Жернова судьбы [Светлана Курилович] (fb2) читать онлайн

Светлана Курилович Жернова судьбы

Часть первая

«Душа – Божья, тело – государево, спина – барская»

Старинная русская пословица

– Александр, я отнюдь не собираюсь слушать тебя! Это решение моё и твоего покойного отца, можно сказать, его последнее желание! Так что, будь добр, повинуйся! – строго говорила дородная седовласая женщина, сидевшая за массивным письменным столом красного дерева.

Перед ней, чуть наклонившись вперёд и упираясь пальцами правой руки в столешницу, стоял высокий стройный юноша, выражение лица которого являлось зеркальным отражением лица этой дамы, что позволяло предположить в них мать и сына.

– Матушка, я не хочу жениться! В конце концов, это моя жизнь и я вправе решать…

– У меня более нет времени внимать твоим досужим рассуждениям! – властно прервала его мать. – Это покойный Андрей Александрович, царствие ему небесное, виноват, избаловал тебя, вечно всё разрешал: то ты туннель копал под рекой, то уродов со всех деревень насобирал для кунцкамеры, то телескоп от немцев выписывал… Хватит, сын, пора остепениться, не малой уже! У батюшки твоего в твои-то годы уж сынок был! А я, друг мой сердечный, не молода, хочу успеть и внуков понянчить. Так-то вот, Саша, поди успокойся да не гневи меня боле! – брови женщины нахмурились, ладонь тяжело опустилась на стол.

Юноша, открывший было рот, чтобы опять привести какие-то пришедшие ему на ум доводы против материного решения, резко повернулся и пулей вылетел из кабинета. У матери разошлись строго сдвинутые брови, серые глаза заискрились ласковой усмешкой.

– Ах, Сашенька, сыночек, как трудно быть с тобой строгой, – прошептала она. – Но надо, дружочек мой, надо, хватит голубей гонять, пора и делом заняться: мать-то не вечна…

Елизавета Владимировна Зарецкая, вдова генерал-аншефа Андрея Александровича Зарецкого, утёрла вышитым кружевным платочком набежавшую в уголок глаза слезу и придвинула к себе стопку бумаг. После кончины возлюбленного супруга все дела по управлению родовым поместьем легли на её плечи, а годков-то ей было уже немало: за шестьдесят; тяжелёхонько женщине в такие годы руководить и надзирать, ей бы самое время с внуками играть да сказки им читать…

Но так уж получилось, что два старших сына, опора и гордость отца и матери, погибли во время пугачёвского восстания, обороняя Оренбург от взбунтовавшихся крестьян. И Георгий, и Николай, два красавца и умницы, пошли по стопам отца, выбрав непростой путь военных, и получили назначение в Оренбург аккурат в месяц начала бунта. Елизавета Владимировна и Андрей Александрович жили от весточки к весточке, пока не получили с нарочным сообщение о том, что их сыновья были взяты повстанцами в плен и после отказа перейти на сторону Пугачёва повешены тут же, без суда и промедления.

Горе родителей, потерявших сразу обоих детей, невозможно выразить обычными словами: они все кажутся недостаточными, чтобы описать бездну отчаяния, разверзшуюся перед ними. Они вопрошали себя, с чем подошли к концу жизни, – и не находили ответа.

И Елизавета Владимировна, и Андрей Александрович были глубоко верующими людьми, поэтому у них не возникло ни малейшей мысли, дабы усомниться в промысле Божьем, но в глубине души каждый из них потихоньку роптал, упрекая себя в том, что не проявил осмотрительность и дальновидность, когда сыновья стояли на жизненном распутье.

Они почувствовали себя осиротевшими и с новой силой потянулись друг к другу, и Бог вознаградил их за смирение: через некоторое время после гибели Георгия и Николая сорокадвухлетняя Елизавета Владимировна с изумлением обнаружила, что понесла. Муж её, будучи старше на двенадцать лет, долго не мог поверить в чудо и пытался носить жену на руках, что она ему категорически запрещала по причине его уже весьма немолодого возраста…

Беременность протекала непросто, но почти в положенный срок Елизавета Владимировна разрешилась замечательным младенцем мужеска пола. Счастливый отец неистовствовал: иначе назвать его состояние было никак нельзя; он объявил неделю отдыха для всех крестьян, амнистию ожидавшим наказаний, упоил мужиков водкой и устроил грандиозный фейерверк, напугав окрестные деревни.

Сына решено было окрестить Александром, в честь батюшки Андрея Александровича, которого он уважал и любил безмерно.

Как и следовало ожидать, Сашеньку почти не воспитывали: всё ему было дозволено, любая проказа принималась с восхищением, любой каприз выполнялся немедленно. Понятно, что при подобном подходе мальчик грозил вырасти в незаурядного деспота, но здравый смысл, всё же возобладавший у матери после смерти Андрея Александровича, помешал вполне завершить начатое: сынок то и дело наталкивался на сопротивление с её стороны. Однако всё равно характер юноши был безнадёжно испорчен: он легко научился обводить мать вокруг пальца, добиваясь желаемого, был скрытен, достаточно жесток, хитёр и при этом весьма хорош собой и любвеобилен.

Когда ему исполнилось двадцать два года, Елизавета Владимировна приняла решение женить сына, не только чтоб внуков успеть понянчить, но и в надежде, что невестка сможет смягчить и успокоить Сашеньку.

Саше эта «глупая затея» матери абсолютно не понравилась, он мчался в свои покои, в бессильной злобе шипя что-то под нос. Мать свою он изучил прекрасно и видел, что решение её твёрдо и ему придётся покориться.

– Ванька!!! – что есть мочи заорал он, взбегая по лестнице. – Квасу! Холодного!!!

Спустя считаные секунды высокий русоголовый парень стоял перед ним с запотевшей кружкой. Саша в несколько глотков осушил её и рухнул в кресло. Парень, ни слова не говоря, опустился на колени и начал освобождать ноги своего барина от сапог, придвинул к нему пару домашних туфель, а сапоги поставил за дверь и так же молча вытянулся у стены.

Саша некоторое время сидел, ожесточённо кусая ноготь большого пальца, потом вскочил, отшвырнул мягкие туфли и босиком забегал по комнате.

– Александр Андреич! – подал голос парень. – Обуйтесь, не ровён час, палец зашибёте опять…

– Молчи! – рявкнул Александр Андреич, продолжая беготню.

– Нет, вообрази, Ванька, – он внезапно остановился перед слугой. – Матушка задумала меня женить! Определённо женит, и к гадалке ходить не надо! И уж мне её никак не своротить!.. Ну, что молчишь, как пень?!

– Барыня строга…

– Сам знаю, что строга! Ещё что скажешь?!

– Александр Андреич, вы бы узнали, кто невеста, вдруг красавица да умница…

– Что ты мне выкаешь?!! – вдруг разъярился Саша. – Знаешь ведь, не люблю! Называй, как велю!! Ну?!!

– Мин херц, ты сердит не в меру, надо бы лечь спать – утро вечера мудренее… – спокойно сказал слуга.

Сашенька, наслушавшись в отрочестве рассказов о Петре и о Петровской эпохе, впечатлился настолько, что пожелал именоваться «мин херцем» – не больше и не меньше.

– Мы с тобой как Пётр и Меньшиков, – заявил он Ваньке, – поэтому обращайся ко мне мин херц – моё сердце, значит.

Ванька согласился. Он вообще старался не спорить со своим неуравновешенным хозяином, а воздействовать на него исподволь, потихоньку. Изъявил барин желание называть его мин херц – пожалуйста, буду называть, но – осторожно, потому как ежели он сильно не в духе, можно и леща схватить за «тыканье».

Ванька вырос вместе с Сашенькой, более того – был его молочным братом. После родов, которые были тяжёлыми и длительными, оказалось, что у Елизаветы Владимировны нет молока, грудь была абсолютно суха и никакие целебные средства, никакие травки и заговоры не помогали. Но к счастью, немного раньше родила сенная девушка Танька, и её молока хватило обоим мальчишкам. Танька была освобождена от всяческой работы и лишь нянчилась с маленьким Сашенькой, не забывая и о своём сыне, прижитом неизвестно от кого. Как ни допытывались, так и не узнали, кто отец мальчика. Сама она тоже была в возрасте, не сказать чтоб уродина, но и красавицей её никто бы не назвал, самая обычная среднерусская внешность: русая коса, серые глаза да румянец во всю щёку. Поговаривали, что родила она для себя, невзирая на обычно следуемый в таких случаях позор. Но вышло, что благодаря покровительству Елизаветы Владимировны о позоре никто и не вспоминал, наоборот, многие девки завидовали счастливой Танькиной судьбе: дескать родила – и ко Христу за пазуху угодила, ни забот, ни хлопот.

А поскольку барыня и барин были очень добры, то и особого различия между мальчиками не делали, справедливо решив, что сыну необходим товарищ его возраста для игр и учения, а что Ванька крепостной – ещё и лучше: вырастет – будет при сыне доверенным слугой и камердинером, на которого можно положиться, который, в случае чего, и жизнь свою не колеблясь отдаст. Известно ведь, что дружеские узы самые крепкие, а что из друзей один хозяин, а другой – слуга, так это заведомо так и бывает даже и среди людей, равных по положению.

Ванька учился хорошо, мальчик он был смышлёный и знания впитывал, как губка, но, по увещанию своей матери, женщины, как оказалось, вполне дальновидной, ум свой не демонстрировал, оставляя первое место барчуку и довольствуясь вторыми ролями. В играх тоже главенствовал Саша, но не всегда: Ваньке было тяжело бегать и прыгать, плавать, нырять, лазать по деревьям ниже своих способностей, и порой он обходил своего маленького хозяина. Иногда это было без последствий, а иногда Саша начинал бушевать, и тогда Ваньке влетало от матери, но он не обижался: рано понял своё бесправное положение и не протестовал. А вот Андрей Александрович и Елизавета Владимировна за подобное не наказывали Ваньку никогда, даже если мальчишкам случалось подраться и Саша заявлялся к родителям с разбитой губой или синяком под глазом. «Пусть знает, что надо быть сильным, и храбрым, и умным – быть, а не казаться, – решил Андрей Александрович. – Неважно, кто соперник: крестьянин или вельможа – все мы перед Богом равны».

Ванька, которому никогда не суждено было стать Иваном, вырос в высокого статного русского красавца с ясными серыми глазами, чистой кожей, приветливой улыбкой и копной густых русых волос. Они действительно были похожи как братья, и в полумраке легко можно было принять одного за другого, если запамятовать о том, что Ванька чуть выше и покрепче своего барина, пошире его в плечах.

На исходе четырнадцати лет Ваня остался сиротой; в тот же год Саша потерял отца, и горькие переживания ещё более сблизили отроков. Отношения между ними установились вполне дружеские на первый взгляд, но ни тот ни другой никогда не забывали, кто из них барин, а кто – слуга. А когда они стали юношами, и Саша начал обращать внимание на женский пол, коего в поместье было предостаточно, и пользоваться им, недостатки его характера полезли наружу, и Ваньке порой попадало от хозяина, в основном, для острастки и чтоб знал своё место. Тяжело ему было смиряться с этим, но он всегда помнил наставления матери, старался принимать всё как есть и не роптать на свою долю.

– Лечь спать, говоришь… – остывая пробормотал Саша. – И правда, поздно уже… Ладно, принеси умыться.

Ванька бесшумно исчез, затем так же тихо появился с кувшином воды и полотенцем через плечо. Саша скинул одежду, облачился с его помощью в ночную сорочку, умылся и лёг в широкую, с балдахином, кровать.

– Не хочу я жениться, – почти спокойно сказал он. – Мороки с этими жёнами… А ещё и дети пойдут… Да хорошо, если мальчики, а вдруг девочки? Что с ними делать?

– Ванька! – вдруг воскликнул он.

– Что, мин херц?

– А давай и тебя женим? – мысль эта показалась Саше настолько забавной, что он захихикал. – На этой, на Дуньке-птичнице?

Ванька молчал. Дунька была убогая девушка, она едва могла выговаривать звуки, но всё слышала и была безотказной и безответной. Ванька жалел её и никогда не обижал ни словом, ни делом. Ответить барину ему было нечего.

– Представляешь, немая жена! – продолжал веселиться Саша. – Не ругается, не ворчит, не спорит – загляденье! Что молчишь?

– Дуня – девка хорошая, добрая, но…

– Что – но? Ты, чай, с ней уж побаловался?

– Мин херц, ты шуткуешь надо мной? – тихо спросил Ванька.

Данный разговор был ему очень неприятен. Он пока ещё ни разу не был с девушкой, не влюблялся ни разу, и Саша, прекрасно это зная, никогда не упускал случая потрунить над молочным братом. Он-то вовсю пользовался своим положением: захотел – и взял, барину всё позволено, а попробуй откажи – сильно пожалеешь!

– Ну вот, уже обиделся! – ухмыльнулся Саша. – Ладно, иди спать, завтра что-нибудь придумаем. Да будь рядом: мне, может, квасу захочется!

– Слушаю, мин херц, – Ванька вышел из барских покоев и присел на узенький топчан, тянувшийся вдоль стены. Спать ему не хотелось, гулять – тоже, оставалось сидеть в темноте и вновь раздумывать о своём будущем, которое не радовало.

Пока был в здравии Андрей Александрович, жизнь в поместье была хороша для всех крепостных: никого он не неволил, не наказывал зря, а только по делу; лентяев и озорников не жаловал, ни над кем не куражился. И крестьяне, и дворовые любили и уважали его. Елизавета Владимировна, которую все они звали не иначе как матушкой да государыней, была добра и снисходительна к своим подчинённым, приказы её были всегда разумны, зла к провинившимся она не испытывала, старалась разобрать каждый проступок до ниточки и понять виновного.

Не то молодой барин Александр Андреевич. Ему сызмала доставляло удовольствие покуражиться над беспомощным: щенком ли, котёнком, мальцом малолетним. Причём так, чтобы ни мать, ни отец об этом не проведали. Старый барин до самой смерти своей пребывал в уверенности, что сын его – мальчик особенный, очень умный и поэтому не совсем похож на других, что является его несомненным достоинством. Мать тоже списывала дурные поступки сына на его вздорный характер, желание идти поперёк воле старших, на то, что он легко поддаётся влиянию момента… Ни один из них не осознавал того, что рано поняла его молочная мать и впоследствии – Ванька: Саше нравилось быть жестоким, его радовала сама возможность угнетать кого-либо; и если в спокойном состоянии духа он мог сдерживать себя, то в раздражённом его гнев изливался на всех, кто оказывался поблизости.

Ваня видел, что дурные склонности постепенно берут над молодым хозяином верх, и опасался того времени, когда крепостные останутся без своей заступницы – барыни Елизаветы Владимировны. Он усердно молился за её здоровье и просил Бога продлить её дни на земле…

Ночь прошла спокойно. Ванька дождался, когда хозяин уснёт, и вышел во двор посмотреть на звёздное небо. Образование, полученное им, привело к тому, что он слишком много размышлял о своей судьбе и о судьбе других крепостных, о том, почему одни люди рождаются свободными, а другие вынуждены быть их рабами – словом, учение развило его ум, но бесплодные рассуждения иссушали и утомляли его. А ещё Ванька слагал вирши – совершенно неожиданно он обнаружил в себе этот дар и даже начал записывать некоторые особенно удачные строки. И конечно же, он читал, читал в свободное время, которого у него практически не оставалось, читал по ночам при лучине или свечных огарках, которые тайком собирал по всему дому.

Но сейчас ему было не до книг, Ванька чувствовал, что его хозяин назавтра выдумает, как обмануть барыню, и привлечёт его к выполнению своего плана. А лукавить Ванька ох как не любил! Он и умалчивать-то не мог: глаза его сразу выдавали и румянец, заливавший не только щёки, но и уши, и лоб.

– Ладно, – пробормотал он под нос, – утро вечера мудренее…

***

На следующий день утром во время трапезы Саша затеял задушевную беседу с матерью: видимо, ночью его посетили какие-то мысли, и он решил не откладывать тяжёлый разговор. В столовой не было никого кроме них; Ванька, прислуживавший обоим, давно и справедливо полагал, что его присутствие ничуть не стесняет хозяев: они обращали на него внимания не больше, чем на какой-нибудь предмет обстановки. Будь он чуть поглупее, возгордился бы, посчитав, что допущен в интимные круги семьи Зарецких на правах Сашиного молочного брата, но… раб, кем бы он ни стал впоследствии, для своих господ всегда останется рабом. Так что Ванька слушал внимательно да мотал на ус, не забывая о своих обязанностях.

Мило поболтав с Елизаветой Владимировной о то, о сём, подробно обсудив её здоровье, Саша приступил к самой важной части беседы.

– Матушка, я как следует обдумал ваши слова насчёт женитьбы… – он сделал многозначительную паузу.

– И? – оживилась мать.

– И… пока ничего не решил! – воскликнул Саша. – Ну, в самом деле, матушка, как я могу принять решение, не видя невесты, не зная, кто она, что она?! Как?!

– Но, дружочек мой, – разволновалась барыня, – ты ведь сам вчера выскочил от меня как ошпаренный, слова не дал вымолвить! А я бы ещё вчера тебе всё-всё рассказала!

– Ну, вчера-то было одно дело, а сегодня – другое, – туманно сказал Саша. – Да и вообще, матушка, я хотел бы… взглянуть на невесту. Хоть одним глазком! При всём моём уважении к вам, понравится ли она мне так, как, вижу, угодила вам?

– Коли хочешь, дружок, так и сделаем! – обрадовалась Елизавета Владимировна (надо же, сын перестал брыкаться, и всего-то одна ночь прошла!). – Нынче же отправлю нарочного с письмом, а завтра и ты поедешь!

Дело было слажено. Оба радовались. Мать даже не предполагала, что сын может строить какие-то козни супротив её решения.

– Ванька! Умываться! Исподнее чистое! Камзол новый тащи, да башмаки не забудь, те, с красными каблуками! – Саша вертелся, прихорашиваясь, перед маленьким зеркалом. – Что за зеркала в этом трактире! Погляди, хорош ли я? – он повернулся к слуге.

– Чисто жених! – одобрил Ванька.

– Ну что ж, это славно, – внимательно глядя на него, сказал Саша. – А теперь слушай мой план…

И он обстоятельно поведал Ваньке, что от него требуется. Слуга обомлел, мало того – перепугался до смерти.

– Мин херц, да как же я смогу?! Как же, ведь это обман!! Ежели барыня узнает, мне не поздоровится! Да и не только мне… А Пульхерия Ивановна-то чем провинилась перед вами, что так над ней пошутить хотите?! А опекуны её дознаются потом…

Оплеуха прервала не совсем внятный монолог.

– Тебя кто-нибудь спрашивал? Кого-то интересует, что ты думаешь?! – Сашины глаза метали искры. – Делай так, как велю! Опекуны её на свадьбу не приедут, рады, небось, что с рук племянницу сбудут. А если девица и поймёт, что её обманули – куда ей деваться-то?! Без приданого толкового да без родителей… Промолчит! Не промолчит – ей же хуже! А мне всё едино, на ком жениться, хоть на жабе пупырчатой… Понял? Не слышу!

– Понял, Александр Андреич, – смиренно сказал Ванька, опустив глаза долу.

– Да что ты трясёшься, дурья башка! – вконец разъярился Саша. – Иди сюда! Смотри!

Он толкнул слугу к зеркальцу.

– Ты видишь?! Глаза, нос, волосы – у нас всё одинаковое, словно мы братья! Как две капли воды! Руки у тебя не мозолистые, – продолжал он, – изъясняться умеешь получше моего, манеры имеешь… Всё! Кончено! Адрес вот, на грамоте! А я пошёл. Если вечером не приду – ищи меня… Спросишь у трактирщика где.

Саша повернулся на каблуках и вылетел из комнаты.

Ванька ещё раз посмотрел на себя в зеркало, вздохнул и стал облачаться в барскую одежду. План, придуманный Сашей пугал его и будоражил одновременно: каково это – почувствовать себя вольным человеком?! Хоть ненадолго…

Подъехав на извозчике к небольшому дому Ковалевских, коего и расположение, и окружение вещало о том, что хозяева живут небогато, мало того – скромно, Ваня опять ощутил непривычную дрожь в коленях. Потоптавшись немного у небольших ворот, он вытер о нарядные штаны вспотевшие ладони и, взявшись за колотушку, постучал. Не дождавшись ответа, постучал вновь, но тут дверь неожиданно распахнулась, и юноша отпрянул назад, наступив на камень и потеряв равновесие.

– Что вы, что вы, голубчик!– испуганно воскликнул пожилой мужчина с добрыми голубыми глазами и шапкой русых седеющих волос. – Можно ли так неосторожно!

Он подхватил Ваньку под локоть и помог удержаться на ногах.

– С кем имею честь? – любопытство так и вспыхнуло в его глазах.

Иван, от неожиданности растерявший все мысли, несколько мгновений открывал рот, как рыба, выброшенная не в меру игривой волной на берег, но тут лицо мужчины осветилось неподдельной радостью и он, обернувшись в глубь двора, крикнул:

– Наташа, Наташа, счастье-то какое! Сынок Андрея Александровича Зарецкого к нам пожаловал!

Из открытых дверей не слишком презентабельного дома выглянула невысокая полнотелая женщина и всплеснула руками.

– Охтеньки мне! А у нас и не готово ещё ничего! Проходите, батюшка, проходите! Как же вы на папеньку своего похожи! Чисто Андрей Александрович!

И Ванька, влекомый неумолимой судьбой в лице Николая Пантелеймоновича Ковалевского, бывшего служащего третьего департамента, а ныне дворянина без определённых занятий и доходов, ступил через порог…

– Пожалуйте к столу! – Наталья Николаевна, верная спутница своего супруга, улыбаясь не только глазами и губами, но и всем добрым лицом, провела юношу в гостиную.

Только он собрался присесть за небогато, но заботливо сервированный стол, как хозяйка ахнула:

– А умыться-то! Я, чай, все пропылились в дороге! Палаша, неси воды барину умыться!

При слове «барин» Ванька вздрогнул и вновь вспотел. Он встал и хотел было уж открыться присутствующим невзирая на неминуемые последствия, но тут пулей влетела хорошенькая Палашка с тазом, кувшином и полотенцем на плече и, стреляя глазами в молодого «барина», предложила умыться с дороги. «Барин» неловко закатал рукава непривычной одежды и склонился над тазом. Прохладная вода остудила горевшие щёки, и Ванька укрепился в намерении рассказать правду таким милым и добрым людям. «Чему быть, тому не миновать, – подумал он. – Ну, полютует мин херц, покуражится, но не до смерти ведь… да и барыня заступится…»

Ванька принял полотенце из рук дворовой девки и стал утираться. Спрятавшись за вышитым полотном, он ещё раз вздохнул, собираясь с силами, отнял повлажневшую ткань от лица и остолбенел. Вместо девки Палашки перед ним стояла и держала кувшин невысокая голубоглазая девица с пшеничного цвета прямыми волосами, старательно забранными за маленькие, слегка оттопыренные ушки, сквозь которые, казалось, просвечивали розовые лучи солнца. Необыкновенно светлые голубые глаза с чёрными зрачками и тёмно-синей окаёмкой радужки блеснули озорством, аккуратные малиновые губки улыбнулись, показав прелестные белые зубы, на щеках сверкнули ямочки и раздался звонкий хохот.

Ванька тут же всё забыл.

– Пусенька! – с укоризной воскликнул Николай Пантелеймонович, но столько было любви и ласки в его голосе, что у Ивана защемило сердце. – Тебе бы только шалить! Это ведь суженый твой приехал, поприветствуй его как положено!

Пульхерия передала кувшин Палаше и церемонно присела в реверансе, потушив длинными пшеничными ресницами задорные искорки:

– Доброго здоровья вам, Александр Андреевич! Пожалуйте к столу, уж не побрезгуйте, чем богаты, тем и рады!

– И вам желаю здравствовать, Пульхерия Ивановна! – с замиранием в сердце произнёс Ванька, одним махом отказавшись от своего праведного плана и предложив Пульхерии руку, на которую она и оперлась невесомо своей маленькой ладошкой с розовыми тонкими пальчиками.

Иван подвёл девицу к столу, подождал, пока она присядет, аккуратно подвинул её стул и по привычке встал у неё за спиной сзади и чуть сбоку.

– Что же вы не присаживаетесь, Александр Андреевич? – с недоумением спросила Пульхерия, и Ванька, спохватившись и покраснев, сел рядом с ней.

Во время обеда, не столь богатого и изысканного, сколь приготовленного от души, завязалась общая беседа, на протяжении которой опекуны интересовались здоровьем Елизаветы Владимировны и прочих домочадцев, рассказывали свои нехитрые новости и сетовали, что не смогут приехать на свадьбу любимой племянницы: далеко, здоровье не позволит, да и сама поездка будет очень затратной.

– Я ведь, Сашенька, как вышел в отставку, так кроме пенсии другого дохода не имею, – спокойно, не жалуясь, сказал Николай Пантелеймонович. – Наташенька тоже у меня бесприданница, так что… живём как можем!

– Очень рады, что матушка ваша вспомнила про нашу Пусеньку! – добавила Наталья Николаевна. – Она у нас такая умница и рукодельница, дай-то Бог каждому! Хорошей женой будет!

– Тётя, ну что вы! – Пульхерия вспыхнула, выскочила из-за стола и убежала.

Несмотря на нарушение приличий, тётя и дядя только улыбнулись и намекнули жениху, что неплохо бы утешить будущую супругу! А найти её можно в саду меж розовых кустов, которые она сама холит и лелеет! Ванька встал, извинился и заспешил следом за девицей, провожаемый добродушным смехом опекунов.

Пульхерия действительно гуляла в маленьком розарии, сама напоминая юный, ещё не распустившийся бутон. Юноша молча пошёл рядом. Пульхерия тоже молчала, трогая попеременно то один цветок, то другой.

– Гусеницы, – вдруг сказала она.

– Что?

– Гусеницы вредят розам. Надо следить за ними и при первых признаках обрабатывать табачным настоем. Тогда помогает.

– А моя матушка от гусениц горчичный раствор пользует… или мыльный, – с запинкой сказал Ванька и добавил. – А вам, Пульхерия Ивановна, больше всего розы нравятся?

– Да, они ведь очень красивые!

– Как и вы! – неожиданно для себя брякнул он.

Пульхерия опять закраснелась и потупила взор. Рука её вновь потянулась к бутону и… встретилась с рукой юноши, который бережно взял её пальчики и склонился в поцелуе. Далее они пошли, взявшись за руки. Ванька судорожно придумывал, о чём бы поговорить, но Пульхерия сама спасла ситуацию, поинтересовавшись, что он любит более всего. И тут Иван, нисколько не покривив душой, начал рассказывать о том, как любит читать и особенно вирши, на что девица, хитро прищурившись, продекламировала:

–Если девушки метрессы,

Бросим мудрости умы;

Если девушки тигрессы,

Будем тигры так и мы!

– Как любиться в жизни сладко,

Ревновать толико гадко,

Только крив ревнивых путь,

Их нетрудно обмануть! – продолжил Иван и воскликнул. – Вы знаете стихи Сумарокова?!

– Не токмо стихи, но самого стихотворца знаю!

– Не может этого быть…– усомнился Иван. – Александр Петрович опочил в семьдесят седьмом году! А вам, Пульхерия Ивановна, сколько лет, что вы его помните?

– Вы, Александр Андреевич, в каких краях воспитание получали?! – вспыхнув, Пульхерия отдёрнула руку. – Что это вы у дамы возрастом интересуетесь?!

– Да я… единственно для того… чтобы… – забормотал опешивший Ванька, – чтобы…

Девушка расхохоталась:

– Да я шучу! Что это вы как побледнели! Конечно, я с ним лично не знакома! Я родилась спустя несколько лет после его смерти. Папенька рассказывал… – внезапно загрустила она. – Папенька был дружен с Александром Петровичем, они театром вместе увлекались в молодости… Потом он в опалу попал, разорился, в Москву переехал и здесь умер… Он много папеньке книг подарил, своего сочинения, с собственноручной надписью! Я могу показать!

– Сочту за честь, если окажете мне такое доверие… Я ведь и сам… – Иван замолчал.

– Что сам?

– Вирши сочиняю… – чуть слышно шепнул он.

– Да?!!! – Пульхерия захлопала в ладоши. – Почитайте, Александр Андреевич!! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!!!

– А смеяться не будете?

– Нет, конечно, как же это возможно!

Глаза её блестели, ямочки на щеках сияли, и Ванька тихо прочитал:

– Вы летите, мои мысли,

К той, котору я люблю

И в мечтах могу лишь мыслить,

Как я крепко обниму!

Покажите ей всю силу

И весь лик моей любви!

Ах! Её я не покину!

К ней, любовь моя, плыви!¹

Вирши, конечно, были далеки от совершенства, это Ванька и сам понимал, но Пусеньке они понравились, и её ладошка доверчиво скользнула в его руку.

В общем, как решили опекуны, наблюдавшие за молодыми людьми, дело было слажено, оставалось только договориться с матерью жениха о дате венчания, с коей целью Николай Пантелеймонович и устроился за бюро, предварительно потребовав бумаги и свежих чернил.

– Вот, дорогие мои, – тем временем говорила Наталья Николаевна Ваньке и Пульхерии в гостиной, где они пили ароматный свежесваренный кофий, преставимся мы с Николаем Пантелеймоновичем – всё ваше будет! И нет-то у нас ничего, – улыбнулась она, – но и то, что есть, вам отпишем, голубчики! Детками Бог-от не наградил, зато Пусеньку послал и тебя, Саша…

При этих словах у Ваньки внутри всё похолодело: на него вдруг с новой силой обрушились обстоятельства, в силу которых он здесь оказался.

«Что же я наделал?! Почему не открылся этим добрым людям?… – с тоской подумал он. – Как замечательно они ко мне отнеслись, и что будет потом, когда они узнают, кто я… Кто!…»

– Сашенька, ты не грусти, – по-своему истолковала Наталья Николаевна внезапное молчание Ваньки.– Мы ни о чём не жалеем, жизнь прожили хорошо, честно! Хотелось бы на ваших деточек порадоваться успеть, так что…– она с улыбкой погрозила пальцем, – не тяните!

Пульхерия опять закраснелась, как ясная зорька, Ванька невесело улыбнулся.

– Ну вот, готово! – бодрым шагом вышел Николай Пантелеймонович, размахивая запечатанным письмом. – Передай матушке, пусть решит и отпишется нам! Приветы наши не забудь да всё, что хозяюшка моя приготовила для Елизаветы Владимировны, тоже!

– Что вы, зачем вам лишнее беспокойство! – начал протестовать Ванька, но быстро осёкся под строгим взглядом Натальи Николаевны.

– А это уж мы сами решим, беспокоиться нам или нет! Ты уж, сынок, не обессудь!

Так Ванька ушёл в гостиницу, сопровождаемый мальчиком, нёсшим кульки, корзинки и свёртки. Добрые хозяева хотели, чтоб он непременно переночевал у них, но юноша наотрез отказался, памятуя о том, что ему ещё барина своего выискивать в большом городе, а может, и спасать.

– Отстань от меня, отстань!!! Пошёл вон! – Саша брыкался, изо всех сил отталкивая Ваньку, который под мышки пытался вытащить его из дома терпимости, куда молодой барин отправился незамедлительно по выходе с постоялого двора и где весьма весело проводил время, пока Ванька устраивал его судьбу.

– Мин херц, пойдёмте, уж рассвет скоро, надо домой собираться, ваша матушка вас ждёт! – уговаривал его слуга, одновременно уклоняясь от неприцельных, но сильных ударов Саши. Пару раз ему всё-таки попало леща, и повторять не хотелось.

– Пошёл вон, смерд, я сказал! – Саша брыкнул ногой и задел колено своего слуги. Ванька сморщился от боли и испытал сильнейшее желание хорошенько тряхнуть барина и дать ему тумака для скорости, но вместо этого продолжил уговоры. Девки, свесившиеся из окон, с любопытством наблюдали за происходящим, смеялись не то над барином, не то над его слугой и давали Ваньке советы:

– А ты его волоком тащи, волоком!

– Да брось его тут! Протрезвеет – сам дойдёт!

– Мордой в бочку надо – вон она стоит! Мигом в себя придёт!

А одна или две, самые развязные, хихикали и завлекали Ваньку к себе, обещая бесплатное диво дивное и чудо чудное за доставленное развлечение. Парень не отвечал на подначки и даже не глядел в их сторону, продолжая вытаскивать почти бесчувственное, но усердно сопротивлявшееся тело.

– Мин херц, матушка ждёт! – вконец отчаявшись, рявкнул он на ухо своему барину. Саша встрепенулся и неровной, но быстрой походкой направился к воротам, увлекая за собой Ваньку.

– Идём! – невнятно сказал он. – Матушка ждёт! Надо идти!

В трактире Саша уже не буянил, завалился на кровать и сразу захрапел, распространяя пары алкоголя. Ночью ему стало худо, и Ванька бегал то с тазиком, то с квасом, то с полотенцами мокрыми, коими надо было охладить пылающий лоб изрядно перебравшего страдальца, а перед внутренним взором неотступно стояла Пульхерия, мило улыбаясь и заправляя за маленькое ушко пшеничные пряди волос. Лишь под утро ему удалось ненадолго заснуть.

Обратная дорога показалась намного короче: то ли мысли о Пульхерии отвлекали, то ли тревога, снедавшая его по пути к Ковалевским, исчезла, но часы промчались незаметно, и вот уже они стоят перед Елизаветой Владимировной и Саша отвечает, что согласен на свадьбу. Что тут началось! Слёзы радости, объятия, поцелуи и, конечно же, угощение. Дворня с ног сбилась, выполняя бесконечные хозяйские распоряжения.

Выждав некоторое время, видя, что барин в добром расположении духа, вызванном лёгким винным напитком, мастерски приготовленным ключницей, Ванька всё-таки решился задать мучивший его вопрос…

– Мин херц… – он осторожно снял с барина кафтан и подал ночную сорочку.

– Чего тебе?

– Я спросить бы хотел, если ваша милость позволит…

– Ммм?

– Как же всё-таки с венчанием? Ведь, чай, не слепая она, Пульхерия Ивановна-то… Поймёт, что обманули мы её… не по-людски это, не по-божески…

– Ты меня учить вздумал?! – с угрозой в голосе спросил Саша, глядя на молочного брата в зеркало.

– Нет, мин херц, как я могу…

– Именно. Не можешь. Знай своё место, холоп. Как я сказал, так и будет! И повторять боле не намерен! А если ты ещё хоть раз, – он резко обернулся к Ваньке, – хоть разъединый разик заговоришь об этом или вякнешь где-нибудь… я твой поганый язык свиньям скормлю, понял?!

Сашины черты лица исказились и обезобразились от злости, он буравил Ваньку взглядом, а тот стоял ни жив ни мёртв, видя хозяина в исступлении.

– Не гневайтесь, Александр Андреич, ваша милость, бес меня попутал, – быстро заговорил он, слегка отступив назад, чтоб избежать очередной оплеухи. – Дурак я, ваша милость, пороть меня надо за глупый язык! Бейте!

Ванька покорно склонился перед хозяином, и тот опустил руку, занесённую было для удара.

– Ладно, снимай сапоги, да поживее, спать я хочу.

Саша мгновенно захрапел, а вот слуге его не спалось: тяжесть на сердце и невесёлые думы о том, как он стал причиной будущих страданий ни в чём не повинной девушки, не дали сомкнуть глаз…

***

– Ванька, Ванька! Да где ты, чёрт такой?! – кричал Саша, стоя во главе свадебного поезда. – Вина принеси!!

– Вот, мин херц, несу! – разряженный Ванька поднёс жениху стакан с вином. Тот одним махом выпил, стакан удальски кинул за плечо, чуть не попав в дворовую девку.

– Всё, поехали, пора! Поскорее закончим, – скривившись, бросил Саша.

Свадебный поезд, богато разукрашенный лентами, цветами, разноцветными подзорами и вышитыми полотенцами, двинулся со двора под радостный перезвон колокольчиков и бубенцов, возвещавших о прибытии жениха. Сам жених, мрачнее тучи, ехал на вороном красавце. Ванька, которого обязали выполнять роль дружки, скакал чуть позади. Неправильно это было: крепостного делать дружкой жениха, да в этой свадьбе много было неправильного: и помолвки как таковой не было, и свадьба не осенью игралась, а в июле, и родители невесты давно опочили, и забирали девушку не из родительского дома, а из дома Елены Власьевны Козихиной, старинной подруги Елизаветы Владимировны. Впрочем, кому какое дело до соблюдения всех этих обычаев да суеверий? – справедливо рассудила Зарецкая, главное, чтобы молодые были счастливы да поскорее обзавелись детишками, а уж что там людская молва да сплетни…Всю жизнь на них внимания не обращала и сейчас не стоят они того.

Пульхерия сидела в богатой гостиной в состоянии трепетного ожидания… все несколько недель до свадьбы она мечтала, представляя идиллию будущей совместной жизни с Александром Андреичем, который поразил её своей скромностью, утончёнными манерами, а главное, умением слагать вирши… Мой Сумароков – заливаясь краской, мысленно называла она его. Нервничая, Пульхерия не могла и маковой росинки проглотить, чем немало огорчала горячо любящих её опекунов, она похудела, глаза стали ещё больше и светились радостью и ожиданием будущих чудес.

И хоть рядом с ней не было подружек, а убирали и украшали её крепостные девушки Елены Власьевны, ничто не могло испортить Пульхерии праздничного тревожного предвкушения.

– Ну что, голубушка, готова? – ласково спросила её пожилая дама и погладила по голове.

Девушка подняла огромные голубые глаза, в которых блестели слёзы, и кивнула:

– Вот не могу понять, Елена Власьевна, отчего на сердце тяжесть какая-то, томится оно и плакать хочет? Ведь люблю я его, желанного, мил он мне, а слёзы так и просятся… – шмыгнула она.

– А это, милушка моя, ты с девичьей волей своей прощаешься, – улыбнулась та, – женская доля – она от мужа зависит, сложится – не сложится – всё как Богу и мужу угодно будет. В родном-от доме совсем не так, там ты птичкой свободной пела, а теперь придётся мужа слушаться.

– Александр Андреич хороший! – сдвинула брови Пульхерия.

– А я и не говорю, что плохой! Просто всё будет иначе, не так, как ты привыкла. И матушке его постарайся понравиться, она дама строгая, властная, но добрая, сына любит безумно, двоих первеньких-то они с Андрюшей похоронили… Саша – её единственная отрада в жизни, да… – женщина помолчала. – Если увидит, что ты сына её любишь – души в тебе чаять не будет! И внуков поскорее роди!

Пульхерия покраснела, даже ушки её запламенели:

– Это уж как Бог даст…

Елена Власьевна хотела ещё что-то сказать, но звон бубенцов остановил её:

– Вот и суженый твой приехал! – всплеснула она руками. – Что ж, готовься, пойду встречать! Чай, повезёт подарочками разжиться, – дама игриво подмигнула невесте и легко выпорхнула из комнаты, несмотря на изрядный возраст и такую же дородность.

– Ох… – простонала Пусенька и склонила голову, на которую девушки бережно надели узорчатую плотную фату. И убежали! Всем хотелось посмотреть на жениха!

Ваньке пришлось усердно потрудиться, чтобы выторговать для Саши и косу невесты, и место рядом с ней, для этого ему необходимо было отгадать загадки, на которые, оказывается, мастерица была Елена Власьевна, желавшая повеселиться, и одарить крепостных девушек (за неимением подружек невесты) деньгами, лентами и сладостями.

Некоторые загадки были очень уж сложными! С Ваньки семь потов сошло, прежде чем он до ответа додумался! Например, кто бы догадался, что вот эта загадка: Крепь-город да Бел-город, а в Беле-городе воску брат, – о курином яйце?! Или эта: Тур-потутур, потутурившись, сидит, ждёт гостей из Нова-города, – про кота, который, насторожившись, ждёт мышей?! А вот Ванька догадался, чем снискал расположение пожилой дамы, любительницы и собирательницы загадок из всех уголков Руси!

– Ума палата! – одобрительно сказала она, глядя на него. – Повезло тебе, Саша, с дружкой: у другого пороху бы не хватило!

Саша, обозлённый затянувшимся выкупом, вовсе не выглядел радостным женихом, он что-то невежливо буркнул в ответ, но Елена Власьевна списала всё на предсвадебные волнения и бережно вывела к выкупальщикам Пульхерию:

– Невесту береги, жених,

От злых годин и бурь лихих.

Чтоб отныне расцветала,

Сладки чтоб плоды давала,

Счастье в ней твоё – береги-ко ты ее!

Девушка еле ступала, голова её была опущена, лицо прикрыто плотной фатой. Лишь маленькая ручка виднелась из-под пышного рукава. Ванька увидел тонкие розовые пальчики… и горячая волна ударила под сердце, заставив его бешено толкаться и ворочаться. Он прижал ладонь к груди, пытаясь утихомирить его, но ретивое не поддавалось, упрямо бухая и биясь прямо в рёбра. В ушах тоже зашумело, и Ванька был несказанно рад, когда они вышли на улицу, посадили невесту в карету, и он мог не бояться более, что она случайно увидит его лицо. Поезд тронулся. В имении уже ждал священник. Всё было готово к венчанию.

В родовой церкви Зарецких собрались немногочисленные гости: Саша категорически отказался от пышной свадьбы, а матушка была уж так довольна, что скоро её мечта исполнится, что с превеликой радостью старалась угодить сыну. Зато дворовые собрались все, они тоже многого ожидали от торжества: девки надеялись, что молодой барин обратит весь свой пыл на жену и перестанет их сильничать, а парни и мужики думали, что будущий хозяин имения смягчит свой нрав под её воздействием. Все понимали, что Елизавета Владимировна не вечна и что когда-то Александр Андреевич вступит в законные права наследования и будет ими владеть, судить и миловать. Понимали это и боялись его дурного характера. Лишь один Ванька ничего не ждал и ни на что не надеялся. Сердце рвалось из груди прочь, но… «Господь милосердный, прости меня, грешного, вразуми, как быть дальше…» – беспрестанно шептал он, склонив голову.

Тёмная церковь была освещена свечами, пахло ладаном, и у Пульхерии закружилась голова от приторного аромата. Она оперлась на согнутую в локте руку Саши и вздохнула. Сердце её быстро стучало, сладчайшие грёзы, более сладкие, чем ладан, смущали девственный ум, и девушка чуть держалась на ногах. Голова её была склонена, лицо закрывала фата, она не смела и подумать взглянуть в лицо жениха.

Молодые стали пред богато украшенным налоем, священник, не торопясь, с удовольствием, читал положенные слова. Пульхерии становилось всё хуже: голова тяжелела, ноги обратились в вату, она часто и неглубоко вдыхала приторные благовония. Наконец наступило время для законного поцелуя, жених откинул фату, невеста обратила к нему бледное лицо с лихорадочными пятнами румянца, губы их соприкоснулись, и она наконец-то подняла глаза на своего суженого. Ахнула, побледнела и лишилась чувств. Ванька, стоявший чуть поодаль и не спускавший с нее глаз, прянул вперёд и успел подхватить законную жену своего молочного брата и уберечь её от падения на пол.

– Доченька, очнись, приди в себя! – нежное похлопывание по щекам привело девушку в чувство. Она открыла глаза и увидела добрую и озабоченную свекровь, которая брызгала ей в лицо водой и настойчиво старалась вернуть сознание.

– Ну, вот умница! – обрадованно выдохнула она, поцеловала невестку в лоб и поднялась. – Саша, я пойду к гостям, а ты позаботься о жене, пусть она отдохнёт, а потом выйдет к нам хоть ненадолго. Иначе нехорошо!

Пульхерия перевела бездонные глаза на мужа:

– Вы кто? – со страхом спросила она.

– Я твой законный супруг, Александр Андреич Зарецкий, а ты моя жена. Нас только что обвенчали. Вспомнила?

– Вы не Саша, – покачала головой Пульхерия. – Вы не Саша! Вы самозванец!!

Она попыталась встать, но юноша небрежно толкнул её в плечо, и девушка вновь упала на кровать.

– Я твой муж. Отныне и навсегда. Запомни это и смирись. Твой долг – любить меня и почитать. Так священник сказал.

– Но… – по щекам Пульхерии потекли слёзы,она прижала руки к груди, стремясь унять биение сердца. – Но кто… – во рту внезапно пересохло, – кто…

– Что ты заикаешься? – недовольно поморщился незнакомец. – Кто приезжал к тебе на смотрины?

Она кивнула головой, всё ещё не сознавая, что угодила в мастерски расставленную ловушку, и надеясь на чудо.

– Ванька! Подь сюда! – крикнул человек, назвавшийся её мужем. Пульхерия вздрогнула, сердце забилось птичкой в клетке.

Дверь медленно отворилась, и в комнату вошёл парень, стройный, широкий в плечах, русоволосый. Он низко опустил голову, и лица его не было видно.

– Александр Андреич? – несмело произнесла девушка.

Парень медленно поднял голову и с невыразимой болью посмотрел на Пульхерию.

– Вот он! – радостно воскликнула она и села на кровати, пальцем указывая на Ваньку. – Вот он, мой суженый! А не вы!

– Суженый! – скривился незнакомец. – Это холоп мой, Ванька, – презрительно сказал он. – Смерд по происхождению, потому как смердит от него, как от козла вонючего. Иди сюда и приветствуй барыню, смерд.

Ванька на негнущихся ногах подошёл к кровати, не смея взглянуть на Пульхерию:

– Доброго вам здоровья, барыня, – с трудом вымолвил он. – Желаю вам счастья в супружестве и долгих лет жизни…

Хлоп! – раздался удар, и Ванькина голова мотнулась вперёд.

– Как ты приветствуешь хозяйку! – язвительный голос хозяина был хуже пощёчины. – На колени да руку целуй!

Парень упал на колени и хотел было припасть к дрожащим пальчикам Пульхерии, но она отдёрнула руку и слабо ахнула:

– Нет… как же… это ведь обман! Вы обманули меня, Александр Андреич! Обманули! Я вам доверилась, а вы… За что?! – надрывно вскрикнула она, и слёзы брызнули из глаз.

Ванька поднял голову и взглянул на обезумевшую девушку, его щёки тоже были мокры:

– Простите меня ради Христа, Пульхерия Ивановна, я человек подневольный: что приказали, то и сделал…

– Это, наконец, становится скучно! – брезгливо бросил Саша, не спускавший глаз с жены и с камердинера. – Хватит комедию ломать! Пшёл вон отсюда, холоп! А ты, – обратился он к Пульхерии, – приведи себя в порядок и выходи к гостям, да веди себя как приличествует положению – как будущая хозяйка дома! Никаких слёз!

Ванька встал и медленно, словно старик, поплёлся к двери, ноги отказывались служить, в голове мутилось, стопудовой плитой навалилась вина.

– Нет уж, сударь, не смейте мне приказывать! – тихий, но твёрдый девичий голос заставил его остолбенеть. – Вы совершили подлость, в вас нет ни капли дворянской чести, и я не намерена вас слушаться!

Раздался звук хлёсткого удара и удивлённый вскрик. Ванька с остановившимся сердцем обернулся: новоиспечённый муж схватил новобрачную за косу и запрокинул её голову, Пульхерия держалась за щёку.

– Вот что я скажу тебе, дура, – с тихим бешенством заговорил Саша прямо ей в лицо, – я здесь полновластный господин, все, даже матушка, слушаются меня, так что выйдешь из повиновения – сгною! И следа от тебя не останется! Поняла?!

Пульхерия молчала.

– Поняла?!! – ещё свирепей повторил он и тряхнул её.

– Да, – тихо сказала девушка.

Саша ещё раз тряхнул её и отпустил:

– Ну, всё, значит, оправляйся, и пойдём! А ты что здесь торчишь, дурак! – чаша тяжёлого хрусталя полетела Ваньке прямо в голову. Он чуть отшатнулся, и она разбилась о стену, осколки брызнули искрящейся россыпью и поранили юноше лицо, глаза он успел закрыть. Пульхерия ахнула и прижала ладонь к груди, Ванька, утерев кровь со щеки, вышел из комнаты, Саша схватил графин с вином, стоящий на прикроватной тумбочке и отхлебнул прямо из горлышка.

– Хватит ахать и охать! – грубо сказал он. – Пошли!

***

Прошла неделя, показавшаяся и Ваньке, и Пульхерии годом… Саша еженощно пытался склонить жену к исполнению супружеского долга, но она все время отговаривалась: то немочью женской, то слабостью. Пульхерия понимала, что долго так продолжаться не может, но даже мысль о физической близости ввергала её в состояние паники: Саша был ей противен, она дотронуться до него не могла себя заставить, а уж представить, что он её целует…Бррр! Девушку сразу передёргивало.

А Саша потихоньку свирепел. Неуступчивость жены, её отказ предоставить то, на что он считал себя полноправным господином, злили его, и он срывался на дворовых, раздавая оплеухи да затрещины и трепля девок за косы. Дворня недоумевала: барин не только не смягчился, но стал ещё злее прежнего. Лишь Елизавета Владимировна ничего не замечала: опьянённая исполнением заветного желания, она проводила много времени в церкви, молясь о внуках и о благополучии молодых.

Ванька и Пульхерия виделись несколько раз в день обязательно: когда трапезничали, камердинер прислуживал господам, частенько Саша посылал его за какой-либо надобностью в покои жены, порой Пульхерии он требовался по мелким поручениям, девушку она не привезла с собой: Палаша разболелась, местные горничные ей прислуживали в опочивальне, а для подай-принеси Пульхерия призывала Ваньку, который с превеликой охотой исполнял её немудрящие просьбы. Каждый раз он не смел поднять на хозяйку глаз, боясь, что её бледное личико, трогательное в своём недоумении, уничтожит его сердце… Вину он чувствовал неизбывную, время шло, а тяжесть не спадала…

Напряжение росло с неуклонной силой, атмосфера в доме стала похожей на гноящийся нарыв, который физически ощущали все, кроме Елизаветы Владимировны. Гноище неизбежно должно было прорваться, и вот это произошло… в самый неподходящий момент, как уж водится.

На восьмой день после венчания, после очередной бесплодной ночи, семейство Зарецких завтракало в узком кругу. Кроме Ваньки, им прислуживала только одна горничная, которая приносила блюда с кухни и передавала их камердинеру, а он уже разносил господам.

– Душа моя, – ласково обратилась Елизавета Владимировна к Пульхерии, – что-то ты нездорово выглядишь сегодня. Что такое, деточка? Только скажи, я мигом лекаря призову, он все недуги твои исцелит! Негоже молодой-то болеть после свадьбы.

– Всё хорошо, матушка, – еле слышно ответила девушка, не поднимая глаз. Глубокие тени пролегли под глазами синими венчиками: она опять полночи открещивалась от притязаний супруга, а другие полночи ей не давали сомкнуть глаз горькие мысли. О чём только не думала Пульхерия длиннющими ночами! Сначала проклинала свою судьбу, сыгравшую с ней так жестоко, молилась Богородице, пытаясь узреть в случившемся промысел Божий и понять, как ей жить, негодовала на Ваньку, из-за которого оказалась в золочёной клетке своих надежд и мечтаний, ненавидела Сашу… Просто ненавидела всем сердцем, чуя в глубинах его души такое страшное, грязное и мерзкое, что язык не находил слов, как это всё поименовать. Страстно желала Пульхерия вернуть время вспять и никогда не соглашаться на этот брак! Но… воротить ничего было нельзя…

Все эти бесплодные мысли и переживания терзали её душу ежеминутно, девушка не знала никакого покоя и стала, действительно, похожа на больную.

В ответ на её слова Саша хмыкнул и продолжил жевать.

– Что-то ты, сынок, плохо заботишься о жене! – мягко укорила его мать. – Посмотри-ко, молодая ни жива ни мертва. Или плохо ты ей угождаешь, что она вянет у нас, аки цветочек без поливу?

– Этому цветочку, – пробормотал Саша, – надобен другой садовник.

– Что? – не расслышала матушка. – Что, сыночка?

– Ничего, матушка, всё образуется, просто не привыкла она ещё, да, жена?

– Не привыкла, – шепнула девушка и незаметно смахнула слезинку, жемчужинкой выкатившуюся на бледную щёчку. Никто не увидел её лёгкого движения, никто… кроме Ваньки, не спускавшего горящего взора с Пульхерии. Его состояние было сродни карасю, которого поджаривали на сковороде. Мучился он неимоверно: вина не давала поднять голову, а жесточайшая ревность застила глаза: как представит, что Саша делает с его голубушкой в опочивальне, так волком выть хотелось, бежать не останавливаясь. Горело всё внутри, мысли мозг пожирали, как ненасытные черви. Ванька думал, что со временем сможет смирить себя, но куда там! чем больше дней минуло, тем непереносимей ему становилось. Увидев слезинку на щеке любимой, он прямо задрожал от боли, а поскольку как раз наливал своему хозяину вина, то пролил его на белоснежный манжет.

– Ты что, дурак! Совсем ошалел?! – рявкнул Саша и отвесил ему сильнейшую пощёчину. Ванька отшатнулся, с трудом удержавшись на ногах. Пульхерия ахнула и прижала ладонь ко рту, Елизавета Владимировна осуждающе воскликнула:

– Саша! – но всё это ещё боле разозлило молодого барина, он вскочил, занёс руку для следующей оплеухи, Ванька инстинктивно прикрыл лицо локтем, и Саша со всей силы обрушил удар на мощное предплечье крепостного. Вскрикнул от боли и уже другой рукой вцепился слуге в волосы:

– Не сметь закрываться, не сметь! – беснуясь, кричал он и рвал Ваньку за волосы, заставляя опуститься на пол. Когда слуга упал на колени, несколько раз ударил его по лицу, разбив губы и нос…

– Александр! – гневно вскричала пришедшая в себя Елизавета Владимировна. – Остановись! Приди в себя!! Я приказываю тебе!

Окрик матушки подействовал на сына, он прекратил избивать слугу и остановился, тяжело дыша. Ванька, сглатывая кровавую слюну, чтоб не замарать господский пол, шатаясь, распрямился, прижав рукав к лицу. Пульхерия, замерев, смотрела на происходящее, глаза её метали молнии, она порозовела от возмущения.

– Александр Андреич! Что ж это такое?! – воскликнула она. – Как вы можете так обращаться с людьми?!!

– Захочу – вообще убью! – уже совершенно равнодушно сказал Саша. – А если всё останется по-прежнему, – он со значением посмотрел на жену, – убью завтра же.

Пульхерия задохнулась. Елизавета Владимировна строго сказала:

– Ваня, иди приведи себя в порядок!

Слуга поплёлся к двери, но грозный оклик хозяина остановил его:

– Стой, холоп!

– Что, ваша милость? – глухо пробормотал он.

– Прибери за собой, свинья! – барин ткнул пальцем в пол, на котором тускло мерцали кровавые брызги. Ванька, опустившись на колено, рукавом затёр кровь.

– Можно идти, Александр Андреич? – спросил, не поднимаясь с колен.

– Иди, свинья, – милостиво разрешил он.

– Александр! Что ты творишь!! Учили ли мы тебя этому?! – гневно обратилась к сыну Елизавета Владимировна.

– Прости, матушка, не сдержался; не хотел, да кружев жалко стало: ведь ты их для меня из Италии выписывала! Вспылил.

– Отец твой тоже горяченек был, – барыня слегка остыла. – Но так поступать не след, сын мой! Мы с твоим отцом людей не обижали! И тебе то же завещаем!

– Ну, матушка, прости, – Саша омыл руки в чаше с розовой водой и брезгливо стряхнул капли. – Давайте же трапезничать!

Ванька, по-прежнему прижимая к лицу рукав, вышел из господского дома и пошёл на скотный двор, там был колодец, а рядом с ним всегда стояла лохань, полная воды, из неё частенько пила всякая барская живность.

– Вот и я такая же господская скотина, – пробормотал парень, глядя на своё отражение; равнодушная вода, впрочем, ничего из ряда вон выходящего не показала. Ванька осторожно умылся, ощупал распухшую губу, нос и усмехнулся, вспомнив искажённое злобой лицо хозяина. Почему-то страшно ему не было, обидно тоже, только смешно. Он присел, оперся спиною на сруб и закрыл глаза. Вдруг лица осторожно коснулись маленькие девичьи ручки, не белые, мягкие, а жёсткие, грубые от работы. Кто-то вопросительно промычал. Ванька разлепил веки и увидел Дуньку-птичницу, в глазах её был вопрос и тревога.

– Да барин маленько стукнул, ничё, Дуня, не страшно!

Но девка всплеснула руками и умчалась, вернувшись через минуту с малой мисой, в которой была целебная мазь бабушки Миронихи из свежих листьев зверобоя и шалфея со свиным нутряным салом, стала осторожно втирать. Ванька попытался отвести её руки, но она упрямо трясла головой и мычала. Пришлось подчиниться и дать себя полечить. Голова болела от ударов, но это было ничего. А вот боль и жалость, плеснувшиеся в глазах Пульхерии, мучили сильней.

«Эх, я дурак, – думал он, – зачем закрывался, зачем не стерпел?! Заставил голубушку страдать… Дурак, он и есть дурак!» Так Ванька ругал себя за то, что опять невольно причинил боль девушке, уже изрядно пострадавшей из-за него.

– Спаси тебя Бог, Дуня! – прошепелявил он. – Пойду я.

Девушка поднялась:

– Ихади ечеом! – и подкрепила слова жестами.

– Приду, приду, – покивал головой Ванька, встал и, пошатываясь, побрёл обратно к господскому дому. Дунька смотрела ему вслед, сдвинув брови.

День прошёл ни шатко ни валко. Ваньку к себе никто не требовал, молодой барин укатил куда-то, Елизавета Владимировна молилась в церкви, Пульхерия Ивановна не выходила из покоев и ни о чём не просила, так что беспокойство, снедавшее Ваньку, ничем нельзя было унять; а уж как он желал хоть одним глазком взглянуть на свою любушку, один Бог ведает!

«Свою! – опять обругал себя Ванька. – Какая она твоя… холоп ты смердящий… знай своё место…» Но несмотря ни на что, остаток дня тёрся недалече от господских покоев, чтобы быть под рукой у Пульхерии Ивановны, если вдруг нужда возникнет.

Вечером барин воротился, откуда – не сказал никому, лишь отмахивался рукой на все матушкины вопросы, призвал к себе Ваньку, но иначе как «холоп» и «скотина» к нему не обращался, сухо отдавал приказы, на распухшую физиономию даже не взглянул и отпустил, сказав, что ночью его услуги не понадобятся.

Ванька, взяв грязную рубаху, пошёл на речку сполоснуться и замыть кровавые пятна. На берегу он разделся и минутку постоял, вдыхая ароматный ночной воздух…

Луна светила ярко, неверные блики на воде будоражили душу, маня уйти, вселяя неисполнимые надежды; на противоположном берегу мельтешили огоньки; трещали цикады и посвистывала какая-то ночная пичужка… Тихий ветерок шевелил береговую траву, несильное течение волновало водоросли… Всё вокруг дышало покоем и умиротворением…

Ваньке захотелось разодрать грудь и вырвать сердце, чтоб ничего не видеть, не чувствовать, а лежать спокойно на берегу или плыть по течению и спать вечным сном. Он смахнул слёзы, повисшие на ресницах. Присев на корточки, начал старательно оттирать кровь песком, что не очень-то и получалось, как вдруг со стороны барской купальни послышались голоса, он прислушался:

– Ладно, Груша, Арина, идите, купаться я не буду, посижу воздухом подышу, – это была Пульхерия.

– Как же можно вас, барыня, оставить, вдруг водяной утащит али русалки защекочут! – ответили смешливые, свежие девичьи голоса.

– И вы верите в эти сказки, дурёхи?

– Сказки сказками, барыня, а в позапрошлом годе одну девку вот так вот водяной утащил, через неделю токмо нашли. Распухшую, синюю…Фу! Помнишь, Груша?

– Помню, как не помнить! Пульхерия Ивановна, с нас молодой барин кожу за вас живьём сдерёт, ежели не дай Бог что! – ответила Арина.

– И ладно, если только кожу, – добавила вторая. – Лютовать он стал, Александр Андреич-то!

– Совсем житья людям не стало! Ваньку вон избил, – Арина понизила голос, – Дунька показала, всё лицо ему искровенил! Вы бы, барыня миленькая, ночью ему на ушко пошептали, что негоже так с людями обходиться!

– Да, матушка и батюшка его никогда нас не увечили, миловали… – добавила Груша. – Ночная-то кукушечка всегда своему милому накукует, он её послушает…

– Ладно, девушки, идите! – уже с раздражением ответила хозяйка. – Идите! Не вашего ума дело!

– Стесняется барыня! – девки, смеясь, убежали, шурша травой, и воцарилась тишина. Ванька не шевелился.

– Охтиньки мне, горемычной! – такая горечь прозвучала в этих простых словах, что у парня мороз пробежал по хребту. – И зачем я, несчастная, на свет-то Божий родилась, зачем, непутёвая, по миру хожу, всем лишь беды приношу… Суженый мой, наречённый мой, зачем судьба так надсмеялась надо мною, почто одни страдания на долюшку мне выпали… – тихие причитания, обращённые в никуда, рвали сердце в лоскуты. – А с тобой-то он что содеет, зверь этот лютый?! Что мне, горемычной, делать-то?? Смотреть-то на зверства эти смогу ли я?! Вынесу ли боль твою?! Батюшка, матушка, заберите меня отсюда, не хочу я жить, не хочу!… Прими, Господи, душу рабы твоея Пульхерии, к тебе иду…

За сим послышался тихий всплеск, зажурчала вода, и Ванька увидел женский силуэт уже по пояс в воде, медленно, даже торжественно идущий вглубь и погружающийся всё боле и боле. Памятуя, что речка богата на омуты, он, не говоря ни слова, ринулся за Пульхерией, сразу разрушив и тишину, и торжественность момента. Услышав плеск, девушка вздрогнула, обернулась на шум, ступила спиной вперёд и внезапно ушла с головой под воду, попав как раз в один из омутов. Ванька нырнул за ней следом, поймал за волосы, выбрался из омута, таща за косу, схватил на руки и бережно уложил на помост купальни. Осторожно похлопал по щекам:

– Барыня… Пульхерия Ивановна… Очнитесь!

Девушка не успела наглотаться воды и сознание потеряла скорее от испуга и слабости, нежели от утопления. Она закашлялась и села. Ванька немедленно отошёл от неё, спустился по ступеням купальни вниз и стоял по пояс в воде, комкая рубаху, которая кстати закрутилась вокруг столбика лестницы.

– Кто тут? – тревожно спросила Пульхерия, отжимая мокрое платье и накидывая на плечи сухое полотно, коего здесь было предостаточно. – Кто тут? Покажись!

– Я это, барыня… – хрипло сказал парень.

– Кто это я?! – ещё более тревожно спросила она, вглядываясь в темноту.

Ванька медленно приблизился к ступеням:

– Ванька, холоп ваш… верный… – с трудом выговорил он. Горло внезапно сжало, и слова выдавливались, как горошины из высохшего стручка.

– Ваня?!! – ахнула девушка и выглянула из-за занавеси. Парень стоял на нижней ступеньке лестницы, голый по пояс, мокрый, в облепивших его портах, понурив голову и сжимая в руках какую-то тряпку.

– Ваня… – прошептала Пульхерия. Тут до неё дошло, что он, по всей видимости, был невольным слушателем её стенаний, и она всем телом почувствовала жар, взметнувшийся, казалось, из самых недр её существа до кончиков пальцев, до корней волос.

– Что же это, господи… – обречённо простонала она.

Ванька обеспокоенно шагнул вперёд, готовый подхватить, оберечь, укрыть, спасти.

– Ванечка… Иванушка… – шепнула Пульхерия. Парень вздрогнул. Со смерти матери он не слыхал подобных слов; произнесённые самым ласковым, самым приятным в мире голосом, они пронзили его до глубины души.

– Ты всё слышал? – не вопросительно, а, скорее, утвердительно сказала девушка.

– Я не слышал ничего, барыня Пульхерия Ивановна, – опустив голову, твёрдо ответил он.

– А зачем же ты кинулся меня спасать?

– Потому что вы могли в омут попасть и утопнуть ненароком. Что бы я тогда господам сказал? Здесь река коварна очень. Омутов много, опасно без присмотра купаться.

– А не потому ли, что я руки на себя наложить захотела? – продолжала она допрос.

– Что вы, барыня, господь с вами! – воскликнул парень. – Да разве ж вы на такое святотатство способны?! Грех это… Даже мысли такие допускать грех… – тут он осёкся, вспомнив собственные горькие думы и желание заснуть навеки.

– А то, что ты сотворил со мной, не грех?! – повысила голос Пульхерия. – Ты заманил меня в ловушку, я тебе поверила, поверила, что буду счастлива с тобой! Счастлива! Я полюбила тебя, Ваня! А ты… так легко отдал меня этому извергу! Смотри! – она закатала длинные рукава мокрого платья, стыдясь и краснея, подняла подол, и Ванька увидел испещрённое синяками тело своей любушки… Жёлтые, синие, багровые, они покрывали её, обезобразив нежную плоть. Он сглотнул сухим горлом.

– Может, тебе и груди мои показать?! Они тоже… – Пульхерия заплакала. – За что это мне?? Чем я согрешила пред тобой, Господи, что ты послал мне такие испытания? Это ведь ты виноват, а не я! – она почти кричала. – Я доверилась тебе, а теперь расплачиваюсь за свою глупость…

Пульхерия без сил упала на деревянный помост, уронив руки. Ванька, глядя на неё, ощутил, как внутри нарастает даже не злоба, нет, ярость! Слепая ярость, которая способна сокрушить всех, кто причиняет боль любимому человеку, ярость, которая может разрушить всё на своём пути, святая одержимость, которая снисходила на античных героев в бою. Ладони сжались в кулаки до хруста, зубы скрипнули, но секунду спустя, вспомнив, кто есть он и кто она, парень безвольно повесил руки.

– Пульхерия Ивановна, – тихо сказал он и стал рядом с ней на колени, – правда ваша, я злодей, вина на мне великая за судьбу вашу искалеченную, и нет мне прощения, нет! Корите меня, бейте, накажите, как вашей милости угодно, – всё снесу, всё стерплю, потому что грех на мне за вас лежит и не искупить мне его никакими мучениями!

Сказав, парень замолчал, только грудь его вздымалась от тяжкого дыхания и стук сердца, казалось, разносился далеко вокруг.

– Сердце-то у тебя как бьётся, – прошептала Пульхерия. Взгляд её упал на литую грудь крепостного, покрытую блестящими каплями, на тёмные пятна сосков; руки юноши бугрились мышцами, выдавая недюжинную силу; крепкая шея и покорно склонённая голова с ворохом светлых волос были так трогательно беззащитны в своём смирении: он словно предлагал срубить буйну голову с плеч…

– Иванушка, – словно прислушиваясь к звучанию имени, Пульхерия положила руки на его плечи и прижалась щекой к мокрой груди напротив сердца. – Ванечка…

– Меня отродясь так никто не называл, окромя матушки родимой, – не шевелясь, пробормотал он.

– А где она сейчас?

– Померла. Мне четырнадцать было.

– А батюшка?

– Бастард я. Ублюдок. Крапивное семя, – тяжело произнёс крепостной. – Отца своего не знаю. Кто угодно может им быть. Барыня, вы не… не следует вам прикасаться ко мне, негоже это.

Девушка не вняла его словам и нежно погладила разбитое лицо.

– Ваня, щипки его да издевательства я снесу, но ведь этот дьявол над тобой измываться начнёт, как это выдержать?! Не смогу я твою боль видеть, Ванечка, не смогу. И как жить – не знаю…

Пульхерия заплакала, крупные горячие слёзы потекли по щекам.

– А вы обо мне не переживайте, Пульхерия Ивановна, мне терпеть Бог велел, потому как крепостной я. Не плачьте, ваши слёзы мне хуже ножа в сердце. Не наказывайте слезами вашими. Вот этого я точно не перенесу.

Девушка замотала головой:

– Нет, Ванечка, слёзы – это всё, что у меня есть, никакой-то радости мне не осталось…

– Будет радость ещё, Пульхерия Ивановна, – Ванька отстранился от неё и, склонившись, заглянул в лицо. – Родить вам поскорее надо. Как ребёночка-то на руки возьмёте, к сердцу его прижмёте – великая радость у вас будет! Так матушка говорила. Она и меня-то родила ради радости этой. Все печали забудете, и барин смягчится, наследника-то увидя.

Пульхерия медленно подняла голову и впилась горящим взором в глаза парня:

– Ты хочешь, чтоб я с ним на супружеское ложе возлегла и любовь свою единственную с этим мучителем разделила?! Да мужчина ли ты вообще?? Любил ли ты меня хоть капельку??

Слова хлестали пощёчинами, но Ванька молчал. Когда она выговорилась, тихо ответил:

– Любовь моя к вам, Пульхерия Ивановна, безмерна, как пучина морская, и никого-то я не любил так за свою жизнь. И говорю так от великой к вам любви, потому как хочу, чтоб вы были счастливы и покойны, мне от этого будет легче дышать… рядом с вами.

Пока он говорил, Пульхерия внимательно смотрела на его губы, и как только Ванька замолчал, впилась в них сладким и страстным поцелуем. Душа его ухнула куда-то в пятки, губы ответили на поцелуй, руки сами поползли вокруг талии, и не успел он опомниться, как уже крепко прижимал девушку к груди и страстно целовал не только её губы, но и лицо, и шею. Сколько это длилось – неизвестно, Пульхерия начала постанывать, и эти звуки отрезвили парня, он резко отстранился от неё. Молча.

– Ваня, – прошептала она, – если уж будет ребёнок, я хочу, чтобы он был твой… прямо сейчас…

– Нет, Пульхерия Ивановна, после такого обману вы жить спокойно не сможете! – твёрдо сказал он. – Внемлите голосу разума, а не плоти. Вы мужняя жена, и брак ваш освящён Господом. Нарушать эти узы – грех. Я виновник всего, меня наказывайте, но не себя! Не позволю вам всю жизнь вашу разрушить, не дам! Идите домой, к мужу, обо мне забудьте. Я ваш холоп и боле никто.

С этими словами Ванька подал ей руку и помог встать. Пульхерия отряхнула платье, посмотрела на него долгим взглядом:

– Ну, если ты так говоришь, я сделаю. Только не пожалей потом.

Ванька поклонился и услышал, как она зашагала к дому. Спустя несколько секунд раздались ещё шаги, лёгкие и осторожные. Юноша встрепенулся и внимательно осмотрел местность, но никого не приметил.

– Показалось, что ли… – пробормотал он, поднял с пола рубаху и заново принялся оттирать кровь. Спать было невозможно, перестать думать было невозможно, остановить боль в сердце было невозможно, и Ванька тёр, тёр и тёр пятна, пока не стёр кожу до крови. Тогда он с остервенением отшвырнул рубаху и упал ничком в траву, молотя по ней кулаками и грызя землю, чтобы никто не услышал его безысходного крика.

***

Пошла вторая седмица после счастливого события в семье Зарецких… Атмосфера в доме заметно смягчилась. Александр Андреич стал весел и бодр, заговаривал с дворовыми, которые уже привыкли шарахаться от него, не зная, чего ожидать, милостиво шутил с девками, и рука его не тянулась, чтоб схватить за косу. Дворня перестала ходить по одной половице, воспряла духом, приписывая изменения в нраве молодого барина его супружнице. Пульхерия Ивановна тоже посвежела, порозовела, на губах стала появляться улыбка. Приехала выздоровевшая Палаша и привезла подарки и благословения от опекунов – дополнительный повод для радости. Молодая хозяйка раздала маленькие обновки всем девушкам и парней нашла чем порадовать, так что крепостные окончательно уверились, что Пульхерия Ивановна – ангел во плоти.

Елизавета Владимировна от радости, видя, что молодые наконец сладили меж собой, принесла богатые дары в церковь и поставила угощение для всей дворни. В воздухе разлилось умиротворение.

Один Ванька не разделял общего умиления, и на лице его не сияла улыбка. От дармового угощения он отказался, что, впрочем, никто не заметил, обнову – новую красивую рубаху – принял с поклоном и запрятал в сундучок, положив себе не надевать её никогда. Молодую хозяйку отныне он видел реже, в основном в столовой, для поручений и мелких нужд у неё теперь была Палаша. Ванька устранился как мог, чтобы ни словом, ни взглядом не напоминать о себе. Но что он мог сделать для усмирения собственных демонов? Ничего. Они пожирали его ежесекундно. Кусок не лез в рот. Парень похудел, глаза потемнели и стали ещё больше, щёки впали. Впрочем, службу свою он исполнял справно, не придерёшься. Да молодой барин и не искал поводов для придирок, вроде как не до того ему было. Обращался со своим молочным братом спокойно и ровно, о вспышке ярости не поминал, словно ничего и не было.

Одна барыня, несмотря на одолевавшую её радость, обратила внимание на бледный вид слуги.

– Ваня, ты нездоров? – как-то во время обеда спросила она.

– Что вы, матушка Елизавета Владимировна, здоров как бык! – не глядя на неё ответил Ванька, ловко меняя тарелки.

– Погоди, не суетись, – остановила она его, задержала взгляд на запавших глазах, дотронулась ладонью до лба. – На тебе лица нет, лоб пылает… Ты точно нездоров!

– Спаси вас Бог, государыня, за ласку, не волнуйтесь попусту за своего холопа, – тихо сказал Ванька. – Студёной водицы попил в жару и занемог чуток, глотку застудил…Ништо! Бабушка Мирониха отвар сделает – всё как рукой сымет.

Елизавета Владимировна провела рукой по его волосам, пригладила:

– Ну, смотри, Ваня, если станет плохо, я тебе лекаря вызову. Глотошная опасной может быть…

– Матушка, не много ли чести! – ухмыльнувшись, подал голос Саша. – Что за беда! Смерд горло застудил… – он покачал головой. – Пройдёт. Настойку крапивную выпьет – и как заново родился!

При этих словах Пульхерия, не поднимавшая взор от тарелки, вздрогнула.

– А вообще, матушка, женить его надо, – Ванька перевёл взгляд на хозяина. – Что смотришь? – опять усмехнулся Саша. – Сколько же тебе холостым быть? Иссохнешь весь… от скуки, вот тут-то чёрная немочь и нападёт! Или нет? Или ты по ночам с девками барагозишь?

– Что вы, барин, как можно! – Ванька стал красный как рак.

– Тогда… теребонькаешь? – хохотнул барин.

– Саша! – возмущённо воскликнула Елизавета Владимировна.

– О чём вы, Александр Андреич, говорите, разве можно так? – Ванька стал ещё краснее, хоть это казалось невозможным. Пульхерия совсем уткнулась в тарелку.

– Учить меня вздумал?! – с грозой в голосе сказал Саша.

– Нет, хозяин, нет, бес попутал, – торопливо ответил парень.

– Поди ко мне!

– Саша, уймись же! – с ещё большим возмущением воскликнула барыня.

– Матушка, не лезьте! – оборвал её сын.

– Я пойду! – вскочила Пульхерия.

– Сядь! – рявкнул он. – И сиди смирно!

Ванька подошёл к своему хозяину.

– Нагнись! – приказал он.

Слуга склонился.

– Так что ты о женитьбе думаешь, Ваня? – медоточивым голосом спросил Саша.

– Воля ваша, хозяин, как вы прикажете, так и будет…

– На Дуньке-птичнице, а?

– Александр, да остановись же ты!! – вскочила Елизавета Владимировна. – Ваня, выйди!

Ванька было дёрнулся уйти, но быстрая рука Александра Андреевича схватила его за волосы.

– Нет уж, матушка, позвольте! – с негодованием воскликнул Саша. – Не вы ли подарили мне его, ещё когда мы детьми были??

– Но…

– Не вы ли сказали, вот тебе верный слуга и помощник?

– Да, но…

– А я, как добрый хозяин, должен устроить судьбу своего слуги, своего имущества, так или не так? Позаботиться о нём??

– Саша, не передёргивай… – бессильно упав на стул, сказала мать.

– Барин, матушке плохо, – подал голос Ванька.

– А ты молчи! Сам знаю! – с остервенением рванул его за волосы Александр. – Ты и виноват во всём, холоп! – снова пощёчина обрушилась на крепостного.

– Матушка, вам нехорошо?! – Пульхерия подбежала к Елизавете Владимировне.

– Нет, доченька, просто ослабла что-то… проводи меня в покои, милая, – барыня поднялась, опираясь на руку невестки, и они вышли из столовой.

– Я с тобой ещё не закончил! – с угрозой сказал Александр. – Налей мне вина! И пошёл вон отсюда!

Ванька молча выполнил приказ и оставил барина одного.

В ухе звенело после крепкой оплеухи, в груди нарастал протест. Не смея выйти из господского дома, не зная, чего ожидать от взбесившегося хозяина, юноша прошёл в свою каморку и прилёг на топчан. Нехорошие мысли одолевали его, неправедные. Никогда прежде не протестовал он против своей судьбы, внимая наставлениям матушки, которая сызмала призывала его к смирению пред волей Господа, убеждала и усовещивала всегда повиноваться хозяевам и не поднимать головы.

– Такая уж судьба у нас, Ванечка, Бог велел нам, крепостным, терпеть! – говорила она, целуя сына в вихрастую макушку, когда он прибегал к матери со слезами и с закономерным вопросом: почему Саша разбил чашку, а наказали меня?!

– Будь терпеливым, сынок, и Бог наградит тебя! – приговаривала она между поцелуями.

– И чем же он наградил меня, матушка? За мою покорность? – вопросил Ванька пустоту. – Одни тычки да оплеухи получаю и страдания невыносимые… Сбежать хочу, матушка, сбежать… Моченьки моей нет это сносить! А уж если поймают, то сразу убьют и от страданий меня избавят! Никаких сил не осталось…Может, хоть на том свете узнаю, кто мой отец и зачем я на свет родился…

Но долго предаваться пагубным мыслям ему не пришлось: прозвенел колокольчик – барин призывал в свои покои.

– Сними с меня сапоги и переобуй в домашние туфли, ноги устали! – приказал Саша, вальяжно вытянувшись на диване. Ванька опустился на колени и стал стягивать сапоги, но хозяин словно нарочно мешал ему, исподволь разглядывая слугу.

– Ну что, Ванька, продолжим наш тет-а-тет? – с издёвкой спросил он.

– Как вам угодно, барин, – парень возился с сапогами.

– А мне угодно, – расслабился наконец Саша, дозволяя переобуть себя, – поговорить с тобой о прелестях женитьбы… Квасу принеси! Оказывается, Ванька, это так хорошо, когда есть жёнушка!… Ах!

Саша развалился на диване, глядя на стоящего рядом слугу.

– Знаешь, какая она у меня сладенькая?? А?! Такие маленькие твёрдые грудки с упругими сосочками, сразу торчком встают, стоит их помять немного! Мммм! Шейка лилейная, медовая, жилка вот тут бьётся, – он показал на себе, – когда желать начинает меня сверх меры… Стонет сладко-сладко, как птичка ночная! – он мечтательно вздохнул и прикрыл глаза.

Его слова рисовали такие яркие картины перед внутренним взором Ваньки, что он стоял как на горящих углях, босые ступни жгло. Всё внутри полыхало.

– Чего топчешься? – усмехнулся Саша. – Я ещё до главного не дошёл!

– Барин, будьте милостивы, отпустите меня? Зачем мне про супругу вашу слушать? – взмолился Ванька.

– А с кем мне ещё поговорить, как не с тобой?! – возмутился барин. – С матушкой, что ли?? И вообще, где мин херц?!

– Мин херц, – послушно сказал Ванька, – неловко мне, дозвольте уйти…

– Стой, дурак! – недовольно сказал Саша. – Принеси воды умыться да влажное полотенце, обтереться хочу!

Слуга снял с барина тонкую сорочку с кружевами и начал осторожно обтирать его полотенцем.

– А самое главное, Ваня, у ней между ног такая махонькая щёлка… я прямо Гераклом себя чувствую, когда владеть ей начинаю… Так сладко, аж сдержаться не могу! Сейчас ей больно, конечно, вырываться начинает по первости, ну, я ей груди пососу, покусаю, щёлку поглажу… Ты что застыл? Сильней спину три! А там знаешь, у баб в самой щёлке такая горошинка есть (мне шлюхи показали), если её потереть перстом, они соками истекать начинают, вот тогда и надо засадить на полную мощь! Понял? Что молчишь?

Саша обернулся и ехидно посмотрел на слугу. Ванька стоял, опустив голову, лицо пылало так, что можно было лучину запалить, на скулах ходили желваки.

– Смотреть на меня! – приказал хозяин.

Ванька поднял взгляд. В глубине потемневших глаз горел огонь. Саша пристально смотрел на него:

– А когда боль проходит, она сама начинает желать меня, царапается, кричит: «Сашенька, любый мой, ещё! ещё!» – он поднял руки. – Под мышками протри! Глаза не отводить! Сейчас пойду к жёнушке, отдохнём. Хватит тереть, больно! Рачком хочу её попробовать. Вдруг понравится, как думаешь? – Саша буквально впился в молочного брата взглядом.

Ванька молчал. «Убегу!» – одна мысль билась в голове.

– Подай чистую сорочку!

Парень облачил своего барина в сорочку, кафтан, подал гребень. Саша причесался, полюбовался в зеркало и обернулся к Ваньке:

– Что мрачный какой? Не рад за своего барина?

– Рад, мин херц, – тихо ответил слуга.

– Что-то я радости не слышу! – ехидно сказал Саша. – Погромче давай, да на меня смотри, не в пол!

– Счастья вам в супружестве, мин херц! – громко сказал Ванька, глядя барину в глаза. – Вам и вашей жене!

– Другое дело, – довольно улыбнулся Саша. – А если ты, холоп блудливый, – тон его внезапно поменялся, – если ты, смерд вонючий, что задумаешь или сбежать замыслишь… – нешуточная угроза прозвучала в голосе. – Я её со свету сживу, понял? Понял?! Живьём закопаю!

– Мин херц, я не разумею, у меня и в мыслях не было… – пробормотал Ванька. Барин как будто в душу ему заглянул, в самое нутро: какие только мысли не посетили его за эти несколько минут! Вплоть до смертоубийства.

– В мыслях не было? Это хорошо! – угроза вновь сменилась ехидством. – А тебя мы скоро женим, друг мой! На Дуньке! Самая та баба для тебя. Прибери тут!

С этими словами Александр вышел, а Ванька где стоял, там и рухнул на пол, ощущая полнейшее бессилие. Ноги подкосились, душа ринулась в преисподнюю. Вцепившись зубами в рукав, а заодно и в руку, парень заглушил вопль ярости…

***

Покатились-поехали будни имения, приближалась страдная пора.

– Матушка Елизавета Владимировна? – постучав, Ванька робко просунулся в кабинет барыни.

– Ваня? – подняла она голову от бумаг. – Заходи, дружок!

От ласкового голоса барыни и от слова «дружок», которым она назвала его, как всегда защемило в груди. Ванька стал у самых дверей, переминаясь с ноги на ногу.

– Что ты хотел, милый?

– Матушка, страда пришла… хочу в поле поработать… Дозвольте?

Барыня заметно удивилась:

– Зачем тебе? Эти труды тяжкие. А ты вырос при нас, тяжёлой работы не знаешь.

– Я знаю, матушка, что не приучен, но уж очень хочется мне за хлебушек пострадать!

– Что за блажь на тебя нашла? – покачала она головой, внимательно глядя на парня. – А что Александр Андреич говорит?

– А я… – Ванька замялся, – я, государыня-матушка…

– Не финти! – прикрикнула она. – Говори как есть.

– Я у барина не спрашивался.

– Как же так, Ваня? – Елизавета Владимировна сплела пальцы в замок и сжала их. – Он твой хозяин, твой… брат молочный. А ты через его голову… ко мне побежал… Что происходит, Ваня? – неожиданно спросила она.

– Ничего, матушка, – парень опешил и не знал, что сказать.

– Почему ты не спросился у него?

– А он не отпустит… – Ванька опустил голову. – Он не отпустит, матушка. Потому я к вам и пришёл. Дозвольте в поля… уйти! – юноша вскинул на неё умоляющие глаза.

– Задал ты мне задачку, вьюнош… – медленно сказала барыня. – Чувствую, что-то неладное творится у нас в доме. Саша… настроение у него меняется, как ветер по весне… Пульхерия то плачет, то смеётся… теперь ты в поля хочешь сбежать…

– Матушка, простите меня, дурака, – заторопился парень, – не хотел вас расстроить, видит Бог! Язык мой дерзкий, что хочет, то и лопочет! Пойду я, матушка, – он хотел было уйти и даже дверь открыл, но барыня остановила его.

– Ваня, постой, дружок. В поля я тебя отпущу, раз блажь такая нашла. Как почуешь, что не по силам тебе, не надрывайся, не губи себя. Кто ж за барином присмотрит, когда меня не станет? Кому я доверю и его, и семейство, и хозяйство всё? Эта ответственность на тебе лежит, и убежать от неё ты не сможешь. Ты парень умный, на тебя мы с барином покойным надежды возлагали!

Ванька был сбит с толку. Ну никак он не мог предположить, что должен стать управляющим поместьем.

– Да я… разве я смогу? Государыня, я крепостной ваш, нигде не учён, а тут вон бумаг, книг сколько! – он повёл руками.

Кабинет, действительно, был богат: по стенам стояли книжные стеллажи, сверху донизу заполненные сочинениями не только на русском, но и на французском, немецком, английском языках, фолианты разных размеров, обрамлённые в тяжёлые переплёты из натуральной кожи, с плотными желтоватыми страницами, русские летописи, заключённые в дощатые обложки, сочинения и современных и древних авторов были здесь: бессмертный Гомер, Шекспир великий, Вольтер со своими «Философскими письмами», трагедии Шиллера, Кант, Сумароков и Тредиаковский, Симеон Полоцкий, все труды Михайлы Ломоносова и «Юности честное зерцало», Антиох Кантемир и много-много других книг, даже папирусы египетские в особых тубусах гордо возлежали на полках. Специальная лесенка с поручнями для того, чтобы без труда доставать фолианты с верхних полок, была изрядно потёрта, не для красоты стояла. Одним словом, гордость, а не библиотека! Покойный барин Андрей Александрович сам трепетно собирал книжную премудрость всю жизнь, после жена его продолжила, да и Александр Андреич одно время изрядный пыл к собиранию проявлял. Но не к чтению.

– И что? – весело усмехнулась Елизавета Владимировна. – Скажешь, ни одной не прочитал? Только ты и рвался в эту комнату каждую свободную минутку! И учение для тебя в радость великую было, всё схватывал на лету, смекалистый ты, Ваня! Управлять поместьем – наука не мудрёная, но кропотливая. Мне-то уж всяко на покой время, а тебе подучиться надо; где я покажу, где Парфён Пантелеймоныч подскажет.

Парфён Пантелеймонович был самым доверенным лицом у Андрея Александровича, ведал у него всеми счетами, вёл всю бухгалтерию, встречался с мужицкими старостами, улаживал недоразумения и разбирал жалобы, и выполнял множество других дел, затем так же верно помогал Елизавете Владимировне и за свою более чем пятидесятилетнюю службу ни разу не слукавил, не порадел о собственной выгоде, словом, являл собой наиредчайший и вымерший ныне вид крепостного мужика, не представлявшего себе иной жизни, как служение господам. Вольную предлагали неоднократно, но он каждый раз отказывался.

Парфён Пантелеймонович внешне был похож на осанистого, дородного купца: достаточно высокий, крепкий телом ещё, не обрюзгший, не обмякший, с мощными руками и ногами, тяжело и уверенно ступавшими по земле; широкая, слегка волнистая борода его покойно лежала на груди. Одевался он по-купечески: сапоги из юфти, порты из мягкого сукна, рубаха, вышитая по рукавам и вороту любимой дочуркой, поддёвка для тепла, кафтан. На кудрявой голове, ещё не знавшей седины, был удобный картуз; кустистые брови, из-под которых зорко смотрели чёрные, как антрацит, глаза в обрамлении морщинок, высокий лоб, упрямая складка губ – всё выдавало в нём мудрого и хитрого дельца, который ни одну копейку не упустит из хозяйского кошеля.

– Парфён Пайтелеймоныч… – протянул обалдевший парень.

– А ты что думал? Он тоже не вечен, старику на покой пора. Кому-то мы должны управление передать? Парфён со мной согласен: это будешь ты, Ваня. Поэтому на жатву я тебя отпускаю, иди развейся, но потом, будь добр, принять всю науку, которую мы с Парфёном сочтём необходимым тебе передать. Ну, иди, иди с Богом, дружок, – Елизавета Владимировна улыбнулась Ваньке и вновь углубилась в бумаги.

Он поклонился и вышел, осторожно прикрыв массивную дверь кабинета. Мысли путались, он никак не мог осознать обрушившуюся на него информацию. Понял только, что ему дали добро на просьбу, и побежал искать Архипа, отвечавшего за сбор мужиков и баб в помощь на жатву. В это время в поместье оставались только самые слабые, старые и немощные. В былое время Елизавета Владимировна и Андрей Александрович самолично выходили на косьбу, барин торжественно выкашивал полосу, барыня свивала снопы – крестьянскую работу они знали и ей не гнушались никогда. Первый сноп, связанный барыней, вносили в господский дом и торжественно ставили в красный угол, под иконы. Но теперь здоровье не дозволяло хозяйке выйти в поле, а наследник всего имения смысла в этом не видел, остался дома, как мать ни настаивала, как ни увещевала его. Пульхерии Ивановне же без мужа не было разрешено ехать в поля. Так и вышло, что хозяева не благословили первый день страды личнымпримером, не выкосили полоску и не свили снопа.

Ваньку, как никогда не бравшего в руки косу, сначала вообще не хотели ставить в ряд, но Архип замолвил за него словечко, поручился, что парень толковый, рукастый, хоть и дворовый, и косу ему всё же вручили, показали, как правильно её отбить, держать, как делать взмахи, на каком расстоянии от впереди идущего косаря идти. Теорию он усвоил. Заутро пришло время практики. Поднялись очень рано, ещё затемно, чтоб не потерять ни секунды времени, собрались у края нивы. Один из старожилов, самых уважаемых в деревне, седобородый Анисим, сорвал колосок, расшелушил его, положил зёрна в рот, пожевал, прислушался к чему-то и кивнул головой:

– Пора!

Крестьяне загудели, взяли косы, выстроились в ряд. Священник отслужил небольшой молебен, окропил поле и работников святой водой и благословил на жатву. Ваньку поставили за опытным косарём, здоровым мужиком Фролом, а позади него стоял молоденький парнишка, Савка, голубоглазый и русоголовый, которому на той неделе стукнуло шестнадцать, и отрок первый раз косил в ряду со взрослыми. Ваньке было страшновато, что не сдюжит, но он положил себе умереть, а не дать слабины. «Вот хошь режь меня, ешь, а не сдамся!» – упрямо подумал он, сдвинув брови.

Светало, нива колыхалась, словно дышала, росный свежий воздух веселил грудь.

– Ну, с Богом! – выкрикнул кто-то, и косари пошли. Ванька, с замиранием сердца сделал первый шаг, махнул косой и положил первый ряд спелой ржи. Потом второй, третий и дальше думал лишь о том, как бы не отстать от Фрола, который шёл так размеренно, так одинаково двигал рукой, укладывал такие похожие ряды, что парень удивился: а человек ли он вообще или какой-то механизм?

– Широко берёшь! – не оборачиваясь, вдруг сказал Фрол. – Савкин ряд захватываешь! Устанешь скоро.

– Ага, – пробормотал Ванька и постарался уменьшить размах, делать шаги одинаковыми и не пропустить ни колоска – это было бы самым позорным. Ему казалось, что только он должен полностью контролировать себя – ширину шага, замах косы, держать инструмент тоже надо было правильно – слишком много всего! Остальные и внимания на это не обращали: шли и шли себе, мерно взмахивая косой. Даже Савка, казалось, шёл без особого труда. Через пятьдесят шагов стала болеть спина и плечо. Через сотню – Ванька почувствовал, что машет из последних сил, пот заливал глаза, несмотря на то что солнце ещё не встало и приятный ветерок холодил промокшую спину и грудь. Было стыдно просить Фрола остановиться, тем более что отрок сзади махал как заведённый, но парень уже был готов обратиться к мужику и даже приоткрыл рот, как Фрол остановился, тяжело вздохнул и вытер мокрый лоб. Достал лопатку из дуба и начал точить. Ванька с трудом разогнул спину, рукавом отёр пот с лица и тоже начал точить лезвие, как его учили. Сзади пыхтел Савва. Маленько передохнули, считаные минуты, и пошли дальше.

Во второй переход всё повторилось. Парень чувствовал, что спасует, тело ломило, мужик впереди не выказывал никаких признаков усталости, а Ванька уже еле косу держал. Пот капал с носа, заливал глаза, даже ноги дрожали. Только он подумал, что ни шагу более сделать не сможет, как Фрол стал и двумя руками начал массировать поясницу. Сзади послышался смешок:

– Что, дядя Фрол, умаялся? – смеялся белозубый Савка. Волосы отрока были повязаны жгутом из свежей травы, пот заливал щёки, рубаха спереди была мокра наскрозь, но он смеялся и вовсе не падал духом.

«А я что ж?! – подумал Ванька. – Чуть потруднее – и скуксился сразу?! Нет уж, не буду просить о пощаде!»

Снова пошли. И когда добрались до противоположного края поля, парень был в полном изнеможении, но знал, что он сможет выдержать вместе с деревенскими мужиками, привыкшими к труду, сдюжит, не смалодушничает. Когда пошли обратно, закинув косу на плечо, Ванька шагал широко и смело, глядел вперёд и тут понял, что за всё это время ни разу не вспомнил о Пульхерии и не предавался грустным мыслям.

«Вот и хорошо!» – спокойно подумал он.

Жатва продолжилась. Бабы и девки так же весело вили снопы, заводили песни, протяжные, лирические, никто не жаловался на тяжесть труда, не охал, не стонал, общее одушевление охватило крестьян.

Косцы пошли второй ряд. Он оказался так же труден для Ваньки, потому что он должен был по-прежнему контролировать каждое своё движение. Сцепив зубы, махал и махал косой.

– Ты упрям, да и я не прост, – бормотал он, чтобы подбодрить себя. Приходилось напрягать все силы, чтоб не отстать от Фрола и не опозориться перед Савкой, в голове не было никаких мыслей, лишь вожделенная пустота.

Следующие ряды оказались чуть полегче, может, потому что он начал потихоньку втягиваться, а ещё в такт движениям шептать вирши:

– Вы – мах – ле – мах – тите – мах-мо – мах – и – мысли,

К той, котору я люблю

И в мечтах могу лишь мыслить,

Как я крепко обниму!

Это помогало, но сознание совершенно перепуталось, он вообще не соображал, сколько сейчас времени и сколько они уже косят. Казалось, это не закончится никогда, но вот Фрол, дойдя до края поля, положил косу, махнул рукой и крикнул:

– Шабаш!

– Сколь мы косили? – просипел Ванька.

– Четыре часа, пора завтракать.

– Пора-пора! – весело крикнул Савка. – Живот уж подвело!

Они уселись в тени рощицы, прямо на мягкую зелёную травку и стали вынимать припасы. У Ваньки был только хлеб, он не догадался взять питьё и корил себя почём зря, как Савка протянул ему жбан:

– На-ко, кваску, Ваня! Сестрица принесла!

Ванька глянул: девочка лет десяти держала за руку мальчишку от силы шести лет и с любопытством смотрела на него. Вереница детишек тянулась и к другим работникам, кое к кому шли тяжко беременные молодухи, которых мужья в поле не взяли, пожалели. Ванька отхлебнул холодного кваску и почувствовал, что заново родился.

– Много не пей, застудишься! – посоветовал отрок и протянул парню жгут из травы. – Повяжи, жечь глаза не будет!

Он разложил на чистой тряпице принесённую детишками снедь и пригласил Ваньку разделить с ним завтрак. Парень отнекивался, но от Саввы было не отвязаться, и тогда Иван, изо всех сил стараясь сдержать порывы голода, взял огурчик и кусочек сала, положил на хлеб и начал жевать. Желудок тут же издал громкое урчание, дети прыснули от смеха, Ванька покраснел, а старший брат шикнул на них:

– Цыть! Не смущайте человека!

После завтрака всё повторилось, косили вплоть до солнца в зените. Когда стало совсем уж невмоготу, объявили перерыв на обед. Пошли в тень, где сидели детишки с обедом и ждали косарей. Невдалеке журчал ручей, и молодые ребята с удовольствием пошли обмыть упревшие тела.

Ванька разделся и полез в воду. Ноги дрожали, но прохлада снимала усталость как рукой.

– Экой ты белый! – с удивлением сказал Савка. – Словно барич!

– В одёже всё время хожу, – смутившись, пояснил Ванька, потому что слова мальчишки привлекли внимание других мужиков, и они тоже стали рассматривать его.

– Шея сгорит, – сказал Фрол. – Сметаной помазать бы надо, чтоб не горела.

– Да где ж он сметану возьмёт? Опосля уж, – откликнулся Савва.

После обеда в гостеприимной берёзовой рощице и продолжительного отдыха с перекуром и разговорами, а то и со сном, косьба возобновилась с тем же усердием и старанием. Останавливаться было нельзя, пока стояло вёдро, надо было скосить всё подчистую, чтоб ни зёрнышка не пропало. С удивлением Ванька обнаружил, что усталость пропала, осталось только желание работать и работать, чтоб дело было сделано. Не только у себя, у всех крестьян он обнаружил подобный раж: песни лились звонче, косы взмахивали чаще, косцы шли быстрее, перекрикиваясь и перешучиваясь меж собой. Словно какая-то волшебная сила одолела разом всех и придала новых сил.

Наконец, уже затемно Фрол и ещё несколько мужиков, посовещавшись, решили закончить на сегодня.

– Кончай работу! – раздались крики, и косари, прихватив инструмент и котомки, заторопились по домам. Всех пришедших из имения разобрали по дворам, всех, кроме Ваньки: он в деревне никого не знал, а навязываться было не в его характере.

«Ничего, – подумал он, – погода хорошая, переночую под кустом, а там посмотрим». Не тут-то было.

– Вань, а Вань! – Савка дёрнул его за рукав. – Айда ко мне в избу спать! Мамаша у меня добрая, не заругает.

– А отец?

– Умер он три года назад, – отрок на мгновенье загрустил. – Айда! Не под кустом же ты будешь ночевать?

– Ну… – замялся Ванька. Но Савва уже схватил его за рукав и потащил за собой:

– Идём!

Изба, в которой жил Савка, стояла почти на околице деревни, обнесённая разваливавшимся тыном.

– Маманя! – громко возвестил о своём приходе отрок. – Я здеся!

Навстречу старшаку из избы выкатился горох: девочка и мальчик, которых Ванька уже видел, и ещё девочка и мальчик поменьше, лет четырёх, настолько похожие, что парень даже протёр глаза от удивления. Савка засмеялся и схватил обоих малышей на руки:

– Это Пашка и Дашка, двойняши! И не отличишь! А это Аксютка и Стёпушка, ты их уже видел.

Малыши уставились на Ваньку, вытаращив одинаковые голубые глазёнки. Аксютка, сощурившись, спросила:

– А ты к нам что ли? На постой?

– Ну, если ваша матушка дозволит, – нерешительно сказал парень.

– Дозволит! – махнул рукой Степан. – Не боись! Айда!

Он взял Ваньку за руку и повлёк в дом:

– Маманя! – заорал мальчишка. – Мотри, кого-то я привёл! Не спотыкнись об порог! – это он адресовал уже парню. Ванька, конечно же, споткнулся да ещё стукнулся макушкой о притолоку: не пригнулся как следует, и оказался в тёмной курной крестьянской избе, слабо освещаемой лучиной.

– Кого же? Да не ори, оглашенный! – из запечья выглянула невысокая и нестарая ещё женщина, больше парень ничего не смог разглядеть. Он нашёл глазами божницу, перекрестился, отвесил поясной поклон и лишь потом поздоровался:

– Доброго вам здоровья, хозяюшка!

– И тебе поздорову! – откликнулась она. – А ты кто такой будешь?

– А это, маманя, – вмешался Савва, спуская малышей на пол, – дворовой из барского имения, в помощь пришёл. Первый раз, а здорово наблашнился! От дядьки Фрола не отставал! Переночевать ему негде, я и позвал.

Женщина молчала и разглядывала гостя. Ванька чувствовал себя очень неловко, переминался с ноги на ногу:

– Ежели вам в тягость, я пойду…

– Да куда ты пойдёшь, Ванятка! – возмутился Савка. – Не под кустом же ему ночевать, как зайцу! Маманя, он со мной ляжет, я потеснюсь! Вишь, худой какой!

Худым Ванька точно не был, женщина усмехнулась:

– Ладно, идите, работники, умойтесь во дворе, а я на стол соберу.

Во дворе, аккуратном и прибранном, был хлев, сарай, курятник и прочая нехитрая крестьянская постройка, в хлеву было слышно движение и шумное дыхание скотины.

«Они не бедняки», – подумал парень.

– А где баня? – спросил он.

– Баню ветром сильным повалило, всё никак не отстрою, – словно оправдываясь, сказал Савка. – Мыться будем за сараем.

Там они и помылись, поливая друг друга из ковша и стараясь беречь воду.

– А где же твоя матушка моется и сестрёнки?

Савка вздохнул:

– Тута. А в баню к тётке Федосье ходим. Я никак всё…

– А что же помочи не попросили? У мира? – поинтересовался Ванька.

– Я сам! – вскинулся отрок. – Я могу, вот опосля страды и отстрою!

Ваня почувствовал в парнишке гордый нрав и усмехнулся. Чем-то Савва напомнил ему его самого. Вытерлись полотенцем, Савка убежал в избу, Ваня потянул из котомки чистую рубаху переодеться, а вот пропревшую насквозь надо было постирать. Он оглянулся в поиске какой-нибудь лохани и услышал шаги: к нему подошла хозяйка дома.

– Как вас звать-величать, матушка? – спросил парень.

– Ариной Тимофеевной люди кличут. Тебе надобно ли что?

– Да вот рубаху замыть… Нет ли лохани какой?

– Давай, – протянула она руку. – Сыну стирать буду и твою заодно.

– Не надо, Арина Тимофеевна, я сам…

– Сам с усам! – засмеялась она. – Давай, говорю! Да в избу иди, ужин на столе!

Вся семья собралась за длинным выскобленным столом, во главе посадили гостя, хоть он и сопротивлялся. Арина Тимофеевна произнесла молитву, и начали вечерять. Немудрёная еда была: картоха варёная, репка печёная, хлеб, запивали всё молоком.

– Маманя, ему надо шею сметаной помазать, обгорел сильно, – не забыл сказать Савка, когда ребятишки выбежали из-за стола, а она стала убирать посуду.

Арина Тимофеевна осмотрела шею, принесла какое-то снадобье и стала осторожно его втирать.

– Тебя, значит, Иваном зовут? – уточнила она.

– Да, матушка, – Ванька попытался встать.

– Сиди пока. Из дворовых? Прислуга?

– Да, но я и всякую работу знаю, плотничать и столярничать могу, бочки делать… даже печь сложить! – чуть похвалился он.

– А годов-то тебе сколь? – она села напротив него и подперла подбородок рукой, в тёмных глазах отражалась лучина.

– На Ивана-молчальника уж двадцать три стукнет!

– Уж! – засмеялась она. – Вон как тебя родители сладили, прямо на Великий пост и наказания не побоялись! Видно, любили крепко друг дружку! Как зовут-то их?

Невинный вопрос вновь разбередил застарелую рану:

– Матушка умерла, когда мне четырнадцать было, Татьяной звали, а отца своего я не знаю… кто угодно мог им быть… вор, душегуб… Не знаю! Надо мне было сказать вам об этом, – вскинул он на женщину глаза, – прежде, чем вы меня за стол усадили… не побрезговали…

– Сирота, значит… Что ж ты на матушку-то свою напраслину возводишь? – мягко сказала Арина Тимофеевна. – Что ж решил, что она могла с каким нечестивцем сойтись? Верно, он уж больно хорош собой был да весел, что она с ним пошла. И сынка такого же захотела, ясноглазого, румяного… – женщина погладила парня по волосам. – Мужа моего покойного Иваном звали… На тебя похож был…– после этого она замолчала и как будто перестала обращать внимание на гостя. Ванька потихоньку вышел из избы.

Ребятишек уложили на полати, хозяйка постелила себе на сундуке, Савка и Ванька ночевали в клети. Сразу не уснули, конечно, мальчишка был любопытен, всё выспрашивал, как живут люди при господском дворе, да что они едят, да где работают. Ванька как мог удовлетворял его интерес, пока не уснул на полуслове.

Проснулся оттого, что кто-то брызгал в лицо водой.

– Вставайте, сони! Всю работу проспите! – смеялась хозяйка.

Ванька попытался подняться и понял, что это невозможно: тело еле двигалось, руки-ноги словно заржавели. Он перевернулся на живот, встал на четвереньки и лишь потом распрямился. Савка беззлобно подсмеивался над ним:

– Ничё, Ванятка, разомнёшься, опосля легче будет!

Светало. Парни выпили молока, Арина Тимофеевна собрала им немудрёную еду, кувшинчик с квасом, потом посмотрела на Ваньку и сказала:

– Погодите, – ушла в дом, вернулась с нарядной рубахой в руках. – Надень, – сказала она. – Покос – это праздник, а ты как замарашка. Скидавай свою, я её тоже отстираю.

Ванька был в той одежде, которую испачкал кровью. Коричневые пятна так и не отошли. Он нерешительно взял из её рук рубаху, по вороту и плечам любовно отделанную вышивкой.

– Тятина? – нахмурив брови, спросил Савва.

Ваня взглянул на отрока и протянул рубаху обратно:

– Я не могу, разве ж можно?!

– Надевай! – строго сказала Арина Тимофеевна, сведя брови в линию. – Чего уж в сундуке лежать, пылиться… А тут ровно он на покос с тобой сходит…

В карих глазах блеснули слёзы, смутившись нахлынувших чувств, она резко повернулась и пошла в избу. Ванька проводил её взглядом: Арина Тимофеевна была кареглазая и темноволосая, а дети, все до единого, – русые и голубоглазые.

«Все в батюшку, видать», – мелькнула мысль.

***

Второй день был так же тяжёл, как и первый, если не хуже. Сначала Ванька думал, что умрёт, не сдюжит, но уже после первого ряда тело разошлось, боль, одолевавшая каждую клеточку, улетучилась. Осталась только невыносимая тяжесть во всех членах. Как он дотянул, допёхал до первого перерыва на завтрак – понятия не имел. Рухнул как подкошенный на приветливую сочную траву, руки-ноги не поднимались, тряслись.

– Ваня, квасу попей! – Савка протянул кувшинчик.

– Не могу, сил нет, – пробормотал Ванька.

– Съешь что-нибудь, а то не сдюжишь до обеда! Хоть огурчик!

– Не могу… – он уткнулся в траву и полузакрыл глаза. Хотелось не двигаться. «Пусть будет что будет! Не встану!» – мелькали мысли.

– Ты что, паря, жилы надорвать себе вздумал? Дрожишь, ровно студень! – противно хихикнул Тит, щуплый чернявый мужичонка, за которым сегодня встал Ванька. В чём душа держалась – неизвестно, но шёл он споро, литовкой махал бодро и аккуратно, словно и вовсе не устал.

– Тебе при барыне сидеть и крошки с её рук подъедать! На жатву он пришё-ол! – брезгливо протянул Тит. У Ваньки не было сил даже ответить, за него вступился Савка:

– Ты чего к нему пристал? Ровно банный лист к заднему месту! Ваня – мастер на все руки, он даже печи класть умеет! Вот захотел новым умением овладеть, потому и сюда пришёл, а ты надсмехаешься над ним, как нехристь какой! – отрок аж покраснел от негодования.

– Да Тит не об том мыслит, а?

– Его жаба гложет! – раздались голоса мужиков, сидевших поодаль. Они вроде и были поглощены своими делами, уплетали принесённую снедь, однако все прислушивались к разговору.

– Не его Арина ночевать к себе взяла, а парня пришлого!

– Видать, по нраву он ей пришёлся, угодил! вон и мужнину рубаху подарила, – довольно беззлобно продолжали подшучивать мужики.

Савка не знал куда деваться, он и рот открыл сказать что-то, и сказать-то что не знал, закрыл его, покраснел пуще прежнего, глаза сверкали. Ванька пересилил себя и поднялся во весь рост, который у него был не маленький, медленно снял дарёную рубаху, превозмогая ломоту в мышцах, и потянулся. Скрестил руки на груди и слегка навис над Титом:

– Языками-то вы чесать мастера, как я погляжу. На беззащитную женщину куда как легко напраслину возвести. Мужа нет, сын малой пока, ответ дать не сможет. Ну, приютила она меня, рубахой подарила, приголубила, как сына, а вы и рады наговорить с три короба. Мужики вы или бабы?

– Ты что, пугать меня взялся?! – взвился Тит.

– Зачем мне тебя пугать? – пожал плечами Ванька. – Ты и так труслив, словно заяц. Вон гляделки-то как бегают!

Глаза у мужика и правда шныряли туда-сюда, он уж и не рад был, что привязался к парню.

– А вы там? – перевёл Ванька взгляд на ближайшую группку мужиков. – Кто поганые слова про Арину Тимофеевну молвил?

– Это ты кого поганым назвал?! – поднялся парень, нисколько не уступавший Ваньке в росте, а в массивности, пожалуй, превосходивший его. – Меня, что ль?

– Если ты поганые слова молвил, вестимо, твой язык поганый и есть! – ничуть не робея, подтвердил Ванька.

– Ну, мотри, паря! Этого я спустить не могу! – парнище стащил рубаху и подошёл к нему. Остальные мужики подтянулись, став в кружок. День обещал быть интересным.

– Никитка, задай ему! – послышались выкрики.

– Никитка, бей под микитки!

– Ты, прихвостень дворовый, разок те леща дам – и дух вон! – блестя глазами, пообещал Никитка.

– Руки-то не обломай! – так же задорно ответил Ванька.

Савка не верил своим глазам: вот только друг его, охая, повалился на землицу ни жив ни мёртв, и вот он, как боевой петух, уже сжимал кулаки. Куда делась усталость?!

– Ну что, Никитка, сам на сам? – подмигнул Ванька.

– Сам на сам. А ты упрям, паря! – весело ответил молодой мужик.

Поединщики сблизились и начали ходить по кругу, поигрывая мускулами и рассматривая противника. Вот Ванька молнией прянул вперёд, целясь прямо в душу, но парень успел отскочить и отвесить сопернику звонкого леща.

– Как обещано было! – шутканул.

Ванька удержался на ногах, потёр шею и ухмыльнулся. Кулачная забава пьянила кровь, развлекала душу. Он сделал несколько обманных движений, нырнул и нанёс противнику серию ударов по рёбрам.

– Никитке – под микитки! – хохотнул.

Никита рассвирепел. Какой-то пришлый парень, соплёй перешибёшь, вызвал его на поединок, он намеревался его одним ударом положить, а тот скачет, как блоха, да ещё измывается над ним! Молодой мужик призвал всю свою силушку и рубанул Ваньку прямо по голове, Савка охнул и зажмурился, но услышал звуки падения, дружный смех и открыл глаза: Никита лежал, уткнувшись мордой в родимую землицу, а Ванька сидел на нём сверху, заломив руку, так что у того лицо побагровело от боли.

– Давай, Никитка, извиняйся за слова поганые! – строго сказал Ваня и посильнее выкрутил сопернику локоть.

– Бес попутал, бес попутал, вот и сказал не помыслив! – просипел Никита, испугавшись, что рука выломается из плеча.

– Не будешь больше дурного лопотать? – ещё строже спросил парень.

– Не буду, Христом Богом клянусь!

Ванька отпустил мужика, встал, отряхнул порты.

– А где тот, чернявый? – поискал глазами Тита.

Но мужичонки уже и след простыл: «Вдруг косой рубанёт, ирод пришлый!» – пугающая мысль пришла на ум, и он спешно поменялся местом, чтоб не косить больше перед Ванькой. Никита встал, повёл могучими плечами и улыбнулся:

– Я уж думал, ты мне руку из плеча вырвешь!

– Это приём такой особый, чтоб противник и цел был, и двинуться не мог, – пояснил Ванька.

– Покажешь? – немного исподлобья глянул на него Никита.

– Покажу! – улыбнулся Ванька.

– Ну что, мир, Ваня? – мужик протянул руку.

– Мир! – ответил парень, они потрясли друг друга за руки и похлопали по плечу.

– Эге-гей! Хороша жизня, матушка Русь православная! Славно косточки поразмяли! – крикнул Никита.

– Вставай за мной, – предложил он Ваньке. – Посмотрим, так ли ты в косьбе удал!

– Встану, Никита, да только здесь я ученик, не мастер.

– Ничё, поглядим! – весело моргнул мужик.

– Всё, мужики, время! – раздался строгий голос Фрола. – Встаём!

– Ваня, ты хоть кваску попей! – сердито сказал Савка. – Драться у него силы есть, а поесть – нету!

Ванька торопливо отхлебнул кислого квасу с брусникой, захрустел огурцом, поправил травяной жгут и, словно заправский косарь, вскинул орудие на плечо, зашагав за Никитой. Савка не отставал.

– Вёдро, – посмотрев на небо, сказал Никита. – Успеем, Бог даст!

Жатва возобновилась.

Наступил вечер, но не принёс желаемой прохлады. Ни малейшего дуновения ветерка, которое уж как было бы приятно ощутить на разгорячённых лицах еле живым от жары косарям! Тишь полнейшая, ни один листок не шелохнется даже на маковке дерева, словно приклеенный к небосводу. Смолкли дневные пичужки, ночные что-то не торопились заступать на вахту, лишь сверчки выдавали свою равнодушную и однообразную трескотню.

Ванька с Савкой еле доплелись до избы, весёлый нрав отрока дал сбой, он не шутил, а еле волочил ноги. Когда малышня выскочила встречать работников, у Савки не было сил даже взять двойняшей на руки, а Ванька с трудом улыбнулся Аксютке и Стёпке, уцепился рукой за перильца и тяжело сел на крыльцо. Кажется, он тут же провалился в сон. Сквозь тяжкую дрёму он слышал, как хозяйка отогнала щебечущих малышей, как Савка потрепал его по плечу, пытаясь пробудить, и как Арина Тимофеевна сказала ему:

– Не трожь, пусть чуток охолонёт, легче будет!

– Маманя, а вечерять?

– Завтра поест перед работой, не трожь пока.

В избе все угомонились и легли спать – воцарилась тишина. Приятная свежесть охватила лицо и шею парня, он с наслаждением потянулся и открыл глаза. Арина Тимофеевна влажным полотном отирала ему пот с лица:

– Совсем умаялся, сынок? – на её добром лице светилась улыбка.

– Нет, матушка, зачем вам лишние хлопоты? Сейчас я встану, умоюсь, – парень начал подниматься, но не смог: ноги дрожали. Женщина, покачав головой, обхватила его за талию и помогла встать, отвела в избу, усадила за стол и поставила кружку молока с куском хлеба:

– Поешь, сынок, и спать ложись. Утром легче будет, вот увидишь.

Ванька посмотрел на неё:

– Матушка, ведь объем я вас, чем детишек кормить будете?

Брови Арины опять сошлись в суровую линию:

– И чтоб слов таких я от тебя не слыхала! «Объем», – передразнила она его. – Где ты мудрости-то такой набрался? Кто тебя этому научил?

– Его звали обедать, а он пришел объедать, – тихо сказал Ванька.

Арина рассмеялась:

– Вот чудак! А такую слыхал ли: что беднее, то щедрее? Кружку молока от моей коровы выпьешь, ломоть хлеба от целого каравая съешь – не объешь, не боись!

Она вышла из избы, а Ванька с жадностью проглотил и хлеб, и молоко и почувствовал, что его снова клонит в сон.

– Вот, возьми чистую рубаху, а эту отдай, постираю, – вернулась Арина. Ванька всё исполнил, поблагодарил и направился в клеть. Уже выходя, он краем глаза заметил, что женщина прижала пропотевшую рубаху к лицу и плечи её дрогнули.

Упав рядом с Савкой, он мигом уснул и утром проснулся уже сам, до того, как хозяйка пришла их будить. Встал, с радостью осознав, что боль ощущается как неприятное, но лёгкое напоминание, сделал небольшую зарядку, умылся, оделся и впервые огляделся. Третьего дня он подумал про семейство Саввы, что они не бедные, но сейчас, посмотрев пристальней, Ванька понял, что это уже грань бедности. Да, двор был чистый и ухоженный, но хозяйственные постройки заметно обветшали и требовали мужской руки, на задах был огород, как у всех, но обработана и засажена далеко не вся земля, и это понятно: с такой-то оравой где ж время взять?! И помощники из них пока аховые. Холодея, Ванька подумал, что ведь у них есть и полоска в поле, которую надо бы сжать, чтоб не остаться без хлеба на зиму… В стороне стоял полуразвалившийся сарайчик, в котором парень с трудом признал баню. Он заглянул внутрь: всё было задумано как положено: парная, мыльня, сени, но пользоваться ей было категорически нельзя – ни мыться, ни стираться.

В ногу сзади ткнулось что-то тёплое – это был любопытный телок, были у хозяйки и овцы с ягнятами, похрюкивали свиноматки, куры бегали по двору, коняшка подавала голос, верный Дружок сидел в конуре, рядом намывали гостей пушистые охотницы за мышами – и всех надо было накормить и обиходить, для всех запасти корма, позаботиться, чтобы воды было в достатке…

– Когда же она всё успевает одна?! – парень был обескуражен.

– Савва, а кто был твой отец? – спросил он по дороге на поле.

– Он был хороший плотник. Рубил избы, часовни, колодцы мог сложить, церквы строил. Он и погиб-то, когда церковь строил для барыни… Сорвался и убился… Всю нутро отбил, кашлял кровью, да кровью и изошёл… схоронили. Маманя сама не своя была: двойняшам год стукнул, Аксютка со Стёпой малые совсем, да и я… неумеха… – шмыгнул Савка. – Руки у меня, понимаешь, как-то не так вставлены, не тем концом. Понимать понимаю, как делать, а выходит что… Боже упаси! Одна она старалась. Мир не очень помогал, потому как тятя гордый был, да и маманя… нрав у неё горячий. Так что помочи ждать неоткуда, – горько заключил отрок.

Ванька призадумался. Действительно, года три назад был такой случай: мастеровой сорвался с купола почти готовой церкви и не умер сразу. Лекаря к нему вызвали, да без толку, тот только рукой махнул… Вот, оказывается, кто это был… Как же семья осталась без помощи со стороны Елизаветы Владимировны? Этого он понять не мог и положил себе спросить барыню и попросить помочь многострадальному семейству.

– Вань, Вань, а ты меня на кулачках биться научишь?! – настроение у Савки переменилось, грустить он долго не мог, глаза вновь блестели озорством.

– Научу, бестолочь! – развеселился и Ванька, у него потихоньку зрел план.

Спустя ещё пару дней Ванька втянулся окончательно, тело привыкло к постоянной немаленькой нагрузке, придя домой, он не сразу заваливался спать, а помаленьку, понемногу начал приводить в порядок хлев, поправил забор, приглядывался к бане и посматривал на крышу, которую тоже требовалось подлатать. Арина Тимофеевна сначала бранила его и требовала прекратить хозяйственную возню, даже попробовала ударить полотенцем, но парень смиренно выслушивал её ругань, а когда схлопотал полотенцем, понуро сказал:

– Конечно, каждый сироту обидеть норовит…

На что Арина расхохоталась:

– Да ну тебя, неслух, делай что хочешь!

Присутствие Ваньки заметно веселило её, она чаще смеялась, шутила с детьми, и вся работа по дому и на дворе спорилась. Савва видел, как поменялось настроение матери, и втайне лелеял надежду, что, может, Ванька останется насовсем… Мечты, конечно, были несбыточными, но отчего ж не помечтать?

Ваньке Савка, конечно, помогал. Мешал он, правда, больше, чем помогал, но был настойчив, и парень начинал подозревать, что отцу просто некогда было учить сына мастерству.

– Нормально у тебя руки вставлены, – как-то сказал он отроку. – Не всё сразу, но научишься.

– А ты откуда всему научился?

– Я при именье барском рос, туда кто только ни заходил, какие работы ни проводились. Я всё время рядом крутился, со всеми мастеровыми, они меня учили помаленьку. Так вот и набрался ума-разума.

Ванька умолчал о том, что матушка научила его и женскую работу по дому делать, а барские учителя – разным премудростям: грамоте, математике, астрономии, физике, химии, истории и географии, трём языкам – аглицкому, немецкому, французскому; латынь и греческий он знал хуже, но мог читать. Савка же грамоту не знал, читать не умел, да и вообще в деревне все были безграмотными. Лишь староста общинный с трудом буквы разбирал и, конечно же, служители при церкви. Это тоже сильно удивляло Ваньку, ведь ясно как день, что грамотным быть намного лучше, чем невеждой. Но никто не учил крестьян ни читать, ни писать…

Однажды на двор к Арине пришла целая компания молодых мужиков во главе с Никитой.

– Что, хозяйка, говорят, у тебя баня совсем развалилась да крыша протекат? – спросил он.

– У меня всё хорошо, – сдвинула она брови. – А вы зачем пожаловали?!

– Матушка, это я их привёл, – выдвинулся из-за спины Никиты Ванька. – Вы сами сказали: делай что хочешь. Вот и не мешайте!

Арина так и замерла с открытым ртом. Но долго ей стоять не дал Савка:

– Маманя, пошли снедь приготовим, ребят покормим опосля! – он ловко увлёк опешившую мать в избу.

Дюжие и сноровистые мужики весело тюкали топорами, стругали рубанками, пилили, в общем, в несколько дней и баня была готова, и крыша стала как новенькая.

– Ну, хозяюшка, пользуйся на здоровье! – весело сказал Никита.

Арина с глазами, полными слёз, отвесила им поясной поклон, благодарила-благодарила, желала здоровья и благополучия и им самим, и жёнам, и детушкам, и родителям, так что они засмущались и ответили:

– Ежели что, обращайся, хозяйка, поможем, чай, свои!

Когда жатва на господских полях закончилась и зерно повезли на обмолот, Ванька отпросился у Архипа и помог Савке убрать и обмолотить урожай, провеять его. Арина тем временем собирала и просушивала овощи с огорода, без устали солила и квасила. Детишки тоже не сидели без дела: всё это время они заготавливали траву, собирая её в лесу, частенько возвращались с корзинками, полными грибов, которые затем сушили, нанизывая на длинные нити. Аксютка и Стёпка при веянии разбирали зерно: покрупнее – на семена, помельче – семье, самое легкое, нецелое зерно и мякина – раздавленные колосья – на корм скотине. Все есть хотят, а зима долгая и холодная.

– Как потопаешь, так и полопаешь, – приговаривала Арина.

– Не потрудиться, так и хлеба не добиться, – вторил ей Ванька.

Он ещё успевал, раздобыв часослов, учить Савку, Аксютку и Стёпку грамоте. Ребятам нравилось, были они толковые.

– Всё хорошо, Ванечка, об одном только переживаю: сена мы маловато заготовили. Савва один на покос ходил, уставал сильно. Как бы без молока не остаться…

– Ничего, матушка, что-нибудь придумаю!

По вечерам они с Ариной беседовали обо всём на свете, многое он узнал о её и многострадальной, и счастливой жизни. Поведала женщина, что по рождению она вольная, но так влюбилась в крепостного мастерового, что забыла обо всём и пошла за него замуж, став крепостной крестьянкой…

– Мечтал он, Ванечка, выкупить нас на волю, сначала деток, потом меня, а потом уж и самому, но не судьба, видно. Если б я раньше понимала хорошенько, что все дети мои крепостными будут, я бы никогда… Да кто что понимает в шестнадцать-то лет?! Сбежала я с ним без родительского благословения, и вот уж семнадцать лет не знаю, что с ними, живы ли они… Плакала много, когда поняла, как жить отныне придётся, да слезами горю не поможешь, привыкла.

Горькая повесть Арины тронула парня, понял он, почему такой нрав у неё неуступчивый и гордый, почему не хочет обращаться за помочью. Понял даже, почему она, сама грамотная, не учила детей… Но сейчас, видя, как ребятишки схватывают всё на лету, сказала, что зимой сама будет с ними заниматься. У Ваньки и на это план появился.

Он и сам много ей рассказал о себе, Арина тоже попереживала за него. Не поведал только о любви своей запретной и о боли мучительной, которую с тех пор носил в себе, как молодуха ребёнка носит. На извечный женский вопрос, есть ли любушка, ответил, что пока не встретил такую, а барыня жениться не заставляет.

И на посиделки успел сходить Ванька, поболтать с ребятами да с девчатами, песни да байки послушать, самому порассказать. Силушкой померился, да не только с Никиткой. Словом, стало ему казаться, что это и есть его жизнь, его семья, о которой он должен заботиться и радеть. Полтора месяца прошло в этом счастливом чаду, как реальность грубо напомнила о себе. В воскресный день пополудни прискакал нарочный из имения с приказом немедля возвращаться:

– Барыня строго-настрого приказала сей же час ехать! Архип вернулся, а тебя и след простыл. Волноваться заставляешь Елизавету Владимировну!

Ванька быстро собрал котомку, на дно которой уложил подаренную рубаху. Обнял всех домашних, перекрестился на икону и запрыгнул в седло.

– Благослови тебя Бог, сынок! – перекрестила его Арина Тимофеевна, и парень тронул коня. Доехав до околицы, он притормозил и оглянулся: всё семейство стояло и махало ему вослед. Парень тоже махнул им рукой и больше уже не оглядывался. Резкий ветер выбил слезу из уголка глаз на щёку. Он возвращался к себе прежнему.

***

Въехав на господский двор, окинул его взглядом: ничего не изменилось. Спешился, бросил поводья, не заботясь о лошади, зашагал к дому, как вдруг его словно ударили поддых. Остановившись, Ванька вскинул глаза: на крытой просторной веранде стояла Пульхерия и пристально смотрела на него. Просто смотрела, но всё то, от чего он почитал себя освободившимся за полтора месяца в деревне, обрушилось на него с новой силой. Горечь наполнила рот, сердце сжалось в комок. Ванька, глядя на неё, отвесил поясной поклон, дотронувшись до земли, и громко сказал:

– Доброго вам здоровьичка, молодая хозяйка!

Девушка тихо ответила:

– С возвращением, Ваня.

– Быстрее, к барыне иди! – крикнул сзади нарочный.

Ванька поклонился ещё раз и пошёл в кабинет к своей госпоже. Осторожно постучался.

– Можно?

– Ну, заходи, беглец! – голос Елизаветы Владимировны искрился смехом.

Ванька зашёл и стал у дверей, опустив голову.

– Может, поздороваешься? – сказала она.

– Простите меня, государыня матушка, совсем я дурак стал! – Ванька и ей поклонился в пояс. – Здравствуйте, барыня, дай вам Бог здоровья!

– С возвращением, дружок! – барыня явно была настроена благодушно. – Что ж ты у дверей стал, ровно приковали тебя? Иль меня боишься?

– Что вы, Елизавета Владимировна! – поднял голову парень. – Вы наш ангел на земле, вас ли бояться нам, грешникам!

– Ангел, – вздохнула она. – Поди-ка поближе, дай рассмотреть тебя!

Ванька подошёл к самому столу. Барыня встала, маковка её едва доставала до подбородка крепостного. Она ласково погладила его по плечам, провела рукой по молодой курчавой бородке:

– Полтора месяца прошло, а гляди-ка, как ты возмужал, окреп, в плечах раздался! Даже вырос как будто! Бороду с усами отрастил, ровно русский богатырь!

Ванька залился краской от такого внимания к себе. Бороду с усами он и правда отрастил, но лишь по одной причине: бриться некогда было, да и в деревне у всех бороды были. Мужик без бороды – не мужик. Выросла она русая да курчавая, парень стал ещё красивее с ней.

– Чай, девкам деревенским нравилось целоваться? – озорно прищурилась Елизавета Владимировна. – Может, присмотрел какую?

Ванька покраснел ещё пуще. С девками он и правда целовался, потому что им очень уж этого хотелось, и приятно ему было, чего уж врать, но дальше поцелуев дело не шло. Всё он вспоминал Пульхерию, как она приникла к нему всем телом в купальне, как он потерял голову от нахлынувших чувств и чуть не совершил то, что уж не поправить…

– Нет, матушка, не присмотрел, – только и сказал.

– А работа тяжела была? Я чаю, ты зубы сцепил, упрямец, и помереть решил прямо там, на поле, но не сдаваться?

– По первости тяжеленько было, потом втянулся.

– Так я и думала, – барыня села за стол. – Ты не пасуешь перед трудностями, милый, это самое ценное в тебе. Так вот, – неспешно продолжила она, – жить будешь теперь в комнате рядом с эти кабинетом, чтоб всегда у меня под рукой был. Переселяйся прямо сейчас. В баньку сходи, отдохни, а завтра в восемь будь добр быть в кабинете, Парфён будет тебе науку передавать. Всё ли понял?

– Да, Елизавета Владимировна, всё понял.

– Хорошо. В твоём распоряжении вся книжная премудрость, читай, учись, никто мешать не будет.

– А… – запнулся Ванька. – А как же барин? Ему кто служить будет?

– Это уж не твоя печаль, твоё дело – науку постигать.

– Как скажете, матушка.

– Одежду тебе надо другую, эта в плечах трещит, да сапоги справим. В лаптях да босым ходить не по чину тебе. И вот что, Ваня…

– Что, матушка?

– Поскольку занят ты теперь будешь, нужен тебе помощник: в комнате прибрать, одежду почистить, воды принести. Учить его будешь всему, что сам знаешь.

– Матушка, Елизавета Владимировна, да я сам! – всполошился парень.

– Сам да не сам! – строго сказала она. – Надо так! Не спорь! Лучше подумай, кого из казачков в обучение возьмёшь.

Молнией промелькнули мысли, и Ванька опустился на колени, почти сравнявшись в росте с сидевшей барыней:

– Елизавета Владимировна, ангел вы наш, явите свою милость! – и замолчал, холодея от своей дерзости.

– Ну что такое, говори! – улыбнулась она.

– В той деревне есть семья одна… без кормильца. Отец погиб, три года назад сорвавшись с церкви, которую строил у нас, помните?

– Да, припоминаю, Иваном его звали, – погрустнела барыня. – Справный мужик был и мастер отменный. Не спасли его.

– У него семья осталась: вдова и пятеро сирот.

– Пятеро?! – барыня прижала ладонь ко рту. – Я и не знала… И что они?

– Они в бедности живут. Старшому шестнадцать, он неумеха ещё, малым десять да шесть – Аксютке и Стёпке, а малышам-двойняшам, Дашке да Пашке, четыре годочка, – заторопился парень. – Бьётся она как может, словно рыба об лёд. У мира помочи не просит, всё сама. Гордая. Вольная была, да вышла замуж за крепостного и волю потеряла. А старший толковый парнишка. Вот если б его мне в ученики, а их всех сюда перевезти под ваше крыло, матушка-заступница! – выпалив всё, он смолк, глядя на барыню.

– А ты, гляжу, полюбил их, – тихо промолвила.

– Я жил у них, матушка. Арина Тимофеевна заботилась обо мне, как о родном сыне, никакой разницы не делала между мной и своими детьми!

– Да и ты, думаю, на месте не сидел? – опять улыбнулась барыня.

– Сколь мог – помог, а потом вы меня вызвали.

Елизавета Владимировна призадумалась:

– Говоришь, младшенькие двойняши?

– Да! Забавные – страсть! Аксютка со Стёпкой работящие, много чего уж могут по дому.

– Что ж, Ваня, я услышала твою просьбу. Решим. А ты иди пока, отдыхай.

Парень поднялся с колен, поклонился и пошёл к двери.

– Да, Ваня! – окликнула она его, когда он уже взялся за дверную ручку.

– Что, матушка? – с испугом обернулся он.

– Бороду сбрей! – засмеялась Елизавета Владимировна. – Стань прежним!

– Слушаюсь, Елизавета Владимировна! – с лёгким сердцем Ванька вышел от своей госпожи, постоял на пороге, пытаясь свыкнуться с мыслью, что у него будет помощник и ученик. Это было очень непривычно.

– Здорово, парень! – послышался незнакомый голос. Ванька обернулся:

– И тебе поздорову! А ты кто?

– Звать меня Фёдором, я камердинер барина, – высокий смуглый черноволосый и черноглазый парень, похожий на цыгана, смотрел на него, склонив к плечу голову. Его можно было назвать красивым, если бы не поломанный и неправильно сросшийся нос, несколько выбитых зубов и ехидная ухмылка, с которой он рассматривал Ваньку.

– Барин тебя к себе требует, немедля! – процедил он.

– Хорошо, сейчас приду, – Ваньке не понравился взгляд парня, но он решил не напрягать обстановку.

– Не сейчас, а немедля велено тебя привести! – взгляд стал ещё более пронзительным.

Ванька ничего не ответил.

– Мин херц, я его привёл, – Фёдор поклонился и стал у дверей. Барин, раскинувшись на диване, кушал виноград, запивая его вином. Парню показалось, что Саша как-то раздобрел, что ли… Вид у него был не очень здоровый.

– Здравствуйте, барин, – поклонился Ванька. – Звали?

– Да уж была охота… – неопределённо ответил он. – А впрочем, звал! Ну, как там в деревне?

– Трудов много, Александр Андреич.

– Ну, ты у нас трудиться-то любишь. Барыня всё тебе сказала? На повышение идёшь?

– Какое же повышение? По-прежнему я крепостной ваш, о достатке буду теперь радеть вместе с Парфёном Пантелеймоновичем.

– Ой, смирный ты какой, Ванька! – барин встал с дивана и подошёл к слуге. – Аж скушно с тобой! В монахи, что ли, готовишься?

– Не понимаю, барин, – Ванька опустил глаза в пол.

– На меня смотри! – приказал Саша. – Вот что я тебе скажу, холоп! – он схватил парня за волосы, заставил нагнуться и сказал прямо в ухо:

– Не зазнавайся! Как попал ты на новое место, так и слететь с него можешь! Понял ли?

– Воля ваша, Александр Андреич.

– Я же говорю: в монахи собрался! – обернулся барин к новому камердинеру.

– В каморке теперь Фёдор будет жить, барахло твоё на заднем дворе. Пшёл вон! – оттолкнул он его.

Ванька поклонился и вышел из барских покоев. Пройдя на задний двор, он увидел вещички свои немудрёные, сваленные в кучу как придётся. Присев, поднял раскрывшийся сундучок, обтёр его и бережно сложил туда вещи, доставшиеся от матушки, да несколько книг духовного содержания. Одёжу, упавшую в грязь, образовавшуюся после вчерашнего дождя, поднял и держал в руках, не зная, куда пристроить. Так и стоял, загрустив. Неожиданно одежду из его рук потянули.

– Я остиаю, – Дунька-птичница улыбалась во весь рот.

– Дуня,здравствуй! – улыбнулся в ответ Ванька. – Я сам…

Но девка уже отобрала у него вещи и жестами пригласила идти за собой. Прихватив сундучок, он пошёл в людскую. Там как раз чёрная кухарка накрывала для дворовых длинный стол. Накрывала – громко сказано: поставила большой чугунок с кашей, положила ложки, миски, нарезала хлеб. В углу гудел самовар.

Ванька присел к столу. Вскоре людская наполнилась народом; мужики здоровались с Ванькой, расспрашивали о деревне, девки, блестя глазами, с любопытством рассматривали его бороду, казачки ждали своей очереди повечерять. Кухарка Груня разложила кашу, каждый взял по кусочку хлеба и начал аккуратно есть, следя, чтоб ни крошки не пропало. Подставляли горстки и облизывали ложки.

– Что, Ваня, управляющим теперь будешь? – поинтересовался конюх Федот.

– Пока буду учиться, так барыня приказала. Дядька Федот, а что это за слуга новый у барина?

– Федька разбойничья рожа! – плюнул Федот. – Меньше месяца тут живёт, а как бельмо на глазу!

– К девкам пристаёт, везде подслушивает и барину всё доносит, и управы на него, ирода, нет! – добавила Груня.

– Почему? – удивился Ванька.

– А он вольный! Во как! – махнула она в досаде рукой. – Сам захотел служить нашему барину!

– Говорят, за долги его в крепость отдали, а наш барчук выкупил, вот он и отрабатывает выкуп, – вставил слово парнишка помоложе, Сенька-форейтор.

– Наглый, противный, фу! – чуть не хором сказали сенные девушки Арина и Груша.

– Ты, Ваня, супротив его не иди, будь осторожней, – посоветовал Федот. – Уж больно его Александр Андреич слушается. Опасный он человек, помяни моё слово.

Ванька задумчиво покивал головой. Поблагодарил за еду и пошёл осматривать новое жилище.

В комнате рядом с кабинетом барыни он ощутил необычное и приятное чувство: вот его кровать под балдахином, настоящая, не топчан, не тюфяк, брошенный на пол! шкап одёжный, стол, стул, диванчик маленький, полки, умывальник. Он хозяин здесь! Никто не позвонит в колокольчик и не потребует квасу в любое время суток или ещё чего. Повиноваться будет только Елизавете Владимировне или Парфёну, управляющему доходами поместья.

Парень сел на кровать, потом лёг и закрыл глаза, попытавшись представить, какой она будет, эта другая жизнь. Очень нравилось ему, что теперь он может беспрепятственно читать книги.

Неожиданно послышались лёгкие шаги и шорох одежды. Ванька как ошпаренный подскочил, но в комнате никого не было. Он огляделся: на полу лежал комочек бумаги. Парень развернул и прочитал: «Сегодня, как все заснут, приходи в купальню». От простых слов сильнее застучало сердце, он прижал записочку к губам… и запрятал её на самый низ сундучка:

– Нет, любушка моя, не позволю я тебе жизнь свою погубить.

Взяв чистое исподнее, Ванька направился в баню; ещё и побриться надо было. В купальню он даже и не подумал пойти.

Понедельник начался с трудов праведных да ими и закончился. Не поднимая головы парень постигал науку главного управляющего, в руках которого сосредоточены были доходы от всех деревень, коих у Зарецких было четыре помимо прилегающей к поместью – Радеево, Красино, Чудинки, Зима; он должен был отслеживать движение денежного капитала и хлеба в имении, «дабы не подвергалось потери, вреду, а наипаче похищению»; обязан был всех крестьян и дворовых людей содержать в надлежащем повиновении, чтобы каждый исправно исполнял свои обязанности, при случае определять меру наказания для непослушных. Вёл приходно-расходные книги, в коих фиксировались все хозяйственные операции, а в конце года составлялся годовой отчёт о доходах и приходах денег и всех предметов, кроме того, составлялась ведомость прихода и расхода урожаев.

В каждой деревне был свой приказчик, у которого в ведомстве также были выборные и старосты и который вёл подобные книги по своему имению.

Все сведения сходились к Парфёну Пантелеймоновичу, который мастерски управлялся со столь сложным делом, ничтожная часть которого описана выше.

Изучая пухлые приходно-расходные книги, хранящие всю информацию о взлётах и падениях семейства Зарецких, Ванька так увлёкся, что и про еду забыл. На обед его позвали, а ужин принесли в комнату. Поев, он взял салфетку вытереть рот и руки, как вдруг из неё вывалилась записка: «Ванечка, приходи в купальню после полуночи!» Вторая записка отправилась туда же, куда и первая.

Вторник начался так же, как и понедельник, но в обед барыня пригласила его к себе и сообщила, что просьба его решена положительно и вскорости Савка со своим семейством и со всем хозяйством прибудут в имение. Жить пока будут в деревне, мир поможет вдовице, ну а Савка будет при дворе, обязанность его – освобождать Ваньку от повседневных житейских забот.

Парень был ошеломлён тем, что просьбу его уважили и уважили так быстро. Он с нетерпением стал ждать приезда семейства, к которому успел привязаться всей душой.

Его радостное настроение изрядно испортила записка, принесённая Палашей и вручённая ему лично. В ней говорилось, что Пульхерия понимает, что стала ему противна и немила после того, как разделила ложе с законным супругом, и что, если он сегодня не придёт, она наложит на себя руки. А его рядом не будет и никто её не спасёт.

– Барыня велела дождаться ответа, – сурово сказала Палаша.

– Передай барыне, что я приду, – с трудом выговорил Ванька. – Приду, – повторил он. Девка убежала, махнув подолом.

Сам не свой, он был рассеянным остаток дня, но Парфён справедливо решил, что парень устал, и отпустил его пораньше, задав небольшой урок на завтра.

Наступила полночь, на небо царственно выплыла полная луна, которая прежде навеяла бы на Ваньку поэтическое настроение, и он принялся бы строчить вирши. Теперь она породила лишь беспокойство, тревогу и страх за неразумные поступки молодой госпожи. За себя он не переживал: всё в руках божьих, чему быть, того не миновать.

Наконец поместье затихло. Угомонились даже девки и парни, устроившие недалеко от псарни весёлые посиделки с лузганьем семечек и шутками. Псари Михей да Аким, которым надоели их безостановочные смешки, погнали молодёжь спать и с облегчением сами улеглись на тюфяки.

Выждав ещё немного, сняв сапоги, Ванька сторожко пошёл к купальне, положив себе быть холодным, приветствовать хозяйку поклоном и вообще вести себя как положено слуге. Засучив порты, он сел на ступеньку и опустил босые ноги в прохладную воду. Постоянная ходьба в сапогах утомила его, поэтому было очень приятно поболтать ступнями в реке, дать им отдохнуть.

Вскоре послышались лёгкие шаги, Ванька торопливо вскочил и обернулся: в купальню вбежала Пульхерия, босая, простоволосая, в длинной тонкой сорочке, под неверным светом луны похожая на привидение. Она остановилась, прижав одну руку к груди, другой рукой взявшись за столбец. Он сразу забыл все обещания, которые давал сам себе, охватил взглядом всю её, целиком, и с болью в сердце отметил и похудевшие щёки, и запавшие глаза, и тёмные тени полукружьями. Всё это парень рассмотрел за какое-то мгновение, одним махом, потому что в следующий миг девушка бросилась ему на грудь, уткнувшись носом в самую серёдку, и крепко обхватила руками. Ванька её не обнял.

– Пульхерия Ивановна, – тихо сказал он, осторожно взял её за плечики, подивившись, какими острыми они стали, и попытался отстранить. Она лишь крепче вцепилась в него и плечи её затряслись. С охолонувшим сердцем Ванька понял, что она плачет. Что тут было делать?! Он прижал её к себе одной рукой, другой поглаживал по волосам и ждал, когда схлынут слёзы. «Женские слёзы – вода, – говаривала матушка, – но водица эта солона. Не мешай их выплакать, хуже, когда они на сердце запекутся».

Наконец Пульхерия затихла и, подняв голову, взглянула на него. С исхудалого бледного личика глядели огромные горящие очи.

– Ванечка, – прошептала она, – Любый мой! Как же мне тяжко было без тебя! Ровно заживо похоронили… Все глаза проглядела, ночей не спала, всё думала: птицей бы обернуться, полетела бы к тебе, хоть одним глазком глянуть, как ты там! Ванечка… Иванушка… – глаза её закатились, и она обмерла, обмякла в его руках. Ванька, испугавшись до смерти, сел, прислонившись к перилам, и устроил Пульхерию на своих руках, уложив голову на сгиб локтя.

– Точно ребёнок маленький… – холодная рука сжала сердце, он убрал волосы с её лица и бережно похлопал по щекам, потом нагнулся и осторожно поцеловал в лоб.

– Пульхерия Ивановна, – тихонько позвал.

Она пошевелилась и открыла глаза:

– Хорошо-то как… Спокойно… Никогда мне здесь так хорошо не было за всё время… Ваня, давай сбежим! – резко сказала она и села, вперив в него горящий взгляд. – Я не смогу жить здесь, я умру, Ваня! Давай сбежим, умоляю тебя! Далеко-далеко, в лесах скроемся, никто нас не найдёт! Мне всё равно где жить, хоть в избушке какой, только бы с тобой рядом! Я ведь здесь как в огне горю каждый день! Что ж ты молчишь? – с горечью воскликнула девушка. – Или уж забыл меня?!

– Как я могу забыть вас? – тяжело сказал Ванька. – После матушки вы одна меня полюбили, ласковым именем назвали… Я ради вас жизни своей не пожалею…

– Не надо за меня жизнь отдавать! – прервала его Пульхерия. – Беги со мной, Ваня! Станем свободными!

– Пульхерия Ивановна, вы сами не понимаете, о чём просите, – покачал головой парень. – Невозможно это. Крепостной я… Если податься в бега, нас искать будут, а если найдут… когда найдут, то меня или запорют насмерть, или в солдаты забреют на весь век. Но это пусть. А с вами-то что будет?? Вы подумали?? Вы же страшный позор навлечёте, и не только на себя, но и на родителей своих покойных, и на Елизавету Владимировну, которая вам ничего худого не сделала и не помышляла, видит Бог…И что вам тогда судьба уготовит, один Бог ведает… Нет уж, привыкайте к своему положению, смиритесь…

– Не хочу я смиряться и не буду! – вновь прервала его Пульхерия. – Ты велел на ложе с ним возлечь? Тошно мне было, но я легла, да только когда руки его ко мне прикасались, я представляла, что это твои руки, Ванечка, твои губы, что это ты, суженый мой! Ты говоришь, смириться и не нарушать закон Божий, грех это? Так я уже в геенне огненной горю каждую ночь, когда с ним в постель иду, а тебя представляю! Я уже грешница великая! Спаси меня, Ваня, спаси от греха! – девушка приподнялась и села на парня верхом, погрузила пальцы в волосы и приникла к его губам, как страждущий – к роднику.

– Нет, нет… – пробормотал он и попытался отстраниться, но упёрся ладонями в небольшие острые груди, скрытые лишь тонкой тканью сорочки, и понял, что она сидит на нём практически голая, что под рубашкой – нежное трепещущее тело, которое жаждет его… Плоть взвилась, мгновенно отреагировав, но Пульхерия лишь крепче прижалась к нему, целуя не только губы, но и шею, ладошки её скользили по голой спине, и ласки эти были так приятны, так не похожи на прикосновения единственной женщины, которая дотрагивалась до него, что Ванька не смог противиться желанию, поглотившему его существо целиком. Не смог…

Осознание того, что он натворил, пришло позже, когда они оба без сил повалились на дощатый пол купальни.

– Что же я наделал, – ужасаясь, прошептал он. – Как мне в глаза теперь смотреть вам, барыне…людям… – жгучий стыд накатил лавиной.

– Ванечка, – глаза Пульхерии сияли в темноте, как звёзды, – спасибо тебе, что не отверг мою любовь… Зачем думать о покойных родителях, о барыне… она мне вообще чужой человек. Давай подумаем о нас! Почему мы не можем сбежать?

– Потому что некуда нам бежать, – голос его звучал глухо. – Потому что я буду крепостным в бессрочном розыске, а вы, связавшись со мной, тоже станете крепостной, уж я знаю… А такой жизни я вам не желаю!

– А разве после пятнадцати лет в бегах крепостной не становится вольным? – приподнявшись на локте, спросила она.

– Нет, барыня, – горько сказал Ванька, – этот указ уж более века отменил царь Алексей Михайлович. С того времени сыск беглых крепостных бессрочный.

– Тогда мы можем сбежать и направиться в Сибирь! – не сдавалась Пульхерия.

– Пешими? – невесело ухмыльнулся парень. – Два-то года сдюжите ли? Тяготы пути вынесете ли? Морозы до пятидесяти градусов? Да прятаться всё время. А лихих людей там сколько…

– Ваня, ты трус? – спокойно спросила девушка.

– Пульхерия Ивановна, если я и боюсь, то только за вас. Не хочу, чтобы ваша жизнь была сломана, как ветку в лесу ломают. Но и барыню предать не могу… доверие она мне великое оказала, как же можно мне её обмануть…

Пульхерия внимательно смотрела на него, пока он говорил, и не протестовала. В голове этой хрупкой, но сильной и смелой девушки начал созревать иной план…

В ту ночь они расстались, так ни до чего и не договорившись. Но это была лишь первая их ночь. Пульхерия не собиралась сдаваться, замысел, который возник у неё почти сразу после венчания, постепенно укрепился, а уж твёрдости духа ей было не занимать стать.

Через две недели из Радеево прибыла телега, которая привезла немудрёный скарб Савкиной семьи; животинка бежала следом, правда, не вся: свиноматок да курей не взяли, а вот с петухом Арина не смогла расстаться. Золотистый красавец с разноцветным хвостом уж очень красиво пел, возвещая, который час.

Ванька, ног под собой не чуя, отпросился у барыни встречать и размещать своих друзей. Елизавета Владимировна, отпустила его, немного ревнуя и завидуя, наказав долго не задерживаться. Парень во весь дух помчался в деревню, помогал Савве и Стёпке переносить вещи в дом, Арина Тимофеевна, засучив рукава и подоткнув юбки, тут же взялась мыть и чистить избу, в которую их поселили (старая бабушка Игнатьевна умерла в прошлом году, и она пустовала), деревенские мужики пришли поправить забор да хозяйственные постройки, женщины – поприветствовать новых соседей да понянчить ребятишек, чтоб они под ногами не путались, снеди разной принесли, словом, работа закипела. Арина со слезами на глазах обнимала и целовала Ваньку, всё благодарила его, а он обижался, говоря, что раз он родной, то и не надо ему никаких спасибо. Потом, когда всё основное было сделано, семья пошла помыться в баньку к тётке Анфисе, которая радушно пригласила их. Помывшись, надев всё чистое, Савка был готов предстать перед барыней. Мать перекрестила и благословила отрока, и они с Ваней пошли в поместье.

– А что, барыня строга? – робко спросил Савка.

– Нет, не строгая, – улыбнулся Ванька. – Никогда никого не наказала зазря. Добрая она очень.

– А за что тут у вас наказывают? – боязливо поинтересовался юноша. – И как? Розгами?

– Наказывают за лень и безделье, за то, что недобросовестно свои обязанности выполняешь, а розгами отродясь никого не секли… не помню, – наморщил лоб парень. – Ну, детей за жестокость могут проучить… Вот недавно двух пострелят выпороли, так они что задумали: кинули щенка в пруд и стали его камнями забрасывать. Интересно им было, видишь ли, выплывет или нет! Ладно, дядька Федот, конюх наш, мимо шёл и это увидел. Вот они у него вожжей отведали – несколько дней сидеть не могли!

– А взрослых?

– Взрослых могут в холодную посадить, работой какой нагрузить, а уж ежели совсем провинился – отправят со двора в деревню. А ты что так боишься-то?

– Дак как же не бояться? – удивился Савка. – Вот у нас, в Радеево, бывает, секут мужиков-то! Приказчик господин Акинфеев говорит: «Пожалеешь розгу – испортишь мужика».

– Это Василий Власьевич? – цепко взглянул на юношу Ванька, записав в уме поговорить об этом с Парфёном.

– Да, он.

Когда они подошли к въезду и Савка увидел зелёные лужайки и подъездную аллею, фруктовые сады и цветники, а поодаль двухэтажный каменный барский дом, у него челюсть отвалилась. Он так таращился по сторонам, вертя головой, словно сова, что Ванька не выдержал и рассмеялся:

– Смотри, парень, как бы голова не отвинтилась! Неужели ничего подобного не видел?

– А где видать-то? – Савва озирался вокруг. – Окромя Радеева, я отродясь нигде и не бывал!

«А ведь и правда, – подумал Ванька. –Сидят они всю жизнь на одном месте, газет не читают, книг нет, новости странники перехожие приносят… Тут и барский дом дивом покажется…»

Дойдя до библиотеки, что оказалось делом нелёгким, так как Савва всё время останавливался и что-нибудь разглядывал: то цветы в горшках, то пол паркетный, то потолок с лепниной – всё ему казалось диковинным, Ванька обдёрнул на отроке рубаху, пригладил ржаные вихры и осторожно постучал.

– Войдите! – откликнулся глубокий женский голос.

Парень вошёл и поклонился:

– Это я, матушка!

– Вернулся, дружок! Это хорошо! Ну, где твой протеже? – Елизавета Владимировна поднялась и сложила руки на груди.

– Савва, заходи! – в открытую дверь вошёл невысокий тонкий ясноглазый парнишка, он земно поклонился женщине:

– Доброго вам здоровьичка, государыня-матушка! Дай Бог вам счастья и радости на долгом веку!

– Ладно-ладно, – улыбаясь, остановила его барыня. – Как зовут-то тебя?

– Саввой Ивановым по батюшке кличут, – вежливо ответил Савка.

– А годков тебе сколько?

– Шешнадцать минуло аккурат перед жатвой.

Елизавета Владимировна хотела ещё что-то спросить, но отрок весьма невежливо перебил её:

– Книг-от сколь здеся, Ваня! Отродясь столько не видал! Матушка, это неуль вы всё-всё прочитали?! – ужас, смешанный с восхищением, плескавшийся в его глазах, насмешил барыню, и она рассмеялась:

– Я – нет, а вот он, – она указала на Ваньку, – почти всё прочёл, кое-что наизусть запомнил!

– Да?! – Савка обернулся на друга с испугом. – Так ты учён?!

– Савва, я же говорил тебе, что буду заниматься книжной премудростью, – Ванька почувствовал себя неловко перед барыней.

– Говорить-то говорил… это одно, а вот глазами увидеть – совсем другое! – в голосе Савки послышались наставительные нотки.

– Вполне разумно, Савва Иванов, – опять улыбнулась Елизавета Владимировна. – Что ж, Ваня, покажи своему помощнику, где он будет жить, объясни обязанности и, разумею, надо научить его грамоте да правилам поведения. А то, не ровён час, Александру Андреичу на глаза попадётся… ну, ты понял меня.

– Понял, Елизавета Владимировна.

– Что ж, идите, – барыня села в кресло. – Да позови мне Грушу, Ваня, что-то мне нездоровится слегка, голова болит.

– Бегу, матушка! – Ванька поклонился и торопливо вышел из библиотеки.

– Сенька! – окликнул он пробегавшего мимо казачка. – Грушу к барыне! Срочно! Нездоровится ей!

– Слушаю! – мальчишка помчался во весь дух. Савка проводил его взглядом и спросил:

– А кто такой Александр Андреич и почему мне нельзя попадаться ему на глаза?

– Это сын барыни, молодой хозяин. Я раньше у него камердинером был.

– И что он, лют? – вновь испуг прорезался в голосе мальчишки.

– Нет, Савва, не лют, но… под горячую руку лучше не попадаться. Никогда не говори, пока он сам не спросит, а если вдруг ударит, то постарайся стерпеть и не закрываться, иначе…

– Что иначе? – в голосе Савки слышался уже нешуточный страх.

– Вместо одной пощёчины дюжину получишь и крови наглотаешься, – мрачно сказал Ванька. – Ты, главное, на ус мотай – и всё ладно будет.

– А сам говорил: тут не бьют, – протянул отрок.

– Не бьют, – подтвердил Ванька. – Телесных наказаний нет. Я тебе толкую о молодом барине, вот он может. Ему никто не указ. Ну, пойдём, покажу, где жить будешь, да с дворней познакомлю.

Пошли-покатились дни, похожие один на другой. Савка незаметно обжился, пришёлся по нраву дворовым: парнишка он был весёлый и покладистый, характеру не вредного, смышлёный. Ванька быстро научил его читать, а вот с писанием выходило хуже: пальцы, загрубевшие на деревенской работе, никак не хотели правильно ухватить ни карандаш, ни гусиное перо, но парень уверял мальчишку, что терпенье и труд всё перетрут. Савка упорно пыхтел над неподдающимися буквицами ежевечерне.

Как-то во вторник, когда дневные труды были окончены и луна, круглая и оранжевая, как спелая тыква, уже выкатилась на осеннее небо, дверь их комнаты распахнулась без стука и на пороге появилась Пульхерия Ивановна в сопровождении Палаши.

– Доброго вечера! – с улыбкой сказала она.

– И вам вечер добрый, барыня! – крепостные, которых застали врасплох, засуетились, приводя себя в порядок: Ванька лежал на кровати и разбирал доходно-расходную книгу за 1768-69 год, пытаясь понять, почему при очень хорошем урожае и высокой цене на пшеницу имение понесло убытки; такую задачку задал ему Парфён. Читал он в одних портах, закатанных выше колена. Савка в таком же виде старательно царапал пером, переписывая вирши Сумарокова из журнала «Всякая всячина» за 1769 год.

Пришлось срочно накинуть рубахи, валявшиеся где придётся, и встать в почтительную позу.

– Что вам угодно, Пульхерия Ивановна? – спросил Ванька.

Девушка только собралась ответить, как заливисто рассмеялась Палаша, глядя на Савку, который напялил рубаху наничку и сейчас пытался вывернуть её не снимая.

– Савва! – с укоризной сказал парень. – Прекрати!

– Так вот, – губы Пульхерии против воли складывались в улыбку, Ванька, глядя на неё, тоже улыбнулся, – мне надобно журнал, в котором напечатана «Бедная Лиза» Николая Карамзина. Можешь ли найти нужный номер?

– Конечно, барыня, – с поклоном ответил Ванька. – Это «Московский журнал» за 1792 год, он должен быть в библиотеке.

– Принеси, я подожду.

Ванька умчался выполнять поручение, сделав перед этим ученику большие глаза, тот понял, обмахнул рукавом стул, на котором сидел, и поклонился девушке:

– Не угодно ли присесть, матушка!

Пульхерия уселась, чинно сложив руки на коленях, Палаша стала рядом с ней, по-прежнему хихикая и постреливая глазами на Савку, который ёжился в рубахе наизнанку.

– Да переоденься, Савва, что ты извёлся весь! – засмеялась девушка. – Я глаза закрою!

Она зажмурилась, и мальчишка шементом привёл себя в порядок, ещё больше насмешив горничную.

– Пожалуйте, Пульхерия Ивановна! – Ванька с поклоном подал ей журнал.

Она взяла, полистала:

– Сам читал ли?

– Сочинения господина Карамзина весьма поучительны, потому прочёл, Пульхерия Ивановна.

– И как, понравилось тебе?

– По моему скудному разумению, повесть премногое может рассказать о тайнах сердечных.

– Я же спросила, не о чём она может поведать, а понравилось ли тебе, Ваня?

– Весьма. Очень чувствительно. Пульхерия Ивановна, дозволите ли дать совет? – посмотрел он ей прямо в глаза.

– Попробуй! – улыбнулась она.

– Не читайте на ночь, можете взволновать себя не ко времени и не уснёте потом…

– Хорошо, я прислушаюсь к твоим словам. Покойной ночи!

– И вам покойной ночи, Пульхерия Ивановна! – поклонился Ванька.

Молодая барыня ушла, за ней поспешила Палаша, напоследок опять стрельнув хитрым взором в Савку.

– Ох и перетрусил я! – облегчённо вздохнул отрок. – Помстилось вдруг, что это барин пришёл, спиной-то не вижу! А это барыня наша!

– Это барыня наша… – тихо повторил Ванька. – Ангел во плоти… Давай на боковую, друг мой, пора.

На следующий день к вечеру, но пораньше, Пульхерия Ивановна вновь пришла и попросила «Письма русского путешественника». Отдавая «Московский журнал», она сказала:

– Особенно мне понравилось написанное на странице 28. Посмотри, я там карандашом отчеркнула. Скажешь потом своё мнение, не забудь.

– Слушаюсь, барыня.

– Не забудь! – строго повторила она.

Когда Пульхерия ушла, Ванька отложил журнал и продолжил работу, лишь вечером перед сном он смог открыть страницу 28, и тогда на руки ему выпал маленький листочек бумаги, на котором было написано: «Как бедная Лиза, тако же и я обречена умереть от любви к тебе, бесчестный ты человек! Сегодня Он уехал вместе с Фёдором, приходи в опочивальню, как все заснут. Я буду ждать. Твоя П.»

– Твоя П. – пробормотал парень. Кровь ударила в голову, сердце забилось, как птица в клетке. «Пойти!» – была первая шальная мысль. «Как я могу?? Обмануть барина, Елизавету Владимировну, всех?? – усомнился разум. – Нет, нельзя, нельзя её, голубушку, опасности подвергать!» «А если только повидать да голос нежный послушать?» – посоветовало сердце. И Ванька последовал голосу сердца, сам себе поверив, что лишь посмотрит на неё – и всё.

Пульхерия отпустила его после третьих петухов, памятуя, что возлюбленному предстоят тяжкие труды за конторкой. Глядя, как он прикрывает своё совершенное тело мужицкой одёжей, задумчиво сказала:

– Ванечка, если тебя одеть в барский кафтан, башмаки да сорочку, никто и не догадается, что ты крепостной.

Ванька замер.

– Ты очень образованный, знаешь языки, науки, говоришь лучше иных дворян, когда язык не коверкаешь нарочно!

– Пульхерия Ивановна, вы к чему клоните? – тихо спросил парень.

– К тому, Ваня, – твёрдо сказала девушка, – что бежать нам нужно, но не скрываться по лесам и болотам, а поселиться открыто в каком-нибудь городке, назвавшись потомственным дворянином Ковалевским, по моей фамилии, а я буду твоей женой. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, да?

Ванька мотнул головой

– Так послушай. Родители мои покойные – потомственные дворяне, отец очень уж в карты любил играть, всё, что у него было, соседу проиграл. Но окончательно погубил их пожар, разоривший последнюю деревню, которая у нас осталась. Батюшка пробовал брать заём на восстановление хозяйства. Но ему никто не давал, потому как слава у него была плохая, страстного игрока. Он стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб. – Пульхерия помолчала. – Так я стала сиротой. Все знают, что у них был ребёнок, а уж кто там родился – мальчик или девочка – такая мелочь, которую и не упомнишь…

– Но у вас же дядя и тётя в Бронницах живут, их все знают…

– Ваня, нам необязательно бежать в Бронницы или Москву. Городов на Руси много!

– Но ведь надо какую-то грамоту верительную, что я дворянин… Деньги нужны, Пульхерия Ивановна! Дворяне живут на доходы с имений, а мы?

– Обнищавшие дворяне и служить могут, и ремеслом деньги добывать. Грамоту я могу раздобыть у дяди, там и печать родовая есть. А деньги… Украдём!

– Пульхерия Ивановна, я… – парень, внезапно обессилев, опустился на край кровати. У него в голове не укладывалось, как эта молодая женщина смогла придумать такой отчаянный план, какая она смелая и безрассудная одновременно.

– Ванечка, я всё понимаю, – став на колени, она обняла его за шею и прижалась к спине. – Тебе тяжело решиться на побег, потому что ты никогда в жизни никакие решения не принимал. Но я хочу, чтобы это была твоя воля, и торопить тебя не буду.

Пульхерия поцеловала его в шею и взъерошила волосы:

– А пока будем переписываться через книги. И никто не догадается! Пиши мне, Ванечка, желанный мой! И я тебе писать буду. Муж мой книги не читает, – брезгливо бросила она. – Ему и в голову такое не придёт.

– Воля ваша, барыня, – обречённо вздохнул парень. За второе свидание Пульхерия совершенно поработила его душу, забрав в маленькую ручку нити всех желаний.

– Мужчины бессильны перед женской красотой, – ложась спать, прошептал Ванька пришедшие на ум строки. – Или не так? «Пред женской красотой мы все бессильны стали» – это, кажется, из французского, – уже засыпая, подумал он.

«Люблю я вас, ведь вы – блаженство

Души моей, вы – рай земной!

Ваш лик – одно лищь совершенство,

И я отныне ваш – и телом, и душой!» – переписка, продолжившаяся между молодыми людьми, вновь пробудила в Ваньке страсть к стихоплётству. Теперь никто не мешал ему по ночам царапать пером по бумаге, воплощая свои чувства в вирши. Но слова, которые он находил, казались ему безликими и скудными для выражения силы своего чувства и описания неземной красоты своей возлюбленной. Он испытывал настоящие муки творца, когда черкал и черкал бумагу в поисках того самого, единственного, слова.

Впрочем, Пульхерия находила все его строки бесценными, а самого стихотворца – настоящим сокровищем, который сам не разумеет, насколько богат талантом и высок духом.

«Это всё равно, что ты крепостной по рождению, по духу и уму ты истинный дворянин, честный и благородный!» – убеждала она его в ответных письмах.

– Да уж, честный и благородный… – тосковал Ванька. – Кого только уже не обманул… Всех!

Ему, правдивому по природе, не привыкшему врать и увиливать, подобное положение вещей было в тягость, разумом он понимал, что иначе нельзя, но на душе было муторно… От бессонных ночей, от душевных переживаний он похудел и спал с лица, так что Елизавета Владимировна пожурила его за чрезмерное усердие и велела Парфёну уменьшить часы учения, оставив Ваньке некоторое время на отдых. Парфён Пантелеймонович и не возражал, он был весьма доволен учеником, его разумными ответами и не менее разумными вопросами. Они обсудили волнующую парня тему телесных наказаний в деревнях, и Парфён согласился, что приказчики порой занимаются самоуправством и что необходимо поставить в известность барыню, чтобы обсудить это, когда приказчики приедут в имение с отчётами.

Ванька предложил внести изменения в условия, в которых прописывались обязанности, срок службы у помещика, на что Парфён ответил, что это уж чересчур, что мужика надо держать в ежовых рукавицах, особенно сейчас, после подавления крестьянского бунта. На то есть особый указ императора Павла.

– Нашего брата надо и посечь, для острастки, – строго сказал Парфён.

– Но матушка никогда розгами не наказывает, и у неё в имении порядок и послушание, – не сдавался парень.

– А потому, – управляющий назидательно поднял указательный палец, – что её все уважают, добра она и справедлива ко всем. Зазря никого не отругает даже. Елизавета Владимировна – кладезь премудрости и милосердия, один её взгляд строгий – и ты уже вину чувствуешь. Так, или я вру?

– Вестимо так.

– То-то и оно. И розги не нужны, сам себя наипаче накажешь, муками совести.

Ванька замолчал. Муки совести и правда, изгрызли его совершенно. И выхода из капкана не было. Никто не поможет и страдания не облегчит. И сделать так, чтобы никому боль не причинить, – не получится. Елизавете Владимировне, от которой он ничего, кроме добра, не видел, принести горе и стыд, позор перед обществом: жена сына сбежала с крепостным! Только от одной мысли об этом у Ваньки всё нутро холодело и волосы вставали дыбом. А оставить всё как есть – любушку свою свести в могилу…

«Аки буриданов осёл я», – мрачно думал он, не замечая, что Пульхерии уже удалось совершить переворот в его сознании: он, впитавший с молоком матери покорность и смирение, начал думать о побеге как о чём-то вполне осуществимом.

«На самом деле, грамоту я знаю, могу поступить к какому-нибудь помещику на службу, управляющим. Мало ли кому грамотеи нужны. Денег нет, а жена – вот она, её содержать нужно. Что ж поделать, придётся и послужить», – храбрился он по ночам, придумывая оправдания для своего будущего работодателя.

Но поставить своё счастье выше счастья своих хозяев для Ваньки пока было за гранью возможного, по той простой причине, что понятие «счастье» не входило в лексикон крепостных. Если бы ему вздумалось заговорить об этом с тем же Савкой, Федотом и даже с Парфёном, его бы не поняли. Счастье для крепостных крестьян – это радение о благополучии хозяев, которым они принадлежат душой и телом, которые решают, дышать им или умереть, это исполнение любых барских прихотей. Точка. Всё остальное – бунт, а для бунтовщиков предусмотрена казнь или каторга, что почти одно и то же.

Пульхерия больше на эту тему с возлюбленным не разговаривала. Несмотря на свой юный возраст, она была девицей начитанной и умной, не только вышивать да рисовать умела и на фортепьянах играть. Судьба тоже не баловала её. Оставшись без родителей совсем малюткой, даже без бабушек и дедушек, потому как поженились её матушка и батюшка уже в возрасте, она попала к дяде Николаю Пантелеймоновичу, старшему брату её отца, бездетному. Конечно, и дядя, и тётя несказанно обрадовались, что станут опекунами крохотной сироты, окружили её заботой, устроили в Смольный институт, чтобы она получила хорошее образование, и Пульхерия всем сердцем любила дядюшку и тётушку, и горько ей было, что своим поступком нанесёт она им душевные раны. Но в отличие от Ивана, Пульхерия была человеком вольным, могла судить, делать выводы и строить планы на будущее. Она прекрасно понимала, что опекуны, несмотря на всю свою любовь, сразу ухватились за возможность выдать её замуж за богатого претендента, побоявшись, что других женихов в её-то бедственном положении может и не быть вовсе. Не было даже помолвки и положенного сватовства. Пульхерия не винила их за это, в конце концов, она сама сделала выбор, а дядя и тётя её лишь поддержали, но всё же стремительность свадьбы говорила сама за себя.

Наблюдая же за своим супругом, девушка поняла, что как бы она ни смирялась, полюбить его она не сможет, во-первых, а во-вторых, Пульхерия заглянула в его сердце и увидела там такие тёмные пещеры, что даже находиться рядом с ним ей было страшно, а уж провести всю жизнь – немыслимо. «Лучше смерть!» – не шутя думала она. Поэтому при любом решении возлюбленного Пульхерия не собиралась оставаться в имении. Но она была уверена, что Иван осмелится бежать, просто ему нужно время, чтобы в его сознании утвердилась мысль о побеге. Терзать своего любимого разговорами она не собиралась, были и другие ниточки, с помощью которых можно было добиться желаемого.

Пульхерия категорически не хотела подвергать риску жизнь Вани, поэтому кроме двух свиданий у влюблённых было ещё только одно, общались они маленькими записочками через книги, в которых она неизменно убеждала Ивана, что он достоин лучшей доли, что его рабское положение – лишь насмешка судьбы, а с ней вполне можно поспорить. Впрочем, и записками девица не злоупотребляла, боясь непредвиденных казусов. «Бережёного Бог бережёт», – была уверена она.

На исходе октября, когда основные сельскохозяйственные работы были завершены, в последнюю субботу должен был состояться домашний суд. На нём барыня выслушивала дворецкого, Семёна Парамоновича, который докладывал о провинностях дворовых, и Парфёна Пантелеймоновича, рассказывающего, в каких деревнях какие работы идут, кто из крестьян болен, кто ленится работать и кто за это наказан. Наказания крестьян Елизавета Владимировна оставляла на усмотрение Парфёна – там были строгие инструкции, за что и как – и эта обязанность тоже должна была перейти к Ивану, а вот дворовым, которых она знала хорошо, иногда предпочитала определять меру возмездия самолично.

Выслушав все доклады, барыня немного помедлила, а затем, широко улыбнувшись, сказала:

– Сегодня наказаний не будет, всем провинившимся объявляется амнистия!

Крепостные обрадованно загудели. Елизавета Владимировна подождала, пока они затихнут, и продолжила:

– Мои дорогие, в нашей семье произошло радостное событие: Божьей милостью у моего сына и вашего барина Александра Андреевича будет наследник! Помолитесь за здоровье молодой хозяйки Пульхерии Ивановны! От меня же всем без исключения угощение, вино и отдых на три дня!

Поднялся общий гул, радостные восклицания, дворовые, толпясь, выстроились в очередь, чтобы поздравить и барыню, и барина, и его жену со счастливым событием. Скинув шапки, желали здоровья, кланялись в ноги или прикладывались к руке и отходили.

Услышав новость, Ванька испытал двойственное чувство утраты и одновременно облегчения: он почему-то подумал, что теперь Пульхерия откажется от своего плана и ему не придётся ничего решать. Парень тоже подошёл к хозяевам, искренне поздравил и Елизавету Владимировну, и Александра Андреевича, приложился к ручке Пульхерии и почувствовал, как её пальчики шевельнулись, оставив в его ладони крохотный бумажный комочек. В записке было только одно слово, обрушившее весь мир: «Твой».

***

В избе Арины Тимофеевны полным ходом кипела жизнь: в данные три дня отдыха она захотела перебить печь, потому как старая, оставшаяся от бабушки Игнатьевны, изрядно чадила и хлебы в ней выходили кривобокие. Сняв рубаху и перевязав волосы, чтоб не лезли в глаза, Ванька принялся за работу. Он решил полностью разобрать старушку и выложить новую, с дымовой трубой.

Для начала усадил хозяйку на табурет и измерил расстояние от верхней пуговки на воротнике Арины Тимофеевны до сиденья табуретки, что помогло ему определить высоту свода внутренней части печи.

– Но, – сказал он Савке, который, естественно, тёрся рядом, – не более двух футов. Устье печи должно быть на полторы ладони шире плеч хозяйки, а высота его равна их ширине. Шесток в глубину должен быть равен размеру от локтя до кончиков вытянутых пальцев. Высота печи должна быть равна росту матушки плюс две ее ладони.

– Сколь много ты знаешь! – восхищённо протянул Савка, а Арина ласково взъерошила парню волосы:

– Глина-то не высохнет, мастер? Пока меня обмеряешь?

– Нет, матушка, без этого нельзя! Мне вятич печник Агафон втолковал. Вам же около печи ежедневные труды отдавать часов по пять, по шесть, а то и боле, поэтому она должна делаться под хозяйку. Не переживайте, сейчас бревенчатый сруб поставлю и начнём.

Ванька ловко возвёл печное основание, на сруб положил выпрошенный у кузнеца Гаврилы железный лист. Обычно укладывали толстые брёвна или половинки плах, но парень решил сотворить печь на века. На лист насыпал слой глины, поставил печной столб, сделал перевязку. Пока всё сам. Затем возвёл из бруса опечек так, чтобы удобно было бить глину. И вот тут только попросил помочи. Помогали все: Арина, Савка, даже малышня тёрлась тут же, держа мешочки с солью, которую насыпали между слоями глины, чтобы она лучше сливалась. Хотя ребятня больше мешала, чем помогала, их, понятное дело, никто не прогонял: пусть смотрят и учатся. Если не мастерству, то хотя бы радению.

У парней были специальные большие деревянные молотки-чекмари, у Арины пестик. Ванька показывал и объяснял, остальные слушали и выполняли. Накладывали слой за слоем толщиной два вершка, которые били, уплотняя. Один бил, другой утрамбовывал легкими движениями – это хорошо удавалось хозяйке: рука у неё была чуткая. Заостренным концом деревянного молотка в каждом слое Ванька делал пазы, затем Савка и Арина накладывали новый слой и били округлым концом молотка, чтобы получше уплотнить.

Под подовый слой Ванька насыпал речного песку, который принесли Аксютка и Стёпка, объяснив, что так печь будет жарче. Затем сложил «свинку», немало повеселив детей этим названием, – специальный короб из досок с полукруглым верхом.

– Будет вас матушка сюда на лопате мыться отправлять, как Баба-Яга! – Дашка и Пашка, перемазанные глиной, хихикали.

– А почему «свинка»? – поинтересовался Савва.

– Не знаю точно, но говорят, так прозвали, чтобы в печь могла целая свинья без труда влезть.

Затем Ванька начал формовать верхнюю часть печи: чувал и дымоход, вырезал ножом устье, сделал прорезь для заслонки, печурки, то есть небольшие ниши для трубы самовара, сушки рукавиц, хранения спичек, и специальные отверстия для выгреба угольев и пепла. Выбрал загнету – углубление в подовой части печи, куда хозяйка будет сметать угли для поддержания ровного жара. Установил заслонки, вьюшки и дверцы для подтопка. Рядом с топкой вмазал котел для горячей воды.

Всё, что парень делал, он объяснял, пояснял, почему так, а не иначе надо действовать. Рассказывал он складно, занятно, помощники слушали открыв рот.

– Ты ровно сказку говоришь, я сама заслушалась! – смеялась Арина Тимофеевна.

К вечеру печь была готова. Работники, трудившиеся не покладая рук весь день, повалились кто куда. Ванька, утирая покрытое бисеринками пота лицо, окончательно вымазал его в глине и стал похож на языческого идола: серые глаза весело поблёскивали сквозь подсыхавший красноватый слой.

– Умаялся, чаю, сил нет? Заботник мой! – Арина бережно отвела волосы со лба парня и расцеловала в обе щеки. В глазах её стояли слёзы.

– Да что вы, матушка! Этот труд мне в радость! Сейчас топить будем! Стёпка, тащи спички, свинку будем жечь!

Печь затопили, она загудела. Чтобы проверить тягу, печник с замиранием сердца поднёс к топке тонкий листок бересты. Листок потрепало и, вырвав из пальцев, утянуло в трубу.

Ванька с облегчением вздохнул и перекрестился на икону:

– Ну, с Божьей помощью, сладили!

Домашние последовали его примеру.

– Ну что, работнички, идите мыться – и к столу, праздновать будем!

Ванька с Савкой затопили баню, быстро искупали мальчишек, Аксютка помыла Дашку, потом парни отмылись сами и вышли на двор отдохнуть и подождать хозяйку, которая отправилась в баню после всех, предварительно приготовив немудрёное угощенье. Пока мама мылась, дочери собрали на стол, и все сидели чинно, ожидая Арину Тимофеевну.

– Детки мои милые, – сказала она перед трапезой, – давайте помолимся Богу и вознесём ему молитву за то, что он послал нам тебя, Ванечка! – в глазах женщины опять заблестели слёзы.

– Мы ничем не заслужили такую милость, но Господь, по своему разумению рассудив, явил нам своё милосердие, послав нам тебя, сыночек! После смерти мужа я впервые увидела свет во тьме, когда ты вошёл к нам в дом, начал говорить со мной, учить детишек грамоте, Савву наставлять на путь истинный! Спаси тебя Бог, сынок, и пусть он даст тебе полной мерой счастья и довольства в этой жизни! – Арина в пояс поклонилась сбитому с толку и покрасневшему парню. Смущение его увеличилось ещё больше, когда все дети, включая Савку, следуя примеру матери, поклонились ему до земли.

– И всего-то печь сложил, – пробормотал он. – Что это вы, матушка, удумали! Это вы мне милость огромную оказали, безродного в дом пустили и сыном назвали…

– Ты языком-то не мели попусту! – не замедлила цыкнуть на него Арина Тимофеевна. – Снедать давайте, малые уж спят почти.

После ужина ребятня мгновенно уснула, сон сморил даже Савку, хотя тот пытался сопротивляться, тараща глаза.

Ванька помог Арине убрать со стола, помыть посуду, и она затеплила лучину, чтобы заштопать Пашкины порты. Парень присел у печи, глядя на мерцающие угли. Спать не хотелось, невесёлые думы накатили с новой силой.

– Сынок, что тревожит тебя? – неожиданно спросила женщина. – Я ведь вижу, ты сам не свой, на душе у тебя тяжко. Ежели расскажешь, мабудь, полегчает. Или я подскажу что.

И Ванька, словно ему кто язык развязал, рассказал ей всё. Всю подноготную, ничего не утаил и с удивлением обнаружил, что, действительно, стало легче.

Арина даже шитьё отложила.

– Да, сыночек, – тихо сказала она. – Я-то разумела, что моя история горька, но то, что ты рассказал… И что же тынадумал делать?

– А ничего я не надумал! – с остервенением сказал парень. – Всех я несчастными сделал, всех, кого люблю! Барыню обманываю, от которой кроме добра не видал ничего, Пульхерию Ивановну в ловушку заманил… Нельзя было мне на это соглашаться, нельзя! Пусть бы барин разъярился, не убил бы ведь… А ежели б и убил, кому я нужен… Зато никто бы не страдал! А сейчас и любушка моя мучается, и я ровно на дыбе… И что делать – не знаю! – он рывком утёр выступившие слёзы и замолчал.

– Бежать вам надо, Ваня, – неожиданно твёрдо сказала Арина.

Ванька вскинул на неё мокрые глаза.

– Бежать. Иного выхода я не вижу. Мабудь, вы будете счастливы, но оставшись здесь… – она покачала головой, – вы оба погибнете. Правда откроется неминуючи.

– Как бежать, матушка? Ведь я крепостной, Пульхерия Ивановна – барыня. Это ж позор немыслимый… И как жить? Всегда скрываться и прятаться? Каждой тени пугаться? Разве ж я такой жизни ей желаю?..

– А это уж ты предоставь женщине решать, какая жизнь ей надобна, – брови Арины сошлись в прямую линию. – Мы и сами с усами. Я вот мужа выбрала, и не жалею о том. Если б не погиб он, выкупились бы мы все на волю… И Пульхерия Ивановна, гляжу, тебя выбрала и всё обдумала, ждёт лишь от тебя шага решительного. А ты всё мямлишь, как телок! Барыне боль боишься причинить… Барыня хитра, Ванечка, держит тебя доверием на коротком поводке, как собачку. Она знает, что ты никогда копейки барской не возьмёшь, скорее руку себе отрубишь, а ей такие-то люди нужны, они на вес золота! Все воруют, но не ты, Ваня. Она знает это. Девица права: скрывайтесь, как барская чета, и никто вас не заподозрит. А на хлеб заработаешь учителем, али секретарём, али ещё как, не пропадёшь, ничё, ты смекалистый! – Арина заулыбалась. – Дитё-то твоё, чаю?

– Она говорит, да, – тихо ответил Ванька.

– Ну, мы всегда знаем, от кого понесли. Значит, парнишка или девонька тоже ждут, кого им батюшкой величать: отца родного или барина этого… Думай, сынок, решай, но недолго, пока девица передвигаться может.

О третьем свидании Иван попросил сам. Они встретились в библиотеке, где смогли поговорить, прикрывшись рассматриванием нового альманаха господина Карамзина «Аони́ды, или Собрание разных новых стихотворений». Разговор был короткий: Ванька объявил, что согласен бежать и другого выхода нет. Пульхерия заверила его, что грамоту и деньги сможет найти сама, вскорости поедет к дяденьке и тётеньке в гости, а одежду для него потихоньку приберёт из гардероба барина.

– Ты же подумай, куда нам лучше бежать и где скрываться. Карты в твоём распоряжении.

Лишь один поцелуй был – на прощание. Такой долгий и терпкий, что перехватило дыхание. Влюблённые решили больше не видеться и не переписываться, это становилось опасным. Когда всё будет готово для побега, тогда возобновят общение.

– Только вот что я скажу, Пульхерия Ивановна, душенька моя! – внезапно сорвалось с языка у Ивана. – Если, не дай Бог, что со мной случится, если вдруг побег наш сорвётся, не говорите ничего! Не говорите! Пусть наш ребёнок вырастет свободным! – такая неизбывная тоска прозвучала в его голосе, что Пульхерия, ощутив приступ непонятного страха, сразу согласилась. Но парню этого показалось мало, он опустился на колено, положил одну руку Пульхерии себе на голову, а вторую – на её живот и сказал:

– Поклянитесь моей жизнью и жизнью нашего младенчика, что сделаете так, как я говорю! Я вас знаю, вы девица бойкая, но я велю вам беречь себя ради будущего сына… или дочери. Клянитесь!

Ей ничего не оставалось, как поклясться, лишь тогда Ванька отпустил её.

План у парня созрел такой: Пульхерия должна была уехать к опекунам на две недели, но обратно она засобирается на три дня раньше, притворится, что соскучилась по мужу. Это будет суббота. В пятницу накануне Иван отпросится у барыни в деревню помочь Арине Тимофеевне по хозяйству. Парень был уверен, что препятствовать хозяйка не будет: доходно-расходные книги были проверены и перепроверены, нареканий от Парфёна Пантелеймоновича у него не было, да и об отпуске он попросил чуть не в первый раз. «Скажу, что поеду верхом на лошадке, а барыня возразит, что мне уже не по положению скакать, велит взять бричку или коляску», – думал он.

Доехав до почтовой станции в Степанщине, Пульхерия должна притвориться, что ей плохо, и остаться там, а Палаша и кучер вернутся в Бронницы за лекарем. Тем временем Ванька приедет и, отрапортовавшись дворовым Зарецких, заберёт свою любимую и они помчатся в… Симбирск. Очень уж понравилось ему и название города, и расположение его; Пульхерия не возражала, полностью положившись на любимого: ей было всё равно, куда отправиться, главное – с ним.

Покуда коляска с лекарем приедет в Степанщину, покуда выяснится, что барыня уже уехала и доктора надо возвращать в Бронницы, покуда Палаша и кучер наконец появятся в именье и всё окончательно станет явным, пройдёт довольно времени, и Ванька очень надеялся, что хотя бы полсуток у них будет форы.

– Ну, а там как Бог даст, – думал он в ночь накануне пятницы, в который раз обдумывая план. При всей простоте он был хорош и дерзок, и если бы Бог помог им хоть немного, всё бы осуществилось.

С этими мыслями он, наконец, уснул: завтра ему надо было отпрашиваться у барыни, честно смотреть ей в глаза и не дрогнуть, видя её добрую улыбку…

Внезапно сон его был прерван шумом и воплями Савки, который спал на узком топчане поперёк двери, чтоб охранять её. Как Ванька ни отговаривал его от этой затеи, парнишка не соглашался. Кто-то с грохотом влетел в комнату, споткнувшись о Савку, затем сильная рука, схватив за ворот рубахи, как щенка, отшвырнула мальчишку в сторону, пинком откинула топчан, и в комнату, светя фонарём, вошёл молодой хозяин.

– Александр Андреич? – вырванный из сна, Ванька лишь успел сесть на кровати, сощуря глаза на барина и пытаясь понять, что происходит, как сильнейший удар кулаком в лицо бросил его на пол, а тяжёлый кованый сапог пинком в живот заставил скрючиться и тщетно хватать ртом воздух. Кровь, хлынувшая из разбитого носа и губы, окончательно ввергла его в недоумение.

– Барин… за что? – прохрипел он, вытирая тыльной стороной ладони кровь. Вместо ответа на него вновь обрушились удары и пинки тяжёлых сапог, в мгновение ока выбившие все бунтарские мысли, все надежды на будущее, оставив лишь звериный инстинкт самосохранения. Он сжался в окровавленный комок боли, прикрывая руками голову и ёрзая по полу, пытаясь избежать очередного удара; крики и стоны сами собой вырывались из открытого рта, когда он пытался втянуть хоть чуть-чуть воздуха в пылающие лёгкие. Но очередной удар снова вышибал весь дух, и Ванька начинал терять сознание. Этой радости ему не доставили: избиение прекратилось, сильная рука схватила его за волосы и безжалостно рванула, задрав лицо вверх:

– Смотри на барина! – рявкнул знакомый голос. – Смотри! – последовал ещё один рывок.

Парень попытался сфокусировать взгляд, но от боли ничего не соображал, и его опять швырнули наземь. В комнате поднялся какой-то ураган: на пол полетела постель, вещи из сундучка вывалили и перешывыряли, содержимое письменного стола и ящиков тоже вывернули на пол, каждая книга была безжалостно отправлена туда же. Пока продолжался бесцеремонный обыск, Ванька чуть отдышался, открыл, наконец, глаза и увидел перед своим носом башмаки барина с красными каблуками.

– Александр Андреич… – просипел он, – за что бьёте?

– Федя, он пришёл в себя, – ураган тут же прекратился. Фёдор подошёл к Ваньке, схватил его за волосы и, рывком приподняв, поставил на колени. Парень всхлипнул от нового витка боли, и глаза его закатились.

– Смотри на барина! – рука опять тряхнула его, и Ванька, через силу открыв помутневшие от страданий глаза, увидел прямо перед собой листок бумаги со своими виршами. Кровь шибанула в голову, он понял, что искал барин, и порадовался, что все записочки Пульхерии сжигал. Она тоже. Этот листочек с самыми последними его стихами – элегией – наверное, случайно уцелел. Решение пришло мгновенно.

– Это что такое, пёс смердящий?! – ледяным от злобы голосом спросил Саша.

– Отвечай! – Фёдор вновь рванул его.

– Вирши… – просипел Ванька.

– Как ты посмел, свинья, написать их моей жене?? – от злобы, казалось, хозяин не мог дышать. – Говори, смерд вонючий!!

– Я написал их… как музе, – с трудом, захлёбываясь кровью, парень протолкнул слова сквозь глотку. – Это просто вирши… Барыня любит стихи… и я показал ей…чтобы она оценила… Ваша милость, это правда…Я ни в чём не виноват… – он закашлялся, и кровь, брызнувшая из горла, попала на листок.

– Свинья! – поднявшись, брезгливо сказал Саша. – Ну что? – это адресовалось уже Фёдору.

– Ничего, мин херц, я всё перерыл.

– Я уверен, они переписывались. Я чую! – с этими словами молодой барин пнул своего слугу прямо в грудь. Ванька закашлял, застонал и попытался подтянуть колени к груди, но боль не позволила.

– Мин херц, – раздался вкрадчивый голос подручного. – Давай я его попытаю, а? Он мигом заговорит, вот увидишь! Всё как есть расскажет!

Мощная пятерня Федьки, сжавшись в грозный кулак, приблизилась к лицу Ваньки. Он вздрогнул и заелозил в попытке отползти. Слёзы беззвучно потекли из глаз. Сейчас ему хотелось только одного: чтобы мучения прекратились.

– Александр Андреич… – всхлипнул он, – помилосердуйте… по дурости оплошал… не бейте, умоляю…

– Ну уж нет! – хищно проговорил Фёдор, и его кулак начал медленно отходить назад, готовясь для удара.

Парень обречённо закрыл глаза.

– Не сметь! – раздался гневный окрик. Кулак замер. Иван, приподняв свинцовые веки, скосил взгляд на голос и с облегчением выдохнул: в дверях стояла целая делегация во главе с Елизаветой Владимировной. Из-за неё выглядывали сенные девушки Груша и Арина, в глазах которых плескался ужас, Савка, размазывавший по щеке кровь, дворецкий Семён Парамонович возвышался над всеми своим нешуточным ростом.

Глаза барыни метали искры.

– Александр, что тут происходит? – лёд, звенящий в её голосе, мог затушить адово пламя. – Что за самосуд без моего ведома?!

– Матушка, я подозреваю этого мерзавца в преступной связи с моей женой! Тому есть доказательство, – Саша протянул ей листок с виршами.

Елизавета Владимировна взяла не взглянув. Она глаз не сводила с сына, словно пытаясь понять, он ли это.

– И эта бумажка дала тебе право избивать человека? – ещё строже спросила она.

– Холопа, матушка, принадлежащего мне по праву рождения. И я намерен с ним разобраться здесь и сейчас! – заявил Александр.

– Ты уже довольно с ним разобрался, – барыня перевела взгляд на Ваньку, и черты её лица дрогнули. – Я сама займусь этим вопросом завтра. А ты иди спать! – прервала она сына, открывшего рот возразить ей. – И своего цепного пса забери! – металл в голосе барыни не позволял ослушаться.

Саша вышел из комнаты мимо не то с почтением, не то со страхом посторонившейся дворни. Следом за ним, осклабясь и нарочито потирая окровавленный кулак, ленивой походочкой проследовал Фёдор.

– Мальчишку-то за что побили! – подал голос им вслед дворецкий. – Парнишка мухи не обидит!

– Семён Парамонович, – приказным тоном начала барыня. – Ивана в клеть проводи, да принеси ему одежду какую и одеяло, чтоб не замёрз.

– Слушаюсь, – склонил голову слуга.

– Арина, отведи мальчика к бабушке Миронихе, пусть полечит его.

– Конечно, матушка, – горничная, взяв за руку, увела Савку.

– А с тобой, – глядя на Ваньку, который смог наконец подняться и сесть, привалившись к кровати, – я завтра поговорю, и ты мне всё расскажешь.

– Елизавета Владимировна, я… – прерывающимся голосом начал парень.

– Завтра! – прервала она его. – Сейчас у меня сил нет. Груша, проводи меня, – опершись на руку девушки, барыня ушла.

– Встать-то сам сможешь? – Семён Парамонович, высокий, худощавый, седой как лунь старик, подошёл к Ваньке. Он покачал головой. Дворецкий, подхватив под мышку, помог парню подняться и повёл его к выходу. Свежий ночной воздух ожёг наболевшие лёгкие, и парень надсадно закашлялся, согнувшись. Старик терпеливо ждал. Медленно они пошли на задний двор. Босые ступни Ваньки леденила земля, подёрнутая лёгким морозцем: стоял уже конец ноября и начинались небольшие заморозки.

– Дядя Семён, – прохрипел парень, – дозволь умыться… кровь смыть.

– Давай, милок, умойся, я подожду.

Они подошли к лохани, Ванька опустился на колени и опустил руки в воду, разбив ледяную паутинку. Поплескал в лицо, обмыл руки и торс, почти не чувствуя холода. Зачерпнув в горсть, глотнул ледяной водицы, но его тут же вырвало, едва успел отвернуться от лохани.

– Не пей, желудок застудишь. Я тебе тёпленькой принесу, – посоветовал дворецкий.

Скрипя зубами, Ванька поднялся. Боль в теле была немыслимой, затмевала рассудок, хотелось убиться головой о мёрзлую землю и прекратить мучения. Он доковылял до клети, почти упал на подстилку, тяжело вздохнул. Вот теперь он почувствовал холод и начал дрожать.

– Погоди, – сказал Семён Парамонович и ушёл. Вернулся спустя несколько минут, принёс тёплое питьё, рубаху, армяк, шерстяные носки и несколько попон. Заставил Ваньку одеться и попить.

– Спи. Тебе надо спать, чтобы силы были.

Дворецкий ушёл. Ванька натянул на себя попоны и ощутил блаженное тепло. Но уснуть ему не дали: пришли Савка и Дуня облегчить его мучения. Сначала напоили горчайшим отваром, который должен был утишить боль, потом заставили снять армяк, отчего он вновь стал дрожать от холода, и, задрав рубаху, намазали мазью ушибы. Дунька начала всхлипывать, увидев его багровые синяки и кровоподтёки, Савка тоже подозрительно засопел, но сдержался.

– Ничё, Дуня, барин маленько стукнул, пройдёт! – разбитыми губами пошутил Ванька, и девушка улыбнулась сквозь слёзы. Закончив, они опять одели его, заботливо укутали попонами, и Дуня ушла. Савка вознамерился ночевать тут же.

– Вдруг тебе что надо будет! – настаивал он.

– Иди в комнату, не надо тебе тут быть, – прошепелявил Ванька. – Там порядок наведи.

– А ты?

– А я буду ждать суда барыни.

– Ваня, клеть же не запирается! Пойдём, поспишь на кровати, а утром сюда вернёшься! – взмолился отрок.

– Нет, не пойду, так нельзя, – отрезал парень. – Это доверие Елизаветы Владимировны. Иди отсюда! Ты со свету сжить меня хочешь?!

Савка нехотя ушёл. Ванька закрыл глаза, но уснуть, несмотря на отступавшую боль, не давали скорбные мысли.

«Это что же выходит? – думал он. – Получил несколько тычков от барского прислужника и уже готов молить о пощаде? Ещё немного – и я ноги бы ему целовать начал?! Слезу уже пустил… Что ж я за слезомойка какая… Рабья душонка… пёс паршивый – его бьют, а он руку лижет… тьфу!»

От отвращения к себе он скривился.

«Видела бы она меня, как я по полу ползаю…» – душевные муки затмили телесные в момент. Парень откинул попоны и встал на колени, широко перекрестившись и устремив взгляд к небу:

– Господи! Иже еси на небеси! Дай силы рабу твоему Ивану выдержать всё, что пошлёт судьба! Господи! Пусть я не сломаюсь и смогу дойти до конца, какой бы он ни был! Всё приму, пусть только любушка моя будет счастлива и ребёночек наш вырастет свободным! Прошу, Господи, исполни такую малость твоего раба Ивана!» – помолившись, он почувствовал небольшое облегчение и снова улёгся, но мысли переключились на Пульхерию:

– Боже мой! – вскричал он, опять отбросив попоны. – Ведь она будет завтра меня ждать!!

Как загнанный зверь, заметался по клети:

– Как же её предупредить?! Что она подумает??

Спустя минуту пришла правильная мысль: «Подумает, что что-то случилось, что-то непредвиденное, и приедет сюда. А там… она поклялась, что промолчит!»

Что клятву Пульхерия сдержит, Ванька не сомневался: если бы шла речь только о ней, девушка бы ни на секунду не задумалась нарушить слово, но речь шла о ребёнке.

«Промолчит!» – утвердившись в этой мысли, Ванька наконец улёгся и заснул глубоким сном. Спал он всю ночь, утром его никто не будил, проснулся парень ближе к полудню, и то потому, что на дворе вовсю шумела дворня, перекликались гуси, куры квохтали, оповещая о снесённом яйце, индюшки да козочки тоже вносили лепту в общий гомон. Барыня любила деревенскую животинку и держала её в усадьбе, у неё даже были коровы-любимицы – Зорька и Белянка, исправно приносившие телят, тоже немало забавлявших Елизавету Владимировну.

Привычные звуки успокаивали, вселяли тихую радость. Но мысли, пробудившиеся вместе с Ванькой, вновь вогнали его в тоску. Он даже застонал от безысходности. Но страдать ему не дали.

– Встал? – Савка, дежуривший поблизости, просунул в клеть голову. – Сейчас поесть принесу!

Притащив молока, ломоть хлеба и пару картофелин, смотрел, как Ванька осторожно жуёт.

– Больно? – сморщившись, поинтересовался парнишка.

– Больно, но терпимо, – сказал Ванька, сам удивляясь. Тело ломило, но подобные ощущения он испытывал и во время покоса и не умер.

– Жить можно, – он допил молоко, утёр губы ладонью и посмотрел на Савку:

– Спасибо, парень, ты истинный друг. А теперь беги отсюда, а то схлопочешь сам знаешь от кого…

Савка упрямо помотал головой:

– Я здеся буду!

– Савва! – внезапно Ваньке пришла в голову мысль. – Иди дежурь у ворот. Как только увидишь экипаж молодой барыни, скажи ей, что со мной случилось. Только тихонько, понял?

– Понял! – мальчишка обрадовался поручению и убежал.

Прошло ещё несколько томительных часов, в течение которых Ванька приготовлялся врать со всей искренностью, на которую был способен, прежде чем за преступником пришёл дворецкий:

– Пойдём, милок, барыня требует.

Перед дверью опочивальни Иван снял армяк и шерстяные носки, в которых его ноги казались огромными, и отдал дежурному казачку. Семён Парамонович приоткрыл дверь:

– Матушка, я привёл его.

– Пусть войдёт, – послышался усталый голос барыни, такой усталый, что у Ваньки защемило сердце.

Он вошёл и тихо закрыл за собой дверь, став у стены. Елизавета Владимировна сидела в кресле у богатого трюмо, выписанного любящим мужем из Венеции. Обстановка покоев, в которых Ванька бывал и раньше, поражала не столь роскошью, сколь вкусом: барыня любила краски тёплые, летние, поэтому и обивка мебели, и драпировки стен были выполнены в оттенках персикового, розового и жёлтого цветов. Сама мебель была из светлого ореха и прекрасно вписывалась в летнюю гамму.

Кровать с балдахином, большой трёхстворчатый шкаф, трюмо с всевозможными женскими притираньями, духами и прочими штучками, кресло, ножной пуфик, банкетка, занавеси у дверей и на окнах – вот, пожалуй, и вся обстановка.

На стенах висели колоритные пейзажи не именитых живописцев, но собственного талантливого мастера – крепостного Игната, который был на должности тупейного художника, а в свободное время, в достатке предоставляемое хозяйкой, малевал окрестности имения. И так у него выходило хорошо, живо, с душой, что приглашённые незнающие гости, всегда полагали, что это картины как минимум Фёдора Матвеева. На стене над трюмо висели парадные портреты покойного генерал-аншефа Зарецкого и его супруги, писанные Дмитрием Григорьевичем Левицким. Великий мастер выполнил их в своей обычной манере, сделав героев своей работы очень русскими, открытыми людьми. Александр Андреевич вышел у него настоящим русским барином – щедрым, несдержанным, но добрым, а в лице Елизаветы Владимировны была толика задушевной грусти, указывавшая на её поэтическую натуру.

Справа и слева от портретов родителей висели две эмали на миниатюре, сделанные Петром Герасимовичем Жарковым, – Григорий и Николай, сыновья Зарецких. Мальчикам на миниатюрах было пять и семь лет. Точёные черты лица, одухотворённый взор – всё в их облике говорило, что это были одарённые дети. И одарённые юноши, которым не дано было стать взрослыми мужчинами, жениться, обзавестись потомством… Жестокая судьба вырвала братьев из любящих объятий жизни, не дала отцу и матери увидеть, какими они будут в тридцать, сорок лет, каких выберут невест, что за дети у них родятся… Ничего этого не оставила рука провидения безутешным родителям…

Небольшой портрет Саши лежал рядом с барыней, словно она внимательно рассматривала его и лишь перед приходом провинившегося холопа отложила в сторону.

Красиво, уютно и покойно было в опочивальне, но Ванька видел лишь свою госпожу, её измождённое лицо, синяки под глазами, дрожащие пальцы. Весь облик её так отличался от привычного властного вида, что он совершенно упал духом, не зная, чего ожидать. Так и застыл у дверей столбом, повесив голову.

– Встань сюда, – услышал он тихий голос Елизаветы Владимировны.

Ванька посмотрел: барыня перстом указывала, куда ему стать – прямо перед собой, за два шага. Он переместился. Время тянулось, молчание становилось невыносимым. Ванька медленно поднял голову и посмотрел на свою госпожу: она разглядывала его как будто даже с удивлением и молчала, точно он, провинившись, не заслуживал даже бранных слов. Опять понурился.

– Ну, что ж, Ваня, – спустя вечность мягко сказала барыня. – Расскажи мне всё без утайки.

– Матушка… – начал он было, но язык присох к нёбу, гортань словно была забита песком – сколько ни силился, ничего не смог выдавить из себя, никаких оправданий. Тяжело рухнул на колени:

– Виноват, наказывайте!

– Это понятно, что виноват. И наказание понесёшь. Но я хочу знать правду: за что тебя бил барин?

Парень по-прежнему молчал, язык отказывался повиноваться.

– Ваня, я жду! – Елизавета Владимировна не собиралась отступаться. – Можешь стоять здесь, сколь твоей душеньке угодно, но рассказать придётся!

Ванька попытался сглотнуть – не получилось.

– Выпей воды, – барыня налила из хрустального графина воды в хрустальный же стакан и протянула крепостному. Он жадно проглотил влагу и осторожно поставил стакан на край трюмо. Утёрся ладонью.

– Ну? – уже требовательно вопросила хозяйка.

– За вирши, – честно сказал парень.

– За эти, что ль? – тряхнула она листком.

– Да.

– Ты меня за дурочку держишь? – в голосе Елизаветы Владимировны послышалась нарастающая гроза.

– Нет, матушка, как можно! – испугался Ванька, подняв взгляд на хозяйку.

– Смотри на меня! – глаза её метали молнии. – Я сама расскажу тебе, как всё было, холоп!

Ванька вздрогнул, будто его ударили. Никогда, никогда прежде барыня не называла его этим словом, никогда не давала почувствовать, что он бесправный, безмолвный раб. Что же творится в её душе, какие муки он ей причинил?!

– Ты возжелал свою госпожу, жену твоего барина, – продолжала она, – стал писать ей подмётные письма, склонил к прелюбодеянию и надругался надо всем святым в этом доме! Так ли я рассказываю?! Как давно вы сладили??

Каждое слово Елизаветы Владимировны забивало раскалённые гвозди в сердце несчастного, он начал раскачиваться, не в силах вынести гнетущей боли, сквозившей в голосе барыни, схватился руками за виски и почти выкрикнул:

– Нет! Не так!

– А как?? – ещё грозней вопросила она.

– Государыня-матушка, я действительно писал госпоже, но только вирши. Я хотел услужить ей, сделать приятное, ведь Пульхерия Ивановна любит поэтическое слово! Простите, что заставил вас страдать, накажите меня, непотребного, только не смущайте Пульхерию Ивановну и сами не мучайтесь! – к глазам опять подступили слёзы. Пока он говорил, Елизавета Владимировна не сводила с него пылающего взора:

– Ваня, понимаешь ли ты, как мы с покойным Андреем Александровичем доверяли тебе? Можешь ли ты оценить глубину нашего доверия?! Мы всё тебе дали: нашу заботу, любовь, прекрасное образование! Мы, наконец, никогда не делали различий между нашим сыном и тобой! И так-то ты отплатил за нашу доброту? Предательством?!– голос её взлетел до небес, слова причиняли страдания куда мучительней Федькиных сапог.

– А может, Ваня, это не ты и виноват? – внезапно интонации барыни стали вкрадчивыми. – Может, это моя невестка воспылала к тебе страстью? Вон как ты хорош собой, холоп! Крепок, умён, язык куда как подвешен! Стихоплёт!! Может, это на неё нашла блажь побаловаться с крепостным?! Известны такие случаи, и немало. Но да не у нас в поместье!! Она склонила тебя к прелюбодейству?! Отвечай!

Слова Елизаветы Владимировны жгли калёным железом, хлестали пуще кнута. Ванька, не зная, куда деваться от распирающей его грудь боли, рванул на себе рубаху и разодрал её до пояса с каким-то рычаньем, явив барыне багровые кровоподтёки, обезобразившие его торс:

– Нет, барыня, нет! Один я виноват, меня и казните! Пульхерия Ивановна – ангел во плоти, невинна она! Вам как перед Богом клянусь! – он истово перекрестился. – Не предавал я вас, матушка… Одни токмо вирши были на уме… Накажите холопа, как пожелаете, но Пульхерию Ивановну не заставляйте страдать!

Всплеск сильнейших эмоций окончательно обессилил парня, он почти упал на пол, плечи затряслись от сухих рыданий.

Елизавета Владимировна молча смотрела на распростёртого у её ног Ваньку, весь облик которого являл смирение и покорство. Потом она перевела взгляд на портрет младшего сына и тяжело вздохнула:

– Вставай, Ваня, вставай, дружок. Я верю тебе.

Ванька поднялся, запахивая порванную рубаху и потупив взор.

– Иди, милый, возвращайся к своим обязанностям, – ласка, прозвучавшая в её голосе, заставила парня поднять на госпожу глаза. Она улыбалась.

– Я вижу, что ты невиновен. Я разберусь далее с этим делом. Тебя никто больше не тронет, дружок, иди спокойно. Ты и так уже наказан сверх меры.

Ванька поклонился и, пошатываясь, вышел за дверь. Елизавета Владимировна взяла в руки изображение Александра Андреевича и опять вздохнула:

– Как же мне быть, Саша, чтоб никто из вас обижен не был… Тебе надобно нрав усмирять, чтоб быть справедливым хозяином, и к Ване прислушиваться: он простая душа да верный помощник был бы в деле управления поместьем. А ты себе дружка нашёл, который тебя уже с пути истинного своротил…

Барыня предалась тяжёлым раздумьям.

«Простая душа» тем временем вышла из барских покоев, отмахнулась от казачка, совавшего ему армяк, носки да опорки, и побрела по двору, преисполненная омерзения к себе, желая скорей забраться в свою нору и отлежаться там, никого не видя и не слыша.

Именно в этот момент на подъездную аллею въехала коляска с Пульхерией Ивановной и проследовала к парадным дверям. Савка успел вскочить на подножку, шепнуть ей на ухо о происшедшем и умчаться восвояси. Пульхерия, выйдя с помощью Палаши из коляски, стала искать взглядом любимого и нашла… Ванька шёл босой по мёрзлой земле, тяжело ступая, заметно было, что каждый шаг даётся ему с трудом. Разодранная рубаха, которую он не придерживал на груди, разлетелась на две стороны от ветра, и были видны страшные, огромные багрово-синюшные кровоподтёки. Увидев барыню, он остановился и, как все дворовые, отвесил земной поклон. Как ей хватило сил не ахнуть, не прижать ладонь ко рту, не брызнуть слезами – она не знала, но сухо склонила голову в знак приветствия и, раздираемая болью и негодованием, поспешила в свои покои.

Придя в комнату, Ванька был встречен Саввой, который бережно поддержал его, уложил на кровать и укрыл тёплой шубой поверх одеяла.

– Хорошо ли тебе? – спросил.

– Хорошо, – односложно ответил парень. Уж так пакостно было ему на душе, что ещё одно лживое слово ничего не могло изменить. Он застонал и глубже зарылся в шубу. Сон не шёл, но лежал он тихо, чтоб никто не приставал с ненужной заботой. После всего того, что он вытворял в покоях Елизаветы Владимировны, ему самому хотелось себя отхлестать. Но вскоре опять пришлось подставить себя ласковым рукам Дуньки, которая прибежала с порцией горького отвара и лечебной мазью и стала обрабатывать его синяки и ссадины. Потом Савва стоял над душой, заставляя поесть, потом, наконец, наступила тишина, и Иван продолжил бичевать себя за ложь и за клятвопреступление. Забылся вязким, непрочным сном далеко за полночь, и как будто сразу его разбудили ласковые поглаживания: Пульхерия сидела на кровати и перебирала его грязные, слипшиеся от пота и крови волосы.

– Видите, Пульхерия Ивановна, как всё вышло, – еле слышно сказал он.

– Я уж знаю. Разговаривала и с иродом своим, и с матерью его. Сказала, что прежде чем набрасываться на невинного, надо было поговорить с той, у кого нашли этот листок! Что ж он с тобой сделал, зверь! – в её голосе не было слёз, один лишь гнев. – Избил до полусмерти да ещё и похвалялся, какой у него слуга умелый – это про Федьку-палача! Если б могла, сама бы отлупила его как следует, изверга этого!

– Пусенька, – прервал её Ванька, выпростав руку из-под одеял и обняв свою возлюбленную.

Она замолчала: он впервые назвал её домашним именем, да так нежно и ласково, что сердце зашлось.

– Что, Иванушка? – сдавленным от прихлынувших чувств голосом спросила она.

– Изолгался я весь. Изоврался – сил моих боле нет. Всем вру, а уж сегодня…перед Богом поклялся, что у нас ничего не было, и крест на себя положил… Клятвопреступник я теперь… как в глаза людям смотреть?

– Знаешь, Ванечка, – поглаживая его по голове, спокойно сказала Пульхерия. – Ответ мы все дадим на том свете да на Страшном суде. И твои преступления, любимый, – ничто перед злодеяниями этих господ. Ты жертву принёс, чтобы меня выгородить, какое ж это преступление… Бог-то всё видит…

– А зачем вы-то сюда пришли? – всполошился Ванька. – В опасность себя поставили? Барин-то, чаю, за вами следит пуще прежнего!

– Не волнуйся, барин у матери своей, не до меня ему.

– А что с барыней? – парень ещё больше заволновался.

– Доктор пришёл, занемогла она и сына позвала к себе.

– Пульхерия Ивановна, идите туда, прошу вас! Будьте рядом с Елизаветой Владимировной! Она вас как дочь любит! – заметался под одеялами Иван. Его неподдельное беспокойство передалось Пульхерии:

– Не волнуйся, любый мой, пойду я, пойду. Если не в опочивальне, так у дверей постою, подожду, чем всё закончится. Спи, спи, я пошла.

Поцеловав Ваньку в горячечный лоб, она незримой тенью выскользнула из его комнаты, велев Савке не спать и следить за другом, щупать лоб и в случае чего мчаться за травницей.

Елизавете Владимировне действительно было плохо. Безобразное поведение сына, в котором она окончательно перестала узнавать своего малыша, заставили её думать горькую думу.

– Где-то мы просмотрели тебя, сыночек, в чём-то оплошали, что ты вырос таким бесчувственным…

Много она размышляла о судьбе поместья и крепостных. Понятно было, что Саша не собирается придерживаться родительских устоев, ничего-то он не впитал от них: ни бережного подхода к управлению, ни разумного отношения к крестьянам. Зато от Федьки мигом набрался жестокости и безжалостности.

– Богородица, Пресвятая Дева Мария, – взмолилась барыня. – Не оставь моего сына, надели его умом да благочестием! Отцом ведь будет…

Дикая расправа с Ванькой вселила ужас в материнское сердце, нужно было найти способ защитить парня в дальнейшем.

Все эти мысли изрядно подточили её и так слабое здоровье, и в ночь у Елизаветы Владимировны случился удар. Срочно привезли доктора, но он, побыв недолго у барыни, посоветовал позвать исповедника, потому как преставиться она может в любой момент, а его мастерство тут бессильно. Елизавета Владимировна отказалась от священника и позвала к себе сына. Именно в это время Ванька отправил Пульхерию к госпоже, но её не пустили, сказав, что барыня хочет поговорить с сыном наедине. Девушка присела на пуфик около стены и случайно услышала голоса за стеной. Она обратилась в слух.

Барыня лежала, высоко приподнятая на пуховых подушках. Лицо её пожелтело, левая сторона была парализована, из уголка рта тоненькой струйкой стекала слюна. Говорила она с большим трудом, невнятно, часто останавливаясь и передыхая. Саша сидел рядом с матерью и держал её за руку.

– Сынок, – начала она, – час мой близок, посему слушай меня, не перебивай. Ты остаёшься хозяином на земле и над людьми… Прошу тебя, будь добрым и справедливым барином, рачительно относись к доходам от поместья… не разбазаривай попусту то, что достаётся тяжким крестьянским трудом… помни: всякая копейка полита кровавым людским потом… В нашем поместье никогда не били крепостных, сынок…– барыня задохнулась, сын крепче сжал материну ладонь:

– Отдохните, матушка!

– Скоро отдохну! – она улыбнулась правым уголком рта. – Дай уж мне закончить… Слово – лучший способ достучаться до самого закоснелого преступника… усовещивать, а не бить… наказывать работой, отлучением от привычной жизни, но не розгами и кулаками… Будь добросердечен, сыночек, крепостные – те же дети, их надобно прощать… они будут благодарны… Прислушивайся к Семёну и Парфёну: они мужики умные, дурного не посоветуют, за их плечами – опыт… не дадут промашку совершить…

Барыня опять остановилась, лицо её исказилось, из правого глаза потекла слеза.

– Теперь о главном… Саша, достань из верхнего ящика трюмо бумагу с печатью и подписью…

Саша повиновался.

– Читай.

Саша начал бормотать, потом остановился и воскликнул:

– Вольная на имя Ивана Андреевича Зарецкого? Это кто такой? Ванька?! Матушка, да вы не в своём уме!! Вы… вы с ума сошли! – в негодовании он вскочил, швырнул листок на стол и заметался по комнате.

– Как вы можете отпускать на волю этого… смерда?! Эту… свинью?!

– Саша, сядь и послушай, – твёрдо сказала Елизавета Владимировна. – Сядь, сынок.

Молодой барин в ярости скрипнул зубами, но матери послушался, опустился на кровать, но за руку не взял.

– Дело в том, милый, что Ваня – твой брат.

– Что??? – Саша вскочил. – Что такое вы говорите, матушка?!

– Твой сводный брат по отцу. Старший брат, – барыня тяжело дышала, видно было, что силы её на исходе. – Андрей Александрович очень убивался по старшим сыновьям… искал утешения, а я была очень слаба, опустошена и разбита… жила своим горем… когда он мне сказал, что у Татьяны будет ребёнок от него… я не обиделась… не расстроилась, а обрадовалась… думала, глядя на мальчишку и видя в нём себя, он успокоится… А потом сама понесла… ты родился… мы решили, что вы будете хорошими друзьями… Теперь пришло время открыть правду. Саша, – она обратила взгляд на сына, – ты должен всё рассказать брату… дать ему вольную. Наследство поделите на две равные доли… у него такие же права, как и у тебя… Это было последней волей твоего отца… и моей…

Она с неожиданной силой сжала руку сына:

– Саша… крестись на образа и клянись, что исполнишь нашу волю!… Клянись… – она закашлялась и стала задыхаться, но глаза неотступно следили за юношей. Саша повернулся к иконам, перекрестился, скривив рот, и сказал:

– Клянусь!

– Да будет воля твоя… – пробормотала Елизавета Владимировна. – Позови исповедника…

Но священник не успел выслушать исповедь: барыня впала в беспамятство, взор её помутнел, она ничего не слышала и не понимала. Пролежав несколько часов, она тихо скончалась, так и не успев покаяться в своих грехах.

Когда во всеуслышание объявили, что Елизавета Владимировна преставилась, среди дворовых воцарилось горестное молчание. Они знали, что теперь их жизнь изменится раз и навсегда и что перемены эти далеко не к лучшему…

Ванька, узнав о кончине своей покровительницы, не проронил ни слезинки, они все запеклись в его сердце. Он ясно понимал, что его мир разрушился и что грядущее в лице молодого барина уготовит ему только страдания.

В душе Пульхерии, которая слышала всю исповедь барыни, затеплился крохотный лучик надежды.

На третий день Елизавету Владимировну похоронили в семейном склепе, где уже покоилось тело её мужа и двух сыновей. Саша устроил богатые поминки, пригласив всех, кто знал покойницу, таковых оказалось достаточно. Крестьянам тоже было выставлено угощение и объявлены выходные до девятого дня. Дворне такой привилегии не досталось: работы в поместье было как всегда много.

Сразу после похорон барин вызвал к себе Ваньку и холодно сообщил, что он снимается с должности управляющего и отправляется работать в конюшню. Жить, естественно, будет там же, в смежном помещении, где живут все конюхи. Ванька чего-то подобного и ожидал, поэтому даже не удивился. С поклоном сказал: «Слушаю, барин», – и пошёл переселяться.

– Одёжу оставь, а сапоги сымай, – поигрывал плёткой Федька, как тень, следовавший за Иваном и наблюдавший, как он собирается. – Перья, чернила да книги тебе теперь не понадобятся, да, стихоплёт? – ухмыльнулся он.

– Фёдор, – парень медленно обернулся, движения пока давались ему с трудом, он остерегался резко поворачиваться, – тебе-то что за корысть во всём этом, не пойму? Что за радость мучить людей?

– А тебе и понимать не надо, – улыбка вновь покривила губы Федьки. – И вопросы задавать не след! Знай своё место, холоп!

Рукоять плети указала на стопку книг, которые Ванька собрался положить в сундучок:

– Барина?

– Материны это, священные книги.

– Эти бери. Все остальное оставь, читать тебе недосуг будет. Отправит тебя барин на скотный двор, будешь хлев свиньям да коровам чистить.

Ванька пожал плечами:

– Что барин прикажет, то и буду делать, а ты мне не указ! – нотки негодования проскользнули в ответе, что не преминуло отметить чуткое ухо Фёдора.

– Ты не дерзи, парень, – рукоять упёрлась Ивану в грудь. – А то, не ровён час, без языка останешься!

Взгляды их скрестились – серый, как осенняя вода в озере, Ивана и чёрный без просвету – Федьки. С минуту они смотрели друг на друга не мигая, потом в комнату вбежал Савка, и оба парня перевели глаза на него.

– Ваня! – увидев подручного барина, осёкся.

– Пошёл живей! – приказал Фёдор. – И щенка своего забирай! У! – Он замахнулся на Савву, тот пригнулся и шмыгнул за Ваньку.

– Дай мальцу хоть вещички собрать, – попросил Ванька.

– Плохо просишь, – сузил чёрные глаза Фёдор.

Иван вздохнул.

– Дозвольте собрать вещи, Фёдор Ипатьевич! – чуть склонился.

– На колени стань и проси покорно! – осклабился Федька.

На скулах парня заиграли желваки:

– На колени я встаю лишь перед Богом и барыней покойной, ангелом на земле.

– Дерзишь, холоп, дерзишь! Скажу барину, он найдёт на тебя управу! – с удовольствием сказал Федька.

– А ты думаешь, на тебя управу найти нельзя? Или на барина? – тихо ответил Ванька. – Перед Богом все равны.

– Вон ты как заговори-ил! – удивлённо протянул Фёдор. – Откуда только смелость взялась! В тихом омуте… О том барину доложено будет! – он пошёл из комнаты, добавив. – Чтоб через минуту на конюшне был!

– А мне ничего и собирать не надо, всё собрал уже! – весело блеснул голубыми глазами Савка.

– Пошли, – Ванька взъерошил ему волосы, снял нарядный кафтан и сорочку, аккуратно сложил, надел дарённую Ариной рубаху, армяк, взял под мышку сундучок.

– Ваня, а ты и с лошадками можешь? – любопытный отрок не мог идти молча.

– Могу.

– И где ж ты всему научился?! – восхитился Савка.

– Да всё здесь же, мальчишкой, у конюха Федота. Он и тебя обучит.

В конюшне их встретили радостно: Федот любил парня и за добрый, покладистый нрав, и за умение обращаться с лошадьми, да и просто за то, что человек он был хороший. Разместил их, как и остальных конюхов, коих в поместье было четырнадцать, в бараке, смежном с конюшней: барыня любила выезжать и верхами, и в карете, молодой барин тоже частенько брал лошадей, поэтому работников требовалось достаточно.

– Нашего полку прибыло! – Федот крепко обнял парня. – Ничего, не горюй, перемелется – мука будет! – это была его любимая присказка.

– Да мне нечего горевать, дядя Федот, – ответил Иван. – Мы люди подневольные, чему быть, того не миновать.

Он огляделся: сколько себя помнил, всегда у него был свой угол: комната матери, которая жила рядом с барыней, каморка, когда он перешёл в услужение к Александру Андреичу, комната при библиотеке… А здесь был общий барак с полатями, лавки, на которых и сидели, и спали, стояли рядком, кое-где в бревенчатые стены были набиты гвозди, на которых висела одёжа и всякие немудрёные вещички конюхов, у Сеньки балалайка лежала в холщовом мешочке, у кого-то стояли сундучки; божница с лампадкой в красном углу; длинный стол, несколько полок, у двери – прикрытое дощечкой ведро с водой для питья и ковшик. Уединиться негде…

– Зимой не холодно? – спросил Ванька.

– Тепло, щели мы конопатим по осени, а матушка хорошо греет, не жалуемся, – Федот ласково похлопал печь по пузатому боку. Сам он на правах старшего имел отдельную комнатку, тут же, через дверь.

– Размещайтесь, можно на полатях, можно ещё лавки принести, как по нраву. Ты отдохни пока, Ваня, чай, не оправился ещё? А малого я заберу, с хозяйством познакомлю.

– Да на мне как на собаке, дядя Федот… – начал Ванька, но вмешался шустрый Савва:

– Дяденька, вы его не слушайте, у него синячищи огроменные, ходит даже с трудом! Велите сидеть тут!

Федот засмеялся:

– Вон у тебя нянька какая, слушайся, парень! Успеешь мозоли заработать!

Иван присел на лавку. Сорвавшийся побег, рухнувшие надежды, смерть покровительницы опустошили его, но одновременно наполнили душу какими-то новыми, иными силами: он впервые осознанно подумал, что молодой барин, действительно, самодур, который действует не согласно разуму, а следуя своему дурному нраву, что барыня вовсе не безгрешна, раз допускала, чтоб её люди жили в подобных условиях, как огурцы в бочке, что сына своего она воспитывала во вседозволенности, ведь никогда не пресекала его бесчинства в отношении Ваньки или других слуг, довольствовалась лишь грозными окриками, а на хулиганства барина с дворовыми девками вообще закрывала глаза.

– Он что хочет, то и воротит, – пробормотал парень. – Но ведь и мы не в глуши живём, есть же власть повыше барской и пониже божеской…

Тяжёлые раздумья бередили душу, потом мысли перекинулись на Пульхерию: её отчаянные поступки, непокорный характер вселяли тревогу и опасения не только за её здоровье, но за самую жизнь…

Грустные думы прервала Дунька, просунувшаяся в дверь:

– Аня, дастуй! – её улыбающееся личико, порозовевшее от морозца, вызвало у парня ответную улыбку:

– Здравствуй, Дуня!

Она поставила на стол миску с кружкой и сказала:

– Ешь!

Есть не хотелось, но обижать девушку не хотелось ещё больше. Ванька взял ложку и начал есть ароматную пшённую кашу, сваренную на молоке и политую янтарным постным маслом. Незаметно еда стала доставлять удовольствие, и он с наслаждением выпил густое молоко, утёр губы ладонью, встал и поклонился ей:

– Благодарствую за угощение!

Дунькахихикнула, зардевшись, схватила пустую посуду и, махнув подолом, убежала. Ванька прилёг на лавку, подложив под голову свёрнутый армяк. С полным желудком грустные мысли не шли на ум, и он не заметил, как задремал.

Пульхерию тоже одолевали мрачные думы, она всё надеялась, что муж её, несмотря ни на что, окажется человеком чести и сразу объявит радостную весть своему сводному брату. Но дни шли, а барин, вместо признания родства, отправил Ваньку на конюшню, ей запретил выходить одной из своих покоев, только в сопровождении Епифана – мужика, которого привёл в поместье Федька, пользовавшийся с недавних пор у барина безоговорочным доверием. Причём Епифан был не единственным, кроме него рядом с Сашей постоянно тёрлись ещё два Федькиных знакомца – Клим и Прохор, все они были примерно одного возраста, все какие-то мутные, с нахальством во взгляде и с наглыми ухватками, любители сладко поесть и хорошо выпить. Чуть не каждая трапеза превращалась в попойку.

Вскоре Пульхерия отказалась от совместных с мужем приёмов пищи, сославшись на дурноту и слабость во время беременности. Саша не возражал: с того времени как она понесла, жена перестала интересовать его в качестве женщины, он словно даже брезговал дотронуться до неё. Пульхерию это вполне устраивало, она усердно симулировала нездоровье, выходила из дома, охая, тяжело опираясь на руку Палаши, и никак не могла придумать способ увидеться с Иваном или передать ему весточку: Епифан не спускал глаз ни с неё, ни с горничной.

Настал девятый день по смерти Елизаветы Владимировны. В церкви на заупокойную службу кроме близких собрались знакомые семейства, те, кто счёл возможным приехать, вся дворня находилась тут же. Торжественно и печально поставили свечи все, начиная с Александра Андреевича и заканчивая самым младшим казачком. Воцарилось скорбное молчание, священник начал службу по покойной.

Пульхерия, стоя рядом с мужем, укрытая чёрным кружевным платком, пыталась, озираясь украдкой, найти Ваню. Крестясь и кланяясь, она поглядывала через плечо налево и направо и увидела его справа у самых дверей. Он размеренно осенял себя широким крестом, кланялся. Губы его шевелились, повторяя за священником слова молитвы. Вот взгляд его побежал по церкви и остановился на Пульхерии. Между ними словно протянулась тоненькая ниточка, по которой они передали друг другу всё, что им было важно: беспокойство друг о друге, любовь и тревогу о будущем. Ванька выглядел намного лучше, чем в день приезда Пульхерии: лицо очистилось от синяков и ссадин, на щеках и подбородке вновь закурчавилась русая борода, чистые волосы вились вокруг лба.

«Насколько же он благороднее, умнее, лучше своего брата! – с горечью подумала девушка – Господи! Почему ты так несправедлив?! – возроптала она. – Почему этот изверг живёт-поживает, заботясь только о своём удовольствии, а его брат вынужден страдать, как последний раб?!» – на глаза навернулись слёзы, она торопливо перекрестилась.

Семён Парамонович одобрительно посмотрел на молодую хозяйку, заметив в её глазах слёзы; старый слуга сам плакал.

«А ведь завтра, Иван Молчальник, Ванины именины, а я не смогу его ничем одарить», – совсем расстроилась девушка, слёзы потекли по её щекам.

– Пульхерия Ивановна, не убивайтесь так, – наклонился к ней дворецкий. – Всё в руцех Божьих, подумайте лучше о ребёночке… – он протянул ей чистый полотняный платочек.

Девушка утёрла глаза и улыбнулась старику:

– Постараюсь, Семён Парамонович, спасибо тебе.

Забота дворецкого тронула её до глубины души, но смерть свекрови не печалила девушку, она была, скорее, зла на неё, и тому было много причин: потому что сына своего барыня воспитала избалованным и испорченным негодяем, потому что, зная, кто Ваня по крови, она пальцем не шевельнула, чтоб возвести мальчишку в положение, равное Саше, потому, наконец, что не позаботилась освободить Ивана сама, а переложила это на плечи своего неуравновешенного и взбалмошного отпрыска. А он, видимо, собирался стать клятвопреступником и вовсе не спешил исполнить предсмертную волю матери.

Пульхерия положила руку на живот и пообещала себе вырастить сына (или дочь, но она почему-то была уверена, что это сын) достойным человеком, не баловать его, развивать хорошие качества характера и подавлять плохие, если таковые проявятся.

Старый дворецкий смотрел на неё и чувствовал глубокое умиление: «Какую же хорошую хозяйку послал нам Господь! Рано или поздно она охладит пылкую голову барина, и жизнь в поместье опять войдёт в прежнюю колею». Жизненный опыт, конечно, великая сила, но чуткости душевной старику явно не хватало, или в силу возраста он видел только то, что хотел.

После поминального обеда, когда именитые гости разъехались, Александр Андреевич приказал всей челяди собраться во дворе. Все пришли: управляющий, дворецкий, писарь, кондитер, камердинер, парикмахер, лакеи, повара, кучера, конюхи, портные, садовники, ткачи, пекари, охотники, сапожники, башмачники, столяры, каретник, медник, кузнецы, каменщики, прачки, горничные, музыканты, певчие, скотники и скотницы, птичница, казачки, дворник, псари да бабка Мирониха – всего без малого сто восемнадцать человек. Барин вышел, оглядел разнородную толпу и спросил их, затаивших дыхание:

– Я ваш отец – вы мои дети, так?

– Вестимо так, батюшка! – ответили вразнобой.

– После кончины матушки моей я много думал и понял вот что: мать моя, безусловно, была редкой женщиной, умной, но чрезмерно доброй, непрактичной, – Саша назидательно поднял указательный палец. – И эта доброта сыграла нам плохую службу: достаток поместья в этом году упал! Плохо вы радеете о барском добре!

Ванька с изумлением вскинул голову: он самолично сводил доходную ведомость и знал, что ныне год был весьма хорош! И цена зерна была высокой, и крестьяне исправно работали, не отлынивая – никаких нареканий не было от покойницы!

– Барыня довольна была! – выкрикнул он, словно его кто за язык тянул.

Саша прищурился на него:

– Это кто такой грамотный? Поди сюда!

Ванька выдвинулся вперёд:

– Я, ваша милость.

– Ну, понятно, – усмехнулся Александр Андреевич. – Ванька-конюх, месяц побыл счетоводом и считает, что знает всю подноготную, от сих до сих! Кто ты есть? Отвечай, когда я спрашиваю! – голос его зазвенел.

– Крепостной ваш.

– То-то, дурень! А я – барин твой, мне лучше знать! Иди вон с глаз моих, – отмахнулся , как от мухи.

– Итак, – продолжил Саша, медленно расхаживая перед толпой слуг, – они, как стадо коров, одновременно поворачивали за ним головы. – Матушка моя была непрактична, за высокий доход не ратовала, слуг не наказывала, и в результате, что мне досталось в наследство? Усадьба обветшала, сад зарос, зверинец в запустении, псарня – стыдно гостей позвать и так далее, и так далее, и так далее! – голос барина упал. Дворня внимательно слушала.

– Всё нужно приводить в порядок. Как? – Саша сделал паузу, словно желая услышать ответ. – Очень просто! Будем сокращать расходы и увеличивать доходы! Отныне отправляющиеся на промысел крестьяне будут вносить оброк в два раза больше прежнего, то есть шесть рублей, – поднялся небольшой гул. – Далее. Вас, дети мои, очень много. Зачем мне столько конюхов, скотников, каменщиков и прочее? Я достаточно скромен, мне без надобности такое количество слуг, поэтому часть дворовых вернётся обратно в деревни! Затем. Будет вводиться экономия продуктов, одежды, обуви, зимой – дров, всё это сократит расходные статьи…

– Барин, ты нас уморить хочешь? – крикнул кто-то. – И так разносолов не видим, щи пустые да кашу едим – и это отобрать желаешь? Что ж нам, святым духом питаться?

– Это кто там голос подаёт? – присмотрелся Саша, но крикун смолчал.

– Кто-то из конюхов, мин херц, – шепнул ему Федька.

– Запомни! – так же тихо ответил он и возвысил голос. – И третье: чтобы я был уверен в выполнении моих приказаний, в имении будут особые люди, которые станут следить за вами и записывать все проступки и непослушания в кондуит, за кои потом будет назначаться наказание. Чем тяжелее вина, тем суровее наказание.

– А что за наказание-то, барин? – в полной тишине угрюмо спросил кто-то.

– Разные, – развёл руками барин. – Дополнительная работа, уроки, холодная, розги. За самые тяжёлые – в жандармерию или на каторгу. Вот как-то так. Да, Фёдор, – обернулся он к подручному, который держал в руках толстую амбарную книгу в кожаном чёрном переплёте, – сделай-ка первую запись: Ванька-конюх дерзко говорил с барином. И вторую: Ванька-конюх спорил с барином об еде.

– О еде, – пробормотал Иван.

– Это не он, барин! – раздался голос.

– А кто? – ответа не было. – Значит, он. Ну, что стоим? Отдых закончился, пошли все по местам!

Преобразования коснулись не только поместья, но и деревень. Александр Андреевич не поленился: самолично разработал целое уложение о наказаниях для отлынивающих от работы и нарушителях порядка. В уложении прописывалось, за что крестьянина дополнительно нагрузить работой, отобрав его дни, за что – применить розги, батожьё или кошки. Надоумил новоиспечённого хозяина сосед-помещик Болтов, у которого каждую субботу в имении творился домашний суд и который считал, что без телесных наказаний крестьянин портится и развращается.

– Крестьянам надо вбить в головы, Александр Андреевич, – внушал ему Болтов, сидя рядом за поминальным столом, – что лучшей жизни они нигде не найдут! А чтоб даже возможности искать ее не было, надо работой загрузить: в четыре подъем, до девяти вечера пусть работают. Если что грешное на ум взбредёт или, хуже того, роптать начнут – значит, мало им работы было, надо больше загружать! А недовольных – сечь. Батогами, розгами или плетью, но так, чтоб не искалечить, чтоб работать мог.

Саша слушал да на ус мотал. Совсем не так усердно он постигал науки, как чуть не наизусть выучил и принял к сведению слова помещика. Да ещё Фёдор со своими подельниками подливал масло в огонь, подговаривал закрутить гайки, чтоб его, молодого хозяина, боялись, а то слишком вольно холопы себя ведут, от рук отбились. Особенно Ванька. Фёдор рассказал, приукрасив конечно, о поведении конюха и особо передал его слова о том, что он найдёт управу на барина.

– Так и сказал: найдёт на меня управу? – спросил Саша, чувствуя, как в груди ворочается что-то тяжёлое, мешая дышать.

– Так и сказал, мин херц! – услужливо подтвердил Федька. – А уж зенки как на меня пялил! Я подумал, ударить хочет.

– Мало, что ли, ему было? – Саша медленно закипал злобой.

– Смутьян он, мин херц, его бы плетью выпороть для острастки, чтоб живого места не осталось. Глядишь, другим урок будет, побоятся лишний раз рот открыть! – Федька, ворочая цыганскими глазами, вливал по капле яд в душу барина, потихоньку прибирая его к рукам.

– Надо, чтоб у него проступков было много, тогда и наказать можно для острастки, – сказал Саша.

– А вот об этом, мин херц, не волнуйся, – синеватые белки ярко сверкнули, – грехи у него будут!

В поместье наступили тяжёлые времена. Барин, действительно, сократил штат челяди, поэтому работы у дворовых стало невпроворот. Например, из четырнадцати конюхов оставил только семерых, вдвое сократил количество скотников, отправил в деревню почти всех певцов и музыкантов, решил, что достаточно будет одной чёрной кухарки; горничных Арину и Грушу с трудом отвоевала Пульхерия. Дворовым кроме выполнения своих обязанностей теперь приходилось помогать друг другу. Дунька помогала кухарить тёте Груне, конюхи – скотникам, их труды были тяжкими, охотники да лакеи работали в оранжерее, сапожник и башмачник частенько были на псарне, Ванька помогал всем: руки у него были золотые. Только кузнецов не тронул барин, Гаврила и трое его подручных по-прежнему были вместе, имея возможность брать надомную работу.

Пульхерия чувствовала себя узницей в собственном доме: несмотря на то что она была для дворовых полновластной хозяйкой, сама не могла шагу ступить без надзора. Епифан по-прежнему следовал за ней везде по приказу барина. Жить так становилось невыносимо, строптивая девушка ежедневно думала о побеге, но не видела ни единого способа даже ускользнуть от цепного пса своего мужа, а уж тем более – из поместья. Ей нестерпимо хотелось связаться с Иваном, но она боялась неосмотрительным поступком навлечь на него барский гнев.

– Александр Андреевич, – как-то обратилась она к мужу, – сегодня суббота, нужно бы поздравить дворовых с именинами.

– Зачем ещё? – недовольно буркнул барин.

– Матушка так всегда делала. Слуги благодарны за заботу, за внимание и будут лучше выполнять свои обязанности.

– Я содержание им урезал, а ты предлагаешь подарки дарить! – возмутился Саша. – Где ж тут экономия будет?!

– Можно немудрящее что-то подарить, а людям приятно будет, о вас станут хорошо отзываться, уважать пуще прежнего! Не только кнут, но и пряник нужен истинному барину! – настаивала Пульхерия. – Да и не такие большие расходы, вы же, почитай, половину челяди в деревни отправили.

– А ты меня не учи, что мне нужно! – недовольно сказал Саша.

– Я ведь почти ни о чём не прошу, – продолжала усовещивать его жена. – Выполните моё желание, пожалуйста, Александр Андреевич!

– Ну ладно, – буркнул барин. – У кого там именины.

– Вот список, – протянула она листок.

– Гляжу, ты уж подготовилась. Так, Михей псарь, Глафира – это кто?

– В оранжерее она за цветами ухаживает.

– А! Арина, плотник Иван, конюх Иван, Фёдор… Это какой Фёдор?

– Ваш камердинер, Александр Андреевич, у него именины были тридцатого ноября.

– А мне не сказал, мерзавец! – ухмыльнулся Саша. – А подарки где я тебе возьму?!

– Я всё приготовила: девушкам – ленты, парням – пояса праздничные, Михею – новую шапку, Фёдору – табакерку, и всем по калачу. Ничего затратного. Вы всё сами подарите, я побуду у себя, – сказав так, Пульхерия повернулась и пошла к выходу из столовой, втайне надеясь, что план сработает и сейчас её окликнут. Так и вышло.

– Нет, погоди! – остановил жену Александр. – Вместе подарим, слова же надо какие-то сказать. Ты и скажешь.

– Хорошо, – послушно отозвалась девушка.

– Неси подарки да прикажи Миньке всех позвать.

Поздравление именинников, затеянное Пульхерией, действительно, было при Елизавете Владимировне, она не скупилась на добрые слова и жаловала своих людей не только подарками, но и денежкой. Но девушка преследовала свою цель – ей нужно было передать письмо любимому, не вызывая никаких подозрений у зоркого супруга. Пульхерия зашила записку в пояс и надеялась, что Ваня найдёт её. «Милый мой Ванечка! – написала она. – Судьба не дозволила нам бежать, как мы с тобой порешили. Но я не оставила мыслей о побеге, напротив, желание моё возросло: жизнь в поместье становится невыносимой! Давай мыслить, как осуществить нашу мечту. Пиши ответ и спрячь его в оранжерее, там по правую руку горшки с апельсиновыми деревьями, за которыми я ухаживаю. Закопай в самое крайнее. Твоя П.»

Риск, конечно, был, но ведь Иван мог вызваться помогать садовникам, да и желание Пульхерии покопаться в земле подозрения не вызвало бы ни у кого – самолично следить за редкими растениями было новой модой среди помещиц.

Пульхерия нашла ласковые слова для каждого именинника, даже для Фёдора, коего ненавидела за жестокость всей душой, подавала подарки барину, который их вручал и принимал поклоны и слова благодарности. Иван, взяв пояс и выслушав поздравления, отвесил земной поклон хозяевам и сказал:

– Благодарствую за заботу, ваша милость, да хранит Господь вас и вашу супругу, доброго здравия вам и вашему будущему наследнику, – смотрел в пол и выглядел очень смирным.

Уже перед сном, лёжа на лавке, укрывшись зипуном, он поднёс к лицу пояс и вдохнул аромат, исходящий от него: пахло жасминовым маслом – любимым благовонием Пульхерии. Рассматривая искусную вышивку, он представлял, как пальчики его суженой держали его, как она склонялась над рукоделием, как внимательно и аккуратно стелила стежок за стежком. Поглаживая пояс, он неожиданно ощутил под пальцами какое-то утолщение, сжал его, помял и понял, что это бумага. Сон как рукой сняло, Иван вскочил, достал ножик, бережно, по шву, надрезал пояс и с замершим сердцем вытащил клочок бумаги. Прочитал, задохнулся от счастья, прижал к губам. Перечитал ещё несколько раз и сжёг в печке. Языки пламени бросали отсветы на его лицо, черты которого посуровели и стали выражать не только доброту и открытость, но и непреклонность: меж бровей залегла упрямая складка, а скулы затвердели.

Улёгшись обратно на лавку, парень стал думать, как им можно сбежать, но ничего на ум не приходило, ни единой дельной мысли, всё получалось, что им никак не удастся выиграть порядочную фору, а без неё отправляться в бега Ваня не видел смысла. Да если честно, даже сил думать о побеге у него не оставалось: так выматывали ежедневные труды и неотвязное чувство голода, сопровождавшее крепостных теперь постоянно: барин приказал урезать и объём порций, поэтому наесться досыта никак не удавалось. Девушки не особенно жаловались на уменьшение количества пищи, но вот молодым и крепким ребятам приходилось несладко. Иван чувствовал, что превращается в рабочую скотину, он почти ни о чём не размышлял, кроме как о хлебе насущном, уже не мог припомнить, когда последний раз писал стихи. Непосильный труд медленно, но верно вытеснял все мысли. Парень иногда вспоминал о своей прежней жизни в отдельной комнате, о возможности читать, когда и сколько заблагорассудится, и она представлялась ему нереальной, словно мираж. Иван смотрел на свои ладони, на которых прочно наросли мозоли, и думал, что теперь он, как Савка, пожалуй, не сможет удержать перо…Тоска крепко засела в его сердце, радостью были лишь записочки от Пульхерии, на которые он иногда отвечал, царапая плохим грифелем на обрывках попавшей ему в руки бумаги или на кусочках бересты.

Кроме тяжёлой работы приходилось ещё выносить придирки барских надсмотрщиков: Фёдор, Клим и Прохор шныряли по всему поместью, следили, как челядь исполняет свои обязанности, находили недостатки и недочёты и тыкали носом. Уже неоднократно Ванька заступался за Савку, который вовсе не был таким рукастым, как он, и всегда допускал какие-то промашки; несколько раз выручал дворовых девок, к которым далеко не ласково подкатывали подручные барина, один раз даже не стерпел и отвесил пинок Климу, невзрачному мужичонке, который зажал в углу Дуньку, пытаясь залезть ей под юбку. Всё это раздражало парня, он всё яснее ощущал несправедливость жизни и чувствовал, что чаша его терпения полнится капля за каплей.

В усадьбе стояла гнетущая тишина и не только из-за траура, но и из-за распоряжений барина. Безрадостное течение времени иногда прерывалось бесхитростными детскими развлечениями, когда, например, по первому снежку, который весьма припозднился в этом году, молодёжь вылепила снеговиков и покидалась снежками, за что тут же получила нагоняй от бдительного Фёдора.

Приближалось Рождество, но предвкушения праздника, этого томительно-радостного ожидания не было ни у членов семьи, ни у дворовых. Решили ёлку не украшать, но праздничный стол всё же накрыть; слугам Пульхерия тоже упросила выставить угощение, молодой барин поворчал, но согласился, видимо, помня о кнуте и прянике.

Выстояв Рождественскую службу с замечательным хором певчих, который Александр безжалостно ополовинил, выслушав поздравления крепостных, муж с женой отметили праздник вдвоём, так как гостей не приглашали. Третьим был камердинер Фёдор. Недолго посидели за столом, потом Пульхерия, сославшись на нездоровье, ушла в опочивальню. Александр посидел чуть дольше, погрустил. Смерть матери, случившаяся так внезапно, очень расстроила его, он совершенно не был готов заниматься делами поместья, а неожиданное известие о сводном брате окончательно вышибло из колеи. Саша не мог примириться с тем, что холоп оказался его братом по крови, более того, он утвердился в мысли, что именно Ванька – причина всех несчастий, особенно повинен он в смерти Елизаветы Владимировны, ведь она расстроилась из-за него и из-за него же случился удар. О своём же недостойном поведении Саша не задумывался вовсе. В отличие от сводного брата, он был человеком ограниченным и поверхностным, искренне полагал, что жизнь состоит из удовольствий, а все окружающие обязаны ему это удовольствие доставлять, поэтому, когда натыкался на малейшее сопротивление, мгновенно закипал от ярости. Прекословить ему было просто-напросто нельзя.

У дворовых, сидевших за столом в людской, настроение тоже было невесёлым. Приближался сороковой день, после которого барин обещал устроить первый домашний суд, и все были напуганы. Дворне казалось, что каждый из них изрядно нагрешил и понесёт наказание, тем более что слуги были неграмотными, и что там Федька записывал в чёрную книгу – знать не могли. А он писал много чего: не так посмотрел, не туда пошёл, не то сказал – всё заносил в кондуит, намереваясь взыскать по полной, особенно с тех, кто чем-либо пришёлся ему не по нраву.

Иван тоже был мрачным, улыбка, казалось, совсем перестала гостить на его лице. Молчал, в разговор не вступал.

– Что, Ваня, как думаешь, будет барин лютовать? – тоскливо спросил его Сенька-форейтор, быстроглазый и быстроногий юноша. – Ты же его лучше знаешь.

– Думаю, достанется всем. Барин не столько лют, сколько вспыльчив, а вот Фёдор… он может злобу копить да всё помнить, а потом заставит ответить.

Савка с испугом взглянул на друга и потупился: он знал за собой грехи и понимал, что наказания не миновать, а вот какого… «Господи! – взмолился он. – Молю тебя! Пусть это будет работа, много работы! Или даже холодная, но не розги!»

– А кто, интересно, будет барскую волю вершить? – угрюмо спросил конюх Федот. – У других помещиков на конюшне порют. Так вот, я не буду! Никто меня не заставит: ни барин, ни прихвостни его.

– Дядя Федот, тогда ты пострадаешь, – мрачно сказал Иван. – Неужели это лучше?

– Не тебе ли меня учить, что лучше, а что хуже? У тебя, Ванька, ещё молоко на губах не обсохло, помолчи-ка! – прикрикнул Федот. – Так вот, крещёные, перед миром клянусь: если меня заставят пороть – умру, а руку ни на кого не подниму! – Мужик широко перекрестился на образа и тяжело замолчал. Ванька исподлобья глянул на сердитого конюха, хотел что-то сказать, но смолчал и лишь покачал головой. Он, испытавший на себе тяжесть Федькиных сапог, прекрасно помнил, как быстро они превратили его в скулящего щенка, – воспоминание, которого он стыдился и которое одновременно пробуждало в нём гнев.

Когда они уже собирались спать, Савка тихонько сказал:

– Ваня, если меня будут сечь розгами – я не выдержу, буду кричать, как девчонка. Меня ни разу никто не бил… Батюшка пальцем не трогал, маманя полотенцем стукнет – и всё… Мне так страшно… и стыдно… Я не смогу стерпеть, – он всхлипнул.

Иван посмотрел на него: «Не к добру я притащил тебя сюда. Думал, хорошее дело делаю, а вон как всё повернулось…»

Парень пообещал себе, если Савку приговорят к розгам, попросить, чтобы его наказали вместо отрока; он был уверен, что ни барин, ни Федька возражать не будут, а лишь обрадуются.

На исходе старого года, аккурат тридцать первого декабря ощенилась любимая гончая сука барина – Лютня. Единственное, к чему относился с пылом и усердием Александр Андреевич – это была охота и, конечно же, охотничьи собаки – гончие и борзые, численность которых достигала в поместье уже четырёх дюжин и продолжала расти. Барин высоко ценил голоса гончих и не только обращал внимание на звучность, но и требовал разнообразия в тоне и тембре. Отправляясь на охоту, он (конечно, не он, а псари) подбирал свору в первую очередь по голосам, и только во вторую очередь учитывал гонные качества. Иногда охота проводилась с единственной целью – послушать гон стаи.

Лютня, обладающая звонким музыкальным лаем, принесла шестерых щенят, мохнатых упитанных комочков. Радостную весть сразу сообщили барину, и он пришёл в псарню полюбоваться потомством. Михей по одному доставал щенков и передавал Александру Андреевичу, тот осматривал малыша, оценивал его стати и возвращал обратно матери, чей чуткий влажный нос тревожно обнюхивал щенка и вылизывал его. Пятеро новорождённых были хороши: подласые (сероватые с подпалинами) с коротким густым подшёрстком, а вот у шестого, которого дрожащей рукой протянул псарь, были темные пятна на лбу, ушах, губах и над глазами. Барин посмотрел, потом перевёл взгляд на Михея:

– Испортили суку, скоты!! – рявкнул он, мгновенно разъярившись. – Недоглядели, свиньи!!

Он размахнулся и наотмашь ударил старика по лицу. Михей кубарем покатился по земле и лежал, охая, не имея сил подняться. Саша схватил висевший на стене арапник, принялся охаживать псаря:

– Дармоеды! Хлеб мой едите, а за сукой уследить не можете!!!

Плеть свистела в воздухе, опускаясь на спину и голову старика, который только стонал и беспомощно прикрывался руками. Замахиваясь в очередной раз, Саша неожиданно почувствовал, что арапник выхватили из его руки. В бешенстве он обернулся и увидел Ивана, который отбросил плеть:

– Нехорошо, барин, стариков бить! Не по-божески это! – сказал, смело глядя в глаза своему господину.

Саша задохнулся от негодования и опешил, Иван же поднял старика, отряхнул его платье и сказал:

– Иди, дядя Михей!

Старик заковылял к псарям, которые, сбившись в кучку, потеряли дар речи от невообразимой выходки парня.

– Ты?! – в бешенстве рявкнул Саша.

– Я, барин, – подтвердил Иван.

– Как ты, холоп, смеешь поднимать руку на своего господина?! – ярость брызгала каждым словом.

– Седины уважать надо, барин, Михей – такой же человек, как и вы, – спокойно сказал Ванька.

– Ты совсем ума лишился?! – Саша уже шипел. – Ну ладно! Погоди у меня!

– Гожу, барин! – уголок рта парня чуть дёрнулся, и этого было довольно, чтоб его брат окончательно вышел из себя. Саша побелел, отступил назад и крикнул:

– Позвать мне Фёдора!

Кто-то из псарей стремглав ринулся выполнять приказ барина. Спустя минуту примчался камердинер.

– Вот этого, – белыми губами сказал Саша, – запереть до самого суда! Из еды – хлеб и воду давать раз в сутки!

– С нашим удовольствием, мин херц! – Федька, нехорошо улыбаясь, скрутил руки парню и ткнул его в спину, – Пошёл!

– Куда идём, Федя? – спросил Иван.

– Не твоё собачье дело! – Фёдор опять ударил его по спине.

– Перед барином ты выслуживаешься, так кто ж из нас собака? – за эту дерзость его немилосердно толкнули, так что он, чудом удержавшись на ногах, слетел по лестнице в погреб.

– Посиди здесь да подумай, кто из нас собака! – ядовито сказал камердинер, с грохотом захлопнул дверь и повесил амбарный замок.

***

Суббота наступила второго января, двое суток его продержали в погребе, где температура ненамного отличалась от уличной.

– Наша горница с Богом не спорится, – бормотал Иван, то кутаясь в зипун, то делая упражнения, чтоб разогреться.

Во второй половине дня, пополудни, начались приготовления к суду. Фёдор распорядился поставить на заднем дворе для барина кресло и стол, на который положили кондуит; принесли лавку, кадку с пучками замоченных в солёной воде розог; согнали челядь. Ивана извлекли из погреба и скрутили спереди верёвкой руки.

День был солнечный и тёплый, вчера был небольшой снегопад, украсивший двор красивыми сугробам, но сегодня солнце слегка подтопило снежок, и под ногами стало слякотно. Ваньке, двое суток просидевшему в темноте, свет резал глаза, и он прищурился, пытаясь разглядеть Пульхерию, но её рядом с барином не было.

«И слава Богу!» – с облегчением подумал он.

Слуги, стоявшие нестройной толпой, угрюмо ждали, пока барин начнёт говорить. Каждый знал за собой какую-то провинность, но не знал, что за неё полагается, и томительное ожидание своей участи вселяло в души крепостных тоску. Один Иван, наверное, не терзал себя догадками: он был уверен, что за все свои выходки лишними трудами не отделается, ему-то уж точно влетит по первое число. Парень не думал, что его отправят в уезд, потому что в таком случае глумиться будет не над кем и зло особо ни на ком не сорвёшь с таким удовольствием, как на нём. Он спокойно стоял впереди и сбоку толпы, глубоко вдыхал свежий воздух и посматривал по сторонам. Внезапно почувствовал, словно большой пёс прижался к его боку, и увидел Савку, который протолкался сквозь толпу поближе к старшему другу и стал рядом. Вид у парнишки был бледный, под глазами – синяки, он, видно, ночь не спал, всё думал про розги. Ваня толкнул его плечом и улыбнулся, но Савва не ответил на дружеский тычок – был целиком поглощён своими страхами.

– Ну что ж, дети мои! – наконец заговорил барин, проморив слуг тревожным предчувствием. – Вот и настал день суда! Сегодня каждый получит, что заслужил, всё здесь! – он торжественно возложил длань на чёрную книгу.

– Фёдор! Открывай и читай прегрешения, а ты Кузька, записывай количество!

Кузька, барский писарь, торопливо схватил перо и приготовился макнуть его в чернильницу.

Федька начал зачитывать записи, перо заскрипело по бумаге. Все без исключения дворовые были упомянуты, многие имена позвучали дважды и трижды – кого называли, те загибали пальцы на руках, чтобы хоть отчасти прикинуть, какого наказания ожидать; у Савки были загнуты все пальцы на руках и даже на ноге он поджал парочку. И лишь Иван фигурировал бессчётное количество раз: через каждые три, а то и две записи.

Но вот подсчёт закончился, и писарь с поклоном подал барину исчирканный листок. Александр Андреевич с важным видом начал его просматривать, потом подозвал камердинера и, указывая на записи пальцем, стал с ним советоваться. Федька слушал, почтительно кивая, и несколько раз позволил себе что-то сказать. Барин слегка нагнул голову в знак согласия. Фёдор вышел вперёд и громко сказал:

– Слушайте волю барина!

Савву затрясла крупная дрожь, как будто он озяб.

– Парень, ну что ты! – Иван снова толкнул его плечом. – Не боись!

– Те, у кого от двух до пяти провинностей… – Федька начал перечислять холопов по именам, затем сделал паузу, дворня стояла ни жива ни мертва. – Нагружаются дополнительной работой! Сегодня вечером получите распоряжения через дворецкого!

– У кого десять провинностей… – снова последовал поимённый список. – Платят барину штраф – две копейки!

– Свыше десяти… – Иван почувствовал, как Савка перестал дышать. – Наказываются розгами! По удару или боле за каждую провинность! На усмотрение барина! Кроме того, по нижайшей просьбе провинившегося барин может заменить денежный штраф на розги, – добавил Федька, – или наоборот! И ещё: барин может назначить любое наказание за один проступок, ежели он будет тяжёл! Верно ли я сказал? – обратился он к барину.

– Совершенно верно! – Александр Андреевич милостиво склонил голову.

– Наказания будут проводиться здесь и сейчас, не откладывая! – выкрикнул камердинер.

– А девки и бабы? – спросил кто-то из крестьян.

– Что девки? – не понял барин.

– Их тоже при всех заголять будут? – в голосе послышался упрёк.

– А как же иначе? – удивился Саша. – Провинились, значит, будут наказаны!

– Негоже это, нельзя так, барин! – крикнул уже кто-то другой. – Нас бей, а девок не смей, стыдно это!

– Не пойму, кто защитник? – прищурился Саша.

– Я это! – выдвинулся кузнец Гаврила, здоровенный мужик с пудовыми кулаками. Он сердито смотрел на барина из-под косматых бровей. – Негоже баб при всех заголять, не по-людски!

– Ты, смотрю, смельчак выискался! – начал заводиться барин, но Фёдор нагнулся к нему и что-то сказал. Саша кивнул.

– Баб и девок будут сечь на конюшне! – выкрикнул камердинер. – А сейчас переходим к наказанию! У нас восемнадцать холопов, которые заслужили розги! – Федька вновь перечислил имена, женских среди них не было. Ивана тоже не назвали. Это его не удивило: наверняка Федька придумал для него что-то позаковыристее розог.

– Первый – псарь Михей! Подходи, спущай порты и ложись на лавку.

Старичок на дрожащих ногах подошёл к лавке, повернулся лицом к челяди:

– Простите, крещёные, за позор! – перекрестился, спустил с тощей задницы порты и покорно улёгся.

– Федот, приступай! – скомандовал Федька.

– Я не буду, – глухо, но чётко ответил конюх.

– Что?? Бунт?!! – Саша, как ошпаренный, подскочил с кресла. – Бунтовать, мерзавец??? Да я тебя… в тюрьме сгною!!! – барин побелел, глаза пылали гневом.

– Воля твоя, ваша милость, а сечь никого не буду! – упрямо повторил Федот.

И опять Федька что-то шепнул барину, а тот, на секунду прикрыв глаза, чтобы справиться с яростью, кивнул. Фёдор обернулся к своим напарникам, подал им знак, и Клим с Прохором сразу направились к кадке с розгами. Со знанием дела вытащили прутья, помахали ими, так что запел рассекаемый воздух, и с видимым удовольствием встали по бокам лавки напротив друг друга. Саша слегка махнул рукой.

– Полную дюжину! – крикнул Федька и осклабился.

Розги засвистели, чертя багровые полосы по тощему телу старика, на восьмом ударе лопнула кожа и брызнула кровь. Кто-то из девок ахнул. Михей кряхтел и постанывал, но не кричал. Отсчитав двенадцать ударов, палачи остановились, старик с трудом поднялся, натянул порты и поклонился барину:

– Спасибо за науку, ваша милость, – по морщинистым щекам его струились слезинки.

– То-то же! – подобревшим голосом сказал Саша. – Лучше следи за собаками!

Михей, охая, встал в толпу крепостных. Савка мёртвой хваткой вцепился в руку Ивана.

– Савка-конюх, полную дюжину! – услышав это, парнишка замотал головой.

– Нет, нет, – бормотал он.

Животный страх парализовал Савку, он не мог сдвинуться с места. Клим подошёл, чтобы вытащить его на казнь, но Иван заслонил отрока своим телом:

– Дозволь, ваша милость, за мальца розги принять! – громко сказал он.

– Это что ещё за жертвы?! – возмутился барин, но голос его был скорее весёлым.

– Слабый он, ваша милость, сомлеет сразу, лекаря надо будет…

– Ладно, – неожиданно согласился Саша. – Не возражаю. Запиши ему ещё двенадцать ударов, Кузька!

Иван посмотрел на паренька: у того в глазах стояли слёзы, он силился что-то сказать синими губами, но не мог выдавить из себя ни слова.

– Всё хорошо, тебя не тронут, – шепнул он ему. – Не боись, паря!

Расправа продолжалась. Перепороли все восемнадцать человек. Больше никто не посмел открыть рот ни в чью защиту, на дворе стояла вязкая тишина, прерываемая лишь хлёсткими ударами розог по голому телу, пыхтеньем уставших палачей да криками и стонами наказуемых.

Ваня ждал. Нервы его тоже были на пределе, он не знал, как ответит его тело на порку, он испытывал слабость во всех членах и молился, чтоб не закричать в голос. Мысль, что придётся прилюдно заголить свой зад, заставляла кровь биться в виски кузнечным молотом.

– Два особо опасных смутьяна – Федотка и Ванька! – выкрикнул Федька. – Приговариваются к наказанию плетью!

Иван вздрогнул. Вот что придумал для него Фёдор! И дядя Федот случайно попал из-за своего упрямства.

– Федоту – десять плетей! – объявил подручный барина.

Клим и Прохор мигом схватили мужика под микитки, сорвали с него одежду, оставив голым по пояс, подтащили к столбу, к которому привязывали коней да другую скотинку, скрутили руки и привязали их к вбитому высоко над головой крюку. Федот почти повис на нём. Федька подошёл к привязанному, помахивая плетью, которая одним видом наводила ужас: у неё было несколько хвостов, каждый из которых заканчивался узлом.

Иван попытался сглотнуть внезапно пересохшим горлом. Савка охнул. Фёдор немного помедлил, встряхивая плетью, словно проветривая её, отвёл руку назад и ударил наотмашь, с умением и силой опытного палача. Мужика мотнуло вперёд, он ударился о столб, рот в чёрной бороде открылся и оттуда вырвался крик, хриплый, беспомощный, болезненный. На белой спине разом вспыхнули несколько кровавых полос. Второй удар безжалостно сорвал кожу с рёбер, третий и четвёртый располосовали плечи, пятый пришёлся на поясницу… Федька порол сноровисто, не оставляя ни клочка целой кожи. Федот кричал, с каждым ударом голос его слабел. После восьмого Федька остановился, стряхнул с плети капли крови и спросил у Федота, тряхнув его за волосы:

– Ну что, может, хватит?!

– Хватит, барин… – простонал мужик.

– То-то же! – удовлетворённо цыкнул Фёдор зубом. – Развяжите его!

Подручные развязали несчастного, подтащили к барину и отпустили. Федот кулём повалился прямо в ноги хозяину, уткнувшись головой в сапоги, и слабо забормотал:

– Милостивец… помилосердуйте…

– Больше не будешь бунтовать? – строго спросил барин.

– Нет, милостивец, не буду…

– Ну, ладно, – Саша потрепал его по волосам. – Иди с Богом.

Федот попытался встать, но не смог. Клим и Прохор опять подхватили его и отволокли в сторону, Савва и ещё один мальчик-конюх помогли встать и накинуть одежду.

– И последний преступник, набравший более двух дюжин провинностей, из которых самые страшные – это вмешательство в правосудие барина и сомнение в правоте барской воли! Ванька-конюх приговаривается к семидесяти пяти ударам плетью!

Дворня охнула. Все видели, что сделали восемь ударов со здоровым мужиком…

– Кроме того, он взял на себя чужую дюжину ударов и за эту выходку смутьян получит ещё дюжину. В целом – сотня!

Иван мысленно попрощался с Пульхерией: он понял, что живым ему из этой передряги не выйти… И надо же было в эту минуту ему поднять глаза и увидеть свою любушку в окне. Она стояла и смотрела на происходящее зверство, по щекам текли слёзы. Сердце Вани сжала ледяная рука, он быстро отвёл взгляд, чтоб не размякнуть, не сломаться.

– Выходи, смутьян!

Иван подошёл к барину.

– Не хочешь ли повиниться? – спросил Саша. – Тогда наказание будет мягче.

– Нет, барин, не в чем мне виниться.

– Ты понимаешь, что можешь не пережить порку?

– Понимаю, барин.

– Встань на колени и признай свою вину!

– Нет, ваша милость… не признаю!

Саша вздохнул:

– Приступайте!

Клим и Прохор развязали парню руки, содрали с него одежду и прикрутили точно так же, как Федота. Иван стоял полуголый у столба, резко и часто дышал, переступал с ноги на ногу, пытаясь собраться и приготовиться к удару; солнышко ласково пригревало плечи, чирикали воробьи, радуясь хорошей погоде, курлыкали толстые голуби.

В музыку зимнего дня резко ворвался свист плети и хлёсткий звук удара. Подготовиться к такому было невозможно. Ване показалось, что его ударил огромной когтистой лапой медведь, который махом вышиб весь воздух из лёгких. Боль была беспощадной, жестокой, не сравнимой ни с чем, что он переносил прежде. Парня кинуло вперёд, он стукнулся о столб, с трудом оторвался от него, утвердился на ногах и с шипением втянул воздух.

Федька с изуверством палача подождал, пока он вдохнёт и нанёс следующий удар, оказавшийся таким же сокрушительным. Из раза в раз он выжидал, пока пленник переведёт дух и понадеется, что может контролировать боль, и тут же вышибал из него слабые ростки надежды. После десятого удара, разозлённый тем, что Иван не кричит, он стряхнул с плети капли густой крови и спросил:

– Не довольно с тебя?!

– Делай… что должен… – прохрипел парень и сплюнул кровь из прокушенной насквозь губы.

Рассвирепевший кат стал наносить удары без передышки, выбивая из Ивана крики, но он молчал, лишь с трудом втягивал воздух и каждый раз упорно вставал на ноги. После тридцати неистовых ударов на спине наказуемого не осталось ни клочка целой кожи, кровь сочилась, ползла, впитываясь в холщовые порты и капая на снег, щедро украшенный алыми брызгами. Парень почти насквозь прокусил щёку, не чувствуя боли, перед глазами мелькали багряные всполохи, голова безвольно запрокидывалась назад, он понимал, что теряет сознание.

– Пятьдесят! – гаркнул ему в ухо Фёдор. Он изрядно устал, запыхался, плечо ломило, рука поднималась с трудом… Стряхнув густую бахрому крови с плети, которая словно стала в несколько раз тяжелее, Федька утёр рукавом пот с лица, размазав по нему брызги Ванькиной крови.

– Воды дайте! – Клим тут же подскочил к нему с ведром. Камердинер всласть напился и сказал:

– Плескани ему в харю!

Ледяная вода с размаху обрушилась на Ивана, перебив дыхание, но быстро приведя в чувство. Пока он, встряхивая головой и отфыркиваясь, облизывал с пересохших губ живительную влагу, Федька неспешно подошёл к нему:

– Я могу иссечь тебя до кости, – тихо сказал он. – И никто… никто тебе не поможет! Моли о пощаде!

Иван мотнул головой, сил отвечать не осталось, он опять начал уплывать в небытие.

– Клим, оживи-ка его святой водицей! – приказал Фёдор, сам отошёл к барину.

Мужичок зачерпнул солёной воды из кадки, в которой отмачивались розги, и щедро плеснул на изувеченную спину пленника. Ваня думал, что больнее уже быть не может… Но заботливый прислужник доказал, что это не так. Ему помстилось, что на спину вылили кипяток, кровь словно взорвалась в голове, бешено застучала в висках, хлынула из носа. Он не смог сдержать крик, который тут же подавил.

– Пусть подождёт, – сказал камердинер барину.

– Не сдаётся? – спросил Саша.

– Не-а! – цыкнул зубом Федька. – Крепкий орешек, однако! – в голосе засквозило удивление.

– Федя, его надо сломать, а не убить! – пальцы барина вцепились в подлокотник кресла. – Он должен умолять о пощаде при всех! Иначе…

– Станет мучеником, – закончил за хозяина камердинер.

Они замолчали.

– Мин херц, – прервал молчание Фёдор, – остаётся последнее средство.

– Пожалуй, – процедил сквозь зубы Саша. – Прикажи Епифану.

– Хорошо, мин херц.

Камердинер не спеша, вразвалочку подошёл к Ивану и рукояткой плети ткнул в изуродованную плоть, парня выгнуло от нового сумасшедшего всполоха боли.

– Уразумей, малый, я с тебя три шкуры сдеру, прежде чем ты сдохнешь! Дурень, попроси прощенья у барина – останешься жив!

– Делай… своё… дело… – просипел Иван.

– Ну, твой выбор, – Фёдор отступил, утвердился на скользком снегу, ухватил правое плечо левой рукой и размахнулся. Сейчас он бил размеренно, с оттяжкой, с каждым ударом во все стороны летела кровь и ошмётки плоти, под ногами у парня натекла целая кровавая лужа, смешавшаяся со снежной слякотью; он месил её лаптями в попытке стоять прямо, но силы были на исходе, колени подгибались, он всё чаще и чаще повисал на связанных руках. Голова безвольно моталась, спутанные волосы закрывали лицо. Кровавые отметины захватывали и предплечья, захлёстывали и грудь.

Один из ударов порвалгайтан, и большой нательный крест упал в кровавую слякоть. К нему тут же метнулся Савка, схватил вместе с промокшей насквозь от крови тесьмой и спрятал за пазуху.

– Барин, может, хватит? Убьёшь парня… – несмело сказал кузнец в полной тишине, раздираемой хлюпающими ударами хлыста, тяжёлым дыханием Федьки да стонами Ивана. Бабы тихонько причитали. Никто не смотрел на происходящее, видеть это было невыносимо. Одна Пульхерия не сводила глаз с любимого, каждый удар отзывался страданием в её сердце, она хотела пройти вместе с ним эту муку и не забыть ничего. Ни единой секундочки!

– А ты что, хочешь за него встать?! – грозно спросил хозяин. – Нет? Тогда молчи, холоп! В следующий раз сам там будешь!

Крепостной замолчал, потупив взгляд. Пришедший в себя Федот плакал, не стесняясь, глядя на парня, покрытого кровью с головы до пят. Со спины, превратившейся в кровавое месиво, свисали лохмотья кожи, плеть раз за разом впивалась в кровоточащую плоть. Ванька уже не вздрагивал, обмякнув на верёвках, голова его свесилась набок, изо рта текла кровь.

– Не жилец! – отчётливо сказал кто-то из слуг.

– Сотня! – тяжело выдохнул Фёдор.

Барин встал с кресла и подошёл к своему сводному брату, которого по его приказу истязали до смерти.

– Приведи его в чувство, – приказал подручному.

Федька приподнял голову непокорного за волосы и несколько раз ударил по лицу:

– Приди в себя! Барин хочет с тобой говорить!

Иван приоткрыл глаза; расфокусированные болью и ничего не видящие, они были обращены внутрь его исстрадавшегося сознания.

– Смотри на меня! Смотри! – гневно сказал Саша.

Иван, изнемогая от муки, сквозь пелену видел лицо своего хозяина белым пятном.

– Я твой господин, – сказал Саша, – хозяин твоей жизни и смерти. Ты понимаешь это?

– Да… – выдохнул Ванька.

– Ты понимаешь, что ты моя собственность?

– Тела… но не души… – упрямо прохрипел парень.

– И тело, и душа твоя принадлежат мне!! – в неистовом бессилии сверкнули глаза барина. – Чтоб ты покрепче это запомнил, приступай, Фёдор!

Подбежавшие подельники отвязали Ивана и держали его, чтоб не упал. Федька отошёл и через некоторое время вернулся, неся причудливое изделие на длинной рукоятке с вензелем на конце. Железо, из которого было сделано это орудие, ярко сияло в потихоньку подступавших сумерках. Кто-то из баб ахнул. Федька плотоядно улыбался.

– Сей предмет, – громко сказал барин, – это клеймо с моими инициалами: А – Александр, З – Зарецкий! Отныне, если какой раб забудет, где его место, будет бит плетьми и клеймён для лучшей памяти! Смотрите и запомните это!

Раскалённое железо, омерзительно шипя, впилось в человеческую плоть, Иван взвыл и рухнул без сознания в кровавую мокреть прямо к ногам барина. Со стороны всё выглядело так, как нужно было режиссёрам этого спектакля: усмирённый раб умоляет о пощаде своего хозяина.

– Отнесите его на конюшню, – приказал барин, – даю неделю. Если оклемается – хорошо, сдохнет – туда ему и дорога!

– Александр Андреич! – подбежала испуганная Палаша. – Лекаря надо, барыня в обморок упала!

Пульхерия, не вынесшая зрелища клеймения любимого, лишилась чувств вместе с ним.

– Где я? – первое, что спросил Иван, придя в себя.

– Ты на конюшне, Ванятка! – обрадованно воскликнул Савка. – Пить хочешь?

– Пить… – парень пошевелил распухшим языком. – Да, хочу…

Отрок поднёс к его рту кружку с водой. Глотать было трудно, но выпив животворную влагу, он почувствовал себя немного лучше.

– Сколь времени? – не закончил вопрос, уронив голову на подушку.

– Без памяти ты был почти сутки, сейчас полдень третьего января.

– Ясно… Что там?

– Со спиной? – отрок отвёл глаза. – Бабушка Мирониха говорит, всё заживёт.

– Совсем плохо? Не ври мне…

– Ваня, там живого места нет. Пока ты в беспамятстве был, барыня прислала крепкого вина, корпию на повязки, холстину чистую, бабка Мирониха и Дуня вином все… всю спину протёрли, кровь смыли, мазью с календулой да лопухом намазали. Ты лежи, не шевелись. Барин неделю дал отлежаться.

– Благодетель… – хмыкнул Ванька, вспомнив белые от бешенства глаза Саши. – А что барыня?

– В обморок упала, когда тебя… когда тебе…

– Что мне?

– Клеймо поставили, – упавшим голосом пробормотал парнишка.

– Ах, да… – жгучая боль в плече, слепящая вспышка перед глазами было последним, что помнил Иван. Он посмотрел: на предплечье была аккуратная повязка.

– Барыне потом лекаря позвали, он велел ей лежать.

– А ты почём знаешь?

– Так Палаша всё время приходит справляться о тебе, она и рассказала. Пульхерия Ивановна бульон прислала, чтоб ты поел… Хочешь, Ванятка?

Есть не хотелось. Хотелось встать. Иван попытался подняться, но спина отозвалась такой пульсирующей болью, что он тут же повалился обратно.

– Лежи! – испуганно воскликнул Савка. – Не шевелись, а то вовек не заживёт!

Дрова в печи потрескивали, ему было тепло и очень уютно, спину саднило, но если не шевелиться, то терпеть можно, поэтому Ванька устроил голову поудобнее и опять провалился в забытье.

Снова он очнулся от боли. Кто-то немилосердно ткнул его в израненную спину. Иван застонал и приоткрыл глаза: прямо перед ним были две пары мужских ног.

– Смотри-ка, жив! – раздался голос барина.

– Мин херц, эти твари живучие, как черти! Вольный человек давно бы Богу душу отдал, а эти! – его опять ткнули.

– Ну что, пёс, понял, где твоё место? – Ванька почёл за благо притвориться бесчувственным, глаза не открыл и не пошевелился.

– Ладно, жив – и хорошо, у меня на него ещё планы, – сказал барин. – Пойдём отсюда, смердит, как в *…пе у дьявола!

Когда они ушли, из-за печки выполз Савка.

– Как ты, Ваня? Больно тебе? – прошептал он. – У, ироды, креста на них нет! – погрозил он кулаком.

Ване стало смешно, он даже хмыкнул пару раз:

– Ты, гляжу, осмелел, таракан запечный…

– Ванятка, ты прости меня! – присел мальчишка рядышком, заглядывая другу в глаза.

– За что?

– Да ведь ежели б ты за меня наказание не принял, на две дюжины плетей бы меньше получил, – в голосе Савки зазвенели слёзы.

– Эх, Савва… это всё равно… барин взъелся на меня… всё равно бы сотню отмерил… не переживай попусту.

– В другой раз так не делай, я сам всё стерплю! – храбро сказал отрок.

– Хорошо, – покладисто согласился Иван. – Сам так сам.

Их солидную мужскую беседу прервала открывшаяся дверь: в барак зашли Дунька и бабка Мирониха.

– Что, сынок, очнулся, мой болезный? – лаково запела старушка. – Славный мой, сейчас потерпишь немного, а я тебе отварчику принесла. Дуня, напои его!

Ласковые девичьи руки поднесли чашу с отваром и заставили выпить всё, как больной ни сопротивлялся едкой горечи. Желудок его жалобно заурчал.

– О! – обрадовалась бабка. – Живот еды требует! Это дело у нас на поправку поворотило! Сейчас мы с Дуней раны твои посмотрим, а потом поешь – и спать.

Она откинула ворох тёплого мягкого тряпья, которым был укрыт парень, бережно и ловко стала снимать повязки и проверять, не гноятся ли раны.

– Дуня, видишь, сукровица сочится, надо просушить да снова мазью намазать, она и лечит, и боль утоляет.

Девушка принялась за дело. Пальчики её еле касались обнажённой кровоточащей плоти, но даже от этих невесомых прикосновений Ивана передёргивало, он скрипел зубами и еле сдерживался, чтоб не закричать.

– А ты покричи, покричи, милок, – усовещивала его бабка. – Чай все свои!

Пока Дуня занималась спиной, Мирониха размотала повязку на руке и осмотрела ожог. Ванька скосил глаза и увидел багровые, чёрные по краям от сожжённой плоти буквы в круге – А и З.

– Вырежу! – в бессильной злобе прошептал он.

– И вырежи! – согласилась бабка, смазывая и вновь забинтовывая ожог. – Вырежи! А барин тебе новые буквицы поставит, только не на плече, а уже на лбу! – сухая ладошка легонько стукнула его по лбу. – Уразумей, сынок, напролом идти – погибнешь. Терпи.

– Устал я, бабушка, терпеть, – тихо сказал парень. – Ты вон всю жизнь терпишь – и что тебе за это? Матушка моя терпела и мне велела, а у меня моченьки уже нет!

Бабка внимательно посмотрела на него:

– Знаешь, как охотники птиц ловят? Заприметят гнездо с яйцами и похаживают к нему терпеливо, следят, как птенцы растут, пёрышками покрываются. И вот когда слётки уже готовы, ждут, когда мать из гнезда улетит. Тогда они тут как тут: заберут птенчиков и на продажу несут… Никто мать не пугает, пока она в гнезде сидит, втихаря приходят. Уразумел ли, о чём я?

– Вроде уразумел, – ответил парень.

– Вроде Володи на манер Петра, – улыбнулась бабка. – Дуня, накорми его бульоном, да горшок какой поганый найди для отхожих надобностей, а то наш богатырь по нужде захочет, а до дверей не дойдёт.

Иван почувствовал, что краснеет, да и девушка смущённо хихикнула.

– Ну, я пошла, пока меня не хватились, а ты, девка, хозявствуй, – Мирониха тяжело поднялась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Иван встал на третий день после порки. Ему, деятельному и подвижному, было нестерпимо лежать пластом, да более того, справлять нужду в горшок, выносить который за ним должен кто-то другой. Этим другим был Савка, и он ни разу не пожаловался, но для Вани это не играло никакой роли.

Почувствовав утром, что ему нужно в отхожее место, он откинул одеяла и, опершись на согнутые в локтях руки, начал потихоньку подниматься. Раны сразу же отозвались болью, но, к удивлению Ивана, вполне терпимой, а не такой, которая мутила сознание и лишала человеческого достоинства. Спустив ноги с лавки, сел и замер: подкатила дурнота и головокружение. Посидел, нащупал ступнями опорки, упрямо мотнув головой и прошептав: «Врёшь, не возьмёшь!» – парень стал на ноги. Его повело в сторону, но, к счастью, стена была рядом и он смог ухватиться за какой-то гвоздь, удержать равновесие и не рухнуть обратно. Головокружение стало ещё сильнее, но Иван решительно сделал один шаг, потом другой и потихоньку дошёл до выхода. Остановился, справляясь с очередным приступом тошноты, протянул руку вперёд, и тут дверь резко открылась: на пороге стоял Савка. Ваня, предельно сосредоточенный на себе и своих ощущениях, даже испугался внезапному явлению и вскрикнул. Не меньше оторопел и Савва, увидев в дверях бледное, всклокоченное, немощное привидение. Впрочем, он тут же справился с испугом, поднырнул под руку Ивана и поддержал его, заставив опереться на плечо.

– И куда это мы собрались? – поинтересовался он.

– Ты что со мной, как с дитём неразумным, говоришь? – насупился парень.

– Так ты и есть дитё! – вредным голосом ответил Савка. – Ему лежать велено, а он, вишь ты, дела нашёл!

– Належался уж! – проворчал Иван.

– Ну да! Мы же лучше знаем, нам бабка Мирониха не указ! – продолжал отчитывать его отрок.

– Савва! – взмолился Ваня. – Довольно! Будь другом, отведи в нужник! Не могу я боле в горшок ходить!! – кричать сил не было, иначе он бы крикнул.

– Ну, ладно, быть по-твоему, – согласилась строгая нянька. – Но потом ляжешь!

– Да, да! – парню уже было не до споров.

Справив нужду да прогулявшись по морозному воздуху, он почувствовал себя бодрее и ощутил недвусмысленные позывы в желудке.

– Савва, а нет ли поснедать чего? – смущённо поинтересовался.

– Хочешь?! – обрадовался мальчишка. – Полно всего! И барыня прислала, и тётя Груня с Дуней передала!

– Только я сидя буду, ладно? – умоляюще посмотрел он на свою сиделку.

– Ну как тут с тобой быть! – грозно нахмурил Савка брови. – Садись уж!

Устроив Ивана поудобнее, он поставил на стол всю снедь, которую нашёл, и под конец торжественно выставил стеклянный графин с красным вином:

– Барыня прислала силы поправлять!

Ванька оглядел накрытый стол, повёл носом и внезапно почувствовал такой голод, что накинулся на еду, как волк. Савка только посмеивался, глядя, как друг сметает всё с ладони Бога:

– О как! Молодца!

Слегка насытившись, Иван сказал:

– Давай, присоединяйся! Вместе веселее!

Дважды повторять не пришлось, находившийся в том возрасте, когда парни готовы кору жевать, лишь бы желудок молчал, Савка подсел к столу и смело ухватил стакан с вином.

– Э нет! Это нельзя! А вот курицу – пожалуйста! – засмеялся Ваня.

Вдвоём они быстро уплели почти всю снедь, потом Иван неожиданно стал клевать носом, и Савва помог ему лечь, сам взялся убирать.

Но не успел Ваня уснуть, как с пинка распахнулась дверь и вошёл Федька. Уперев руки в боки, не потрудившись прикрыть за собой, он с ухмылкой оглядел стол и сказал:

– Гля-ко! У них тут пир горой! – взял стакан, щедро плеснул туда вина, выпил. Уставился на Ивана. Тем временем Савка потихоньку прикрыл дверь.

– Ты уж вовсю ходишь, как я погляжу?

– По нужде вставал, – хмуро ответил парень.

– Ну, пожалуй к барину пред светлые очи! – осклабился Фёдор. – Да поживей!

– Не дойдёт он, – подал голос Савва. – Первой раз встал сегодня, чуть не упал!

– Но ведь не упал же? – Федька перевёл пронзительный взгляд на мальчишку. – Так что давай живо к барину в кабинет! Он ждёт, – резко повернувшись, ушёл, опять не закрыв дверь.

– У, ирод! – метнулся к входу Савка. – Пойдёшь? – в голосе зазвенели слёзы.

– Куда ж деваться? – угрюмо сказал Иван. – Помогай одеться.

Савка проводил друга до двери в библиотеку. Казачок доложил барину, что Ванька явился и велел парню войти. Иван вошёл в такой знакомый кабинет, где несколько месяцев кряду усердно работал, читал, мечтал, и сердце защемило. Он стал у дверей, придерживаясь рукой за стену, чтоб не шататься.

Молодой барин сидел за столом и сосредоточенно просматривал какие-то бумаги. Теперь выносить окончательный вердикт по многим вопросам ему приходилось самому, поскольку умница помощник, который легко снял бы этот груз с хозяйских плеч, был им разжалован в конюхи и смутьяны. Парфён неоднократно и очень аккуратно намекал на это Саше, но тот закусил удила и пригрозил самого управляющего высечь, если не прекратит заводить разговор о Ваньке.

И вот он стоял перед ним. Его раб и его брат… Его соперник! Саша исподлобья поглядывал на Ивана. Тот был бледен, лицо покрывала испарина; стоял не шатаясь, но держался за стенку.

– Ну что, как ты? – ласково спросил Александр.

– Ничего, ваша милость, – хмуро, глядя в пол, ответил Иван.

– Угу… – промычал Саша. – Ничего не хочешь мне сказать?

– Нет, ваша милость, – так же хмуро ответил парень.

– Ну, так я и предполагал! – барин печально вздохнул. – Значит, я тебе скажу. Подойди сюда!

Иван, отпустив стену, сделал несколько неверных шагов и торопливо уцепился за край стола. Головы так и не поднимал.

– Сейчас я дам тебе прочитать один документ. Ты сможешь?

Голова по-прежнему шла кругом, но разумения он не утратил.

– Смогу, Александр Андреич.

– Держи, – барин передал листок.

Ваня взял его и постарался сосредоточиться на чтении. Буквы прыгали и расплывались, поэтому он перечитал несколько раз, но смысл так и не дошёл до его сознания. Он поднял глаза на барина. Тот с иезуитской улыбкой смотрел на брата.

– Что это, ваша милость?

– Как что? Вольная.

– А… на кого она выписана? Что за человек Иван Андреевич Зарецкий? Я не припоминаю такого…

– На дату рождения посмотри, – продолжал ядовито улыбаться хозяин.

– Третье декабря тысяча семьсот семьдесят четвёртого года…

– Ну?! – уже с раздражением сказал Саша. – Тебе плетью все мозги отшибло, что ли?!

– Это мои именины… – всё ещё непонимающе сказал Иван.

Барин развёл руками:

– Ну?!!

– Это… моя вольная? – в момент пересохшими губами прошептал парень и вновь начал вчитываться в строчки. На глаза набежали слёзы, он не мог разобраться в своих чувствах: радость и недоверие сплелись в единый клубок.

– Наконец-то! – Саша легко выхватил бумагу из онемевших пальцев слуги. – Дошло. Да, это вольная на твоё имя!

Он наслаждался, глядя на лицо своего холопа: столько эмоций сейчас отражалось на нём. «Пожалуй, это интереснее, чем порка! – подумал он. – Чистое удовольствие». Понаблюдав за ошеломлённым Ванькой, дав ему возможность чуть-чуть переварить сказанное, продолжил:

– Но это ещё не всё.

– Не всё, ваша милость? – холоп смотрел на него мокрыми глазами. – Что же ещё… вы желаете мне сказать?

– Дело в том, Ваня. – Александр слегка наклонился над столом, вперившись взглядом в Ивана. – Дело в том, что ты… мой брат!

Он откинулся на спинку кресла. Ваня смотрел на него, не мигая.

– Брат? – наконец прохрипел он. Земля уходила из-под ног, стены завертелись. Иван крепче вцепился в стол.

– Дозвольте сесть, ваша милость? – еле нашёл силы спросить.

– Садись да воды выпей, – барин придвинул стакан.

Парень тяжело опустился на стул, утёр испарину, взял стакан, но руки тряслись так сильно, что побоялся пролить воду и поставил обратно.

– Александр Андреич, вы мой брат? – еле слышно спросил. – Это… не шутка?

– Какие уж тут шутки! – ухмыльнулся Саша. – С предсмертных слов матушки, это истинная правда! Сводный брат по отцу!

Иван потёр лоб. Он не мог собраться с мыслями, их было много, и они разбегались, как муравьи.

– Это как же… я теперь свободен, Александр Андреевич… брат? – он поднял глаза на барина.

На губах его сводного брата змеилась всё та же иезуитская улыбка.

– Ну, это как сказать… – протянул он. – Во-первых, мне решать, дать тебе вольную или нет.

– Но как же… – Ване показалось, что его окатили ледяной водой. – Вот же она, вольная… Подписана Елизаветой Владимировной…

– Ну да. Только она умерла. Нужна и моя подпись, а я пока… не подписал, – ехидно сказал он.

Иван всё понял: Саша вовсе не собирался давать ему вольную, он хотел лишь поиздеваться над ним и получить удовольствие от унижения бессловесного и бесправного раба. Тем большее наслаждение он получит, зная, что в его власти равный ему по крови человек. И взывать к совести его бессмысленно и бесполезно. Но всё же парень решил попытаться:

– Последнее желание матери уважить надо, иначе грех на душу большой возьмёте.

– А ты о моей душе не заботься, тебе о себе печься надо! – замечание Ивана заметно вывело барина из себя, он даже по столу кулаком стукнул. – Не твоё дело – моя душа, холоп ты беспортошный!

– Et tu, frater… – прошептал Ваня и встал. – Дозвольте идти… хозяин?

– Погоди, учёный ты наш! – съязвил Саша. – Есть у меня мысль одна…

Иван молчал, потупившись.

– Не спросишь, какая?

– Воля ваша, барин.

– Ишь, как присмирел в одночасье! – опять пришёл в хорошее расположение духа Саша. – Мысль такая: ежели будешь служить мне верой и правдой, без единого прегрешения и замечания – вольная твоя! Ну, а коли нет – не обессудь… Согласен?

Иван молчал, рискуя взбесить его. «Хотя что мне терять? – отрешённо подумал. – Хуже, чем сейчас, уж и быть не может».

– Дозвольте спросить?

– Разрешаю!

– Сколь долго?

– Быть идеальным? Ну, это как я захочу… как решу, что достаточно, так вольная твоя. Согласен?

Иван невесело улыбнулся:

– Разве у меня есть выбор? Согласен, барин.

– И вот первое поручение: о нашем разговоре никому. Ни полслова, ни ползвука. Иначе…

– Я понял, ваша милость. Можно идти? Голова кружится, боюсь упасть…

– Иди, иди, – милостиво разрешил Саша.

Иван вышел из кабинета, закрыл за собой дверь и остановился. Как усмирить пламя, бушевавшее в груди? Как изгнать эти мысли, которые отныне будут грызть мозг, будто ненасытные личинки? Он попытался сглотнуть – тщетно: комок, вставший поперёк горла и мешавший дышать, стоял недвижимо. Парень почувствовал, что сил нет даже, чтобы сделать шаг, колени подогнулись, и он упал в обморок.

Минуло шесть суток, данных милостивым барином Ивану на то, чтобы он оклемался; и парень, действительно, заботами Савки, Дуньки, да и вообще всех, кого не устрашило субботнее зрелище, чувствовал себя если не выздоровевшим, то хотя бы не больным. Каждое движение доставляло страдание, не до конца затянувшиеся раны постоянно лопались и требовали ухода, но по сравнению с муками, что он перенёс у столба, это и за боль-то можно было не считать.

Настало время январских ярмарок, да и любимое барское развлечение – зимняя охота – набирало силу, поэтому забот у конюхов было хоть отбавляй, ни минутки отдыхать не приходилось. Остались все обычные ежедневные работы: кормление, поение, чистка лошадей, отбивка денников, чистка конюшни, уборка прилегающей территории, стирка потников, попон. Более внимательно нужно было наблюдать за конями, за отоплением конюшни. К этому добавилась уборка снега, который, словно опомнившись, начал валить валом, уход за упряжью, санями да повозками. Дел было невпроворот. К вечеру Иван буквально валился с ног, но, сцепив зубы, заставлял себя ложиться последним, ещё помогая кухаркам в их постоянном неблагодарном труде.

Савка потихоньку набирался опыта, хотя пока его работу приходилось проверять.

– Ты пойми, дурень, – втолковывал ему Ваня. – Чистим лошадь мы не для красоты! Кожа очень важна и для людей, и для лошадей!

– Кожа? – фыркал мальчишка.

– Да, кожа! Она и от повреждений организм защищает, и заразу не допускает, и от перегрева или переохлаждения спасает! Разумеешь ли? Здоровье лошади напрямую зависит от правильной и тщательной чистки, от того, ПОЧИСТИЛ ты её на самом деле или только смахнул пыль и опилки! Отбивка. Ну, тут и сказать-то нечего. Плохо отбитый денник – это мокрецы в лучшем случае или болезни дыхания из-за вредных испарений – в худшем. А кто расплачиваться будет, если конь захворает? А?

– Тот, кто чистит, – вздыхал Савка.

– Именно. Думаю, тут штрафом не отделаешься, да и денежка есть ли у тебя? – пряча улыбку, поинтересовался Ваня.

– Откуда… – загрустил Савва.

– Ну, тогда исход один, как у евреев из Египта, – розги!

Отрок вскинул взгляд на друга и увидел, что тот смеётся.

– Да ну тебя, Ванятка, – он явно обиделся на подначку: мысль о наказании розгами по-прежнему доводила его до тряски. Но Иван редко подшучивал над мальчишкой, он вообще сейчас почти не шутил, всё больше думал, и думы его были тяжёлые. Две седмицы он работал, постоянно ожидая, что вот-вот от барина будет какое-то поручение или приказ, который он не сможет выполнить, и за этим последует расплата. Но им никто не интересовался, дни катились один за другим, суды по субботам были непродолжительными и спокойными: челядь то ли не грешила, то ли так была загружена работой, что ни на что иное не хватало. Тишь да гладь… Странно.

– Странно, – как-то перед сном Иван озвучил свои мысли.

– Что странно? – тут же встрепенулся любопытный Савка, глаза его заблестели.

– Да что-то очень уж спокойно. Барские прихвостни ни к чему не цепляются, да и сам барин то на охоте, то по делам разъезжает…

– Ну и хорошо же, Ванятка! – не понял его парнишка. – Ты что!

– А выражение такое слыхал ли: затишье перед бурей?

– Нет, не слыхал. А что оно значит?

– Плохо это. Замышляет он что-то, помяни моё слово! Ну, давай спать, – Иван повернулся на бок и почти сразу уснул.

Если Ваня спал крепко и без сновидений, то Пульхерия страдала бессонницей. Шёл уже пятый месяц её беременности, утренняя немочь прошла, она округлилась, похорошела, стала чувствовать лёгкие, трепетные движения ребёночка во чреве…радоваться бы… но тот ужас и безысходность, которые она пережила во время избиения Ивана, казалось, намертво вцепились в её душу. Она была, что называется, на взводе, пугалась любого шороха, любого неожиданного известия, в страхе оглядывалась на дверь, прикрывая руками живот. Каждую ночь ей снился один и тот же сон: калёное железо с омерзительным шипением впивается в беззащитную плоть. Спать она стала совсем мало. Саша пригласил лекаря, и тот прописал мягкое снотворное, прогулки на свежем воздухе, хорошее питание и поменьше волнений – и всё должно пройти – уверил он.

И действительно, после того как Пульхерия стала выходить из дома, настроение её улучшилось: хоть в оранжерее записок не было, но ей часто удавалось увидеть Ивана, как он расчищал дорожку, снаряжал тройку для барина, спешил за водой для лошадей или вывозил грязную подстилку. Девушка видела, как он двигается, и понимала, что любимый идёт на поправку. Иногда он взглядывал на неё, но тут же склонялся в поклоне и не поднимал головы, пока она не уходила. Предосторожность была далеко не лишней: Епифан неотлучно находился рядом, один неосторожный взгляд мог оказаться для парня роковым.

Иногда Пульхерия заворачивала на двор, где проходил домашний суд, и смотрела на столб, рядом с которым истязали её любимого… К счастью, снег плотно укрыл и спрятал все следы кровавых деяний мужа, но перед мысленным взором девицы они стояли как прежде. Это зрелище напоминало ей, что ничего не закончилось, что побег просто отложен и кто-то из них должен снова завести об этом разговор и придумать план. Верительная грамота на имя Ковалевского Ивана Андреевича с родовой печатью семейства Ковалевских была ей спроворена, небольшие деньги взяты у дяди с тётей, даже свои драгоценности она привезла из дома. Всё это было тщательно завёрнуто и спрятано в оранжерее же, в одном из горшков с лимонным деревом, которые она также привезла от опекунов.

Самой себе Пульхерия напоминала натянутую струну: ещё чуть-чуть подкрутить колок – и она лопнет. Не давал ей покоя и разговор, который она подслушала у покоев барыни: девушка всё думала, как вынудить мужа рассказать ей об этом и, возможно, потребовать исполнения предсмертной воли Елизаветы Владимировны. Но дальше размышлений дело не шло: она не могла придумать, как начать беседу, не вызывая подозрений. А что муж даже не собирается предоставить вольную своему брату, она давно поняла: уж очень нутро его было тёмным, не способен был Саша на благородные поступки. Вообще понятия благородства и чести абсолютно не вязались в её представлении с обликом супруга, зато страсть к изуверским деяниям изливалась из него гнусным потоком.

Когда по вечерам Пульхерия обращалась к Богу, она молилась за здоровье и долголетие всех родных и близких. Мужа в молитвах не упоминала, но и зла ему не выпрашивала, решив, что такого мерзкого человека Господь обязательно накажет. Ещё просила, чтоб ребёночка воспитал его родной отец, достойный и благородный человек, которого Богу надо обязательно освободить из-под власти помещика-самодура.

– Господи! Помоги, подскажи ему путь! А я помогу ему! – так изо дня в день молилась Пульхерия, страстно надеясь, что её молитва будет услышана.

***

На последней неделе января поехали большим поездом в деревню Перевицкий Торжок, где каждую субботу начинались большие ярмарки из разных городов России. Торговали и хлебом, и зерном, и скотом, и тканями, и всем, что крестьяне выделывали зимними вечерами или уходя на оброк: прялками, санями, глиняной посудой, гребнями, бочками, разнообразнейшим инструментом, столярными изделиями, пуговицами, шляпами… Сложно перечислить товары, которые можно было купить на этой ярмарке. А ещё множество рядов со сластями и прочей снедью, книжные лавки, балаганы, питейные заведения… Это не просто торги, но и развлечение!

Понятно, что поехать на ярмарку хотелось всем, а уж особенно молодым парням и девкам: и силой помериться можно, и покрасоваться есть перед кем, да и денежку потратить, если она завелась. Возглавлять обоз пришлось Парфёну. В силу почтенного возраста он охотно перепоручил бы эту обязанность тому, кого ранее готовил себе в преемники, но воля барина – отправился сам. Ванька тоже был при деле: перегонял излишки скота на продажу. Савва ему помогал. Для парнишки поездка на ярмарку была сродни путешествию в другую страну: кроме своей деревеньки Радеево он нигде не бывал, потому от радости прямо сиял.

Чтобы не навлечь беду или сглаз, Иван во время перегона скота произносил особые заклинания: образование – образованием, но не дай Бог, кто скотину сглазит или уведёт! Бережёного Бог бережёт – эта истина ещё никогда его не подводила. Парень тоже радовался возможности поехать на ярмарку: во-первых, перевести дух от рутинных работ и надзора барских холуёв, во-вторых, найти каких-нибудь книг для чтения, в-третьих, купить подарок для Пульхерии. Очень уж ему хотелось отдарить любимую за красивый пояс, вышитый её руками. Иван знал, что на торжке можно и дымковскую игрушку найти, он заранее решил, что купит Пульхерии свистульку, чтоб потом и малыш мог дудеть, когда подрастёт.

Ярмарка была огромна! Из разных городов Руси съезжались обозы со своими товарами и образовывали целый город: были улицы зерновые, хлебные, столярные, шляпные, обувные, промысловые и прочая, прочая, прочая!

Савка так и ходил, разинув рот, пока Иван не щёлкнул по подбородку:

– Рот закрой, а то муха залетит!

– Ваня, гляди, какие шали узорчатые! – отрок восхищённо воззрился на прилавок с разноцветными платками разной формы и качества. – Вот бы матушке такой купить, а то у неё давно обновок не было!

Ивану стало стыдно: погрузившись в свои страдания и боль, он почти и не вспоминал об Арине Тимофеевне, и даже сейчас думал только о подарке для Пульхерии.

– Купим, Савва, самый красивый для матушки выберем! Вот только наш товар продадим – и купим. Пойдём, прицениться надо.

И они пошли туда, где раздавалось блеяние, мычание, хрюканье, сливавшееся постоянный неумолчный шум.

Сколько разных людей было на ярмарке, сколько разного говору можно было услышать! Были и непременные цыгане с медведем, который выполнял разные шутки: как мужик горох ворует, да как красна девица в зеркало красуется – вот уж Савка засмотрелся! Иван еле оттянул его от занятного зрелища:

– Пойдём, сперва дело!

Приценившись, они отправились обратно к своему обозу, чтобы в пору начать торговлю и не прогадать. На всё про всё было три дня – и продать, и купить, и поглазеть на диковины. Скот пользовался хорошим спросом, да и было его не так уж много, так что Парфён надеялся поторговать с выгодой. Ещё была возможность продать перекупщикам, но тут уж надо было спрашивать такую цену, чтоб не упустить барыша.

Вечером, остановившись на постоялом дворе, организовали вахту, так как на ярмарках обычно было полно воров, да и цыгане шныряли в поисках лёгкой поживы.

– Если потеряем хозяйское добро – не поздоровится никому! – строго сказал Парфён.

Весь следующий день прошёл в трудах праведных: спорили, торговались, перекидывались бранью, били друг друга по рукам, и, наконец, к вечеру весь скот был продан.

– Парфён Пантелеймонович, – отчитался Иван. – Позвольте по ярмарке погулять? Или помочь чем надо?

– Ваня, поможешь потом, все доходы сведём, – отмахнулся управляющий. – А пока идите с Богом!

Друзья пошли по торговым рядам. Торговля уже затихала, но они купили тульский пряник и засахаренные орешки и шли, наслаждаясь отсутствием дел и покоем.

– Смотри, Савка: Ванька Рататуй! – толкнул парнишку в бок Иван, указывая на балаган, возле которого толпился и хохотал народ и слышались звуки шарманки и гнусавый пронзительный голос.

Над ситцевыми ширмами торчал крошечный и очень уродливый человечек. У него был огромный горбатый нос, большие чёрные миндалевидные глаза, а на голове остроконечная шапка с красным верхом. Ручки у него были крохотные, ножки тоненькие, а сам он необычайно юрко и подвижно шнырял по верху ширмы, задирая шарманщика глупыми вопросами.

– Смотри, смотри, Савва, сейчас начнётся!

Парнишка, открыв рот, смотрел на живую куклу.

Представление было самым обычным: Ванька решил купить лошадь, музыкант позвал цыгана-барышника. Рататуй долго осматривал лошадь и торговался с барышником. Потом Ваньке торг надоел, вместо денег он начал колотить цыгана дубинкой по спине, и тот сбежал. Зрители хохотали, и веселье их усугублялось тем, как Ванька Рататуй пытался сесть на лошадь, а она сбросила его. Потом лошадь убежала, оставив Ваньку лежащим замертво. Внезапно появился лекарь и стал расспрашивать его о болезнях. Выяснилось, что у того всё болит. Между Лекарем и Рататуем произошла драка, в конце которой Ванька от души лупил врага дубинкой по голове.

– Какой же ты лекарь,– кричал Рататуй,– коли спрашиваешь, где болит? Зачем ты учился? Сам должен знать, где болит!

Тут из ниоткуда появился квартальный:

– Ты зачем убил доктора?

– Затем, что плохо свою науку знает!

После допроса Ванька ударил дубиной квартального по голове и убил его. Прибежала рычащая собака. Рататуй начал просить помощи у зрителей и музыканта, после чего стал заигрывать с собакой, обещая кормить её кошачьим мясом. Собака схватила его за нос и уволокла, а Ванька кричал:

– Ой, пропала моя головушка с колпачком и кисточкой!

Обычно на этом месте музыка смолкала, что означало конец представления, но тут вдруг появился ещё один персонаж – толстый нарядный помещик.

– А, барин! – заверещал Рататуй. – Наше вам с кисточкой!

– Ванька! – грозно сказал барин. – Ты что тут делаешь?! Баклуши бьёшь?! Иди домой, холоп!

– Нет, барин, я не холоп, а дубинкой хлоп!! – пронзительно крикнула кукла.

– Это ты мне говоришь?! Своему хозяину?? – возмутился барин.

– Ты мне не хозяин! Хозяин мне – Господь на небе, а на земле я вольный человек!

– Врёшь! Сейчас конюху прикажу, он тебя выпорет! – грозно придвинулся барин.

– Но прежде я тебе покажу, что не только баклуши бью! – Ванька схватил дубинку и давай колотить барина. Когда он упал, Рататуй радостно крикнул:

– Попили нашей кровушки, кровопийцы! Хватит!

Кукла раскланялась и скрылась за кулисы, разгорячённая публика продолжала смеяться и хлопать, но Иван уже не улыбался, весёлость как рукой сняло:

– Савва, погоди меня, я к кукольнику схожу.

– Мир вам, добрые люди! – поприветствовал мужчину, парнишку лет четырнадцати и девчоночку совсем маленькую – восемь стукнуло ли? Приметные они все были – рыжие с веснушками.

– И тебе, парень, поздорову! – ответил мужик, моргая рыжими ресницами. Парнишка и девчоночка вежливо откликнулись.

– По нраву ли представление наше пришлось? – голос у него был звучный, глубокий. «Поёт, наверное, хорошо», – подумалось Ивану.

– По нраву, уважаемый! – вежливо сказал он. – Только не прогневайся на меня, сказать хочу…

– Говори, мы любому слову рады! – широко улыбнулся мужик.

– Зачем, добрый человек, ты в своё представление помещика вставил? Я сколь разов встречал скоморохов, никогда такого не видал. Цыган, лекарь, невеста, даже монах был! Но барин-помещик… Али не боязно тебе?

– А чего мне бояться, парень? – спросил скоморох. – Тебя как звать-то?

– Иваном.

– Тёзка, значит, дружку нашему! – опять улыбнулся мужик. – А я Парамон. Это детки мои – Матвей и Аксютка.

Матвей, складывавший немудрёный реквизит, оглянулся и кивнул, а Аксютка, уцепившаяся за руку отца, не сводила глаз с Ивана.

– Так чего мне бояться, Ваня? – рыжие ресницы прищурились на парня.

– Твоя кукла убивает помещика, Парамон, – медленно сказал Иван. – После восстания Пугачёва прошло не так уж много лет… Не сочтут ли это призывом к бунту? Стукачей и доносчиков везде хватает. У тебя дети малые…

– Я не малой! – вскинулся парнишка. – Батя! Чего он??

– Погоди, сынок. А тебе, Ваня, какой резон с нами говорить? Мы скоморохи, перекати-поле, сегодня здесь, завтра там, ищи-свищи ветра в поле. Кто нас найдёт? Вольные, как птицы небесные, нам никто не указ.

– Вольные?

– Да, – мужик пожал плечами. – Сами по себе, куда хотим, туда летим.

– Ежели соглядатаи донесут про ваше представление, вам не скрыться…схватят и казнят…

– А тебе-то что? – продолжал щуриться мужик.

– Просто хотел узнать, почему вы не боитесь такое показывать. Себя не жалко – ладно, но детей? – не успокаивался Иван.

– А дети мои – плоть от плоти моей, ежели со мной что случится – Матвей о сестрице позаботится, а пропасть им Бог не даст, проживут.

Парень с недоумением покачал головой:

– Всё равно не понимаю. Дети сиротами останутся…

– Они и так сиротинушки у меня. Матушка их померла по милости барина одного…

– Так вы же не в крепости! – вырвалось у Ивана.

– Да, но работали на помещика Сдуховенского, жили в его имении. И однажды жена моя заболела, горячка у ней началась. Я хотел поскакать за доктором, а барин не разрешил лошадей морозить, сказал, что наши жизни не стоят и четверти цены его коней… Матрёнушка умерла, а мы с детьми ушли и с тех пор бродим по Руси-матушке. Ты говоришь, мы не крепостные? Но всё равно бесправные…

– Так пожаловались бы! – воскликнул Иван. – Ведь даже помещицу Салтычиху императрица осудила за истязание крепостных! А вы вольные люди!

– Осудила! – буркнул мужик. – Десять лет следствие шло! Сколько она ещё людей замучить успела! И Салтычиха не одна, таких много. Не найти правды маленькому человеку. Господа всегда своё возьмут. Вот и хожу с куклой, которая может хоть в представлении помещика убить; может, кто и задумается о чём… А нет – так хоть посмеётся. Ну, а если со мной какая беда приключится, Матвей знает, куда идти.

– И куда же?

– А ты сам не соглядатай ли? – мрачно буркнул мальчишка. – Батя! Сколь вопросов задаёт!

– Я не соглядатай, – покраснел парень. – Просто удивился вашей смелости и острому языку! И… для чего всё это, захотел узнать…

– Узнал ли, что хотел?

Иван мотнул головой:

– И да, и нет.

Мужик посмотрел на него пронзительным взглядом:

– Ежели вдруг… мысль какая втемяшится… в Ярославской губернии недалеко от Углича есть деревушка Нестерово. Там на окраине живёт Нефёд кузнец. Скажешь ему: меня прислал Парамон Иванович Рататуй. Нефёд – мужик хваткий, он многое может объяснить. А сейчас нам пора собираться, ты уж не серчай, Ваня!

Мужик протянул ему широкую ладонь, они обменялись рукопожатием, и Ваня пошёл искать Савву. Голова его распухла от множества мыслей. Он не понимал, как может человек, обременённый детьми, намеренно подставлять себя под удар, провоцировать власти.

«К чему можно призвать забитых, тёмных крепостных, – сдвинув брови, думал он. – Не так давно я сам ползал у ног барского прихвостня, моля о пощаде… Разве может мужик встать с колен и пойти с дубиной, как Ванька Рататуй, на помещика? Особенно после кровавой расправы с бунтом Пугачёва…» Вспомнил Савку, который розги как огня боялся, и усмехнулся: «Ну и что с ними навоюешь? Емельян сумел поднять крестьян на восстание, выдав себя за Петра Третьего, да и сподвижники у него были беглые каторжане да казаки, народ отчаянный… А тут какой-то скоморох с куклой и кузнец Нефёд из Углича. Как они могут изменить мысли крестьян?» – Иван вздохнул.

– Ванятка, ты что? – обеспокоился Савка. – Всё молчишь да молчишь… Что плохое тебе скоморох сказал?

– Нет, Савва, я думаю, как нам завтра гостинцы купить да домой поехать с прибылью.

***

– Дядя Федот, а это кто такие? – Савва с удивлением смотрел на стайку незнакомых девушек, перебегавших от людской бани к господскому дому.

– Тьфу! – конюх с досады плюнул и перекрестился. – Это, сынок, и назвать не знаю как! Срамота, одним словом!

– Сенные девушки барыни? – продолжал выспрашивать парнишка.–Так у неё же Палаша…

– Если бы… Это, Савва, ха… харем нашего барина! – Федот с раздражением отвернулся от него и буркнул. – И не спрашивай меня больше об этом непотребстве, у меня ажно всё горит в нутрях!

– Ладно, – Савка замолчал и продолжил чистить конюшни, но непонятное слово и поведение старого конюха только разожгли любопытство.

– Ванятка, а что такое харем? – тихонько спросил он у друга, когда они улеглись спать.

– Харем? – удивился Иван. – А где ты это слово услышал?

– Дядька Федот сказал. Ты девушек видал? Новых? Ну тех, что во дворе и не показываются, всё в доме сидят.

Иван с трудом его понимал. Быстроглазый Савка в момент углядел незнакомые лица, а ему, загруженному работой и с ног падавшему от усталости, и голову-то некогда было поднять.

– Я, Савва, ничего не вижу, – мрачно сказал он. – Совсем скотиной стал… Скоро вместо лица рыло будет… Какие девушки?

– Не наши, незнакомые, – заторопился мальчишка. – Их немного, может, полдюжины, живут в господском доме, во двор не выходят.

– А как же ты их углядел?

– Из бани бежали! Розовые, хорошенькие! Дядя Федот сказал, что это харем барина.

– Дядь Федот! – возвысил голос Иван. – А дядь Федот!

– Что не спишь, оглашенный? – проворчал конюх

– Что ты про гарем говорил?

– Тьфу! – плюнул старик. – И ты туда же! Спи, парень!

– Нет уж, сказал аз, говори буки! – не отставал Ваня.

Лавка заскрипела, Федот закряхтел и откинул тулуп.

– Что пристал как банный лист! – с раздражением сказал он. – Пока вы на ярмарке были, барин и эти его… поехали по деревням и набрали там девок помоложе да покрасивше. Сказали, для тиятру что ли… Но пока никакого тиятру нет. А другое вот есть! Срамота одна! Барыню жалко, Пульхерию Ивановну, ей родить скоро, а барин измывается над ей хуже, чем над нами… Разбередил ты меня, Ванька, неслух, совсем я сна лишился! – Федот встал и пошёл во двор, ворча под нос.

– Вон ты что придумал, братец, – прошептал Иван. – Одалисок завёл при живой-то жене…

– Ваня, так что это такое?! – неуёмный отрок таращился на друга, аж глаза в темноте горели.

– Ох, Савва, – вздохнул парень. – Для блуда он этих девушек привёз, понял? Услаждать они его будут… без венчания, без родительского благословления… пока не надоедят…

Савка замолчал, а Иван почувствовал, что у него, как у Федота, сон как рукой сняло. «Бежать надо, – подумал он. – Больше пути-дороги я не вижу. Пусть уж лучше смерть или каторга, чем такая жизнь…»

Но принять решение легко, а как осуществить его? Предыдущий план был насколько хорош, но судьбе, видать, неугодно было, чтоб они сбежали. А ныне возможность для побега вообще разглядеть было нельзя: и положение Ивана было хуже некуда, и Пульхерия в тягости… холод, мороз – без кибитки никак… что делать?! Невесёлые мысли не давали уснуть, истощали мозг, лишали сил…

На следующий день, когда он помогал в свинарнике выгребать навоз, к нему подошёл Фёдор:

– Иди к барину, требует тебя. Сей секунд!

Иван отложил вилы, вылез из грязных сапог, ополоснул в лохани руки и лицо и предстал пред светлыми очами сводного брата.

– Ну, как поживаешь? – Саша был весел, лучезарно улыбался, поглаживая Ласку, любимую борзую, исправно приносившую породистый приплод. – Всем ли доволен?

– Благодарствую, Александр Андреевич, жаловаться не на что.

– Ну, ещё бы! – Саша фыркнул. – Вы тут у меня как у Христа за пазухой устроились! Жаловаться бы посмели!

– Не подумавши брякнул, барин, – угрюмо ответилИван.

– А что невесёлый какой? – насмешливо спросил хозяин. – И почему такая вонь?!

Он закрыл нос батистовым надушенным платочком и замахал ладонью, отгоняя неприятные запахи.

– А это он в свинарнике возился, мин херц, – оскалился Фёдор, стоявший за креслом хозяина и до того не проронивший ни слова. – Навоз свиной выгребал. Вот и смердит от него, как от свиньи! Вся рожа в навозе!

– Погоди-ка! – удивился Саша. – Ты же при конюшне?

– Да, барин.

– Тогда что ты, дурак, в свинарнике забыл?! – Александр Андреевич начинал злиться, потому что не понимал происходящего. А когда он чего-то не понимал, свирепел мгновенно.

– Свинаркам тяжело, Александр Андреич, – Иван поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза сводному брату. – Надрываются от трудов тяжких. Я помог.

Глаза Саши сощурились и превратились в узкие щели:

– Помоог! Вон что! – протянул он. – Им тяжело? А тебе, разумею я, легко?!

– Я мужчина, мне легче, – Иван не отводил взгляд от злобных щёлок барина.

– Кто… кто ты?! – Саша захохотал и оглянулся на Фёдора, призывая и его повеселиться. Прислужник не замедлил присоединиться.

– Ты, свинья, мужик крепостной, в рабстве рождённый, и делать должен то, что я велю! А если есть силы помогать кому-то, значит, мало мы тебя работой нагружаем, так, Федя?

– Золотые слова, мин херц!

– Так ли я говорю, Ванька? – нешуточная угроза прозвучала в словах сводного брата.

– Зачем приказал прийти, барин? У меня работы много! – дерзко ответил Иван, с трудом сдерживавший негодование. У него даже скулы покраснели.

– А ты не дерзи, холоп! – тут взвизгнула Ласка, которую барская рука сильно прихватила за загривок. – Не дерзи! За дерзкий язык будет расплачиваться твоя спина, помни об этом!

– Я и не забывал! Александр Андреевич! – так же непокорно ответил Иван. Фёдор аж подскочил как ошпаренный.

– Мин херц, дозволь прекратить это! Я мигом ему мозги вправлю!!

– Погоди, Федя, погоди! – Саша внезапно остыл. – Эту выходку ты ему на баланс запиши…

– Уж не забуду!

– А ты, Ванька, помнишь наш уговор?

– Как забыть… барин, – мрачно ответил Иван.

– Вот и славно, крепче помни… жизнь твоя в моих руках, – он пошевелил тонкими пальцами, торчавшими из кружевных манжет. – А позвал я тебя по делу. Напомни, у Парфёна сколько дочерей?

– Пять.

– А младшей сколь годов?

– Пятнадцать исполнилось… Что за… нужда такая, Александр Андреич? – насторожился парень.

– На выданье уже… – глаза барина подёрнулись дымкой. – Поедешь сейчас и привезёшь её сюда… Здесь поживёт какое-то время.

– Барин… – Иван задохнулся. – Александр Андреич, вы что задумали??

– Не твоё собачье дело! – рявкнул Федька, налитые кровью глаза его изливали потоки ярости. – Приказал барин – твоё дело сполнить!

– Ты мне не указ, Фёдор, – твёрдо сказал Иван. – А если ты, Александр Андреевич, поганое дело замыслил, я тебе не помощник!

Саша взлетел с кресла, как будто его подкинули, и, подскочив к брату, занёс руку для удара. Иван не отступил, не сморгнул, стоял твёрдый, как скала.

– Смелый ты стал… с недавних пор… – прошипел барин. – Можешь забыть о нашем уговоре, смерд вонючий!

Иван улыбнулся:

– Да я сразу понял, что ты просто покуражиться надо мной хочешь, а вольную никогда не дашь! Это не я смерд, это у тебя душа смрадная, ажно глаза ест!

– Ты!! – взвизгнул, захлебнувшись злобой, Саша и размахнулся, но Ваня перехватил его руку и легонько сжал запястье. Барин охнул от неожиданной боли и упал на колено, Фёдор рванулся на помощь:

– Лапы прочь от барина!

– А ты стой где стоишь, – посоветовал Иван, – а не то я ему руку сломаю!

Федька застыл на месте, глядя на коленопреклонённого барина и слугу, который навис над ним мощной глыбой.

– О дочери Парфёна Пантелеймоныча и думать забудь! – грозно сказал Иван. – Таких добрых людей ещё поискать надо! Благодаря его трудам ты доход имеешь и положение! А ты вместо благодарности вон какое непотребство замыслил, негодяй!– он отпустил руку брата. – Матушка и батюшка, глядя на тебя, кровавыми слезами на небесах умываются, поди! Вырастили ирода… Саша, на правах старшего говорю тебе, – Иван присел на корточки и заглянул брату в глаза. – Одумайся, пока не поздно! Есть время загладить вину перед людьми, перед женой…

– Ты…ты… – в бессильной злобе шептал Александр, потирая запястье.

– А что я? – парень выпрямился во весь рост. – Я твой холоп. Как и прежде было. Пойду я, барин, работы непочатый край. До первых петухов бы успеть.

Не торопясь, Иван вышел из кабинета, понимая, что пути назад нет и то, что он сделал, иначе, как бунтом, не назовёшь.

«Да будь что будет! – махнул рукой. – Пресмыкаться перед братцем я больше не стану!»

Федька подскочил к сидящему на полу барину, по щекам которого текли слёзы:

– Мин херц, подымайтесь!

Саша оттолкнул его:

– Ты думаешь, я такой немощный, что и встать не смогу?! – гневный взгляд готов был испепелить прихвостня. – Прочь!

Он вскочил, с рычанием смёл всё со стола, схватил чернильницу, запустил её во входную дверь:

– С-с-скотина! Тварь! Паскуда! – пнул любимый стул Елизаветы Владимировны и в бессильной злобе поискал, что бы ещё разрушить.

– Мин херц, успокойся, – Федька улыбался.

– Что лыбишься, гад?! – рявкнул Саша.

– Не злись так, кровь в голову может ударить, сляжешь, – Фёдор постарался стереть с лица ухмылку. – Воды выпей! – графин и стакан он предусмотрительно убрал со стола. – Не злись! Ты же здесь полновластный хозяин! Ну, тявкнула блохастая шавка – что с ей сделают?

– Утопят? – слегка отдышался Саша.

– Утопить легко, надо проучить, чтоб другим неповадно было! – хищный нос Федьки и чёрные без проблеску глаза напомнили барину коршуна.

– Проучили уже разок, и что? – буркнул он. – Отлежался – и снова здорово! Даже хуже стало, совсем страх потерял. На каторгу, что ль, его отправить? В кандалы заковать?

– И это можно, – согласился подельник, – но опосля. Для начала помучить как следует!

– Это как? – мрачно спросил Саша.

– А как Салтычиха! В прорубь посадить на часок или на морозе голым к столбу привязать и ледяной водой обливать! Хотя…

– Что хотя, Федя?

– Он, мин херц, крепкий… все мучения примет и не пикнет. Надо что-то другое придумать, чтобы страдать заставить…

Фёдор призадумался, глядя на разгромленную библиотеку:

– За кого он, мин херц, заступился? Помнишь, когда мы ему сто плетей присудили? За мальца этого, из деревни какой-то он всё семейство перевёз?

– Савка вроде, – неуверенно сказал Саша. – Матушка разрешила, добра была не в меру…

– Точно, с ним всё время отирается! – прихвостень грохнул по столу кулаком, графин подпрыгнул и опрокинулся, вода залила столешницу красного дерева. – Прости, мин херц! – он испуганно постарался затереть воду рукавом.

– Да ладно тебе! – вздохнул Саша. – Сеньке скажи, чтоб девок прислал прибрать. Так что мы для него придумаем? Розги? Он же их боится до смерти.

– Мне пришла одна мысль, Александр Андреич, но дозволь посля обеда рассказать? Жрать охота, ажно живот подвело…

– Ладно, ладно, идём.

Кипя негодованием, Иван вышел из барского дома и направился прямиком в свинарник. Отобрал у женщин вилы и в мгновение ока вычистил все стойла. Жгло всё внутри, мочи не было. Проведя всю жизнь в покорности, он никогда не испытывал такого гнева. Бессильную ярость ощущал, но гнев, который мог разрушить всю его прежнюю личность, был для парня внове. Так велико было возмущение гнусными поступками своего брата, что Иван не знал, кому и как излить свои чувства, чтоб хоть немного остудить голову. После свинарника пошёл навести порядок в конюшню, но настолько был неспокоен его дух, что кони, чуя неладное, шарахались от парня и, тревожно подрагивая трепущущими ноздрями, всхрапывали, вжимаясь в деревянные перегородки.

– Ванька, что ты делаешь?! – прикрикнул на него Федот. – Коней всех распугал! Выйди! Охолонись!

Иван вышел, зачерпнул полные горсти снега и прижал к пылающему лицу. Плечи его подёргивались, снег таял, вода капала меж пальцев. Парень тяжело опустился на приступку и попытался трезво оценить ситуацию.

«Дело плохо, – подумал он. – Барин не на шутку взбесился, будет вместе с Федькой придумывать для меня кару. Да ладно, лишь бы Лизу не тронул… Но если не прислушается к моим словам, я всё здесь разнесу, прихвостней его покалечу, Пусеньку заберу и сбегу! Кто нас догонять будет? Сам Александр Андреич? – Ваня хмыкнул. – Кишка тонка! Пока к приставам обратится, мы уже далеко умчимся, в Симбирск». Название города по-прежнему манило его, обещало свободу.

«А зачем ждать?! – огорошила следующая мысль. – Напасть самому! Слуг верных у него только четверо, остальные на меня не полезут. Пока очухаются – ищи-свищи нас!»

Взбудораженный донельзя, Иван вскочил и зашагал взад-вперёд. Мысли одна за другой смелее роились в голове.

«Пусеньке написать… договориться о дне побега. Выбрать время подходящее, когда они напьются или спать будут… может, ночью? Да, ночью! Почему я раньше об этом не подумал?!»

– Да что с тобой? – удивился вышедший из конюшни Федот. – Ровно белены объелся! Мечешься туды-сюды, аки заяц! Уж не надумал ли чего? Ванька! – рявкнул он.

– А? – парень словно проснулся, посмотрел невидящим взором, тряхнул головой. – Что, дядя Федот?

– Угорел ты, спрашиваю? Не видишь, не слышишь…

– Нет, дядя Федот, не угорел… Вирши сочиняю, – соврал Ваня.

– Иди, виршеплёт, воды наноси, Дуня просила. Да Савку с собой прихвати, тут от него толку мало.

– Ага, – парень кивнул и помчался в сторону чёрной кухни.

– Ошалелый какой, – с недоумением посмотрел вслед конюх. – Не натворил бы чего…

Пульхерия сидела в своей богатой опочивальне и разбирала приданое, решая, что будет носить сама, а что можно перешить для младенчика, из чего можно сделать пелёнки да распашонки. Приятное это занятие вызывало улыбку на печальном лице будущей матери. Неоконченное вязание лежало рядом с ней на кровати, но вполне было понятно, что это какая-то крошечная вещица для будущего наследника… или наследницы.

Грустно и одиноко было барыне в огромном доме, который так и не стал для неё родным. Ирод (иначе про себя она Сашу и не называла) ею не интересовался, проводил время в другом крыле или с прихвостнями своими, или с несчастными девушками, привезёнными из деревень, так что она ничего не слышала и не видела, что было к лучшему. Желанного своего Пульхерия встречала мельком и очень редко, словом перемолвиться им не удавалось, лишь обменяться приветствиями, на большее она и не претендовала, чтоб не навлечь на Ивана подозрения или, того паче, гнев барина. Единственными собеседниками её были Палаша, сенные девушки да прочие домашние. Пульхерии казалось, что из-за выходок мужа слуги жалеют её, сочувствуют её одиночеству, потому старалась хранить вид гордый и независимый. Вот и сейчас, услышав стук в дверь, она выпрямила стан, подняла голову и улыбнулась:

– Входите, кто там?

– Доброго здоровья вам, матушка Пульхерия Ивановна, – улыбаясь, вошёл управляющий. – Как поживаете, как чувствуете себя?

– Ой, Парфён Пантелеймоныч! – обрадовалась девушка. – И вам поздорову! Всё слава Богу! Вы как с ярмарки приехали?

– Всё в лучшем виде, с прибылью немалой, барин доволен трудами и усердием нашим! И к вам не просто так зашёл! – с лукавой улыбкой Парфён протянул ей на широкой ладони свёрток. – Примите от нас дар малый, с ярмарки!

– Спасибо, Парфён Пантелеймоныч! – Пульхерия нерешительно взяла свёрток. – Но, право, не стоило вам утруждаться, да и деньги тратить…

– Полноте вам, какие тут деньги! – ещё шире улыбнулся управляющий. – Поглядите-ка, что там!

Девушка развернула серую бумагу и увидела замечательные дымковские игрушки: красавицу в сарафане, с коромыслом на плечах, парня в красной рубахе, с гармоникой, готового пуститься в пляс, и малую птаху с красной грудкой и длинным хвостом трубочкой. Ахнув от удивления, она с восхищением стала разглядывать тонкую работу мастеров-умельцев, поглаживала кончиками пальцев шероховатую поверхность, наслаждалась яркими красками.

– А это? – взяла птичку.

– А это свистуля для вашего ребёночка. Чтоб вы ему свистели, а потом и сам научится!

– Парфён Пантелеймоныч, мне и отдарить-то вас нечем!

– И не надо! – вскинул ладонь старик. – Это уже отдарок. За пояс, вышитый вашей ручкой! Пойду я с вашего дозволения, – он склонил голову и вышел, оставив Пульхерию в недоумении:

– Я и не дарила ему никакого пояса… О чём это он?

Налюбовавшись фигурками девушки и парня, взяла в руки свистульку:

– Ты, наверное, снегирь, да? Вон грудь как важно выпятил! – улыбнулась, поднесла к губам и дунула в трубочку.

Ничего. Дунула посильнее – опять никакого свиста не прозвучало. С досадой она поднесла птичку близко к глазам:

– Что ж за неумёха тебя делал? Что тут мешает? – что-то торчало в самой трубочке и мешало свистеть.

Пульхерия вытащила шпильку, поковырялась в отверстии и вытащила туго скрученную бумажку.

– Что это? – ребёночек ворохнулся под сердцем, она отвлеклась на это настойчивое проявление крохотной жизни, улыбнулась, погладила живот и взялась за бумажку. Раскрутила густо исписанный с двух сторон листок: «Милая моя Пульхерия Ивановна, голубушка моя ненаглядная!»

– Ванечка! – ахнула, прижала к губам письмо. – Любимый мой!

Слёзы подступили к глазам. После душераздирающей сцены домашнего суда, во время которого Иван чуть не умер, это было его первое послание. Пульхерия стала жадно читать. Ваня подробно описал свою затею, по неровным буквам, нажиму грифеля, ощущалось, что его обуревали самые разные чувства: от всепоглощающего восторга своим планом до радостного ужаса.

– Ты осмелился, Ванечка! – такой же восторг охватил девушку.

Она поняла, что любимый её наконец-то осознал, что он человек, свободный в выборе и принятии решения, и что данное Богом не может отобрать у него никакой наместник на земле.

– Да, Ваня, я согласна на всё! И, конечно, помогу тебе, будь что будет!

Пульхерия мигом настрочила коротенький ответ с обещанием продумать побег, чтобы назавтра запрятать его в апельсиновое дерево. Ей очень понравились дерзкие намерения Ивана: она тоже думала, что вряд ли кто из дворни по своей воле снарядится за ним в побег, а если Саша и заставит, то поиски пойдут ни шатко ни валко. Ваню любили, а теперь ещё и уважали за заступничество перед барином, потому девушка была уверена, что, если обездвижить барскую свиту, побег удастся. Но как это сделать?!

Нахмурив лоб, Пульхерия достала ларец, перешедший ей в наследство от маменьки, и открыла его. В обитом красным сукном ящичке, разделённом на несколько ячеек, лежали матушкины драгоценности: серьги, кольцо да ожерелье – их девушка собиралась непременно взять с собой. Но была в ларце хитрость, неизвестная никому, только ей: двойное дно, где покоился самый настоящий пистоль, а также патроны и порох. Это было уже батюшкино наследство, и содержала Пульхерия его в чистоте и порядке, так что он был вполне рабочий. Управляться с ним она умела: дядя научил. Стреляла не так чтобы превосходно, но и не в молоко. Сносно, в общем.

Перед мысленным взором возбуждённой девушки сразу предстала следующая картина: она выходит из дома, наставив пистолет на мужа, и, угрожая ему смертью, заставляет Фёдора связать его, а заодно и всех его дружков. Затем Ваня связывает Федьку, и они мчатся в кибитке по снежной пустыне вперёд, к счастью и свободе!

Пульхерия вздохнула: это был очень красивый план, но вряд ли Ваня одобрил бы его. Она пока не собиралась говорить любимому, что у неё есть пистолет и она умеет стрелять из него. Оружие могло им пригодиться, но в самом крайнем случае. Спрятав пистолет в ларец, Пульхерия взяла в руки склянку со снотворной настойкой. После слов лекаря о том, что употреблять её надо очень осторожно, дабы не навредить ребёночку, она испугалась и не пила капли совсем; поэтому их вполне хватило бы, чтобы усыпить пятерых мужиков и под покровом ночи сбежать. Добавить их надо было в вино, чтоб получше подействовали, а особенно крепко напивался её муж с дружками в субботу, после домашнего суда и бани.

– Вот в субботу в ночь и сбежим! – прошептала она.

Позвав Палашу, Пульхерия рассказала ей о своём плане. Девушка согласилась незаметно подлить снотворное в вино и просила свою барыню не говорить ей, куда они направляются, чтобы она не смогла их выдать.

– Палашенька, душенька, не переживай! – успокоила её Пульхерия. – Ты тоже настойки выпьешь чуть-чуть, а ещё я тебя свяжу – никто и не подумает, что ты знала о побеге! Позже, когда мы с Ванечкой устроимся, я тебя обязательно выкуплю, обещаю!

– Уж пожалуйте, барыня, – со слезами сказала девушка, – боюся, что мне житья не будет, как вы уедете… сживёт он меня со свету, ирод ваш!

Они обнялись и поплакали – так, самую малость, чтоб на сердце тоска унялась.

Договорившись о дне побега, влюблённые впали в лихорадку: чем ближе подходила суббота, тем напряжённее становилось ожидание. Пульхерия молилась, чтобы Иван выстоял спокойно судилище и ничто не сподвигло его на отчаянные поступки в защиту кого бы то ни было. Ваня же, ни звуком не обмолвившийся любимой о своей дерзкой выходке, старался усмирить гнев, клокотавший в груди, и вынести все придирки барина. Что-то подсказывало ему, что Саша не оставит его бунтарский поступок без наказания, но спина его за это расплачиваться не будет. «А и не дозволю им надо мной куражиться! – с отчаянным весельем подумал он. – Хватит! Посмотрим, чья возьмёт!» Поигрывая мускулами, ходил по бараку взад-вперёд, пока Федот не гаркнул на него и не приказал лечь спать. Но и тогда тревожные думы не оставили парня в покое, под сомкнутыми ресницами блуждали томительные образы.

Драма разыгралась на следующий день. Угрюмой толпой слуги собрались на заднем дворе и покорно ожидали субботней расправы. Пульхерия стояла у окна и не узнавала крестьян: за несколько недель по смерти барыни Елизаветы Владимировны бодрые, нарядные и оживлённые бабы и мужики превратились в хмурых, бледных, истощённых чрезмерной работой и недостатком еды оборванцев. Одежда поизносилась, времени обихаживать себя у людей категорически не осталось, разговоры и шутки в имении прекратились, все были озабочены, как бы не ляпнуть чего лишнего, ведь за всё приходилось расплачиваться. Иван так же хмуро стоял в толпе, тоже обносившийся, бледный, на заострившихся скулах даже издалека были видны то вздувавшиеся, то опадавшие желваки. Рядом с ним, как большой лохматый щенок, тёрся Савка, на лице его, казалось, остались лишь одни глаза. Он прижимался к плечу старшего друга и жалобно поглядывал на него. Спросил что-то. Ваня улыбнулся, не поворачивая головы, и ответил, потрепав парнишку по волосам. Рука его, сильная и крепкая, с длинными пальцами, переместилась на плечо Савки, да там и осталась лежать. Мальчишка чуть повеселел.

– Ванечка, – прошептала девушка, – только ни за кого не заступайся! Молю тебя, пресвятая Богородица, вразуми его, пусть потерпит ради меня и нерождённого ребёнка!

«Надо было заставить его поклясться моей жизнью и младенчика, чтоб молчал!» – пришла неожиданная, но опоздавшая мысль. Малыш ворохнулся под сердцем, и Пульхерия прижала руки к животу, с радостью ощущая его шевеления.

– Ванечка, промолчи! – глазами она впилась в любимого, пытаясь передать своё желание и сгорая от страха за него. – Если мы сегодня не сбежим, то не сбежим ещё долго… или вовсе никогда… Промолчи, любый мой!

Суд начался. Оглашались провинности, скрипело перо по бумаге, вздыхали крестьяне, услышавшие свои имена и проступки. Потом засвистели розги. Стоны, слёзы, оханье повисли в воздухе, так что напряжение можно было потрогать рукой. Кто-то, у кого завалялись деньжата, откупался, но таковых было мало, на промысел у дворовых не хватало ни сил, ни времени.

– Савка-конюх! – скорее поняла, чем услышала она, и напряглась: если Ваня выдержит, не вступится за отрока, то их план удастся, ничто не помешает его осуществлению!

– Три дюжины без откупа! – огласил кару Фёдор.

Савка жалобно охнул и задрожал. Иван медленно снял руку с его плеча и что-то сказал. Отрок кивнул и сделал шаг вперёд.

– Давай шевелись! – Клим схватил его за шиворот и выволок из толпы, швырнув к лавке. Савва не удержался и упал, поднялся, получил пинок тяжёлым сапогом под зад и снова упал, оказавшись рядом с местом казни. Колени дрожали, но он распрямился и взялся за узелок опояска, придерживавшего порты. Распустил, порты упали, Савка, вспыхнув, торопливо выпростал рубаху, чтобы прикрыть своё хозяйство… но никто не смотрел: бабы и девки прикрывались платками и отворачивались, чтоб не смущать мужчин, мужики угрюмо опускали глаза, не желая видеть страданий другого; они испытывали то, что впоследствии будет называться «испанский стыд»…

– Ложись уже, щенок! – Савку пихнули на лавку, и он, охнув, взгромоздился на неё, втянув живот, чтоб не касаться ледяной поверхности. Бёдра его мелко дрожали от напряжения, руки вцепились в гладкие края, подбородком он едва касался лавки.

– Федя, что там такое? – послышался недовольный голос барина. – Заморозить меня хотите?!

Саша восседал в кресле, укутанный пуховым пледом, под спиной была подушка, подложенная для удобства. Холопы его стояли на морозе с непокрытыми головами, в основном в лаптях и уж точно без тёплых одеял. Сопели отмороженными носами, сморкались и кашляли. Савка без порток трясся на ледяной лавке.

– Клим, не тяни, барину холодно! – приказал Фёдор.

– Сидай, робя! – буркнул Клим, и Епифан с Прохором уселись Савве на ноги и на голову, буквально распяв его на скамье. Розга просвистела, впившись в худой юношеский зад.

Парень придушенно взвизгнул и вцепился руками в Епифана, пытаясь сдвинуть его.

– Не, шалишь! – хохотнул тот, поднапрягся и громко выпустил газы.

Саша засмеялся, прихвостни его тоже загоготали. Больше никому не было смешно. Иван, сцепив зубы, смотрел себе под ноги, на скулах разгорелись два красных пятна. Клим вновь замахнулся и ударил уже не шутя, со всей силы. Савка вскрикнул. Столько удивления и боли было в его голосе, столько обиды, что бабы запричитали, Пульхерия заплакала, Иван, не выдержав, поднял голову и встретился взглядом с братом, в упор смотревшим на него с насмешкой и ехидством. Между ними словно протянулась незримая нить поединка. Две пары серых глаз, такие похожие и такие разные, скрестились в схватке. Холоп смотрел с вызовом и негодованием, барин – высокомерно и презрительно. Голубые глаза Пульхерии и непроницаемые, чёрные, как ночь, – Федьки, не отрывались от лица Ивана. Он не замечал их горящих взглядов, видел только омерзительную ухмылку своего брата, исказившую приятные черты, и двигал скулами, сдерживая себя. Ваня понимал, что взгляд в упор – это уже бунт, но бунт молчаливый, пока раб молчит и терпит, наказывать его не за что.

Ему нестерпимо жаль было мальчишку, которого на потеху барину пластали розгами, он ненавидел себя, за то что перетащил его из деревни с прекрасным названием Радеево в эту преисподнюю, и злился на Савку, за его слабость, вечный страх перед наказанием, прочно поселившийся в его сердечке и разъедавший его изнутри, за неумение терпеть боль…

Савка кричал, стонал, бормотал что-то нечленораздельное, дёргался в попытке освободиться, но мучители только смеялись над его потугами, а Клим продолжал исправно наносить удары. Кожа вспухла и кровила, багровые полосы покрывали не только ягодицы, но и бёдра, и спину парнишки, а экзекуция всё не заканчивалась… Крики сменились вздохами и всхлипываниями, палач отбросил измочаленную вконец розгу, Епифан и Прохор освободили несчастного… Савва лежал, прикрыв лицо руками, и плакал от боли, страха, унижения, стыда, оттого, что мучения, наконец, закончились… Встать он не мог…

Иван выдохнул, глядя в глаза брату, и разжал сведённые челюсти. Саша, так же не отводя взгляд, крикнул:

– Федя, сюда его!

– Слушаю, мин херц! – Федька свистнул, и Епифан с Прохором под микитки стащили Савку с лавки и кинули в ноги барину. Он так и не оделся, ноги запутались в портах, рубаха еле прикрывала исхлёстанный зад.

– Посмотри-ка на меня! – Саша наклонился к мальчишке и подцепил пальцем его подбородок. Искажённое от боли, красное, залитое слезами и соплями, лицо Саввы вызывало жалость или омерзение… У кого как… Барину было противно. Он убрал палец и брезгливо вытер его о салфетку.

– Вот кто ты есть, вошь мелкая, тварь ничтожная, чтобы я тратил на тебя своё драгоценное время и сидел тут, на морозе?? Ты, никчёмный, бесполезный щенок, от которого нет мне никакой пользы, только убыток?! За мой счёт живёшь, жируешь, набиваешь брюхо – и только! Крестьяне должны радеть о богатстве своего господина! – голос его возвысился. – Это ваш долг перед Богом! Моё счастье – ваше счастье!! А ты что?? Какой мне от тебя прок?! Отвечай! Почему я должен оставить тебя в живых, а не вздёрнуть на дереве и не запороть насмерть?!

Савва молчал, слёзы продолжали катиться по грязным щекам.

– Тьфу! – барин плюнул ему в лицо.

Пульхерия вздрогнула.

– Человек он, – послышался голос. – Такой же, как ты. От человека рождённый ходить, а не ползать!

– Это кто сказал, покажись?! – встрепенулся Саша, и какой же злобной радостью пыхнули его глаза, когда Иван выступил вперёд.

– Я это, Александр Андреич, – лицо было хмурым, брови насуплены, но взгляд он по-прежнему не отводил.

– Человек, говоришь, рождённый… – барин хмыкнул. – Ребята, покажите-ка, какой он человек, покрестите живой водицей! Пусть все полюбуются!

Четверо прихвостней опять загоготали, столпились вокруг Савки, который затравленно смотрел на них, развязали мотни и помочились на мальчишку, щедро поливая вонючей жидкостью с головы до пят. Опорожнившись, так же посмеиваясь, оправились и отошли за барское кресло, кроме Федьки, который стал рядом с господином, испепеляя Ивана взглядом. Мёртвая тишина наступила, только всхлипывал Савва, утирая мокрое лицо мокрым рукавом. От него поднимался пар…

– И не стыдно тебе, Александр Андреич? – тихо спросил Иван.

– Что ты сказал?! Стыдно? Мне?!! – Саша поднялся с кресла и отпихнул Савку ногой. – Я твой хозяин, холоп! Всё, что я делаю, – во благо мне и моим крестьянам! Если я учу вас уму-разуму – должны ноги мне целовать и благодарить за науку!!! – он медленно шагал, пока не подошёл к Ивану вплотную. – Я ещё по-божески вас учу! В соседнем поместье барин каждый день крестьян порет! И они благодарны ему! Потому как барин – отец родной, и всё, что он ни сделает, есть хорошо!! – выкрикнул прямо в лицо Ивану, обрызгав его слюной.

Парень утёрся рукавом.

– Так что, – продолжил Саша, подойдя к Савке, – целуй ноги, щенок, да благодари за науку! Тогда, может, оставлю тебя жить! Ну!! – топнул каблуком.

Отрок, промёрзший до костей, в оледеневшей рубахе, уже ничего не соображал и хотел только одного – в тепло, к печке. Он склонился к сапогам своего господина, чтобы выполнить приказ и, наконец, убраться с мороза в избу, но Иван остановил его:

– Савва не надо, не унижайся! Ты не должен этого делать. Никто не должен, – голос его был тих и спокоен, но эти слова услышали все, даже Пульхерия.

Сердце её ухнуло вниз.

– Не стерпел! – прошептали побелевшие губы. Но девушка не упала в обморок, нет! Она приготовилась действовать, как бы ни разворачивались события.

Барин всем телом повернулся к дерзкому. Холуи подтянулись поближе к своему господину. Иван не двинулся с места.

– Я правильно услышал? Ты распоряжаешься моим рабом? – прошипел Саша.

– Он не твой раб. Савва, иди в тепло!

Мальчишка, обалдевший от всего происходившего, вскочил, подтянул порты на саднившую задницу и умчался во всю прыть. Никто не обратил на него внимания, все взгляды были прикованы к барину и слуге.

– Он мой раб, со всеми потрохами, – с оттяжкой произнёс Саша, глядя в упор на брата. – И ты тоже! Твоя жизнь принадлежит мне: захочу, – он сжал пальцы в кулак перед лицом Ивана, так что кости хрустнули, – в порошок сотру!! И мокрого места от тебя не останется! Помни об этом, раб подмётный!

– Я и не забывал, – ответил Иван, улыбнувшись. – А вот ты, барин, видать, забыл, что все под Богом ходим? И раб я только Божий, боле – ничей!

Резкий звук пощёчины взорвал тишину. Ванина голова мотнулась, на левой щеке вспухло красное пятно, он отступил, сохранив равновесие, потом шагнул вперёд, взглянул на сводного брата, и… костистый мужицкий кулак врезался в изнеженный дворянский нос. Дворня ахнула единым человеком и застыла в испуге. Послышался хруст. Александр Андреевич упал, покатившись кубарем и зажимая рукой лицо. Алая кровь плеснула на шубу и на снег. Пульхерия вскрикнула и метнулась в глубь комнаты. Федька кинулся к хозяину:

– Мин херц! Ты в порядке?! – потом хищно обернулся к Ивану. – Ах ты, сволочь!!

Рука его потянула плеть.

– Да я тебя!!

– Ну что ты, Федя? – как-то даже устало сказал Иван. – Что ты мне сделаешь? Бить будешь? Убьёшь?

– Я тебя, гад, на куски порежу! – Федька, бешено вращая глазами, уже занёс для удара руку с плетью. – Забыл, как у столба подыхал?! Насмерть запорю!!!

– Федя, погоди! – прогнусавил Саша. Клим с Прохором помогли ему подняться и сесть в кресло. – Епифан! Веди девку сюда!

Послышался женский вскрик, который тут же стих, и Епифан выволок за косу Лизу, младшую дочку Парфёна Пантелеймоныча.

– Лизавета Парфёновна… – с охолонувшим сердцем пробормотал Ваня.

Тугая девичья коса была растрёпана, в волосы, которые прежде с нежностью и любовью гладили лишь матушка и батюшка, вцепилась грязная мужицкая лапа. В огромных голубых глазах девушки застыл смертный ужас. Она увидела среди всей толпы знакомое лицо и истерически взвизгнула:

– Ваня, Ванечка!!

– Лизавета Парфёновна, не бойтесь! – крикнул он. – Не бойтесь! Всё будет хорошо!

– Да что ты?! – злобно прогнусавил Саша. – Всё будет хорошо, гля-ка! – он махнул рукой Епифану, тот швырнул девушку прямо ему в ноги.

– У, какая красоточка! – склонился к ней барин. – Верно говорили, что у Парфёна дочки одна краше другой. Да только все замужем, кроме этой, – он ущипнул Лизу за щёку, она отшатнулась. Это взбесило и так распалённого до предела помещика, и он отвесил ей звонкую оплеуху. – Сиди спокойно, дрянь!

– Александр Андреич, ваша милость, – начал Иван.

– Вон ты как запел? Ваша милость? – съязвил Саша. – Подь сюда!

Иван подошёл. Федька напрягся, Клим и Прохор придвинулись ближе.

– На колени!

Савка, ополоснувшийся и переодевшийся в сухое, примчался как раз на женский крик. Сейчас он опять видел своего друга в безвыходном положении.

В окне снова показалась Пульхерия, Палаша выглядывала из-за её плеча. Девушки переговаривались.

– Вот теперь говори, – милостиво разрешил барин.

– Александр Андреич, отпусти Лизавету Парфёновну, пусть она к отцу и матушке идёт. Прошу вас.

– Плохо просишь, – ухмыльнулся Саша. – Что ты там говорил? Никто не должен унижаться? Ну-ка, поглядим, как этот «никто», – он покривил рот, – будет у моих ног ползать! – и он вытянул ноги в красных с мехом сапогах.

Федька ухмыльнулся. Всё шло даже интереснее, чем они с барином придумали. Подумаешь, мин херцу досталось кулаком! Переживёт! Зато сейчас они упьются зрелищем, как этот бунтарь доморощенный будет в ногах валяться, упрашивая за девку, которую они потом всё равно оприходуют, а с Ваньки шкуру спустят живьём. Всерьёз. Но Иван что-то не спешил исполнять приказ. Он улыбнулся, стоя на коленях:

– Ведь опять обманешь, брат? Пообещаешь – и в кусты?

– Брат? – прошептала Лиза, глядя на Ивана.

– Мин херц, что он говорит? Брат?! – Федькины глаза стали ещё чернее.

– Да, Федя, я старший брат Александра Андреича, о том барыня покойная рассказала и вольную мою приложила. А Александр Андреич последнюю волю матушки не исполнил, потому как трус и бесчестный человек, – сказал Иван, как припечатал.

– Мин херц?!

– Федя, это так, – нехотя сказал Саша. – Мой сводный брат по отцу. С ним я должен поделиться наследством, прислушиваться к его советам, и всё только потому, что моему покойному батюшке приспичило перепихнуться с крепостной девкой. А родители были такими совестливыми, что оставили этого ублюдка в имении, а не утопили, как паршивого щенка!

– Мин херц, что за чушь! – воскликнул Федька. – Вон помещик Ахтубеев, получив в наследство разорённое поместье, поимел всех девок, и сейчас у него полно крепостных мужиков народилось! Что ж их всех, сыновьями считать?!

– Вопрос благородства, – сказал Иван.

– Ты что возомнил о себе, скот? – с еле сдерживаемой ненавистью прошипел Фёдор. – Что будешь равным барину??

– Я уже равен ему, потому что человек, – спокойно ответил он. – Отпусти Лизу, Александр Андреич. Прямо сейчас, как требует честь. Я в твоей воле.

Саша смотрел на коленопреклонённого брата и понимал, что умолять он его не будет, пощады просить не будет, что думает о нём как о подлом и трусливом человеке, недостойном памяти своих родителей. И вроде бы ему должно быть всё равно, что думает о нём какой-то холоп, ан нет… не всё равно!

– Отпустите девушку, – велел.

– Мин херц?? – не понял Федька.

– Пусть идёт! – приказал жёстче. – Он же здесь! – мотнул головой на парня.

– Лиза, идите, – негромко сказал Ваня. – Савва вас отведёт. Савва! – возвысил голос.

Савка подскочил, без слов поняв, что нужно делать. Помог девушке встать, накинул на голову платок и повёл к выходу из поместья, где уже ждали перепуганные мать с отцом, не понявшие, зачем их дочке надо было срочно из родного дома мчаться в имение. Увидев свою кровинушку в растрёпанном виде, мать зарыдала и запричитала, Парфён же нахмурился и, тяжело ступая, направился к молодому хозяину за объяснениями.

– Мать, поезжайте домой, меня не ждите. Не знаю, когда вернусь, – сурово велел он.

Тем временем барин приказал разогнать дворовых. Суд завершился. Те, кому не досталось в этот раз горячих, обрадовались, но потом подумали, что раз у писаря в книжке всё записано, значит, в следующую субботу будет ещё хуже.

Барин продолжал сидеть и думать, Иван стоял перед ним на коленях, Пульхерия наблюдала в окно, Савва и немногие из дворни смотрели издалека. Неторопливо подошёл Парфён. Оглядел всех:

– Поздорову тебе, барин Александр Андреевич, и вам, люди добрые! – подождал ответа. – А не поведаете ли вы, Александр Андреевич, мне, сирому и убогому, что тут происходит и в чём моя доченька провинилась, что вы её в таком виде домой отправили??

– Ты рот-то на барина не разевай! – влез Федька.

Но Парфён посмотрел на него, буквально придавив взглядом, и камердинер смолк.

– Я вас спрашиваю, барин! – в голосе зазвучала угроза. – Что сие значит??

– Ты кто такой, чтоб со мной так разговаривать?! – взъерепенился Саша. – Со своим барином?!

– Кто я такой, я знаю! – Парфён вытащил из-за пазухи бумагу и потряс ею в воздухе. – Согласно этому документу от первого января тысяча семьсот шестьдесят третьего года я и моя семья – свободные люди! Подписано вашими покойными родителями! – он сунул вольную Саше, и тот стал изучать её остекленевшими глазами.

– Я работал на ваших родителей исключительно из глубокого чувства уважения к ним, к их благородству, честности и порядочности. То была моя добрая воля! Но ты, Александр Андреевич, гнилой плод на этом благородном древе! Моя служба здесь окончена раз и навсегда! А этот достойный юноша, которого твой холуй чуть не убил, – Парфён метнул тяжёлый взгляд в Федьку, и тот даже отступил назад, – истинный сын своего отца! И если в тебе осталась хоть капля благородства, ты немедленно дашь ему вольную и уравняешь в правах!

Окончив речь, Парфён Пантелеймонович повернулся и сказал напоследок:

– Я приведу в порядок дела и передам их тебе…барин. И на этом – всё!

Он ушёл. Никто больше не сказал ни слова.

– Что с ним будем делать? – нарушил молчание Фёдор, кивнув в сторону Ивана. Но Саша внезапно потерял интерес к происходящему:

– А что с ним делать? Пусть идёт.

– Мин херц, ты что?! Это ж бунт! А ты отпускаешь?! Сбежит!

– Не сбежит! – проницательно глянул на Ваньку барин. – Человек чести перед нами. Он в моей воле, так… брат?

– Так, брат, – подтвердил Иван.

– Тогда пошёл вон, холоп! Лошади заждались, поди! – последовал приказ.

Иван встал с колен и отправился в конюшню, понимая, что сам себя загнал в ловушку.

– Ваня! О чём ты говоришь?! Какое слово?! – отчаянно шептала Пульхерия.

После того как завершился мучительно долгий день и муженёк со товарищи напились и уснули, далеко за полночь она вызвала Ивана на свидание. Сама пошла в барак, разбудила Савку, который спал ближе всех конюхов к двери, и попросила его вызвать Ваню. Ванька выскочил через секунду, увидел любимую, схватил в охапку, расцеловал и увлёк в конюшню, в дальнее стойло, чтоб никто не услышал и не помешал. Внутри было темно, но тепло, пахло конским потом, лошади сыто всхрапывали во сне, в животах у них ворчало и булькало.

– Слово чести, Пусенька! Ты-то должна меня понять! – пытался растолковать Иван, но упрямая девушка не сдавалась:

– Ванечка! Слово чести имеет вес для людей чести! А ты кому его дал?! Подлейшему в мире человеку и его псам цепным?! Одумайся, умоляю тебя!

– Пусенька, у тебя глаза в темноте светятся, как звёзды небесные… – Иван привлёк к себе девушку и начал целовать. – Я так соскучился… ты рядом, а я дотронуться до тебя не могу… и смотреть не смею…

– А я как измучилась, Иванушка, любимый мой! – голос Пульхерии зазвенел слезами. – Жить с этим иродом да слушать их разговоры пьяные… а теперь ещё девок крепостных целый дом, и они с ними развлекаются! Им нравится, представляешь?? Смеются, кричат… Фу! Одна радость – ребёночек наш! – девушка прижала его ладони к животу, и они замерли, прислушиваясь, ворохнётся ли маленькая жизнь или нет. – Ванечка, суженый мой, вот ради кого нам бежать надо! Только это имеет значение, только это важно! Как мне тебе втолковать?!

– Любушка моя! Я на всё готов ради тебя и ради ребёночка! Только как ты-то на меня смотреть будешь, ежели я сам поступлю, как… не знаю… как подлец? Ведь я при всех слово дал…

– Ванечка, – Пульхерия почти отчаялась. – Лучше подумай обо мне. То ты не мог доверие барыни обмануть, теперь слово какое-то выдумал, даденное её никчемушному сыночку, трусу и обманщику! А я как же? Слово, данное мне, ничего не стоит?! Ты решился бежать, Ванечка, я с тобой хоть на край света! Но оставаться нельзя! Он тебя со свету сживёт, а следом за тобой и я в могилу сойду… и ребёнок наш…

– Не говори так! – испугался Иван и крепче прижал любимую к себе. – Не говори больше ни слова о смерти! Ты права, наш младенчик – вот самое важное, что у нас есть!

Договорившись про завтрашний день, влюблённые больше не поминали о побеге. Они вообще больше не говорили… Миловались, покуда не прокричали третьи петухи. Тогда Пульхерия осторожно выскользнула из конюшни и побежала в дом, а Иван в барак не пошёл, все равно уже скоро вставать. Улёгся на охапку сена и задремал. На его сонном лице бродила улыбка, снилась ему Пусенька и розовощёкий белоголовый малыш в льняной рубашонке…

***

– Ваня, барин требует, поди скорей! – Сенька-казачок пританцовывал на месте в нетерпении.

Иван, насыпавший корм лошадям, искоса поглядел на него:

– Погоди, вот корм задам – и пойду. Иди пока.

– Нет, Ваня, прямо сейчас пойдем, а то мне влетит, за то что не привёл тебя! – взмолился Сенька.

– Ванятка, иди, я справлюсь! – почёсывая зад, сказал Савва.

– Ладно. Ты, главное, Савва, задом к ним не поворачивайся, чтоб не брыкнули ненароком, а то у бабушки Миронихи никаких мазей не хватит на твою *…пу! – хохотнул Иван и выскочил из конюшни, прежде чем парнишка успел обидеться. Но тут же его настроение испортилось: через двор перебегала стайка девушек в сопровождении Епифана.

– В баню побегли, – Сенька завистливо проводил их взглядом. – Вот бы хоть одним глазком увидать, как они там… моются!

– Мал ещё! – Иван ласково взъерошил мальцу рыжие вихры. – Да и девицы эти не те, на которых нужно смотреть. Ты, паря, хороший, честный, тебе и девицу такую же надо, а эти…

– Что эти, Ваня? – жадно спросил мальчишка.

– Погубленные души… – вздохнул парень.

– А ведь барин с ими тоже в баню ходит… Они его там мылят и вениками хлещут. Епифан сказывал.

– Ты поменьше Епифана слушай, а то уши-то развесишь, а он и рад… Пришли, докладывай.

Сенька шмыгнул внутрь, потом выскочил и велел Ивану заходить.

Барин сидел за столом, на лице его красовался синяк, замазанный и припудренный, но хорошо различимый. Ванька украдкой глянул на правую руку: две сбитые костяшки прекрасно помнили столкновение с хозяйским носом.

– Звали, барин? Доброго утра вам, – поприветствовал Александра Андреича.

– Да, звал. Хочу с тобой посоветоваться.

– Посоветоваться?

– Да. Дунька-птичница – хорошая девка? Ты её знаешь?

– Знаю, Александр Андреич. Хорошая девица, справная, рукодельница, у ней всякая работа спорится. А что?

– А то, что она немая?

– Так это случайно вышло. Её свинья в детстве сильно напугала, когда она только начинала говорить, вот и замолчала.

– То есть, – пристально посмотрел на него Саша, – она тебе нравится?

– Как нравится? – не понял Иван. – Она хорошая девица, знаю её с детства.

– Ну-с, чего кота за хвост тянуть? – прихлопнул ладонью по столу барин. – Вот твоя вольная, Ваня, подписанная мною.

Иван насторожённо молчал.

– Что ж, ты не рад, гляжу? – прищурился Саша. – Ну, это твоё право: не верить мне. Но это, действительно, документ. Спроси же меня! – повысил он голос.

– О чём спросить?

– О том, как его получить, дурак! – уже сердито сказал Саша.

– И что… мне для этого нужно сделать… барин? – тихо спросил Иван.

– Жениться! – быстро и весело ответил сводный брат.

– Этого я сделать не могу, – так же тихо ответил Иван.

– Но я выдам вольную только при таком условии! Тебе и твоей жене. На двоих. Дунька-птичница. Прекрасная баба для тебя!

– Вы уже прежде говорили об этом, Александр Андреич. Это не шутка. Я не могу жениться, – твёрдо сказал парень.

– Ну, на нет и суда нет! – Саша встал и медленно порвал вольную, сложил пополам, опять порвал, потом ещё раз, ещё и, наконец, швырнул мелкие клочки бумаги Ивану в лицо. – Готовься, конюх!

– К чему?

– Сегодня днём твоя свадьба. С Дунькой-птичницей, – осклабился барин.

– Но я же… Александр Андреич…ваша милость, – Иван даже заикаться стал. – Я же отказался от вольной!

– Нуда, – глаза Саши, как два куска стали, вонзились в ничего не понимавшего парня.

– Так зачем жениться?

– Затем, что я так решил, холоп! Моей воли достаточно. И объясняться я не намерен! Пшёл с глаз моих, дурак!

– Но, Александр Андреич, брат… – в голову полетело тяжёлое пресс-папье, Ваня еле успел увернуться.

– Что ты сказал?! Брат?!! Это если мой отец надумал в какую девку своё семя спустить, мне всякого ублюдка братом называть?! Щенка приблудного от сучки подзаборной?! – рассвирепел Саша.

– Не надо так, барин, – покачал головой Иван, чувствуя, как сердце наливается тяжёлым гневом. – Не надо так про мою мать!!

– Ты угрожать мне вздумал, скот?! – барин уже не контролировал себя, ярость окончательно взяла верх над благоразумием, и он, забыв, что непокорный холоп уже дважды поднимал на него руку, размахнулся, чтобы ударить. Не получилось. Иван с лёгкостью перехватил замах и с такой же лёгкостью вывернул его руку, заставив согнуться и заверещать от боли.

– Я не угрожаю, барин, просто негоже благородному человеку говорить поганые слова ни про чью мать!

– Федя, Клим, на помощь! – громко, насколько это было возможно в согнутом положении, попытался крикнуть Саша, но широкая ладонь сводного брата запечатала его рот.

– А не шумел бы ты, барин, – пробормотал Ваня, оглядываясь, чем бы заткнуть не в меру голосистого братца. Увечья наносить он ему не хотел, но обездвижить и обеззвучить было надо. Перехватив в сгиб локтя его шею, Ваня основательно придушил барина, не обращая внимания на слабые попытки высвободиться. Не найдя ничего подходящего, оторвал манжеты, те самые, из-за которых его избили в первый раз, засунул их в рот сводного брата, подождал, пока он обмякнет и аккуратно уложил бездыханное тело на пол. Осмотрелся, оторвал шнурки от тяжёлой бархатной портьеры и крепко связал барина по рукам и ногам. Перетащил его на диван, стоящий вдоль стены и прикрыл пледом. Послушал, дышит ли, удовлетворённо кивнул. Пригладил растрепавшиеся за время недолгой схватки волосы, глотнул воды, несколько раз вдохнул-выдохнул и вышел за дверь.

– Слушаюсь, барин! – негромко сказал в небольшую щель и тихонько прикрыл дверь.

– Тише! – прошептал Сеньке-казачку. – Барин почивать изволит и не велели шуметь!

Теперь надо было срочно найти Пульхерию и бежать. Сегодня удача была на их стороне: не успел пройти и двух шагов, как навстречу выбежала Палаша. Иван шепнул ей только одно слово:

– Бежим!

Сметливая девушка тут же всё поняла, кивнула и сказала:

– Савку к чёрному ходу за вещами!

Тут уже кивнул Ваня:

– А псы барские?

– Пьяные спят вповалку.

Они разошлись. Весь диалог занял не более двух секунд. Затем время помчалось всё быстрее и быстрее. Иван вышел из господского дома, стараясь идти спокойно и размеренно, дошел до конюшни, нашёл Савву и отправил его к чёрному ходу. Вывел коней и начал запрягать кибитку.

– Поедет кто куда? А, Ваня? – полюбопытствовал Федот на правах старшего конюха.

– Да барыня решила в город прокатиться, для ребёночка, что ли, чего приискать, – как мог равнодушнее ответил Ваня, хотя сердце бухало так, что чуть из груди не выскакивало. Снарядив кибитку, пошел за вещами и связал кое-что в малый узелок, чтоб он мог поместиться под одеждой.

– Ты возьми тулуп, Ваня, да шапку тёплую! – посоветовал Федот. – И исподнее тёплое вздень! Барыня-то в кибитке поедет, а ты наверху, охолонёшь!

– Хорошо, дядя Федот, так и сделаю. Да мы к вечеру вертаемся.

– Тем паче. К вечеру ещё подморозит, мотри, не замёрзни!

– Хорошо, дядя Федот!

Подбежал Савка, притащил два узла, следом Палаша принесла небольшую укладку, потом привела барыню и бережно усадила в возок.

– Куда столь вещей набрали? – удивился Федот.

– К Елене Власьевне заедем, я ей одёжу отдам, которая мне не впору стала, – грустно вздохнула Пульхерия. – Не надену уж её больше, пусть перешьёт, что ли, мне или кому ещё. Ну всё, Палашенька, укутай мне ноги, замёрзнуть боюсь!

Ванька, сидя на козлах, весь дрожал от нетерпения, ему казалось, что вот-вот начнётся погоня. Савка взобрался к нему и с грустью смотрел на старшего друга:

– Ванятка, возьми меня с собой, а?

– Нельзя, Савва, не могу тобой рисковать. Я-то что, по мне никто не заплачет, ежели что случится, а у тебя матушка жива да мал мала меньше!

Потом Ваня наклонился к нему и прошептал:

– Ты вот что, если уж совсем невмоготу будет, беги отсюда! В Ярославской губернии недалеко от Углича есть деревушка Нестерово. Там на окраине живёт Нефёд кузнец. Скажешь ему: меня прислал Парамон Иванович Рататуй. Он поможет. Запомнил ли?

Парнишка закивал. Иван улыбнулся и приобнял его:

– Не тушуйся, Савва, Бог даст – свидимся! Да *…пу береги, слаба она у тебя!

Савка утёр нос и, спрыгнув с козел, побрёл в конюшню.

– Ну что, барыня, помчимся? – лихо вопросил Иван.

– Да, Ванечка, погоняй! – откликнулась Пульхерия Ивановна.

Ваня крикнул, тряхнул поводьями – и кибитка выехала за ворота. Чуть отъехав, он залихватски свистнул – и кони понеслись вскачь, взрывая сполохи искрящейся пыли. Пульхерия высунулась из окошка и смотрела на неумолимо удаляющееся поместье.

– Едем, Пусенька! – в неуёмном восторге вскричал Иван. – Едем, любушка моя! В Симбирск!!

Часть вторая

Я не забыл тебя, далекий,

но сердцу близкий городок,

и Волги берег твой высокий,

и тротуары из досок;

твои пастушеские нравы,

стада баранов и мороз,

весной чрез лужи переправы,

зимой – бугры твоих снегов;

главу блестящую собора,

уютных домиков ряды.

А там, по склону косогора,

твои фруктовые сады;

твой тарантас шестиаршинный,

костюм мордвы, чуваш, татар,

и чисто русский быт старинный

твоих приветливых бояр.

Жилец роскошной днесь столицы,

где воду невскую лишь пью –

забуду ль я твоей водицы,

хлеб-соль радушную твою.

Коренев Константин Иванович (1798-1862)

поэт, титулярный советник,

заседатель Симбирской гражданской палаты.

До написания этих строк оставалось ещё несколько десятков лет, а кибитка, и вправду, была очень надёжным и удобным средством передвижения зимой. Конечно, для пассажиров. Кучеру, сидящему на облучке, порой приходилось ой как несладко. Одна из таких кибиток неспешно двигалась по направлению к ближайшему яму – станции, где можно было отдохнуть, пожить какое-то время, поменять лошадей.

– Всё же я считаю, Мишенька, что для детей просто необходимо нанять хорошего учителя, – серьёзно говорила красивая черноволосая дама. Точёные черты лица, аккуратный прямой нос и большие карие глаза, обрамлённые длинными чёрными ресницами, а также смугловатая кожа позволяли заподозрить её предков в небольшом, но приятном карамболе с представителями южных национальностей.

– Сашенька очень умный мальчик, я, конечно, научу его писать и считать, но он явно способен на большее, явно! Скажи, ты видел, с каким любопытством он смотрит на ночное небо?

– Да, Катя, видел, мы даже беседовали о движении планет, об их траектории, – отвечал её спутник, высокий сухощавый шатен, сероглазый, с выдающимся орлиным носом. – У Саши весьма пытливый ум, ты права. А что Оленька? Её ты тоже думаешь учить наукам? – тонкие губы разошлись в доброй улыбке. – Она же девочка, ей нужно будет стать хозяйкой дома, царицей приёмов. Этому ты вполне можешь научить её сама, разве нет?

– Нет, Миша, я категорически не согласна! Женщина, обладающая научными познаниями, будет достойной спутницей своего супруга. Мы же не отдадим её за какого-нибудь Скотинина? – беспокойство прозвучало в сочном голосе.

– Смотрю, ты впечатлена пьесой господина Фонвизина! – засмеялся муж. – Нет, конечно, мы ей Милона подыщем, по сердцу и уму, чтоб детка наша была счастлива… Ну, вот о чём мы с тобой беседуем? – опять улыбнулся он. – Детям нашим девять и семь годочков, а мы их женить собрались! Иди сюда! – он приподнял руку, жена доверчиво прилегла на его грудь, он склонился, и губы их соприкоснулись в нежном и трогательном супружеском поцелуе.

– Мне думается, Катенька, нам надо ещё девочку… как ты насчёт маааленькой доченьки? – губы его шаловливо перебрались к щеке, затем к мочке маленького розового ушка, задержались там, щекоча дыханием.

– Мишель, ты что, в романтическом настроении? – с улыбкой прошептала жена. – Прямо здесь?

– Ты же уверена, что наши дети – гении, – Михаил обжигал шею жены дыханием, отодвинув воротник её беличьей шубки. – Надо, чтоб их было больше…

– Только где же найти им хорошего учителя? – вздохнула она. – В нашей глуши одни цифиркины да кутейкины попадаются.

– Ох, Катя, умеешь ты сбить настрой… – Михаил отстранился с недовольным видом.

– Мишель, ты такой милый, когда сердишься! – засмеялась Катя и расцеловала мужа в глаза, щёки и губы. – Мы всё равно уже подъезжаем!

Она была права: кибитка замедлила ход, потом совсем остановилась, покачнулась, и кучер распахнул дверцу:

– Приехали, ваше сиятельство, пожалуйте выходить!

Ваше сиятельство вышел сам, извлёк супругу, и они пошли на станцию.

– Проша, укладку графини принеси, больше ничего не надо, и отдыхай, сегодня здесь заночуем!

– Слушаюсь, барин, – кучер, огромный в тулупе, малахае и валенках, отвязал укладку барыни и пошёл распрягать лошадей, отдых полагался ему потом. Подбежавшие люди встретили его как старого знакомого.

Граф с графиней вошли в сени, постучали ногами, стряхивая снег, и попали внутрь тёплой, хорошо натопленной горницы.

– Михаил Петрович, Екатерина Ильинична, добро пожаловать! – радостно улыбаясь и всем видом своим являя высшую степень гостеприимства, подбежал к ним круглый старичок лет шестидесяти. – Позвольте шубку! Осип, прими шубу у господ!

Высокий тёмно-русый парень лет двадцати быстро и ловко снял с приезжих шубы, опустившись на колени, стащил большие тёплые валенки (маленькие ножки графини оказались в изящных и удобных красных туфельках) и убежал распорядиться насчёт комнаты для господ.

– Обедать, ваше сиятельство? – продолжал улыбаться старичок.

– Да, Никифор, пожалуй, мы пообедаем. Да, Катенька?

– Я не хочу есть. Если только чаю, – нерешительно сказала супруга.

– И самовар у нас горячий, сейчас заново раздуем! С пряниками? Или с мёдом?

– С мёдом, Никифор, пожалуйста, – графиня присела за чисто выскобленный деревянный стол.

– Один момент, графинюшка! – Никифор убежал на кухню и послышался его зычный голос. – Марьюшка, душа моя, поторопись! Его сиятельство обедать изволили пожелать! Осип, самовар вздуй!

Граф присел рядом с женой, и они молча стали смотреть в печь, обогревавшую комнату. По дровам плясали красные всполохи, одновременно умиротворяя и вселяя тревогу. Внезапно заскрипела лестница, и со второго этажа, там, где располагались горницы для постояльцев, спустился высокий молодой человек в изящной рубахе, камзоле, сапогах. Лицо его было бледным и измученным, волосы растрёпаны. Увидев новых людей, он как будто ничуть не удивился, не поздоровался, тяжело сел на край лавки и опустил голову на руки.

Поражённый таким невежливым поведением, граф обратился к нему:

– Сударь! Извольте представиться! – но юноша не реагировал.

Граф хотел было еще что-то сказать, но жена положила маленькую ладошку ему на локоть, и он замолчал.

– А! Иван Андреевич, друг мой! – старичок, увидев юношу, подбежал к нему (он вообще не ходил, а бегал, как будто катился на коротких толстеньких ножках). – Что скажете? Душеньке получше?

Молодой человек, не поднимая головы, помотал ею из стороны в сторону.

– Ай-яй-яй, голубчик мой! Сейчас Марьюшка вам щец нальёт, вы уж поешьте, прошу вас! А жена к ней сходит, присмотрит, отварчиком напоит! Хорошо? Хорошо?

Юноша кивнул.

– Ну и ладно, ну и славно! Марьюшка, солнце моё, принеси Ивану Андреевичу щей, он покушать согласился! Осип! Неси самовар!

Парень притащил самовар, ловко сервировал стол, поставив пилёный сахар, мёд, розочки с вареньем, сушки, пряники, чашку с блюдцем и ложечкой для Екатерины Ильиничны и столовые приборы, графинчик и стопочку – для Михаила Петровича.

Марья, кухарка и одновременно жена Никифора, такая же полная и добродушная, как муж, только лет на десять помоложе, вынесла тарелку дымящихся щей, ложку и ломоть хлеба и поставила перед юношей, ласково сказав:

– Кушайте, барин, вам силы нужны! – видно было, что ей хочется пригладить растрёпанные волосы молодого человека, но она не решилась.

Затем, улыбаясь, поздоровалась с супружеской четой, которые ответили ей такими же улыбками, и удалилась на кухню. Обед был принесён через минуту. Граф и графиня приступили к трапезе, Екатерине Ильиничне тоже захотелось горячих щей и гречневой каши с котлетой, она отобрала ложку у мужа и завладела его обедом. Они шутили и толкали друг друга, как дети малые, не замечая, что их визави с тоской смотрит на них. Сам он не притронулся ни к щам, ни к хлебу. Марья вышла из кухни, осторожно неся дымящуюся кружку, на плече её висело белейшее полотенце. Юноша проводил её взглядом, потом сорвался с места и побежал следом. Никифор, тяжело вздохнув, посмотрел на него, на стол с нетронутыми щами и покачал головой:

– Спаси, Господи, души наши грешные! – широко перекрестился и хотел уйти, но графиня остановила его:

– Никифор, а что это за юноша? Что с ним? Кто там наверху?

– Ох, матушка графиня! – Никифор утёр слезу. – Это Иван Андреевич Ковалевский, дворянин обедневший, а наверху жена его Пульхерия Ивановна… – вторая слеза скатилась по щеке.

– Никифор! – строго сказал граф. – Толком говори!

– А что говорить-то, ваше сиятельство? Два бедных листочка, оторванные от родимой ветки, остались без средств к существованию… Отец юноши был страстный игрок в карты, всё соседу проиграл. Потом пожар случился, окончательно их разоривший. Отец стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб.

Екатерина Ильинична ахнула и прижала ко рту ладонь.

– Остался Иван Андреевич круглым сиротой. И жена его сиротинушка, – Никифор всхлипнул. – Родне бедные детки оказались не нужны, взяли они скарб свой немудрёный и отправились в поисках счастья. Барин сам за кучера был, правил. А жена его заболела… то ли от простуды, то ли от потрясения нервного… Она, голубушка, маленькая, хрупкая, осьмнадцать годков-то есть ли ей… Барин её, как пёрышко, на руках внёс, глаза дикие, ничего не соображает… Ну, мы с Марьюшкой помогли, сколь могли… вы ведь нашу печальную повесть знаете, ваше сиятельство?

Михаил Петрович помнил беды, обрушившиеся на этого доброго человека: он потерял взрослого женатого сына, тот пошёл зимой удить рыбу и увидел, что в полынью провалились соседские мальчишки, стал их спасать, вытащил, а сам помер. Доктор сказал, сердце слабое было. Вдова сына недолго прожила по смерти любимого мужа, чахла-чахла, да и умерла, просто не проснулась однажды утром. А единственная оставшаяся дочь, свет очей родителей, сбежала с проезжим барином, самокруткой обвенчалась и уехала в Москву. Больше они её не видели… Чтобы не умереть от тоски, взяли на воспитание племянника Осипа, парень вырос добрым и умным, помогал приёмным родителям и слушался их во всём. Но доченьку любимую было жаль до слёз…

– А уж любит он её, свою голубушку, души в ней не чает! – продолжал Никифор. – Третий день здесь, а он не ест, не пьёт, глаз с неё не спускает! И ведь в тягости она…

– В тягости?! – вскочила графиня. – Мишель, надо срочно что-то сделать!

Она прижала руки к груди, глаза стали огромными и беспокойными.

– Дружочек, не переживай так! – встревожился граф. – Сейчас что-нибудь придумаем!

– Дай мне укладку, пожалуйста, я схожу посмотрю на бедняжку, может, чем помогу!

Молодая женщина схватила сумочку, порылась в ней и побежала вверх по лестнице. Приоткрыв дверь, осторожно вошла. На кровати лежала девушка, укрытая одеялом до подбородка, бледные тонкие пальчики лежали поверх, прозрачный лоб покрывали капельки пота, глаза беспокойно бегали под голубоватыми веками. Юноша стоял у изголовья на коленях и не замечал ничего вокруг, кроме своей любимой.

– Давно она так? – прошептала графиня.

– Вторые сутки в себя не приходит, жар не спадает, – так же шёпотом ответила Марья. – Отвар ей даю по ложечке от жару, но… – женщина замолчала.

– Вы позволите, Иван Андреевич? – очень мягко спросила Екатерина Ильинична, положив руку ему на плечо.

Он непонимающе взглянул на неё и слегка отодвинулся. Графиня первым делом откинула одеяло и увидела небольшой круглый животик, прижалась ухом и попыталась услышать сердцебиение плода. Прямо в щёку её толкнула то ли пяточка, то ли локоток.

– Ну, с ребёночком всё хорошо, – улыбнулась она.

Молодой муж простонал. Екатерина Ильинична поднесла к лицу девушки нюхательную соль, она вздрогнула и открыла бездонные голубые глаза.

– Пусенька, любушка, ты узнаёшь меня? – голос юноши был сплошным страданием.

– Ванечка… – прошептала она. – Я так устала… спать…

– Нет, милая, спать вам решительно нельзя! – сказала графиня. – Марья, есть у вас винный уксус? Или яблочный?

– Есть, матушка, как не быть!

– Нам нужно обтереть её холодной водой с уксусом, это поможет сбить жар! Несите воду, уксус, чистые полотенца! – распорядилась она. – Иван Андреевич, помогите Марье!

Он, как сомнамбула, посмотрел на неё.

– Давайте быстрее, Иван Андреевич, ну же! – графиня принялась раздевать девушку.

Юноша, наконец, словно очнулся и поспешил вслед за Марией. Вдвоём они принесли лохань с водой и полотенца. Екатерина Ильинична развела в воде яблочный уксус и показала Марии, как надо обтирать , сама же увлекла молодого человека вниз, со словами:

– Она прекрасно справится без нашей помощи! – усадила его за стол и приказала есть щи, попросив Осипа принести свежих.

Тем временем граф с Никифором вошли в избу с мороза.

– Отправили Прошу за доктором в Починки, Никифор говорит, ближе нет, – сказал Михаил Петрович. – Это вёрст тридцать, не боле. Прохор устал, конечно, но поехал. Думаю, скоро будет. Я велел всё подробно рассказать доктору, чтоб он лекарства захватил.

– Была бы здесь бабушка Мирониха, – послышался безжизненный голос, – она бы мигом любушку мою на ноги поставила…

Граф посмотрел на жену, в глазах которой стояли слёзы, и подсел к юноше:

– Друг мой, вам нужно отдохнуть, жене вы сейчас не поможете, но скоро Прохор доктора привезёт. Думаю, часа через три-четыре он вернётся, Проша просто гениальный кучер! Всё будет хорошо, уверяю вас!

Молодой человек смотрел на него, как будто ничего не понимая, но вдруг зарыдал, уткнув лицо в ладони.

– Если… если вы её спасёте… – с трудом проговорил сквозь рыдания. – Я за вас вечно… буду Бога молить… Можете просить у меня что угодно, граф, любую службу… всё выполню… вы и супруга ваша… – он не смог продолжать, плечи его затряслись ещё сильнее.

Граф, не зная, что сказать, поглаживал юношу по спине, решив дать ему выплакаться. Когда он немного успокоился, Мария заставила его выпить успокоительный отвар, потом довела его, безвольного и беспомощного, до топчана, уложила и укрыла одеялом. Иван забылся беспокойным сном.

Супруги молча смотрели на него.

– Какое хорошее лицо, – сказала графиня. – Высокий лоб, упрямый подбородок, прямой нос… классическая красота. А она, знаешь, Мишель, хрупкая и тоненькая, как тростинка, глаза огромные, голубые…

Граф улыбнулся:

– Влюбилась в них, да?

– Мне жаль их, Мишенька. Одни в целом свете, без средств к существованию, ни поддержки, ни старших рядом… Это тяжело! Надо что-то придумать!

– Обязательно придумаем, ангел ты мой сердобольный! – притянув жену, Михаил Петрович поцеловал её в макушку и покрепче обнял.

– Надо сказать Марии, что ещё можно снегом лоб обтирать и подмышки, так быстрее жар спадёт. Помнишь, у Сашеньки было?

– Как не помнить, – задумчиво ответил граф. – Давай чаю попьём? Ещё долго ждать. Или ты приляжешь?

– Что ты! Я и глаз не сомкну, пока всё не разрешится! Конечно, чаю надо. С мёдом и пряниками!

Иван проснулся резко, как будто его ударили. Подлетел на топчане и отбросил одеяло.

– Как же я уснул?! – вскочил как сумасшедший и помчался вверх по лестнице. Остановился, придерживая рукой расходившееся сердце, размашисто перекрестился и осторожно толкнул скрипучую дверь, готовясь увидеть страшное. Он заранее решил, что если с Пусенькой что случится – жить не будет. Зачем? Смертоубийство страшный грех, конечно, гореть ему в аду… но что без неё этот мир? Хуже ада…

В горнице было тихо, в окно лился утренний солнечный свет, на улице гомонили воробьи, обрадовавшиеся солнечному денёчку, слышалось ровное и спокойное дыхание. Пульхерия спала, она была бледной, но на щеках разливался румянец, не лихорадочными алыми пятнами, а нежно-розовыми наливными яблочками.

Ваня на цыпочках подошёл к изголовью, опустился на колени и бережно прикоснулся к её лбу губами. Лоб был влажный и прохладный. Парень перекрестился, вытащил из-под рубахи нательный крест и поцеловал его:

– Слава тебе, Господи Иисусе Христе и матушка Богородица! – остался стоять на коленях, легонько поглаживая любимую по волосам.

– Вы муж, сударь? – послышался негромкий голос.

Ваня вздрогнул и обернулся: в углу стояло большое кресло, на нём сидел небольшой сухонький старичок.

– Да, я… – пробормотал. – А вы..?

– Я доктор, врачеватель, так сказать, Илья Ильич. Давайте выйдем, не будем будить вашу супругу, ей сон нынче – лучшее лекарство.

– Благодарите Бога, сударь, что на вашем пути встретились такие благородные господа, – продолжил он за закрытой дверью. – Мало кто из дворян, каковых я знаю предостаточно, уж поверьте мне, отправил бы своего кучера за лекарем для незнакомцев…обнищавших причём… так? – проницательные маленькие глазки глянули на закрасневшегося Ивана.

– Так, – тихо подтвердил он.

– Промедлить бы ещё немного – и не спасли бы жену вашу, милостивый государь, – вздохнул лекарь. – Уповали бы на Бога, а он, как известно, к сирым мира сего не слишком благосклонен… А так можете радоваться и благодетелей своих почитать!

– Господин доктор, а вас-то я как отблагодарю? Мне и отплатить-то вам нечем… гол как сокол, – со стыдом произнёс Иван.

– Об этом не беспокойтесь, мне уже заплачено с лихвой! Ещё домой отвезут – и славно. Мне к полковнице Кусковой пора, у неё дочь вот-вот от бремени разрешится.

– Встали, Иван Андреевич? – с улицы в комнату ввалилось облако морозного пара вместе с Никифором. – Господин доктор, всё готово, кучер сейчас вас отвезёт. Вы покушать не желаете? Ухи отведать стерляжьей?

– Нет, пора ехать, – с сожалением ответил лекарь. – Дела ждут, милейший.

– Ну, доброго вам дня и пожалуйте к нам, милостиво просим, ежели мимо проезжать будете! – раскланялся Никифор, помогая доктору одеться и выйти.

– Какой добрый человек! – с улыбкой сказал он, закрыв дверь. – А вы, голубчик, как себя чувствуете?

– Благодарствуйте, Никифор… – юноша замялся.

– Да просто Никифор, мы из простого сословия, не дворяне! – засмеялся он. – Давайте я вам ушицы? А? Горячей, с хреном? Давайте! Вам силы нужны!

Он усадил Ивана за стол и ушёл на кухню распоряжаться. Послышался скрип ступеней и по лестнице спустился Михаил Петрович.

– Доброе утро, Иван Андреевич! – улыбаясь, сказал он. – Утро ведь доброе нынче? Да вы садитесь! К чему эти церемонии!

Ваня вскочил, увидев его, и стоял чуть не навытяжку.

– Я… граф, уж простите, не знаю вашего имени-отчества…

– Михаил Петрович, друг мой, – граф изящно уселся на деревянную скамью, словно это было венецианское кресло. – Да вы садитесь, Иван Андреевич!

– Я, Михаил Петрович, безмерно вам благодарен, – начал Иван. – Вы не только жену мою от гибели спасли, но и ребёночка нашего, и меня… Чем я могу вас отблагодарить, не ведаю… нет у нас ничего. Если велите мне службу какую сослужить, я в вашем распоряжении. Кроме рук да знаний моих мне владеть нечем…

Марья внесла поднос со снедью и, поздоровавшись, стала накрывать стол. Граф разлил водку:

– Выпьемте, Иван Андреевич, сегодня можно!

Они выпили, и граф продолжил:

– Наслышан я о вашей грустной истории. Чем жить-то думали, когда в бега подались?

Ваня вздрогнул и посмотрел на собеседника, но тот был совершенно серьёзен. Парень вздохнул.

– Собирался служить на государевой службе. Если не получилось бы – учительствовать подался или секретарём к какому дворянину…

– С вашим-то благородным происхождением?

– Ну, если Рюриковичам не зазорно было трудиться и по княжеским уделам побираться, то уж нам… – Иван развёл руками. – Куда деваться? От нужды любой копейке будешь рад.

– А позвольте спросить, Иван Андреевич (это не допрос, упаси Боже, просто любопытно!), каким наукам вы учёны? Чему могли бы детей научить?

Иван смешался:

– Познания многие имею… что же вас особенно интересует: точные науки или которые дух возвышают?

– А вы и тем и тем владеете? – искренне удивился Михаил Петрович. – Я вот, к стыду моему, мало что знаю, по верхам нахватался. А детей своих хотел бы как следует обучить. Не стесняйтесь! Физику знаете?

– Да.

– Астрономию?

– Владею знаниями не так обширно, как хотелось бы.

– Математика, химия?

– Да, знаю алгебру и геометрию; химию люблю, особенно часть, которая про живые организмы. Виды растений знаю. Также сады разбивать могу.

– История отечества нашего?

– Перечитал всё, что нашёл в господской библиотеке.

– Вашего отца? – уточнил граф.

– И не только.

– А ещё?

– Языки знаю, – Ивану было неловко хвалить себя, но вторая рюмка водки развязала язык. – Французский, английский, немецкий, латынь немного и греческий. Хотел итальянский выучить, но пока не довелось. Знаком с сочинениями великих литераторов, и наших, и господ иностранцев. География и истории великих географических открытий очень занимательны! Стихи люблю…

– Да есть ли что, чего вы не знаете?! – воскликнул ошеломлённый граф.

– Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого, сказал великий Сократ, я лишь присоединяюсь к его словам, – скромно сказал Иван.

– А лет-то сколь вам??

– Двадцать три стукнуло в декабре.

– Когда же вы успели овладеть такими познаниями?!

– Михайло Ломоносов в девятнадцать только за парту сел, а в тридцать уж академиком стал. А я с малолетства у хороших учителей обучался, дай Бог им здоровья и долгих лет жизни, – вздохнул Иван.

– Мне вас Бог послал, ей-богу! – пробормотал Михаил Петрович.

– Кого Бог послал? – послышался звонкий голосок, и графиня, совершенно очаровательная в утреннем туалете, сбежала по лестнице.

Мужчины поднялись поприветствовать её, граф поцеловал жену в лоб, Ваня приложился к ручке, которую она ласково протянула ему.

– Да Ивана Андреевича он нам послал! – весело сказал Михаил Петрович. – Ты мечтала найти учителя для детей? Вот он! Это просто ходячая энциклопедия!

Екатерина Ильинична уставилась на юношу:

– Но Мишель, прилично ли это? Ведь Иван Андреевич дворянин…

– Катенька, даже князья Рюриковичи трудились, оставшись без удела, – назидательно промолвил граф. – Иван Андреевич сам хотел искать работы в городе, а тут мы ему подвернулись! Божий промысел!

– Только если Иван Андреевич не возражает!

– Да я… как я могу возражать?! Екатерина…

– Ильинична, – подсказала она.

– Екатерина Ильинична, вы нам такое благодеяние оказали, что мне вовек с вами не расплатиться! Я готов ваших детей учить… и платы никакой не надо, угол дадите, где мы с Пусенькой жить сможем – и хорошо!

Когда Ваня сказал «Пусенька», супруги переглянулись и тесней прижались друг к другу. Пылкая любовь юноши напомнила им о временах, когда сами они были юны и горячи, любили друг друга до умопомрачения.

– Ну, угол мы вам предоставим, не сомневайтесь, – засмеялся граф. – И плату за свои труды уж, будьте добры, получайте. Иначе нельзя!

– Барыня проснулась! – раздался голос Марьи. – Вас просит, Иван Андреевич!

– Позвольте, граф, графиня? – парень вскочил.

– Какие тут церемонии! Бегите! – улыбнулась Катя.

Ваня вмиг взлетел по лестнице, хлопнула дверь.

– Пусенька! – взволнованно вскричал он.

– Ванечка! – отозвался слабый голосок.

Дверь закрылась, приглушив все звуки. Муж с женой посмотрели друг на друга в нежном удивлении.

– Столько всего произошло, Мишель, – протянула графиня.

– Столько всего хорошего, – подтвердил граф.

– Как же нам повезло, что мы встретились тут… А ведь всё могло бы быть совершенно иначе!

– На всё воля Божья, – смиренно сказал граф. – Ушицы хочешь? Знатная!

***

Симбирск прекрасный, яблоневый рай, барин среди городов русских – как только не называли волжский город, куда неспешно направились два семейства!

Если бы они проплывали мимо него летом, то восхитились бы роскошным зелёным убранством, богато покрывавшим крутой косогор. Лишь кое-где прорезывали сплошной ковёр узкие ленточки спусков и тропинок да виднелись крыши домиков. Весной весь правый берег утопал в розовой пене цветения яблоневых садов и тонкий аромат вливался в городской воздух! Симбиряне издавна любили сады; это в XVIII веке утверждал и А.И. Свечин, подполковник, путешествовавший по городу с целью создания топографического описания края: «Местные жители до плодовитых садов великие охотники, кои содержат в изрядном порядке, продажей яблок, груш, слив и вишен пользуются…»

На склоне горы, под сенью гостеприимных дерев, строили террасы и беседки и радушно принимали друзей и родственников… Как приятно, должно быть, сидеть в прохладной тени, пить насыщенный чай и вкушать крыжовенное варенье, начинённое ядрами грецкого ореха! Или же яблочный сидр… Но это в прошлом… Ныне запущенный, заброшенный косогор ничем не напоминает заботливо взращённые, облагороженные трудолюбивой рукой пышные купы деревьев…

Зимой же пушистое одеяло укутывало склоны, напоминая взбитые сливки на изрядном куске марципанового торта. Искрясь под яркими лучами холодного зимнего солнца, снег ослеплял, не позволяя рассмотреть ясные и ёмкие очертания Венца… Мысленный взор уносился в далёкое прошлое…

Симбирск строился по общему типу других городов того времени и состоял из двух частей: внутренней и наружной. Первая и главная часть его имела форму правильного четырёхугольника и была обнесена бревенчатою стеною, по углам и сторонам которой возвышались башни, а кругом стены был глубокий ров. Эта часть города называлась «кремль», или «рубленый город», или «крепость». На его территории возвышался Троицкий храм на Соборной площади. Чуть левее – Спасский женский монастырь, Троицкая церковь и Спасо-Вознесенский собор. В левой части панораму завершал окруженный стеной Покровский монастырь, а справа, в подгорье, была Тихвинская церковь.  Всего в городе насчитывалось два собора, пятнадцать церквей², около полутора тысяч домов, в том числе шесть каменных, были построены деревянные торговые ряды и несколько казенных зданий.

К концу 18 века деревянный кремль был почти полностью разрушен, лишь кое-где грозно возвышался его остов, напоминая о военном значении Симбирска, который изначально задумывался как форпост, с целью защиты восточных границ Русского царства от набега кочевых племён – ногайских татар. В дальнейшем военная целесообразность постепенно сошла на нет, а вот административное значение Симбирска с первого же времени его существования было весьма значительным, ведь в нем сосредоточилось управление не только городом, но и уездом, а Симбирский уезд был весьма обширен: в него входили города, имевшие своих воевод, власть которых ограничивалась только городом и которые находились в зависимости от симбирских воевод.

Но не только этим славился город! Множество талантливых людей в дальнейшем вышло из Симбирска, причём щедро одарённых в самых разных областях, много идей и замыслов, изрядно тряхнувших мир, родилось в его якобы сонной колыбели и продолжает появляться на свет. Но столь же многое вызывало отторжение у наиболее просвещённых людей своего времени; именно эти пороки позволили Ивану Александровичу Гончарову вывести в романе Обломовку – место, в котором намертво засыпают мечты, надежды, устремления, застывает сама жизнь, а Николаю Михайловичу Языкову сказать: «Симбирск – это болото человеческих глупостей». Не пророком ли был наш великий земляк?!

И конечно же, самым страшным пороком современности, гноящейся язвой на теле русской истории было крепостное право… Не объяснимое ничем, никакими законами мироздания угнетение одного русского человека другим таким же русским процветало и в славном Симбирске, городе на семи ветрах и на трёх реках, куда направились наши герои…

***

– Вот, Иван Андреевич, это будут ваши и Пульхерии Ивановны покои! – улыбка Екатерины Ильиничны так располагала к себе, заставляла поверить, что в мире нет ни зала, ни несправедливости, одно лишь счастье.

Большая комната в стиле ампир, убранная в нежно-голубом и синем цвете, богатые портьеры, дверь, большая резная кровать под балдахином, изящное трюмо, мягкие стулья, столик, платяной шкап – всё белого цвета – было богато, но вместе с тем разумно и уютно. Стены обиты штофом небесного цвета, на потолке – лепнина и роспись, облака, на каменный пол брошен пушисты ковёр.

– А к рождению малыша соседнюю комнату переделаем под детскую, чтоб вы всегда были рядом и кормилица под рукой.

Молодые переглянулись, Пульхерия прижалась к Ивану, он покрепче обнял её.

– Нам не надо кормилицу, Екатерина Ильинична, – улыбнулась девушка. – Я сама буду кормить ребёночка. Мы с Ванечкой так решили!

Графиня улыбнулась:

– Скажу вам, душенька, я тоже в своё время приняла такое решение, и граф не возражал, был только за! Это такое счастье, когда малыш прижимается к тебе, такой тёплый, уютный, родной, сопит, причмокивает, улыбается… – женщина смахнула слезу. – Чувство, которое пронзает тебя насквозь, до самой глубины души, невозможно передать словами! Вы такая счастливица, Пульхерия Ивановна, у вас всё впереди!

– Екатерина Ильинична, а вы не хотите ещё ребёночка? – тихо спросила Пульхерия.

– Не знаю, дорогая моя, – вновь улыбнулась графиня. – Пока мы молоды, здоровы… может быть! На всё воля Божья! И вот что ещё я вам скажу, мои хорошие: всё-таки мы с вами дворяне, а как бы ни была хороша кормилица – она человек подлого сословия, и я всегда опасалась… как бы младенчик не всосал с её молоком – пусть эфемерную! – но часть её низкого происхождения, нрава, мыслей. Ну, вы меня понимаете!

Иван слушал щебетание графини, и внутри у него постепенно холодело: даже если такая умная и душевная женщина, живущая в большом губернском городе, полагает, что простые люди – это пыль под их ногами, то что же тогда взять с неотёсанных, необразованных и невежественных поместных дворян, для которых крепостные хуже скотины?! Пульхерия, почувствовав, что Ваня застыл, взглянула ему в лицо: взгляд стал неподвижным, скулы закаменели.

– Екатерина Ильинична, прямо вам скажу, вы, верно, мало знаете простых людей, – мягко, но твёрдо сказала она, опираясь на Ванину руку. – Все, кто меня окружал с раннего детства или Ванечку – исключительно нравственные и порядочные люди, дурного слова ни про кого не могу сказать, скорее, наоборот: некоторые юноши дворянского происхождения и в подмётки не годились крестьянским парням – наглые, самоуверенные, настоящие мужланы! А что народ наш неграмотен – так это не его вина, а наша.

– Ну, простите мне неосторожные слова, – с улыбкой повинилась графиня. – Я ведь и забыла, что вы были очень близки со своими слугами! А у вас, Иван Андреевич, кажется, как раз кормилица и была?

– Да, Екатерина Ильинична, дворовая девушка Татьяна. Она многое мне дала, – сказав, Иван замолчал.

– Ну, – заторопилась графиня. – Вы устраивайтесь пока, в шесть спускайтесь в столовую на обед, а уж завтра мы с вами, душенька, одежду подберём и вам, и Ивану Андреевичу! На первое время! – она вскинула ладошку. – Не противьтесь! Потом заплатите, потом! – и прежде чем молодые смогли как-то отреагировать, выпорхнула из комнаты.

Пульхерия засмеялась:

– Милая какая! Щебечет, щебечет!

– Ты видишь, Пусенька, даже она… – Иван опять замолчал.

– Ванечка, – Пульхерия взяла его за руку и усадила рядом с собой на кровать. – Графиня очень добрая и хорошая!

– Я знаю. Век буду ей благодарен за её милости! – сказал Иван. – Но…

– Она помещица, дворянка. У неё есть крепостные, она ими распоряжается. Она привыкла, понимаешь? Я ведь такая же… – грустно посмотрела на суженого из-под длинных ресниц. – У меня с рождения была прислуга, я даже… Ваня, я даже свечку загасить звала Палашу, понимаешь? Хотя мне стоило только руку протянуть. Это очень сложно объяснить… как будто у тебя есть ещё одна рука, которая делает всё, что ты пожелаешь. Ты ведь не думаешь, что чувствует твоя рука, не спрашиваешь её: «Госпожа рука, не соизволите ли вытереть мне нос?» – Пульхерия забавно сморщила носик.

Иван не удержался и поцеловал её:

– Хотел бы я быть твоей рукой, Пусенька! – улыбнулся.

– Так что не сердись и не обижайся, Ванечка. Таков порядок вещей, графиня просто не может быть иной.

– Я не сержусь. Как я могу? Она благодетельница для меня! Тебя спасла, любушка моя! Просто горько слышать такое…

– Мне думается, Михаил Петрович не таков, – задумалась Пульхерия. – Он как будто знает, каково это – быть несчастным…

– Ну, – Иван тряхнул головой, волосы его растрепались и упали на лоб русой волной. – Полно, душенька моя, не печалься!

Он привлёк девушку к себе, и они упали на кровать, смеясь и целуясь.

– Век бы миловался с тобой, – в перерывах меж поцелуев прошептал парень. – Ничего слаще не ведаю!

Тут в дверь раздался стук, и влюблённые отпрянули друг от друга.

– Войдите! – Пульхерия села, поправляя причёску.

Иван остался лежать на кровати, подперев рукой голову. Ворот рубахи был распахнут, и виднелась крепкая шея, которая так и манила к себе, серые глаза озорно блестели. Он взял ладошку Пульхерии и целовал её пальчики.

В комнату вошли дворовые – парень и девка.

– Барин, барыня! – он поклонился, она присела.

– Вы кто?– поинтересовалась Пульхерия, отобрав руку у Ивана и положив ему на голову.

– Нас барыня прислала прислуживать, – сказала девушка, стреляя глазами в Ивана.

– А зовут как?

– Я Даша, а вот он Афанасий.

– Хорошо, – с достоинством сказала Пульхерия, несмотря на то что любимый её пододвинулся ближе и вновь завладел рукой. – Пока вы нам не нужны, позовём.

– Колокольчик на столике, барыня, – вымолвил Афанасий.

Слуги поклонились и вышли. Когда они оказались за дверью, Пульхерия и Иван услышали Дашин голос:

– Молодые-то какие хорошенькие, да, Афоня?

– Да уж, – Афанасий был немногословен.

– Вот что ты наделал, – упрекнула Ваню девушка. – Привлёк к себе внимание прислуги!

– Это у меня лакей будет? – спросил парень, обнимая любимую.

– Да.

– И что с ним делать? Мне не нужен слуга.

– Нужен, иначе ты вызовешь подозрения, – твёрдо заявила девушка.

– Почему? Все подумают, что я был настолько беден, что даже слуг не имел. И это правда, – возразил Иван.

– Слушайся меня, Иванушка! У тебя должен быть слуга, ты же дворянин, пусть и обнищавший!

– А вот ежели б пришло такое время, когда вообще ни слуг, ни господ… – Иван упал на спину и закинул руки за голову. – Как бы это было, а?

– Мне всё равно, – Пульхерия легла рядом на бок. – Лишь бы ты был рядом, ненаглядный мой! Неужели это правда, Ванечка? – с неожиданной тревогой сказала она. – Неужели мы будем счастливы наконец?

Иван повернулся к ней лицом:

– Пульхерия Ивановна, ангел вы мой на земле, не тревожьтесь понапрасну! – он ласково убрал разметавшиеся волосы с её лба. – Я с вами, и никакие силы теперь не смогут нас разлучить!

Девушка взяла его руку, несколько раз поцеловала в ладонь и прижалась щекой.

– Как же хорошо! – вздохнула она. – Неужели так бывает?!

Ваня придвинулся вплотную. Близость любимой пьянила его, заставляла терять голову. Он любовался её длинными полуопущенными ресницами, розовыми губками, приоткрывшимися в истоме, белым горлышком, на котором нервно пульсировала жилка, и, не стерпев, обхватил её рукой за шею, привлёк к себе и жадно накрыл трепещущие уста своими губами. Пульхерия застонала и подалась к нему. Ею всецело овладело желание отдаться своему суженому целиком и полностью, отдать всё, что только есть у неё, раствориться в его силе и мужественности.

– Ванечка, – прошептала она. – Желанный мой!

– Любушка моя ненаглядная! – жарко выдохнул он.

Но тут опять раздался стук в дверь. Влюблённые оторвались друг от друга и рассмеялись.

– Кто? – недовольно крикнул Иван.

– Пожалуйте обедать, барыня зовёт! – ответил звонкий голос.

– Идём! – парень откинулся на кровать и уставился на Пульхерию. – Нет, Пусенька, ей-богу, на конюшне спокойней было!

В великолепной столовой, также декорированной в стиле ампир, выдержанной в нежных оттенках зелёного и в белом цвете, обставленной мебелью из мастерской Генриха Гамбса – изящной и удобной, светлого дерева, на потолке – фрески и лепнина, стены в изобилии украшены пейзажами и натюрмортами, канделябры, сияющие столовые приборы, Ваня видимо заробел. Усадив Пульхерию Ивановну, встал за её спиной чуть справа и стоял, пока она не потянула его за руку и не заставила сесть.

– У вас как во дворце, Михаил Петрович, – смущённо сказал, пытаясь загладить свою оплошность. – У нас, в деревне, всё по-простому было, а тут я и не знаю, какие столовые приборы когда употреблять.

– Вы, голубчик, не обращайте внимания на весь этот блеск! – засмеялся граф. – Я тоже увалень деревенский, это Катюша всё этикетом интересуется, следует за модой. Давайте попросту, без церемоний! Ешьте, повара у нас знатные, это я вам честно говорю, лично из Петербурга выписал.

Ваня, взявший ложку и успевший зачерпнуть суп, при этих словах замер. Пульхерия, всей кожей чувствуя его состояние, понимая, как уязвляют его любые слова, напоминающие ему о рабском положении, положила ладонь на руку Вани и слегка сжала.

– Вы знаете, граф, а вот у меня тётушка, которая меня вырастила, очень любила сама готовить. Такие пирожкипекла – вкуснее я ничего не ела! И варенье варила крыжовенное, начиняя ягоды грецким орехом.

– Правда? – оживилась графиня. – Как интересно! Никогда сама не пробовала готовить, мне кажется, это очень сложно, да и руки… – она посмотрела на свои маленькие белые ручки с крохотными розовыми ноготками. – Даже не представляю, как это я сковородку возьму… Или тесто месить буду! – она засмеялась.

– Катишь, я полагаю, тебе не стоит и начинать, – глаза графа хитро блеснули.

– Почему это?! – удивилась графиня, не почувствовав никакого подвоха в словах мужа.

– Любимая, да я попросту жить хочу, а от твоей стряпни мне недолго останется! – Михаил Петрович подмигнул Ване и Пульхерии.

Графиня, не ожидавшая от мужа подобной выходки в свой адрес, задохнулась от обиды, граф же добродушно засмеялся, привлёк её к себе и поцеловал:

– Ну, душенька моя, не обижайся, я ведь пошутил!

– Вот как! – вспыхнула Екатерина Ильинична. – Значит, ты заранее уверен, что я не умею стряпать?! Нарочно, Мишель, вот нарочно приготовлю, и ты съешь!

– Конечно, съем, котёнок! Из твоих ручек я даже яд приму с радостью! – граф прижал жену покрепче. – Не дуйся, пожалуйста! Я глупец, прости меня!

Иван с Пульхерией переглянулись и тоже улыбнулись. Милое подтрунивание супругов было им в новинку.

– Вот видите, Пульхерия Ивановна, как ко мне относятся в моём доме?! – всё ещё возмущённо воскликнула графиня.

– Я вижу только, что граф очень вас любит, Екатерина Ильинична! – улыбнувшись, сказала девушка. – Уж простите ему эту невинную шалость!

– Невинную… – проворчала графиня. – Вы только посмотрите на его хитрый и довольный вид!

Михаил Петрович, действительно, радостно улыбался, но при этих словах немедленно стёр с лица улыбку и посмотрел на жену виноватым взглядом. Екатерина Ильинична не выдержала и засмеялась.

– Ну вот, душа моя, тебе весело – это главное! – облегчённо вздохнул граф. – Иван Андреевич!

– Слушаю, граф, – Ваня поднялся со стула.

– Да что вы, мой друг! Я же сказал: без церемоний! Садитесь, садитесь! – замахал руками Михаил Петрович. – Когда вы сможете приступить к обучению Саши и Оленьки?

– Когда скажете, Михаил Петрович. Для начала, впрочем, неплохо было бы посмотреть библиотеку, коей вы располагаете.

– Ну, это мы сможем прямо после обеда, друг мой. Дамы наши, думаю, найдут чем себя занять и без нас, так ли я говорю, Катишь?

– Конечно, Мишель, – согласилась графиня. – Рецепты будем обсуждать, да, Пульхерия Ивановна?

– Это благодатная тема! – улыбнулась девушка.

Все засмеялись, и обед продолжился. Прекрасно обученные лакеи ловко и аккуратно меняли блюда, зорко следя за каждым движением своих господ.

– Спасибо, – сказал Иван парню, который обслуживал его.

Вышколенный лакей бровью не повёл, но вечером в людской они обсудили нового барина и сошлись на том, что он, видимо, совершеннейший бедняк, у которого ни кола ни двора, ни прислуги, и пожалели и его, и жену его, Пульхерию Ивановну. В очередной раз похвалили своего доброго и понимающего хозяина Михаила Петровича, пожелали ему здоровья и долгих лет жизни.

После обеда мужчины прошли в библиотеку, которая была не так богата, как в поместье Зарецких, но вполне достойна. Ваня осмотрелся и обнаружил, что в ней было всё необходимое для обучения детей, да и для себя нашёл произведения, которые можно было бы с удовольствием перечитать, журналы, прежде ему незнакомые, даже нечитаные книги. Одну из них – «Путешествия Гулливеровы в Лилипут, Бродинягу, Лапуту, Бальнибарбы, Гуигнгмскую страну или к лошадям» в переводе с французского издания Ерофея Каржавина – открыл и зачитался, забыв про графа, который стоял рядом и с улыбкой наблюдал за молодым человеком. Видя, что Иван углубился в чтение, он деликатно кашлянул, напоминая о себе. Ваня спохватился, захлопнул книгу и повернулся к Михаилу Петровичу:

– Граф, ради Бога, извините меня! Давно книг в руках не держал, – извиняющимся тоном произнёс, по привычке глядя в пол.

Потом, впрочем, поднял глаза. Михаил Петрович улыбался:

– Думаю, Иван Андреевич, что вы будете хорошим учителем для моих детей! Вы с таким увлечением читаете. Если и мои дети будут хоть вполовину так увлечены, значит, я не ошибся в выборе учителя.

– Время покажет, Михаил Петрович.

– Вы правы, Иван Андреевич. Так когда сможете начать?

– Если вам угодно, граф, можно завтра и приступить к занятиям. Надо бы ещё доску грифельную, мел да писчие принадлежности. Есть ли что из этого?

– Найдём, Иван Андреевич, а нет – так из Москвы выпишем – и вся недолга. Но, друг мой, поскольку завтра пятница, давайте вы ограничитесь знакомством с Сашей и Оленькой, возможно, проведёте какой-нибудь простой урок… Да что это я вас учу, вы и так прекрасно всё знаете! – перебил сам себя граф. – А начнёте занятия с понедельника. Мы тем временем классную комнату оборудуем, ну, чтоб уж всё по-настоящему было, хорошо?

– Михаил Петрович, здесь вы хозяин, я лишь исполнитель вашей воли, – улыбнулся Ваня.

– Ну, значит, договорились! – обрадовался граф. – А теперь пройдёмте в мой кабинет, я вас ещё кое с кем познакомлю!

Михаилу Петровичу ужасно хотелось опрокинуть рюмочку хереса или коньяку, но в одиночестве делать это было как-то неприлично, а вот сейчас, когда в доме появился достойный собеседник, вполне можно было это обставить как обмен мнениями по животрепещущим вопросам или…

– А не играете ли вы в шахматы, Иван Андреевич? – неожиданно спросил он.

– С правилами знаком, – скромно ответил молодой человек.

– Как славно! – воскликнул граф и ускорил шаг, увлекая Ивана за собой.

Тем временем дамы, уединившись в будуаре графини, рассматривали наряды Екатерины Ильиничны, коих у неё было множество, пытаясь отобрать что-либо для Пульхерии в её положении, и разговаривали. Вернее, говорила графиня, Пульхерия ограничивалась односложными ответами или вопросами. Надо сказать, Екатерина Ильинична вовсе не была такой уж болтушкой, просто ей было очень интересно поделиться с новым человеком своими мыслями, переживаниями, да и, наконец, опять пережить волнующие моменты знакомства, сватовства, свадьбы, рождения детей. Она задавала девушке вопросы о том, как они познакомились, как проходило сватовство, что её привлекло в Иване Андреевиче…

– Знаете, голубушка, я вот не сразу полюбила Мишеля, ему пришлось влюблять меня в себя, он приезжал с букетами цветов, очаровывал меня, и в конце концов я почувствовала, что это мой спутник в жизни, идеальный, надёжный, я буду за ним как за каменной стеной. И я не ошиблась! Время идёт, а я люблю его так же сильно! А у вас как было?

– А я только увидела Ванечку – и пропала, – задумчиво ответила Пульхерия. – Моя служанка подала ему умыться с дороги, а я встала вместо неё, и когда Ванечка вынырнул из полотенца, я увидела его глаза, серые и чистые, и поняла, что он – моя судьба и что я пойду за ним куда угодно… И мне неважно, богаты мы будем или бедны, главное – чтобы он был рядом.

– Как романтично! – графиня прижала к груди руки с шифонным шарфиком. – Любовь с первого взгляда!..

– Ну, тогда я не знала, что это любовь, – очень просто сказала Пульхерия. – Я упала в его глаза, как в омут, а потом всё так завертелось, что и времени не было подумать…

Она замолчала. Екатерина Ильинична посмотрела на часы и всплеснула руками:

– Пульхерия Ивановна, времени-то уже сколько! Вы ведь устали, голубушка моя, это я вас заговорила! – она позвонила в колокольчик, и велела вошедшей служанке проводить гостью в спальню.

Помогая Пульхерии переодеваться в ночную рубашку и причёсываться, Даша сказала:

– Барыня, чай, сорочка-то вам не нужна, барин-от на вас как кот на сметану смотрит!

– Даша, что ты такое говоришь! – Пульхерия вспыхнула, как маков цвет.

– Смутилась барыня! – засмеялась служанка. – Что увидела, то и говорю! Ежели б на меня кто так заглядывался… – она вздохнула. – А уж хорошенький-то он у вас, ровно Иванушка-царевич из сказки! Счастливая вы!

Пульхерия притихла и задумалась под журчащий ручеёк её слов. Невесело было у девушки на душе. Она опасалась отдаться счастью, как будто ждала чего-то, какой-то беды, и это ожидание мешало всецело насладиться близостью с любимым. Ей казалось, что и с Ваней происходит что-то подобное, но не знала, стоит ли делиться своими тревогами или лучше промолчать, не кликать беду.

Отпустив служанку, она легла, но мысли её не отпускали. Пульхерия начала перебирать всю свою жизнь, в общем-то, не слишком радостную, но по сравнению с тем, что пришлось пережить Ване, печальные события казались чуть ли не синекурой. Она вздохнула и повернулась на бок, подложив под щёку сложенные ладони.

– Спасибо, Афанасий, можешь идти, – услышала голос Вани за дверью.

– Что? – спросил он. – Не надо, я сам. Отдыхай, доброй тебе ночи, – с этими словами вошёл в покои и закрыл дверь.

– Ой, Пусенька, какой же назойливый этот парень! – вздохнул. – Прицепился как банный лист: давай, барин, то сделаю, сё, раздену, воды принесу, ля-ля-ля-ля – без удержу языком мелет. Устал я…

Он присел на кровать и стянул через голову рубаху, кинул её на кресло, освободился от штанов, башмаков и потянулся с хрустом:

– Как же я устал!

– От чего, Ванечка? – улыбнулась Пульхерия, глядя на его манипуляции с одеждой.

– От безделья! Оттого, что ничего не делаю! – Иван рухнул на кровать и тоже лёг на бок, лицом к любимой. – Так не уставал, когда день-деньской был на ногах и чёрной работой занимался. Как это вы всё время так живёте?! Скушно… – он зевнул.

– Ваня…

– Ммм? – он, похоже, проваливался в сон от непривычной усталости.

– Ванечка, надень сорочку!

– Зачем? – приоткрыл он один глаз.

– Будь очень осторожен, никому не показывай спину…

– Понял… – глаз закрылся.

– Прямо сейчас, Ваня! – строго сказала Пульхерия. – Вдруг твой не в меру ретивый лакей утром сюда зайдёт?

– А кто это его впустит-то? – Иван открыл оба глаза. – Нечего ему тут делать! За дверью обождёт позволения войти.

– Ванечка, бережёного Бог бережёт, – прошептала Пульхерия. – Я ведь не за себя волнуюсь…

– Не волнуйся, Пусенька, не тревожь себя. Всё будет хорошо, – с этими словами Ваня обнял любимую. – Думай о ребёночке, колыбельке, пелёнках… об остальном я позабочусь. Хочешь, песенку тебе спою? Сам сложил…

– Сам? – обрадовалась Пульхерия. – Конечно, хочу!

– Ой, да ты не плачь, небо синее,

Ты не засть глаза серу селезню.

Дай ему слетать к своей любушке,

Да к утице милой, голубушке.

Ты не жги стрелой, солнце красное,

Не пали лучами без милости,

Нету парню жизни без волюшки,

Без любимой нет ему долюшки.

Ты не дуй мне встречь, ветер сиверко,

Не срывай с груди православный крест,

Принеси мне чашу горька вина,

Да следи, чтоб выпил её до дна.

Ой да ты цвети, одолень-трава,

Полыхай, гори ярким пламенем!

Подожгу закат, потушу восход,

Полечу я к той, кто меня так ждёт.

Полечу к тебе сизым селезнем,

Поскачу буланым лихим конём,

Ты дождись меня, моя милая,

Без тебя вся жизнь мне постылая³… – тихо допел Ваня.

Пульхерия всхлипнула, уткнувшись ему в плечо.

– Милая моя, ты что?! – испугался парень. – Любушка моя, почему плачешь??

– Грустная песня, Ванечка, – утирая слёзы, прошептала девушка. – Тоску навеяла…

– Вот я дурень… – расстроенно сказал Иван. – Думал тебя убаюкать, ан вот как получилось… Прости меня, дурака… – горячими губами он стал осушать слёзы своей любимой, нашёл уста её румяные… Нашёл и больше не отпускал.

Как ни тихо напевал Ваня, голос его был звучен, поэтому песню услышали все, кто был в близ расположенных комнатах – и лакеи в людской, и девушки в девичьей. Грустный и протяжный напев заставил служанок прислушаться, некоторым из них вспомнился почему-то родимый дом да батюшка с матушкой, а кто-то мечтательно вздохнул, вызвав в памяти горящие глаза парня, смутившие покой во время одной из городских ярмарок.

– Дашутка, а что, барин приезжий и вправду собой хорош? – полюбопытствовала одна из сенных девушек. – Ты, чай, разглядела его поближе?

– Ой, девушки, – переплетая на ночь косу, вздохнула Даша, – такой пригожий да ясноокий… На богатыря похож из сказки! Волосы русые, глаза серые, в плечах косая сажень, ах! – она прижала руки к груди и возвела глаза к потолку.

– Дашка, ты не влюбилась часом? – хихикнула другая девушка.

– Вот дурные! – рассердилась она. – Да он со своей барыни глаз не сводит, любит её без памяти! Вот бы меня так кто полюбил… – протянула она.

– Размечталась! – с иронией сказала самая старшая из них, Паша, высокая, крепкая, немного мужиковатая. – Как же! Как господа решат, так и будет, кого выберут, за того и пойдёшь.

– Неправду ты говоришь, Пашенька, – возразила невысокая стройная девушка, Марфа. – Барин с барыней у нас хорошие и завсегда нам добра желают! Силком никого ещё замуж не выдали, правда, девушки?

– Правда, Марфуша, не было такого на нашем веку!

– Да век-от ваш короток! – увесисто ответила Паша и загасила свечу. – Спать пора.

– Мишель, это кто ж поёт? – графиня, уже разоблачившаяся ко сну, совершенно очаровательная в ночном туалете, расчёсывала перед трюмо густые чёрные волосы.

Так и обернулась к мужу с гребнем в руке. Михаил Петрович, пришедший ночевать к жене в будуар, прислушался:

– По-моему, это Иван Андреевич!

– Какой приятный голос! – прошептала Екатерина Ильинична, глядя на мужа.

– Наш нечаянный гость ещё и петь может! Он полон сюрпризов, Катенька! – граф привлёк жену к себе на колени.

– Но какая же печальная песня… – медленно сказала она. – Словно душа плачет…

– Завтра же поинтересуюсь, может, Иван Андреевич умеет рисовать или на инструменте каком играть, – невнятно проговорил Михаил Петрович, зарывшись лицом в роскошные кудри графини. – Его таланты, кажется, неисчерпаемы…

– Спроси, – согласилась Екатерина Ильинична, потихоньку тая под поцелуями мужа. – Подумать только, нам попался настоящий бриллиант, и где? Посреди снежной пустыни…

– Ну, положим, там вовсе не пустыня, – возразил граф, увлекая жену на кровать. – А вполне населённая местность, – его рука потушила свечку, и воцарилась темнота, прерываемая лишь жаркими вздохами.

Николай, имевший на правах самого старого слуги отдельную, хоть и маленькую комнатку, тоже услышал печальный, рвущий душу напев и загрустил, вспомнив молодость, девушку Наталью, в которую был влюблён… даже мечтал о свадьбе… но Пётр Алексеевич, старый барин, назначил его в дядьки своему сыну Михаилу, и с тех пор Николай верно и преданно исполнял службу, не помышляя ни о женитьбе, ни о любви… Горестно вздохнув, он пальцами загасил огарок свечи и погрузился в зыбкий стариковский сон…

***

– Иван Андреевич, – лукаво блеснув глазами, начала графиня разговор за завтраком. – Вы вчера поразили нас, да, Мишель?

– Точно, Катенька. Иван Андреевич, вы просто кладезь какой-то, я ушам своим не поверил!

– А что такое? – спросил Ваня, щёки его уже начали гореть от повышенного внимания к себе. – Что я… сделал?

– Да ничего особенного, голубчик, вы просто спели, но так, что у нас…

– У меня мурашки по коже побежали! – перебила мужа графиня. – Прости, Мишенька, не сдержалась!

– Иван Андреевич, вы где-то учились? И что это за песня? Очень грустная.

– Ванечка, я говорила тебе, что песня печальная, а ты не верил, – улыбнувшись, сказала Пульхерия. – Это, Михаил Петрович, Ванечка сам написал. Он же поэт, вообразите, такие вирши мне складывал, что дух перехватывало, дышать невозможно!

– Как интересно, Мишель! – графиня распахнула глаза. – Так вы поэт?! Для меня вообще непостижимо, как люди могут слова в стихи складывать! Я и письма-то с трудом пишу! – она засмеялась.

– А есть ли у вас, Иван Андреевич, учители? Ну, кого вы считаете образцом поэзии?

– Сколько вопросов… – тихо сказал Иван. – С какого ж начать?

– А с последнего!

– Это простой вопрос, – улыбнулся он. – Бесконечно люблю Ломоносова, Державина, Сумарокова Александра Петровича, вашего земляка Карамзина весьма уважаю. Наше российское стихосложение только начинает развиваться, но думается мне, когда-нибудь оно достигнет необычайных высот.

– На западе имеете ли кумиров? Европа ведь чрезвычайно богата мастерами словесного искусства…

– Кумиров себе не сотворяю, ибо это грех, но учиться есть у кого, как же! Конечно, образцы – это античные поэты, они исток, от коего всё разлилось, как река полноводная! Гомер, Анакреонт, Вергилий, Овидий… Французская поэзия весьма интересна, итальянская… Петрарка, Данте Алигьери знаком ли вам, граф?

– «Божественная комедия»? – нахмурился Михаил Петрович. – Слышал, но, к стыду своему, не читал…

– Божественная поэма! – воскликнул Ваня. – Настолько же объёмная, насколько многоплановая и непостижимая умом! Обывательские представления о том, что такое ад, перечёркнуты запредельным знанием поэта и открывают разум навстречу абсолютной истине.

Он явно увлёкся, речь полилась широко и свободно. По всей видимости, Михаил Петрович улавливал суть Ваниных предпочтений, во всяком случае, старался понять, наморщив лоб. Екатерина Ильинична, круг знаний которой был не шире, чем у обычной дворянской девицы, вскоре почти потеряла нить рассуждений и, приоткрыв рот, просто слушала красивый, звучный голос нового учителя своих детей, а Пульхерия… Пульхерия любовалась суженым и гордилась им.

– А Шекспир? Пред гением этого титана меркнет вообще всё! Его трагедии безжалостно заставляют нас страдать, выливают на нас целый шквал истинных и искренних, глубинных человеческих чувств, поэтому я полагаю, что его пьесы будут вечны!

Ваня, немного устав, остановился, а граф воспользовался мгновением затишья:

– Вильяма Шекспира читал, читал, – заторопился он, стараясь не показаться совсем уж узколобым в глазах этого невероятно образованного молодого человека. – Сонеты его знаю: её глаза на звёзды не похожи, нельзя уста кораллами назвать… – и остановился. – Как же там дальше… – наморщил лоб.

– Не белоснежна плеч открытых кожа,

И медной проволокой вьётся прядь, – легко продолжил Ваня. – Да, это один из лучших, сонет сто тридцать. Сонеты – вершина любовной лирики Шекспира… Не понимаю, как мог он, сын башмачника… или перчаточника в такой простой и ёмкой форме выражать свои чувства. Это вершины, до которых современным поэтам расти и расти…

Во Франции же некогда жил Франсуа де Монкорбье́, более известный под именем… – Ваня сделал паузу и выжидательно посмотрел на графа. – Ну же, Михаил Петрович! Неужели вы, образованный человек, ничего не слышали об этом голиарде?!

– Я и слова-то такого не знаю, друг мой! – засмеялся граф. – Вы просто ошарашили нас своими познаниями! Кто же это?

– Франсуа Вийон, поэт, бродяга, пропойца, магистр и вор, творчество коего весьма занимательно и интересно! При жизни скитался, не имея своего угла, несколько раз сидел в тюрьме, приговорённый к смертной казни, но был оправдан. След его потерян, когда умер – неизвестно… Очень яркая личность. Стихи его таковы же. «Жажда над ручьём», «Баллада истин наизнанку», «Большое завещание»…

Я – Франсуа, чему не рад,

Увы, ждёт смерть злодея.

И сколько весит этот зад,

Узнает завтра шея, – продекламировал Ваня и виновато посмотрел на слушателей. – Простите, я вас уморил, вероятно? Давно не приходилось делиться познаниями, вот и… – он развёл руками.

Екатерина Ильинична захлопала:

– Я восхищена, Иван Андреевич, просто восхищена! Но вы утаили правду ещё об одном поэте – о себе. Расскажите нам!

– Да о чём рассказывать, Екатерина Ильинична, какой же я поэт? Как смею ставить себя на одну доску с безмерно почитаемым мной мастерами? – засмеялся Иван. – Я тут даже не подмастерье – так, мальчик для битья.

– А вот Пульхерия Ивановна иначе полагает! – возразила графиня.

– Пульхерия Ивановна – мой светоч негасимый на этой земле, – Ваня взял руку любимой и поцеловал. – Она приписывает мне достоинства, коих и вовсе нет у меня.

– Ванечка, ты прекрасно знаешь, что это не так! – возмутилась Пульхерия. – Я ничего не придумываю! Екатерина Ильинична, он так скромен, совершенно не любит, чтоб его хвалили, но стихи его и вправду хороши!

– Граф, графиня, – посмотрел на них Иван. – Из безмерного уважения к вам я почитаю свои безделицы, но… дело в том, что все они сгорели во время пожара, о котором мы вам рассказывали, а память моя, к прискорбию, плохо их сохранила. Так что мне надо время, чтобы вспомнить.

– Очень хорошо, друг мой! – воскликнул Михаил Петрович. – Благодарю, что не отказываете нам! Во второй половине апреля к нам должны приехать гости…

– Братья Киндяковы? – спросила графиня.

– Да, возможно, и ещё кто прибудет из именитых людей. Если бы вы почтили нас своим талантом, это было бы великолепно!

– А кто эти Киндяковы? – полюбопытствовала Пульхерия.

– О, это очень интересные люди! Офицеры, Пётр Васильевич и Павел Васильевич. Масоны, – шепнул граф. – Думаю, вам будет интересно с ними познакомиться, а они оценят по достоинству ваш талант…

– Но вы, Иван Андреевич, – вновь перебила мужа графиня, – опять ничего не рассказали о себе! Кто научил вас петь?

– Это, Екатерина Ильинична, русский народ меня выучил, его страдание и горе в песне прорываются, поэтому она так печальна… Специально петь я не учился, подражал дворовым людям. Как видите, ничем не гнушался в своём образовании, – улыбнулся он.

– А музыкальным инструментом никаким не владеете? – продолжала любопытствовать графиня.

– У мальчика конюшенного была балалайка, он хорошо на ней игрывал да мне давал, я бренькал, но это так, и вовсе баловство, – засмеялся Ваня. – Так что ни рисовать, ни играть на чём я не обучен, Екатерина Ильинична, и деток ваших научить не смогу, уж не обессудьте!

– Ваш академический ум и так может многое дать нашим детям, – весомо сказал граф. – Не принижайте себя никогда, вы заслуживаете самой высокой оценки и глубокого уважения! Если учитывать, что учителями у нас обычно приглашают полуграмотных дьячков да отставных солдат, я, ей-Богу, начинаю чувствовать себя неловко, потому как вы, Иван Андреевич, поистине сокровище. И просить вас учительствовать – это как метать бисер перед свиньями…

– Полно вам, Михаил Петрович, – смутился Иван. – Не пора ли мне с детками вашими познакомиться?

– Пожалуй, что и пора! – граф позвонил в колокольчик.– Николай Игнатьич, скажи Марии, чтобы привела детей в классную комнату. Пойдёмте, друг мой! – пригласил он молодого человека.

– Мы тоже подойдём позже, хорошо, Мишель? – спросила графиня.

– Что ты спрашиваешь, Катенька, конечно! Сейчас Иван Андреевич побеседует с Сашей и Оленькой, проэкзаменует их, а учиться уж начнёт с новой недели, правильно, господин учитель?

– Да, граф, так и сделаем.

Мужчины вышли из столовой, а Екатерина Ильинична попросила служанку принести им кофий со сливками – она очень его любила и порой разрешала себе это невинное баловство. Пока дамы пили ароматный напиток и болтали о том о сём, граф привёл Ивана в комнату, которая отныне стала называться классной. В ней стоял большой стол, на нём лежали стопки бумаги, остро отточенные карандаши, чернильница и перья, линейки, книги, отобранные будущим учителем для занятий; несколько простых стульев, грифельная доска, коробочка с мелом – вот, пожалуй, и всё.

– Пока всё, что есть, – словно извиняясь, сказал Михаил Петрович. – Сегодня же составим список, что ещё необходимо, и отправим в Москву. Там у меня есть старинный друг, Никанор Иванович Потешкин, он всё купит и пришлёт нам.

– Хорошо, пока точно нужны бы нам карты географические, глобус и телескоп по возможности и ежели это не слишком дорого для вашего кармана, Михаил Петрович.

– Ну, на образовании детей я экономить не буду! – рассмеялся граф, и тут дверь распахнулась и гувернантка ввела в комнату мальчика и девочку. Мальчик – точная копия мамы – крепкий, как боровичок, смугленький и кареглазый, с ворохом каштановых волос, а девочка похожа на папу – огромные серо-голубые глаза, светло-русые кудряшки, тонкая и изящная. Они вошли и стали, насторожённо глядя на незнакомого человека.

– Ну, Саша, Оленька, что надо сказать? Что ж вы застыли? – ласково укорил их отец. – Или всё забыли, чему вас учили?

Саша, глянув на отца, шаркнул ножкой и сказал:

– Здравствуйте, учитель!

Оля, посмотрев на брата, начала теребить подол платьица, закручивая его вверх, открывая очаровательные маленькие панталончики.

– Олюшка, ну что ты? – покачал головой граф.

– Здастуйте, – прошептала девочка.

– Здравствуйте, мои хорошие! – улыбнулся Иван. – Меня зовут Иван Андреевич, я ваш учитель! Оленька, не бойся меня! – он опустился на колено и протянул ей руку. – Будем дружить!

Девочка несмело взяла его за руку и улыбнулась: улыбка у неё была очаровательная и щербатая. Вторую руку Ваня протянул мальчику:

– Александр, смелей!

– Я и вовсе не боюсь! – он упрямо сдвинул брови и ударил ладонью по руке Ивана.

Взрослые засмеялись.

– Ну что ж, детки, я вас оставлю с вашим учителем, – сказал довольный отец. – Ведите себя хорошо, слушайтесь!

Граф вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Ваня смотрел на ребяток – они на него. Оценивали, изучали. Он как будто слышал их мысли: «Кто ты такой? Можно ли тебе доверять? Ты весёлый или с тобой будет скучно?» Ему всегда удавалось находить общий язык с детьми, но то были простолюдины, не дворяне. Как-то будет с этими отпрысками аристократов?

– Давайте сядем за стол и поговорим, хорошо? – предложил он.

Ребята, не говоря ни слова, уселись на стулья и снова уставились на него.

– Меня зовут Иван Андреевич, – сказал Ваня.

– Ты говорил, – мальчик смотрел на него исподлобья.

– Да? – удивился Ваня. – Я и забыл! Хорошо, что ты мне напомнил, Саша! Кстати, к взрослым людям невежливо обращаться на «ты», нужно говорить «вы». Договорились?

Чадушки закивали головами.

«Как они не похожи на Савкиных братьев и сестёр, – внезапно подумал он. – Те сразу облепили меня, на колени забрались, в глаза заглядывали. Эти же смотрят, словно ждут от меня какого-то подвоха».

– Вы ругаться будете? – спросил мальчик.

– Ругаться? – удивился Ваня. – Зачем?

– Если урок не затвержу, – тихо сказал Саша. – Прежний учитель кричал.

– А за что?

– Таблицу умножения не смог выучить к завтрему.

– К завтрашнему дню, – поправил его Ваня. – Так и не выучил?

– Нет. Я не знаю, что такое умножение. Я складывать умею и вычитать.

– Это очень хорошо, сейчас ты мне покажешь, что умеешь, – сказал Иван, внутренне негодуя на человека, который заставил ребёнка зубрить таблицу умножения, не объяснив, что это такое, а главное, зачем. Взял на заметку спросить, кто был этот учитель. Открыл арифметику Магницкого, которую сам Ломоносов называл «вратами учёности»:

– Саша, пожалуйста, перепиши и реши вот этот столбик примеров. Понятно, что делать надо?

– Да, – мальчик взял лист, карандаш и начал, высунув язык, старательно писать, а Ваня обратился к Оле, которая немного успокоилась и стала болтать ногами.

– Оля, ты, наверное, складывать и вычитать не умеешь? – девочка мотнула головой. – И цифры не знаешь?

– Знаю! – неожиданно громко ответила Оля и бойко посчитала от нуля до десяти.

– Она их только так знает, – буркнул, не отрываясь от примеров, Саша. – А как они выглядят, не знает. Смотрите! – он начертал цифру 3 и спросил. – Оля, это какая цифра?

Девочка склонила голову набок и стала разглядывать цифру:

– Шесть!

– А это? – Саша аккуратно вывел 6.

– Два!

– Видите, – вздохнул он. – Она ничего не знает.

– Ну, Саша, сестра твоя, в общем-то, мала ещё, чтобы начертания цифр знать, мы с ней будем буквы учить, да, Оля?

– Я аз буки знаю! – заявила девочка и начала рассказывать алфавит.

– Так же знает, – буркнул Саша. – Только названия.

– Это дело поправимое, ты не отвлекайся от примеров, – посоветовал Ваня.

Мальчик засопел. Урок продолжался. Спустя несколько минут в дверь постучали.

– Войдите, – отозвался Иван.

В классную комнату вошли графиня и Пульхерия.

– Мама! – радостно воскликнула девочка, соскочила со стула, подбежала к матери и зарылась лицом в её юбки.

– Ты куда? – крикнул Саша. – Нельзя, урок не кончен! Сядь!

– Александр Михайлович, давай сестрёнку твою отпустим? – предложил Иван. – Пусть с мамой побудет. А мы с тобой ещё почитаем, после того как примеры одолеешь, хорошо?

– Ладно. Мама! – не удержался мальчик. – Я примеры решаю, Иван Андреевич меня хвалит!

– Правда? – сделала большие глаза Екатерина Ильинична. – Значит, ты молодец сегодня? Так, господин учитель?

– Чтобы мне не соврать, надо бы ещё проэкзаменовать Сашу по чтению и письму. Складывает и вычитает он почти без ошибок, а вот Фёдор Иванович Янкович покажет, как он читает и пишет, – Ваня открыл учебник чистописания и показал, что Саше следует написать. Затем подошёл к графине:

– Кстати, Екатерина Ильинична, у меня к вам есть вопрос.

– Пожалуйста, Иван Андреевич, спрашивайте!

– Скажите, вы уже нанимали учителя для ваших детей?

– Да, – вздохнула она. – Два месяца он у нас был, пока не поняли, что от него никакого проку не будет, один вред. Заставлял Сашеньку зубрить таблицу умножения, а Олюшку – алфавит. Саша так и не смог ничего запомнить, а вот Оля выучила, да толку-то? Когда мы с мужем всё это уразумели, то выгнали проходимца и стали искать нового учителя. Вся надежда на вас, Иван Андреевич! – улыбнулась графиня. – Вы уж, пожалуйста, обучите моих малышей!

– Зубрить, да ещё то, что дитя совсем не понимает, – это не просто жестоко, но бессмысленно, – пожал плечами Ваня. – А вот у дочки вашей, видимо, очень хорошая память, раз легко выучила даже то, что ей непонятно! – улыбнулся и погладил Олю по голове. – Мы с ней много стихов одолеем!

– Иван Андреевич, я всё написал, что вы велели! – подал голос Саша.

– Давайте посмотрим, молодой человек, – Ваня подошёл и стал рассматривать написанное. – Ну-с, положим, почерк у вас не очень…

– Иван Андреевич, не льстите! – всплеснула руками графиня. – Не «не очень», а как курица лапой! Это, видимо, в папеньку, у меня почерк намного лучше, смотрите!

Она подбежала к столу, уселась, азартно обмакнула перо в чернильницу и начала писать. Оля тем временем взяла за руку Пульхерию, заглянула, улыбаясь, в глаза и потянула её за собой:

– Пойдём, посмотрим, как маменька пишет! Пойдём!

Повинуясь настойчивой девочке, Пульхерия подошла и стала рядом. Оля положила ладошки на край стола и, вытянув шею, следила за маменькиным пером, выводящим аккуратные круглые буковки.

– О, – сказала она, – а это А! Я знаю!

Закончив, Екатерина Ильинична подула на чернила, и с гордостью протянула листок Ивану:

– Вот, оцените!

– Ну, графиня, у вас каллиграфический почерк! – с уважением сказал Ваня. – Саша, посмотри-ка! – он положил лист перед мальчиком.

– Да знаю я! – недовольно буркнул он. – Думаете, это маменька в первый раз так? Она всё время говорит, какой у неё прекрасный почерк, а у меня – карябки. А ежели я никогда не смогу научиться красиво писать? Просто не сумею? Мне кажется, я неспособный…

– Ad augusta per angusta, – назидательным тоном сказал Иван. – Через теснины к вершинам! Преодолеть можно все трудности, было бы желание. А почему, Александр Михайлович, вы написали лисник?

– А как надо? – уставился на него Саша.

– Вы мне и скажите, как надо, – улыбнулся Ваня.

– Лисник сторожил лес, – прочитал мальчик. – Ой! Какой я невнимательный! Конечно же, лесник! Слово лес помогло проверить букву.

– Именно так, – подтвердил учитель. – Думаю, нам можно закончить урок. С понедельника будем заниматься по-настоящему.

– Умножать научите? – серьёзно спросил мальчик.

– Обязательно, и делить тоже, – пообещал Ваня.

– Мама, – обхватив графиню за шею ручонками, зашептала Оля. – Я хочу кое-что сказать!

– Ну, говори, говори, солнышко! – мать любовно пригладила её кудряшки.

– Учитель очень красивый! Мне он нравится! – громким, практически театральным шёпотом сказала девочка ей на ухо.

Женщины рассмеялись, Ваня покраснел, графиня, всё ещё смеясь, позвала Марию, велела ей переодеть детей, так как они пойдут гулять, и, оборотившись к парню, сказала:

– Полноте вам, Иван Андреевич, не смущайтесь так! Устами младенца глаголет истина! Конечно же, вы очень красивый молодой человек, это правда. И чтобы ваша весьма приятная внешность подчёркивалась соответствующей одеждой, я прошу вас принять кое-что от нас с Михаилом Петровичем.

Ваня открыл рот, чтобы отказаться, но не успел.

– Не возражайте, прошу вас! И, поверьте, эта одежда не подходит графу, он уже не юноша, а вот вам будет в самый раз, так что вы нас даже обяжете, приняв этот скромный дар!

– Я и так вам многим обязан, Екатерина Ильинична, поэтому заплачу из жалованья, так скоро, как только граф скажет, сколько намерен мне платить, – запротестовал Иван. –Уж, пожалуйста, позвольте мне сделать так!

– Не волнуйтесь, Иван Андреевич, как вы пожелаете, так и будет! – с нежной улыбкой пообещала женщина. – А пока, душенька, не хотите ли составить нам компанию на прогулке? Вместе с Иваном Андреевичем, ежели он не против, конечно!

Молодые переглянулись.

– Спасибо за приглашение, Екатерина Ильинична, но нельзя ли нам как-то… помыться? – чуть замешкавшись, спросила Пульхерия. – Я ведь как заболела, так в бане и не была… да и Ванечка тоже…

– Конечно, мои дорогие! – воскликнула графиня. – Вам, душенька моя, уже можно после болезни. Я распоряжусь, не беспокойтесь. А мы с детьми пойдём на Венец – он сказочно красив под снегом! Обязательно прогуляемся в другой раз, я вам всё-всё покажу! – и она выпорхнула из комнаты, лёгкая и звонкая, как солнечный луч.

Бани как таковой в доме и в пристроях не водилось, конечно; была ванна, причём только для господ, люди ходили в общественную баню. Михаил Петрович сделал всё с присущим ему размахом, не пожалел денег для удобства и себя, и своей семьи. Небольшая, но уютная комната была отделана тщательно отшлифованными липовыми дощечками, поэтому долго хранила тепло и аромат в ней витал просто волшебный! Посередине стояла большая ванна из чугуна, наполнялась она водой, конечно, вручную, затем вода вычерпывалась, ванна отмывалась, высушивалась и стояла, блестящая, готовая к новому употреблению.

Когда Пульхерия по приглашению служанки пошла мыться, она, в общем-то, впервые увидела ванну и удивилась, но виду не показала. Девушка помогла ей раздеться, и Пульхерия осторожно, по приступочке, забралась в ванну, полную в меру горячей, ароматной воды, куда Даша добавила немного, совсем чуть-чуть хвойного отвара.

– Нервы успокаиват, – сказала она. – Барыня всегда так делает.

Дно и бока ванны были выстланы полотном, чтобы ноги не скользили, да и уютней было лежать.

– Как же хорошо! – пробормотала Пульхерия, устраиваясь поудобнее.

Под голову ей Даша подложила свёрнутое полотенце.

– Так и уснуть можно! – улыбнулась Пульхерия.

– А барыня, бывало, и дремлет здеся, – сказала говорливая служанка. – Мы только воду ей подливам погорячей, чтоб не простыла!

– А что, Даша, господа у тебя добрые?

– Ой, добрые, барыня, таких бы и поискать – да больше не найдёшь! Вон девушки сказывают, у них страсти господни, как с людями-то обходятся, а у нас-то божья благодать!

– И как же соседние господа с людьми обходятся? – с замиранием сердца спросила Пульхерия.

– Рассказывать-то ажник мороз по коже бежит, барыня! Груше вон из дома супротив клоками волосья госпожа выдират, руки все ей щипцами сожгла. Да ладно руки… В лавку хожу, там такого наслушаешься… На колени девушек ставят, руки за спину закладывать велят, и по лицу башмаком, башмаком!

– Господи… – прошептала Пульхерия.

– Башмаком-то ещё ништо, синяки сойдут, ежели глаз не выбьют и не ослепнешь! Одной девушке барыня рот руками порвала, вложила персты в рот да разодрала губы до ушей.

– Даша, что ты такое говоришь… – задохнулась Пульхерия. – Я и слыхом не слыхивала о таком…

– А в Маришкином озере у нас недавно труп нашли, маленькой девочки. Говорят, господа её убили и тело сбросили в воду!

– И что же?! А как родители её? Было расследование какое-то? Господ её наказали?? – Пульхерия прижала ладонь ко рту.

– Да кто ж их накажет? – удивилась Даша. – Закон-от ведь только для господ написан, мы люди нищие, бесправные… Ой, барыня, голубушка, простите меня Христа ради! Зачем я это вам, дура, рассказываю! Вы в тягости а я вас страстями волную!! – запричитала девушка, внезапно спохватившись.

– Даша, Даша, – заторопилась Пульхерия, – перестань, всё в порядке! Я не волнуюсь! Ваши-то господа не такие, верно?

– Нет, святители Господни! – девушка перекрестилась. – У нас и пальцем никого не тронут, только поругает барин, да ежели совсем уж дело плохо, на хлеб и воду в чулан посадит. Но коли прощенья попросишь, Христом Богом поклянёшься – Михал Петрович отпускат, верит! Вот так-то! Ну, мы-то и не балуем, чтоб его милость не разгневать. Так, пошалим иногда, да за шалости Михал Петрович не бранит, иной раз сам посмеётся, – рассказывая, Даша начала мочалкой намыливать девушку. – Какая кожа-то у вас белая, тонкая, все прожилочки голубенькие видать! У Катерины Ильиничны не такое тело: она сама смуглая, кожа как бархатная, и барчук такой же, а Олюшка как вы – тонкая, нежная – красавица!

Перейдя на более спокойную тему разговора, Даша начала говорить размеренно, словно выпевая слова, речь её журчала ручейком. Пульхерия вскоре перестала её слушать: перед глазами стояли страшные картины расправы над подневольными людьми, сердце болело от негодования. Больше она не расспрашивала служанку, не желая услышать ещё что-либо более ужасное.

– Человеческой подлости да злобе нет никакого предела, – подумала она. – Господи, что ж ты допускаешь такую несправедливость, почто не истребишь этих нелюдей?!

В таком растревоженном состоянии она вышла из ванны, вся чистая, лучистая, как роза, телом, но в душе неся смуту и беспокойство, которые изо всех сил постаралась скрыть от суженого.

– Барин, пожалуйте, ванна готова, – доложил Ване слуга.

Пульхерия ничего не сказала, только посмотрела на него.

– Не переживай, душа моя, слугу отошлю, ни одна душа не увидит, ни одна! – улыбнулся он.

Пришлось помучиться, доказывая Афанасию, что в его услугах он не нуждается. Лакей никак этого не мог уразуметь и стоял столбом, не двигаясь с места, видимо, полагая, что барин шутит. Пришлось прикрикнуть?

– Что стоишь, как пень?! Сказал же я: не надо мне помогать, я сам! Иди отсюда!

Парень, наконец, вышел и уже за дверью в недоумении пожал плечами и покачал головой.

Избавившись от назойливых услуг лакея, Ваня разделся и погрузился в горячую воду, внутренне пожалев, что теперь он никак не сможет в баньке попариться, веником побаловаться, на мороз после парной выскочить… Теперь все эти радости были ему заказаны: спина, покрытая рубцами и шрамами неминуемо привлекла бы внимание, так как без слов красноречиво свидетельствовала лишь об одном: её хозяина нещадно били плетьми, значит, он либо каторжник, либо крепостной.

Впрочем, Иван недолго предавался невесёлым мыслям: отсутствие возможности попариться в баньке – это такая ерунда по сравнению с тем, что он сейчас свободен и живёт по своему собственному разумению, зарабатывает на хлеб честным трудом, любимая его рядом и счастлива – всё было очень, даже слишком хорошо, но парень неустанно благодарил Господа за проявленное милосердие, посему не опасался насмешки судьбы.

– Должно же быть и на нашей улице счастье! – пробормотал он, нежась в горячей воде.

Взял мочалку и стал намыливаться, негромко, как ему казалось, напевая:

На Ивана на Купала

Девка косу расплетала,

Девка косу расплетала

И милого поджидала.

Нарукавку надевала,

Наручами побряцала,

Наручами побряцала,

Соколика зазывала.

Рукавом одним махнула –

Озеро волной плеснуло,

А другим-то шевельнула –

Лебедь белая скользнула.

Добрый молодец качнулся,

К своей милой повернулся.

К своей милой повернулся

И до ручки дотронулся.

Купальный огонь раздули,

Белы рученьки сомкнули,

Белы рученьки сомкнули,

Чрез костёр перемахнули.

По реке венок пустили –

Своё счастье освятили,

На Ивана на Купалу

Солнце рано заиграло!

Слава!⁴

Но оказалось не совсем тихо: Афанасий, верно у дверей стоявший, слышал, девушки, оказавшиеся недалече по разным хозяйственным делам, остановились и прислушались, чуть приплясывая, кто с веником, кто с ведром да тряпкой, кто с припасом из кладовой.

– Весёлый барин! – покачал головой парень.

– Твоя правда, Афоня! – подтвердила Паша.

– Если б он у нас на посиделках поиграл, вот уж славно было бы! – мечтательно сказала Марфуша. – Сейчас пел – сердце в пляс пошло, а от прошлой песни плакать хотелось…

– Ну, ты придумала, дурёха! – засмеялся Афанасий. – Будет он на наших посиделках играть! Чай, он барин, а не простолюдин!

– Так ведь и баре тоже православные и крещёные, как и все русские люди, – возразила Паша.

– Такие, да не такие! – вздохнул Афанасий. – А то! Ты на своей шкуре знашь, какие они православные да крещёные!

Паша загрустила. Это верно, прежде чем её выиграл в карты граф Михаил Петрович, она жила у любителя и знатока античности, как он сам себя называл, помещика Мошнина Ивана Фёдоровича. Дабы удовлетворить свою страсть к прекрасному, он не удовольствовался одними мраморными изваяниями – ему угодно было, чтобы его дворовые во время праздников, да и просто визитов изображали скульптуры римских богов и богинь. Для этого их раздевали, белили, надевали специально сшитые тоги и туники и заставляли, полуголых, часами стоять неподвижно. Ежели какая из статуй не выдерживала, её тут же отправляли на конюшню и там драли нещадно, чтоб в другой раз знала, как шевелиться!

Паша один раз уронила лук – изображала Диану, богиню охоты. Мало того что ей, недавно привезённой из деревни, было нестерпимо оголяться перед посторонними: ведь в её патриархальной семье стыдом немыслимым для матери было показаться на людях простоволосой, так ещё и стоять неподвижно было для Паши сущим наказанием. Как она ни рыдала, как ни молила, стыдливость из неё выбили розгами, которых любитель античности не жалел для своих дворовых, но вот что было поделать сживым нравом и темпераментом? Как могла, она старалась сохранять неподвижность, но иногда не выдерживала. А вот один раз даже уронила лук. Мошнин пришёл в бешенство, и, скорей всего, Паше бы не поздоровилось: за меньшие проступки он запарывал чуть не до смерти. Но, на её счастье, гостем был Михаил Петрович, который, зная ещё об одной страстишке помещика – игре в карты, – предложил ему сыграть на крупную сумму. Добросердечный граф в любом случае купил бы Пашу, но всё же здравый смысл подсказал ему попробовать сначала урегулировать дело иным способом. В результате проигравший помещик был бы вынужден скрепя сердце расстаться с весьма обременительной для него денежной суммой, но Михаил Петрович предложил отдать ему провинившуюся Диану, на что тот согласился с радостью, присовокупив, что от неё было только одно разорение, с ролью своей она справлялась весьма отвратительно. С тех пор Паша жила в доме Завадских, вспоминая прошлую жизнь как страшный сон.

– Этот барин не таков, – сказала девушка. – По лицу видать, что он добрый.

– Не нам судить, – не сдавался Афанасий. – Мысли его мы знать не можем, да.

– О чьих мыслях речь ведёте? – дверь ванной неожиданно открылась, и Ваня предстал перед слугами.

Влажные волосы, распахнутый ворот рубахи, нательный крест на крепкой груди – служанки засмущались, присели в поклоне и убежали.

– Что это они? – спросил Иван у лакея.

– Глупые девки, – с презрением сказал тот. – Болтают, о чём придётся, волос у них долог, да ум короток!

– Ты, гляжу, прямо ума палата! – хмыкнул Иван. – Иди вели нам с барыней чай поставить!

– Слушаюсь, – слуга поклонился и ушёл, Ваня посмотрел ему вслед.

– Волос долог, ишь ты! – пробормотал, покачав головой.

***

Неизвестно, что подразумевала Екатерина Ильинична под «всё-всё покажу», но, действительно, многое в Симбирске они посмотрели, отправившись на прогулку в другой раз. Граф приказал заложить свою роскошную карету, сделанную в мастерской придворного петербургского Конюшенного двора по эскизу самого Иоганна Конрада Букендаля, два герба гордо украшали её, шестёрка лошадей довершала богатый выезд. Михаил Петрович вознамерился самолично показать гостям Симбирск и поведать о его истории, поскольку Иван рассказал ему, что поехал сюда исключительно из-за красивого и необычного названия.

– Нам ведь, Михаил Петрович, было всё равно куда податься, поелику родных нет нигде. И я выбрал Симбирск, а Пусенька за мной, как нитка за иголкой отправилась, – Ваня покрепче обнял любимую, уютно устроившуюся рядом с ним.

– О, про название нашего славного города ходит столько легенд, скажу я вам! – хитро улыбнулся граф. – Я в словесности не силён, да, но историю Симбирска знаю получше других!

– Предки Михаила Петровича приехали сюда чуть ли не со дня основания города, – вмешалась, блестя глазами, графиня. – Представляете? Стояли у истоков!

– Ну, Катенька, это уж слишком! – запротестовал граф. – Приблизительно через четверть века они сюда приехали, а город был положительно отстроен к 1652 году, так что какие истоки!

– А что же о названии, Михаил Петрович? – подтолкнула словоохотливого рассказчика Пульхерия.

– Это отдельная история! Так вот, на месте нынешнего Симбирска жили разнообразные племена, например, мордовские, по всей вероятности омагометанившаяся мордва – буртасы, бортничеством занимались.

– То есть мёдом промышляли? – уточнил Ваня.

– Да. И ещё бобровыми гонами, то есть бобров добывали. Потом, здесь были поселения чувашские, черемисские – но это по неподтверждённым данным, татарское городище было найдено, словом, кто только не населял эту местность до пришествия Богдана Матвеевича Хитрово со товарищи! А относительно названия нашего славного города есть множество предположений, и все они интересные: например, ежели думать, что оно произошло от чувашского языка, то означает «белая гора»; но есть и другое, столь же любопытное пояснение – «обиталище людей», поелику «сии» означает «человек», а «бурнас» – «обитать». И это только чувашский язык! Мордва даёт нам такое толкование: «сююн» и «бир» означают «зеленыя горы», что ж, местность, на которой расположен Симбирск, вполне оправдывает это название. А если поверить, что слово Симбирск скандинавского происхождения, то мы увидим сразу два значения: «Sinn» – путь, дорога и «Biarg» – гора, или «birg» – береза, так что по этому словопроизводству «Симбирск» означает или «придорожная береза» или «горный путь» – и то, и то очень красиво, не правда ли?

– Пожалуй, – молодые гости немного ошалели от такого потока информации, обрушившейся на них.

– Но лично я полагаю, что слово Симбирск имеет тюркское происхождение, ведь «сы» означает «гробницу, надгробный памятник», а «биp» – «один» так что Симбирск в переводе на русский, означает «одиночная могила». Кстати, правильнее наш город называть Синбирск, и во всех грамотах, актах и печатях у нас прописана буква «н», а не «м»! – запыхавшись, граф откинулся на спинку и весело блестящими глазами посматривал на Ивана и Пульхерию.

– Спасибо, Михаил Петрович, это великолепная лекция! – покачал головой Ваня.

– Вы уж простите его за многоречие, – улыбнулась Екатерина Ильинична, ласково глядя на мужа. – Он такой патриот своего города, меня тоже влюбил в него! Я ведь не местная, из-под Самары. Сейчас Мишель ещё расскажет вам о необычности расположения Симбирска, погодите немного, отдышится!

Все, включая Михаила Петровича, засмеялись.

– А пока посмотрите, насколько хорош наш город зимой! – улыбнулась графиня.

Карета ехала неторопливо, с достоинством, Ваня отметил, что многие простые жители скидывали шапки и кланялись графу и графине, а равные по сословию здоровались, порой останавливали свои средства передвижения и обменивались не только вежливым приветствием, но и выражали благодарность, интересовались здоровьем, делами и так далее, из чего он сделал вывод, что Михаила Петровича в городе уважали.

Зимний Симбирск, действительно, являл собой зрелище необыкновенно торжественное и великолепное! Снег плотно укрыл и выровнял дороги, карета шла легко, чуть покачиваясь. Деревья, коих в городе было много, все сплошь усыпаны белоснежной, искрящейся на солнце бахромой.

⁵

– Какой радостный вид у города! – сказала Пульхерия. – Он похож на юную, робкую невесту!

Рубленая часть Симбирска – деревянные дома, украшенные изящной резьбой, кружевными наличниками, аккуратные крылечки, трубы, из которых струился гостеприимный дымок, дворники, разгребающие снег и наваливающие огромные сугробы, коих с нетерпением ожидала детвора, чтобы кубарем скатиться с них, хохоча, извалявшись в снегу, – всё придавало городу праздничный вид. Казённые дома нисколько не портили его, добавляя строгости и государственности. Торговые ряды бурлили разнообразным, разношёрстным людом, гомон и весёлый шум раздавались всюду. И все эти звуки перекрыл поднебесный звон – заговорили колокола Троицкого собора.

– Я ведь и в церкви-то давно не была, вот бы нам сходить, Екатерина Ильинична? – взгляд Пульхерии был умоляюще-трогательным.

– Обязательно сходим, душенька, не переживайте! У нас есть, где голову преклонить и свечку поставить, – успокоила её графиня. – Вы оправляйтесь пока как следует! Вам не холодно, голубушка? – вдруг спохватилась она.

– Нет, благодарствую, мне очень тепло! – улыбнулась девушка, которую основательно укутали в меха и пуховые платки.

– Да, соборы, церкви да монастыри – это воистину украшение нашего города! – заявил Михаил Петрович.

– Отдохнули, граф? – лукаво блеснула глазами Пульхерия.

– Да, моя дорогая, и вновь готов поведать вам истории о славном Симбирске! – подхватил перчатку граф. – Теперь я открою вам тайну расположения нашего города. Легко заметить, что стоит он на двух берегах одной великой реки – Волги-матушки, но в Симбирске есть ещё две реки – Свияга, которая течёт параллельно Волге, но встречь течению, и Симбирка, о которой также есть интереснейшая легенда! – граф сделал многозначительную паузу. – Течёт она в глубоком овраге посередине города и берёт начало из озера Маришки, что на северной окраине города, и впадает в Свиягу. Так вот… ходит в народе такое предание, что когда-то на берегу этого озера жила вдова-красавица Маришка. Весёлый был у неё нрав! К избе её постоянно собирались девки и парни и водили хороводы. Между парнями был Иван Курчавый, по ремеслу извозчик, красавец собой и на гуслях так играл, что девки бросали хоровод и замирали, слушая его. Но хоть всем девушкам Иван и нравился, для него дороже всех была Маришка, которая и его крепко полюбила. Но недолго они любили друг друга: вскоре пришлось Маришке от девок прятаться, потому что те над нею стали смеяться. Не пережила красавица позора, бросилась в озеро и утонула: искали ее там – не нашли. С тех пор озеро и называется её именем. Долго горевал Иван. Бывало, среди озера на лодке остановится, заиграет на гуслях, а к нему выплывает из воды Маришка и садится на край лодки: он ей играет, а она его обнимает и в воду манит. Так и пропал Иван Курчавый – исчез бесследно, должно быть, Маришка сманила его в озеро…

– Печальная легенда, – загрустила Пульхерия.

– Ну, почему же печальная, Пусенька? Они после смерти вместе… Я бы тоже так сделал, чтоб только с тобой не расставаться! – Ваня поцеловал её в румяную щёчку. – В конце концов я тоже Иван! – рассмеялся он.

– После смерти вместе… лучше уж при жизни быть рядом, – возразила она. – Кто знает, что там ещё будет, после смерти-то, а жизнь – вот она!

– Я поддерживаю! – Екатерина Ильинична взяла под руку мужа. – Счастливым надо быть в этой жизни и прямо сейчас, потом этого может уже не быть!

– Ты мой милый философ! – граф нежно посмотрел на жену. – Мы всегда будем счастливы, уж я постараюсь, приложу, так сказать, все усилия! А что касается нашего славного города…

– Мишель, может быть, хватит? – сдвинула бровки Екатерина Ильинична. – Ты уморишь наших гостей!

– Ну, котёнок, ещё два слова! Как видите, мы находимся с вами на правом, крутом берегу реки Волги и считаем, что именно отсюда началось поселение, но ученый голштинец Олеарий, путешествовавший по России и плывший Волгою в Персию в 1636 году, описывая свой путь, между прочим, говорит, что на правом берегу Волги он видел Синбирскую гору, получившую название от прежде бывшего города, разоренного Тамерланом! Между тем на карте Поволжья, приложенной к его трудам, Синбирская гора показана не на правой, а на левой стороне Волги! Такое противоречие заставило сомневаться относительно места нахождения старинного Симбирского городища, а также предполагать: не было ли оно на месте нынешнего города Симбирска. Так что вопрос о том, кем и на каком основании нашему городу дано название старинного городища, едва ли может быть разрешен, за неимением точных данных, отсутствие которых дает полный простор предположениям, более или менее основательным, – выговорившись, Михаил Петрович замолчал.

– Мишель, это не два слова, а целых две сотни! – упрекнула мужа жена.

– Ну, прости, милая! Так хотелось новому человеку об этом рассказать! Мои-то все уже слышали, веником меня гонят, стоит мне рот открыть! – засмеялся граф.

– Михаил Петрович, всё, что вы рассказываете, очень интересно! – воскликнул Иван. – Видно, что вы искренне любите свой город и увлекаетесь его историей! А скажите, не собирали ли вы сведений о восстании Стеньки Разина? Ведь он пытался взять Симбирск, наверное, об этом тоже есть множество преданий!

– Конечно, собирал! – оживился граф. – И не только о нём, но и о Федьке Шелудяке! Могу рассказать…

– Ну, уж нет, Миша, только не сейчас! Хватит с нас исторических лекций! – возмутилась Екатерина Ильинична. – Давайте лучше в лавку Крупениковых зайдём! Посмотрим платья, обувь, может быть, духи. После поговорите за рюмочкой хереса или коньяку!

– Милая моя, о чём ты?! Какой коньяк? – всполошился граф.

– Ну, полно, Мишель, словно я не знаю, чем ты там в своём кабинете занимаешься, когда мне говоришь, что идёшь по делам! – фыркнула графиня. – Вот только не надо прикидываться! Знаем мы всё про ваши делишки, да, Пульхерия Ивановна?

– Ага! – засмеялась девушка.

Граф медленно покраснел, посмотрел на Ваню, которого тоже бросило в краску, и мужчины, как по команде, стали смотреть в окна кареты, внимательно разглядывая пейзаж. Дамы продолжали улыбаться.

В лавке купца Крупеникова, представителя старинной купеческой фамилии, ведущего род от одного из стрельцов, прибывших в Симбирск с окольничим Хитрово в 1648 году для построения города. Он очень гордился тем, что императрица Елизавета Петровна пожаловала в 1742 году званием степенного гражданина Кузьму Крупеникова, тогда уже крупного торговца железным товаром в Симбирске. С тех пор развернулся Кузьма с его сыновьями, держал лавку, которой шла торговля готовым платьем, обувью, парфюмерией различной, златом-серебром, шорными изделиями, кожевенными да меховыми. Конечно, под конец века он, почти его ровесник, отошёл от дел, отдыхал, наслаждался последними, как он говорил, денёчками, но по-прежнему его сыновья, сами заматеревшие купцы, обременённые семьями, детьми и даже внуками, шли к отцу на поклон и за советом, уважительно прислушиваясь к его словам. Сейчас лавка была отдана младшему, Харитону, сорокапятилетнему торговцу с жгуче чёрными волосами и бородой, в которых блестели нити седой паутины. Помогали ему в торговле два сына, двадцати и двадцати пяти лет, тоже чёрные, как жуки, с карими глазами. Если отец был степенным и осанистым, то младший, неженатый пока, вился веретеном, ловкий и быстрый, а старший, у которого недавно сын народился, подражая батюшке, ходил важно, говорил медленно.

Зайдя в лавку, дамы сразу направились к прилавку с разнообразным дамским товаром, к ним подошёл старший из сыновей Харитона, Лука, начал спрашивать да показывать товар, нахваливать шёлк да бархат, склянки с духами открывать, младший, Ефим, пока чести общаться с покупателями не удостаивался, был в основном на побегушках, так что к господам подошёл хозяин заведения Харитон.

– Доброго вам здоровья, Михаил Петрович, – прогудел, как из бочки.

– И вам того же, Харитон Кузьмич, – вежливо отозвался граф, из чего Ваня сделал вывод, что Михаил Петрович нередко бывал в этой лавке.

Сам он уважительно поздоровался и начал оглядываться. Ассортимент товара, действительно, был широкий, возможно, потому что купцам приходилось удовлетворять самые разнообразные запросы. Зачастую они принимали заказы от своих покупателей и привозили товар в соответствии с их просьбами, да плюс ещё несколько единиц того же продукта в надежде, что кому-то ещё может прийти подобное желание.

Увидев угол лавки, в которой продавались разнообразные изделия конской упряжи, он подошёл и стал разглядывать нарядные шлеи да шоры, как вдруг увидел русские рубахи, аккуратно сложенные на самый грай прилавка. Что-то показалось ему знакомым. Ваня взял одну рубаху, развернул и стал рассматривать вышивку по вороту да рукавам. Внезапно слёзы навернулись на глаза: он узнал знакомую работу, орнамент был выполнен Лизой, дочкой Парфёна Пантелеймоныча.

– Скажите, пожалуйста, уважаемый торговец, кто поставляет вам этот товар? – спросил Ваня.

Харитон Кузьмич, глянув на молодого человека, улыбнулся:

– Ваш знакомый, Михаил Петрович?

– Мой гость дорогой и друг, Иван Андреевич Ковалевский, – сказал граф. – Весьма учёный юноша.

– Иду, ваша милость! – отозвался торговец. – Что привлекло ваше внимание?

– Вот эти рубахи откуда у вас?

– Эти замечательные изделия наряду с прочим другим товаром поставляет нам Парфён Пантелеймонович Огородов, очень хороший и порядочный купец. Мы довольно долго поддерживаем с ним торговые отношения, ни разу обоюдно не разочаровывались.

– Парфён Пантелеймоныч, – прошептал Ваня.

На него словно повеяло чем-то дорогим и близким, как будто кто-то передал добрый и ласковый привет из родных мест.

– Вы знаете ли его? – поинтересовался лавочник.

Михаил Петрович подошёл поближе, чтоб тоже поучаствовать в разговоре.

– Родом я из тех мест, что и Парфён Пантелеймоныч, семью его знаю, особенно младшую дочь, Лизавету Парфёновну, которая вышивку эту делала.

– Вот оно что! – уважительно сказал купец. – Нечасто господ встретишь, уж извините, Михаил Петрович, кто бы в русских орнаментах разбирался, да ещё мог одну вышивку от другой отличить!

– Ишь ты! – удивлённо воскликнул граф. – Кто бы мог подумать! И в чём же, Иван Андреевич, принципиальное отличие этой вышивки от любой другой?

– Михаил Петрович, во-первых, это не просто вышивка, это, прежде всего, мощный оберег, доставшийся от наших предков, когда они жили в единении с природой, а не так, как мы сейчас – оторваны от неё. Это разве вышивка, – медленно сказал Ваня, поглаживая пальцами нарядную гладь. – Это целая песня. И как не бывает одинаковых песен, тако же и здесь каждый стежок несёт своё значение. Вы знаете, по орнаменту можно распознать, откуда человек родом, из какой губернии, даже из какого села, какого он возраста, богат или беден, женат или холост. Да ещё каждая мастерица добавляет к орнаменту что-то своё, какой-то особый знак, стежок, – улыбнулся Иван. – Смотрите, граф, видите, вот здесь! Это рубаха с петухом, им украшались рубахи мужчины – главы семьи. Петух – это не только вестник зари, восходящего солнца, но и олицетворение мужского начала и очага дома.

– Петуха вижу! – обрадованно сказал граф. – А в чём же особый знак?

Иван усмехнулся:

– Надобно знать, куда глядеть! Видите: хвост?

– Да.

– Нижнее перо хвоста закручивается вниз, как будто кудрявится.

– Вижу.

– Это и есть почерк мастерицы. Лизавета Парфёновна так своему батюшке рубахи вышивала, чтоб у него удача в делах была, сила мужская и здоровье. Эти-то, наверное, девушки вышили, но придумка её.

– Очень интересно! – воскликнул Михаил Петрович. – Говорите, мужская сила и здоровье?

– Ну да.

– Харитон, ты уж, пожалуйста, мне вот эту рубаху заверни да на счёт запиши!

– Будет сделано, ваше сиятельство.

– Это что ты покупаешь, Мишель? – подошли женщины, тоже довольные и румяные.

– Да вот, Катюша, Иван Андреевич нас развлекал рассказами о том, какой силой обладает русская вышивка, и я решил прикупить себе рубаху, как хозяину дома и очага.

– Дома наденешь, – засмеялась графиня. – Посмотрим, какой из тебя крестьянин получится!

– Вот ещё что, Харитон Кузьмич, – обратился к лавочнику граф. – Нет ли у тебя намерений писчебумажным товаром торговать? Книги, особливо для детей, бумага, грифели и так далее? Не думал?

– Так ведь спрос на этот товар очень низкий, ваше сиятельство, – словно оправдываясь, сказал могучий купец. – Не требуется никому…

– Это правда. Видите ли, друг мой, в граде нашем не очень уж ценится образованность и учёность. Детей учат мало, девочек почти совсем не обучают… Недоросли одни кругом. Как родители не понимают, что грамотное чадо больше пользы и себе, и отечеству принесёт!

– Ваша правда! – поддакнул Харитон.

– Это я к вопросу о телескопе да о микроскопе, Иван Андреевич, – ухмыльнулся граф. – Только в Москву или Петербург писать надо. Вот так вот. Ну, пойдёмте в карету?

– Благодарствуем, ваше сиятельство, что пришли в нашу лавчонку, покупки в лучшем виде Митраша доставит! – купец вежливо поклонился именитым посетителям.

***

– Барыня, барыня, а можно вас о чём-то попросить? – Даша расчёсывала волосы Пульхерии, чтобы надеть ночной чепец.

– Спрашивай, – девушка смотрела на себя в зеркало, отмечая, что худоба и истощённость, наконец, её оставили.

За те несколько недель, что они жили у гостеприимных хозяев, она стала похожа на себя прежнюю – Пульхерию, которая была до замужества и не знала никаких несчастий. Лицо округлилось, щёки порозовели, разгладилась морщинка меж бровей, глаза блестели. Конечно, немалую роль играла и беременность, которая протекала спокойно и гладко, не принося, по крайней мере, пока никаких неудобств.

– Только не гневайтесь, – прошептала Даша.

– Да о чём же ты просить хочешь? Говори быстрее!

– Барин ваш, Иван Андреич, поёт хорошо, – начала служанка. – Да так хорошо, что ни в сказке сказать ни пером описать! Мы с девушками сколь разов слыхали, прям дух захватыват! Аки соловей! И грустно, и весело – всё у него выходит!

– Это так, – согласилась Пульхерия. – Иван Андреевич умеет радость душе принести, мне ли не знать! Так в чём просьба-то состоит, не пойму?

– Нынче у нас Масленичная неделя идёт, потом Великий пост зачнётся, веселиться-от нельзя будет. Барыня, не попросите ли барина, чтоб он у нас на посиделках спел?

Пульхерия резко обернулась к служанке:

– Ты… дерзкая какая! Чтоб барин на ваших посиделках пел? Что это ты выдумала?!

– Не гневайтесь, Пульхерия Ивановна! – Даша испугалась. – Простите меня, дуру бестолковую, не подумавши ляпнула! Уж так нам с девушками хотелось его послушать… наши-то парни как коряги все, ни сплясать, ни спеть не могут! А ваш-то суженый красавчик какой! Мы бы порадовались, на вас да на него глядючи… – девушка опустила голову. – Не сердитесь, барыня…

Пульхерия задумчиво посмотрела на служанку:

– Я не сержусь, просто… это как-то неожиданно всё… Я спрошу у Ивана Андреевича, но ничего не обещаю! А когда посиделки-то намечаете?

– В субботу перед Прощёным Воскресеньем. Днём-то все на гулянье пойдут, это уж как заведено, а вечером Михал Петрович девкам да парням разрешат посидеть маненько.

– Ладно, – Пульхерия отпустила её и призадумалась.

Она очень боялась, что крестьянское происхождение Вани каким-то образом даст о себе знать. Конечно, никто их не подозревал в обмане, но всё же следовало быть постоянно настороже, чтобы невзначай не выдать себя чем-либо: оговоркой какой или поступком… Не будет ли таковым являться участие в посиделках дворовых??

– Говоришь, девушки хотят послушать, как я пою? – усмехнулся Ваня.

– Да, соловьём тебя назвали, представь! А я боюсь… вдруг это как-то нам навредит в глазах графа и графини?

– Ну, душенька моя, граф с графиней и так знают, что мы с тобой дворяне, очень уж отличающиеся от обычных, по крайней мере, я – деревенский толстопятый увалень, вырос в глуши, почти без слуг, без состояния, вынужден работать, чтобы хлеб насущный добыть себе и своей жене. Согласись, уже это весьма нетривиально! – парень засмеялся.

– При всём при том ты утончённый, изящный, оооочень образованный, талантливый, – почти пропела Пульхерия, жарко глядя на него. – Ты красивый, умный, такой желанный… – она придвинулась вплотную, обвила его шею руками. – Мой…

– Твой, – Иван обхватил её за располневшую талию и прижался губами к её сладким устам. – Только твой, любушка моя! – шепнул, оторвавшись.

– Но если ты попробуешь мне изменить, – Пульхерия внезапно поменяла тон, сильно толкнула его в грудь, отчего он упал на кровать навзничь, и стремительно уселась на него верхом, причём оказалось, что быстроты движений она нисколько не утратила. – Если только попробуешь посмотреть на другую девушку, всё равно – дворянку или крепостную, то я… – она склонилась над Ваней, сколько позволил округлившийся живот. – Я… тебя… любезный друг…

– Что, душа моя? – прошептал он, восхищённый и порабощённый её гневной красотой.

– Придушу, не помилую! – Пульхерия схватила его за шею и попыталась сдавить. Ваня не сопротивлялся. Сил девушки надолго не достало – она разжала пальцы и со вздохом упала на грудь своего любимого. Иван бережно обнял её и погладил по голове:

– Да разве я хоть когда-нибудь посмотрю на другую? – тихо сказал. – Кто эта другая? Никто. Что она для меня? Ничто. Ты жизнь моя, судьба, луч солнца во тьме кромешной! Не печаль себя такими думами, Пусенька, пустое это! Даже слов таких нет, чтобы выразить, как я люблю тебя, – он покачал головой и замолчал.

Пульхерия приподнялась и затушила свечку.

Действительно, как и говорила Даша, в субботу вся семья собралась на Масленичные гуляния, которые устраивались для горожан на Ярмарочной площади, вмещавшей не одну сотню людей. Выйдя из кареты, они пошли в самый центр ураганного веселья и кого только здесь не увидели! Самый разный люд собрался для гуляния: от босяка до енотки, от малахая до кокарды, солдаты, старики, дети, крестьяне, господа, русские, инородцы – всех приняла в свои хлебосольные объятья «касаточка», «сахарные уста», «целовальница», «честная масленица», «веселая», «пеpепелочка», «пеpебуха», «объедуха», «ясочка» – такие названия дал Масленице русский народ, любя и почитая этот древнерусский сакральный праздник.

На площади тянулись многочисленные торговые ряды, в которых что только не продавалось, какой снеди не было: блины любых размеров и с самой разнообразной начинкой, какую только можно было вообразить, картофельные драники со сметаной, заливная рыба, студень, сельдь пряного посола, тушеная рыба, рыбные пироги и курники, ватрушки, оладьи, сбитни, уха, овощные запеканки с блинами, вареники с грибами, картофелем, творогом, желе, пастила, вареники со сладкими начинками из фруктов и ягодами с сахаром, молочные и фруктовые десерты, яблоки, запечённые в тесте, пряники, кулебяки, калёные орехи, сбитни, чай и многое-многое другое, глаза разбегались!

Карусели, Ванька Рататуй, скоморохи с балалайками, цыгане с медведем, гитарами да бубнами, ледяные горки, снежный городок, который обязательно будет взят к концу праздника, костры, через которые с визгом и хохотом уже прыгала молодёжь, огромное чучело и, конечно же, Масленица и Воевода – персонажи, без которых русские крестьяне не могли представить праздник.

Иван с Пульхерией и граф с графиней прогуливались среди этого людского многоцветья, наслаждаясь шумом и весельем, царившим вокруг.

– Знаете, Иван Андреевич, – начал беседу Михаил Петрович. – У меня в гостях был как-то один знакомец, любитель попутешествовать, так вот он рассказывал, что попал на Масленицу в Архангельск, в какую-то деревню, не помню уже… Так вот, представьте себе, там при проводах Масленицы совершалось такое действо: после объезда деревни распорядители праздника – вот эти самые Масленица и Воевода, – указал на главных героев, – раздевались догола и в присутствии всех собравшихся зрителей представляли своими движениями мытье в бане! Каково? А? В других же деревнях оголялся только Воевода и в таком виде произносил праздничную речь, которая и завершала народные гуляния. Вот это, скажу я вам, пикантная история! Не понимаю, в чём смысл? Может, вы сможете мне объяснить?

– Мишель, ну ты нашёл, что рассказать! – наморщила носик графиня. – Деревня, голые мужики… Фу!

– Почему же «фу», Екатерина Ильинична! – возразил Ваня. – Я думаю, нам сложно это сейчас понять, но скорее всего наши предки влагали в это действо не только потешный, но и сакральный смысл. Ведь человек и рождается нагим, и детей зачинает нагим, и умирает, по сути дела, тоже нагим, не имея за душою ничего, что можно забрать с собою в могилу… По моему скромному разумению, это могло быть символом смерти, умирания и рождения…

– Глубоко, друг мой! – восхитился граф. – Мне бы и в голову подобное не пришло. Я не столь близко, как вы, знаком с философией.

– Да и я тоже. Скорее, нахватался поверхностных знаний, вот сейчас благодаря вашей библиотеке стараюсь восполнить…

– Ой, смотрите! Ярмарочный столб! Пойдёмте посмотрим, Пульхерия Ивановна! – воскликнула графиня и увлекла девушку вперёд.

Мужчины пошли следом. В центре площади был установлен богато разукрашенный лентами столб. На самом верху были подвешены разные призы, особой ценностью являлись сапоги. Молодые парни, которые хотели произвести впечатление на красавиц, платили медяк и пробовали залезть на деревянный столб. Если юноша успешно достигал вершины, то имел полное право забрать свой подарок. Однако столб был настолько высоким, что могли добраться туда только самые сильные и смелые. Таким образом, герой не только получал ценный приз, но и расположение молодых девушек. Это был главный аттракцион на масленицу.

Семейные пары подошли как раз, когда один смельчак собирался полезть на столб. Он снял рубаху и прохаживался, поигрывая мышцами, которые бугрились на руках, подмигивая кому-то в толпе.

– Давай, Яшка! – крикнул кто-то, и парень подошёл к столбу, подпрыгнул и словно прилип к нему. Поднимался рывками: сначала крепко обхватывал столб ногами, затем бросал тело вверх, подтягивался на руках и снова укреплялся с помощью ног.

Пульхерия поёжилась:

– Холодно как ему, наверное!

– Нет, там холод не чувствуешь, тело как жар горит! – сказал Ваня. – Вот ежели столб водой окатят, да он ледяной коркой покроется – тогда холодно, и без рубахи доверху не доберёшься!

– Иван Андреевич, – задрав голову, граф следил за смельчаком. – Вы как будто и по столбу лазали?!

– Было такое, – смутился Иван. – Деревенские ребята меня подбили, сказали, что я ни за что не заберусь и приз не получу. Пришлось доказывать обратное. Они увидели, что и барчук тоже кое-чего стоит.

Ваня умолчал о том, что вызов был брошен не ему, а Александру Андреевичу, а тот, как обычно, выставил в качестве поединщика своего молочного брата.

– А что, в самом деле, я бы и сейчас смог, – пробормотал Иван.

– То есть, вас легко на слабо взять? – хитро прищурился Михаил Петрович.

– Получается, что так! – пожал плечами Ваня.

– Мишель! – почуяла неладное графиня. – Не смей! Ничего не затевай, молчи! – она схватила мужа под руку и оттащила в сторону, что-то выговаривая ему.

– Вон сколько у вас защитников, Иван Андреевич! – улыбнулся граф. – Шаг ступить не могу, сразу руки связывают!

– Михаил Петрович, вы только скажите, я вам любой приз достану. Хотите сапоги? – молодой задор заиграл в голосе Вани.

– Ванечка! – испугалась Пульхерия.

– Сапоги-то у меня есть… – задумчиво сказал граф. – А вот что там правее висит? Не пойму…

Иван прищурился, присмотревшись внимательнее:

– Похоже на украшение… Ожерелок или монисто… Хотите, граф? Для Екатерины Ильиничны? – парень озорно подмигнул.

Михаил Петрович оглянулся на супругу, которая, сдвинув брови, грозно смотрела на него, и на Пульхерию, огромные голубые глаза коей, казалось, стали ещё больше, и с сожалением покачал головой:

– Нет, друг мой, давайте побережём нервы наших женщин… да и себя заодно!

Они пошли дальше, чинно и степенно, оглядываясь по сторонам, отведали блинов с удивительно вкусной начинкой, запили сбитнем, остановились поглазеть на скоморохов, которые старались изо всех сил, увеселяя зрителей. Играли гусли, пронзительно дудели сопелки, дудки, жалейки, играли домры и балалайки, звенели накры, били барабаны – музыкальному беспределу не было конца-краю! Несколько скоморохов плясало, всячески разжигая толпу, заставляя её присоединиться к игрищам, другие, стихотворцы-потешники, веселили народ прибаутками да солёным словцом, пели песни скабрёзного содержания. Пляски их тоже были непристойны и соблазнительны. Михаил Петрович и Иван Андреевич с видимым удовольствием наблюдали за скоморохами, хохоча и подталкивая друг друга локтем, дамы же решили, что это зрелище не для них и отошли к ларьку с разнообразными украшениями. Ассортимент был богатый: гривны, бусы, подвески, ожерелки, монисто; серьги, какие только можно было вообразить – цельнолитые массивные «голубцы» с жемчугом, сканью и эмалью, ажурные металлические со вставками стекла и звенящими круглыми подвесками, «двойчатки» и «тройчатки» с металлическими гравированными бусинами, кусочками сердолика, серьги из низаного перламутра и жемчуга, плоские, в виде розетки, грушевидные, капли; пясы, колты – литые подвески из золота или серебра, их крепили на ленты у височной части головного убора, они одновременно служили и оберегами.

– Какой выбор, – прошептала Екатерина Ильинична, распахнув глаза, и начала перебирать украшения, не слушая молодого купца, обладателя этого богатства.

Пульхерия же засмотрелась на серебряные серьги-голубцы с ярко-голубыми бусинами, они сразу привлекли её внимание филигранным плетением и цветом.

– Как раз к твоим прекрасным глазам, красавица! – мгновенно заметил её интерес купец.

Девушка подняла взгляд: темноволосый и темноглазый румяный парень хитро ей улыбался.

– А есть ли у тебя мил дружок, красавица? – тихо спросил он. – Есть ли, кому покупать тебе серьги да бусы? Радовать и ублажать тебя?

Пульхерия залилась краской и не знала, что сказать нахалу, положила серьги и отворотилась. Графиня же увлечённо перебирала украшения и ничего не замечала.

– Я подарю их тебе, синеглазая, – парень перегнулся через прилавок. – Хочешь?

– Не хочет! – рядом с девушкой встал Иван, глядя в упор на охальника.

– Друг, что ли? – ухмыльнулся купец.

– Муж.

– А ежели муж, не оставляй свою жёнушку одну, – посоветовал парень. – Лихих людей полно!

– В советчиках вроде тебя не нуждаюсь! – отрезал Иван.

– Гляжу, ты боек на язык, не окоротить ли?

– На себя погляди! Лопочешь, что хочешь!

– Может, и лопочу что хочу, ты мне не указ! – парень явно наглел.

Графиня оторвалась от своего занятия и с некоторым испугом наблюдала за расходившимися молодыми людьми:

– Иван Андреевич, вы что?!

– Ничего, Екатерина Ильинична, не волнуйтесь, пойдёмте отсюда, – Ваня увлёк женщин от прилавка, и вслед ему донеслось:

– Бабий прихвостень! – рассыпался язвительный смех.

Иван обернулся:

– Где?!

– А на венце, где дома Стеньки Разина!

– Как стемнеет!

– Иван Андреевич, что вы задумали?? – воскликнула графиня.

– Ванечка! – ахнула Пульхерия.

– Не тревожьтесь, дамы, ничего не плохого не произойдёт! – улыбнулся Иван. – Пойдёмте на карусели кататься? Вот кстати и граф!

Михаил Петрович, наслушавшись и насмотревшись скоморошьих плясок, выпив стопочку водки, был готов для дальнейших приключений и против каруселей не возражал. Не возражал он и против ледяных горок, подхватив графиню, заставил её вместе с ним несколько раз скатиться по крутому спуску. Ваня с Пульхерией воздержались, лишь радовались, глядя, как Михаил Петрович прижимает к себе красавицу жену, стремглав летя с горки.

Потом они разглядывали богатые выезды холостых парней, многие из которых, будучи из состоятельных семей, специально к празднику прикупали новые сани, украшали их и «фигуряли» перед своими сужеными, катали их, что называется, с ветерком и тут же делали предложения руки и сердца, оставляя избранницам время на принятие решения, чтобы потом, в первое послепасхальное воскресенье, на Красную горку, сыграть свадьбу.

– Красиво-то как, Ванечка! – прошептала Пульхерия.

Видимо, её исстрадавшемуся сердечку было грустно видеть чужую неприкрытую, законную радость и осознавать, что сама она до сих пор является грешницей и блудницей в глазах и церкви, и людей.

– Не кручинься, милая моя, будет и у нас праздник, – пообещал Иван, приобняв её покрепче.

– Мне и так хорошо, Ванечка, и ничего боле не надо, – ответила она, вскинув на суженого голубые озёра, до краёв наполненные любовью и преданностью.

Кульминацией праздника было взятие снежного городка. Крепость, выстроенная в Симбирске, на льду реки Волги, являла собой настоящее чудо! Стены её были сложены из больших блоков спрессованного снега, после чего вся конструкция обливалась водой и поверх ледяных стен строители наращивали крышу. В крепостной стене сделали ворота с дугообразной аркой, покрытой затейливым узором, а в центре городка, сразу за воротами, вырубили большую открытую полынью.

Перед боем участники разделились на две группы: одна должна была осаждать город, а другая – защищать его. Выстроившись в боевом порядке, удальцы ждали только сигнала, по которому нападающие начнут атаковать стены снежного городка, а защитники, вооруженные метлами, снежками, кольями да еловыми ветками, будут отгонять их.

Зрителям, стоящим на возвышении открывалась вся панорама битвы. Вот прозвучал сигнал трубы, и потеха началась! Нападающие, частью пешие, частью конные, ринулись на штурм. Всадники пытались запугать защитников рёвом, криками, топотом копыт, а «пехотинцы», используя веревки и крючья старались взобраться по стенам. Защитники же отбивались вовсю: отмахивались кольями и плётками, палили из ружей холостыми патронами, чтобы напугать и прогнать коней, хлестали атакующих колючими еловыми ветками, швыряли со всей мочи снежками, лили со стен холодную воду и сбрасывали снежные глыбы. Хохот, крики, шум, гам, конский топот, пальба – всё слилось в единую симфонию нешуточной битвы.

– А когда же будет взят город? – спросила графиня.

– Если кто-нибудь из нападающих взломает ледяные ворота, крепость считается взятой, – сказал Михаил Петрович.

– Граф, видите, какой-то смельчак прорвался внутрь! – воскликнула Пульхерия, с живым любопытством наблюдавшая за зрелищем.

– Ой, ой! – закричала уже Екатерина Ильинична. – Бедняжка! Смотрите, его окунули в прорубь!

Действительно, обороняющиеся сунули парня в полынью, а потом стали валять его в сугробе, набили снег под рубаху и натёрли ему лицо до красноты. Но это время прочие нападающие и многие не выдержавшие азарта зрители набросились на крепость и разрушили ее до основания.

– Всё! – воскликнул Ваня, чудом устоявший на месте. – Игра закончилась!

– А кто же победил? – спросила графиня.

– Весна! Весна-красна победительница! – ещё громче вскричал он.

Окружающие захлопали и подхватили его крик:

– Ура, весна! Весна-красна!!

– Что ж, осталось посмотреть, как чучело зимы сожгут, – сказал граф.

– Милый, я устала, – пожаловалась Екатерина Ильинична.

– Да и я тоже, Ванечка, – поддержала её Пульхерия. – Что-то у меня спина немного ноет. Поедемте домой?

Мужчины нисколько не возражали: Иван думал о предстоящей встрече с нахалом лавочником, а Михаил Петрович, слегка пьяненький, хотел уже домой, в халат, в тишину, возможно, хотел рюмочку коньяку…

– Никогда не было так весело на Масленицу, верно, Катенька? – подвёл итог граф, когда они ехали обратно в коляске. – Вот что значит хорошая компания!

Компания была согласна.

Когда они приехали домой, графиня распорядилась насчёт обеда и пошла отдохнуть, граф удалился в кабинет, молодые направились в покои, и тут Пульхерия передала Ване просьбу служанок. Он удивился, но возражать не стал.

– Только, думается мне, Пусенька, надобно графа в известность поставить, как-то он к этой затее отнесётся. Ежели хоть что супротив скажет, мне не следует его воле перечить. Он глава и порядки здесь его.

Пульхерия согласилась, и оказалось так, что граф не только не возразил, но и выказал живое участие и любопытство. Графиня тоже была не против поучаствовать в посиделках, только если они не будут смущать девушек и парней.

– Я скажу Даше, – заявила она. – Пусть поговорит с подружками и принесёт мне ответ. Очень хочется посмотреть и на этот народный обычай.

После обеда Ваня проводил Пульхерию в покои и уложил отдохнуть, а сам начал собираться.

– Ванечка, ты куда? – обеспокоилась она.

– Пусенька, отдыхай, ни о чём не тревожься! – парень присел на кровать. – Я ненадолго выйду – и сразу вернусь!

– Ваня, пообещай, что ты не пойдёшь туда!

– Куда, милая?

– Я же всё слышала! Пообещай!

– Обещаю! Туда не пойду! Прогуляюсь. Съел за обедом много, тяжело на желудке, я ведь раньше такую еду лишь подавал.

Пульхерия успокоилась и откинулась на подушки, а Ваня направился прямиком на склон горы, где были полуразвалившиеся домишки, которые строил, по преданию, сам Стенька Разин со своей разбойничьей ватагой. Он не боялся, парень не выглядел ни вором, ни татем, скорей, охотником за девичьей красотой да любителем кулачных поединков. В крови бурлил азарт, уж очень хотелось позабавиться хоть чуть-чуть, сбросить с себя личину барина, которая успела Ивану изрядно поднадоесть. Тем более сегодня он так долго сдерживал себя на гулянии, ни в какой потехе не поучаствовал, посему чуял голод и тоску, которую обязательно надо было разогнать!

Ваня добрался к склону горы, сплошь покрытой фруктовыми садами, в сумерках. Постоял, озираясь, не зная, куда двинуться в поисках, и счёл самым разумным остаться на месте.

– Ну, ежели судьба послала мне поединщика, то он меня найдёт. Если нет – подышу волжским воздухом, – пробормотал сам себе.

Воздух, действительно, был пьянящим, будоражил кровь, возвещал наступление весны. Иван потянулся и услышал справа хруст ветки под осторожной ногой.

– Кто тут? – быстро спросил.

– Я вот не понял, ты дурень или блажной? – раздался знакомый ехидный голос.

Ваня оглянулся и увидел, как из темноты на него надвинулась ватага парней угрожающего вида. Взяли в кольцо. Вперёд выступил ухарь лавочник, он улыбался.

– Чего рот-то растянул до ушей? – спросил Иван. – Видать, дурак, раз на твои слова повёлся.

– А я тебе ничего и не говорил, – пожал плечами парень. – Мне бабёнка твоя по нраву пришлась, только и всего!

– На чужой каравай рот не разевай! – Ваня потихоньку начал закипать. – Это не бабёнка, а жена моя!

– Ну, не мужик же она! – ватажники загоготали: шутка пришлась им по нраву.

– А раз женатик, тебе бы заткнуться и валить восвояси, – небрежно бросил торговец. – Ты чего припёрся-то?

Иван уже и сам понимал, что выглядит как последний дурак: действительно, за каким лешим его понесло?? Попал как кур в ощип, теперь думать только, как сбежать да шкуру свою спасти. Он оглянулся: парни стояли не плотно, пробиться можно было, темнота помогла бы.

– Пришёл, потому что думал, ты человек чести, – предпринял ещё одну попытку.

Лавочник захохотал:

– Чумной ты барин какой-то, про честь ворам базланишь! Цацки-то те знашь откель? Нет? Наворованные!

– Так я и подумал, – пробормотал Иван, постепенно наливаясь гневом, ярясь на собственную дурость и готовясь подороже продать жизнь.

– Ну что, робя, делать-то с им будем? Порешить иль отпустить? – хохотнул главарь. – Пошукайте, чи есть что в карманах, чи нет?

Крепкие руки мгновенно схватили Ивана и бесцеремонно зашарили по одежде.

– Гол соколик! – хмыкнул кто-то, и его отпустили, стукнув по затылку

– И взаправду шальной барин! – подытожил кто-то ещё.

– Кровя-то пускать ему зачем? Грех на душу лишний брать… задаром, – отозвался ещё один.

– Ну, иди тогда отсель, раз ребята решили, – пожал плечами главарь. – Иди!

– Япришёл сюда сам и мне твоё разрешение не требуется! И пришёл я не за тем, чтоб меня убили или ограбили, а за честь жены постоять…

– Подраться хошь? – прервал его парень.

Иван осёкся.

– Хочу… – ответил негромко.

– Ну, уважить надо барина! – гаркнул кто-то. – Петруха, подерись сам на сам, а мы позевам!

– Так бы сразу и сказал! На ножичках? – спросил лавочник.

– Не умею, – хмуро сказал Иван.

Вся затея превращалась в какой-то фарс, абсолютно лишённый смысла, а также чести и благородства.

– Тогда на кулачках, – деловито сказал Петруха. – На вольную.

Он начал скидывать одежду, обнажаясь, как положено бойцам.

– Ты чего застыл? Раздевайся! – крикнул Ивану.

Ваня чуть помедлил и тоже начал снимать одежду, оголив торс. Морозный воздух холодил и щипал кожу. Он уже и забыл, каково это: всегда быть голодным и озябшим. Тело быстро привыкло к теплу, комфорту и хорошей пище, поэтому сейчас его как будто вернули в прошлое, опять бросили в лапы безжалостного Федьки-палача и пригвоздили к столбу.

Иван вздрогнул. Память тела вернулась мгновенно. Он собрался, напрягся, сжал кулаки и сосредоточился. Только сейчас его соперником был не деревенский увалень, рассчитывающий на мощь своих мускулов, а поджарый и вёрткий хищник, привыкший добывать себе на жизнь разбоем.

Парни одинаково ловко владели своим телом, у каждого был набор тайных ухваток, которых не знал соперник, но после первого же применения тайное становилось явным и ещё раз поймать соперника не удавалось. С попеременным успехом они хватали друг друга, стараясь уложить противника на спину и удержать его так, покуда он не признает свое поражение.

– Петруха, у ево спина! – внезапно крикнул кто-то из зрителей.

В этот момент Петруха подсёк Ивана и, навалившись, придавив к снегу, пытался не дать ему вывернуться и встать. На крик он чуть отвлёкся, и этого было довольно Ивану, чтоб стряхнуть его и оказаться сверху. Он с такой силой надавил противнику на горло, что у Петрухи потемнело в глазах, он обмяк и перестал сопротивляться. Ваня чуть-чуть отпустил супротивника:

– Ну??

– Сдаюсь, – прохрипел тот.

Иван освободил его, встал и, упершись ладонями в колени, начал успокаивать дыхание. Пётр перевернулся на живот, потом приподнялся на четвереньки и маленько погодя распрямился. Парни стояли рядом, от их разгорячённых тел валил пар.

– Так что у тебя… со спиной? – отдыхиваясь, спросил вор.

Иван повернулся, и он увидел рубцы и шрамы, не оставившие ни клочка целой кожи.

– Эк тебя… – прошептал он. – Каторжанин? С каторги убёг?

Ваня повернулся и уставился на противника. Драка помогла ему выпустить пар и избавиться от гнетущего напряжения, которое порабощало душу и тело.

– Я никому не скажу про тебя, – выдохнул он. – Пообещай, что мою тайну тоже сохранишь.

– Мне без надобности, – махнул рукой Пётр. – Я не торгую чужими тайнами, только цацками! – он засмеялся. – Тебя как звать-то?

– Иван.

– Меня Петром кличут. Петька Везунчик.

Парни пожали друг другу руки, Пётр выжидательно смотрел.

– Я беглый, только не каторжанин, а крепостной, – просто сказал Иван. – А на спине у меня милость моего господина прописана.

– О как! – вор вроде не удивился. – А жена твоя тоже беглая?

– Да, только она дворянка, жена моего барина.

– Ишь ты! – засмеялся Пётр, ватага присоединилась к нему. – Да ты, гляжу, хват почище моего! Я украшения чужие ворую, а ты жён!

– Жену, – поправил его Ваня. – Только одну. И это он её у меня украл, я лишь восстановил справедливость.

Они оделись, но разойтись не спешили. Что-то притягивало их друг к другу.

– Для крепостного ты знатно дерёшься, – похвалил его Петька. – Только вот на ножах не умешь.

– Не умею, – согласился Иван. – У меня и ножа-то никогда не было.

– Ну, Ванюха, ежели хошь наблашниться, ходи сюда. Мы пока здеся побудем какое-то время, поглядим, пошукаем. Могу тебя поучить.

– А давай! Приду! – недолго раздумывал Иван. – Во сколько?

– А как стемнет. Приходи да свисти два раза – ежели я здеся – отвечу. Ладно ли?

– Ладно.

Парни опять пожали друг другу руки и разошлись. Иван, на ходу оправляя одежду и приглаживая волосы, заторопился: ему ведь предстояло ещё на посиделках гулять.

– Иван Андреевич, где же вы были? – встретила его вопросом графиня. – Молодёжь уже собралась!

– Прошёлся немного, Екатерина Ильинична, на желудке было тягостно. Я сейчас же буду готов.

Посиделки, конечно же, были не такие, которые устраивались в деревнях и на которых Ваня успел побывать, да и в субботу они не проводились, нельзя было. Но что же делать подневольным людям в городе? Разрешает барин хоть изредка порадоваться – благодарить надо его за великую милость и не привередничать: другие господа ни минутки передохнуть не дают, а Михаил Петрович даже позволял парней из соседних домов приглашать, чтоб веселей было!

Суть любых посиделок, как их ни назови – беседки, вечёрки, посидки – была одна: познакомиться незамужним девицам и холостым парням, получше узнать друг друга и присмотреть себе пару. Организовывали посиделки всегда девушки, они и угощенье готовили. В доме графа под развлечения была отдана большая людская. Девушки заняли там лучшие места, а парням полагалось сидеть либо у дверей на полу, либо на специальной лавке, либо у печки. Они все пришли с подарками – конфеты, пряники, семечки, орехи, свечки – на пороге кланялись и приветствовали девушек:

– Посиделке вашей, лебеди белые!

Девушки вставали со своих мест и кланялись в ответ:

– Бог на посиделку!

Войдя в комнату, парни чинно расселись на положенные места. Господа устроились в уголку, дабы не привлекать внимания. Граф нарядился в купленную русскую рубаху, Ваня был в простой белой сорочке и чёрных штанах, Пульхерия и графиня – в скромных домашних платьицах.

Посидев немного, девушки начали петь припевания, в которых величали по именам всех пришедших парней по очереди. Таким несложным образом происходило деление по парам. Парень должен был подойти к названной в песне девушке, вывести её на середину и поцеловать, ведь припевали молодых людей друг к другу, как правило, по обоюдному согласию. На весь вечер пары должны были изображать из себя мужа и жену.

Затем начались хороводные песни, которые представляли из себя короткие сценки на тему семейной жизни. С юмором и озорством ребята изображали неверную жену и брошенного мужа или семейную пару, где муж с женой друг друга не понимают.

Граф и графиня с огромным любопытством наблюдали за молодыми людьми.

– Ну надо же, – шепнул Михаил Петрович. – Столько лет у нас проводятся посиделки, а я первый раз на них пришёл. А это так весело, оказывается!

– Погодите, Михаил Петрович, сейчас игры начнутся, будет ещё веселее! – пообещал Ваня.

Игры начались со «слепого козла». Одному из игроков завязали глаза, и он должен был ловить остальных. Для начала «слепого козла» вывели из людской и оставили перед закрытой дверью. Он начал стучаться в дверь, а остальные игроки кричали:

– Слепой козёл!

Не ходи к нам ногой,

Поди в кут,

Где холсты ткут,

Там тебе холстик дадут!

Недовольный «слепой козел» опять начинал бить в дверь ногами. Игроки снова спрашивали: «Кто здесь?» Козел отвечал: «Афанас!» – и резко открывал дверь. Все разбегались с криком: «Афанас! Не бей нас, Афанас! Ходи по нас». Наиболее ловкие парни и девушки старались дразнить «козла», дотрагиваясь до него и отбегая. «Козел» пытался хватать всех, кто попадал ему под руку. Общее веселье увеличивалось оттого, что первым на роль «козла» был избран Афанасий, лакей Ивана.

– В чём соль игры? – спросила графиня.

– Если пойманный сумеет вырваться от «козла», то игра продолжится, если нет – он сам станет «слепым козлом», и все начнётся сначала.

– Так это жмурки?! – обрадовалась она.

– Ну да.

– Мы тоже, девушками, бывало, игрывали! Ох, весело было! – чуть взгрустнулось Екатерине Ильиничне.

– А вот эта игра довольно-таки жестокая, – шепнул Ваня, увидев приготовления: в центр положили шапку, все парни и несколько девушек уселись вокруг неё кружком.

– А что это? Почему жестокая? – спросил граф.

– Смотрите, игроки должны украсть шапку, но чтоб этого не заметил жгутовник – парень, который ходит с жгутом вокруг шапки. Если заметит вора – ударит его по спине.

– А если игрок утащит шапку?

– Расплатится спиной жгутовник, всё просто!

Игра началась, прерываемая хохотом, визгом и криками. Девушек всё же жалели и лишь поглаживали жгутом, а вот парней лупили от души – они знай покряхтывали и почёсывались, но никто не жаловался, и забаву прекратили, лишь когда все утомились.

– Колечко! – звонко крикнула Паша, и все игроки стремглав подбежали к лавочке и уселись на неё, тесно прижавшись друг к другу. Сложенные ладони выставили вперёд.

– Кто вода? – спросила Паша.

– Ты! – хором ответили остальные.

– Да у меня и колечка-то нет, – растерялась она.

– Возьми моё! – Пульхерия протянула своё маленькое колечко с голубым глазком.

– Вот спасибо, барыня! Не хотите ли поиграть? – вдруг предложила девушка. – И вы, барин?

Ваня, не раздумывая, встал и, подхватив за руку Пульхерию, устроил её на лавочке, сам присел на корточки рядом. Игра началась. Паша обошла всех игроков и отступила:

– Колечко, колечко, выйди на крылечко!

Из середины игроков попытался вырваться пришлый чернявый парень, но соседи удержали его локтями. Паша повторила свои действия – на этот раз попробовала выбежать Марфа, но и ей это не удалось. После третьего захода колечко попало Проше-кучеру, и уж он-то выскочил, никакие локти его не удержали. Паша заняла его место.

Игра продолжилась, колечко попадало то одному, то другому игроку, вода менялся, Ваня и Пульхерия тоже смогли поиграть, их не обошли стороной. Наконец, и эта забава надоела, и кто-то крикнул:

– Целуй, девка, молодца!

Молодёжь загудела, засмеялась и выстроилась кружком. Пульхерия озиралась, не понимая, что нужно делать.

– Всё просто, – шепнул Ваня. – Сейчас сама поймёшь!

– Вода, кто вода?

– Митрий пущай встанет!

Невысокий худосочный парень вышел в центр, закрыл глаза и вытянул впереди себя руку с указующим перстом. Начал медленно поворачиваться вокруг своей оси. Круг игроков стал вращаться в другую сторону. Молодёжь стояла тесно, плечом к плечу, движение было неравномерным, они то замедлялись, толкая друг друга, то, наоборот, убыстрялись, смеялись и шутили. Потом начали хором напевать:

– Шла матрешка по дорожке,

Потеряла две сережки,

Две сережки, два кольца,

Целуй, девка, молодца!

С последними словами все остановились. Рука ведущего указывала на Марфу. Девушка, краснея, вышла в центр и стала спиной к парню. Хоровод, хлопая в ладоши, начал громко и дружно кричать:

– Раз! Два! Три!

На счет «три» парень с девушкой синхронно повернули головы в одну и ту же сторону, развернулись друг к другу лицом и… поцеловались!

– Хорошая игра? – спросил Ваня.

– Ванечка, мне кажется, он подсматривал, – недоверчиво сказала Пульхерия.

– Он? Не, никогда! Это же нечестно! – серьёзно ответил парень.

– Ваня, ты смеёшься надо мной? – не поверила она.

– Я? – он увёл глаза вбок. – Нет! – сказал твёрдо и уверенно.

Игра повторилась, в круг толкнули Прошу, ему досталась Паша, но поцеловаться не удалось: головы в разные стороны повернули. Ещё и ещё менялись игроки, со всё большим азартом вращался и пел хоровод, и вот кто-то вытолкнул в центр Ивана. Пульхерия, к ужасу своему, ощутила жесточайший приступ ревности: как представила, что кто-то её любимого поцелует, а тем паче, если он кого-то… Она и двигаться-то забыла, хоровод просто потащил её за собой. Со словами «Целуй, девка, молодца!» – рука Вани уставилась на неё. Девушки осторожно подтолкнули Пульхерию в центр, они стали спиной к спине, и она почувствовала, как Ваня пожал её левую руку. По наитию на счёт «три!» девушка повернула голову влево и по смеху и крику игроков поняла, что партнёр её тоже не оплошал.

– Так вот как это делается! – прошептала она.

– Ага! – Иван весь светился, как мальчишка.

– Значит, не подглядывал? – Пульхерия смотрела в его сияющие глаза и не могла насмотреться.

– Не-а!

– Целуй, девка, молодца! – крикнул кто-то из ребят, а следом за ним другой голос азартно гаркнул:

– Гаски!

Спустя секунду мозолистые пальцы затушили все свечки, и в темноте какое-то время раздавалась только музыка поцелуев… Ваня, обняв Пульхерию, подхватил её на руки, и губы их соединились в таком сладком и чувственном поцелуе, что у неё закружилась голова…

Когда снова зажгли огонь, молодёжь выглядела растрёпанной, румяной, смущённой и довольной одновременно. Иван нашёл взглядом графа и графиню и по их раскрасневшимся лицам понял, что они тоже не растерялись. Энергии и жара, исходивших от молодых людей, хватило, чтобы перебудоражить всех присутствующих!

Через пару минут девушки, не сговариваясь, встали, взялись за руки и пошли верёвочкой по комнате, напевая. Парни, подбегая, вставали между ними и вплетали свои грубые голоса в нежный девичий хор:

– Как пойду я, молоденька,

Как пойду я, веселенька,

Вдоль долиною,

Вширь шириною;

Как на встречу молоденьке,

Как на встречу веселеньке

Косой серый зайка.

Наперед он забегает,

В глаза заглядает.

Не заглядывай, заинька,

Не заглядывай, серенький:

У меня мать грозна,

Не пускает гулять поздно;

И врозь распроститься,

Велит разойтиться…

– Барин! – Даша махнула рукой, приглашая, и Ваня тоже встал, замкнув верёвочку. Хоровод пошёл по комнате, выписывая сложные фигуры, насколько позволяли размеры людской. – Спойте!

– Какую?

– Печальну! – девушки поддакнули, и парень завёл:

– Ой, да ты не плачь, небо синее…

Хоровод загрустил, пошёл медленно, покачиваясь, но рук не расцеплял. Ваня допел, послышались одобрительные вздохи, как мужские, так и девические.

– Иван Андреич, а теперь весёлую, котору в ванной пели… – попросила девушка и осеклась, поняв, что сказала лишнее.

– Так ведь она купальная, её летом петь надо, я лучше другую спою, новую, – предложил Иван, не заметив ничего крамольного в её словах.

– Ох ты, сердце моё, серденько!

Что, лихое, расходилося?

Распалилось, расшалилося?

В красну девку, знать, влюбилося!

Ты, головушка бедовая,

С вольным ветром в поле борешься,

Нет покоя теперь молодцу,

Нет свободы храбру удальцу.

Я куплю ей бусы алые,

Серьги золота червленого

И рассыплю всё к ее ногам,

К белым ноженькам упаду сам.

Полюби меня, зазнобушка,

Пожалей меня, сударушка!

Иссушила безысходна страсть,

Ты не дай же мне совсем пропасть!

А девица смотрит искоса,

Изогнула соболину бровь:

Не нужны мне украшения,

Ты мне сделай одолжение!

Я ведь девушка стыдливая

Никакой любви не ведаю,

Покажи мне сердце нежное,

Докажи любовь безбрежную.

Глянул в очи я бездонные

И достал я острый ножичек,

Узорчатый засапожничек,

Полоснул себе литую грудь,

Чтоб любимой сердце протянуть.

Без твоей любви, красавица,

Не летать мне гордым соколом,

Без тебя мне жизнь – кручинушка,

Пусть сгорает, как лучинушка⁶…

В общем, когда Ваня закончил, хоровод практически расстроился.

– Жестокая какая девушка! – буркнул кто-то из парней. – Сердце ей подавай!

– Да нет, это юноша не так её понял! – возразил Иван. – Она просто хотела, чтоб парень доказал свою любовь, а он…

– Ванечка, спой весёлую песню, я тебя прошу! – шмыгнула Пульхерия. – Так нельзя, мы все расстроились!

– Пожалуйста, Иван Андреич! – попросила Даша.

Ваня посмотрел на девушек, у которых глаза были красные, на понурившихся парней и понял свою ошибку. Тряхнул головой и запел «На Ивана на Купала». Настроение сразу переменилось, откуда-то появилась балалайка, бубен да жалейки, пошла весёлая музыка. Потом грянули плясовую, потом «Ах вы, сени, мои сени», и тут Ваня не сдержался, выдал отменного трепака, аж граф с графиней вскочили и начали танцевать.

Далеко за полночь посиделки закончились и гости разошлись восвояси. Домочадцы пожелали друг другу спокойной ночи, и долгий день завершился.

Когда Ваня переодевался ко сну, Пульхерия заметила на его торсе большой синяк, но спрашивать не стала, решив выведать завтра. Спросила о другом:

– Это что же за красавица, про которую ты песню написал?

– Просто девушка, воображаемая, – пожал он плечами и лёг, погасив свечку.

– Если я узнаю, что это не просто девушка, я… – грозно прошептала Пульхерия, но больше ничего не успела сказать…

***

На следующий день все домашние просили друг у друга прощения, крестились и низко кланялись, причём граф и графиня точно так же просили прощения у крепостных, как и они у них, не делали никакой разницы. В имении Зарецких такого не водилось никогда даже при покойных господах, дворовых могли удостоить лишь милостивым кивком да словами «Бог простит».

Масленичное гулянье продолжалось, но хозяева и старшие никуда уже не пошли, отпустили развлечься молодёжь. Нужно было приготовиться к Великому посту, вымыть, выкипятить всю посуду от остатков скоромного, заглянуть в свою душу и тоже вычистить её по возможности от грехов. Перед Пульхерией и Иваном стояла сложная задача: солгать на исповеди.

– Ванечка, не солгать, а утаить! – твёрдо сказала Пульхерия. – Просто промолчать. Священник и не будет предполагать, что ты не дворянин, поэтому… – она пожала плечами. – Никакого обмана и не будет.

Ваня думал немного иначе, но спорить с любимой не стал. Зачем? Всё равно ложь остаётся ложью, как её ни назови.

К вечеру он засобирался на волжский спуск, и Пульхерия сочла возможным спросить, откуда у него синяк. Иван спокойно ответил, что боролся, и сейчас идёт за тем же, её просит не беспокоиться. Пульхерия, конечно же, всполошилась, но Ваня очень твёрдо, что вообще было на него не похоже, поскольку противиться любимой он не мог, сказал:

– Я пойду, Пусенька, мне надо. Ничего со мной не случится! Не тревожься! – и ушёл.

Что он мог ей сказать? Что уже просто невыносимо сидеть дома и участвовать лишь в благочинных разговорах? Нет, он не жаловался и не гневил судьбу, наоборот, благодарил Бога за каждую свободную минуту, отпущенную и ему, и Пусеньке, но… телу не хватало нагрузки. Ваня чувствовал, что начинает поправляться и становится не таким лёгким и подвижным, как прежде. Ему нужны были эти встречи, пусть и с подозрительными людьми, чтобы помнить, кто он есть… Поэтому, невзирая на красноречивые взгляды Пульхерии, ушёл из дому. На склоне горы остановился, посвистел, как было условлено, и на час с четвертью забыл, что он барин. Петька не соврал, начал учить его драке с ножом, показал, как противостоять супротивнику, если у тебя нет оружия, открыл и кое-какие свои уловки. Ваня слушал внимательно да на ус мотал.

По завершении урока договорились о следующей встрече и… попросили друг у друга прощения! Начал Петруха. Поклонился и сказал:

– Прости меня Христа ради!

На удивлённый взгляд Ивана ответил:

– Чай, мы тоже крещёные! Не нехристи какие!

Домой Ваня вернулся довольным, успокоенным телесно и душевно. Пульхерия, которая несмотря на свой юный возраст была девушкой неглупой (пережитые испытания всем добавляют ума), не приставала с расспросами. Одного взгляда на улыбку на лице любимого ей было достаточно, чтоб развеялись все её страхи и сомнения.

На первой неделе Великого поста в Симбирске была сборная ярмарка. Вернее, не ярмарка, а базар, который так назвали впоследствии, потому что происходил он на первой, сборной, неделе Великого поста. Отдана была базару площадь около Вознесенского собора; здесь было несколько постоянных лавок, принадлежавших местным купцам, а на время торговых дней строились еще балаганы: те и другие отдавались в наем приезжим торговцам.

На такой базар привозили железо, чугун, медные изделия, хомуты, кожи, овчину, шерсть, воск, холсты, деревянную посуду и прочий крестьянский товар, между тем как мануфактурные и колониальные товары можно было купить в Симбирске на Карсунской ярмарке, в то время весьма значительной и первой в губернии по торговыми оборотам. Но посетить сборную ярмарку, которая только-только организовалась в городе, как и любое новое дело, было весьма интересно, и, конечно же, граф и графиня не могли пропустить это событие. Пульхерия тоже захотела пойти, Ваня – следом за ней.

Конечно, это было совсем не то, когда он отправлялся на ярмарку сам торговать, следить за товаром, приглядывать за барышниками, но поглазеть на народ, может, на Ваньку Рататуя, ещё какое ни есть развлечение найти, представлялось завлекательным.

На самой площади они разделились с Завадскими, это получилось случайно: графиня заинтересовалась красивой посудой с голубыми и синими узорами и углубилась в разглядывание тарелок да мисок, ещё и самовар такой же присмотрела. А Ваня с Пульхерией увидели лошадей и подошли полюбоваться красивыми животными. Иван заметно тосковал без работы, связанной с конями, ему не хватало их добрых глаз, трепетной чувствительности, насторожённых ушей, даже острый запах конского пота вызвал сейчас какую-то тоску в душе. Он стал разговаривать с торговцем о лошадиных статях, о кормёжке, отбивке денника; мужик отвечал сначала односложно, но потом, почуяв в барине изрядного затока, раскрепостился, и речь его полилась свободнее. Пульхерия просто стояла рядом, любуясь тонконогими красавцами, поглаживая заплетённые в косички и украшенные ленточками гривы.

– А что, барин, – сказал мужик, – купи лошадку для своей барыни! Купи, вишь, как ей нравится!

Ваня обернулся на Пульхерию и лицо его осветилось:

– Да мы здесь в гостях, видишь ли, – ответил торговцу. – Нам и ставить-то её будет некуда. Мы проездом… Спасибо тебе.

– Да за что же? – удивился мужик.

– А за беседу! – сказал Ваня, и они пошли дальше.

– Смотри, Ванечка, палатка какая-то, давай заглянем? – предложила Пульхерия.

Лучше бы не предлагала… Это оказалась палатка, в которой продавали людей… Когда Иван с Пульхерией зашли, они увидели несколько групп крестьян, мужского и женского пола, старых и молодых, детей, цеплявшихся за юбки матери.

– Что здесь происходит? – спросил Ваня, не сразу осознавший, что идёт торговля людьми.

– Продаём крепостных господина Куколевского Михаила Андреевича, помещика из Чердаклов, – сказал невысокий вертлявый парень. – Не желаете ли осмотреть?

Иван ничего не ответил, будто оглох, за него сказала Пульхерия:

– Нет, не желаем! – и потянула Ваню за рукав, но он словно окаменел, сдвинуть его было невозможно.

– Всё-таки желаете, барин? – обрадовался парень. – Пойдёмте, покажу!

– А что случилось, почему продают людей помещика? – глухо спросил Иван.

– Платить ему нечем в казну, всё проедено, пропито, прожито, нужда заставила, – пожал плечами парень.

– И кто же здесь? – Ваня остановился перед пожилой женщиной, утиравшей слёзы концом платка.

– Это Прасковья, – охотно начал рассказывать парень. – Пятидесяти с лишком лет, умеет стряпать, выполнять всякую работу по дому, умелица, была кормилицей помещика, может ходить за младенцами. Вот у вас, гляжу, пополнение намечается, как раз бы кстати такая баба была, – улыбнулся он.

– У нас уже есть, – без улыбки сказал Иван.

Женщина, увидевшая Пульхерию и, видимо, почувствовавшая какую-то надежду, глядя на её юное личико, при этих словах опустила глаза, лицо её словно потухло.

– Ну, нет так нет, – легко согласился торговец, тем более что Прасковьей заинтересовалась пожилая семейная пара, и он переключился на них, стал рассказывать о достоинствах товара.

– Ванечка, пойдём? – жалобно сказала Пульхерия.

– Нет, Пусенька, останемся. Хочу посмотреть, кого ещё решил продать господин помещик за ненадобностью, – каким-то деревянным голосом произнёс Иван.

Следующим был мужик, ровесник Прасковьи, мрачно и угрюмо он поглядывал из-под опущенных век на покупателей.

– А ты что умеешь делать? – спросил Ваня. – Как звать тебя?

– Митрофаном кличут, барин, – тихо сказал мужик. – Я при Михал Андреиче всякую работу сполнял, всё могу делать, что скажете.

– Ну, например?

– Лакейску должность могу, полы натирать, за платьем смотреть, ремёсла знаю, да всё могу, барин… Только ежели меня купить восхотите, то и Прасковью… жена она мне…– у сурового мужика навернулась скупая слеза, он торопливо утёр её рукавом.

– А деток у тебя нет? – участливо спросила Пульхерия.

– Как нет… два сына да две дочки… только их барин себе в услужение оставил…

Ваня кивнул ему и шагнул дальше.

– Ванечка, – прошептала Пульхерия, уже ни на что на рассчитывая.

– Пойдём, душа моя, посмотрим, как господа людей за людей не считают, – мёртвым голосом сказал парень.

Далее продавалась мать с детьми – мальчиком лет десяти и девочкой трёх-четырёх. Детишки были русоволосыми и голубоглазыми, они схватились за материну юбку и стреляли испуганными глазёнками в проходивших мимо людей. Ваня что-то пробормотал, девушка не разобрала что, но переспросить не успела: к ним подскочил прежний торговец и бойко заговорил:

– А это Татьяна, мастерица-рукодельница, прядёт, ткёт, шьёт, вяжет, кружева плетёт, гладью вышивает, продаётся вместе и поврозь!

– Как поврозь? – помертвевшими губами спросила Пульхерия.

– Так. Мальчишку уже кто-то присмотрел себе в лакеи, девчонка мала, без матери не нужна никому, в довесок пойдёт, за целковый.

Женщина плакала не скрываясь, прижимала к себе сына и беспрестанно гладила его по голове, по лицу.

– Ты! – внезапно рявкнул парень, глаза его в момент сделались острыми и злыми.– Прекрати реветь! Я тебя предупреждал: ещё раз увижу, что плачешь, быстро горячих всыплю!

– Да как же она перестанет плакать? – возмутилась Пульхерия. – Вы ведь у матери сына отнимаете?! Что ж у неё, сердца нет? Камень вместо него?

– Вы чтой-то непонятное говорите, барыня, – прищурился на неё парень. – Это крещёная собственность помещика, он вправе решать, что с ей делать, посему о каких чувствах вы речь ведёте? Странные мысли у вашей жены, барин!

– Заткнись лучше! – неожиданно грубо сказал Ваня. – Не твоё дело, какие мысли у моей жены! Кто там стоит? Рассказывай! – он указал на стайку нарядно одетых девушек, стоявших чуть поодаль, перед ними собралось несколько дворян-мужчин, они разглядывали несчастных и переговаривались.

– Это уже не помещика Куколевского люди, а местного дворянина Поликарпова девки из его киятру.

– Откуда? Из театра, может быть?

– Ну, там они на скене представляли, пели, плясали, теперь за ненадобностью продаются. Помещик снова женился, новая жена против киятру, мужиков всех в деревню отправила, на землю, а девок решила продать. Они делать ничего не умеют, так, вертихвостки, – пренебрежительно сказал торговец.

Молодые люди издали посмотрели на девушек, всех, как одна, красивых и ярких, и, не сговариваясь, вздохнули: и он, и она прекрасно знали, для каких надобностей господа могут купить ничего не умеющую девку…

– Ещё повезёт, если добрый господин попадётся, – сказала Пульхерия, когда они вышли, наконец, из палатки, – а не такой, как мой благоверный…

– На меня посмотри, – глухо сказал Иван. – Моя мать жила у таких добрых господ… Ничего благого из этого не вышло…

– Вышел ты, Ванечка! – шепнула, прижимаясь к его руке Пульхерия. – Каждый день благодарю Бога, что встретила тебя!

– Вот вы где! – услышали они голос графа. – А мы вас потеряли!

– Где вы были, что видели? – спросила Екатерина Ильинична.

– Мы случайно зашли в палатку, где людьми торгуют, – тихо ответила Пульхерия⁷.

– А! – помрачнел Михаил Петрович. – Отвратительный узаконенный обычай! Пытался с ним бороться, но у нас такие замшелые лбы сидят, свернуть невозможно!

– Мишеля чуть крамольником не объявили за его предложения, а он всего-то хотел, чтобы не продавали людей, как скот, вот в таких местах, и не разлучали семьи…

– То есть в принципе вы не против продажи крепостных, Михаил Петрович? – спросил Иван.

Они медленно пошли по ярмарке.

– Я против, Иван Андреевич, я вообще не приветствую никакой купли-продажи, люди не скот! Но пока у нас в стране царят законы, разрешающие продавать людей, ничего сделать нельзя. Могу только выдвигать смягчение этих законов, но кто меня слушать-то будет! – граф махнул рукой.

– Там мать была с маленькими детьми, – Ваня сглотнул. – Сына её уже продали, дочка маленькая, поэтому пока оставили при матери… Сколько живу, понять не могу такого зверства: разлучать семьи да ещё и утверждать, что люди, как камни, ничего не чувствуют…

– Да, друг мой, это ужасная несправедливость, – согласился Михаил Петрович. – Вскорости я вас познакомлю с интересными людьми, мне кажется, вы найдёте общий язык!

– Мишенька! – воскликнула графиня. – Видите, балаган! Давайте посмотрим? Не будемте грустить!

Они подошли к ширме, на которой прыгал и вертелся горбоносый человечек в красном колпаке, и Ваня, увидев знакомые сцены, услышав знакомый голос, почувствовал, как стукнуло сердце.

– Неужели Парамон? – прошептал.

– Что? – спросила Пульхерия.

– Пусенька, мне кажется, я знаю этого кукольника, – тихо сказал он. – Встретил его в январе на ярмарке. У него есть такое представление про помещика… крамольное, вот увидишь сейчас!

Но последняя сцена была с невестой Ваньки Рататуя, и на этом зрелище завершилось. Зрители стали кидать деньги, Ваня тоже нашарил монетку в кармане:

– Я пойду поздоровкаюсь! Граф, денежку не дадите артисту? Я передам!

Михаил Петрович выудил какую-то монету и передал Ване.

Зайдя за ширму, он увидел семью рыжеволосых – Парамона, Матвея и Аксютку.

– Доброго вам здоровья! – сказал громко.

– И вам поздорову, барин! – ответил кукольник и замолчал, вглядываясь в него.

– Иван? – неуверенно спросил.

– Узнал меня! – обрадовался Ваня, протягивая руку.

Парамон пожал её:

– Так… что за маскарад? Или… маскарад был тогда?

– Ни то и ни то! Парамон, я сбежал от своего барина, – шепнул Иван. – Сбежал! Живу здесь как дворянин!

– Ох ты! – кукловод почесал в затылке. – Вот оно как! Как же дальше-то жить будешь? Скрываться?

– Не думал пока, – Ваня пожал плечами. – День прошёл – и ладно, дальше я не загадываю…

– А…

– Батя, – обратился к отцу Матвей. – Скажи ему!

– Что сказать? – не понял Ваня.

– Думается мне, – Парамон полез за пазуху и вытащил мятый, оборванный листок. – Содрал его, на кой ляд, не ведал, а вот пригодилось, на!

– Что это? – не понял Иван.

– Почитай.

– «Разыскивается беглый крепостной помещика Вязниковского А.Г., мужеска пола, рост два аршина восемь вершков, смуглый, черноволосый, глаза карие, на вид двадцати пяти лет, особые приметы: порвано левое ухо, правая щека рассечена. Имя – Епифан, опытный медник. Вознаграждение – двести рублей», – Ваня опустил руку с листком.

– Понял? – спросил Парамон.

– Понял.

– Будь настороже, парень, да не забывай про Углич, про деревеньку Нестерово и кузнеца Нефёда, – тихо сказал кукольник. – Прощевай пока, Ваня, вот ведь Бог как привёл свидеться! Может, не последний раз!

– Забыл я! – спохватился Иван. – Держи за представление, – отдал монетки, пожал руку Парамону, Матвею, улыбнулся Аксютке и вышел из-за ширмы. Весь оставшийся день был не особо разговорчивым, но это никому не показалось странным в свете сегодняшних событий. Всем было не по себе.

***

В продолжение Великого поста Пульхерия и Иван намного чаще ходили в церковь, нежели граф и графиня Завадские, вообще они строже относились ко всем религиозным требованиям. Даже в пище Пульхерия не хотела признавать никаких послаблений, утверждала, что ребёночку достаточно того, что вкушает мать, ежели всё съедено с удовольствием и молитвой, и отговаривалась тем, что она здорова, а в пост если и допускают какие вольности, то только для немощных.

Михаил Петрович и Екатерина Ильинична далеко не так скрупулёзно придерживались правил, ранее, до того как молодые гости поселились у них, они и скоромную пищу себе позволяли. А уж постный стол вообще в иные дни просто ломился, чего только не готовили на кухне: каша из манных круп с грибами, пирожки, свернутые из капустных листов, начиненных грибами, чтобы не расползались, сшитые нитками, ушки и гороховая лапша, и гороховый суп, и горох просто сваренный, и гороховый кисель, и горох, протертый сквозь решето, каша гречневая, полбяная и пшенная, щи или борщ с грибами и картофель вареный, жареный, печеный, в винегрете и в виде котлет под соусом. Масло ореховое, маковое, конопляное, капуста квашеная, солёная, огурцы да помидоры кислые, яблоки мочёные, грибы в разнообразных видах – всего и не перечислить. Михаил Петрович всё приговаривал присказку своей кормилицы: «В уста не грех, грех из уст». Когда Ваня услышал её, не преминул спросить, кто рассказал это графу да как он её понимает, удивился мудрости няньки.

– Это ведь истинная правда, Михаил Петрович! Святитель Иоанн Златоуст говорил нам: «Не одни уста должны поститься, – нет, пусть постятся и око, и слух, и руки, и все наше тело». А ваша кормилица выразила ту же мысль ещё проще и доходчивей, вестимо, велик наш русский народ! Но всё же подобное изобилие, – он обвёл рукой стол, – как-то не очень вяжется с воздержанием, извините меня, граф, если я что-то не так сказал.

Ване, как и любому простому русскому человеку, было очень хорошо знакомо воздержание, причём вынужденное, когда господа морили своих крестьян голодом в любой день, не считаясь с их потребностями и желаниями; он, конечно, уже привык к своей сытой и спокойной теперешней жизни, но никогда не забывал, каково ему было прежде и каково сейчас всем его близким и знакомым, оставшимся при дворе Зарецкого.

Пульхерия прекрасно понимала его: дядя и тётя, вырастившие её, никогда не были подвержены греху чревоугодничества, свято соблюдали православные традиции, поэтому подобное излишество было для них неприемлемым. Дядюшка часто говаривал слова Иоанна Златоуста, которого любил и почитал: «Ты постишься? Напитай голодных, напои жаждущих, посети больных, не забудь заключенных. Утешь скорбящих и плачущих; будь милосерден, кроток, добр, тих, долготерпелив, незлопамятен, благоговеен, истинен, благочестив, чтобы Бог принял и пост твой и в изобилии даровал плоды покаяния».

Под влиянием примера Вани и Пульхерии Михаил Петрович и Екатерина Ильинична несколько строже стали относиться к Четыредесятнице.

В один из дней, когда они все вместе отправились помолиться в Вознесенский собор, произошла интересная встреча. Но прежде они выслушали проповедь батюшки Владимира об исповеди:

– В духовной жизни нет мелочей: всякий грех отделяет нас от Бога, даже, казалось бы, самый незначительный. В «Древнем Патерике» мы найдём простой и доходчивый рассказ. Некоего старца посетили монахи: у одного из них был один тяжкий грех, а у других было много мелких грехов. Старец сказал тому человеку, у которого был один тяжкий грех: «Пойди на берег реки, найди там большой камень и принеси его сюда». Тот нашел большой камень и с большим трудом принес его к старцу. Потом старец сказал ему: «Теперь пойди и положи этот камень на то самое место, где он лежал». Конечно, монаху не составило особого труда найти то место, где лежал большой камень. А тем, у кого были мелкие грехи и кто считал, что они живут, как все, потому что ничего особенного не сделали, никого не убили, не ограбили, старец сказал: «Пойдите, наберите мелких камешков на берегу». Когда же они принесли камешки, он сказал: «Теперь пойдите и положите каждый камешек на то место, где он лежал». И монахи, естественно, не могли вспомнить, где лежали камешки. Так случается, что человеку, совершившему один великий грех, проще навести порядок в своей душе, чем тому, кто совершает множество «мелких» грехов.

По сути, вся наша греховная тьма как раз и состоит из таких мелких грехов, которыми наполнено наше житие, – из мелкой лжи, мелкого воровства, мелкого лукавства, мелкой злобы. Иногда мы думаем, что это даже и не грехи, а лишь «отдельные мелочи».

Великий пост – это время, когда у нас есть возможность пересмотреть и изменить свою жизнь, когда мы можем примириться с Богом и ближними. И примирение это наступает благодаря не словесному лишь исповеданию нашей греховности, а тем делам, которые мы противопоставим прежним грехам. «Постящеся, братие, телесне, постимся и духовне: разрешим всякий соуз неправды… всякое списание неправедное раздерем, дадим алчущим хлеб, и нищия безкровныя введем в домы…» Именно в этом заключается истинное покаяние. Ибо если мы на исповеди каемся в том, что не подаем милостыню, а потом, выйдя из храма, проходим мимо нищего, то в чем был смысл исповеди? И если мы исповедуемся в том, что ссоримся с близкими родственниками, а вернувшись домой после Литургии, опять с ними ссоримся, то ради чего мы исповедовались?

Вся разница между великим святым и великим грешником заключается в решимости. Святой – это грешник, который решился на то, чтобы исправить свою жизнь, и пошел по этому пути. Никогда жизнь человеческая не бывает абсолютно свята или абсолютно греховна: мы лишь находимся на разном расстоянии от Бога. В этом смысле каждый человек – и святой, и грешник – находится на пути к Богу, только один уже приближается к цели, а другой еще далек от нее. Но предела у этого пути нет, так же как нет предела совершенству. «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный», – говорит Господь. И мы должны каяться в своем несовершенстве, в том, что жизнь наша так далека от евангельского идеала. Именно для такого покаяния и дан нам Великий пост.

Проповедь, а особенно яркий и простой пример про камешки так подействовали на Ивана, что он вышел из храма очень задумчивым и молчаливым. Около собора они увидели странную картину: худой бородатый мужчина, в одной рубахе, босой, молился, стоя на коленях, под стенами храма, а потом и вовсе пополз возле ограды и целовал низенькие ее столбики.

⁸

– Что же это! – прошептала Пульхерия. – Бедный! Почему ему никто не поможет?? Он же совсем раздет!

Ваня было рванулся помочь, но Михаил Петрович удержал его за рукав:

– Не надо мешать, Иван Андреевич! Это наш юродивый, Андрей Огородников. Его часто можно здесь увидеть, а помощь от вас он не примет, это обет…

– Обет? – удивилась Пульхерия, глядя на молящегося.

– Да, он молчальник, – кивнул граф. – Никогда не говорит, носит одну только рубаху, и своему телу не даёт никакого покою: всё время бегает или быстро ходит, а когда стоит – раскачивается, как маятник.

– Отчего же он так? – спросил Иван.

– О! Это воистину необычная история! – вдохновенно заговорила графиня. – Вот что я узнала о нём, когда впервые увидела, как Андрей Ильич молится, а богатые дамы нашего города подходят к его руке, подаяние приносят, а он не у всех берёт, а некоторым и сам подаёт!

– Что же вы узнали?

– Во-первых, что младенцем Андрей был сиднем, практически не передвигался без посторонней помощи, то есть как Илья Муромец, представляете? Был немым, хотя и мог говорить два слова – «мама» да «Анна», повторял их во всех случаях – когда хотел есть, спать или звал кого-то. А когда ему исполнилось семь годочков – совсем ребёночек ещё! – он принял на себя подвиг юродства и молчальника! Ест один хлеб да сухие ягоды, ходит в рубище, в самый трескучий мороз молится часами возле храма или на колокольне. Чудеса творит! – Екатерина Ильинична распахнула глаза. – Я сама не видела, но говорят, что он может кипящий самовар поцеловать или кипятком облиться – и ничего ему не будет!

– Ну и разве это за чудо? – усмехнулся граф.

– А как же?! Ведь купчихе Самойловой он жизнь спас! Вытащил голыми руками чугунный горшок из пылающей печки, когда готов был пожар начаться!

– Это совпадение! – пожал плечами Михаил Петрович.

– Мишель, какое совпадение, о чём ты?! А когда Андрей Ильич в лавке купца затычку из бутыли с маслом вынул, а там на дне мёртвая змея оказалась??

– А может, он сам её туда и подкинул?

– Миша, как тебе не стыдно, что ты такое говоришь?! – ахнула графиня. – Не уподобляйся безбожникам! Вы, Иван Андреевич, не слушайте его, граф иногда говорит просто так, чтоб только мне насолить!

– Ну, спасибо, графинюшка моя любимая! – немного обиделся Михаил Петрович. – Что-то ты совсем обо мне нелестного мнения!

– Вы сомневаетесь, граф? – спросил Ваня. – Почему отрицаете возможность чуда?

– Не то чтобы сомневаюсь, друг мой, я верю в божественное провидение, промысел, в то, что в руце Божией наши судьбы, но что обычный человек может творить чудеса… как-то мне не верится…

– В господа нашего Иисуса Христа тоже не верили. Я ни в коем случае не утверждаю, что Андрей Ильич – святой, – торопливо сказал Иван. – Но возможно, он проводник Божьей воли… Сейчас в проповеди ним сказали, что отличие святого от грешника в движении, грешник стоит, а святой идёт. Отчего бы и не поверить…

– А когда он смерть предсказал, Мишель, неужели и в это не веришь?! – графиня никак не могла успокоиться. – Представляете, Иван Андреевич, женщина шла из бани, а он забежал перед ней в дом, лёг на лавку под образами и руки на груди сложил… Вскорости она простудилась, заболела и умерла! Как же не верить, ежели вот оно – чудо!

Юродивый тем временем поднялся с колен и повернулся к невольным зрителям. Спереди на рубахе у него была пришита сумка, в которую складывали подаяние. Недалеко играла стайка мальчишек, они, увидев юродивого, начали закидывать его снежками, кричать обидные слова, затем подбежали ближе и стали дёргать его за рубаху, щипать. Андрей Ильич стоял, лишь кротко улыбаясь в ответ на поношение и не давал никакого отпора маленьким нахалам. Вот этого Иван не смог вынести: он подошёл к охальникам, цыкнул на них, и ребятня разбежалась, впрочем, недалеко; они тут же начали корчить рожи уже Ване. Юродивый тихо улыбнулся парню и покачал головой, как бы говоря: «Ах, они, неслухи!» Иван достал из кармана несколько монеток и положил ему в сумку, а молчальник перехватил его руку и что-то сунул в ладонь.

Прихожане стали подходить к Андрею и класть в сумку кто что мог, граф с графиней тоже положили монетки. Но симбирский молчальник не у всех соблаговолил взять подаяние: у одного мужчины, предложившего ему коврижку, он отломил только кусочек, остальное вернул, а удругого, принёсшего ему пряники в платке, пряники взял, а платок вернул. Проходя мимо ребятишек, он, так же кротко улыбнувшись, сунул им эти пряники и побежал дальше.

– Что он вам дал, Иван Андреевич? – с жадным любопытством спросила Екатерина Ильинична.

Ваня разжал пальцы: маленький крестик из двух веточек, перевязанных нитью, сиротливо лежал на ладони.

– Что это значит? – спросил он.

– Если бы он дал просто веточку или палочку, это означало бы смерть, – пробормотала графиня. – То же самое с землёй… Но Андрей Ильич подал вам крестик… я не знаю, как это понимать…

– Можно только догадываться, – сказал Михаил Петрович. – Возможно, это означает, что у каждого из нас свой крест, и нам надо его нести с достоинством и без жалоб. Но не знаю, это лишь мои мысли!

Ваня посмотрел на ладонь, перевёл взгляд на Пульхерию и улыбнулся:

– Мы и так несём свой крест, да, Пусенька?

Они обернулись вслед блаженному и смотрели, как он быстро удаляется от них.

– А знаете, что ещё, Иван Андреевич?

– Что же, Екатерина Ильинична?

– Было предсказано, что пока Андрей Огородников будет жив, в Симбирске не случится пожаров! И ведь, действительно, пока это так и есть! Соседка-то наша, Казань, горит, а мы – нет.

– Да, это и в самом деле так, – нехотя подтвердил граф. – Бог милует нас пока, а деревянная Казань горит.

Весь облик и поведение блаженного так поразили Ивана, что он пристал к графине с расспросами о его жизни и чудесах, но она очень мало могла рассказать сверх того, что уже поведала. Припомнила ещё, что он очень мало спал, с самой юности. Почти никто не видел его лежащим покойно, а когда спал, то безо всяких подушек, на голых досках или на земле, а голова его не касалась поверхности, была всегда на весу.

– Но правда это или нет – не знаю, – извиняющимся тоном сказала она. – Так уж говорят. Ещё слышала, что он одного человека спас от смертоубийства своей жены. Тот очень гневлив был и подозревал её в неверности, хотя она была женщина праведная и верующая, намеревался пойти и убить её, а Андрей Ильич стал у него на пути, руки хватал, мешал идти и всячески не пускал. Человек потом одумался и просил прощения у супруги.

– Жизнь его и нам примером великим может стать, – задумчиво сказал Иван. – Такое отречение от всего, что людям несёт лишь телесное наслаждение, но никакого духовного просветления, – это удел сильных духом и святых людей. Жаль, что граф не верует так же, как вы, Елизавета Ильинична. Он очень хороший и добрый человек, он придёт к истинной вере, думается мне. Ваша любовь ему поможет.

– Вы так думаете, Иван Андреевич?

– Я уверен. Мы ничто без вашей любви и поддержки, – улыбнулся в ответ Иван.

***

Во второй половине апреля, как и обещал граф, стали готовиться к приёму гостей. Дом мылся, чистился, проветривался, менялись занавеси, выбивались ковры и половички. Он и так был чистый, а перед Пасхой совсем засиял.

В Страстную пятницу приехали Сергей Ильич, младший брат Екатерины Ильиничны, и Ольга Васильевна, его жена. Они привезли с собой сына Митеньку, чуть постарше Оли, и в доме сразу поселился детский смех и веселье. Конечно, взрослые старались утихомирить детей в последние дни Страстной недели, но непосредственная радость частенько прорывалась наружу, вызывая улыбки и на лицах взрослых.

– Дети – это ангельчики Господни, да, Ванечка? – спрашивала Пульхерия и получала из уст любимого утвердительный ответ.

Родственники Завадских сразу пришлись ей по душе, они были уютные и располагающие к себе, напомнили девушке дядю и тётю, только молодых. Ольга Васильевна, пухленькая сероглазая шатенка, была не намного её старше, и девушки быстро нашли общий язык. Сергей Ильич, большой и тяжёлый молодой человек, может, и казался увальнем, но ум его был цепким и острым, карие глаза – тёплыми и понимающими. Прощупав друг друга, Иван и Сергей Ильич нашли, что у них схожие взгляды и суждения, а это всегда объединяет людей. Брат графини выказал Ване уважение к тому, с каким достоинством он держится в своём тяжёлом положении, какие усилия прилагает, дабы вытащить семью из гнетущей ситуации, в которой они оказались.

Пасха прошла в доме Зарецких радостно и весело. Все вместе выстояли Пасхальную службу, самую светлую, на взгляд Вани, из всех церковных праздников, поскольку она утверждает превосходство жизни над смертью. Смотрели в закопчённое стёклышко на играющее лучами солнышко, обменивались яйцами и поцелуями, разрезали удивительно вкусный кулич, пили красное церковное вино. Дети с хохотом забавлялись пасхальными играми, объедались сладостями, бегали во дворе. Женщины наслаждались кофием со сливками, мужчины позволили себе выпить более крепкие напитки. Богатый пасхальный стол был у всех – от господ до слуг. Всего было в изобилии, и не только угощения. Атмосфера в доме царила светлая и радостная.

– Вот бы узнать, как наши Пасху отпраздновали… – уже лёжа в кровати, задумчиво сказал Иван. – Было ли людям хоть какое-то угощение и отдых. Или что-то одно…

– А раньше как было, Иванушка? – Пульхерия подняла на него взгляд.

– Раньше барыня всегда отдыхать разрешала целый день, – улыбнулся он. – И каждого дарила крашенками и куличом. Вина наливала. То-то радость людям была! Веселились, песни пели, плясали. Славно было… Узнать бы, как сейчас… – помрачнел он.

– Думаю, Ванечка, барин хоть что-то да сделал для людей, – осторожно сказал Пульхерия.

– Это ты, чтобы меня успокоить, говоришь? – улыбнулся Ваня. – Заботница моя! Не надо, я и так знаю, что ничего доброго в поместье не происходит. Мы с тобой сбежали, а все остались, и будет хорошо, если они из-за нашего побега хотя бы не пострадают, вот так-то, голубушка моя…

– Ванечка, ты ничего не можешь изменить этими словами и думами, спи, любый мой, они бесплодны и только истощают тебя, – тихо сказала девушка.

– А как я могу утишить эти мысли? Ты знаешь, Пусенька, сколько себя помню, всегда был голоден, и я говорю не о потребности тела, хотя последние месяцы этот голод тоже изнурил меня. Голоден до поддержки отца, которого так и не узнал, до материнской ласки, до книг голоден даже был… до справедливого отношения к себе… А потом пришёл такой голод, который и сравнить-то мне не с чем было, как он меня мучил, всё сердце вызнобил! И ведь до сих пор я не насытился тобой, любушка моя, – Ваня зарылся лицом в её волосы и крепче прижал к себе. – И никогда не смогу, я точно знаю! Но есть ещё один голод, который терзает меня безостановочно, что бы я ни делал, куда бы ни шёл, о чём бы ни думал, – воля! Вот чего я хочу, вот чего жаждет душа моя сверх меры. От барина я сбежал, но куда убежишь от себя? От осознания того, что ты по-прежнему раб в глазах закона и государства? От того, что ты скрылся, оставив беззащитных людей, могущих понести жестокое наказание за твой побег. Когда мы с тобой строили планы, у меня и в мыслях не было, что из-за нас кто-то может пострадать! Я думал только о себе. Но время идёт, и всё чаще приходят мысли, что побег ничего не решил, что я всё равно прикован к этому проклятому столбу, что, возможно, сейчас, когда я лежу, сытый, довольный, в мягкой постели, обнимаю любимую женщину, на которую не имею никаких прав, кто-то там стонет от голода, холода и плетей! И это гнетёт меня… Возможно, я смогу справиться… я должен… мне есть, ради кого, но порой… – Иван замолчал, не находя слов.

– Ванечка, – Пульхерия совершенно растерялась от его слов. – Милый, ты ни перед кем не виноват, это перед тобой виновны все: твой отец, брат и барыня! Почему ты винишь себя во всём?! Не ты закрепостил людей, не ты написал несправедливые законы! Как ты можешь изменить это?! Ты попробовал изменить свою судьбу, и ты смог это сделать! Твой побег может стать примером для твоих друзей, воодушевить их! Не терзай себя, любимый, я не могу видеть твои страдания!

Сказав это, Пульхерия прибегла к лучшему из способов утешения, и хотя бы на время, но он подействовал…

На следующий день семья встречала дорогих гостей – братьев Киндяковых.

– Пётр Васильевич, Павел Васильевич, добро пожаловать! – Михаил Петрович широко раскрыл объятья и почеломкался по очереди с вошедшими военными – сначала со старшим, Петром, полковником, потом с младшим, Павлом, майором.

Братья были похожи: оба высокие, почти одного роста, сухощавые, подтянутые, в лицах было что-то неуловимо восточное – то ли тёмные миндалевидные глаза, то ли крупные, с горбинкой носы, то ли смуглый цвет лица, а скорее всего, всё вместе. Военная выправка, стать, скупая жестикуляция – всё подкупало в них. Глаза, живые и умные, с любопытством остановились на незнакомцах.

Киндяковы сердечно поздоровались с Сергеем Ильичом, поцеловали ручки у Екатерины Ильиничны и Ольги Васильевны.

– Друзья мои, позвольте вам представить наших замечательных новых знакомых! – граф, как истинно светский лев, с удовольствием выполнял роль хозяина дома. – Иван Андреевич Ковалевский и его супруга Пульхерия Ивановна!

Мужчины поздоровались, приложились к руке закрасневшейся Пульхерии.

– Ждёте прибавления? – вежливо спросил старший Киндяков.

– Да, уже довольно скоро, – улыбнулась она.

– Будьте здоровы, и благополучия вам и вашему ребёнку, – полковник тоже улыбнулся и обратился к Ивану. – Чем занимаетесь, Иван Андреевич? Вот Михаил Петрович, к примеру, у нас известный симбирский сибарит, светский лев, вышел в отставку, женился и вкушает плоды счастливой семейной жизни!

Граф захохотал, довольный, и Ваня понял, что у них это было чем-то вроде старинной шутки.

– Род моих занятий весьма странен для дворянина, – сказал он. – Я учительствую у Михаила Петровича и Екатерины Ильиничны.

Киндяков удивлённо поднял брови:

– Вы разорены?

– Там целая печальная история, Петенька, – вмешалась в разговор хозяйка дома. – Но сядемте сначала за стол! Мишель, ты как всегда, – она покачала головой. – Люди с дороги, а ты за разговоры!

– Я?! – воскликнул граф.

– Не переживайте, Екатерина Ильинична, мы люди военные, нас очень сложно уморить, особенно голодом! – пошутил Павел Васильевич.

– В любом случае, пожалуйте в столовую! – настояла Екатерина Ильинична. – Обед ждёт.

За столом завязался непринуждённый разговор. Гости и хозяева обменивались новостями, говорили об общих знакомых, вспоминали разные события из прошлой жизни. Ваня с Пульхерией внимательно слушали, пытаясь понять, какого рода дворяне перед ними.

– Иван Андреевич, простите нижайше за любопытство, но какова же ваша печальная история? – обратился к нему Пётр Васильевич. – Я знаю Михаила Петровича чуть не с первого дня службы, он весьма доверчив…

– Да что ты, брат! – невзирая на субординацию, прервал его младший Киндяков. – Михаил Петрович не просто доверчив, он в пасть льву голову сунет во время поста!

Все засмеялись, граф тоже, он нисколько не обиделся шутке:

– Шутите, шутите, попомните, придёт и моё время! – погрозил пальцем братьям.

– И мне не хотелось бы, чтобы его доверие обманули, – продолжил свою мысль полковник, вопросительно глядя на Ивана.

Пульхерия тревожно взглянула на любимого: после вчерашнего ночного разговора эти вопросы о доверии, конечно, были совсем ни к чему.

– Дело в том, Пётр Васильевич, – начал Ваня, но опять вмешалась графиня:

– Иван Андреевич, позвольте мне! – и рассказала историю Вани и Пульхерии, постаравшись ни в чём не уязвить их достоинства, не обидеть их чувства.

– Вот оно что… – протянул старший Киндяков. – Utrumque portat crucem suam.⁹

– Deus semper mecum est¹⁰, – ответил Иван.

– Что я вам могу сказать, молодой человек, – Пётр Васильевич посмотрел прямо ему в глаза. – Перенесённые в юности испытания дают нам возможность в зрелости вкушать славные плоды. Мужайтесь, вы с вашей супругой большие молодцы!

– Иван Андреевич вообще очень талантлив, он просто самородок! – воскликнула графиня.

– Екатерина Ильинична, право… – Ваня не знал, что сказать, его мгновенно бросило в краску.

– Но это же правда! – воскликнула она. – Я каждый день благодарю Бога, что он послал нам такого замечательного учителя! Я даже всех наук не смогу перечислить, в которых Иван Андреевич разбирается… а ещё он пишет стихи и обещал нам почитать!

– Возможно, позже, графиня, – Ваня закраснелся пуще прежнего, он ощущал себя медведем, которого по ярмаркам водят цыгане.

Что-то подобное почувствовал и Михаил Петрович:

– Катишь, куда ты спешишь! Всему своё время. Вы ведь задержитесь у нас немного до отъезда в Винновку? – обратился к братьям.

Они переглянулись, и Павел ответил:

– Не хотелось бы огорчать вас, граф, но мы на родину буквально на несколько дней, а затем дела неотложные требуют нас в Дорогобужский уезд, так что…

– Что, и переночевать не останетесь? – погрустнел граф.

– Скорее всего нет, дорогой друг, – улыбнулся Пётр Васильевич. – Но давайте не будем печалиться! Предадимся радостному общению! Сергей Ильич, как идут дела у вас в поместье? Вы ведь там какие-то изменения затеяли, насколько я помню?

– Серёжа у нас просто реформатор! – Ольга Васильевна с гордой улыбкой смотрела на мужа.

– Ну же, Сергей Ильич, расскажите поподробнее! – глаза младшего Киндякова сверкнули. – То ли это, о чём я думаю и о чём мы говорили на прошлой встрече?

– Да, Павел Васильевич, я попытался кое-что из наших мечтаний осуществить на практике. Во-первых, вдвое сократил господскую запашку, соответственно, вдвое уменьшил своим людям барщину. Во-вторых, кое-какие поборы отменил, в конце концов, Олюшка, мы не бедствуем и нам всего хватает, даже в избытке?

– Да, Серёжа! – серые глаза жены смотрели на мужа с любовью.

– Вы благодетель для своих крестьян, Сергей Ильич, – тихо сказал Ваня, в воображении которого сразу же пронеслись бесконечные трудовые дни имения без выходных и праздников.

– Пытаюсь отучить их в ноги кланяться да шапки снимать, коли я сам в шляпе, но пока безуспешно, – вздохнул молодой помещик.

– Но зато за советом и просьбами они уже не стесняются обращаться не только к Серёже, но и ко мне, – улыбнулась Ольга Васильевна.

– Я ещё подумываю школу для детишек организовать, хотя бы для мальчиков, но сам учить не смогу, нужно толкового человека найти, – он посмотрел на Ивана, но графиня, перехватив его взгляд, всполошилась:

– Серёжа, даже не думай, нет! Иван Андреевич останется с нами!

– Дорогая сестра, Иван Андреевич не твой слуга и может распоряжаться собой по своему усмотрению, – улыбнулся брат. – Он, кстати, нашёл мою затею интересной, мы ещё подумаем, как это всё устроить!

– Не переживайте, Екатерина Ильинична, ваших деток я не брошу ни при каких условиях! – широко улыбнулся Ваня. – Мы вели речь о том, что я мог бы обучить грамоте и счёту наиболее способных крестьянских ребятишек, а они учили бы тех, кто помладше. Пока Сергей Ильич не найдёт постоянного учителя, только и всего.

– От сердца отлегло! – графиня выпила воды. – Не пугайте уж меня так!

– Вы молодец, Сергей Ильич, дай-то Бог, чтобы всем нам удавалось задуманное, – тихо сказал Пётр Васильевич, и они с братом обменялись взглядами.

– Что, Петя? – одними губами спросил граф.

– Позже, – так же ответил полковник. – Иван Андреевич, как вы, не почитаете нам свои творения? Хотелось бы послушать, ей-Богу!

– Да! – подхватил Павел Васильевич.

От выпитого вина военные заметно смягчились, порозовели, позволили себе слегка расслабиться. Полковник попросил графа отпустить слуг.

– Почитаю, но, господа, талант мой далеко не так велик, как утверждают мои покровители, поэтому не ожидайте чего-то выдающегося, – скромно ответил Ваня.

Поднявшись, он прочитал несколько любовных стихотворений, вызвавших горячее одобрение и аплодисменты у женской половины, и завершил выступление недавно написанной Молитвой:

– Услышь меня, Господь Всевышний,

Ты даровал всем тварям век,

Ты рек: «Плодитесь, размножайтесь,

И будь же счастлив, человек!»

Почто ж твою святую волю

Нарушить смели на земле,

Почто один гнетёт другова

И не покорствует Тебе?

Услышь мой глас, о святый Боже,

Десницу гневну водрузи,

Повергни рабские оковы,

Нетленну правду возвести!¹¹

Дочитав, Ваня сел и от волнения выпил стакан воды.

– Александр Николаевич? – глядя на графа, спросил Пётр.

– Александр Николаевич¹², – согласился Михаил Петрович.

– Друг мой, вы сии вирши никому не читали? – поинтересовался у сочинителя Павел.

– Нет, я их совсем недавно написал.

– И не читайте, – веско сказал полковник. – Это прямой путь сами знаете куда. Но вы правы, Екатерина Ильинична, Иван Андреевич, действительно, самородок!

За столом воцарилось молчание, которое прервала графиня:

– Господа, не желаете ли десерт?

– Катенька, мне кажется, все сыты, – за всех ответил полковник. – Дамы, позвольте нам, неотёсанным мужланам, оставить вас, чтобы не утруждать ваши милые ушки своими грубыми речами?

Дамы развеселились от таких слов и милостиво разрешили «неотёсанным мужланам» удалиться.

– Девочки, может, всё-таки десерт? – шаловливо спросила графиня. – Там такое мороженое! Пусенька, вы ни слова не проронили за обедом, вы хорошо себя чувствуете??

– Не беспокойтесь, Екатерина Ильинична, мне очень хорошо, я с огромным удовольствием слушала вас всех, этого вполне достаточно! – улыбнулась Пульхерия.

– А что, действительно ли Иван Андреевич собирается учительствовать в поместье брата?? – видно было, что этот вопрос очень беспокоил графиню.

– Они разговаривали о такой возможности с Серёжей, вообще, они как-то очень сошлись друг с другом, я бы сказала, что подружились! – сказала Ольга Васильевна. – Иван Андреевич очень добрый молодой человек, такой предупредительный, учтивый, он просто обаял Сержа!

– Да, Ванечке ваш муж тоже очень пришёлся по душе, Ольга Васильевна, но граф и графиня спасли нас от гибели в самом прямом значении этого слова, поэтому он ничего не сделает без вашего позволения, Екатерина Ильинична, не тревожьтесь об этом!

– В любом случае, – задумалась графиня, – всё это можно как-то устроить к обоюдному согласию! А сейчас, девочки, давайте насладимся мороженым! Вот фисташковое, кофейное, ванильное, малиновое! – Екатерина Ильинична стала похожа на озорную девчонку. – Мария! – она позвонила в колокольчик. – Приведите детей, пусть они тоже полакомятся!!

Тем временем мужчины расположились в кабинете за рюмочкой коньяку.

– Миша, а кто сейчас у нас губернатор? – спросил полковник. – Каюсь, совсем не слежу за новостями из родных пенатов.

– Толстой Александр Васильевич, действительный статский советник.

– Тот ли это Толстой, который из Преображенского полку? – поинтересовался Павел.

– Да, именно он, – подтвердил граф.

– Честный и почтенный человек, из-за конфликта с Потёмкиным был отправлен в отставку. Значит, теперь он назначен губернатором? И как он? Либерал? – Пётр Васильевич отхлебнул коньяк, покатал во рту языком. – Ах, хорош! Умеешь ты жизнью наслаждаться, Мишель!

– Екатерина пожаловала его орденом Святого Владимира третьей степени, радеет как может на своём посту.

– Ведь он, кажется, Гавриле Державину дал офицерский чин, Павлуша, не помнишь? – обратился полковник к брату. – Вроде бы из-за этого конфликт и возник?

– Не помню, брат! – Павел откровенно наслаждался напитком, развалясь в кресле.

– А ты уж потрудись, тебе полковник приказывает! – шутливо сдвинул брови старший Киндяков.

– Господин полковник, мы в штатском, – пробормотал Павел. – Ты меня старше, к древности ближе, вот и вспоминай!

– Уууу! Мишель, майору больше не наливать, распустился совсем! – хохотнул Пётр, приканчивая третью рюмку. На него алкоголь не оказывал как будто никакого действия.

– А что Иван Петрович? Тургенев наш? Суров по-прежнему великий магистр?

– Редко наведывается, он у Новикова¹³ теперь, Николая Ивановича, в Москве.

– Сергей Ильич, они о ком? – спросил Ваня.

Они устроились чуть поодаль от старых знакомцев и слушали их разговор, потихоньку переговариваясь.

– Иван Петрович Тургенев¹⁴, основатель масонской ложи в Симбирске. Он великий магистр. Киндяковы и шурин мой – масоны, – ответил Сергей Ильич. – Не удивляйтесь, я тоже! У нас и масонский храм есть! Хотите – и вас посвятим в братство. Хотите? Подмастерьем у нас Николай Карамзин числился, кстати.

– Что ж я могу вам предложить? – усмехнулся Иван. – У меня вошь в кармане да блоха на аркане!

– Интеллект, – просто ответил Сергей Ильич. – Личную порядочность, строгость, а также деятельность на благо человека, порой в ущерб себе, – всего этого у вас в достатке, друг мой. Масонское братство когда-нибудь перевернёт эту страну, поставит на дыбы, заставит отказаться от того, что тянет её в средневековье и не даёт идти вперёд!

– Что же это?

– А вы не догадываетесь? Ваши вирши – это прямо-таки декларация свободы человека. Крепостное право – страшный нарыв на теле нашей родины, позор, который каждому мыслящему человеку отравляет жизнь! – горячо прошептал молодой человек. – Вот они, – кивнул в сторону братьев, – действуют! А мы пока сидим сложа руки и ждём того, кто зажжёт нас своим примером и бесстрашно поведёт на подвиг во имя благоденствия нашего Отечества!

– Не грешите, Сергей Ильич, – покачал головой Иван. – Вы многое делаете в своём поместье.

– Маловато, на мой взгляд, но боюсь излишнее внимание привлекать, ещё безумцем нарекут…

– Молодёжь, вы что там шепчетесь! Идите сюда! – крикнул Пётр Васильевич, и Сергей с Ваней переместились ближе.

– Иван Андреевич, вы знакомы с произведениями Александра Николаевича Радищева? – спросил полковник.

– Нет, не приходилось.

– Граф, дайте юноше наш личный список, пусть почитает, он кажется достойным человеком, мыслящим. Ты как, Серёжа, не возражаешь?

– Я только за, Пётр Васильевич.

– Павел, Павел!

– Да спит он, Петя, не трогай его! – поморщился Михаил Петрович. – Не кричи! Расскажи лучше, что вы там задумали?

– Не только задумали, но уже начали. В 1797 году в Дорогобужском уезде, куда был послан мой эскадрон, эскадрон Петербургского драгунского полка, начались крестьянские восстания и мятежи. А мы, Мишель, должны были их усмирять всеми доступными средствами! Крестьян! Которым стократ хуже, нежели нам! И знаете, что мы там нашли? – Пётр Васильевич обвёл друзей горящим взором. – Помещичье самодурство, разруху и голод! Что же нам приказано было свыше? Кнутом, огнём и мечом подавить мятежи, а бунтарей привести к послушанию. Вместо того чтобы поступить по справедливости и обратить оружие против самих угнетателей, то есть устранить причину восстания.

Друзья мои, вы знаете, что в стране идёт постоянная, необъявленная гражданская война?! – полковник в возбуждении вскочил с кресла. – Со времён восстания Емельяна Пугачёва и задолго до него начались и поныне не прекращаются вооружённые выступления крестьян! Не осталось почти ни одного помещика, на которого не напали бы его подневольные, доведённые до ручки! А как решаются все вопросы?? Да никак! Их жестоко наказывают и отправляют обратно к хозяину… Русский люд на пределе, ежели б его поднять одним махом! – Пётр Васильевич сжал кулак.– Вмиг можно было бы переделать всё! Всё!

– А где бунтуют крестьяне? – тихо спросил Иван.

– Да по всей стране, Иван Андреевич, – военный опустился в кресло. – Бунтуют, бегут вместе с семьями куда глаза глядят: на Дон, на Урал, на Кавказ, в Астрахань, в Польшу бегут, там охотно выходцев из России принимают, да и отягощений нет никаких по сравнению с тем, что на родине у нас творится… Из одной только Смоленской губернии в польские пределы ушло свыше полста тысячи человек. О как!

Словом, мириться с подобным положением дел, друзья, боле невозможно, посему Пётр Степанович Дехтерев¹⁵ собрал вокруг себя единомышленников, я и Павел в их числе. Канальский цех имеет целью смещение Бутова¹⁶ с престола. Вот так-то. Я вам открылся, потому как не знаю, доведётся ли ещё свидеться.

– Петя, вы осторожны? – мрачно спросил Михаил Петрович.

Сергей смотрел на полковника с восхищением, Иван Андреевич – с недоверием.

– Конечно, друг мой. У нас у всех клички, мы тщательно конспирируемся, собираемся в разных местах. У тётки моей, Розенбергши, в сельце Котлино, например.

– Что же случится, Пётр Васильевич, ежели вас раскроют, прежде чем вы осуществите то, что задумали? – спросил Иван.

– Что ж, тогда примем свою судьбу. У нас клятва – не называть на допросах ничьих имён, всё отрицать, что бы с нами ни происходило.

– Ты имеешь в виду допросы с пристрастием? – ещё больше помрачнел граф.

– Что бы то ни было. Ну, друзья мои, нам пора, – вздохнул полковник и потрепал брата по плечу. – Брут, ты спишь, а Рим в оковах!¹⁷

– А? – Павел пробудился резко, как будто и не спал. – Что, пора?

– Да, майор, труба зовёт.

Братья Киндяковы попрощались с дамами, немного задержались на крыльце, обняли графа, Сергея Ильича, сердечно попрощались с Иваном. Пётр Васильевич тихо сказал ему:

– Вы, пожалуйста, будьте осторожнее в своих речах, помните: в наше время и у стен есть уши.

После их уезда Михаил Петрович пригласил Ваню в кабинет и дал ему стопку листов:

– Это, друг мой, список произведений нашего великого друга Александра Николаевича Радищева, пострадавшего за правду. Екатерина назвала его бунтовщиком хуже Пугачёва. За сию крамолу его приговорили к десятилетней каторге, но Павел, взошед на престол, вернул Радищева из заключения. Проездом в Калужскую губернию он какое-то время пожил в имении своего отца – Дворянской Терешке – у нас в Симбирске. Читайте, Иван Андреевич, эти омытые страданием строки.

Ваня запоем прочитал всё, что было: оду «Вольность», «Осьмнадцатое столетие» и «Путешествие из Петербурга в Москву», пронзившее его правдивостью до глубины души, особенно некоторые главы.

– Знаешь, Пусенька, – с горечью говорил он. – Главу «Городня», в которой изображена судьба холопа Ваньки, воспитанного наравне с сыном хозяина, а потом отданного в солдаты после череды унижений, он как будто с меня писал, а в главе «Медное» описана продажа крепостных с молотка, потому как их господин разорился… Мы вот только с тобой подобное на ярмарке видели… Эх! – воскликнул он. – По всей Руси-матушке тяжела судьба простых людей, и не найти им правды.

Ода «Вольность» также поразила его некоторой тяжеловесностью слога и прямыми нападками на самодержавие.

– Ванечка, как же это, – вопрошала Пульхерия, слушая его размышления, – как это можно было такую книгу напечатать?!

– Напечатали, а потом изъяли из продажи и всё сожгли. Ты знаешь, Александра Николаевича приговорили к смертной казни, а потом царица самолично заменила казнь на каторгу.

– Уж и не знаю, что хуже, – глубокомысленно сказала Пульхерия. – Умереть сразу или долго и медленно…

– Я бы согласился долго и медленно… но в твоих объятьях! – заявил Ваня, и на том беседа о Радищеве была завершена.

***

Прошла неделя после отъезда Петра и Павла Киндяковых, и семейство Антиповых тоже засобиралось домой. Они сели за последний совместный обед, детишек тоже посадили за взрослый стол, чтоб в их памяти осталась не только детская.

– Ваше сиятельство, там вас спрашивают, говорят срочно по важному делу, – вошёл дворецкий Николай.

– Кто, Николай Игнатьич?

– Не представились, ваше сиятельство, но это пристав, я его в лицо знаю, – дворецкий чуть понизил тон.

– Пристав? – удивилась Екатерина Ильинична.

Граф поднялся из-за стола, отвесив вежливый поклон:

– Прошу меня простить, я вас покину на время.

Пульхерия почувствовала холод под сердцем и машинально положила ладонь на живот. Ваня, сидевший напротив, тревожно посмотрел на неё, она ответила таким же беспокойным взглядом.

– Что вам угодно, господа? – выйдя из столовой, спросил Михаил Петрович. Господа, в числе которых был пристав полицейского управления Козырев Василий Аристархович, пожилой мужчина, известный своим неподкупным характером, два нижних полицейских чина и неизвестный графу высокий чернявый парень с перебитым носом, уставились на него. Затем Василий Аристархович с некоторым смущением сказал:

– Простите, ваше сиятельство, что прерываем ваш обед, но у нас есть веские доказательства, что в вашем поместье скрывается беглый холоп Александра Андреевича Зарецкого, за голову которого назначена награда – пять тысяч серебром.

– Глупости какие! – возмутился граф. – Беглые крепостные у меня!! Это какая-то ошибка, господа, прошу оставить нас. Николай, проводи! – он повернулся было вернуться в столовую, но вперёд выдвинулся чернявый парень:

– Ваше сиятельство, из вашего поместья был писан донос, что крепостной Ванька в вашем доме учительствует, ваших детей грамоте и наукам обучает, – цепкий взгляд чернявого смутил Михаила Петровича.

– Да, у меня есть учитель, но это мой друг, он дворянин, волею судьбы оставшийся без средств к существованию. Поэтому ему приходится трудиться… Но это исключительно благородный человек, я ручаюсь!

– А можно, ваше сиятельство, глянуть на этого дворянина? Одним глазком? – парень так и подался вперёд.

– Ну, если вам так угодно и иначе вы не уйдёте…– граф посмотрел на Козырева, тот извиняюще развёл руками.

– У нас ордер, ваше сиятельство.

– Даже так! Это просто оскорбительно! Ну, впрочем… Николай, – обратился он к дворецкому, – вели Марии увести детей.

Дворецкий кивнул и удалился быстрым шагом. Граф и нежданные визитёры некоторое время стояли молча, не разговаривая. Пристав очевидно чувствовал себя неловко, покашливал в крепкий кулак, не смотрел графу в глаза, а вот чернявый парень вёл себя довольно-таки нагло: оглядывался по сторонам, вертя головой, даже засунул руки в карманы, что было уж верхом неприличия.

– Ваше сиятельство, пожалуйте, – вернулся Николай.

Михаил Петрович вошёл в столовую, за ним пристав и парень; жандармы стали в дверях.

– Господа, – начал граф. – Это Василий Аристархович Козырев, пристав полицейского управления.

– Здравствуйте, и нижайше прошу простить меня за то, что нарушаем покой вашего дома, – поклонился Козырев.

Дамы кивнули, господа, привстав, поклонились.

– Но к сему нас принудили непредвиденные обстоятельства: здесь скрывается беглый крепостной, опознать его поможет…

– Вот он! – прервав пристава, громко сказал чернявый парень. – Беглый холоп Александра Андреевича Зарецкого, Ванька!

Вытянув руку, он пальцем показывал прямо на Ивана. Пульхерия попыталась что-то сказать, но не смогла.

– Это недоразумение, господа, я уверен! – гневно блеснув глазами, воскликнул граф. – Иван Андреевич, друг мой, что же вы молчите?

– А что ему сказать-то? – нагло ухмыльнулся парень. – Холоп он холоп и есть! В том я утверждаю!

– А вы-то кто? – возмущённо спросила Екатерина Ильинична. – Какое право имеете на бездоказательные обвинения?!

– Я-то доверенное лицо Александра Андреевича, Фёдор Тихонов, барыня, – абсолютно невежливо ответил чернявый. – А доказательства у холопа на спине прописаны. Вы кафтан-то с его сымите!

– Иван Андреевич, что же это?! – всплеснула руками графиня. – Пульхерия, душенька, не волнуйтесь так, всё разрешится!

Иван медленно отодвинул стул и встал из-за стола. Реальность навалилась стопудовой плитой, он словно обездвижел. Пульхерия смотрела на него, прижав ладонь ко рту, глаза её были полны слезами, готовыми выплеснуться наружу. Козырев сделал знак подчинённым, они подошли к Ивану, стащили с него камзол, разорвав, содрали до пояса батистовую сорочку и грубо развернули спиной к гостям. Он не сопротивлялся, склонив голову. На покрасневших скулах вздувались желваки.

Увидев уродливые, змеящиеся шрамы, делавшие спину похожей на панцирь черепахи, графиня ахнула, Ольга Васильевна схватилась за сердце, её муж в негодовании вскочил, уронив стул, граф, ошеломлённый, не мог проронить ни слова.

– Видите! – ехидно продолжил Федька. – За бунтарский нрав и дерзкий язык смутьян был бит плетьми барином, который пытался исправить его, наставить на путь послушания, но раб сбежал, соблазнив законную супругу хозяина! – его указующий перст теперь уставился на Пульхерию. – Её я тоже должон забрать с собой!

– Нет! – рванулся Иван, но жандармы крепко держали его:

– А ты не рыпайся, парень, не рыпайся, а то хуже будет!

– Где ордер? – граф обрёл дар речи.

– Извольте, ваше сиятельство, – Козырев протянул листок.

Граф изучил его:

– Катенька, всё по закону. Мы должны позволить увести Ивана Андреевича.

– Миша, нет! Это просто невозможно! Ты посмотри, что этот мясник с ним сделал!! – гневно крикнула графиня. – Ты на плечо его посмотри!! Что это?!

– А это, Екатерина Ильинична, – тихо сказала Пульхерия, – клеймо. Барин клеймил его, как скотину. Как преступника. Его инициалы: АЗ. А этот мерзавец, – она метнула пламенный взор в Федьку, – лично в этом участвовал! Если Иван Андреевич попадёт к нему в лапы, он убьёт его. Убьёт…

Обессилев, Пульхерия упала на стул, руки её повисли как плети.

– Любушка моя, – с невыразимой нежностью сказал Иван, – не волнуйся, не надо! Чему быть…

– А ну заткнись! – грубо тряхнули его жандармы, но парень торопливо продолжил:

– Михаил Петрович, защитите Пульхерию Ивановну! Барин её со свету сживёт, вместе с дитём…

– Заткнёшься ты или нет! – Федька с силой ударил его кулаком в лицо.

Графиня вскрикнула.

– Прекратить это немедленно! – граф побагровел. – В моём доме никого не бьют!!

– Защитите! – обливаясь кровью, повторил Иван. – До конца дней буду за вас Бога молить…

– Ну, ваше сиятельство, пожалуйте ордер, – со вздохом сказал начальник жандармерии.

Граф протянул бумагу.

– Иван Андреевич, друг мой, не отчаивайтесь. Я сделаю всё возможное, – глядя в умоляющие глаза Вани, сказал он.

– Вяжите его! – приказал Козырев. Жандармы скрутили парню руки и потащили из комнаты.

Пульхерия потеряла сознание. Графиня и Ольга Васильевна захлопотали около неё. Граф тяжело опустился на стул.

– Я должон забрать барыню! – подал голос Федька, нагло глядя на него.

– Вы ещё здесь? – удивился Михаил Петрович. – Я же сказал: Пульхерия Ивановна под моей защитой. Она моя гостья и уйдёт отсюда, когда пожелает сама.

– Но…

– Вы не поняли?! – гневно вмешался Сергей Ильич. – Кулаками доходчивей будет?!

Глянув на мощные, совсем не дворянские кулаки барина, на его покрасневшее лицо, Фёдор ухмыльнулся и вышел.

– Какой отвратительный человек! – воскликнула Ольга Васильевна.

– И вот в руках таких-то негодяев находятся люди, подобные Ивану Андреевичу, – печально констатировал граф.

– Мишенька, надо что-то делать! – Екатерина Ильинична подняла огромные карие глаза на мужа. – Серёжа! – она перевела взгляд на брата. – Надо вызволить его! Это же преступление, когда такой замечательный, образованный, талантливый юноша, поэт, самородок является собственностью… какого-то самодура!! – она в волнении сжала руку Пульхерии, и та застонала.

– Миленькая наша, голубушка! – всполошилась Ольга Васильевна. – Катенька, надо её срочно перенести на кровать и доктора, доктора!

– Николай Игнатьич! – крикнул граф. Когда дворецкий вошёл, он объяснил, что нужно сделать. Пульхерию перенесли на постель, расшнуровали корсет, принесли воды, но она ни на что не реагировала, слёзы тихо струились по щекам, она молчала.

Граф и его шурин мрачно ждали в столовой. Их жёны дежурили у кровати Пульхерии, поджидая доктора.

– Чёрт те что! – мрачно проговорил Сергей. – У нас, конечно, тоже есть крепостные, но чтоб такое самоуправство допускать! Как думаешь, Миша, что мы можем сделать для несчастного? Купить ему вольную?

– Сложный вопрос, – задумчиво ответил граф. – Этот мерзавец, его господин, может и не захотеть отпустить такого раба. Шереметева слова вспомни: «Для меня больше славы владеть таким человеком, как ты, чем лишним миллионом».

– Но так оставлять нельзя, ты согласен?

– Не то что согласен, я просто вышиблен из колеи! – воскликнул Михаил Петрович. – Такой умница – и собственность какого-то… а как, кстати, его фамилия? – встрепенулся он. – Не помнишь?

– Кажется, Зарецкий, – наморщив лоб, стал припоминать Сергей Ильич. – Точно, Зарецкий, да!

– А мне ведь знакома, кажется, эта фамилия, – граф опять призадумался. – Надо у отца спросить, он, думаю, точно скажет.

В столовую почти вбежала Екатерина Ильинична.

– Мишенька, Серёжа! – воскликнула она. – Вы не представляете, что бедняжка нам рассказала!

– Подожди, прежде скажи, как её здоровье? – остановил жену граф.

– Она вне опасности, и с ребёночком тоже всё хорошо! Но, мальчики, вы представьте себе: Иван Андреевич сводный брат своего хозяина!

– Каким образом? – недоверчиво спросил Михаил.

– По отцу! Он сын генерала-аншефа Зарецкого и крепостной девушки Татьяны! Невероятно! Вдова Зарецкого знала об этом и завещала сыну отпустить его на свободу, дать половину наследства, она уж и вольную приготовила, но умерла от удара.

– А сын? То есть брат Ивана Андреевича?

– Вольную порвал! – задыхаясь от гнева, сказала Екатерина Ильинична. – У него на глазах! И высек его у столба на площади! Брата! В коем течёт такая же кровь! Сто плетей… – она опустилась на стул. – Как мальчик выдержал, не понимаю… А потом клеймил его… Что ж это за зверь…

По щекам графини потекли слёзы.

– Мишенька, мне так жаль этих детей! Так жаль… давай спасём их!

Михаил Петрович прижал к себе жену и поглаживал по волосам, успокаивая. Глаза его встретились с глазами Сергея Ильича, и он покачал головой…

Чуть позже, когда все немного успокоились, если это можно так назвать, Пульхерия совладала со своим отчаянием и пришла в себя хотя бы внешне, граф с графиней, проводив родню, устроились на диване, чтобы обсудить дальнейшие действия.

– А ведь и правда, Катюша, что-то было в поведении Ивана Андреевича, что-то такое, что казалось немного странным…

– Что же это, Мишель?

– Вспомни, в столовой он всегда последним садился… А когда мы входили в комнаты, неизменно вставал… Вот я дурак! – граф хлопнул себя по лбу и покачал головой. – Катишь, я-то полагал, что он от вежливости да благодарности, всегда упрекал его… А ведь эту науку в него с малолетства кулаками да плетью вбили, – медленно, с каким-то отчаянием сказал Михаил Петрович. – Слепец… Такое не вытравишь за неделю свободной жизни.

– Прислуге помогал, – так же медленно сказала Екатерина Ильинична. – Старикам особенно… А когда я сказала… что же я сказала, Мишенька! – графиня заплакала.

– Что ты сказала, Катя? – испугался граф.

– Я сказала, что с молоком кормилицы ребёнок их может подлость всосать, потому что подлое сословие – и нравы такие же… – она разрыдалась. – Как же… как же я его оскорбила! Иван Андреевич тогда смолчал, а вот Пульхерия Ивановна начала меня переубеждать… Я их обоих обидела… Как же мне стыдно, Миша! Откуда это во мне?!

– Графинечка моя любимая, успокойся, прошу! – Михаил Петрович покрыл поцелуями её заплаканное личико. – Что сказано, то сказано, не воротишь, теперь надо думать, как нам Ивана Андреевича вызволить.

– Ты что-нибудь придумал, Мишель?

– Сергей твой подсказал к Потешкину обратиться, что я и сделаю. Никанор Иванович поможет, опыт у него огромнейший!

– А Пульхерия? Она так и останется женой этого зверя?!

– Конечно, нет, что ты! Документы на развод соберём, и она будет свободна! У Никанора Иваныча везде связи есть, – граф зевнул от нервного напряжения и усталости. – Сейчас бы поспать, я так измучился… – он начал прикладывать голову к мягкой спинке дивана.

– Мишель, ты что?? – воскликнула графиня. – Какой сон??

– А что такое? – испугался граф.

– Немедленно вставай!

– Зачем?

– Поезжай в тюрьму, отвези Ивану Андреевичу одежду! Они же его почти голым увезли! Да и вообще, подумай, каково ему там: один, со своими мыслями и страхами… Вставай, Мишель, вставай! Вели запрягать карету! – всполошилась Екатерина Ильинична.

Полуголого и связанного Ивана выволокли из дома, бросили на пол крытой повозки, внутрь на скамью уселись Козырев и Федька, жандармы поехали верхами. Связанного, его немилосердно трясло на всех ухабах, устроиться поудобнее не удавалось: только он начинал ворочаться, как получал пинок от Фёдора:

– Лежи смирно, паскуда!

В жандармерии его швырнули в камеру. Для конца апреля было довольно тепло, поэтому Иван не успел озябнуть, но его сотрясала крупная дрожь от волнения и от страха. За свою жизнь он не боялся, жалел лишь Пульхерию.

«Но граф очень порядочный человек, – подумал он. – Человек слова. Он пообещал – значит, выполнит».

Усевшись на лавку, парень покорился неизбежному. «Всё же хоть немножко, но побыл я на свободе, узнал, каково это: не быть ничьим холопом. Жаль, ребёночка своего не довелось на руки взять, – непрошеные мысли накатили с неожиданной силой, и сердце словно сжало стальными клещами. – И не возьму ведь теперь…» Слёзы подступили к глазам, он вытер их связанными руками.

Сквозь зарешёченное оконце проникали лучи апрельского солнца. Ваня подошёл к нему и подставил лицо под теплый свет, ощутив нежное поглаживание по щеке. Закрыв глаза, он вновь увидел Пульхерию, её потерянный, несчастный взгляд, дрожащие руки, прижатые к животу.

– На всё Божья воля, – пробормотал вслух.

– Не Божья, а барская, – раздался издевательский голос.

Иван обернулся: у решётки стоял Федька, на лице играла кривая ухмылка.

– Ну что, пёс хозяйский, понял, где твоё место?

– Что тебе надо, Фёдор? – спросил парень. – Поймал меня? Возрадуйся теперь, но разговорами не мучь!

– Поймать тебя мало, – в голосе зазвучала неприкрытая злоба. – Надо, чтобы ты, холоп, ноги хозяину целовал и пощаду вымаливал, признал, что ты не человек, а вошь. Хуже вши.

– Не будет этого, Фёдор. Как бы ты ни старался, не будет. Можете до смерти меня забить, но я человек. Такой же, как ты, как барин, – он замолчал и отвернулся.

– Не сомневайся, Ваня, просьбу твою уважим, – осклабился парень. – До смерти замучаем! Уж я постараюсь, чтоб тебе небо с овчинку показалось! Ночку пересидим здеся, а поутру поедем. Вот барин-то обрадуется.

Иван промолчал.

– Ну, молчи. Поглядим, как дальше в молчанку играть будешь! – Фёдор развернулся и вышел. Не успел он уйти, как в коридоре послышался шум. Иван прислушался.

– Это как же вы меня не пустите, если я вам приказываю, голубчик?!

– Михаил Петрович! – обрадовался парень.

– Михаил Петрович! – крикнул. – Я здесь!

– Я граф Михаил Петрович Завадский, мой род возведён в графское Российской империи достоинство самим Петром Великим! – грозно вещал граф. – А ты смеешь не пускать меня?!! Да я тебя в порошок сотру! – когда хотел, Михаил Петрович умел нагнать страху. Несмотря на бедственное положение, Ваня улыбнулся.

– Ты, голубчик, завтра же тут работать не будешь, понял? Зав-тра же, – раздельно произнёс граф. – В каторгу тебя сошлют. По высочайшему указу самого императора Павла Петровича! Попомни мои слова!

– Ваше сиятельство-с! – взвизгнул охранник. – Помилуйте-с! Проходите, прошу покорно-с!

– То-то же! – в голосе графа послышалось довольство. – А ты прочь с дороги, холоп!

– Я не холоп, я свободный человек! – раздался Федькин голос.

– Такие, как ты, хуже любого холопа: душа у тебя рабья! Поди вон! – гневно фыркнул Михаил Петрович и подошёл к решётке.

– Вас до сих пор не развязали?? ЭЙ, ОХРАННИК! – рявкнул граф.

– Чего изволите-с, ваше сиятельство? – прибежал тощий мужичонка.

– НЕМЕДЛЕННО РАЗВЯЗАТЬ!

– Сию секунду-с! – мужичонка открыл камеру и снял с рук парня верёвку. Граф вальяжно вошёл следом.

– Иди, я тебя позову, как что потребуется!

– Слушаю-с! – мужичок исчез.

– Иван Андреевич! – Михаил Петрович распахнул объятья, и Ваня бросился ему на грудь. Непослушные слёзы опять потекли.

– Успокойся, мой друг, я не оставлю тебя! – граф осторожно похлопывал его по искалеченной спине. Иван отстранился и утёр глаза.

– Простите, Михаил Петрович, очень я переживаю за Пульхерию Ивановну…

– За неё не тревожься, с ней всё хорошо, жить она будет у нас. Меня больше ты волнуешь, Ваня, – граф протянул принесённую одежду. – Надень, а то продрогнешь и захвораешь. Вызволить тебя сейчас я не смогу… не знаю, как. Барин твой самодур каких поискать, но мы постараемся найти способ тебя освободить…

– Он не отпустит, – спокойно прервал друга Иван. – Благодарю вас за беспокойство и заботу, граф, но Александр Андреевич меня не отпустит. Я знаю. Путь у меня только один – на тот свет. Все мысли мои о Пульхерии Ивановне и о ребёночке, чтоб они не пострадали.

– Не пострадают, – твёрдо сказал Михаил Петрович. – И ты, друг мой, держись, я выручу тебя. Обещаю. Не лезь на рожон, не гневи барина, смирись пока.

– А не смогу я, – грустно улыбнулся Иван. – Любовь Пульхерии Ивановны, ваша дружба, жены и друзей ваших доброе отношение дали мне возможность человеком себя почувствовать. Достоинство ощутить. Не смогу я теперь, как прежде, смолчать.

– Ваня, – заволновался граф, – это ты всё правильно говоришь, но сейчас тебе надо думать, как выжить! Понимаешь? Выжить любой ценой, пока мы не выкупим тебя! – он схватил парня за плечи.

– Пресмыкаться я перед ним не буду и о пощаде молить не буду, – тихо сказал Иван. – А он именно этого от меня ждёт…

– Голубчик! Жене своей и ребёнку ты нужен живым! – тряхнул его Михаил Петрович. – Живым, прошу тебя!

– Вы не знаете, граф, каково это, всю жизнь быть рабом, вещью, не человеком… Понимать это, потому что не безграмотный, а образованный. Вопрошать у Бога, почему он сделал меня крепостным, почему отобрал свободу. И не получать ответа! А потом благодаря другим людям понять, что ты такой же человек, как твой барин, понять, что люди различаются лишь своими качествами, умом, талантом… А теперь мне снова признать, что я не человек? – Иван вскинул на графа глаза. – Сломаться? Как потом вам в глаза смотреть…

– Ваня, выживи! Любой ценой! Я обещаю помочь тебе!

– Помните? – Иван вынул из кармана крестик из двух веточек. – Ваш молчальник мне дал. У каждого свой крест, тогда подумал я. Вестимо, так. Раньше я думал, что мой крест – покорно служить своим господам, сейчас полагаю, что это всё же знак близкой смерти, – Ваня улыбнулся.

– Ваше сиятельство! – в камеру вошёл Козырев. – Ну, как же вы так! Охранника напугали, распоряжение губернатора нарушили. Нехорошо это! Неправильно!

– Я, Василий Аристархович, уже ухожу. Принёс одежду заключённому. Вы же его раздетым увели, – сухо ответил граф и вышел из камеры. – Ваня, я обещаю! – повторил он.

С грохотом захлопнулась дверь камеры, лязгнули ключи. Иван вздохнул и лёг на лавку. Оставалось только ждать.

Часть третья

«Брат мой, враг мой»

М.Уилсон

– Ну, что будем с ним делать, мин херц? – осклабившись, Федька смотрел на Ивана, стоявшего перед своим господином. Руки и ноги беглеца были в кандалах (верёвок показалось уже недостаточно), на шее – железный ошейник, цепи от которого держали Клим с Епифаном. Саша сидел в кресле и пристально рассматривал своего раба, как какую-то невиданную букашку.

– Ты понимаешь, Федя, – медленно сказал он. – Во сколько мне вылился его побег? Пять тысяч чистым серебром, да погонные расходы, да прочие издержки. Спросишь, должен ли он отработать? А?

– Не знаю, мин херц, это уж как ты пожелаешь.

– Так мне никаких денег не жаль, я и ещё бы отдал за возможность заполучить его в свою власть. Ты посмотри, как одет, мерзавец!

Ивана привезли в той одежде, которая была на нём в день ареста – кружевная рубаха, камзол, красивые штаны. Только башмаки с него уже стащили, он стоял босой.

– Одёжа получше моей, видать, баре богатые, у которых он приживалом был! Дармовой хлеб-то понравилось есть? – спросил он у слуги. – Понравилось, чай, господином быть? Возомнил о себе невесть что, думаю? Что молчишь? Отвечай!

Иван молчал, положив себе не обмолвиться с барином ни единым словом, хоть его живьём резать будут или огнём жечь. «Пусть куражится. Пока силы есть, буду молчать». Вот и молчал, готовясь к худшему.

Александр хмыкнул:

– В молчанку решил поиграть? Ладно, посмотрим, кто кого. Для начала, Федя, одёжу с него снять, оставить исподнее только, да прикуйте к столбу на заднем дворе. На шею – рогатку, чтоб ни минуты не спал. Да лохань с помоями поставьте, а то подохнет сразу не ровён час. Всё ли понятно излагаю?

– Понятно, мин херц! – Федька щёлкнул пальцами, и подручные вывели Ивана из кабинета.

– Не рискуешь ли, мин херц? – спросил. – Может, прямо сейчас казнить? Друзья у него там уж очень всполошились, как бы просить за него не начали. Пожалуются губернатору, глядишь, с проверкой приедут…

– Да хоть государю-императору! – воскликнул Саша. – Холоп мой, право казнить и миловать у меня никто отобрать супротив моей воли не может! А мне надо, Федя, чтоб он сломался и пощаду вымаливал!

– Ой, мин херц, промахнёшься! – поцокал языком Фёдор. – Не будет. Пытались ведь, только хуже стало, сам говорил. А нынче он и вовсе важной птицей себя возомнил… Не будет молить!

– Вот суток трое на цепи посидит без сна, тогда и решим, что делать, – возразил барин. – Болтов говорил, от этой пытки самые закоренелые смутьяны шелковые становятся!

– Болтов всегда дело говорит, – согласился Фёдор. – Пока все его советы в добро были.

– Только парни твои пусть следят за им в очередь. Мало ли какой сердобольный найдётся среди этих скотов! Говорить – пусть говорят. Пусть он страдать начнёт, поняв, что после его побега здесь случилось, это тоже нам на руку. А еды – ни-ни! Кого поймаем, на месте и выпорем! Перед ним же. Иди сгони всех на задний двор, волю объявим.

Ивана стоял в одном исподнем, в кандалах, у того самого столба, возле которого впервые испробовал барскую милость и братскую любовь. На шею ему надели рогатку, конструкция которой не давала провинившемуся никакой возможности спать. Ему предстояло провести в этом пыточном приспособлении трое суток…

Подобные пытки вполне объяснимы, скажем, таким явлением, как фашизм, когда оккупанты любыми способами хотели привести к смирению завоёванное население или выбить необходимую информацию из пленных. Но чем можно объяснить факт, что в своей родной стране один православный угнетал другого православного, используя такой пыточный арсенал, в сравнении с которым меркли ужасы испанской инквизиции?! Как русские крестьяне оказались завоёванными в собственной стране, где каждая пядь земли принадлежала им, была полита их потом и кровью?! Понять, а тем более принять это невозможно…

Иван смотрел на дворовых и не узнавал их. Прошло всего три месяца с его побега, а они выглядели ещё более подавленными и истощёнными, были новые лица. Мало того, дюжина каких-то незнакомых парней разбойного вида стояла цепочкой перед толпой дворни и у каждого из них в руках или за голенищем сапога была плётка. Иван смотрел и видел любимые и близкие лица, на которых читалась боль, страдание или ужас. Он понимал, что всё это связано с ним, поэтому ободряюще улыбнулся, глядя на друзей, но тут же поплатился, схватив крепкую зуботычину от одного из незнакомцев.

– Не скалься, скотина! – с угрозой сказал он.

Вышел Александр Андреич в сопровождении Федьки, надушенный, разряженный, – ни дать ни взять – Пётр Первый и Алексашка Меньшиков. Объявил свою волю: под страхом жестокого наказания черни запрещается проявлять какое-либо сочувствие к провинившемуся, подходить к нему, говорить с ним, а тем паче пытаться накормить его.

Чтоб не сдох сразу, два парня притащили лохань, в которую щедро плеснули помои.

– Вы все должны уразуметь, что ждёт вас, если вы выйдете из барской воли! – строго сказал Саша.

Чернь слушала хмуро и молчала.

Ивана приковали так, что он мог стоять, сидеть и даже лежать, но толку от этого не было никакого: приклонить голову он не мог. Несмотря на молчаливую покорность дворни, в первую же ночь к нему прокралась Дуня и с ладони накормила хлебушком, который показался страдальцу райской пищей.

– Дуня, беги скорей, – прошептал он. – Пока тебя барские ироды не заприметили да не схватили!

– Оано, Аня? – слёзы звенели в глухом голосе девушки.

– Да уж не жарко, – согласился Ваня, у которого зуб на зуб не попадал; трясло его от холода, как осиновый листок. – Беги, Дуняша, не гневи Господа!

На следующий день парень стал свидетелем событий, которые показали ему, что жизнь подневольных людей в имении стала хуже некуда… Помимо непосильной работы дворня подвергалась ежедневным побоям, о домашнем субботнем суде уже и речи не шло: за любые проступки, оплошности, промахи наказывали здесь и сейчас. Доставалась плётка или пучок розог, и провинившегося немилосердно драли барские холуи. За мелочь – не так посмотрел, не так пошёл – наказывали сами, если что посерьёзнее – шли к барину или Федьке, и те выносили приговор: столько-то горячих. Лавка не простаивала без дела, стоны и крики висели в воздухе… Люди ходили, не поднимая глаз от земли, сгорбившись, и работали, работали, работали без остановки…

Второй ночью к Ивану пришёл Федот, который не принёс никакой еды, но рассказал об изменениях в поместье.

– Всё началось, Ваня, когда ты и барыня убегли. Всех, кто с тобой так или иначе стренулся, всех подчистую перепороли. Люто барин зверствовал, да не по полсотни розог, по две и три сотни отвешивал. Все, кого пластали, прямо там же и сомлели. Вот так-то вот, Ванятка… Побег твой – расплачивались наши спины…

Иван хмуро молчал. И так ему тяжко было на душе, а уж после этих рассказов совсем муторно стало.

– А что Палаша? – тихо спросил он. – С ней как?

– Её да других сенных девок барин на три седмицы отправил ремеслу кружевниц обучаться, так что теперь они с утра до ночи кружева плетут, света белого не видят. Рогатки на их такие же, как у тебя, – Федот кивнул. – На ночь только сымают. Кружева его милость продаёт и наживается, а девки слепнут потихоньку…

Молчание стало затяжным. Одному не хотелось рассказывать о плохом, потому как ничего хорошего в поместье не произошло, у второго не было сил задать вопрос, который ужом вертелся на языке: а что с Саввой? Где он? Вместо этого спросил:

– Новенькие парнишки – это кто? Мельком днём видал.

– Петька да Пахомка? Сапожного дела мастера. Барин задорого их купил у соседского помещика. Они сапоги тачают на продажу.

– И что, хорошо продаётся?

– А нам откуль знать? – невесело усмехнулся Федот. – Наше житьё подневольное… Работают парни без продыху, знать, хорошо товар идёт… Они вовсе на наших непохожи, забитые, от всякого шума шарахаются.

– А что за разбойные морды здесь отираются?

– Ох-хо-хо… А это, Ваня, барская свита! Посля того как ты его милость придушил маненько, – по голосу Федота и в темноте было понятно, что он улыбается, – барин-то наш пуглив не в меру стал. Всё ему казалось, что мы замышляем за его спиной недоброе, ходил да озирался. Тогда Федька, чёрт его дери, и привёл этих кровопивцев, и власть им над нами дали немереную! Сам видел! Бьют кого ни попадя ни за что ни про что! – Федот плюнул и перекрестился. – Прости, Господи! Совсем житья не стало! Наш-то таперя ходит гоголем, на всех покрикивает, ровно царь!

Иван почуял в голосе Федота злость и раздражение и спросил:

– А что, дядя Федот, ежели нам подняться супротив него?

– Это как? – не понял матёрый конюх.

– А так. Всем миром навалиться да и повязать их всех, а самим бежать подальше, в леса, а потом и вовсе заграницу перебраться…

– Это ты о чём толкуешь, что-то я не разумею? – продолжал недоумевать Федот. – Бунтовать удумал?? Да где ж это ты мыслей-то таких подмётных набрался?! Иль мало тебя барин учил?! Вся спина в науке! Ведь сбежал ты от его, и всё равно по-твоему не вышло! Он-то в хоромах, а ты на цепи! Убьёт он тебя, Ванька, ей-Богу, убьёт!

– Ну, пока не убил ведь? Куражится только… А ежели дальше терпеть, дядька Федот, точно убьёт! А так… ты бы хоть воли понюхал! Ты, чай, и не знаешь, каково это – вольным-то быть?

– Откуда мне…

– Об этом и толкую! Сладкая она, воля-то! Никто тебе не указ, живёшь как сам хочешь, повинуешься Богу одному и здравому разумению. Не смогу я, дядька Федот, опять в кабалу вернуться. Хотел бы подороже жизнь свою продать, ежели б вы все мне помогли: конюхи все, псари, кузнецы, столяры да вообще все! Их сколько? Ну, две дюжины! А нас – в пять раз больше! Не уменьем, так числом одолеем.

– Чудится мне, что это ты от рогатки ума лишился, – Федот стал вконец недовольным. – Мелешь чушь. Где это видано, чтоб холопы на своего господина нападали?!

– Как где? – возмутился Иван. – То и дело, дядя Федот, то и дело крестьяне бунтуют!! Потому что жить так нельзя! Скотина барская – и та лучше нас живёт!

– А исход каков? Много ли свободными стали? Или все головы сложили на плахе?

– Кому удалось за границу сбежать, все свободны, потому как там рабства нет! Ты, дядька Федот, про Пугачёва слыхал ли? Не слыхал, потому что ни писать, ни читать не обучен, неграмотный ты, тёмный! А это был великий человек, который войну начал против господ за свободу простого народа! Ничего не пожалел, жизни своей, голову сложил на плахе, но народ к воле вёл!

– А ты кого хочешь за собой повесть? – грубо спросил Федот. – Петьку с Пахомкой? Или Сеньку? Или…

– Всех, кто хочет воли! – отрезал Иван.

В голове его мутилось от недостатка сна, но решимость была тверда и нерушима.

– Или мы все вместе нападаем на барина и его холуёв, или смотрите, как он надо мной измываться будет, и жалейте себя! Всё! Не буду с тобой боле говорить. Иди спи, дядь Федот! У тебя на завтра труды тяжкие. Покойной тебе ночи! – Иван замолчал, так и не спросив про Савву: где он, почему его не видно.

Наступил третий день. Ваня едва перемогался. Если учесть, что и предыдущие ночи он провёл почти без сна, в мучительных раздумьях, не удивительно, что состояние его было сродни бреду. Лохань с помоями он с презрением отбросил, кроме горбушки хлеба, которой накормила его Дуня в первую ночь на цепи, во рту больше не было ни росинки. Ваня сидел, полузакрыв глаза и слегка склонив голову, волосы падали на глаза. От голода, жажды и бессонницы сознание мешалось, и парень не сознавал порой, наяву он или бредит. Поэтому, увидев в поле зрения сапоги и услышав приказ встать, даже не подумал пошевелиться. Лишь когда приказ повторился и на его плечи обрушились удары плетью, он поднял тяжёлые веки и сквозь туман увидел сводного брата с каким-то невзрачным господинчиком с серыми волосами, острым личиком и цепкими холодными зелёными глазами. Саша, изрядно разозлённый неуступчивостью холопа, махнул рукой и два холуя рывком подняли Ивана на ноги.

– Вот об ём я вам сказывал, господин Болтов! – сказал барин.

Как ни муторно было Ване, неграмотность брата в очередной раз резанула ухо.

– О нём, – пробормотал он.

Приезжий господин всё услышал и осмотрел его с любопытством:

– Интересный экземплар! Этот скот, Александр Андреевич, тебя исправил, что ли?!

Болтов захохотал звонко и весело, повизгивая и всхлипывая:

– Помилуй, Зарецкий, ты как дошёл до жизни такой?! Много смутьянов я повидал на своём веку, но чтоб такое… Честное благородное слово, в первый раз!

Саша мрачно молчал. Отхохотавшись, помещик обратился к нему:

– И что же ты хочешь от меня, Александр Андреич?

– Николай Павлович, ты столько раз помогал мне дельным советом, помоги ещё раз!

– Обломать его желаешь? Чтоб полностью признал твою власть и смирился?

– Да, чтоб при всех, чтоб даже мыслей о непокорстве не осталось! – скрипнул зубами Саша.

– Пороли?

– Да.

– Как часто?

– Да, в общем, один раз…

– Ну вот, первый твой промах. Ежедневно, ежели он смутьян, каких поискать, каждый вечер, например. Ты вкушать изволишь, а его перед тобой полосуют. Аппетит знаешь, как разыгрывается?! – Болтов подмигнул.

– Помрёт ведь сразу?

– Не помрёт, это твари живучие. Иной раз сам удивляюсь, насколько живучие… – медленно сказал помещик. – Уморить хочешь, а они не поддаются… Много ударов не назначай, ну, три-четыре дюжины, но так, чтоб живого места не осталось: спина, грудь, живот, ноги, голова. Понял ли?

– Пожалуй, да, Николай Павлович.

– Дале. Почему он у тебя в штанах, друг мой?

– Это исподнее, – удивился Саша.

– Где ты видел, чтоб псы ходили в исподнем, а? – опять засмеялся Болтов. – Учить тебя и учить! Опусти его, сделай животным.

Саша поморщился:

– Как-то это мне не по душе, Николай Павлович, не знаю, неприятно, что ли…

– Друг мой! – воскликнул Болтов. – Когда дело доходит до воспитания твоих подопечных, ты уж будь добр, отбрось эти ложные чувства! Неприятно, приятно… Это твой долг – учить своих холопов, ты за них на том свете ответишь! И что ты скажешь, ежели тебя спросят: все ли ты средства использовал для вразумления крестьян, а ты скажешь: не все, как-то неприятно было… Преступить чрез себя надо, рукава закатать – и вперёд!

Иван слушал со всё возрастающим раздражением и негодованием и не смог сдержаться.

– Что за чушь! – негромко, но внятно сказал он.

Помещик оборвал тираду и уставился на парня, как будто заговорил камень.

– А ты не соврал, Зарецкий, он действительно дерзок немыслимо! Если хочешь, прямо сейчас можно применить одно кардиналное средство.

– Не помрёт? – с беспокойством спросил Саша.

– Нет, но помучается изрядно. Ты не пробовал его в кнуты?

– Плетью пороли, кнутом – нет, им ведь, не умеючи-то, зашибить можно…

– Это да, опытный кат и за пять-шесть ударов может забить насмерть. Ну-ка, поверните его спиной! – приказал помещик.

– Это кто ж его так отделал? – разглядывая изувеченную спину Ивана, спросил он.

– Я, барин, – не без гордости ответил Федька.

– Да ты, друг мой, художник! – в голосе прозвучало чуть ли не восхищение, Болтов провёл рукой по грубым шрамам. – Совместил живое и неживое… Тем лучше, глубже борозды. Александр Андреич, прикажите разложить парня, да принесите мне кнут!

Когда приказание было исполнено, он велел принести пороху да зажжённую свечу. Взял кнут, махнул им несколько раз, продемонстрировав мастерство владения, и не спеша, размеренно начал наносить удары. Через несколько минут кровавые борозды располосовали всю спину вдоль и поперёк. Иван молчал, лишь судорожные подрагивания мышц на руках и ногах показывали, какую жесточайшую боль приходится ему переносить.

Отбросив орудие наказания, помещик щедро посыпал спину порохом, аккурат в борозды, проложенные кнутом, и со словами:

– Ну, пришло время фейерверка! – поднёс зажжённую свечу.

Спина вспыхнула. Запахло горелым мясом. Иван, так и не издав ни звука, обмяк. Саша смотрел округлившимися глазами: о таком он даже и не слышал. Фёдор ухмылялся. Подхалимы переглядывались. Дворня ужаснулась и затаилась, Дуня рыдала в голос, Федот крякал и утирал слёзы. Из окон смотрели сенные девушки-кружевницы с рогатками на шее и плакали…

– Кто рыдает? – недовольно спросил палач. – Как тут у тебя всё не по-людски!

Саша кивнул Федьке, и тот притащил захлёбывавшуюся слезами девушку.

– Кто такая? – грозно спросил Болтов.

– Дунька-птичница, немая, – отрапортовал Федька.

Помещик ему явно импонировал.

– Немая – это хорошо! Недурна! – он больно ущипнул её за грудь. Девушка вскрикнула.

– Плакать – нельзя! – громко сказал мучитель. – Слёзы – это роскошь! Парня – к столбу, девку – выпороть немедля, чтоб знала, как плакать! Ну, – обернулся он к хозяину поместья, – показывай своих одалисок! Да прикажи обедать, от упражнений на свежем воздухе ого-го какой аппетит разгорается!

Приказания были исполнены в точности: Дуню немедленно выпороли, Ивана заковали в кандалы и бросили у столба. Рогатку не надели, поэтому он, не приходя в сознание, провалился в сон. Бесчеловечная пытка Болтова принесла и некоторую пользу: раны не кровоточили, запеклись, закрыв вход заразе. Ване даже приснился сон: Пусенька, весёлая и освещённая солнечными лучами, шла по цветущему лугу, ведя за руку двоих малышей – мальчика и девочку…

Очнулся Иван от потока ледяной воды, обрушившегося на голову и воспалённую спину. Задохнувшись, приподнялся на локтях, раны тут же немилосердно напомнили о себе, и, чтоб не застонать, он прикусил истерзанные губы.

– К столбу его, – отдал приказ сытый голос.

Запахло жареной курицей. Ивана рывком подняли на ноги, поставили спиной к столбу, а закованные руки закрепили на крюке над головой. Он стоял почти навытяжку, чуть запёкшиеся раны вскрылись, кровь поползла по спине густыми каплями. Иван попытался найти положение, при котором боль будет не такой терзающей, но тщетно…

– Вот так-то лучше, – парень приподнял свинцовые веки и увидел своих мучителей: брат стоял с бокалом вина, сероволосый господин доедал куриную ногу.

– А то, вишь ты, он у тебя и сидеть, и лежать мог! Тоже мне, наказание! Ты прям благодетель для своих крестьян, Александр Андреич!

Оба были изрядно под хмельком, сытые и довольные. Аромат курицы добрался до ноздрей Ивана, и желудок его предательски заворчал.

– Жрать хочет! – заржал Болтов. – Это хорошо! Вот пусть до вечера так повисит, а там подумаем, что с им дальше делать.

– Не желаешь ли чего, Николай Палыч? – с пьяной ухмылкой спросил Саша. –Вистануть? В баньке попариться? С девками моими?

– Вот это хорошая мысль! – согласился бесцветный человечек. – И поротую прикажи туда же!

– Федя! – крикнул Саша. – Баню! А с этого, – обернулся на Ивана, – глаз не спускать! А то я с вас самих… шкуру спущу!

Они оба захохотали и пошли прочь.

Фёдор проверил, насколько надёжно закреплены руки пленника, и тоже ушёл. Недалеко от Вани остался незнакомый ему парень, кудрявый и голубоглазый, похожий на барашка. Лицо его, с какими-то смазанными, невразумительными чертами, не было ни злым, ни жестоким, скорее, глуповатым. Он поглядывал на Ивана, но близко не подходил, сидел поодаль и жевал хлеб с мясом.

Желудок свело голодной судорогой. Ваня недовольно мотнул головой и переступил с ноги на ногу. Руки начали затекать, всё тело было одной сплошной болью.

– Эй, парень! – хрипло позвал он.

«Барашек» в удивлении воззрился на него, как будто заговорил камень.

– Тебя как звать?

– А тебе зачем? – голос у него был тоже какой-то бараний, тонкий и неприятный, хотя парню навскидку было лет двадцать пять.

– Просто. Познакомиться хочу, али ты боишься меня? – чуть подколол Иван, чтоб быстрей разговорить его.

– Никого я не боюсь! – вскинулся парень. – Тем боле тебя! Артемием кличут.

– Ты давно в поместье, Артемий?

– А как ты убёг, – пожал тот плечами. – Федька сразу нас сюда привёл, сказал, барина от татей охранять.

– От татей? – как ни плохо было парню, распухшие губы дрогнули в улыбке.

«Федот, наверное, или Михей – тати для братца… или кузнец с подручными».

– Долгонько ты тут живешь, Артемий. Верно, всех уж по именам выучил?

– Вестимо, – согласился он.

– Парнишка тут один есть, что-то я его не вижу… Лет семнадцать ему, волосы ровно пшеница и глаза голубые. Конюх он, Савва… Ты его не видал ли? Может, услали куда?

– Так он помер, – равнодушно сказал Артемий.

– Как… помер? – не понял Иван. – Он малой совсем… Ты перепутал его с кем?

– Ни с кем я не перепутал, – обиделся парень. – Савка-конюх. Удавился он!

Ивану показалось, что из лёгких выкачали весь воздух и залили кипящую смолу. Он попытался вдохнуть, но не смог. Открыл рот, чтобы спросить, как это произошло, но издал какой-то сиплый непонятный звук. Артемий вскочил и подбежал к нему:

– Ты чё, паря? Не помирай, нельзя тебе! Счас Фёдора кликну!

– Не надо, – просипел Иван. – Не помру… скажи, Артемий, как… – слова не хотели срываться с языка, еле выдавливались прямо из глотки. – Как он… умер? – будто не про Савву спросил, а про какого-то совершенно незнакомого человека.

– Так когда ты убёг, – «барашек» опять уселся на приступку и запихнул в рот последний кусок мяса, речь его стала невнятной, – барин стал всех пороть, кто с тобой был, а больше всего Савке досталось. Что Фёдор с ним только не выделывал! – он покачал головой. – Парнишка молчал, ничего не говорил.

– Он не знал… – глухо пробормотал Иван. – Он ничего не знал…

– Его в погреб кинули и доставали оттуда, только чтоб выпороть, или водой на морозе облить, или ещё что… Ух, лютовал Фёдор!

– А что ещё он с ним… делал? – каждое слово Артемия словно забивало раскалённые штыри в сердце, пластало его в лоскуты. Грудь пылала, и это была не душевная, а физическая боль.

– Клеймо на лицо поставил, пальцы на руке отрубил, – жгучие слёзы подступили к глазам, и Иван изо всех сил зажмурился, чтоб не выпустить их наружу. – Ну, под конец у него спина-то загнила, черви там завелись, а барин лечить не давал, всё ждал, что он расскажет, куда ты с женой евошной убёг. А однажды пошли за ним в погреб, а он висит… опоясок от порток через балку перекинул и удавился… синий весь… – Артемий передёрнул плечами и осуждающе посмотрел на Ивана. – Это ты виноват! Из-за тебя парнишка помер!

Он мог бы этого и не говорить… Под прижатыми к глазам веками, сквозь багровые всполохи, пронеслась вся Савкина жизнь, какую Ваня застал… Вот он, весёлый и белозубый, косит, подвязав пшеничные волосы травяным жгутом, вот подбрасывает ввысь двойняшей, они визжат от радости, а Савва хохочет вместе с ними… Вот ласково обнимает мать и накидывает ей на плечи полушалок, который они вместе выбирали на ярмарке, а вот Савка, измазанный до ушей глиной, помогает Ване бить печь… больше мешает, чем помогает… И вечно трётся рядом, как лохматый щенок, со своим другом, в силу и защиту которого верит безоговорочно. «Ты же мой друг? – вопрошают его глаза. – Мой старший брат? Не дашь меня в обиду?» Вот он просит, молит взять его с собой в бега, заглядывая в душу синими глазами, а Иван оставляет его здесь, убоявшись, что пострадает Арина Тимофеевна…

Эти мысли пробудили такую ненависть к себе, что Ваня готов был сам себе горло перегрызть…

– Моя вина, – прошептал он, не открывая глаз, которые пекло огнём. – Моя вина… Барыня отобрала мужа, а я сына извёл… Нет мне прощения, матушка, во всём я виноват… Вот он тать, казните меня, люди добрые! – вдруг во весь голос вскричал Иван и с рычанием начал биться затылком о столб. Ударяясь спиной, он вновь вскрыл тонкую корочку – из ран потекла кровь. Только теперь боль была приятна ему, он принял её как наказание за свой грех.

– Ты чё?! – парень взметнулся с приступки. – Эй, ты это… брось!

Видя, что пленник не реагирует на него, опрометью ринулся прочь, крича:

– Федя! Скорей сюда! Скорей!

Крики Артемия образумили Ивана. Он прекратил самоистязание, перед его мысленным взором предстал другой образ – Михаил Петрович, который с тревогой и беспокойством говорил: «Только выживи, друг мой, выживи!»

– Я должен выжить, – пробормотал он. – Я должен отомстить! Господи! – воззвал он. – Почему я бессилен?? Опять бессилен что-либо изменить?! Почто шлёшь страдания людям, которые и так света белого не видят?! Почему?! Да есть ли ты там?!

Ваня скрипнул зубами. Ненависть к себе сменилась ненавистью к тем, кто замучил Савву до смерти.

– Я выживу, – пообещал он себе. – И уж когда доберусь до тебя, Фёдор, и до тебя, братец, пожалеете, что на свет родились!

Чёрный праведный гнев смоляной волной ударил в голову, и Ваня на какое-то время вообще перестал чувствовать боль.

– Савва, тобой клянусь! – прошептал он. – Не сдамся, выживу любой ценой и мучителям твоим отомщу!! Ты свидетель! – обратил лицо к небу. – Если помочь не можешь, то хоть не мешай!

Послышались торопливые шаги:

– Ты что задумал?! – рявкнул Фёдор, вперив в него злобный взгляд.

– Ничего. Видит Бог, ничего не задумывал, Фёдор Ипатьевич.

– А?! – не поверил своим ушам камердинер. – Как ты меня назвал?!

– Фёдор Ипатьевич, – повторил Иван, подняв голову и посмотрев прямо в чёрные зияющие глаза. – Богом клянусь, ничего не задумывал.

– Что-то тут не так. Пойду барину доложу. А ты смотри за ним, дурень! И если что, беги за мной со всех ног! – перепуганный «барашек» закивал, так что кудри замотались вперёд-назад.

Иван замолчал, погрузившись в мысли. Сейчас ему надо было так филигранно повести свою игру, чтобы брат не почуял никакого подвоха. Но с чего бы ему перемениться так резко? Это он придумать не успел: пришли, пошатываясь, розовые и распаренные, оба помещика – Болтов вышагивал впереди, Александр Андреевич – чуть позади, как того требовала вежливость.

– Ну, и что тут происходит? – насмешливо спросил Болтов. – Бунтарь образумился?

Иван молчал, лишь грудь его тяжело и редко вздымалась.

– Федя, я не понял, зачем ты нас позвал? – в голосе Саши зазвенело недовольство.

– Мин херц, я же говорю: он меня по батюшке назвал! – Фёдор был по-прежнему ошарашен.

– Хм… – человечек с серыми волосами подошёл поближе и приказал:

– А ну, скот, посмотри на нас!

Какой же пожар бушевал в груди Ивана! Но он потушил его отблески в глазах и поднял взгляд.

– Ну что ж, Зарецкий, – спустя пару минут сказал Болтов. – Мне кажется, он готов просить прощения. Как думаешь?

– Николай Палыч, он такой смутьян и негодяй… – покачал головой Саша. – Один раз я ему поверил! – в голосе начала нарастать ярость. – Поверил, что он сдержит слово! А этот мерзавец сбежал с моей женой в тот же день!

– Зарецкий, помилуй! – возмущённо сказал сосед. – Какое слово чести может быть у холопов! Ты ровно дитё малое! Крестьяне по природе своей подлы и нечестны, потому помещик должен не покладая рук трудиться над исправлением их лживой и ленивой натуры! Но в одном ты прав: доверять нельзя. Единожды солгавши…

– Барин, дозволь слово молвить, – прохрипел Иван, решив перехватить инициативу.

– Говори.

– Александр Андреич, помилосердуйте, помираю… Не дайте совсем пропасть… рабу вашему, – закончил твёрдо и внятно.

– Не так давно ты тут такое выкомаривал, утверждал, что раб только Божий, больше – ничей, – ядовито сказал барин.

– Язык мой дерзкий отрежьте, чтоб глупости не болтал…

– А это мысль, Зарецкий! – воскликнул Болтов. – Давай так и сделаем! Вырезаешь поганый язык под корень, – он подошёл к Ивану и снизу вверх пронзительно посмотрел на него. – И раб покорно трудится и молчит! А?

– Как изволите, – тихо сказал Иван.

– Смотри-ка, согласен! – цокнул языком Болтов.

Он слегка приобнял Сашу за плечо:

– Я понимаю, друг мой, тобой сейчас движет справедливость и праведный гнев, но подумай: твой холоп здоров, силён и крепок, в хозяйстве от него большая польза. Тебе выгодно, чтоб он работал на тебя день и ночь и способствовал твоему же процветанию.

Саша кивнул, соглашаясь.

– А посему предлагаю вот что, – помещик оценивающе посмотрел на пленника. – Если уж ты беспокоишься о своей безопасности, то, во-первых, оставь его у столба на ночь (утром он совсем смирен станет, вот увидишь), во-вторых, завтра прилюдно выпори, да чтоб он сам на лавку лёг и никто его не держал, да чтоб потом при всех попросил прощения и поклялся с целованием иконы, что бунтарские мысли оставит. И первое время не снимай кандалы и рогатку, пусть так ходит, чтоб другим неповадно было. И вообще, Зарецкий, пороть таких надо е-же-днев-но! Как я и говорил! Чтоб помнил, скот, своё место.

После такой длинной речи Болтов даже запыхался и принял из рук камердинера очередной бокал с вином.

– Александр Андреич, – глухо сказал Ваня. – Прикажи снять со столба, мочи боле нет терпеть! Твоя воля – прямо сейчас повинюсь!

– Федя! – щёлкнул пальцами барин и слегка покачнулся, Болтов поддержал его.

Камердинер снял пленника со столба, и Иван рухнул наземь, не чувствуя ни рук, ни ног.

– Давай, винись! – Саша наслаждался видом сводного брата на коленях – не по принуждению, а по собственной воле.

– Прости, Александр Андреич, холопа твоего негодного. Обещаю перед Богом, что боле никогда… – Иван замолчал. – Свой язык поганый сам отрежу, ежели что… А коли служить плохо буду – учи уму-разуму, как пожелаешь. Я пёс твой верный.

– Пёс, говоришь? – Саша с презрением смотрел на него, потом нагнулся, отвесил пощёчину и протянул руку. – Целуй!

Иван, прикрыв набрякшими веками полыхнувшие глаза, распухшими губами прижался к надушенной руке сводного брата.

– И больше никаких мыслей о свободе, равенстве и… братстве? – барин пальцем приподнял его лицо. – Кто ты есть, я не слышу?

– Ванька безродный, Танькин сын… барин… – выдавил Иван.

– Федя, запри его в погреб, да одёжу какую-нибудь, чтоб Богу душу не отдал раньше времени! – приказал Саша.

– Благодарствуйте, барин, – пробормотал Иван. – Одна просьба, если дозволите…

– Просьба?! – возмутился Болтов.

– Да ладно, Николай Павлович, пусть скажет. Говори, – милостиво разрешил хозяин.

– Кусок хлеба и кружку воды… прикажите дать…

– Федя, дайте, что просит, чтоб не околел, – Александр Андреич ещё раз окинул брезгливым взглядом коленопреклонённого брата, хмыкнул и пошёл к дому, взяв под руку Болтова.

– А насчёт жены вот что я тебе скажу, – задушевным тоном продолжил помещик. – Наплюй на неё! Зачем тебе такая сучонка паршивая нужна?

– Ты не понимаешь, Николай Палыч! Это вопрос чести! Она от меня с холопом сбежала, – скрипнул Саша зубами. – За это я её точно убью, не помилую! Даже не уговаривай!

– Не успеешь, – прошептал Иван, всё ещё стоя на коленях. – Не успеешь!

***

На следующий день всё прошло точно по сценарию: Иван при всей дворне снял порты и подставил зад под розги, потом, стоя на коленях, поблагодарил за науку и повинился, поцеловал барину руку, троекратно приложился с клятвой к иконе. На шею ему надели рогатку и отправили на скотный двор, не разрешив отлежаться ни дня… Да и где ему было отлёживаться? На конюшне его вещички давно выкинули, в том числе и материн сундучок с книгами, а место для спанья ещё не определили.

Предыдущую ночь он провёл в погребе, в том самом, где повесился Савва, и крепко уснул, несмотря на жгучую боль в спине, уснул, как будто голова его лежала на коленях у друга. Снилась ему Пульхерия, довольная и счастливая, и Савва, смотревший с улыбкой и выглядевший весёлым и радостным. Когда Иван проснулся, щёки его были мокры от слёз, но в сердце была решимость выдержать всё, что приготовила судьба, и добраться до Савкиных мучителей. Вот эту цель он себе положил, зная, что Пусенька в безопасности и Михаил Петрович ни за что не отдаст её законному мужу.

Дух его достиг таких высот отстранённости, что на происходившее вокруг он смотрел как будто со стороны. Потому совершенно спокойно, даже равнодушно вынес всё, что от него требовалось: и показательную порку, и целование рук, и всеобщее отчуждение, последовавшее за этим. Работал на скотном дворе, молчаливо выполняя всё, что приказывали, не поднимая головы.

Наступило время обеда. Дворня потянулась на чёрную кухню, чтобы хоть немного заглушить сосущую боль в желудке. Иван тоже пошёл туда. Зашёл одним из последних. Закопчённая людская была полна народу, все сидели за длинным скоблёным столом и сосредоточенно жевали скудный обед. Когда появился Иван, челядь посмотрела на него, но никто не подвинулся, чтобы дать место, никто не сказал ни единого слова. Во взглядах людей читалось лишь осуждение. Парень стал в дверях, ожидая, когда кто-нибудь поест и место освободится. Сенька-форейтор допил чай и вышел, пройдя мимо Ивана и нарочно зацепив его. От этого толчка в очередной раз вскрылись и закровоточили раны, но Ваня даже не поморщился. Рубаха его и так вся была мокра от крови. Когда он, сняв армяк, сел за стол, Дуня увидела это и опять заплакала. Иван посмотрел на неё и прижал палец к губам. Кухарка Груня, стукнув, поставила перед ним мису с кашей, видимо, все остатки выгребла – каши было ровно для котёнка – да кружку с тёплой мутной жидкостью, совсем не похожей на чай. Парень улыбнулся и начал есть, приняв и эту молчаливую кару. Когда он выскребал остатки каши, пришла Дуня и принесла ему большую горбушку ароматного ржаного хлеба и кружку густого молока. Ваня спокойно съел всё, потом встал и поклонился Дуне со словами:

– Спаси тебя Бог, красна девица, за ласку, – от чего девушка опять расплакалась, и вышел вон.

Ещё раз он увидел лицо, на котором читалось не осуждение, а только беспокойство: убираясь во дворе, почувствовал чей-то взгляд и поднял голову: Палаша смотрела на него из окна, в глазах стояли слёзы. Иван поклонился ей и махнул рукой, чтоб ушла: за кружевницами надзирали в оба глаза, не давая ни минутки отдыха.

Когда наступил вечер и с него сняли рогатку, с нижайшей покорностью спросил у Фёдора, где ему спать, на что получил ответ:

– Иди на скотный двор, там в людской поспишь!

– Благодарствую, – ответил с поклоном.

Но прежде отправился к колодцу и кое-как замыл пропитавшуюся кровью рубаху, надев вместо неё одну из общих, ветхих и старых.

В людской нашёл свободное место у самых дверей, дворня спала там вповалку, в духоте и спёртом воздухе. Тюфячка у него не было, так что притащил охапку сена и улёгся на него. Уснул, но вскоре пробудился оттого, что кто-то трепал за плечо:

– Аня, аснись! Аня!

– Дуня! Чего тебе?

– Адём! – девушка тянула его за руку. – Аня, адём!

Пришлось пойти за настойчивой девицей. Дуня привела его к маленькой избушке в самом конце двора, там жила бабушка Мирониха. Нагнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, Ваня вошёл. Комната была маленькая и курная, но везде: на стенах, под потолком – на вбитых гвоздях и протянутых верёвках висели пучки трав. Запах стоял благодатный, от него мутилось в голове…

– Пришёл, сынок? – из-за печки выглянула старушка.

Столько в её голосе было нежности и ласки, что Иван, весь день бывший как кремень, размяк и опустился прямо на пол перед печкой, приложив руки к её тёплому боку.

– Пришёл, бабушка, – тихо отозвался.

– Чую, сынок, ты что-то задумал, – Мирониха подала ему мису с варёной картошкой, политой постным маслом, и краюху хлеба. – Что-то богопротивное…но… отговаривать не буду, милок. Натерпелся ты. Взыскует отмщения душа твоя. Дай раны посмотрю, славный мой!

Дуня помогла снять рубаху и опять заплакала.

– Дуняша! – прикрикнула бабушка. – Прекрати! Слёзы не помогут, мазь неси скорей, а то…

Когда спина была обработана и забинтована, Ваня почувствовал такую истому во всём теле, что не смог подняться с полу.

– Дуня, – прошептал он, – прости. Из-за меня, дурака неразумного, тебе пострадать пришлось. Одни несчастья я людям приношу. Зря ты меня, бабушка, приветила, и тебе достанется от барина. Да и люди… мало ли чего болтать будут… языками тебя мыть на старости лет.

– Ты не бойся, дурачок, мне никто не указ! – усмехнулась травница. – Ни барин твой, ни челядь глупая! Спи спокойно здесь. Дуня тюфячок принесёт да укрыться. Отдыхай парень, тебе силы нужны на то, что ты задумал.

– Бабушка, – уже засыпая, спросил он. – А как ты догадалась, что я притворяюсь? Никто не понял…

– Поняли те, сынок, кто любит тебя как родного, – Дуняша, Палаша, да я, старуха старая.

– И вовсе ты не старая… – под тихий говорок бабушки Миронихи Иван и не заметил, как провалился в целительный сон.

Он спал, и снилось ему только хорошее, от чего парень улыбался во сне. Травница увидела его улыбку, когда рано утром подошла разбудить Ивана и маленько подкормить его, чтоб выздоравливал быстрее. Такое спокойное, умиротворённое было у него лицо, что на глаза её набежали слёзы и, не удержавшись, она перекрестила его, спящего:

– Спит, ровно андел небесный! Ваня, сынок, вставать пора, не то барские псы нагрянут!

Иван открыл глаза, и видно было, как он возвращается из сна в явь: брови сошлись, челюсти сжались, вспомнив всё, он заново ощутил в груди ком тяжёлого жаркого гнева.

– Утро доброе, бабушка! – встал, с трудом разогнув спину, перекрестился на иконы, умылся и съел нехитрую снедь, которую ему предложили, поблагодарив с поклоном. – Не знаю, бабушка, смогу ли когда отплатить тебе за добро и за ласку, только разве службу какую сослужить…

– Иди, глупый! – ласковые морщинки побежали по лицу Миронихи, собираясь в причудливые рисунки. – Иди, а то влетит тебе!

Ближе к десяти утра пробудился барин и затребовал к себе дворецкого да камердинера с докладом, что произошло в имении, пока он спал. Иван, звеня кандалами, убирал двор и вдруг увидел Семёна Пармоновича, еле передвигающего ноги. Старик как будто высох ещё больше и одряхлел за то время, когда Вани не было в поместье.

«Неужели и его пороли из-за меня? – ворохнулась непрошеная мысль. – Сколько же человек пострадало из-за моего побега?!» – кровь бросилась в лицо, гнетущая боль в груди усилилась. Семён Пармонович неожиданно покачнулся и упал. Ваня отбросил метлу иринулся к нему, стащив армяк, подложил его старику под голову и опустился рядом на колени. Тот поднял на него налитые кровью, слезящиеся глаза, и парень внезапно понял, что старик умирает.

– Бабушку Мирониху позовите!– крикнул он. – Дяде Семёну плохо!

– Ваня, я умираю… – тихо и с трудом проговорил старик. – У меня есть немного денег… откладывал, хотел выкупиться… возьми себе… они у Миронихи, она знает. Хочу сказать тебе ещё кое-что… Хорошая была барыня Елизавета Владимировна… но чёрное дело она содеяла с тобой… не желала вольную тебе давать… барин-то сразу думал… чтоб два сына у него было… а она возревновала, не восхотела, чтобы сына крепостной девки в правах уравняли…

– Дядя Семён, поберегите силы, помолчите! – взмолился Иван, ему абсолютно не хотелось слушать плохое о своей барыне, которую он почитал ангелом на земле.

– Нет, погоди и послушай! – неожиданно твёрдо сказал старик. – Потом барыня смягчилась к тебе, полюбила, но если бы не удар, ты бы не узнал о своём родстве… Андрей Александрович, царствие ему небесное, перед смертью клятву с неё взял освободить тебя, но она всё тянула и померла, так и не выполнив волю мужа… Ваня, ты равный наследник поместья Зарецких, о том документ есть… один у барыни был, а второй у барина… она не знала… у душеприказчика Алексея… молодой барин тоже не знает… я один…достань документ… до…стань… – исчерпав силы, старик безвольно откинул голову.

– Что тут? – раздался резкий голос. – Что за документ?

Иван поднял взгляд и увидел Федьку, который стоял, помахивая плетью.

– Не знаю, Фёдор Ипатьевич.

– Что с ним? Помирает?

– Не могу знать. Травницу позвал, она скажет.

– Оставь его и иди работай, – приказал Федька. – Я разберусь.

Иван продолжил уборку двора, поглядывая на старого дворецкого и приковылявшую травницу, склонившуюся над ним. После недолгого осмотра она покачала головой и тихо сказала:

– Не жилец. Удар это.

Ванька яростнее замахал метлой: вот ещё один человек, из тех, кто знал его, уходит из этого мира. И возможно, он тоже приложил к этому руку. Из тягостных дум его вырвал голос Федьки:

– Ты, иди к барину, он требует!

– Слушаюсь, – парень отложил метлу, отёр руки: «Что ты ещё придумал, братец?»

Пройдя коридорами, вошёл в до боли знакомый кабинет.

– Ну вот что с тобой делать? – устало и как-то безжизненно сказал Александр, когда звон кандалов достиг его ушей.

– Я провинился, барин? – не понял Иван.

Он переступил с ноги на ногу: кандалы натёрли лодыжки до крови, а обувки ему никакой не дали, босые ноги успели намёрзнуться и сейчас в тепле начали отходить и мозжить.

– Что ты топчешься?? Стой спокойно! – рявкнул Саша, от усталости его не осталось и следа.

Такой быстрый переход от равнодушия к бешенству удивил Ивана. Нервы его и так были на пределе: за любой опрометчивый шаг, слово или поступок его могла ждать жесточайшая расплата, а он ещё не окреп как следует, не втёрся в доверие и не мог привести свой план в исполнение, тем более барин был не один, а с двумя цепными псами – Климом и Прохором, которые, подражая хозяину, смотрели на Ивана с высокомерным презрением.

– Стою, ваша милость, – застыл, насколько это было возможно.

– Он ещё спрашивает?! Сам знаешь!

Александр уставился на брата, и лицо его, с вполне приятными чертами, внезапно напомнило Ивану картины Босха, на которых звероподобных людей за их грехи безжалостно истязали злобные демоны.

– Видит Бог, не знаю, барин, – он, действительно, не мог сообразить, что успел сделать не так за какие-то сутки.

С гадливостью взглянув на него, Александр потряс в воздухе исписанным листком:

– Знаешь, что это??

– Не могу знать…

– Нарочный утром доставил. Повестка. В моём поместье будут проводить расследование. Якобы моим крестьянам плохо живётся! – он скрипнул зубами. – Твоих рук дело, признайся?!

– Ваша милость… – смешался Иван, не зная, как доказать свою невиновность.

Он понял, откуда ветер дует, и это наполнило сердце радостью: Михаил Петрович, как и обещал, решил принять всевозможные меры к вызволению его из рабства.

– Никоим образом не я, у меня и в мыслях не было! Я… – он замолчал, не находя подходящих слов. – Ваша воля, Александр Андреич, не знаю, что сказать, что сделать, чтоб вы мне поверили, но Богом клянусь, это не я! – Ваня опустился на колени, звякнув цепями. – Наказывайте…

Хозяин задумчиво смотрел на него сверху вниз и не спешил отдавать приказ о наказании. Как и прежде, показное смирение смягчало его и позволяло избежать кары. Он вздохнул:

– Ну ладно, встань… Федя! – позвонил в колокольчик.

– Мин херц? – камердинер как будто ждал за дверью. – Чего изволишь? – хищно покосился на Ивана.

– Ты вот что, сгони всех на двор, надо волю объявить. А этого, – кивнул на парня, – помыть, переодеть, кандалы и рогатку снять да на конюшню опять его, пусть там работает.

Фёдор открыл было рот, чтобы возразить, но барин его опередил:

– На время, не насовсем.

Дворовых согнали и объявили барскую волю: если кто на вопросы сторонних людей вздумает пожаловаться или просто позволит себе быть в виде печальном и озабоченном, пусть пеняет на себя! Чиновники уедут, а барин останется. И плети тогда покажутся милостью – провинившихся в рекруты продадут или в Сибирь отправят. Челядь хмурилась и мотала на ус…

Ване разрешили помыться в тёплой бане, что показалось ему, продрогшему, блаженством, дали чистую одежду да опорки. Ноги возрадовались. Щиколотки он замотал тряпицами и с облегчением вздохнул: силы начали возвращаться. Конюхи опять приняли его в свою компанию; хмурые и неразговорчивые они были, но парень их не винил: с таким хозяином немудрено было вовсе перестать улыбаться. Но хорошо было опять иметь какое-то подобие своего угла, хоть лавку, на которой можно спать. Правда, не успел он вечером войти в знакомое помещение, как нахлынули тяжкие воспоминания о Савве, от которых вновь спёрло дыхание в груди и зажгло глаза…Но Иван не позволил себе раскисать, решив копить весь гнев, всю боль, чтобы потом вложить в один удар…

***

На следующий день прямо с раннего утра ожидали «дорогих гостей»: кухарки без передышки готовили разнообразные блюда, горничные приводили в порядок серебро, всей дворне приказали надеть лучшие наряды и встречать гостей радостными улыбками…

Проверяющие приехали в два часа после полудни. Карета, с трудом добравшаяся до поместья по апрельской распутице, хотя дорога уже частично подсохла, была грязна и разбита, лошади выглядели усталыми. Подбежавшие конюхи приняли лошадей, Сенька откинул ступеньку, и из кареты вышел важный осанистый господин в мундире, с усами, бакенбардами и бородой, расчёсанной на две стороны. Ступив на землю, он охнул и схватился за поясницу. Рядом оказавшийся Федот поддержал его:

– Что такое, ваше превосходительство?

– Да вот в спину вступило, – досадливо ответил приезжий. – А барин твой где? Ожидает ли нас?

Из кареты вышел молодой рыжеволосый человек в чёрном сюртуке с портфелем подмышкой:

– Никанор Иваныч! – воскликнул он. – Я же говорил! Куда так спешили, надобно было отдохнуть!

– Василий, не мельтеши! – недовольно сказал чиновник. – Сейчас всё образуется!

Он попытался разогнуться, но не смог, охнул и застыл.

– Никанор Иваныч! – рыжий подскочил к нему и подставил руку для опоры.

Вдвоём с Федькой они осторожно повели чиновника к парадному крыльцу. Сбежавшаяся дворня, выстроившись коридором, переглядывалась и шушукала; на шум вышел Александр Андреич и всплеснул руками:

– Здравствуйте, ваше превосходительство! Что приключилось с вами??

– Здравствуйте, молодой человек, – не очень приветливо ответил Никанор Иванович, но, возможно, трудно было быть приветливым в согбенном положении да ещё терзаемым болью.

Гостя, с трудом взобравшегося по ступенькам, устроили в прихожей на небольшом диванчике; Саша приказал привести Мирониху.

– Есть ли у вас в поместье доктор? – поинтересовался молодой чиновник.

– Да мне-то без надобности, сейчас травница придёт, – пожал плечами помещик.

– Перед вами государственное лицо! Какая ещё травница?! – возмутился рыжий.

– Не извольте беспокоиться, ваша милость! – встрял в разговор Федька. – Бабка Мирониха лучшему лекарю сто очков вперёд даст! Да! – он закивал лохматой головой.

Чиновник неприязненно посмотрел на него и обратился к Саше:

– Это Никанор Иванович Потешкин, действительный статский советник, я Василий Алексеевич Коновалов, коллежский секретарь. Мы наделены полномочиями, полученными от высочайшего лица, произвести проверку вашего поместья на предмет благополучного и практического управления и заботы о благоденствии вверенных вам подопечных душ, – не переводя дыхания высказался молодой человек. – Где мы можем расположиться?

– Я сейчас же прикажу проводить ваше благородие в подготовленные комнаты, – с лёгким поклоном сказал Саша. – Фёдор!

– Василий! – простонал Никанор Иванович. – Я с места не сдвинусь, не могу! Ты иди устраивайся, а я тут подожду травницу вашу, ох!.. Да кого угодно!

Его полное лицо в раме благородных седых волос было красным и искажённым от боли, которую приходилось терпеть.

– Как скажете, Никанор Иваныч! – молодой человек проследовал за Фёдором, за ним внесли дорожные чемоданы и портфель.

Александр хотел было начать светскую беседу, но, посмотрев на страдающего чиновника, счёл за лучшее промолчать. Ожидание становилось напряжённым, чиновник охал и стонал, Саша потихоньку начинал беситься.

– Что случилось, батюшка? – Мирониха, толстая, косолапая, в длинной юбке, кофте и платке, переваливаясь, как утка, проковыляла по ступеням и остановилась перед барином.

– Бабка, вот гость к нам приехал высокородный, да приболел. Сможешь помочь? Иль за лекарем посылать? – строго спросил Саша.

– Что болит-то, батюшка? – обратилась старуха к чиновнику.

– Болит, мать, спина, сил нет… – простонало должностное лицо.

– Али прострел у тебя? – она задумчиво смотрела на высокородного гостя, оправляя платок.

– Ревматизм это, старуха, – Василий Алексеевич подошёл незаметно. – Ты знаешь ли, что это?

– Прострел по-нашему, – подтвердила Мирониха. – Полечить можно. Отварами да мазями за неделю как рукой сымет, батюшка.

– Ох! – горестно возопил чиновник. – Неделя! Сил моих нет терпеть…

– А я говорил, Никанор Иваныч, – въедливо сказал секретарь. – Говорил! Не надо спешить! Вы же как на пожар…

– Подождите, голубчик, вы это к чему сейчас говорите? – перебила его Мирониха.

Тот застыл с открытым ртом.

– Вашему начальнику полегчает ли от этих слов? – продолжила она.

– Бабка! – гневно крикнул Саша. – С ума сошла?! Ты кому это говоришь?!

Никанор Иваныч тихо умирал на диванчике:

– Что ж вы все кричите… Василий, бабка дело говорит: занудный ты, как старик! Всё об одном и том же талдычишь… Мать, а быстрее помочь есть средство? – он обратил страдальческий взор на травницу.

– Как не быть, батюшка, конечно, есть, – закивала старушка.

– Какое же? – чиновник оживился, насколько это позволила терзающая его спину боль.

– А посечь тебя надо, батюшка, – скромно ответствовала она.

– Что?! – подскочил секретарь. – Ты что несёшь?? Совсем страх потеряла, ведьма?!

– Ошалела, бабка? – сквозь зубы сказал Фёдор, подойдя к ней. – Сейчас я тебя посеку, чтоб неповадно было!

Мирониха с презрением посмотрела на него и перевела взгляд на рыжего чиновника:

– А ты что подлетел-то, барин? – в голосе травницы сквозила почти неощутимая ирония. – Заговор такой есть: больного надо посечь топором, положив его через порог. Да со словами нужными. А ты что иное подумал, что ли?

– Давай… топором… – простонал Никанор Иванович. – Да побыстрее, моченьки нет никакой!

– Слушаюсь, батюшка, – закивала Мирониха, оправляя платок. – Больного надо положить животом на порог и оголить поясницу.

– Приподняться не могу! – охнул чиновник.

– А и не надо тебе, батюшка, – заспешила бабка. – Чичас молодцов кликнем, они тебя махом перенесут! Александр Андреич, ваша милость, прикажите!

Александр Андреич, стоявший столбом, кивнул Фёдору, тот выскочил во двор и позвал первых попавшихся парней.

– И топор пусть принесут! – крикнула вслед травница.

Когда всё было устроено и больной лежал с голой спиной, Мирониха заковыляла к нему, держа топор. Остановившись рядом с чиновником, нагнулась, кряхтя, и принялась тихонечко сечь поясницу лезвием, приговаривая:

–Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь, аминь, аминь. Батюшка булатный топор, разнеми боли и скорби внутренние, костевые, жиловые, мозговые, как у булатного топора ничего не болит, нигде не щемит, так и у раба Божия Никанора чтобы нигде не болело, не щемило. Встаньте, все косточки, жилочки, на свое место. Как у младенца ничего нигде не болит, косточки не щемит, так и у раба Божия Никанора чтобы нигде не болело, не щемило. Будьте, мои слова, крепки, лепки, крепче камня серого и острого ножа булатного и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Три раза бабка читала заговор. Саша, скрестив руки на груди, скептически смотрел на происходящее, молодой чиновник кривился с недоверием, Федька хмурил брови, и только сам больной принимал процедуру с надеждой в сердце. Закончив, Мирониха сама с трудом разогнулась и спросила у больного:

– Ну, батюшка? Что спина твоя?

Он несмело пошевелился и протянул руку. Федька и рыжий чиновник подскочили и помогли ему встать. Никанор Иванович очень осторожно поднялся и ещё более осторожно распрямился. Поясница была в красных тонких следах от лезвия топора, кое-где даже выступили крохотные капельки крови. Его превосходительство потрогал рукой спину, на напряжённом лице потихоньку появилось удивление и облегчение, черты разгладились, цвет кожи из багрового стал розовым, брови разошлись:

– Ну, мать, не наврала! И впрямь, полегчало! – он покачался вправо-влево и стал заправлять рубаху.

Василий Алексеевич помог начальнику оправиться и застегнуть мундир. Никанор Иванович глубоко вдохнул и обратился уже к Александру:

– Чудеса творит ваша травница, Александр Андреич! Повезло такую искусницу иметь в распоряжении: можно быть в абсолютном, совершенном спокойствии относительно здоровья своего и своих близких! Вы везунчик, однако.

Саша чуть поклонился, не зная, что сказать. Чиновник хмыкнул и обратился к Миронихе:

– Чем вознаградить тебя, говори!

Она не спеша оправила юбку, разгладив на ней невидимые складки:

– А ты поздоровел, батюшка, вот и награда мне, грешнице.

– А почему грешницей себя называешь? – удивился чиновник.

– Да ведь все мы под Богом ходим и грешим помаленьку. Али не так?

– Так-то оно так… – он призадумался. – Но, думаю, у тебя, мать, грехов не столь много, как у иных господ.

Услышав это, Саша почувствовал, как внутри всё начинает дрожать от гнева.

– Я девку пришлю к тебе, – тем временем продолжила Мирониха. – Она настойку принесёт да мазь целебную. Недельку-то полечить надо бы. Пусть спину помажет, персты у ней лёгкие-лёгкие, ничего не почуешь. Верно говорю!

– Благодарю, мать, – чиновник склонил голову. – Когда девка твоя придёт?

– Да вот отдохнёшь маненько, она и прибежит. Пойду я, батюшка, – травница поклонилась и, тяжело переваливаясь, пошла.

– Вот колдунья! – он восхищённо причмокнул языком. – Мне бы такую! Я бы о спине-то и позабыл! Да, Василий?

– Ну, не знаю, не знаю… – протянул молодой человек. – Всё же научные знания – это сила, а здесь бабка какая-то необразованная…

– Ох, Вася, – с неудовольствием оглянулся на него Никанор Иваныч. – Что ж ты скучный какой? Бабка ему необразованная, вишь ты! Да народ-то поболе нашего в иных вещах разбирается! Верно я говорю, Александр Андреич? – внимательный взгляд его обратился на молодого помещика.

– Это в каких вещах? – Саша передёрнул плечами. – Не подскажете ли, вам видней, ваше превосходительство.

– Да вот хоть в травах целебных, или в счетоводстве, или в стихах… так ли?

– У меня, к прискорбию, нет таковых талантов, иначе ведь я бы почитал себя очень удачливым, володея такими людьми. Не соблаговолите ли отобедать, ваше превосходительство? – перевёл он тему. – Обед готов, ждали лишь вас!

– Никанор Иваныч, – молодой чиновник весь навострился, как борзая, в животе у него заурчало.

Его превосходительство хмыкнул:

– Ну, коль готово, отобедаем.

В столовой, вкушая разнообразные блюда с серебряных тарелок серебряными же приборами, чиновник заметил:

– А у тебя хорошо идут дела, Александр Андреич!

– Не жалуюсь, ваше превосходительство, – согласился тот.

– А кто у тебя управляющий?

– У меня их несколько, а вот воедино всё самому приходится сводить, тружусь, как пчела, – пожаловался молодой помещик.

– Так у твоего отца был замечательный человек, Парфён Пантелеймоныч, кажется? Где он? Большого ума, говорят, – отправляя в рот кусок пулярки в винном соусе, поинтересовался чиновник.

– Когда это было! – Саша досадливо махнул рукой. – Отец с матерью дали ему вольную за верную службу, и (вы же знаете этих крепостных?) он сразу ушёл из поместья, никакой благодарности от них не дождешься! Просто покинул меня в трудный час – и всё!

Саша сам себе противоречил, не замечая этого, а вот проверяющий слушал да на ус мотал.

– Так что сам, всё сам…

– Пулярка знатная у вас! – неожиданно воскликнул Василий. – Можно кухарку поблагодарить?

– Это… зачем же, ваше благородие? – смешался Александр.

– Позовите, голубчик, – обратился Никанор Иваныч к Фёдору. – Уважьте старика!

Федька метнул взгляд на хозяина, Саша пожал плечами и кивнул. В комнату как-то боком, вытирая руки о передник, вошла Фрося-кухарка, невысокая румяная баба лет сорока с небольшим. На лице её читался испуг: отродясь не случалось, чтоб молодой барин позвал ее с кухни в столовую.

– Ну-с, вот она… – Саша пощёлкал пальцами, силясь припомнить, как зовут женщину, которая ежедневно услаждала его отменными блюдами.

– Ефросинья, – шепнул Фёдор.

– Ефросинья, много лет у нас кухаркой работает. Сейчас тебе его превосходительство задаст вопросы, а ты отвечай. Да не бойся!

– Что ж, милая, – оборотился Никанор Иваныч к перепуганной женщине. – Давно ли ты работаешь у барина?

– Да как покойный барин Ондрей Ляксандрыч, царство ему небесное, – она перекрестилась, – купил меня у прежнего помещика, а тому уж годов двадцать будет.

– Годов двадцать… это долго! И что, всем довольна? – прищурился чиновник.

– Всем довольны, батюшка, – баба начала кланяться. – Живём хорошо, грех жаловаться, всего в достатке, слава Богу, не жалуемся, всё ладно да складно у нас…

Никанор Иваныч слушал бормотанье кухарки и не перебивал её. Дождавшись паузы, мягко спросил:

– А что, Фрося, которому барину лучше было служить – Андрею Александровичу или Александру Андреевичу?

– Вестимо, Ондрею Ляксандрычу, царствие ему небесное.

– А что так?

– Добрый он был барин, не забижал.

– А Александр Андреевич обижает, что ли?

Кухарка вздрогнула, сообразив, что сболтнула лишнее, и перевела взгляд на своего хозяина. Он сидел, опустив глаза в тарелку, и ковырял вилкой салат оливье.

– Как можно, барин, не забижает, – тихо сказала Фрося. – Ляксандра Ондреич -добрый барин.

– Ясно, – сказал Никанор Иваныч. – Спасибо тебе, Фрося, ты очень хорошо готовишь!

– Просто изумительно! – воскликнул Василий Алексеевич. – Пулярка просто отменна!

– Благодарствую… Можно идти, барин? – спросила женщина, не поднимая глаз.

– Да, иди, – разрешил Саша, чувствуя, как руки чешутся надавать ей пощёчин.

«Ну погоди, получишь ты у меня, мерзавка!» – подумал он, надевая на лицо улыбку. – Федя, подавай десерт!

После обеда с разговорами, на который, как водится, ушло боле двух часов, хозяева и гости прилегли отдохнуть. Причём Василий Алексеевич и правда задремал, а вот Никанор Иваныч, несмотря на свой почтенный возраст, не сомкнул глаз, всё думал, как исполнить поручение, возложенное на него графом Михаилом Петровичем Завадским. Будучи близким другом графа, человеком тоже весьма разумным и лояльным, действительный статский советник умеренно относился к крепостному праву, считая его само собой разумеющимся, но крайне отрицательно – к помещикам, злоупотреблявшими своими полномочиями. «Всё должно быть в меру – провинился твой человек – накажи его. Но все мы под Богом ходим, все рабы Божьи, помни об этом и не злодействуй, – приговаривал он. – Самодуры не должны владеть людьми». Поэтому с великой охотой согласился поехать с инспекцией в имение генерал-аншефа Зарецкого, заручившись соответствующей бумагой канцелярии Прозоровского Александра Александровича, главнокомандующего в столичном городе Москве и во всей Московской губернии, где у Никанора Иваныча тоже было предостаточно связей.

Сейчас, лёжа на диванчике и вспоминая реакцию кухарки, он понимал, что крепостным было дано строжайшее указание: говорить, что всем довольны и иного не желают.

– И ведь наказанием пригрозил, не иначе… – пробормотал он, припоминая покрасневшее лицо помещика.

В дверь осторожно постучали:

– Ваше превосходительство, девка от травницы пришла.

– Да, да, пусть заходит! – Никанор Иванович оживился, подумав, что вот как раз представился случай поговорить тет-а-тет с дворней.

В комнату несмело вошла Дуня, за ней просунулась лохматая голова Федьки:

– Дунька-птичница, немая она, – доложил он.

Чиновник крякнул от досады, но больше никак своего неудовольствия не продемонстрировал.

– Заходи, девонька! – пригласил. – Мне лечь и сорочку поднять?

Девушка покивала, ставя на прикроватный столик бутыль с настойкой и мису с мазью. Полотно для перевязки, скрученное рулоном, достала из большого кармана передника. Налила в стакан воды, отмерила на глазок настойки и протянула Никанору Ивановичу. Он выпил и улёгся на живот.

– Настойка боль утоляет? – спросил.

– Уху, – промычала Дуня, осторожно заворачивая рубаху, чтобы обнажить иссечённую спину. Её тонкие пальчики сноровисто принялись за дело, невесомыми прикосновениями нанося мазь.

– Дуня, ты давно в поместье живёшь?

– Ано, аин, – ответила девушка.

– Родилась здесь?

– Аха.

– И всех знаешь?

– Ех, ех, аин.

– И Ваню-конюха?

Девушка замерла, пальцы её перестали порхать по спине старика.

– Отвечай, не бойся, я никому не скажу! Только я буду знать. И барину твоему не скажу, он тебя не накажет.

Дуня вновь принялась за дело, утвердительно промычав. Никанор Иванович осторожными наводящими вопросами, требующими лишь отрицательного или положительного ответа, выведал у неё некоторую информацию, получив общую картину происходившего в поместье. Он даже узнал, что кто-то из челяди самоубился из-за истязательств, и выяснил, что Ваня был жесточайшим образом наказан за свой побег. Как – он не узнал, конечно, но при вопросе об этом Дуня начала плакать. Никанору Иванычу было достаточно.

– Иди, девонька, не плачь! – дал он ей свой платок. – Приходи когда надо. Скажешь, меня лечить идёшь.

Лицо старика было таким добрым, что девушка, почти не видевшая в своей жизни ласки, улыбнулась сквозь слёзы и согласно кивнула.

Чиновник вздохнул. Подобные расследования, на его памяти, как правило, заканчивались ничем. Любые злодеяния помещиков оправдывались, закон всегда был на стороне власть имущих. Из сотни расследований, дай Бог, три – два, а то и меньше решались в пользу измученного простого люда. Накладывались ограничения на управление поместьем, а иной раз и отбиралось имение вместе с крепостными в государственную казну. Таковое случалось, когда бывали собраны веские доказательства против помещика, действия которого послужили причиной смерти его людей. Зато обратная ситуация, когда крестьян, посмевших подать челобитную о своём плачевном состоянии, объявляли бунтовщиками, жесточайшим образом наказывали и отправляли обратно в лапы бесчеловечному владельцу, случалась сплошь и рядом. Что им приходилось переносить от разъярённого хозяина – никому не известно…

– Здесь мы ничего противозаконного не обнаружим… – задумчиво проговорил он.

Поясница совершенно перестала напоминать о себе, Никанор Иванович чувствовал себя свежим и бодрым. Он посмотрел на спящего помощника и вышел из комнаты:

– Проводи-ка меня, дружок, в девичью, – обратился к казачку, навытяжку стоявшему у дверей.

Направившись в девичью, чиновник предполагал, что увидит там клоаку: духоту, смрад, девок, полуослепших от тяжёлой мелкой работы, но в действительности застал чистоту, порядок и кружевниц, склонившихся над козлами. Горница была невеликой, но сухой и уютной, в красном углу – божница, у стены – голландка, окна достаточно большие, света пропускали много. Бревенчатые стены были увешаны работами кружевниц, лавки и топчаны стояли по количеству мастериц – никто из них не спал на полу. Девушки тихо пели песню, коклюшки сухо постукивали – если бы не грустный напев, картинка бы внушала умиление.

– Во сыром во сыром бору

Не кукушечка поёт,

Красна девица косу вьёт,

Красна девица слёзы льёт, – начинала одна девушка звонким сопрано, остальные подхватывали, сплетая голоса в невыразимо чарующий печальный венок:

– Во сыром во сыром бору

Скачет заинька серенький,

Навострил ушки шёлковы,

Слышит жалобу долгую.

«Ты скачи, милый заюшка,

К моей родненькой матушке,

Расспроси, как в неволе быть,

Как печаль мне свою избыть.

Государь ты мой батюшка,

Пожалей сиротинушку,

Выкупи из неволюшки,

Помоги своей дочушке.

Не поднять белы рученьки,

Не шагнуть резвой ноженьке,

Злая доля меня гнетёт,

Воля барская спину гнёт».

«Уж ты милая доченька, -

Отвечает мне батюшка. -

Злата-серебра нет у нас,

Ты стерпи, не вздымая глаз.

Горя горького досыта

Нахлебаешься, доченька,

Но потом боль притупится,

Тебе стерпится, слюбится»

Во сыром во сыром бору

Не кукушечка поёт,

Красна девица слёзы льёт,

Красна девица петлю вьёт.¹⁸

Никанор Иванович постоял, прислушиваясь к тоске, казалось, разлитой в самом воздухе, потом сказал:

– Доброго вам здравия, девушки!

Кружевницы вскочили с лавок и присели в почтительном полупоклоне:

– Здравствуйте, барин!

– Работайте, голубушки, а я вас поспрашиваю. Что песня-то у вас какая грустная?

– А нам её Ваня-конюх сложил, – ответила Арина, зеленоглазая мастерица. – Пожалел нас.

– Вот оно что… – призадумался Никанор Иванович. – А хорошо ли живётся вам, девицы?

– Хорошо, барин, – вразнобой ответили они.

– Едите вдоволь?

– Вдоволь, барин.

– Что, барин ваш не балует?

– Как не баловать? – ответила за всех Палаша. – Александр Андреич молодой барин, всякое быват: то на охоту поедут, то гостей пригласят, как же без энтого.

– Да разве это баловство? Я о другом тебе толкую.

– О каком другом? – удивилась она. – Мы мало о барских забавах знаем, работаем много.

– Много ли уроков барин задаёт? – продолжал выспрашивать чиновник.

– По силам, батюшка, по силам, – отозвалась другая кружевница, Груша. – Но и от дела лытать не приходится.

– А что у тебя на шее, девица? – поинтересовался Никанор Иванович.

Груша смешалась, покраснела, затеребила ворот вышитой рубахи:

– Это… это я, барин…

– Ну что?

– Это я гайтаном натёрла, когда на шею вязала… – нашлась она.

– Да? – чиновник присмотрелся повнимательнее: на шее каждой кружевницы были утолщённые красные потёртости, отдалённо напоминавшие рубцы от кандалов. «Это же следы от рогаток, – догадался старик. – Рогатки девкам надевает, чтоб не спали и работали дольше». Он покачал головой, понимая, что расспросы бесполезны: мастерицы, опасаясь барского гнева, ничего ему не скажут, но всё же предпринял ещё одну попытку.

– Часто ли гневается ваш барин, девицы?

– А сам видал ли таких бар, кто не гневлив? – спросила на вид самая младшая из девушек. Палаша шикнула на неё:

– Цыть, дурная! Конечно, ругается, барин! А как не ругать-то нас? То кружево попортим, то вовремя не сплетём, то нитки спутаем… Без энтого никак!

– Бьёт? – прищурился Никанор Иванович.

– Так только, для острастки разве шлёпнет разок-другой…

– А парней крепостных наказывает… Ваньку-конюха, например?

Палаша вздрогнула и опустила на работу глаза, заблестевшие от слёз:

– Нет, ваша милость, так только, попугать чтоб…

– Да ладно тебе, Палашенька! – вмешалась Ариша. – Дерёт иногда их барин! Баклуши бьют да нерадиво работают! Поделом им! Убыли ни в чём барском быть не должно! – сказав это, она подняла на чиновника взор, который ни смиренным, ни покорным назвать было нельзя. – Ты, ваша милость, поспрашивай у тех, кто на улице работает, мы здеся мало что знаем.

– Ладно, красавицы, работайте, – Никанор Иванович вышел из горницы.

– Можешь заходить, – велел Артемию, которому до того приказал выйти из девичьей, чтоб он не мешал разговору. – Служи свою службу.

Артемий, похожий на барашка, был приставлен надзирать за девками, чтоб работали, не отлынивали, запоминал, кто не усердничает, и докладывал о том хозяину. Но он был парень не вредный, кружевниц жалел и доносил на них нечасто, не желая, чтоб из-за него их пороли на конюшне. Он справедливо полагал, что девушкам и так приходится несладко…

Никанор Иванович вернулся в комнату, разбудил крепко спавшего Василия, и они отправились гулять по поместью, наблюдая за устройством жизни крепостных, расспрашивая их о том, о сём, пытаясь определить, насколько они довольны своей жизнью. Дворовые держались стойко, на вопросы отвечали кратко, не распространяясь. В общем и целом складывалась картина, что в имении всё разумно и благодатно устроено, челядь обожает своего барина и готова жизнь положить ради него. Так, прохаживаясь, они добрались и до конюшни. Тут у чиновника был особый интерес: вызвать на разговор Ивана, передать ему весточку от графа и попросить ответа. Дело, казалось бы, простое, оказалось невыполнимым: за конюхами надзирал Федька, и уходить из конюшни на время разговора он не собирался. Никанор Иванович поговорил понемногу с каждым работником и, наконец, обратился к высокому русому молодцу, тщательно вычищавшему денник:

– Парень, отложи вилы, как звать тебя?

– Ванькой, – глухо сказал он, послушно отставил вилы и повернулся, повесив руки по бокам.

Чиновник увидел серые запавшие глаза, исхудавшее лицо, заметил кровавые, плохо заживающие рубцы на запястьях, которые не скрывали засученные рукава рубахи:

– Иван Андреевич? – тихо спросил.

Парень дёрнулся, как от удара, вскинул на него загоревшийся было взгляд, но тут же опустил его: в конюшню вошёл Фёдор и привалился к стене, скрестив на груди руки и с усмешкой глядя на них.

– Чего изволите, барин? – спросил Иван.

– Поговорить хочу с тобой, голубчик, только и всего. Ты не против?

– Воля ваша, барин, спрашивайте.

– Скажи, Ваня, ты доволен своим житьём?

– Премного благодарен, ваше превосходительство, всего хватает, всего вдосталь.

– Работы тоже вдосталь?

– Трудов много, но как же иначе-то? Поместье большое, хлопот немерено. Делу должно делаться.

– И как? Справляетесь? Барин не лютует?

– Александр Андреич милостивый барин, зазря не накажет.

– И часто вам попадает? – чиновник спиной почуял, что Фёдор напрягся.

– Бывает иногда. Ведь и скотина порой дуреет, и её надо вразумить, – глухо ответил Иван. Ладони его сжались в кулаки, и это не ускользнуло от острого взгляда старика.

– И тебя вразумляли? – тихо спросил парня.

– Было за что. Заслужил, – кратко сказал он. – Мне работать надо, ваше превосходительство, убыли ни в чём барском быть не должно. Дозвольте?

Второй раз за сегодняшний день чиновник услышал эту фразу, сказанную с явным непокорством.

– Работай, Ваня.

Иван повернулся за вилами, и Никанор Иванович заметил коричневые пятна на рубахе и кровавую полосу на правой руке, змеившуюся от локтя к запястью.

– Ну-с, Василий, всё записал?

– Конечно, Никанор Иваныч! – секретарь аккуратно закупорил чернильницу, уложил её и перо в специальное отделение и захлопнул переносную конторку.

– Умаялись, ваше превосходительство? – в голосе Фёдора тонкой струёй был разлит яд. – Пожалуйте чаю откушать, барин ожидает.

Во время чаепития господам было предложено три перемены блюд и несколько десертов. Василий Алексеевич и Саша воздали должное трудам стряпухи, Никанор Иванович, памятуя о своём возрасте, на угощение не налегал, пил чай мелкими глоточками и рассматривал молодого помещика, пытаясь понять, что за человек перед ним, чем интересуется, каковы его пристрастия. Наличие хамоватых прихвостней уже говорило само за себя, уже определяло уровень. «Но ведь он получил образование, и, кажется, неплохое, в отличие от заплесневевших провинциальных помещиков, – думал Никанор Иванович, поглядывая на Сашу, поглощавшего с удовольствием блюдо за блюдом.– Ежели его брат такой умница, каковым изобразил мне его Михаил Петрович, ежели плоды наук были в его свободном распоряжении, отчего один брат впитал всё как губка и даже больше, а второй начал опускаться на дно, уподобляясь худшим представителям «просвещённого» дворянства? Неисповедимы пути твои, Господи!» – заключил размышления старик.

За столом царило молчание, прерываемое редкими репликами о погоде да об урожае. «Пустые разговоры!» – с досадой подумал Никанор Иванович, весьма высоко ценивший своё время.

– Послушай, Александр Андреич, – неожиданно сказал он. – Ты, пожалуй, предоставь-ка мне бумаги, где у тебя статьи расходов на дворовых людей – одежда, дрова, еда. Я перед сном пошуршу немножко… Да подушную книгу не забудь.

– Хорошо, ваше превосходительство, – склонил голову Саша. – Федя, обеспечь!

– Да, ваша милость! – камердинер вышел.

– Впрочем, не сомневаюсь, что у вас и там порядок, – задумчиво отметил чиновник.– Вася, я пойду, устал, а ты составь компанию барину. Александр Андреич, пришлите ко мне девку, которая спину мазала, пусть полечит старика.

Никанор Иванович вышел из-за стола, откланялся, молодёжь, привстав, почтительно проводила его, пожелав доброй ночи. Старик отправился ждать бумаги и Дуню с волшебной мазью, Саша, подмигнув Василию Алексеевичу, достал колоду карт:

– Вистанём перед сном?

– Ну… давайте, – протянул секретарь, прекрасно понимая, что Никанор Иванович отправился на боковую, чтобы дать ему возможность выудить хоть что-то у помещика.

– Наливочки? – продолжал завлекать Саша.

– Рябиновая? – прищурил зелёные глаза Василий, который уже снял сюртук, распустил галстух и закатал рукава, обнажив крепкие руки с рельефными мышцами. Кожа его была покрыта лёгким пушком и золотистыми веснушками, как у многих рыжих.

– Обижаете! Малиновая есть, черносмородинная. Ваше благородие, мускулы-то у тебя каковы! – с лёгким оттенком восхищения сказал Саша.

– Боксом занимаюсь. Английская борьба такая, очень полезно для здоровья.

– Это на кулачках, что ли?

– Да, но не по русскому обычаю, а как англичане делают. Экзерсисы.

– Ого! – уважительно отозвался молодой помещик. – Покажете?

– Ну, ежели времени достанет, покажу!

– А пока давайте предадимся радостям плоти, carpe diem, так сказать! – Саша разлил по стопкам наливку и щёлкнул колодой карт.

Никанор Иванович перебирал бумаги, в которых, как он и предполагал, оказалось всё комар носу не подточит. По записям выходило, что дворовых потчуют чуть не три раза в день, одежду обновляют регулярно, дров да всего остального в избытке.

– Да… – промычал чиновник, вспоминая бледные и хмурые лица челяди. – Хоть и надели они лучшие наряды, лицо-то никуда не спрячешь…

В дверь тихонько поскреблись

– Дуня? – встрепенулся старик. – Заходи смелей, красавица!

Зардевшаяся от таких слов, Дуня вошла в комнату и с поклоном протянула чистый выглаженный платок.

– Зачем? Оставила бы себе, у меня ещё есть! – отмахнулся он.

Девушка прижала руку с платком к сердцу и опять поклонилась чиновнику.

– За платок? Да ладно тебе, такие пустяки, – улыбнулся Никанор Иванович. – Давай-ка, доставай свою целебную мазь, да подлечи меня, чтоб мерин старый жеребцом взыграл!

Дуня хихикнула, прикрывшись ладошкой, голубые глаза весело блеснули.

– Рассмешил тебя я? Вот и славно! – он улёгся на живот и закрыл глаза, прислушиваясь к приятным ощущениям в постоянно нывшей пояснице.

– Дуня, – спустя некоторое время спросил он. – А ты только на подхвате у Миронихи или сама лечить умеешь?

Девушка утвердительно промычала.

– Это хорошо, – пробормотал старик. В голове его начал зреть план.

Когда Дуня обработала поясницу и помогла Никанору Ивановичу привстать и перевернуться, он спросил её, внимательно глядя слезящимися и почти бесцветными, но острыми глазам:

– Дуня, Ваня твой друг?

Она, потупив взор, согласно кивнула.

– Я здесь по просьбе великой другого его друга, графа Михаила Петровича Завадского, у которого Ваня в бегах скрывался. Граф очень желает помочь ему, вызволить от вашего барина. Меня попросил разведать, что да как, – старик тяжело вздохнул. – Ничем, Дунечка, я ему помочь не смог, всё у Александра Андреевича чисто, не придерёшься.

Девушка внимательно слушала.

– Не сможешь ли ты, умница, ему записочку передать от графа? Мне бы надо, чтобы Ваня ответ хоть кое-какой нацарапал, да это, думаю, совсем не под силу устроить.

Немая расцвела и протянула руку.

– Поможешь? Передашь? – оживился старик.

Дуня закивала головой и протянула и вторую руку.

Никанор Иванович достал из кармана сюртука сложенную в несколько раз записку и вложил в Дунину маленькую ладошку, обняв её своей большой ладонью:

– Спрячь получше, чтобы никто не нашёл!

Девушка отвернулась от него, совершила короткую манипуляцию и, обернувшись, указала себе на грудь. Щёки её рдели маковым цветом. И такая она была в этот момент красавица: смущённая от возложенного на неё поручения, голубые глаза сияли, розовые губки улыбались, что старик не удержался и погладил её по русым косам:

– Умница ты какая, Дуня!

А она жестами показала, чтобы он дал ей и чем писать. Никанор Иванович нашёл огрызок карандаша, и Дуняша спрятала его туда же.

– Ну вот, – сказал он. – Чтобы тебя ни в чём не заподозрили, как откроем дверь, я тебя хлопну по… попе, а ты сделай вид, что тебе нравится, хорошо?

Игриво блеснув глазами, девушка улыбнулась и кивнула.

– Ну что, красавица! – громко сказал чиновник, открывая дверь. – Утешила старика, озорница!

Дуня засмеялась, и шагнула наружу, но Никанор Иванович поймал её за руку, притянул к себе, чмокнул в щёчку:

– Ух, шалунья! – с этими словами хлопнул ладонью по мягкому месту.

Девушка взвизгнула и побежала по коридору мимо опешившего стража.

– Приходи завтра лечить меня, не забудь! Утром! – крикнул ей вслед чиновник, молодецки подкрутил пышные усы и подмигнул Прохору, стоявшему напротив.

– О как! Учись, пока есть у кого! – гордо сказал ему и захлопнул дверь.

Подобные эскапады были совершенно не в духе Никанора Ивановича: он потерял любимую жену десять лет назад, когда ей было тридцать пять лет, а ему сорок пять, и с тех пор как-то не интересовался женским полом, причислив себя к стану стариков, посвятив себя государственной службе. Но почему-то сейчас ясноглазая и розовощёкая Дуня, крепостная девка, немая, заставила его остывшее старческое сердце трепетать.

– Чудеса! – пробормотал он, укладываясь спать, несмело лелея пред внутренним оком облик смеющейся зардевшейся Дуни.

Проснулся Никанор Иванович от шума и возни в комнате.

– Василий, ты ли? Который час?

Молодой чиновник, бледный и растрёпанный, в расстёгнутой до пупа рубахе, налил в стакан воды из графина и начал жадно пить.

– Не знаю, Никанор Иваныч, – икнув, ответил он.

Потом икнул ещё раз и, схватив таз для умывания, с громовым рёвом изверг в него содержимое желудка. Потом ещё и ещё раз. Застонал, утёр рот полотенцем и тяжело повалился на кровать.

– Василий! – позвал его начальник. – Васька! – повторил громче.

– А? – рыжий встрепенулся и сел.

– Выставь таз за дверь! – велел Никанор Иванович. – И рассказывай, что узнал!

– Может, завтра? – простонал Василий, жалобно посмотрев на него.

– Сей секунд! – ещё строже сказал чиновник.

Молодой человек потащил таз за дверь, бормоча что-то об извергах, из-за которых начинающим дарованиям никакой жизни нет, потом собрался опять завалиться на кровать, но неумолимый начальник приказал стать пред его ясными очами и ответствовать. Покачиваясь, Василий утвердился на полу, для равновесия придерживаясь за стенку, сам бледный, как эта стена.

– Фу! – брезгливо проворчал Никанор Иванович. – Как можно было так упиться?!

– Так вы же сами… велели разузнать, – пьяно удивился разведчик.

– Ну и что ты узнал?

– Здоров же он пить! – заявил Василий. – Бочками… сороковыми хлещет… и ни в одном глазу!

– Это оочень важная информация, конечно! А по нашему делу ты хоть что-то вызнал?

– Чтоб что-то вызнать… сперва, дядя, его надо было напоить! Что я и делал! Со всей ответственностью выполняя… возложенное на меня поручение! – он поднял вверх указательный палец и… икнул.

– Васька! Ты опять?! – возмутился Никанор Иванович, оказавшийся дядей молодого чиновника.

– Не, не, дядя, не волнуйся, я всё контролирую! – невнятно пробурчал племянник.

– Пороть тебя надо как сидорову козу! – окончательно рассердился Никанор Иванович.

– Так вот, – важно продолжил Василий, еле держась на ногах. – У него есть целый гарем из дворовых девок! Хорошенькие! – он поднёс пальцы, сложенные щепотью, к губам и звучно чмокнул их.

– Василий, ты…?! – дядя аж привстал на кровати.

– Нет, дядь, ты что?! Я ни-ни! – замахал руками племянник. – Хотя им очень меня хотелось… но я… – взгрустнулось ему внезапно, – я как скала!

– Напился как сапожник, значит, с девками шуры-муры… ещё что? – строго вопросил Никанор Иванович.

– В вист партийку составили. Другую, третью…несколько.

– Нет, зря я на тебя надежды возлагал, – покачал головой старик. – Всё без толку. Пень пнём!

– А вот и нет! – обиделся молодой человек. – Во-первых, Саша сказал, что Ивана ещё его мать на свободуприказывала отпустить, а он волю её не исполнил, и это его мучает, он страшного суда боится.

– Ну, это неплохая новость, – пробормотал Никанор Иванович. – Может, ещё не всё потеряно. Но прищучить за это мы его не можем!

– Во-вторых, самоубийца – это Савва, друг Ивана. Парнишке шестнадцать лет было, а Федька его изуверски пытал и мучил, вот он и повесился, – Василий как будто протрезвел и утёр холодный пот, выступивший на лбу. – Помещик сказал, что у парня черви в спине завелись… Это тоже его изводит, молится он постоянно…

– Страх-то какой, – прошептал Никанор Иванович. – Ну, что ж ждать от таких нехристей, им мать родную не жалко, а тут мальчишка чужой… Мучается, говоришь?

– Да.

– Ну, ещё в копилку не совсем погибшей души помещика. Но и это мы привязать к расследованию не можем: нет тела – нет дела. Слова крестьян во внимание не принимаются. Ещё что?

– Рассказал, как по наущению соседа своего, помещика Болтова, над Ваней измывался, старался сломать его и к покорству привести… На спину ему порох насыпали, в раны от кнута, и подожгли, – хмель у Василия совсем прошёл, он налил в стакан воды и махом проглотил её. – Ты знаешь, дядя, он даже плакал…Мне кажется, Саша неплохой человек, но слабовольный, бесхарактерный, на него Федька этот влияние огромное имеет. Он просто сумасшедший, такое с мальчишкой делать… Да и Болтов этот хорош! Вот к кому бы с проверкой, а, дядя Никанор?! – сверкнув глазами, спросил молодой человек.

– Насчёт соседа посмотрим, а вот Саша… Знаешь, такие бесхарактерные плачут, котёнка или щенка жалеючи, а людей за людей не считают. Гарем он завёл! Ты женился, так живи с женой, детей рожай, хозяйствуй на земле, заботься о крестьянах своих – и мир лучше будет! А он девок из отчего дома вырвал, растлил и забавляется… Нехристь! – рассердился Никанор Иванович. – Не ищи оправдания жестокости и самодурству! Нет их! Брата, сводного брата по отцу так пытать?! И это можешь оправдать дурным влиянием?! Чай, ему не пять лет, он знает, что хорошо и что плохо! Видать, негоже его родители покойные учили!

– Дядя Никанор, ты успокойся! – встрепенулся Василий. – Капелек не дать ли тебе?

– Не надо мне капель! Я волнуюсь оттого, что мы поручение не можем выполнить, о коем граф просил, и достойному человеку не в силах помочь! Ты глаза его видел сегодня?

– Видел, конечно.

– Он доведён до ручки, Вася, руки в кулаки сжимает. Не содеял бы чего. Защитить его никак будет нельзя. Тут только казнь.

– Переговорить бы с ним наедине, – тихо сказал Василий. – Обнадёжить, поддержать…

– Я записку передал с Дуняшей.

– Это с немой лекаркой? – хитро прищурился рыжий. – Ай глянулась она тебе, дядь?

– Что мелешь, бестолочь! – рассердился Никанор Иванович. – Ложись! И не мешай думать!

Посмеиваясь, Василий загасил свечу, и наступила тишина.

Дуня, стремглав выскочив от старого чиновника, совершенно не задумываясь, помчалась исполнять поручение. На бегу она вытащила из-за пазухи записочку и огрызок карандаша, крепко зажала в ладони и направилась прямиком в конюшню.

Иван сидел на сене и жевал хлеб, припасённый с обеда: ужина крепостным Александра Андреевича не полагалось, а ежели вечером не поесть, желудок уснуть не даст. Так что многие оставляли кусочки с обеда. Ване везло больше других: иногда бабушка Мирониха подкармливала или Дуня приносила что-нибудь, но рассчитывать на это ежедневно было уж слишком большой наглостью, поэтому ломоть хлеба оставлял на вечер всегда.

Дуня влетела в конюшню, как стрела, выпущенная из лука, так что кони встрепенулись, подбежала к Ивану, прижалась к нему и впилась поцелуем в губы. От неожиданности он не сразу отреагировал, а когда попытался отстраниться, почувствовал, как ему что-то сунули в руку, а за губу сильно прихватили. Ваня застонал, обнял девушку за талию и продлил поцелуй, чтобы незаметно переместить всё за пазуху. Наконец, оторвавшись друг от друга, они переглянулись сияющими глазами и ещё раз поцеловались, уже как друзья.

– Беги, Дуняша, увидят – накажут, – прошептал Ваня, держа девушку за руки. Она улыбнулась, поцеловала его в щёку и убежала.

– Вишь ты! – ошалело сказал Федот.

Остальные конюхи, молодые парни Сенька, Матвей, да Кузька, сорокалетний рябой мужик, громко загоготали, глядя на Ивана.

– Везёт кому-то! – сквозь смех пробормотал Матвей, возрастом примерно как Ваня. – Девка сама на шею кинулась! Нам бы так!

– Ничё, что немая, пошшупать есть за что! – внёс свою лепту Кузька.

– Да ты, Кузьма, небось, и забыл, за что девок щупать надо! – не задержался с ответом Иван.

Конюхи заржали ещё громче, пугая коней. Ваня вторил им, еле сдерживаясь от желания выйти, забраться в укромное место и посмотреть, что принесла Дуняша. На ощупь он понял, что это бумага и карандаш, тем тяжелее было ждать подходящего времени. «Нельзя, – уговаривал он себя. – Ночью, когда все будут спать!»

Только далеко заполночь, когда все уснули крепким сном, Ване удалось выбраться из конюшни (спасибо барину, что не надумал ещё на двери замок вешать, чтоб люди ночью по поместью не шастали, как у Болтова делалось, – запирал только девок-кружевниц и одалисок своих) и при свете луны дрожащими руками развернуть письмо. Он аккуратно разгладил его на колене, повернул так, чтобы неверный свет луны освещал помятый листок, и с трепещущим сердцем прочитал несколько строк, написанных дружеской рукой: «Дорогой наш друг, Иван Андреевич! Если ты читаешь это письмо, значит, ты жив и здоров, чему мы все несказанно рады! Не отчаивайся, я, как и обещал, делаю всё возможное, чтобы вызволить тебя, и добьюсь этого! Но и ты приложи все усилия, чтобы остаться в добром здравии! За Пульхерию Ивановну не беспокойся: она здорова, ждёт родов и готовит приданое для ребёночка. Я уже начал собирать бумаги, чтоб освободить её от нежеланного брака. Так что, друг мой, будь крепок духом и уповай на Господа нашего, всё в его власти! М.И. и Е.И. Милый мой Ванечка, любимый мой, это я, Пульхерия, жена твоя невенчанная! Молю тебя, муж мой, как любящая жена только может молить, терпи! Вытерпи всё, помни, что тебе есть ради кого жить! Не погуби себя, любимый! Напиши нам хоть несколько слов. Целую тебя крепко-крепко!!»

Ваня прижал к губам листок и глухо зарыдал. Плечи его тряслись, он читал и перечитывал набухшими от слёз глазами драгоценную весточку. Маленький клочок бумаги напомнил ему, что он не одинок в этом мире, что есть люди, думающие о нём и переживающие за него. Старающиеся ему помочь. Столько сил внезапно почувствовал Иван, что горы мог бы свернуть, если бы нужда такая пришла! Он всхлипнул, утёр слёзы и взялся за карандаш. Писавшие заботливо оставили ему свободное место для ответа, понимая, что раздобыть бумагу Ване будет негде.

«Дорогие мои, любимые! – начал он. – У меня всё хорошо, я жив и здоров. Всё готов стерпеть ради вас. Но есть у меня одно дело, не исполнив которое, я не смогу себя уважать. Пусенька, голубушка моя, не сердись, что всё пошло не так, как мы хотели. Пути Господни неисповедимы, Божий промысел есть там, где мы его не видим. Один Бог ведает, как я люблю тебя и счастлив, что ты встретилась на моём пути. Большего счастья мне и не надобно! Михаил Иванович, дорогой мой друг, если со мной что случится, не оставьте мою жену и ребёнка своей милостью, я же вечно буду вам благодарен. Жене вашей нижайший поклон за любовь и ласку, которую она расточает, как солнышко ясное. Всех вас люблю и молюсь за вас. У душеприказчика Алексея лежит моя вольная, подписанная обоими господами Зарецкими. Больше ничего о том не знаю. Иван».

Дописав, аккуратно оторвал своё послание, сложил несколько раз и спрятал в карман, письмо от любимых людей перечитал ещё, потом вырыл ямку и закопал.

«Как передать записку приезжему важному чиновнику?» – с этой мыслью Ваня уснул, с ней же и проснулся, ничего не придумав, кроме того, что надо оказаться поближе к нему во время отъезда, а там судьба, глядишь, и даст какую-никакую возможность.

Утром Василия мучило похмелье и головная боль, он был сам не свой. Никанор Иванович только посмеивался, глядя на страдания племянника:

– Не умеешь пить – не пей! – укорял он его.

Василий терпел дядюшкины попрёки сколько мог, потом возроптал:

– Дядя, ты же сам мне велел с ним вась-вась! Зачем мучаешь?! Мне и так плохо!

– Да вижу я, как тебе плохо! – ухмыльнулся старик. – Пить тоже надо умеючи, чтоб ни в одном глазу!

– Так научил бы! – возмутился Василий.

– Я совсем не пью, ты же знаешь, а тебе надо хитрости поучиться. Ты бы одну рюмку в горло, другую – под стол или ещё куда. Не догадался, поди?

– Нет, – хмуро ответил молодой человек.

Неизвестно, сколько бы они ещё препирались, но пришёл Фёдор, свежий как огурец, и пригласил откушать, пообещав, что всю боль сейчас как рукой сымет:

– Кухарка знатное блюдо знает от похмелья, Василий Алексеевич, отведаете – и как заново родитесь!

Горячий суп, приготовленный по особому рецепту, с пряностями, действительно, сотворил с молодым человеком чудо: он воспрял, тошнота и головокружение пропали, головная боль исчезла. Василий смог, наконец, осознанно воспринимать всё происходящее, а не сквозь призму своих страданий. Прислушался к разговору, который вели его дядя и помещик, и понял, что они торгуются из-за какой-то девки.

– Ну, право, Александр Андреич, я ведь неплохую цену даю тебе! Очень даже неплохую!

Помещик помотал головой.

– Поимейте уважение к моему здоровью, к сединам, наконец! – Никанор Иванович продолжал мягко настаивать.

– Да ведь она мне и самому нужна! – воскликнул Саша. – Она птичница отменная, руки у неё ловкие, на всякую работу годятся.

– У тебя таких сноровистых хоть пруд пруди, Александр Андреич! Помилуй, четыре деревни имеешь, ты там сколько пожелаешь кудесниц наберёшь, ещё лучше этой! А Дуня уж так ласково спину мою болезную подлечила, да секретами травницы владеет, настойки может делать! С ней я ожил в два дня. Александр Андреич, имей снисхождение к моим страданиям, уступи девку!

– Ведь и правда, Саша, Никанор Иваныч неделями болеет, когда приступ его одолеет, неделями! А тут на следующий день встал. Да ещё как встал, как молодой! – подключился Василий.

Под двойным напором помещик не мог устоять, это было бы абсолютно невежливо, с какой стороны ни взгляни.

– Ну, ладно, уступлю. Хоть и убыток буду терпеть, это уж как пить дать.

– Вот уважил старика, Александр Андреич! Цену какую запросишь?

– Пятьсот, – Саша исподлобья взглянул на покупателя

Никанор Иванович замолчал и скрестил взгляд с помещиком.

– Молодой, но борзый, – чуть слышно проговорил Василий, так, чтоб только дядя понял.

– Александр Андреич, ну вы это уж чересчур! Что она у вас, из золота, что ли? – хмыкнул чиновник.

К слову сказать, сумма была для него необременительной, но сразу сдавать позиции не хотелось.

– Красная цена сто рублей, ну, может, сто пятьдесят, голубчик, а сверх того – от лукавого.

– Четыреста пятьдесят, – уступил молодой барин.

– Пф! – фыркнул Никанор Иванович. – Сто семьдесят пять и не больше! Мы с вами не в Москве, заметьте.

– Вы же её у меня захотели купить, а не я у вас, – пожал плечами Саша. – Воля ваша.

– Двести пятьдесят – и ни копейки больше!

– Хорошо, – неожиданно согласился помещик. – По рукам! Федя, перо и бумагу принеси!

Была составлена купчая, и товар перешёл к новому владельцу. Только предстояло ещё сообщить ему об этом. Дуню позвали – она пришла, напуганная количеством бар в комнате.

– Ну, вот что, девка, – начал её хозяин. – Я тебя продал этому барину. Теперь ты будешь жить у него. Поняла ли?

Девушка огромными распахнутыми глазами посмотрела на барина, на Никанора Ивановича, перевела взгляд на Василия, который сидел, хмуро сдвинув брови, и губы её стали подрагивать, а на ресницах повисли слёзы.

– Не сметь плакать! – грозно сказал молодой помещик. – А не то…

– Помолчите-ка, голубчик! – оборвал его старый чиновник. – Вы теперь над ней никакой власти не имеете! Дуняша, подойди ко мне, – ласково сказал он.

Девушка, еле сдерживая слёзы, подошла к своему новому хозяину и стала, потупив взор. Никанор Иванович приподнял её лицо:

– Не бойся, девица, я тебя не обижу. Никто на тебя отныне руку не подымет, голодом морить не буду, всего у тебя будет в достатке. Тяжело тебе, поплакать хочется?

Дуня кивнула. По щекам её вовсю катились слёзы.

– Ты поплачь, поплачь! Это правильно, нелегко душе с родными краями расставаться, но поверь, на новом месте тебе будет лучше. Иди, девушка, собирайся, если есть что собирать, да попрощайся со своими близкими и подружками.

Дуня, заливаясь слезами, выбежала из столовой.

– Вот дура! – пробормотал Саша.

– Не дура, а душа нежная, чувствительная, – мрачно сказал Василий Алексеевич, на которого зрелище плачущих женщин всегда действовало угнетающе.

– Ну что, Александр Андреич, и нам пора честь знать. Прикажи карету приготовить, – Никанор Иванович повернулся к племяннику. – Пойдём, Василий.

Получив приказ запрягать коней, Федот перепоручил это Ивану и Матвею, так и представился Ване случай оказаться рядом с важным лицом и не вызвать при этом никаких подозрений. Надевая и прилаживая упряжь, он ласково разговаривал с лошадками, поглаживал их. Кони прядали ушами и прислушивались к тихому голосу парня, переступали точёными ногами с изящными бабками, помахивали гривой. Им нравились ласковые прикосновения и спокойная речь конюха.

Услышав шаги, Иван обернулся и увидел обоих чиновников, лакеев, несущих чемоданы, и Дуню. Почему-то заплаканная, девушка еле плелась, прижимая к груди маленький узелок. Сердце тревожно ворохнулось в груди: «Что происходит?» Спросить он, конечно, не посмел: это было дерзостью, но попытался поймать взгляд Никанора Ивановича. Это удалось, чиновник понял немой вопрос в глазах парня и приостановился около кареты, обратившись к ним:

– Увожу я вашу Дуню. В Москву. Вот так-то, ребята. Не поминайте лихом, пожелайте ей хорошей жизни. Попрощайся, девушка, если хочешь.

Дуня, рыдая, бросилась Ивану на грудь, он обнял её, легонько поглаживая по голове, посмотрел на старика и отважился спросить:

– Барин, вы её купили?

– Да, Ваня, купил у твоего хозяина. Не переживай, жить она будет лучше прежнего.

– Дуняша, – Иван посмотрел в мокрые глаза. – Не плачь, всё к лучшему, Бог даст, свидимся, – рука его скользнула в ладонь девушки и оставила там комочек бумаги.

Дуня всхлипнула, оторвалась от друга, поклонилась остальным дворовым, несмелой кучкой стоявшим рядышком, и шагнула к карете.

Ваня откинул ступеньку и помог ей устроиться внутри, затем, склонившись, подал руку Никанору Ивановичу, и крепкое пожатие, незаметное другим, заставило его сердце биться сильнее, а шёпот Василия Алексеевича:

– Иван Андреевич, не предпринимайте ничего противозаконного, ради Бога! – вселил надежду.

Ваня захлопнул дверцу кареты и отступил. Из окошечка выглянуло бледное, заплаканное личико Дуни, она жадно смотрела на Ваню, на бабушку Мирониху, на всех, кто был рядом с ней с самого рождения. Потом маленькая ладошка помахала, прощаясь, и карета тронулась вдаль. Ваня смотрел вслед, чувствуя, что осиротел ещё раз.

– Чего стоим, пялимся, скоты? – раздался резкий Федькин голос. – Пошли работать, а то схлопочете на орехи!

Жизнь в поместье, застывшая на мгновение, пошла своим чередом.

Только Иван занялся любимым делом – чисткой лошадей, только взял в руки щётку и начал сильно, но ласково ей орудовать, выглаживая атласную кожу, как услышал за спиной:

– Ты, давай к барину, быстро!

Кровь жаркой волной бросилась в голову и застучала в висках. Ваня, скрипнув зубами, продолжил чистить коня, но сторожкий Буян – любимец Александра – почуял перемену в его настроении, тревожно всхрапнул и попятился.

– Ты что, холоп, оглох?! – рявкнул Фёдор.

Иван отложил щётки, огромным усилием заставил себя разжать зубы и повернулся к барскому камердинеру, опустив взгляд:

– Буянку не успел дочистить, его милость будет недоволен, Фёдор Ипатьич, сами знаете.

– Его милость тебя требует немедля! А за коня получишь сполна. Опосля, – ухмыльнулся Федька.

– Да за что, Фёдор Ипатьич? Толь щётки в руки взял – и вы велите к барину идти! – попробовал возразить Ваня, по-прежнему глядя в пол.

– Спорить со мной удумал?! – в голосе проклюнулось тихое бешенство.

– Никак нет, просто спросил.

– Ты, Ванька, может, барина-то и сумел оммануть, да я не таков, я лжу за версту чую! – Фёдор медленно приближался к нему. – Я тебя выведу на чистую воду, ублюдок, докажу, что ты повинился для виду, а сам, – он подошёл вплотную, наклонился к уху Ивана и прошипел, – убить его задумал!

Рукоять плети упёрлась Ване в грудь, поползла выше и заставила приподнять голову. Чёрные Федькины глаза были совсем рядом, они, как две пиявки, впились в его лицо, выискивая малейший признак неповиновения. Руки Ивана, заведённые назад, до боли сжались в кулаки, но взгляд барского холуя он встретил спокойно и открыто.

– Никак нет, Фёдор Ипатьич, и мыслей таких не было.

– А об чём мыслишь? Замстить хошь? За смерть щенка этого, Савки? Так туда ему и дорога, отродью шелудивому!

Ваня даже не дрогнул, лишь сильнее сжал кулаки и промолчал.

– Поблядушку свою, небось, жалеешь, а? Дуньку убогую? Как она в лапы-то этому старику попалась, как он мять её будет да тискать, понятно ведь, что для этого он её купил, хер старый!

– Фёдор Ипатьич, барин ждёт, пойду я, – деревянным голосом сказал Иван.

– Ну, иди, – Федька убрал плеть и отступил, давая ему дорогу.

Парень зашагал, с трудом разжав кулаки. Мельком глянул на ладони и увидел, что кое-где проступила кровь. Вытер о штанину и пошёл ещё быстрее. Гнев клокотал в груди, перехватывал горло, мешал дышать.

Стоя в кабинете Елизаветы Владимировны, пред очами своего хозяина, по бокам которого были Клим с Прохором, Ваня подумал: «А ты один на один со мной не рискуешь остаться, братец. Боишься!»

– Ну вот что, – негромко сказал Александр Андреевич, – проверяющий чиновник не нашёл не только злоупотреблений властью, но и вообще никаких нарушений у меня в поместье. Проверка закончилась ничем, думаю, тебе следует это знать.

Он поднял на брата тяжёлый взгляд.

– Дуньку немую я продал этому старикану, уж очень просил. Зря ты не захотел на ней жениться, зря… Я бы отправил тебя с ней в Красино, например, и жили бы там… А теперь ты как бельмо на глазу! Понять не могу, что за блажь на моих родителей нашла, зачем они дворовому щенку образование дали? Вот для чего тебе знать языки и науки?! Отвечай!

– Ваших родителей я осуждать не смею, да и вам не след это делать.

– Не смеет он! Ты, ублюдок, никогда не станешь со мной на одну ногу, никогда! Твоя кровь разбавлена кровью дворовой девки. И как бы мой отец ни относился к ней, она так и осталась крепостной и померла крепостной – это закон нашего общества! А по закону ты принадлежишь мне со всеми потрохами и я волен делать с тобой всё, что хочу! У тебя нет никаких прав, ты никто, в глазах закона тебя нет, понимаешь ты это? В нашем обществе правят деньги и власть, и так будет всегда! На том мир держится. Есть господа, и есть рабы – и это неизменно. Думаю, ты не настолько дурак, чтоб это не понимать…

Саша вошёл в раж, глаза его налились кровью, он покраснел.

Иван смотрел на него: «Как бы тебя, братец, кондратий не прихватил, ишь, всполошился», – и молчал, как истукан. Какая-то тонкая грань была им перейдена, ничто не пугало, никакие мучения не вселяли ужас и страх. Любое насилие лишь увеличивало гнев и отрешённость духа от собственного тела.

– Молчишь?! – рявкнул брат.

– Молчу, ваша милость, – ответ был кратким и исчерпывающим.

«Только бы не приказал опять кандалы вздеть», – лишь это беспокоило Ивана, а так он готов был на всё, чтоб усмирить малейшее подозрение сводного брата и попытаться успеть собрать хоть малую толику соратников. В одиночку со всей барской сворой совладать бы он не смог.

Выговорившись, барин слегка успокоился:

– Пошёл вон отсюда. Как придумаю, что с тобой делать – позову!

– Слушаю, ваша милость, – Иван отвесил поясной поклон и вышел из покоев. На дворе светило тёплое весеннее солнышко, самое время душе радоваться и благодарить Господа за то, что пережили суровую зиму, за благодатную погоду, за новый день, но в душе парня не было ни смирения, ни радости, ни благодати. Только чёрные мысли он копил и вынашивал в своём сердце, и, видать, пришла пора поделиться ими. Ваня, наплевав на чистку коня, направился в кузню, где работа тоже не прекращалась ни на минуту: с раннего утра до позднего вечера дымила печь и слышался звон металла.

– Доброго дня тебе, дядя Гаврила, – вежливо поприветствовал огромного кузнеца.

– А, Ваня, – улыбнулся кузнец. – Давно тебя не видно было. Ай, с лошадками чего приключилось? – поинтересовался он, зная Ванину любовь к лошадям.

– Нет, дядя Гаврила, всё хорошо. Я поговорить с тобой пришёл, позволишь?

– Ну, поговори, – не прекращая равномерно вздымать и опускать молот, разрешил кузнец.

– Без ребят твоих можно словом перемолвиться?

Гаврила прищурил на него взгляд из-под седеющих кустистых бровей и ухмыльнулся в косматую чёрную бороду. Вообще он походил на небольшого медведя: широкий в кости, кряжистый, весь заросший чёрной шерстью. Кулачищи, плечищи и ножищи дополняли облик крепостного Гефеста.

– Робя! – крикнул он, перестав стучать молотом. – Идите принесите воды, да можете у колодца маненько охолонуть!

Подручные кузнеца, такие же крепкие, как он, тоже похожие на медведей, только будто помоложе и не такие мохнатые, беспрекословно оставили работу и вышли из кузницы.

– Говори! – приказал Гаврила.

Ваня решил всё сказать без обиняков:

– Дядя Гаврила, я хочу бежать из поместья. А перед этим отомстить барину и его своре.

– Убить? – кузнец не выглядел ни удивлённым, ни испуганным.

– Не знаю, – парень замялся. – Достанет ли сил убивцем стать? Но горько мне, дядя Гаврила, дюже горько. Съедает меня кручина злая, точит, как ржа железо…

– Ежели сил не достанет, я тебе помогу, – проворчал Гаврила. – Как кость в горле они у меня сидят, холуи эти!

– Дядя Гаврила, ты не шутишь надо мной? – вытаращился Иван.

– А на кой ляд мне шутковать? – кузнец абсолютно серьёзно смотрел на него. – Житья людям не стало супротив прежнего. Всё добром поминаю барина старого и барыню, жили при них не тужили. А нынче что? Хуже собак… объедки подбираем, как не перемёрли ещё… И девок портит, сука! – злобно выругался Гаврила. – Надоела мне эта жизня! Давай, Ванька, говори, что делать, я и мои робя с тобой пойдем.

– Тогда… – Иван помедлил. – Ждите. Надо момент улучить.

– Думай, Ваня, ты парень головастый. Дашь знак, а мы уж подхватим! – кузнец улыбнулся и тряхнул головой, в черноте которой змеились седые нити.

Он протянул парню конскую упряжь:

– Прихвати, я починил малость.

Повесив через плечо упряжь, Ваня вышел во двор и прищурился на солнце. В сердце затеплилась надежда: как, в сущности, мало нужно человеку! Так, улыбаясь, он дошёл до конюшни, где его встретил разъярённый Фёдор:

– Ты где шляешься? Барин карету требует!

– Упряжь починённую из кузни забрал, Фёдор Ипатьич, не серчайте.

– Готовь карету, потом за всё сразу огребёшь! – рявкнул Федька.

Иван повернулся к нему спиной:

– А потом, может, и не наступит, Федя!

***

Приехав домой, Никанор Иванович не находил себе места, оттого что не смог оправдать возложенного на него поручения. По дороге в Москву он, не откладывая ни на секунду, продиктовал Василию письмо следующего содержания: «Милостивый государь, Михаил Петрович! Со всем прискорбием сообщаю, что поручение, которое Вы с такой надеждою возложили на мои старческие плечи, осилить мне не удалось. Никаких нарушений, в коих Вы просили меня уличить Александра Зарецкого, не обнаружено. В бумагах – комар носу не подточит, дворня, запуганная барином, не смеет голос поднять против него, словом, всё так, как должно быть в порядочном дворянском доме.

Что касается Ивана Андреевича. Письмо Ваше передать удалось, везу Вам ответ от Вашего протеже. Поговорить с ним тет-а-тет не смог, но на рубахе видел засохшие пятна крови, на руках – следы кнута и кандалов (племянник в беседе с Зарецким услышал поистине неприглядные вещи), он блед, худ и доведён до крайней степени нервного истощения. Голубчик Михаил Петрович, если вы хотите спасти Ивана Андреевича, Вам следует поторопиться, мы с Василием опасаемся, как бы чего не вышло, и тогда все наши потуги зазря. Я и мой племянник всячески Вам поможем, ежели понадобится какая помощь. Обращайтесь по-простому.

За сим остаюсь Вашим верным другом и покорным слугой, Никанором Ивановичем Потешкиным».

Письмо вместе с Ваниной запиской запечатали личной печатью и на ближайшем яме оставили для почтовой кареты, строго-настрого приказав не забыть и передать лично в руки графу Завадскому.

Дуняша никак не могла успокоиться и всё вздыхала и пускала слезу, утираясь подаренным носовым платком, но когда чиновник начал диктовать письмо, стала внимательно прислушиваться, и под конец взглянула на него глазами, в которых заблестела радость и надежда.

– Аня? – робея, спросила она.

– Что? – не понял чиновник, тогда девушка указала на письмо.

– Да, – грустно сказал Никанор Иванович. – Ивана Андреевича мыслил высвободить, ан нет! Барин твой бывший слишком хитёр оказался!

– Настоящий прохвост! – припечатал Василий.

Дуня прыснула и испуганно прикрыла рот платочком. Глядя на её огромные блестящие глаза, засмеялся сначала Василий, а потом и дядя присоединился к ним.

– Не тужи, девица, – отсмеявшись, сказал Никанор Иванович. – Даст Бог, всё будет хорошо! Мы что-нибудь да придумаем.

Когда карета въехала в столицу, Дуня, открыв рот, с изумлением смотрела на большие дома, на роскошно одетых дам и господ, а когда они остановились перед, как ей показалось, настоящим дворцом и нарядный отрок подбежал откинуть ступеньку и помочь ей выйти, подав руку, она и вовсе испугалась, замешкалась, прижала к груди узелок и стала как столб.

– Что, Дуня, нравится? – с улыбкой спросил чиновник.

Девушка закивала головой.

– Теперь ты будешь тут жить, заходи смелей.

Пока они разговаривали, вся обслуга, аккуратно, чинно и достойно одетая, выстроилась в живой коридор и ловила взгляды своего барина, который, улыбаясь и кивая, прошествовал к парадной двери, где на крыльце его ждала дородная пожилая женщина и старик лет шестидесяти.

– С приездом, Никанор Иванович!

– Здравствуй, Матрёна Тихоновна, всё ли в порядке?

– Всё слава Богу, Никанор Иванович!

– Матвей Трофимович, ты как? – обратился чиновник к старику.

– Заходите скорей, ваша милость, заждались!

– Ну уж, заждались! – по-доброму передразнил его барин. – Словно меня год не было!

– Без вашей милости каждый день за два можно исчислять, – возразил старик.

– Ну, ладно, ладно! – махнул рукой Никанор Иванович, и они вошли внутрь, где Дуня продолжала, раскрыв рот, оглядываться. В имении Зарецких, конечно, тоже было всё красиво и со вкусом, но здесь на каждой вещи лежал неуловимый флёр столичного лоска, как пыльца на крыльях бабочки, слуги тоже были другими: если не знать, что это слуги, их можно было бы принять за господ средней руки. Ну, по крайней мере, так показалось неискушённой деревенской девушке. Пока она озиралась, дворня тоже рассматривала её.

– Знакомьтесь! – громко сказал чиновник. – Это Дуня, она владеет лекарскими познаниями, исцелила меня от ревматизма, так что я купил её и отныне она будет жить здесь.

Дуняша, так и прижимая к груди свой узелок, несмело поклонилась.

– Да оставь ты его! – засмеялся Василий, который, видимо, уже успел сбегать на кухню, так как держал в руке большой кусок пирога. – Положи хоть туда! – он отобрал узел и бросил его на банкетку.

Дуня ахнула.

– Не бойся, девушка, не пропадёт! – строго сказала Матрёна Тихоновна. – А вы, барин, отложили бы пирог, аппетит перебьёте, уж обед скоро!

– Не перебью, – невнятно сказал Василий. – Такие пироги, как у нас Глафира печёт, больше нигде не сыщешь!

– Ну, всё, голубчики, поздоровались, пора и к делам! Матвей, дай мне переодеться в домашнее, я ещё поработаю. Василий, жду тебя в кабинете!

– Хорошо, дядя.

– Матрёша, а ты Дуней займись. Ей нужна отдельная комнатка, да всякие ваши штучки, у неё нет ничего, вошь в кармане да блоха на аркане. Да вызнай, что ей надо для лекарского дела. Травки-муравки там или ещё что. Тут впрочем, одна закавыка, – Никанор Иванович понизил голос. – Она немая.

– Как немая? – всплеснула руками пожилая женщина. – Что, совсем?

– Нет, не совсем, какие-то звуки издавать может, но разговаривать не умеет.

– Вон оно что! Барин, опять сироту убогую пожалели? – с улыбкой спросила Матрёна.

– Ты, голубушка, иди занимайся своими делами! – внезапно рассердился чиновник. – А то вот я тебе!

Матрёна, так же улыбаясь, поклонилась своему хозяину и обняла Дуню за плечи:

– Ну, пойдём, девица, покажу, где теперь жить будешь!

Она отвела девушку в маленькую камору и объяснила, что это будет её комната (такое Дуне и в самых смелых снах присниться не могло), объяснила, что по срочной надобности есть колокольчик: ежели зазвонит, надо со всех ног мчаться к барину, мало ли что случилось. Разговаривая с немой, прислушиваясь к звукам, которые она издавала, спросила:

– А ты с рождения немая?

Дуня помотала головой.

– Тогда тебе, голубушка, надо учиться говорить. Да, дорогая моя, надо! Ты сможешь научиться, только не ленись.

Лениться! Дуня и слова-то такого не знала, вся жизнь её была наполнена бесконечными хлопотами, когда и присесть было некогда. Только ночью упасть на тюфячок и заснуть мёртвым сном…

Далее Матрёна Тихоновна вызнала, что для приготовления снадобий девушке надо собирать цветы да травы, и обещала отправить её в ближайший лесок с одним из слуг для защиты от лихих людей.

– Знаешь, тут охальников полно! Столица! – она многозначительно подняла палец вверх. – Напугают. Без провожатого нельзя. Ну, ладно, – сменила она тему. – Пойдём, покажу, где помыться можно.

Пройдя длинными коридорами, Матрёна Тихоновна вывела девушку через заднюю дверь:

– Это баня для слуг, она как раз тёплая, иди мойся. Там и мыльня есть. Сейчас горничной скажу, она тебе одежду принесёт, переоденешься, а то, что на тебе, сжечь надо, вдруг ты нам вшей или блох привезла!

Дуня испуганно замотала головой.

– Не хочешь? – женщина засмеялась. – Тогда прачке отдадим, она выстирает! Ну, иди!

В столице всё было удивительно девушке: огромные дома, какие из дерева, какие из камня, важные господа и дамы, прогуливавшиеся кто в карете, кто пешком, множество незнакомых людей на улицах, снующих в разные стороны, спешащих по делам. Порой Дуня бросала все дела и просто смотрела на улицу, пытаясь понять, кто куда идёт и за какой надобностью.

Быт господского дома тоже поразил Дуняшу: всё было так, как у Зарецких, и в то же время иначе. По правде говоря, она и при покойных хозяевах не часто бывала в комнатах, при Александре Андреевиче тем более; сызмала трудилась на птичьем дворе, а когда подросла, стала бабке Миронихе помогать. Но здесь, в Москве, ей всё казалось чудным: порядок, например: если в имении Зарецких господа вставали не раньше десяти-одиннадцати часов утра, неспешно пили чай, шли на утреннюю службу, затем так же не торопясь завтракали, принимались за дела, потом приходило время обеда, обедали долго, со вкусом, пили чай, отдыхали, снова пили чай и рано укладывались спать, то здесь утро начиналось рано, в девять Никанор Иваныч и Василий Алексеевич уезжали в присутствие, возвращались поздно, обед превращался практически в ужин, иногда они и не обедали дома, переодевались и уходили куда-то, зачастую продолжали работать и перед сном…

У слуг работы было мало по сравнению с жизнью в поместье Зарецких, никто не гонялся за ними с плетью, все знали свои обязанности и выполняли их, а выполнив, использовали оставшееся время по своему усмотрению: отдыхали или занимались чем-либо по желанию. Провинившихся наказывали, но и это не шло ни в какое сравнение с тем, что было у Александра Андреевича: с маленькими проступками разбирались Матрёна Тихоновна и Матвей Трофимович, если что посерьёзнее – вели на суд к Никанору Ивановичу, а он, как правило, журил виновника, добивался признания вины и отпускал с Богом, иногда сажал на хлеб и воду, в самых крайних случаях. Но самым страшным наказанием для слуг была немилость барина, этого они страшились как огня.

– Наш-то барин, Никанор Иваныч, только посмотрит, брови-то нахмурит, так сердечко и упадёт, уж больно не хочется его, родимого, огорчать, – посвящала Дуню в порядки дома Акулина, горничная. – Он нас-то никогда зазря не обидит, всё по справедливости, по-божески, ну и мы тоже стараемся изо всех сил. Молодой барин такой же: добрый, рассудительный! Никанор Иваныч ещё вот что делает: покупает убогоньких и к делу их приставляет. Ты вот немая, Петька-дворник глухой, Танька-прачка одноглазая, глаз-то ей прежняя барыня выколола спицей, а барин пожалел и купил! Вот он какой! – похвасталась Акулина. – Ты уж, Дуняша, не огорчай его, дело своё исполняй справно, лечи барина!

Дуня тем временем перебирала запасы, которые ей положила бабушка Мирониха, да прикидывала, что можно будет набрать, как только снег окончательно сойдёт и травы начнут наливаться соком.

***

Когда Иван запряг карету, Федька приказал ему идти на конюшню и снять рубаху.

– Бить будете? – тяжело спросил парень.

– Ты не спрашивай, а делай, что велено! – рявкнул камердинер. – Там узнаешь!

Ваня пожал плечами и отправился на конюшню. Стоял, поглаживая по морде Буяна, и ждал очередной расправы. Чтобы претерпеть боль, крепко зажмурил веки и представил синеглазое, вопрошающее лицо Савки, ощутив, как яростно ворохнулось в груди сердце.

– Не дам тебе насладиться моей слабостью, – пробормотал.

Конюхи, работавшие в конюшне, взглядывали на него и молчали.

– Ну что, скот, свезло тебе! – Федька был явно недоволен. – Собирайся, барина повезёшь!

– А куда, Фёдор Ипатьич?

– Куда скажут! Много вопросов задаёшь! Помалкивай лучше!

Ваня поклонился и вышел. Александр Андреевич стоял возле кареты, рядом с ним – неотлучные Клим и Прохор, на запятках – ещё двое барских холуёв.

– Федя, остаёшься следить за поместьем, никому спуску не давай, я вернусь, как покончу с делами, – наказал Саша.

– Как изволите, мин херц! А вы, остолопы, глаз с барина не спускайте! – грозно сказал Фёдор своим подручным. – Пошёл! – крикнул Ивану.

– Так куда ехать-то?

– В поместье Николая Павловича Болтова правь! – раздался приказ, и лошади тронулись.

Дом помещика стоял на взгорье на берегу небольшого пруда; обвеваемый ветрами, он имел хороший обзор на все стороны света, позволял живущим наблюдать за немудрёной окрестной жизнью. Недалеко от господского дома располагались избы крестьян. Болтов был далеко не так богат, как Зарецкий, у которого было пять деревень, но во владениях его были и пруды с изрядным количеством рыбы, и лес, в котором водилась дичь, росли грибы да ягоды, достаточное количество пахотных земель родило довольно хлеба. У каждой крестьянской избы был огород, который также приносил помещику немалую прибыль.

Въехав во двор, не такой большой, как у Александра Андреевича, но просторный и обихоженный, карета была встречена подбежавшими слугами. Форейторы откинули ступеньку, открыли дверцу, и молодой барин степенно ступил на чужую землю. Встал, оглядываясь, хотя был здесь не в первый раз.

Иван сошёл с козел и, оглаживая и успокаивая, начал потихоньку распрягать уставших лошадей. Подбежавший парнишка лет осьмнадцати начал ему сноровисто помогать.

– Тебя как звать? – спросил Ваня.

– Савкой, – ответил парень, и сердце вновь сжалось от неизбывной тоски.

– Савва, коней выводить надо, – тихо сказал Иван.

– Знаю, сделаю, – торопливо кивнул головой парнишка.

– Здравствуйте, здравствуйте, дорогой друг! – обернувшись на голос, Иван увидел приближающегося помещика, небольшого невзрачного человечка, и согнулся в поклоне.

– Как добрались? – поинтересовался Болтов.

– Слава Богу, хорошо, без происшествий, – улыбнулся Александр.

Николай Павлович подошёл с распростёртыми руками, молодые люди обнялись, и взгляд болотных пронзительных глаз скользнул по слугам Зарецкого, задержавшись на Иване.

– Пусть твои холопы пойдут в людскую, там их накормят и покажут, где можно отдохнуть, ну, а мы воздадим должное обеду! – Болтов гостеприимно указал на парадное крыльцо.

– Николай Палыч, холоп только один, конюх, – сказал Саша. – Остальные у меня на службе.

– Хорошо, я распоряжусь насчёт их, ну, пойдём же!

Иван огляделся: видно было, что помещик небогат. У Зарецких усадьба была огромна, с подъездной аллеей, фруктовым садом, крытой оранжереей, зверинцем, французским парком и множеством хозяйственных и людских построек на заднем дворе.

Болтов, не владея такими площадями и не мудрствуя лукаво, никакой заботы о своих людях не проявил, как и где им приклонить голову, его не беспокоило, мест для отдыха предусмотрено не было, спали они вповалку, где попало, чем они были живы, в чём душа держалась – это было самое последнее, о чём помещик подумал бы. Зато прибыль его рабы должны были приносить ежедневно и еженощно, и выколачивалась она из них жестоко и беспощадно…

Дворовые господина Болтова походили на бледные тени, одетые в отрепья.

– Ей-Богу, у нас так и нищие не выглядят, – пробормотал Иван, поглядывая на людей, бегавших по двору туда-сюда. – Савва, а что все так одеты? Прямо в лохмотья какие-то.

– Его милость не даёт одёжу, пока она вовсе не порвётся, – парнишка переступил босыми ногами, зябко поджав пальцы.

– А ты чего босый? – удивился Иван. – Холодно, чай?

– Обувка нам, как снег выпадет, положена, – ещё тише сказал он.

– А! – парень не знал, что и сказать на это. – Болеешь, верно?

Савва шмыгнул красным носом и утёрся кулаком:

– Ты это… как звать-то тебя?

– Иван.

– Ты, Ваня, языком попусту не мели, нельзя нам без дела болтаться. Свободи лошадок до конца, я их вываживать буду.

Иван пожал плечами и продолжил распрягать коней, как вдруг услышал голоса и, обернувшись, увидел группу крестьян, вошедших в поместье. Их было с дюжину, одеты они были ещё хуже, чем дворовые, зато в руках у них были музыкальные инструменты: бубны, жалейки, гусли и даже скрипки. У парня отвисла челюсть:

– А это ещё кто??

– Это барские музыканты, он их каждое утро посылает играть в окрестные сёла, чтоб им подавали. Милостыню они барину приносят. Ежели довольно принесут, он их кормит и поит, а ежели мало, то шкуру спустит. Да ты что какой беспонятливый?! – Савка рассердился на застывшего Ивана и выдернул у него из рук поводья. – Говорю же, мне без дела нельзя! Вон и Кузьма Егорыч идёт!

Ваня повернулся и увидел чисто и даже щегольски одетого мужчину, неторопливо идущего к ним, помахивая плёткой. На нём были начищенные сапоги, чёрные суконные штаны, нарядная рубаха и кафтан нараспашку. Парнишка испуганно склонился перед ним.

– Прохлаждаешься, смотрю? – с усмешкой сказал мужчина.

– Как можно, Кузьма Егорыч, – пробормотал Савва. – Лошадок распрягаю, на которых барин соседский приехали, потом вываживать буду…

– Живей давай! – приказал тот, и Савка засуетился. – А ты кто таков? Чьих будешь? – обратился к Ивану.

– Александра Андреевича Зарецкого конюх, – поклонился он. – Привёз его в гости к барину вашему, Николаю Павловичу.

– Как звать? – зелёные с прищуром глаза уставились на парня.

– Иваном.

– Ванька-конюх… – протянул он. – Ну-ну… слышал про тебя.

Словно потеряв интерес, обратился к музыкантам, которые, столпившись у ворот, не смели пройти дальше.

– Ну что, Петька, сколько сегодня принесли?

– Целковый с полушкою, – выступил вперёд худощавый молодой мужик со скрипкой в руках, бывший, видимо, за старшего.

– Целковый?! Да вы издеваетесь, что ли?! – рявкнул Кузьма Егорыч. – Такая орава не должна приносить меньше трёх рублей! Где вы шлялись весь день, что ничего не заработали?!

Музыканты понуро молчали.

– Давай сюда! – надсмотрщик протянул руку.

Петька подошёл и с поклоном положил в раскрытую ладонь горсть монеток. Щёголь фыркнул, пренебрежительно подбросил мелочь и ссыпал в карман:

– Счастье ваше, что у барина гости и он требует развлечений, а то драли бы вас на конюшне как сидоровых коз. Пошли умылись и к барину в покои. Играть. Живо! – гаркнул он.

Обтерханные музыканты, умаявшиеся за долгий день, даже не посмели спросить поесть, поклонились и заторопились выполнять приказание.

– Ты, – обратился приказчик к Ивану. – Пойдёшь со мной, – и, не оглядываясь, направился к парадному крыльцу.

Внутри господский дом также уступал поместью Зарецких: не такие высокие потолки, не такие просторные покои, не такие широкие коридоры, да и комнат было не так много. Всё это отметил Иван, идя следом за приближённым Болтова. Столовая тоже не поражала ни великолепием, ни пышностью, но деревянный пол блестел, накрахмаленные салфетки были сложены в причудливые фигуры, приборы сверкали, нигде не было ни пылинки.

– Привёл, Николай Палыч, – доложил приказчик.

Оба барина, вкушавшие искусно приготовленный обед, обернулись к вошедшим:

– Спасибо, Кузьма, – Болтов, державший пузатую рюмку, изящно оттопырив палец, с интересом оглядел Ивана.

– Ну что, Александр Андреич, как твой смутьян? Выбил из него дерзость?

– Я полагаю, что да, но вот Фёдор… – протянул Саша.

– Это твой кэмэрдинэр? Ловкий такой?

– Ну да. Думает, что он нас обманывает и замыслил убийство. Не знаю, как быть, может, посоветуешь что, Николай Палыч?

– А не оставил бы ты мне его на несколько дней? Клянусь, через неделю не узнаешь! Ноги мыть и воду пить будет, да не по приказу, а по зову души, так сказать, – Болтов криво усмехнулся. – Да и мне потеха…

– Ваша милость, – вошёл приказчик. – Музыканты пришли и Василиса с ними.

– Славно, славно, сейчас моих артистов послушаешь, а то всё не доводилось в прежние разы. Певица у меня хороша! А насчёт этого, – шевельнул перстом в сторону Ивана, – думай. Зови, Кузьма!

Музыканты, вздевшие поверх лохмотьев приличные кафтаны, видимо, чтоб не распугивать своим видом гостей, причёсанные и умытые, но по-прежнему босые, опустив головы, вошли в столовую и выстроились в определённом порядке. Все они были уставшими, но перечить барину не посмели. Следом заними вплыла девица, русая, голубоглазая, в кокошнике и нарядном сарафане, на маленьких ножках были красные сафьяновые сапожки. На общем фоне измождённых дворовых она выглядела полнотелой и круглолицей. Девушка присела в реверансе и, улыбаясь, стала перед музыкантами.

– Ну что, Васёна, не посрами барина, порадуй меня и гостя, – приказал хозяин. – Начинайте!

Крепостные подняли инструменты, и полилась песня, лирическая, трогательная и задушевная. Болтов прикрыл глаза и замахал в такт вилкой – то ли он действительно был ценителем искусства, то ли хотел казаться таковым. Как могло уживаться в одном человеке изуверское отношение к людям, желание наслаждаться их болью и страданием и утончённая страсть к искусству, в частности к музыке, божественному началу, которая рождена была для того, чтобы одухотворять и возвышать нашу душу, насыщать её оттенками прекрасного, изгонять из самых дальних и кривых закоулков всё тёмное, грязное и нечестивое, что только ни есть в людях?! Музыка делает человека равным Богу…

Девушка пела, её серебряный голос тончайшей канителью плыл по комнате, плетя незримую паутину и опутывая ею слушателей:

– Я гуляла, гуляла

У лазорева куста,

Цветик маленький нашла

И подружкам отнесла!

Супротив мово милого

Нет цветочка никакого,

Ни царевичам, ни принцам

С моим милым не сравниться!

Как мой суженый хорош:

Темнобров, кудряв, пригож,

Речи ласковы ведёт,

Рукам волю не даёт!

На пальчике перстенёчек,

А в сердечке – мил дружочек,

Ясна зорюшка в оконце,

С ним и ночью светит солнце!

Он любовь ко мне принёс,

Моё серденько сдалось,

Алый цветик распустился

И к милому приклонился!¹⁹

Звонкое, но не пронзительное сопрано брало в полон душу, вело за собой в поднебесные дали, заставляло погрузиться в воспоминания. Иван, который стоял у дверей опустив голову, еле сдерживал слёзы: мысли о Пусеньке и ребёнке, от которых он тщательно отгораживался, прятал в самый глухой ящик своего подсознательного, махом вырвались наружу, причинив такую боль, какую не могли причинить никакие издевательства…

Но вот музыканты грянули плясовую, и Василиса, подбоченившись, блеснув голубыми очами, завела:

– На высоком крутом бережку

Ходит гоголем молодец,

У него душа нараспашку

Да и вовсе без пуговиц!

Она пустилась в пляс, аккуратно притопывая своими маленькими ножками, цокая красными каблучками и плавно разводя руками. У Василисы играло всё: синие очи, яркие зубы, лебединые руки – весь стан её тонкий и звонкий словно выпевал весёлую, озорную песню.

– Словно сокол, очами ведёт,

Ищет сизую горлицу,

А в руке его яхонт горит,

Чтоб порадовать девицу-красу.

А красавица в горнице ждёт,

Все глаза пропечалила,

День-деньской не ест и не пьёт,

Холит цветочек аленький.

«Ты расти, цветик маленький,

Я слезами тебя полью,

А придёт мил дружок к отцу,

В русу косу тебя вплету.

Люди бают: не надо любить,

Лгут подруги, завидуют.

Злым речам меня не сломить,

Сердце многое выдюжит!»

На высоком крутом бережку

Парень с милою встретился,

Крепко обнял да прямо к венцу

Повёл красную девицу!²⁰

Девушка выкрикнула, притопнула каблучком, поклонилась, махнув длинной толстой косой.

– Ай, умница моя! – Болтов расплылся в улыбке. – Спой, лапушка, колыбельную, а потом ту, котору я люблю, ну, про ветры! Помнишь?

– Как не помнить, барин! – с лукавой улыбкой ответила девушка и, мгновенно притихнув, завела спокойную колыбельную:

– Уж ты котинька-коток, котя серенький хвосток,

Приходи к нам ночевать, нашу детыньку качать.

Ветер веет за окном, дождик сеет серым днём.

Что же ты, малыш, грустишь? Не спишь…

Руки её сложились, и Ивану почудилось, что Василиса и впрямь качает маленького ребёнка, прижимая его к груди. Ему стало горше прежнего, Пульхерия, как живая, встала перед его мысленным взором, глядя на него голубыми глазами, полными слёз. «Голубушка моя, не плачь!» – невольно прошептал он.

– Баю-баюшки-баю, молочка я надою,

Будет котинька лакать, колыбелечку качать.

Баю-баю-баю-бай, поскорее засыпай!

Сладких снов тебе, малыш, что же ты не спишь?

Уж ты котинька-коток, котя серенький хвосток,

Приходи к нам ночевать, нашу детыньку качать… – голос Василисы постепенно затих, руки, покачивавшие незримого младенчика, остановились, словно он уснул и мать, склонив голову, любовалась на своё дитя, на лице её было умиротворение и покой. Это зрелище вызвало у Ивана новый наплыв эмоций – от умиления до горького чувства бессилия.

А девушка, опустив руки и тихо покачиваясь всем телом, завела печальную песню о влюблённых, волею судьбы оказавшихся вдали друг от друга.

– Ах вы ветры буйные, ветры неразумные,

Отнесите весточку другу моему.

Вы задуйте в сторону, в сторону восточную,

Чтоб листочек клёновый передать ему.

Уж как мне младёшеньке, мне вечор малым спалось,

Мне вечор малым спалось, много виделось.

Сон приснился нехорош, нехорош, безрадостен,

Как его прогнать, скажи, ветер, побыстрей.

У меня младёшеньки перстень на мизинчике

Распаялся золотой на правой руке.

Выкатился камушек, зелен изумрудничек,

Выплеталась алая лента из косы.

Алая атласная лента ярославская –

Милого подарочек для девичьей красы…

Ах вы ветры буйные, ветры неразумные,

Отнесите весточку другу моему.

Вы задуйте в сторону, в сторону восточную,

Чтоб тоску младёшеньки передать ему²¹…

Мягкими, плавными жестами она то протягивала руки к невидимому возлюбленному, то подносила к глазам мизинчик, то перебирала тонкими пальцами, не знавшими грубой работы, свою девичью косу. Голос её, нежный, трогательный, не давал слушателям никакой возможности вдохнуть полной грудью и перевести дух, он увлекал за собой, в беспросветную пучину тоски и грусти.

Иван, утративший всю собранность и осторожность, полностью погрузился в мысли о будущем, между бровями появилась резкая складка, челюсти затвердели. Он не видел, что помещики ехидно посматривают на него и переглядываются.

Но вот Василиса допела, утёрла невидимую слезу, и Ваня словно вынырнул из глубины прохладного и глубокого озера, бережно принявшего в свои объятья его исстрадавшуюся душу, на поверхность, бурлившую от нестерпимого жара горевших в округе лесов… Воздух обжигал лёгкие, иссушал мысли…

– Ну что, Васёна, красавица моя, иди сюда! – Болтов похлопал по стулу рядом с собой, словно подзывая кошку. – Садись, отдохни, выпей вина! – с этими словами он щедро плеснул в пузатый бокал крепкой наливки.

Василиса, робко улыбаясь, подсела к столу, взяла бокал и пригубила напиток, с любопытством поглядывая из-под опущенных ресниц на приезжего барина. Саша тоже смотрел на неё, на её белую шею, изящные ушки, малиновые губы.

– А вы играйте, что застыли! – сказал хозяин музыкантам. – Вам бездельничать никто не разрешал!

Артисты, не отдыхавшие сегодня ни секунды, снова заиграли.

– Митрофан! – приказал Болтов. – Поди сюда!

Один из скрипачей, рыжеватый мужик, по виду немного за тридцать, опустил инструмент и подошёл к барину, выжидательно глядя на него.

– Помнишь наш разговор? – прищурился Болтов.

– Как не помнить, барин.

– Я обещал тебе вынести решение, и вот что я решил… – помещик замолчал, а Митрофан с надеждой смотрел на своего господина.

– Завтра ты забираешь жену, детей и отправляешься в деревню. Будешь тягловым мужиком.

Митрофан как стоял, так и рухнул на колени, отчаяние проступило на его лице:

– Да как же так, батюшка, отец родной, как же я…

– Что как же ты? – передразнил его помещик.

– Как же я на земле-то буду работать?? Ведь как ваш батюшка покойный о пятнадцати годов отправили меня на инструменте учиться, я с тех пор землю-то и не пахал! – мужик всхлипнул и мотнул головой.

– Вспомнишь, – жёстко сказал Болтов.

– Да я же… отвык от землицы-то… отошёл… как к ей привыкнуть-то… – он протянул вперёд дрожащие ладони. – Как я ими работать-то буду… Отец родной, пожалейте, не отправляйте, молю! – Митрофан практически упал наземь, к ногам барина. – Что угодно буду делать, что прикажете, только не отсылайте… милостивец…

Милостивец толкнул его носком сапога:

– Я сказал, ты меня услышал. Жалоб твоих я выслушивать не намерен. Разбаловал отец покойный вас, распустил! Играешь ты плохо, работник из тебя никудышный, а будешь ещё кому жалиться – в рекруты продам! Встать! – Болтов снова пнул мужика, Митрофан с трудом, словно ему на шею повесили жёрнов, встал, не поднимая головы.

– Что стоишь?! – рявкнул помещик. – Иди играй!

Несчастный вернулся к музыкантам, поднял скрипку, но плечи его тряслись, руки дрожали, он даже не мог прижать инструмент подбородком, не то что начать играть… На глазах его выступили слёзы, он с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать. Болтов смотрел на потуги мужика, и глаза его наливались кровью. Выждав пару минут, в течение которых музыкант так и не смог прийти в себя, помещик злобно крикнул:

– Кузьма!

– Что прикажете, Николай Палыч?

– Отведи этого скота на конюшню да всыпь горячих!!

– Слушаюсь, – приказчик взашей вытолкал Митрофана, который, всхлипывая и утирая глаза рукавом, даже не подумал сопротивляться.

– Будет ещё перечить моей воле! – гневно сказал помещик, окидывая налитыми кровью глазами замерших в испуге музыкантов. – Играть, мерзавцы! Всех перепорю!

Музыка грянула, но до того нестройно и недружно, что даже Саша покривился, а Болтов окончательно пришёл в ярость и вскочил, испепеляя крепостных взглядом:

– Позорить меня удумали?! Перед гостем?!! Да я вас!.. – он задохнулся от бешенства.

Мужики, потупив взгляд, молчали, лишь Петька посмел обратить к хозяину левую ладонь, пальцы которой кровоточили, и пробормотать:

– Барин, мочи больше нет играть, ведь цельную седмицу, с утра до ночи, без обеда, без роздыху… – он не закончил, потому что барский кулак с размаху ударил его по лицу. Раздался хруст, Петька отшатнулся, охнул, схватился за сломанный нос, из которого обильно потекла кровь.

– Кузьма! – гаркнул Болтов, бешено вращая глазами.

– Что, Николай Палыч? – приказчик просунулся в дверь.

– Этого выпороть так, чтоб неделю сидеть не мог! – прошипел барин. – А вы, скоты, играть! Играть так, чтоб у меня душа ковром шелковым расстелилась!!

Музыканты, перепуганные произошедшим, подняли инструменты и из последних сил заиграли. Болтов ещё немного постоял перед ними, затем вернулся за стол:

– За всем следить надо, Александр Андреич, за всем! Так и норовят от работы отлынуть! А я кормить их должен, дармоедов!

– Чтой-то вы разволновались, барин, – медово сказала Василиса, – успокойтесь, так нельзя, навредить себе можете!

– Ох, Васёна, – он ещё подлил ей наливки. – Выпей с нами, птичка моя певчая, да спой ещё!

Девица вновь лишь пригубила вина и отставила бокал:

– Николай Палыч, голубчик, отпустите музыкантов, я вам с вашим другом голосовую спою, они мне только мешать будут.

Саша не сводил с неё глаз, думая, как повезло его приятелю, что у него есть такая красивая, голосистая девка, которая в нём души не чает. Тут же вспомнил Пульхерию, которая всегда была похожа на натянутую до предела тетиву лука, вспомнил свой крепостной гарем и поморщился: надоели, пора их замуж выдать да других набрать.

Словно подслушав его мысли, Болтов сказал:

– Мне нет нужды, Зарецкий, гарем держать: у меня есть Василиса, настоящая одалиска! А для развлечения все девки и бабы в деревне – мои. Котору захочу, ту и приведут в покои, ни одна целка и мало-мальски красивая баба мимо меня не проскочит! – он грубо захохотал. – Все невесты сначала ко мне на пробу идут и лишь потом – к мужу!

– А когда они закончатся? – поинтересовался Саша. – Целеньких ведь не так много.

– Так новые подрастают! Эти крестьяне плодятся, как кролики, не успеешь оглянуться – в каждой семье по новой девке, да и зачем долго ждать? Двенадцать, тринадцать – хороший возраст для услады, таких я и неделю могу у себя держать. Так-то, Зарецкий. Ну, иди, потешь меня! – он ущипнул девушку за щёку.

Иван, который во всю речь помещика стоял не поднимая головы и лишь изредка взглядывал то на него, то на Василису, постепенно преисполнился отвращением к этому маленькому омерзительному человеку. И так он был ему противен, а уж после этих слов – и подавно. В глазах девушки же он заметил тоску и понял, что она, по всей видимости, любила своего барина и страдала от его измен.

«Они думают, что у нас нет никаких чувств и с нами можно обращаться как угодно», – горько подумал он, приказывая себе молчать.

Василиса спела ещё две песни, и барин отпустил её, милостиво разрешив поцеловать руку.

– Ну что, друг, пора и нам на покой? – спросил у Саши. – Лакей тебя проводит в опочивальню, потом я тебе девку свеженькую пришлю… или не надо? – хитро прищурился он.

– Надо, надо, – встрепенулся тот, распалённый созерцанием Василисы. – Даже очень.

– Ну, славно, а пока давай дело завершим. Кузьма! – в очередной раз воззвал он.

– Что изволите? – приказчик открыл дверь.

– Моё поручение выполнил? О котором я днём говорил?

– Как же, Николай Палыч, конечно!

– Тогда действуй.

– Слушаюсь! Ребята, заходите! – крикнул Кузьма, и двое молодых крепких мужиков, зайдя в столовую, подошли к ничего не подозревающему Ивану, схватили его и скрутили руки верёвкой.

– Авдейка готов? – спросил помещик.

– Ждёт приказаний.

– Ну, пусть займётся! Отведите!

Мужики поволокли Ивана, который только и успел сказать:

– Барин! За что?!

– Когда он ел? Пил? – деловито осведомился Болтов.

– Да не знаю, – замешкался Александр. – Утром, думаю, потом некогда было.

– Это хорошо.

– А кто этот Авдейка? – полюбопытствовал Зарецкий.

– Это мой палач. Настоящий Малюта Скуратов, истинный художник в своём деле! – похвастался Болтов. – Он твоего парня шёлковым сделает. Ковром к твоим ногам стелиться будет, вот увидишь!

– Только, Николай Палыч, не покалечь его, – попросил Александр. – Конюх он больно хороший, да и вообще работник ценный.

– Насчёт этого не переживай, у меня строго. Ну, Александр Андреич, пора и нам отдыхать! – Болтов встал из-за стола, всем своим видом показывая, что вечер завершён и завершён как нельзя лучше.

Утром, которое у господ началось не ранее одиннадцати часов, а у подневольных им людей – не позднее пяти, Александр Андреевич Зарецкий проснулся на пуховой перине под пуховым же одеялом и почувствовал, что весь взмок. Рядом кто-то сопел, Зарецкий недоумённо повернулся и увидел крепостную девку, которую вчера подложил ему для плотских утех заботливый помещик. Она уютно свернулась, засунув под розовую щёку ладонь, на губах блуждала улыбка. Он с минуту её рассматривал, припоминая, как звать, но так и не вспомнил, откинул одеяло, обнажив её ничем не прикрытые прелести. Но зрелище это не вызвало у него ни умиления, ни сладострастия, помещик грубо толкнул её в плечо:

– Эй ты, проваливай!

– А? – девка открыла глаза, спросонья ещё не понимая, что от неё хотят.

– Пошла вон, говорю, дура! – с этими словами он спихнул её с кровати, девушка, не удержавшись, упала наземь со звуком, словно лепёшка из дрожжевого теста шлёпнулась, вскочила, кое-как набросила на себя рубаху и сарафан, схватила в охапку остальные вещи и, всхлипнув, выскочила из опочивальни.

Саша встал, потянулся и подошёл к зеркалу. С Иваном они были одного возраста, но если старший брат был крепким и поджарым, ни жиринки не было в его теле, привыкшем к бесконечному движению, то младший потихоньку начал добреть от неумеренных возлияний и развлечений, появился небольшой животик, мышцы как будто начали заплывать жирком, и весь он становился каким-то мягкотелым, дебелым. Молодой человек критически осмотрел себя:

– Надо бы физические упражнения делать. Хоть английской борьбой вместе с Федькой… или на лошади почаще скакать, а не в карете разъезжать… или самому крестьян пороть… но это как-то не по-барски, что ли?

Но потом вспомнил, какие смешанные ощущения возникли у него, когда он самолично расправлялся с Ванькой, какое сладкое, тянущее чувство возникло в низу живота, сродни естественной похоти, и призадумался:

– А почему, собственно, не по-барски? Салтычиха сама суд творила, своими руками, и никто её не осуждал… только осторожней надо быть!

Саша позвонил в колокольчик, вошёл лакей.

– Умыться мне и одеться! Живо!

После сытного и продолжительного завтрака и ничем не обременённой беседы, когда был уже час пополудни, Болтов, утерев губы салфеткой, сказал:

– Ну что, Александр Андреич, проведаем твоего смутьяна?

Саша взглянул на него:

– Помнишь, Николай Палыч, о чём я просил? Не искалечь его. Пригодится ещё.

– Ты, Зарецкий, как собака на сене! – ухмыльнулся помещик. – И что делать с ним, не знаешь, и покуражиться хочешь, но не до смерти, и мне не позволяешь позабавиться вдосталь!

– Николай Палыч, как думаешь, ежели я сам расправу буду учинять над крепостными? Для моциону? Не чересчур ли будет?

– А ты как думаешь? Отец родной уму-разуму своих детей сам не учит? На других ответственность перекладывает? Ты для своих крестьян отец родной, они должны это назубок знать и принимать от тебя всё с покорством и радостью. Да благодарить за науку, что ты о них радеешь и заботишься. Пойдём, Зарецкий, и не забивай себе голову: чересчур – не чересчур… Конечно, делай, как сочтёшь нужным. Пойдём, с Авдейкой познакомлю.

Болтов повёл своего гостя к чёрному ходу, там открыл дверь в подвал, прихватил фонарь, и они спустились по крутой лестнице. В нос ударил смрад. Саша закашлялся, вытащил надушенный платок и прижал к лицу.

– Да, не восточные ароматы, согласен, но привыкаешь, – усмехнулся хозяин. – Вот здесь у меня для самых непокорных есть разнообразные вразумляющие средства.

Узкий тёмный коридор имел маленькие лакуны направо и налево, забранные решётками.

– Это камеры, в которые я помещаю своих ослушников, сейчас они пустуют, как видишь. А там дальше Авдей-воробей и его царство.

Они вошли в довольно просторную клеть, которая освещалась дымными факелами, в углу горел небольшой очаг, вдоль стены стояла длинная лавка, на ней был разложен разнообразный инструмент (Саша даже не стал приглядываться, какой), на стене висели плети, кнуты, ремни и прочие орудия усмирения непокорных. В углу стояла кадка с пучками розог. Также клеть была оснащена сооружением, в котором молодой барин узнал дыбу, стояли какие-то стулья и ящики и ещё одна конструкция, не похожая ни на что из того, что ему доводилось видеть.

К стене был прикован его брат. Руки и ноги его были растянуты по диагонали, так что он походил на морскую звезду. Голова повисла на грудь. Иван был абсолютно нагим. Саша заметил это и отворотился.

– Ну, прости, друг мой, у меня свои правила, – осклабился Болтов.

На звук его голоса повернулся невысокий мужик, колдовавший у очага, и согнулся в поклоне:

– Здравствуйте, барин!

– Ну вот, Александр Андреич, знакомься, Авдей, заплечных дел мастер! Авдей, поприветствуй барина!

– Доброго вам здоровья, барин! – мужик поклонился и выпрямился.

Александр с изумлением уставился на него, потом перевёл ошеломлённый взгляд на Болтова. Тот посмеивался, глядя на ошарашенного друга.

– Это..? – вымолвил Саша.

– Это Авдей. Незаконнорожденный сын моего отца. Как видишь, вполне доволен жизнью. Так, Авдейка-воробейка?

– Премного благодарен, барин, дай вам Бог здоровья и счастья! – бойкой скороговоркой сыпанул мужичок, являвшийся почти точной копией своего хозяина, такой же невзрачный, непримечательный, только более мускулистый и широкий в плечах. Выше пояса он был обнажён, только длинный кожаный фартук закрывал грудь и висел ниже колен, волосы были перехвачены тесёмкой, на запястьях красовались кожаные же наручи.

Александр тряхнул головой и перевёл взгляд на Ивана, распятого у стены.

– Он жив? – спросил с беспокойством.

– А что ему сдеется-то? Шывыряется, когда палкой тыкнешь, – с этими словами палач ткнул заострённой палкой под рёбра пленника, и тот дёрнулся.

– Авдей, ты помнишь, о чём я говорил? – строго спросил Болтов. – Без увечий! Имущество моего друга не должно пострадать!

– Как иначе, барин? Убыли ни в чём барском быть не должно. Я маненько.

– Без еды, воды и сна он уже сутки. Ты, Зарецкий, меня не послушал в прошлый раз и недодержал его на столбе. Захотелось тебе милосердным быть. Это самое последнее в деле вразумления холопов. Никакого сострадания, дави его в себе, это только на пользу пойдёт. Ну что, смутьян, ничего не желаешь сказать своему хозяину? – Болтов подошёл к Ивану, висевшему в цепях, и встал перед ним, глядя в упор.

Пленник поднял голову и нашёл мутными глазами своего господина:

– Барин, – прохрипел он. – За что мучаете? В чём моя вина?

– А вина твоя в том, смерд, что ты бунтарские мысли лелеешь супротив своего господина! – жёстко сказал Болтов.

Ваня покачал головой:

– Оговор это… я клятву дал… икону целовал… Барин, зазря мучаете…

– Вот побудешь здесь несколько деньков, тогда и поглядим, оговор иль нет, – подытожил помещик.

– Александр Андреич… я предан вам телом… и душой… верьте рабу вашему… – Иван выдохся и бессильно повис.

Во взгляде Александра, не проронившего ни слова, блеснуло что-то, похожее на жалость, но вслух он сказал:

– Я заберу тебя, если все мои подозрения как ветром сдует. В этом мне Николай Павлович поможет убедиться. Как он скажет, так и будет. Всё.

– Я тебе, Зарецкий, иль скорохода с вестью пришлю, иль сам его привезу. Заодно проветрюсь. Ну, пойдём, не будем мешать.

– Барин, – вновь прохрипел Иван. – Невинного мучаете…

– Ты, милок, погодь жалиться, чичас мы с тобой побалясничаем, а там видно будет, – подошел к нему палач, держа что-то в руке.

Саша отвернулся и быстро пошёл к выходу. Какое-то странное чувство одолело его, в нём смешалась и жалость, только непонятно к кому, и острое удовольствие от увиденного. По дороге домой он молчал и пытался разобраться в своих ощущениях, но, так как был натурой неглубокой и ограниченной, понять в себе ничего не смог. Саше, как и подавляющему большинству помещиков «золотого века русского крепостничества», были доступны лишь самые простые чувства: он должен был быть сытым, одетым, обутым и вполне удовлетворённым собой. Самокопание, а тем паче самобичевание не приветствовалось. Жизнь поставила его в ряды «хозяев», и он пользовался своим правом в полной мере, потому что так заведено, а иначе и быть не может.

Бесплодные размышления только утомили его, и молодой помещик заснул крепким, безмятежным сном.

***

В Симбирске, в доме Завадских, поднялась суматоха: посыльный принёс долгожданное письмо от Никанора Ивановича Потешкина.

– Катенька, Пульхерия Ивановна, письмо пришло! – в волнении вскричал граф, сердце которого забилось в тревожном ожидании. Он опустился на стул и держал конверт в руках, не открывая его, боясь плохих известий. В гостиную вбежала Екатерина Ильинична, следом вошла Пульхерия, поддерживая рукой поясницу: восьмой месяц беременности давался ей тяжело, часто болела спина, тревога за любимого не отпускала ни на минуту. Её огромные голубые глаза напоминали озёра боли. Михаил Петрович не мог спокойно смотреть на неё, она напоминала ему подраненную горлинку, которая трепещет и бьётся из последних сил… Вот и сейчас, стоило ей взглянуть на него, как граф почувствовал острый стыд, оттого что он, взрослый, умный и сильный мужчина, абсолютно беспомощен перед её горем и ничем не может помочь, хотя его святая обязанность – защищать слабых и обиженных.

– Пульхерия Ивановна, голубушка, садитесь и не тревожьтесь, всё хорошо, я чувствую это!

– Мишель, читай скорее! – воскликнула жена.

Граф разломал сургучовую печать и начал читать послание Никанора Ивановича Потешкина. Отчаяние вселили в него слова, что никаких нарушений в поместье, благодаря которым можно было бы наложить ограничение на власть Александра Зарецкого, не найдено. Обе женщины слушали затаив дыхание, взявшись за руки.

– Что касается Ивана Андреевича, – начал читать Михаил Петрович, и Пульхерия ахнула.

– Пульхерия Ивановна, вы так волнуетесь, ей-Богу, не стану читать! Вы ребёнку навредите! – строго сказал граф.

– Я не буду больше, Михаил Петрович, не буду, только читайте! – дрожащим голосом пообещала она.

– Письмо Ваше передать удалось, везу Вам ответ от Вашего протеже, – Пульхерия подавила вскрик. – Поговорить с ним тет-а-тет не смог, но на рубахе видел засохшие пятна крови, на руках – следы кнута и кандалов (племянник в беседе с Зарецким услышал поистине неприглядные вещи), он блед, худ и доведён до крайней степени нервного истощения. Голубчик Михаил Петрович, если вы хотите спасти Ивана Андреевича, Вам следует поторопиться, мы с Василием боимся, как бы чего не вышло, и тогда все наши потуги зазря, – на этих словах Пульхерия молча повалилась на подушки дивана, лишившись чувств.

– Граф! – воскликнула Екатерина Ильинична. – Скорей на помощь! Воды! Мария, Николай, где вы?

Она расшнуровала корсет, схватила стакан, который подал граф, и начала брызгать девушке в лицо водой. Подбежала Мария, принесла нюхательную соль, и совместными усилиями они привели её в чувство. Огромные голубые глаза распахнулись и заглянули графу в самую душу:

– Михаил Петрович, читайте дальше! – прошептала девушка.

– Вы нас так напугали, Пусенька! – обеспокоенно сказала графиня. – Может, вам лучше прилечь отдохнуть, а дочитаем позже?

– Что вы, Екатерина Ильинична, разве я смогу отдыхать, не зная, что с ним? Какие мучения он за меня принял… Читайте, прошу вас!

Михаил Петрович взял лоскуток бумаги, исписанный неровным почерком и начал читать Ванино письмо. Пульхерия слушала, не сводя с него горящего взора, казалось, вся жизнь её сосредоточилась в этом мятом клочке. Когда граф дочитал, она протянула дрожащую руку, взяла листок и бережно разгладила его:

– Ванечка мой, любимый… Ни слова о себе, о своих страданиях, всё только обо мне печётся да о вас, Михаил Петрович и Екатерина Ильинична… Если вы его не выручите, я же умру, я не смогу без него жить… – девушка как-то так просто, так обыденно это сказала, что и у графа, и у графини захолонуло сердце: они почувствовали, что она, действительно, не сможет жить без своего Ванечки, жизнь оставит её, утечёт, как река из старого русла.

Пульхерия прижала к губам записочку, закрыла глаза, и из-под сжатых ресниц выкатилась крохотная слезинка.

– Знаете, – сказала она чуть погодя, подняв взор на графа. – Я не буду плакать и убиваться, я хочу спасти его, я не буду слабой, только делайте что-нибудь, прошу вас! Возможно ли найти этого Алексея?

– Это сложно, ведь мы ничего о нём не знаем, кроме имени, – грустно ответил граф.

– Мишель, он был душеприказчиком генерал-аншефа Зарецкого! – воскликнула его жена. – Вряд ли это был простой человек, скорее всего из наших кругов!

– Придётся снова обратиться к отцу, – задумался граф.

– Время идёт, Мишенька, – тревожно сказала Екатерина Ильинична. – Для Ивана Андреевича каждая минута может стать роковой…

– Всё понимаю, – сдвинул брови Михаил Петрович. – Но и с пустыми руками ехать туда нет никакого смысла: он меня просто не пустит и будет абсолютно прав! Это его земля, его вотчина, его люди, его закон, в конце концов!

– Мишенька, ты не сердись…я ведь просто предложила…

– Катенька, ты что, как я могу сердиться на вас! Я на себя, на себя негодую! – тупиковая ситуация выводила графа из себя, он чувствовал бессилие и раздражался из-за этого. – Я, пожалуй, пойду напишу Никанору Ивановичу, попрошу его о помощи. Николай Игнатьич!

– Да, ваше сиятельство?

– Вели закладывать карету, поеду к отцу в имение челом бить.

– А я молиться буду, Михаил Петрович, – сказала Пульхерия, оторвавшись от листочка с почерком любимого. – Денно и нощно. Уповать на волю Его и милость!

Граф, склонившись, поцеловал девушку в лоб, потом перевёл взгляд на жену и чуть заметно покачал головой.

В кабинете, за плотно закрытой дверью, граф позволил себе выпить рюмку коньяку, сплёл пальцы в замок и прижался к ним лбом. В памяти всплыли их разговоры и горячие обсуждения по поводу крепостного права, которые они вели в своём узком кругу за рюмкой коньяку и валлованами с икрой. Зачитывали вслух «Путешествие из Петербурга в Москву», возмущались вседозволенностью ограниченных помещиков, ужасались их обхождению с подневольными людьми. Страстно обсуждали проекты постепенного перехода на оброчное земледелие, говорили о необходимости законодательных изменений… да много о чём ещё вели речи за закрытой дверью, чтоб никто не подслушал их бунтарских мыслей и не передал куда следует.

– Всё это пустое! – пробормотал Михаил Петрович. – Пустопорожняя болтовня!²²

Сейчас перед ним встала конкретная задача: освободить от пут рабства одного-единственного человека, молодого, полного сил, умного и образованного, который мог бы принести немалую пользу Отечеству своим дарованием, послужить ей верой и правдой на пути процветания, а вместо этого находился в услужении ограниченного, неразвитого самодура, могущего с полным осознанием своей вседозволенности и безнаказанности творить с ним, что его душе угодно.

– Гнусность какая, – граф зажмурился: перед глазами стоял Иван Андреевич, каким он запомнил его в каземате: полуголый, связанный, с мокрыми глазами и твёрдым взглядом, уверяющий графа, что ему не спастись ни при каких условиях, умоляющий защитить жену и ребёнка. Михаила Петровича поразили тогда слова Ивана Андреевича о том, что он не сможет более смиряться и терпеть, потому что ощутил себя свободным человеком.

– Свобода даёт человеку уверенность в своих силах, – прошептал граф. – Что же делать, друг мой?!

Поскольку Иван Андреевич был жив, по словам Никанора Ивановича, и отчасти здоров, значит, он внял мольбам графа и постарался смириться, чтобы выжить. Что же предпринять, за какие ниточки подёргать? Мысли разбегались, граф чувствовал отчаяние и бессилие.

– А ему-то каково?! Если у меня, графа, руки опускаются, как ему жить?! Надолго ли хватит сил человеческих терпеть это?! – он опять вспомнил изувеченную, обезображенную спину юноши, взял плотный лист вензельной бумаги, обмакнул перо в чернильницу и начал писать:

«Милостивый государь, Никанор Иванович! Благодарим за Ваше письмо и надеемся, что Вы сами и племянник Ваш Василий Алексеевич находитесь в добром здравии!

Нас очень расстроило известие о том, что Иван Андреевич доведён до крайней степени истощения. Голубчик Никанор Иванович, надо срочно что-то предпринимать, пока не станет слишком поздно! Но у меня, по правде говоря, руки опускаются, поскольку я так надеялся на Ваш острый взгляд и бесконечную мудрость…

Попрошу Вас вот о чём, бесценный друг мой: Иван Андреевич упомянул о душеприказчике Алексее, у которого лежит его вольная, подписанная обоими Зарецкими. Не можете ли Вы в своих кругах попробовать разыскать этого человека? Понимаю, что задача невыполнимая, возможно, он уже умер, но всё же?!

Я же, со своей стороны, поеду к отцу на поклон (Вы прекрасно осведомлены, в каких мы сложных отношениях) и попробую просить этого сварливого старика снизойти к моей ничтожной особе; связи у него, Вы сами знаете, какие. Что ж, буду молить и унижаться, чтобы достучаться до его засохшего сердца, а он уж не упустит случая покуражиться. Ну, да это пустое, главное, вызволить нашего дорогого Ивана Андреевича!

Остаюсь Вашим верным другом и преданным слугой.

Граф Михаил Петрович Завадский».

Он призадумался, потом решительно дописал:

«P.S. Дорогой друг, я готов на всё, чтобы освободить Ивана Андреевича. Так что если наши усилия решить этот вопрос мирным путём окажутся бесплодными, я пойду на крайние меры».

Михаил Петрович поставил точку, сложил письмо, расплавил над свечкой палочку сургуча и запечатал перстнем с личным вензелем. Вздохнул и позвонил в колокольчик.

– Что изволите, ваше сиятельство?

– Николай Игнатьич, срочно отправь это письмо Никанору Ивановичу Потешкину в Москву. Пошли Прохора, да вели ему не останавливаться ни на секунду, дело жизни и смерти! Денег дай довольно.

– Будет исполнено, ваше сиятельство, – старый камердинер замешкался.

– Что такое, Николай Игнатьич? Ты чем-то обеспокоен?

– Михаил Петрович, помните, вы поручение давали найти того, кто донос на Ивана Андреевича написал?

– И? – граф подскочил с кресла.

– Намедни, совершенно случайно Никитка подслушал разговор Митрия да Герасима-дворника, так вот Митрий сказал, что скоро-де выкупится на волю вместе с Марфой и заведёт собственное хозяйство. Но откуда у него деньги на выкуп, он не говорил. Никитка мне разговор ихний передал, а я решил вам, Михаил Петрович, доложить, вдруг он?

– Так-так-так, – граф задумался. – Очень возможно, что и он! Ты вот что, Николай Игнатьич, письмо отправь – это дело первостепенной важности – а потом приведи ко мне Дмитрия, я подожду.

– Слушаюсь, ваше сиятельство, – камердинер удалился.

Михаил Петрович потёр виски, призвал себя сохранять спокойствие и опять уселся в кресло. Он прекрасно знал Дмитрия, один из лакеев, невысокий щуплый парень, неприметный, вполне вышколенный, в меру услужливый и почтительный, с обязанностями справлялся, нарекания получал изредка. Его ещё ребёнком привезли из деревни и определили в обучение Николаю Игнатьевичу, в обязанности которого входило воспитание всех лакеев.

– Чего же тебе не хватало, Дмитрий, что ты решился на донос? Почему мне не говорил? – граф соединил кончики пальцев и прикрыл веки в ожидании.

– Ваше сиятельство, я привёл его, – камердинер втолкнул в кабинет лакея и стал у дверей.

– Спасибо, Николай, можешь идти.

Старик неслышно выскользнул из комнаты, Михаил Петрович остался наедине с доносчиком. Парень стоял, утупив взгляд в пол. Граф молча рассматривал его. Тишина в комнате нарушалась лишь прерывистыми вздохами лакея. Когда прошло пять минут, Михаил Петрович решил, что ожидание было достаточным:

– Ну, Дмитрий, посмотри на меня.

Парень не двигался, видно было, как подрагивают его плечи.

– Посмотри на меня, Я СКАЗАЛ! – рявкнул граф, сам не ожидая, что получится так грозно.

Дмитрий содрогнулся всем телом, словно его ударили, и медленно поднял голову, уставившись в разгневанное лицо барина. Михаил Петрович сжал губы, так что они превратились в тонкую линию, и смотрел на него из-под насупленных бровей.

– Как ты посмел?! – медленно сказал он. – Как ты посмел предать меня, своего господина?! Как посмел написать донос, ничтожный ты человечишка?! Как осмелился обмануть моё доверие?!! ОТВЕЧАЙ!!

Парень, напуганный до смерти, прежде никогда не видевший барина в таком гневе, потерял дар речи. Видно было, что он силится что-то сказать, кадык судорожно дёргался на его тощей шее вверх-вниз, но слова не шли с языка.

– Что ж ты за человек-то такой? – продолжал гневно вопрошать граф. – Или я тебя порол нещадно? Или работой нагружал непомерно? Или свободы не предоставлял?! Чего тебе не хватало?! Говори, подлец!! Говори, а не то!! – Михаил Петрович вскочил и занёс руку якобы для удара.

У лакея подогнулись колени, и он упал перед графом:

– Ваше сиятельство, не казните, милуйте! Бес, он, проклятый, попутал, жадность с ума свела! – на глазах парня появились слёзы.

Граф смотрел на него с высоты своего немаленького роста:

– А ну, говори, как всё было!

– Ваше сиятельство, я… я подсмотрел, как Иван Андреевич в бане мылся, и спину его увидел, тогда я и подумал: странно, что у барина вся спина избита, – заторопился лакей, размазывая слёзы по лицу.

– Так ты за нами в бане подглядываешь, мерзавец?! И ЗА МНОЙ?!!– оглушительно гаркнул граф.

– Нет, нет, ваше сиятельство, как можно! – испуганно забормотал парень. – Никогда, никогда в жизни, ваша милость!

– Дальше!!

– А потом… потом я услышал от соседского дворника, что вот ищут беглого раба… награду обещали… – у лакея перехватило дыхание, и он зарыдал в голос, затрясся. – Батюшка граф, помилуйте! Помилуйте… – больше он ничего не смог выдавить из себя, да Михаилу Петровичу и так было всё понятно.

– Какая же ты дрянь! – с презрением бросил он. – Катался у меня как сыр в масле, всё у тебя было! Если бы рассказал о своих желаниях, я бы посодействовал как мог. А ты… подлая твоя душонка, вон что замыслил! Видеть тебя не могу, убирайся с глаз моих! Завтра же в рекруты продам, чтоб и духу твоего не было в моём доме!!

Парень ахнул, побелел как полотно:

– Нет, нет, батюшка, помилуйте! – подполз на коленях к графу и стал целовать его ноги. – Не продавайте, пожалейте, я у вас с малолетства на службе, всё справно исполнял! Это нечистый меня сгубил!

Михаил Петрович брезгливо оттолкнул его ногой и опустился в кресло:

– Не ползай! Ты человек, а не червь! Встань!!

– Не встану! – затряс головой Дмитрий. – Только не в рекруты, ваше сиятельство, не в рекруты! Матушка моя в деревне, не переживёт она, одна у ней отрада в жизни – внуков понянчить! Помрёт, помрёт, не дождётся, ведь двадцать пять годов! – он опять зарыдал в голос и упал головой в ноги графу.

Тот задумчиво смотрел на него сверху вниз.

– Встань, я сказал! ВСТАНЬ!!!

Парень с трудом поднялся, его била крупная дрожь, лицо, заплаканное и засопливленное, вызвало у графа приступ отвращения.

– Нечистого не Марфой ли звать?

От этого вопроса лакей опять рухнул на колени:

– Нет, ваше сиятельство, это я, я, я один замыслил, меня наказывайте! Марфа невинна, истинный крест! – он размашисто перекрестился, глядя на графа. – Накажите, ваше сиятельство, но Марфу не трогайте!

Михаил Петрович звякнул колокольцем, в дверь тут же просунулся камердинер:

– Чего изволите, ваше сиятельство?

– Изволю вот что, Николай Игнатьич, – видно было, что граф говорит с трудом. – Уведи его и запри куда-нибудь, потом возвращайся.

Камердинер подхватил парня подмышку и стал поднимать, но тот сопротивлялся:

– Не встану, батюшка, пока не помилуете, не встану!

В конце концов Николай Игнатьевич схватил его за ухо, выкрутил, заставил встать с колен и поволок из кабинета. Но лакей продолжал молить о прощении, крики его были слышны ещё какое-то время, пока не затихли.

Михаил Петрович безмерно устал от этой отвратительной сцены, но ещё ничего не кончилось, он должен был измыслить наказание, которое соответствовало бы проступку Дмитрия. Он налил и выпил ещё рюмку коньяку.

– Ваше сиятельство? – зашёл камердинер. – Я его в чулан запер, пусть посидит.

– Ты скажи мне, верный слуга, как его наказать? – тяжело спросил граф. – Это он на Ивана Андреевича донёс, и тот теперь в аду муки принимает. Что с ним делать?

Старик задумчиво смотрел на своего господина:

– Извелись вы, Михаил Петрович, на вас лица нет.

– Я его рекрутчиной припугнул, но ведь не продам же! Тем более мать у него одна в деревне… Марфа тут эта… Как он её защищать кинулся, ты бы видел, Николай!

– Если кинулся защищать, ваше сиятельство, – это хорошо, любит, значит. А наказать надо, мне думается, по старинке.

– Это как? Что ты имеешь в виду?

– А как нашкодивших ребятишек наказывают? Портки спущают – и крапивой! Не так больно, как обидно.

– Николай Игнатьич! – возмутился граф. – В моём доме отродясь никого не пороли! И не будут!

– Так и проступков таких не было! А без наказания нельзя, Михаил Петрович, этак и другие слуги разбалуются и решат, что им всё дозволено! Батюшка ваш порол, бывалочи…

– Ну, я не мой батюшка, – прервал камердинера граф и замолчал. Старик тоже молчал, ждал решения.

– Ну, ладно, подготовь всё, Николай Игнатьич, – хмуро сказал Михаил Петрович. – Пусть его ночь посидит, подумает, а завтра прилюдно выпорем, чтоб другим неповадно было. На заднем дворе, – добавил.

Было видно, что решение это с трудом далось графу.

– Как скажете, ваше сиятельство.

– И вот ещё что. Договорись со священником, чтоб завтра же после порки его обвенчали с Марфой, и пусть катятся в деревню к матери. Тягловым будет, коль тут ему плохо было.

– Вот это верно, ваше сиятельство, – одобрил старик. – И наказали, и помиловали.

– Карета готова?

– Заложена, Михаил Петрович. Куда едете?

– К отцу, – угрюмо сказал граф. – Сейчас я у него в ногах валяться буду… Подавай одеться, я готов!

Пока карета неспешно трюхала по просёлочным дорогам Симбирска в родовое поместье Завадских Кильдюшево, что в сторону Тетюшей, Михаил Петрович погрузился в невесёлые думы. Перед глазами одна за другой возникали картинки из детства, которые он с радостью бы забыл, чтоб они не отравляли его существование, но каждый раз, когда он отправлялся к отцу, они неумолимо всплывали в памяти.

Отец его, граф Пётр Алексеевич Завадский, был самодур. Причём самодурство его распространялось не только на крепостных крестьян, которых он нещадно драл за каждую провинность, безжалостно разлучал и продавал семьи, отправлял молодых мужиков в рекрутчину, с корнем выдирая ростки непокорства, но и в своей семье он был не меньшим тираном.

Гнев его носил характер скоропалительный, зачастую достаточно было отсидеться где-нибудь в укромном уголке пару часов, и приступ ярости его проходил, Пётр Алексеевич снова был весел и доволен. Но иногда он становился до того страшен, что маменька хватала детей – Мишу и Аннушку – и в сопровождении мамушек и нянюшек пряталась в лесу, выжидая, когда же супруг её возлюбленный придёт в себя. Несколько раз они укрывались в деревне, у своих же крестьян. Если же спрятаться не удавалось, маменька принимала на себя весь удар мужнина гнева, и что он тогда с ней только не выделывал: и за косу драл, и по полу за собой таскал, и по лицу бил, и нагайкой стегал. Дети в ужасе прятались по чуланам, по клетям, прижимаясь друг к другу, в страхе, что их обнаружат.

Но гнев пропадал – и отец лучезарно улыбался, называл мать любушкой-голубушкой, ласкал дочь и сына. Удивительно, что и маменька, после того как муж избивал её, на следующий день порхала по дому как ни в чём не бывало, исполняла все желания законного супруга, обнимала и целовала его.

Маленький Миша ничего этого понять не мог, умишко его принимал как данность, что вчера папенька гневался – от него надо прятаться, а нынче он в добром здравии – надо подойти, поцеловать ручку, пожелать доброго утра. Когда Миша чуть подрос, ему тоже стало влетатьот папеньки за разные провинности: учитель пожаловался, что он недостаточно усердно трудился на уроке, или его заметили с дворовыми мальчишками, как он в бабки играл, или, что ещё хуже, бегал с ними по окрестным дворам и воровал яблоки. В каждом таком случае отец, не мудрствуя лукаво, зажимал голову сына меж своих ляжек, сдёргивал с него штанишки и самолично лупил вожжами или розгами – что под руку попадалось. Миша кричал и умолял простить его, но отец никогда не прекращал наказание, всегда доводил до конца, а потом мальчик должен был с горящим задом и заплаканным лицом поцеловать отцу руку и поблагодарить за вразумление.

При таком воспитании было удивительно, что мальчику удалось вырасти хорошим, порядочным человеком, с обострённым чувством справедливости. Уже маленьким он решил, что никогда ни при каких условиях не поднимет руку на слабого, будь то женщина, ребёнок или подневольный ему человек. И вот сегодня Михаилу Петровичу пришлось впервые нарушить свою клятву, и это мучило его.

Но воспоминания продолжали преследовать графа. Когда Мише исполнилось четырнадцать лет, он впервые заступился за мать (отец в очередной раз поднял на неё руку), и тогда Пётр Алексеевич страшно избил его. До полусмерти. Он неделю валялся в своей комнате, за ним ухаживала обливавшаяся горючими слезами маменька, у которой вся левая половина лица была синей, что он, впрочем, плохо помнил, эти дни были как в тумане, а как только начал вставать с кровати, отец отправил его в полк, приставив в качестве камердинера Николая, тогда ещё молодого мужика.

Прослужив изрядное количество лет, заработав неплохой послужной список, получив награды за отличную службу и будучи пожалован приличной денежной суммой и деревней с тягловыми крестьянами, Михаил Петрович вышел в отставку, обосновался в Симбирске, обустроился, начал разумно вести хозяйство и через пару лет женился на Екатерине Ильиничне Антиповой, не родовитой, но богатой дворянке. Они приезжали к отцу за благословением (матушка к тому времени упокоилась с миром, не выдержав гневливого нрава своего мужа, сестра удачно вышла замуж и жила в Петербурге), приложились к ручке, и Пётр Алексеевич благословил молодых, хотя и не одобрил, что сын выбрал себе жену сам, без его участия.

С тех пор они жили на приятном отдалении друг от друга, сохраняя ровные отношения. Чета Завадских навещала престарелого отца несколько раз в год, по праздникам, сам он к ним не приезжал, будучи уверенным, что в больших городах царит блуд и разврат, а Михаила Петровича это устраивало.

Но каждый приезд к отцу будил в нём маленького, забитого, перепуганного мальчика, а в каждом уголке родительского дома прятались тени страшных воспоминаний.

Граф вздохнул и огляделся: они приехали: уже показалась подъездная аллея, вдали темнел бревенчатый двухэтажный дом, окружённый вишнёвым садом.

– Евсей, останови, я пешком пройду, – приказал Михаил Петрович.

Кучер притормозил коней, и граф шагнул на аллею, по которой столько бегал в детстве. Он пошёл неспешным шагом, глубоко вдыхая кристальный воздух, напоённый весенними ароматами.

– Да, в городе, конечно, воздух не такой чистый, – пробормотал, оглядываясь вокруг.

Здесь ничего не изменилось: те же хозяйственные постройки, дорожки, протоптанные босыми пятками ребятни, голубятня, качели, подвешенные на ветку крепкого дуба, беседка, в которой он проводил много времени, читая или мечтая, иногда разговаривая с матушкой… Вишни ещё не зацвели, конечно, но почки уже впитывали сладость соков и готовы были не сегодня-завтра набухнуть и выпустить лепестки благоуханных цветов.

На крыльце графа поджидали Матрёна и Василий – самые старые слуги дома.

– Доброго вам здоровьичка, молодой барин, – проскрипел Василий, абсолютно седой, сухой и согнутый почти в крючок, а Матрёна, приземистая дородная старуха, с трудом присела в реверансе.

– Здравствуй, Василий, Матрёна, – граф подал руку, к которой старики приложились с подобострастием. – Доложите обо мне графу.

– Сию секунду! – Василий заторопился, его согбенная спина выражала абсолютную почтительность.

– Не принести ли тебе чего, Михаил Петрович? – спросила старушка.

– Нет, Матрёнушка, не надо, я ненадолго.

– Пожалуйте, барин, граф Пётр Алексеевич вас ждёт! – скрипучим голосом объявил камердинер.

Граф снял шляпу, камзол, передал всё старику и прошёл в кабинет.

– Здравствуй, папа! – остановился в дверях, ожидая приглашения войти.

Завадский-старший сидел в кресле-качалке, укрытый клетчатым пледом. Он повернулся на голос и уставился на сына пронзительным взглядом таких же, как у него, серых глаз. Они вообще были похожи. То, что называется порода, чувствовалось и в отце, и в сыне: орлиные носы (у отца он уже, правда, превратился в крючок, почти соприкоснувшись с подбородком), высокие надбровные дуги, стать, изящные пальцы, небольшие ступни. Только у Завадского старшего всё было высохшим, он как будто уменьшился к старости. И в который раз Михаил Петрович подивился, как этот человек, совсем не похожий на великана, мог тиранить всю свою семью, не давая никому спуску, и почему они все его боялись…

– Здравствуй, сын, подойди!

Граф подошёл, приложился к сухой прохладной руке, которая нещадно порола его в детстве, и отступил на шаг. Присесть ему никто не предложил.

– Зачем пожаловал? – спросил Пётр Алексеевич.

– Папа, у меня есть к тебе одна просьба, – начал Михаил Петрович.

– Я и не сомневался, что ты по делу, – недружелюбно сказал отец. – Никогда не приедешь просто так, проведать старика, всё только по празднику да по нужде. Не то что твоя сестра!

«Ну, может, она приезжает, потому что ты не порол её в детстве вожжами?» – подумал граф, вслух же сказал:

– Как ты, папа? Как чувствуешь себя?

– Хорошо, молитвами твоими и твоей жены, пока жив! Как бы вам не хотелось обратного! – пробурчал старый граф.

– Папа, Катюша передала тебе пастилу, – Михаил Петрович протянул коробку из кондитерского магазина, в который заскочил по дороге.

– Да? – из-под седых нависших бровей отец посмотрел на коробку. – Открой.

Михаил Петрович снял крышку, и по комнате разлетелся сладкий аромат свежей пастилы.

– Яблошная? – спросил старик.

– Да, папа, как ты любишь.

– А что ж одну коробку прислала?

Михаил Петрович едва сдержался, но спокойно ответил:

– В карете есть ещё, я сюда одну принёс.

Стариковская рука с пергаментной кожей взяла один кусочек, потом Пётр Алексеевич позвонил в колокольчик и приказал принести чаю и лишь после этого указал сыну на стул:

– Говори, какое у тебя дело.

Граф сел:

– Папа, дело весьма деликатного свойства… У меня есть друг, Александр Андреевич Зарецкий, сын генерал-аншефа Андрея Александровича Зарецкого. Ты, возможно, знаешь его?

– Отца прекрасно знавал, сына не довелось.

– Так вот, там весьма запутанная ситуация, но вкратце: у Александра Андреевича есть сводный брат Иван. Незаконнорожденный сын генерала и дворовой девки…

– И что тут деликатного? Вполне обычное дело. На то мы и баре, чтоб девки дрожали да мужик не дремал! – заявил отец и прихлебнул чай. – Пей, сын.

Михаил Петрович взял изящную чашку тонкого фарфора и отпил глоток вкусного, на вишнёвых листьях настоянного напитка.

– До Александра Андреевича дошли слухи, – продолжил граф, – что у душеприказчика его отца есть бумага, в которой половина имения отписывается этому бастарду! Там же лежит и вольная на него. И когда ему исполнится двадцать пять лет, бумага вступит в силу… они с Александром ровесники.

– Сколько им сейчас? – отец видимо заинтересовался.

– Двадцать четвёртый год идёт.

– И чего ждёт твой друг? Давно пора поехать к душеприказчику, изъять бумагу и уничтожить её! Славный был человек Андрей Александрович, но, видать, после гибели своих сыновей совсем ума лишился! Это же надо: ублюдку половину имения отписать! Этого допустить нельзя.

– Так всё дело в том, что Александр Андреевич не знает, кто этот человек! – воскликнул граф. – Известно только имя – Алексей! И вот представь, папа, он приезжает в имение, объявляет этого наглеца наследником и Александр Андреевич, законный сын, остаётся почти ни с чем!

– А почему бы ему не убить этого мерзавца? – свинцовым голосом спросил Пётр Алексеевич. – Камень на шею и концы в воду!

«Я бы тебе камень на шею с удовольствием надел, самодур!» – еле сдержался Михаил Петрович.

– Александр Андреевич так не может, он очень порядочный человек.

– Понятно. Как и его отец. Тот тоже был человеком чести, – буркнул старый граф. – Так что же тебе надо?

– Помнишь, папа, ты говорил, что у тебя есть старинный знакомый, у которого связи везде, где только можно представить? Вот если бы мне рекомендательное письмо… – замолчал Михаил Петрович, с надеждой глядя на отца.

– Это ты про Поветова, что ль? – призадумался Пётр Алексеевич.

– Не знаю, папа, фамилию ты не упоминал.

– Он, похоже. Он даже к царю-батюшке в приёмную вхож. Действительный тайный советник, во! – граф поднял кривой указательный палец.

– Рекомендательное письмо решило бы эту проблему, папа…

– Я понял тебя. Вечером напишу, завтра утром получишь, устраивайся пока, сын, скоро обед.

Михаил Петрович внутренне застонал: на кону была каждая секунда, но перечить отцу он не стал: замкнувшись в старческом упрямстве, тот вообще отказался бы помогать. Придётся принести эту жертву и за обедом выслушать множество нелестных слов в свой адрес.

– А теперь оставь меня, я устал, – Михаил Петрович поцеловал отцу покрытую старческим пигментом руку, поклонился и вышел.

– Что, батюшка, остаётесь? – проскрипел Василий. – Какую комнату вам подготовить? Для гостей?

– Нет, Василий, приготовьте-ка мою, да если можно, баньку истопите!

– Как же, конечно можно, барин! – повеселел старик. – Как хорошо, когда молодые в доме, жизнь кипит!

– Василий, какой я тебе молодой! Окстись! Мне уж тридцать девять лет! – засмеялся граф.

– И! Мальчишка вы ещё, ваше сиятельство! – задребезжал камердинер и заторопился исполнять приказание.

Михаил Петрович вышел на крыльцо, потянулся и вдохнул полной грудью сладкий воздух:

– Матушка! К тебе на могилку завтра утром пойду.

***

Спустя четыре дня по возвращении Александра Андреевича от своего соседа, на подъездную аллею въехала карета. Молодой барин как раз сидел на террасе, наслаждаясь последним апрельским денёчком: ярко светило солнышко, пели птицы, по синему небу плыли пушистые облака причудливой формы, и Александр Андреевич, потягивая малиновую наливку, угадывал, на что похоже каждое из них. Он откровенно скучал. Но скука была приятной, как будто впереди ждало что-то интересное. Поэтому увидев карету, он оживился:

– Федя, иди узнай, кто пожаловал!

– Похоже на Болтова, мин херц, у него такая же колымага.

Мин херц захихикал над шуткой, ему доставляло удовольствие сознавать, что при всём уме и ловкости его приятель не так богат и знатен, как он. Колымага подъехала к парадному крыльцу, из неё вышел помещик, поздоровался и сказал:

– Ну что, Александр Андреич, принимай товар лицом! – и махнул рукой.

Два мужика вытащили из кареты бездыханное тело и бросили ничком перед крыльцом. Постепенно стала собираться малыми кучками дворня, которую тоже заинтересовало, кто приехал.

– А это когой-то кинули? – подошёл подслеповатый Аким.

– Похоже, Ваньку, – пригляделся Гаврила. – Рожей вниз лежит, не вижу.

– Да он жив ли? – с беспокойством спросил Саша. – Ты же мне обещал, Николай Палыч!

– Жив, жив, ничё ему не сделается! – Болтов пнул Ивана в бок, в ответ раздался слабый стон.

– Вставай! – он ещё раз толкнул его.

Парень подтянул под себе руки и попытался привстать, но у него ничего не вышло и, застонав, он опять повалился лицом в землю.

– Ему бы, Александр Андреич, отлежаться, вряд ли он в ближайшие дни встанет.

– Постой, Николай Палыч, ты обещал не увечить его! – возмутился Зарецкий.

– А где ты видишь увечья?? – помещик явно обиделся, поднатужился и носком сапога перевалил Ивана на спину.

Теперь его лицо восковой бледности, с заострившимся носом и впавшими щеками было обращено к высокому безмятежному небу, по которому плыли равнодушные купы белоснежных облаков. Глаза были распахнуты, но как будто ничего не видели. Губы шевелились, словно он что-то пытался сказать.

– Руки-ноги на месте, рожа без синяков, вишь?

– А чего ж он тогда такой?

– А ты какой был бы, не жрамши и не пивши столь дён? – жёстко спросил Болтов. – Может, стакан водицы и перепал ему за всё время, когда из ведра отливали!

– А… что твой кат с ним делал? – полюбопытствовал Саша.

– Тебе, Зарецкий, обязательно знать нужно? – осклабился гость. – Я же не торчал там денно и нощно, у меня дел по горло! – он постучал по шее ребром ладони. – Авдейка -мастер своего дела, ежели что и поломал, то сам и вправил.

– А в нутрях у него…

– Этого мы знать не можем. Ежели кровью мочиться не будет – значит, ничего не отбито. Нынче ночью Авдей меня позвал, решил на дыбе его попытать…

– Свят, свят, свят! – воскликнул кто-то из челяди.

Люди стали креститься.

– А вы чего столпились?! – злобно крикнул Александр. – Пошли работать! Федя, разгони их!

Дворня, не дожидаясь Федькиной плётки, разбежалась, но несколько человек и не подумали сдвинуться. Это был Гаврила с подручными, который мрачно взглянул на барского холуя, и тот передумал подходить к матёрому кузнецу.

– На дыбе-ложе… – задумчиво сказал Болтов, глядя на распростёртое перед ними тело.

– Как на дыбе-ложе? Что это значит?

– А так иноземцы ведьм пытали. Привязывали к специальному устройству и крутили рычаги, растягивая на четыре стороны, пока ведьма не признается во всех своих богопротивных деяниях. Заживо рвётся всё: жилы, суставы, кожа, мясо… Человек от этой пытки признаётся даже в том, чего не было, Зарецкий. Помнишь, у стены стояло изделие странного вида? Это она. Лежачая дыба.

– Помню, – Саша похолодел.

– Плоть пытаемого не слушается его и отдаёт дознавателю всё, что ни есть в нём, – мочу, испражнения, слёзы, пот, кровь…правду. Тело твоего раба тоже отдало нам всё, что у него было… до крови, впрочем, не дошло, рвать его мы не собирались. Но знаешь что, Зарецкий?

– Что? – прошептал молодой человек, чувствуя, как волосы шевелятся на голове.

– Он всё время твердил о своей невиновности, клялся, что предан тебе. Так что я думаю, ему можно доверять, он не лжёт. Не смог бы. Никто не сможет.

– Барин, я не виноват, – донёсся еле слышный голос. – Не виноват…

Александр потёр подбородок:

– И куда же его определить?

– Мин херц, да к травнице этой, к бабке, она его и на ноги поставит побыстрее, – предложил Фёдор. – А тут вожжаться с им некому!

– Точно. Надо его туда отнести. Кто сможет?

– Я, ваша милость, – вызвался кузнец.

Твёрдо ступая, он подошёл к Ивану, легко, словно пушинку, поднял его на руки, и понёс, как любящая мать несёт родимое дитятко.

– Ничё, Ванятка, – шептал он ему. – Мы тя выходим, не боись.

– Я сдюжил… сдюжил, – выдохнул парень и беспамятство накрыло его.

У этой сцены были никем не замеченные зрители: кружевницы по очереди смотрели из окна и рассказывали подружкам, что происходит. Конечно, им строго-настрого, под страхом жестокого наказания было запрещено вставать со своих мест (их даже по нужде водили группой), но… девушки не будут девушками, если не придумают, как обойти запреты. Они упросили Артемия, их стража, похожего на барашка, чтобы он разрешил им иногда поглядывать в окно, хоть ненадолго, а то ноги очень затекают. Это была правда: у девок на шее были рогатки, которые не давали им ни секунды продыху; надевали их с раннего утра, а снимали поздним вечером и на время обеда. У кружевниц затекали не только ноги, но и спины, и руки, и шеи ломило нещадно…

Сейчас у окна стояла Ариша, она то поднималась на мыски, то перекатывалась на пятки: так ноги отдыхали и переставали мозжить от непрестанного сидения. Она-то и увидела всё первой…

– Ой, девочки, карета въехала! Как интересно! Кто же это? – в её звонком голосе сквозило любопытство.

– А… – разочарованно протянула она. – Это тот, противный помещик, сосед нашего барина… Погодите, кого-то из кареты вытащили и на землю кинули… Человека! – в голосе зазвенел страх. – Да это… Ваня! Девушки, это Ванечку привезли!!

Кружевницы, как стайка певчих птичек, мигом взлетели со своих мест и прилипли к окнам. Напрасно Артемий, испугавшийся наказания, кричал на них, уговаривал, пугал розгами, Палаша строго сказала:

– Подожди, вот всё вызнаем, что происходит, и сядем! Они тоже все там, сам погляди!

Серые, синие, карие и зелёные глаза с тревогой смотрели на бездыханное тело.

– Девушки, он не шевелится, Ванечка… – со слезами сказала Груша. – Этот изверг его до смерти замучил! – она всхлипнула.

– Нет, Грушенька, нет, смотри, встать пытается! – воскликнула Арина. – Но не может! Что же они с ним содеяли, ироды! Как же я его ненавижу! – прошипела она, зелёные глаза её сузились и стали похожи на щёлки.

– Кого, Ариша? – тихо спросила Палаша. – Помещика этого?

– Куда там! Нашего ирода! – ещё тише сказала Арина. – Чтоб ему пусто было! Житья никому нет, как он тут всем заправлять начал да Федьку-гада привечать стал!

– Тише, Ариша! – испуганно шепнула Палаша, не сводя глаз с Ивана. – Услышат!

– Но ведь я права? Скажи, права? – не успокаивалась девушка. – Почему я не парень?! Ну вот почему?! Убила бы его, изувера, своими руками бы задушила!

– Арина! Что ты такое говоришь?! – шикнула на ней Палаша. – Окстись, безумная! Хочешь, чтобы всем нам из-за тебя попало?!

– Смотрите, девушки, Ванечку на спину перевернули! Он смотрит, он нас видит!! Давайте ему помашем! – воскликнула самая младшая кружевница, Оленька.

Девушки замахали ладошками, но было непохоже, чтобы Ваня их видел: взгляд его был устремлён в небо, он не двигался и не моргал.

– Гаврила его куда-то понёс, – с тревогой сказала Груша. – Ну всё… ничего не видать…

Кружевницы расселись по местам, к радости Артемия, и продолжили работу, но Арина никак не могла успокоиться:

– Нет, Палашенька, ежели бы кто меня позвал супротив барина встать, я бы пошла! Я бы…

– Ну что «ты бы»? – шёпотом передразнила её подруга. – Что мы, девушки, можем?!

– Не знаю про всех, а я бы взяла палку, оглоблю, грабли и задала бы этому кровопивцу трёпку! Вот! А если Ваня поднимется… Пойду за ним куда глаза глядят!

– А ну, разговоры отставить! Работать! – прикрикнул на них Артемий, и такой он был потешный в этот момент, кудрявый, расстроенный, что девушки, невзирая на печальные события, не смогли удержаться от смеха.

Их хохот, звонкий, переливчатый, взметнулся к небесам и растаял серебристой пылью…

Ваня увидел девушек… Когда Болтов грубо перевернул его на спину, взгляд его взлетел ввысь, скользнув по окнам господского дома, и он успел заметить их милые, встревоженные лица и затрепетавшие в окне ладошки, словно крылышки маленьких звонкоголосых птичек… Запечатлел в сердце, несмотря на пожиравшую его изнутри боль, и держал перед глазами, пока не провалился в забытьё…

Гаврила, мерно и спокойно шагая, сопровождаемый своими ражими помощниками, подошёл к избушке бабушки Миронихи и стал перед крыльцом, угрюмо мотнув парням головой. Один из них, Нефёд, постучал в дверь и отступил, чтобы не испугать старушку.

Дверь приоткрылась, и травница выглянула из полумрака курной избы:

– Кто здесь?

– Мать, это я, Гаврила, открой!

Мирониха распахнула дверь и застыла, глядя на безжизненное тело в руках кузнеца:

– Охти мне, святители Господни, Богородице Благодатная Мария, помилуй нас! –мелко перекрестилась и отступила в глубь сеней, маша руками. – Скорей, скорей, Гаврилушка!

Низко пригнувшись, кузнец вошёл со своей ношей в небольшую, пропахшую травами комнатку.

– Куда положить?

– Подожди, Гаврилушка, вот тюфячок, клади на него! – кряхтя, старушка, потащила тюфяк, но Нефёд, вошедший следом, осторожно отобрал его у травницы, расстелил на земляном полу и помог Гавриле уложить Ивана.

– Надо Варюшку позвать, – прошептала Мирониха, глядя на парня, который более походил сейчас на тряпичную куклу, чем на человека.

– Новую птичницу? – спросил кузнец.

Бабка просто кивнула, потеряв дар речи.

– Нефёд.

Парень, не говоря ни слова, вышел из избы.

– Мать, что ещё надо? – хмуро спросил мужик.

– Гаврилушка, помоги снять одёжу. Всю.

Вдвоём они стали осторожно раздевать Ивана, извлекая его неживые руки из рукавов. Из-под рубахи показалась исхлёстанная грудь, покрытый ожогами и рваными ранами живот, на шее – кровавые полосы.

– Порты сымать?

– Сымай, чего я там не видела, – махнула рукой бабка, осторожно поворачивавшая голову Ивана, чтобы убедиться в целости шейных позвонков.

Кузнец бережно стащил с парня порты, высвободив ноги, и замер, глядя ему в пах.

– Ну что там? – с тревогой спросила травница. – Что ты застыл?

– Мать, погляди-ка, – пробормотал Гаврила, гулко сглотнув сухим горлом.

Мирониха посмотрела и ахнула:

– Ах, нехристи!

Мошонка Ивана была крепко перетянута у основания шелковой нитью, она раздулась, налилась кровью, приобрела нездоровый синюшно-багровый оттенок.

– Что удумали, нечистый их забери!– рассердилась бабка. – Гаврила, на столе где-то нож лежит, принеси!

Не говоря ни слова, кузнец достал из-за уха ножик с тончайшим и острейшим лезвием и протянул Миронихе. Она, нисколько не удивившись этому, осторожно подрезала и убрала нить. Вздохнула, распрямившись, принесла тряпицу, смоченную холодной водой, и полотенце:

– Приложи, да срам прикрой, сейчас девица придёт, негоже, чтоб она это видела, – и продолжила осмотр.

Через несколько минут, прощупав все суставы и сочленения, бабка спросила:

– Гаврила, сказывай, что знаешь. Без утайки.

– Мать, я услышал только, что на дыбе его ломали, но суставы вправили.

– На дыбе… – травница бережно пригладила Ване волосы, грязные, слипшиеся от пота. –Богородице Пресвятая Дева, помоги нам, грешным, не оставь свою милостию… У него все жилы растянуты, потому ни руки, ни ноги не слушаются. Надо много полотна, чтобы суставы перетянуть. Мабудь, всё нутро отбито, но тут надысь глядеть, как мочиться будет, ежели с кровью – плохо дело…

Вошёл Нефёд с девушкой лет пятнадцати, ясноглазой и круглолицей.

– Бабушка? – несмело спросила она, глядя на распростёртое на полу практически обнажённое тело, и покраснела.

– Ты, Варюха, ежели хочешь лекарскому мастерству учиться, стыд отбрось, – строго сказала Мирониха. – В человеческом теле для тебя тайны быть не должно, что в женском, что в мужеском! Поди поставь воду греться, да готовь травы для сонного отвару. Надо, чтобы он спал, иначе сильно страдать будет. Принимайся!

– Не надо ли чего ещё? – спросил кузнец.

– Гаврилушка, ежели б одеяло меховое… укутать, чтоб не простыл, да полотна поболе…

– Найдём. Вот ещё что, мать, помещик сказал, что парень четверо суток не пил, не ел…

– Козу подоить надо! – звонко сказала Варя. – С яйцом свежим разболтать – это и еда, и питьё будет.

– Умница, девка! – похвалила старуха, принимаясь толочь травы в ступке для изготовления целебных мазей.

– Мать, подними его, – сурово сказал кузнец. – Поставь на ноги. В ём одном наша надежда. Мы чем можем – поможем. Под руками у тебя Нефёдка будет, он парень толковый. Ежели что надо – говори, всё достанем, – с этими словами Гаврила поклонился и вышел, уведя за собой подмастерьев.

Нефёд остался сидеть снаружи на крыльце, готовый помочь в любой просьбе.

Целительницы принялись врачевать больного, осторожно поворачивая его, смазывая и бинтуя раны, ставя примочки на синяки. Чуть позже пришёл Степан, подручный кузнеца, и принёс куски плотной льняной ткани и медвежью хорошей выделки шкуру. Когда лекарки полностью обработали измученное, обезвоженное и обездвиженное тело, укутали шкурой, подложили под голову ворох мягкого тряпья, Мирониха отправила девушку доить козу и искать свежие яйца, а сама приготовила отвар и стала приводить Ивана в чувство, похлопывая его по щекам.

– Сынок, сыночек! Очнись! – звала она парня, и призыв её увенчался успехом: Ваня разлепил ресницы, осознанно взглянул на неё, улыбнулся потрескавшимися губами и выдохнул:

– Мама…

– Сынок, я не мама, я бабка Мирониха, – ласково сказала старушка. – Узнаёшь меня? Господь свидетель, любая мать хотела бы такого сына, как ты! Ванюша, узнаёшь меня?

Взгляд Ивана прояснился:

– Бабушка… Мирониха…

– Да, мой болезный, я, – обрадовалась травница и поднесла к его губам чашку с отваром. – Чаю, милок, ты пить хочешь? Пей, славный мой, пей! Сначала лекарство, потом водицы попьёшь.

Иван, не спуская с неё глаз начал жадно глотать горький отвар, поперхнулся, закашлялся, содрогнулся всем телом и застонал от боли.

– Что… со мной?

– Ты не помнишь?

Он качнул головой:

– Плохо… туман…

– Тебя помещик Болтов мучил. Не один день. Ты у него в темнице был, вспомнил?

– Чуток…

– Это тебе тело не разрешает вспоминать, чтоб ещё хуже не стало. Пей!

Ваня с такой же жадностью выпил кружку воды.

– Довольно пока, а то сблюёшь, – строго сказала Мирониха. – Слушай в оба уха. Барин приказал тебя на ноги поставить. Я скажу, что всё очень худо: твои руки и ноги почти выдернуты из составов. Но, слава целителю Пантелеймону, всё не так: у тебя сильно потянуты жилы, но ничего не порвано. Ты сильно избит, но нутро, будем молиться святителям, цело. Ты, сыночек, должон лежать смирнёхонько, тихохонько и не шевелиться. Не вставай! Притворись, что очень плох. Окрепни. Наберись сил.

У Ивана слипались глаза. Пока ему совершенно не нужно было притворяться: он, действительно, был едва жив.

– Бабушка, – еле слышно прошептал.

– Что, милый?

– Опять тебе обо мне хлопотать… опять беспокойство…

– Тю, глупый! – Мирониха склонилась к изголовью и крепко поцеловала его в лоб. – Это мне в радость, сынок!

– Я сдюжил, бабушка, – пробормотал он, проваливаясь в дрёму. – Ничего не сказал…

Прибежала Варя с крынкой молока и яйцами в подоле и огорчилась, увидев, что больной спит.

– Ничего, пусть. Сон ему полезней сейчас. Проснётся – накормим, а пока пощипли-ка лён на корпию.

Ваня уснул, но сон не только не принёс ему облегчения – вернул в застенки Болтова, а подсознание услужливо подсунуло мельчайшие подробности этих ужасных дней и ночей, слившихся в один бесконечный временной отрезок. Он вновь ощутил полнейшую беспомощность и страх неизвестности.

Когда Иван понял, что попал в руки лишённых даже зачатков милосердия людей, то принял решение молчать. Но человеческая плоть слаба… Он молчал, сколько мог, потом начал стенать, потом кричал криком и умолял… Умолял прекратить мучения, умолял отпустить его, умолял позвать барина… Палач был великим искусником в своём деле, и многажды Иван был близок к тому, чтобы покаяться и прекратить муку, пусть за этим последует смерть, но каждый раз лицо Пульхерии и её вопрошающие глаза останавливали рвущееся с уст признание.

В редкие минуты передышек, когда его плоть не терзали (в конце концов, кат тоже человек и должен отдыхать), он собирался с духом и напоминал себе, ради чего терпит. Одна мысль, как заколдованная, беспрестанно билась ему в висок: я выживу и отомщу – и это он повторял бесконечно, сотни, тысячи раз, как только к его беспомощному телу приближалось орудие пытки…

Впоследствии, анализируя себя, свои поступки, Иван пытался понять, как всё вынес и не сломался. И размышляя, пришёл к выводу, что он так далеко ушёл от себя прежнего, от покорного, бессловесного холопа Ваньки, которому барская пощёчина казалась вершиной болевого порога, благодаря Пульхерии и Савве. Именно они были его путеводным маяком в нескончаемом потоке страдания и боли, по разные стороны бытия поддерживали его, не давая рухнуть в беспросветную пучину жалости к себе…

– Пусенька… Савва… – пробормотал Иван и пробудился одним махом.

Его как будто вырвали из страшного кошмара и окунули в явь, не менее страшную и болезненную.

– Бабушка! Проснулся! – услышал крик, повёл глазами и увидел над собой лицо незнакомой девушки.

– Ты… кто? – с трудом спросил сухим скрипучим голосом.

– Я Варвара, бабушке Миронихе помогаю.

– А… вместо Дуни… – он вспомнил ещё одну потерю, ещё одну родную душу, безжалостно вырванную из его жизни.

– Ну, Варюшка, неси болтушку! – улыбнулась травница, проверяя, нет ли у больного жара. – Сейчас поешь, сынок. Надо.

– Не хочу есть… пить хочу…

– Сейчас, милый, – Мирониха поднесла к иссушенным губам кружку с водой, Иван выпил, проливая на грудь, и с удовлетворённым вздохом опустил голову на подушку. Желудок заурчал, принимая животворную влагу.

– Ну вот, а ты говоришь: не хочу! Сейчас, голубчик мой, сейчас поешь и сам не заметишь, как окрепнешь, – ворковала старушка, проверяя, сухи ли повязки, не надо ли заменить. – Помнишь, что я велела? Лежать тихо-тихо, как мышонок!

– Помню, бабушка, да разве я иначе смогу?

– А ты попробуй, руками-ногами подвигай.

Иван собрался с духом, сморщился, напрягся и обнаружил, что конечности его слушаются. С удивлением глянул на старушку.

– То-то и оно! Есть тебе надо, уразумел, неслух?

– Уразумел, бабушка.

На следующее утро как привезли Ивана, Саша пробудился непривычно рано: солнце ещё только начинало взбираться на небосклон, озаряя розоватым светом всё вокруг, запуская нетерпеливые лапы-лучи в комнату. Он лежал, не открывая глаз, и пытался понять, отчего так пакостно на душе. Вечером он, как обычно, переусердствовал с наливкой, но причина явно была не в этом. Начал перебирать в памяти все события прошедшего дня одно за другим и вспомнил: Болтов привёз сводного братца, полумёртвым. Помещик пообедал вместе с ним, но потом уехал, сославшись на неотложные дела, и Саша в одиночку подливал и подливал себе, пока не уснул прямо за столом. Смутно помнил, как Федька и Клим тащили его на себе в спальню, укладывали на постель, а боле – ничего. Но недвижимое тело стояло перед глазами, как живое.

– Живое ли… Федя! – просипел он.

Прокашлялся и крикнул громче:

– Федя!

– Проснулся, мин херц? – Федька вошёл в опочивальню, свежий и бодрый. – Что так рано? Иль сон дурной видел?

– Нет, Федя, какой сон… Поди узнай, как там Ванька, жив ли?

– Да какая разница, мин херц, жив или мёртв? Сдох – туда ему и дорога, – Федька, не глядя на барина, опустился в кресло.

– Ты что это расселся? – сердито буркнул Саша.

– А что? – вытаращился на него камердинер.

– Встать, я сказал! – рявкнул помещик.

– Ладно, – Федька выбрался из глубин мягкой обивки.

– Ты забыл, что у меня на службе?! Забыл, что я тебе жалованье плачу?!!

– Помню я всё, мин херц, – камердинер пожал плечами.

– Тогда заруби себе на носу: здесь только я решаю, кому жить, а кому умереть! Живо узнай, как там Ванька!

– Слушаюсь, сейчас пошлю кого-нибудь! – Фёдор поклонился и хотел выйти, но вконец разозлённый Саша гаркнул:

– Сам иди! Я тебе приказал! Одна нога там – другая здесь!

Федька молча вышел из барских покоев, черты его исказила неприкрытая злоба:

– Жалованье он мне платит! Знал бы ты, какое я себе жалованье назначаю!! – и с сердцем плюнул на натёртый до блеска пол.

Подойдя к избушке травницы, увидел одного из подручных кузнеца, сидевшего на крылечке.

– Ты! – ощерился на парня, ища, на ком бы сорвать злобу. – Чего расселся?? Встать!

Нефёд неторопливо поднялся, оказавшись почти на голову выше камердинера, хотя тот тоже был не мал.

– Пошёл на работу, скот!! – ещё злее рявкнул камердинер.

– А ты меня не скотинь! – неожиданно возразил парень. – Я приказ барина сполняю.

– Какой ещё приказ?! – вызверился Фёдор. – Какой приказ?!

– Ивана на ноги поставить, – неприветливо ответил Нефёд.

– На ноги его бабка ставит! А ты пошёл работать, пока я тебе мозги не вышиб! – Федька потянул из-за голенища плётку.

– А воды ты ей натаскаешь из колодца? – не уступал Нефёд. – Больного мыть да тряпки стирать? Дров нарубишь печку топить? – серые глаза парня смотрели в упор без боязни.

– Ты с кем разговариваешь, смерд?! – бешенство плеснуло в чёрных глазах камердинера.

– Я сполняю барский приказ. Помогаю, – твёрдо ответил парнище. – Прикажет уйти – уйду!

– Ах ты… – Фёдор аж подавился словами, но ничего не сказал, сорвал зло на двери, пнув её от всей души.

Дверь хряпнула, распахнулась, и камердинер буквально ворвался внутрь.

– Батюшка, да что с тобой? – Мирониха испуганно смотрела на него, держа в руках пестик. – Ты здоров ли, родимый? Недужного не пужай, милостивец, Богу душу отдаст, нам всем не поздоровится… Барин строго-настрого приказал вылечить.

Камердинер, бешено вращая глазами, повёл взглядом по избе и увидел Варвару:

– А эта чего здесь ошивается?!

– Так помогает мне, родимый, я ведь стара, руки-от гля-ка, какие у меня, – и старуха ткнула ему под нос свои кисти с короткими, красными, искривлёнными ревматизмом пальцами. – Как я ему культяпки такие буду в раны совать? А у Вареньки персты тонкие, гибкие, ловкие, она увечному больно не сделает.

– Убери, убери это! – Федька аж отшатнулся от её рук. – Как он? – толкнул носком сапога Ваньку, который лежал с закрытыми глазами, ни на что не реагируя.

– Осторожней, батюшка! – охнула Мирониха. – Плох. Дюже плох. Жилы-то ему все порвали, встанет ли на ноги – один Бог ведает!

– Врёшь, старая! Покажь!

Травница откинула пестрядинное одеяло, и взгляду Фёдора предстало тело, практически целиком запелёнутое в ткань, на которой кое-где проступили кровавые или желтоватые пятна.

– Вишь? – опять укрыла. – Чуть жив. На ноги поставлю, но уж помощников моих не трожь, батюшка! Мне и наклоняться-то тяжко…

Камердинер, не говоря ни слова, выскочил из избушки, метнул злобный взгляд в Нефёда, который и не подумал встать, и, вдавливая каблуки в землю, отправился докладывать барину.

– Ушёл? – Мирониха высунула голову.

– Ушёл, бабушка.

– Хорошо, что ты его задержал, мы с Варюшкой хоть шкуру медвежью убрали.

– Дядя Гаврила спрашивает, не надобно ли чего?

– Нефёдушка, ему сейчас снедь хорошая потребна, мясной бульон, к примеру, да где ж его взять-то? – вздохнула бабка.

– Ладно, бабушка, не тревожься, – впервые улыбнулся парень. – Лечи его, а об еде мы позаботимся.

***

Приехав домой с вожделенным письмом от отца, Михаил Петрович не медля ни секунды стал собираться в дальнюю дорогу. Буквально за несколько часов были уложены необходимые вещи – граф не знал, сколь долго придётся ожидать результата, – запряжены шесть свежих лошадей, приготовлены гербы, провиант; форейтор и кучер Проша, немного передохнувший перед длинным переездом, ожидали приказаний, с собой Михаил Петрович также велел поехать лакею Фоме – молодому, но ловкому и сообразительному парню (Николай был уже стар для подобных экзерсисов) – граф планировал ехать без остановок на ночлег.

– Ну вот, голубушки мои, я готов! – несколько пар глаз были обращены на него: любимая жена и Пульхерия, дети, старые слуги – все с тревогой смотрели на мужа, отца, друга и господина. – Пожелайте мне удачи!

– Спаси вас Господь, Михаил Петрович, дай вам сил и уверенности! – голубые глаза Пульхерии были огромны, как никогда.

– Мишель, я верю, что всё получится, Господь с нами! – твёрдо сказала Екатерина Ильинична.

Николай Игнатьич на правах старшего перекрестил графа, дети поцеловали папа, все присели на дорожку, и Михаил Петрович отбыл со своей миссией в Москву, приказав Проше гнать не жалея. Он собирался добраться до столицы в самые сжатые сроки и быстро провернуть там своё дело. Но… скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Сэкономив сутки, приехав в стольный град уставшим, но готовым к боевым действиям, граф неминуемо погряз в недрах бюрократической машины… Сначала время ушло на то, чтобы найти по данному отцом адресу дом Поветова Амоса Фёдоровича и нанести ему визит в определённые дни и часы, поскольку Амос Фёдорович весьма занятой человек и просто-запросто к нему попасть невозможно. Пришлось оставить рекомендательное письмо отца и ждать, пока вельможа соблаговолит принять. Когда это, наконец, произошло, нельзя было сразу брать быка за рога и вещать о своих нуждах, не проявляя должного уважения к высокой должности сиятельного лица.

Узнав о просьбе, с которой явился к нему сын старого друга, вельможный тучный старик улыбнулся:

– Хоть я и отошёл от дел, при дворе меня уважают, в департаменте я почётный член, поэтому, полагаю, просьбу твою, Михаил Петрович, уважить смогу. Статочное ли это дело – бастарду половину имения отписать? Ай-яй-яй! – Амос Фёдорович покачал пышными седыми бакенбардами. – Нам, дворянам, следует помогать друг другу и блюсти наши общие интересы! Правда, это не по моему ведомству: я, знаешь ли, в основном внешней политикой занимался, но есть к кому обратиться с просьбицей. Ты, Михаил Петрович, тут не жди, домой поезжай: это дело за день не сделаешь, а я нарочного пришлю, как только всё прояснится. Ну, или жди, коли есть чем время занять!

Слова эти были графу как нож в сердце: он-то хотел немедленно вернуться домой победителем на белом коне, а ему предлагали уехать ни с чем, лишь с надеждой.

– Не потеряю ли я времени, Амос Фёдорович? – вежливо спросил он.

– Не потеряешь, Михаил Петрович, уверяю тебя. Дело-то не завтра разрешится, это уж как пить дать.

Пришлось графу скрепя сердце согласиться, что дело вполне терпит. Он, конечно, вознамерился всё же ждать в столице, благо, ему было куда податься – к Потешкину Никанору Ивановичу. Поэтому сразу от высокопоставленного вельможи он направился к старому другу, который несказанно обрадовался его визиту.

– Никанор Иваныч, дело-то наше, сам знаешь, не терпит отлагательств, – жаловался он другу за рюмкой хереса.

Сидели они в кабинете Потешкина, довольно-таки строгом и непритязательном, в отличие от убранства всех остальных комнат. Аскетизм был и в занавесях на окнах, и в стенах, практически голых, лишь свадебная картина висела справа от бюро, которое единственное поражало богатством и комфортом – было понятно, что хозяин кабинета именно за ним проводит много времени. Двухуровневое, чтобы можно было работать как стоя, так и сидя, оно поражало многофункциональностью и одновременно строгостью и консерватизмом линий. Бюро-кабинет в стиле королевы Анны, вышедшее из мастерской Томаса Чиппендейла, стоило чиновнику, скорее всего, немалых денег.

Сидели же они за карточным столиком на изящных, но удобных стульях красного дерева, также принадлежавших эпохе Чиппендейла.

– После твоего письма мы все как на иголках, а уж Пульхерия Ивановна, боюсь, совсем сна лишится. Видел бы ты её: бледная, глаза огромные, как блюдца… Я смотреть в них не могу – сразу сердце сжимается. Обещал ведь помочь, а воз и ныне там… Эх! – граф со стуком поставил рюмку на стол. – Ума не приложу, как беднягу вызволить!

– Я по своему ведомству пытался разузнать, да уж больно сведения скудные, ничего не удалось, – с огорчением сказал Никанор Иваныч. – И тут я вас подвёл, граф…

– Что ты, Никанор Иваныч, что ты! – воскликнул Михаил Петрович. – Твоя помощь бесценна, друг вы мой дорогой! Если б не ваша поддержка, я бы и руки опустил, а тут ворохаюсь, телепаюсь как могу!

– Но, Михаил Петрович, – лукаво улыбнулся чиновник, – зато другое наше дельце наконец увенчалось успехом!

Встав, он подошёл к бюро, достал из выдвижного ящичка бумагу и подал графу.

– Неужели?! – Михаил Петрович вскочил, схватил бумагу, прочёл и уставился на друга заблестевшими глазами. – Ну, вот это новость так новость! Удалось! Будет чем голубку нашу порадовать, хоть не зря сюда приехал!

– Долго же пришлось пороги обивать, но выбил-таки! – с гордостью сказал Никанор Иванович. – Причём заметьте: я ведь не из последних людей в столице, а пришлось в разные двери стучаться, кому подмазать, кому услугу посулить. Ничего не меняется в государстве нашем, Михаил Петрович, – неожиданно загрустил он. – Ничего! И лапу мохнатую надо иметь, и мошну увесистую, и кумовство процветает по-прежнему… Я вот думаю: может, в следующем веке всё иначе будет? Ведь девятнадцатое столетие на дворе, а у нас как было, так и есть…

К сожалению, и в девятнадцатом веке, о котором с такой надеждой говорил старый чиновник, ничего не изменится в ходе бюрократической машины – она станет ещё более мощной и увесистой. В романе «Обыкновенная история», появившемся в печати спустя полсотни лет после описываемых событий, Иван Александрович свои гениальным и дотошным пером дал её точнёхонькую картину: «И тут придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу – мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, – но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому – и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому – тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет – никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, – одни колеса да пружины…»²³

Граф не знал, что и сказать на это, он был так обрадован полученной бумагой, что немедленно принял решение: всё-таки ехать домой и ждать там ответа от Поветова.

– Никанор Иваныч, друг мой, я поеду, пожалуй! Обрадую Пульхерию Ивановну хорошим известием!

– Михаил Петрович, ты уж не на ночь ли глядя скакать собрался? – встревожился чиновник. – Нельзя! Оставайся, посидим, побалакаем, потом переночуешь у меня, а на заре и в путь можно отправляться! Ну, правда, граф, не выдумывайте, ей-Богу! Не пущу!

Михаил Петрович понял, что настаивать – значит обидеть старика, и опустился в кресла, со вздохом подавив нетерпение:

– Что-то странно дела вершатся, видит Бог, – ждать и ждать…

– Терпенье и время – достоинство великих, – задумчивоответствовал чиновник.

– Вот только у Ивана Андреевича этого времени нет! – посетовал граф. – Каждая минутка на счету, вы же помните!

– Как не помнить, – нахмурился Никанор Иваныч. – У меня перед глазами живое напоминание есть.

– Это как?

– Да девку я у Зарецкого купил, лекарку, ревматизм лечит отменно.

– И дорого взял?

– Пятьсот просил, на двух сотнях с полтинником сошлись.

– Недёшево она вам обошлась, Никанор Иваныч!

– Ничего, зато овчинка выделки стоит! Я про спину-то и позабыл с тех пор, – похвастался он. – Каждый вечер процедуры принимаю, зато встаю утром – как огурчик малосольный!

– Суставы похрустывают? – ухмыльнулся граф.

– Смешно ему! Вот доживёшь до моих лет – посмотрим, каково тебе будет!

– Каково… Каково! – уже в голос засмеялся Михаил Петрович, и Никанор Иванович присоединился к нему.

***

Рано утром в избушку Миронихи постучали. Травница чуть приоткрыла дверь:

– Это ты, Нефёдушка? Заходи!

Нефёд вошёл, сразу заняв собой полкомнаты, и снял с плеч увесистый короб:

– Ну, бабушка, принимай!

– А что принимать-то, милок? – старуха вытянула шею, приподняв крышку. – Тут железяки какие-то…

– Подожжи, – Нефёд отодвинул её и выгреб из короба охапку железок, сказав, – Вот таперя принимай!

Мирониха вытащила мягкий свёрток, встряхнула – это оказалась красивая новая рубаха с поясом, вышитая по вороту, рукавам и подолу, затем достала штуку белейшего полотна, затем укладку с разнообразной снедью и, наконец, перевязанный и ещё тёплый горшок, открыв который, она учуяла аромат крепчайшего мясного бульона. Оглядев всё это богатство, старуха всплеснула руками:

– И откуда же это, Нефёдушка?!

– От Парфёна Пантелеймоныча, – наклонившись, шепнул парень. – Рубаху сама Лизавета Парфёновна вышила специально для Ванятки! Мы, бабушка, могём везде ходить, так что заказывай, что требуется, – всё доставим!

– Спаси Бог тебя, милок! – расчувствовалась бабка.– Спаси Бог!

– И вот ещё что, – Нефёд полез за пазуху и достал сложенный лист бумаги. – Это передай Ивану, когда он читать сможет.

– Хорошо, милок, – Мирониха проворно спрятала письмо за вырез рубахи и оправилась. – Всё сделаю. А теперь Варюшку позови, мы недужного нашего разбудить попробуем.

– Как скажешь, бабушка, – парнище пошёл исполнять её приказ.

Кузнецы в поместье Зарецкого, в отличие от всех остальных крепостных, находились на особом положении. Гаврила был превосходным мастером своего дела и зарабатывал для барина немало звонких монет, исполняя заказы, которые поступали от окрестных помещиков: слава о нём шла громкая. Кроме того, его подмастерья ходили по деревням и сёлам и собирали заказы от всех, от кого только могли. Они, по сути, были неприкосновенны: могли в любое время уйти из поместья, идти, куда вздумается, и возвращаться, как сочтут нужным. За ними особо не следили: знали, что они своими трудами приносят изрядную долю в доход имения. Конечно, кузнецы и себя не обижали, но делали всё аккуратно, комар носу не подточит. А поскольку они могли свободно передвигаться, именно через них Парфён Пантелеймоныч узнавал обо всём, что происходит в поместье, которому он служил много лет. Очень ему горько было видеть, что славное имя Зарецких начинает тускнеть и покрываться позором «благодаря» деяниям Александра Андреевича. А уж когда он узнал, что Иван, к которому он и так благоволил за его порядочность, ум и усердие, является законным наследником Андрея Александровича, то начал лелеять мечту об освобождении юноши и восторжествовании справедливости. Парфён был готов предложить за Ивана любые деньги (служа у Зарецких, он понемногу занимался торговлей и постепенно превратился во вполне крепкого купца третьей гильдии с немалым капиталом), но прекрасно понимал, что подобное предложение может только остервенить Александра, поэтому не предпринимал никаких попыток изменить ход событий. Хотя нет, кое-что он всё же попробовал: будучи хорошо знакомым с духовником своих хозяев, Парфён пытался заставить его нарушить тайну исповеди и рассказать, о чём поведал Андрей Александрович, лёжа на смертном одре. Но всё было тщетно: как он ни подлещивался к исповеднику, как ни обихаживал его, результат был неизменным – тот молчал как утопленник и не поддавался. Но и купец не терял надежды и продолжал неустанно обрабатывать священника, памятуя, что капля камень точит.

Лизавета Парфёновна, дочь его младшая, тоже очень переживала за Ивана, к которому относилась как к верному другу (а может быть, и что большее лелеяла в своём девичьем сердечке, но о том никому не известно: нравы в семье Парфёна были строгие), особенно после того как он спас её честь от посягательств Александра Андреевича.

Так что их семья также была готова сделать всё возможное для вызволения молодого человека из пут рабства.

Иван тем временем, выполняя предписание бабушки Миронихи, отлёживался, набирался сил да думу думал. Маленькие записочки от Лизаветы Парфёновны веселили сердце и поднимали дух, хорошая еда от Парфёна Пантелеймоныча позволила ему быстро окрепнуть, почти каждый день к нему приходил Гаврила, они беседовали и практически выработали план действий и передвижения после захвата поместья. Гаврила успел переговорить с дворовыми, кто заслуживал доверия, и почти все были согласны на восстание, лишь самые трусливые отказались. Но им суровый кузнец пообещал свернуть шею, как курям, ежели они вздумают донести, а слово своё он держал крепко… Так что нужна была искра – пламя готово было разгореться в любой момент.

Федька ежедневно по приказу барина приходил справиться о здоровье Ивана, и каждый раз его заметно злило, что недужный всё лежит без сил.

– Сынок, – спустя седмицу сказала Мирониха. – Вставать тебе надо, а то этот пёс цепной почует неладное.

– Как скажешь, бабушка, – согласился Иван.

Так-то он каждую ночь вставал, разминал суставы, которые по-прежнему отзывались болью, но уже не острой, а вполне терпимой, делал кое-какие упражнения, восстанавливая повреждённые и ослабевшие связки и в целом чувствовал себя неплохо. Но поднимать людей на восстание, конечно, он ещё не мог, надо было выжидать… и терпеть…

– Встал? – Федька смотрел на него весьма неприветливо, надоел ему этот строптивый холоп хуже горькой редьки.

– С Божьей помощью, Фёдор Ипатьич, – Иван, отпустивший за время болезни курчавую русую бородку, стал похож на русского богатыря.

Волосы его, также отросшие, были перехвачены кожаной тесьмой, на запястья Гаврила сделал ему кожаные же наручи с железными клёпками. Мышцы, приобретённые за годы физического труда, стали рельефными, ведь потеряв изрядную долю веса, Иван избавился от ничтожного количества жира, имевшегося в его организме.

Камердинер подошёл аккурат, когда парень умывался из ведра, и пристально наблюдал за его сдержанными и осторожными движениями.

– Ну, раз встал, доложу барину, поглядим, что он скажет, – Фёдор развернулся на каблуках и ушёл.

– Сынок, чего ему надобно? – выглянула Мирониха.

– Барину докладывать пошёл. Сейчас сокол наш призовёт меня пред свои ясные очи, – с иронией ответил Иван.

– Помни: ты слаб, еле ходишь! – бабка погрозила пальцем. – Не геройствуй, прикинься немощным!

– Да помню, бабушка. Дай-ко рубаху вздеть.

К барину шёл долго, еле передвигая ноги, шатаясь. Опять кабинет, опять брат за столом и двое охранников рядом. Александр Андреич молчал, разглядывая свою бесконечную головную боль.

– Выздоровел? – спросил отрывисто.

– Встал на ноги, барин, первой раз. Руки-ноги слушаются…

– Славно, – откинулся на спинку кресла, соединил ладони в замок, повертел большими пальцами. – Живучий, значит…

Иван промолчал, его мнения явно не спрашивали.

– Ты вот что, Ваня, – он удивлённо вскинул глаза на барина: тот отродясь его так не называл. – Сегодня можешь отлежаться, а завтрева придёшь, я определюсь, куда тебя пристроить. Хватит дармоедничать. Трутней не кормлю! Всё понял?

– Да, барин.

– Иди, – отмахнулся, как от мухи.

Иван вышел на улицу: солнце светило ярко, голубело небо с лёгкими мазками перистых облачков, день обещал быть чудесным и приветливым. Он поднял лицо навстречу тёплым лучам и, прижмурившись, постоял немного, позволив себе не думать ни о чём. Скользнув взглядом по стене дома, увидел в окне девичьей Арину и чуть склонил голову в знак приветствия – она помахала ему рукой.

– Что же с вами, девушки, будет? – пробормотал. – Мы-то, мужики, понятное дело, будем драться, а коли схватят – умрём с честью. А вы-то как? Птички звонкоголосые?.. – внезапно гнев опять прихлынул дегтярной волной. – Дай мне только на ноги встать, братец, я здесь всё разнесу. Камня на камне не оставлю! Верно бабушка Мирониха говорила: выигрывает терпеливый. Терпеть я умею. Недолго осталось…

– Чего стоишь?! – резкий окрик вырвал из дум.

– Да вот чуток на солнышке погреюсь, Фёдор Ипатьич? – Иван добавил в голос жалобные, просящие нотки. – Дозвольте?

– Что барин сказал? – чёрные глаза пронзительно смотрели из-под насупленных бровей.

– Его милость приказали нынче отлежаться, а завтра скажут, какую работу буду сполнять.

– Наручи зачем напялил? – последовал вопрос.

– Так это… пясти слабые у меня, выворачиваются то и дело. Гаврила надел, чтобы состав держали…

– Иди прочь, не маячь тут! – приказал камердинер и пристально следил, как Иван неуверенно идёт, приволакивая ноги и останавливаясь.

Войдя в избушку, он в изнеможении опустился на табурет. Варя испуганно вскрикнула и, подбежав, пощупала лоб, проверяя, нет ли жара.

– Я тебе говорила, неслух, поберегись! – рассердилась травница. – Совсем уморился!

– Да я не из-за этого, бабушка! – ухмыльнулся Иван. – Из-за того что немощным велела притворяться! Тяжело это!

– Языком-то не мели попусту, сымай рубаху, пора раны перевязать!

Благодаря волшебным мазям Миронихи и неусыпной заботе двух целительниц – старой и молодой – Иван быстро шёл на поправку. Раны затянулись, зарубцевались, заросли крепкой розовой кожицей и уже не лопались при каждом движении. Конечно, торс его был обезображен, но шрамы лишь подчёркивали грозную красоту натруженного долгими годами тела. Мастерицы принялись обрабатывать и перевязывать раны.

– Что самодур тебе сказал-то? Зачем звал? – поинтересовалась бабка.

– Завтра работу даст.

– Завтра?! – ахнули они хором.

– Рано тебе, сынок, не сдюжишь! – запричитала Мирониха.

– Смогу, бабушка, пора. С людьми надо говорить. Хватит мне прятаться, как кроту в норе. Помнишь, ты мне про охотников на птиц рассказывала? Как они птенцов из гнезда добывают?

– Как не помнить. Ты тогда совсем дурной был… помереть мог от глупости.

– Я думаю, бабушка, время пришло начинать охоту. Ещё чуток выжду – и… – он замолчал. – Ты-то со мной пойдёшь?

– На старости лет мне бы на печи сидеть, да калачи беззубым ртом жевать, а ты на бунт подбиваешь, – проворчала бабка.

– А ты, Варя? Что думаешь?

Девушка засмущалась. Сама мысль, что от неё ждут какого-то решения, бросила её в краску.

– Я… не знаю…

– Решайся: с нами пойдёшь или в поместье останешься – иного пути не будет, – улыбнулся Иван.

– Я… с вами… наверное…– чуть слышно пробормотала она.

– Не смущай девку понапрасну! – прикрикнула старуха. – Как я решу, так и будет: куда она без меня!

– Я вот, бабушка, мыслю, как бы с девушками-кружевницами поговорить, – задумался парень. – Они одни ничего не знают, испугаются ведь, ничего не поймут…

– Я найду способ, – неожиданно сказала Варя. – Я им водицы отнесу. Пошепчусь втихомолку.

– Ты, девка, с Ариной и Палашей поговори, они толковые, поймут, что к чему.

– Вы только научите, что сказать, а я передам! – блеснула Варя яркими глазками.

***

В доме семьи графа Завадского на большой улице Симбирска, которую вот-вот назовут Самарской, царила гнетущая атмосфера. Когда первая радость, вызванная бумагой, переданной Михаилу Петровичу Никанором Ивановичем, улеглась, когда Пульхерия Ивановна свыклась с мыслью, что она теперь разведённая свободная женщина, думы её опять обратились к любимому Ванечке…

– Вы просто не представляете, на что способен этот изверг, – как-то за обедом сказала она, после того как граф с графиней хором попрекали её в отсутствии аппетита и уговаривали съесть хоть кусочек рябчика, потому что ей надобно заботиться о будущем ребёнке. – А я знаю… Я всё видела! Словно меня к этому столбу приковали… и забыть это, поверьте, не в человеческих силах! Я потом приходила на место казни и слушала, не возопиет ли сама земля, по которой этот кровопивец ходит… Но нет! Молчит… все молчат… никто роптать не смеет, потому что нет справедливости на этом свете для простых людей!

Пульхерия с горечью смотрела на них:

– Если бы Бог дал мне крылья, я полетела бы к нему, чтобы убедиться, что он жив-здоров и не сжил его этот ирод со свету… Но и этой малости у меня нет. Граф, уже месяц прошёл, как Ванечку увезли, может, он в земле сырой давно… – огромные голубые глаза, глядевшие с осунувшегося личика, наполнились такой печалью, что, казалось, даже воздух в гостиной сгустился. – Сколько же ещё ждать?

– Пульхерия Ивановна, голубушка вы моя, – бережно начал Михаил Петрович, боясь, как бы не сказать неосторожного слова, могущего вконец расстроить девушку. – Мы должны надеяться на милость Господа нашего и ждать… Покуда это всё, что есть в наших силах.

– Душенька, ну не терзайте вы так себя! – взмолилась графиня. – Вы ведь не одна, совсем скоро вас двое будет! Вы в ответе за здоровье будущего малыша! Кушайте, прошу вас! А хотите, – всплеснула она руками, – завтра же в церковь пойдём, помолимся, свечки поставим! Хотите?

– Пойдёмте, Екатерина Ильинична, – вздохнула Пульхерия. – Всё лучше, чем тут без дела сидеть… Да только…

– Что только, милая? – встревожилась графиня.

– Я ведь и в церкви его лик вижу… На иконы смотрю, а там Ванечка…– губы её затряслись в тщетной попытке сдержать рыдания. – Простите меня, опять я вам весь вечер испортила…

Она извинилась, встала и ушла в свои покои.

– Мишель, – Екатерина Ильинична сама чуть не плакала. – Действительно, сил нет ждать… Даже мне невыносимо! А уж что бедняжка чувствует, одному Богу ведомо… Ежели б подобное с тобой произошло… ежели б судьба так безжалостно нас разлучила, я бы жить не смогла… даже сейчас.

– Погоди-ка, это что же ты только сказала, Катя? Как это: даже сейчас? – граф внутренне возликовал, обрадовавшись возможности направить разговор в другое, не такое болезненное русло. – А ну-ка, объяснись!

– Мишенька, мы ведь с тобой уже не так и молоды, – начала Екатерина Ильинична.

– Спасибо тебе, душенька, – склонил голову Михаил Петрович.

– Мишель, перестань паясничать! – рассердилась графиня. – Да, не молоды! Нам уже не двадцать лет!

– Ну, положим, тебе точно не двадцать, а вот мне… – протянул граф.

– Да ты смеёшься надо мной! – обиделась Екатерина Ильинична. – Я серьёзно, а ты…

– Ну, ну, графинюшка моя любимая, прости, больше не буду! – повинился Михаил Петровичи притянул обидевшуюся жену к себе. – Продолжай, пожалуйста, душа моя!

– Да я уж всё сказала… – Екатерина Ильинична дулась, но поцелуи мужа заставили её растаять. – Ну согласись, Мишель, когда сердца юны и чувства пылки, ты жизни не представляешь без того, кого любишь, всё готов отдать, только чтоб быть рядом с ним… А сейчас…

– Да, что же сейчас? – граф поцеловал жену в носик.

– Сейчас, – вздохнула графиня. – Беспокойство о детях, их здоровье, образовании, хлопоты по хозяйству… столько всего, что и времени не находишь сказать друг другу ласковое слово…

– И что? – усмехнулся граф, целуя изящную ушную раковину супруги. – Ты полагаешь, что из-за повседневных дел наши чувства угасли, только потому что мы не говорим ежечасно о любви? Нет, Катишь, я считаю, что, напротив, с годами чувства становятся лишь крепче.

– Не то что угасли, – сопротивлялась Екатерина Ильинична. – Стали не такими обжигающими, поблекли.

– Категорически не согласен! С годами я открываю в тебе всё новые и новые прелести, и если раньше я был готов умереть ради тебя, то сейчас, Катя, я живу ради тебя и детей, моя жизнь благодаря вам стала полной, в ней появился смысл. И пусть нет в ней места африканской страсти (хотя ей-Богу, это было бы так смешно и нелепо, представь только: я Отелло, а ты Дездемона!), зато есть спокойная, уютная гавань, где тебя ждут и любят! Я, может быть, путано изъясняюсь, но это то, что я думаю!

– А у этих бедных птенцов даже своего гнезда нет, – прошептала Екатерина Ильинична, внезапно изменив тему разговора.

– Катенька, пойдём в опочивальню? Я вслух тебе почитаю… пойдём? – вздохнул граф. – Развеешься немного…

И супруги, обнявшись, удалились в спальню. Невесёлый вечер задался, как, впрочем, было почти каждый день после ареста Ивана Андреевича. Но ни граф, ни графиня не роптали на судьбу, пославшую им знакомство с двумя замечательными молодыми людьми, пусть даже эта встреча перебудоражила и перетряхнула всю их жизнь.

Пульхерия, с помощью горничной переоблачившаяся ко сну, лежала на широкой супружеской кровати и глотала горькие слёзы. Её давно оставили чувства, охватившие в первый день после ареста любимого. Тогда она испытывала не то что страх – ужас за судьбу Вани, страдала от боли и собственного бессилия, ощущала себя ничтожной песчинкой на жерновах мироздания. Невозможно передать глубину отчаяния, в которое она упала, как падает юное деревце, подрубленное жестоким браконьером. В таком состоянии она находилась несколько дней, но потом ей показалось, что колесо Фортуны завертелось и удача скоро улыбнётся. Однако день сменялся ночью, и ничего не происходило, надежда оборачивалась тщетой… Только глубокое уважение к гостеприимным хозяевам, нежелание их огорчать заставляло Пульхерию сохранять видимость спокойствия, быть уравновешенной, лишь изредка тревога пробивала брешь в личине самообладания. Но в последнее время ей всё труднее было справиться со своими чувствами, в которых, к её удивлению, на первый план стали выходить негодование, гнев, ненависть и желание отомстить. Лёжа в постели, она иногда представляла, как собственными руками наказывает негодяев, сломавших судьбы ей и её возлюбленному. Правда, представления эти были смутными и неопределёнными, но вот чувства, которые они вызывали, – самыми что ни на есть конкретными и страстными – Пульхерия сначала пугалась себя самоё, но затем осознала, что негодовать намного лучше, чем страдать, и с тех пор каждую ночь намеренно вызывала в себе гнев. Он помогал ей выбраться из беспросветной бездны отчаяния и жалости к себе.

На следующий день события понеслись вскачь… Рано утром, когда ещё было темно, раздался стук в дверь. Прибежали испуганные слуги, вышел в халате заспанный хозяин дома, Екатерина Ильинична и Пульхерия Ивановна тоже выглянули из своих спален. Михаил Петрович кивнул камердинеру, вопросительно смотревшему на него.

– Кто там? – строго спросил Николай Игнатьич.

– Открывайте! Вести из Москвы! – ответил звонкий голос.

– Открывай! – приказал насторожившийся граф.

Лакеи распахнули дверь, и в прихожую вошёл Василий:

– Здравствуйте, граф, графиня.

– Василий Алексеевич? – с удивлением воскликнул Михаил Петрович. – Какими судьбами? Или… с Никанором Иванычем что случилось?!

Екатерина Ильинична ахнула, старый камердинер перекрестился.

– Нет, что вы, не волнуйтесь! – торопливо сказал молодой человек. – Простите, не подумал, что переполошу вас, старался побыстрее прискакать! – он протянул графу пакет.

– Что это?

– Это ответ из департамента от Поветова. Никанор Иваныч понимал, как сильно вы ждёте известий, поэтому попросил меня самолично отвезти вам ответ. Даже с нарочным так быстро не получилось бы. Велите коня принять.

– Василий Алексеевич, ты верхами, что ли?! – воскликнул граф. – Николай, прими у Василия Алексеевича пальто, пусть конём займутся да живо умыться дайте! – затем он сломал печать, вскрыл конверт и вынул два листа бумаги.

– Мишель, ну что там? – с тревогой спросила графиня, Пульхерия же просто смотрела, вся душа была в её глазах.

– Это отрицательный ответ, – проговорил граф. – Они узнали, кто этот Алексей и выяснили, что он умер…

Пульхерия ахнула.

– Все его дела передали другому душеприказчику, но он заболел и уехал за границу поправлять здоровье. Они отправили туда запрос, но это дело долгое, раньше, чем через месяц, ответа не будет…

– Всё кончено, – прошептала девушка и прижала руки к груди. – Месяц… – она привалилась к стене, графиня обняла её, не давая сползти вниз.

– Но тут есть ещё одна бумага, – медленно сказал Михаил Петрович. – Она наделяет подателя сего абсолютными полномочиями, предписывает беспрекословно повиноваться его воле, какое решение он бы ни принял. Подписано императором Павлом… – граф поднял глаза – Это кто ж из них добыл? Неужели Никанор Иванович?!

Рыжеволосый молодой человек улыбался, утираясь полотенцем:

– Я думаю, с такой бумагой мы сможем вырвать вашего друга из лап Зарецкого!

На Пульхерии лица не было: она смотрела на Василия Алексеевича и плакала.

– Душенька, успокойтесь! Мария, отведёмте её в покои! – Екатерина Ильинична и горничная увели вконец обессилевшую девушку.

– Это… – Василий вопросительно посмотрел на графа.

– Простите, я не представил вас! – Михаил Петрович махнул рукой. – Это Пульхерия Ивановна, спутница Ивана Андреевича. Да что это я! Совсем спятил! Проходите, друг мой! Вы не хотите ли перекусить с дороги?

– Благодарствую, граф, – ответил молодой человек. – Да, я бы поел, если это не затруднительно, и, ежели возможно, прилёг бы где-нибудь в уголке. Мчался к вам без роздыху.

– Николай! Подавай обед да распорядись приготовить постель для гостя!

Мужчины перешли в столовую и в ожидании еды стали разговаривать. Чуть позже к ним присоединилась Екатерина Ильинична, которую никакие силы не могли удержать в кровати.

– Мишель, – вошла она. – Я не могу быть в неведении! Это меня убьёт! Скажи, что ты решил?

– Я решил, Катенька, завтра же выехать к Зарецкому и потребовать выдать мне Ивана Андреевича! Больше я ничего не могу сделать, а ожидание становится просто невыносимым!

– Вы правы, граф, тянуть нельзя, я видел этого человека и его ближайшее окружение… – молодой чиновник покачал головой. – Это далеко не самые лучшие представители рода человеческого… Они способны на многое.

– Василий Алексеевич, – карие глаза графини с тревогой уставились на него. – Говоря, что они способны на многое, вы имеете в виду… самоуправство с крепостными?

– Если бы так, Екатерина Ильинична, – он покачал головой. – Это такие отъявленные негодяи… Думаю, они ни перед чем и ни перед кем не остановятся.

– Мишель! – воскликнула графиня. – Я запрещаю тебе ехать одному! Бери с собой слуг, иначе я места не найду от тревоги!

– Екатерина Ильинична, безусловно, права, граф. Возьмите двух-трёх крепких ребят, и я поеду с вами, – Василий улыбался. – Мне будет очень приятно снова увидеть Зарецкого… и выражение его лица, когда мы предъявим ему сей документ.

– Мишенька, я пойду расскажу всё Пульхерии, – заспешила графиня. – А вы, Василий Алексеевич, кушайте и отдыхайте, постель для вас готова!

Мужчины встали, проводив даму, и граф спросил:

– Что вы имели в виду, Василий Алексеевич? К чему надо быть готовым?

– Я думаю, граф, вам следует взять оружие, – спокойно ответил чиновник. – Там такие мордовороты… особенно один, Федька. Горло перережет и глазом не моргнёт. Мои пистолеты со мной, дядюшка приказал взять.

– Кстати, как его здоровье? – спросил Михаил Петрович, разливая по пузатым рюмкам херес.

– После того как купил лекарку у этого самого Зарецкого, на спину вовсе не жалуется, бодрый стал, словно подменили. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье! – мужчины чокнулись и выпили.

– Я даже думаю, граф, что она ему… – Василий мигнул.

– Что?

– Что она ему нравится, представьте! – он откинулся на спинку стула.

– А девка-то хорошая?

– Она милая, приветливая, круглолицая такая… немая. Правда, не от рождения. Матрёна её говорить учит, и получается у неё.

– Ну, пусть судьба к нему благоволит, – поднял рюмку граф. – Довольно он страдал в одиночестве! За Никанора Иваныча!

– За Никанора Иваныча! – поддержал молодой человек. – Вы, Михаил Петрович, поутру будите меня, как сочтёте нужным, я привык к походным условиям.

На том и порешили.

***

– Едет кто-то, мин херц.

– Да вижу, – Александр присматривался к карете, запряжённой шестернёй, которая неторопливо двигалась по подъездной аллее.

– Богатый выезд, – заметил Федька. – Цугом едут. Гербы на карете.

– Кто бы это мог быть и за каким чёртом? – пробормотал помещик.

К незваным гостям в имении с недавних пор относились крайне насторожённо. Дворня тоже переполошилась: каждый раз, когда кто-то приезжал, начинали происходить события, чаще плохие. Отовсюду за каретой следили встревоженные глаза.

– Кого это к нам несёт? – спросил Гаврила у Ивана, который как раз пришёл к нему с рваной сбруей.

– Где? – он обернулся и увидел роскошную карету, сделанную в мастерской придворного петербургского Конюшенного двора по эскизу самого Иоганна Конрада Букендаля. В глаза бросился знакомый герб, и сердце бухнуло в рёбра.

– Это граф Михаил Петрович пожаловал… – прошептал он. – Тот, у которого я учительствовал…

– Твой благодетель? – прищурился на выезд Гаврила. – Коляска у него знатная, кони отменные.

– У графа один из лучших выездов в городе, на это он не скупится. Я пойду, а то мало ли чего, вдруг лошадок надо будет принять.

На самом деле Иван почувствовал такую безотчётную тревогу, что не смог оставаться в кузне. Он стоял и смотрел, как из кареты легко выпрыгнул рыжеволосый молодой человек, в котором сразу признал Василия Алексеевича, а следом, изящно склонив голову, вышел Михаил Петрович. О чём они говорили, конечно, не было слышно, но затем Александр широким жестом пригласил их в дом, и высокая сухощавая фигура графа исчезла в дверном проёме. Поместье как будто проглотило их…

– С нынешнего дня будешь чистить отхожие места! – Александр Андреевич, ехидно улыбаясь, смотрел на сводного брата.

– Как прикажете, барин, – на безучастном лице Ивана ничего не отразилось.

– Это работа не тяжёлая, как раз для тебя. На первое время. Потом подумаю, куда тебя определить.

– Слушаюсь.

– И что, так прямо и пойдёшь с говном возиться? – продолжал измываться Саша.

– Пойду, барин, – таким же безразличным голосом ответствовал Иван.

– И ничего не скажешь против? Промолчишь?

– Такая же работа, как и все. Её тоже кто-то должон сполнять. Можно идти, ваша милость?

Помещик минуту рассматривал строптивца, потом тяжело вздохнул и бросил карандаш на стол:

– Возвращайся в конюшню.

Иван посмотрел на барина с непониманием:

– А нужник как же?

– Ты оглох, что ли?! – мгновенно разъярился барин. – Что я тебе приказал?!

– Идти в отхожее место, – на лице крепостного не дрогнул ни один мускул.

– А потом?!

– Потом возвращаться в конюшню.

– Пошёл вон с глаз моих, дурак! – Саша выскочил из-за стола.

– Как прикажете, барин. Куда идти? – серые глаза смотрели с почтением.

– Вон я сказал!! – лицо помещика побагровело.

Иван поклонился и вышел из кабинета. За дверью потянул в усмешке уголок губ:

– Не лопни от злости раньше времени… братец. Посмотрим, кто посмеётся последним.

Тряхнув головой, отогнал мысли. Увидел, как кучер тронул лошадей и пошёл навстречу.

– Здорово, Прохор! – взял под уздцы коренника, повёл к конюшне.

– И вам поздорову, – отозвался Проша.

Два ражих форейтора соскочили с запяток и подошли к Ивану:

– Как звать?

– Иван.

– Ты конюх здешний?

– Робя, это Иван Андреевич, – строго сказал Прохор. – Вы его не застали у графа.

– А! – парни переглянулись. – Это из-за тебя мы здеся?

– Наверное, да. Надолго ли, Прохор?

– Его сиятельство велел дать лошадкам отдохнуть, Иван Андреич.

– Не называй меня так, – тихо сказал парень. – Просто Ваня или Ванька. Мало ли что…

Они стали молча распрягать лошадей.

– Как Михаил Петрович и Екатерина Ильинична? – не выдержал Иван.

– Всё хорошо, слава Богу. Дай Бог им доброго здоровья, всем бы таких господ, как они.

– А… – парень сглотнул. – Пульхерия Ивановна как поживает?..

– Пульхерия Ивановна в добром здравии, но очень грустна, ажно сердце разрывается на неё глядеть… Об вас… тебе всё печалится, – тихо ответил кучер.

Иван двинул скулами и замолчал.

– Если нетрудно, будьте любезны объяснить мне суть вашего приезда, – Александр вопросительно смотрел на нежданных гостей, расположившихся напротив него в креслах. Вернее, граф сидел, а чиновник в наглухо застёгнутом строгом сюртуке стоял у него за плечом.

– Александр Андреевич, возможно ли поговорить без свидетелей? Дело весьма деликатного свойства, – с улыбкой сказал граф.

– Федя, – помещик даже не взглянул на камердинера.

Фёдор кивком отправил охранников за дверь, сам остался рядом с хозяином.

Михаил Петрович вопросительно приподнял бровь.

– Это мой доверенный человек, можете говорить при нём, – без улыбки ответил Саша.

– Нас уже представили, но повторюсь: я Михаил Петрович Завадский, мой род возведён в графское Российской империи достоинство государем императором Петром Великим! – граф слегка склонил голову.

– А я Александр Андреевич Зарецкий, сын генерал-аншефа Андрея Александровича Зарецкого, служившего и вышедшего в отставку при Екатерине II Алексеевне, честной службой заработавшего состояние, единственным законным наследником которого я являюсь! – Александр отвесил такой же вежливый поклон.

– Это Василий Алексеевич, мой поверенный в делах.

– Василия Алексеевича я узнал, не так давно он был здесь с проверкой поместья и вроде бы не нашёл никаких нарушений и злоупотреблений. Так, Василий Алексеевич?

Чиновник утвердительно склонил голову.

– Так в чём же дело? Откройте, я просто сгораю от любопытства! – улыбнулся Александр.

Граф поменял местами ладони на трости, кашлянул и сказал:

– Дело весьма важное, я бы даже сказал, государственное, Александр Андреич.

– Я слушаю со всем вниманием! – помещик даже наклонился вперёд.

– У вас в поместье находится один молодой человек, познания и способности которого могли бы послужить во славу Российской Империи, коей мы в равной степени являемся подданными – и вы, и я, – начал граф и сделал паузу.

– Безусловно, так, – подтвердил помещик. – Нет в жизни большего блага, чем служба государю императору.

– И я облечён от департамента внутренних дел его императорского величества Павла I Петровича поручением, выполнение коего почитаю величайшим доверием и особливой миссией, возложение же оной принял со всевозможнейшим почтением и радением, – состроив сию замысловатую фразу, достойную красноречия какого-нибудь восточного паши, Михаил Петрович замолчал и со значением воззрился на своего собеседника, на лице которого отразилось недоумение.

– Что-то я ничего не понял, граф. Нам здесь, в глухомани, не доводилось слышать подобных речей, посему прошу пояснить вашу миссию.

Но Михаил Петрович не собирался так просто сдаваться.

– В силу невероятной важности сего поручения, возложение которого на мои слабые плечи и обременение скудного ума нижайше почитаю высочайшим доверием, смею от имени самого главы департамента внутренних дел его императорского величества обратиться к вам со следующей просьбой.

– Так просьба-то какая? – помещик начал терять терпение.

– Просьба или, вернее, высочайшее повеление состоит в следующем: выдать нам холопа вашего Ивана, сына девки Татьяны, для определения его на государственную службу во имя процветания Российской Империи, верными подданными которой мы с вами такоже являемся.

– Граф, вы серьёзно? – Саша наклонился вперёд, уставившись прямо в глаза своего визави. – Российской Империи ужели смерды понадобились? Али оскудела земля наша талантами, коих среди свободных людей предовольно? Статочное ли дело холопа посконного с грязной рожей на службу призывать?? Только вчера он у меня нужники выгребал, а ныне государевы дела вершить будет?! Да вы в своём ли уме?

– Вы, господин Зарецкий, не забывайте, что, говоря со мной, говорите с департаментом внутренней политики, лицом коего на данный момент я являюсь, – с небольшой угрозой в голосе сказал Михаил Петрович. – Да возвратятся абие словеса ваши! Смею напомнить, что Великий император Пётр утверждал о необходимости привлечения простонародного люда к возвеличиванию страны, сиятельнейший князь Александр Меньшиков тому доказательство! И ни один грамотный человек не забудет Михайлы Ломоносова, который такоже был государственным крестьянином, а взошёл на первейшую ступеньку в науке, технике, истории, литературе. Довольно ли с вас?

– Ну, как Меньшиков кончил, мы с вами тоже знаем, а Ломоносов был именно что государевым крестьянином. Ванька же мой крепостной, и особых талантов во славу Отечества я в нём не примечаю, потому не считаю возможным передать сию собственность в ваши руки, – заключил Александр.

– А вот это, господин Зарецкий, не зависит от моего или вашего хотения, таково поручение, возложенное на меня лицами, стоящими на ступенях государственной службы куда выше, нежели мы с вами можем представить. Поелику я обязан выполнить поручение, не следует вам, Александр Андреевич, поднимать глас протеста.

– Инако же что?

– Инако вы можете вынудить меня применить силу.

– Однако! А имеется ли у вас бумага, оправдывающая ваши полномочия?

– Безусловно, таковой документ имеется! Василий Алексеевич!

Чиновник немедля расстегнул портфель, достал бумагу и протянул помещику. Саша и Федька из-за его плеча стали внимательно изучать грамоту с печатью.

– Обратите внимание на высочайшую подпись и личную печать самого государя императора, – указал Михаил Петрович.

– Я вижу, – молодой барин вернул документ. – Только я не заметил, где прописано имя моей собственности, которую вы должны забрать, или моё имя, как держателя этой собственности.

– Это, Александр Андреич, так называемый открытый лист доверенности, который позволяет предъявителю сего вершить дела государственной важности по своему усмотрению. Только особы, приближённые к государю императору удостаиваются почести получить подобный документ, – назидательно произнёс Василий.

Но молодого помещика не так-то легко было устрашить.

– А вот я полагаю, господа, что вы прибыли сюда исключительно по своей воле вершить самоуправство, – заявил он. – Но даже ежели и так, давайте послушаем мою собственность, что она скажет. Фёдор!

– Что изволите, ваша милость? – изогнулся тот в почтительном поклоне.

– Кликни Ваньку. Мы в столовую пока пойдём. Господа, прошу вас, – обратился он к незваным гостям. – Плохим бы я был хозяином, если б не предложил вам с дороги отдохнуть да отобедать с нами по-простому, по-деревенски! Пожалуйте!

Пришлось проследовать за барином в столовую за накрытый стол, хотя ни графу, ни Василию кусок в горло не лез, они с нетерпением ожидали прихода Ивана Андреевича.

Найдя Ивана в конюшне, где он чистил денник, Фёдор, не говоря ни слова, схватил его за ворот и прижал к стене, приставив к горлу нож.

– Слушай, скот, – произнёс с угрозой. – Будь моя воля, я бы давно тебя вздёрнул на суку, но барин наш милостив. Тебя требует пред свои ясные очи. Ежели что спрашивать будут, говори, что всем доволен и иной доли не хочешь. Понял?! – прижал лезвие ещё сильнее, так что проступила капля крови.

– Понял, как не понять, – прохрипел Иван.

– А коли посмеешь что супротив барина ляпнуть, мы благодетелей твоих мигом порешим, так что и следов не останется! Уж это точно!

Иван сглотнул, кадык скользнул вверх-вниз под лезвием, и камердинер отнял нож:

– Пошёл!

– Вот и он, господа! – воскликнул Саша, и глаза присутствующих обратились на вошедшего.

Михаила Петровича поразил прежде всего внешний вид своего друга, а именно худое лицо и запавшие глаза, горевшие каким-то внутренним огнём. На простецкую одежду он даже не обратил внимания. Василий Алексеевич, который не так давно видел Ивана, также отметил в нём перемену: пропала нервозность, что им вдвоём с дядюшкой бросилась в глаза в прошлый приезд, зато во всём облике появилась невозмутимость и уверенность.

– Звали, барин? – спросил Иван.

– Звал. Вот эти господа… поздоровайся, кстати, с ними.

– Доброго вам здоровья, – парень отвесил поясной поклон.

– Так вот, они хотят задать тебе пару вопросов. Спрашивайте, вот он перед вами, надёжа России!

– Ваня, как тебе живётся? – дрогнувшим голосом спросил Михаил Петрович.

– Благодарствуйте, барин, всем премного доволен.

– А не хотел бы ты поехать в столицу на государственную службу?

– Благодарствуйте покорно, мы люди маленькие, нам и тут хорошо.

– Парень, ты говори как есть, ничего не бойся! – вмешался Василий.

– А чего мне бояться? – Иван пожал плечами. – Барин наш милостивец, зазря не обижает. Что я буду на государевой службе делать? Всяк сверчок знай свой шесток.

Василий Алексеевич внимательно посмотрел на парня и сказал:

– Vade mecum (иди со мной).

– Abeo periculosum (уходите, здесь опасно).

– Et vos? (А ты?)

– Dum spiro, spero. Сum sit impossibile (пока это невозможно).

– Стоп! – Александр стукнул ладонью по столу. – Господа хорошие, о чём изволите беседовать?!

– Проверил познания вашего слуги в латыни. Очень даже неплохие. И вы по-прежнему утверждаете, что у него нет никаких способностей?

– Даже если и есть! – воскликнул помещик. – Это мой раб, и я абсолютно не намерен вот так запросто отдать его вам! К чему? Какая мне от этого выгода? Здесь он работает, способствует процветанию моего поместья, а это, в свою очередь, означает процветание всей империи, не так ли, господа?

– В чём-то вы, безусловно, правы, Александр Андреич, – медленно сказал Михаил Петрович. – Но не советую вам противиться воле государя: последствия могут быть самыми печальными.

– Так вы мне угрожаете, что ли, не пойму? – тихо сказал помещик.

– Упаси Боже! – отмахнулся граф обеими руками. – Всего лишь предупреждаю…

– А вот я говорю вам: Бог высоко, царь далеко, а для своих крестьян я – Бог и царь, и власть моя неоспорима. И мою собственность никто у меня отнять супротив моей воли не властен, так?

Гости были вынуждены подтвердить.

– Поэтому, я полагаю, разговор окончен. Угощайтесь, господа! Моя кухарка весьма искусно готовит рыбу.

Ненадолго воцарилось молчание. Господа ели, Иван переминался у дверей, Фёдор стоял сзади хозяина.

– И всё же, Александр Андреич, давайте решим сей вопрос, – возобновил переговоры Михаил Петрович. – Возможно, вы сочтёте уместным продать своего раба? Сумму можете определить сами. Мы не стеснены в средствах.

– Да нет, не сочту, – пожал плечами помещик. – Зачем мне? Это всё пустое, – и продолжил поглощать фаршированного карпа.

Граф и Василий переглянулись.

– Хотя… – протянул Саша. – Может, и есть один способ…

– Какой же?!

– Обмен.

– Обмен? Только скажите, что вам надо, и я предоставлю это! – воскликнул Михаил Петрович.

– Пульхерию Ивановну, – остановившиеся глаза Саши внезапно напомнили графу змеиные.

– Нет! – донёсся от двери возглас.

– Молчать! – рявкнул Фёдор.

– Ещё раз вякнешь – прямо здесь и удавлю! – прошипел помещик, довершая сходство со змеёй.

– Это вы, конечно, не подумавши сказали, – спокойно ответил граф. – Пульхерия Ивановна, слава Богу, свободная женщина, и никто над ней не властен. Василий Алексеевич!

Молодой чиновник достал из портфеля бумагу и протянул Александру Андреевичу:

– Отныне Пульхерия Ивановна вольна делать всё, что ей заблагорассудится, и повиноваться велению собственного разума и сердца.

– Развод, значит, ей оформили? – глянув на бумаги, скрипнул зубами Саша. – Это ведь богопротивное деяние, как же вам удалось?! Жена да убоится мужа своего!

– Жена да возлюбит мужа своего, – возразил молодой чиновник. – И вы ошибаетесь, господин Зарецкий, почитая институт брака незыблемым. Согласно христианскому учению и Кормчей книге, супруги имеют равные права разводиться. Основанием явилось жестокое обращение с женой и прелюбодеяние, вот так-то. Брак ваш расторгнут, и вы должны радоваться, что вам не запретили новое супружество, поелику вы единственный сын у отца. Пока.

Помещик замолчал, лишь тяжёлое дыхание нарушало тишину.

– Так как же, Александр Андреевич, – прервал молчание Завадский. – Удастся ли нам разрешить дело по нашему обоюдному согласию и выданным мне предписаниям, не нарушая государево повеление?

– Я вам вот что скажу на это, граф, – змеиные глаза молодого барина обратились на него. – Бумага у вас, конечно, есть, но! – палец с большим перстнем уставился на Ивана. – Это мой раб, принадлежит мне по праву рождения, и отдавать его вам я не намерен. Никакая бумага или высочайшее повеление не заставит меня это сделать!

– Это ведь прямое неповиновение, Зарецкий, вы понимаете, на что осмеливаетесь? – тихо сказал Михаил Петрович.

– А вы попробуйте меня заставить! – расхохотался Саша. – Давайте, заберите силой! Что, кишка тонка?! – он глянул на Фёдора, и тот тоже заржал в голос. – Я сейчас, господа хорошие, прикажу его вздёрнуть – и вы ничего мне не сделаете, или в рекрутчину продам – а там ищи-свищи! Или, – злобно прошипел он, – прикажу на куски порезать и свиньям скормить – и концы в воду!

В столовой опять воцарилось тягостное молчание.

– Ну, что ж, – граф отложил салфетку и поднялся. – Я вижу, Василий Алексеевич, что дальнейшие переговоры не будут плодотворными. Господин Зарецкий открыто не повинуется государеву волеизъявлению, посему нам следует откланяться. Прикажите Проше запрягать. А вам, Александр Андреевич, я советую хорошенько подумать, в следующий раз мы приедем с другими циркулярами и в другом составе.

– Вы лучше об себе побеспокойтесь, – грубо сказал Саша.

– Честь имею, – Михаил Петрович слегка склонил голову и вышел из столовой, шепнув Ивану:

– Не падайте духом, мы вернёмся!

– Федя, проследи, чтоб они немедленно уехали! –процедил помещик и вплотную подошёл к Ивану. – Как же ты мне настоиграл, ублюдок… И ты, и благодетели твои треклятые! Пшёл с глаз моих!

Иван, ни слова ни говоря, поклонился и ушёл. Он с трудом смог сдержать радостную улыбку. Душа его ликовала: Пульхерия отныне свободна, и ребёнок их не будет рабом!

– Ради этого стоило жить! – пробормотал он.

На конюшне лихорадочно запрягали коней: граф ни секунды лишней не хотел здесь оставаться. Федька, нагло улыбаясь, стоял рядом, следя, чтоб никто не перемолвился с гостями ни единым словом. Лично проводил карету за ворота и оглушительно свистнул вслед.

Смеркалось. Карета отправилась в обратный путь. Не успевшие отдохнуть форейторы тряслись на запятках. Графу было жаль уставших парней, но пока он не счёл возможным пригласить их внутрь. Михаил Петрович и Василий Алексеевич ехали молча. Им не хотелось разговаривать после столь провально завершившейся миссии.

– Каков наглец, а? – всё-таки не выдержал Михаил Петрович. – Не убоялся самого государя императора!

– Он же видел, что мы одни приехали, вот и распоясался, рыбья душонка! – мрачно подытожил Василий. – Будь у нас кортеж, он не посмел бы так разговаривать!

– И что теперь делать? – кипя негодованием, спросил граф. – Ждать целый месяц?! Да за это время что угодно может произойти!

– Ждать нельзя, Михаил Петрович, этот мерзавец способен на многое, – молодой человек задумчиво потёр подбородок. – Надо действовать немедля. Собрать отряд, вооружить его и… напасть! – в полумраке кареты его глаза сверкнули. – Больше я выхода не вижу. И бумагу, конечно, при себе иметь – это наша защита от властей.

– А ты смутьян, оказывается, Василий Алексеевич, – граф искоса посмотрел на собеседника. – На бунт подбиваешь меня, графа Завадского??

– Я, Михаил Петрович, из самых лучших побуждений. Ежели вы что другое измыслите, всей душой поддержу! – горячо воскликнул Василий.

– Суть в том, юный мой друг, что и я иного пути не вижу… – грустно ответил Михаил Петрович. – Будучи умудрённым жизненным опытом, в подобного рода обстоятельства я, увы, не попадал…

Так, в удручающей атмосфере, они ехали, пока не стемнело. Полнолунная ночь величаво снизошла на землю, застрекотали сверчки, прохладный воздух просочился внутрь кареты, и седоки поплотнее запахнули походные плащи. Михаил Петрович вспомнил про лакеев, томящихся на запятках, и постучал Проше, давая ему знак остановиться.

Они вышли из кареты и с наслаждением потянулись, разминая застывшие члены.

– И всё-таки я уверен, что моё предложение единственно верное, граф! Что такое?!

Михаил Петрович жестом остановил спутника:

– Слышите? Кто-то скачет!

Василий Алексеевич прислушался: действительно, издалека раздавался дробный стук копыт.

– Кто бы это мог быть? – пробормотал он..

– Ваше сиятельство, зашли бы вы внутрь от греха подальше! – скомандовал Прохор, доставая пистолеты. – Робя! Пистоли на изготовку! И луна, грешница, спряталась как на зло!

Форейторы затолкали господ в карету и стали с оружием у дверей. Михаил Петрович и Василий Алексеевич тоже приготовили пистолеты и замерли, прислушиваясь. Конский топот приблизился, затих, и тут же раздался знакомый голос:

– Михаил Петрович, это я, Иван!

– Иван Андреевич? – в изумлении прошептал граф и торопливо выбрался из кареты.

– Иван Андреевич, вы ли это?! – воскликнул он, вглядываясь в темноту. – Проша, зажги фонарь!

Вновь зацокали копыта, из мрака бесформенным пятном надвинулся всадник. Он бросил поводья, соскочил и подошёл к мужчинам, столпившимся у фонаря. Ночные бабочки бились у огня всполошенной стайкой. Свет озарил разгорячённое лицо молодого человека: сквозь слой пыли ярко блестели глаза, струйки пота ползли по вискам, прочерчивая кривые дорожки. Ваня запыхался от быстрой езды.

– Иван Андреевич, что случилось?? – тревога нарастала, подобно урагану.

– Михаил Петрович, Василий Алексеевич, – быстро заговорил парень. – За вами погоня!

Мужчины переглянулись:

– Зачем? Кто?!

– Я точно не знаю, но Федька, когда погоню снаряжал, мельком упомянул про какую-то бумагу, которую у вас забрать надо. Сам он не поехал, но с полдюжины мордоворотов отправил. Я лично сбрую готовил…коней запрягал. Потом только понял… Схватился и напрямки погнал… Граф, вам бежать надо!

– Фёдор, говоришь, не поехал? – спросил чиновник.

Иван покачал головой.

– Тогда зачем бежать? – лихо воскликнул Василий. – И куда?! Далеко не убежишь, а так – их шестеро, да нас – тоже! Мы вооружены, а они без главаря! Предлагаю дать бой! Михаил Петрович, вы как думаете?

Граф посмотрел в горящие глаза молодого человека и внезапно почувствовал прилив задорной отваги, несколько странной в его возрасте:

– А давайте! Пистолеты у всех есть!

– Только надо приманку устроить, – торопливо заговорил чиновник. – Карету поперёк поставим, сами в лесу спрячемся, а я наземь лягу, чтоб они спешились. Прохор, разворачивай!

– Яков, Стёпа, в лес! – скомандовал Михаил Петрович. – Иван Андреевич, ты что застыл??

– Ваше сиятельство, ведь вы собираетесь жизнью рисковать… – тихо сказал парень. – Надо ли? Не стою я того…

– Ты тут, Ваня, ни при чём! – увлекая его в кусты, ответил граф. – Ныне нам свои жизни спасать требуется, так что тщетные мысли оставь, а возьми-ка вот это! – он сунул Ивану в руку пистолет. – Стрельнуть-то сможешь?

– Смогу, Михаил Петрович, – твёрдо сказал парень, поудобнее пристраивая в ладони оружие. – У меня и нож с собой есть.

С этими словами он показал графу ладный засапожник.

– Тихо! – крикнул Василий. – Едут как будто!

Послышался далёкий стук копыт, который спустя непродолжительное время перерос в грозную ударную симфонию.

– Тпру! Стой! – раздался грубый мужской голос.

Кони заржали, возмущаясь стальными удилами, рвущими их нежные губы, и топот прекратился, слышалось лишь громкое прерывистое дыхание.

– Ну, что там, Петька?

– Не знаю, Прохор Нефёдыч, лежит чёй-то.

– Иди глянь!

Зазвенела узда, осторожно ступая, к Василию подошёл мужик. Он лежал не шевелясь.

– Эй, ты кто? – мужик толкнул его ногой. – Чи жив, не?.. Прохор Нефёдыч, кажись, мертвяк!

– А ты послухай, дышит, не?

Мужик нагнулся и встретился глазами с молодым чиновником, который весьма весело на него смотрел, затем подмигнул, схватил за ворот и со всей мочи ударил головой в нос. Мужик вскрикнул, схватился руками за лицо и повалился навзничь. Василий Алексеевич, взметнувшись, мгновенно оседлал его и мощным ударом в висок довершил начатое. Затем, выхватив из-за пазухи пистолет, выстрелил в кучку сгрудившихся мужиков. Кто-то застонал и рухнул. Всё произошло за считаные секунды, двое нападавших уже были выведены из строя.

– Робя, у него ружжо! – возопил кто-то, и мужики бросились к лошадям.

Но тут Иван свистнул и зацокал языком, и кони, прядая чуткими ушами, прыснули в непроглядную темень леса.

– Эй, вы куда?! Стоять! – дурью заорал Прохор.

– Иван Андреевич, оставайтесь здесь! – приказал граф и выскочил на дорогу вместе с верными слугами.

Увидев толпу незнакомцев, вывалившихся из леса, нападавшие бросились наутёк.

– СТОЙ! СТРЕЛЯТЬ БУДУ! – громовой рёв графа на мгновение притормозил беглецов, но затем они припустили ещё быстрее.

Посыпалась беспорядочная пальба. Иван не смог усидеть в кустах, тоже выскочил на дорогу и выстрелил вслед убегавшим. Двое упали, двое последних остановились в смертном ужасе.

– Милостивцы, не убивайте, пощадите! Это нечистый нас одурманил! – заголосили мужики.

– На колени, мерзавцы! – грозно приказал граф.

Лакеи подошли к упавшим в дорожную пыль мужикам и скрутили им руки. Василий с Прохором проверили лежавших без движения, Иван, отступив в лес, занялся лошадьми, которые подошли к нему, похрапывая и тычась влажными тёплыми мордами.

– Тихо, тихо, мои хорошие! – успокаивал он их.

– Михаил Петрович! У нас два покойника и два раненых! – крикнул чиновник.

– Трупы оттащите с дороги, раненых свяжите – и сюда! – рявкнул граф.

– А у нас, ваше сиятельство, один обоср…ся! – заржал дюжий форейтор. – От страху, видать! Фу!

– Прохор, тащи фонарь! Рассмотреть хочу паскудников!

Один из стоявших на коленях скулил, как щенок, склонившись почти к самой земле. Другой продолжал что-то бормотать, надеясь на милость тех, кого они собирались порешить.

Кучер принёс фонарь, лакеи приволокли раненых и швырнули их на колени. Прохор осветил лица пленников.

– Что, ребятушки, обоср…тушки? – опять захохотали форейторы.

– Яков, Степан, прекратите! – приказал граф, разглядывая мужиков. – Кто же вас послал по мою душу, негодяи?

Но пленники от страха не могли и слова сказать, так их ужас прихватил, что дара речи лишились.

– Да чего их спрашивать, Михаил Петрович?! – ухмыльнулся Василий. – Вот этот, – ткнул пистолетом в согнувшегося мужика, – Клим, мордоворот Зарецкого. Другой, Прошка, в кустах лежит. Этих трёх я не знаю, мелкие сошки. Пристрелить их – и ладно!

– Барин, нет, нет, не убивайте, милостивец, пожалейте! – заверещал один из пленников, пытаясь ткнуться головой в сапоги графа.

Михаил Петрович брезгливо отступил:

– Василий Алексеевич, оставь! Пули на них тратить… Вздёрнуть на суку – и вся недолга!

Мужик зарыдал в голос. Двое других плакали молча, а Клим как будто вовсе ничего не слышал, согнувшись вдвое.

– Значит, вас барин послал… так, так, так… – задумчиво пробормотал граф. – Хотите жить остаться, говорите, зачем я ему понадобился? Ну? Как на духу!

– Гу…гу…гумагу велено было забрать… – выдавил из себя рыдавший мужик.

– Какую ещё бумагу?! – гаркнул Михаил Петрович.

– Государь-батюшка на ей расписался, котору, – захлёбывался слезами пленник.

– А ты, дурень, грамоте разумеешь ли?! – засмеялся Василий.

– Не…нет, Прошка знает…

– Вон твой Прошка, в кустах будет гнить немножко! – хохотнул один из лакеев.

– Ну что, Василий Алексеевич, давай решать, этого так оставить нельзя.

– Нельзя, Михаил Петрович, это разбойное нападение, уголовщина. За такое преступление самое лёгкое наказание – каторга.

Услышав такие страшные слова, самый разговорчивый мужик затрясся от ужаса и принялся усердней молить о пощаде. Остальные угрюмо молчали, как будто покорившись своей участи. Не обращая на них внимания, чиновник принёс из кареты переносную конторку и приготовился писать.

– Я думаю, Василий Алексеевич, надо написать об этом, во-первых, приставу Козыреву в Симбирск.

– Согласен. Я напишу официальный документ о подстроенном нападении людей Зарецкого на вас, графа Завадского. Напишу, что Зарецкий был зачинщиком этого преступления. Наказание он понесёт согласно Уложению, уж не сомневайтесь.

– Отвезёт письмо Проша. Далее, – граф призадумался. – Лошадей заберём с собой. Это трофей.

– А эти? – кивнул головой Василий на пленников.

– Тоже заберём с собой и сдадим в жандармерию, пусть с ними поступят соответственно их преступлению.

– Михаил Петрович, отойдёмте-ка, – заговорщицки шепнул чиновник.

– Что? – они подошли к кустам.

– Я тут подумал: не отправить ли нам гонца к Зарецкому? Изложим в письме наше требование: дать Ивану Андреевичу вольную в обмен на ваше слово дворянина не заявлять о нападении. По моему слабому разумению, это судьба предоставляет нам шанс добиться желаемого!

– Василий Алексеевич, это превосходная мысль! Лучшая выгода, что мы можем извлечь из этого положения! Пишите!

– Михаил Петрович, – тихо, но твёрдо сказал Иван, стоявший рядом. – Послушайте меня, пожалуйста. Не надо.

– Что не надо? – не понял граф.

– Ничего не надо. Остановитесь, вы всё больше увязаете в этом деле. К чему? Оставьте.

– Что случилось, Иван Андреевич? Что с вами? – встревоженно спросил чиновник.

– Вы так упорно добивались справедливости, но реальность такова, что её нет для простых людей. Что бы вы ни предпринимали, закон будет на стороне сильнейшего, а пострадает бесправный. Я боюсь, как бы вас за собой не утянуть.

– Не бойтесь, друг мой, не опускайте рук! – заторопился граф. – Мы не пострадаем, это невозможно!

– Ваше сиятельство, – ещё твёрже сказал Иван. – Судьба моя горькая, с кем бы она меня ни сводила, кого бы я ни полюбил, все несчастными становятся. Пульхерия, Савва, Арина Тимофеевна… вашу семью я покоя лишил, друзей ваших обременил своими горестями! Оставьте это, граф, прошу вас! И вы, Василий Алексеевич, устранитесь от греха подальше.

– Иван Андреевич, – проницательно взглянул на него молодой чиновник. – Ты не задумал ли чего?? Сразу предостерегу: в этом случае ты станешь государственным преступником, и тут закон будет, действительно, на стороне сильнейшего. Крепостной ли, дворянин ли – исход будет один – казнь!

– Довольно уже я вас беспокоил, пора каждому идти своей дорогой. Отныне, граф, наши пути расходятся, – неожиданно жёстко заключил Иван. – Далее я сам распоряжусь своей судьбой! Я запрещаю вам вмешиваться!

– Ну, хорошо, – легко согласился Михаил Петрович. – Только письма всё равно надо отправить, верно? Василий Алексеевич, ты пиши, как мы условились, а вы, Иван Андреевич, посоветуйте лошадь для Прохора.

– Ветерка пусть возьмёт. Конь добрый, послушный и быстрый. У барина все кони хороши, – даже в темноте было понятно, что Ваня улыбается. – Я на Крепыше вертаться буду, а гонцу какую хотите – ту и давайте, они теперь ваши!

– Гонец пешим пойдёт! – возразил Василий. – Не много ли ему чести! А тебе, Иван Андреевич, скорей возвращаться надо, вдруг барин хватится…А он хватится, ты для него ровно соска для младенца: и бросить надо, и мочи нет!

Иван легко взметнулся на коня, собрал поводья и с улыбкой посмотрел на друзей:

– Прощайте, ваше сиятельство! Прощайте, Василий Алексеевич, не поминайте лихом! Даст Бог, свидимся!

Ударил пятками в бока и пропал в ночи. Таким он и запомнился графу: улыбающимся, светлым и необыкновенно русским…

– Граф, – заспешил Василий. – Давайте скорее решать, что делать! Бросать его одного нельзя! Он задумал что-то, я следом поскачу! Вы разберётесь ли здесь без меня?!

– Обижаешь, Василий Алексеевич! – возмутился Михаил Петрович. – За пенёк меня держишь…

– Вот письма, держите, а я помчался! – молодой чиновник так же, как Иван, птицей взлетел в седло и посмотрел на графа. – Ваше сиятельство, действуйте, как мы договорились! Бумага с государевой подписью со мной, мало ли… – причмокнул губами и растаял в темноте.

Михаил Петрович остался один ночью посреди незнакомой местности… Ну, как один – слуги, пленники, кони и карета – со всем этим надо было разобраться, все ждали его указаний. Ну, что ж… граф вздохнул и начал:

– Проша, вот тебе депеша, скачи к Василию Аристарховичу Козыреву, приставу, скажешь, от меня срочно.

– Яков, пристёгивай коней к задку, Степан, этих мерзавцев покрепче свяжи – и в карету! Сами – вместе с ними, следить будете в оба глаза! Стой! Ты! – указал на мужика, который больше всех рыдал. – Ты сей же час отправишься к своему барину и передашь ему в белы рученьки письмо! Скажешь: от графа Завадского. Понял?! – рявкнул угрожающе.

– Понял, барин, батюшка, храни тебя Господь! – забормотал несчастный, уже не зная, что хуже: остаться здесь или пойти к барину, который жестоко спросит за невыполненное поручение.

– И только попробуй сбежать! Я тебя из-под земли достану! Пошёл вон!

Мужичонка торопливо заковылял по дороге, загребая лаптями пыль.

– Ваше сиятельство, а кто же править будет? – лакеи смотрели на него во все глаза.

– Кто, кто… Я! – граф ощутил себя чуть ли не героем авантюрного романа, постарался так же легко, как парни взлетели в сёдла, взмыть на козлы, но не получилось: забрался, кряхтя и чертыхаясь.

– Эге-гей, залётные! – крикнул, подбадривая себя, и карета двинулась по ночному тракту, оставляя за собой широкие следы.

***

Василий стремглав мчался, напряжённо вглядываясь вперёд, но, как ни понукал коня, как ни торопился, не мог углядеть Ивана. «Оно и понятно, – успокаивал себя. – У него и конь лучше, и дорогу он знает, небось, опять напрямки поскакал! Ну, да ничего, не намного отстану».

Зачем Василий отправился следом за Иваном, он и сам толком не понимал, хотя, если бы его спросили, он, как истый делопроизводитель, дал бы многоречивый и обтекаемый ответ: дескать, проследить, чтоб не наломал дров, не вырыл себе могилу и прочее. Но в действительности причина была не в этом…

Когда дядюшка поделился с ним историей Ивана и Пульхерии, молодой человек сразу почувствовал острейшее любопытство и желание познакомиться с ними. Их судьба вызвала у него и сочувствие, и зависть, поскольку его самого жизнь пока обделила столь сильными чувствами, ради которых можно пожертвовать собой…

Увидев Ивана в поместье Зарецкого, пусть мельком, Василий Алексеевич ощутил непреодолимую притягательность его натуры, цельной, глубокой и самобытной, захотел сойтись с ним поближе. И вот сейчас, погоняя коня, радовался, что появился шанс подружиться с равным ему по возрасту и как минимум равным по уму человеком. Что Иван Андреевич умён, он понял сразу: достаточно было посмотреть в его глаза, печальные, полные мысли.

Кроме того, была ещё одна причина… Василию Алексеевичу было нестерпимо скучно на службе у дядюшки. Он искренне недоумевал, как может человек прожить всю жизнь на одном месте и работать в одном и том же департаменте без перерыва.

Пока не попал к Никанору Иванычу, дяде по матери, Василий многое испытал: родители его умерли, когда мальчику только-только исполнилось двенадцать – самый нежный возраст для молодых людей. Мыкался он по родственникам со стороны отца, которым, в общем-то, не был нужен: они передавали его друг другу, как узел с отслужившими вещами. Характер у мальчишки был беспокойный: учиться он не любил, зато обожал бродить по окрестностям и иногда забредал так далеко, что приходилось ночевать, где темнота застанет. Всё это надоело родне, и она обратилась к Никанору Ивановичу, единственному брату усопшей матери мальчика. Потешкин, недолго думая, согласился. Когда рыжий отрок с хитрыми глазами предстал перед ним, Никанор Иваныч взял его за ухо и пообещал, если будет хорошо учиться и служить в департаменте под его началом, поедет с ним за границу, да и вообще работа будет связана с путешествиями. Подросток прислушался к дядюшке, который сразу понравился ему, и стал учиться со всем усердием. Дядя слово сдержал, но… видимо, для авантюрной натуры Василия этого было мало…

И вот сейчас он гнал как сумасшедший и недоумевал, что же такое случилось, что он ринулся за практически незнакомым ему человеком и был готов на всё, чтобы сблизиться с ним.

– Ну, Бог даст, прямо на месте разберусь, – успокаивал себя он.

Иван скакал, не останавливаясь ни на секунду, не притормаживая коня, который поглощал версту за верстой как заведённый. Недаром его назвали Крепышом: может, он считался и не самым быстрым, но уж точно самым неутомимым. Ночной воздух будоражил кровь, ярил мысли и чувства, Иван был на пределе своих духовных сил, готовый абсолютно ко всему.

– Давай, давай, дружок! – приговаривал он коню. – Надо нам торопиться!

Когда он услышал, что Фёдор отправляет погоню за графом, чтобы добыть ту самую важную бумагу с государевой подписью и печатью, о которой мельком услышал в столовой; когда понял, что им приказано убить всех, ежели что, Иван решился поднимать бунт сегодня. Бросил на бегу несколько слов Гавриле, повалил ударом кулака вставших на пути барских охранников и, уже не скрываясь, погнал следом за Федькиными прихвостнями.

Сейчас же он очень переживал о том, что происходит в поместье. Резкий ветер в лицо откинул волосы с высокого лба, перехваченного ремешком, брови сурово нахмурились, глаза, не отрываясь, смотрели вперёд. Большой нательный крест, выпроставшийся поверх рубахи, метался по груди. Наконец показались знакомые места, и Иван в нетерпении привстал на стременах, вперив горящий взгляд вдаль. Оранжевые отблески лизали линию горизонта, и это был не рассвет. Принюхавшись, он учуял слабый запах гари.

– Молодец, Гаврила, сумел запалить костры! Давай, Крепыш, давай, набегай, милый!!! – парень сгруппировался, приподнявшись на стременах; нетерпение забурлило в жилах, как молодое вино.

Василий неустанно погонял своего коня, но поместье всё не приближалось. Нежданная мысль закралась, обдав холодом: «А вдруг Иван уже подбил крестьян на бунт?! Потому и приказывал нам отступиться от него, не хотел, чтоб нас сочли соучастниками!»

– Скорей, скорей, коник! – молодой человек похлопал животное по взмыленной холке. – Надо потушить пламя прежде, чем оно разгорится, надо отговорить его! Он понятия не имеет, какие могут быть последствия…

Лошадь летела стрелой, Василий, который тоже был весьма искусным наездником, делал всё возможное, чтоб облегчить ей ношу. Вот ему показалось, что они скачут знакомым перелеском, и сердце радостно ворохнулось в груди: «Сейчас, сейчас! Ещё чуть-чуть!» Спустя полчаса он вынужден был притормозить и остановиться: в воздухе стоял дымный чад, конь забрыкался и не хотел скакать дальше. Ноздри его тревожно раздувались, чуя запах гари и опасности.

– Что ж там происходит?! – пробормотал Василий.

Он стащил шейный платок, замотал коню морду и повёл его в поводу. Подойдя к самому поместью, не поверил своим глазам: изящные ворота были сорваны с петель и повалены, вход преграждали несколько телег, около которых был выставлен караульный отряд. Увидев пришельца, два дюжих мужика неторопливо подошли к нему, отобрали повод и схватили под руки:

– Ты кто таков будешь? – грозно спросил один.

– Я чиновник, приезжал сюда с проверкой, не помните? Отведите меня к вашему главарю… Есть он у вас?

Подошёл третий мужик:

– Что тут? Кто это?

– Да вот, требует, чтобы мы его к Ивану отвели.

– Иван Андреевич ваш главарь? – уточнил Василий. – Он меня знает, я как раз хотел с ним поговорить! Он меня знает! – повторил.

– Ладно, Пахом, Митрий, отведите, коли просит, – приказал Нефёд.

Могучие ребята повлекли молодого человека за собой. Василий шёл, озираясь по сторонам: тут и там с озабоченным видом сновали мужики и молодёжь, в руках у них были у кого грабли, у кого вилы или топоры, кто-то нёс охапки дров да веток, кто тащил брёвна. На тщательно разбитых лужайках горели костры, ярко освещавшие всё вокруг, валялись доски, несколько мужиков что-то мастерили, постукивая топорами. Спиной к ним стояла группа крепостных, поглядывая на господский дом, они что-то обсуждали.

– Ваня, мы вот барина привели, говорит, тебя знает, – сказал один из конвоиров.

– Кто такой? – Иван резко обернулся, посмотрел на Василия и осёкся. – Оставьте, я его знаю, спасибо, ребята!

Он стал лицом к чиновнику:

– Василий Алексеевич! Я же вас просил! Я пытался до вас достучаться! Зачем вы здесь? К чему?! – в руках его была карта, он сунул её здоровенному бородатому мужику, схватил чиновника за локоть и увлёк за собой. Все движения его были порывистыми, он словно сдерживал кипящую силу, вот-вот готовую прорваться наружу. Глаза ярко блестели в темноте.

– Иван Андреевич, я здесь единственно для того, чтобы отвести от вас беду! – горячо заговорил Василий. – Я заподозрил, что вы замыслили преступление, и приехал отговорить вас!

– Поздно, Василий Алексеевич, поздно! Жернова Господни уже начали свою работу, и остановить ничего нельзя. Даже не пытайтесь! Уезжайте подобру-поздорову!

– А где Зарецкий? – жадно полюбопытствовал молодой человек.

– В доме закрылся вместе с Федькой да со сворой своей, – небрежно бросил Иван.

– Никто ещё не пострадал?

Иван внимательно посмотрел ему в глаза:

– Кого-то мужики убили, до кого добрались, а его я трогать не велел, как и Федьку! – глаза полыхнули серым пламенем. – Это личное!

– И что думаешь делать? – продолжил расспросы чиновник.

– А тебе что, Василий Алексеевич? – ухмыльнулся парень. – Уезжай отсюда, пока не поздно!

– У меня, Иван Андреевич, к нему тоже счёты есть! – неожиданно даже для себя заявил чиновник. – Как ты помнишь, он моей смерти хотел! Так что позволь уж мне решать…

Иван смерил его взглядом:

– Ну, что ж, дело твоё. Я попытался тебя отговорить…ты не послушал, – уголок губ дёрнулся вверх. – А болтать мне недосуг, – он отвернулся от Василия.

– Ванятка, ну что, когда выкуривать зачнём?

– А как ребята лествицу закончат. Митяй, как? Долго ещё? – зычно спросил он.

– Шабаш, смастрячили! – отозвался плотник.

– Ну всё, пора! Парни, зажигай!

Тут же, повинуясь приказу вожака, от костров отделилось несколько молодых мужиков и с зажжёнными факелами побежали к помещичьему дому. Только сейчас Василий заметил, что у дверей и по периметру здания навалены ворохи веток, а окна разбиты. Занялся огонь, затрещали сучья, дым повалил внутрь.

– Дядь Гаврила, давай, подёрнем! – скомандовал Иван, и они, крякнув, подняли огромную лестницу и приставили её к стене дома. Из окна девичьей выглядывали испуганные личики кружевниц.

– Сейчас, красавицы, мы вас выпустим! – крикнул Ваня. – Дядь Гаврила, иди со своими к чёрному ходу, боюсь, как бы там не напортачили!

Суровый кузнец молча ушёл, махнув рукой подмастерьям.

– Сеня, Федот, держите! – приказал Иван и двое конюхов мгновенно встали около лестницы.

Он принял из рук помощников топор и легко, чуть дотрагиваясь кончиками пальцев до перекладин, побежал вверх. Махнул рукой девушкам, чтобы они отошли вглубь, разбил стекло и исчез в светлице.

– Кто там? – спросил Василий у парней.

– Девки, кружева плетут на продажу, – хмуро ответил один из них. – Света белого не взвидят, день-деньской сидят, на улицу не выходят.

– Рогатки у их на горле, – показал рукой второй. – Чтоб не спали.

– Рогатки?! – Василий аж задохнулся, скинул сюртук, закатал рукава сорочки, огляделся и прихватил лежащий неподалёку топорик. – Ребята, держите!

– Барин, ты куда? – всполошился первый мужик, но чиновник уже помчался вверх по лестнице.

– Иван Андреевич, это я! – предупредил, забравшись внутрь горницы.

Сквозь закрытую дверь уже пробивался едкий дым. Василий увидел стайку перепуганных девушек, увидел цепи, вбитые в стену, железные рогатки, скалящие зубы в углу… Глубоко вздохнул: «Ведь ещё ночь… Что ж это я…» Иван сосредоточенно разговаривал с девушками. Увидев чиновника, ничуть не удивился, махнул рукой:

– Василий Алексеевич, давай девок вниз отправлять, скажи там парням, чтоб принимали!

– Ага! – Василий сразу принялся действовать.

Мягко, но решительно они брали девушек под руку и помогали выбраться из окна и спуститься, Сеня с Федотом ловили их внизу. Кружевницы взвизгивали, ахали, пищали, кроме одной, зеленоглазой, с нахмуренными бровями и маленьким носиком, усыпанным веснушками. Она отдёрнула руку, сурово на него взглянула и сказала:

– Я сама! – и сама вылезла из окна и спустилась по перекладинам.

– Аришка! – ухмыльнулся Иван. – Смелая, как мальчишка, не гляди, что девка!

Он стоял прямо перед Василием, вровень с ним ростом, смотрел в глаза и улыбался. Молодой человек решился, как в омут с обрыва:

– Иван Андреевич, я с вами пойду!

Серые глаза вмиг посуровели:

– Ты белены объелся, барин? Мы уже вне закона, нам терять нечего, кроме своих цепей! – пнул рогатку. – Не дури! Возвращайся домой и живи покойно. Ты же свободный человек!

– Иван Андреевич, не гони! Послушай, в той жизни я задыхаюсь, во как! – он рубанул ребром ладони по горлу. – Меня тоска смертная гложет!

– А здесь ты от верёвки задохнёшься, когда повесят! – рявкнул Иван. – Не буду брать грех на душу! Уходи!

Они стояли друг против друга, глаза парня метали серые искры, на какой-то миг Василию показалось, что он его ударит. Но со двора послышался крик:

– Ваня! Взяли! – и Иван, оттолкнув его, пулей вылетел наружу.

– Заливай! – раздался его зычный голос.

– Погоди, у меня ещё секретное оружие есть, – прошептал чиновник и полез следом.

Мужики бегали взад-вперёд, таская вёдра с водой. Костры по периметру господского дома противно шипели, испуская чадный дым. От едкой завеси у Василия защипало глаза, он прищурился и сквозь слёзы разглядел связанных людей, среди которых узнал помещика, Федьку и ещё человек пять, ему неизвестных. Всех крестьяне выстроили в ряд и отступили. Иван стоял перед пленниками.

– Ну что, господа, пришёл наш черёд покуражиться? Да, ребятушки?! – возвысил он голос.

– Да, верно говоришь! – нестройно, но громко ответили дворовые. – Наш черёд! Попили нашей кровушки, будя!

Иван начал прохаживаться взад-вперёд, видно было, что он едва сдерживает ярость: руки сжались в кулаки, каблуки сапог взрывали землю. Отбросив волосы со лба, остановился перед Александром:

– Ну что, братец, пришла пора нам поквитаться? – лицо его закаменело, в глаза страшно было смотреть: они почернели, стали невидящими, Иван смотрел как будто внутрь себя, осязая окружающее другими органами чувств.

Помещик был бледен, губы его дрожали, связанными спереди руками он пытался отереть пот с лица.

– Отвечай, когда я спрашиваю! – черты лица Ивана исказились от гнева. – Отвечай! Готов сразиться со мной?? – он схватил сводного брата за ворот и хорошенько тряхнул.

Голова Саши безвольно замоталась, он обмяк и лишился чувств. Иван с презрением посмотрел на него и отбросил в сторону, помещик повалился кулём.

– Оттащите его! – приказал не глядя.

– Теперь ты! – остановился перед Федькой, не опустившим взгляд, не испугавшимся. Камердинер смотрел с вызовом и скалился.

– Думаешь, твоё время пришло? – злоба так и сочилась из дегтярных глаз. – Развяжи – тогда поглядим, кто куражиться будет! Я вольный человек, а ты ублюдок, сын поблядушки барской! Тьфу! – смачно харкнул Ивану под ноги.

Иван даже не шелохнулся. Выслушал всё и отошел от Федьки к другим пленникам, среди которых были Епифан и Артемий, смотревший в ужасе голубыми глазами. Как только Иван подошёл к ним, «барашек» бухнулся на колени и заголосил:

– Пожалей, не убивай! Христом Богом клянусь, на мне нет вины, никого не казнил! Никого! Вспомни, вспомни, ты на столбе висел, а я и пальцем тебя не тронул! Нет на мне вины!

– Ты! – брезгливо отступил от него. – Щень трусливая! Отдайте его девкам, пусть решают, как наказать!

Повернулся к Епифану. Плечи Ивана передёрнуло, словно судорогой, видно было, что лишь огромным напряжением всех духовных сил он сдерживает себя.

– Ты помогал Савку убивать, мальчишку безответного, измывался над беззащитным! Будь проклята мать, что родила такого нелюдя! – кулаки его разжались и сжались, громко хрустнув.

– Православные! – голос Ивана, казалось, взлетел до небес. – Какое наказание ему??

– Казнить! – громко и сурово сказал Гаврила. – Вздёрнуть без покаяния!

– Да будет так! – глядя в глаза Епифану, возвестил Иван. – Вершите правосудие!

Мужики схватили пленника, начавшего визжать и отбиваться ногами, успокоили его несколькими зуботычинами и поволокли к ближайшему дереву. Недолго думая, перекинули через толстый сук верёвку, завязали петлю, набросили на шею и подтянули, чтоб ноги едва касались земли. Гаврила смотрел на Ивана, ожидая сигнала, Епифан плакал, не скрываясь.

– Да сгниёшь ты в аду! – крикнул Иван и махнул рукой.

Мужики натянули верёвку и держали, пока тело не перестало биться и свиваться в судорогах, потом отпустили, и труп повалился на землю. Помещик, очнувшийся к тому времени, белыми от ужаса глазами смотрел на казнь. На его нарядных штанах расплылось тёмное пятно, что не преминули заметить дворовые:

– Гля-ко, робя, барин-то наш обоссался! – захохотал кто-то из молодых, остальные подхватили. – Боисся? Как нас пороть – гоголем расхаживал, таперя накося выкуси! – кто-то сунул ему под нос увесистый мужицкий шиш.

– И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, тако же поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки, – голосом, легко перекрывшим поднявшийся гам, возгласил Иван. – Так проповедовал Господь наш Иисус Христос! Евангелие от Матфея глава седьмая стих двенадцатый! Всё возвращается, братец, всё возвращается! – склонившись, шепнул он прямо в помертвевшее лицо Александра. – Расплата неизбежна, прими её с честью!

Резко повернулся на каблуках и оказался перед тремя оставшимися пленниками, смотревшими на него остановившимися глазами:

– Этих? Казнить или миловать?!

Восставшие молчали.

– Какова расплата за их грехи?! Не молчите, люди! – потянул из-за голенища засапожник, быстро схватил за волосы самого молодого, запрокинул его голову и приставил нож к худой шее с выпирающим кадыком.

– Решайте! – медленно повёл лезвием по горлу, показалась красная линия, парень молчал, но кадык задёргался вверх-вниз.

– Ваня, погодь! – заступился Федот и замолчал.

– Говори! – сильнее нажал ножом, по шее потекла кровь, парень сдавленно застонал. – Или зарежу как свинью!

– Стой, Ваня, стой! – повторил Федот. – Да выпорем их на конюшне – и вся недолга! Не бери грех на душу!

Иван медленно убрал руку, вытер окровавленное лезвие о рубаху парня и безжалостно отшвырнул его в сторону. Вытянул руку с ножом в сторону Федьки:

– А сейчас, крещёные, я призываю высший суд! Господи! – вскричал, обратив лицо к небу. – Яви свою волю! Докажи, что есть правда на свете!

Волосы его разметались, грудь тяжело вздымалась, он подошёл к Фёдору и вперил в него взгляд:

– Вызываю тебя на поединок, пусть Бог рассудит, кто из нас прав!

Федька усмехнулся, показав выбитый зуб:

– Так развяжи меня и дай оружие, коль не трус!

Иван кивнул головой, и верёвки сняли. Камердинер встряхнул кистями, разминая затёкшие запястья.

– Раздевайся! – приказал Ваня, стянув через голову рубаху.

Василий впервые увидел его торс, обезображенный множеством шрамов. Он гулко сглотнул, а когда перед ним предстала изуродованная спина, не удержался от возгласа негодования. Женщины запричитали: многие вспомнили, как из Ивана сделали живой факел.

– Зря мы тебя до смерти не запороли, ой, зря! – ощерился Федька.

Его тело, худощавое и смуглое, тоже было в шрамах, как будто его резали ножом.

– Душегуб! – крикнул кто-то.

– Дядь Гаврила! – негромко сказал Ваня, и к ногам камердинера вылетел нож.

Василий затаил дыхание, ему казалось, что от похожего на цыгана Федьки можно ждать любой каверзы, и он оказался прав: склонившись за ножом, барский прихвостень, не разгибаясь, хищно ринулся на Ивана, целясь снизу вверх в живот. Не иначе, рассчитывал сразу вспороть брюхо и выпустить кишки. Но Ваня был начеку: он мягко скользнул в сторону, уйдя от броска противника, и с маху припечатал его локтем в спину, развернувшись на ходу. Федька зарычал, больше от злобы, чем от боли, и мигом оборотился.

Теперь они стояли лицом друг к другу, и Василий чувствовал исходившую от них силу и обоюдную ненависть. Фёдор затанцевал вправо-влево, нож порхал в его пальцах, он перекидывал его из руки в руку, старался запутать соперника ловкостью и умением. Иван пружинисто передвигался по кругу, не спуская с противника острого взгляда. Вот они почти одновременно кинулись друг на друга, Федька атаковал сверху, Ваня нырнул под его руку, выставил нож и резанул по рёбрам. Рана получилась поверхностная, но болезненная. Камердинер, охнув, прижал ладонь к боку, увидел кровь и рассвирепел. Зарычав, он, как раненый зверь, бросился на противника. Но Иван, приняв нешуточный удар всем телом, перехватил его руку с ножом, заломил за спину и, выкрутив до боли сустав, заставил пальцы разжаться и выронить оружие. Со словами:

– Нет на тебе боле креста! – срезал гайтан с шеи Федьки.

С силой пнул его в зад, одновременно отпустив руку. Холуй упал, пропахав землю выставленным локтем, успев защитить от удара лицо. Хищно взвился с земли, развернувшись в прыжке. Иван, оскалив в усмешке белые зубы, швырнул ему под ноги отобранный нож, дал возможность поднять и лишь потом прыгнул, перекинув на лету засапожник в левую руку и воткнув под ключицу. Федька на долю секунды замешкался, и этого было достаточно Ивану, чтобы провернуть нож в ране и прянуть в сторону. Струйкой брызнула кровь, холуй взвыл, зажав плечо рукой, а Ваня, осклабившись, отбросил свой нож:

– Я тебе горло голыми руками вырву!

Увидев, что противник безоружен, Фёдор, потеряв осторожность, с криком устремился на него. Иван, не двинувшись с места, внезапно сложился пополам, подставив корпус. Не ожидая такого, Федька перелетел через него, потерял равновесие и рухнул спиной наземь. Иван, взревев, взмыл вверх и опустился на него, воткнув колени в грудь. Хрустнули рёбра, из раны фонтаном взметнулась кровь, голова безвольно мотнулась из стороны в сторону, во рту запузырилась кровавая пена. Глаза широко распахнулись в немом удивлении. Иван зажал его голову ладонями и безжалостно тряхнул:

– Видишь его?? Видишь Савву??

Фёдор закашлялся, губы его шевельнулись и остановились. Взгляд застыл, он уже видел смерть перед собой.

Иван резко и часто задышал, отвёл правую руку с напряжёнными, согнутыми пальцами назад и, словно тигр, ударил по ещё живому, шевелящемуся горлу. Из рваной раны хлынула тёплая кровь. Иван окунул в неё ладонь и размазал по лицу. Поднял вверх руку с окровавленным комком плоти и заревел в небеса:

– Савва! Видишь?! Я отомстил за тебя!!

Отшвырнул кусок мяса прочь, невероятно легко встал с бездыханного тела и развернулся к невольным зрителям. От его лица, окровавленного, в котором не осталось ничего человеческого, от всей фигуры веяло жутью. Он был похож на языческого бога, только что вкусившего кровавой жертвы. Дворня молчала, охваченная ужасом, женщины спрятались за мужиков.

Василий же, тоже поражённый до глубины души, внезапно ощутил страстное желание прикоснуться к Ивану, следовать за ним, куда бы он ни повёл, служить ему, подобно преданному псу. Повинуясь этому велению, он пошёл было к нему, но не смог: точно незримая рука остановила его, не давая приблизиться. Иван обернулся, но взгляд его смотрел сквозь Василия; он как будто побывал в запределье, где живым, тёплым людям быть не должно, заглянул туда, куда не забирается даже мысль человеческая, и знание это окружило его невидимой стеной, воздвигло преграду между ним и миром, не давало приблизиться даже на расстояние вытянутой руки. Он был один со своей болью, недоступной пониманию простых смертных.

Щенячий восторг, который внезапно испытал Василий, перемежался со священным ужасом. Он признал в Иване своего вожака, и теперь никакая сила не могла заставить его вернуться к прежней жизни. Ему открылось предназначение: быть здесь, рядом с ним, служить ему, выполнять его волю… Глазами молодой человек неотрывно следил за тем, кто отныне стал для него воплощением Божьей правды.

Иван же, постояв, развернулся всем телом к своему брату, застывшему и онемевшему, не могущему пошевелить ни рукой, ни ногой. Движение вышло медленным и физически ощутимым, от него как будто пошла грозовая волна, от которой у Саши зашевелились волосы на голове. Он не мог оторвать глаз от брата, надвигавшегося на него, как морок в кошмарном сне: неотвратимо и безжалостно мир сузился до размеров маски кровавого бога, на которой невыносимым блеском горели глаза. Бог подошёл и склонился:

– Ну что, мин херц, время! Ты готов?

– К чему?.. – шепнули побелевшие губы.

– Пришло время принять свою судьбу! Пора! – морок зацепил его пальцем за ворот и повлёк за собой.

Саша пытался затормозить каблуками, но его неумолимо тащили навстречу судьбе. Совершенно не напрягаясь, как будто без малейших усилий, Иван выволок его на задний двор и кинул к столбу. Дворня, как зачарованная, двинулась следом.

– Что… что ты будешь делать? – жалко проблеял помещик.

– А что сделал бы ты, братец? – сдержанная суровость пугала неотвратимостью наказания.

– Что бы ты сделал со мной? И с любым из этих людей?! – в голосе Ивана зазвучали громовые раскаты.

Весь вид его внушал страх. Озаряемый пламенем костров, он казался не более человеком, чем языческий идол: лицо в запёкшейся крови, стальной взгляд, испещрённое шрамами тело, всё в красноватых отблесках. Лишь большой нательный крест напоминал, что это всё же человек.

– Я поступал по совести, – попытался защититься Александр.

Иван мгновение молча смотрел на него, потом захохотал.

– Вот она, твоя совесть! – указал на клеймо. – У остальных твоя совесть на их спинах прописана! Где мой нож??

Василий, подобравший засапожник, метнулся к Ивану.

– Что? Что?! – заверещал помещик, вжимаясь спиной в столб.

– А вот что!

Иван, оскалив зубы, приставил лезвие к предплечью и одним круговым движением вырезал клеймо. Подошёл к сжавшемуся в комок Александру, упал на колени и протянул кусок кровоточащей плоти на ладони:

– Твоей совести, братец, хватило лишь на это! – с силой припечатал клеймо на его лоб. – Посмотрим, достанет ли у тебя духу смириться с судьбой.

– Прости, прости меня, брат! – заскулил помещик.

– Ты не у меня – у Бога прощения проси за свои злодеяния! – Иван истово перекрестился. – За себя я тебя простил!

Он легко поднялся и крикнул:

– Раздеть Александра Андреича и привязать к столбу!

Молодые ребята из псарей да конюхов стремглав кинулись исполнять волю главаря, и через минуту дело было кончено: как Саша ни брыкался, как ни сопротивлялся, как ни визжал, они содрали с него камзол и сорочку и прикрутили руки к крюку на столбе. Он оказался в том же положении, что и сводный брат несколько месяцев назад.

Иван, ни слова ни говоря, протянул руку, Гаврила подал ему кнут.

– Не делай этого, не делай! – кричал Александр, брызгая слюной. – Я дам тебе вольную! Отпишу полпоместья!! Я не буду никуда жаловаться! Я всех пощажу!

– Видит Бог, добрые люди, я его простил, потому что брат он мне! Брат!! – воскликнул Иван. – Но Савву простить не могу! И Пульхерию тоже!

– Что ты хочешь?! – продолжал верещать помещик. – Что?? Только скажи, я всё тебе даааам! – его крики перешли в оглушительный вопль. Первый удар располосовал белую кожу, кровь брызнула.

Александр забился, пытаясь вырваться, но тщетно. Второй удар бросил его к столбу, третий как будто вышиб весь воздух из лёгких, и он перестал кричать, только сипел.

– За Савву! За Пульхерию! – с каждым разом приговаривал Иван, вкладывая всю неизбывную боль в замах руки.

Саша обвис на верёвках после десятого удара. Белая кожа спины была порвана в лохмотья, местами её куски свисали на тончайших волокнах плоти. Дряблый живот, истёршийся о корявую поверхность столба, тоже кровоточил.

– Отлейте его! – приказал Иван.

Несколько вёдер холодной воды привели несчастного в чувство.

– Ну что, ваша милость, по нраву ли? – с издёвкой спросил у своего хозяина.

– Тебя поймают… и вздёрнут… – еле слышно пробормотал помещик.

– А это уж как Бог даст! – ухмыльнулся Иван. – На всё Его воля!

Отступил и вновь занёс руку. Отвесив ещё с дюжину ударов, отшвырнул кнут и обернулся к молчаливой толпе, внимавшей ему:

– Я наказал вашего барина! Хотите – вершите свой суд!

– Ванятка, – после небольшой паузы выступил Гаврила. – Никому из нас он не содеял зла боле, чем тебе… Негоже нам убивцами становиться. Оставь его…

– Есть ещё один человек, которому этот душегуб жизнь поломал! – сверкнул глазами Иван. – Но воля ваша, пусть будет так.

Было видно, что возбуждение потихоньку оставляет его, грозовые волны, которые источало его тело, исчезли, облик кровавого бога развеялся, дыхание успокоилось. Иван провёл ладонью по растрёпанным волосам, посмотрел на руки:

– Надо умыться… – вздохнул, окончательно приходя в себя, оглянулся на Александра. – Дядь Гаврила, пусть пока повисит, решу, что с ним делать, позже…

– Хорошо, Ванятка.

– Затушите костры, светает, – Ваня прищурился. – А это кто там?

По двору, шатаясь и озираясь, шёл гонец от графа Завадского.

– А где барин?.. – пробормотал он, утирая пот с лица.

– Тебе зачем? – спросил Иван.

– Весть принёс от графа Кабацкого…

– От кого? – захохотал парень. – Завадского, может быть?

– Да всё едино… барин-то где? – уже тревожно спросил мужичонка. – Чево тут у вас творится? Чевой-то ты весь в кровишше?!

– Вон твой барин, – ткнул пальцем в столб.

Мужик оглянулся и ахнул:

– Богородице Пресвятая Дева Мария! Что ж это?? Святители Господни!

– А что с энтим делать-то? – спросил Гаврила.

– Да то же, что и с остальными! – отмахнулся Иван.

– Пороть, что ли? – не понял кузнец.

– Чево пороть?! – возмутился мужичонка.

– Дядя Гаврила! Разберись сам, будь добр! – Иван отвернулся и пошёл к колодцу.

– Иван Андреевич! – Василий, до того терпеливо ожидавший в стороне, побежал за ним.

– Ну что ещё? – повернулся Иван. – А… это ты, Василий Алексеевич, всё ещё здесь? Я же велел тебе уйти подобру-поздорову! – в голосе внезапно прорезалась властность.

– Иван Андреевич, – начал молодой чиновник. – Я хочу остаться с вами. Поймите, я должен, я… – он смешался. – Умоляю… мне это необходимо!

– Понять тебя я не могу, Василий Алексеевич, не обессудь, – прожигая его взглядом, сказал Иван. – Но коли ты так просишь… Гнать взашей тебя я тоже не могу…

– Спасибо! – радость обожгла огнём. – Вот ещё что, у меня с собой грамота, в которой написано, что податель сего действует по волеизъявлению самого государя императора, – чиновник протянул свиток.

– Та самая… Ты, Василий Алексеевич, у себя её оставь, сохранней будет, – Иван хотел положить руку ему на плечо, но вспомнил, что весь в крови. – Пойду умоюсь.

Не успел он сделать несколько шагов, как раздался звонкий крик:

– Ванечка, постой! – и невысокий парнишка подбежал к нему, улыбаясь во всё лицо. – Погляди-ка!

– Ариша?! – воскликнул Иван. – Ты что это придумала?? Зачем?!

– Ваня, я с тобой буду сражаться! – топнула она ногой. – Я давно решила, вон, у девушек спроси! Я сказала, если Ваня подымется, я с ним хоть в огонь, хоть в воду! Гляди! – она сдёрнула шапку, волосы пышным облаком окутали лицо.

– А косу-то куда дела? – опешил Иван.

– Отрезала! Зачем мне коса, если я биться собираюсь? – зелёные глаза смотрели смело, веснушки отчаянно топорщились. – Я так решила, и ты мне не указ!

Иван вздохнул:

– Ежели ты решила, то слушаться будешь как миленькая! Что я говорю, то и будешь делать, поняла?

– Поняла! Что делать?

– Иди к бабушке Миронихе, помогай ей собраться.

– Иду! – Ариша убежала.

– Всё ей игрушки, дурочке, – опять вздохнул Иван.

– Иван Андреевич, ты умыться хотел, – осторожно напомнил о себе Василий. –Позволь помочь?..

– Ты, Василий Алексеевич, не в прислужники ли ко мне набиваешься? – внезапно потемнел Иван. – Дай напомню: я крещёная собственность помещика Зарецкого, взбунтовавшаяся, поднявшая руку на своего господина. Мой исход един – казнь. Ты сам предупреждал. А теперь вьёшься около меня, как щенок! – он схватил чиновника за горло, сдавил. – Зачем?!

– Восхищаюсь тобой, – просипел Василий. – Хочу настоящей жизни, брани, хочу смерти красной, на миру. Как я живу сейчас – не по мне. Тошно…

Иван убрал руку, остывая, Василий закашлялся, задышал.

– Дурень, – с сожалением сказал парень. – Меняешь сытую жизнь на кривую дорожку. Дурень.

Он зашагал к колодцу, Василий смотрел ему вслед.

– Что стоишь? – не оборачиваясь, позвал Иван. – Воды достань.

Смыв с лица и рук кровь, обрушил на себя несколько вёдер и встряхнулся.

– Пойдём, с Гаврилой познакомлю. Он покажет тебе карты и расскажет о нашем плане. Ты человек грамотный, может, что посоветуешь.

– А ты куда собрался? – сурово спросил здоровенный кузнец.

– Дело есть. Мигом обернусь!

Ваня свистнул, причмокнул, и красавец конь подбежал на его зов.

– Буянушка! – парень погладил его по морде и махом вскочил в седло. – Ждите! – крикнул и умчался.

– Ну, Василь Лексеич, будешь, что ли, карту смотреть? – буркнул кузнец.

– А? – Василий, смотревший вслед Ивану, обернулся. – Да, конечно.

Иван мчал по дороге, потеплевший ветер, бивший в лицо, мигом просушил и вновь растрепал волосы, хорошие штаны, которые с другой одёжей и сапогами справил ему Парфён Пантелеймоныч, высохли и приятно облегали тело. Но думы, чёрные думы не мог вытравить никакой ветер, ни выжечь красное солнце. Неотступные спутники, намертво въевшиеся в его мозг, отныне будут с ним навсегда…

Вот знакомый дом… Ваня спешился, похлопал по холке коня, бросил поводья, зная, что Буян ни за что не убежит, и несмелой рукой стукнул в дверь.

– Кто там? – почти сразу раздался женский голос.

– Это я, Арина Тимофеевна… Иван… – горло сдавило, сердце замерло.

Дверь открылась, и в проёме показалась Арина. Но вместо гордой, крепкой, быстроглазой женщины парень увидел перед собой высохшую, поседевшую старушку…

– Ванечка! – ахнула она и бросилась ему на грудь.

Плечи затряслись от рыданий. Ваня осторожно обнял её, погладил по голове и, бережно поддерживая, ввёл в дом, прикрыв дверь. Подождал, пока женщина успокоится и сама отпустит его.

– Ванечка, – повторила Арина, отстранившись от Ивана. – Я уж думала, никогда не увижу тебя!

Взгляд её заскользил по лицу парня, по его груди, она ахнула, увидев шрамы, и зажала рот ладонью.

– Бедной ты, бедной, что ж с тобой сделали… – покачала головой и посмотрела ему в глаза.

– Матушка Арина Тимофеевна, – тихо сказал он. – Я ведь на ваш суд приехал… Из-за меня Савва погиб в мучениях… И потому я места себе найти не могу …. Вот этими руками я мучителя его истребил, а брата своего, нечестивца, порешить не смог…

Ваню словно все силы оставили, он тяжело упал на колени.

– И никакой отрады это не принесло, – пробормотал. – Кровь Саввы на мне и вопиет она к отмщению… Матушка, накажите меня, накажите татя, смягчите муки…

Женщина медленно опустилась на пол рядом с ним:

– Знаешь, Ванечка, от боли этой никуда ты не денешься, как и я. Посмотри, что горе со мной сделало: я ведь в старуху превратилась!.. Моего сына, моего первенца, моего ясноглазого мальчика отобрали злые люди. Как жить теперь? Как деток растить? Никаких сил у старухи не осталось…

– Матушка, молю, не рвите душу, – Иван скрипнул зубами. – Свою вину вижу во всём! Во всём…

– Ну, сынок мой теперь в руцех Господа…

– Он покоит его на злачных пажитях и водит к водам тихим, – медленно сказал Иван. – Но как мне утишить душу? Как вам облегчить страдания? Не ведаю…

– Встанем, Ванечка, сядем за стол, – Ваня бережно помог ей подняться.

Женщина стала в молчании накрывать на стол, потом зашла за занавеску и чем-то зашуршала там. Иван наблюдал за ней и тихо радовался, что Бог дал женщине повседневные дела и заботы, позволявшие хоть ненадолго забывать о горе.

– Надень-ко рубаху, а то детей напугаешь, – уже другим тоном сказала она. – И снедать давай.

– Мне из ваших рук кусок в горло не полезет, – угрюмо сказал Иван. – Накажите, матушка…

– Как был неслух, таким же и остался, – проворчала Арина. – Не упрямься, ешь!

– Не буду… – Иван совсем потемнел, всё было много хуже, чем он предполагал: в доме, куда он принёс горе и страдание, отнял радость у матери, его приветили, за стол усадили…

– Ну, гляжу, ты иначе не уймёшься, – строго сказала Арина. – Хорошо, будет тебе наказание!

Иван вскинул на неё глаза.

– Стань мне старшим сыном, – твёрдо сказала женщина. – Верни мне радость, верни смех моих детей! Дай мне внуков!

Иван сглотнул:

– Убийцу хотите сыном назвать…

– Вот же упрямец! – Арина прихлопнула ладонью по столу, Ваня вздрогнул. – Я сказала, ты меня услышал! Не перечь матери!

Взгляд Ивана чуть посветлел: такой он впервые увидел мать Саввы.

– Воля матери для сына превыше Божьей, как я могу?

– Ванятка? – послышался голосок с печки.

– Из-за тебя, неслух, детей разбудила! – глаза Арины заискрились смехом.

– Где, где Ванятка?!

С печки, как горох, посыпались дети: Аксютка, Стёпка и Дашка с Пашкой. Розовые, встрёпанные ото сна, все как один льняные и голубоглазые, они облепили Ивана, забрались к нему на колени. Смотрели глазами Савки…

– Ваня, ты к нам навовсе приехал? – спросил, набычившись, Стёпка.

– Тебя давно не было! – повзрослевшая Аксютка смотрела непривычно серьёзно.

– Нет, мои хорошие, не насовсем. А давно не приезжал – так дела не отпускали!

– Барин? – вздохнула девочка.

– Барин, Аксюшенька, – Иван поцеловал её в вихрастую маковку.

– Ну, всё, дети, умываться – и за стол. А ты ешь, сынок, когда ещё домашней еды придётся отведать.

– Окаянные дни наступают, матушка, не поминайте лихом, приведёт ли Бог свидеться, – прощаясь, сказал Иван.

– Прощай, сыночек, Господь хранит тебя, а моё благословление с тобой, – Арина перекрестила его. – Нагнись-ко!

Иван склонил голову, и женщина надела ему на шею ладанку.

– Внутри святая земля, пусть сбережёт тебя для нас!

– Прощай, матушка, пока, ребятки!

– Вертайся, Ванятка, мы будем ждать тебя! – серьезно сказал Стёпка.

– Постараюсь, мои хорошие! – Ваня сгрёб ребят в охапку, расцеловал и наконец-то взмыл в седло.

Тронул коня, оглянулся последний раз на всё семейство, махнул рукой и помчался. На сердце было удивительно тепло и отрадно, словно его окунули в ключевую воду и разом смыли смрад, обиду и боль. Окаянный день разгорался…

Прискакав в поместье, Иван велел Сеньке выводить коня, а сам пошёл искать Гаврилу да Василия. Нашёл в кабинете, они рассматривали карты, разложенные на столе.

– Ну что? – спросил. – Что думаешь?

– Да вполне разумно, Иван Андреевич. Ты, как я понял, вознамерился вести крестьян через смоленские да могилёвские леса?

– Так. В польские пределы пойдём! – Иван хлопнул по карте ладонью.

– А может, через Тверь, Псков да к финнам?

– Не пойдёт. Расстояние больше. Да там крестьяне бунтуют, власть настороже. А в Польше нет рекрутчины, повинностей, никто не волен измываться над людьми.

– Да ты откуда знаешь? – удивился Василий.

– Знаю, – сказал, как припечатал. – Дядя Гаврила, собирай народ, надо поговорить.

– А помещика куда? – мрачно спросил кузнец. – Уж сколь времени там висит.

– Да… – Иван нахмурился. – Пусть снимут, отнесут в его покои… А бабушке Миронихе скажи, пусть раны его врачует. Скажи, я попросил!

Лицо парня исказилось, он глубоко задумался, потом, словно пробудившись, стукнул кулаком по столу.

– Ты! – обратился к чиновнику. – Идём со мной!

Василий, вздрогнув, повиновался. Они пришли в барак рядом с конюшней. Иван открыл сундучок, порылся там и бросил ему одежду.

– Что это?

– Переодевайся, так ходить тебе негоже.

Молодой человек оглянулся:

– Прямо здесь?

– Ну, а где? – губы Ивана дёрнулись в ухмылке. – У нас вся жизнь на миру! Поспеши!

Привалившись к стене и скрестив на груди руки, наблюдал, как покрасневший чиновник раздевается до исподнего и надевает мужицкую одёжу, оправляясь и обдёргиваясь. Подошёл вплотную:

– Не передумал ещё?

– Нет! – взгляд Василия был по-прежнему твёрдым.

– Сапоги почисть! – ухмылка стала шире.

– Кому? – чиновник откровенно смешался.

– Как кому? – ехидно сказал Иван. – Мне, конечно! Запылились, пока скакал!

– А… это… сейчас… – уши запылали огнём.

Василий опустился на одно колено и застыл. Пока он собирал мысли, разбежавшиеся прусаками в разные стороны, Иван поставил ногу ему на колено:

– Ну, что замер? Давай!

– А… чем?.. – чиновник не поднимал взгляд, ему было неимоверно стыдно.

– Рукавом своим, да побыстрее! – резко прозвучал приказ.

Василий протёр один сапог, потом другой, встал. От жгучего стыда не мог поднять взгляд.

– Что ещё сделать, Иван Андреевич? – запинаясь, пробормотал.

– Пока ничего. Понадобишься – позову. Иди отсель.

Не поднимая головы, проскочил мимо Гаврилы, вошедшего в барак, и остановился, прислонившись к стене. Обидные слёзы набежали на глаза, прижал их рукавом:

– Зачем он так?!

– Ты, гляжу, помыкашь им вовсю? – недовольно проворчал кузнец. – Ой, гляди, Ванька, не скурвись! Власть почуял, парень? Забыл ужо, как сам тута валялся?

– Да какая власть, дядя Гаврила! Отвадить его хочу! Зачем он сюда лезет?! Добром просил – не понимает, припугнул – сызнова нет! Пусть теперь унижений хлебнёт полной чашей, может, тогда уразумеет, что тут ему не место!

– А ты, Ванятка, за человека не решай! Мабудь, евонная душа требует? Откуль мы знам, что у ево в нутрях-то творится? Охолони, парень, не мельтеши!

– Пойдём к людям, дядя Гаврила! – вздохнул Иван. – Говорить пора.

Собравшейся на заднем дворе челяди толково и внятно объяснил, что и как. Сказал, что надо уходить, пощады не будет никому – ни тому, кто с дубьём бегал, ни тому, кто в сторонке стоял. Уходить надо всем, и чем быстрее, тем лучше. Идти придётся долго, прячась по лесам. Но когда придём в Польшу – будем вольны делать что пожелаем, там жизнь иная.

– Так что собирай свой скарбишко, народ честной, будем выступать! – завершил свою речь. – Только ещё одно… Поведёт вас Гаврила, он знает места хорошо, всё исходил здесь пёхом, а я нагоню маненько попозжей. Дело есть. Ежели кто из парней возжелает мне помочь, пусть подойдёт.

Люди, ошарашенные, сбитые с толку, чуть постояли и разошлись. Многие слова Вани казались им небылью, сказкой, они, пожалуй, и не поверили ему до конца, но… попасть под свирепую расправу не хотелось никому…

– Шея-от толста, да верёвка не проста, – вздохнул старый Аким.

К Ивану подошли молодые мужики. Как он и ожидал, тут были все подручные кузнеца – Нефёд, Степан, Григорий, молодые конюхи Матвей и Сенька, Сенька-казачок, Петька да Пахомка – сапожники новенькие, несколько псарей, Кузька-писарь – всего чуть боле дюжины. Василий Алексеевич молча стал рядом. Иван бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал.

– Ванятка, что за дело, сказывай, – подал голос Нефёд, остальные стояли, молча глядя на своего главаря.

– Богопротивное, – сурово ответил Иван. – Скажу враз: замыслил убийство. Душегуба одного. Не могу позволить ему по земле ходить.

– Убивцами нас хошь сделать? – спросил Сенька-казачок.

– Нет, Сеня, сам убью, – без улыбки сказал – Иван. – Но вы будете пособниками.

– Это не барина ль тово? – проницательно спросил Нефёд.

– Его. Ходит, землю пакостит, а у меня душа выворачивается! – сверкнул глазами Иван. – Пока не убью, не будет мне покоя! Не согласен кто – сразу идите с Гаврилой. Ежели что, один справлюсь!

– Не один, Иван Андреевич, – тихо сказал Василий.

– Чевой-то он тут делает? Барин энтот? – сдвинул брови Нефёд.

– А это не барин, это слуга мой, Васька. Верно ли я говорю? – язвительно спросил Иван.

– Дда, – поперхнулся Василий.

– Иди самовар нам вздуй, чай, сможешь? – небрежно бросил Иван, не глядя на вспыхнувшего чиновника.

– Смогу, Иван Андреевич, – пробормотал он.

– Ну, давай бегом, а то получишь на орехи! – повернулся к Василию спиной.

– Ванюха, мы с тобой! – почти хором сказали Петька и Пахом.

– Вас, ребята, барин недавно купил?

– Ага. Сначала нас купил, посля ты появился. Мы у свово барина во как хлебнули! – постучал по горлу один из парней повыше, Петька.

– Да, горюшка нахлебались – до конца дней хватит, – угрюмо подтвердил Пахом, не такой высокий, но пошире в плечах. – Мы с тобой.

– Мы тоже, – нестройно ответили другие.

Молодые мужики испытывали совершенно новые, незнакомые чувства, оттого что им приходится принимать решения, распоряжаться своей судьбой. Сама возможность сказать да или нет наполняла их силой, будоражила кровь. Глаза светились уважением и преданностью своему вожаку. Иван и так был на голову выше их всех, ореол мученика окружал его, сейчас же он стал для них, как для Василия Алексеевича, чуть ли не воплощением Бога на земле. Они готовы были служить ему беспрекословно.

– Иван Андреевич, – подошёл Василий. – Чай готов.

– Молодец! – Ваня хлопнул его по щеке. – Пошли, парни, в господской столовой чай будете пить!

Мужики, впервые попавшие в барский дом, оглядывались, разинув рты, и так были похожи на семейство медведей, оказавшихся на приеме во дворце, что Иван не мог сдержать улыбки. Василий тоже улыбался. Увидев это, Ваня, недолго думая, отвесил ему неслабого леща:

– Хорош скалиться! Чаю наливай! – и смотрел, как его новоиспечённый слуга, потирая ухо, подаёт парням чай, предлагает сахар, сушки, варенье, бублики.

– Кузя, ты со мной пойдёшь, а ты убери тут всё! – приказал Василию.

– Хорошо.

– Не хорошо, а слушаюсь! Повтори!

– Слушаюсь, – покорно сказал Василий, даже веснушки его как будто загорелись на пожаром вспыхнувшем лице.

– Ванюха, мы тоже пойдём! Благодарствуй за угощенье! – за всех сказал Нефёд.

На Василия ни один из них не посмотрел, всем словно было неловко. Всем, кроме Ивана.

– Сходи к Фросе да спроси у ней квасу брусничного, скажи: я прошу, – последовал следующий приказ.

– Слушаюсь, – тихо сказал Василий.

– Молодец, понятливый! – и Иван, отвернувшись от него, ушёл в покои барыни, где отлёживался после наказания его сводный брат.

– Не уступлю! – сердито сказал ему вслед Василий и пошёл искать стряпуху.

Александр Андреич лежал и стонал. Несмотря на то что его раны обработали и перевязали, ему казалось, что он поджаривается на сковородке, причём ни разу в его голову не закралась мысль, что он был несправедлив и жесток, принося своим крестьянам подобные страдания. Он жалел только себя самоё и упивался своими страданиями и, конечно же, исходил злобой, придумывая наказания для своего наглого раба.

– Я тебя на части порву, четвертую, шкуру живьём сдеру! – шипел, как гадюка, которой придавили хвост.

– Здравствуй, братец, как чувствуешь себя? – улыбаясь, вошёл Иван.

Саша, испепеляя его взглядом, молчал.

– Зря ты так. Всё равно сделаешь то, что мне надо. А надо мне, мин херц, чтоб ты со мной поехал завтра к твоему другу Болтову и уговорил его ехать с тобой сюда. В гости. Придумаешь причину. Гарем обновил или чего ещё выдумаешь. Понял?

– Пошёл ты, ублюдок! – прошипел Саша.

– Это ты не подумавши сказал, – Иван присел на кровать рядом с помещиком. – Я повторяю свой вопрос: понял?

– Гад, скотина, мерзавец! – заплевался тот.

– Вижу, не понял. А так? – Ваня вывернул ему руку, заломил локоть, отодвинул повязку и ткнул пальцем в открывшуюся рану.

Помещик закричал и задёргался. Иван глубже вонзил палец.

– Больно, больно! – завизжал Саша.

– Знаю, что не сладко.

– Перестань, перестань! Согласен!!

– Славно, – сказал Иван, отпустил хозяина и продолжил. – Сейчас же ты подпишешь мою вольную и дарственную на половину поместья. Кузя, пиши!

Иван продиктовал необходимый текст, писарь красивым, грамотным и аккуратным почерком всё записал, просушил, растопил на свечке сургучовую палочку. Иван поставил печать фамильным перстнем Зарецких, который снял с пальца сводного брата, и подсунул ему документ:

– Подписывай!

Саша со слезами на глазах подписал.

– Ну, вот мы с тобой и равны в правах, братец! – констатировал Иван. – Имущество потом поделим. По-братски, верно? А сейчас отдыхай, ты мне завтра здоровым нужен. Кузя, позови Варю, пусть она его посмотрит, да скажи Нефёду, надо стражу выставить, мало ли чего!

Иван прошёл в покои своего бывшего господина сел в его кресло и задумался, разглядывая вольную. На сердце особой радости не было. Пока всё шло, как он предполагал, но в любой момент завтра всё могло перемениться.

– Судьба-злодейка… – прошептал.

– Ты что-то сказал, Иван Андреевич?

– Вот назола, – проворчал Иван. – Ты всё здесь, Васька?

– Да, я квас принёс.

– Поди сюда.

Молодой человек подошёл. Фигура его была понурой, но зелёные глаза по-прежнему упрямыми.

«Кто кого», – подумал Иван, рассматривая пристыженное лицо парня.

– Спать будешь тут, – указал. – Вдруг мне ночью квасу захочется.

Василий посмотрел на узенькую лавку вдоль стены и сглотнул.

– Как скажешь, Иван Андреевич, – тихо прошептал.

– А сейчас сними сапоги, – бросил ноги вперёд. – Устал как чёрт.

Иван закинул руки за голову и уставился на чиновника. Тот опять загорелся как маков цвет, опустился на колени и начал стаскивать сапоги. Размотал портянки. Иван со вздохом пошевелил освободившимися пальцами.

– Иван Андреевич, – Василий посмотрел на него снизу вверх. – Я ведь понимаю, зачем ты это делаешь. Можешь помыкать мной, как тебе угодно, но я не уйду! – заключил твёрдо.

Иван, мгновенно собравшись, подтянув под себя ноги, наклонился к нему:

– Сколь угодно будешь глотать?!

– Я принял решение, – упрямо, не отводя взгляд, ответил тот.

– Ну да, ты ведь вольный! – с издёвкой сказал Иван. – Это нам, смердам, впервой решение принимать, мы с молоком матери покорство всосали! А тебе не привыкать за других распоряжаться!

– Ты ничего обо мне не знаешь, – не уступал Василий. – У меня судьба тоже не сахарная была! Я сирота, и чего только в этой жизни не нахлебался! И слуг у меня нет и не было никогда. Все дядюшкины. И если тебе нравится надо мной измываться – пожалуй! Вытерплю! Только я думал, что ты, Иван Андреевич, своей спиной познавший господскую милость, не таков!

– А каков?! – рявкнул Иван. – Каков я должен быть?? Добреньким? Мягоньким?!

– Справедливым! И милосердным! – отрезал Василий, не отводя взгляд. – Я почитал бы величайшим счастьем назвать тебя своим братом, потому что нет у меня никого, кроме дядьки, на этом свете! Потому что восхищаюсь твоими достоинствами, готов разделить с тобой на равных судьбу, принять твою боль на свои плечи! А ты раба из меня хочешь сделать, каким сам был!

– И сделаю! – разозлился вконец Иван.

– Делай! – сверкнул зелёными глазами Василий.

Вскочил, отвесил демонстративный поклон:

– Слушаюсь, барин! – ушёл, улёгся на лавку, отвернулся лицом к стене.

– Что за баран! Навязался на мою голову! – сердито, но уже остывая, сказал Ваня, видя, что ему никак не удаётся сломить сопротивление молодого чиновника. – Дядька, небось, по тебе все глаза проглядел…

– У него Дуня, лекарка твоя, – буркнул, не поворачиваясь, Василий. – Он обо мне и думать забыл.

– Василий Алексеевич… – тот не реагировал.

– Василий Алексеевич, – Иван потрепал его по плечу. – Ну, прости меня, дурня, думал, как лучше делаю…

– Точно ты Ванька-дурак, правильно тебя назвали! – огрызнулся Василий.

– Ну, поругайся, поругайся, – заулыбался Иван. – Давай замиряться!

Василий обернулся, посмотрел на руку, которую протягивал ему парень, перевёл взгляд на улыбающееся лицо, и вскочил:

– Не шуткуешь?!

– Нет, брат, мир!

На следующий день, в полдень, к поместью Болтова Николая Павловича подъехала запряжённая четвернёй карета. Из неё вышел молодой сосед – помещик Зарецкий, за ним чиновник официального вида в строгом сюртуке, застёгнутом на все пуговицы.

– Добрый день, Александр Андреич! – направился к нему Болтов. – Какими судьбами?

– Здравствуй, Николай Палыч! Позволь представить тебе моего друга, Коновалова Василия Алексеевича, чиновника из московского департамента.

– Здравствуйте!

– Очень приятно!

Молодые люди обменялись поклонами.

– И каким ветром вас занесло сюда? – Болтов с любопытством уставился на Василия Алексеевича.

– Да причина самая прозаическая, – небрежно ответил чиновник. – Мне, видите ли, пожаловали небольшое такое поместье с крестьянами, а я человек неопытный, вообще не представляю, с какого конца за дело браться. Хорошо, Александр Андреич сказал, что есть у кого опыт перенять, и к вам привёз. Так что, будьте уж любезны, Николай Палыч, уделите мне хоть сколько-нибудь своего времени и расскажите, как у вас тут всё устроено.

– С огромным удовольствием, Василий Алексеевич, вы, я вижу, человек светский, расскажете, какие новости в столице? А то в нашу глухомань всё приходит с опозданием хорошо если на неделю! – Болтов взял гостя под руку и повлёк за собой, но вдруг остановился и спросил у Зарецкого. – Кстати, Александр Андреич, как там твой смутьян поживает? Не помер ещё?

– Да сам посмотри! Ванька! – помещик махнул рукой.

– Чего изволите, барин? – Иван подбежал, поклонился и стал, утупив взгляд.

– Я же тебе говорил, Зарецкий, эти твари живучи, а ты мне не верил! – Болтов внимательно рассматривал парня. – Ну что, холоп, хорошо живётся у барина?

– Благодарствуйте, всем премного доволен, – не поднимая головы ответил Иван.

– Ну, то-то! Говорю тебе: учить их надо! Только так добьёшься послушания, верно, холоп?

– Благодарствуйте за науку, барин.

– А что это ты за спину держишься? – неожиданно спросил Болтов у Саши. – Заболел, что ли?

– Да нет, – отмахнулся тот. – Растрясло, пока ехал…

– Ты что это барина своего по ухабам вёз? – грозно нахмурился Болтов. – Александр Андреич, а давай его высечем? Авдейка будет рад продолжить знакомство…

– Николай Палыч, – вмешался чиновник. – Давайте эти развлечения в другой раз! Ей-богу, времени мало!

– Ну, ладно, пойдёмте, гости дорогие, покажу всё как есть! – помещик быстро переключился на столичного гостя.

Иван подошёл к парням, ждавшим его около кареты.

– Ну, что? – тихо спросил Нефёд.

– Да ничего, обошлось, – так же тихо ответил Ваня. – Коней не распрягайте, говорите, что барин не велел. Ждём.

– Николай Палыч, теперь пожалуйте ко мне в гости, прошу вас! – обратился к соседу Зарецкий.

– Нет, не могу, дел сегодня много, – с видимым сожалением отказался Болтов.

– Такая возможность в картишки перекинуться со столичным гостем! – настаивал Саша. – У меня и одалисочки новенькие появились. Свеженькие, молоденькие!

– Сколько лет?

– Как вы любите, Николай Палыч, только-только тринадцать стукнуло!

Болтов задумался, заметно было, что он колеблется между делами и весьма приятным развлечением. Сладострастие взяло верх.

– А, чёрт возьми, поехали! Дела обождут! Только, Зарецкий, поедем на твоей карете, моя поломалась нынче.

– Что за разговор, Николай Палыч, конечно! И обратно вас доставим в лучшем виде!

Господа погрузились в карету, Нефёд и Григорий встали на запятки, Иван запрыгнул на козлы.

– Трогай! – скомандовал Александр.

– Только гляди у меня, по кочкам не гони! – крикнул Болтов. – А то покажу тебе, где раки зимуют!

– Слушаюсь, барин, – Иван махнул вожжами и лошади, ударив копытами, пошли.

– А где уж вам поместье презентовали? Запамятовал? – поинтересовался Болтов.

– Да недалеко от Москвы, – сказал Василий. – Васино, сельцо такое, не слышали?

– Нет, к сожалению.

– Васино, – повторил, улыбаясь, чиновник. – Точно для меня!

Помещики захохотали.

Отъехав не так далеко от поместья, несколько вёрст, карета затормозила и остановилась.

– Что там? – крикнул Саша.

– Упряжь надо маненько подтянуть, разболыхалась, – ответил кучер.

Послышалось движение, дверца кареты распахнулась.

– Пожалуйте, господа хорошие, выходите! – Иван широко улыбался.

За спиной его стояли Нефёд и Гриша.

– Это что ещё такое, Зарецкий?! Как понимать?! – Болтов пришёл в негодование.

Александр молчал.

– Выходи, барин, – басом проворчал Нефёд. – А не то вытащу!

– Бунтовать вздумали?! Скоты! Да я вас! – Болтов потащил из-за голенища плётку.

– Выходите, Николай Палыч! – услышал голос Василия Алексеевича, поднял голову и увидел направленный на себя ствол пистолета.

Замер. Не поверил. В глазах метнулись испуг и недоверие.

– Как?! Ты с ними??

– Выходите, – повторил чиновник, указав дулом на дверцу кареты.

– Зарецкий?! Ты что молчишь?! – Болтов обернулся к соседу.

Тот сидел, зажав руки меж коленей и опустив взгляд. Молчал.

– Долго ждать-то?! – Нефёд протянул длинную руку, ухватил помещика за рукав и выволок его из кареты.

– Василий Алексеевич, последи за ним, пока коней распряжём, – велел Иван.

– Ты?! Ты???! – помещик подавился слюной, испепеляя взглядом Ивана.

– Нефёд, рот ему заткни, не хочу визги слушать! – поморщился парень.

Огромный кузнец молча сунул в рот помещику какую-то тряпку и нажал ему на плечи:

– Сиди здеся.

Григорий вытащил из кареты Зарецкого и привязал его к колесу кареты. Глаза Болтова, казалось, готовы были выскочить из орбит, лицо стало красным, он мычал не переставая, старался вытолкнуть кляп. Иван тем временем выпряг лошадей и с помощью Нефёда закрепил на них прочные палки.

– Ну что, барин, – подошёл к помещику. – Готовься к смерти. Сейчас сам узнаешь, каково это – на дыбе. Разденьте!

Григорий и Нефёд мигом содрали с барина верхнюю одежду, как кожуру с гнилой картошки. От ошеломляющего ужаса Болтов не сопротивлялся, он тихо стонал, мычал, по красному лицу катились слёзы. Мужики привязали к его ногам и рукам верёвки, накрутив их до локтей и коленей, и закрепили на лошадях, направив их в противоположные стороны. Помещик оказался растянут, как на дыбе. Пока он просто лежал, подёргиваясь от смертной жути. Пот градом сыпал с лица. Иван подошёл к нему и вытащил кляп:

– Страшно тебе? Мне тоже страшно было. И всем твоим крестьянам, которых ты «учил уму-разуму»! – гнев постепенно охватывал его, становясь физически ощутимым. – Никогда не думал, что с тобой подобное может произойти?! А зря! Мельницы Господни мелют медленно! – яро воскликнул он. – Погоняй, ребята!

Все четверо принялись нахлёстывать лошадей, они рванулись, верёвки натянулись, и тело помещика поднялось над землёй. Болтов закричал, крик его был невнятным и душераздирающим. Александр, вытаращивший в ужасе глаза, бормотал молитву. Парни продолжали хлестать коней, плоть не поддавалась, суставы и связки трещали, но держали тело. Помещик вопил, пока не сорвал голос, потом стал сипеть. Саша закатил глаза и потерял сознание. Спустя вечность Иван крикнул:

– Хватит!

Мужики остановились, кони подались назад, тело помещика, обмякшее, обездвиженное, упало на землю. Он тихо стонал. Иван взял у Василия пистолет, подошёл к Болтову, закрыв собой солнце.

– Да умрёшь ты без покаяния, – с этими словами выстрелил помещику в лицо.

Опустил руки, пистолет выпал из ослабевших пальцев. Иван пошатнулся и сел рядом с трупом. Нечеловеческое напряжение всех сил, поддерживавшее дух, оставило его. Василий торопливо подбежал к названому брату, опустился рядом и обнял его за плечи:

– Ваня, ты что?!

Иван плакал.

– Ваня, успокойся, что сделано, то сделано. Он поплатился за всё, а ты отомстил.

Парень всхлипнул и утёр слёзы.

– Отомстил, – встал, пошатываясь, взглянул в тревожные зелёные глаза. – Ничего, Васятка, не боись, выстоим! – похлопал друга по плечу, постепенно приходя в себя.

– Ребята, зарыть его надо, а то найдут, – сказал почти нормально.

– Сделам, Ваня, сделам всё! – отозвался Нефёд.

– А барин-то наш опять обделался! – хохотнул Григорий, показывая на мокрые штаны Саши.

Парни на удивление спокойно восприняли казнь помещика. Василий позже объяснил это для себя тем, что они, как и он сам, всецело положились на Ивана, безоговорочно приняв его право решать за них, отдав в его руки свою волю…

Правосудие было завершено. Труп Болтова зарыли, землю над его могилой разровняли, так что даже никакого намёка не осталось на погребение. Зарецкого погрузили в карету, подручные кузнеца сели туда же. Иван взял вожжи и тронул лошадей. Василий устроился рядом. Они ехали не торопясь, покачиваясь высоко над землёй.

– И что теперь, Иван Андреевич? – глядя на друга, спросил чиновник.

– А теперь – воля! – улыбнулся Иван. – Слово-то сладкое какое, чуешь? Воляааааа! – закричал он во всё горло.

Звук полетел по широкой степи и затерялся в перелесках.

– Воля, парень! – толкнул Василия в плечо. – Лесами пойдём, нас никто там не найдёт. Выведу людей!

– А с этим своим что делать-то будешь? С братом?

– Придумаю что-нибудь, – отмахнулся Иван. – Главное дело, люди Болтова теперь государевы станут, всё лучше, чем под началом такого ирода мучиться.

– А Пульхерия Ивановна? – помолчав, спросил Василий.

– Пусенька? – мягко переспросил Иван, и лицо его осветилось. – Это душа моя! Ты не представляешь, Василий Алексеевич, какая она! Крохотная, как пташка малая, в чём душа держится, но отважная и сильная. Ежели б не она, я так бы и сидел за этим барином. Она меня с колен подняла. Она и Савва… – тихо добавил. – Она выдюжит. Весточку пошлю с оказией. Ничё, выдюжит! – твёрдо сказал. – Да чтой-то мы с тобой плетёмся, как на похоронах?! – озорно глянул на Василия, привстал, тряхнул поводьями и громко, во всё горло крикнул:

– Эй, залётные! Погоняй!!

Кони повели ушами и рванули вперёд. Карета, запряжённая четвёркой, оставляя следы в дорожной пыли, понеслась во весь дух.

КОНЕЦ

Примечания

1

Стихи автора книги

(обратно)

2

В дореволюционном Симбирске было 33 церкви (10 приходских и 23 домашних), два монастыря. К началу сороковых годов сохранилась лишь небольшая Воскресенская церковь на кладбище. В сильно искаженном виде дошли до нас еще 4 храмовых здания: церковь во имя иконы Божьей Матери «Неопалимая купина» (выполняющая ныне роль кафедрального собора), Воскресенская (Свято-Германовская) церковь, церковь во имя Схождения Святого Духа на апостолов при бывшей чувашской учительской школе и Кирилло-Мефодиевская церковь при бывшем духовном училище.

(обратно)

3

Слова и музыка автора книги

(обратно)

4

Слова и музыка автора книги

(обратно)

5

Источник фото: личный архив автора

(обратно)

6

Слова и музыка автора книги

(обратно)

7

Документальных свидетельств о торговле на ярмарках Симбирска людьми автор не нашёл, но, учитывая общий дух времени, можно с уверенностью сказать, что подобное имело место быть.

(обратно)

8

Рисунок автора книги

(обратно)

9

Каждый несёт свой крест

(обратно)

10

Бог всегда со мной

(обратно)

11

Стихи автора книги

(обратно)

12

Братья имеют в виду, конечно же, Александра Николаевича Радищева, чувствуя, что стихи Вани напитаны таким же бунтарским духом.

(обратно)

13

Никола́й Ива́нович Новико́в (27 апреля (8 мая) 1744 – 31 июля (12 августа) 1818) – русский просветитель, журналист, издатель, критик и общественный деятель, мартинист, собиратель древностей, одна из крупнейших фигур эпохи Просвещения в России.

(обратно)

14

Ива́́н Петро́вич Турге́нев (21 июня (2 июля) 1752 – 28 февраля (12 марта) 1807) – директор Московского университета, масон из кружка Н. И. Новикова. Отец знаменитых братьев Тургеневых -Александра и Николая. Действительный тайный советник.

(обратно)

15

Пётр Степанович Дехтерев, полковник, самый активный член Канальского цеха

(обратно)

16

Так в кружке заговорщиков называли императора Павла I

(обратно)

17

Девиз заговорщиков Канальского цеха

(обратно)

18

Слова и музыка автора книги

(обратно)

19

Слова и музыка автора книги

(обратно)

20

Слова и музыка автора книги

(обратно)

21

Слова и музыка автора книги

(обратно)

22

Тут граф был не совсем прав: деятельность Доргобужского кружка, или Канальского цеха, вполне можно назвать предшествием общества декабристов, ведь замышляли они смещение Павла I с престола, а Каховский был настроен весьма радикально и был не против самых крайних мер. Но в июле 1798 года, то есть буквально через пару месяцев после знакомства братьев Киндяковых с Иваном, кружок был разгромлен благодаря великолепной работе генерала Фёдора Ивановича Линденера. Все участники заговора были исключены с военной службы и отправлены на вечное поселение в Сибирь. Петра Киндякова сослали в Олёкминск, Павла – в Тобольск.

Впрочем, ссылка продолжалась недолго: 12 марта 1800 года Павел I был-таки убит высокопоставленными заговорщиками, официальной причиной смерти был объявлен апоплексический удар. После смерти императора отставной полковник Киндяков получил помилование и перебрался с семьёй в Винновку рядом с Симбирском. В гостях у Киндяковых бывали Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, Н. М. Языков. Семейство принимало активное участие в общественной жизни города.

Павел Киндяков также вернулся из ссылки, но дальнейшая его судьба неясна: он был убит, и дата смерти неизвестна.

(обратно)

23

И.А.Гончаров «Обыкновенная история»

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

*** Примечания ***