и, накинув на себя пальто, бросилась вон из комнаты. Она даже не простилась с Прилуцким и помчалась, размахивая руками, к домику Стебутова. Когда Чарушникова ворвалась в комнату, Ольга Андреевна еще лежала в постели, но уже очнулась и с тревогою вспоминала о своем ночном бреде, чувствуя, что она больна и что скоро она опять лишится сознания.

– Что с вами, очаровательница? – всплеснула руками Чарушникова, заметив, что Ольга Андреевна в жару.

– Не знаю, – прошептала Бессонова, закрывая глаза и покоряясь болезненной дремоте, опять ею овладевшей.

– Нет, нет, я вас теперь не оставлю, дивная! – пробормотала Анастасия Дасиевна.

Она позвала девочку-якутку и послала ее в дом Хиврина за доктором Тумановым, а сама принялась хозяйничать в комнате. И получаса не прошло, а комната была уже в порядке. Чарушникова вытерла одеколоном лицо Ольге Андреевне; поставила термометр; приготовила все нужное для компресса, и, наконец, уселась в кресло около больной, ожидая доктора.

Бессонова опять начала бредить и металась по кровати, не понимая, где она и кто около нее.

Иногда она просила пить, и тогда Чарушникова подносила ей стакан с водою, низко нагибаясь к ее лицу и разглядывая больную своими круглыми совиными глазами, как будто в самом деле, как сова, худо она видела при дневном свете.

Наконец, пришел доктор Туманов. Чарушникова встрепенулась и бросилась к двери, загородила ему порог, бормоча что-то и увлекая его в сени.

– На минуту! На минуту, товарищ, – шептала она, повиснув у него на руке, – ах, мне надо предупредить вас и рассказать вам в чем дело.

– Я слушаю, – сказал Туманов, отступая и с любопытством вглядываясь в странную горбунью, давно уже ему известную, но всегда казавшуюся загадочной.

– Заболела эта девушка… Понимаете? Та, что приехала вчера… Бессонова заболела… Сама Бессонова…

– Я слышал, что везут к нам Бессонову. И о прошлом ее слышал немного. Но почему так таинственно вы о ней говорите?

– О ней? А как же о ней говорить? А, впрочем, я другое хотела сказать. Ее надо лечить, надо спасти… Понимаете? И я думаю, товарищ, что лекарства не помогут здесь, то есть, если и помогут, то не совсем. Вы, именно вы должны сделать что-нибудь для нее. Только каким-то усилием воли – я думаю вашей воли – можно одолеть ее болезнь.

– Я не совсем понимаю вас, – нахмурился Туманов. – Вы позволите посмотреть больную?

– Можно, можно, конечно! – засуетилась Чарушникова, не пропуская, однако, доктора в комнату и даже цепко схватив его руку костлявыми пальцами.

– Можно, можно, конечно! – повторила она, криво усмехаясь. – Только она такая… Очаровательная…

– Что такое? – сказал Туманов. – Вы говорите что-то непонятное…

– Ах, не уходите! Не уходите! – прошептала Чарушникова, хотя Туманов и не собирался уходить. – Нет, нет! Вам придется выслушать ее сердце… Я боюсь за ее сердце… И вообще… У нее жар и бред.

И она повлекла доктора к больной.

Бессонова лежала в постели, выпростав из-под одеяла руки, тонкие и бледные. Ее зеленовато-серые глаза были влажны, и на лице то загорался, то угасал нежный румянец.

– Я вам доктора привела, очаровательница! Он вам сердце послушает, – суетилась Чарушникова около больной.

Но Ольга Андреевна безучастно смотрела на доктора, не замечая его, по-видимому.

Туманов взял руку Бессоновой и вынул часы. Неровно и торопливо бился пульс больной под холодными пальцами доктора. Уже прошло полминуты, уже шестьдесят ударов насчитал Туманов, а все еще рука больной была в его руке и он пристально вглядывался в этот профиль египетский, в эту корону рыжеватых волос и в эти губы, на которых змеилась такая непонятная улыбка.

Что-то было мертвое и тяжелое в этом пристальном взгляде доктора.

– Сердце, сердце ее послушайте! – опять засуетилась Анастасия Дасиевна.

– А не послать ли за Кезельманом? – спросил нерешительно Туманов, вставая и отходя от постели.

– Что вы! Господь с вами! – испугалась Чарушникова. – И думать не смейте. Я вам говорю: только один вы и можете ее спасти!

Больная заметалась в постели, заметив доктора и, должно быть, приняв его за другого.

– Как хочешь, Валерий… Мне все равно… Но какие пустые глаза! Какие робкие глаза! Вот это ужасно…

Чарушникова, услышав эти несвязные слова, широко открыла и без того большие круглые глаза свои и поспешно обратилась к Туманову:

– Ведь так услышишь, пожалуй, чего и слушать не надо…

– Молчание страшнее слов, Анастасия Дасиевна, – сказал не совсем кстати Туманов, отвертываясь и смущаясь почему-то.

– Страшнее, страшнее! – залепетала Чарушникова.

Туманов сел в кресло и задумался. И Анастасия Дасиевна присела на краешек стула и впилась глазами в болезненное лицо доктора. Он не носил бороды и усов, и от этого все морщины, уж означившиеся около утомленных губ, были явственно видны. Вьющиеся светлые волосы, прямой и строгий профиль и прекрасно очерченный рот делали лицо его привлекательным. Но что-то мертвое и жуткое было в его остановившемся взгляде. И многие увидев эти стальные и уже чуть тусклые глаза, отходили от него, шепча: «Мертвец…»

Иные уверяют, что в голове мертвеца даже погребенного, в гробу, под землею, возникают иногда мысли. И насмешливо-мрачные философы стараются даже обосновать свое предположение «научно», уверяя, что под влиянием процесса разложения некоторые клетки мозга как бы оживают на мгновение, и тогда мертвецы что-то вспоминают, и какие-то обрывки сознания ведут под мертвым черепом свой дикий и ужасный хоровод. Это, конечно, лишь парадокс и горькая шутка – не более. Но у живых мертвецов бывают порою такие судорожные движения в душе, такой хаос воспоминаний и предчувствий, что все это очень похоже на могильную фантастику, придуманную невеселым насмешником. И нечто подобное творилось в душе Туманова, когда он сидел у постели Ольги Андреевны. Ему казалось, что где-то он видел этот египетский профиль и эту сумасшедшую улыбку, но он не мог сообразить, было ли то во сне или наяву… Оцепенение, в которое неожиданно впал Туманов, было похоже на гипноз. Как будто Анастасия Дасиевна, размахивая своими руками, навеяла на него сон.

Ему мерещилась какая-то шумная толпа в освещенном зале, там, в городе; он слышал шелест шелка и неверные шаги дамы в черном. Быть может, Бессонова была там? Не она ли прошла тогда мимо него, как-то нетвердо ступая, как будто не привыкла она ходить по земле… «Большая птица с раненым крылом», – подумал тогда Туманов. Не ее ли это была тонкая рука сжимавшая черный пернатый веер? Не она ли потом возникла перед ним на улице в синем тумане, когда оранжевые круги фонарных огней длинною цепью протянулись вдоль моста перекинутого через темный канал?

Но эта нить воспоминаний оборвалась. Возникли какие-то странные паутинки мыслей и ощущений. Неожиданно стала звучать в душе музыка, что-то похожее на вступление к гайдновской оратории «Сотворение Мира» – какие-то волокна, протянувшиеся от скрипичных струн. Голубые волокна первоначальной туманности закружились, завились в душе доктора. И как-то совсем естественно и обыденно появлялась из туманности голова Мяукина, и его большой нос в пенсне кивал, и глаз щурился, и Мяукин говорил, говорил очень быстро, намекая на какие-то события. Потом исчез и Мяукин, и только тогда очнулся Туманов и увидел перед собой лицо Бессоновой.

– Сердце! Сердце ее послушайте, доктор, – тараторила Чарушникова и тянула Туманова за рукав.

Через полчаса, сделав необходимые указания, доктор Туманов вышел из стебутовского домика.

VII
Пигасий Иванович проснулся в одиннадцатом часу. Заметив, что на нем сапоги и пальто, он поморщился кисло, припоминая вчерашние обстоятельства.

– Матрена Савельевна! – позвал он тихо, полагая, что жена в соседней комнате.

– Ее здесь нету, – отозвался Жмуркин, – просыпаться пора…

– Испить бы, – пробормотал Хиврин стыдливо.

Он с трудом поднял голову, спустил ноги с постели и побрел в мастерскую.

Жмуркин сидел на столе, по-турецки, и шил сюртук. Очки, спустившиеся на кончик носа, придавали ему вид сосредоточенный и важный. Демьян Касьянович Жмуркин был человек серьезный: он чрезвычайно уважал науку, понимая, впрочем, ее на особый лад. Любил он все житейские дела объяснять «научно», «согласно данным естествознания».

И на этот раз он был верен себе и сказал угрюмо, поправив очки на носу и гневно посмотрев на товарища:

– Алкоголь размножает в животе микробы. От этих микробов бывает внутреннее воспаление и перерождается серое вещество мозга. В результате человеческие функции бываютнеисправны. Вы, Пигасий Иванович, являетесь, так сказать, живым экспериментом в этом роде.

– А Матрена Савельевна где? – спросил Хиврин, не возражая на речь товарища.

– Мы с вами, слава Богу, не мистики, – сказал строго Жмуркин, – что незримо, значит, того и нету. Из ничего ничего не бывает. Отсутствие Матрены Савельевны научный факт.

– А где же спала Матрена Савельевна? – недоумевал Хиврин.

– Наука недостаточно точно исследовала женскую психологию, – заметил Жмуркин, не желая, по-видимому, отвечать прямо на вопрос Пигасия Ивановича, – однако есть основание думать, что особы женского пола склонны к фантастическому, подобно детям и стихотворцам. Впрочем, революционеру не следует унывать ни при каких семейных невзгодах.

Сообразив что-то и багрово покраснев, Хиврин стукнул по столу кулаком и крикнул:

– Жена мне Матрена или не жена? Откровенно говоря, Демьян, я в этом деле предчувствую подлость.

Жмуркин нахмурился и нехотя возразил:

– Нарушение наших интересов – результат классовой борьбы. Общие условия буржуазного общества оказали вредное влияние на половые отношения. Я до сих пор, кстати сказать, не пил чаю. Касательство к самовару была ежедневная функция Матрены Савельевны.

– Я ей покажу кузькину мать, когда она вернется, – процедил сквозь зубы Хиврин, влезая на стол и усаживаясь на нем по примеру Жмуркина по-турецки.

– К вам можно, товарищи? – прогремел чей-то бас в сенях.

На пороге стояла Агриппина Афанасьевна Пуговкина.

– Я сейчас была в серапионовской лавке, мыло там покупала, – сказала Пуговкина, усаживаясь на табурет и снимая шляпку, – а не зайти ли мне, думаю, к Коробанову, и зашла…

– Ну, и что ж? – спросил Хиврин, нахмурясь.

– Видела супругу вашу, – сказала Пуговкина, – они там вдвоем гнездо вьют. Идиллия!

– То есть как же это – гнездо?

– Да вы что? В самом деле не понимаете? – пробасила Пуговкина, изумляясь.

– Безмерное употребление алкоголя ослабило умственные способности Пигасия Ивановича, – заметил Жмуркин.

– Признаюсь, я этого не ожидал, – молвил угрюмо Хиврин, слезая со стола, – что ж вы мне посоветуете, Агриппина Афанасьевна?

– Посоветую не бабиться и не хныкать. Женщина, надеюсь, не раба. А насильно мил не будешь. Я идиллии не люблю, но если господину Коробанову и вашей супруге угодно влюбляться, это их частное дело. Не правда ли, товарищ Жмуркин?

– Так-то оно так, – сказал нерешительно Демьян Касьянович, – только я думаю, что и в этом деле надлежало посоветоваться с колонией.

– Ну, нет! – захохотала Пуговкина. – Если я за кого замуж пойду, у колонии разрешения не стану брать.

– Нет, как же это? – сказал Хиврин, недоумевая. – Ежели жениться на девице, это одно дело, а то ведь это иной фасон, когда мужняя жена… Нет, извините, здесь дело общественное… Я заявлю Гавриле Михайловичу… Товарищи! Обратите ваше внимание! Революционеры мы или буржуи? Я этакое дело оставить не могу, Агриппина Афанасьевна, как вам будет угодно.

– Да мне-то что! – пробасила Пуговкина сердито. – Делайте, что хотите. Я, собственно, не к вам пришла, а к Туманову. Лечиться хочу. Он хотя и романтик, а доктор великолепный. У меня ревматизм, кажется…

– Туманова дома нету, – сказал Жмуркин, взглянув на Пуговкину исподлобья, – за ним Чарушникова присылала: больна эта… Как ее? Бессонова что ли?

– Бессонова заболела! Вот еще новости… Пойду-ка я туда – про все узнаю и с Тумановым посоветуюсь.

И, надев шляпу, помчалась Пуговкина делать третий утренний визит свой.

VIII
Богдан Юрьевич Туманов женился на Лидии Николаевне в 1898 году. Было ей тогда шестнадцать лет, а ему двадцать шесть. Происхождение Лидии Николаевны было темное и загадочное. Воспитывалась она у старой княжны Уховой, в Москве, на Воздвиженке, в барском доме, при Екатерине построенном, недалеко от Крестовоздвиженской церкви. Лидия Николаевна сама не знала, при каких обстоятельствах попала она к княжне Уховой, да и княжна, кажется, не могла припомнить, как это случилось. Лидочка училась в частном пансионе, а когда ей было четырнадцать лет, пришлось пригласить к ней студента для занятий по математике, потому что к этой науке Лидочка была неспособна и одна никак не могла справиться с уроками алгебры.

Репетировал ее в это время Туманов, а через два года он женился на своей ученице.

Началась любовь Лидочки к Туманову несколько странно. Девочка боялась своего учителя и трепетала перед ним, как перед существом необыкновенным и таинственным. Вот этот трепет и пленил, должно быть, Туманова. И у Лидочки чувство страха сочеталось как-то с чувством обожания. Вскоре девочка, кстати сказать, не знавшая тайны отношений между мужчиною и женщиною, подчинилась Туманову всецело и безгранично. Туманов увез Лидочку и против воли старой княжны с нею повенчался. Поцелуи и объятия Туманова странно повлияли на эту женщину-ребенка. В первые же дни заметил Туманов, что с Лидочкою что-то случилось – не то, чтобы она сошла с ума, но как-то необычно стала она смотреть на людей и на мир: как будто бы не взрослою стала она, а, напротив, вернулась к детскому первоначальному пониманию окружавшей ее жизни. Туманов не пытался воспитывать ее на иной лад. Впрочем, она неизменно его любила. Год они прожили за границей, а в начале 1902 года его арестовали и сослали в Сибирь. Она, конечно, добровольно за ним последовала.

Когда за Тумановым прибежала девчонка-якутка и повела его в стебутовский домик к Бессоновой, Лидия Николаевна лежала еще в постели, у себя в комнате. В девять часов пришла по обыкновению стряпуха от Серапионовых и поставила самовар.

Лидия Николаевна встала, надела, как всегда, сарафан, напилась чаю и села за пяльцы вышивать гладью по шелку. На рукоделье она была мастерица. Дивные узоры умела она составлять, подбирая искусно цветные шелка.

Она сидела над пяльцами, как сказочная царевна, русокудрая, голубоглазая, с тихим румянцем на лице. Ее полный стан легко склонялся над шелковой тканью; пальцы ловко и проворно играли иглою; она пела, не смущаясь тем, что голос был у нее небольшой; она пела песню старинную напевом старинным:

Не светла-то ночь без месяца,
Не красен день без солнышка…
Когда Туманов вернулся домой, она встретила его улыбкою:

– Здравствуйте, Богдан Юрьевич. Как чувствует себя ваша больная? Что такое за болезнь у нее?

– Здравствуйте, Лидия Николаевна, – сказал Туманов почтительно и нежно, как он всегда с нею говорил, – больная моя чувствует себя худо, а какая у нее болезнь трудно еще определить – воспаление легких, быть может.

– Нравится вам этот узор, Богдан Юрьевич? – спросила Лидия Николаевна, подняв на мужа свои огромные, внутренним светом осветленные глаза.

– Очень нравится. Только мне кажется, вот эти листики должны быть темнее: тогда гармония будет приятнее.

– Верно! Верно… Ах, какой у вас тонкий вкус, Богдан Юрьевич.

Туманов прошел к себе в комнату и сел, было, за письменный стол, но Лидия Николаевна неожиданно опять его позвала. Такая необыкновенная настойчивость удивила Туманова.

– Что вам угодно, Лидия Николаевна? – спросил он, подойдя к ней.

Он стоял с пером в руке, как человек занятый делом, готовый вернуться к работе при первой возможности.

– Как зовут вашу больную, Богдан Юрьевич? – спросила Лидия Николаевна, улыбаясь по-прежнему светло и невинно.

– Ольгой Андреевной зовут ее. А фамилия ее – Бессонова. Вы почему про нее спросили, Лидия Николаевна?

– А сама не знаю. Она молоденькая?

– Она древняя, как Сивилла, – сказал задумчиво Туманов, – то есть, простите меня, я не то говорю, что надо, – двадцать два года ей, кажется…

– Древняя! Ах, как вы насмешили меня, Богдан Юрьевич… Бессонова… Вы сказали, Бессонова? К чему это я? Да вот фамилия, ее мне напомнила, что я сон чудной сегодня видела.

– Какой сон?

– Да вот, будто бы я в поле стою, во ржи. И будто полдень, жарко мне очень. И слышу меня голос кличет по имени…

Лидия Николаевна замолчала и как-то уж очень простовато посмотрела на Туманова своими изнутри осветленными глазами.

– Я слушаю вас, Лидия Николаевна, – сказал Туманов, наклонив голову.

– Так вот, говорю, голос меня кличет: «Лидия! Лидия!», а я будто бы сама себе говорю: «Схоронись! Схоронись!» Прикорнула я во ржи – а рожь-то спелая, наливная, золотая – лежу не дохну. И слышу, телега едет, напрямик по ржи, мнет ее, и вижу в телеге двое, а лиц не видно; скачет лошадь большая, с глазами красными, прямо на меня; и будто бы Богдан Юрьевич, телега меня колесом задела, тяжелым таким, на грудь прямо, на сердце – и потом дальше по ржи опять. И увидела я в ту минуточку, что у тех, кто в телеге сидел, совсем лиц не было, так белое что-то, вроде бумаги. А я жива и думаю: «Слава Тебе, Христос, Сыне Божий…» Тут я и проснулась.

Лидия Николаевна тихо рассмеялась и опять сказала, заглядывая простодушно в глаза Туманова:

– А я жива и думаю: «Слава Тебе, Христос, Сыне Божий…»

– А те двое, что в телеге сидели… Вы их так и не узнали? – спросил Богдан Юрьевич как-то невесело.

– Не узнала. И сейчас не знаю… – опять засмеялась Лидия Николаевна.

– У тех двух совсем лиц не было, так только – белое что-то, вроде бумаги, – повторил Туманов.

Слегка склоняя над пяльцами свою русую голову, перебирая шелк нежными руками и простовато улыбаясь, сидела Туманова, в своем голубом сарафане, как царевна прекрасная.

IX
Прошумела недолгая приленская весна – и свежа была еще память о лютых морозах, когда уже летнее солнце высоко подняло в небе свой золотой слепительный щит. И вот уже в городе, изрытом оврагами, не осталось нигде зимнего снега – ни даже в самых низких и укрытых от ярких лучей местах.

Но под землею, на глубине двух аршин, лежал извечный ледяной пласт и влага питала жаркую кору земную, и черная разомлевшая почва рождала обильно злаки и тайга припадала к матери своей, и весь этот смольный мир был дивен и благоуханен.

А в городе по-прежнему возвышались мрачно бревенчатые башни казацкие, а вокруг них горбатые домишки жались к земле, ютясь один к другому, хороня в ветхих горницах свою старую тоску. Лишь дом Серапионова, да Епанчевка, да губернаторский особняк – все двухэтажные – подымали свои кровли и как бы смотрели поверх городской мелкоты на речную даль, откуда мог прийти пароход, хотя и до смешного малый, однако все же пароход и притом с вестями из восточносибирской столицы – Иркутска.

Дико, глухо и жарко синело немое небо над пустыней, восставшей, наконец, от зимней могилы, чтобы шесть-восемь недель дышать лениво, что-то припоминая смутно, прислушиваясь к вздохам тайги и ропоту ленских вод.

А в колонии суетились люди, как муравьи, и каждая весть из России, как палка, сунутая в муравейник, всех тревожила, и возникали смутные помыслы, тщетные надежды, больные страсти, и воля, то праведная и слепая, то грешная и зрячая, куда-то влекла этих людей, заброшенных судьбою в таежные дебри.

Ссылкою правил Вереев. Это его голос, как стук стали машинной, звучал внятно, и крепко, и звонко, заглушая все голоса; это он распределял с изумительною справедливостью деньги из товарищеской кассы; это он председательствовал на сходках, приводя в порядок всяческие споры и препирательства; это он, наконец, знал решительно все, в нем, как в словаре энциклопедическом, были запасы неистощимые всевозможных сведений, – и на все у него был точный ответ и до последнего времени убедительный для большинства, на которое он уверенно опирался. И лицо у него было красивое, умное, строгое и важное. И в глазах его не сияли тревожные огни, как у иных. Работал он ежедневно в определенные часы, занимался гимнастикою, писал корреспонденции в издания легальные и нелегальные и сочинял книгу под названием: «Опыт научного анализа экономической структуры инородческих общин Амгинско-Ленского плоскогорья на основании статистических данных Я-ского Областного Правления, а также частных изысканий и наблюдений».

Старые народовольцы удивлялись, глядя на такого самоуверенного и себя безмерно уважающего руководителя молодежи, на такого победителя в спорах, на такого деятеля партийного, удивлялись и уважали, но тайно не очень любили: им все хотелось воскресить прежний дух бунтарства, заговора и любви к крестьянству… Но старики должны были склонить свои головы перед научностью вереевских положений. И они склоняли седины – не без ропота, однако.

Еще более дивились они на Мяукина, с которым все еще длился спор у Вереева. Как ни обожали старики своего идола – русского мужика, все же не решались его именовать – божественным. А Мяукин смело приписывал своему пролетарию все атрибуты абсолюта. У Мяукина были поклонники. Когда он становился на цыпочки, как бы танцуя, и поблескивало его летучее пенсне на длинном носу с крупными каплями пота на нем, немало товарищей слушало его речи, разиня рот.

Из дома в дом носилась на своих черных крыльях Чарушникова; все ночное и тайное видела она своими совиными глазами; какие-то волнующие вести она приносила; какие-то вещие слова произносила, пугая суеверные сердца.

И кто бы мог подумать, что в ссылке, куда идут, как известно, самые передовые и самые насмешливые атеисты, может возникнуть дух суеверия и дух смутных предчувствий. Но это было так. Все трезвое «вереевское», все точное, как арифметика, неожиданно испепелялось, исчезало и как-то пропадало в таежной мгле. И все умные, благоразумные и ясные слова худо звучали в это недоброе время.

Прошло несколько дней, а уже совершилось немало событий в колонии. То, что Матрена Савельевна ушла от Хиврина к Коробанову, обсуждалось всеми, как дело общественное и до всех касающееся. А партийные разногласия при такого рода обстоятельствах все равно, что масло в огонь. Хиврин был социал-демократом, а Коробанов прежде был народовольцем, а потом, в ссылке, называл себя социалистом-революционером, применяясь к современности. Ссыльные разделились: одни были за Хиврина, а другие за Коробанова. Все чувствовали, что здесь пахнет товарищеским судом; иные даже тосковали, изнемогая от желания кого-нибудь судить. Впрочем, все недоумевали, как надо приняться за это дело. Никто еще не решился громко требовать суда над Коробановым. Фельдшерица Пуговкина ходила, однако, по знакомым и гремела басом о том, что судить никак нельзя за этакое дело, но было видно, что ей самой хочется, чтобы суд был, и ее речи соблазняли товарищей и вовсе не отвращали от желания покопаться в душе ближнего.

А тут еще возникли и другие сплетни, пожалуй, более ядовитые и очень занимательные для всей разноликой ссылки. Болезнь Бессоновой; то, что Туманов ежедневно бывал у нее; многозначительные и загадочные словечки Чарушниковой – все давало повод к странному злословию. Казалось бы, дело естественное, что врач навещает больную, однако, это всех смущало почему-то.

Многие ссыльные дамы приходили теперь под разными предлогами к Лидии Николаевне и, любуясь ее вышиваньем, вели с нею беседы на тему о верности и коварстве, намекая иногда очень прозрачно на подозрительное будто бы поведение Богдана Юрьевича, а, главное, на дурную репутацию Бессоновой. Но Лидия Николаевна никаких намеков не понимала и по-прежнему изнутри осветленными глазами своими смотрела на мир с ребяческою простотою.

– Идиотка! Идиотка! – шептали кумушки, уходя разочарованные из тумановской квартиры.

– Вырядилась в сарафан, как боярышня, и сидит дура дурой.

– Веселая, румяная, толстая, и ничего понимать не желает!

– А заметили, какие у нее глаза! Круглые и светлые, как у овцы, право…

И все шептали, вздыхая и качая головой:

– Идиотка! Идиотка!

И все плели и плели сплетни, к лепету прислушиваясь Чарушниковой, шелест шепотливых ее речей толкуя по-своему. И вся эта суета возникала и длилась, несмотря на то, что вести, приходившие из России, были необычайны. Телеграмма о Цусимском бое пришла в город одновременно с письмом об апрельском заграничном съезде делегатов Российской Социал-демократической Рабочей Партии, о неясном еще для ссыльных расколе партии на «большевиков» и «меньшевиков»; с каждой почтой приходили известия потрясающие, и, наконец, прочли ссыльные невероятные сообщения о событиях в Одессе и о «Князе Потемкине».

Все говорили, что это начало конца, что революция побеждает, ждали с нетерпением известия об Учредительном Собрании, мечтали о том, как их, ветеранов, встретит восторженно освобожденный народ…

Но будни будили их, возвращая к повседневности, и от безделья и скуки опять принимались пленники перемывать косточки без вины виноватых.

Устраивали товарищи время от времени пирушки – теперь уж не в Епанчевке, а на заимках, на берегу Лены, где встречали водкою золотые ночи.

На небе летние зори томились и тлели и волны ленские неустанно роптали – пели. И ели зубчатые, как в сказке, чернели, хороня за узорною своею стеною Бог знает какие глухие тайны, Бог знает какую красу, ведомую не им, им – товарищам, а мудрым шаманам, издавна побратавшимся с таежным дивом.

X
Тщетно Крушинский старался проникнуть к больной Бессоновой. Дверь ее комнаты, как дракон, охраняла Чарушникова. А если она отлучалась, старуха-якутка, по поручению горбуньи, сторожила запретный порог.

Возвращался Крушинский домой опечаленный, но тотчас же возникали перед ним и смеялись и подмигивали глаза Волкова, как будто что-то обещая. Волков приходил с картами, книгами и рукописными словарями. Неугомонное сердце влекло его в таежную пустыню, в дикие алданские горы… Он соблазнял товарища золотом.

Крушинский был молод; ему хотелось путешествовать, искать опасности и славы, но он не решался оставить Бессонову и все надеялся на ее взаимность. Он даже стал писать стихи, где называл Бессонову валькирией. Для него дни протекали медленно.

Наконец, однажды удалось ему проникнуть к ней, подкупив якутку. Ольга Андреевна уже сидела в кресле, но бледные и худые руки, бессильно упали на ее колени; лихорадочный блеск, сиявший из глубоких впадин глаз, и увядшие губы – все обличало в ней болезненную слабость.

Крушинскому было неловко, что он молод и здоров, что у него сильные красные руки и широкие плечи.

– Почему же вы не едете на Алдан? – спросила Ольга Андреевна, стараясь улыбнуться.

– Вы знаете, почему, – сказал Крушинский мрачно. – Вы знаете, почему… Я люблю вас. Я не могу без вас жить.

Но Ольга Андреевна рассеянно слушала молодого человека. Он решился стать на колени и прижался губами к черному платку, которым закутаны были ее ноги.

– Что вы! Что вы! Зачем? – засмеялась Бессонова. – Ах, не под силу вам любить меня… Я такая старая, такая усталая… А вы… А вам путешествовать надо…

Крушинский обиделся, покраснел и встал, не зная, что делать.

Ольга Андреевна смотрела на его колени, запачканные теперь серою пылью, и смеялась.

К досаде Крушинского, явилась вдруг Чарушникова и набросилась на него.

– Кто вас пустил сюда? Разве можно беспокоить больную! Как вам не стыдно, молодой человек! Мы едва выходили нашу очаровательницу. Ведь она на краю могилы была… А вы тут с глупостями, с объяснениями в любви…

– Позвольте! Вы не имеете права, – смутился Крушинский, – и кто вам сказал, что я объяснялся в любви?

– А это что? – засмеялась Чарушникова, указывая на предательские серые пятна на коленях молодого человека. – Извольте идти домой!

И Чарушникова, уцепившись за рукав Крушинского, потащила его к порогу и, слегка толкнув, захлопнула за ним дверь.

На улице около Стебутовского домика он встретил Пуговкину. Агриппина Афанасьевна спешила к Бессоновой, «поговорить о Коробановском деле», но, узнав от Крушинского, что там Чарушникова и что еще никого не пускают к больной, она увязалась за молодым человеком и тотчас же принялась сплетничать.

– Коробанов, знаете ли, так влюблен, что по рассеянности серапионовскую машину испортил. Вот уж три дня не работает. Купец рвет и мечет. А старик наш и ухом не ведет. Сидит на диване по целым дням. Матрена Савельевна у него на коленях, знаете ли. И оба пряники едят. Срам! Я, впрочем, думаю, что судить их нет основания. Я, Крушинский, ницшеанка и для меня не существует этаких моральных запретов. В наш век надо быть по ту сторону добра. Не правда ли, товарищ?

– Да… Да… – сказал Крушинский, худо соображая, о чем болтает Пуговкина. – Да… Да… По ту сторону добра… Только по-моему, Агриппина Афанасьевна, эта самая Чарушникова не имеет никакого права так распоряжаться. Почему она не пускает к Ольге Андреевне? Туманова ведь она пускает?..

– Знаю, знаю! Все знаю! – забасила Пуговкина. – Только и в данном случае нет основания для суда…

– Позвольте! Но кто говорит о суде? – изумился Крушинский.

– Как кто? – неожиданно обиделась Пуговкина. – А вы про что же говорите? Все говорят, что поведение Бессоновой предосудительно…

– Однако ж это странно. Я, право, не понимаю…

– Не понимаете, потому что молоды, – отрезала фельдшерица, усмехаясь, – дело ясное. Этот ваш Туманов довел свою жену Бог знает до чего. Я у нее третьего дня была. Она совсем идиоткою стала: на пяльцах щелками покров какой-то для церкви вышивает. Тоже хороша! Ах, уж эти добровольно-следующие! Да и вообще бабы! Не люблю баб… Да и Бессонову эту. А вы ничего не знаете про документ?

– Какой документ?

– В том-то и дело, что я сама не знаю, какой и у кого он в руках. Знаю только, что есть такой документ, и от него все зависит.

– Что же зависит, Агриппина Афанасьевна? Я понять не могу.

– Я сама не знаю. Секрет большой, – шептала Пуговкина, наклоняясь к самому уху Крушинского, – одно только знаю, что документ этот большой важности и что в этой истории Бессонова замешана.

– Неужели и вы не могли узнать, в чем дело?

– Не могла. Я у Вереева была, у Прилуцкого была, стариков наших всех обегала. Никто не знает. И Жмуркин не знает. А Хиврин с утра до ночи пьян: с ним разговаривать невозможно. Вот разве Мяукин знает. Только он такое поет, что уши вянут: я ничего понять не могла. Дегенерат какой-то… А все-таки у него задние мысли есть. Я не удивлюсь, ежели документ у него-то именно и окажется…

– Ах, и я скоро сойду с ума, – сказал Крушинский, негодуя, – вокруг бедлам какой-то…

– Бедлам! Бедлам! – согласилась Пуговкина и стремглав бросилась на другую сторону улицы, увидя Туманова.

Но Туманов так сосредоточенно о чем-то думал, что не слышал, как позвала его зычным басом взволнованная Пуговкина. Не оглядываясь, он шел куда-то, и даже Пуговкина не решилась его преследовать.

– Крушинский! Крушинский! – крикнула она.

Но молодой человек повернул уже за угол и тоже спешил уйти.

– В самом деле бедлам какой-то, – гневно заметила дородная девица и стала соображать, куда бы теперь пойти поболтать о последних событиях.

XI
Туманов сам не заметил, как очутился в заколдованном круге. Иначе он не умел назвать то, что было у него в душе и вокруг него. Теперь ему казалось, что вся его прежняя жизнь была лишь предварение настоящей жизни. Его отношение к Лидии Николаевне, его занятия наукою и годы ссылки – все это было лишь первоначальный опыт, а то, что он чувствовал теперь, был опыт предпоследний… Вот еще немного дней, немного сновидений, и вот, наконец, придется отвечать – кому? И что за вопросы ему поставят?

Туманов прекрасно понимал, что он дурной человек, что ни воли, ни смелости, ни даже способностей настоящих в нем нет, и что шепот, который он слышал у себя за спиною, совсем не злая шутка, а простая и суровая правда.

– Мертвец! Мертвец!

Он и сам себя называл мертвецом, ломая по ночам свои пальцы в отчаянии, холодном и безысходном. Что дает ему право так свысока смотреть на товарищей? Откуда эта нелепая мысль о превосходстве? Неужели эти сны наяву могут оправдать такое надменное отношение к миру?

А, может быть, эти сны наяву совсем не откровение и ничего нет в них подлинного? А, может быть, это «явление психопатологическое»? «Такая мысль более, чем вероятна», – думал доктор Туманов, изнемогая в злой и мучительной тоске.

– Мертвец! Мертвец!

Этот шепот чудился ему повсюду, и он не смел оглянуться, уверенный, что чьи-то неживые губы в самом деле шепчут могильные слова.

Ах, как пугали и влекли его сны наяву. Вся его жизнь подчинялась для других невидимым, а для него зримым видениям, – беззвучным, а для него внятным голосам. Он и сам не понимал, что значит это влияние таинственных сил. Он и верил и не верил в то, что они существуют вне его. Повседневность казалась ему всегда значительной не сама по себе, а по тому, что было в ней условного: все вещи, поступки, лица были для него лишь знаками, иероглифами, – и порою он как будто угадывал сокровенный смысл обыденного. Но Туманов сознавал, что этот странный опыт убивает его. Он чувствовал себя бессильным, неготовым его принять и он шептал в отчаянии:

– Мертвец! Мертвец!

Не потому ли теперь чувствует он влечение к Бессоновой? Она ведь тоже принесла в мир что-то могильное… А Лидия Николаевна? Живая ли она? И он ответил уверенно:

– Мертвая! Мертвая!

Он сам убил ее, когда она с изумлением и страхом глядела ему в глаза и слабо отталкивала его своими тогда еще худенькими детскими руками. Он убил этого ребенка жестокими поцелуями. И то, что они теперь вместе, разве это не казнь для него? Его любовь похожа на пытку. Дни, долгие дни, видеть эту бессмысленную улыбку, эти святые глаза – разве это не могильная любовь?

И все эти сны наяву в сущности воспоминания о гробах или об одном гробе. Туманов никогда не мог, как следует, сознать то, что он называл снами наяву. Он только твердо знал, что это как-то связано с женственным, но как именно, он не знал и боялся больше всего вот этого женственного. Он чувствовал, что его опутывает какая-то голубая паутина, но тончайшие нити крепче железа и порвать их невозможно. И ему страшен был этот голубой плен.

– Воспоминание об одном гробе!

«Вот в чем смысл и тайна моей жизни», – думал Туманов.

Он вспомнил, как несколько дней тому назад, стоя на берегу Лены, он обратил внимание на голубую мглу, завесившую один из ближайших островов. Почему-то эта туманная завеса показалась ему особенной. И несколько мгновений он был уверен, что за этою завесою таится нечто небывалое, что надо спешить туда, что можно еще спасти кого-то, кто погибает сейчас.

Ему представилось, наконец, что там стоит гроб, а в гробу спит девушка и надо разбудить ее.

Туманов прекрасно сознавал, что это сумасшедшая мысль, однако, он бросился тогда искать лодочника… Он случайно ни одного не нашел в тот час, но ведь он мог найти. Что же тогда? Он поехал бы в лодке на этот пустынный островок?

– Это болезнь! Болезнь! – шептал тихо Туманов.

Однажды к нему пришел Мяукин. Это было неожиданное посещение. Он вошел на цыпочках, кланяясь и приседая, с обычными ужимками, роняя пенсне и снова его ловя своими обезьяньими руками, которые всегда были у него выставлены вперед, несоразмерно большие, с длинными цепкими пальцами.

Лидия Николаевна вышла к нему. Они встретились в первый раз и, кажется, произвели друг на друга некоторое впечатление. Она поразила его своим боярским костюмом, лебединою плавностью жестов и необщим выражением лица. Он показался ей занятным, и ей хотелось успокоить как-нибудь этого вертлявого человека, но он – юркий и неугомонный – продолжал суетиться и болтать. И ее старания были тщетны.

– Богдан Юрьевич выйдет сейчас, – сказала Лидия Николаевна, разглядывая названного гостя, – а вы подождите, присядьте… Ах, Господи! Да зачем вы так ногами семените? Это вы всегда так?

– Всегда! Всегда! – всплеснул руками Мяукин, снова вскакивая со стула, на который он присел было. – Это у меня с детства такая привычка! Вы смеетесь? А я, вы знаете, даже культивирую эти мои движения. Вы заметили, они ритмичны? Ритм – это альфа и омега мироздания, уверяю вас. И тело, и душа должны ему подчиняться… В будущем социалистическом обществе все будут двигаться не иначе, как так вот… Как бы танцуя…

И Мяукин прошелся по комнате, приплясывая.

– Обратите внимание, Лидия Николаевна… Я так развил в себе ритмическое чувство, что могу одновременно рукою вести счет в четыре четверти, ногою в три четверти, а головою в две. Не угодно ли посмотреть?

Став перед Лидией Николаевной, Мяукин замотал головою, замахал рукою и затопал ногою точно так, как обещал, и не спутал, не сбился, чем весьма удивил Лидию Николаевну.

В это время вошел Богдан Юрьевич.

Топнув еще раза три, Мяукин остановился и, уронив пенсне, сказал с достоинством:

– Советую и вам, Богдан Юрьевич, заняться ритмическою гимнастикою. В будущем социалистическом обществе это понадобится очень и очень…

Туманов молча указал ему на стул и сам сел.

– Вы удивлены моим посещением? Вы меня не ждали? – в радостном оживлении трещал Мяукин, непринужденно и развязно усаживаясь. – Вы молчите? И прекрасно… Я не буду повторять моих вопросов… Но меня собственно интересует иное… Я только затрудняюсь несколько… Я не знаю, право, сумею ли я высказать…

– В чем дело, однако? – спросил Туманов, недоумевая.

– Как бы вам сказать, Богдан Юрьевич? Я интересуюсь вашею темою – вот и все, – выпалил Мяукин, притворяясь, что он несколько смущен.

– Моею темою… Зачем вам она?

– Но позвольте… Как зачем? Я социолог и психолог… Меня интересует вообще… А кроме того, вы понимаете, конечно. Обстоятельства так складываются, что без вас мне никак не обойтись.

– Вы напрасно надеетесь, что я понимаю вас. Совсем нет. Какие обстоятельства? И при чем тут моя тема?

– Это я по простоте относительно обстоятельств заметил, – захихикал Мяукин, – можно и без них… Можно так, лирически…

– К делу! К делу! – нахмурился Туманов.

– А вы будете отвечать на вопросы?

– Буду, пожалуй.

– Я хотел бы спросить вас, вот эта перемена во взглядах ваших на политику, ну и на экономику там что ли… Что перемена эта не отразилась ли, между прочим, и на морали?.. Ясно я выражаюсь?

– Совсем неясно. Говорите поточнее и попроще.

– Неужели неясно? Вы были социал-демократом, неправда ли?

– В партии я никогда не был, – угрюмо и лениво отозвался Туманов, – далее, Мяукин…

– Не были? Однако же вы попали сюда по социал-демократическому делу.

– Не совсем так. Просто я в 1901 году служил на фабрике врачом и мне довелось разговаривать с рабочими о зубатовской затее. Я, конечно, не советовал им доверять агентам охранки и тем добровольцам из общества, которые тогда как-то странно поладили и с Треповым, и с Зубатовым. Вот и все… А философских предпосылок социал-демократии я никогда не разделял…

Неожиданно Мяукин засвистал.

– Какие там предпосылки! Этак и я, пожалуй, не социал-демократ… Если на предпосылки смотреть, в партии один Вереев останется…

Туманов улыбнулся.

– Вы улыбаетесь, – обрадовался Мяукин, – прекрасно! Прекрасно! Я этого и ждал с нетерпением.

– Ах, какой смешной! Какой смешной! – покачала головой Лидия Николаевна.

– Это ничего, сударыня, что смешной, иные разговоры невозможно вести иначе, как смеясь и смех возбуждая.

– Простите меня, Мяукин, но я очень занят… Вы, может быть, еще о чем-нибудь желаете меня спросить?

– Конечно, конечно… Только мне неловко, право, – кривлялся Мяукин, играя пенсне.

– Я слушаю, Мяукин.

– Вы, может быть, слыхали что-нибудь про документ?

– Он у вас в руках?

– Может быть, и у меня. Не в этом дело. Меня, собственно, интересует ваше отношение к нему, хотя непосредственно он вас, конечно, не касается.

– Я не имею понятия об этом документе; не знаю его содержания: если вам угодно узнать мое мнение о нем, объясните толком, в чем дело и что собственно заставляет вас обратиться именно ко мне, а не к Верееву или еще к кому-нибудь.

– Ах, это очень тонкая тема, совсем не вереевская. Да и уж очень далеко он от этого дела, вы все-таки гораздо ближе.

– Не слишком ли много загадок, Мяукин?

– Не моя в том вина, Богдан Юрьевич. Одним словом, меня интересует вот что. С тех пор, как вы впали, извините меня, в мистицизм, остались ли обязательными для вас известные моральные нормы? Ведь мистика, по новейшему толкованию, сфера беспредельной свободы… Не свободен ли в этой сфере человек и от прежних своих взглядов на честное и бесчестное… Вы понимаете меня? Я не про категорический императив говорю, а про те моральные обязательства, которые принимают известные общественные группы, связанные взаимными интересами… У буржуазии своя мораль, у нас, Богдан Юрьевич, своя… Не правда ли? Так вот обязательна ли для вас, товарищ, наша мораль?

– А вас таких много? – неожиданно с величайшим простодушием рассмеялась Лидия Николаевна.

На мгновение Мяукин смутился, но, сообразив, что эта «юродивая Лидия», как он мысленно ее обозвал, спрашивает его совсем без задней мысли и даже с ласковой снисходительностью, тотчас же сам засмеялся:

– Много, много, сударыня! А скоро будет еще больше…

Лидия Николаевна недоверчиво покачала головой и опять склонилась над пяльцами, за которые она уселась, как только вышел из своей комнаты Туманов.

– Вы сказали «мистицизм», – проговорил Богдан Юрьевич, хмурясь, – зачем вы произнесли это слово? Я худо его понимаю… А вам, вероятно, и вовсе оно чуждо…

– Ну, хорошо, хорошо… Обойдемся и без этого слова… Я спрашиваю вас откровенно и просто, если хотите, наивно: обязательна ли для вас, товарищ, наша мораль?

– Я, конечно, мог бы и не отвечать вам, – сказал Туманов, подумав немного, – тем более, что вы упомянули о каком-то документе и, очевидно, задаете мне вопрос неспроста, но, может быть, я вам все-таки отвечу… Лидия Николаевна! Как вы мне посоветуете? Отвечать или нет?

– Конечно, отвечайте, Богдан Юрьевич! Этому молодому человеку, – улыбнулась она, указывая на Мяукина иглою, – очень хочется показаться хитрым и умным, а он простой совсем…

– А! Прекрасно! Да, товарищ, для меня ваша мораль необязательна. Я не знаю, какие выводы делаете вы сейчас из моего признания, но… Это дело вашей совести… А мне, по правде сказать, все равно…

– Уж будто бы «все равно», – захихикал Мяукин и стал торопливо прощаться.

Он вышел не так развязно, как вошел, но все-таки, по-видимому, он был очень озабочен тем, чтобы выражение лица его было независимо и, по возможности, многозначительно.

XII
На другой день, в седьмом часу, Туманов должен был, как всегда, встретиться с Ольгой Андреевной на берегу Лены у Серапионовского Камня, высокой отвесной скалы, прозванной так потому, что лет десять тому назад разбились здесь в злую непогоду паузки купца Серапионова.

У скалы этой никто обычно не бывал, но в тот день в половине шестого явилась туда Чарушникова. Она пришла, крадучись и озираясь, и торопливо забралась в одну из расселин и спряталась за густым ельником, как ночная птица.

Через полчаса почти одновременно сошлись у Камня Бессонова и Туманов.

– Мне очень трудно было прийти сегодня, – сказала Бессонова, усаживаясь под скалою на плед, разостланный Тумановым, – два часа сидела у меня Пуговкина и все объясняла, что она против суда над Коробановым, но что все-таки надо идти на суд заступиться за старика… Кошмар какой-то! Ничего понять нельзя…

– А у меня вчера Мяукин был, – улыбнулся Туманов, – тоже говорил что-то неясное… Но Бог с ним… Ольга Андреевна! Не странно ли, мы сходимся с вами здесь тайно, а ведь, если бы кто-нибудь сейчас подслушал нас, вероятно, очень удивился бы, узнав, что мы вовсе не любовники…

– Вовсе не любовники, – повторила Бессонова и, помолчав, прибавила: – И не друзья, пожалуй… А ведь чем-то мы близки друг другу…

– Да. Но, если говорить правду до конца, я боюсь этой близости, Ольга Андреевна.

– Не надо бояться, милый.

– Я боюсь, потому что вместе жить хорошо, но умирать вместе худо, и не нравится мне поговорка: «На миру и смерть красна»…

– А я не живу и не умираю. В летаргии я. И будить меня, пожалуй, не надо… Никому я не нужна и мир мне не нужен.

– Пустыня! – сказал Туманов, указывая на другой берег, где раскинулась тайга.

– Когда вы говорите о пустыне или о тайге, Богдан Юрьевич, у меня сердце падает. И тогда мне на миг проснуться хочется и потом уж другим, вашим сном уснуть…

– А я думаю, что дурно это – все эти наши сны – и мои, и ваши. Я верю, что есть ответственность. Мы ничего не знаем, мы слепы, и, чтобы оправдать нашу жизнь, надо смириться и делать что-нибудь простое, тихое, незаметное, но настоящее и трудовое и, главное, молчать.

– Надо свой путь угадать. Ваш путь не такой, Богдан Юрьевич. Боюсь вам предсказывать. А свой путь я знаю. Мой путь… Ах, да не стоит говорить обо мне. Лучше о жене вашей расскажите мне что-нибудь. Как странно, что до сих пор я с нею не познакомилась.

– О моей жене трудно мне говорить. Я недостоин ее.

– Она прекрасная? Я верю, что она прекрасная. Когда же вы познакомите меня с нею?

– Зачем? Не надо. Она, может быть, удивит вас, но полюбить ее вы не можете.

– Как вы дурно ко мне относитесь!

– Полюбить ее вы не можете, – повторил Туманов, – а, знаете, она недавно странный сон видела: будто бы она под колеса телеги попала… В телеге двое было неизвестных каких-то. И у них «совсем лиц не было, так белое что-то, вроде бумаги»… Она так и выразилась.

– Страшный сон… Вот вы рассказали мне его и я теперь все буду о нем думать. Предчувствия у меня какие-то. Прежде не была я такою боязливою. Вы знаете, когда почта приходит, я письма и газеты со страхом читаю. Революция, о которой я прежде мечтала, пугает меня теперь. Мне все кажется, что это не то и не так.

– У нас, русских, всегда «не то и не так». А все же, быть может, только у нас, в России, и есть еще жизнь. Да, да! Жизнь! Мы с вами мертвецы – это верно, но Россия жива. Я верю. И здесь, вокруг нас, странные и смешные люди, но они живые. А мы в летаргии, – вы ведь так и сказали? Правда, нам снится порою то, что «и не снилось нашим мудрецам», но мы бессильны что-нибудь делать… А они могут…

– Россия! – сказала Ольга Андреевна, взглянув на беспредельную речную ширь. – Когда я думаю о ней, она мне белою представляется и иногда голубою, как небо… Но есть и другая Россия – я знаю – черная… Вот если черная Россия голову подымет, тогда беда и позор…

– Есть и такая Россия. И она страшная. Вы правы. Это – чертова Россия. Говорят, что русский черт – добродушен. Неправда это. Русского черта Иван Грозный видел. И это был настоящий наш черт, то есть отчасти и монгольский, конечно… Жестокий и смрадный – без иронии и без улыбки.

– А ведь надо улыбаться? Ведь надо? – спросила Бессонова и коснулась своею рукою руки Туманова.

Он лежал на земле у ее ног и пристально смотрел в ее зеленовато-серые глаза, лукавые и печальные.

– Нежный мой друг! – продолжала Бессонова, не отнимая своей руки. – Без улыбки жить невозможно. И даже во сне улыбаться надо, право…

– Я не умею.

– Неправда! Знаю вашу улыбку… Зачем мы обманываем друг друга! Ведь мы и сходимся здесь, у Камня, чтобы вместе улыбаться.

– Дивная вы! – сказал Туманов, сжимая пальцы Ольги Андреевны. – Дивная вы!

– Но темная, как я, – прибавил он, улыбаясь.

Солнце стояло низко – дымно-красное. Вечерний туман поднимался от реки неровно. То здесь, то там возникали белые пятна и медленно двигались среди островов и у самого берега. Казалось, что бродят старики с белыми бородами в плащах.

– Домой пора, – проговорила Бессонова, вставая с пледа.

Туманов молча прижал ее руку к своим губам.

– Домой пора, – повторил он, не отнимая руки.

Когда они ушли, наконец, и за выступом скалы не стало их видно, вылезла Чарушникова из расселины, смеясь беззвучно, и уже светились фосфорически ее совиные глаза в вечерних сумерках.

– Идиллия какая подумаешь! – пробормотала она, разводя руками.

XIII
Последние вести из России об успехах революции волновали ссылку. Вереев и еще семь социал-демократов писали проект конституции… Их называли «меньшевиками» и репутация Вереева, как непримиримого, была поколеблена. У его соперника Мяукина, «большевика», насчитывалось теперь немало поклонников: он предсказывал, что Учредительное Собрание провозгласит демократическую республику. Прилуцкий выдвигал проект республики федеративной из шести «штатов» – Польши, Финляндии, Кавказа, Украйны, Великороссии, и Сибири…

В неделю два раза собирались в Епанчевке обсуждать положение дел. Все подумывали о скором отъезде. От серьезных занятий отвлекали только сплетни о Бессоновой и «Коробановское дело».

С тех пор, как от Хиврина ушла его Матрена Савельевна, он почувствовал, что все относятся к нему с особым вниманием. Это ему весьма понравилось. Странным образом удовлетворялось его тщеславие. Он даже как будто бы стал гордиться своим положением и, подвыпив, куражился теперь не в меру, уверяя, что он «этого дела оставить не может». Он редко бывал трезвым и в обществе Волкова и молоденького социалиста-революционера Черногорьева лихо кутил на ярмарочных паузках, пришедших из Иркутска. С ним в это время приключилась история, о которой стало известно даже иркутскому генерал-губернатору. «Инцидент» обсуждался и в русской заграничной прессе.

А дело было вот как.

После изрядной попойки Хиврин с неизменными товарищами своими отправились к тетушке Нонне, давней обитательнице нашего города, Бог знает почему попавшей в эту дикую глушь и устроившей единственный в здешних местах дом, где ночные гуляки могли найти себе приют. Домик тетушки Нонны стоял на краю города, окруженный со всех сторон пустырями. Когда пьяные приятели ввалились в сени, их встретил не слишком радушно слуга тетушки уголовный-поселенец, по фамилии Глазенко, человек роста маленького, почти карлик, но силы неожиданно огромной.

Не смущаясь, однако, вошли гости в горницу, где уже играли в карты три девицы – одна из них Улита, молоденькая якутка, миловидная, косоглазая и, как зверок, проворная и дикая, другая Фрося, толстая и грузная, с маленькими, пухлыми руками, с открытым лифом, не вмещавшим полные ее груди, и, наконец, третья горбоносая еврейка Ревекка, с трагическими глазами и с жалкою улыбкою на намазанных алою краскою губах.

Приятели тотчас же подсели к столу и спросили пива. Волков заговорил с Ревеккой о проблеме пола, с научной точки зрения; Черногорьев объяснял Улите, что инородцы не менее милы его сердцу, чем великороссы; Хиврин обнял за широкую талию полногрудую Фросю, жалуясь ей на бывшую жену свою Матрену Савельевну и прося утешения…

Тетушка Нонна как-то неохотно подала пиво и все шмыгала по горнице, беспокоясь и как будто поджидая кого-то. Иногда она выбегала в переднюю и совещалась с Глазенко.

– Непременно будут сегодня. Это мне уж доподлинно известно, – уверял Глазенко тетушку, – убрать бы этих молодцов от греха подальше…

– Да ведь как их уберешь? – вздыхала тетушка.

И в самом деле, получаса не прошло, как подкатили к крыльцу лихие тройки и из первого тарантаса вылез тот, кого поджидала тетушка – сам Захарий Серапионов, областной богатей. За ним с криками и песнями повыскакивали его спутники– иркутские купцы и приказчики, всего семь человек.

– Эй! Посторонись! Серапионов идет! – крикнул купец, входя в горницу.

Девицы переполошились и повскакивали с своих мест.

Хиврин, Волков, Черногорьев недоумевали, как теперь быть.

– А! Компания! Мое почтение! – раскланялся Серапионов, увидев посетителей. – Что-то вы невеселы, носы повесили? Мы вас развеселим! Эй, Андрюша! Валяй на гитаре! Танцульку устроим!

Толстая Фрося залилась звонким смехом и задрожали толстые ее груди, готовые выскочить из открытого лифа:

– Устроим танцульку, купец. Ах, ты наш миленький…

– Ну и город! – крикнул один из иркутских приказчиков, разводя руками. – Неужто у вас, тетушка, более и товару нет? Три барышни на этакую компанию? Не иначе, как жребий бросать придется…

– Там видно будет, коммерсант красноречивый! – сказала Ревекка, оскалив белые, острые зубы.

– Шампанского тащи! – командовал Серапионов. – Хочу политиков угостить. Ишь они как нахохлились!

– А штаны ты, брат, мне худо сшил, – неожиданно обратился он к Хиврину, – слободы в них нету. Поскупился, брат, маленько! Говорил тебе: сукна не жалей…

– Я вам в этом доме не портной, а свободный гражданин, – огрызнулся Хиврин, недовольный тем, что толстая Фрося отошла от него и подсела к купцу.

Кудрявый приказчик, пощипывая гитару, вышел на средину комнаты и запел:

Ай да, Матрешка!
Любишь ли немножко?
Любишь ли ты эту
Вкусную конфету?
Один из гостей взял бутылку и, выделывая ногами вензеля, стал поливать шампанским крашенный пол горницы.

– Где Серапионов гуляет, шампанское рекой льется, – бормотал он, уныло моргая.

– Мать честная! Мать честная! Якуточка какая миленькая! – говорил какой-то маленький лысый старичок, обнимая Улиту.

– Ты мне надоела, Фроська, – сказал Серапионов, отталкивая от себя толстуху, – поди-ка ты, сухопарая…

И он потянул к себе за шаль Ревекку.

– Осторожнее, ваше степенство. Шаль порвете, – засмеялась невесело Ревекка, усаживаясь, однако, на колени к купцу.

Но и минуты не прошло, как она вскочила с колен, дико взвизгнув:

– Ах, бесстыдник! Больно ж мне! Больно!

– Ну, ну! Не фордыбачь! – засмеялся Серапионов. – Ущипнул разок, а ты уж и в амбицию.

Он опять поймал девушку и притянул к себе.

– Ах же! Какой же вы невежа! – отбивалась Ревекка.

– А ты смирись! – бормотал Серапионов, схватив ее за руки и ломая пальцы.

– Ай больно мне! Больно! – упала на колени Ревекка, с ненавистью глядя на купца. – Тетушка, заступитесь!

– Разве не видишь, что Захарий Никитич шутить изволит? А ты, глупая, не визжи зря…

– А! Сухопарая! Попалась! – хохотал Серапионов, пригибая побледневшую девушку к земле.

– Извольте ее оставить в покое! Я не позволю! – неожиданно крикнул молоденький Черногорьев, до того времени неприметно сидевший в углу.

Юноша поднялся, дрожа, и сжимая кулаки:

– Это подло! Слышали? Это подло!

– Верно! – крикнул Волков, ударив кулаком по столу. – Буржуй проклятый!

– Что! – заревел Серапионов, подымаясь и грозно всех оглядывая. – Да ты кто такой? Да знаешь ли ты, кто я? Да я тебя в бараний рог… Да я тебя…

– Позвольте-с! Это как же так? Извините! Мы все заодно, – сказал важно Хиврин, беря, как оружие, пустую из под пива бутылку.

– Валяй их на мою голову, – сказал Серапионов тихо, озираясь.

Но уже кудрявый приказчик засучивал рукава.

– Ты вот этого птенца убери, – командовал Серапионов.

Ражий детина, с круглым лицом, неспешно подошел к Черногорьеву и, взяв его в охапку, вынес на крыльцо и швырнул на улицу, в бурьян.

Явился и Глазенко. У Хиврина со смехом отняли бутылку, разбили нос Волкову, и через две-три минуты приятели очутились за порогом домика тетушки Нонны.

Из окна высунулась голова Серапионова и он дико загоготал:

– Эй, вы! Политики! Будете помнить Захария Серапионова.

Ямщики, по-видимому, были отпущены, и пусто было вокруг.

– Этакого дела я так оставить не могу, – сказал Хиврин мрачно. – Что же теперь делать, товарищи?

– Что ж! Айда, товарищи, ко мне! У меня винтовки и браунинги, – предложил Волков, давно уже безнадежно пьяный.

– Верно! – решительно крикнул Черногорьев, чувствуя, что хмель бросился ему в голову и радуясь этому.

Они побежали, спотыкаясь, напрямик – пустырем, перелезли через плетень и очутились во дворе домика, где жил Волков. От быстрого бега головы их кружились еще больше, и они радовались тому, что будут сейчас стрелять и напугают до смерти ненавистного купца.

Захватив винтовку и два браунинга, они тем же путем помчались обратно.

Когда они прибежали к домику тетушки Нонны, ямщиков еще не было, а из горницы доносилось разудалое пение и бряцание гитары.

– Вот сюда, в ряд станем, – командовал Хиврин, указывая на плетень напротив вражеской крепости.

Они стали, с серьезными лицами, целясь в ставни.

– Раз… Два… Пли! – крикнул Хиврин.

И три выстрела – один из винтовки и два из браунинга – грянули враз.

Дикий визг и жалобный крик раздались внутри домика.

– Ага-га! – завопил в восторге Хиврин, потрясая винтовкой. – Да здравствует пролетариат! Долой буржуазию!

– С ума вы сбесились! – завопил кудрявый приказчик, выбежав на крыльцо без пиджака и жилета. – С ума вы сбесились, черти заморские!

– Пали в него, товарищи! – захохотал Хиврин, целясь.

Приказчик мгновенно скрылся, захлопнув за собою дверь.

В горнице притихли.

– Раз! Два! Три! – опять скомандовал Хиврин. И снова грянули одновременно три выстрела.

Отворились ставни и чья-то рука помахала белым платком.

– Ага! Парламентера выслать хотят! Ну, черт с ними… Пусть высылают, – сказал Хиврин и потом крикнул зычно: – Эй, толстопузый! Выходи разговаривать!

В окне показалась лысина Серапионова, и он хриплым голосом закричал:

– Слышь ты! Дьяволы! Сдаемся…

– А условия наши знаешь? – спросил Хиврин.

– Какие там условия? – угрюмо пробормотал Серапионов, почесываясь.

– А вот какие! Убирайтесь отсюда немедленно! И чтобы все до плетня от самого крыльца на четвереньках ползли…

– Стыдно тебе, Хиврин! – молвил купец, озлясь. – А я тебе еще тройку хотел заказать из аглицкого сукна, мне из Иркутска привезли…

– Черта ли мне в твоей тройке, – засмеялся Хиврин, – нет, ваше степенство, неугодно ли с крылечка по собачьему способу попутешествовать…

– Ах, какой ты портной неблагоразумный, – сказал Серапионов, прячась за ставню.

Политики еще раз дали залп.

– Согласны! Согласны! – закричали за ставнями.

И через минуты две, ругаясь, поползли с крыльца вереницей серапионовские приятели и сам Захарий Никитич.

– Ого-го! Ага-га! Улю-лю! – гикали приятели, занимая крыльцо, покинутое врагами.

Там уже, робея, ждала их тетушка Нонна, а Глазенко спрятался в чулан, не смея оттуда выйти.

Вот из-за этой пьяной истории и загорелся сыр-бор. И как-то с неожиданной стороны.

Серапионову очень хотелось потушить это дело: человек он был семейный. Но нашлись охотники болтать про эти ночные похождения и слухи о хивринских подвигах распространились быстро по городу. Начальство дела не возбудило, зато ссыльные отнеслись к событиям с преувеличенной горячностью. Хиврин поведением своим, по мнению большинства, компрометировал колонию, но для него нашлись «смягчающие его вину обстоятельства». Собственно эти обстоятельства особенно всех интересовали. Было ясно, что Хиврин действовал «в состоянии аффекта», как сказал точно и научно Жмуркин. Но почему – вот вопрос. Не то ли, что Матрена Савельевна покинула его, было причиною его болезненного поступка? Теперь даже осторожные люди полагали, что колония должна вмешаться в дело Хиврина. И сам виновник событий, по-видимому, очень желал этого суда, чтобы оправдаться, а, может быть, и пожаловаться косвенно на «экспроприацию Матрены Савельевны», как он любил теперь выражаться.

Одним словом, пришлось созвать общее собрание. К сожалению, товарищи не предвидели всех последствий этого несколько странного суда.

XIV
В Епанчевке собралась вся колония. На рефераты и на вечеринки не все приходили, а в тот раз и такие пришли, кого никогда и нигде нельзя было встретить. Пришел один старичок, не из очень серьезных народовольцев, но как-то неудачно сосланный на много лет; он едва держался на ногах от ветхости, но почему-то очень волновался и близко принимал к сердцу последние истории; пришли братья Залихватские, занимавшиеся теперь торговлей, на которых политические смотрели косо; и вообще пришло много случайного сброда из бывших политических, оставшихся в городе по доброй воле после окончания их срока.

Официально, так сказать, в порядке дня значилось дело Хиврина, замятое администрацией. Главари колонии решили им воспользоваться; они видели в нем удобный повод для рассмотрения вообще всяческих дел, бросающих тень на репутацию политических. Хиврину кое-кто объяснил заранее, что он в сущности только предлог, что товарищи, наверное его оправдают, но что дело все-таки надо возбудить, чтобы вывести на свежую воду тех, кто является истинным виновником всей этой «внутренней смуты». Это выражение даже понравилось, и о «внутренней смуте» говорили охотно.

Вереев, правда, был сначала против этой затеи, но потом убедился, что, если он откажется председательствовать, собрание все-таки состоится и поэтому решил не покидать обычного своего поста. Однако, настроен он был мрачно, предчувствуя, что из этого ничего доброго выйти не может. Зато Хиврин ликовал, уверенный, что будет посрамлен его обидчик и враг Коробанов.

В Епанчевке душно было и тесно, и в комнате, где сидел за столом Вереев, не могли все поместиться; любопытные толпились в дверях, стояли на лавках и стульях, вытягивали шеи. Нос Мяукина торчал впереди. Волков пощипывал красную бороденку, не очень смущаясь скандальным участием своим в ночных приключениях Хиврина. Черногорьев, напротив, был до того подавлен случившимся, что не мог слова вымолвить и прятался в дальнем углу за спинами товарищей.

Жмуркин был невозмутимо важен; он почему-то явился на собрание с большою связкою книг, прошел прямо к председательскому столу и сел там рядом с Вереевым, разложив перед собою книги, переложенные бумажками.

Около Бессоновой, на которую, кстати сказать, все смотрели с откровенным любопытством, вертелась Чарушникова. Горбунья ничуть не старалась скрыть свое чрезвычайное волнение. Она то заглядывала в глаза Ольге Андреевне, то озиралась кругом, как будто всем бросая вызов. А Бессонова была рассеяна, и уже успела иных обидеть, не заметив поклонов. Время от времени она спрашивала Чарушникову, тут ли Туманов. Но Туманова не было.

Зато две пары глаз были устремлены на Бессонову, но она не замечала этих неотступных взглядов: Крушинский и Прилуцкий следили за каждым ее движением.

Валентин Александрович с трудом пробрался к стулу Ольги Андреевны и о чем-то пытался заговорить с нею, но она только улыбнулась ему, но ничего не ответила и даже, по-видимому, не слышала того, что он ей сказал.

А Прилуцкий, бледный, как полотно, как стал в углу, так весь вечер до самой катастрофы и простоял там, не спуская глаз с Бессоновой.

Коробанов пришел, когда все уже были в сборе. Он вслух, довольно громко, ни к кому, впрочем, не обращаясь, подивился, что «по такому пустяковому делу так много народу пришло». Кто-то язвительно заметил, что странно, мол, удивляться, что другие пришли, когда сам идешь. «Ежели дело пустяковое, сидел бы дома»…

Эту фразу Коробанов услыхал и тотчас же вскинулся на говорившего:

– Я пришел сюда, потому что хочу опровергнуть всяческие наветы. Я пришел по своему делу. Мне хитрить не приходится. До всяких там историй в публичных домах мне дела нет. Я обличить должен. Вмешиваться в интимные дела это уж грязь, господа…

– Как? Что? Какие дела? – зашумели вокруг.

То, что Коробанов так сразу заговорил о самом важном, сбило с толку многих. Особенно смущен был Вереев: расстроился его план. Однако он схватил колокольчик, заранее приготовленный, и стал звонить, приглашая всех к порядку.

Наступила тишина. Вереев тотчас же предложил выбрать председателя. Делал это он, чтобы выиграть время. Все, конечно, закричали, что должен председательствовать он сам, Вереев.

– Товарищи! – сказал он. – Я полагаю, что случай с Игорем Александровичем возможно рассмотреть на нашем собрании, но не ранее, чем мы придем к какому-либо решению относительно дела Хиврина.

– Я очень прошу меня судить, товарищи, – сказал Хиврин, очень довольный тем, что «все похоже на парламент» и что он герой дня.

– Судите меня, товарищи, – повторил он, ударяя себя в грудь.

– Согласны ли, господа, приступить к делу Хиврина? – спросил Вереев, оглядывая присутствующих. – Кто согласен, пусть подымет руку…

Большинство оказалось желающих.

– Агриппина Афанасьевна изложит нам обстоятельства дела, – объявил Вереев, жестом приглашая Пуговкину подойти к столу.

– Как Пуговкину? Почему Пуговкина? – недоумевали иные.

– Потому что именно товарищ Пуговкина, а не другой кто в этом деле наиболее осведомлен и наименее заинтересован, – объяснил Вереев сухо и деловито. – Как известно, Агриппина Афанасьевна к этому делу никакого отношения не имеет и, следовательно, будет беспристрастна, а, с другой стороны, ей довелось узнать всякие подробности… Благодаря врожденной любознательности…

В комнате зашумели:

– Просим. Просим. Пусть говорит…

Пуговкина басом откашлялась и начала свои объяснения, по-видимому, очень довольная ролью свидетельницы.

– Товарищи! Я, собственно, ницшеанка, и поэтому мне, знаете ли, на всякие там нравственные предрассудки, извините, наплевать. Я это к тому говорю, что даже и судить, по-моему, вовсе никого не надо, ежели это все в области морали, так сказать…

– К делу. К делу.

– Я хочу по порядку. Не перебивайте меня, пожалуйста, – обиделась Пуговкина. – Так вот я говорю, что всякие там обстоятельства, какие мне известны, я даже вовсе и не критикую. Одним словом, товарищи, мы должны быть jenseits von Gut und Böse[1].

– Я бы просил вас, Агриппина Афанасьевна, держаться фактов, – сказал Вереев, – а философию…

– Нет уж, господин председатель, позвольте мне все высказать. В сущности, ничего таинственного здесь нет, хотя некоторым очень хочется усматривать в этой истории, извините за выражение, черт знает что… Хиврин, Волков и Черногорьев отправляются в публичный дом. Очень просто. Они были пьяны. Это все знают. Прекрасно. Там они встречают местного буржуя Серапионова. Происходит ссора. Отлично. Молодцы Серапионова выталкивают наших товарищей за дверь. Недолго думая, товарищи бегут за оружием и стреляют в ставни. По счастью, никто не убит. Однако, буржуи струсили и сдались. Тут несколько странная подробность. Купец и приказчики в знак покорности ползли до забора на четвереньках.

В комнате раздался сдержанный смех.

– Этот – как бы сказать? – этот символизм, – продолжала Пуговкина, – мне, по правде сказать, непонятен. Впрочем, вообще говоря, это их дело… Вот и все…

– Так, так, – сказал Вереев, – но не знаете ли вы, Агриппина Афанасьевна, психологических мотивов этого происшествия?

– Еще бы. Очень знаю…

В это время неожиданно из толпы раздался голос старика Зонова, седобородого каторжанина:

– Стыдно, товарищи. Стыдно. В наше время иначе относились к таким делам. Мы, ссыльные, у всех на виду… Трое из нашей среды, как обыватели, идут к продажным женщинам, а мы, вместо того, чтобы осудить это, оправдываем их по каким-то там ницшеанским теориям. Слушать противно, товарищи.

– Никто их не оправдывает, – заметил Вереев, хмурясь, – мы только желаем выяснить, не было ли каких-нибудь особых причин…

– Нет, вы их оправдываете, – повторил Зонов упрямо.

– В таком случае, – сказал Вереев, – чтобы выяснить наше принципиальное отношение к этому прискорбному факту, я предварительно ставлю на голосование такой вопрос: совместимо ли с достоинством политического ссыльного посещение публичного дома? Тот, кто полагает, что несовместимо, пусть подымет руку.

Все встали, зашумели, и почти все подняли руки.

– Подавляющее большинство высказалось в том смысле, что подобные действия несовместимы с достоинством революционера, – сказал Вереев внятно и громко, подчеркивая каждое слово.

– Сантиментальности! – пробасила Пуговкина, которая одна из немногих не подняла руки.

– Я полагаю, товарищи, – сказал Вереев, указывая на Хиврина, – я полагаю, что, высказав в такой общей форме наш взгляд на достоинство революционера, мы не хотели оскорбить Пигасия Ивановича… В данном случае, в его деле, есть смягчающие его вину обстоятельства… На это намекала свидетельница, да и все мы это знаем. Неправда ли? Не действовал ли наш товарищ Хиврин в состоянии аффекта? И почему он был в таком состоянии? Не найдет ли собрание необходимым рассмотреть этот вопрос?

– Да. Да. Надо рассмотреть.

– Я прошу слова, – сказал мрачно Жмуркин, вставая и роняя несколько книг.

– Внимание, господа. Слово предоставлено Жмуркину.

– Товарищи! – начал Жмуркин. – Карл Маркс учит, что товар прежде всего есть внешний предмет, вещь, которая своими свойствами удовлетворяет какую-нибудь из человеческих потребностей. В первой главе «Капитала» сказано: «Природа этих потребностей, будет ли источник их желудок или воображение, нисколько не изменяет сущности дела»… Мы, социал-демократы, великолепно понимаем, что проституция является результатом противоречий буржуазного общества, однако, пока мы живем в этом обществе, и пока оно, так сказать, самопроизвольно не уничтожилось, проституция, извините, удовлетворяет наши потребности.

– Что? Как? Ничего понять нельзя.

– Даже очень все понятно, – нахмурился Жмуркин, – я говорю с научной точки… А с этой точки проститутка все же внешний предмет…

– Чепуха какая. Вздор.

– Держитесь ближе к делу, товарищ Жмуркин, – заметил Вереев.

– Я к тому говорю, что товарищ Хиврин, очевидно, под влиянием алкоголя, почувствовал потребность…

– К черту его. Долой. Не хотим слушать, – закричали хором.

– Желает ли собрание дослушать речь Жмуркина? – спросил Вереев.

– Нет. Нет. Довольно.

– Невежество какое! – закричал Жмуркин, угрожая кому-то «Капиталом» Маркса. – Косность! Необразованность!

Он удалился из комнаты, исполненный гнева и презрения, забыв свои книги.

– Слово принадлежит Мяукину, – тщетно кричал Вереев, заглушаемый невероятным шумом и возгласами взволнованного собрания.

Долго плясал у стола Мяукин, простирая свои обезьяньи руки и гримасничая: никак не могло успокоиться собрание, возмущенное Жмуркиным.

Наконец, наступила тишина, и Мяукин заговорил:

– Господа! Фактическая, внешняя сторона события вам известна. Вы дали ей надлежащую оценку с общей принципиальной точки зрения. Позвольте осветить вам некоторые подробности и тогда, быть может, мы поймем причину всей этой нехорошей истории. Поведение Хиврина бросило тень на репутацию политических, но, господа, был ли он вменяем в ту ночь? Мы все знаем его семейную жизнь, мы знаем, что с ним случилось незадолго до этой ужасной оргии. Его, господа, покинул до того времени верный его товарищ, Матрена Савельевна…

– Позвольте! Как же это? Я протестую! – задыхаясь от волнения, закричал Коробанов и подошел к столу, как будто желая помешать Мяукину говорить.

– Не перебивайте оратора, – сказал Вереев строго.

– Не волнуйтесь пожалуйста, Игорь Александрович, – залепетал Мяукин, ничуть, впрочем, не смутившись, – я осторожно коснусь этой опасной и щекотливой темы… Я хочу только сказать, что товарищ Хиврин душевно страдал в ту роковую ночь, и мы должны быть снисходительны к нему. Это прежде всего, товарищи. Здесь очень тонкая психология, господа. Надо это понять. Я объяснюсь, господа. Мы, т. е. колония политических, являемся как бы зерном будущего общества. Мы должны по существу отличаться от обывательской среды. Не правда ли, господа? То, что характерно для буржуазной среды, в нашей колонии не должно быть терпимо. Конечно, у каждого из нас есть свои частные интересы, но мы должны приносить их в жертву солидарности. Ведь недаром же мы социалисты. Тем более должны помнить о солидарности наши интеллигентные товарищи. Рабочие, господа, по самой природе своей подготовлены к тому, чтобы сочетаться, так сказать, в единое тело, которое и составит впоследствии целостный социальный организм. Не так ли? Что же мы наблюдаем в нашем деле? Почтенный Игорь Александрович, игнорируя интересы нашего товарища Хиврина, способствовал тому, чтобы товарищ Матрена Савельевна разъединилась с товарищем Хивриным; не соединилась, а разъединилась, господа. Товарищи, отвечает ли это интересам колонии?

– Позвольте, господа, – крикнул Коробанов, обхватив голову руками, – ведь так нельзя. Ведь вы в такие дела вмешиваетесь…

– Дайте ему договорить. Дайте ему договорить.

– Дайте мне договорить, – повторил Мяукин, замахав рукою на Коробанова. – Я и вас не осуждаю, Игорь Александрович… Вы сами не подозреваете, что вы были не свободны в ваших действиях. Скажу прямо, случай с этими несчастными людьми, из которых двое перед вами – Хиврин и Коробанов, а третье лицо, Матрена Савельевна, я не знаю где, случай этот господа, лишь симптом какой-то психологической болезни, которая завелась в нашей среде. Я неоднократно имел случай перед этой аудиторией излагать мои взгляды на пролетариат. Я убежден, что именно он является носителем тех идеальных качеств, которые приближают нас к абсолютному. Не перебивайте, не перебивайте, господа. Я, конечно, выражаюсь метафорически, однако, надо это понять. Одним словом, Бога нет, но мы его сделаем. Я не хочу прежнего мистического и неземного Бога. Я хочу ясного здешнего Бога. Будущее социалистическое общество будет могущественно и бессмертно, как божество. А раз мы – зерно этого общества, не должны ли мы бороться со всяческим проявлением прежней темной веры и разных там, с позволения сказать, мистических переживаний? К таковым, господа, отношу я и влюбленность. Под предлогом такой влюбленности, переживания, на мой взгляд, буржуазного, один из нашей среды отнимает у товарища подругу его жизни. Не вредит ли он этим поступком не только непосредственно заинтересованному в этом деле лицу, но и всем членам нашей колонии?

– Стыдно, Мяукин, – простонал Коробанов в последнем отчаянии.

– Вот вы опять меня перебили! – завизжал Мяукин. – А если бы вы меня дослушали, вы могли бы убедиться, что я говорю не против вас, а даже совсем наоборот. Товарищи, я уверен, что Игорь Александрович действовал бессознательно. Посмотрите, господа, на него. Разве не ясно, что это человек в высшей степени простой, простодушный, простоватый, так сказать. Нет, господа, это слишком ясно. Очевидно существуют какие-то иные причины, породившие это смущение среди нас. Мне кажется, я нашел их…

Мяукин неожиданно умолк и даже сделал движение в сторону, как будто намереваясь сесть на свое место и уклониться от дальнейших объяснений.

– Ну. Дальше. Что же вы молчите? Да говорите же, Мяукин, черт вас возьми совсем…

Но Мяукин все еще кокетничал, наслаждаясь эффектом.

– Вы больше ничего не имеете сказать? – спросил Вереев, не скрывая своей досады.

– Я могу, пожалуй, если собрание позволит мне выражаться аллегорически.

– Я попросил бы вас на этот раз выражаться точно и просто. Нельзя ли без аллегорий, – заметил Вереев, негодуя на мяукинское кривлянье.

– К сожалению, – протянул Мяукин, даже гнусавя для важности, – я не могу объясниться иначе. Тема столь фантастична, что без условной формы изложения я не могу обойтись. От аллегорий отказываюсь. Согласен. Однако, разрешите мне выражаться условно.

– Пусть говорит. Все равно. Пусть.

– Разрешаете? – не без иронии обратился он к Верееву.

– Говорите, – брезгливо пожав плечами, согласился Вереев.

В публике произошло заметное движение. Шеи любопытных еще более вытянулись. Шепот и переговоры прекратились, как по уговору. Только двое как будто остались безучастными к ожидаемой речи – это Прилуцкий, недвижно стоявший у двери с начала заседания, и Бессонова, рассеянно смотревшая прямо перед собой. Ее взгляд казался таким тяжелым и мертвым, что всякий, случайно очутившийся на путях этого взгляда, спешил от него ускользнуть, обидчиво и досадливо хмурясь.

– Господа! – начал Мяукин, играя пенсне. – С вашего позволения я попытаюсь охарактеризовать положение вещей. Если бы я не был позитивистом, я бы сказал, что мы кем-то очарованы, околдованы, господа. Но мы все не верим в колдовство. Однако, не странно ли? Наш старый товарищ, с которым до сих пор нам приходилось спорить лишь по вопросам тактическим и программным, неожиданно отвлекает наше внимание от партийных дел и теоретических тем. Его поведение побуждает нас заняться вопросами практической морали, если так позволительно выразиться. Господа! Что это значит? Неужели почтенная Матрена Савельевна колдунья? Неужели она приворожила к себе Игоря Александровича?

– Зарапортовался, – крикнул кто-то насмешливо в задних рядах.

– Нет, господа. Этого я не думаю, – продолжал Мяукин, не обращая внимания на возглас. – Иные люди ворожили здесь. В нашей среде, господа, есть такие особы, которые как-то странно влияют на окружающих. Иногда они даже действуют косвенно, избегая непосредственных общений. Тем не менее психическая зараза распространяется. Я не предрешаю, товарищи, надо ли с этим бороться и каким способом. Я только хочу указать на некоторые факты и осветить их. Вы сами решите, что надо делать. Все прекрасно знают, что в нашей среде есть лица, которые, несмотря на свою революционность, оспаривать которую я не буду, весьма тяготятся обществом нас, политических. Живут одиноко, замкнуто, образуя какую-то своеобразную касту… И что же, несмотря на этот образ жизни, при случае – иногда примером, иногда психическим влиянием, почти гипнотическим, они совращают товарищей, внушая им странные идеи и настроения… Товарищ Вереев и его друзья не раз упрекали меня за то, что я утверждаю новую религиозность. Теперь представляется удобный случай… Теперь выяснится, и надеюсь с достаточной убедительностью, что наша религия будущего ничего общего не имеет с мистицизмом, порожденным вековыми суевериями и предрассудками. Господа! Сфера половой жизни, как известно, неразрывно связана с кругом религиозно-мистических верований. Все знают о странной форме брака, которую… Я затрудняюсь несколько… Ну, одним словом, я говорю о том menage а trois[2], который…

В это время на собрании появилось новое лицо, и произошло нечто неожиданное.

XV
В день суда рано утром Туманов ушел за город, на охоту, к знакомому якуту Захару. Он нередко уходил так, в тайгу, и даже оставался ночевать в юрте Захара. Но на этот раз Лидия Николаевна почему-то ждала его к вечеру. Он не пришел, и в сумерках ею овладело страшное беспокойство. Она бродила по горнице в волнении, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу. Она зажгла было свечи и села за пяльцы, но руки ее опустились, и мотки шелка упали на пол.

Наконец, она решилась пойти на хивринскую половину и спросить кого-нибудь о Туманове. Там тоже никого не было – ни Хиврина, ни Жмуркина. Тогда на Лидию Николаевну напал неизъяснимый страх. Забыв даже запереть дом, она бросилась к Серапионовым, откуда приходила к ней стряпуха готовить обед и убирать комнаты. По ошибке попала она в Коробановскую квартирку и наткнулась на Матрену Савельевну. Та сразу ее узнала и, несмотря на малосвязную ее речь, тотчас же поняла, что Лидия Николаевна ищет Туманова и боится, не случилось ли с ним чего.

– Не бойтесь, милая барыня. Найдется Богдан Юрьевич. Небось, домой ночевать придет. А вернее всего, он сейчас в Епанчевке. Туда весь народ пошел. И мой там, – сказала Матрена Савельевна, с любопытством рассматривая боярский наряд Лидии Николаевны.

– А мне в Епанчевку можно? – наивно спросила Лидия Николаевна, несколько успокоенная Матреною Савельевною.

Бабе стало жалко «царевну», как она ее мысленно называла, и она вызвалась проводить ее и, накинув шаль, довела до Епанчевки.

И вот в тот самый миг, когда Мяукин упомянул в своей речи о каких-то странных соблазнителях и тем всех взволновал, на пороге комнаты показалась Лидия Николаевна, до того времени никогда не появлявшаяся на собраниях. Перед нею расступились и дали ей дорогу. Она, увидев Чарушникову и узнав ее, как-то уж очень стремительно к ней бросилась, и та поспешила ей навстречу.

Появление Лидии Николаевны смутило Мяукина. Он стоял несколько мгновений, разинув рот.

Чарушникова зачем-то громогласно заявила:

– Лидия Николаевна Туманова.

– Богдана Юрьевича нету здесь? – спросила Лидия Николаевна, бросив ищущий взгляд на председательский стол, как будто только там, в центре, мог он быть.

– Его нету, нету, – захлопотала Чарушникова и неожиданно прибавила с бессмысленной улыбкой: – Зато здесь Бессонова, Ольга Андреевна.

Лидия Николаевна так и встрепенулась при этом имени и, протягивая тотчас же свою руку, сказала искренно и проникновенно:

– Представьте. Я вас именно такою и воображала… Какая вы чудесная, должно быть…

Ольга Андреевна, до той минуты рассеянная и задумчивая, вдруг оживилась. На бледном ее лице загорелся румянец.

Она вся вдруг потянулась к Лидии Николаевне. Они обнялись и нежно поцеловались. По-видимому, они сами не ожидали, что сделают это.

– Садитесь. Садитесь, – лепетала Чарушникова, подставляя стул Лидии Николаевне, – о вашем супруге не беспокойтесь. Он, я знаю, на охоту в тайгу поехал. Завтра вернется, наверное… А у нас вот здесь очень интересное собрание… Послушайте, Лидия Николаевна, как мы здесь рассуждаем… Мяукин, например, очень красноречив.

– Я его знаю, – улыбнулась Лидия Николаевна.

– Продолжайте, продолжайте, Мяукин, – трещала Чарушникова, – вы не замечаете, господа, что сегодня Мяукин в ударе, как говорится? Мне даже кажется иногда, что это и не он вовсе, а как будто кто-то в него вселился… Ха-ха-ха…

– Вниманье, товарищи. Мяукин продолжает свою речь, – сказал Вереев.

– Да, я продолжаю, господа, – воскликнул Мяукин, вытаскивая из бокового кармана конверт.

На конверт тотчас же все обратили внимание, предчувствуя, что это и есть тот документ, о котором все говорили так много и так многозначительно.

– Да, я продолжаю, господа. Мне кажется, что в этом ускользающем и, однако, реальном настроении умов было нечто соблазнительное. Моральной партийной дисциплине противополагался странный имморализм. Ничего прямо не утверждалось, но намекали на какой-то новый любовный опыт, который будто бы возможен и в наши дни, а в пределах этого опыта будто бы «все позволено». Господа! Это уже не Ницше, а нечто более опасное, потому что опорою этого учения или этой проповеди служило особое психическое воздействие, внушение… Слабые подчинялись этим соблазнителям, этим провокаторам, господа. Заметьте, пожалуйста, что здесь, разумеется, речь идет пока не о политической провокации, а об иной форме этого… этого… Я затрудняюсь найти подходящее выражение… Ну, все равно. Вы, надеюсь, понимаете меня. А вы, господин председатель, надеюсь, простите мне эту единственную аллегорию, которою я рискнул воспользоваться для выяснения моей мысли. Итак, товарищи, я полагаю, что и Хиврин, и Коробанов, и другие лица, чье поведение бросает тень на колонию политических, суть жертвы своеобразной провокации.

В собрании произошло заметное движение.

– К сожалению, есть также повод для подозрения одного из наших товарищей в косвенном содействии провокации другого рода. А именно, мне известно, что одна особа, зная о провокаторской деятельности некоего мнимого революционера, не сочла нужным сообщить об этом партии. На этот раз я говорю точно, без аллегории.

– Как! Что?

– Повторите, что вы сказали.

– Позор! Позор!..

Собрание было в смятении и ужасе. Все говорили разом, размахивая руками. Кто-то забрался на стол и, потрясая кулаками, неистово кричал:

– Доказательств! Доказательств, товарищ Мяукин!

– Вот последний список провокаторов, присланный мне из Женевы, – продолжал самодовольно Мяукин. – Я не стану пока читать весь этот длинный перечень предателей… Одних Петровых семьдесят два… Я отмечу только, что среди агентов охранки значится имя Валерия Семеновича Вербовского…

Едва Мяукин произнес эту фразу, как Ольга Андреевна вскочила со стула и сделала шаг к столу. Ее движение было так судорожно, и глаза ее так странно вспыхнули, что Мяукин невольно сделал шаг назад.

– Что с вами, Ольга Андреевна? – спросил Вереев. – Вы знали этого Вербовского?

– Да… Знала, – сказала глухо Бессонова, улыбаясь болезненно и горько.

– А вы не были с ним в близких отношениях? – с невинным видом и нарочитой небрежностью обратился к ней Мяукин.

– Вербовский был моим любовником, – молвила тихо, но внятно Ольга Андреевна, и казалось, что она говорит сама с собою, а не отвечает Мяукину.

– Так вот оно что, – протянул Мяукин, извиваясь и трепеща, – однако, товарищи, кажется, пора мне замолчать. Мне больше нечего сказать… довольно…

– Нет, не довольно… Не довольно, – крикнул вдруг Крушинский, который успел пробраться к столу, – вы, господин Мяукин, сказали, между прочим, в вашей речи, что «одна особа, зная о провокаторской деятельности некоего мнимого революционера, не сочла нужным сообщить об этом партии». Я требую, господин Мяукин, чтобы вы назвали имя этой особы…

– Нет уж, товарищ, – воскликнул Мяукин, делая рукою театральный жест, – позвольте мне пока не называть этого имени… Да и лишнее это…

– Негодяй! – крикнул Крушинский и, неожиданно схватив забытый Жмуркиным том Маркса, ударил им изо всей силы по лицу Мяукина.

Том «Капитала», в твердом переплете, с кожаным корешком и углами, был весьма тяжел, и Мяукин, оглушенный ударом, нелепо и жалко покачнулся.

– Зачем! Зачем! – простонала в отчаянии Ольга Андреевна. – Вербовский негодяй. Я знала, что он негодяй…

Едва она успела произнести эту фразу, как тотчас же раздался непонятный треск, довольно глухой, и слегка запахло паленым. В дальнем углу комнаты, где стоял Прилуцкий, началась странная суматоха. Теперь уже никто не смотрел ни на оскорбленного Мяукина, который плакал и сморкался, ни на Бессонову, которая в отчаянии ломала руки… Волков, Зонов и еще кто-то взяли тело Прилуцкого и понесли в другую комнату, где была кровать. Никто почему-то не догадался поддержать голову самоубийцы, и она, запрокинутая назад, с открытыми мертвыми глазами, испугала ужасно и без того трепетавшую Лидию Николаевну.

Она вдруг всплеснула руками и заговорила торопливо, обращаясь почему-то к Верееву, как будто бы он именно все мог предвидеть и предупредить несчастие…

– Убился! Убился! – лепетала Лидия Николаевна, странно ловя пальцами воздух, точно желая разорвать какую-то паутину, мешавшую ей видеть все вокруг. – Убился! Господи! Мальчик ведь совсем… Значит, он влюблен был в нее… Не мог ей простить и себя не пощадил А ведь она… Она…

– Очаровательница, – нашла за нее слово Чарушникова.

– Да… Да… Она дивная. Я знаю. Я верю. Быть того не может, чтобы она знала про эти темные, позорные делишки.

– Это все равно, что не знала. Я знала вообще, что Вербовский – негодяй и все-таки жила с ним, – сказала Бессонова, которая уже опять владела собою и даже как-то загадочно улыбалась, хотя на глазах у нее были слезы.

– Ну, зачем на себя клеветать? Зачем? – обратилась к ней Лидия Николаевна и тотчас отвернулась, опять простирая руки к Верееву. – Вы такой умный, такой ученый, такой смелый. Зачем вы им позволили это? Ведь они все тут лучшие люди России нашей. Я, хотя неразумная, но я очень понимаю, что, может быть, лучше их нет никого. Ведь я знаю, что они смерти не боятся и за наш народ всегда умереть готовы. Зачем же так слепо ненавидеть друг друга? А этот Мяукин… Ведь он даже очень неглупый, должно быть. Почему же он так извивается, как барыня в истерике?

В это время в комнату вошел Туманов. Заметив суматоху и смятение и услышав последние фразы Лидии Николаевны, он остановился, недоумевая. К нему тотчас же подошла Чарушникова и шепотом стала рассказывать о том, что случилось.

– Так, значит, я опоздал, – тихо проговорил Туманов, подходя к столу и здороваясь с Вереевым, – но все-таки мне надо сообщить о том, что я знаю.

– Мы вас слушаем, Богдан Юрьевич, – сказал Вереев.

Все тесно окружили Туманова, заглядывая ему в лицо.

– Господа! – начал он. – К сожалению, я опоздал. Я заблудился в тайге. Да и не ожидал я, по правде сказать, что дело Хиврина будет лишь предлогом для обсуждения иных дел. Если бы я знал это, то и вам не пришлось бы выслушать здесь ложного сообщения о том, что Вербовский провокатор. У меня есть письмо из Парижа. Выяснилось, что это печальное недоразумение. Уличен в провокации вовсе не Валерий Семенович Вербовский, а Валериан Степанович Вердовский. Это совсем иное лицо. Мне, господа, тяжело здесь оставаться. Товарищ Вереев прочтет вам письмо. Вот оно. А я ухожу. Лидия Николаевна, нам с вами домой пора…

– Господа! – пронзительно крикнула Чарушникова. – Мяукину дурно. Помогите ему…

В самом деле Мяукин соскользнул со стула, упал и тупо стукнулся затылком.

XVI
В России совершалась революция, а здесь, в этом городишке, заброшенном на край света, среди пустынной тайги, творилось что-то неладное… Как известно, в эпохи мятежные утомляется не тот, кто участвует в борьбе, а тот, кто бездействуя, созерцает жизнь. И в нашем городе все эти Вереевы, Мяукины, Зоновы и многие иные пленники устали смертельно, наблюдая издали за ходом событий. Судьба как бы издевалась над ними. Когда-то самоотверженно боровшиеся за свободу, они теперь вдруг стали ревновать друг друга к прошлому и к будущему. Врач-психиатр, быть может, не без основания заметил бы признаки душевного расстройства у того или иного участника последней, например, драмы. Но, с другой стороны, следует ли все объяснять болезненностью нашей психики? Не вторичное ли это явление? Не стоит ли нечто незримое за внешними поступками нашими? Такие вопросы задавал себе Туманов. А загадочная Анастасия Дасиевна Чарушникова высказала однажды, в разговоре с Тумановым, предположения почти фантастические, которые он выслушал, однако, с большим вниманием и не улыбнулся, хотя его собеседница по свойственной ей привычке чрезвычайно кривлялась, сообщая ему эти свои идеи. Правда, идеи эти были не новы, но в ее устах они приобретали какое-то новое значение. Анастасия Дасиевна не то серьезно, не то ради балагурства и шутки призналась Туманову, что она будто бы верит в какие-то таинственные силы, которые возникают, так сказать, параллельно нашей психической энергии. И будто бы эти силы действуют самостоятельно, как некие демоны. Во время войны или народного движения появляется множество таких незримых существ. Они принимают деятельное участие во всем, заинтересованные, по-видимому, очень определенно в исходе событий. Свое влияние они простирают повсюду. И наш город – заключила Анастасия Дасиевна – попал, разумеется, в круг этих опасных влияний.

Конечно, такие идеи можно принимать по-разному: иной увидит в этом лишь аллегорию; другой истолкует это в том смысле, что демоны суть обратное и опрокинутое отображение нашей души; третий, наконец, поймет все буквально.

Туманов колебался в своем отношении к этой теме. В одном он, впрочем, не сомневался. А именно в том, что все случилось неспроста: старик Коробанов, влюбившийся в Матрену Хиврину; сам Хиврин, с браунингом в руках, бравший приступом публичный дом; Мяукин, обманувшийся так жестоко и так неосторожно бросивший в лицо Бессоновой ужасное обвинение; Бессонова, признавшаяся публично в том, что она была любовницей негодяя Вербовского; и, наконец, этот несчастный юноша Прилуцкий, торопливо убивший себя и своей кровью запечатлевший все эти странные события… Доктор Туманов верил, что в этом кошмаре есть свой особенный смысл. Ему хотелось разгадать иероглифы, которые жизнь перед ним начертала, но пока он не находил еще ключа к этим таинственным знакам. Он знал, впрочем, что самое страшное и ответственное впереди и что это страшное связано как-то с Бессоновой. До других ему в сущности теперь уж не было дела. Он даже сомневался, что ему придется в жизни с ними встретиться. Вот разве Мяукин – думал Богдан Юрьевич – придет еще, быть может, поговорить о здешнем боге или Чарушникова прилетит на своих черных крыльях и своими совиными ночными глазами пристально посмотрит в его утомленные глаза.

Похоронили Прилуцкого. И стало тихо в колонии. Многие как будто стыдились чего-то. Даже Мяукин нигде не появлялся. Через неделю новое происшествие удивило всех чрезвычайно: Матрена Савельевна, утомленная беспокойною и непонятною любовью Коробанова, вернулась к Хиврину, а на другой день в серапионовской мастерской, где стояла паровая машина, нашли труп повесившегося Коробанова, который накануне многим рассказывал о задуманном им побеге и о будущих своих революционных планах.

Так не прошло и десяти дней, а уже вокруг новой могилы собрались ссыльные молчаливо и угрюмо.

Две эти смерти повлияли на многих и особенно на Лидию Николаевну. Но не только эти смерти волновали ее. Изменились ее отношения с Богданом Юрьевичем. В эти дни произошло что-то, что напоминало ей то время, когда она впервые встретилась с Тумановым. Он опять в глазах ее стал страшным и загадочным, и она изнемогала в мучительных и странных предчувствиях.

И Бессонова чувствовала, что она в плену. Она сама не знала, влюблена она или нет. Да и при тогдашних обстоятельствах вряд ли она могла решить этот вопрос. В ту тревожную пору все больше думали о смерти, чем о любви. И сама любовь стала похожа на смерть.

По-видимому, неслучайно встретились в этом городе Туманов, Лидия Николаевна и Бессонова. Их примечательные характеры заключали в себе некоторые общие черты, но в то же время во многом эти характеры решительно не совпадали. Напрасно, между прочим, иные считали Лидию Николаевну чуть ли не идиоткою. Порою она обнаруживала особую проницательность и, пожалуй, даже остроту ума. Правда, некоторые вещи, очень простые и для всех ясные, казались ей непонятными и сложными и она совершенно не могла в них разобраться, подобно тому, как не могла она, будучи в пансионе, решать задачи по алгебре. Зато в других случаях она обладала даром почти ясновидения, но это свойство было теперь для нее нерадостно, потому что она, благодаря ему, знала то, что пугало ее ужасно. Вряд ли Лидия Николаевна могла бы объяснить точно, чего она боится. Однако, это неизъяснимое было страшнее самых страшных житейских несчастий.

Анастасия Дасиевна Чарушникова, которая, кстати сказать, довольно часто бывала теперь у Тумановых, однажды высказала довольно странную и загадочную мысльотносительно Лидии Николаевны. А именно, будто бы она является воплощением России, то есть, конечно, в условном и ограниченном смысле. Чарушникова, вероятно, намекала на то, что в характере Лидии Николаевны есть что-то роковое, какая-то обреченность, осветленная, впрочем, очень твердою верою. В душе Лидии Николаевны столкнулись противоречия, на первый взгляд, совсем непонятные, но с которыми впоследствии невольно всякий примирялся, не отдавая себе отчета в том, почему он принимает их. Лидия Николаевна казалась несколько боязливою и как бы косною, однако она, при известных обстоятельствах, легко могла бы собою пожертвовать, чему и было доказательство.

Иного склада был характер Ольги Андреевны Бессоновой; правда, и в ней, как в Тумановой, была какая-то обреченность, но уже ничем не оправданная. И еще в ней была одна черта, очень ее определяющая – это свойственная ей ирония, чего совсем не было в душе Лидии Николаевны.

Темное было сердце у Бессоновой.

Чем более думал Туманов об Ольге Андреевне тем очевиднее было для него, что он чем-то с нею связан, но чем – вот вопрос, который его мучил и волновал. Он знал, что эта связь не к добру, но, как привороженный, каждый день шел на свидание. Ольга Андреевна не скрывала того, что Туманов ей нужен зачем-то, но, может быть, еще сама не знала, как важна для нее его близость.

Однажды, разговаривая с Бессоновой о последних событиях, Туманов сказал, что все люди представляются ему теперь лишь куклами-актерами игрушечного театра, а он сам себе кажется смешным и жалким режиссером этой мертвой сцены.

– Разве не я вызвал Мяукина из мрака? – серьезно говорил Туманов, уверенный, что и это примет Ольга Андреевна и даже не очень удивится. – Разве он живет так, сам по себе? Или этот Жмуркин? Или Пуговкина? Это все персонажи моего кукольного театра, дорогая Ольга Андреевна…

– И я хочу быть вашею куклою, – неожиданно проговорила Бессонова, касаясь пальцами его руки, – я кукла… Я кукла…

– Не надо, не надо, – нахмурился тогда Туманов и торопливо стал прощаться.

Каждый вечер уходил Туманов из дома и, когда возвращался, видел свечу в комнате Лидии Николаевны и там, в постели, находил ее, бледную и смущенную, с маленьким томиком в руке. Это было французское издание – L’imitation de Iésus-Christ – книжка, которую она любила.

– Вы еще не спите, Лидия Николаевна?

– Нет еще, Богдан Юрьевич.

– Прежде вы раньше засыпали… Вам нездоровится, Лидия Николаевна?

– Нет, я здорова совсем. А как она? Как она чувствует себя?

– О ком вы говорите, Лидия Николаевна?

– Об Ольге Андреевне Бессоновой. Разве не догадались вы, о ком я говорю?

– Почему вы спрашиваете именно о ней?

– А у меня такое чувство, Богдан Юрьевич, что и никого сейчас в мире нет – только мы, трое.

– Странно.

– Я все лежу и думаю. Вот вы приходите к ней. Какое у нее лицо, думаю я. Потом думаю, холодные у нее руки или горячие. О чем вы говорите с нею? Как звучит ее голос? И что у нее в глазах тогда? Я думаю только о ней, только о ней… Больше ни о ком.

– Напрасно это, Лидия Николаевна.

– Не знаю. Может быть. А вы целовали ее, Богдан Юрьевич?

– Зачем вы так говорите?

– Я сама не рада, что так говорю… Только мне все мерещится, представляется… Вот я и не сплю от этого.

– Представляется?

– Да, представляется – все, все… Так, что я даже вот этих стен не вижу и ничего не вижу, только ее да вас… А, впрочем, иногда и комнату вижу, не эту, а другую комнату.

– Какую комнату?

– Как вам сказать? Не очень большую. Лари в стене, сундуки есть… Комод красный… На комоде зеркало круглое…

– Зеркало круглое? Вы разве были там, у Ольги Андреевны?

– Нет, не была… А вы целовали ее, Богдан Юрьевич?

– Молчите, молчите, – твердил Туманов невнятно.

Однажды, после такой ночной беседы, он стал на колени у постели Лидии Николаевны и начал бессвязно умолять ее, чтобы она не думала больше об этих свиданиях его с Бессоновой, «что все это так только», что «это пройдет»…

Лидия Николаевна неожиданно села на постели, спустив на пол босые ноги, и зарыдала. Как-то сразу припухли ее губы, и покраснели глаза, и пальцы рук стали влажными от слез. Туманов целовал эти мокрые пальцы в отчаянии и ужасе.

– Уедем. Уедем отсюда, – твердила она, заглядывая ему в глаза.

На другой день Туманов попросил губернатора назначить его на один из врачебных пунктов в тайге. А через три дня он уже уехал в улус и стал жить в глубине Амгинско-Ленского плоскогорья, где спит черная тайга, где распростерлись безмолвные озера и где бродят по диким лугам со своими стадами непонятные якуты.

XVII
Туманов поселился в тайге. Жаркая и пустынная глушь раскинулась теперь вокруг его юрты на много верст вокруг. Он был рад уединению. События недавних дней казались ему теперь далеким прошлым. Наконец-то поймет он, зачем он пришел в этот мир. То, что было в городе, это все злые сны.

Пора проснуться. Кто-то послал ему эти вещие сны, как предостережение. Так он думал. Так верил.

У Туманова был досуг. Больных было мало. Не очень охотно лечились якуты у русских. Шаманы лучше лечили. Да и не так легко ехать за десятки верст – и, может быть, напрасно. А русских было мало – лишь изредка приезжал заседатель или купец-меняльщик, а тут, в улусе, жил один лишь поп Никита с семьею, да писарь Шарудин, давно уж от водки полоумный.

Июльские ночи в тайге звездны и сини. Где-то за темною бархатною завесою горят незримые костры, и жарко от них земле. Но недолго пылает это лето: как-то неожиданно на еще неостывшую землю падает белый покров и наступает лютая зима. Туманов боялся этой белой гостьи; ему хотелось, чтобы медлило лето, и он жадно вдыхал смольные запахи тайги – и днем, и ночью.

Так жил в таежной пустыне Туманов, и ему казалось, что он хорошо сделал, покинув город и, главное, Ольгу Андреевну. Но почему-то мерещилось ему ее бледное лицо, с алыми губами, и чудился ее шепот:

– Я ваша кукла, я кукла… Я кукла…

Когда Туманов бродил по окрестностям с ружьем, он не раз ловил себя на странной мечте о Бессоновой: как будто здесь, в тайге, он мог ее встретить.

Туманова смущали эти напрасные мечты, и он спешил домой в странном волнении. Там, в юрте, он находил Лидию Николаевну. Она, как всегда, сидела за пяльцами все в том же наряде – и краснела, как девочка, увидев мужа.

– Сегодня, Богдан Юрьевич, ходила я к озеру, – говорила она, улыбаясь, – там ирисов много… Ах, как хорошо здесь, в тайге!..

– Да, хорошо.

– А вам не кажется, Богдан Юрьевич, что у тайги сердце есть и глаза тоже, и что вообще она живая?

– Конечно, живая. Иначе и быть не может, Лидия Николаевна.

– Я в нее влюблена, должно быть.

– Вот хорошо, что вам не страшно здесь. Иные боятся.

– Я не боюсь. А что я влюблена, я потому думаю, что тянет меня к ней. Так бы я и шла все по тропиночке от березки к березке, от елочки до другой, вдыхала бы смолы душистые, слышала бы шелесты шепотливые и как там в глубине кто вздыхает…

– В тайге заблудиться можно.

– А я не боюсь, Богдан Юрьевич. Другого так боюсь, что и не расскажешь, а вот тайги не боюсь. Я сама такая таежная. Меня, как тайгу, разве что огнем взять можно…

Иногда в душе Туманова возникала тоска по России, и ему казалось тогда, что только в эти черные таежные дни разгадал он сладостное очарование белой Москвы; и ему казалось, что Бог знает, что мог бы он отдать за то, чтобы войти, например, во двор Новодевичьего монастыря, побродить среди могил, посмотреть на сизую речку под монастырскими стенами и на самые эти белые стены с красными башнями; ему хотелось постоять на Красной площади, перед Василием Блаженным, и покормить там голубей, купив, по обычаю, у старушек горох или семечки; или пойти в Кремль к обедне, когда на гладко мощеной площади, перед Успенским собором, как-то особенно шуршат шаги прохожих, как на площади Марка в Венеции.

И тогда сердце Туманова сжималось в сладостной муке.

«Три тысячи верст от линии железной дороги!» – думал он, тайно мечтая о побеге.

Но в иной час другая Россия мерещилась ему. Вот он стоит у всенощной в том же Успенском соборе – и уже нет белой Москвы: четыре червонно-черные колонны тяжко и мрачно высятся, тая свои капители в сумраке купола, плотно стал черный народ и слушает, опустив головы, как в червонной ризе черномазый, как цыган, дьякон поминает властей предержащих. Молится дьякон «о пособити и покорити под нози Их всякого врага и супостата»…

И все ниже и ниже опускаются мужицкие головы. А там чернеет лохматый черт – не добродушно-лукавый, сказочно-песенный черт, а тот красноглазый дьявол, который душил Грозного, понуждая его править черные обедни.

Москва! Москва! Как противоречивы и странны ее обличья. Она, как и вся Россия, как будто колеблется на весах, подвешенных на вечных и незримых высотах… Золотые куполы московские то легко и улыбчиво возносят свои слепительные кресты в голубую беспредельность, то весь этот лабиринт церквей и башен уходит в сумрак низин; как белая лебедь плывет в иную пору Москва по лазури; звон древних церквей серебристою песнею расстилается над ее вечно-юными холмами; и вольное ликование москвичей пленяет в те миги изумленное сердце, нежданно среди северной великороссийской равнины нашедшее белизну пламенного юга.

Но бывают иные дни, иные ночи, и тогда страшно обличье Москвы. Вдруг зимою закрутится метель, и почернеет небо, и, тогда радуясь мраку, приходят из-за Москвы-реки бородачи; это они чадом своих чудных речей морочат простой народ; это они, собираясь по ночам в чайных на Зацепе, а по эту сторону Москвы-Реки, на Самотеке или на Смоленском, толкуют мрачно о политике, мечтая на веки вечные закрепостить Россию отродью Сатаны. А в летние дни, когда пыльный жар томит ветхий город и высыхает речка, как грустно, тяжко и безнадежно влачится здесь жизнь.

Далеко до моря, не веет здесь морской ветер, пахнущий солью, и нет выхода из душного лабиринта кривых и горбатых переулков. По субботам и воскресеньям шумят пьяные ватаги тяжело-охмелевших. И бормочут что-то о присяге мертвецки пьяные.

Так Москва то взмывает белою лебедью, то, обернувшись вороною, чертит прах темным крылом. Это – город-оборотень, старая чарая Москва.

Так мечтал Туманов, радуясь тому, что родина его Россия, но порою страшась ее судьбы.

И, как Россию, любил Туманов Лидию Николаевну, и, как России, боялся ее. Он боялся ее трепета, ее строгих, что-то тайное видящих глаз и ее святой бессмысленной улыбки. А теперь, когда другая улыбка его смущала и влекла, он боялся и самого себя.

Приходил иногда поп Никита. Ударит раз-другой в оконную раму и стоит, ждет Туманова, не решается войти в юрту, считает себя «недостойным лицезреть неземной лик». Так странно выражался про Лидию Николаевну поп Никита.

– Попадья моя спит, Богдан Юрьевич. За вами я пришел. Шарудин милости просит…

– Что?

– Милости просит. Значит, выпить и закусить у него. Пойдем, Богдан Юрьевич.

– Пойдем.

В юрте у Шарудина горит ярко камелек, и босоногая якутка Фрося, служанка его и любовница, ставит на стол сибирские разные яства и всякие настойки, дурманные и пахучие.

– Первая колом, а вторая соколом, – пьет, покрякивая, Никита, поп грузный, с неповоротливыми мыслями в огромной и тяжелой голове.

– А что теперь в Москве? – спрашивает Шарудин, мутными глазами поглядывая на Туманова. – Ведь вы, Богдан Юрьевич, оттуда не так давно; и двух лет еще не будет? А?

– В Москве много разного, – говорит Туманов.

– А что, Богдан Юрьевич, правда ли, что по ночам ходит там Василий Блаженный и кому погрозит, тому и смерть?

– Правда.

– Занятно. А то еще говорят, будто англичане привезли теперь из Амстердама женщину с рыбьим хвостом. Вы не видали? Это не при вас?

– Их много.

– Чего?

– Женщин таких немало, говорю.

– А!

– Богдан Юрьевич шутит, – говорит поп Никита, – а ты, Шарудин, помолчи… Я вот хочу о серьезном поговорить. Вы меня слушаете, Богдан Юрьевич?

– Слушаю, отец Никита.

– Так вот прочел я недавно в газетах, что съезд крестьянский предполагается. Объясните мне толком, как же это понимать надо. Ну, хорошо-с, сегодня они съехались, завтра они говорить начнут, послезавтра криком будут кричать, а потом и с дрекольями пойдут. Правильно ли я говорю? Я знаю, вы за политику к нам присланы. Так ведь то вы, а то мужичье. Правильно я говорю?

– Думаю, что неправильно, отец Никита. Впрочем, я хотя и за политику, будто бы, сюда выслан, но на самом деле я к политике отношения не имел. По-моему, совсем ее не надо.

– Го-го-го! – хохочет без причины поп. – Вот выдумали, Христос с вами! Как же без политики-то? Куда ж это министры там разные или ваши всякие там социалисты – куда им, позвольте вас спросить, деваться? Да и мало ли народу политикою кормится? Еще, поди, другой никаким делом заняться не может, а к политическому приспособился, в чиновниках там что ли или в каких-нибудь революционерах служить стал, а там, смотришь, и в начальники произведут, а вы говорите, «политики не надо». Это даже, Богдан Юрьевич, такое ваше слово можно нецивилизованным назвать. Только я вам не верю. Это вы на смех все.

– Нехорошо, отец Никита, политику оправдывать. Политика всякая от сатаны. Оттого и церковь ваша в запустении. Забыли вы все о Боге и стали рабами.

Богдан Юрьевич берет папиросу дрожащими пальцами и курит, жадно затягиваясь.

– Нехорошо, отец Никита, – повторяет он, как будто он говорит не с этим пьяным таежным попом, а с каким-то другим всероссийским попом, который возник перед ним, как вещий призрак.

– И чего это вы меня все Богом стыдите, – обижается Никита, – сами-то вы кто? Вы разве в Бога верите? Так ведь, только для соблазна разговариваете…

Шарудин, ударив кулаком по столу, неожиданно говорит, как будто угрожая:

– А в Илию Фесвитянина изволите вы верить, Богдан Юрьевич?

– Что?

– Стихир гласа восьмого знаете: «Иже Фесвитянина Илию, колесницею огненною, от земли щедре преложивый слово, сего молитвами спаси нас»… Так-то! А я верю! Фесвитянин он – Илия-то…

XVIII
Наступила зима. И белая глухая пустыня казалась теперь еще неумолимее и строже. Туманов и Лидия Николаевна ходили закутанные в заячьи и оленьи меха. Изредка Богдан Юрьевич брал у отца Никиты лошадь и катал в низких и легких санях Лидию Николаевну. Лохматая крепконогая лошадка мчала санки по таежным тропам, и мир вокруг казался безмерным океаном. Вздыбились огромные волны-холмы, вздыбились и замерзли так – недвижные, белые.

Когда ночью Туманов после попойки выходил из юрты Шарудина, странное чувство, как будто в сердце сосредоточенное, волновало его.

«Нет, не случайно возникли звезды в этом небе, – думал он, пристально вглядываясь в глубину синей бездны, – надо гадать по звездам, надо прислушаться к их пению, чтобы жить так, как надо жить…»

Он возвращался домой и медлил на пороге: там, в юрте, около огня сидит Лидия Николаевна. Туманов знал, что она подымет голову и своими святыми глазами посмотрит на него.

«Так и русская земля смотрит на меня, – думал он, изнемогая в тоске, – а я? Что я могу дать ей? И на что нужен мой стон? Ссыльные, кого он недавно судил строго, казались ему теперь чистыми, почти святыми. Он был уверен, что недостоин их».

– Они все готовы умереть. Они не боятся смерти. А я? Я боюсь и смерти, и жизни, – шептал он, предчувствуя, что скоро надо будет делать что-то решительное.

С попом Никитою и полоумным Шарудиным он по-прежнему водил знакомство. Он, такой замкнутый, не брезговал ими и даже был с ними словоохотлив. Они были ему нужны; с горечью и даже с ужасом он сознавал, что они в самом деле истиннорусские люди.

Странное жизнеупорство замечал Туманов в этих людях, потерявших образ Божий. Какими-то корнями вросли они в Россию – этот тупоумный поп и пьяница Шарудин.

Поп говорил Туманову:

– Порядок я люблю и благолепие. И толстых я люблю. Они всегда знают, что и к чему, и неторопливы. И отчего это вы, Богдан Юрьевич, недородны? Образованный вы человек, а легкий. Вот Лидия Николаевна, супруга ваша, не нашего, конечно, поля ягода, однако все же прочнее как-то, а вы, извините, вроде пуха…

А Шарудин, поводя мутными глазами, твердил что-то многозначительное.

– Отца Никиту признаю. Он положительный! Преклоняюсь перед тобою, пастырь почтенный! Главо! Честной добродетели доме! Правильно! Ура!

Туманов пил водку. Возникали перед ним в винных парах эти странные и жуткие лица таежных обывателей и как будто издевались над ним, лукаво смеясь.

И с каждым днем все загадочнее и пленительнее становилась тайга. Туманов надевал лыжи и шел к реке, переходил через лед, и там, на том берегу, ждала его траурная пустыня, белая и черная. Он подолгу стоял, как завороженный, и не мог оторвать глаз от этой страны, где каждая ель, каждый овраг, каждая поляна лесная исполнены странных чар.

Туманов бродил упрямо по глухим тропам. Он не раз находил потухшие костры, шесты с мертвыми на них гагарами, а иногда и хитро разукрашенные самострелы или кованные бляхи, в виде рыб. Он знал тогда, что был здесь шаман. Ударяя в бубен, пел здесь шаман о щербатой луне или о дивных раскосых глазах или о тойоне, победившем двенадцать племен. Туманов все это знал, и ему тоже хотелось шаманить и бить в бубен, клича мудрую гагару. Она полетит в царство абасылар, по ту сторону тайги, где земля сходится с небом. Оттуда принесет она весть и узнает тогда шаман, какая звезда поведет за собою человека и в какие луны грозит ему гибель.

А еще дальше, в глубине глубин, в глухих недрах тайги, спит прекрасная царевна. И тот, кто найдет ее и разбудит, узнает, как абасылар, добро и зло. Но зорко следит тайга за каждым шагом человека. Нет, не выдаст она своей царевны.

И не увидит ее Туманов никогда. А разве не царевна – Лидия Николаевна? Это она! Это ее держит в своем плену великая тайга!

– Нет, нет, – шептал Туманов, – это не так, это не то…

Порою казалось Туманову, что на земле только он один, а все иные это он же в разнообразных обличьях. Это он, Туманов, под личиною Вереева, председательствует; это он пишет прилежно «Опыт научного анализа экономической структуры инородческих общин Амгинско-Ленского плоскогорья на основании статистических данных»… Это он, Туманов, а вовсе не Прилуцкий, ранил себя смертельно, и его пронесли мертвого мимо Бессоновой… Да полно, она ли это? Не сам ли он глазами Бессоновой смотрел на себя – самоубийцу?

Но странно: с Лидией Николаевной никогда не смел отождествить себя упрямо бродивший в тайге Туманов. Лидия Николаевна это уже иной несравненный мир.

Однажды, возвращаясь домой после скитаний в тайге, Туманов увидел у своей юрты сани, чем-то нагруженные, и несколько человек, хлопотавших около них. Мелькала красная бороденка.

– Здравствуйте, товарищ. Не ожидали? – усмехаясь, сказал Волков. – На Алдан едем. Сутки у вас проживем…

– А кто с вами едет? – спросил нерешительно Туманов, догадываясь, что с этой экспедицией связано будет для него, Туманова, что-то ответственное и тяжелое.

– Да нас трое собственно: Крушинский, я и вот этот приятель наш, учитель бывший, Смиряев, – сказал Волков, указывая на молодого угреватого человека с якутскими скулами и косыми глазами.

– А где же Крушинский? – опять спросил Туманов.

– Да он у вас в горнице с женою. Его досюда жена провожает. Там их в юрте супруга ваша чаем угощает.

– Значит, женился Крушинский? На ком же?

– Ах, вы не знаете! А мне и невдомек, – усмехнулся Волков, подмигивая. – Да на Бессоновой он женился, на Бессоновой, Ольге Андреевне… Она, кажется, в улусе вашем пожить решила. Устала она в колонии. Еще бы!

– Так, значит, на Алдан… Вот как, однако, – бормотал Богдан Юрьевич, входя в горницу.

Все вокруг него заволоклось легким туманом. Лишь одно лицо он видел – большие зеленовато-серые глаза, так странно на него устремленные; горькую и как бы насмешливую улыбку на нежных губах, и эти древние египетские черты утомленного лица…

– Да что с вами, Богдан Юрьевич? Да на вас лица нет? Бледный какой! Господи! – воскликнула Лидия Николаевна, и чашка, которую она держала в руке, упала на пол и разбилась вдребезги.

Волков бросился подбирать осколки.

– Замерзли, должно быть, Богдан Юрьевич?.. – сказал Крушинский, здороваясь. – Верно, что холодно. Пятьдесят градусов, как хотите. Ну, а нам, знаете ли, нипочем. Мы на Алдан едем… Слыхали?..

– Андрей Владимирович говорил… Как же, – пробормотал Туманов, снимая доху.

Он рассеянно отвечал на вопросы и думал об одном: «Зачем опять здесь, перед ним, эти зеленовато-серые обреченные глаза, эти влекущие, улыбчивые губы?»

– Не остаться ли мне здесь дня на три? – спросил, ни к кому не обращаясь, Крушинский.

– Нет, нет! – поспешила ему ответить Ольга Андреевна, как-то уж очень повелительно. – Поезжай завтра же, на рассвете, как решено было.

– Раньше уедешь и вернешься раньше, – добавила она в утешение, загадочно усмехаясь.

– Да… Вот вы и замужем… Так неожиданно, – пробормотал Туманов, не смея почему-то взглянуть ей прямо в глаза.

И на Лидию Николаевну он старался не глядеть. Даже не обернулся к ней, когда чашка выскользнула из ее рук.

Туманов ничего не видел, ничего не замечал. Не видел он, как конфузился угреватый Смиряев, влюбившийся, по-видимому, в Бессонову, как приходил поп Никита с попадьей; не слышал он, как рассуждал о политике Шарудин, как Волков убеждал Бессонову ехать с ними на Алдан, как Лидия Николаевна, напротив, уговаривала ее остаться в тайге, как Крушинский уходил и снова приходил со старухой якуткой, у которой нанял он для Ольги Андреевны просторную и чистую юрту.

«Нет, нет, – думал Туманов, – Лидия Николаевна единственная и несравненная, родная, как Россия, близкая и чудесная… Зачем же эти чужие предсмертные глаза? Да чего я в самом деле так страшусь? Ведь свободен я? Ведь свободен?»

Так думал Туманов, изнемогая в смутном предчувствии какой-то неожиданной опасности.

XIX
Почему, однако, Бессонова вышла замуж за Валентина Александровича Крушинского? Это, конечно, могло показаться странным, – ведь не любила же она его! Но надо признаться, что и ранее поступки Ольги Андреевны не более были понятны и объяснимы. Благоразумному человеку приходилось только руками развести. Вот уж именно все это было «для бессмысленности», как выражалась Чарушникова. Есть среди нас люди, которые поражают своею не то чтобы щедростью, а какою-то болезненною расточительностью: они стремительно спешат тратить свое сердце, свою душу, все силы своего существа. Как будто они поверили, что нет в мире ничего ценного, ничего заветного, что все лучшее подобно снам. И вот точно назло кому-то такие люди расточают Божьи дары. С каким-то сладострастием они отдают на поругание самих себя.

Но случается, что такие люди встречают вдруг нечто им близкое, дорогое, чему они охотно поклонились бы, но уже сил нет. Тогда они, подобно дивному нашему лирику, твердят с печалью, что их «жар души» растрачен «в пустыне». А ежели таким людям случится полюбить кого-нибудь, тогда они окончательно теряют голову. Воспоминания о напрасных связях, о холодных поцелуях мучают их жестоко, и они в свою очередь не щадят тех, в кого влюбились. Иногда все это бывает оправдано чем-то высшим, но чаще все разрешается истерикою, постыдною и ничтожною.

Замужество Бессоновой совсем сбило с толку Як-скую колонию. Еще все живо помнили злополучный суд и две ужасные смерти – Прилуцкого и Коробанова, – помнили, конечно, и тогдашнюю безобразную выходку Крушинского… Мяукин, кстати сказать, три дня ходил с повязкою и горько плакал, но почему-то третейского суда требовать не решился. О поединке, конечно, и речи не было. Мяукин, как человек честный, очень был смущен тем, что так неосмотрительно и торопливо обвинил Бессонову Бог знает в чем. И вдруг Ольга Андреевна вышла замуж.

Но, должно быть, не очень светлы были первые недели супружества: Волков без труда уговорил младожена отправиться с ним на Алдан. И Бессонова, по-видимому, не огорчилась скорой разлукой.

Уехать из города и поселиться в тайге решила она неожиданно, накануне отъезда. Губернатор, конечно, разрешил ей это охотно. Но что всего удивительнее, так это то, что даже Чарушникова не знала ранее о плане Ольги Андреевны. Да и был ли у нее такой план? Может быть, она и сама не знала, что кто-то направил ее на этот путь – в тайгу. Но кто?

На рассвете Волков, Крушинский и Смиряев собрались уезжать. Подводы были готовы. Ямщики-якуты гикали и ахали, как всегда, окружив сани, и просили арги. Был крепкий наст. Лошади, еще сонные и согревшиеся в теплом хотоне, жались одна к другой и недоуменно поглядывали на людей.

Бессонова и Туманов провожали путешественников.

– Прощайте! Прощайте! – говорила Ольга Андреевна, махая рукой, в большой лохматой рукавице. – Ну, Бог с вами! Счастливого пути!

– Так, значит, не едете вы с нами, Ольга Андреевна! – сказал Смиряев и тотчас же отвернулся, густо покраснев.

– Эх, Валентин Александрович! Как же это? А?

– Ну-ну! Садитесь-ка сюда, молодой человек! – прикрикнул на него Волков, подмигивая. – Вам-то, собственно, что?

– Я буду охотиться и привезу вам соболей, – сказал Крушинский, целуя маленькие руки Ольги Андреевны, которая для этого сняла свои лохматые рукавицы.

– Мы вам золото привезем! – крикнул весело Волков.

– Путь счастливый!

Расступились якуты. Свистнули дико ямщики. Легко по насту помчались сани на восток, навстречу холодной таежной заре. Когда они скрылись из виду, Туманов сказал:

– Я провожу вас… Лидия Николаевна спит…

Юрта, в которой поселилась Ольга Андреевна, стояла на другом краю поселка. За мелким березняком, пониже, зеленело и поблескивало замерзшее озеро: снега на нем почти не было.

Туманов и Ольга Андреевна шли молча. Было слышно, как поскрипывают камосы на крепком белом снегу. Они миновали черный плетень, два горбатых хотона, облитых водою и так замороженных, чтобы внутри тепло было, и вошли в юрту, где горел в камельке огонь.

– Помогите мне раздеться, – сказала Ольга Андреевна, с трудом поднимая руки, чтобы развязать у ворота ремешки оленьей узорчатой кухлянки.

– Хорошо. Позвольте, я развяжу, – проговорил Туманов и смутился, когда его пальцы встретились с тонкими и нежными пальцами Бессоновой.

– Ах, неловкий какой, – тоже почему-то смущаясь, улыбнулась Ольга Андреевна, показывая, как надо развязывать затянувшиеся ремешки.

Она села на нару и выставила вперед правую ногу в меховом сапоге и сказала, смеясь:

– Помогите. Снять не могу.

Туманов стал на колени.

– Ты мой! Ты мой! – сказала Ольга Андреевна, и положила маленькую руку ему на голову.

– Не надо так, – пробормотал Туманов, вставая.

– Нет надо, надо, – шептала Ольга Андреевна.

Освобожденная теперь от тяжелых меховых одежд и похожая в своем черном платье на монашенку, она казалась Туманову по-новому привлекательной. Он поднес к своим губам ее пальцы. И она сама прижала их.

– Люблю, люблю, люблю…

– Разве так надо? – как будто кого-то незримого спросил Богдан Юрьевич.

Бессонова вздрогнула и вдруг решительно обняла его за шею, ища своими губами его губы и прижимаясь к нему.

– Уезжайте в город. Я боюсь вас, – сказал Туманов, оторвав свои губы от ее жадных чуть влажных и горячих губ. – Это в последний раз… Слышите? В последний раз…

– Что в последний раз? Ничего не пойму. И не хочу понимать, – усмехнулась Ольга Андреевна. – Я остаюсь здесь.

– Прощайте, – проговорил Туманов тихо.

И, надев доху, он торопливо вышел из юрты. На дворе было светло. Старый безбородый якут гнал шестом волов, лениво ступавших по мерзлой земле. Где-то в улусе выла собака. И от этого унылого воя, и от бледного утра все казалось тоскливым и безнадежным.

XX
У Тумановых была служанка, молодая якутка. Она живала в городе и умела готовить разные русские кушанья. А Бессонова не нашла такой служанки и хозяйка ее тоже не умела варить и жарить на русский лад. Пришлось Ольге Андреевне обедать и ужинать у Тумановых. Лидия Николаевна сама предложила ей это, и она тотчас же согласилась.

Каждый день приходила Бессонова. Усталая, бледная, как бы робея, переступала она порог тумановской юрты. И столько было в Бессоновой изнеможения и ущерба какого-то, что Туманов, смущаясь по неволе, не раз думал: «Большая птица с раненым крылом…»

И не раз припоминал он слова Лидии Николаевны: «И у меня такое чувство, Богдан Юрьевич, что и никого сейчас в мире нет – только мы, трое».

И опять звучал в его душе вопрос Лидии Николаевны: «А вы целовали ее, Богдан Юрьевич?»

Жить так в тайге было страшно. Смотреть в глаза друг другу, тая несказанное, было страшно. И опять жизнь стала похожа на дурной сон.

После ужина Туманов провожал Ольгу Андреевну. И каждый раз, когда он так уходил из дому, Лидия Николаевна не знала, что надо делать, и металась по юрте, как запутавшаяся в сетях.

Однажды, когда Туманов медлил вернуться домой, выбежала Лидия Николаевна из юрты, как была, в одном сарафане и в открытых башмачках, ступая на зеленоватый от луны снег и не замечая стужи.

Старая якутка-шаманка в тот поздний час шла к себе в юрту, возвращаясь от больной. Увидев Лидию Николаевну в одном сарафане, без дохи и кухлянки, она остановилась, недоумевая, и сказала по-якутски:

– Куда хатун идет? Холодно в тайге. Домой надо.

Лидия Николаевна не поняла ее, но, радуясь тому, что кто-то живой стоит перед нею, ласково улыбнулась и молвила, прижимая к груди руки:

– Мой муж пошел проводить Ольгу Андреевну и сейчас вернется, а я, глупая, испугалась чего-то, но это пройдет, конечно.

– Когда луна светит, абасылар томят сердце, – сказала якутка на своем непонятном языке, чувствуя, что жена русского тойона очень страдает.

– Я не понимаю вашего языка, – проговорила Лидия Николаевна с грустью, – но я выучусь непременно, если только… Если только муж мой вернется ко мне… Ах, простите меня, я не то хотела сказать, но у меня спуталось что-то здесь.

И она указала на свою голову.

– Я умею шаманить очень хорошо, очень хорошо. Голова не будет болеть, – сказала по-якутски старуха, думая, что она жалуется на головную боль.

– Ну, прощайте, – молвила Лидия Николаевна, – я к ним пойду. Страшно мне одной. Разве я помешаю им? Господи!

И Лидия Николаевна, не чувствуя холода, пошла вдоль плетня.

Якутка покачала головой и, бормоча свои шаманские причитания, поплелась домой.

Луна была на малом ущербе. Вокруг все было недвижно. И мерзлая чуть снегом запорошенная земля была странного зеленоватого цвета. Тайга, раскинувшая свои огромные шатры по ту сторону реки, казалась теперь станом каких-то вражеских сил. Но Лидия Николаевна ничего не видела вокруг. Она шла, как завороженная, чувствуя острую боль в сердце, и повторяла одно и то же уже непослушными от холода губами:

– Они теперь вдвоем. Но разве я им помешаю? Господи!

Иногда она останавливалась, задыхаясь, прижимала руку к груди и шептала:

– Больно мне! Больно!

А потом опять через силу брела дальше и опять повторяла:

– Разве я им помешаю? Господи!

Повеял ветер, и стало мести немного. Крутился легкий мелкий снег низко над землею. А повыше туман, пронизанный лунным светом, повис огромными лоскутами.

Лидия Николаевна почувствовала вдруг острый холод и как будто был он в костях и суставах; она бросилась бегом к озеру, где чернела юрта Бессоновой. Лидия Николаевна вбежала на крыльцо, задыхаясь, и толкнула дверь. Несчастная еще раза три постучала в тяжелую мерзлую дверь, больно ушибая свою маленькую руку, но и на этот раз никто не ответил на ее стук. Тогда, в отчаянии, она подошла к окну и хотела, было, постучать в него, но, заметив, что в юрте нет огня, пошла прочь, шатаясь, но не домой почему-то, а к реке, за которой расстилалась черная таежная пустыня.

XXI
Когда Туманов вернулся домой, в горнице было холодно, как на дворе. Девочка спала на другой половине и не знала, что Лидия Николаевна ушла из дому, настежь распахнув дверь и оставив ее так.

Камелек погас. И, когда Туманов зажег свечу, он увидел, что на полу снег и подушки на нарах обледенели и наволочки стали твердыми. Богдан Юрьевич девочку не стал будить, а, захватив лыжи, пошел к поповской избе.

Отец Никита долго не мог понять, зачем его разбудил Туманов, но когда, наконец, сообразил, что Лидия Николаевна, к которой он чувствовал какое-то особенное благоговение, считая ее чуть ли не святой, ушла из дому неизвестно куда, испугался чрезвычайно и, торопливо надев доху и камосы и захватив лыжи, пошел с Богданом Юрьевичем к его юрте.

– Ах, ты Господи Иисусе! Да как же это? Да возможно ли помыслить этакое? И куда ей ночью идти?

– Грех-то какой, Господи! – причитал отец Никита, качая огромной и нескладной своей головой.

– Не знаю. Не понимаю ничего, – полувнятно сказал Туманов, – и что делать надо – тоже не знаю.

– Да неужто она без верхней одежды ушла?

– Да.

– О, Господи! А следы куда ведут? – спохватился отец Никита.

– Я голову потерял, – сказал Туманов, – куда следы ведут, я и не посмотрел.

– Фонарь надо. Есть у вас?

– Есть.

Они взяли в юрте фонарь и стали рассматривать землю вокруг крыльца. Несмотря на легкий и мелкий снег сверху, они без труда нашли отпечатки маленьких башмачков Лидии Николаевны. Низко нагибаясь и светя фонарем, они добрели, наконец, до юрты Ольги Андреевны.

– Ах, ты Господи! Она на крыльцо всходила, – удивился отец Никита, – не у госпожи ли Бессоновой изволит она быть?

– Да ведь в окнах огня нету, – сказал тихо Туманов, – и вон куда следы ведут.

– И то правда, – согласился поп, – только зачем же ей к реке идти?

– Не знаю.

– Худо это, – нахмурился Никита, недоумевая, – как же это вы, сударь, жену-то не уберегли?

Туманов не ответил и, отвернувшись, стал надевать лыжи. И отец Никита надел свои. Молча побежали они к реке.

– Вот здесь упала она, должно быть, – пробормотал отец Никита, рассматривая измятый снег.

Они бежали теперь через реку, останавливаясь иногда и разглядывая следы. На том берегу остановился Никита и вдруг, задыхаясь, сказал:

– Что же это? А? Не пойду я дальше. Боюсь. Ведь дальше – тайга…

Он стал громко кашлять, мотая головой.

– Тогда я один, – сказал глухо Туманов и пошел вперед, не оглядываясь.

– Погоди. Куда ты? И я с тобой, – неожиданно переходя на «ты», закричал Никита и побежал за Тумановым.

Следы шли напрямик в тайгу. Со всех сторон теснились черные ели. Тишина была мертвая. И каждый звук, ее нарушавший, удесятерялся и как будто медлил в воздухе, застывая, среди колючих ветвей.

– Страшно мне. Ах, страшно, – шептал поп и уже не разглядывал снега, следуя слепо за Тумановым.

– Следов нет, – пробормотал Богдан Юрьевич упавшим голосом.

– Неужто нету?

Они остановились на чистой белой полянке, недоумевая, куда теперь идти.

Стоокая тайга смотрела в упор на смельчаков, и луна протягивала руки и бледными пальцами своими ощупывала их одежду и лица.

– Страшно мне, – повторил отец Никита.

Они пошли наугад по тропинке, забирая все левее и левее на восток.

– Постой, постой… Что это там? А? – сказал отец Никита, хватая Богдана Юрьевича за рукав.

– Лидия Николаевна, это вы? – хотел спросить Туманов, но губы его шевелились беззвучно.

– Да что же вы молчите? Господи! – крикнул поп и, дрожа от страха, бросился вперед к большой ели, давно, должно быть, завалившейся и лежавшей теперь поперек тропы.

Там, упершись спиною в ствол и вытянув вперед ноги, сидела в своем сарафане Лидия Николаевна.

– Поздно, кажется, – сказал Туманов и подойдя, опустился на колени.

– В путь узкий хождшии прискорбный… И крест яко ярем вземшии, – бормотал отец Никита и крестился, и опять бормотал. – Приидите насладитеся, их же уготовах вам почестей и венцов небесных…

XXII
То, что происходило здесь, в отдаленнейшем углу северо-восточной Сибири, по-видимому, ничем не было связано с событиями нашей русской жизни тогдашнего времени. Однако, как не раз справедливо замечали, человек не может учитывать многих и многих жизненных соотношений, и явления, на первый взгляд в себе ничего общего не заключающие, оказываются в непосредственном взаимодействии. Это утверждение не противоречит науке. Но ведь существуют также и другие таинственные влияния, ускользающие от нашего внешнего наблюдения, однако, не менее оттого значительные.

Шестого августа опубликовано было официальное сообщение об «учреждении Государственной Думы», двадцать пятого заключен был Портсмутский договор, естественное последствие политики наших лжепатриотов, а уже в середине сентября начались шумные митинги в высших учебных заведениях, началась типографская стачка в Москве, и уже готовилась всеобщая политическая забастовка железнодорожников. Как известно, восьмого октября прекратилось движение по всем линиям железных дорог, за исключением Николаевской. Тридцатого состоялось первое заседание Совета Рабочих Депутатов, на который с надеждою смотрела Россия, а на другой день уж раздался зычный крик приказа: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть»… Правительство поспешило опубликовать манифест семнадцатого октября. В эти дни, под давлением общественного настроения, стали постепенно возвращать ссыльных. Почти все участники вышеописанных событий должны были вернуться в Россию. С лихорадочным волнением спешили они уехать из ненавистной Сибири. К этому времени возвратился в город Я. после неудавшейся экспедиции на Алдан Андрей Владимирович Волков и его спутник Смиряев: Крушинского с ними не было. Несчастный юноша заразился тифом и умер в тайге. Ольга Андреевна Бессонова отнеслась к этому грустному известию как-то слишком безразлично и даже не старалась скрыть своего равнодушия. В начале ноября из города Я. должна была отправиться в Россию партия ссыльных – человек десять. С ними ехала Бессонова, в одной повозке с Чарушниковой, и Богдан Юрьевич Туманов, спутником которого был Волков.

Три недели, день и ночь, ехали ссыльные по льду застывшей Лены, среди скал, занесенных снегом, чутко прислушиваясь то к безмолвию пустыни, то к диким песням метелей. Они выходили на станках из повозок, доставали мешки с кусками застывшего бульона и с замороженными пельменями, ставили котелок на огонь и варили обед. Вокруг камелька, попивая коньяк, сходились все десять и говорили неумолчно о победах революции.

Туманову казалось почему-то, что победы эти непрочны, и какие-то совсем новые мысли и предчувствия его волновали теперь, но он пока не хотел и не мог говорить об этом. С Бессоновой он тоже не разговаривал и старался не смотреть на нее.

Но к концу пути, когда оставалось ехать дня три – не более, Туманов тяжело заболел. И на общем совете решено было, что везти его дальше опасно и надо оставить пока на станке, в селе Ихменке, где был порядочный врач. Товарищи, однако, с понятным нетерпением спешили попасть в Иркутск, и кто-то предложил бросить жребий, кому из них остаться с Тумановым. Жребий выпал на долю Бессоновой, и Богдан Юрьевич, лежавший без памяти, не знал этого и, когда очнулся, удивился, увидев ее около своей постели. Он хотел было спросить, где он и почему никого нет вокруг и почему только одна Ольга Андреевна здесь, в этой чужой избе, но лень было спрашивать и ждать ответа, и все показалось неважным и незначительным, кроме одного, о чем говорить было трудно и страшно. Однако, он приподнялся на постели и сказал тихо:

– Никого сейчас в мире нет, только мы трое…

– Бред, бред… Ты болен, – проговорила Ольга Андреевна и провела рукой по его волосам, как будто отгоняя дурные мысли. – Усни, милый…

Ольга Андреевна подошла к двери и заперла ее.

Туманов опять уронил голову на подушку и закрыл глаза. Горница, которую уступили больному, была небольшая, загороженная огромною печью, замысловато расписанною. В киоте много было старинных образов и перед ним горела лампадка. Видно было, что здесь живут мужики небедные: все было чисто и вещи все были прочные. Пахло смолою, отрубями и ладаном. И натоплено было жарко.

Долго, часа полтора, сидела на табурете Ольга Андреевна, положив голову на высокую постель, где лежал Туманов. Он спал и во сне иногда что-то говорил, но слов нельзя было разобрать. Во втором часу Бессонова встала тихо, стараясь не разбудить больного и не спуская с него глаз, и начала раздеваться. Она торопливо расстегнула свое черное платье, которое соскользнуло с плеч и, шурша, упало у ее ног. Странно усмехаясь, нагнулась Ольга Андреевна над лицом Туманова.

– Ты мой! Ты мой! – шептала она, стоя около постели и прижимая свои тонкие руки к груди.

Приподняв край одеяла, она скользнула в постель и, опершись на локоть, стала внимательно рассматривать лицо Туманова, его полуоткрытый горячий рот, пряди волос на бледном виске и густые темные ресницы, сомкнутые теперь.

Неожиданно Туманов открыл глаза и хотел что-то сказать, но Ольга Андреевна прильнула своими губами к его губам и вытянулась вся, дрожа. А потом, когда она оторвалась от его губ и упала на спину и раскинулась, как и он, сгорая в лихорадке, Туманов приподнялся и, подложив левую руку под ее голову, прошептал глухо:

– Кто это? А? Кто?

– Я твоя кукла… Я твоя кукла… Слышишь?

Он улыбнулся, как бы припоминая что-то.

– Молчи! Молчи! – пробормотал он и, как слепой, провел рукою по ее телу…

В соседней комнате, шипя и задыхаясь, часы пробили четыре. Бессонова лежала по-прежнему на спине, бледная, с усталыми глазами, обведенными черным, а Богдан Юрьевич сидел на краю постели, мотая босой ногой, и говорил:

– Я тогда испугался за вас, по правде сказать. Теперь я вижу, что все слава Богу в конце концов.

– С кем ты говоришь? – спросила Бессонова, недоумевая и пугаясь.

Богдан Юрьевич не слышал вопроса и, мотая по-прежнему ногою, продолжал разговаривать с кем-то, кого не видела Ольга Андреевна.

– Да, – сказал Туманов, усмехаясь, – только мне кажется, вот эти листики должны быть темнее: тогда и все будет приятнее…

Богдан Юрьевич помолчал, слушая:

– Что ж! Я могу, – проговорил он, опять ласково усмехаясь, – только вы мне адрес поточнее скажите… На Забалканском? Ну, хорошо, я сделаю…

– Ах, зачем так! Не надо! – шептала Ольга Андреевна, дергая его за рукав.

Но Туманов не обращал внимания на ее шепот и по-прежнему разговаривал с кем-то, не спуская глаз с сундука, который стоял в углу, около печки.

– Я не забуду, – бормотал он, – а про сырость петербургскую не стоит говорить. Это, знаете ли, для меня самый подходящий климат…

XXIII
В Петербурге все необычайно. И пресловутая холодная чопорность едва ли не маска, которую надел на себя этот город, подобно чахоточному юноше, которому пришло в голову скрыть на час пугающие всех розовые пятна на лице, истомленном лихорадкой… И вот юноша, обреченный на гибель, спешит в маскарад, надев торопливо костюм денди. Но разве не с достоинством носит он свою личину? Разве петербургский ампир не дивная декорация для предсмертной комедии, которую мы разыгрываем на берегах Невы? Ах, если сердце ваше тоскует, предчувствуя гибель, вы невольно полюбитеэтот невероятный город, такой древний и мудрый, несмотря на свою молодость. Петербург не взмывает лебедью, как Москва в сказочные свои часы, зато он по-иному дивен, и как вещая морская птица дышит туманами, стуча порою своими железными когтями по граниту и вглядываясь в синюю даль Запада, где его родичи вили когда-то на утесах неприступные гнезда.

В Петербурге все необычайно. Необычаен Невский проспект, стремительно вонзившийся, как стрела, в кольчугу великолепной столицы; необычайна Нева, сестра взморья, любовница северо-западного ветра; необычайны стальные каналы, недвижные и безмолвные; необычайны сумрачные церкви и строгие фасады дворцов; необычайны и улицы петербургские, где порою слышен запах моря, где дома похожи на призраки и где прохожие кажутся сомнамбулами…

Как странны и томительны были в Петербурге октябрьские и ноябрьские дни в тот ужасный год. На черном море слагалась пламенная легенда о лейтенанте Шмидте, а в Петербурге уже говорили о Черной Сотне. Революция и контрреволюция «сплетясь, как пара змей, обнявшись крепче двух друзей, упали разом»…

Стояла влажная петербургская зима, похожая на осень. Днем город окутан был желтым туманом; автомобили и экипажи двигались медленно в непонятном сумраке. Рано зажигались фонари, но и они были окутаны трауром тумана, и трудно, и страшно было идти по улице. Но дома сидеть было еще мучительнее, и каждый стремился на Невский, на Литейный, на Каменноостровский, чтобы смешаться с мутным потоком петербургской толпы.

А какими странными огнями загорелась в те дни любовь. Казалося, что все, как во время чумы, спешат торопливо насладиться радостями жизни, преходящей и тленной. Неслучайно твердят историки «о распущенности нравов во время революции». Поцелуи тогда были сладостнее и болезненнее, объятия безумнее и ужаснее, потому что все жили предсмертно, неуверенные в том, что будет завтра. Пили много вина в те дни, но и вино пахло кровью.

Туманов и Ольга Андреевна поселились в гостинице «Пале-Рояль» на Пушкинской. Они жили в разных номерах, но в одном коридоре. Обедали вместе в маленьком ресторане на Невском. Бессоновой казалось, что все это пока, что вот на днях они что-то решат, и тогда все будет ясно, тогда поймут они, как надо жить. Но она боялась теперь Туманова. Не могла она забыть ночь в Ихменке. Не могла она забыть странные слова: «Никого сейчас в мире нет, только мы, трое…»

– Трое!.. Трое!.. – звучало в ее душе.

У Бессоновой был в Петербурге брат, приват-доцент. Читал он в университете курс о паукообразных. Звали его Ильей. Однажды вечером пришел он к Ольге Андреевне и там встретил Туманова.

Илья Бессонов совсем не похож был на сестру. И характер его, по-видимому, иного был склада. Нельзя было сразу решить, что он за человек, даже приблизительно. Он был развязен, но и застенчив вместе с тем. Говорил он весело и в каком-то лихорадочном возбуждении, размахивая руками и странно наскакивая на собеседника, однако подчас что-то унылое и безнадежное было в его речах. Иногда глаза его были грустны, а красный рот смеялся; иногда наоборот, когда он говорил о печальном и страшном, смеялись лукаво его глаза. И при всем том наружность его была самая непримечательная на первый взгляд: круглое розовое лицо и все черты какие-то мягкие, зыбкие, неуловимые…

– Наконец-то мы с вами встретились, Богдан Юрьевич, – сказал Бессонов, как-то неловко захватив руку Туманова и тряся ее. – Наконец-то! Я даже мечтал об этой встрече, признаюсь вам… Сестра мне о вас рассказывала, и я знаю всю вашу судьбу и очень заинтересован…

В последние дни Богдан Юрьевич был странно рассеян и даже иногда совсем не слышал собеседников. Можно было подумать, что он оглох. И на этот раз он молча рассматривал розовое, слегка опухшее лицо Ильи Бессонова, как будто это был предмет неодушевленный, а не живой человек, да еще столь разговорчивый и, по-видимому, возбужденный чем-то.

На мгновенье глаза Ильи потухли и засмеялся рот. Наскакивая на Туманова и хватая его за пуговицу, Илья Андреевич продолжал тараторить и даже брызгал при этом слюною:

– События-то! События-то! – восклицал он не то серьезно, не то иронически. – Апо-ка-лип-ти-ческие можно сказать, времена! Ха-ха-ха! Вот тебе и наша святая Русь! А! Каково? Я откровенно буду говорить. Мне не только сестра, но и еще кое-кто рассказывал о вашем настроении. И я очень понимаю. Вы нам нужны.

Богдан Юрьевич нахмурился, как будто стараясь сообразить что-то, и потом вопросительно посмотрел на Ольгу Андреевну. Но она пожала плечами и отвернулась.

– Я вам откровенно скажу, Богдан Юрьевич. В наше время трудно найти подходящего человека или хотя бы просто порядочного. Нам иногда приходится присоединять, так сказать, Бог знает кого. Понятное дело, что вы для нас находка.

– Послушай, Илья, – сказала Ольга Андреевна, нетерпеливо вставая. – Я тебе говорила, что план твой никуда не годится. Вздор! Ужасный вздор!

– Молчи, сестра. Я понимаю не хуже твоего, что можно и чего нельзя. Извольте меня выслушать, Богдан Юрьевич… Прежде всего я откровенно сообщу, почему именно к вам, а не к иному лицу, я обращаюсь с моим предложением. Вы интересовались политикою, вы были причастны общественному движению. Это раз. Вы разочаровались в нашей революции. Это два. Вы верующий человек. Это три. Этого достаточно, чтобы «Союз Латников» почел за честь назвать вас своим членом, а, быть может, и руководителем.

– И не раз, и не два, и не три. Все совсем не так. А про «Союз Латников» не слыхал, – невнятно проговорил Туманов, с трудом подбирая слова, чего раньше с ним не случалось и что стала замечать за ним с некоторых пор Ольга Андреевна.

И надо сказать, что странное косноязычие Богдана Юрьевича путало ее ужасно.

– Все совсем не так, – повторил Туманов и с явным беспокойством оглянулся, как будто бы в комнате был еще кто-то.

– Может быть, я не совсем точно передал мою мысль, но все же суть ясна, и с главным вы должны согласиться, – сказал Илья серьезно и тотчас же глаза его засмеялись.

– А что такое «Союз Латников», я вам сейчас изложу, – продолжал он, снова весело улыбаясь и задыхаясь от желания, как можно скорее выяснить суть дела. – Россия без Бога ничто, а Бог без царя алгебра. Вот наше первое положение, а уж из него и все прочее вытекает. Вы понять должны. Мы не хотим, чтобы все шаталось. Нам надо, чтобы все прочно было. Кто силу дерзновения имеет, тот покорен и тих. Мы тишины желаем. А они хотят в православной церкви тарарабумбию петь, в алтаре норовят чашу опрокинуть. Благолепия мы желаем. Вот наша программа.

– А что ж вы для этого делать будете? – спросила, презрительно усмехаясь, Ольга Андреевна.

– Как что? Латники мы. Врагов мы сокрушим.

– Каких врагов? Погром устроите?

– Ежели понадобится, так и погром, – совсем покатился со смеху Илья Андреевич.

И все-таки нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит.

– Вы думаете, он искренно говорит? – гневно сверкнула глазами Ольга Андреевна. – Лжет он все. Ничего ему не надо. Назло самому себе, на себя клевещет. Бездарность!

– Глазами-то как сверкнула! – сказал Бессонов, кажется, искренно любуясь разгневанной сестрой. – А вы знаете, Богдан Юрьевич, почему она так волнуется? Боится она, что есть в характерах наших одна общая черточка, хоть одна единая, а все-таки есть. Улыбочка такая. Понимаете? To есть, может быть, это и не так. Я даже и не думаю, что так, а она верит. Ольга Андреевна Бессонова думает, что я с черной сотней связался для иронии, по бесстыдству, с улыбочкою… Ну точно так, как она в революцию пошла – тоже с улыбочкою. От отчаяния, может быть. Это она так думает, а я так не думаю.

Всю свою речь произнес Илья Андреевич, задыхаясь и смеясь. И казалось, что будто и лица у него нет, так только один смеющийся красный рот.

– Однако, уважаемый Богдан Юрьевич, мне сейчас некогда, но я очень хотел бы познакомиться с вами поближе. Даже несмотря на гнев моей уважаемой сестры… А пока позвольте предложить вам одно – как бы это сказать? – развлечение, пожалуй… Завтра, на Забалканском проспекте, в Голубятне (чайная такая) собрание будет спорщиков разных – о Боге там и о другом прочем говорить будут. И мы, латники, тоже там будем… Приходите пожалуйста. Вам любопытно будет. А, может быть, и вы нам словечко скажете. Непременно приходите! И ты, сестра, приходи…

– И я, и я! – раздался вдруг пронзительный голос.

В комнате оказалась Чарушникова. Никто не заметил, как она прошмыгнула в дверь. Она была все такая же – получеловек-полуптица, с черными крыльями.

– И я, и я с вами пойду туда, – лепетала она. – Хочу очень туда. И латников хочу посмотреть и спорщиков разных послушать…

XXIV
Илья Андреевич ушел, а Чарушникова осталась и, кажется, рассчитывала просидеть здесь немало времени.

– Богдан Юрьевич нездоров. Ему отдохнуть надо, – сказала Ольга Андреевна. – Ступайте к себе в номер, Богдан Юрьевич, усните, а мы здесь с Анастасией Дасиевной побеседуем.

Но Богдан Юрьевич, по-видимому, не слышал того, что ему говорила Бессонова. Каким-то мертвым взглядом он смотрел прямо перед собою. И было странно, что он не шевелится, как кукла, и что руки его симметрично лежат на коленях. И весь он был похож в ту минуту на восковую фигуру.

– Вам отдохнуть надо, – нетерпеливо повторила Ольга Андреевна и даже тронула его рукою за плечо.

– Сейчас, сейчас, – сказал Туманов и пошел было к двери, но остановился на пороге.

– А все-таки я не могу вспомнить того, что надо, – усмехнулся Богдан Юрьевич и потер лоб рукою. – Как это? Образуется? Нет, не образуется… Сообразоваться надо? Сообразить я не могу – вот что.

Туманов совсем запутался и робко глядел то на Ольгу Андреевну, то на Чарушникову.

– Ах, ты Господи! – воскликнула Бессонова почти в отчаянии. – Да идите вы спать! Ведь вы на себя не похожи. Ведь надо себя в руки забрать.

– Ступайте! Ступайте! – хлопотливо затараторила опять Чарушникова, вскочив со стула и толкая Туманова в коридор.

– Не знаю, что с ним такое, – сказала Ольга Андреевна, когда Туманов ушел, наконец. – Он стал такой странный с тех пор…

– Ах, теперь все странные, очаровательница. Время такое.

– Да, время. Но он особенный.

– А я думаю, что теперь никому несдобровать, – захихикала Анастасия Дасиевна. – И у вас лихорадка, и даже у меня, должно быть. Вчера, например, мне Вербовский померещился.

– Неужели он в Петербурге?

– Не знаю. Может быть, это приснилось мне. Подошел ко мне на Невском. В цилиндре, знаете ли, как всегда…

– Что же он сказал вам?

– Приехал, говорит, в Петербург продолжать опыты. Время, говорит, интересное. Теперь все острее и заманчивее. Спросил, правда ли, что вы в Петербурге. Кажется, с Тумановым желает познакомиться.

– Невозможно это, – нахмурилась Ольга Андреевна.

– Да не все ли равно в конце концов, очаровательница, – засмеялась Чарушникова и тотчас же прибавила: – Отдохнуть бы, однако… Выпьем? А?

Не дожидаясь ответа, она вытащила из своего огромного ридикюля бутылку коньяку.

Верная подруга придвинула к дивану столик, улыбаясь невесело, и поставила на него бутылку.

В то время, когда Ольга Андреевна и Чарушникова молча пили коньяк, Богдан Юрьевич Туманов ходил по своему номеру, разговаривая сам с собою. Он не заметил, как в комнату вошел незнакомый ему господин. Незнакомец улыбался как-то загадочно и нагло. Глаз его нельзя было видеть, потому что на его носу надето было дымчатое пенсне.

Самое примечательное в лице этого господина были губы, красные необыкновенно и как будто влажные, причем нижняя губа заметно отвисла, тогда как верхняя змеилась тонко под низкою щетиною усов. Одет был он очень хорошо, даже с некоторым «шиком». На нем было прекрасное пальто и на лоб надвинут был хороший цилиндр.

Туманов не удивился тому, что перед ним стоит незнакомец. Его другое поразило… Его поразили губы этого человека. С каждым днем Туманов все менее и менее мог управлять своими мыслями, все менее способен был приспособляться к обыденному и внешнему, от чего все мы находимся в непрестанной зависимости. И теперь, не считаясь с тем, что подумает о нем незнакомец, он сказал то, что ему хотелось сказать:

– Опять такие красные губы… Почему все такие губы?

Проговорив это, он стал ходить по комнате, не обращая внимания на гостя.

– А у кого еще «такие губы»? – чуть усмехнулся господин, снимая цилиндр и усаживаясь в кресло.

Туманов остановился на минуту, прищурился и сказал нехотя:

– Забыл у кого. У многих. Как упыри. Мне противно.

– Вот оно что! – протянул незнакомец и, помолчав, прибавил: – Да ведь и у вас тоже губы-то не очень невинные…

– У меня? – испугался Богдан Юрьевич.

– Я, по правде сказать, ожидал от вас чего-нибудь в этом роде, – пробормотал гость, хмурясь, – но все же не такой – как бы это сказать? – рассеянности… Вы даже не поинтересовались узнать, кто я такой.

– Что? – спросил Туманов, не понимая за что его упрекает незнакомец. – Я нескладно говорю и соображаю худо. Но у меня свои мысли. Извините.

– Ежели свои мысли, я даже рад, – засмеялся таинственно собеседник, – однако, быть может, вы не прочь поделиться ими с вашим будущим другом? Я почему-то уверен, что мы будем друзьями…

– Какие друзья? Мне некогда.

– Не хотите, значит?

– Не хочу. Я и без друзей ничего не успел.

– А зачем торопиться?

– Вы кто такой? – спохватился, наконец, Богдан Юрьевич.

– Я – Вербовский.

– Да ведь мы, кажется, знакомы с вами… Или мне говорили про вас? Ах, да, вспомнил! Вы Вербовский, а не Вердовский…

Богдан Юрьевич неожиданно громко рассмеялся.

– Это вы почему развеселились? Суд вспомнили? – спросил Вербовский, тоже усмехаясь. – Да, это забавно… Никогда я никакого отношения к политике не имел – и вдруг такая история…

– Так, значит, вы не провокатор, по крайней мере?..

– Я вижу, вы проснулись. Может быть, мы сговоримся. Я, знаете ли, очень хочу сговориться. А относительно провокации – я, может быть, и провокатор… Только в ином «плане», так сказать… Я охотно бы все вам разъяснил…

– Зачем?

– Я сам не знаю, зачем. Вот пойдемте сейчас со мною в ресторан.

Вербовский подошел к вешалке и взял пальто Богдана Юрьевича.

– Я не хочу никуда, – говорил не без досады Туманов, покорно, однако, всовывая руку в рукав пальто, которое держал Вербовский.

– Идем, идем, – повторял новый «друг», надевая на голову Богдану Юрьевичу его барашковую шапку.

Они вышли на Пушкинскую и направились к Невскому проспекту мимо садика, где стоял жалкий памятник поэту. Впрочем, его трудно было заметить теперь. Желтый туман закутал своею пеленою невысокий монумент. Богдан Юрьевич и новый его знакомый повернули за угол и пошли в сторону Адмиралтейства. Был первый час. По проспекту тянулись экипажи. Разъезжались посетители театров… Ревели и пели автомобили… Воздух, острый и сырой, казался дурманным. Странно и таинственно возникали из тумана люди. И даже трудно было поверить, что это в самом деле люди. Не фантомы ли то были?

При свете фонаря показалось чье-то бледное лицо и еще два-три… Как странно шевелились губы на этих масках. И как жутко из далекой глубины глазных впадин лучился свет…

«Вейся над нами, красное знамя»…

Но туман душил бунтарский напев, – и уже пропали в желтом сумраке лучистые глаза. Потом возникло чье-то испуганное и злое лицо, с торчащими усами, и блеснули на миг светлые пуговицы…

Потом женский голос прозвучал беспокойно:

– Господин! Не желаете ли ко мне отдохнуть?

Вербовский привел Богдана Юрьевича в небольшой бар-ресторан, на углу Троицкой и Невского.

– У меня тут свидание, – объяснил он в ответ на беспокойный взгляд Туманова, – так я зашел, чтобы предупредить. Тут меня Маша ждет.

– Какая Маша?

– А! Все равно… Да вот и она! – воскликнул он, когда к их столику подошла худенькая девушка-подросток, шатенка, с огромными темными глазами на почти прозрачном лице. На ней была чрезмерно большая черная шляпа, и вообще она была одета, как проститутка средней руки.

– Ну, что, Валя, в «Буфф» поедем? – спросила она, с нарочитою развязностью, ударив его муфтою по руке, – и тотчас же, видимо, робея, заглянула ему в глаза.

– Погоди. Присядь. Мне вот с другом поговорить надо, – сказал он и опять обратился к Туманову: – Вот неудобно только говорить здесь… Шумят…

В самом деле в ресторанчике кричали так неистово, что едва можно было расслышать собеседника. Две небольшие комнаты были сплошь уставлены круглыми столиками, вокруг которых ютились проститутки, молодые и старые, бесстыдно-нарядные, а иные одетые строго все в черном, как монашенки. Воздух казался синим от облаков табачного дыма, и кружилась голова от запаха спирта и скверных духов.

– Мы им покажем! Мы им покажем! – гремел белокурый студент, с безнадежно пьяными глазами угрожая кому-то кулаком.

– Что ж! И армия за народ! Мы не против России! – визгливо выкрикивал молоденький офицер, размахивая какой-то прокламацией.

– А у тебя есть пять рублей? Нет, ты покажи! Нет, ты покажи! – приставала к офицерику толстая проститутка, с лиловыми как будто измятыми губами.

– Однако, здесь разговаривать невозможно. Поедем отсюда, – решил Вербовский.

– А я? И я с вами хочу. И Феню возьмем, – сказала Маша, указывая на белокурую девушку, которая сидела за соседним столиком с двумя молодыми людьми, приказчиками, по-видимому.

– Ну, что ж! Ладно. Едем, – тронул он плечо Туманова, который совершенно безучастно относился ко всему.

Богдан Юрьевич покорно встал. Они наняли двух извозчиков. Впереди поехала Маша с Феней, а за ними Вербовский и Туманов.

– Вы мне очень нужны. Вы даже волнуете меня, – признался Вербовский, фамильярно обнимая за талию Богдана Юрьевича. – Сказать по правде, я как будто вновь чувствую Ольгу Андреевну. Должен вам покаяться, несмотря на цинизм, мне присущий, я до сих пор не могу ее забыть… И сейчас я с вами, потому что хочу о ней говорить. Вы должны понять, ежели вы настоящий человек. Впрочем, мы выпьем… Тогда будет виднее.

Они приехали на Карповку, в гостиницу «Ницца». Заспанный лакей, с бритым брюзгливым лицом провел их в номер. Девицы забрались с ногами на диван и перешептывались, поглядывая с любопытством на молчаливого и рассеянного Туманова. Вербовский спросил шампанского.

– Иные считают меня негодяем, – сказал он, вытаскивая изо льда бутылку Аи. – Но, право, я уж не такой плохой человек. Я только откровенный и нетерпеливый – вот и все… А, знаете, я очень рад, что вас нашел, наконец.

– Пустите меня. Я пойду, – с тоскою проговорил Богдан Юрьевич, подымаясь, и потянулся было к пальто.

– Куда же вы? – в отчаянии крикнул Вербовский. – Маша! Феня! Уговорите его!

– Останьтесь, кавалер хороший, – молвила Феня, смеясь.

– Выпить со мною не побрезгуете? – совсем серьезно спросила Маша и протянула свой стакан.

– За ваше здоровье! – тоже серьезно сказал Богдан Юрьевич и чокнулся.

– Отчего вы такой грустный? – и Маша ласково заглянула ему в глаза.

– Я не грустный. Я только все думаю, но не могу никак…

И Туманов сделал неопределенный жест.

– О чем думаете?

– О России.

– Что? – спросил Вербовский и сразу оживился. – О России думаете? Зачем?

– Я все-таки пойду, – заметался по номеру Богдан Юрьевич, но Вербовский отнял у него шапку.

– Нет, мой друг, теперь-то мы и поговорим с вами, как следует. У меня тоже есть свои мысли о России. Хотите, открою?

– Хочу.

– По-моему, уважаемый Богдан Юрьевич, разгадка всей нашей истории – и особенно петербургского периода – в одной нашей русской тайне, нашей особенной тайне. Вы, конечно, скажете, что это мой парадокс, а если вы не очень вежливы, то и объявите громко и всенародно, что это вранье и глупость. Однако я решаюсь мою мысль высказать. Я утверждаю, что Россия – сладострастнейшая страна, и народ наш – сладострастнейший народ в мире.

– Послушайте, Вербовский, вы в самом деле существуете? – спросил Богдан Юрьевич совсем без насмешки.

– Да, существую. А вы почему так?

– Я думаю, что это я сам.

– А! Вот что? Значит, мне, пожалуй, и говорить не надо: я, очевидно, излагаю ваши собственные мысли.

– Нет, говорите. Отчего же! Я все-таки не такой скверный, а вы совсем скверный.

– Благодарю вас. Я продолжаю. В науке даже существует термин, определяющий ту форму сладострастия, которая нам свойственна. Это – мазохизм, дорогой мой… Наше общественное движение? Наша революция? Разве это не целый ряд самоистязаний и добровольных жертв? Голодовка – излюбленный способ борьбы с правительством. Девятое января – характернейший момент нашей революции. Выйти без оружия и подставить грудь под штыки и пули – как это определительно для нас! А видели вы, с каким наслаждением наши курсистки и студенты бросаются под копыта казацких лошадей?

– Вы грязный насмешник – и в самом деле негодяй, – сказал Туманов.

– Не надо браниться, – усмехнулся Вербовский. – Я вовсе не насмехаюсь и даже объективен, если хотите. Мазохизм не только в политике. Возьмите нашу поэзию, нашу литературу вообще. Назовите мне такого француза, немца, англичанина, или кого хотите, кто превзошел бы в сладострастии нашего Достоевского. Маркиз де Сад и Жиль де Ре – невинные ребята по сравнению с нашими жестокими мечтателями.

– Вы – односторонний. И вообще все не так.

– Знаете что, Богдан Юрьевич? Я вот пью шампанское и пришел сюда совсем не затем, чтобы вам что-нибудь математически доказывать. Хотя в другое время и при иных обстоятельствах берусь вам доказать мою мысль, опираясь на несомненные факты. А сейчас позвольте мне говорить без доказательств, лирически.

– Говорите.

– Я, конечно, об Ольге Андреевне говорить буду. Это к той же теме. «Материалы к вопросу»… Так ведь говорится…

– Извините. У меня мысли путаются.

– Нет, вы поймете это. Я знаю, вы ее любовник. Не удивительно ли, что всегда она как в лихорадке. Неправда ли? Я в нее стрелял. Вынести не мог. Она со мною обращалась, как с рабом. Я дрожу, когда о ней вспоминаю. Она вся вечерняя. Я знаю, что все это нескладно и бессвязно как-то…

– Связи нет. Правда. Вы о России начали.

– Да. О России. Ольга Андреевна – петербургская. Но ведь, и Петербург тоже Россия с известной точки зрения. А другая…

– Другая? Ее нет. Она ушла в тайгу, – помавая рукою, сказал как-то бессознательно Туманов. – Замерзла там…

– Россия замерзла?

– Нет, не Россия. А, впрочем, может быть, и Россия.

– Ну, вот мы и договорились с вами до главного. Это все к одному. Холодно нам. Замерзли мы. И напрасно один юный поэт с искренним восторгом воскликнул: «Где сияет солнце жарче? Где сиять ему милей?» Лирик милый предполагал, что на Руси солнце сияет жарче, чем в Африке. Такие чувства похвальны, конечно, но вздор решительный. У нас сектанты на кострах себя сжигали, чтобы согреться. Вот мы какие.

– Мы, кажется, пьяны, – заметил Туманов. – Впрочем, я вообще не совсем здоров… Да вы в самом деле Вербовский?.. У вас лицо на маску похоже.

– Я немного пудрюсь и глаза подвожу, – сказал Вербовский и снял пенсне.

– Это зачем же такой маскарад?

– Предсмертный маскарад, – засмеялся Вербовский. – Вы помните, Рабле, умирая, завернулся в домино и, пародируя священное писание, довольно забавно пошутил: «Beati qui moriuntur in domino»[3]. Вот и я, как Рабле…

– Не говорите непонятного! – сказала Феня. – Нам скучно так…

– Не будем! Не будем!

– Я корсет сниму. Ничего? – спросила Феня, совсем пьяная.

– Печальный вы какой. Жаль мне вас, – обратилась Маша к Туманову.

– Вас поцеловать можно? – спросила она и, не дожидаясь ответа, нежно его обняла. – У меня брат такой был. На вас похож.

– Маша сантиментальная, а у этой Фени своя философия: carpe diem…[4] Я с ними часто время провожу. Люблю с ними втроем. Они ведь подруги и влюблены, – коснеющим языком объяснял Вербовский.

– Я пойду.

– Подождите, Богдан Юрьевич. У меня к вам просьба. Передайте, пожалуйста, Ольге Андреевне вот этот подарок от меня. Скажите ей, что я ей всего хорошего желаю. Вот…

И он вытащил что-то завернутое в газетную бумагу и перевязанное бичевкою.

Туманов взял этот довольно тяжелый сверток и положил его в карман. Богдан Юрьевич не заметил, как очутился на Невском. Если бы не тяжелый сверток в кармане пальто, он мог бы поверить, что свидание с Вербовским сон. Было светло. И уже проснулся рабочий люд. Туманов нанял извозчика и поехал на Острова. Там, на Стрелке, он отпустил извозчика и долго ходил один, размахивая руками и бормоча что-то. Наконец, сторож подошел к нему и сказал укоризненно.

– Ишь, налимонился! Нехорошо! А еще барин!

XXV
В конце Забалканского проспекта, на полпути от городских боен до Новодевичьего монастыря, стоит трехэтажный угрюмый дом, давно уже прозванный неизвестно почему Голубятней. Лет пятьдесят стоит здесь этот дом, вперяя темные мрачные свои окна в желтый петербургский сумрак. Наверху, в третьем этаже, мелкие квартиры. Живут там рабочие с бумагопрядильной фабрики Проскуровых и заводские мастера. Во втором этаже две квартиры – в одной половине переплетное заведение, а в другой неизвестно что: на дверях прибита медная дощечка с обозначением имени-отчества без фамилии: «Анна Петровна». У этой дамы – восемь воспитанниц, а у воспитанниц немало знакомых, и часто бывают гости… А внизу помещаются лавки, прачечная и ночная чайная, тоже называемая, как и дом, Голубятней. Хозяин чайной – Арсений Григорьевич Горбачев, человек примечательный. На Забалканском проспекте он слыл весьма ученым, и посетители чайной всегда были не прочь потолковать с ним о высоких предметах. Правда, иных пугали его круглые рыбьи глаза и сухие губы, но то, что он умел красно говорить, и знал Священное писание, как старообрядческий начетник – в этом все были согласны. Маленький суховатый Арсений Григорьевич в шлепающих туфлях расхаживал по чайной, рассеянный и молчаливый, но стоило кому-нибудь заговорить о важном, о божественном, как тотчас же, как бы очнувшись от сна, вступал он в беседу, и вскоре один его голос звучал в чайной:

– Не чуждайтесь огненного искушения, – говорил он, подымая желтый палец, – без оного не будет вам Царствия Божия…

Торговала чайная не худо. Собирались в ней любители поговорить и послушать. Но после двух часов ночи зеленый дурман стоял-таки в чайной: приходили пьяные из трактиров; иные притаскивали за пазухой бутылки; иногда под утро приезжали господа из «Парадиза» и привозили с собою в автомобиле шампанское.

Нередко приходил сюда с гитарою Ляхов, рабочий с проскуровской мануфактуры, отчаянный спорщик, противник самого Горбачева; приходили мясники из соседних лавок – Урчаловы, Трифон и Амфилохий; забегали девицы от Анны Петровны – чаще других Маша, знакомая Вербовского, а в иные вечера заходил братец Павлуша, гремя веригами.

– Пришли последние времена и все сроки исполнились, – говорил Арсений Григорьевич, угрожая кому-то своим желтым пальцем, – земля наша в язвах, а в небе сейчас идет война: святой Михаил и ангелы против Дракона воюют… Кто победит, люди?

– Все это ерунда и суеверие, и вы, господа посетители, ему не верьте, – улыбался Ляхов язвительно и бренчал на гитаре.

Тогда Арсений Григорьевич в гневе пророчествовал о последних временах. Гости расходились на рассвете. В этот ранний час звонят к заутрене в Новодевичьем монастыре; мимо белых стен скользят черные монахини. Забалканский проспект просыпается; полусонная ночная жизнь сменяется утренней суетой, и от боен тянется вереница телег с парным мясом. Окровавленные мясники сидят на трупах, едва прикрытых рогожею. Мертвые головы телят с помутившимися глазами свешиваются за края телег. И две-три голодные собаки, соблазненные кровью, бегут за подводами, скорбно воя.

Вот сюда, в эту самую Голубятню, звал Бессонов сестру и Туманова. В воскресенье он зашел за ними в «Пале-Рояль». Богдан Юрьевич после ночного похождения вернулся утром, часов в одиннадцать, и очень удивил Ольгу Андреевну своим рассказом, довольно, впрочем, бессвязным, о беседе с Вербовским. Чарушникова тоже ночевала в «Пале-Рояле» и теперь беспокоилась, состоится ли посещение Голубятни. Очень почему-то ей хотелось присутствовать на этом собрании. Илья Андреевич сообщил, что в Голубятне будет между прочим, иеромонах Софроний, о котором ходили по городу странные слухи. Когда в десятом часу решили, наконец, ехать и уже одевались в передней, Богдан Юрьевич вспомнил, что Вербовский передал ему для Ольги Андреевны какой-то сверток. Она брезгливо взяла его, но, развернув, улыбнулась. Это был револьвер старой системы с барабаном, небольшого калибра, довольно приятный на вид.

– Заряжен, – сказала Ольга Андреевна, осмотрев револьвер, и опять усмехнулась. – Этот револьвер я знаю. И, пожалуй, лучше подарка на память и желать нельзя… Спасибо Вербовскому.

Она положила револьвер в свою кожаную сумку.

Когда они приехали на Забалканский и вошли в чайную, там было немало народу и беседа уже началась Какой-то неопределенного возраста человек, белокурый, с сухим и как бы пресным лицом, скучным голосом, но довольно складно, впрочем, говорил, обращаясь к Горбачеву:

– Источник воды живой никакой плотиной задержать не можно. Вода путь себе отыщет или обойдя ее, или же скорее всего, размыв и уничтожив преграду. Так, братья, и Христово учение на половине пути удержать не можно. Пусть изверги и обманщики над истиною глумятся, однако, свет и во тьме светит и тьму побеждает. Сказано: злом не противься злому…

– Постой. Погоди, – сказал Ляхов, насмешливо улыбаясь, – так по-твоему, значит, ежели меня кто душит, я ему за то в ножки: душите, пожалуйста, ваше степенство…

– Насилием врага победить можно, а душу спасти не можно. Христос сказал…

– Какой Христос? – поднял кверху желтый палец Арсений Григорьевич. – Какой Христос? У нас есть Господь наш Иисус Христос, Сын Божий, за нас распятый… А у тебя какой Христос?

– В душе у меня Христос, – сказал белокурый уныло. – А еще был Христос – человек мудрый. Он учил любить врагов наших и благотворить ненавидящих нас и зло людям прощать не до семи, но до седмижды семидесяти раз…

– Ах, ты убогий, – засмеялся Ляхов, – да ведь то когда было? А по нынешним временам какому слову цена грош. А я тебе, смирный ты человек, вот что скажу: ежели бы сюда сейчас Христа можно было пригласить, в Голубятню, примерно, он бы тебе сейчас откровенно заявил: действительный, мол, я член Российской Социал-Демократической Рабочей Партии. Это понимать надо.

– Молчи, паскудный, – крикнул Горбачев, вытянув свою худую, с надувшеюся жилою, шею. – Молчи, окаянный! Чего ты зря богохульствуешь! А ты, господин, не про Христа говоришь, а про какого-нибудь немецкого попа благоразумного. Господь Иисус Христос кровью Своею нас причащает, а ты тепленькую водицу даешь. Ах, ты середка на половинке!

Публика шумела, заглушая оратора. Илья провел Ольгу Андреевну и Туманова в дальний угол, а Чарушникова там не нашла места и в странном беспокойстве шмыгала по горнице, так что иные обратили на нее внимание. Даже кто-то, усмехнувшись, пробормотал: «Ишь, птица какая!» – или что-то в этом роде. Сам Илья тоже бегал по горнице, как свой человек, подсаживаясь к разным столикам. Иногда подбегал он к Туманову и, потирая руки, разъяснял ему что-то. И нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит.

Ольгу Андреевну очень занимало это общество. Она внимательно слушала и Горбачева, изрекавшего свои пророчества в каком-то сухом восторге, и бойкого Ляхова, усвоившего хорошо нужную ему правду, и этого белокурого разумника, рассуждавшего так просто о Христе… Очень она также заметила двух мясников Урчаловых, Трифона и Амфилохия. Они могли поразить воображение своими невероятно мощными фигурами; кажется, они выступали и борцами на состязании в «Парадизе»; шеи у них были короткие, лбы узкие, плечи широкие и мускулы, как бы налитые свинцом, чувствовались даже под не очень тонкими их поддевками, перетянутыми кавказскими ремешками. Странным образом походили Урчаловы на быков, и даже на быков необыкновенных, как бы фантастических. Трифон и Амфилохий были неразговорчивы. И казалось даже, что они вообще не умеют говорить ни на каком человеческом языке. Однако, какие-то нечленораздельные звуки они порою издавали – какой-то рев, которым они, по-видимому, кому-то угрожали.

В чайную приходили все новые посетители. Было тесно и душно. Туманов впал в ту странную задумчивость, которая так пугала Ольгу Андреевну. Она уже несколько раз касалась его плеча и говорила ему что-то, но он отвечал невпопад, всецело занятый, по-видимому, своими мыслями.

– Идут! Идут! – с каким-то неистовым восторгом завопил вдруг Илья.

И в самом деле двери чайной отворились настежь и в горницу ввалилась довольно примечательная компания. Первым влетел черномазый человек восточного типа, в енотовой шубе, которую он тотчас же лихо сбросил с плеч на руки подскочившему приказчику. Этот юркий брюнет, в пестром жилете, с грудью, украшенной значками и орденами, увидев Илью Бессонова, бросился его обнимать.

– Отец Софроний тут с нами! – затрещал истинно-русский брюнет. – И прокламации наши готовы! Вот они, господа!

И он выбросил на стол пачку прокламаций «Союза Латников».

За брюнетом следовало человек десять: какой-то хромой генерал, на костылях; высокий чахоточный парень, судя по одежде, приказчик; жирный купец, с медалью на шее; студент, в мундире, со шпагою, завитой, задыхающийся в узком и чрезмерно высоком воротнике, и еще кто-то.

– Батюшку пропустите! Батюшка идет! – раздались голоса в дверях.

И появился, наконец, иеромонах Софроний, со своею свитою. Это был приземистый, косолапый человек. Лицо у него было темное, как будто земляное. Он держал в руке посох с набалдашником. Рука, сжимавшая посох, была жилистая, крепкая, корявая и как будто обсыпанная землею. Он тяжело и неловко шагал и, пока дошел до приготовленной ему скамьи, дважды оступился. Из-под густых полуопущенных ресниц глаза светились тускло и мрачно.

За Софронием следовала какая-то барыня в соболях, лет сорока пяти, нарумяненная, в парике, по-видимому. А за нею шел огромный лакей, в ливрее, с покорным и тупым лицом.

– Ей, гряди, Софроний, святой церкви вития и светильниче, – завопил торжественно Илья и вдруг неожиданно прибавил скороговоркою: – А мы тут, отче, все уже поджидаем вас. Пивца не хотите ли? Арсений Григорьевич! Холодненького нам…

– Не хочу пива, – сказал глухо Софроний и стукнул посохом. – Жидов здесь нету? О русском деле говорить можно?

– Нет жидов! Нет! – засуетился Илья. – Слушаем вас, отче.

– Не пора ли нам, братия, покончить с этою самою смутою? – сказал Софроний, озираясь. – Разве нас мало? Разве не за нас весь русский народ?

– Погоди, отец, – вскочил вдруг брюнет в пестром жилете. – Погоди. Жидов здесь, кажется, нету, однако, посторонние есть…

– Это свои, свои, – захлопотал Илья.

– To есть как это «свои»? – засмеялся Ляхов. – Я, извините, не ваш. Хозяин! За чай получи!

И, брякнув гитарою, Ляхов вышел из чайной.

Встали и еще некоторые и взялись было за шапки.

– Богдан Юрьевич! Пойдем и мы, – громко оказала Ольга Андреевна.

– Это кто? – спросил Софроний, указывая черным своим пальцем на Бессонову.

– Это сестрица моя, – громким шепотом стал объяснять Илья. – И вот еще Туманов господин, склонный христианство принять, а до сих пор от безверия страдавший…

– Пусть остаются, – разрешил Софроний.

– Господин Туманов! Слыхали, как же! – вмешался брюнет. – Очень приятно познакомиться! Вот они нам скажут откровенно, что такое вся эта революционная махинация. Они сами изволили на главной их квартире быть и с ихними главарями хлеб-соль водили. Не правда ли, господин Туманов, изрядную сумму от заграничных жидов получили наши бунтовщики на российскую смуту?

Туманов худо вникал в то, что происходило вокруг него, но почему-то слова брюнета долетели до него и он обратил на них внимание:

– Чепуха какая! – улыбнулся Туманов, и слегка раздвинув плотные ряды соседей, вышел вперед. – Это неправда, – продолжал он, с любопытством рассматривая брюнета. – Да неужели вы в это верите? Ах, какой вздор! Ах, какой вздор!

– Эге-ге! Да вы, кажется, и сами от них недалеко ушли? – захихикал брюнет.

– Это у вас все такие истиннорусские? – спросил Туманов, обращаясь к Софронию.

Монах нахмурился.

– Послушайте, батюшка, – сказал Туманов и потер лоб рукою, как будто стараясь собрать мысли, – я вот хотел спросить вас, потому что вы все-таки настоящий. Только, извините, у меня в голове путается с некоторых пор. О чем я? Ах, да! Вот вы мне скажите откровенно, почему это у нас, русских, холодно и сухо так? На Западе там еще хуже, там уж давно тепло и просто слякоть какая-то, но ведь солнце-то где-нибудь горячо светит? А? Или как же это? Замерзать нам что ли суждено?

– Ты что-то путаешь, – проговорил монах строго, но неохотно. – Ишь! Солнца захотел! Россия – великая! Россия сама по себе. В России царь – солнце… А ты сам холодный. Родина тебя отогрела, а ты на нее клевещешь.

– Клевещу? Но ведь Россия лучших людей своих, у кого сердца горячие, сама в тайгу посылает, и они замерзают там, право… А иные добровольно туда идут… Вот и жена моя в тайгу ушла…

– Э! Да он полоумный! – довольно громко пробормотал брюнет.

– Нет, он правду говорит, – крикнула вдруг Ольга Андреевна, которая успела тем временем пробраться сквозь толпу и теперь стояла против монаха, гневно сверкая глазами. – Он правду говорит! Россия ваша замерзает! Проклятая страна!

– Что? Замолчи, девка! – стукнул монах своим посохом.

Но Бессонова уже не слушала его.

– Проклятая страна! А вы все, истинно-русские люди, могильщики вы. Я вот грешная, отчаявшаяся, я, может быть, петербургская, значит, не совсем русская, но я хоть знаю, что смерть есть смерть, а вы все и думать об этом не хотите. Вы гады холодные и родину свою заморозить хотите! Вас тут мало в Голубятне, но в каждом русском вот этакий монах проклятый сидит…

– Ольга! Ольга! Опомнись! – испугался ужасно Илья, загораживая ее.

Но было уже поздно. Потрясая посохом, каким-то подземным голосом закричал Софроний:

– Жидовка она! За косу ее, негодницу!

И уже кулаки Урчаловых замелькали в воздухе. Толпа, загалдела и двинулась. Тогда Бессонова в каком-то восторге выхватила револьвер и навела его на монаха, но брюнет, зорко за нею следивший, схватил ее за руку, и уже чей-то кулак тяжело опустился ей на голову. Бессонова упала на грязный пол. Туманов бросился было к ней, но дюжие руки схватили его и оттащили прочь. Все вдруг замолчали. И стало непонятно тихо. И что-то делалось странное в этой сгрудившейся, в один комок собравшейся толпе… Потом все вдруг отхлынули, и на опроставшемся месте, в разорванном платье, лежала навзничь Бессонова, не шевелясь, с прижатыми к груди руками, как будто живая.

Софроний рванулся к ней и пихнул ее своей косолапой ногой.

– Издохла змея! – сказал он глухо.

И нагнулся над ее недвижным лицом с багровым пятном на виске – приземистый, дюжий, темный, опираясь на посох корявой рукой, как будто обсыпанной землею.

И вдруг раздался пронзительный вопль. Это закричала Чарушникова:

– Думаете вы ее убили? Хамы вы! Сама она себя убила! Того и хотела!

Все как-то разом обернулись, но не к Чарушниковой, а к Туманову. Он сидел на полу, на корточках, усмехаясь. И даже Софроний отвернулся поспешно, заметив эту улыбку идиота.

Доктор Чернышев

I
Ординатор нервной и психиатрической клиники, Чернышев, писал диссертацию о параличах. Ежедневно он впрыскивал кроликам свинцовые препараты и вел запись. И в то памятное для него августовское утро Чернышев сделал очередное впрыскивание, отметил в тетради, что было надо о состоянии отравленных животных и задумался, рассеянно перечитывая свою запись:

«Экземпляр сто двадцать четвертый; зрачки неравномерно расширены; плохо владеет задними конечностями…»

«Что это со мной?» – думал ординатор, чувствуя, что золотой осенний луч, упавший на тетрадь, стол и банку с сулемой, волнует его, напоминая о чем-то давно забытом, но когда-то милом и желанном.

Белые стены «вивесекторской», желтые микроскопы под стеклянными колпаками; кролики, бегавшие в слепом беспокойстве за деревянной решеткой клетки: все казалось холодным, скучным и ненужным. А хорошее и необходимое было там, за окном, где дрожали багряные листья осины и где увядало в холодном томлении осеннее солнце.

По привычке, не думая о том, что надо делать теперь, Чернышев снял халат, вымыл руки и вышел в коридор. И там, на блестящем паркетном полу, на дорожке, натянутой гладко, и на таблицах, развешенных по стенам, дрожали солнечные зайчики, напоминая о чем-то, чего нет теперь, но что могло бы быть.

Через пять минут начинался прием в психиатрической амбулатории. В зале, где больные ждали очереди, стоял неясный гомон. Высокий сутулый человек, с седыми тяжелыми волосами, ходил из угла в угол, бормоча что-то, – и за ним бегала, едва поспевая, маленькая худенькая женщина, вся коричневая, повторявшая непрестанно:

– Владимир Сергеевич! Милый! Не надо… Владимир Сергеевич! Не надо, милый…

В углу сидел толстый человек, положив симметрично на колени огромные, отекшие руки. Его мутностеклянный взгляд был неподвижен и тяжел. Этого толстого человека привели два молоденьких офицера. Они оживленно разговаривали. То и дело звучали металлические слова: акции, облигации, проценты, опека…

Молоденький почтовый чиновник, смеясь и размахивая руками, с необыкновенной горячностью рассказывал своему смущенному спутнику, тоже чиновнику, сложную историю об изобретенном им аппарате для «перлюстрации» писем.

– Георгий Николаевич, сегодня вам дежурить, – сказал молодой толстый ординатор, обнимая Чернышева за талию, – вон и профессор приехал…

Когда врачи вошли в амбулаторию, там уже сидела больная, и студент писал что-то на листке, обращаясь с вопросом то к ней, то к ее мужу, инженеру, который отвечал коротко и точно.

Чернышев взглянул на больную, и знакомое и влекущее почудилось ему в ее глазах, слегка косящих, в странной улыбке не то лукавой, не то чувственной…

«Я видел эту женщину когда-то», – подумал Чернышев.

На разграфленном листе под рубрикой «имя и фамилия» значилось: Железнова, Мария.

– Вы муж больной? – с тайной, странной для него самого, неприязнью спросил Чернышев, оглядывая белокурого господина в инженерной форме.

– Да, это моя жена, – спокойно ответил инженер.

– А позвольте узнать ее девичью фамилию, – нерешительно сказал Чернышев, чувствуя, что краснеет.

– Галицкая. Ее фамилия Галицкая…

– Вот как… В таком случае мы были знакомы когда-то.

И Чернышев вспомнил с неожиданной ясностью вечер в одной патриархальной семье, где он, тогда еще студент первого курса, бывал не раз. За Москвой-рекой, у Троицы в Лужниках, стоял серенький двухэтажный дом доктора Тулупова. По субботам у Тулуповых собирались гости,молодежь… Танцевали в зале и с увлечением играли в фанты, в то время, как в кабинете старики пылили мелом на зеленых столах.

И вот здесь Чернышев встретил Галицкую. Она только что кончила тогда гимназию; у нее был недурной голос: она мечтала о сцене. Ее загадочная улыбка, странный пристальный взгляд ранили сердце Чернышева.

Когда играли в «почту», он написал дрожащей рукой: «Вы прекрасны. Я люблю вас». И она ответила «У меня есть жених».

Чернышев прочел записку, разорвал ее и, не взглянув на девушку, уехал домой. С тех пор прошло семь лет.

И вот снова она сидит перед ним с тою же улыбкой и с что-то знающим взглядом.

– Вы узнаете меня? – сказал Чернышев, касаясь руки больной.

– Я тебя знаю, – сказала она, улыбаясь тихо и нежно, – ты – Гавриил архангел. Только зачем ты сюртук надел – вот уж этого не понимаю.

И неожиданно она обратилась к мужу:

– Ты заметил, супруг мой? Все лукавят, лукавят… И даже крылья себе обрезали – чудаки…

– Ты ошибаешься, дорогая Маша, – сказал инженер серьезно, – это вовсе не архангел Гавриил, а просто доктор Чернышев. Ты не помнишь этой фамилии? Чернышев…

– Какой там Чернышев… Глупости какие… Это студент такой был в меня влюбленный. Бог с ним.

Больная была странно одета: на голову она приколола веночек из бумажных цветов, и серое скромное платье ее было разорвано у ворота…

– Я люблю, когда декольте, – сказала больная, показывая на свою хрупкую обнаженную шею и чуть порозовевшую грудь.

– Вот, Маша, надень платок, – сказал инженер.

– Ах, оставь, глупый… Не надо мне… Так хорошо. И доктору нравится.

Вошел профессор, толстоносый и губастый, в золотых очках.

– Ну, что? Как? Имя? Возраст? Давно ли с ней приключилось? – спрашивал профессор, принимая листок от почтительно склонившегося студента.

– Вы – муж? Рассказывайте.

– Месяца два тому назад я заметил, что жена стала до странности мрачной и жаловалась на головные боли…

– Хорошо-с. Дальше… Дальше…

Муж плавно и точно рассказывал, а профессор мотал головой, видимо, скучая.

– Постой. Погоди, – перебила больная, – когда, ты говоришь, я веселой стала?

– Вчера, Маша.

– Да, да… Вчера. Верно. Я для смеха всю посуду у нас перебила – хорошую такую…

Она засмеялась.

– А вам я, профессор, нравлюсь?

И она запела, поджав ноги и обхватив колени руками:


Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
– Голос какой хороший, – сказал Чернышев, чувствуя, что у него холодеют пальцы на руках и сердце неровно стучит.

– Ваше мнение, товарищ? – спросил профессор, обращаясь к толстому ординатору.

Ординатор, отдуваясь и кряхтя, точно он лез в холодную воду, стал излагать свой взгляд на болезнь.

– Так, так, – мотал головой профессор, – так, так. Я согласен. С достаточной степенью вероятности мы можем предположить, что в данном случае мы имеем дело с psychosis circularis.

– Я полагаю, – сказал Чернышев, – что для выяснения настоящего случая можно предложить мужу больной оставить ее в клинике на некоторое время.

– Я ничего не имею, – сказал профессор, размашисто подписывая листок, поданный студентом.

II
Пришла надзирательница в белом чепце и повела Марию Железнову в седьмую палату. Больная обернулась и кивнула Чернышеву.

– Навешай меня, Гавриил. Лилию принеси, смотри.

Ввели нового больного – генерала с красными лампасами. Он трогал темя пальцем и повторял, как ребенок:

– Бо-бо…

Толстый ординатор, вздыхая, зажег свечу и стал смотреть генеральские зрачки. Потом он исследовал коленные рефлексы.

– Прогрессивный паралич, – сказал он негромко.

Но Чернышев чувствовал себя, как во сне. И золотые очки профессора, и одышка толстого ординатора, и холодная мебель амбулатории – все казалось ему ненастоящим, и лишь Мария Железнова, ее взгляд, ее улыбка – в этом было для него что-то значительное и влекущее, как в луче осеннем там, за окном.

Квартира Чернышева была тут же, при клинике. После приема он долго ходил по кабинету и думал: «Как странно улыбается эта Мария Железнова. Она говорит фантастические невероятные вещи, но эта улыбка как будто бы оправдывает ее сумасшедшие слова».

Дрожащей рукой достал Чернышев портсигар, закурил и стал опять ходить и думать: «Психиатры, описывая душевные болезни, не обращают внимания на один факт, весьма загадочный и странный. Дело в том, что некоторые больные очень лукавы. Их бред надо понимать не буквально, а иносказательно. Они что-то скрывают от нас, здоровых».

Чернышев припомнил разные случаи из своей практики и навязчивые мысли опять возникли у него в душе: «Да, это так, – думал он, – в прошлом году был в клинике один художник. Он судил обо всем здраво. Но стоило заговорить кому-нибудь о его жене, которая незадолго до того бросила его и уехала в Италию с другим, и тотчас больной говорил что-то невероятное, неправдоподобное и неясное. Оказывалось, что у него две жены, что обе ему нужны, что одна из них голубая, а другая сине-красная, как говядина. Он так и выражался: „как говядина“. И все это было до такой степени тяжело, нехорошо и нелепо, что трудно было слушать этого несчастного. А между тем все время, пока говорил больной, на губах у него была хитрая улыбка. Как будто бы он смеялся над своим собеседником».

Чернышев вспомнил эту улыбку и вздрогнул.

В это время вошел сторож Николай и, вытянувшись по-солдатски, доложил:

– Ваше благородие. Вас господин инженер к себе просят.

– Что? Что такое? Какой инженер? – спросил Чернышев, чувствуя, что вместе с мыслью об инженере у него в душе возникает что-то неприятное и тяжелое.

– Ах, да… Это – муж больной…

– Что вам угодно? – спросил Чернышев, когда там, в приемной, к нему подошел этот белокурый человек, с простоватым взглядом и добрыми толстыми губами.

– Я хотел спросить вас, доктор, когда я теперь могу навестить больную. И вообще…

– Мы вас известим, когда будет можно, – перебил его Чернышев, чувствуя, что он уже ненавидит беспричинно этого здорового уравновешенного человека, уверенного почему-то, что Мария Галицкая принадлежит ему, любит его, и все должны сочувствовать ему в этих его отношениях к жене.

«Вздор какой, – думал Чернышев, выходя из приемной, – этот человек воображает, что все обстоит по-прежнему, что Мария его жена. Ну, нет. Это еще вопрос. Мы психиатры должны решить, возможны ли ее прежние отношения с мужем».

– Что со мной, однако? – пробормотал Чернышев, побледнев от волнения. – О чем я думаю? У меня, кажется, стучит сердце, и мысли какие-то нелепые, Господи…

Придя к себе в кабинет, Чернышев выпил брому и решил, вместо того, чтобы сесть за обычную работу, поехать вечером в «Парадиз» – развлечься.

III
Карлик раздвинул пыльную и грязную портьеру, и Чернышев вошел в зрительный зал, наполовину пустой.

Два клоуна бряцали бубенцами, то мотая головой, то потрясая ногами и руками. Их намазанные белилами лица, их красные огромные губы, и визгливые звуки нестройного оркестра – все было как не раз снившийся сон, мучительный и жуткий.

«Зачем я сюда приехал? – подумал Чернышев. – Зачем?»

А перед занавесом невидимая рука вывесила ни белом картоне черный нумер – тринадцать.

И афиши обещали тринадцатым нумером «мисс Мэри и мистера Джека, которые исполнят маленькие пародии на характерные танцы».

И вот под сумасшедшие звуки матчиша вышли на сцену рыжеволосая Мэри и мистер Джек, красногубый и белоглазый негр, в белоснежной сорочке и черном фраке.

«На кого она похожа? – думал Чернышев, рассматривая в бинокль худенькую маленькую англичанку, которая улыбалась с наивным бесстыдством. – На кого она похожа? Да, да, это улыбка Марии Галицкой. Это ее загадочный взгляд».

И он уже не мог оторвать глаз от этой танцовщицы, над которой склонилось черное лицо с белыми глазами.

«Чье это лицо? Мистера Джека? Над кем он смеется, этот Джек? Нет, он не смеется… В нелепом матчише сама страсть – черная, с выкатившимися белыми глазами. Полуоткрытый красный рот – как кровавое пятно. Вот замер в похотливом вожделении негр. Он поднялся, вытянулся, дрожа…»

Чернышев с отвращением опустил бинокль. Перед занавесом появился белый картон со словами «антракт» и Чернышев вышел в фойе.

«В чем же дело, наконец? – думал он. – Семь лет назад я познакомился с Галицкой. Сегодня я узнал, что она больна и каждый день мне придется видеть ее сумасшедшую улыбку. И что еще? Да, эта мисс Мэри, которая так похожа на нее. Что же, это слепая случайность, не более. Так принято выражаться: слепая. Я, кажется, теряю голову. Но надо бороться с этим. Очевидно, я переутомился. Работа о свинцовых параличах…»

По стенам фойе сидели дамы: бледная, с тонким большим еврейским носом, в желтом берете; другая, с маленькой головой на огромном бюсте, в тяжелом колье из рубинов; и вот еще неподвижная голова в белом парике, с зелеными пятнами под глазами – все, как странные восковые автоматы.

Чернышев прошел в следующую залу и сел за столик перед сценой, где румыны в белых штанах и расшитых шнурами куртках, играли ойру, подсвистывая и гикая.

«Итак, ничего в сущности не случилось, – продолжал рассуждать Чернышев, чувствуя, что необходимо решить какой-то вопрос, и не понимая, откуда он возник, – ничего не случилось, а меж у тем все изменилось вокруг меня. Все стало непрочным – и, главное, я потерял уверенность в том, что до сих пор казалось мне простым и несомненным. Вот, например, эти восковые дамы сидят почему-то здесь, за столиками; они смеются, говорят что-то, пьют вино. Но разве не следует их лечить в нашей психиатрической клинике? Разве они не больны душевно? А та, Мария Галицкая, только потому, что она громко поет, когда ее не просят об этом, и потому, что она произносит иногда загадочные фразы – только поэтому теперь в седьмой палате».

– Не хотите ли поужинать со мной? – неожиданно для самого себя сказал Чернышев, когда мисс Мэри медленно проходила мимо него, улыбаясь с наивным бесстыдством.

– Я не говорю по-русски, – на ломанном французском языке сказала англичанка и повела слегка косящими глазами.

– Alors… Parlons français. Je parle très mal… Mais maintenant c’est égal. N’est-ce pas?[5]

– Oui, oui, monsieur[6], – залепетала Мэри, усаживаясь за столик и открывая карту вин.

– У вас очаровательная улыбка и немного странная, право, – говорил Чернышев, с восторгом разглядывая лицо англичанки. – Какой у вас взгляд. Боже мой! Какой взгляд… Я не понимаю, почему все так спокойны вокруг. Неужели они не видят, какой у вас взгляд.

Англичанка рассмеялась.

– Вы – поэт, monsieur?

– Я? О, нет, нет… Напротив, я психиатр.

– А я думала, поэт. Здесь один вчера застрелился. Тоже поэт, должно быть.

– Но я не поэт, уверяю вас.

– Все равно. И вы тоже.

– И я застрелюсь?

– Может быть, не застрелитесь. А так вообще… У вас тоска в глазах.

– А вы, мисс Мэри, развеселите меня.

Мэри улыбнулась.

– Мы будем друзьями. Не правда ли?

Через час, когда на столе стояла уже другая бутылка шампанского, Чернышев говорил по-русски, заглядывая в глаза мисс Мэри:

– У вас такая же улыбка, как у нее. И эта улыбка мне снилась когда-то. Но когда? Бог знает. Вы не смейтесь надо мной, мой очаровательный друг. Конечно, забавно, что я, психиатр, разговариваю с вами сейчас и так странно разговариваю… Но не все ли равно, в конце концов – психиатр или психопат? Ха-ха-ха… Это, как говорится, палка о двух концах…

– Mais je ne comprends rien.. Parlez français s’il vous plait[7], – сказала Мэри, гневно отодвигая стакан.

– Alors, ma princesse… Je vous aime…[8]

Мисс Мэри жила на Разъезжей. Когда автомобиль с хриплым ревом мчал Чернышева и Мэри по Невскому, уже пустынно было на тротуарах, и лишь кое-где видны были, в жалких пестрых шляпах, проститутки.

Когда дрожащий спросонья швейцар отпер дверь и неохотно пропустил на лестницу Чернышева, Мэри подхватила доктора под руку и что-то стала шептать ему по-английски с картавым присвистом.

В квартире, куда привела Мэри Чернышева, был свет и звучали голоса. Дверь им отпер тот самый Джек, который плясал на эстраде матчиш. Негр, должно быть, только что вернулся из «Парадиза» и не успел еще снять пальто и цилиндр.

Черный мистер засмеялся чему-то, оскалив зубы, и насмешливо распахнул перед Чернышевым дверь.

– Сюда, сюда, – торопила его Мэри, проходя в комнату и нетерпеливо сбрасывая ротонду.

– Миленький… Люблю тебя, – сказала она по-русски, прищуривая глаза.

Раздался чей-то голос:

– Tu es seule, ma chérie?[9]

И в комнату вошла миниатюрная брюнетка, совсем голая, в красных башмаках с высокими каблуками.

– Non, non[10], – залепетала Мэри и вытолкала за дверь брюнетку.

Чернышев подошел к огромной кровати и машинально взял в руки валявшийся на ней голубой корсет.

– Я влюблен, влюблен, – сказал с тоскою доктор.

– Vous êtes amoureux de moi? N’est ce pas, mon ami?[11]

– Я не знаю, не знаю, – пробормотал доктор и уронил корсет на пол.

Потом он подошел к столу, покрытому вязаной скатертью, достал из кармана бумажник и, вытащив несколько кредиток, положил их около книги в черном переплете – евангелия на английском языке.

– Прощай, Мэри… Прощай, – сказал доктор и, морщась точно от боли, вышел из комнаты.

IV
Доктор Чернышев делал обход в палате нумер седьмой. За ним ходила фельдшерица и монотонно читала на листках записи:

– Температура тридцать семь и пять; аппетита нет; боли в затылке продолжаются…

Или:

– Ночью – бред; возбуждена; повышенная чувствительность эпидермы.

Седая старуха, увидев доктора, присела, как девочка, и сказала скороговоркой:

– Сегодня ночью, господин министр… Сегодня ночью, господин министр… Сегодня ночью, господин министр…

Она опять присела и сделала непристойный жест.

– Дальше… Дальше, – говорил доктор, не видя Галицкой, но уже чувствуя, что она сидит в углу на двадцать третьей кровати.

– А вот вновь поступившая – Железнова, – сказала фельдшерица равнодушно.

– Как Железнова? Галицкая…

– Нет, доктор, больная записана Железновой.

– А… А… Так… Я забыл…

– Что ж, лилию принес? – улыбнулась Галицкая и протянула доктору руку.

– Завтра принесу, – сказал доктор серьезно, – а вы как себя чувствуете здесь, Мария Николаевна?

– Прекрасно… Прекрасно… И я все красивее делаюсь.

– Вы меня забыли, Мария Николаевна? Мы ведь с вами были знакомы когда-то, – сказал доктор, беря больную за руку.

– Ты меня знал, конечно, – ответила Галицкая, усмехаясь, – да я-то тебя не замечала… Мало ли вас ангелов, архангелов, херувимов, серафимов, престолов, сил… Всех-то вас не упомнишь, милые. А я одна. Другой Марии нету.

– А если я завтра приду, вы меня, Мария Николаевна, узнаете? – спросил доктор.

– Будьте так добры, – сказал Чернышев, обернувшись к фельдшерице и покраснев. – Принесите, пожалуйста, брому…

– Узнаю ли тебя? – проговорила больная задумчиво. – Теперь, пожалуй, узнаю… В веселые дни мы с тобой встретились. Вот месяц тому назад, кажется, такая была тоска, что не дай Бог. А теперь весело – жду жениха. Что смотришь? Не тебя ли? Может, и тебя. Не знаю еще. Там видно будет.

– Какого жениха? Я не пойму что-то, – нахмурился Чернышев.

– Будто не знаешь? Да не все ли равно. Весело мне – вот про что говорю. Все вокруг поет и сердце мое поет. И весна на дворе.

– Вовсе не весна. Осень теперь.

– А ты со мной не спорь. Сказала весна – значит весна.

– Ну хорошо. Пусть весна… Только мне, Мария Николаевна, все скучным кажется, потому что вы меня все-таки узнать не хотите.

Больная пристально посмотрела на Чернышева.

– Узнать, говоришь? Да… Да… Трудно узнать человека, и ангела, и всякое существо… Все как в маскараде – ничего не поймешь. Я думаю, от таких желаний – «узнать да узнать» – голова разболится. Я ничего знать не хочу. Танцевать хочу.

Она вышла на середину палаты и, подобрав платье, стала на цыпочки.

Старуха захлопала в ладоши, крича:

– Танцуй, милая, танцуй… Господину хорошему приятно будет…

Мария Николаевна вальсировала, смеясь.

Потом, обмахиваясь платочком, промолвила:

– Ишь, как жарко. Нагрешишь тут с вами.

– Не волнуйтесь так. Не надо. Вот и бром вам несут.

Чернышев подошел к двадцать четвертой кровати.

Маленькая сухая женщина, с мрачными глазами, бормотала полувнятно:

– Они опять пришли. Я разве виновата. Я их не звала.

И потом другим голосом спрашивала у самой себя:

– А какие они на вид? Господа-то эти…

И опять бормотала по-прежнему:

– Маленькие, серенькие, ушастые… Бог с ними. Не хочу, не хочу… С нами Крестная Сила… Не могу я больше, право…

– Ну, что? Как? – спросил по привычке Чернышев, думая об улыбке Марии Николаевны и чувствуя, что он не должен о ней думать.

– Не могу я больше. Не могу. Серенькие, ушастые, – повторила женщина мрачно, – не могу я, господин, устала я, наконец. И под двадцать третьей кроватью, и под пятнадцатой, и вот в том углу. Устала я от них, господин.

– Ничего… Ничего… Это погода осенняя. А вот вы думайте о весне – и все серенькие пропадут. Ничего… Ничего…

– Ты не шути, – сказала женщина строго, – они и у тебя за спиной.

V
По четвергам приезжали родственники навещать больных.

К Чернышеву подошел инженер и с почтительным достоинством сказал:

– Моя фамилия Железнов, доктор. Вы мне сегодня разрешите, доктор, увидеть жену?

Слово «доктор» выговорил он отчетливо, с каким-то особенным удовольствием.

– Не сегодня… Только не сегодня, – сказал Чернышев, стараясь не глядеть в глаза инженеру.

– Вы находите это неудобным, доктор?

– Да, – повторил Чернышев, бледнея, – сегодня свидание невозможно. Больная Железнова возбуждена и свидание может дурно повлиять на нее… Я так полагаю… Но вот что, господин Железнов, не уходите сейчас. Подождите, пожалуйста. После приема я хочу побеседовать с вами о болезни вашей супруги.

Инженер ответил с любезной готовностью:

– Я буду очень вам благодарен, доктор.

«Какие у него ресницы желтые, – с тоской подумал Чернышев, – и что я скажу этому инженеру? Что я должен сказать в самом деле?»

После приема он провел инженера к себе в кабинет.

– Вы курите? – спросил Чернышев, открывая портсигар дрожащей рукой.

– Нет, доктор, благодарю вас. Я не курю, доктор.

«Зачем он к каждому слову прибавляет доктор», – с ненавистью подумал Чернышев, а вслух сказал, стараясь быть любезным:

– Профессор сообщал уже вам, что мы определяем болезнь вашей супруги, как psychosis circularis… Так вот я должен вам сказать, что эта форма душевного заболевания меня особенно интересует… Я был бы вам признателен, если бы вы сообщили некоторые подробности из биографии больной… Вы понимаете?

– О, да… Я понимаю, доктор.

Железнов подумал немного и стал рассказывать. Он рассказал подробно год за годом историю их совместной жизни. Это была добродетельная супружеская жизнь. Болезнь случилась так неожиданно. Правда, в характере его жены можно было заметить некоторую неуравновешенность. Она увлекалась иногда…

– Чем увлекалась? – спросил нетерпеливо Чернышев.

– В этом году, например, жена увлекалась чрезвычайно музыкой… Она не пропускала ни одного концерта… Однажды, после пятой симфонии Бетховена, случился с нею странный припадок… Кроме того, она, несмотря на свою образованность, была верующей… Представьте, доктор…

– Несмотря на свою образованность, была верующей, – пробормотал Чернышев.

– Кроме того была верующей, – повторил он и мрачно засмеялся. – Ну, и еще один вопрос… Еще только один… Она была влюблена в вас?

– Влюблена? – почему-то повторил инженер, с недоумением вглядываясь в лицо Чернышева. – Не знаю, право… Я думаю… Я затрудняюсь, доктор, ответить вам на этот вопрос.

– Как хотите, – сказал Чернышев сухо и первый протянул руку, – я спешу. Сейчас прогулка. Больные в саду.

В саду было светло и прозрачно по-осеннему. Красный кленовый лист, нежная сквозная паутина и негреющее усталое солнце – все напомнило Чернышеву, что ему уже тридцать два года и что те молодые дни, когда все прекрасное и желанное, казалось, будет потом где-то, в неизвестном, уже прошло безвозвратно.

«Романтизм какой, – подумал Чернышев, – надо бороться с подобными настроениями».

И он решительно и твердо направился к полукруглой скамейке под увядающей липой, где сидели с фельдшерицей больные.

– Серенькие, ушастые… Зубки скалят… Бог с ними… Не хочу, не хочу, – бормотала полувнятно маленькая сухая женщина, с мрачными глазами.

– Здравствуй, Гавриил, – сказала Марья Николаевна, загадочно улыбаясь и протягивая Чернышеву маленькую узкую руку, – а у меня секрет есть. Хочешь тебе расскажу? Правду тебе открою. Никто знать не будет – только ты один.

– Хочу, хочу, – проговорил Чернышев, смущаясь почему-то.

– Вот сюда пойдем, Гавриил.

И Мария Николаевна повела Чернышева на крайнюю аллею. Опираясь на его руку и поднимаясь на цыпочки она стала шептать ему на ухо:

– Нет, ты представь себе, Гавриил: подхожу я к калитке и хочу на улицу выйти. Простое дело. Не правда ли? А вон та, в белом чепце, не пускает меня… А! Как тебе это покажется? Я в плену, Гавриил, в плену… Я хочу с тобой посоветоваться. Как теперь быть, милый?

– Зачем в плену? – нахмурился Чернышев. – Вот уж и плен непременно… Сказать по правде, у нас с вами, Мария Николаевна, нервы расстроены, а вот эти все в белых чепцах, чистенькие такие, они прекрасно умеют лечить от болезней и от волнений, всяких…

– Зачем лечиться? Не хочу лечиться, – сказала Мария Николаевна серьезно, – какие такие волненья? Пусть и волненья. Не все ли равно? Даже лучше…

– Нельзя, нельзя, – повторил Чернышев неуверенно.

– Ты постой. Слушай меня, – нетерпеливо перебила Мария Николаевна, – я все придумала. Только ты молчи. Один вопрос только: нравлюсь я тебе или нет? Молчи, молчи… Я сама вижу: влюблен, конечно… И ты меня волнуешь, Гавриил, право… Знаешь, как я тебя увижу, у меня сердце пьянеет… Шатается там в груди… Я тебя сразу полюбила, как только глаза твои увидела. Ты на других непохож. Я тебя в стотысячной толпе почувствую.

– Зачем вы говорите это, Мария Николаевна? Зачем? – с тоскою сказал Чернышев, чувствуя, что у него голова кружится от горячего шепота сумасшедшей, от ее страстной улыбки и что-то знающего взгляда.

– Я к тому говорю, – прошептала Мария Николаевна, сжимая своей маленькой рукой руку доктора и прижимаясь к нему своим нежным хрупким телом, – я к тому говорю, что бежать надо от сиделок наших, от разных таких сестер милосердия… Ты думаешь, мы погибнем там, за оградой-то, на свободе? Ты думаешь, нас без сиделок-то автомобили раздавят? Ну, и пусть раздавят… Все-таки лучше, чем в тюрьме сидеть. Бежим с тобой, Гавриил, право…

– Бежим? Куда бежать? Путей нет… Несвободны мы с вами. Верно, что так.

– Тише, тише, – погрозила пальцем Мария Николаевна. – Вон идет эта в белом чепце, сестра милосердия…

В ту ночь Чернышев опять кутил в «Парадизе». Совсем пьяный, шатаясь, пошел он за кулисы. И там, стоя в уборной перед мисс Мэри, он говорил ей по-русски:

– Вы очень похожи на Марию Николаевну. Уверяю вас. Только одной черточки недостает. А то бы совсем, как она. Вот из-за этой черточки я и пьян сейчас. Вы мне позволите проводить вас сегодня? Я уж на этот раз, мисс Мэри, вас не покину. Что мне за дело до сумасшедших, в самом деле? Я утром от вас уйду очаровательница… Как порядочные люди… Я не безумец какой-нибудь…

Морская царевна

I
Дом, где я поселился, стоял под скалою, почти отвесной. Наверху росли сосны, молчаливые и недвижные. И лишь в бурю казалось, что они стонут глухо, и тогда ветви их склонялись, изнемогая. А внизу было зеленое море. Во время прилива от моего дома до моря было не более пяти сажен.

Я жил во втором этаже, а в первом жили мои хозяйки – мать и дочь. Матери было лет семьдесят, а дочери лет пятьдесят. Обе были бородаты. Хозяйская дочь напивалась каждый день, и тогда обычно она подымалась наверх и беседовала со мною, утомляя меня странными рассказами.

Старуха уверяла, что она внучка одного знатного и богатого человека, но злые интриганы отняли у нее наследство и титул. Трудно было понять, о чем она говорит.

Иногда старуха спрашивала у меня, не боюсь ли я чего-нибудь.

– Не надо бояться, – говорила она, странно посмеиваясь, – не надо бояться, сударь. У нас здесь тихо и мирно. Правда, изредка бывают ссоры, но все скоро кончается по-хорошему. Рыбаки, знаете ли, народ вспыльчивый, но добродушный в конце концов, уверяю вас…

Я не боялся рыбаков, но старуха внушила мне странную робость. Когда я, возвращаясь вечером домой, находил ее пьяной на лестнице, и она хватала меня за рукав, бормоча что-то несвязное, у меня мучительно сжималось сердце и, войдя к себе в комнату, я дрожащей рукой зажигал свечу, страшась темноты.

И так я жил на берегу моря. По правде сказать, я очень тосковал в те дни. Порою мне казалось, что у меня нет души, что лишь какие-то бледные и слепые цветы живут во мне, благоухая, расцветая и увядая, а того, что свойственно людям – понимания и сознания, – во мне нет.

Я жил, как тростник, колеблемый ветром, вдыхая морскую влагу, греясь на солнце и не смея оторваться от этого илистого берега. Это было мучительно и сладко.

Но пришел час – и все переменилось во мне.

Однажды во время прилива я пошел на пляж, где было казино и по воскресеньям играл маленький оркестр.

Я сел на берегу и стал смотреть на купающихся.

Из кабинки вышел толстый человек с тройною складкою на шее; на нем был полосатый пеньюар; толстяк тяжело дышал, осторожно наступая на гравий. Потом вышли двое юнцов лет по семнадцати; они были в черном трико; и я с удовольствием смотрел на их сильные упругие ноги и на смуглые плечи. Пожилые дамы, в просторных купальных костюмах, спокойные и равнодушные; худенькие девушки, слегка смущенные наготою и взволнованные соленым морским ветром; мальчики и девочки, то шаловливые, то робкие: мне нравилась эта пестрая толпа, среди белых фалез…

Я решил купаться. Когда я, надев трико, выходил из кабинки, пара зеленовато-серых глаз встретилась с моими глазами, и чья-то стройная фигура, закутанная в пеньюар, скользнула мимо меня и скрылась в толпе.

Мне показалось, что где-то я видел эти морские глаза.

Купаясь и плавая, я время от времени смотрел на женщин, которые вереницей стояли вдоль канатов, забавно приседая в воде, жеманничая и громко вскрикивая, когда волна, увенчанная седыми кудрями, обрушивалась на них и покрывала их голову своим зеленым плащом. Среди этих женщин не было той, чьи глаза встретились с моими, когда я был на берегу.

Наконец я увидел ее. Она проплыла мимо меня совсем близко – гибкая и скользкая, как рыба. Я видел прядь рыжих волос, выбившихся из-под чепчика, линию шеи и руку, нежную и тонкую.

Потом, после купанья, когда я шел по мосткам в кабину, я опять увидел зеленоглазую незнакомку. Она лежала на берегу одна, и мне было приятно, что никого нет около нее.

Я улыбнулся и прошептал:

– Морская царевна…

В тот день и небо, и море, и фалезы – всё было прекрасно. И за обедом (я обедал не дома, а в пансионе г-жи Морис) соседи мои казались мне приятными. С одним из них я даже разговорился, чего раньше не случалось. Это был поляк Дробовский, молодой человек лет двадцати семи.

Мне не было с ним скучно, но его чрезмерная любезность и непонятные пустые глаза несколько смущали меня.

После обеда он пошел меня проводить. Какие у него были странные жесты и поступь! Всегда казалось, что он слегка танцует: он подымался на цыпочки и прижимал руки к груди.

Я спросил его, не знает ли он рыжеволосой дамы с зелеными глазами.

Он как будто бы испугался моего вопроса и, смутившись, забормотал:

– Нет, нет, я не знаю ее… Уверяю вас… Правда, я догадываюсь, о ком вы говорите, я заметил эту даму… Но, право, я незнаком с нею…

– Ах, да, – воскликнул он, продолжая прерванный разговор, – вы сказали о славянской душе… Это верно. Мы очень порочны и ленивы – это верно, но согласитесь, что здесь, на Западе, у всех какие-то опустошенные сердца. И у этих французов нет сердечного опыта, какой есть у славян… Мы все исполнены предчувствий и томлений…

– А как вы думаете, – спросил я, – эта дама – она русская?

Он совсем смутился.

– Не знаю, не знаю, – сказал он, отвертываясь и краснея.

Мы простились и разошлись по домам.

На лестнице меня ждала старуха с фонарем – пьяная и страшная, как всегда.

Она гримасничала и смеялась без причины, провожая меня в мою комнату.

Просунув голову в дверь, она по обыкновению сказала что-то непонятное:

– Да благословит вас Господь, сударь. Пожалуйста, спите спокойно и ничего не бойтесь. Если вам приснится Морская Женщина, помяните св. Сульпиция или Деву Марию и ничего худого не будет. Не бойтесь, не бойтесь, сударь.

– Какая Морская Женщина? – сказал я с досадой.

– Ах, она приходит иногда, – опять рассмеялась старуха, широко открыв свой черный рот, – иные называют ее Морскою Принцессой… Но вы, сударь, не бойтесь… И если она придет, тогда… Тогда… Не целуйте ее, сударь. У нее губы отравлены.

И она застучала деревянными башмаками, спускаясь по лестнице.

II
На другой день за столом г-жи Морис было решено устроить поездку в местечко Ф., где было когда-то знаменитое аббатство бенедиктинцев. В карете оставалось одно свободное место, и кто-то сказал:

– Госпожа Марсова выражала желание ехать в Ф. Надо сообщить ей о нашей поездке.

Я не знал, кто эта г-жа Марсова, но когда, после завтрака, мы усаживались в карету, я увидел мою зеленоглазую незнакомку: это была она.

Мы ехали мимо ферм, где полногрудые женщины, стоя на пороге своих красных домиков, громко разговаривали о погоде; мимо жирных и черных полей, где работали загорелые парни в синих куртках; мимо тучных лугов, на которых паслись сонные коровы, с большими бубенцами, и пугливые тонконогие козы.

Наши спутники неумолчно беседовали. Только я да зеленоглазая дама не принимала участия в общем разговоре.

Какое странное выражение лица было у этой дамы! Можно было подумать, что она не верит в то, что вокруг нее, в этот видимый мир. И как странно она улыбалась… Так улыбаются, должно быть, падшие ангелы, вспоминая свой светлый рай.

В местечке Ф. мы осматривали фабрику, где приготовляют ликер; часа два бродили мы по лабиринту зал и коридоров, среди огромных бочек, в которых годами отстаиваются пахучие и пряные травы; в отделении, где ликер разливают по бутылкам, меня поразили молоденькие девушки, с липкими и, должно быть, сладкими руками; эти девушки дрожащими пальцами брались за краны; очевидно, обе были пьяны от воздуха, полного дурманным запахом.

– Как блестят глаза у этих девушек, – сказал я, обращаясь к рыжеволосой даме, с которой мне уже давно хотелось начать беседу.

– Да… Да… Я обратила внимание… У меня тоже кружится голова, – улыбнулась она лукаво и томно.

Мы разговорились. Через полчаса, когда мы шли через площадь в городской собор, принадлежавший ранее аббатству, она уже рассказывала мне о себе, о своей жизни… Но как-то неясно и загадочно.

– Вот уж полтора года, как я ничего не делаю. И мне не стыдно, представьте. Мне все равно теперь. Я целый день валялась на диване там, в Петербурге. Я даже книг не читаю.

– А прежде?

– О, прежде! Прежде меня все считали способной и деятельной. Я умела работать легко и весело.

– Почему же вы так изменились?

– Так… Не знаю… Я мертвая теперь… Я мертвая…

– Простите… Я не знаю вашего имени.

– Меня зовут Кетевани Георгиевна.

– Какое редкое имя…

– Великомученица Кетевани была кахетинской царицей. Моя мать из Грузии, а отец русский.

– Вы непохожи на грузинку. У вас волосы золотые.

– У меня волосы черные. Я их выкрасила. Вот уже три года, как я рыжая. Правда, такие волосы идут к моим глазам?

– Да… Да, – пробормотал я, чувствуя, что мне почему-то неприятно узнать, что эту женщину видели прежде иною.

– Как странно, – сказал я, – вы были веселой, у вас были черные волосы… Теперь у вас золотые волосы и вы печальны… Я уже ревную вас к тем, кто видел ваши глаза и слышал ваш голос три года тому назад.

Кетевани Георгиевна засмеялась.

Наконец, мы пришли в собор. Это был огромный готический храм, со старинными витро, с голубым сумраком под дивными сводами. Мы бродили среди колонн, наслаждаясь прохладою и тишиною.

Пришел священник в исповедальню, еще молодой, с грустными усталыми глазами. За ним поспешила молоденькая дама в трауре, которую мы ранее не заметили.

Как она волновалась, сжимая маленькими руками черный переплет молитвенника!

До меня долетел ее шепот:

– Esprit-saint, lumiere des coeurs… Otez le voile qui est devant mes yeux…[12]

– Ax, если бы я умела молиться, – вздохнула Кетевани Георгиевна не то с лукавством, не то с печалью.

Потом мы пошли в кафе. Дробовский сидел рядом с Кетевани Георгиевной и что-то рассказывал ей со свойственным ему пафосом. Он все вскакивал со стула и прижимал руки к груди.

Я не слышал, о чем они говорят, и мне было скучно.

Наконец, мы вернулись на площадь, где нас ожидал возница. Не успели мы проехать и одного километра, как стал накрапывать дождь. Большие рыжие тучи догоняли нас. По дороге, крутясь, мчались столбики пыли. И какие-то птицы, казавшиеся теперь синими, летали низко над землей с громкими воплями.

Мы спустили шторы в нашей карете. Дробовскому, который ехал на козлах, предложили войти внутрь. Стало тесно. Все сидели, прижавшись друг к другу. Я чувствовал колени Кетевани Георгиевны. И то, что сейчас гремит гром, темно и воздух насыщен электричеством, нравилось мне.

– Ах, я хотел бы так ехать дни и ночи, дни и ночи, – сказал я и невольно смутился: так странно прозвучали эти юношеские слова в моих устах: ведь на голове моей седые пряди и я уже устал жить.

III
В ту ночь случилась гроза, и буря завела свою дикую песню. Обе старухи, совсем пьяные, ходили, шатаясь, по лестнице взад и вперед. Они то и дело стучали ко мне в дверь. Я сидел за столом, не раздеваясь, но мне не было охоты разговаривать со старухами, и я им кричал, не отпирая двери:

– Что вам угодно, сударыни?

Они пришли спросить, не страшно ли мне. Они хотят меня успокоить: на доме громоотвод и молния не зажжет кровли.

– Благодарю вас, сударыня. Я не боюсь грозы.

– Но, может быть, сударь боится мрака и ветра? Мы можем на всякий случай дать ему еще одну лампу.

– При чем тут «мрак и ветер»? Мне не надо другой лампы, сударыни. Довольно с меня и одной.

– Как угодно, сударь. Хорошо, что вы дома, сударь. Мы очень боялись бы за вас, если бы вас не было дома.

Старухи так надоели мне, что я, наконец, надел шляпу и, преследуемый их причитаньем и вздохами, спустился вниз и пошел на берег.

Как бушевал океан!

Луна была на ущербе. Гроза прошла, по-видимому, но из глубокого мрака надвигались на нас полчища седых волн. Вздымались валы, подобные диким яростным животным.

Зияли огромные пасти; подымались горбатые спины; развевались длинные гривы… Буря пела свою неистовую песню.

Далеко, за фалезами, горел маяк. На нашем берегу несколько темных фигур с фонарями бродило среди камней.

Рыбачки сидели уныло, прижавшись спиною к баркасам, которые стояли теперь в безопасности на берегу, с подвязанными и убранными парусами. Только два баркаса не успели войти в гавань, и ветер держал их в открытом море, не позволяя приблизиться к нашей бухте. Их едва можно было различить во мраке.

На одном из камней стояла женщина. Ветер рвал на ней одежды. Я вздрогнул, заметив ее и торопливо подошел к камню. При свете фонаря, с которым кто-то прошел рядом, я узнал в этой закутанной в черное незнакомке Кетевани Георгиевну.

– Я люблю бурю, – сказала она, узнав меня и протягивая мне руку: – когда я так смотрю на волны, мне хочется броситься туда, и быть с ними, и как они, исчезать и возникать среди пены, забыть себя… Понимаете?

– Вы – морская царевна, – пробормотал я, повторяя то, что мне пришло в голову, когда я в первый раз увидел Кетевани Георгиевну на пляже, во время купанья.

– Да… Но у меня нет царства… И мой жених-царевич меня покинул…

Она так серьезно произнесла эти сказочные слова! А буря глухо шумела.

Казалось, что с неба спущены черные завесы – одна, другая, третья – и все разных оттенков, от пепельно-черных до сине-черных. Мерцающий и слабый свет ущербной луны едва-едва серебрил хребет океана. Призраки двух несчастных баркасов, со спущенными парусами, то возникали перед ищущим взглядом, то пропадали в таинственном сумраке. Утлые рыбацкие суда боролись с волнами так отважно и так тщетно… Как их ждали на берегу! Одна женщина, жена рыбака должно быть, с тревогою бродила около прибрежных камней… Волны то и дело обрушивались около ее ног. Но она не обращала на них внимания. Она видела только баркас среди зыбкой ночной пустыни и все поднимала свой фонарь и раскачивала его, давая знак.

– Они боятся поднять паруса, – сказала Кетевани Георгиевна, указывая на суда: – а я бы на их месте подняла их. Сейчас подул ветер попутный…

Едва она это сказала, как тотчас же один из баркасов распустил свои черные крылья и обезумевший ветер подхватил его и помчал прямо на нас. Из малой точки мгновенно вырос баркас в огромную крылатую птицу. И как великолепно, как победно вошел он в гавань на своих траурных парусах…

– Я иду домой. Проводите меня, – сказала Кетевани Георгиевна, кивнув мне головой.

Я взял ее под руку.

– Вы знаете, почему я так откровенно говорю с вами? – спросила она, доверчиво касаясь моей руки.

– Почему?

– Потому что я знаю вас уже давно, я видела ваши картины, люблю их и особенно одну, один женский портрет – дама с лилией… У нее такие глаза, такие глаза… Как у меня… Не правда ли?

«Так вот где я видел эти глаза», – подумал я, вспомнив приснившийся мне когда-то сон.

– А вы знаете, – сказал я, – у меня не было натурщицы, когда я писал этот портрет. Мне приснились эти глаза и это лицо…

– Ах, мне снятся странные сны, – прошептала она, наклонив голову, – и потом я не знаю, где сон, где явь. Я все забываю. А иногда возникают воспоминания, какие-то странные кусочки жизни – какие-то мелочи, подробности… Иногда видишь, например, угол комнаты, диван, на нем забытый цветок полуувядший, – и сердце сжимается в сладостной тоске. Тогда чувствуешь, что кто-то ушел, покинул тебя – и вернется ли, Бог знает. И нельзя понять, жизнь это или сон. А то иногда приходит моя покойная подруга, Соня. Я с нею разговариваю и потом не знаю, наяву это было или во сне.

– О чем же вы говорите с нею?

– О разном… О неважном… В последний раз она меня спросила, откуда у меня кольцо с рубином, и все жаловалась, что ее ветер беспокоит и что будто бы у нас в доме сыро.

Кетевани Георгиевна помолчала и потом промолвила, как будто не для меня, а так, для самой себя:

– И неправда, что это я виновата. Мне он не нужен был. Я шутила. Соня прекрасно это знала. Нет, не виновата я.

– Про что вы говорите, Кетевани Георгиевна?

– Мне сказали однажды, что это я убила Соню, что она ревновала меня к своему мужу. Только это неправда. Я не любила его.

– А вы любили когда-нибудь? – спросил я и сам удивился, зачем я так спросил.

– Да… Да… Только он был совсем чужой, совсем чужой… Он мне ни разу не позволил поцеловать себя… Он был не человек.

– А кто же он был?

– Ангел или кукла, я не знаю. Прежде я верила, что ангел.

«Она смеется надо мною», – подумал я и хотел посмотреть ей в лицо, но было темно, и я не увидел ее глаз.

– Прощайте, – сказала она как-то неожиданно и даже слегка оттолкнула меня.

Она скоро исчезла в сумраке. Помедлив немного, я пошел за нею. Наконец, почти догнал ее.

Она, не заметив меня, повернула за угол. Какая-то темная фигура возникла рядом с нею, и они стали вдвоем у порога отеля.

Я отошел в сторону и дождался, когда Кетевани Георгиевна с кем-то неизвестным вошла в отель.

У меня почему-то болезненно сжалось сердце.

Я пошел на мол и сел там на каменной скамейке. Оттуда был виден дом, где жила Кетевани Георгиевна, и вход в него.

Ни в одном окне не было огня. Потом, когда, по моим расчетам, Кетевани Георгиевна могла подняться во второй этаж, в одном из окон появился свет. Не более получаса горела там свеча. Наконец, и она погасла… А я всю ночь сидел на моле, смотрел в эти черные окна и слушал, как плачет буря.

IV
Однажды ко мне пришел Дробовский и сказал:

– Вы художник. Вы пишете портреты… Но разве не страшно это?

– Что страшно? – не понял я.

– Как что? Лицо человеческое… Оно всегда загадочно и всегда мучительно… Возможно ли разгадать его? Нет, нет… Веласкес, Рембрандт, Врубель – кто угодно – все они создавали лица, может быть, как новые Боги, но живых настоящих лиц никто не разгадал. А если разгадывали, то приблизительно. А здесь немыслима приблизительность. Все или ничего. А разве мы, простые смертные, не мучаемся так же, как и вы, художники. Вы подумайте! Вы целуете руки той, которая кажется вам прекрасной; и когда вы касаетесь губами этой милой вам руки, вы верите, что ваша любовница принадлежит вам, но посмотрите ей в глаза: это какие-то дьявольские зеркала, в которых отражаются взгляды иных, неведомых вам людей. Как непонятно ее лицо! Клянусь вам, что это пытка, ужасная пытка…

Говоря так, он все поднимался на цыпочки и прижимал руки к груди.

– Вы живете в отеле, против мола? – спросил я.

– Да, я там живу.

– А Кетевани Георгиевна?

– И она там же.

– Дробовский! Вы и раньше встречали Кетевани Георгиевну… Кто она такая? Расскажите мне что-нибудь про нее.

– Я, правда, встречался с Кетевани Георгиевной, но – уверяю вас, я почти не знаю ее жизни. Кажется, одно время она была актрисой, но потом бросила сцену. Ее муж – инженер. Он участвует в какой-то дальней экспедиции, где-то в Сибири… А про характер Кетевани Георгиевны я ничего не могу сказать… Разве только то, что сердце у нее фантастическое…

Он закрыл лицо руками.

– Я думаю, – прошептал он, – я думаю, что Кетевани Георгиевна душевно больна.

– Но почему вы так волнуетесь, Дробовский? – сказал я, чувствуя, что напрасно затеял этот разговор.

– Боже мой! – прошептал он, всплескивая руками, – почему я волнуюсь! Да потому, что я боюсь ее. Ведь она в бреду Бог знает что может сделать…

– Бог знает что может сделать, – повторил я рассеянно.

– Ведь Кетевани Георгиевна, – продолжал Дробовский, – в самом деле верит, что она Морская Царевна или что-то в этом роде. Уверяю вас.

– Но это еще не так страшно.

– А по-моему, страшно… Она требовательна… Она все ждет чуда. А чуда нет.

Дробовский сделал круглые глаза и, взмахнув руками, как крыльями, испуганно прошептал:

– В ней что-то есть опасное, последнее, гибель какая-то…

– То есть как же это? – удивился я, почему-то пораженный этим замечанием Дробовского.

– В ней какая-то тревога… Как будто бы всему конец скоро…

Неожиданно Дробовский засмеялся, засмеялся неприятно, истерически:

– И знаете еще что? Она –Дон-Жуан…

Он задыхался от смеха. Я пожал плечами, не понимая его:

– Простите, Дробовский, но у вас у самого лихорадка. Какой вздор! Что вы говорите! «Дон-Жуан»… Нелепость какая, Господи…

– Да… Да… Она, как Дон-Жуан, все ищет лицо человеческое… Ищет и не находит… Она бродит по свету, как сомнамбула: как будто бы суждено ей искать, искать, искать – вечно искать…

– Ах, какой романтизм, Дробовский!

– Нет, это все правда… И не надо смеяться: в Дон-Жуане есть всегда что-то опасное и тревожное… И она, как Дон-Жуан, всегда мечтает о том, чего нет.

– Все это сложно и как-то запутанно, Дробовский. У меня голова начинает болеть.

– Простите меня, – почти вскрикнул Дробовский, крепко сжав мне руку, – прощайте. Я, кажется, наговорил лишнее.

Дрожащей рукой он надел шляпу и торопливо вышел.

V
Я сидел на краю высокого крутого берега и писал этюд моря. Мне посчастливилось найти такой зеленый тон, о каком я давно мечтал… Когда я удачно работаю, сердце у меня сильно бьется, как от вина, и в ногах у меня бывает такое ощущение, как будто я их погружаю в теплую воду.

Я улыбался, насвистывая марш из «Кармен», и думать забыл о зеленоглазой незнакомке и ее любовнике.

Неожиданно меня кто-то назвал по имени. Я обернулся. Это была Кетевани Георгиевна.

– Я помешала вам? – спросила она робко и застенчиво.

– Нет, нет, – пробормотал я, тайно огорчаясь, что уже нельзя будет дописать этюд.

Кетевани Георгиевна села на траву и обхватила колени руками.

Я взглянул на нее, и во мне снова возникло то острое, беспокойное и сладостное чувство, какое я испытал, когда в первый раз увидел ее серо-зеленые глаза. Я положил кисть и палитру и сел рядом с нею.

– Кетевани Георгиевна! – сказал я, беря ее за руку, – вы необыкновенная! Вы странная… Простите, что я так прямо и так нескладно говорю, но я не могу иначе. Я хочу сказать… Я хочу сказать… Ах, это так трудно выразить… Вы как-то влияете на меня… Я кажусь вам смешным и наивным? Да?

– Почему наивным? Нет… Нет, – сказала она, устремив на меня свои непонятные глаза.

– Вы влияете на меня. Я не знаю, что это такое. Не влюблен ли я в вас? Нет, нет… Я не знаю. Я в это не верю. Ведь вот я признаюсь вам: мне не хотелось оторваться от работы, когда вы пришли. И я не думал о вас. А сейчас, если вы уйдете, я буду чувствовать себя несчастным.

Кетевани Георгиевна тихо и радостно засмеялась.

– Ах, дайте мне ваши губы! – прошептал я.

– Не надо! Не надо, – сказала она, слабо меня отстраняя и полуоткрывая свой рот.

Я обнял ее и стал целовать.

Потом, лежа на траве у ее ног, я говорил, сжимая ее пальцы:

– Вы так явно неестественны, что это уже перестает быть фальшивым. Вы откровенно говорите неправду и не хотите, чтоб вам верили.

– Да, не хочу.

– Когда я целовал вас, вы шептали: люблю… Но ведь это неправда, неправда…

– Да, неправда.

– Нет, вы не женщина.

– Я – Морская Царевна.

Неожиданно она встала и торопливо простилась.

– Прощайте, прощайте… Это ничего. Это так. Не думайте обо мне. Это пройдет.

Но это не прошло. Я целый день ходил сам не свой. Все время я чувствовал запах ее духов, прикосновение ее губ. Перед обедом на пляже ее не было. И вечером тщетно я бродил по молу, надеясь ее встретить. Потом я пошел в казино и сидел там за бутылкою вина часа полтора. Я думал о Кетевани Георгиевне, о странном поцелуе, который никогда не повторится; сердце мое мучительно ныло, и весь мир казался мне фантастическим и страшным.

Я вернулся домой в двенадцатом часу. На пороге меня встретили старухи и, перебивая друг друга, сообщили таинственно, что меня ждет дама. Сердце мое упало.

Какое это было странное свидание! Мы были так молчаливы… Мы целовали друг друга, как в бреду, как во сне. И сейчас мне иногда кажется, что ничего не было, что Кетевани Георгиевна не приходила ко мне.

Она ушла от меня на рассвете. Как дрожали мои пальцы, когда я застегивал ее платье!

Уходя, Кетевани Георгиевна кивнула мне головой и загадочно сказала:

– Прощай, милый. Это – последнее.

– Что «последнее»? – спросил я, удерживая ее руки.

– Всё. Жизнь. Больше ничего не надо. Я знаю, что будет. Скучно будет. А сейчас хорошо мне. Прощай.

Слезы почему-то подступили к моему горлу.

– Не надо, не надо. Не уходи, – шептал я.

Но она ушла.

Я не спал в эту ночь. Утром, когда, наконец, я стал засыпать, меня разбудил стук в дверь.

– Сейчас, сейчас! – крикнул я, вставая и торопливо одеваясь.

Вошел Дробовский. Он был бледен. Руки его дрожали. Видно было, что он тоже не спал всю ночь.

– Я не знаю, почему я пришел к вам, – сказал он, прижимая руки к груди, – но все равно… Мне ничего не стыдно теперь. Если ее нет у вас, значит, я угадал. Всё кончено.

Он закрыл лицо руками.

– Пойдемте на берег, где стоят лодки. Я однажды видел ее там, когда была буря, – сказал я, предчувствуя недоброе.

Он молча надел шляпу.

Когда мы подошли к берегу, там стояла толпа рыбаков и женщин и слышался невнятный гомон.

Дробовский вздрогнул и, пробормотав что-то неясное, пошел назад торопливо.

Я подошел к толпе. На берегу лежало тело Кетевани Георгиевны. Я увидел прядь рыжих волос на затылке, линию шеи и руку, нежную и тонкую. Платье было опутано морской травой.

Печаль

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

Ф. Тютчев
Зиночка вышла на крыльцо с хлыстом в руке. На ней были надеты черные шаровары, а голова была обмотана пестрым шарфом.

– Нравится мне кататься, а страшно: не привыкла я, – сказала Зиночка, улыбаясь и слегка кося глазами, – я только на вас надеюсь, дядя Костя.

– Не надо бояться, не надо, – засмеялся Константин Андреевич, покачав седой головой, – я вот вам стремя подержу. Так… Ну, вот и чудесно…

– Ах, весело… Ах, весело, – задыхалась Зиночка, усаживаясь по-мужски на высоком кавказском седле.

Вороная кобыла Джипси помотала головой, пробуя поводья: в чьих они руках? В опытных ли?

Зиночка догадалась и похлопала Джипси по шее, заискивая у нее.

Коляска уже выехала за ограду. В коляске сидели старики – сама Мария Андреевна Ярицкая, глава дома, вдова лет пятидесяти, с приятным добрым лицом и усталыми серыми глазами, и батюшка с матушкой.

– А ты опять Руслана велел оседлать; ведь он сумасшедший, – сказала Мария Андреевна укоризненно, когда, ее сын Сережа, студент, подскакав, лихо осадил жеребца около коляски.

– Сергей Николаевич, помогите мне: у меня правое стремя короче, – сказала Нина Глебова, блондинка с хрупкой шеей и нежным нескромным ртом.

В это время дочка Марии Андреевны, Варя, в амазонке, с зеленой вуалью на шляпе, ездила по лугу перед церковью. И ее спутник, инженер Савинич, наклоняясь, что-то шептал ей.

Константин Андреевич сел на своего лопоухого гнедого Ермака и с удовольствием почувствовал, что Ермак неутомлен и что ему тоже хочется в поле, вон из усадьбы.

«Мне сорок семь лет, – подумал Константин Андреевич, инстинктивно сжимая коленами седло и по привычке перехватывая поводья пальцами левой руки, – сорок семь лет! Боже мой! А еще недавно казалось, что жизнь впереди, что успеешь и поработать, и подумать о себе, о смысле того, что окружает тебя… И что же? Постоянная мысль о завтрашнем дне, все эти повседневные заботы иссушили сердце и ум. Да, хорошо сказано в Новом Завете о птицах и лилиях, которых любит Бог за их беспечность…»

Коляска и всадники проехали по ветхому мостику, перекинутому через небольшую речонку, запруженную на скорую руку хворостом, соломой и глиной.

Томная благоуханная земля и безоблачное, нежное небо и едва уловимое предчувствие осеннего ущерба – все располагало к той полупечальной, полусладостной мечтательности, от которой так жутко и хорошо замирает сердце.

Сережа и Нина Глебова поскакали вперед. И пыль из-под копыт казалась на солнце розовой.

На перекрестке, у криницы, что-то чернело.

– Это Григорьев, должно быть, – сказала Мария Андреевна брату, который ехал рядом с коляской.

Григорьев, харьковский студент, сын соседа-помещика, ухаживал за Варей. И Константин Андреевич понял, что племянница сговорилась с Григорьевым и он не случайно ждет кавалькаду у криницы.

Варя ударила лошадь хлыстом и поскакала к перекрестку, а Савинич поехал рядом с Зиночкой.

«Зачем он так близко едет», – думал Константин Андреевич, с отвращением разглядывая плотную спину инженера и ловкие ноги, обтянутые рейтузами.

Почти со всех полей уже убрали хлеб, а иные были распаханы под озимое. Над балками, бархатом чернозема и рыжей щетиной скошенного хлеба стояла золотистопепельная мгла от послеполуденных солнечных лучей.

– Как хорошо! – прошептал Константин Андреевич, любовно вдыхая нежный теплый воздух. – Как хорошо! И зачем эти смешные мысли о невозможном, когда прекрасен мир всегда и в юности, и на ущербе и даже тогда, когда мучительно тоскует сердце.

Но тотчас же Константин Андреевич почувствовал, что мысль его лукава: «Нет! Нет! Мир прекрасен только потому, что Зиночка улыбнулась ему нежно и загадочно, когда он помогал ей сесть на седло».

И он опять повторил, тряхнув седой головой:

– Сорок семь лет! Сорок семь лет!

Теперь ехали мимо Берашевского хутора. Босоногие девки, в кубовых сарафанах, стали в ряд у плетня и глядели на проезжающих, чему-то смеясь.

Выскочили три лохматые собаки и, пыля, с отчаянным лаем бросились под ноги лошадям.

– Не бойтесь, Зиночка! Не бойтесь! – крикнул Константин Андреевич, заметив, что ее лошадь шарахнулась в сторону.

– Ничего! Ничего… Только вот я хлыст потеряла…

Константин Андреевич соскочил с лошади и подал Зиночке хлыст. Пальцы его встретились с тонкими горячими ее пальцами и на мгновение в глаза ему блеснул влажный и трепетный свет ее глаз.

– Тишина какая! – пробормотал Константин Андреевич и отвернулся.

– А вы знаете, – крикнул батюшка из коляски, когда Константин Андреевич садился на своего Ермака, – Севригинский управляющий прислал мне сказать, что женится. Скоро свадьба. А! А ведь ему под шестьдесят, а то и больше, пожалуй.

– Мазепа! – засмеялся невесело Константин Андреевич.

Дорога шла вниз, в балку. И там, внизу, у шалаша горел тускло костер: бахчари пекли картошку.

– Здравствуй, Архип, – крикнул Сережа, подъезжая к бахчарям, – когда ужо назад поедем, приготовь нам кавунов послаще.

– Да мы их сейчас в коляску возьмем, – крикнула бойкая румяная попадья.

Коляска остановилась и всадники подъехали к шалашу. Сережа и Григорьев сошли с коней и, неловко ступая, на согнутых ногах, пошли по неровной земле к бахче выбирать кавуны.

Минут через двадцать въехали в дубовую рощу. Шуршали приятно колеса коляски. Лошади спотыкались то и дело на неровной от корней дороге. Пахло крепко и бодро дубовой листвой.

А когда выехали опять на простор из темноузорчатой тесноты дубов, Нина Глебова, гостившая у Ярицких в первый раз и не знавшая здешних мест, крикнула изумленная:

– Ах, Боже мой! Рай здесь, право… Ах, Боже мой!

Но и Константину Андреевичу, который все окрестности знал очень хорошо и к ним привык, показалось все вокруг новым и неожиданным.

В золотистой мгле предвечерия дремало озеро колыбельно и тихо. И луг зеленый, к озеру спустившийся покато; и сонное стадо на берегу; и три пастушонка, прикорнувшие у опрокинутого челна; и зубчатые гребни дальнего леса, за полями, на том берегу: все было невероятно красиво, задумчиво, и было во всем что-то живое, женственное и таинственное.

Все слезли с лошадей и отдали их кучеру Никифору. Из коляски вынули пледы и разостлали их на берегу. Мария Андреевна хлопотала с закуской. Батюшка раздувал самовар.

Когда закусили и напились чаю и батюшка уже молвил: «А не пора ли, господа, домой?» – никто ему не ответил и все молчаливо решили, что надо еще остаться здесь, около тихого озера.

Пастушонки уже давно проснулись и стояли около господ, с изумленным видом, получая время от времени то хлеб с ветчиной, то конфекты.

– Что это у тебя такое? – спросила Зиночка, указывая на свирель, торчавшую из-за пазухи белоголового мальчугана.

Пастушонок застенчиво улыбнулся, а другой мальчуган молвил, осклабясь:

– Лихо играет Васька.

– Сыграй. Я тебе на орехи дам, – сказал Савинич.

Мальчуган насупился.

– Сыграй нам, – попросила Зиночка робко, – сыграй, милый…

Пастушонок улыбнулся и вытащил из-за пазухи свирель. Лицо его стало серьезным и озабоченным. Он отошел в сторону и сел на опрокинутый челн.

Серебряное озеро, розовый пепел на небе и эта недвижность прозрачная, предзакатная и сам белоголовый мальчуган на челне со свирелью у детских губ, с глазами, устремленными Бог знает в какую даль – все было как сон необычайный, как тайный знак, что есть где-то красота, о которой не смеет мыслить человек.

Прозвучала одна дрожащая нота, за ней другая, и вот уже свирельные созвучия, колеблясь и тая, пели о чем-то милом, пели вместе с озером серебряным и с розовым пеплом на небе.

Когда мальчик перестал играть и бессильно, и смущенно опустил ручонки со свирелью, будто очнувшись от странного сна, все молчали, невольно мечтая о невозможном.

Только инженер Савинич, звякнув медью, протянул мальчику монету.

Зиночка встала с пледа, подошла к челну и села рядом с мальчиком.

– Васей тебя зовут? – спросила она задумчиво.

– Васильем.

– Хорошо ты, Вася, играешь.

Неожиданно Зиночка стала на колени и прижалась губами к Васиным губам, обхватив его белокурую голову своими тонкими руками.

– Ах, какая вы, – проворчал Савинич сердито, – разве можно такого чумазого целовать!

– Озеро, небо это и мальчик со свирелью, – сказала Глебова мечтательно, – как все хорошо. Господи! И почему-то о любви хочется говорить… Что такое любовь в самом деле? Вы как, Сергей Николаевич, любовь понимаете?

– Все говорят о любви, – улыбнулся Сережа, – а вы еще хотите, чтобы и я что-то о ней сказал. По-моему, о ней размышляют больше, чем она того заслуживает. Смысл жизни не в любви: любовь – лишь украшение. Смысл жизни – в борьбе, в творчестве, в вечном стремлении к какому-то решительному и совершенному освобождению. Ненависть ведет человечество по путям жизни, а любовь это лишь награда тем, кто смеет и может. Мужчина должен путешествовать, воевать, участвовать в политической жизни, заниматься наукой, а в часы отдыха искать любовных встреч, страшась постоянства. Любовь не должна быть пленом. Иначе жизнь будет похожа на сон.

– Ах, это не то, не то, – сказала Варя и, обернувшись к Григорьеву, спросила: – А вы согласны с этим?

Григорьев, юный безбородый, с длинными золотистыми волосами и с женственной мягкой улыбкой на алых губах, застенчиво засмеялся:

– Я, Варвара Николаевна, думаю, что любовь наша – грех. В заповедях сказано: «Не сотвори себе кумира». А мы, когда любим, всегда кумиру поклоняемся. Вот и я верю, что нет прекраснее и божественнее в мире той, кого я люблю.

– Нет, в любви нет греха, – вмешался в разговор батюшка, – и даже Господь наш Иисус Христос благословил брак. А то, что вы, молодой человек, изволили сказать про кумир, так это-с одна поэзия. Господь Бог не возревнует, не бойтесь…

– Я не понимаю сантиментальной любви, – сказал Савинич, похлопывая хлыстом по голенищу, – любовь прежде всего страсть. Она слепа и стихийна. Мы, умные и культурные люди, должны ею овладеть и ввести ее в нормы, подобно тому, как мы стараемся упорядочить и обезвредить такие стихийные силы, как, например, электричество. Цель любви деторождение, что бы там ни говорили поэты. Значит, наша задача создать нормальную семью. Тогда любовная страсть не будет так губительна и безумна, как теперь… Но почему же, однако, говорят одни, мужчины? Интересно, что скажут дамы.

У Марии Андреевны появилась на губах добрая и грустная улыбка и она сказала, обращаясь почему-то к дочери.

– Знаешь, Варя, когда твой папа покойный в первый раз сказал мне о своей любви, мне показалось, что кто-то меня мехом закутал: жарко, душно, темно… Я задохнулась и ослепла. А он мне нравился. Ах, как я боялась любви…

– Страшно… страшно, – повторила Варя задумчиво. Все, как по уговору, поднялись и стали молча и торопливо садиться на лошадей. И на обратном пути все молчали.

В лесу раскинули густую сеть темно-зеленые сумерки, и на поля потом, когда закатилось солнце, пала зыбкая мгла. И даже дорогу плохо было видно. Лошади пугались кустов и шли боком, мелко перебирая ногами.

Когда приехали в усадьбу, разошлись по разным комнатам умываться, а потом собрались на террасу к ужину. И уже сад был в холодном серебряном сиянии, и лишь кое-где лежали густые черные тени: взошла луна.

После ужина все разбрелись по дорожкам. И Константин Андреевич, помедлив немного у круглого стола, за которым сидела с вязаньем Мария Андреевна, тоже спустился по шатким ступеням в сад, в лунную мглу.

Константин Андреевич шел по главной аллее и чувствовал, как все в этой белой зыбкой мгле звучит и дышит по-новому – не так, как днем. Возникали какие-то странные шорохи и шелесты, звучали какие-то придушенные голоса невероятных существ, маленьких, должно быть, и горбатых, в зеленых колпаках.

Среди деревьев ходили в белых мантиях какие-то рыцари с серебряными щитами; на площадке для тенниса Константин Андреевич увидел всадников на огромных белых конях; около беседки стояла женщина, вся в белом, с простертыми вперед руками: это ворожили луна и туман.

На большой чугунной скамье сидела молодежь. Слышался сдержанный шепот.

Константин Андреевич повернул на боковую дорожку и пошел к пруду. На этой дорожке, заросшей травою, пахло влажно и остро, грибами и прелой прошлогодней листвой.

Константин Андреевич подошел к ограде, толкнул калитку и вышел из сада. Пруд был внизу – белый, как в саване, а купальня была непохожа на ту, дневную, в которой каждое утро купался Константин Андреевич: теперь она казалась каким-то таинственным убежищем, и верилось, что в ней скрываются сейчас живые существа – может быть, люди, а может быть – сказочные чудовища.

Константин Андреевич прекрасно знал, что до пруда было сажень шесть-семь не больше, но от звездного и лунного света трудно было определить расстояние – все путала серебристо-белая мгла. Константин Андреевич стал спускаться вниз, неуверенно ступая по скользкой траве. Неожиданно он заметил маленькую фигуру, прикорнувшую около куста.

– Кто это? – спросил он глухо, не узнавая в ночи собственного голоса.

Фигурка нерешительно приподнялась.

– Боже мой! Это вы, Зиночка?

– Да, я… Посидим здесь, дядя Костя. Хорошо здесь.

– Звезды-то сегодня какие, – молвил Константин Андреевич, усаживаясь на траву рядом с Зиночкой.

– Вы вот на них с земли посмотрите, – сказала Зиночка, опрокинувшись на спину, – вот ложитесь, как я. Кажется, что они упадут сейчас – прямо на грудь.

Константин Андреевич лег на спину и стал, как Зиночка, смотреть на звезды.

– Когда так смотришь на звезды, – проговорил Константин Андреевич, приподнимаясь и заглядывая в лицо Зиночки, – кажется, что жизнь твоя прошла недостойно, торопливо и мелко. Звезды требуют прекрасного и величавого.

– Это правду вы сказали, дядя Костя. Все вокруг нас мелко и ничтожно, а между тем сердце все надеется, все ждет чего-то… Сегодня на прогулке говорили о любви. Только вы молчали. Что вы думаете о любви, дядя Костя?

Константин Андреевич ничего не ответил.

– Вы молчите, дядя Костя? Нет, вы должны сказать – вы такой умный, такой серьезный…

– Я ничего не знаю о любви, Зиночка, право. Когда я был молод, я принимал за любовь то страсть, то дружбу, но я не знал до последнего времени, что любовь – чудо. Да, Зиночка, я отношусь теперь к любви суеверно. Она изменяет все вокруг, и то, что казалось случайным и преходящим, приобретает новый таинственный смысл, когда приходит она, любовь.

– Это мудро – то, что вы говорите, – прошептала Зиночка, тоже приподнимаясь на локти и заглядывая в глаза Константина Андреевича, – я тоже, если полюблю, полюблю суеверно… Да мне кажется, я и теперь люблю так… Только кого люблю, сама не знаю.

– Не знаете, Зиночка?

– Нет, не знаю. И не хочу знать, право. Пусть он останется загадочным, неизвестным…

– Пусть останется неизвестным, – повторил задумчиво Константин Андреевич.

В саду, на крайней дорожке, прозвучали голоса, смех и кто-то крикнул громко:

– Зинаида Николаевна! Ау!

И девический голос повторил:

– Ау! Зиночка! Ау!

– Пойдемте, дядя Костя! – сказала Зиночка вставая. – Нас ищут…

– Идите, идите… А я останусь… Я потом приду.

– Я влюблена! Я влюблена! – запела Зиночка, убегая.

Константин Андреевич встал, подошел к пруду и прислушался.

Там, в саду, смеялись и пели, а потом все стало тихо. Только в кустах, на том берегу, что-то шуршало и как будто бы кто-то вздыхал грустно. Долго стоял так Константин Андреевич и прислушивался, и всматривался в темные кусты, и не мог понять, кто это тяжело вздыхает.

Отец Григорий

I
Архиерей сидел в кресле, усталый и унылый. Правая нога, без обуви, тщательно забинтованная, лежала беспомощно на мягкой скамейке.

– Это – подагра, мой друг, – сказал он, заметив, что я смотрю на его ногу.

Он лениво пожевал губами и, помолчав немного, точно припоминая забытое, снова обратился ко мне с увещанием:

– Вас перевели к нам, отец Григорий, полагая, что здесь, вдали от столичных волнений, вы сумеете сосредоточиться и оставите ваши заблуждения… И что же?

Он ткнул пальцем в книжку петербургского журнала, которая лежала перед ним на столе.

– Здесь нет ереси, ваше высокопреосвященство, – пробормотал я.

– Да, да… Но вы опять критикуете православие… Вы…

– Я верую в единую святую и апостольскую Церковь, – сказал я угрюмо.

Он взглянул на меня исподлобья.

У этого архиерея были скучные глаза, пресыщенные губы, и казалось, что давно уже надоела ему его архиерейская жизнь.

Как будто угадав мои мысли, он сказал:

– Друг мой! Все суета сует и всяческая суета.

Я молча пожал плечами. Тогда он прибавил сухо:

– Я, однако, назначаю вас в уезд… Село Вязники… Вам скажут там.

Он лениво махнул рукой.

Меня, окончившего петербургскую академию, назначают в провинцию, и вот теперь, наконец, ссылают в глухую деревню… Но не все ли равно?

Год назад, когда была жива Маша, меня волновало бы это, но теперь не страшна мне ссылка.

На другой день я отправился на постоялый двор Васюка и нанял лошадей. А через два часа я был уже среди полей весенних.

Девственное небо и зеленя неожиданно опьянили меня. Я так отвык от деревни, от этого простора и слепительного солнца. Я наслаждался, но в глубине сердца осталось злое жало и я все время чувствовал его.

«Моя чудесная Маша! Моя тихая Маша! Печальная подруга моя! Боже мой… Боже…» – думал я, изнемогая в тоске.

Мы ехали часа три: спускались в балки, на дне которых бежали мутные торопливые ручьи; подымались на горбатые холмы, где высокие мельницы, с рассеянным и недоуменным видом глядели в голубую даль, как бы ожидая чего-то. В иных местах лошади наши плелись шагом по размытым колеям; в иных, особенно когда мы проезжали деревнею, мчались лихо, преследуемые белозубыми собаками, с голодными красными глазами.

Солнце заметно сдвинулось с высоты своей, когда показались сизые дымки села и мой возница сказал, обернувшись ко мне:

– Вязники, батюшка.

Вот дом, маленький и ветхий, с шатким крыльцом. Там внутри, от длинной щели в ставне, сияет лучистая полоса и в ней золотятся тысячи пылинок. И от этой, протянувшейся через комнату, солнечной полосы у меня сжимается сердце: она напоминает мне почему-то мои ребяческие дни и отцовский дом…

II
Вот я живу от воскресенья до воскресенья, служу всенощные и обедни в маленькой старинной церкви; я успел уже окрестить трех младенцев, похоронить одного старика… Мужики приятно изумлены, что я не беру с них ничего за требы, но их обижает то, что я не пью водки.

Староста Элпидифор Курослепов объясняет мне здешние порядки и обычаи. Говорит он солидно, внушительно, но я чувствую, что он несколько презирает меня за мою молодость и за то, что я не поехал к земскому начальнику Драгоманову, к которому, по его словам, я должен был явиться.

У Элпидифора тупые мутные глаза и шея, как у вола, упрямая. Он любит рассуждать на политические темы.

Но когда он слишком долго говорит об императоре Вильгельме или о чем-нибудь международном, я ему говорю откровенно:

– Уходите, Элпидифор. Я должен работать. Вы мне мешаете.

Он уходит обиженный, но дня через два опять является, с номером «Света» в руках, и многозначительно сообщает, что племянница испанского короля вышла замуж за баварского наследного принца.

Я работаю, брожу по полям. По средам и субботам, в шарабане, на гнедом жеребце, которого я приобрел по случаю в Баулеровской экономии, езжу я обыкновенно в волость за почтою.

Там я захожу в сельскохозяйственную школу к учителю, и он мне показывает глобусы, карты, лягушек в спирту и какие-то ботанические препараты, и при этом горько жалуется, что графиня, устраивая школу, отвела землю для запашки и садовой культуры в двадцати верстах от села и поэтому невозможно найти учеников, даже за деньги: далеко ходить на работу, сил не хватит. А школа каменная двухэтажная…

Иногда, в волости, встречаюсь я с Тарбеевым, зятем нашей соседки – помещицы, госпожи Шахтуровой. Ее усадьба рядом с Вязниками, за речкой. А еще ближе к нам тарбеевский хутор, с садом вишневым. Он сейчас весь в серебристой белизне.

Тарбееву на вид лет тридцать пять. Он белокур, глаза у него голубые, румянец во всю щеку. Приезжает он обыкновенно верхом на английской рыжей кобыле. На седле сидит молодцевато.

На обратном пути он едет рядом с шарабаном и время от времени, указывая хлыстом на поля, говорит:

– Великолепнейший вид, батюшка. Вы согласны?

Я охотно соглашаюсь, что вид действительно прекрасен.

Но Тарбеев не верит, что солнце и поля нравятся мне. Он долго старается объяснить, почему красиво небо и все вокруг. И от этих объяснений у меня начинается такая скука, что я готов доказывать, что и поля нехороши, и солнце тускло.

– Вы бы нас, батюшка, навестили, – говорит он, прощаясь.

В одно из воскресений к концу обедни пришла в церковь госпожа Шахтурова, а потом и две ее дочери – одна девушка, другая, та, что постарше, вдова и какие-то молодые люди, гостившие в Шахтуровке, и, наконец, Тарбеев с женою.

Шахтурова попросила отслужить панихиду по покойном муже. У этой приятной на вид пятидесятилетней женщины грустное и покорное выражение лица; крестится она неумело по-дворянски…

После панихиды она пригласила меня в усадьбу, на завтрак.

Госпожа Шахтурова, Анна Ивановна, занимала меня усердно, угощая яствами… А я смотрел на нее, на ее дочерей и думал: «Какая тихая семья. Как все они печальны и как безропотно несут они в своем сердце эту печаль. Или я ошибаюсь?»

Старшей дочери, вдове, Екатерине Павловне, лет двадцать шесть, не больше. Ее мужа убили на войне под Мукденом. У нее трехлетняя дочка Оля, с грустными мечтательными глазами, как у матери. Оля эта – как стебель, тоненькая и нежная.

Средней дочери, Софье Павловне, года двадцать четыре, должно быть. Как она красива! У нее строгие брови. Говорит она литературно, точно и неспешно, как будто книгу читает.

Один из гостей, студент, глаз с нее не спускает. Его зовут Александром Артемьевичем. Он смуглый, кудрявый, губы у него как у негра. Мне кажется, что он влюблен в красавицу…

Но меня поразила младшая дочь, Нина – та, что замужем за Тарбеевым. У нее карие глаза, продолговатые, японские. Она, как и сестры, печальна и строга, но иногда в улыбке ее появляется вдруг что-то иное – острое, тонкое и пьяное. И вся она тогда розовеет облачно. И как-то призывно и загадочно горят ее глаза.

Так мне показалось сначала. Когда я собрался уходить домой, она сказала мне:

– Заходите к нам, батюшка, на хутор. По воскресеньям Николай и я всегда дома.

В это время у нее было грустное лицо. И мне стадо стыдно, что я увидел в нем что-то лукавое и чувственное.

III
В начале июня ко мне пришел Тарбеев и сказал:

– Прощайте, батюшка. Уезжаю в Питер.

Я удивился.

– Зачем? Здесь так хорошо…

– Нельзя. Дела, – сказал он, – надо деньги добывать. Я ведь директор банка…

Он засмеялся:

– «Горсть золота накопленного всыпать…» Однако, прощайте, батюшка. Навещайте наших. Мы, по правде сказать, дичились вас сначала. И в Шахтуровской семье, и в нашей не любят духовенства. Но вы, извините, не похожи на попа.

Я пожал ему руку. В сущности, я был рад, что Тарбеев уезжает. Он много и развязно говорил, размахивая руками…

«Без него на хуторе и в шахтуровской усадьбе будет еще тише», – подумал я.

А меня тянуло к этим грустным и милым людям.

Как я проводил время? Ученую работу, которую я начал писать в Петербурге, мне пришлось оставить: не было книг. По привычке я посылал очередные статьи в «Путь Жизни», но это занимало у меня мало времени. Я больше возился с моим огородом. Мне было приятно взрывать чернозем, полоть гряды, следить за всходами овощей… Капуста, морковь, огурцы, репа, редиска – на все это я смотрел по-новому теперь, понимая глухую их жизнь, их отношение к солнцу и земле. А по вечерам я шел в усадьбу, к Шахтуровым. Там все собирались, вокруг стола, на террасе, и кто-нибудь читал вслух. И я читал иногда. Ко мне привыкли и перестали меня дичиться.

Но когда была луна, тревога овладевала мною. По ночам я не мог спать и все думал, думал… Я думал о Маше, чувствовал ее около себя. И мне казалось, что я виноват перед нею, что я не успел рассказать ей о том, как нежно я люблю ее… Я видел ее, тихую, задумчивую, неразгаданную мною. Мы прожили с нею пять лет. Мы любили друг друга. Но как безнадежно мы были одиноки. Вот она земная человеческая любовь, – думал я. И в такие часы мне хотелось надеть черную рясу и уйти куда-нибудь в пустыню, хотя бы в Сибирь, в тайгу…

Однажды вечером я сидел у Шахтуровых. Артемьев читал Пушкина. Читал он его нараспев и восторженно смотрел на Софью Павловну.

– Вы теперь, Александр Петрович, что-нибудь ваше прочтите, – сказала Анна Ивановна, не подымая глаз от пялец, на которых она вышивала замысловатый узор.

Артемьев, бледнея от волнения, прочел свои стихи. В них говорилось о страстной любви, и веяло от них молодостью.

– Как вам нравятся стихи Александра Петровича? – спросила меня Нина Павловна.

– Стихи неплохие, – сказал я, – они звучны и приятны, но, по правде сказать, я люблю иную поэзию и иное отношение к любви.

– А вы нам, отец Григорий, не расскажете, как вы об этом думаете? – обернулся ко мне Артемьев, по-видимому, слегка задетый.

– Я готов сказать, если только сумею выразить то, что надо, – проговорил я нерешительно, не зная еще, следует ли мне рассуждать здесь на эту тему.

Нина Павловна подошла ближе, села против меня, и я чувствовал на себе ее пристальный взгляд.

– Страстная любовь всегда корыстна, – сказал я, – человек в сущности не видит лица того, с кем хочет соединиться. А разве это достойно человека? Цель любви бессмертие личности, а не удовлетворение страсти и не продолжение рода… Пока мы влюблены целомудренно в чертах нашей возлюбленной мы узнаем черты божественные, но когда мы увлечены страстью, мы забываем о том, что этот мир путь, а не цель; мы мечтаем обладать женщиной – и это почти всегда – как будто бы в пределах этого мира возможно прочное счастье. Но это заблуждение. И великие поэты всегда пели о том, что в существе, которое мы любим здесь на земле, надо искать лишь знак, лишь символ иной любви, вечной и совершеннейшей… Боккачио не так велик, как Данте. И Пушкин гениален потому, что он чаще бывал опечален земною любовью, чем очарован ее радостями: вся его любовная лирика тоска по невозможному. А там, где он судит о любви и страсти в духе легкомысленного XVIII века, там он не так значителен и велик.

– Да, – сказал я, вспомнив о Маше, – мы постигаем любовь, ее смысл, ее тайну, только тогда, когда смерть коснется нас своим крылом. Только тогда мы угадываем, кого мы любили, и мы плачем, страшась того, что мы недостойно любили…

Я забыл, что вокруг меня чужие люди и говорил, как во сне, для самого себя, говорил долго и горячо все о том же – о любви и смерти.

Когда я вспомнил, наконец, что я не один, что меня слушают, я смутился и стал торопливо прощаться.

– Проводите меня на хутор, – сказала Нина Павловна. – Темно как.

Луны не было и жутко было смотреть в черную глубину парка. Анна Ивановна дала мне фонарь.

Когда мы вышли из сада и переходили плотину, Нина Павловна сказала:

– Вы хорошо говорили сегодня о любви. Но как далека от меня эта ваша мудрая, чистая, трудная любовь…

Я ничего не сумел на это сказать. Мы шли теперь по аллее среди вишен. При белом свете ацетиленового фонаря эта маленькая хрупкая женщина казалась таинственной, и мне хотелось угадать, что творится сейчас в ее сердце.

IV
Я полюбил Шахтуровых и часто бывал у них. Иногда устраивались у нас прогулки то в дубовую рощу, на пчельник, – то к Алябьевским балкам, где мы любили пить чай; ехали в двух экипажах обыкновенно, а иные верхом. Нина Павловна ездила верхом по-мужски в широких шароварах, на кавказском седле. И когда она обгоняла наш фаэтон, и я видел на миг ее развевающуюся вуаль, ее загадочную улыбку и загоревшееся золотым румянцем лицо, мне хотелось тоже скакать рядом с нею верхом, и я сожалел, что на мне ряса, и я не могу жить просто, наивно, не думая об ответственности. Когда мы приезжали на пчельник и кто-нибудь из молодежи помогал Нине Павловне слезть с седла, я невольно следил за нею, и мне казалось странным, что другой, а не я, касается сейчас ее руки, и мне было неприятно это.

Когда все оживлялись, ели душистый мед и шутили, обо мне забывали и мне было грустно. А вспоминали обо мне тогда, когда всем хотелось отдохнуть от суеты и помолчать.

– Отец Григорий, скажите что-нибудь умное, – говорила Нина Павловна, лукаво улыбаясь.

Нина Павловна была музыкальна. В ненастные дни все собирались на хуторе, и она играла нам, играла превосходно, отчетливо. Чаще всего Моцарта. И я тогда чувствовал восемнадцатый век и как-то по-новому понимал старые портреты чопорных кавалеров и милых дам с такими же глазами, как у Нины Павловны.

А потом, когда я возвращался домой и оставался один, я не мог разобраться в моих мыслях и чувствах.

Однажды я сказал себе:

– Не надо ходить на хутор. И у Шахтуровых не надо бывать.

Я так и сделал. Я проводил время за книгами или уходил гулять один.

Как прекрасны были поля. На иных полосах пшеница была скошена, и золотая щетина червонилась и горела на солнце; девки складывали снопы в крестцы; красные сарафаны казались веселыми праздничными нарядами, и оттого, что звучала песня, хотелось верить, что полевая работа легка и приятна.

Кое-где земля была уже запахана под озимое, и, когда солнце склонялось к западу, чернозем казался лиловым бархатом.

Я любил бродить по межам, среди овса, пугая перепелов; любил вдыхать запах конопли; любил смотреть, как подсолнухи повертывают свои желтые головы к солнцу…

V
Однажды я сидел у себя и читал «Fioretti». Вдруг я услышал стук в дверь и знакомые голоса. Это пришли Шахтуровы, Александр Петрович и Нина Павловна.

Входя, Анна Ивановна сказала мне:

– Мы вас пришли навестить, отшельник. Отчего вы перестали у нас бывать?

– Я сам не знаю, Анна Ивановна, – пробормотал я, – должно быть, потому, что лишним себя почувствовал. Я буду откровенным, если хотите. Во мне есть мрачность и на все я смотрю трагически, а вы все, господа, умеете жить в эпосе каком-то. Вот у Софьи Павловны глаза печальны и у Екатерины Павловны тоже. Но все вы покорны и со смирением несете иго жизни. А я тревожный человек, несмотря на то, что священник.

– Вы правы, – сказал Александр Петрович с юношеским пылом, – я вот полтора месяца в Шахтуровке. Здесь хорошо, люди очаровательны. Но я не могу понять этой ихней тишины. Зачем они так примирились с миром и с судьбой?

– Как же иначе? – едва слышно проговорила Екатерина Павловна. – Я не чувствую себя отделившейся от мира. Вот у меня – Оля. А я смотрю на нее и думаю, это я, мой свет в глазах, моя кровь… Мужа под Мукденом убили, а я и там с ним, на его могиле травой расту… Травой только. Я в личное бессмертие не верю.

– И я не понимаю вас, отец Григорий, – сказала Софья Павловна строго, – вы – образованный человек, вы обличаете православие, негодуете на пороки нашего духовенства, а сами зачем-то остаетесь в церкви… Я думаю, вы поэтому так мрачны и тревожны.

– Дело не в православии и не в католичестве, – сказал я, – а в единой вселенской церкви. Я в ней. Я мрачен, потому что, как слабый человек, не могу приблизиться к свету по своей лени и утомлению сердечному, но я вижу свет. А вы даже не смотрите в ту сторону, где заря загорается.

– Какая заря? – спросил Александр Петрович.

– Заря любви новой. Прочтите четвертое евангелие и вы поймете, о чем я говорю.

Все замолчали. Потом Анна Ивановна сказала:

– Пойдемте к нам ужинать, отец Григорий.

После ужина все пошли в поле смотреть, как девки при луне гречиху жнут. Но почему-то, когда вышли из сада, решили не подыматься на гору, где была гречиха, и сели под ивой.

Нина Павловна раскинулась на земле и мечтательно стала смотреть на небо.

– Господи! Высота какая, – проговорила она тихо, – вот вы, отец Григорий, говорите о новой любви, философствуете… А я смотрю на месяц и думаю: как мы ничтожны, малы, слепы… Я не умею ни о чем рассуждать, но сейчас сердце мое замирает от странного счастья, у меня в душе тайна, и мне это сладко и больно. Хотите знать мою тайну?

– Хочу.

– Нет, я не скажу вам. Впрочем, не знаю… Может быть… Потом…

Лоб и глаза Нины Павловны я видел, а губы ее были в тени, и я не знал, улыбается она или нет.

И от смутного не то предчувствия, не то воспоминания что-то дрогнуло у меня в душе. Душистая недвижная ночь, близость этой нежной маленькой женщины и разговор о любви – все волновало меня.

Послышался гулкий топот, и по дороге, мимо нас, промчался табун лошадей. Несколько мальчишек лихо скакали позади табуна.

Один из них громко свистнул. И этот удалой посвист напомнил о степном раздолье, о вольной жизни под открытым небом, о красных ночных кострах.

VI
Наступил Успенский пост. Деревня говела. Однажды в церкви я сидел за ветхими ширмами и исповедовал баб, девок, ребят и дряхлых стариков.

Рябая Акулина, с красными воспаленными глазами, говорила, сокрушаясь:

– А еще, батюшка, пустила я поленом в ейную курицу. А еще, в Баулеровской экономии когда работали шаль ейную новую вилой нарочно проткнула… Не могу терпеть морды ейной, разлучницы бесстыжей…

Я накрывал епитрахилью жалкие бабьи головы и волею Богом мне данною отпускал им грехи.

И проходила передо мною вереница усталых глаз, грустных губ; я слышал глухое бормотанье, наивное раскаянье в деревенских грехах, темных, ничтожных, нелепых…

Я отпустил грехи какому-то белоголовому мальчугану, «рабу Димитрию» – и неожиданно ко мне за ширму вошла Нина Павловна.

Она стала рассказывать шепотом, задыхаясь, что она не знает, как жить и что делать, и то ей кажется, что она верит в Бога, то нет. А Христос? Она не может без странного волнения читать евангелие, рассказ о том, как ночью пришел к Нему Никодим и Он говорил с ним о тайне, или рассказ о Марии, которая лобзала ноги Иисусу, или странную повесть о Его муках. Но церковь учит, что Христос был Богом: с этим не может примириться ее разум…

Я старался успокоить сумасшедшую голову Нины Павловны; я говорил ей о тайне Богочеловечества…

Она шептала:

– Да… Да… Я верю… Я хочу верить… Но у меня есть еще грех, ужасный грех…

– Какой грех? – спросил я, чувствуя, что голова моя кружится от близости этой взволнованной женщины, от ее трепетного шепота и от блеска ее влажных глаз.

Тогда она что-то невнятно сказала.

– Что? – спросил я. – Что?

– Я люблю вас, – повторила она, – люблю… люблю…

– Вы говорите безумные слова, – сказал я, – я не могу допустить вас до таинства причащения. Вы недостойны крови Господа нашего Иисуса Христа. Ступайте домой и не приходите завтра к обедне…

После исповеди, вместо того, чтобы идти домой, я пошел в поля. Тихое августовское предвечерие; обнаженные поля, розоватые от последних лучей уже дремлющего солнца, скрип телеги и грустная песня, которую пели возвращающиеся с работы девки: все странно очаровало меня и навеяло на меня какую-то сладкую печаль.

Я думал:

«Я поступил так, как должен был поступить иерей. И кроме того я остался верен памяти моей дорогой Маши».

Я старался вспомнить лицо Маши, – и оно возникало передо мной, строгое, милое, родное, но рядом мне мерещились иные глаза, загадочные глаза Нины Павловны…

Я старался поверить в то, что это соблазн, искушение, но сердце мое билось чаще и мне было приятно думать, что меня любит эта нежная женщина, с крошечными руками.

* * *
Я не бывал теперь на хуторе. Стояла крепкая, бодрая, сухая осень. Когда я проходил мимо Шахтуровской усадьбы, я чувствовал запах яблок, слышал голоса игравших в лаун-теннис, и мне хотелось пойти к этим милым людям, но я знал, что идти туда нельзя мне, и я возвращался домой.

Однажды, в начале сентября, пришел ко мне Элпидифор и, поговорив о политике, сообщил между прочим, что Шахтуровы уехали в Петербург.

– А с хутора уехали? – спросил я, не решившись почему-то назвать Нину Павловну по имени.

– Уехали одновременно, – сказал Элпидифор равнодушно.

Я пошел на хутор. Вокруг дома ходил управляющий и говорил работникам, показывая на окна:

– Заколачивайте крепче, ребята. Теперь до новой весны.

Небо было в лиловых тучах. И вскоре хлынул дождь, темный, бурный, стремительный, первый дождь в эту осень.

На другой день утром я опять пошел на хутор. Речка, мутная теперь и быстрая, снесла плотину и залила часть сада. Аллея, где были вишни, по которой не раз ходил я с Ниной Павловной, провожая ее вечером из Шахтуровской усадьбы, вся была в воде. И грустно было сентябрьское небо.

Подсолнухи

I
Когда я вижу этот большой цветок, золотой и махровый, всегда обращенный к солнцу, в сердце моем начинает звучать песенка – тихая, печальная и сладостная, – и в душе возникают воспоминания о милом далеком, о юности моей, о том, чего не вернешь никогда, никогда… Я вспоминаю тогда моего дядюшку Степана Егоровича Руднева, курские поля, тихую усадьбу: мне тогда кажется, что пахнет белой акацией, что старость моя дурной сон и что вот стоит только глаза протереть – и я вновь увижу незабвенное весеннее.

Однако буду рассказывать по порядку.

Окончив гимназию, попал я на лето в имение к моему дядюшке. На моей вихрастой голове уже была надета студенческая фуражка, и чувствовал я себя так, как будто бы весь мир только того и ждал, чтобы приветствовать меня, мою свободу и благословить меня на какую-то новую жизнь.

Мне шел тогда восемнадцатый год, и сердце мое было отравлено тою нежной и пугливой мечтою, котораяисчезает вместе с юностью.

Впрочем, не все теряют вместе с весенними днями душевную чистоту и нежность. И дядюшка мой, Степан Егорович, был одним из этих избранных… Когда-то, в молодости, влюбился он в одну московскую барышню, генеральскую дочку, и сделал ей предложение. Но барышня не была благосклонна к Степану Егоровичу и поспешила выйти замуж за какого-то уланского ротмистра. Дядюшка мой не разочаровался, однако, в своей возлюбленной и крепко затосковал. Друзья посоветовали ему поехать за границу, развлечься. Степан Егорович поехал в Венецию, но и Венеция его не утешила, хотя св. Марк и роскошь Веронеза и Тинторетто пленили его мечтательное сердце.

После Венеции поселился он у себя в деревне и стал жить отшельником и чудаком, неустанно мечтая о генеральской дочке, исчезнувшей во мгле былых дней. И как наивны, и как нежны были его мечты…

Когда я приехал к дядюшке, было ему уже под пятьдесят, но все еще в лице его было что-то юное. Но какое-то недоумение выражали всегда его светлые глаза.

Зажили мы с дядюшкой, как говорится, душа в душу. Одно только обстоятельство нас разделяло – политические убеждения: я был вольнодумец и демократ, а дядюшка был приверженец аристократической олигархии. Чудаку все мерещился какой-то «совет дожей» и нравилась чрезвычайно итальянская пышность XVI века. А в житейских делах дядюшка ничего не понимал. И, если бы не управляющий Аверьяныч, маленький хутор его давно бы продали с молотка.

Я приехал на хутор, когда вишни и яблони уже отцвели, но зато благоухала белая акация. Веяло весною, не тою подснежною мартовской весною, от которой стоит в сердце влажный дурман, а тем нежным и тихим маем, который медленно склоняется к лету и бывает так пленителен в своем сладостном томлении.

Дядюшка подарил мне славного иноходца Робинзона, и я каждый день таскался на седле по окрестностям, мечтая Бог знает о чем, уверенный, что вот где-то рядом ждет меня чудо, называемое любовью.

Но как я был застенчив и боязлив! Смех и восклицания босоногих девок, попадавшихся мне на дороге, заставляли меня краснеть до ушей, и я не решался обернуться и посмотреть еще раз на их пестрые сарафаны, тайно меня пленявшие.

А какие незабываемые бессонные ночи я проводил тогда! Неясные, смутные предчувствия волновали мою кровь, и все казалось, что вот откроется дверь и кто-то войдет сейчас в комнату и скажет тихо волшебное слово – люблю.

Я дрожал, ожидая свидания с неизвестной, таинственной, прекрасной. Иногда в лунные ночи я вылезал через окно в сад и шел по дорожке к пруду, изнемогая от волнения и сладостных соловьиных трелей.

Помню одну ночь, когда предчувствия мои как будто бы воплотились. Я сидел на скамейке около пруда. Луна была на ущербе. По-летнему было душно. Я закрыл глаза и мне представилось – так ясно, так осязательно близко – женское лицо, с нежным лукавым ртом, с серебристо-туманными глазами, мечтательными и влекущими. И я почувствовал, что кто-то коснулся моей руки, и в этот миг я испытал то острое неизъяснимое наслаждение, которое никогда уже не повторялось в моей жизни, никогда…

II
Как-то раз, после обеда, пошел я в конюшню, оседлал моего Робинзона и выехал из усадьбы. Июльские поля тихо розовели. И крестцы, в полдень казавшиеся золотыми, теперь стали дымчато-красными.

На ветхом мосту, перекинутом через речку Воронку, встретил я Аверьяныча, и он сказал мне, указывая плеткой на юго-запад:

– Гроза идет. Не советую вам далеко уезжать. У нас ливни бывают – мое почтение.

– Я до Красной Криницы, – сказал я, улыбаясь седоусому Аверьянычу, – успею. Да и грозы-то я не боюсь.

И я пустил моего Робинзона галопом.

А небо в самом деле темнело.

Приятно скакать в предвечерней прохладной мгле, когда беззвучна земля и молчит небо, а сердце поет свою песню, свою мечту все о том же милом, желанном, невозможном, о чем не расскажешь никак.

Я очнулся, когда крупные капли дождя упали мне на руки и где-то нерешительно и глухо зазвучал гром.

Я посмотрел на небо. Боже! Что там творилось. В несколько слоев ползли тучи – синие, коричневые, черные. А там, где-то в высокой дали, двигались новые караваны – уже с иной стороны, как враждебное полчище.

Я повернул коня домой, но уже хлынул неистовый дождь. Казалось, что какой-то великан-безумец бьет землю нещадно злыми бичами. А за горами туч хохочет другой лютый великан. И это его глаза сверкают белыми молниями.

В какие-нибудь пять минут дорогу размыло, и ноги лошади беспомощно вязли в мокром черноземе. Рыжая мгла заслонила от меня мир. Я шагом ехал, как слепой, бросив поводья на шею Робинзону.

Совсем неожиданно раздались около меня голоса и черный кузов фаэтона, с поднятым верхом, вырос из дождевой смутной мглы.

– Вы не из Самыгина будете? – спросил меня кучер, когда я вплотную наехал на чужой экипаж.

– Да. Оттуда, – крикнул я, выждав, когда прогремел гром.

При блеске молнии я увидел, что в фаэтоне сидит маленькая фигура, по-видимому женская, но лица я не успел разглядеть.

– А вот мы не знаем, куда теперь ехать, – продолжал словоохотливый кучер, – к нам ли, к вам ли – куда ближе? Ливень-то ведь, Боже мой, – море-океан.

– Поедемте к нам, пожалуйста, – сказал я, нагибаясь и заглядывая в фаэтон.

– Нет, к нам ближе, – сказала маленькая женщина, – благодарю вас. А вот вы лучше лошадь вашу. Михею отдайте, а сами в фаэтон садитесь. Здесь все-таки от дождя защита.

– Полезайте, барин, – молвил Михей и отобрал у меня поводья, заметив мою нерешительность.

Через минуту мы ехали в Мартовку, имение господина Ворошилова, с супругой которого я сидел теперь бок о бок.

– Меня зовут Натальей Петровной, – сказала она, заглядывая мне в глаза, – я теперь одна. Муж на Кавказ поехал. Он доктор. Санаторий там устраивает.

Гроза шумела, и я не мог понять доброй половины того, что говорила мне Наталья Петровна, но зато я видел ее лукавые зеленовато-жемчужные глаза, ее милые губы, нескладно очерченные, но влекущие улыбкой, я чувствовал рядом ее нежное маленькое тело – и от всего этого у меня слабо и сладко кружилась голова.

Когда экипаж с колесами в тяжелой черноземной грязи въехал, наконец, в Мартовку, гроза уже утихла и начался хлопотливый гомон намокших и напуганных птиц.

Наталья Петровна провела меня в круглую столовую. Нам подали веселый самовар, и она стала мне объяснять, куда и зачем она ехала в фаэтоне, но я слушал ее слова, как музыку, не понимая их смысла. Взгляд, должно быть, был у меня при этом странный и рассеянный, так что Наталья Петровна, заметив его, остановилась на полуслове и спросила, что со мной.

Я, конечно, покраснел до ушей и сказал, что у меня мигрень. Тогда она заставила меня съесть какой-то порошок и повязала мне голову большим белым платком. В таком наряде ходил я с нею по саду, и она расспрашивала меня о гимназии, о книгах, которые я читаю, о том, зачем я поступаю на филологический факультет… В конце концов она заставила меня читать вслух Пушкина, которого она, по ее словам, обожала. Я ей читал любовные стихи, выразительно на нее поглядывая. Вид, должно быть, был у меня при этом забавный. Наталья Петровна засмеялась.

Я сконфузился и стал прощаться.

– Навещайте меня, – сказала она ласково, когда я, робея, целовал ее руку.

III
Я рассказал дядюшке о моем знакомстве. Он внимательно выслушал меня и сказал:

– Ты говоришь, у нее русые волосы.

– Да.

– У моей невесты тоже были русые волосы.

Чтобы доставить дядюшке удовольствие, я сказал:

– Расскажите мне про вашу невесту.

Он покраснел, как юноша, и охотно стал говорить на эту тему.

В ближайшее воскресенье я поехал с визитом к Наталье Петровне. Она встретила меня, как старого знакомого.

Мы гуляли по саду, где огромные тополя шуршали своими верхушками; сидели у плотины, где не уставая журчала вода; потом пошли в поля…

Все меня пленяло в Наталье Петровне: и ее милый взгляд, и мечтательная улыбка, и ее пальцы, бледно-розовые, как лепестки мальвы.

Она говорила со мной доверчиво и нежно, как с младшим братом, и я был счастлив, счастлив… Одно только меня смущало: она непрестанно вспоминала о своем муже.

Я уже знал, что его зовут Павлом Ивановичем, что он белокур, что у него большая борода, голубые глаза, что он гениальный ученый, врач, психолог, что он идеальный муж, что он сильный, смелый, здоровый и прочее, и прочее.

Я как-то не слишком восхищался этим человеком, несмотря на пламенное красноречие Натальи Петровны.

Когда я прощался с нею, мне было грустно почему-то. Однако я стал часто бывать в Мартовке. Я играл с Натальей Петровной в лаун-теннис; держал по полчаса, растопырив руки, какую-то розовую шерсть, когда она ее разматывала; читал ей вслух то Пушкина, то Флобера, то Бальзака…

Ночью я шептал непрестанно: люблю, люблю… И все мечтал открыть мою тайну Наталье Петровне.

Однажды, после вечернего чая, мы пошли с нею гулять, спустились в Алябьевскую балку, где было сыро и пахло болотом, поднялись на высокий холм, причем Наталья Петровна оперлась на мою руку и прижалась ко мне плечом, и очутились, наконец, около огромного поля подсолнухов. Вечерело. Подсолнухи повернули свои желтые головы к западу. Было тихо. И казалось, что земля устала и спит.

То, что Наталья Петровна касается меня своим маленьким нежным плечиком; то, что она молчит, и эта розоватая предвечерняя тишина полей – всё волновало меня, и неясная надежда на что-то возникла у меня в сердце.

– Пойдемте сюда, – сказала тихо Наталья Петровна и слегка толкнула меня к подсолнухам.

Мы вошли в этот зеленый лабиринт, где над нашими головами покачивались золотые чаши, и скоро мир пропал для нас и мы для мира.

Недоумевая, я следовал теперь за Натальей Петровной, которая пробиралась сквозь чащу подсолнухов, как зверек.

Наконец, на маленькой полянке она остановилась и села на землю. И я опустился покорно у ее ног. Мы видели клочок далекого безмолвного неба, а вокруг нас была непроницаемая зеленая стена. Мы были одни, одни…

– Какой вы милый! Милый! – сказала Наталья Петровна и прижала свою ладонь к моим губам.

У меня закружилась голова от счастья.

– Что с вами? – спросила Наталья Петровна, заметив мое волнение.

– Я люблю вас, – пробормотал я, чувствуя, что краснею.

Наталья Петровна загадочно улыбнулась.

Неожиданно она приблизила свои губы к моим губам, я почувствовал ее горячее дыхание, и влажный долгий поцелуй, непонятный для меня, заставил меня дрожать от неясного чувства наслаждения и тревоги.

Потом, слегка оттолкнув меня, Наталья Петровна сказала тихо:

– Здесь мне в первый раз признался в любви Павел… у вас глаза как у Павла, совсем как у него… Он прислал телеграмму… Завтра приедет.

Глушь

I
Сани были без подрезов и, когда мы въехали в заседательский двор, они раскатились, описав полукруг.

Заседатель стоял на крыльце, в барнаулке и мохнатой шапке.

– Здравствуйте! – сказал он, протягивая обе руки. – Милости просим! Давно из России? За политику, конечно?

– Да… Нет, – усмехнулся я, потому что и сам, по правде сказать, не знал, за что меня послали в эту трущобу.

– Далеконько вас ахнули, – радовался заседатель, помогая мне раздеться, – три тысячи триста верст от железной дороги. Это, батюшка, не шутка! Пожалуйте в горницу. Мы уж вас устроим. Не беспокойтесь. А пока умыться надо да закусить с дороги.

– Ну, вот будет теперь в нашем улусе пятый русский, – молвила заседательша, когда я вошел в комнату, где накрыт был стол, – будем знакомы. Скучно здесь, сударь, весьма: батюшка с матушкою, я с супругом, да иной раз купцы наезжают из Якутска или с Алдана, только редко. А то все якуты – народ, я вам скажу, непонятный… Впрочем, сами увидите. Кушайте, сударь, кушайте…

– А вот мы по рюмочке, да струганинки, да струганинки, – крякнул заседатель, тыкая вилкой в замороженную янтарную стерлядь.

После завтрака заседатель задремал в кресле, а его супруга заботливо стала объяснять мне, как надо устроиться в здешних местах.

– Да, проснись ты! – крикнула она, дернув мужа за рукав. – Сведи молодого человека к Николаю Кривому. У него юрта есть пустая. Пусть отдаст постояльцу. А на кухне у батюшки живет сейчас Сура – сиротка. Вот господину и служанка будет.

– Я и не спал вовсе, – сказал заседатель, протирая глаза, – идемте, сударь.

Мы надели барнаулки и вышли из дома. Как было пустынно вокруг! Несколько юрт, застывших во льду. Деревянная убогая церковка на юру. Гряда белых холмов. А за холмами вдали черный узор тайги.

По правде сказать у меня сжалось сердце, когда подумал я об этой безмолвной пустыне, об этой глухонемой стране.

– Да, сударь, – сказал заседатель, вздохнув, – ежели у вас в России родители живы или еще кто, письма к нам долгонько будут идти: недель пять не менее, а в распутицу и два месяца без вестей живем. Дико здесь, сударь, что и говорить.

II
Николай Кривой уступил мне юрту за три рубля в месяц. Мы ударили, как водится, по рукам. Но, должно быть, ему показалась плата слишком дорогой.

– Я тебе, тойон, лисиц буду дарить, – утешил он меня, потрепав дружески по плечу, – лисица все-таки чего-нибудь стоит.

В моей юрте было все налажено – утварь и хозяйство. И все мне очень нравилось: камелек, широкие нары, полки с турсуками, ковры из коровьих кож и лосиные рога.

Принесли мои чемоданы; я повесил на стену ружье и поставил на полку книжки, которые привез с собою – «Арабские Сказки» и «Записки Казановы».

«Э! Да здесь не так уж худо», – думал я, разгуливая по моему жилищу.

Кто-то постучался в дверь.

– Войдите! – крикнул я, недоумевая, кто бы это мог быть.

Вошла девочка лет четырнадцати.

– Я – Сура, – сказала она, – меня к вам господин заседатель прислал.

Я молча рассматривал ее.

– Я могу стряпать, – промолвила она тихо и потупилась.

– А где же ты будешь жить? – спросил я.

– Вот здесь, – и она указала на угол за перегородкою.

– Ну, что ж… Прекрасно… Я согласен…

У этой Суры были косые глаза. И она загадочно улыбалась. Время от времени она скалила зубы, как зверок. Но что-то было приятное в ней.

– У тебя, Сура, отец был русский?

– Отец был якут, а мать русская… Я сирота, – проговорила она тихо.

Вот и стали мы зимовать с этою Сурою. На Амгинско-Ленском плоскогорье зверя и птиц довольно. Я не ленился и ходил стрелять. Научился также у якутов ставить капканы. Очень приятно бродить в оленьих камосах по колено в снегу, когда в лесной тесноте приходится снять лыжи. Кругом белый девственный снег и в прозрачном морозном воздухе чуется острый запах пушного зверя. Мороз – знаете какой? Пятьдесят градусов «по-реомюру». Ежели бы не тишина, не этот воздух недвижный, дышать нельзя было бы. А когда вот так тихо, тогда ничего. А потом придешь в юрту, снимешь с себя кухлянку и все прочее и к камельку. Камелек у нас никогда не гаснет. Мы живем, слава Богу, по-якутски. Сура знает, как и что надо делать.

Она умеет печь вкусные лепешки, сбивает масло и вообще занимается хозяйством прилежно. Меня она все-таки дичится, по правде сказать.

Я привез из России флейту и порою на ней играю, что вспомню. Иногда и сам сочиняю что-нибудь узывчивое.

Тогда Сура выходит из-за перегородки, садится у камелька на коврике и слушает. Она смотрит куда-то своими странными неверными глазами, и потом я вижу слезы на ее щеках.

– Ты, кажется, плачешь, Сура? О чем это? – спрашиваю я, недоумевая.

– Я не плачу, тойон.

Она размазывает слезы по щекам своею маленькою смуглою рукою.

– А ты умеешь петь, Сура?

– Умею.

– Ну, спой что-нибудь, пожалуйста.

Она вытащила из ларя бубен с красными, зелеными и желтыми ремешками, прицепленными для красоты, и села на коврике перед камельком. Посмотрела на меня строго и запела по-якутски.

Она потом не раз певала мне эту песенку. Я запомнил ее и переложил на русский язык. А слова в ней были вот какие.

У тойона – глаза голубые;
У тойона – рот алый…
Весною ломается лед синий…
Ах, сердце мое! Темное сердце!
У тойона грудь широкая;
У тойона зубы как у волка;
Как грустит лед и сползает в реку…
Ах, сердце мое! Темное сердце!
У тойона нож острый,
У тойона нож окровавленный;
Ах, что-то не видно хозяйки….
И шумит половодье, шумит!
Ах, сердце мое! Темное сердце!
Сура пела эту песенку тонким молодым голосом и раскачивалась плавно, ударяя в бубен своей смуглой маленькой рукой. От звуков бубна, от мерного покачивания этих милых узких плеч и странного тревожного напева у меня кружилась голова. Хотелось самому петь какую-то песню, исполненную любви и печали.

III
Однажды ко мне пришла заседательша.

– Ну, как вы устроились здесь? – спросила она ласково, снимая с шеи пушистый майтрук.

– Ничего. Хорошо, – улыбнулся я.

– Вижу, что хорошо. Тепло у вас, уютно. Сурою довольны?

– Очень доволен. Сура прекрасная.

– А мне скучно, – вздохнула заседательша, – муж мой по улусам поехал. Раньше трех недель не вернется… А что я хотела вас спросить, сударь? Что там, в России? Каково живется? То есть вы так мне что-нибудь скажите, чтобы я понять могла. Я ведь никогда в России не была.

– Да ведь и здешняя сторона тоже Россия.

– Нет, уж, какая же это Россия. Помилуйте. Это тайга.

– И Россия – тайга, – сказал я серьезно.

– Нет, нет, – мотала головою несогласная заседательша.

– Вы знаете, сударь, – прибавила она, помолчав, – я ведь никогда железной дороги не видела. Тысячи верст до нее. Добраться трудно.

Заседательша села на нару, за стол, и задумалась. Этой дебелой женщине было лет сорок. Глаза у нее были круглые, светлые, грустные и покорные, какие бывают у овец… А все же мечтала она о чем-то.

– Как же в России-то? – опять спросила меня заседательша.

Сура поставила самовар, и мы пили чай с молоком и лепешками. Потом заседательша рассматривала мои ружья, книги, флейту…

– Ну, прощайте. Заходите когда. Гостем будете.

– Я вас провожу, – сказал я и вышел вместе с нею из юрты.

Солнце здесь закатывается рано. Краснотусклые лучи горят тихо. Как печальна сумеречная тайга! Она похожа на серую монахиню с белым головным убором. Какие-то сумеречные шорохи возникают повсюду, как сонное бормотанье где-то спрятавшейся старухи.

Потом эта серая старуха-тайга снимает с лица своего белое покрывало. И если пристально посмотреть на ее лицо, то в глубоких впадинах глаз увидишь неожиданный огонь. Полно! Старуха ли это? Не чародейка ли надела эту старческую личину. А там, в сердце ее, горит неугасимое солнце, быть может.

IV
Я не мог заснуть. Вот уже три дня мы ждем почту. Она приходит два раза в месяц, но в иные дни запаздывает.

Ночь. Я хожу по юрте и прислушиваюсь: не звучит ли колокольчик?

Глупое сердце так неровно бьется! Я сам не знаю, почему я волнуюсь. Все сложилось очень хорошо. Меня судьба забросила в эту тайгу, а та, чьи глаза мне мерещатся теперь, осталась в России. Не пора ли нам было кончить эта наши странные встречи и разговоры, и все, и все?.. Она всегда была, как в бреду. И у меня туман в голове: я пьянею и от звезд, и от высоты, и от запаха иных трав… Возможно ли нам жить вместе? Конечно нет. Слава Богу, что так все сложилось. Но сердце стучит неровно. Чего я жду? Письма… Несколько строк написанных ее рукою. Я прочту их и буду видеть эти нежные пальцы и эти глаза – преступные или святые, знает один Бог.

– Почему ты не спишь, Сура? Почему ты так смотришь на меня?

– Тойон болен?

– Нет, нет, Сура… Я чувствую себя очень хорошо.

И я опять хожу и прислушиваюсь, не звучит ли колокольчик.

– Тойон ждет писем?

– Нет, нет… Какие письма? Нет, я ничего не жду.

– Почта едет, – говорит Сура и пристально на меня смотрит.

– Какой у тебя чуткий слух, Сура! Я ничего не слышу.

И в самом деле через несколько минут я слышу глухие позвякивания. Но вот они становятся все яснее, яснее, и, наконец, я различаю явственно лошадиный топот и окрики ямщика.

Я торопливо надеваю барнаулку и иду к почтовой избе. В этаких местах не ждут утра: тотчас же развязывают кожаный меток и достают почту.

Там уже заседательша. И чего она ждет? Разве придет «Иллюстрированная Неделя»: писем она никогда не получает. А все-таки каждый раз она спрашивает:

– А писем мне нету?

– Вам нет, – говорит почтальон, – а вот господину есть одно письмецо.

Я дрожащими руками разорвал конверт.

– Она приедет… Она приедет, – бормотал я, страшась чего-то.

Когда я вышел из юрты, в небе был праздник. Там зажглись огромные звездные венки. И в синей глубине пели ангелы, золотые и серебряные.

Я ходил по юрте и пел. Я не знаю, что это была за песня.

Сура сидела на корточках перед камельком. Я взглянул на нее. У нее были слезы на глазах.

– Ты плачешь, Сура?

Она молчала.

– Ну, говори же, милая! Почему ты плачешь?

– У тойона есть невеста? Когда она приедет?

Монах

Ехал я на пароходе из Кременчуга в Киев. Был я тогда молод, но творилось у меня в душе неладное: казалось, что вот уж и пора со всем проститься. И все будто бы не для меня – хорошо, а чужое. И на все я тогда смотрел с любопытством. Тянуло меня к людям. А в первом классе как нарочно пусто: ни единого человека. Пошел я тогда в третий – там было довольно народу. Стал я бродить среди мешков, бочек – мимо жирной, жаркой, черной машины. И все лица вокруг казались трогательными. Жует хохол сало, закусывает арбузом – и уже нравится мне этот усатый человек, Бог весть почему, хоть я и не успел с ним перекинуться двумя словами. Вот вижу на корме молится еврей. На нем полосатый талес, на лбу – ремешки, тефилим. И мне мерещится что-то древнее, соломоновское, и в сердце поет псалтирь. В грязи, на полу валяется хохлушка, в расшитой паневе, с ногами голыми чуть не по колено. И мне хочется, не отрываясь, смотреть на нее: так изогнулись ее брови и такие милые, такие капризные ее губы…

Через час, как полагается на Днепре, сели на мель. Я пошел на верхнюю палубу, придерживая свою шляпу: сильный веял ветер.

Матросы тщетно отпихивались баграми. Сердито стучала машина. Капитан размахивал руками и не без удовольствия кричал лоцману басом:

– Слушай ты, там! Ломи налево.

Лоцман, повертев руль, отвечал спокойно:

– Я ж ломаю, да она не согласна…

И опять багры, крики и крепчайший ветер и сизые торопливые облака на вечереющем небе.

От ветра все попрятались в каюты и вниз, к машине: только один монах, с развевающимися волосами, бродил тоскливо по открытой палубе.

Лицо этого монаха показалось мне любопытным – смуглое, почти оливковое, как на иных старинных иконах, с глазами сияющими откуда-то из глубины, и с губами как-то уж слишком красными. И я не мог понять, пленяет ли оно меня или пугает чем-то.

– Пойдемте, батюшка, в каюту: ветер крепкий, – сказал я, наконец, чтобы как-нибудь начать беседу…

Он посмотрел на меня не слишком дружелюбно и пробормотал:

– Нет охоты. Я во втором еду. А туда бабья понабилось. Повернуться некуда.

– Так пойдемте в первый. Если во втором тесно, вы имеете право без приплаты… В первом никого нету…

Он как будто бы колебался.

– Ну, пожалуй, пойдемте…

Через полчаса мы разговорились.

– От дьявола все это, – говорил монах, поблескивая глазами и кривя красные губы, – от дьявола… И куда не кинь, везде оно, везде наваждение… Жду не дождусь, когда можно будет на Афон поехать, где бабам запрет. А здесь не могу больше, измучился… В монастыре от них проходу нет. И где они, там уж беды жди наверное. Баба всегда в стороне, а ты, как отравленный, погибай… Вот вы изволите улыбаться, а потому, что молоды: не умеете внутренним оком смотреть, а вы припомните-ка Екклезиастовы слова: «Горше смерти женщина», тогда и откроется вам ихняя сеть и соблазн. Вы вот, наверное, «охи и ахи» около девиц, а если до дела дойдет, то норовите поскорее кончить, то есть как раз тогда, когда искусившийся начинает. Путаетесь вы, например, с бабой, и все это у вас от избытка молодости торопливо выходит, и значит, пока вы еще целы, и просто, извините за выражение, глупостями занимаетесь. А оно, то самое, незаметно подкрадывается. Вот когда вам настоящее откроется, тогда вы и поймете, почему женщина «горше смерти», как мудрец выразился. А ведь он на этот счет был мастак. На что хитра была царица Савская, однако и она покорилась царю. А все-таки, в конце концов, стал царь петь о суете сует. Поняли? Пока вы, как воробей, прыг-прыг – и дело с концом, а потом будете мудры, как змей, но и погибнете как змей, ибо разве не гибель по земле пресмыкаться, извиваясь от вожделений? Вот, как я покоя себе не нахожу. Вы слушаете меня?

– Очень, очень слушаю.

– Так вот, значит, и бродишь, как умалишенный, как лунатик какой. А в голове все одно сидит. И червь душу гложет. Поверите ли? Запаха ихнего не выношу прежде всего. Как только зачую запах, на землю грохнуться охота и головой биться. Давно уж для меня это открылось. Я не как прочие: с малых лет самую суть угадал, самую йоту, дьявольскую эту точку. Потерянный я человек – что и говорить.

– Вы – монах. Вы ближе к Богу. Спасетесь.

– Близость к Богу тоже не безопасна, молодой человек. Трудно эта объяснить, однако попробую. Где Бог, там и молитва. А от молитвы все как-то острее становится. Поняли? Знаю, что вот это грех, а от этого знания моего грех кажется слаще. Начнешь каяться и как бы на молитве душу открываешь, и тогда как будто опять весь грех заново творишь, да еще поехиднее, да еще поядовитее. Это я думаю, дьявол душу наизнанку выворачивает.

– Это все рассуждения, батюшка. А грех плотский рассуждений не терпит. Человек без мыслей грешит, а как у вас поступков никаких нет, значит, вам рай обеспечен.

– Вы вот шутить изволите, но в шутке вашей есть возражение, и я, если угодно, могу его опровергнуть. Во-первых, о поступках своих я еще пока не говорил, но из этого не следует, что у меня их не было. А что до рассуждений, то, думается, в них может быть больше греха, чем в ином поступке. Вот у нас в монастыре почти все монахи безобразничают. На одном берегу наша пустынь, а на другом деревенька. Там и живут «монастырские жены». А по-моему, это все ерунда и грех пустяковый, больше по легкомыслию. Не тот грешит, кто с бабой путается, а тот, кто бабу во сне видит. А сны грешные бывают от рассуждений. С рассуждения начнешь, а кончишь воображением, а оно тогда такое разрисует, чего у естественной бабы и со свечою не отыщешь. Так ли я говорю, молодой человек?

– Вот уж, право, не знаю…

– Не знаете. Так поверьте мне на слово. Я уж вам имел честь докладывать, что давненько бабским делом был занят и, так сказать, на нем свою голову потерял. И в монастырь пошел по этому поводу.

– Как так?

– А очень просто. Родитель мой из села Ямской Ярун. Торговал там и салом, и дегтем, и лошадьми и чем придется. Мужик был сообразительный и меня к грамоте поощрял. Я с охотой «Жития» и всякую премудрость тогда же читывал. Но это так себе к слову пришлось, а суть-то в грехе моем. А в грехе моем я ошалел вот при каких обстоятельствах. Ямской Ярун – село, как вам известно, торговое и довольно много в нем обитает еврейского народа. К еврейскому народу злобы я не питал и по сие время не питаю, однако в связи с этим племенем приключилось мое несчастие. Было мне тогда восемнадцать лет не больше; и случилось в этот год смятение и жестокости, против жидов направленные. Не сумею вам объяснить, на что собственно народ остервенился, однако, был я очевидцем, всяческого безобразия. Три дня народ бушевал. А я в этой истории вот при чем. Иду я, знаете ли, под вечер и пожаром любуюсь; горела тогда мельница Исаака Шайкевича, который впоследствии удавился. Иду, знаете ли, и ни о чем не думаю. Моя хата с краю. Вижу: пух летает от перин распоротых; в домах окна разбиты; в кабаке гуляют буяны – такой свист идет, беда! Иду, и вижу у мелочной лавчонки жидовочка стоят. И вспомнил я, что у этой жидовочки третьего дня мать яруны убили. А отец ее год тому назад помер. Вот и стоит передо мной эта самая девчонка, знаете, как былинка, или цветочек какой на стебельке тонком, – очень грустная. И вдруг что-то меня укололо.

– Да как тебя зовут? – спрашиваю.

Так, знаете ли, как будто мысль свою вслух продолжаю: значит, успел я в то время подумать о судьбе ее, то есть, что нет уж ей спасения, что уж непременно растоптать ее должны.

– Меня, – говорит, – зовут Рахилью.

И, представьте, доверчиво так на меня смотрит. А я уж чувствую, что терпеть больше не могу, что уж ножонки ее босые невыносимы для меня. И уж казалось бы, никаких тут мыслей посторонних быть не могло, однако, до какого предела человек свиньей бывает – ведь мелькнула же у меня тогда мысль поганая: сегодня все можно, в погромной неразберихе – концы в воду, и ладно. Вот я и говорю:

– Пойдем, Рахиль, к нам. Я тебя в сарае спрячу. А то, смотри, яруны из кабака идут.

Как я сказал это, она, как будто, испугалась. Вижу, ручонка ее к перилам прилипла. Однако я потащил ее, хотя она и упиралась. Отца дома не было. Я это знал. Потащил я девчонку через крытый двор, в старый сарай. Она за мной едва поспевала, шлепая по грязи напрямик. А потом все как быть должно. Сарай изнутри не забыл припереть, представьте. А сам к девчонке. Толкаю в угол легонько и говорю сам не знаю, что:

– Это ничего… Ничего… Я с тобой побуду здесь… Ничего… Ничего…

А у самого ноги дрожат…

А она как заплачет вдруг.

– Чего ты, – говорю, – глупая, испугалась… Не съем, небось… И уж на сердце змейка такая шевельнулась: не услыхали бы, – думаю.

– Чего, – говорю, – плачешь?

– Так, – говорит, – мамусю жалко…

– Не плачь, – говорю. – Вот я поцалую тебя…

Нагнулся к ней, знаете ли, а от нее чем-то пахнет пряным, волосы ее намазаны были что ли, уже не сумею вам объяснить, только от запаха этого сердце у меня, как голубь, в груди шарахнулось. Я губами к губам. А она как раз, плача, ротик раскрыла… Хотела от меня податься, да поскользнулась как-то, упала, – я еще, помнится, поддержал слегка…

С тех пор, молодой человек, затосковал я и в монастырь ушел, но жидовочка моя не идет из головы, да и всякие прочие терзания меня замучили… И уж теперь, собственно, жидовочка моя в сердце у меня расплылась. Мучает меня что-то такое непонятное… женское что-то… трудно изъяснить, молодой человек. Идешь, например, из обители в Воскресенский монастырь полями. Верст десять будет не более. Идешь, знаете ли, в летнее время; чувствуешь, что здесь оно… вот совсем близко… тут, с тобой. Обернешься, никого. От такого наваждения обомлеешь весь и пот с тебя градом. А в глазах голубизна какая-то. Зажмуришься даже, только бы, думаешь, с ума не сойти бы. А сам будто от земли отделяешься. И сладостно. Улетел бы, кажется. Или, например, за всенощной стоишь на клиросе – я певчий – стоишь на клиросе и смотришь на Богоматерь иконостасную, и вдруг у тебя к горлу что-то подкатит, и плачешь, и дрожишь весь. Архимандрит Афанасий выговаривал: ты, говорит, испорченный человек. Тебя, говорит, поп, когда крестил, окунал плохо. Чего, говорит, ты перед иконой Заступницы, как изувер грохаешься. Небось, перед Николаем чудотворцем на земле не валяешься. Вы, молодой человек, меня не осуждайте, что я так все вместе путаю – и божественное, и плотское. Это я без намерения. И сам тому не рад. А сны какие! Господи, Боже ты мой! И трудно понять, где сон, где явь – только и понимаешь, что сновидение, потому что неправдоподобия бывают, а что до видимости, так все, как есть и для глаза, и для руки живой. Бывают, однако, несуразности. Вот, например, снится мне, вхожу я ночью в пустую церковь, дверь за собою запер, иду будто бы к правому приделу. Смотрю, у новой иконы, которую Михаил Никифорович пожертвовал, по случаю приезда великого князя к нам в обитель, смотрю, женщина какая-то склонилась, вся в черном. Я к ней будто бы. А ее уж нет. А позади голос: «Я здесь, Гавриил». Меня Гавриилом звать. Я обернулся, нет уж ее, из другого угла кличет: «Я здесь, Гавриил». Я – туда. Так мы с ней как будто в прятки играем. Страшно мне стало. Закрыл я лицо руками. И вдруг чувствую, кто-то меня за плечо трогает ручкой такой маленькой… Жутко… А если наяву с бабой спутаешься, грех такой разведешь, что и рассказать невозможно. И почему ко мне бабы льнут, тоже не понимаю. И монах я. Да и жесток я с ними бываю. А все для них нипочем. Ежели меня соблазнит какая, так я уж потом измучаю ее. Бегаю по комнате, волосы на себе рву, о грехе тоскую. Все прощают и опять ко мне лезут. А то вот еще раздвоение у меня бывает. Распалишься, знаете ли, и баба разомлеет, и вдруг голос откуда-то, как во сне: «Я здесь, Гавриил». И как только я этот голос услышу, так у меня к бабе отвращение. Хочется ту увидеть, что из темноты кличет… Однако, кажется, спать пора, молодой человек. Простите, если что лишнее сказал.

– Нет, напротив, я бы еще послушал…

В это время дверь к нам в каюту приоткрылась и на пороге появилась дама. Я успел заметить, что глаза у нее красивые и робкие, с поволокой, и рот большой, доверчивый, с алыми губами…

– Простите, – сказала она, – позвольте к вам дверь открыть… В дамской каюте кроме меня никого. А мне страшно… В газетах все разные ужасы пишут…

Я пробормотал торопливо:

– Пожалуйста… Пожалуйста…

А монах мой отвернулся и стал возиться с подушками. Дама пошла к себе, шурша юбками, обвеяв нас своими духами.

Я лег спать. Часа через два я проснулся и посмотрел на диван, где спал монах. Там его не было. Я поднялся на палубу. Вольно гулял с посвистом ветер. И капитан опять кричал:

– Эй, лоцман! Ломи налево.

И пароход шел все дальше и дальше навстречу ночи, слепой и темной.

Монаха и здесь не было.

А когда я спустился вниз и проходил мимо дамской каюты, дверь ее была заперта.

Примечания

1

по ту сторону добра и зла (нем.).

(обратно)

2

любовь втроем (фр.).

(обратно)

3

Блаженны умирающие в Господе / в костюме домино (лат.).

(обратно)

4

лови момент (лат.).

(обратно)

5

Тогда… Давайте говорить по-французски. Я очень плохо говорю… Но это все равно. Разве не так?

(обратно)

6

Да, да, месье.

(обратно)

7

Но я ничего не понимаю… Говорите по-французски, пожалуйста.

(обратно)

8

Тогда, моя принцесса … я люблю тебя…

(обратно)

9

Ты одна, милая?

(обратно)

10

Нет, нет.

(обратно)

11

Вы влюблены в меня? Не так ли, мой друг?

(обратно)

12


Дух святой, свет наших сердец… Сними пелену с моих глаз… (фр.)


(обратно)

Оглавление

  • Мертвецы
  • Доктор Чернышев
  • Морская царевна
  • Печаль
  • Отец Григорий
  • Подсолнухи
  • Глушь
  • Монах
  • *** Примечания ***