Одежда — церемониальная [Богомил Нонев] (fb2) читать онлайн

Одежда — церемониальная

Эту книгу я писал в будни, прожитые с близкими сердцу людьми. Это — их книга, наша книга.

Pour présentation (pp)^[1] ВОСХОДЫ И ЗАКАТЫ

Часы одиночества принадлежат ранним утрам. В большом парке нет росы, а есть зеленые воды, струящиеся с пышных роз, с тамариксов и алеппских сосен. В это время даже птицы еще спят. Не спит только тихая грусть. И это не так плохо.

Мой взгляд блуждает над землей, укутанной грузными темными облаками. Скоро они лопнут, не выдержав тяжести булькающей в них воды, и тогда потекут к морю буйные реки, потеряются берега и люди, небо и земля, прошлое и будущее.

Сейчас я не вижу моря, но знаю, что ранний предутренний бриз слегка морщит синюю ширь, а где-то высоко над ней, за облаками, слышен словно гул преисподней — это Борей, могучий ветер, что прилетает с севера.

Кипарисы на фоне темных облаков кажутся еще зеленее, сейчас они особенно молчаливы и задумчивы. Будто со снисхождением смотрят на меня, неприятно-горделиво, устремив в небо свои стройные стволы, и кажутся неприятно молодыми, несмотря на свой высокий рост, и неприятно чужими стоят над людьми и домами.

Восток розовеет, потом светло-рубиновый цвет переходит в чистое сине-зеленоватое сияние. Позже небом завладеют серые дождевые тучи, ветер и одиночество. Они скроют наше бедное солнце, которое и без того видишь все меньше из-за туч, из-за городских дымов, из-за того, что все реже поднимаешь глаза к небу.

В доме напротив горит свет. Там всегда до самого рассвета горят лампы под темно-красными абажурами, окна будто залиты кровью, и от этого еще мрачнее кажется утро, в которое многие, наверное, и не увидят света, многие проснутся с двойным грузом забот, многие легко стряхнут с себя случайное раскаяние.

Я смотрю на огненный диск солнца: оно чуть показалось над горизонтом. Красный свет в доме напротив гаснет. Звучнее становится песня птиц, сидящих на резных листьях пальм. Из моего окна видна влажная зеленая земля, а на ней — лиловые капельки крошечных фиалок. Разве что с ними поговорить — люди еще спят…

Потом начнется день…

А мой день — принадлежит канцеляриям и гостиным.

Он спрессован между синими корочками маленькой записной книжки, где обозначено, в котором часу я соберу служащих посольства на пятиминутку, какие кому указать «шпаргалки», кроме того пора, наконец, уточнить почасовой график пребывания в этой стране нашей делегации. Потом я сделаю визит послу X., а в 11 часов буду принимать посла Y. Причем с этим визитом нужно уложиться в полчаса, потому что после этого я должен побывать у шефа консульского отдела — надо оформить транзитный перелет нашего самолета, потом домой — на четверть часа, не больше, чтобы не опоздать на обед, который устраивается по случаю отъезда коллеги.

Я буду ждать вечернего часа, который обещает немного отдыха и одиночества. В этот час я отправлюсь по черному асфальту шоссе на север, к лесистому холму, откуда видны обширная зеленая равнина и синеющее море. Тяжелые серые тучи снова выплывут из-за горизонта, прижимая свет к земле.

Тогда свет становится другим, он сгущается, излучает яркие краски и полутона, поет в тесном пространстве между земной твердью и отгороженной облаками синевой. Этот свет проникает в брошенную у дороги разбитую машину, в каждое дерево, в каждый камень, в стоячую воду в ямах вдоль шоссе, и некрасивое становится светлым, лучистым и многоцветным. Кажется, что свет так насыщает предметы, землю, дома, что они сами начинают излучать его вверх, к серым, хмурым и рваным облакам, и те постепенно бледнеют, белеют и начинают походить на изношенную и застиранную одежду, давно уже потерявшую цвет, и наконец тают, чтобы зазвучала синева, которая связывает море и небо, воду и воздух, рыб и птиц…

Невозможно придумать ничего больше и лучше природы. Эти небеса, эти переливающиеся тона, это фантастическое богатство красок я видел у художников Возрождения. Великое мастерство их, наверное, еще и в том, что они воспроизводили моменты природы, которые, кажется, невозможно передать в живописи. Их картины звучат как воплощение физической жизненности, душевной чистоты и светлой гармонии…

Смеркается. Фары машин бороздят черную полосу асфальта. Смотрю на часы. Пожалуй, пора домой; на столе меня ждет приглашение: посол X с супругой приглашают меня и супругу «…de leur faire l’honneur de venir à un diner le jeudi, 18 septembre, 197…»^[2]

Действительно, пора…

CRAVATE NOIRE^[3]

Я повязывал черную бабочку на крахмальную рубашку, подчиняясь горькой неизбежности, и думал о тех временах, когда для меня и моих друзей смокинг был чисто литературным понятием.

…Не помню, куда мы шли с Павлом Вежиновым, и по дороге я убеждал его дать рассказ в журнал Георгия Цанева «Изкуство и критика». Есть у меня, сказал он, одна история со смокингом. Если ты сам ею доволен, отозвался я, давай сюда, я отнесу.

Он полез во внутренний карман пиджака и вытащил пачку тетрадных листков, вид которых никак не соответствовал представлению об элегантном вечернем костюме. Павел всегда был небрежен и в одежде, и к рукописям. В те времена он еще не отстукивал свои рассказы и романы на машинке, а унизывал прямоугольники листов рядами острых букв, которые, ко всеобщему удивлению, можно было читать. Но насколько я помню, каждый раз, когда он давал рукопись, она была надлежащим образом помята, хотя закончена была только предыдущей ночью.

А история со смокингом вошла в его первый серьезный сборник рассказов. Юноша и девушка. Бал. Вечерние костюмы. Драматические диалоги. Классовая непримиримость. Разрыв. В общем, получилось неплохо.

Тогда в литературной моде царил голубой цвет: голубые сумерки, голубые здания, голубые герои, голубое-преголубое море, и вдруг в этом сводящем с ума море синьки появился четкий черный смокинг с большими шелковыми отворотами. Чудесно!

Георгий Цанев больше всего любил Илию Волена и Стояна Загорчинова, но проза Вежинова ему понравилась. И Павел стал писать больше.

История со смокингом потянула за собой другие воспоминания тех же дней. Кафе «Средец». Постные кебабчета и кислая «гымза» у бай Митко на улице Витоша. Литературные вечера в квартальных клубах. Споры о социалистическом реализме — так ли его надо понимать или иначе. «Чапаев» в кино «Глория». Вылазки на Витошу и доклады о международном положении. А между тем приближалась война…

Человек любит постоять у кладезя воспоминаний. Он смотрится в него и видит себя самого и своих друзей по-новому. Может быть, лучше или хуже, чем было на самом деле, но обязательно по-иному. И что бы ни говорили, вовсе не случаен каприз памяти, и тебе вспоминается не что попало. Может быть, здесь кроется глубокое сознательное или неосознанное желание увидеть себя сильным, добрым, умным, справедливым, возродить в душе рыцарскую отвагу молодых лет, обнаружить в себе уже в те давние времена глубокие интеллектуальные и эстетические залежи, чтобы подкормить усыхающее древо самолюбия.

А может быть, уходя в воспоминания, мы тем самым боремся со смертью; как будто былое даст нам заклинание против этой злой неизбежности и заставит ее отступить. Не потому ли мы с таким ожесточением зарываемся в прошлое, которое уже успели забыть, ищем его на страницах газет и писем, его неискушенная чистота разглаживает морщины засыпающей совести и — кто его там знает, что и как именно было в нашем прошлом, важнее то, каким мы хотим его видеть. Ну, не совсем. Пожалуй, память поступает как профессор рисования, который берет работу своего ученика, добавляет кое-где несколько штрихов, здесь затушует, там подправит профиль — и портрет получается уже другой. Невольно приходит на ум книга мемуаров одного нашего писателя, которую я недавно читал…

И вдруг я слышу:

— Ты всегда сделаешь так, чтобы мы приехали последними. Что такое случилось с галстуком?

Да, с галстуком-то абсолютно ничего не случилось…

— Я готов!

В последние два года лишь немногие послы устраивают обеды, указывая в приглашении не только традиционное RSVP, но и «Smoking. Robe longue». Ну, что же. Отвечать, конечно, не нужно, поскольку само приглашение — итог заранее востребованного согласия (и потому на карточке эти четыре буквы зачеркнуты и вместо них проставлены другие — p. m., то есть «в напоминание» о том, что я обещал присутствовать на обеде). Что касается указания относительно формы одежды, оно всегда казалось мне жестом дурного тона: мол, если вы не оденетесь как нужно, ваше присутствие окажется излишним. И, может быть, так оно и есть.

Я надеваю смокинг. Самый настоящий. Павел когда-то выдумал свой смокинг, потому что видел смокинги только в галантных фильмах в кино «Европа» и читал про них в романах типографии Смрикарова и библиотеки «Золотые семена». Разумеется, для литературы это не имеет ровно никакого значения, — кто сказал, будто надо обязательно все увидеть самому? Разве нет людей, которые видят слишком много, да писать не могут.

Пожалуй, пора поторопиться. Жалко, я бы с удовольствием провел нынешний вечер за книгой. К тому же телевидение объявило, что сегодня начинает новую приключенческую серию: множество автомобилей, которые прыгают с мостов не хуже кенгуру, каждый герой дерется как бог и шутя швыряет противника на землю, но тот, как резиновый, тут же вскакивает, чтобы ответить сокрушительным пинком в живот. Согнувшись от удара, герой скупо и горько улыбается углом рта и… Все это страшно глупо и совсем некстати лезет в голову. Если говорить откровенно, я даже не люблю детективные фильмы. Но еще меньше я люблю дипломатические обеды…

Машина торжественно трогается, минует несколько улиц под высокими раскидистыми деревьями, у которых листья как у наших дубов. Люминесцентные лампы заливают мертвенным светом небольшой квартальный сквер с песчаными аллеями, мимо проплывают рослые агавы с густо-оранжевыми плодами, пальмы с широкими листьями кидают на выгоревшую траву густые тени, напоминающие плотные занавеси, которые должны скрыть от мужских глаз некую историю. Небольшой мостик живо изогнулся над забитым камнями руслом речушки, которой, в общем-то, и нет, потому что воду она получает от фонтана, а он, насколько я помню, никогда не был в исправности. Это уже забота городских властей. А их дела, пожалуй, во всем мире не на высоте.

Машина останавливается, ибо ее близкая и ясная цель достигнута. Мы — у резиденции его превосходительства посла X., в центре города, что совсем не фешенебельно, как выразился бы один мой знакомый, потому что уважающие себя люди живут в просторных виллах у моря или на холме, с которого на них покровительственно взирает нахальный профиль все еще нового «Хилтона».

Сам дом, в котором размещается резиденция, весьма велик, массивные дубовые двери украшены огромными венецианскими или флорентийскими — не помню точно, но где-то в Италии Ренессанса я видел такие — дверными кольцами и ручками. Каждое кольцо держит в пасти бронзовая львиная голова, а ручками служат бронзовые изображения не особенно стройных, но зато бесспорно знойных сирен. На той створке дверей, которая никогда не открывается, изображены три линии, выше — скрещенные пики, а между ними — какая-то корона, кажется, королевская. Разумеется, резиденция принадлежит государству, которое давно стало республикой, и никто уже не помнит таинственного значения геральдических знаков. Я даже не знаю, кто украсил ими дом — нынешние хозяева или бывший собственник, человек, который занимался торговлей и, очевидно, страдал известными комплексами. Но так или иначе, все в этом доме говорит об очень больших деньгах: за кристально чистыми стеклами шкафов выстроился тончайший мейсенский фарфор, пол устилают слегка выцветшие, зато настоящие персидские и кашмирские ковры, по нему расставлены секретеры в стиле Ренессанса, стулья испанского барокко, обтянутые несколько обветшавшей тканью, в которой зато видны золотые нити. Где-то в глубине виден довольно широкий стол, совершенно «рюстик», с толстой и почти неструганной столешницей, на котором разбросаны увесистые широкоформатные книги по искусству и стоит глобус, может быть, имитация — один из тех, какие существовали во времена Магеллана и других великих мореплавателей.

Я уже бывал здесь, но в этом доме так много музейного, что я вечно глазею и каждый раз обнаруживаю что-нибудь любопытное, пусть не настолько, чтобы поразить мое и без того бедное воображение, но ведь нужно же искать в жизни опорные точки. Любопытство тоже может служить такой опорной точкой, если не хочешь увязнуть в скуке. Оно все-таки дает какое-то рассеяние. Я почувствовал, что-кто-то пытается поймать мой взгляд, и обернулся. Молодой человек, не ниже метра восьмидесяти, с длинным русым чубом и огромной грудной клеткой, в которую можно всадить по меньшей мере три пистолетных обоймы безо всякого вреда для здоровья ее обладателя, любезно улыбался мне. Этого парня я знаю, вместе с ним должен быть еще один, но того я никак не могу запомнить. Эта пара — телохранители господина посла, из тех, кого в нашем мирке называют «гориллами».

В наш век, когда послов начали стрелять почем зря — иногда с определенной целью, иногда в отместку за неудавшийся шантаж, бывает, что по соображениям политического характера, а то и просто потому, что кому-то захотелось прославиться и наделать шуму, — многие государства начали бдительно охранять своих чрезвычайных и полномочных представителей. Например, наш сегодняшний хозяин всегда выезжает с двумя телохранителями: один человек сидит рядом с шофером, а второй в маленькой, юркой и быстрой машине едет то впереди посла, то позади него, как предписывают разного рода инструкции, которые, вероятно, составляют увесистый том. К сожалению, в случае чего увесистые тома мало помогают, потому что если посла решили ухлопать, то его ухлопают независимо от того, есть у него охрана или нет. Человек для такого дела всегда отыщется: крайне левый или крайне правый, движимый национальным или религиозным фанатизмом, глупостью или шитой белыми нитками хитростью; соображения всегда найдутся. И в таких случаях самое лучшее делать вид, что не понимаешь, о чем речь…

Я киваю светлокудрой надежде безопасности, чье присутствие гарантирует наши жизни хотя бы на время обеда, — потому что один раз в Рабате, а другой раз в Хартуме неприятности имели место именно в дипломатической гостиной, — и начинаю беседу с хозяином.

Конечно же, мы не опоздали. Даже оказались первыми, хотя приехали точно в час, указанный в приглашении. Немного запоздать и потом извиниться — в этом тоже есть своя тонкость. Обычно подразумевается, что тебя задержали в министерстве иностранных дел, или ты торчал на аэродроме, или ждал, чтобы расшифровали спешную радиограмму. Некоторые даже специально звонят по телефону и сообщают, что приедут не в 20.00, а в 20.10 или 20.15, потому что… Просто для того, чтобы придать себе побольше веса в глазах коллег.

Посол очень рад меня видеть. Он заявляет это каждый раз, и при каждой встрече мы обещаем друг другу выбрать время, чтобы всласть поговорить о книгах и картинах. Он по образованию философ, имеет печатные труды, один из которых даже называется «К вопросу об идее прекрасного у Гегеля; по памятникам искусства позднего эллинизма в некоторых римских городах Северной Африки». Почему он бросил философию и эстетику и взялся за дипломатию, — один из тех вопросов, на которые очень трудно найти ответ. Оттого я и себе самому никогда его не задаю. Во всяком случае, этот человек был очень приятным дилетантом, а в области изобразительного искусства не упускал случая подчеркнуть свои гетевские вкусы, ибо господин посол опирался только на хорошо проверенные школы, оценки и традиции. Он показывал мне довольно большое собрание живописи и графики — «да, это мои, как и почти вся мебель здесь», — немало произведений немецких мастеров конца XVIII — начала XIX вв. с категорическими признаками академического классицизма, кое-что из малых голландцев (только однажды посол заметил: «Это копия, но хорошая копия, прошлый век»), несколько гравюр венецианцев и даже одну — Рембрандта.

Я внимательно смотрел и восхищался, когда искренне, когда хорошего воспитания ради. Пожалуй, у него действительно было несколько хороших работ. Посол лет тридцать трудился на дипломатическом поприще, объехал многие страны Азии и Европы, долгое время пробыл в Советском Союзе, а последний его мандат был в Финляндии.

— Там я познакомился с русскими эмигрантами, которые торгуют картинами и иконами. Вот этот рисунок Репина я купил у них. И эту икону. Посмотрите и это евангелие. Я долго думал, что имитация, а оказалось — оригинал, замечательная школа Киево-Печерской лавры.

Он с восхищением говорил о мозаике апсиды Софийского собора в Киеве «Причащение апостолов», о знаменитых образах (тридцать один!) Богоматери Оранты, потом стал проводить параллели с мозаикой в Санта-Мария-ди-Маджоре в Риме и известным образом Христа Вседержителя в соборе возле Палермо. Он говорил о новгородских и ладожских иконах, а я напрягал память, как недоучившийся критик, и не мог решить, его ли это мысли или я и сам встречал нечто подобное у Лихачева. Или это просто параллели, не имеющие никаких историко-художественных оснований, и в этом случае мне нечего смущаться и можно смело развивать их дальше — св. София в Стамбуле, образ св. Андрея в археологическом музее в Салониках, мозаики Равенны. Обратите внимание, господин посол, и на раннехристианские мозаики на побережье Северной Африки, в которых стремление к ясной, упрощенной, но схематичной линии, проникнутой аскетизмом и богоискательством, убивает жизненность изображения, плоть, певучее звучание красок. Я уже говорю без устали, тем более что мне приходилось кое-что читать о греческих и римских мозаиках.

— Да, — замечает он, — вы расширяете круг наблюдений. То, что вы говорите, чрезвычайно интересно.

И я замираю от суетного удовольствия, потому что, согласитесь, это — очень человеческая слабость, после чего в этой пустыне человеческих отношений внезапно нечто расцветает, виски приобретает более пастельные тона, а кубик льда начинает таять быстрее…

К тому же разговор дилетантов в искусстве и науке особенно увлекателен, потому что они не боятся ошибиться, не рискуют подорвать свой авторитет высокоученых специалистов, приятно проводят время и играют в увлекательную игру наблюдений и догадок.

Он говорит:

— Интересно, что мозаики Италии и Византии более позднего периода сохраняют черты эллинистически-христианского стиля, характерного для Ближнего Востока. Я наблюдал это явление в Сирии и Ливане. Впрочем, не знаю, можно ли еще защищать эту точку зрения, хотя лично мне она кажется убедительной. Одну минуту…

И он протягивает руку к огромному книжному шкафу, в котором книги расставлены любовно и заботливо, и достает какой-то том.

— Вот послушайте, что пишет Нордстрем…

Убил! Кто такой Нордстрем? При всей своей суетной любознательности я никогда не слышал о нем и мог только догадываться, что это какой-то скандинав. Я знаю Нострадамуса — но это совсем другое дело.

— Послушайте, что он говорит о теории Баумштарка…

Но тут слышен голос хозяйки. Оказывается, приглашенные начинают съезжаться. Каждый раз, стоит господину послу услышать голос жены, как его голое темя неизвестно почему краснеет. Извинившись, он сует мне в руки книгу несчастного северянина, который много работал на юге, в церквах Равенны. Я оставил ее на столике, однако, когда мы уходили, хозяин не забыл протянуть ее мне:

— Прочтите непременно. Это поистине сокрушительная критика, основанная на глубоком знании и тщательном исследовании предмета.

И я взял книгу, перелистал, захлебнулся в библиографических ссылках, цитатах, анализах, незнании всей этой сложной материи и отложил ее. Мне было досадно, что я не сумел сразить его какой-нибудь цитатой из книги В. Н. Лазарева о византийской живописи, которую во время последнего отпуска купил в Софии, но до сих пор не собрался с силами, чтобы ее прочесть. Если все мы начнем покупать книги с твердым намерением прочесть каждую от корки до корки, тиражи упадут катастрофически. Я и по сей день что-то не слышал, чтобы многие цитировали сонеты Шекспира, «Божественную комедию» Данте или «Опыты» Монтеня, но при всем при том этих книг в магазинах не отыщешь ни за какие блага. Что и говорить, очень солидно, когда в книжном шкафу у тебя стоят Шекспир, Данте и Монтень, а по вечерам в кровати можно читать разные реквиемы о молодых, но совершенно падших дамах или о приключениях в горах возле границы.

Мой хозяин так увлекся, что забыл, зачем позвала его супруга. Только один раз, оглядевшись, он сказал:

— Но почему остальные так запаздывают?

Мы были в библиотеке, откуда через узкую дверь открывался вид на две больших гостиных. Вдруг за дверью мелькнула чья-то фигура, хозяин снова покраснел, сказал «извините», и мы перешли к гостям.

Гости пили аперитив. Как обычно, это была небольшая доза виски с кусочком льда, немного разбавленная водой.

Затем хозяйка мило пригласила нас в столовую, где уже горели свечи и два официанта в белых смокингах и белых перчатках ждали, когда войдут гости, чтобы помочь дамам сесть, а мужчины могут и сами придвинуть свои стулья. Потом каждый смотрит в карточку меню, ибо человеческое любопытство так же неистребимо, как и желание вкусно поесть. После этого я уже успокоенно осматриваю соседей и визави. Нужно посмотреть, как рассажены гости, другими словами, проявил ли хозяин особое предпочтение к кому-либо, нарушив ради гостя установленный порядок. Нет, все так, как и должно быть. Теперь можно заняться едой. Слева официант уже подает блюдо на левой руке, правая убрана за спину. На серебряном блюде благодушно разлеглась тщательно очищенная от костей рыба дорадо, обложенная грибками и креветками. Полив порцию рыбы соусом из петрушки, масла и укропа, я начинаю один из бесконечных застольных разговоров, в которых ничего особенного не говорится, зато потом каждый думает, что опять съел лишнего, а ведь давал зарок воздержаться. И все-таки в гостях как-то легче ограничивать себя. Слышу, что меня о чем-то спрашивают, тут же «включаюсь», поднимаю глаза.

— Да, — отвечаю я своей соседке, — я уже получил приглашение и тоже в затруднении, потому что через два дня открывается наша выставка, на которой будет присутствовать господин министр культуры. Посмотрим, что можно будет сделать.

Кто-то напротив нервно закуривает. Я не слышал, чтобы он предварительно попросил разрешения у своей соседки. Здесь у меня преимущество: хотя и временно, я бросил курить…

Официант уже наливает красное вино к медальонам из телятины.

* * *

Мы снова в гостиной. В северной, потому что в этом доме южная гостиная — владение дам.

Сейчас поднесут лакмусовую бумажку, благодаря которой можно определить крепость нервов моих коллег. Большинство из них от кофе отказывается — не то время дня, после кофе трудно заснуть.

Сидящий рядом со мной коллега чувствует себя неважно: я знаю, что уже год, как его скрутил радикулит; другого же мучит колит — не знаю, бывает ли такая болезнь на нервной почве, но, может быть, бывает? Он самолюбив до безумия, всегда стремится первым узнать любую новость, первым пригласить такого-то министра, первым получить приглашение от такого-то министра, первым устроить посещение правительственной делегации и первым проводить в свою страну правительственную делегацию. Даже когда он ходит на стадион смотреть футбол («студентом я играл за академический клуб левого нападающего»), и там любит быть первым. И сейчас он первым тянется к стакану минеральной воды и тут же возвращает его — «будьте добры, принесите безо льда, если можно». Разумеется, можно, воля гостя — закон, и через минуту появляется стакан теплой воды. Вот, должно быть, преснятина в такую жару! Лучше выпить стакан «Амаро Коры» — ее пьют при комнатной температуре, она способствует пищеварению и имеет очень приятный горьковатый привкус.

Разговор вспыхивает внезапно. Эти дни переполнены политическими событиями: проходят встречи на высоком и высшем уровне, министры иностранных дел колесят с Востока до самого западного Запада и с самого западного Запада до самого Ближнего Востока; появились новые резолюции, письма, декларации…

— Но, господа, разве вы не видите, что наше правительство ведет совершенно последовательную политику по вопросу о Палестине! С самого ноября 1947 года: два независимых государства, Израиль и Палестина; Иерусалим — открытый город. Наш президент тогда сказал…

Я не слышу, что именно сказал его президент в 1947 году, потому что один европейский дипломат не очень вежливо прерывает его:

— Послушайте, дорогой друг, разумеется, ваша позиция в 1947 году была совершенно правильной. И решение ООН было правильным. Но сейчас дело не в том, чтобы копаться в прошлом. Сегодня существует Израиль, он победил в трех войнах, владеет чужими землями, остальная территория — у Иордании и Египта. Иерусалим — открытый город! Вы думаете, что сегодня об этом еще можно говорить? Что поделаешь…

Когда в международной политической жизни нас ставят перед свершившимся фактом, дипломаты зачастую говорят «Что поделаешь» или предлагают проголосовать за резолюцию или послать анкетную комиссию. Голосование проходит гладко, на место высылается анкетная комиссия или даже подразделения «голубых касок». Но «что поделаешь» остается и получает название «состояния баланса», которое содержит в себе известный политический смысл — хотя бы в данный момент войны не будет. А поиски решения будут продолжаться…

— Что поделаешь? Но согласитесь, нам легко говорить. Вы живете за заслоном Альп. Забыли, что такое война. А что делать тем, кому на другой же день после образования Израиля пришлось бежать через пустынные равнины под пулеметными очередями. Итак — до июля следующего года. Израильско-арабская война! Это была не война, а агрессия, разбой, захватничество…

Человек со смуглым лицом, живыми темными глазами и уже посеребренными бакенбардами всегда говорил горячо и, я бы сказал, справедливо. Он также был рожден под солнцем юга, но по вероисповеданию принадлежал к христианской церкви. Нетрудно было догадаться, что ни до Христа, ни до Магомета ему нет абсолютно никакого дела. На своей родине он находился на очень трудной и сложной государственной работе, чреватой бессонными ночами и опасностями, а теперь уже четыре года выполнял обязанности посла в этой стране. Я знал, что большинство европейских коллег внимательно прислушивается к нему, однако снисходительно, с некой сентиментальной терпимостью смотрит на него, когда он начинает один из своих горячих монологов:

— Мир сегодня не таков, каким он был вчера, — продолжает он, — но и не таков, каким должен быть завтра. Сегодня уже существуют международные нормы, которые становятся нравственным долгом, — самоопределение наций, ликвидация расизма, уничтожение тяжелого наследия, которое оставили после себя колониальные режимы. А на Ближнем Востоке? Представьте себе, как живет миллион семьсот тысяч беженцев. И в то же время Рабин заявляет: помимо всего прочего, они решили, что и Газа должна отойти к Израилю. А палестинский народ пусть уж как-нибудь потеснится и устроится на западном берегу Иордана. Но это недопустимо, этого не должно быть…

Кто-то пытается ввести разговор в более спокойное русло. 242-я резолюция ООН… Все-таки это — большой шаг…

— Да, знаю. Однако сейчас популярна политика «малых шагов». Неужели вы не видите, что они ни к чему не ведут? Посредственные компромиссы приносят посредственные результаты…

— Да, — возражают ему, — но вы видите, что решение прошлого года дало право палестинскому народу защищать свои права даже в ООН, и Фарук Кадуми опять выступал с трибуны Генеральной Ассамблеи. Разве это — не шаг? Любое поспешное решение…

— Оставьте! До тех пор, пока есть силы, срывающие решения ООН открыто или тайком, бездомным изгнанникам негде будет приклонить головы. Незачем спешить? Но до каких же пор нужно ждать? Я говорю и о человеческом разуме, и о человеческом сердце…

Мой коллега и друг слегка задыхался. Давали себя знать и годы, и гнев, и жаркая сентябрьская ночь. Сейчас и на его родине лилась кровь. Над нашими головами тихо шуршали вестингаузовские кондиционеры. Наступило неловкое молчание. В этих кругах слова не всегда служат лучшим средством общения, и я старался поймать взгляд моего друга. Потом один из присутствующих заговорил. Я подозреваю, что каждый раз перед тем, как отправиться на прием или обед, он просматривал последние номера журналов, выискивал интересные случаи, политические анекдоты, дипломатические сплетни, а потом пересказывал их, причем предупредительно ссылался на источник. Вот и теперь он несколько неуверенно нарушил молчание.

— Вы читали? Господин президент во время пребывания Садата в США сказал: «Вы, представитель великого Израиля», потом извинился и поправился.

Ничего не вышло. Случай этот был нам известен и оживления не внес.

Он начал снова:

— Говорят, что Киссинджер посоветовал Форду не принимать Солженицына во время его поездки по США. Разумеется, это разумный совет. Вот и теперь он посоветовал президенту, чтобы поездка в Китай проходила не изолированно, — не следует ставить на ней слишком резкий политический акцент. Говорят, что президент побывает также на Филиппинах и в Индонезии. Интересно…

Нет, разговор явно шел туго.

А я снова погрузился в воспоминания…

* * *

После трагического лета 1949 года прошел не один год. Я находился тогда в районе Средиземного моря, объезжая небольшие поселки неподалеку от границы Сирии и Иордании. Уже много часов мы тряслись на стареньком «джипе», парусина была надорвана и хлопала на ветру. Вел машину Жорж, христианин из Хомса. Он познакомил нас со своим отцом, который был почти горд тем, что зарплата у него выше, чем у любого другого повара в стране, так как он обслуживает инженеров на английском нефтепроводе, который идет из Ирака, пересекает пустыню и до краев наполняет огромные нефтеналивные суда.

— И господа англичане тоже довольны. Оставайтесь до вечера, я приготовлю что-нибудь для вас (дело было ранним утром).

Но мы спешили. Мы ехали из Пальмиры и направлялись на юг. Дни бежали, времени не хватало. Мы никак не могли найти то, что искали, и когда солнце высоко поднялось в небе, терпеть стало невозможно, и мы взмолились:

— Исма! Ох, слушай! Давай остановимся. Скажи, где можно выпить кока-колы или чего-нибудь!

— Не здесь! — отвечал Жорж и пытался выжать дополнительную скорость из дребезжащего джипа, который прошел дороги войны и имел полное право требовать тишины и спокойной жизни.

Нельзя сказать, что пейзаж вокруг был приветливый. Голая каменистая пустыня, кое-где каменные или глинобитные домишки, разбросанные кое-как, жестяные бараки, выкрашенные желтой краской, на них крикливые надписи: у нас есть все, войти и потребуй! Оборванные дети возились в пыли, сухой, горячей, липкой от черных пятен бензина и масла от находившейся недалеко бензоколонки. Небо совсем побелело и стало бесцветным и белесым, оно вылиняло и как-то глупо таращилось на нас, обливая зноем коричневую пустыню. Унылые гладкие камни были покрыты каким-то грязным пеплом.

Здесь все было безнадежно тоскливым и одиноким.

Это был не город. И не село. И не поселок. Его не найдешь на географических картах, а в сухих отчетах ООН такие места обозначаются термином «лагерь палестинских беженцев», после чего указывается их число и следует перечисление районов. О них говорится в отчетах ФАО, в трогательных обращениях ЮНЕСКО, в рефератах ВОЗ. Специалисты подсчитывают, сколько продуктов следует послать этим людям, как предоставить стипендию-другую кому-то из сотен юношей и девушек, которые не торопятся умереть, какие медикаменты и медицинскую помощь обеспечить.

Им помогают многие. Государства и организации. И все-таки в соседних странах пустыри на окраинах городов обрастают бидонвиллями и бараками, построенными с разрешением, а чаще без разрешения власти. Здесь живут люди без родины, без земли, без дома. Они скитаются по холмам каменистой пустыни, где иногда подувает слабый ветерок, принося немного прохлады. Если пойдет дождь, он им не страшен, потому что вода быстро стекает по узким уэдам — так называются здесь сухие овраги — и заливает низкие места. Они живут под пустым небом и питают какую-то надежду. Они тоскуют по своей такой малой и такой бедной земле.

Я смотрел на детей, валявшихся в пыли. С неба лился солнечный зной, как река бездонной бедности, серая, жгучая, отнимающая дыхание. Кое-где виднелась пестрая жестянка или новая цветная заплата на детской одежонке, говоря о том, что есть на свете что-то кроме серого зноя. В маленькой лавке, она же кофейня, в эти часы было пусто. И здесь бутылки с лимонадом были теплые и пыльные, и здесь меня окружали человеческие глаза, в которые я боялся заглянуть…

Позднее, в Дамаске, я зашел в знакомый мне армянский ресторан со звучным французским названием «Тур д’аржан». Хозяин хорошо накормил меня, а потом предложил распить бутылку ливанского вина. Вино искрилось янтарной добротой. Хозяин говорил о том, что, как он слышал, в Болгарии был какой-то поэт, написавший стихотворение о тяжкой и безрадостной судьбе его народа; он лично слышал о нем от своего дяди, который перебрался в Париж после резни в Армении. Содержатель ресторана долго жил в Париже, работал с утра до ночи, скопил кое-какие средства и приехал в Дамаск, чтобы быть поближе к родине. Здесь живется хорошо, люди терпимы, никто его не задевает. Не могу я прислать ему это стихотворение? Он хорошо помнит ужасы первой войны с Израилем, ему рассказывали об избиениях, совершавшихся во время молитвы, он видел вереницы бездомных беженцев-палестинцев, голодных детей, обезумевших матерей. Это было похоже на то страшное время в Армении…

— Почему такое должно происходить, мсье?..

Через год случай привел меня в Касабланку. Только что открылась весенняя ярмарка. Чуть ли не после каждой рекламы из громкоговорителей неслась песня: «Бебе, Бебе…» — в то время Бриджит Бардо была в зените славы. Было шумно, как на любой ярмарке, особенно если она проводится в арабском городе.

Меня пригласили на коктейль, который давал мэр города.

У дверей огромного зала стояли в ряд не то гвардейцы, не то солдаты спаги, в красных брюках с золотыми лампасами и белых накидках. Мэр ради торжественного случая облачился в костюм. По залу расхаживало множество народу в белых смокингах. Это было время, когда многие все еще считали, что жизнь в высших слоях общества останется такой же, как и до войны.

Именно здесь я познакомился с человеком, у которого было темное лицо с крупными чертами и большие грустные глаза. Он пригласил нас осмотреть маленький палестинский павильон. Здесь были выставлены для продажи около сотни блузок с ручной вышивкой, какие-то скатерти, керамика, разрисованная белой пастой и насыщенной охрой, вышитые накидки. Молодые девушки, дежурившие в павильоне, приветливо улыбались, лица у них были худые, с тонкими бровями и полными губами, в уголках которых были складочки обиды — горькие складочки, свидетельство страданий целого народа. Одна из них протянула мне пригласительный билет на выставку палестинских художников. Я решил купить блузку, которая была мне совершенно не нужна.

— Цена немного высокая, мсье, но все, что здесь выставлено, продается для сбора средств бедствующим беженцам. Вы наш друг, вы сами понимаете, что они не могут просить милостыню…

Я понимал. И внезапно меня охватил стыд. Когда у меня есть деньги, я вечно трачу их на что попало. Неужели сейчас по моему лицу, помимо воли, скользнула гримаса неудовольствия, как у скупца?

Я поспешил обратиться к моим хозяевам с просьбой проводить меня на выставку. Она была расположена в небольшом зале недалеко от ярмарки. На стекле широкой витрины висела афиша: какой-то стилизованный всадник мчался прямо на зрителя. Мы вошли.

Я смотрел на картины, которые родились, вероятно, под влиянием Дьего Риверы, холодной страстности немецких экспрессионистов, обобщенных синтетических форм Пикассо.

В этих полотнах было понемногу от всего, из чего состоит современная живопись, и все же было в них нечто победное и неповторимое. Эти картины дышали мужеством, были напряжены до разрыва нервов, здесь виделись холодные кости и горячая кровь, желтые пески и танцующие скелеты, бегущие люди и объятые пламенем дома. Это были картины, в которых горел протест и тревога, слышалась душераздирающая боль и крик.

Я знакомился с художниками — их в зале было несколько человек. Помню худые и влажные пальцы, которые нервно и болезненно вздрагивали при пожатии. Казалось, что этими руками их обладатели часто закрывают глаза, чтобы никто не видел их слез. Или эти слезы уже давно высохли? И не возникало сомнений, каким должно быть их искусство. Оно могло быть только таким, которое я видел…

И снова потянулись годы. Началась вторая война Израиля против его арабских соседей. Она тоже была трагической. Новые отряды палестинских беженцев разбрелись по всему миру. Иногда я встречал среди них поэтов, студентов, художников, юристов, мужей от политики. Я знал, что сейчас интеллигенция этого народа многочисленнее, чем в Израиле. Страдания поддерживали в нем трудолюбие и стремление к знаниям. Он искал и боролся.

Прошла и третья война. Тоже трагическая. Именно в те дни мне довелось гостить на фестивале народной песни и танца, который проводился в древнем римском амфитеатре в еще более древнем городе. Я был просто зрителем спектакля. Стояла знойная летняя ночь; казалось, что луна втрое больше обычного, ее окружал оранжево-красный ореол, она мигала от света ярких прожекторов, от звонких ударов тарабуки и бешеного писка деревянных дудок. Широкая сцена прогибалась под ногами танцоров.

Танцевали черные девушки из Сенегала, стройные юноши с матовыми лицами из Мавритании. А потом пришел черед палестинской группы. Наступила тишина, и они начали танец. Это был спокойный, медленный, даже ленивый танец, который повторялся через строго отмеренные ритмические интервалы. Звучала мелодия пустыни, где переплетаются ветер и молчание, удары тарабуки и одиночество.

В огромном амфитеатре было тихо. Все следили за медленным и грустным танцем. Он продолжался очень долго, но если ты рожден в пустыне, тебе некуда и незачем спешить. Мерно идут верблюды, жуя на ходу, мужчины с суровыми лицами бесшумно шагают, завернувшись в белые накидки, потеряв надежду на то, что можно укрыться от палящего солнца.

В этом танце были сила и чистота, он медленно наступал на нас в постепенно убыстряющемся ритме и мудро замолкал, чтобы набраться новых сил.

Это было грустно, я знаю.

Два десятка молодых людей, изгнанных с родины, искали истину для самих себя, для своей родины, для будущего.

* * *

— Да, господа, — снова услышал я голос посла с темными глазами. В них горели гнев и мука. — Вы говорите, что палестинский вопрос — запутанный лабиринт. Никого не спрашивая, Египет подписывает договоры с Израилем, а потом утверждает, что палестинцы должны участвовать в решении ближневосточного конфликта. Сейчас новые друзья Египта не знают, как упомянуть Палестину таким образом, чтобы не затронуть интересы Израиля. Но они хотя бы признают, что палестинский вопрос существует. Израиль же поет другую песню. Разве вы не видите, он уже не стыдится утверждать, что и у палестинцев есть кое-какие права! Разумеется, измеренные его мерой. И что же получается? Все согласны, что палестинского вопроса не должно существовать, одни палестинцы хотят, чтобы он был? Просто так, для красоты! Скажите, разве это вас не убеждает?

Голос его звучал сухо и остро. Его логика была рождена гневом, казалось, что ее костлявые пальцы крепко держат и не выпустят благое намерение нашего хозяина обсуждать политические проблемы спокойно. Это спокойствие не давалось, потому что в лагерях для беженцев были слезы, голод и смерть, потому что по свету скитались бездомные люди, потому что человеческие муки были безмерны даже для тех, кто всю жизнь провел под палящим солнцем мучений.

Наступило неловкое молчание. Никто не решался встать первым, каждый молча тянулся к подносу за стаканом сока или мюнхенского пива. Было жарко.

В соседней гостиной вдруг послышался женский голос, крикливый и настойчивый, одна из дам объясняла подробности своей родословной; потом она перешла к новостям: вечернее платье на три — пять сантиметров удлиняется по сравнению с прошлым годом, посмотрим, как это будет выглядеть… Мне кажется, дама была недовольна тем, что юбки становятся длиннее. Не могу понять, почему женщины так любят показывать колени, даже мясистые или костлявые. А эта дама несомненно злоупотребляла демонстрацией того, что природе не удалось вылепить как следует.

Сквозь обе гостиные была прихожая, и горилла с русым чубом просунул голову в дверь и тревожно оглядел нас. То ли его одолевал сон, то ли беспокоили бродячие шакалы. Но я видел: ему страшно хочется, чтобы мы уже разошлись по домам.

Потом, почти не ожидая знака старшего из присутствующих, мы медленно поднялись, обменялись прощальными фразами, курильщики нервно погасили только что зажженные сигареты. Телохранители проводили нас зоркими взглядами до самых машин и поспешно закрыли тяжелые двери.

У каждого — свои заботы и свои обязанности.

Мне же хотелось только одного: вернуться домой, скинуть смокинг, который тяжким грузом давит на плечи, выйти в сад и смотреть на желто-оранжевый ореол луны, осыпающий золотистой пылью высокие кипарисы.

Такую же луну, помнится, я видел однажды под Голанскими высотами. Или под Баальбеком. Или около Газы. Но там не было кипарисов, не было и людей. Было жарко и голо…

ПЕСЧАНАЯ БУРЯ

Я проснулся рано утром. Стояла страшная духота, и я никак не мог стряхнуть с себя какие-то дурацкие сны, которые давили на мозг перед самим пробуждением. В памяти мелькало лицо моего друга детства, который с ожесточением пихал Пикассо коленкой в живот и хотел втолкнуть его в какой-то огромный выставочный зал.

Потом оказалось, что это не зал, а еврейское кладбище Шагала, сине-зеленое, окутанное смертным холодом и израильтянской мистикой.

И наконец, мрачная физиономия приятеля и его развевающаяся поредевшая бородаувиделись мне над столом в корчме, которая походила на ту, что изображена в «Рученице» Мырквички. Он пил, окруженный нежной заботой официанта в высоком крахмальном воротничке. А дело было в корчме. Или в одном из тех заведений в народном стиле, которые разбросаны по городам и весям нашей страны и выступают в качестве аутентичных свидетельств болгарского национального быта. Только обслуживающий персонал был словно взят напрокат из Елисейского дворца: фраки, блестящие твердые манишки, жемчужные запонки…

Я всегда злюсь, если мне снятся художники или картины, потому что это неизменно напоминает мне одну забавную фразу. Однажды я услышал: «Искусство — вот моя настоящая любовница», и обернулся посмотреть — это что, серьезно? У человека, сказавшего эту фразу, был очень убедительный вид, густые светлые брови сосредоточенно нависали над глазами, и никакого сомнения в его серьезности быть не могло. Правда, мне говорили, что его вклад в искусство ограничивается вернисажами на выставках…

Дилетантизм — далеко не плохая штука, но почему он должен становиться в такую пошлую позу? Конечно, гораздо лучше любить живопись, чем наркотики или просто табак, пустую славу или сплетни. Но когда дилетантизм стремится навязать свои вкусы, он может лишить смысла усилия, которые вкладывают в искусство одаренные люди, и даже помешать им, потому что создает общественное мнение, сотканное из снобизма и моды. Любитель может приносить пользу, а может оказаться и злокачественным случаем. Вроде людей, выступающих с советами по сельскому хозяйству. Или по футболу. Нужно ли расширять все области человеческих амбиций?

Я проснулся с кашей в голове, и ничего удивительного в этом не было. Постепенно сознание прояснилось, и я начал понимать, что вокруг невыносимо душно, влажно и подозрительно тихо. Я сел в постели и почувствовал, что колени побаливают. В этом тоже не было ничего нового или удивительного, как и ничего приятного.

Я вышел из дома. Оказалось, что небо пастельно бежевое, а на нем стоит огромное раскаленное добела, как платина и какое-то текучее солнце. Оно изливает на облака миллионноградусный огонь, который растапливает их белую и серую пелену, и на всем небе остается только пышущая жаром светлая река, которая все шире разливается по востоку и постепенно охватывает юг и север. Только на западе было еще темно, хмуро и мрачно. Откуда-то из этой темноты поднялся к небу вой собаки, потом внезапно и испуганно оборвался. За считанные минуты деревья и розы сникли, ветви начали клониться к сухой земле. Казалось, что они, как живые существа, хотят съежиться, обнять руками глубоко уходящие в землю ноги.

Ко мне подошла Биба — тигровый боксер в светлых и темных полосах на сильной широкой груди. Два длинных клыка, которые постоянно были видны, придавали ее морде свирепое выражение, а влажные и добрые глаза, казалось, в любую минуту готовы заплакать. Она потерлась о мои ноги, но не стала радоваться и с довольным рычанием вертеться вокруг меня, а быстро убралась в будку. Пестрая кошка с наглыми глазами пересекла двор, держась в тени апельсинового дерева, увешанного еще зелеными плодами, и поспешила скрыться в густых кустах жасмина, обнимавших темными зелеными ветвями белые ограды.

Стояла такая удручающая тишина, такое мертвенное безмолвие, что даже стук пестика в маленькой ступке, доносившийся из соседнего дома, звучал для меня как далекое эхо. Был период религиозных праздников, и все спешили наесться и напиться прежде, чем наступит дневной пост, будто до заката нужно ждать целые годы. Медная ступка отсчитывала удары, измельчая сахар; им посыплют сладости, и без того утопающие в густом липком сиропе. Но и эти удары глохли и терялись в плавящемся небе, которое в этот ранний час дышало таким зноем, будто был полдень.

Ничего не оставалось делать и мне, кроме как молчать, смотреть и сравнивать… Сначала вспомнился февральский день на Витоше. Тогда приближались сумерки и стояла точно такая же тишина, казалось, что где-то, чуть ли не под землей, нарастает гул надвигающейся стихии. Небо было лиловое, лиловым был и снег, лиловыми стали скользящие лыжи и теплый пар от дыхания, который быстро замерзал в притихшем воздухе. Мы торопились уйти с небезопасного снежного простора в лес и почти не видели, как солнце стало втрое больше, посветлело и потом угасло за черными тучами, которые с грохотом сползали наперегонки с вершины, прижимая нас к земле.

…Вспомнил я, как наступила такая же подозрительная тишина в приморском вьетнамском городке; тогда спутники живо втолкнули меня в низенький дом, заставили сесть в угол комнаты и сняли со стен все, что там висело. Приближался ураган, вероятно, опять с каким-нибудь женским именем, — все они носят женские имена, — но его центр прошел где-то на юге, и до нас долетали только рев уже истощившего свои силы ветра, соленое дыхание моря, тихие голоса людей, в которых, кажется, слышалось облегчение. И все же на следующий день я видел, что море, гонимое ветром, залило рисовые поля, лежавшие в дельте огромной реки, и превратило их в бесплодную землю. С них будут сгребать соль, потом носить в корзинах и насыпать хорошую землю, поливать пресной водой из глубокого колодца, чтобы снова могла вырасти горсть риса…

Безмолвие становилось все страшнее, горизонт сужался, с юга небо подступало все темнее, желтее, краснее, на севере его все гуще обволакивала иссиня-серая пелена; таким бывает морское дно, таким видятся в вечерних сумерках гранитные горные массивы. Казалось, что два великана встают друг против друга во весь рост и их руки вот-вот сплетутся где-то над моей головой.

Внезапно налетел ветер, могучий, ревущий, он нес перед собой сорванные с веревок где-то на окраине полотенца и блузки, мял их в своих пальцах и потом небрежно швырял в углы белых заборов. Минута — и я очутился на дне несущейся над землей воронки мелкого желтого песка. Уже ничего не было видно. Какая-то машина загудела на улице, на минуту блеснули фары и погасли. Я борюсь со стихией, песок набивается мне в рот, в нос, сыплется за ворот рубашки, жжет как огнем, хлещет остро и зло. Будто меня кусают миллионы мелких злых муравьев, нашедших неразумную жертву, которая не знает, что давешнее безмолвие было громким предупреждением о том, что нужно прятаться.

А я стоял. Я пробовал открыть глаза, чтобы запомнить, как желтые волны песка, разрезанные тонкими и жилистыми верхушками зеленых кипарисов, хлещут по растрепанным банановым листьям, заполняют чашечки цветов жасмина. Это была стихия столь бешеная, что в человеке поднимается гнев и желание сопротивляться. В такие минуты обнаруживаешь в душе неведомые силы, которых никто в себе не знает, потому что поднимаются друг против друга и противостоят на тонкой земной тверди человек и стихия, жизнь и уничтожение, стремление и забвение.

В этой непосильной борьбе тысячи погибали и будут погибать и тогда, когда техника станет еще могущественнее и ее мощь начнут измерять куда более высокими единицами энергии, нежели какая-то конская сила. Струи дождя всегда будут валить человека с ног, могучие волны — бить корабль о скалы, молнии — рассекать высокие здания, ураганы — вырывать толстоствольные деревья с корнями; песчаная ведьма всегда хочет задушить зеленую жизнь, лист и цветок, свежесть и аромат.

Стихия бросается на нас, людей, и еще злее — на то, что создает человек.

Буря хотела покорить и унизить, отнять у нас чистое небо, спокойное сияние роз ранним утром, мягкий свет фиолетового месяца, в котором по-вангоговски вырезываются в глубине ночи кипарисы, становясь темнее, таинственнее и могущественнее.

Она хотела прогнать дроздов, которые ютились в низких кронах мандариновых деревьев, радовались или тревожно кричали, когда подлая желто-коричневая кошка с вредными глазами тихо кралась между колючими стеблями японских кустов с красными и бордовыми цветами.

Песчаная буря хотела иссушить спокойно прищуренные веки человеческих глаз. А они просто опустили прозрачный занавес между солнцем и огромным, необозримым миром человеческого воображения, которое вечно бодрствует, вплоть до мига иного, черного безмолвия…

Я хотел видеть все, что происходит на безлюдных улицах, где злая ведьма ищет людей и беснуется все сильнее оттого, что не может их настичь, задушить, засыпать. Ее злость становилась тупой, однообразной и досадной.

Внезапно я почувствовал, что спину обдало холодом. Я повернулся, и мне в лицо ударил другой ветер, синий до черноты, наверное, родившийся в морских глубинах, потому что он был прохладен и влажен. Он шествовал медленно и тожественно, уверенный в своем могуществе, неукротимый и, казалось, сам не сознавал своей силы. Это порождало в душе спокойствие.

Между двумя стихиями — желто-черной и сине-черной — не было границы. Та, влажно-морская, поглощала песчаную стихию, укрощала ее в смирительной рубашке своей водяной мощи и прибивала к земле — побежденную, униженную и раздавленную.

Потом как из ведра хлынул тяжелый дождь. Сначала он был грязно-желтый, но становился все чище, его струи светлели, стали сине-зелеными, потом белыми и сверкающими как слеза. Черные потоки побежали по улицам, казалось, что они в безудержной панике мчатся к решеткам уличных стоков, чтобы спрятать свою злую и порочную грязь, удрать на дно подземных каналов, которые ведут к мелким топким болотам у моря. В летнюю жару над ними появляются дрожащие миражи шоссе, обсаженных высокими эвкалиптами. Я знал, что это — удивительные видения, потому что по такому болоту не может пройти человек, не говоря о шоссе.

Потом дождевые струи стали тонкими и прозрачными, капли удлинились, падали реже и медленнее, над землей простерлась влажная зеленоватая пелена, новое, спокойное безмолвие, в котором набухали птичьи и человеческие голоса. Сначала они как будто только пробовали себя, только угадывались, а потом вдруг сразу зазвучал гвалт, песни и слова, произносившиеся наперебой. На улицы высыпали дети, много детей, они спешили зарыть ноги в наносы песка и тут же вымыть их в быстро текущих ручьях.

Небо над нами было чистым и синим.

Отшумел и сине-черный ветер, он погнал песчаную бурю еще дальше, туда, откуда она пришла — в пустыню. Позднее он вернется и уляжется на успокоившуюся сине-зеленую ширь, которая становится все светлее, теряет густоту красок под ослепительным летним солнцем, замирает в его горячих объятиях.

ДЕЛО ПЛОХО

Дело с самого начала пошло так скверно, что я просто не знал, как быть. Нужно было немедленно организовать прием и встречу нашей делегации по подготовке конвенции, что называется, взаимовыгодной для обеих сторон. Досюда все было продумано и шло как надо, но наши совсем неожиданно решили прислать делегацию прежде, чем был вручен предварительный проект документа, и у другой стороны не было времени, обдумывать его.

Такое со мной уже случалось.

Помню, как руководитель одной такой делегации повторял мне до полного физического изнеможения: «Мой министр прислал меня, чтобы я подписал, и вы должны сделать так, чтобы документ был подписан!»

Я делал все, что умел и мог, и дело дошло до какого-то этапа, на котором что-то было подписано. Позже я узнал, что человек этот остался недоволен и высказывался по моему адресу. У меня не было причин притворяться довольным, я послал короткое сообщение и сделал запись в блокноте, чтобы подробнее рассмотреть случай в годовом отчете о работе посольства.

И на этот раз все шло не так, как надо.

Сообщение о прибытии нашей делегации пришло несколько внезапно, а государственный секретарь, который должен был дать ход делу, все не мог меня принять. Разумеется, это было облечено в соответствующую форму, как того требует хорошее воспитание. Мне говорили: «Господин государственный секретарь будет счастлив вас принять, но именно в ближайшие дни состоится поездка министра за границу, и он занят ее подготовкой; кроме того, вам, вероятно, известно из газет, что он является членом межведомственной комиссии, которая рассматривает весьма важный законопроект».

Все это было совершенно верно.

Но верно было и то, что от государственного секретаря зависело, начнет работу смешанная комиссия или нет, и следовательно, я должен был во чтобы то ни стало найти его и поговорить с ним. Я знал, что господин министр является президентом одного из футбольных клубов и что сегодня вечером команда этого клуба должна играть очередной, причем решающий, матч весеннего первенства. А известно, что где министр, там и государственный секретарь. Он тоже утверждал, что футбол для него — любимый вид отдыха, горячился и болел вместе со своим шефом; я до сих пор не знаю, искренне или не очень. Впрочем, это мне было все равно. Главное — встретиться с нужным человеком. И я потащился на стадион.

Было холодно и ветрено.

Я вошел в ложу дипломатов.

Министры сидят на один ряд ниже.

В ложе я застал еще одного посла. Я знал, что он далеко не поклонник спорта, пьет только пиво и вечно жалуется на ишиас. А стадион открыт всем морским ветрам, особенно северным. Мы поздоровались, и каждый произнес неизбежное: «Как поживаете, шер ами, давно не виделись!» Это была одна из обязательных формул повседневного общения, потому что только накануне мы виделись на коктейле, который давал представитель Всемирной Организации Здравоохранения. Дальше всплыл столь же неизбежный вопрос — что слышно нового, на который мой коллега ответил очень небрежно и без всякого интереса: «О, мой дорогой, абсолютно ничего! С нетерпением жду отпуска!»

Отпуска мы ждали все, но ровно через пять минут я узнал от его жены, что кроме отпуска они ждут еще и делегацию, которая должна работать с тем самым господином государственным секретарем, что должен принять и нашу делегацию.

Нам обоим было ясно, для чего мы явились на стадион. Однако с его делегацией все было уже улажено, а о нашей нужно было еще похлопотать.

Разумеется, господин государственный секретарь заметил нас, мило и дружелюбно поздоровался, но особого восторга не проявил. Сейчас его тревожил главным образом исход игры, потому что он очень хотел, чтобы команда клуба, президентом которого был господин министр, выиграла первенство страны. А игра шла совсем не гладко. Сегодня их ребята играли просто слабо.

Моего коллегу не волновали бессмысленные пасы, которые каждый раз попадали не туда, куда следует. Он нагнулся к государственному секретарю, и я услышал:

— Превосходный хет-трик! Нападение у вас безупречное! Где вы нашли такого левого нападающего?

Государственный секретарь в изумлении обернулся. Он никак не ожидал от моего коллеги такой компетентности в области футбола. По крайней мере, в теории, потому что сказанное было далеко от истины, а изумительного левого нападающего играл самый старый игрок команды, которого давно пора было убрать, но в клубе никак не могли решить, кем из молодых заменить его. Кроме того, президент клуба любил его, потому что они родились в одном краю.

И все-таки до окончания тайма «наша» команда открыла счет 1 : 0. Я говорю «наша», потому что для меня было очень важно, чтобы команда победила и господин государственный секретарь пришел в хорошее настроение. В перерыве мы спустились в небольшой зал. Там было тепло, а за стойкой мы получили по чашке чая. Государственный секретарь подошел к нам, и мой коллега начал хвалить его команду в столь неумеренных выражениях, что господин секретарь начал улыбаться, как улыбается королева, которую осыпают комплиментами бриллиантовому ожерелью, облегающему ее морщинистую шею. «Много ли человеку надо, — сказал мне однажды Радичков, когда мы пили в предутренний час коньяк в «Астории», — просто нащупай, какая у него япония!» И напомнил анекдот о том типе, у которого все было нормально, от математических до политических анализов, но стоило упомянуть при нем слово «Япония», как он заявлял, что является наследником микадо по прямой линии, и никто не мог разубедить его, что он один в состоянии утрясти проблемы Дальнего Востока за самый короткий срок.

Но дело, по которому я явился на стадион, утряслось. Государственный секретарь обещал принять меня на следующий день — всего на пять минут.

Дальше все пошло должным порядком. С «атташе при кабинете» мы составили программу пребывания нашей делегации: рабочие заседания, обед, который они дадут, и завтрак, который дам я, характер протокола, который должен быть подписан, и все остальное…

И вот мы ждем на аэродроме, разумеется, в зале ВИП. Меня сопровождают сотрудники посольства, государственного секретаря — его сотрудники. По телефону нервно и быстро говорит человек, который постоянно находится здесь по долгу службы, он же и проводит нас к самолету.

Перед залом ВИП ждет маленький автобус.

А я жду свою делегацию.

Потом человек у телефона поднимает голову и торжественно сообщает, что самолет запоздает на пятьдесят минут, но в диспетчерской не уверены, что срок опоздания указан правильно, и потому будет лучше всего, если вы, господин секретарь, и вы, господин посол, вернетесь домой, а мы позаботимся о том, чтобы известить вас. Этот очередной фокус самой точной в мире авиакомпании «Балкан» — запрещенный удар ниже пояса, но кому дело до моего здоровья. Государственный секретарь что-то пробормотал, потом заявил:«Извините, господин посол, я предупредил вас, что чрезвычайно занят в эти дни, но, разумеется, приду встретить вашу делегацию. Мне сообщат, когда ваш самолет прибудет». Это «ваш» было сказано с подчеркнутой иронией. Или мне так показалось. В конце концов, запаздывают самолеты всех авиакомпаний.

И он уехал, а я сказал своим людям «извините» и тоже улизнул в кафе на втором этаже.

Там было шумно. Кафе заполняла толпа немецких туристов, которые уже успели накупить соломенные шляпы, тарабуки из кожи тунца и шлепанцы с арабским орнаментом.

Я рассматривал эту пеструю и подвижную толпу людей, которые и сами не знают, зачем сюда приехали, на что им смотреть и чем заняться, но — но это уже их дело. Время от времени я поглядывал на перезрелых красавиц в джинсах в обтяжку и испытывал неприятное чувство, что прославленная ткань из стопроцентного хлопка вот-вот лопнет, выпустив на свет божий неимоверное количество перезрелой женской плоти. Над головой у меня выстроились бутылки. Я смотрю на этикетку «Карлос II» и вспоминаю, что в одном просторном кафе на Пасео де Колон в Барселоне однажды пил с друзьями этот коньяк; мы пили, много говорили и смотрели, как заходящее солнце лавровым венком опускается прямо на голову смелого мореплавателя, покорителя океана. Но сейчас мне пить не хотелось, да и не следовало бы, потому что при встрече с долгожданным гостем обязательно придется целоваться, и он потом не преминет сказать в Софии: «Чем они только там занимаются в посольствах? От него пахло уже с утра на аэродроме!» Но надо было чем-то заняться, и я заказал коньяку, названного именем Карлоса, — может быть, того самого, жизнь которого вдохновила Шиллера. Во всяком случае, коньяк был хорош. Я разбавил его водой, положил льду, и напиток мой стал похож на ароматизированную водичку, однако именно так пьют коньяк, например, в афинских кафе, так почему бы не попробовать?

Потом меня отыскал сотрудник посольства и оказалось, что «самолет запоздает еще на тридцать минут — вероятно». Он всегда любил быть убедительным и предельно точным, и потому на всякий случай повторил мне сообщение диспетчера и по-французски. На всякий случай я сразу же расплатился и снова отправился в зал ожидания, — кто знает, вдруг господину государственному секретарю не сообщили о дополнительном опоздании, и он шатается по залу, а меня нет.

Он явился через несколько минут. Правда, не он, а начальник его канцелярии, который извинился от его имени, — господина секретаря вызвали в Совет Министров. Видимо, увертки по протоколу вежливости ради одни и те же во всем мире, и никто не берет на себя труд разнообразить их репертуар.

Потом мы сели в микроавтобус, — «только четверо встречающих», как учтиво предупредил нас человек, обслуживающий ВИП, — и поехали к самолету, который уже гасил свои реактивные чудеса. С самолета сошли наш гость и сопровождающие его лица, я представил их встречающим, а он ухватил меня за рукав и принялся рассказывать какую-то бесконечную историю, которая начиналась с Совета Министров, и кто что решил, и кто как распорядился, и что ему велено, и почему так поспешно снарядили делегацию.

Я успокаиваю его, — все в порядке, тревожиться не о чем, здесь все готово, ждут только его прибытия, пора уже обратиться к встречающим. Тут я сообразил, что при встрече забыл шепнуть ему, что это не государственный секретарь, который должен был встречать делегацию, а его помощник, и потому необходима… э-э-э… некоторая сдержанность. Но процедура завертелась, девочка с телевидения достала свой портативный «Филипс» и записала слова приветствия, а маленькая камера «Болекс» бесшумно запечатлела событие. Оператор хорошо меня знает, он слышал, что и я заплатил свою дань телевидению, и потому почти неприлично и заговорщически подмигивает мне. Это более или менее означает: «Вечером увидите, какие кадры получились!» Надо сказать, что парень не подвел. Надо будет послать ему к Новому году бутылку виски.

Мой гость на какое-то время утратил присутствие духа и трижды спросил, позаботились ли о его большом чемодане, чемодане поменьше и двух пакетах. Потом мы распрощались со встречающими, они поинтересовались, где зарезервированы номера для гостей, я с должной небрежностью ответил: «В «Хилтоне», в ответ услышал нечто вроде «гм!» — то есть, все на уровне! — и мы напомнили друг другу, что ровно в девять часов увидимся перед кабинетом господина государственного секретаря…

Я всегда считал, что утро вечера мудренее. Но с самого начала все пошло не как надо. Человек, которому я поручил привезти гостей из отеля, внезапно решил показать им, как прекрасно он знает город, и потащил их кружным путем, а я в это время обзвонил все телефоны. Потом они приехали, явно превышая дозволенную скорость и так же неожиданно, как неожиданно явились в этот город. Конечно же, машина была по уши в пыли, а времени на мытье уже не оставалось. Кроме того, оказалось, что она опять порядочно ободрана, потому что супруга одного из сотрудников с завидным упорством продолжала учиться шоферскому искусству на посольской машине, обнаруживая при этом полную бездарность, что ее ничуть не смущало. Мы тут же выехали на встречу. Все неприятности, однако, с лихвой окупились неожиданной пунктуальностью государственного секретаря. Вчера в полдень он проводил своего министра в Париж и теперь принял на себя тяжкое, но столь желанное бремя его обязанностей.

Дело пошло. Главе делегации-партнера прямо в нашем присутствии были даны, что называется, соответствующие указания, и я с облегчением перевел дух. Дальше все было уже просто. Утвердили программу пребывания, часы заседаний, уточнили, где проведут гости ближайшее воскресенье, когда хозяева дадут обед и когда мы — завтрак, мы распростились и вышли.

Я сказал, что перевел дух, но это неточно. Дальше предстояло окончательно выяснить наши позиции, посмотреть, чего не хватает моей делегации, дать распоряжение о том, чтобы взяли следующий «о’кей» для поездки, послать телекс в Париж и предупредить, чтобы их там встретили, — словом, переделать целую кучу дел, потому что в Софии им сказали: «Вы завтра вылетайте, а там посольство все сделает». И мы делаем… Или начинаем делать. При этом Петров говорит: «Почему я, это сектор Иванова», а Иванов говорит: «Я-то сделаю, но вы сам еще две недели назад велели мне съездить туда-то и сделать то-то, и поэтому пускай лучше этим займется Петков. Потом им всем троим становится неловко, и не успею я их остановить, как они мчатся все втроем делать одно и то же дело. Может, оно и к лучшему.

Проходит еще полчаса, и теперь я уже совсем спокоен. Рабочие группы приступили к делу, готовятся предложения для протокола, который регулирует действительно важные вопросы, мы анализируем, что хорошо, что надо еще уточнить в смысле формулировки, а что дополнить, и снова отпускаем людей на очередное заседание. Одновременно организуется протокольная сторона визита. Сегодня утром, например, надо посетить одно высокопоставленное лицо, и вереница машин отправляется к белому зданию с широкими мраморными ступенями, с огромными лифтами, похожими на герметически закупоренные тюремные камеры, с зелеными дорожками. Я вспомнил того чеховского чиновника, который вечно ходил на службу по одной и той же дороге, и когда улицу внезапно перекрыли, он почувствовал себя ужасно несчастным, будто из жизни его исчезло самое дорогое. Тогда, если я не ошибаюсь, он поспешил умереть… Эти зеленые дорожки мне так хорошо знакомы, что уже стали частью моего бытия.

Но это неважно, все это неважно, главное, чтобы визит закончился хорошо.

Он идет именно так, как нужно. Высокопоставленное лицо заявляет, что оно счастливо приветствовать представителя дружественной страны, мы уже немало лет ведем успешное сотрудничество, конечно, если говорить искренне, можно сотрудничать еще лучше, впрочем, возглавляемая вами делегация, вероятно, именно для того и прибыла сюда, и нам не остается ничего другого, как только познакомить вас с тем новым, что есть у нас.

Несколько общих слов о миролюбивой политике и нейтралитете страны, об успехах развития ее экономики, десяток цифр, почерпнутых из статистических ежегодников, далее снова надежды и заверения. «Я прошу меня извинить, — говорит он, — за то, что я отнял у вас столько времени изложением позиций моего правительства и нашей экономической политики, но я счел, что это будет особенно полезно — как ключ, который распахнет врата к дальнейшему углублению двусторонних отношений во всех областях…»

Потом заговорил наш представитель.

Он заверил хозяина, что тот говорил вовсе не долго и чрезвычайно интересно, так что он почти готов прослушать все это еще раз, но надеется, что сможет ознакомиться с некоторыми чертами развития страны, представляющими столь живой интерес, а теперь хотел бы со своей стороны рассказать о том, что характеризует положение в нашей стране в последнее время. Если обратиться к фактам, то следует отметить, что рост национального дохода…

Я слушал, ни о чем не думая, и внезапно вздрогнул; огромная настольная лампа, молочно-белая, стоит на большой золотистой скатерти, и все это растворяется в море белизны, которую излучают стены, куда-то отступают картины и красная обивка кресел, все становится безумно белым, и только черные телефонные аппараты на маленьком боковом столике растут и приближаются ко мне с неудержимой быстротой. Телефон, вот что мне нужно! Обыкновенный телефон, гениальное изобретение Александра Белла, потому что без него мне не узнать, как продвигается дело дома, что уже по-настоящему страшно.

В сущности, дело в следующем. Сегодня в полдень этот самый государственный деятель и еще несколько не менее важных для нас лиц, сама делегация и мои неизменно серьезные сотрудники должны были приехать ко мне домой на завтрак. И уже не должны были, а должны. Беда в том, что господин главный повар, который чрезвычайно занят важными заказами из самых высоких мест, вчера куда-то пропал, и когда я утром уезжал из дома, его еще не было. Я решил так: если через час он не явится, ничего не поделаешь, пускаю в ход запасный вариант и веду гостей в «Хилтон». Но это не просто. И самое главное, — я же сейчас в составе делегации. Пришел он или не пришел? Во что бы то ни стало надо позвонить домой, но как?

В знак предупреждения я раз и другой смотрю на свои часы. Нам и без того пора закругляться. Наконец, мои тревожные знаки замечены. Мы извиняемся за то, что задержали нашего хозяина дольше, чем допускает протокол. О, нет, отвечают нам, вы сидели слишком мало, потому что какой же протокол при существующих отношениях между нами, но если того требует программа вашего визита, то…

И снова мы шагаем по зеленым дорожкам. Тут я заявляю: вы поезжайте в следующее министерство, я вас догоню у самых дверей. Поедете медленно, до встречи еще четверть часа, а езды туда — пять минут. Ждите меня у входа.

Я бросаюсь к посольскому «мерседесу» и говорю Илии: «Скорее домой!» Он начинает протискивать тяжелую черную машину между красными букашками такси, золотистыми и серыми «ситроенами», останавливается у пешеходной дорожки, чтобы пропустить вереницу розовых халатиков, собравшихся на тротуаре у школы, на всякий случай машет типу слева, который нахально нарушает правила. И мы дома.

Оказывается, повар явился. Начинается спор. Из этого сыра суфле не получится, потому что он слишком мягкий, лучше сделать коктейль из креветок под соусом «Бристоль». Иди ко всем чертям, говорю я ему, делай, что хочешь, но чтобы в 12.30 все было на столе, потому что в три часа начинается доклад рабочей группы, а к шести обязательно надо кончить. Понимаю, говорит он мне, все будет готово, но раз так, надо бы заодно заменить то белое вино одним «розе», потому что белое со сладкой жилкой никак не подходит, нет-нет, тут нужно что-нибудь посуше, нужно «розе» — и он называет имя одного монастыря. Ради бога, говорю я ему, делай как знаешь, но чтобы все было готово вовремя. И вылетаю на улицу.

Монастырь… Он стоит на широком и не очень высоком зеленом холме, покрытом черными и скривленными стволами старых виноградных лоз. На этом холме еще полтора века назад некий папа Бланш построил монастырь. Монахи посадили лозы, оливковые деревья, и дело пошло во славу христианства и хорошего аппетита состоятельных людей. Потому что если человек разбирается в вине, он будет пить тонкое «розе» под зеленые маслины, а не станет набивать желудок жирным мясом и густым черным вином. Но это уже другая тема. Недалеко от монастыря находятся остатки древнеримского города, вокруг расположены несколько «вилла рустика», акведук, поздняя базилика и на ее фундаменте — ранняя христианская церковь.

Я думаю, что надо бы съездить туда — уж очень там хорошо. Там и сейчас есть свой папа Бланш, который всегда готов поставить на стол бобы, зеленые маслины и крупный миндаль. И «розе». Впрочем, миндаль в это время года только зацветает, и моя милость, невежественная в сельском хозяйстве, постоянно путает цветы миндаля с цветами персиков и ранних слив. Но «розе» — дело другое. Здесь меня трудно провести. Есть что-то романтичное в том, чтобы пить вино на этой земле, где пили римляне, византийцы, и когда христианам потребовалось хорошее вино, они придумали «вен дю мес» — вино для причащения, однако святые отцы принимали его не чайными ложками, а весьма объемистыми бокалами. Это еще Рабле описал…

Вечно мне приходит на ум именно то, что совсем не к месту.

Издалека я вижу, что мои опередили меня. Это не совсем по правилам, но у меня серьезное оправдание, потому что надо же было распорядиться насчет еды…

Потом мы входим в здание министерства, и беседа повторяется чуть ли не слово в слово, только с другими участниками. И в другое время…

* * *

Завтрак обещал пройти как надо. Только поднесли креветки и разлили «розе», зазвонил телефон. Я слышу, как кому-то объясняют, что хозяин сидит за столом, у него гости и подозвать его к телефону невозможно. И все-таки через минуту мне сообщают на ухо, в чем дело, я извиняюсь — одну секунду! — и иду к телефону.

Да, говорю я, разумеется, наш гость ровно в пятнадцать часов будет в кабинете господина министра. Потом возвращаюсь за стол и сообщаю: только что звонили из еще более высокой инстанции, мы должны быть на месте ровно в три ноль ноль. Потом шепотом говорю главному официанту, чтобы он вычеркнул из программы сыр и фрукты. Хватит с гостей торта и мороженого, где-то там же я и произнесу тост с шампанским — одна-две минуты; потом минута паузы, господин государственный секретарь произнесет ответный тост, потом я сразу встану из-за стола; в гостиной уже будет сервирован кофе и коньяк, наш гость не любит коньяка, а кофе пьет редко, значит, всего максимум десять минут, и будет без четверти три. До кабинета министра десять минут пути, мы успеем вовремя.

За широким окном напротив меня огромная плакучая ива протягивает тысячи зеленых рук к зеленой траве, кипарисы на фоне этой солнечной зелени кажутся еще темнее, розы стыдливо показывают свою чистую алую и желтую наготу.

Я стараюсь не смотреть, потому что это мешает мне считать минуты и секунды, притом надо следить и за беседой. Внезапно я вспоминаю, что у меня не готов тост, но быстро успокаиваюсь: что там думать, времени уже больше двух часов, после рыбы и мяса все слегка щурятся и незаметно зевают, наступило дремотное послеобеденное время.

Я встаю, поднимаю свой бокал и говорю просто, как мы говорили в детстве молитвы в школе — немножко машинально и безо всякого пристрастия к божественной правде. Некоторые ребята даже гордились тем, что могут прочесть молитву в рекордно короткий срок. Отпиваю глоток шампанского, — когда же оно успело согреться? Или они поленились залезть поглубже в холодильник и просто взяли первую попавшуюся бутылку? Но все уже кончается.

Нет, еще не все. Нам предстоит еще один визит, затем придется поспорить по некоторым абзацам, требующим уточнения, последует заключительный обед, завтра утром — подписание документов, прощальный визит в министерство, аэродром и зал ВИП.

* * *

Мы снова сидим в огромных золотистых креслах. Микроавтобус ждет у дверей. Тоненькие эвкалиптовые деревца, которые видны за зданием аэропорта, гнутся от сильного ветра. На кристально чистом стекле стола стоит неизбежная медная ваза без цветов и несколько пепельниц. На темно-синем ковре видно сивое жирное пятно, оно появилось несколько месяцев назад и раздражает как назойливая муха.

Опять опоздание. Теперь я злюсь на западную авиакомпанию и рассеянно слушаю прощальные слова, которые наш гость говорит для журналистов; потом его хозяин произносит несколько слов для болгарской печати, и все подходит к концу.

Перед самолетом нас ждет девушка в табачного цвета костюмчике, белой блузке и с глазами черными, как маслины. Я желаю гостю доброго пути и отхожу подальше от вихря реактивных двигателей, который дует сильнее примчавшегося из пустыни ветра.

Потом мы машем на прощанье, самолет катится по взлетной полосе…

Мы едем домой.

* * *

Машина тащится по черному асфальтовому шоссе к городу. Я смотрю на купол неба, который одевается желтизной. Это «сирокко», поднимающий сейчас в пустыне тучи песка. Он крутит их и швыряет одну на другую, а самые мелкие струйки взлетают так высоко, что достигают южных берегов Италии. Прошу шофера остановиться. Отсюда через сады ведет узкая дорожка, по которой я за пятнадцать минут доберусь до дома. Илия слегка колеблется и спрашивает, ждать или не надо. Не надо, говорю я, возвращайся домой; будет нужно — я тебе позвоню. И стою на дороге, пока машина не уезжает.

Через две минуты я вхожу в коридор высоких зеленых кипарисов, густо оплетенных чем-то вроде вьюнка с лиловыми цветами. За заборами кипарисов светятся маленькие желтые солнца апельсинов. Пепельное небо отступает перед красками, которые ласково обнимают меня. Я смотрю на свой темный костюм, и мне кажется, что я нищ и чужд этой пышной природе, в которой все цветет, хочет радоваться, борется с желтым ветром и ищет глубокой влаги земли.

Я сажусь на землю. Конечно, это совсем не по протоколу. Но я грузно сажусь и долго смотрю, как вихрь беспорядочно гонит серо-желтые облака.

МОРЕ

Уже несколько лет я жил у моря и морем. Оно увлекало и успокаивало меня, когда было тихим и спокойным; в такие часы энергия огромной массы воды была обуздана некой невероятно мощной, спокойной и властной силой. И море бушевало только тогда, когда того желала эта сила.

Беспорядочное, хаотичное, кипящее море напоминало мне тревожную человеческую мысль и заставляло всматриваться вдаль, словно вот-вот появится некий Робинзон, взывающий о помощи. Но никого не было. Плескались хмурые, темные и тяжелые волны. Белые гривы словно выписывали гримасы злобы на лице всесильного и сотканного из злых стихий существа, которому не было имени. Я входил в эти волны, они грубо хватали и отталкивали меня, в то время как в часы, когда бриз слегка морщит морской простор, вода полна ласки. Тогда и человек, и море — сама нежность…

Это можно почувствовать, но нельзя изобразить. Может быть, именно здесь — одна из причин того, что художники избегают спокойного моря. Они боятся походить на сентиментальных барышень, которые взволнованы до беспомощности и слишком добры, чтобы быть мудрыми и глубокими. Кажется, это понимали еще голландцы, позднее — Уистлер и Тернер, русские маринисты во главе с Айвазовским.

Много лет подряд в Созополе я встречался сначала с художником Константином Мутафовым, а потом — только с его полотнами, собранными в домике у моря, на высоком мысу. И у него море почти всегда гневно разбросанно, стихийно или готово обрушить на лодки и людей высокие пенные волны. Вероятно, художнику это состояние было ближе, чем спокойствие улегшейся шири, по которой скользят блики и тени, тающий зной полуденного солнца или словно для театра придуманные отблески винно-лилового заката.

Я вспомнил о закате и снова почувствовал возбуждение, которое охватывает меня, когда я наблюдаю его там, над желтыми песчаными дюнами, у соленых болот, порождающих в полуденном мареве миражи рядом с пыльными листьями дикой мимозы. Кажется, что закат всего в шаге от тебя, сделай этот шаг — и утонешь в огненной пасти, сгоришь, растаешь. Тогда я снова ищу глубокие воды в тени крутого холма, куда не достигает могучее сияние заката. Я спускаюсь по известняковым скалам, которые крошатся под ногами, и погружаюсь в прохладу глубокого залива. Море спокойно. Я один, но кажется, вот-вот явится художник и мастихином и широкой кистью крупными мазками нанесет на полотно хаотические деформации света, и я увижу, что нельзя отдаваться обманчивому спокойствию, которое несет в себе только тревогу и смерть.

Еще минута, вечерний бриз перейдет в ветер, запад погаснет, и снова морская пена закипит под бледной улыбкой луны…

Я много лет искал общения с морем, встречал его спокойствие, но понимал, что за ним кроется ехидная усмешка неожиданности, подстерегающей человека, или великий хаос бури, содержащий в себе стремление к торжеству гармонии.

Я хотел бы увидеть, как море растет в белых лучах солнца, — ведь солнце сильнее, — но каждый раз наблюдал, как вода поглощает свет, и как за его кромкой рождается восход, так за ней потонет и закат.

Оно остается в дне и в ночи, светлое и темное, спокойное и мрачно-гневное, ласкает улыбкой и пронизывает холодом.

Море всегда притягивало и отталкивало меня, вызывало желание ощутить на губах солоновато-горький привкус и почувствовать, как влекут к себе его глубины. Тогда я ложился на воду; я еще в детстве узнал, что равномерные — раз, два, три, четыре — удары ног и гребки руками понесут меня по воде.

Я знаю, что море неизмеримо сильнее, но знаю и то, что ему будет нелегко победить меня.

Постепенно замедляю ритм ног, более плавно выбрасываю из воды руки, стараюсь все дальше и спокойнее скользить ладонями, чтобы под грудью оставалась белая струя, отмечающая движение.

В этом скольжении так много скрытой человеческой радости, некого икаровского чувства, что вода подчиняется тебе! Она кажется твоей родной стихией, жизнью, окружающей средой. Тогда я на минуту расслабляюсь и смотрю в прозрачную воду, где мелькают крошечные рыбки, качается студенистая голубоватая слизь прозрачной медузы, глубоко и влажно желтеет скала песчаника, по которой ползет смешно растопыренный, еще более желтый, коричнево-черный рак.

От них можно убежать, но можно и посмотреть им в глаза. Они несут в себе спокойствие, которое покоряет. Или я это выдумал? Потому что у них нет глаз, но есть движение: плавное, медленное, увлекающее. В этом движении не лень, а скорее осторожное изучение, осознание сил и возможностей. Продолжать это движение или расслабиться и отдаться на волю огромной, синей и светлой, соленой и влажной, ласковой и подозрительно молчаливой стихии? Тут дерзость отступает перед разумом, воля — перед воображением, сила — перед опасениями. Я поднимаю голову, на глазок прикидываю расстояние и медленно плыву к суше, желтым и красным пятнам, расположившимся вдоль берега.

* * *

Какая игра случайности и разума, песков и солнца, света и тени происходит на морском берегу!

Ребенок кладет ладошку, и она отпечатывается на влажном морском песке. Подходит волна, и след человеческой руки исчезает.

Становлюсь лицом к солнцу, и за спиной у меня ложится длинная тень. Я ложусь на песок — тень исчезает.

Я смотрю перед собой. Рядом появляется другая тень. Она движется чертовски тихо, словно колышется на желтом песке, обманчивая, женственно нежная, ее притягательный силуэт волнует, как греза. Поднимаешь глаза — и греза исчезает. Не могу сказать, что женщина некрасива, но не так грациозно волнующа, как ее тень.

Море и солнце насмешливо играют с нами, ввергают в обман, их остроумие неистощимо. Будто остроумие может существовать в мертвой природе! А оно есть! Свет — это время. Изобрели же люди солнечные часы, эту невероятную игру тени, которая должна отсчитывать течение светлого утра, жаркого полдня и наступающего вечера.

Наконец, тень тает. И день. И часы, отсчитывающие время жизни.

Несколько дней назад в скромном провинциальном музее я увидел голову Марка Аврелия. Она походила на множество других, уже известных мне, и все же казалось, что у этой улыбка мраморной головы более сдержанная и горькая, глаза больше и грустнее, а подбородок более расслабленный и усталый. Этот император и мудрец писал: «Чаще думай о том, с какой быстротой исчезает все существующее».

Наверное, эта мысль пришла к нему в каком-нибудь из походов, когда он вечером отдыхал у моря…

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

День был весенний, обыкновенный и солнечный. Легкий бриз скользил над лагуной, осыпал цветы с апельсиновых деревьев, шевелил свежую зеленую траву.

Жена сказала мне:

— Я что-то устала. Но давай поедем к морю. Только в такое место, где мало народу.

Хорошо посидеть перед невысоким отелем в кафе; по одну его сторону — прозрачный синий бассейн, по другую — море. Хорошо в другом отеле, где берег крутыми скалами спускается к глубокому заливу с волшебно прохладными пещерами. В выходные дни сюда приезжает много дипломатов. Кто отдыхает в пестрых креслах, кто играет в боулинг, естьи такие, кто уже купается в это время года. Чуть дальше расположены небольшие ресторанчики и полуразрушенные бункеры времен Роммеля. Там собираются главным образом специалисты, приехавшие по линии ООН, врачи и инженеры.

Я знал еще один ресторанчик, который прятался между высокими дюнами и низким кустарником, названия его уже не помню. Он был низенький, уютный и чистый, там варили хороший кофе, а в обед подавали превосходный буйабес — рыбную похлебку по-марсельски, делали вареные мидии с чесноком, петрушкой и оливковым маслом, могли испечь на решетке рыбу — дорадо или мерлана, — и держали в погребе прекрасное «розе». Об этом местечке я старался не говорить знакомым и друзьям, потому что возле моря обязательно надо иметь уголок для себя.

Уже несколько лет мы приезжали сюда раз или два в месяц. Нас неизбежно встречал один и тот же безмерно ленивый кельнер, худой и ссохшийся от горячего солнца. Его гостеприимство выражалось больше в улыбках, чем в усердии. Примет заказ и, не успев отойти от стола, обернется и спросит, правильно ли он понял. На самом деле ему было просто лень запомнить с одного раза. Но мы уже были старыми знакомыми, и когда он нас видел, его темные глаза смеялись, и это значило больше любых слов.

И сегодня ресторанчик пустовал. Было тихо, только чей-то ирландский сеттер вихрем носился по пляжу в глубоком убеждении, что вот-вот настигнет свою жертву. Официант вынес на песок несколько кресел, зонт и маленький белый столик. Мы с женой сели и взяли чашки с кофе, дочь уселась на песок, разложила формочки и начала варить обед — вот это котлеты, а это торт, а мороженое вы будете есть? Мы были готовы есть все.

На газеты ушло несколько минут, я отложил их в сторону и засмотрелся на тихую синюю ширь. Потом вскочил с удивившей меня самого энергией, взял дочь за руку и повел ее к близким скалам. Потому что сразу за пляжем ресторанчика начинались один за другим маленькие тихие заливы, над которыми висели острые скалы, изъеденные дождями и соленым ветром. Вдоль берега шла узенькая тропинка, и когда море спокойно, здесь страшно интересно, потому что у каждого заливчика своя красота и свои особенности. Иногда нам приходилось перепрыгивать большие бетонные блоки, — наверное, они скатились с шоссе, проходившего высоко над нашими головами, когда его ремонтировали.

Наши воскресные приключения начались.

Мы потерпели кораблекрушение и выброшены на пустынный морской берег. Потом мы разведали путь через залив к островку, лежавшему против самого берега. Там наверняка скучают бездомные львы и питоны, или хотя бы несколько шимпанзе, родственников известной Читы (каждое воскресенье телевидение передавало очередную серию про Тарзана), но мы никого не боимся. Потом мы вступаем в тень прибрежной пещеры, — обычно именно в таких местах пираты прячут свои сокровища: сделай семь шагов от большого камня, повернись лицом на восток, сделай еще три шага. Там и надо копать. Кто знает, может быть, это и правда; на этом побережье долго властвовал Хайреддин Барбаросса и некий Драгут, родом из Анатолии или с Балкан, который ничуть не боялся мальтийских рыцарей со всеми их геральдическими знаками и христианскими крестами.

Мы спешим выйти из влажной и таинственной тени пещеры и продолжить путешествие по маленьким бухточкам. Не успели мы пройти длинную полосу песка, как ее залили тихие волны. Проползаем под большими каменными глыбами и внезапно оказываемся перед большим, глубоко вдающимся в сушу заливом. Мелкое дно виднеется сквозь прозрачную синюю воду. Она нежно ласкает мокрый песок.

Я расслабился и закрыл глаза, но перед ними по-прежнему трепетала под синим ветром морская ширь и блестел на солнце желтый песок. Было тихо, и только неумолчный голос дочери, которая вечно найдет о чем спросить, нарушал спокойствие притихшего моря, притихшего ветра, притихшего солнца. Их дыхание было еле уловимым, словно они набирались сил, чтобы показать, на что способны.

Мы сели на песок у небольшого вытянутого заливчика и начали собирать мидии и ракушки. Вода выбросила на скалу две больших, почти страшных медузы, вроде тех, что изображали на античных мозаиках. Я брал в руки уже совсем безвредных морских ежей, которые высохли на солнце и крошились в пальцах.

Не знаю, быть может, это возраст дает о себе знать, но я все пристальнее всматриваюсь в природу. Вот и сегодня я уверяю себя, что ищу интересные цветные ракушки для дочери, а на самом деле просто не хочу признаться, что мне это приятно, что никогда не надоест трогать их, рассматривать, поворачивать то так, то эдак… Во мне растет любопытство к природе, желание снова открыть ее для себя, я будто впервые нахожу в ней невиданную красоту. В этих поисках я чувствую прикосновение теплой ладони земли, которое приносит спокойствие, уравновешенность, терпимость.

Я рылся в песке и откапывал маленьких белых как мел улиток или продолговатые скорлупки мидий, изборожденные серыми, красноватыми и розовыми каннелюрами. К большой коричневой ракушке продолговатой мидии приросли какие-то крошечные улитки с тонкими ажурными спинками. Потом мне попались голубые и коричнево-розовые мидии. Закрученные спиралью домики улиток, нежно коричневые и розовые или серовато-черные, казалось, двигались и после своей смерти. Потом я нашел кусок расписной андалузской керамики и камень, похожий на сидящую женщину, — таких женщин художники неолита ваяли из камня и глины.

Калинка обо всем спрашивала, внимательно разглядывала каждую ракушку, улитку и мидию и хотела сама прыгать со скалы на скалу, чтобы искать новые сокровища. Она чувствовала себя открывателем берегов и морей, и это было действительно так.

В детстве я любил бродить с друзьями по каменистому руслу Драгалевской реки в подножье Витоши. Тогда эта речка была полноводнее, а в лесу возле бывших пороховых погребов разливалась, образуя зеленые болотца с камышом и водяными змеями. Лес был напоен тишиной, слышался стук дятлов, песни черных дроздов, а для нас это была целая Амазонка, каждая водяная змея представлялась анакондой, стук дятла предвещал неслыханные приключения. Это были времена Эдгарда Берроуза, Луи Буссенара, Эмилио Сальгари и Майн Рида. Тогда мне, разумеется, и в голову не приходило, что моя маленькая дочь когда-нибудь на самом деле будет шлепать босыми ногами по африканскому берегу и собирать чудесные ракушки, мидии и обломки красных кораллов.

Калинка хотела перепрыгнуть камень, оступилась и упала на песок. Она была готова заплакать, но когда я напомнил ей, что без меня прыгать не нужно, девочка посмотрела на ободранное колено и, сдерживая слезы, сказала:

— Ничего страшного, папа! — и всхлипнула. Потом она притихла, и мы долго смотрели в синюю даль. Приближается полдень; вот показался большой белый корабль, и я знаю, что он каждое воскресенье выходит из порта в это время. Я знаю и его имя — «Дана Корона», знаю, что судно это датское и идет в Геную. Я ни о чем не думал, только жадно пил простор, синеву, ближе к берегу желтовато-солнечную, дальше прозрачно синюю, а там переходящую в густо-синие глубины большой воды. Неподалеку прошла лодка под оранжевым парусом, и мне показалось, что я слышу его шелест. Нет, ничего не слышно. Совсем ничего.

Калинка снова нарушила молчание:

— Папа, а мы можем взобраться наверх?

— Можем! — Ни на минуту ребенок не должен сомневаться в наших неограниченных возможностях.

— Давай взберемся!

Я смотрю на высокий берег. До шоссе метров двести с лишним, этот склон, конечно, не назовешь альпинистским маршрутом, но подъем будет нелегким. Однако отступать нельзя. Тем более, что Калинка говорит:

— Смотри, какие красивые цветы! Соберем букет для мамы.

После этого и думать нечего подыскивать предлог для отступления.

И мы трогаемся. Вернее, трогаюсь я и тащу за собой маленькую девочку, которая изо всех сил старается идти со мной в ногу, чтобы я видел, что она не слабенькая и не только хочет, но и может.

На небольшой площадке мы останавливаемся передохнуть. Море под нами стало еще синее, а когда мы осмотрелись, оказалось, что сидим среди цветущего фиолетово-красного клевера. Здесь природа воистину не знает меры в красках. Выше начинался сыпучий песчаный склон, покрытый желто-лиловыми цветами какого-то ползучего растения с мясистыми зелеными листьями. Они блестели, как настоящее золото, а дальше виднелись фиолетовые колокольчики и темно-синие фиалки.

Мы поднимались все выше, пробираясь среди зарослей дикой мимозы, которая устало опустила ветви, отягощенные светло-желтыми цветами.

И вот мы вышли к шоссе.

Глубоко под нами простиралось море. Было так хорошо, что мы не слышали, как свистят по асфальту шины автомобилей. Дочь смотрела в ошеломлении и уже в третий раз спрашивала:

— Разве мы были внизу?

В эту минуту рядом с нами остановилась машина. Из нее вышел человек с обветренным лицом спортсмена. Мы с ним встречались иногда на теннисном корте и, кончив сет, пили пиво, пережевывали миндаль и новости. Он всегда носил коричневые или бежевые костюмы, темные рубашки и светлые галстуки, был доволен всем светом и самим собой.

— Как вы поживаете? Куда собирались? Мы ждали вас в «Боулинг-клубе», но вас не было. И жены вашей что-то не видно.

Я вспомнил, что несколько дней назад на каком-то коктейле был разговор о том, что в воскресенье мы, может быть, увидимся в клубе, поиграем, а там выпьем аперитив или пообедаем в каком-нибудь прибрежном ресторане, где всегда есть панированные кальмары, печеная дорадо или мерлан, хорошее белое вино.

Я пробормотал какое-то не очень связное извинение, потом мы перешли на новости. Знаете ли вы, куда уезжает министр иностранных дел? И почему вчера принял именно посла такой-то страны? А вы слышали, что государственный секретарь министерства будет сменен? Не может быть, вы просто не знаете, насколько они близки с премьером. Зато достоверно, что посол такой-то страны уезжает! (Ну и новость, этот посол всего неделю назад был у меня с прощальным визитом).

И так далее.

Иные вопросы остаются без ответа, но это в порядке вещей. Каждый спрашивает и каждый знает, что собеседник ничего ему не ответит, если что-то разузнал. И все-таки спрашиваю я, и все-таки спрашивают меня. Это тоже стиль игры, неизбежное правило, «сквиз», за которым чаще всего даже не кроется бог весть каких намерений.

Мы прощаемся. Коричнево-золотистая машина — в тон всему гардеробу моего коллеги — исчезла за поворотом. Теперь можно выйти на шоссе, которое спускается к пляжу с рестораном, и через полчаса мы увидим маму. Но Калинка говорит:

— Давайте спустимся отсюда!

И это чудесная идея. Мы начали спускаться. Медленно и осторожно. Еще минута, и я подхватываю дочку, помогая ей спрыгнуть на песок «нашего залива». Там были незваные гости. Двое мальчишек лет семи — восьми в поношенных штанах искали мелких осьминогов или кальмаров, которые зарываются в песок у самого берега. Они ходили по колено в воде и зорко всматривались в дно. Чуть заметное колебание песка означало, что под ним прячется осьминожек, и мальчишки тут же вонзали в песок короткий трезубец. Несколько раз с успехом.

— Мсье, не купите ли вы их? Смотрите, только что пойманы! Есть и морские черви!

Морские черви хороши для наживки, это для рыбаков. Я знаю одну стену у древнеримских ворот, где всегда крутятся мальчишки и предлагают морских червей за гроши, которых им, вероятно, хватает на хлеб.

Но мы спешили.

Мы спешили к маме, чтобы рассказать ей про все чудеса, которые увидели, про крошечные бухточки с прозрачной синевой, про разноцветные ракушки, цветы и деревья, про двух мальчишек, которые наловили много кальмаров и осьминожков. Мы унесли с собой воспоминание о тоске в детских глазах и рваных штанишках, о посиневших от холодной воды ногах и огромных желтых цветах мимозы, о белых усах бербера, прошагавшего мимо нас по шоссе, и о длинных солнечных лучах, которые скользили по водорослям, выброшенным ночью на берег.

Мы прыгали с камня на камень, а тихие волны лизали наши подошвы. За скалой показался ресторанчик. Там уже было много народу. И почему-то именно около нашего столика, на котором мы оставили пустую чашку из-под кофе и стакан яблочного сока.

Мы шли не спеша. Не хотелось сразу отрываться от синей мглы и солнечной паутины, среди которых мы прожили час или два сегодняшнего дня…

ДВА ПРОИСШЕСТВИЯ И ОДИН ОБЕД

Я думал о вере,

покорности и преданности,

Я как будто стою в стороне, но сердце

мое сжимается,

Когда я открываю, что тысячи и тысячи

идут за людьми,

которые в людей не верят.

Уолт Уитмен

Потоки воды заливали шоссе, подмывали песчаные обочины, оголяя корни деревьев. «Дворники» не успевали смахивать струи с ветрового стекла. Видимость была не больше нескольких метров. Мы обогнали машину, застрявшую в канаве, ее выхлопная труба превратилась в придорожный фонтан, из которого извергалась вода. Пожалуй, самое разумное — остановиться где-нибудь и переждать ливень, который как из ведра льет из тяжелых туч на апельсиновые сады, лозы, цветущую мимозу. Вода тащит с собой камни, сломанные ветки, ржавые жестянки. Но остановиться уже негде.

Я не раз ездил этой дорогой и знал, что самое важное, — перебраться через сухой овраг. Дальше шоссе поднимается на крутой склон, и там уже безопасно. Остается еще немного, сейчас лента асфальта спускается вниз, проходит по дну «уэды» — этого проклятого сухого оврага, — и потом карабкается на откос, на котором выстроились ряды невысоких лоз. Я говорю: «Постой, Илия», — и выскакиваю из машины. На меня обрушивается поток воды, она течет за ворот, заливает уши, у меня такое чувство, что я влез в море в одежде. Я бегу вперед, поскальзываясь на глинистой земле, которую притащила вода и нахально устлала ею асфальт. Еще немного, я останавливаюсь, смотрю и слушаю. В овраге пока неглубоко, мы проедем, но выше уже слышен рев водной массы. Пожалуй, у нас еще есть время. Есть, конечно, есть! Я бегу к машине, открываю дверцу и быстро говорю:

— Поехали! Только на первой и не меняй скорости, дашь немножко больше газу. Можно проскочить. Смотри, чтобы не заглох мотор…

И мы проскочили. Еще немного, машину заносит то вправо, то влево, но под ее резиновыми ногами все еще твердая почва. Когда мы уже взобрались на противоположный склон, я оборачиваюсь, по стеклу течет мутный поток и ничего не видно. Открываю дверцу — страшный грохот врывается в уши. Я знаю, что в эту минуту с гор к морю рвется водная стихия, наполняет глубокие овраги, уносит берега, камни, мосты, смывает хижины; если на ее пути окажется автомобиль, его потом найдут в море, метрах в ста, а то и дальше от берега.

Мы немного ждем, но дождь не унимается. Скоро будет перекресток. Я стараюсь прикинуть, как легче и быстрее добраться до дома. По северному шоссе нет смысла, оно спускается к морю и уже наверняка превратилось в русло жидкой грязи. Есть другое шоссе, идущее между огромными эвкалиптовыми рощами, высокие кипарисы окружают богатые фермы, мясистые кактусы огораживают апельсиновые сады, ровные ряды персиковых и миндальных деревьев, виноградники. Здесь вода тоже наверняка залила сады, но дорога сравнительно сносная. Я чувствую усталость и с нетерпением слежу за километровыми столбиками — 38, 37, 36… Конечно, ехать еще больше часу, но зато я спокоен. Кажется, реки превращаются в ручьи, ручьи — в струйки, а потоки воды на стекле становятся все прозрачнее и чище…

* * *

В нашем житье-бытье все происшествия начинаются обыкновенно в гостиной, их участники в смокингах или просто в темных тонких костюмах, дело происходит в саду, где накрыты столы и суетятся официанты в белых пиджаках и черных бабочках. Они подносят виски со льдом, мартини с ломтиком лимона в бокалах, краешки которых облеплены сахаром, джин с тоником и апельсиновый или ананасовый сок с кусочком льда и соломинкой. К этому предлагаются чищеный миндаль, зеленые маслины или крошечные пирожки с анчоусами.

Все присутствующие предельно серьезны, обсуждают новости дня, внимательно рассматривают приглашенных — какой министр присутствует. Если кого-то из завсегдатаев не видно, начинаешь спрашивать, был ли приглашен такой-то, потому что ты рассчитывал увидеться с ними, а его что-то нет. Хозяин не помнит точно, нужно спросить сотрудника посольства, отвечающего за протокол, одну минутку! Нет-нет, что вы, это нас ничуть не затруднит!

Вы по собственному опыту знаете, что ни один посол не обрадуется, увидев, что министр, которому было послано приглашение, не явился и даже не извинился по телефону, что, к сожалению, не сможет присутствовать вследствие весьма, весьма важного заседания коллегии, на которое никак не может послать своего заместителя. Еще неприятнее, что тот же самый человек всего несколько дней назад уверял этого посла в своих дружеских чувствах и вспоминал, как он посетил его страну в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, — ах, нет, кажется, седьмом, — году весной, и как восхитительны были зеленые поляны в столичном парке, как красивы бронзовые фигуры ланей на этой поляне и какая там волшебная прохлада — как рукой снимает усталость! А теперь он взял и не явился на прием, а приглашенные интересуются, где он, — вероятно, они уже слышали, что через неделю сюда прибывает делегация твоей страны и принимать ее будет этот самый министр. Может быть, это и к лучшему, что он не пришел. Коллеги будут меньше любопытствовать, намеревается ли делегация подписать договор о строительстве химического завода, или это будет просто очередная командировка…

На приеме, о котором я хочу рассказать, было сразу два происшествия. В нашей профессии происшествия обычно незначительны. Конечно, бывают и крупные истории, притом весьма неприятные, — когда обостряются отношения между сторонами и тебе вручат какую-нибудь ноту, или когда тебе откажут в приеме делегации, или какая-нибудь черная, синяя или в крапинку рука решит взять тебя на мушку. Тогда тебя спрашивают: «Это вы — посол такой-то страны?», и не успеешь ты ответить, как обойма опорожнена.

Но оставим мрачные истории.

Я расскажу о мелких происшествиях.

Прием проходил в новой, только что открытой резиденции одной большой страны. Аллея, по которой машины подъезжали к дому, вилась среди светло-зеленых алеппских сосен, за которыми стыдливо прятались античные статуи. По-настоящему, их место — в Национальном музее, но так произошло, что еще в незапамятные времена их приобрели, подарили или просто взяли без спроса, и теперь эти статуи принадлежат данному государству. Скрытые прожекторы освещали аллею, а несколько рослых мужчин внимательно осматривали каждую машину, — просто так, на всякий случай. Не знаю, имеет ли какой-то смысл этот вид контроля в наше время, время совершенной техники злодеяний. Вероятно, людям, отвечавшим за безопасность присутствовавших, было очень важно иметь спокойную совесть, — мол, все меры предосторожности приняты, а что сверх того — то от бога (или от дьявола).

Наш хозяин был человеком много выше среднего роста, голову его венчала копна желто-рыжих волос, а одевался он подчеркнуто старомодно, так что можно было подумать, что он страшный сноб: вечно мягкие и поношенные воротнички рубашек были, однако, заботливо застегнуты булавкой, которая неизменно виднелась из-под галстука, залоснившегося от старости. Эти рубашки были неизменно в полоску, а галстуки — в ярких, беспорядочно разбросанных пятнах; обувь он носил сорок пятого или сорок четвертого размера, она была прекрасно видна из-под брюк, как будто севших после стирки. Не знаю, почему, его туфли были неизменно на толстой подошве.

Рядом с ним стояла его супруга, тоже высокая, в длинном розовом платье, закрывавшем костлявые щиколотки. Она тоже была какая-то русовато-рыжеватая, с лицом, густо усыпанным мелкими веснушками, в которых, казалось, отражались рыжие волосы.

— Оу, мистер эмбассадор! — хозяин демонстрирует удовольствие при виде гостя, как к тому обязывает протокол. — Я так рад вас видеть! Вы впервые сегодня в этой нашей резиденции, не так ли? Немного позже я проведу вас по дому. Да, это удобное жилище…

И мы вступаем в новую резиденцию. Конечно, я начинаю самостоятельно осматривать гостиные и террасы с видом на море, огромный бассейн в форме почки, группу фонтанов, выбрасывающих одну-единственную неубедительную струйку воды, флюгер и мощную многоствольную антенну. Неужели ей не могли найти другого места и она обязательно должна торчать напоказ, как перистая пальма, напоминая гостям, что ее хозяин самым регулярным образом получает информацию и инструкции из дома? Я спокойно осматриваю новое жилье коллеги, потому что хорошо понимаю: хозяин уже обещал сотне послов и министров провести их по резиденции. Это в порядке вещей. Каждому ясно, что это невозможно, однако священная формула вежливости должна быть соблюдена.

На стенах висели в алюминиевых рамках какие-то цветные прямоугольники, концентрически входящие один в другой, как на картинах Мондриана или Вассарелли, однако автор на оставил своей подписи. При одном из следующих визитов в эту резиденцию мне скажут, что это — полотна художника, очень очень известного в стране господина посла, ах, надо же, имя его вылетело из памяти, но вы, конечно, не могли о нем не слышать, потому что, если я не ошибаюсь, интересуетесь искусством?

И я буду мудро кивать в ответ: ничего, пусть господин посол не беспокоится, имя само вспомнится через некоторое время.

На мраморных столиках выставлены тяжелые хрустальные пепельницы и ониксовые шкатулки с сигаретами; настольные лампы в шелковых абажурах; кое-где к ним прислонены золотые рамки, в которые вставлены фотографии семьи посла и его близких; в рамке побольше — портрет самого президента с автографом, призванный служить еще одним доказательством того, что господин посол действительно является чрезвычайным полномочным представителем господина президента. Но я ему верю и без этого.

Меня всегда удивляло, почему женщины не способны сдержать ни приятного удивления, ни приступа страха. В обоих случаях они издают негромкие восклицания, интригующие и загадочные.

— Иди посмотри! Да скорее же! Ты знаешь, чья это подпись?

По случайному стечению обстоятельств я в самом деле знаю, чья это подпись, потому что именно такой автограф воспроизведен на книге избранных произведений поэта, переведенных на русский язык Корнеем Чуковским. Эту книгу я купил в магазине русской книги на Тырговской улице еще до войны, и сохранилась она у меня только потому, что когда ее у меня попросили, я сказал, что именно сейчас она мне нужна для работы. А подпись гласила: Walt Whitman.

Теперь я видел лист из тетради или записной книжки, вставленный в рамку, на котором великий американский поэт написал:

«Извини меня, что сегодня вечером я не смогу быть у вас. Так получилось. Я навещу вас в ближайшие дни.

Уолт»

Даты не было.

Обращения тоже.

Мы начали гадать о том, как попала на рояль хозяев резиденции эта записка, которая хранилась теперь под стеклом и в золотой рамке; она была с нарочитой небрежностью поставлена рядом с открытыми нотами, которые были просто государственным гимном данной державы.

В эту минуту к нам подошла хозяйка.

— О, вы нашли что-то интересное для себя?

— Да, — сказала моя жена. — Это — автограф Уитмена, не правда ли? Как он попал к вам?

Любопытство всегда делает людей неделикатными.

Веснушки утонули в густом румянце.

— О, вы знаете… Уитмен был братом первой жены моего отца. У нас хранилось много его писем, рукописей, его библиотека, фотографии… Но мои родители любили путешествовать и после его смерти почти все продали. На эти деньги они несколько лет жили в Париже. Я была совсем девочкой, но хорошо помню те годы…

Разумеется, в первый момент это объяснение прозвучало вполне удовлетворительно.

Смотри ты! Значит, бородатый поэт приходится ей дядей! Человек, который повсюду видел рабство и гнет, завсегдатай чердаков и дешевых харчевен, любивший разговаривать с их посетителями:

Он задавал множество вопросов, ответы на которые в последнюю очередь можно было найти в доме, где мы находились…

Потом хозяйка оставила нас, а жена попыталась вызвать интерес к автографу У одного коллеги, однако без успеха, потому что коллега прекрасно знал английский язык, но никогда не интересовался поэзией и не слыхивал пророческого голоса Уитмена, предвещавшего:

Так что записка Уитмена не взволновала его. Мы еще немного побродили по гостиным, положенное число раз воскликнули «Как вы поживаете?» и «Как давно мы виделись!» и потом потихоньку исчезли…

Возвращаясь с приема, мы обычно всю дорогу молчим. На этот раз до дома было километров двадцать, уже давно пережеваны все подробности о том, кто где раньше работал и кого куда теперь переводят, кто как одевается и у кого жена страшна, как смертный грех, да еще замечательно глупа, в то время, как у другого жена молода, но это еще не значит, что она умна. Вообще о чем можно говорить после приема? Однако на этот раз жена поспешила ошеломить меня, что было недозволенным приемом с ее стороны: равномерный шум мотора так хорошо убаюкивает:

— Ты не помнишь, когда родился Уитмен? Что-то здесь не выходит. Как он может приходиться ей дядей, если Уитмен жил в прошлом веке? Вот досада, вечно я не помню, кто когда родился и когда умер! Ты не можешь где-нибудь проверить?

А ведь верно! Какой там дядя, когда Уитмен скончался еще в прошлом веке, а нашей хозяйке было ну никак не больше пятидесяти лет. Кроме того, она заявила, что он был младшим братом в большой семье и к тому же самым озорным. Не хватало только, чтобы он качал ее на коленях! Впрочем, все это можно выяснить совершенно точно, даже не прибегая к дедуктивному методу Шерлока Холмса. Дома у меня есть литературный словарь, издание «Ларусса». Там не может не быть Уитмена.

И вечером я нашел его там, где и полагалось, на букву W: родился в 1819 г., скончался в 1892 г.

И все встало на место…

Это было первое происшествие.

Было и еще одно. В сущности, никакое не происшествие, а приглашение на обед. Один из министров всегда демонстрировал не только добрую волю, но и интерес к нашей стране. Конечно, у него были к тому свои основания. Министру были очень нужны хорошие специалисты, и коллеги убедили его, что их можно найти у нас. Я уже вручил ему официальное приглашение посетить нашу страну, он благодарил, был тронут, к мы даже наметили дату визита. Потом в один прекрасный день мне позвонил начальник его кабинета: он должен извиниться, но возникли разные непредвиденные и неотложные дела; короче говоря, господин министр никак не может ехать. А я уже все подготовил, и теперь пришлось объяснять коллеге господина министра в Софии, который должен был принимать его в нашей стране, то, чего я и сам себе не мог объяснить. Что поделаешь, у каждой профессии — свой риск.

И вот этот самый министр увидел меня на том самом приеме — несколько месяцев спустя после несостоявшегося визита, — извинился еще раз и спросил, какие у меня планы на следующее воскресенье. У него есть вилла в одном из близлежащих курортных поселков, и он хотел бы собрать у себя друзей. Будут некоторые послы и, разумеется, другие люди. Считаю ли я, что смогу…

— Разумеется, — говорю я, — для меня будет большим удовольствием не только увидеться с вами в следующее воскресенье, но и, если возможно, познакомиться с новыми картинами вашей супруги. Я слышал, что скоро открывается ее выставка, это правда?

Господин министр никак не мог скрыть, что мой вопрос ему приятен, потому что сам он вовсе не разбирался в живописи, но творчество супруги, вероятно, занимало не последнее место среди известных ему великих художников.

— В сущности, — сказал он, — это один из поводов… Мы устраиваем нечто вроде неофициального вернисажа, на котором будут присутствовать только друзья…

Таково было второе происшествие.

Дальше оба они встретились и пошли рука об руку.

* * *

Стояла страшная жара. В это время года, которое мы по привычке называли весной, здесь обыкновенно не бывает дождей. Я колебался в выборе костюма, надо было одеться и удобно (мы же на виллу едем!), и не совсем по-домашнему. В таких случаях исход душевной борьбы зависит от решающего вмешательства жены:

— Это совсем не годится!

Я смущенно смотрю в зеркало.

— Да еще этот галстук!

Не могу понять, чем плох этот костюм и тем более галстук, но безмолвно переодеваюсь. Что делать, мы вращаемся в кругах, где по одежке встречают, это уж точно, а вот провожают ли по уму — это будет известно когда-нибудь, но не скоро.

Потом мы начинаем рассчитывать время. До курортного городка шестьдесят километров. Точнее, 62. Так указано в карте автомобильных дорог. Ехать по северному шоссе — очень пыльно, ехать по южному — там, кажется, ремонтируют полотно и неизвестно, кончен ремонт или нет. Хорошо, что вилла находится рядом с отелем, где меня немножко знают, можно будет заехать туда и отдохнуть. Да, так мы и сделаем, надо даже выехать пораньше, потому что в дороге все бывает, а если приедем раньше времени, то завернем в отель.

Сколько раз я убеждался, что напрасно усложняю себе жизнь! Приехали мы вовремя, вошли в дом на несколько минут позднее указанного в приглашении времени, после чего еще с полчаса съезжались другие приглашенные: посол с супругой, о которых я уже упоминал, посол арабской державы, два профессора-медика, один литератор и несколько людей неясных профессий, но очевидно состоятельных — депутаты, члены правлений банков и акционерных обществ.

Мы находились посреди обширного парка с огромными каштанами и смоковницами, с широкими полянами, на которых вразброс были поставлены цветные зонты, белые столики и стулья. Два официанта развозили сервировочные столики на колесах и предлагали виски, джин, кампари, а к ним — в знак того, что мы действительно обедаем на уровне, — не какое-нибудь соленое печенье или миндаль, а ломтики моркови, крошечные головки брюссельской капусты, слегка обваренную спаржу; просто, изысканно и не перебьет аппетита.

Большинство присутствующих было незнакомо между собой, что создавало известную напряженность и усиливало всеобщее внимание к двум огромных немецким овчаркам. Может быть, это были хорошие сторожа, но сейчас они лениво терлись о ноги гостей и были предметом общего разговора. Ибо и собаки могут играть большую роль в социальном общении людей.

Я хорошо знал человека, с которым оказался рядом за столом. Он был профессором литературы, но до этого получил медицинское образование, потому что мог позволить себе учиться как угодно долго. Нескольких лет в Гренобле, а затем литературные интересы увлекли его по ту сторону океана. Там он окончил университет.

Сейчас он говорил супруге посла:

— Не понимаю, как можно жить в этой вашей идиотской столице! У вас есть города куда интереснее и красивее! Оу!

Он говорил, жеманно растягивая слова, при этом так по-женски манерничал, что смотреть на него становилось неприятно. Кроме того, его костюм был выдержан в чикагском стиле: спортивная ковбойка — но из тонкого шерстяного джерси, на шее пестрый шарфик — но шелковый, а чересчур узкие брюки никак не подходили для профессора, даже для профессора современной литературы. При этом держался он развязно.

— Я нахожу в жизни столько удивительного, что каждый день для меня богат новизной. Вот, например, ваш супруг. Ему уже за шестьдесят, не так ли? Да-а-а. В каком возрасте у вас послы выходят на пенсию? Или он еще не собрал материалов для своих дипломатических мемуаров? Оу, у вас в стране такая скука с этими мемуарами! Каждый пишет мемуары! При этом бездарно! Здесь не поможет никакой литературный редактор…

Он говорил, небрежно роняя фразы, собеседница сначала слушала его с легким смущением, а потом начала морщиться. По другую ее сторону сидел я. Она попыталась раз или два обратиться ко мне, но сосед изливал такие мощные водопады красноречия, что ей пришлось умолкнуть. Только раз она довольно резко заметила:

— Вы нарочно подражаете жаргону хулиганов или такому английскому языку выучились у нас?

Его это не смутило:

— Но у вас никто не говорит так колоритно, как молодежь с улицы! Она превращает повседневное общение в литературный материал…

За другим столиком было спокойнее. Там сидел министр. Его губы были холодно сжаты, волнистые волосы плотно облегали череп, а глаза никогда не улыбались. Он всегда был сдержанно любезен и не выходил из рамок хорошего тона. За его спиной простирался огромный цитрусовый и миндальный сад, длинные гряды облагороженных роз и гвоздики; за зелеными тенистыми полянами лежало имение господина министра, а где-то внизу белели стены отеля; было известно, что он также отчасти принадлежит нашему хозяину, и официанты, которые нас обслуживают, тоже взяты оттуда.

Блюд было немного, но все было вкусно и приготовлено как следует. Две огромные рыбины из тех, которых на Средиземном море называют «лу», простирались во всю свою длину на серебряных подносах. Они были в меру декорированы майонезом, морковью и луком и фаршированы ароматными травами, запах которых передался печеному мясу. Потом мы ели превосходного ягненка с кус-кусом, мороженое «аляска» и фрукты.

Вскоре поднялся холодный ветер.

Обед уже подходил к концу, и хозяйка поспешила пригласить нас в огромную гостиную, стены которой украшали только ее картины. Я бродил между креслами и диванами, подходил к стенам и пытался понять, что она за художник. Я видел несколько ее полотен на общей выставке и еще несколько — в одной известной частной галерее, но и как художницу, и как человека знал слабо. Она была мала ростом, с живым и властным выражением лица, одевалась небрежно, и, насколько мне удалось заметить, с нескрываемой снисходительностью относилась к другим министерским дамам. Может быть, у нее были для этого основания?

Сначала я опешил. У мадам не было ни собственной темы, ни индивидуального стиля. В пейзаже и натюрморте она прибегала к деликатно поданному коллажу: цветочные горшки из станиоля, грубый холст скатерти, на которой стоит ваза с фруктами.

Кроме того, тут были морские полотна, поданные совершенно в стиле крупных английских маринистов: буря и драматическая борьба человека с волнами, увиденная художником словно с большого расстояния.

Дальше шли восточные темы: женщины в пестрых шароварах и цветных покрывалах лежали на диванах или прислонялись к железным решеткам с арабесками — совершенный Матисс!

Были тут и интерьеры в мягких, пастельно-благородных тонах, в которых многоцветие подчинялось одному тону, как это делал Боннар.

Уже потом я понял, что многие из этих полотен были написаны грамотно, на хорошем профессиональном уровне, с несомненным трудолюбием. Верно, у нее не было собственной темы, своего мира, — но это потому, что у нее не было и собственной драмы, она не знала мук борьбы с собой, в которой человек и художник обретает себя.

Внезапно я снова очутился в обществе профессора литературы: он сопровождал хозяйку дома и выражал ей свое восхищение.

Он говорил без удержу, с таким пафосом и так громко, что как ни велика была гостиная, как ни далеко сидели гости, все поневоле оборачивались и начинали говорить громче, чтобы собеседники могли услышать. В этом господине было что-то от фарса, что-то от паяца, неубедительное и по-клоунски преувеличенное. Мне казалось, что я попал в зал маленького сицилийского кукольного театра, где артисты, укрывшись за крошечными ширмами, неистово кричат, изображая, как отважный рыцарь Орландо воюет с подлыми сарацинами и громит их к вящей славе христианской церкви. Его похвалы были не только неумеренны, но и неуместны. Чаще всего он останавливался у полотен, в которых художница отдавала дань крайнему модернизму, хотя это совершенно очевидно не только противоречило ее творческой природе, но и не отвечало ни уровню ее культуры, ни вкусам общества, в котором она жила. Однако он хвалил, захлебывался, замирал от восторга. В сущности, это был посредственный комедийный актер, а такого рода ораторы всегда нуждаются в том, чтобы кто-то подтвердил справедливость их слов. И он выбрал для этого меня.

— Разве я не прав, господин посол?

Конечно, я не мог дать иного ответа, кроме того, которого ждали от меня и он, и хозяйка.

Она предложила нам сесть. Принесли кофе и коньяк, и это было больше, чем хорошо, — хотя бы рукам на какое-то время найдется дело. Профессор потянулся за сигарой, откусил кончик, хотя на столе был специальный нож, и послюнявил ее. Все это делалось с шиком пресыщенного человека, которому никакого дела нет до мещанской благопристойности. И опять начал говорить.

Оказывается, он всего несколько дней как вернулся из Парижа. Что нового? Разумеется, ретроспективная выставка Макса Эрнста в Гран-Пале.

— Когда я смотрел ваши картины, все время думал об Эрнсте. О, этот художник так умело и с такой невероятной изобретательностью вносит в картины коллаж! Это живописные пятна, а не сухие геометрические чертежи, как у кубистов. Но я думал и о другом: почему бы вам не перейти к фроттажу? Я уже сейчас вижу, как превосходно он зазвучал бы у вас…

Хозяйка слушала не дыша:

— Нет, вы, конечно, уже слышали, что в последнее время я очень серьезно работаю именно в области фроттажа…

— Клянусь, я просто почувствовал, что это — ваша область…

В эти дни в печати появилось несколько статей о выставке Макса Эрнста в Париже. Я их читал и видел похвалы Максу Эрнсту за то, что он стремится автоматизировать творческий процесс путем метода, называемого «фроттаж». Он ставит перед собой кусок дерева, сверху кладет лист бумаги и начинает натирать его графитом. Получаются невероятные, фантастические изображения, каких не дает ни один другой метод. Похоже на схему нервной системы человека и вообще на пособие по анатомии.

В одной из статей журнал по вопросам искусства, который я регулярно читал, поместил фотографию его произведения «Ангел болота». Один только ангел и его небесные повелители знают, что именно подсунул Эрнст под промасленный лист и чем руководствовался, разбрасывая пятна цвета по выпуклостям модели. Верно, там были ангелы, были и болота. Пожалуй, получилось даже недурно, но у меня эта работа восхищения не вызвала. По крайней мере такого, как у господина профессора.

— Поймите, — продолжал он, — меня волнует, когда реальность и видение предстают передо мной в смешении, в беспорядке, — так, как оно и есть в каждом из нас. Я люблю Эрнста, мне кажется, его картины написаны по мистическим рассказам средневековья и авантюрным подвигам современного гангстера. В них и восторг, и глупость, и патетика, и юмор. Да, это — паяц, который смеется над миром и самим собой.

И он в самом деле принялся хохотать.

Однако вряд ли он смеялся над самим собой, потому что явно был страшно доволен собственным красноречием.

Художница с робостью просматривала рисунки, собранные в папку, иные доставала, располагая их на столе. Там были человеческие фигурки, разбросанные, как белые пятнышки по мухомору, гигантские кристаллы, на которых восседали огромные пауки, охватив их своими лапами, человеческие глаза, на которые накатывается лава некой космической катастрофы. Это могло бы быть миром безумца, но я видел, что все здесь надуманно, скомпоновано из мертвых структур и схем нервных узлов — некий искусственный апокалипсис.

— Но это превосходно! Почему вы это не выставляете? Неужели никто до сих пор этого не видел? Я в восторге! О, это же удар по инфантильному духовному бытию, это пощечина мещанскому вкусу, вы освобождаете нас от скуки рассудка, от приевшейся смеси эстетических и моральных целей, которые стремятся задушить нас…

Я уже был совершенно уверен, что слова его — плод заимствования. Может быть, он читал манифесты сюрреалистов, необузданные призывы тех, кого тот же Макс Эрнст нарисовал в одной из своих ранних картин: Элюара, Арагона, Супо, Креваля… и туда же сунул Достоевского и… Рафаэлло.

Эти слова принадлежали давно ушедшей эпохе риторики психоанализа, неубедительного бунта против духовной нищеты буржуазии, против академической живописи.

Сегодня большинства пионеров сюрреализма уже нет в живых. Но в расцвете своего творчества многие из них почувствовали, что нужно искать пути от кругозора одиночки к кругозору народных масс, как писал в своих стихах Элюар; это был период борьбы с фашизмом, голода и ужасов, время, когда Париж «не жует каштанов жареных», время Бухенвальда и Освенцима, полуночных бдений, пламенных стихов и партизанских операций.

Пройдет время, и вскоре после этого Элюар и Арагон побывают на моей родине. Они напишут полные нежности строки о бедной в те годы стране, у которой сильные плечи и здравая мысль и которая неутомимо ищет свой путь в будущее.

Я вспомнил, как встречал на вокзале в Белграде Элюара, а потом Триоле и Арагона. Тогда поезда ходили не по расписанию, не подметались и не отапливались. Гости ночевали в гостинице «Мажестик» — единственном здании, где работало паровое отопление. Арагон говорил о глазах Эльзы, но и о том прекрасном времени, детьми которого мы были. Он открыл для себя пафос подлинной революции и волнующей песни и со снисходительной улыбкой вспоминал о дерзкой и шальной юности, которая не обходится без ошибок и увлечений. Он говорил о своей молодости, а я думал о своей…

И вот теперь, полвека спустя после опубликования известного манифеста сюрреалистов — плевка в лицо буржуазии, — 84-летнему старику Максу Эрнсту устраивают пышные торжества, свидетельствующие о том, что общество, в котором он живет, бессильно выдумать что-то новое. Захлебываясь от восторга, газеты пишут о картинах с такими, например, причудливыми именами: «1 медная плита, 1 цинковая плита, 1 клеенка, 1 телескоп из водопроводной трубы и 1 человек из труб».

Но это — Макс Эрнст. А сейчас передо мной было досадное подражательство. Холодные синие и грязно-желтые тона, башни, похожие на вавилонскую, птицы, похожие на летучих мышей, серая плоть и зеленые глаза, красные бабочки и черные раскинутые руки, мертвая луна и сухойбурьян…

Этот хаос раздражал и утомлял.

А господин профессор все говорил и говорил не умолкая.

Он просто любил слушать самого себя, но в присутствии большого числа людей.

Снова принесли кофе. И коньяк «Реми Мартен» в пузатых бокалах. От коньяка я отказался.

За огромным окном гостиной стояли овчарки. Глаза у них были мутные и усталые, — наверное, собаки объелись. За ними опускались к земле сиво-черные тучи. Я вздрогнул: в любую минуту начнется ливень. Мы с женой обменялись быстрыми взглядами и как по команде поднялись с мест, чтобы направиться к хозяевам.

— К сожалению, мы должны быть сегодня вечером в городе…

Машина еще ехала по узкой тенистой аллее, когда по крыше забарабанили первые крупные капли. Жена сказала:

— Представь себе, господин посол почти ничего не знает об Уитмене. Даже не знает, когда он жил и когда умер. Он же им какой-то там дядя?

Вопрос был явно изучен досконально.

Я посмотрел на нее и тяжело вздохнул.

Не знаю, как господин посол, но зато я слишком много узнал. О Максе Эрнсте.

* * *

Пелена дождя становилась все прозрачнее. Небо выжимало над желтой землей последние полотенца. Струйки воды, стекавшие по окнам машины, становились все тоньше, а потом перед нами открылась лента асфальта, заваленная наносами песка и камней. Мы ехали медленно и осторожно. Наверху открылось чисто голубое небо, на которое закат бросал фиолетовые отблески. Чем ближе к городу, тем хуже становилась дорога, тем чаще приходилось ехать прямо по грязной воде, стекавшей с холмов и холмиков.

Теперь надо менять маршрут. Вот здесь объезд, сама дорога скверная, но зато идет по гребню высокого холма и дальше спускается прямо к порту. Мы ехали все медленнее, и когда спустились с холма, то оказались в хвосте вереницы машин и автобусов, которые неподвижно ожидали, когда стечет вода. Остановились и мы. Возле дороги продавали абрикосы. Шлепая прямо по воде, я пробрался к продавцу и купил целый кулек ароматных плодов.

Какая-то женщина в лохмотьях рылась в глубоких карманах своего одеяния. Что она искала? Деньги? Ключи? Глаза у нее были сухие, грустные и тревожные…

Колонна машин медленно тронулась. Из-под шин летели на тротуары крупные брызги воды…

ЭКЗОТИКА

Нужно было подавить отвращение, чтобы снова ехать в эти места. Поселок лежал далеко к югу, среди желтых каменных гор, безнадежно унылых, одиноких и ужасающе пустынных. Здесь хочется криком умолять о капле человеческой ласки или молча застыть в дурацком молитвенном экстазе.

Наверное, так и рождались все религии: среди пустыни, в одиночестве, в голоде и жажде. Человек хотел говорить с кем-нибудь и придумал бога.

Но я хочу рассказать не об этом.

Во время варварских набегов берберы, населявшие земли у берегов, богатых рыбой, земли, где растут финики и маслины, где тучные пастбища и тенистые оазисы с чистой водой, — были вынуждены бежать. Историки утверждают, что берберы были смелым и свободолюбивым народом. И этот народ отступил в безлюдные скалы, через которые не посмел пройти даже Роммель с его танками и моторизованными частями.

Среди этих скал берберы умирали от зноя и стали закапываться в землю. Они вырыли широкие колодцы диаметром по семь — восемь метров и примерно такой же глубины. Потом сбоку, как кроты, прокопали хлевы для скотины, пещеры, кладовые, где хранили в глиняных сосудах драгоценную воду и скудную пищу. Жили, как дикие животные, под землей; летом там было относительно прохладно, а зимой — относительно тепло. Так жили веками.

Мир менялся. В Италии расцветали города Ренессанса, европейцы, жаждавшие золота и власти, колонизовали обе Америки, капитан Кук колесил по Южным морям, а Амундсен шел к Северному полюсу, менялись династии, прошли и первая, и вторая мировая война, кончилась власть султанов, беев, колонизаторов, а люди жили под землей.

Они умирали и рождались, чахли от болезней, но не могли побороть страх перед теми, кто жил на плодородной низине. Лучше оставаться здесь, под пустым небом и на голодной земле, лучше здесь, где серо-синеватый гранит трескается от зноя, а желтый песчаник становится коричневым, темным, опаленным, — чем там, где ждет неизвестность.

Людей, живущих в зеленых и прохладных городах, осенила мысль: а почему бы не сделать из тяжкой участи этих людей туристический аттракцион? Кто из вас видел во второй половине двадцатого века троглодитов, людей, которые живут под землей вместе со скорпионами и верблюдами? Добро пожаловать! Спешите! Невиданная сенсация!

В нескольких подземных пещерах созданы «отели»: относительно чистые деревянные нары, нечто вроде столовой, кухня, в которой варится «кус-кус» с бараниной устроены здесь и отхожие места — за деревянными дверцами, на которых неуверенной рукой выведены два нуля. Чем не отель! Можно переночевать, пообедать и даже выпить кофе из медной джезвы!

Так из человеческой нищеты отчаяния, из парадокса нашего века был создан аттракцион для туристов. Может быть, вы подумаете, что нормальный человек не захочет быть гостем такого отеля? Ничего подобного! Тысячи людей стремятся пополнить свои туристические переживания сильными ощущениями; они едят грязную еду, ходят в уборную в маленьком туннеле, вырытом в земле, и проводят целые сутки среди людей, которые живут так всю свою жизнь!

Я видел молодых белокурых дам с лучезарными киноулыбками, которые, сфотографировавшись возле верблюда, с аппетитом жевали непроваренную баранину; пожилых людей с гладкой младенческой кожей, которые деловито меняли пленки в фото- и кинокамерах и спешили сняться на память с кем-нибудь из подземных жителей, изображая при этом из себя смелых первооткрывателей неведомых материков; подагрических старух, которые с трудом сползали по веревочным лестницам в спальные помещения. Для них нищета и отчаяние этих людей — лишь сильное ощущение, которое будоражит воображение, дает пищу для рассказов и окружает «хомо туристикус» ореолом глупой человеческой суетности.

Я вспомнил, как примерно год назад одна дама на очередном коктейле рассказывала мне о подземном поселке с таким увлечением, будто переживала встречу с шедевром мировой культуры или искусства. Это в моей голове никак не укладывалось. Кем же надо быть, чтобы говорить о горькой человеческой участи с таким сладострастием, будто это спектакль в «Казино де Пари». Ах, невиданная экзотика!.. С тех пор я стараюсь избегать эту даму…

Ко всем чертям светловолосых тевтонцев, холодных скандинавов и бородатых хиппи, которые лезут в подземный поселок, чтобы им было о чем рассказать дома…

Мы спускаемся с гор. У шоссе группка детей машет нам руками, в которых что-то зажато. Там, у моря, ребятишки предлагают проезжающим свежую спаржу, только что сорванные цветы жасмина или осколки древних амфор и лекифов. Что же продают в горах ребята?

Из любопытства я останавливаю машину.

Оказывается, между детскими пальцами шевелится скорпион, выкопанный из желтой земли, злой и скорчившийся от злобы, который только и ждет, чтобы вонзить в тебя ядовитое жало.

Скорпион, мрачный знак зодиака, изображен на древних римских мозаиках и на перстнях тщеславных людей.

Но эти скорпионы живые. Их продают, их предлагают вам в качестве сувенира. Покупают их те же люди, что посещают «подземный отель» и потом везут домой за тысячи километров и хвалятся своими приключениями в Африке. Мальчишка осторожно выпускает скорпиона в стеклянный пузырек, закупоривает пробкой и в обмен на несколько монет подает любительнице острых ощущений. Скорпион корчится от злости, потеряв свободу, но как тут вонзить жало в нежные пальчики с розовым маникюром, когда между тобой и ими — стеклянная преграда!

Доброго пути, господин Скорпион! И если тебе удастся вонзить свое жало в хозяйку, сделай это, потому что сотни босоногих мальчишек умирают в корчах от твоего яда в высоких желтых горах, среди песков, кое-где поросших альфой, в пустынных и каменистых степях.

Пусть же и другие попробуют твоего яда.

БАСНЯ

Так получилось, что я снова несколько лет кряду живу в близости к деревьям и к морю, в большом саду с аллеями и пестрыми цветами.

По утрам я беседую с большим тигровым боксером, он не в духе, потому что черная кошка опять улизнула от него. Боксер нервничает, — это дама в вечном трауре обладает страшной злобой. Невероятная сила таится в ее тощем теле, покрытом постоянно взъерошенной шерстью, маленькая мордочка вечно искажена антисобачьими чувствами и остервенением, перед которым тушуется даже этот большой пес.

Потом из-под куста, усыпанного огромными кремовыми цветами, умытыми утренней росой, выползает черепаха. Ее я нашел на шоссе, которое вело через вековую рощу пробкового дуба; с деревьев содрали кору, и они стояли неприлично голые, и все же это были дубы, их вид говорил о мощи и какой-то почти человеческой доверчивости. Я остановил машину, подобрал черепашку, и теперь она живет у нас во дворе. Собака часто лает на нее, но я знаю, что это делается только для порядка: надо же показать, какой она верный страж, — не признает никаких других живых существ, кроме хозяев.

А вот ежик. Мне привез его с Атласских гор один знакомый. У ежа задорная мордочка, кажется, он вот-вот заговорит. Я не слышал, чтобы ежи пели, как уверяет нас Йордан Радичков, но мне кажется, что наш ежик скорее склонен рассказывать анекдоты. Ему сильно хочется спать, потому что он наверняка скитался всю ночь. Собака взлаивает в другом конце сада, и еж пускается бегом по кратчайшему расстоянию между двумя точками — кривой — и прячется в глубокую темную яму водомера. Иголки иголками, но лишняя гарантия никогда не помешает.

В широких и редких кронах алеппской сосны с коричнево-землистыми шишками и тонюсенькими иголками снуют черные дрозды, они болтают и сплетничают, потому что уже успели облететь все утренние окна и заглянуть туда, куда заглядывать вовсе не положено. Солнце становится все больше, оно плавится, горячая лава растекается от него по небу, и дрозды спешат выговориться, потому что потом для болтовни у них не будет сил.

Я возвращаюсь в комнату и поднимаю жалюзи. Сверху сыплются соломинки и вылетают ласточки. Они давно свили гнездо между каменным карнизом и пустой нишей, в которую убираются жалюзи. Теперь они пищат, сердятся за беспокойство и перелетают в свое временное жилье — нечто вроде резервного гнезда, второй квартиры. Оно сделано в глубокой чаше, в которой стоит круглая неоновая трубка уличной лампы. И когда по вечерам она то гаснет, то снова зажигается, словно реклама, я знаю: это мои ласточки пытаются устроиться на ночлег. Потом они понимают, что не могут насовсем погасить мертвенное освещение, спать при котором невозможно, и снова возвращаются в гнездо под карнизом.

Я говорю о явлениях, уходящих из нашего быта, потому что слышу рычание экскаваторов, копающих траншеи на широкой площадке. Там выкорчуют маслины и апельсиновые деревья, и на их месте методом скользящей опалубки будет воздвигнута крепость компании «Шелл», облицованная белой плиткой. Машины уже свистят шинами по горячему асфальту шоссе. Утренние самолеты изливают свой реактивный гнев на взлетные полосы близкого аэродрома.

Умирает целый литературный жанр.

У писателя больше не будет примеров из жизни для его развития.

Умирает басня.

УЖИН В «ЛА ГУЛЮ»

Этим утром мне позвонил очень рано сотрудник, ведающий в посольстве корреспонденцией, и сообщил, что для меня ждут весьма важную и при этом весьма спешную телеграмму. Кофе остался недопитым. В нашей работе это случается со мной не впервые.

Когда я вошел в свой кабинет, сотрудник еще не кончил работу над текстом телеграммы, и я принялся за работу, которую иногда называют буднями дипломата.

Сначала просмотрел телеграммы, которые были получены вчера поздно вечером и рано нынешним утром, потом просмотрел газеты, позвонил пресс-атташе, чтобы обратить его внимание на темы, заслуживающие особого внимания при обзоре печати. И наконец взялся за папку с почтой — входящие и исходящие номера, приглашения, несколько зарубежных журналов и докладные записки сотрудников. Может быть, созвать «оперативку»? Нет, подожду телеграмму.

Я медленно вскрывал конверты с письмами и приглашениями, раскладывал их по стопкам: на это нужно ответить письменно, на это дать согласие по телефону, а это просто останется к сведению.

Я рассматривал письма, украшенные гербами с вздыбившимися львами, держащими в тяжелых лапах королевскую корону; островерхими горами, над которыми сверкают три золотые звезды; даже огромными неуклюжими слонами с добродушными мордами, которые смотрят на меня и спрашивают в недоумении: «Зачем это нас поставили подпирать колонны рушащихся царских врат?»

Было совсем напрасным делом рассуждать о символах верховной власти, потому что моя работа состояла в том, чтобы встречаться с дипломатическими представителями этой самой власти. Они не упускали случая щегольнуть изысканным воспитанием, знанием протокола, скрупулезным соблюдением всех необходимых условностей, без которых немыслимы международные отношения; и на все это нужно было отвечать той же монетой.

В нескольких письмах сообщалось, что такой-то посол уже вручил верительные грамоты главе государства, и это означало, что в ближайшие дни нужно ждать визита нового коллеги.

Еще два письма сообщали об обратном — господа послы уже нанесли прощальные визиты главе государства; они распрощались и со мной, я провожал их на аэродроме; теперь следовало письмо, которое я читал не знаю зачем — просто следуя некоему дипломатическому стереотипу. Я говорю об этом потому, что содержание таких писем неизменно, оно порождено дипломатической практикой еще до моего появления на белый свет, и даже до того, как появился на свет мой отец, и вообще до создания третьего болгарского государства. Вот что в них говорилось:

«Господин посол!

Имею честь довести до Вашего сведения, что моя миссия в этой стране закончена.

Желая Вам всего наилучшего, я хотел бы подчеркнуть, что установившиеся контакты между нашими посольствами, как официальные, так и личные, облегчили выполнение моей миссии здесь, и я сохранил самые волнующие воспоминания о прошедших годах…»

В многоточии содержится указание на то, что до прибытия нового посла посольство будет вверено попечению Monsieur такого-то, Conseiller en qualité de Charge d’Affaires a. i., то есть советнику, который будет временным поверенным в делах посольства. И наконец, в письме следовало:

«Прошу Вас принять мои чувства полного уважения и мои уверения…»

Как видите, все это звучит очень трогательно, но я знаю, да и все знают, что эти письма — не плод бушующих чувств, и сочиняет их не господин посол; он даже не читает их. Секретарша посла достала из шкафа с бумагами так называемые шпаргалки, написала письма на машинке, которую берегут для официальной корреспонденции, а затем оно было размножено на бланках с гербом посольства при помощи аппарата «Рэнк Ксерокс», потому что профессия писаря в наши дни уже давно забыта.

Разумеется, по этим письмам, текст которых неизменно один и тот же с небольшими вариациями, но существо которых не меняется, историк ни в коей мере не сможет судить о реальных отношениях между дипломатическими миссиями и еще менее — между послами, работавшими в одном и том же государстве. Есть общепринятые нормы хорошего тона, есть определенные правила, и тут не место ссылаться на старика Монтеня, который с прискорбием отмечал, что когда иные из этих правил нарушаются, возникает неуважение не только к самому послу, но и к стране, которую он представляет. И прочее, и прочее…

И вот теперь я читаю два таких письма; одно из них подписал посол очень далекой восточной державы, а другое — посол очень близкой западной страны.

Посол с Востока был чрезвычайно сдержанным человеком, всегда как-то нерешительно улыбался, но за этим скрывалось особо деликатное отношение к коллегам, а вовсе не недостаток уважения к себе или слабое знание политики. Он всегда предпочитал слушать и спрашивать, чем говорить или выступать с категорическим мнением по текущим политическим вопросам, уже лет тридцать работал за рубежом, хорошо знал семь — восемь стран и уезжал с неудовольствием: г-н посол только что купил для своей миссии резиденцию на холме у моря, которую ласкали и восходы, и закаты, а солнце в эти дни ранней весны расписывало небо акварелью, и краски были взяты словно с его далекой родины.

Другой был человеком подвижным и шумным. Глубокий бас совсем не вязался с его невысокой и худощавой фигурой, зато вполне соответствовал его аппетиту на завтраках и обедах. За столом он умолкал, и казалось, что вместе с челюстями двигаются и сухие плечи, на которых висит узковатый и поношенный смокинг. Скромности его костюма я не удивлялся: у него было несколько детей и довольно молодая жена, которая одевалась элегантно и дорого. Кроме того, было известно, что его отзовут, потому что партия, правительство которой послало его сюда, проиграла выборы. Приходилось экономить.

Господа послы было очень разными, а письма прислали совершенно одинакового содержания. Только подписи говорили о чем-то личном; посол с Востока подписывался спокойно, широко, но мелкими буквами, будто не желая выдавать ни своего характера, ни темперамента, в то время как посол с Запада, казалось, хотел сказать: «Знай наших!» — так небрежно, повелительно и вызывающе были разбросаны по листу буквы…

В дверь постучали — наконец-то долгожданное сообщение готово. Надо сказать, что оно не особенно удивило меня, я был в какой-то мере готов к нему. Я ожидал, что мне сообщат поименный состав межведомственной делегации, которая должна провести переговоры и подписать протокол, рассматривающий возможности многостороннего экономического сотрудничества. Разумеется, этот рабочий документ, как говорилось в преамбуле к его проекту, представлял интерес для обеих сторон, — еще одна формула, необходимая в нашей дипломатическо-литературной деятельности.

Теперь я все знал точно.

Делегацию возглавляет один мой старый друг, а в ее состав входит еще один. Однако кроме них и тех, о ком уже сообщали, в состав делегации включили гораздо больше людей, чем намечалось раньше, при этом некоторые фамилии я слышал впервые. Ну что же, придется сообщить об этом принимающей стороне — пусть и они порадуются, гостеприимство — обязательное условие международных отношений, которые строятся на незыблемых правилах. Разумеется, трудно придется не только им, но и нам.

Теперь самое главное — перестроить график встречи и внушить нашим партнерам, как важно и нужно принять делегацию со столь широким представительством, которое обеспечит широкую компетентность и быстроту работы; естественно, понадобятся не только пленарные заседания, но и подкомиссии по отдельным темам.

Все это мы организуем.

Организуем и встречу моих соотечественников.

В первый вечер я возьму на себя самых важных лиц, других распределим по моим сотрудникам. Здесь тоже есть свой порядок, мы не можем устраивать семейную вечеринку. И поскольку приезжают гости и друзья, с которыми я давно не виделся, придется припомнить их вкусы, гастрономические познания и все, что может создать условия для хорошего начала долгожданного визита.

* * *

Я уже давно не ломал себе голову над тем, кого из гостей как занимать. Во-первых, все они хотят «размяться», посмотреть город, а это значит, что их нужно вести туда, где очень шумно и очень дорого. При этом гости заявляют: знаешь, время у нас есть, зайдем к тебе, посмотрим, как вы тут живете. При этом никого не интересует, что это никак не согласуется с твоими намерениями, бюджетом времени и просто бюджетом. Выбор ресторана действительно требует знаний и навыков, которые приобретаются с временем и опытом и распределяются примерно по следующим категориям: ресторан для людей, которые редко выезжают за границу; ресторан для приятелей, которые не вылезают из командировок; ресторан для людей, которых трогают закаты на море; для тех, кому просто интересно посмотреть ночную жизнь в незнакомом городе, в незнакомой стране…

«Ла Гулю» — небольшой тихий ресторанчик с прекрасной кухней. При всем при том в нем есть нечто от «la belle époque», которая рождала талантливых и печальных художников, — эпохи неистощимой жажды богатства, удовольствий и славы, времени, когда бедные и угнетенные искали путей к истине и добру.

Город, в котором я жил, был очень далек от Парижа Тулуз-Лотрека, и пять-шесть десятков лет назад вряд ли подозревал, что когда-то действительно жила некая мадемуазель Гулю со вздернутым носом и пышной грудью, роскошной фигурой и неутолимым аппетитом на еду и на мужчин. Ее шумно рекламировали на плакатах «Мулен-Руж», она изображена на гравюре Лотрека «Ла Гулю между своей сестрой и одной из танцовщиц», мне довелось увидеть ее и на старинной фотографии. Изгнанная из известных мюзик-холлов, она открыла собственный балаган, в котором пыталась изображать «восточные» танцы, потом пала еще ниже…

Видно, всемирная слава проходит не только для государственных мужей.

Стены ресторана увешаны посредственными копиями плакатов и рисунков Тулуз-Лотрека. Старые абажуры отбрасывают мягкий розово-синеватый свет, в полутемном зале тихо звучат мелодии, напоминающие «Фру-Фру» и «Вальс Брюн». Посредине ставятся столики на колесиках с закусками, около них суетятся два официанта, которых я хорошо знаю. Один — пожилой итальянец, у него осанка патриция и каменное лицо, дышащее уважением к гостю и полной неприступностью. Второй, молодой официант, находится под неусыпным наблюдением своего шефа. Он еще не умеет встать возле стола именно там, где нужно, или именно в тот момент, когда вы к нему обратились, будет глазеть на пару, входящую в ресторан, или принесет минеральной газированной воды «Перье», когда ты два раза сказал, что хочешь просто «Витель».

Но это уже подробности. Они не могу повредить аппетиту, который не смущается ни претенциозным лжеартистическим освещением, ни низким качеством свечей, которые горят в центре столика и освещают чисто вымытые тарелки, крахмальную льняную скатерть и маленькие гирлянды роз, — цветы призваны придать событию торжественность и засвидетельствовать должное внимание к дорогим гостям. И как раз в ту минуту, когда мои соотечественники размышляют, тот ли я еще, которого они знают, или я слукавил и привел их в ресторан попроще и подешевле, синьор Массимо предлагает им огромную обтянутую шелком папку с меню и еще одну — с картой вин.

Это уже впечатляет.

Папки вручаются торжественно, как при подписании международной конвенции, то есть для выполнения чистой формальности, потому что меню выбрано заранее и уточнено секретаршей посольства, которую я еще утром посылал в ресторан. Как и при подписании межгосударственных документов, главное здесь — чтобы люди увидели и прочувствовали внушительный ритуал утверждения давно принятого решения.

Хороший тон обязывает, чтобы я протянул приятелям обе папки. Приятель великодушно говорит:

— Да нет, лучше выбирай сам! Наверное, ты лучше нас разбираешься во всем этом!

Я благодарю за великодушное доверие и, не думая углубляться в меню, повторяю официанту то, что ему давно прекрасно известно: на сервировочном столике уже готовится первое блюдо. Что касается вина, то его выбор надо действительно уточнить. Конечно, и здесь решающее слово останется за мной, и это наполняет меня гордостью, потому что избавляет от затяжных прений. Предлагаю нарушить протокол и после аперитива — «Смирновской» или «Перно» — выпить вина, тем более, добавляю я, что в последнее время на дипломатических обедах это очень принято.

— Что вы хотите? Уходит то время, когда костюм, меню и церемониал дипломатической жизни были так сложны, что полжизни было мало, чтобы усвоить их тонкости. Представьте себе, что много лет назад один молодой дипломат, явившись на церемонию поздравления королевы одной из великих держав, оказался во втором ряду приглашенных. Он был невысок ростом и, чтобы лучше рассмотреть ее величество, приподнялся на цыпочки. Служащие королевского протокола это заметили и через день-два вызвали посла, чтобы сообщить ему, что господин третий секретарь — персона нон грата, ибо позволил себе встать на цыпочки, иными словами, пожелал быть выше ее величества, а это считается недопустимым еще со времен королевы такой-то, правившей по меньшей мере четыре-пять веков тому назад. Извините, господин посол, сказали ему, нам известно, что мы живем в другие времена, но ни один законодательный орган нашей страны до сих пор не отменил королевского протокола, и как это ни неприятно… и прочее в том же духе. Молодого дипломата потихоньку вернули домой с протокольной зарубкой на носу.

Мы смеемся от души, потому что далеки от всего этого так же, как были наши деды в эпоху национального Возрождения — пахари и виноградари, кузнецы и сапожники, которые хотели немногого: тепла, свободы и радости от чистого, солнечного вина на праздничной трапезе.

Я небрежно замечаю, что господин обер-кельнер ждет, когда мы выберем вино; этого тоже требуют хороший тон ресторана и жизнь «в высшем свете».

Я говорю «да», и он понимает: мы ждем «розе», которое иначе называется вином для причащения; такого не подают нигде, только здесь и еще в одном ресторане неподалеку, но там вас тоже будут уверять, что оно сделано в таком то-монастыре в таком-то году, что оно сухое на столько-то процентов и что его преосвященство игумен монастыря — наш близкий друг и предоставил всего несколько ящиков в распоряжение нашего шефа, который, в свою очередь, рад угодить почетным гостям, и прочее.

Если вино хочет пользоваться высоким уважением и, конечно, идти по высокой цене, оно тоже должно иметь хорошую биографию. Без нее и вину нет хода.

Теперь мы сидим за столом успокоенные, никто нам не мешает и я, разумеется, сворачиваю разговор на то, как они долетели.

Долетели хорошо. Правда, не совсем. Когда нужно было сесть в городе Р., представь себе, насос одного мотора отказал и, как мы узнали позже, посадка была очень непростой. Пришлось ремонтировать насос, и мы ждали. А на этом самом аэродроме, — ты же помнишь, — недавно был совершен террористический акт, и теперь в зале транзита нет ни кафе, ни бара, одни солдаты и полицейские с автоматами и ищейками. Мало того, нас заставили второй раз проходить через эту штуку вроде рентгена или как его там, — вдруг кто-нибудь из нас за это время увел половину государственного арсенала.

— Да, — замечает второй мой приятель, — на аэродромах и в самолетах творится что-то кошмарное.

— А с послами? — отзывается первый.

— Между прочим, — вмешиваюсь я со знанием дела, — на днях «Монд» писала, что самые рискованные профессии в наше время — это профессия писателя и дипломата. За семь лет убито пятнадцать послов, я уже не считаю инфаркты и прочие плоды стресса. А что касается самолетов, вы правы. И компании стали небрежно относиться к пассажирам. Вот раньше…

Я тоже верен традиции. «Раньше» всегда было лучше и надежнее, чем сегодня, таково уж свойство человеческой души и памяти, которая удерживает только хорошее и не помнит плохого. Скорее всего, с их самолетом тоже ничего страшного не случилось, но каждый пассажир любит рассказать что-нибудь пострашнее, чтобы разговор получился интереснее и чтобы слушатели восклицали: «Как так можно!» и «Что за безобразие!»

— Позвольте, — говорит негромко кто-то рядом, и я знаю, что это — обер-кельнер, который сейчас предложит мне продегустировать вино. Он осторожно стирает пыль с бутылки. Она без этикетки, темного стекла, — так вино лучше сохраняется, — и упаси бог взбалтывать бутылку. Ее только наклоняют медленно и осторожно.

— Благодарю! — говорю я и тут же решаю расширить состав экспертизы. Один из друзей, присутствующих за столом, родом из виноградарского края, к тому же известное время жил в Париже, где успел расширить свои познания в этой столь деликатной области. Я прошу обера посоветоваться именно с ним, и теперь уже мы все устремляем на него выжидательные взгляды, храня загадочное молчание, словно в этот момент решается судьба ужина, нашего аппетита и всего вечера.

Мой друг медленно и осторожно поднимает бокал и рассматривает его на свет, слегка вращает вокруг оси, углубленно изучает цвет искрящегося сквозь чистый хрусталь вина, с глубоким, почти романтическим вздохом вдыхает его аромат, потом осторожно отпивает глоток напитка, какое-то время держит его на языке и наконец глотает, размыкая при этом губы. Я всегда завидовал людям, которые умеют так дегустировать вино, — над ними словно сияет ореол знания, мудрости, тонкого вкуса, сдержанного чувства превосходства над простыми смертными.

Мой приятель сообщает оберу свое заключение (к такому же выводу пришел и я на основании поверхностной экспертизы):

— Да, вино недурно, благодарю!

Один из самых важных моментов ужина прошел успешно, потому что мой приятель считает себя обязанным сказать что-нибудь хорошее о вине, — положение обязывает, как гласит надпись на каком-то геральдическом гербе.

— Да, — обращается он к нам. — Вино действительно отличное. Мягкое, бархатистое, спирта на языке не чувствуешь. Букет хорошо подобран, очищен от дурацкой сладости, которая годится только для скучающих дам, страдающих анемией. И обратите внимание на цвет — искрящийся и все же спокойный, пастельно призрачный и в то же время насыщенный. Это — чистый звучный тон, чтобы овладеть им, надо ощущать и знать краски, которые природа рождает в неразумном расточительстве…

Он внезапно умолкает, потому что, в общем, это человек, которому не чуждо чувство меры; ему приятно быть центром внимания, но он не любит навязывать свое мнение. Даже говорит нечто вроде «извините», считая, что слишком долго занимал собой присутствующих. Я доволен. Похвала вину работает на меня — пусть люди знают, что я не поведу их в дешевую забегаловку, на бутылку памидового вина под жареную требуху.

— Позвольте! — снова слышу я и услышу еще раз десять, потому что вышколенный официант не может сказать: «Убери руки, что ли!»

Подносят первое блюдо.

Теперь и я обязан сказать:

— Да, ты прав, таким это вино кажется и мне. Оно хорошо для легкого ужина, идет и с зеленью, и с рыбой, и с мясом. Не могу понять, до каких пор у нас будут смешивать напитки, а потом глотать аспирин. Достаточно одной марки вина, лишь бы было хорошее.

«Легкий ужин» я говорю просто так, из скромности, — ужин такой, как следует. А что касается напитков, это верно. Я всегда удивляюсь тем своим знакомым, которые неразумно глотают один напиток за другим — когда от избытка тщеславия, когда по незнанию.

Подносят то, что у нас на родине на свадебных банкетах называется закуской. Здесь это называют просто летним салатом, хотя на дворе осень. На дно салатниц уложены крупные и свежие листья салата, сверху с тщательно продуманной небрежностью размещены кусочки пармской ветчины, тонкие ломтики дыни, шпинат, помидоры, нарезанные кубиками, и крупные креветки, которых принято называть «королевскими». Видны и маленькие кубики светло-желтого сыра «грюйер», а также зерна бобов или нута, вымоченные в соусе «тартар». Здесь же соленые огурчики, ломтики моркови, горох. Салат оформлен с фантазией и составлен с учетом всех витаминных требований современной кухни. Разумеется, последнее соображение почти никогда не волнует людей, если они здоровы и полны сил; надеюсь, это относится и к моим гостям.

Я только недавно вернулся из отпуска — месяца два-три назад, — но мной уже завладело чувство, которое трудно описать; это нечто вроде затухания волн, его трудно измерить, но оно постоянно давит на сердце, и кажется, что тебя мучает отсутствие любимого существа, которое ты уже не надеешься увидеть…

Я уже несколько раз просил:

— Ну, расскажите, что у нас нового?

И не зная, что еще связного сказать, добавил:

— Как погода?

Разговор спустился с вершины гастрономии и перешел к досадной смене дождя и облаков, солнца и ветра.

— Погода, говоришь? Такой осени давно не было. Мягкая, теплая, ласковая. Но листья уже желтеют…

…и краснеют. Я знаю, что природа вечно повторяется, и все же она всегда иная. Каждую весну и осень, зиму и лето она плагиатствует у самой себя, и всегда она другая, новая, неповторимая. Вот почему я никогда не устаю бродить по тропам Витоши в подножье Кикиша или спускаться от Камен-дяла по моренам. Среди них краснеют и желтеют низкорослые дубки и орешник, сухие стебельки витошских тюльпанов и барвинка, тысячелистника и зверобоя. Меня подхватывает и медленно несет волна ароматов, я словно плыву в какой-то безбрежности, подобно героям фильмов, которые прибегают к замедленному кадансу, потому что хотят быть современными, очень-очень современными! Я карабкаюсь по крутому склону, чувствую себя прекрасно, упиваюсь своей жаждой и жду чуда… Но его не будет…

Я это знаю, как знаю и то, что сейчас по ту сторону склона будет широкая поляна, которая еще благоухает мятой и тимьяном. Живой ветер ласкает поляну. Он могуч, огромен и невидим. Я чувствую, как он, будто от злости, сминает облака и верхушки деревьев. Он поднялся с красных крыш города, который лежит внизу, и улетел от них, а теперь низко гнет к каменистой земле траву и деревья.

Я знаю, что не дойду до конца пути.

Знаю, что по ту сторону поляны начнется новое восхождение, новый склон, и он будет еще круче, каменистее и упрямей…

«Я знаю, что этой осенью море, которое всего в двух шагах отсюда, не хочет успокоиться, — говаривал Иван Пейчев, — потому что возле моря все — море, оно приходит, чтобы уйти, и уходит, чтобы вернуться».

Как и тоска, как и радость, как жажда жить справедливее и разумнее.

Я будто слышу, как волны бьются в прибрежные скалы, как заливают песчаные ковры, а те, может быть, воют от боли и гнева. И я, — потому что мне этого хочется и потому что снова вспомнился милый Иван Пейчев, — я снова хочу увидеть друзей с большими теплыми руками. Они далеко от меня, я тянусь к ним, но их нет; я вижу их добрее, чем на самом деле, честнее и смелее. Интересно, узнают ли они когда-нибудь, что за границей всегда говоришь о родине, о друзьях и будущем с особым восторгом, с особой любовью и признательностью, с тем сыновним и братским чувством, которое на родине иногда глохнет в человеческой сутолоке…

— Чувствуете? Вино кажется все бархатистее, мягче и гуще. Конечно, как говаривал Ламар, после третьего бокала плохих вин не бывает, но это не совсем так. Сам он не жалел времени на возню с бочонком в своем подвале в Драгалевцах, но никогда не мог дождаться, чтобы вино стало выдержанным, — напоминаю я.

— Ага! — отзывается один из присутствующих; он занимается хозяйственной деятельностью, но я часто встречал его у Ламара. — Он никогда не ждал, пока вино созреет!

Снова приближается официант, чтобы показать нам крупные куски свежей рыбы, разложенные на зеленых листьях салата. Это — тоже ритуал, видимость: ты выбираешь один кусок, а в это время другой уже готовят на кухне. Но ритуал придуман не для правдоподобия, а для красоты. Немного времени пройдет, и принесут рыбу; это крупный палтус, слегка панированный и политый неизбежным «мельницким соусом», который здесь готовят с измельченным миндалем, и все это смешано с нерафинированным оливковым маслом. Потом наступает очередь телячьего рулета, он начинен молотым мясом тунца и гарнирован артишоками, фаршированными телятиной и залитыми яйцом с сыром.

Нам дают передохнуть, и появляется поднос с сырами, корзина фруктов и кофе с рюмкой «Мари Бризар»; мы отказались от белого и красного вина и шампанского, но после хорошего ужина нужно помочь пищеварению.

Темы — немного информации, невинные сплетни и беглые воспоминания — уже исчерпаны. Мои гости с дороги, они устали, а мы обещали друг другу, что о непосредственных задачах делегации будем разговаривать завтра и подробно, потому что до заседания смешанной комиссии время еще есть. И опять пошла беседа о хорошем ужине, о том, как надо блюсти традиции национальной кухни, и снова встал вопрос — почему в отечественных гранд- и суперотелях найдешь и венский, и швейцарский, и «а ла франс», и всякие другие шницели, бифштексы и филе, но ни за что не отыщешь тушенку по-поповски или битый кебап? Интересно, что стоит нам сытно поужинать блюдами, которые предлагает современная кухня, нас тут же охватывает патриотическая ностальгия по стряпне предков.

Сейчас к столу подойдет хозяин ресторана, итальянец, родом из французской Ривьеры, кажется, мать его из басков, они жили не то в Байонне, не то в Биаррице. Он спросит, довольны ли мы ужином и чем еще он может продлить наши гастрономические удовольствия; он надеется, что хороший ужин восстановил наши силы и поднял настроение, потому что уже читал в газетах о предстоящем заседании смешанной комиссии, а когда люди довольны, то и работа, которую они делают…

Да… да…

Я молчал, а воспоминания наперегонки стучались в память.

Если вы бы знали, синьор, о чем напомнили мне…

* * *

Тоже была осень. И тоже октябрь. Я был включен в состав группы лиц, сопровождавших делегацию на высоком уровне, которая прибыла во Францию с официальным визитом.

Наш маршрут начинался на юге. Ницца уже пустела, отдыхающие разъезжались, но цветочная биржа изнывала под грузом осенних роз и ранних хризантем. Английский бульвар был еще шумным, потому что еще не умер блеск лета, еще пылали всеми красками «фрутти ди маре» в витринах маленьких ресторанов, цветные афиши и лавки сувениров, которые умеют с педантичной дотошностью использовать каждый сантиметр свободного пространства.

На улицах перед кафе стояли маленькие круглые столики. За ними сидели скучающие дамы с капризными собачками, юноши типа «плейбой» с небрежно повязанными галстуками и расстегнутыми рубашками и девушки типа «плейгэрл» в сверх-мини-юбках.

У нас не было времени зевать по сторонам, потому что у каждого была своя работа, задание побольше или поменьше, и их надо было выполнить добросовестно. Мое задание было не самым тяжелым — контакты с журналистами. Я с удовольствием осмотрел экспозицию галереи «Маг» в сельце Ванс, по настоятельной рекомендации Светослава Минкова разыскивал художника Георгия Папазова, который здесь жил, но именно теперь уехал, аккуратно отмечал в программе визита свободные и занятые часы. Завтра мы выезжаем на поезде в Канны, оттуда проедем по низинам Лангедока до Арля. Там будем ночевать, а потом — дальше на юг, к Марселю. Вечером третьего дня «Каравелла» — самолет президента — перенесет нас в Париж.

Марево осеннего солнца, спокойствие и ласковый блеск синего осеннего моря на второй день скрылись за серой пеленой неумолимого дождя. Понадеявшись на прогноз синоптиков и еще больше на уверения господ, ответственных за протокол, мы передали багаж, в том числе плащи и пальто, для доставки в Арль, и они будут ждать нас в отеле. Весь день мы ездили по бассейну Гаронны, осматривая сельскохозяйственные предприятия, оросительные сооружения, склады-хранилища груш и яблок, почти все время были под открытым небом. Для нас, сопровождающих, зонтов не хватило, и мы — человек десять — терпеливо слушали пояснения и забавные шутки министра земледелия.

— Да, — говорил он, — я как раз окончил очередной детективный роман, — может быть, вы знаете, что для развлечения я пишу детективные романы. И тут генерал де Голль в третий раз предложил мне пост министра земледелия. Я уже дважды отказывался, но на этот раз подумал: а вдруг он больше не предложит? И согласился.

Он звучно смеялся.

Наша делегация тоже смеялась.

Но мы, сопровождающие лица, не смеялись; нашей первой и главной обязанностью было вести себя скромно и сдержанно.

Кроме того, меня мучали холод и сырость. Довольно тонкий костюм — ведь мы отправлялись в поездку по Южной Франции — промок насквозь, туфли с плетеным верхом было полны воды, как губка, и поскольку в те времена в моде главенствовал нейлон, холодная рубашка прилипла к спине, окостеневшей от холода.

Честно говоря, больше всего я ненавижу, когда у меня мокрые ноги. Наверное, из-за неприятных воспоминаний детства, когда в дождь или в снег я приходил в школу с мокрыми ногами. Мне было обидно до слез, я больше думал об отвратительных старых башмаках, которые пропускали и влагу, и снег, чем об уроках, и безо всякого внимания смотрел на доску, где выстраивались буквы, цифры и черточки. А ведь они отмечали круг первый высшего знания, далекие горизонты которого даже еще не были мне видны.

День прошел кое-как. Набравшись сельскохозяйственного опыта, я вместе с остальными членами группы оказался в огромном арльском отеле, похожем на амбар. Названия его я уже не помню. Здесь было тепло, из крана ванной текла горячая вода, хвойный шампунь вскипал зеленой пеной, персонал проворно разносил по комнатам чай и аспирин, в наше распоряжение предоставили бутылку «Хеннесси». Только мы немного отогрелись, как пришлось собираться в холле и садиться в микробусы, к тому времени, когда члены делегации и хозяева покинут отель, мы, сопровождающие лица, уже должны быть на очередном объекте.

Далее я могу с чистой совестью сократить рассказ, потому что главная тема уже подана. Мы были голодны, мы промерзли и устали от долгого хождения по полям и мостам над широкими оросительными каналами, где лениво текла вода. Я помню, что стояла черная, непроглядная ночь, что ехали мы уже больше часа, нам уже не хотелось ни ужина, ни беседы, а хотелось только спать. Потом микробусы сделали крутой поворот и начали карабкаться в гору, после чего въехали в широкий двор средневекового замка. Вокруг вздымались горы, чем-то похожие на наши Белоградчикские скалы, что очень успокаивало, а под ними скромно возвышались зубцы и бойницы каменной стены. Все вместе было страшно похоже на оперную декорацию, тем более, что для вящего эффекта замок освещали скрытые прожекторы.

Потом мы вступили в большой каменный зал. Там горели камины. Мы расселись по местам за грубо отесанные деревянные столы. На небольших салфетках с вензелями и непонятными геральдическими знаками стояли приборы с такими же вензелями, что должно было выражать бесспорное аристократическое достоинство и древность. Мы живем в эпоху подделок, это не так страшно, если не платить за них цену оригинала. Однако такого со мной еще не случалось по вполне понятным причинам.

Я быстро свыкся с мыслью о том, что буду ужинать внастоящем средневековом замке, тем более, что все вокруг внушало уважение к феодальным нравам и служило предпосылкой хорошего аппетита. Нас кормили и форелью, и куропатками с трюфелями, поднесли целых поросят, обложенных овощами, было много других блюд, которых я уже не помню, потому что после усталости и холода сытная еда уводила в тихую заводь безразличия и легкой скуки. Но ужин был отличный, именно такой, какие описывал Рабле, — плод бурного гастрономического воображения. Он был рассчитан на тех, кого принято называть гурманами, потому что хорошее блюдо можно оценить по достоинству только тогда, когда обладаешь обширными знаниями и тренированным вкусом.

Во всяком случае, все были довольны. В конце ужина оказалось, что от имени делегации будет выражена благодарность тому, кто организовал феодальный ужин, потому что замок — просто ресторан.

В ответ на слова благодарности встал осанистый господин с открытым, по-южному дерзким лицом. Позднее, просматривая стенограммы встреч делегации, я нашел его короткий спич, который привожу здесь слово в слово.

«Уважаемый господин премьер-министр, господа министры, уважаемые гости.

Вы находитесь в ресторане, который называется «Усто де Боманьер».

Прежде всего я хочу подчеркнуть, как глубоко мы взволнованы тем, что вы — наши гости, потому что для меня и для тех, кто помогает мне, гость — это человек, который создает дружбу и счастье. Что может быть разумнее, когда садятся за стол сыновья разных народов и говорят как братья, когда они полюбят и запомнят друг друга?

Ресторан «Боманьер» создан двадцать лет назад. Объезжая Прованс, я открыл это старинное и заброшенное здание, которое построено в XVI веке. Говорят, что оно не имеет особой исторической или художественной ценности, никто не интересовался им, я до сих пор не знаю точной даты его постройки. Но разве это имеет какое-нибудь значение? Вы видите эти скалы, которые покровительственно простерли свои тени над старинным замком, видите замок, где жили люди со своими радостями и скорбями, вы заметили вековые деревья, которые, вероятно, помнят наших предшественников.

И я решил, что смогу создать здесь храм гастрономии. Надеюсь, это не звучит грубо, мы, французы, умеем уважать капризы желудка, — это успокаивает волнения духа.

Вы говорите, что наши блюда не только вкусны, но и приготовлены артистически. Как это ни нескромно, я должен согласиться с вами, потому что именно такова наша цель. Человек в первую очередь насыщает зрение. Позволю себе напомнить один анекдот о Талейране. Однажды он так восторженно говорил о каком-то вине, его цвете и букете, что все решили, будто он говорит о красоте женщины. Все были так увлечены рассказом Талейрана, что никто и не заметил, что сам он этого вина даже не пригубил.

Через много лет героиня Марселя Пруста скажет своим гостям: «Мой муж утверждает, что я не люблю фруктов, потому что не ем их. Ничего подобного! Я лакомка больше, чем любой из вас, но мне не нужно класть их в рот, потому что я поедаю их глазами. Что в этом смешного?»

Позвольте мне сослаться на Монтеня, на Рабле, на Ларошфуко, и вы убедитесь, что дело, которому мы служим, — благородное дело. Вы находитесь в старинной французской обстановке, среди старинных французских блюд, слушаете наш язык, слышите имена наших писателей и художников. В нашем Арле и его окрестностях вы можете не только насытить красотой зрение, но и ощутить дух нашей кухни, сохранить о нас добрые воспоминания. Паскаль утверждал, что человек — столько же дух, сколько и плоть. Не будем забывать, что наше скромное заведение порождает радости, благодаря которым люди больше думают о благах мира и меньше — о суетности военных побед.

Я хочу быть искренним!

Ужин, которым я вас здесь накормил, принес мне прибыль.

Но он принес прибыль и вам!

И ваша прибыль больше, ибо вы выйдете отсюда, окрыленные мыслью о благах мирной жизни, готовые к доброй беседе, полные свойственного всем разумным людям желания жить во взаимопонимании и с надеждой…»

И он с поклоном отступил.

Он был не очень скромен, но слушали мы его с интересом.

И остальные тоже.

Мы аплодировали.

И тогда, и теперь я не берусь судить, была ли это, как и положено хорошей рекламе, обдуманная речь или спонтанный взрыв человеческой суетности, стремления блеснуть познаниями, остроумием и воспитанием.

И мне ничего не остается, кроме как в свою очередь сослаться на Пруста:

«Места, которые мы знали, принадлежат только пространству, где мы их располагаем для своего удобства. Они — только тонкий пласт связанных между собой впечатлений, которые составляют нашу минувшую жизнь.

Воспоминание о неком образе — это сожаление об улетевшей минуте…»

* * *

Уже больше двух часов мы сидели в ресторанчике «Ла Гулю». Я был доволен, ибо мои гости и друзья оживленно беседовали, проявили хороший аппетит и не торопились уходить. Я еще раз заказал кофе, на сей раз с «арманьяком» в пузатых бокалах. Напиток был теплый, ароматный и разговорчивый, хотя назывался совсем холодно и неприступно: «Ключи герцогов».

Гости принялись рассматривать висевшие по стенам копии с литографии Тулуз-Лотрека. Один из моих друзей, инженер по образованию, даже не подозревал, что именно в этом ресторанчике будет говорить об искусстве, о Тулуз-Лотреке и его героинях. Или спрашивать. Впрочем, это совершенно одно и то же. Большое искусство меньше всего может быть уделом одних посвященных. Незадолго до этого дня мне случилось перелистать несколько книг по французской живописи конца прошлого века, и я мог продемонстрировать кое-какие знания. Кто из нас не любит поговорить! Было бы кому слушать…

Я рассказывал о Ла Гулю. Разумеется, никакой дамой она не была, и не нарисуй ее этот больной и чуткий художник, вряд ли кто-нибудь вспомнил бы о ней. Она была одной из тех женщин, кто царит на сцене какого-то кабаре, богатые мужчины от скуки или из любопытства ищут их внимания, платят за него, а пресытившись, бросают. Ла Гулю, «обжора»… Вот она: высокомерно вздернутый нос, вызывающе пышная грудь покрыта кружевами, бедра украшены волнами, на ногах — черные чулки. Она танцует, танцует канкан, она ушла из «Мулен-Руж» и открыла собственный балаган на ярмарке. В костюме из мишуры она исполняла танец, который называли «восточным», потом стала выступать в квартальных бистро, потом прямо на площади…

— Я — Ла Гулю! — заявляла она, но никто не обращал на нее внимания… Тулуз-Лотрек даже сделал для нее новую афишу, но дело не пошло. Она скатывалась все ниже.

В книге Анри Перрюшо о Лотреке рассказывается, как где-то году в 1925-м, уже старухой, Ла Гулю, которую выбросили из публичного дома, где она была прислужницей, собирала подаяние на улице под плакатом. На нем было написано: «Спешите видеть знаменитую Ла Гулю из «Мулен-Руж!» Чтобы выпросить у прохожего сантим — другой, она рассказывала свои бурные похождения, героями которых были сплошь герцоги и князья церкви. Умирая через несколько лет, она, собрав силы, спросила кюре: «Святой отец, как вы думаете, бог простит меня? Ведь я — Ла Гулю!»

Это, конечно, очень грустная история, которая никого бы не заинтересовала, если бы не существовал художник Тулуз-Лотрек. Его произведения волнуют чистой непосредственностью, откровенностью, невеселым размышлением. О нем говорят, что он исходил из импрессионизма, но пришел к собственным творческим ценностям, «рисующему» линейному колориту, у которого особая красота и неповторимая звучность. Сам Лотрек, больной и грустный, прожил ужасную жизнь пьяницы на темных улицах Парижа. Он плакатно-рекламен и в то же время утонченно-язвителен, вульгарен и непринужден, лиричен и в то же время беспощаден к гниющему и порочному миру…

Как это назвал его в одном из своих писем Ван Гог — «изящный»? Ссылаясь на чьи-то слова, мы обычно стремимся не к точности, а к подтверждению собственных мыслей…

И снова воспоминания вернули меня к дням, проведенным в Арле. Потому что история в «Усто де Боманьер» имеет продолжение. Конечно, ничего особенного не случилось, о чем я и спешу предупредить читателя, чтобы уберечь его от разочарования…

* * *

Насколько отвратительным, холодным и мокрым был предыдущий день, настолько следующее утро было чисто умытым, солнечным и теплым.

Мы спешили, потому что главное при посещении правительственной делегации — с точностью до минуты соблюдать график, скрупулезно разработанный службой протокола и обозначенный в программе. Тем более, что рано утром нужно было увидеть еще один кусочек Прованса, а потом в Марселе осмотреть химический завод и присутствовать на завтраке, который давал мэр города. Затем — самолет, Париж, и визит начнется уже по-настоящему.

Мы находились на вершине холма. По его склонам карабкались улочки старинного городка, какие встречаются по всему Средиземноморью: дома с широкими эркерами, каменные плиты на ступенях лестниц, перед лавками сувениров — скрещенные шпаги, пики и прочие атрибуты романтического рыцарства. Один из встречавших делегацию рассказал о болгарских музыкальных мотивах в провансальской народной музыке, завезенных сюда «буграми», и это было любопытно. Позднее эта тема стала модной среди наших историков, и на книжном рынке появилась масса посвященных ей брошюрок и книжек.

Мы растянулись довольно нестройной колонной, беседы были отрывочными и случайными, а что происходило в голове группы, я не знал, потому что был слишком далеко. Вероятно, гостей знакомили с историей городка и другими стародавними историями, а я находился ближе к замыкающим шествие, как мне и полагалось по протоколу. Внезапно мы оказались на широкой площади. Площадь была залита солнцем, которое стекало по холму, заливая уже пожелтевшую равнину. Поля были сжаты, но стерню еще не распахали, тут и там стояли большие копны сена, в садах еще висели поздние яблоки и груши. Воздух был так чист и прозрачен, что все это, казалось, лежит у наших ног.

Метров на пятьдесят ниже, у подножья невысокого холма, пролегал узкий проселок, по нему шагал человек в широкополой соломенной шляпе, синей рубахе и каких-то светлых брюках. Под мышкой он нес что-то вроде альбома, а за спиной на ремнях у него висел — нет, не рюкзак, скорее штатив. За человеком следовала голубая тень, единственное холодное пятно на теплой, солнечной, ласкающей взгляд сельской шири.

Я мучительно вспоминал, где я уже видел эту ничем не примечательную сцену и как я мог ее видеть, если в эти места попал впервые. Тут кто-то сказал: «Смотрите, совсем вангоговский пейзаж!», и передо мной тут же всплыла картина арльского периода «Художник на дороге в Тараскон», и еще одна, «Башмаки», — высокие, грубые, обитые гвоздями. Стоптанные, пыльные, они были как тяжкая людская судьба — грустные, брошенные. В таких башмаках ходят по стерне и по пыльным, каменистым сельским дорогам. Учеником гимназии я ходил в Академию художеств на лекции Николая Райнова о человеке и художнике Ван Гоге. Он говорил тихо, спокойно, показывал диапозитивы его картин, а когда на белом полотне появились эти башмаки, заплакал. Не помню, что он сказал, но помню наступившее вслед за этим молчание…

И внезапно человек, который с таким сочувствием рисовал бедняков, их скромную трапезу, соломенные хижины, натюрморты из двух-трех яблок, стол и стул или просто башмаки, словно ожил передо мной. Мне показалось, что я его вижу. Я видел человека, шагающего по проселку. Видел его голубую тень, которая тащилась за ним, как сама усталость и забота, его одиночество и саднящую боль за людей. Рассказывают, что он ходил в рабочей блузе и широкополой панаме. Рукава его блузы были вечно вымазаны масляными красками, в разговоре он горячился и жестикулировал, и это производило странное впечатление на окружающих, потому что мало кто из них жил судьбой искусства.

Ван Гог приехал в Прованс в надежде создать живописную школу в содружестве с несколькими художниками, но остался в одиночестве. К нему ненадолго приехал Гоген, но дело кончилось скандалом и автопортретом Ван Гога с повязкой на ухе. Жизнь в Арле ничего ему не дала: ни школы живописи, ни денег на существование, ни спокойствия. От нее остались только картины, наброски, письма к брату Тео, — плоды до изнеможения напряженной работы, насыщенные южным солнцем и теплыми красками, которые так отличались от серо-зеленой Голландии, влажной, сырой и туманной.

Через несколько дней, уже дома, я снова вернулся к письмам художника. Я недоумевал, как можно понять их без его картин и как можно почувствовать его картины без его писем…

«Я глотаю природу», — часто говорил художник.

Он глотал ее и снова возвращал людям в виде пламени — желтого, красного и синего, цветного, насыщенного. Художник мало ел и много рисовал, мало говорил и много работал, пил слабый кофе или крепкий абсент, и в конце концов, истощенный, изнемогающий от слабости, он слег.

Он искал розовые и красно-оранжевые тона, пурпур солнца и желтое золото полей, нежный румянец цветущих персиков и лиловые тени пашни, восклицая: «Великий боже, когда мы, наконец, увидим поколение художников, крепких телом?!»

Он его так и не увидел.

И его восклицание затерялось в молчании прованского утра.

Я успел сказать себе: обо всем этом я буду читать и вспоминать позднее. Сейчас надо только стоять и смотреть. И молчать.

Первые машины уже тронулись к Марселю…

Где-то Ван Гог сказал, что, занимаясь живописью, человек до ушей вымазывается красками, зато, к счастью, не становится болтлив, как поэт. Живописец не говорит, он молчит и рисует.

Себя, солнце, людей, деревья…

* * *

Мы допили кофе.

И ресторан, и ужин сейчас показались мне некой художественной и гастрономической конфекцией для снобов: Тулуз-Лотрек и креветки, плакаты «Мулен-Руж» и рыба под соусом «минье», «Ла Гулю» и мятный ликер «Мари Бризар». Я начал жалеть, что привел сюда своих гостей…

Мы уже устали, и, может быть, отсюда была и досада. А может быть, съели лишнего. Скоро каждый из нас ляжет в кровать, а до этого проглотит таблетку для пищеварения или для сна, — одну из пяти миллиардов таблеток, которые глотает ежедневно население земного шара, выкурит еще одну из пятисот тридцати миллионов сигарет, которые курит оно каждый день, примет дозу амфетамина из трех миллиардов доз, которые ежедневно принимает человечество, чтобы притушить возбуждение, вызванное разговорами и воспоминаниями.

На углу у двадцатиэтажного отеля мы деловито распрощались. И снова напомнили друг другу, что завтра в девять часов за делегацией придут машины, привезут ее в посольство и там мы обсудим, в каком порядке предложить вопросы вниманию смешанной комиссии.

Снова пошел дождь, как здесь часто бывает в это время года.

Огни высоких неоновых ламп лизали мокрый сине-черный асфальт…

И ПУСТЫНЯ МОЖЕТ БЫТЬ ВЕЛИКОЙ

Ближайший оазис лежал меньше чем в получасе езды, но прямой дороги туда не было. Нужно было крутить по узкому асфальтовому шоссе миль двадцать. Я сказал товарищам, чтобы ехали без меня, а сам пошел напрямик.

Недавно перевалило за полдень, из глубины пустыни дул прохладный ветер, но солнце палило нещадно. Здесь часто так бывает: лицо залито потом, а спина заледенела.

Тропка вела меж высокими песчаными дюнами, то терялась, то выходила на твердую почву, где иногда попадались кусты и пучки редкой травы. Желтые и бледно-зеленые краски местности тонули в солнечном свете, сливаясь в мягком тоне, ласкающем глаз.

Осталось позади сравнительно большое поселение. Оно стоит на сыпучей почве маленьких холмиков, окружающих пальмовую рощу с холодными ключами и маленькую чистую речушку, которая метров через сто теряется в песках широкой уэды. Недавно после сильного ливня здесь бушевали воды, и земля вокруг была изрыта. Пожалуй, следует сказать так: когда вода приходит в большие сухие овраги Африки, она рвется к морю и тащит с собой на бегу обломки скал, землю, хижины, людей и успокаивается только у синей шири, которая виднеется вдалеке, — отсюда кажется, что она стоит выше широкой желтой полосы прибрежного песка. Вода стремглав бежит от пустыни, оставляя за собой ужасы разрушения.

Я еще раз осмотрелся: на пепельном небе вырисовывались пальмовые листья и уже у самой пустыни стоял высокий эвкалипт с ободранной корой, неприлично оголенный, некрасивый и пожухший. Метрах в ста впереди меня медленной, качающейся поступью верблюдов и моряков в бурю шли два бедуина, они были укутаны в шерстяные накидки с капюшонами, как у монахов-иезуитов, и тепло одеты, как старые шопы среди лета.

Как всегда, бедуины наглухо замкнулись каждый в себе и в своем молчании. Наверное, человек все-таки научился говорить у журчанья ручьев, у птичьего щебета, у веселого плеска дождя. Здесь же царит рев ветра, и что тут можно услышать, кроме голоса богов и нечеловеческих стихий?

Вдали видны две детские фигурки. Они шагают медленно, как два розовых утенка, размахивая школьными сумками. В этих пустынных местах дети очень прилежно относятся к ученью, в песчаную бурю и ветер они ходят за несколько километров в городок у оазиса, где в низком домике с тонкими хлипкими стенами учат язык Корана, а кроме того, язык Корнеля и Расина. Розовые нейлоновые халатики легко скользят по желтому морю пустыни, напоминая, что песочно-желтая пустыня и пепельно-голубое небо — не единственные цвета в природе.

К концу дня ветер обычно усиливается, вздымает в воздух мелкий песок, злобно свистит, нашептывает глупости или угрозы. Бедуины давно исчезли из вида, розовые утята уже подходят к оазису. Тропка взбирается на невысокий холм, у его подножья стелется песок, а на плешивом темени кое-где торчат серые колючие кусты, покрытые почками. Кто знает, смогут ли эти почки развернуться и выгнать листья? Возле кустов растут пучки альфы с тонкими острыми пальмами; светло-зеленые, в желтом свете они кажутся светло-сиреневыми и вызывающе торчат во все стороны, нахально помахивая ветру; ветер не может их согнуть и только свистит в них как на флейте.

Я останавливаюсь и смотрю на это маленькое зелено-сиреневое чудо среди желтого запустения. Из песка вылезает скорпион, показывает злобно скрюченную спину и снова зарывается в свой песчаный могильный холмик, будто недоволен всесветной славой, которую создали ему звездочеты и предсказатели будущего. Немного в стороне крохотный муравей, такой крохотный, что так и хочется посмотреть на него в лупу, тащит сухое крылышко какого-то насекомого. Он так серьезен и настойчив, будто откопал сокровища царицы Савской.

И тут я увидел цветы. Настоящие цветы среди бесплодной желтой шири. Это были желтовато-голубые фиалочки, желтовато-красные собачки и еще какие-то желтовато-пурпурные цветочки, какие я, кажется, встречал в наших садах, но не знаю их названия. Все они были так малы, что казалось, что я попал в страну лилипутов. Я нагнулся, и внезапно передо мной раскрылось пышное многоцветье, будто природа постаралась излить на этот клочок земли в несколько квадратных сантиметров все свои краски, чтобы на нем засияло подлинное чудо.

Я находился в пустыне, которую на картах называют «великой».

Пустыня тоже может быть великой, но не только потому, что занимает огромные пространства…

Через несколько дней, уже в городе, нас встретили мартовские проливные дожди. Обычно они наводят на мысль о том, что то ли небо прохудилось, то ли море обрушилось тебе на голову, как в фильмах о всемирном потопе.

Ранним утром я открыл окно своего ноева ковчега, чтобы вдохнуть проклятой сырости, которая не дает дышать и наливает плечи свинцом. За окном серым сумраком расстилалась пелена дождя, стоял ровный, тихий и до сумасшествия монотонный шум капель, раздражающий нервы. Кругом ни души, в доме ни звука, только где-то вдали вспыхивают бегающие огоньки. И тут я услышал песню. Она была неясной, хрипловатой, будто птица простудилась от сырости, и робкой, — птице, наверное, тоже хотелось услышать человеческие голоса. Я выглянул из окна, подставив лицо струям воды, и увидел в углублении между рамой окна и стеной пучок сухих веток. Птицы возвели каркас будущего гнезда и сейчас тихо разговаривали.

Про дождь и про свой будущий дом.

«БОЛЬ МУТНАЯ, КАК СТАРАЯ ИКОНА»

Этим утром я проснулся в южном городе далеко от дома гораздо раньше обыкновенного. В окно бился черный ветер, который рождается где-то среди тяжелых средиземноморских волн и тащит за собой кучевые облака, полные воды. Я то бесцельно всматривался в белые стены, по которым струилась тихая бесцветная тоска, то снова закрывал глаза, чтобы не видеть черного неба, крепко сжимал веки, надеясь поймать обрывки ускользнувшего сна. К сожалению, я редко могу сказать: «Знаешь, что мне приснилось ночью!», чтобы жена растолковала, что значит мой сон и чего мне ждать в будущем. Вероятно, поэтому я никогда не испытываю желания, чтобы кто-то погадал мне на кофейной гуще или сказал, какому знаку зодиака я подведомствен и о чем говорит та или иная линия моей ладони.

Но я старался поймать сон, а он утек, как вода, вместе с ночью, с усталостью, с мертвым временем. Помнил я только спящую белку из «Алисы в стране чудес» — пластинку с этой записью дочь слушает каждый день:

— Неужели вы хотите сказать, что я сплю, когда я дышу? Или вы хотите сказать, что когда я дышу — сплю?.. И хотите сказать, что это одно и то же?..

Что делать, человеческое сознание до отказа набито литературными реминисценциями и отрывочными фразами из книг. А что касается тех, которые, когда дышат, в сущности, спят, таких сколько угодно и вокруг, и где хотите, здесь свидетельства друзей Алисы не нужны.

Я знал, что будет дальше с декабрьским небом. Тяжелые тучи, черные и мрачные, постепенно посветлеют. Здесь восход рождается мучительно, словно солнце с трудом раздвигает могучими плечами синие просторы моря и медленно выплывает на поверхность, теснит мрачные тучи, превращает их расплавленную оранжево-красную лаву, которая быстро стекает куда-то за горизонт. Я пересекаю террасу, широкую и мокрую от ночной влаги и, вероятно, от недавно выпавшего дождя, и останавливаюсь у могучих и изысканно стройных кипарисов, которые упираются верхушками в облака. Они всегда темно-зеленые, мудро-сосредоточенные, спокойные и молчаливо-печальные.

Говорят, что в античной символике кипарис означает справедливость, а иногда и предопределение судьбы, но всегда — скорбь об ушедших.

Их тихая красота и бесконечно грустная зелень могли бы покорить сердце, которое всегда стремится взять больше, чем позволяют человеческие возможности, если бы не солнце, безрассудно раздающее себя, яркое и сильное. С его появлением кипарисы словно становятся ниже, они одинокие и маленькие, бездыханные под разливающимся пожаром красок. Но я знаю, что это ненадолго — на час, а может быть, и на минуту. Не успею я выпить кофе, как опять примчатся наперегонки новые тучи, и кипарисы станут выше ростом, в голову придут воспоминания и мысли, от которых человек склонен бежать без оглядки…

Этим утром мне вообще не следовало бы радоваться солнцу и тосковать с кипарисами. У меня дела — будничные, необходимые. Мне нужно сидеть в кабинете посольства, за массивным столом тикового дерева, время от времени посматривать на родные литографированные пейзажи в рамках, сделанные моими друзьями, на книги в шкафу, набитом энциклопедиями, словарями, собраниями сочинений политических мыслителей, географическими справочниками и десятком пособий по международному праву и истории дипломатии.

Сейчас главное — дать секретарше точные, исчерпывающе точные указания по протокольным спискам, по которым рассылаются новогодние поздравления и маленькие подарки. Это — тоже необходимая условность дипломатического быта; это принято, как принято поздравлять господ министров на приемах и официальных торжествах, как принято желать коллегам самого приятного времяпрепровождения и хорошего настроения вовремя рождественских праздников, как-принято провожать пожеланием доброго пути тех везунчиков, которые получают внеочередной отпуск или которым велено в такой-то день в таком-то часу явиться в родную столицу на такое-то совещание.

Сейчас все чрезвычайные и полномочные послы дают такого же рода распоряжения своим секретаршам а секретарши, нахмурив по-мышиному заостренные лица — секретарши всегда хмурятся от чрезмерной серьезности характера, а кто по привычке, приобретенной с годами, — слушают в полном убеждении, что посол совершенно напрасно вмешивается в их работу; он без них все равно беспомощен. Это — своего рода профессиональная деформация, довольно досадная.

Я распределяю задачи дня по порядку. Во-первых, мы покончили с поздравлениями на самом высоком уровне; далее следуют министры здесь и на родине, послы, заместители министров, генеральные директора, главные редакторы газет; теперь перейдем к лицам, с которыми у нас деловые контакты или которые обслуживают нас. Да, нужно следить, нет ли поздравлений от лиц, не включенных в наш список, — им следует ответить.

При всем том я должен лично подписать каждую открытку, потому что, согласитесь сами, это нельзя передоверить секретарше, — сразу будет заметно, что почерк ровный и профессионально бездушный, и такую поздравительную открытку никто не расценит как знак внимания. Хотя в наш технический век такая практика и становится распространенной.

Теперь в кабинете наступает тишина — посольство расположено на замкнутой площади. В небе происходит то, чего я ждал: солнце тонет за темными косматыми тучами и начинается дождь, он то льет как из ведра, и вода стремительным потоком бежит по крутой улочке, то тихо моросит, навевая тоску.

Нажимаю кнопку настольной лампы, и письменный стол заливает молочно-белый свет. Теперь нужно выбрать из почты обычные письма — их узнаешь сразу, по конвертам, — и отделить их от новогодних поздравлений и маленьких сувениров от коллег.

Так попал ко мне в руки пакет, к которому была приложена визитная карточка, где в нижнем правом уголку было написано «PFNA», то есть «Pour félicites le Nouvel An» — другими словами, поздравляю с Новым годом.

В пакете были книги. Их прислал мне посол, с которым мы как-то разговорились о литературе и между прочим об Иво Андриче. Я сказал ему, что когда-то, состоя на дипломатической работе в Белграде, был знаком с этим писателем, даже иногда бывал в его доме, и что люблю его как писателя и уважаю как человека.

Мой коллега не питал особого интереса к литературе, но обладал хорошей памятью. И теперь, проводя необходимую предновогоднюю операцию, он, видимо, нашел нужным прислать мне в качестве сувенира последнее издание «Избранных рассказов» Иво Андрича, аккуратный томик статей «Критика об Андриче» и какое-то издание для заграницы с литературными произведениями, эссе о художниках и множеством репродукций. Именно в этих книгах мне попалась статья одного критика о душевном мире Андрича-человека или что-то в этом роде.

Я искренне обрадовался. Я давно ничего не читал об Андриче и давно не читал его произведений.

Творчество писателя, о котором я думал, что в целом знаю его, представлялось мне по памяти в смутных и обобщенных образах; к сожалению, я не записывал своих разговоров с ним и не был столь дерзок, чтобы с точностью заявить: я сказал вот это, а он ответил вот что. Кроме того, было бы некрасиво писать о таком крупном писателе лишь затем, чтобы поставить в центр внимания самого себя, а вокруг кружились бы, как бабочки, плоды его большого творческого горения.

В любых мемуарах это — самое неприятное, чтобы не сказать больше.

А точнее — самое противное.

И вот в это сырое утро я сидел и напрягал свою память, а мелкий дождь покрывал грустные кипарисы блестящей эмалью. Пятнистые кошки попрятались под стрехи и злобно сверкали оттуда глазами. Не знаю почему, все влекло меня к воспоминаниям давно ушедшей молодости. Я вспомнил писателей, сиденье в погребках, вечера, полные лихорадочных разговоров, когда каждый в конечном счете в большей или меньшей степени искал свое место в неведомом пантеоне бессмертия.

Я старался вспомнить критика, который написал волнующее эссе об Андриче, сотканное из тонких наблюдений, убедительного анализа, попыток воссоздать мир души большого писателя, — вероятно, таким, каким он был, но и таким, каким представляется именно этому критику с его темпераментом.

Андрич принадлежал к тем молодым писателям, которые в годы, непосредственно последовавшие за войной, сгрудились вокруг известного белградского театрального и литературного критика Милана Богдановича.

Я и теперь хорошо помню Милана. К нему я испытывал уважение и любовь. Уже седой, с красным лицом, он слегка сутулился и всегда был готов рассказать случай из жизни какого-нибудь классика или прочитать его стихи. Потом он переходил на театральные темы или говорил о французской поэзии, втолковывая, в чем именно заключается музыка белых стихов Поля Валери. Он был начитанным человеком, обладал хорошим вкусом и сравнительно широким взглядом на жизнь и творчество, что было большим достоинством в те вулканические годы революционных перемен и неустоявшихся литературных течений.

Богданович любил дружить с молодежью, поощрял развитие свежей и живой критики, добродушно похлопывал по плечу любое убедительное проявление молодых актеров. О нем любили говорить, что он — единственный человек, достойный возглавить Народный театр. Писал он скупо и собранно, предлагал ясные и четкие выводы и наблюдения, но не зашнуровывал свою мысль в корсет категорических формулировок, и насколько сжато писал, насколько плавно, широко и спокойно говорил, что, вероятно, нельзя не объяснить его образом жизни.

Сейчас, вспоминая Богдановича, когда его уже нет в живых, я думаю, что он, вероятно, работал ранними утрами, он был очень плодовитым критиком, — потому что в полдень я всегда находил его в Клубе зарубежных корреспондентов, потом он шел в кафе отеля «Мажестик», а вечером засиживался в какой-нибудь корчме с артистической славой — одной из немногих, оставшихся от старых времен, например, «У трех шапок». Там мы жевали жилистые шашлыки и пили дешевое вино. Но иногда мы ходили к «Двум рыбакам», где в голодные послевоенные годы можно было получить и жареного поросенка, и тушеного зайца, бекасов в винном соусе или вареного осетра под майонезом, хороший фрушкогорский рислинг или густое далматинское красное вино.

Теперь мне кажется, что я встречался с автором статьи об Андриче, который в то время делал свои первые шаги в литературе, и именно в кружке Милана Богдановича.

Может быть, я и ошибаюсь.

Впрочем, это неважно.

Я с увлечением читал статью, старался припомнить подробности творчества Андрича, внутренне соглашался с критиком или спорил с ним и по всему этому совершенно забыл о разбросанных по столу пестрых листах упаковочной бумаги с золотыми полосками, желтыми солнцами и серебристыми гирляндами. Я хотел забыть «Liste diplomatique», протокольные списки, лежавшие на столе, необходимость пятьсот или тысячу раз поставить свою подпись, все назначение которой — без особой необходимости напомнить, что я все еще существую.

Я с увлечением читал статью назло привычке заниматься в служебном кабинете только вербальными нотами, телеграммами, отчетами, докладными и памятными записками, газетами и информацией.

Попирая свою честь чиновника, я вел молчаливый диалог с критиком, которого помнил — или мне это только казалось, — соглашался с ним или горячо ему возражал, будто собирался не встречать Новый год, а писать полемическую статью — жанр, в котором многие надеются обрести бессмертие своей непостижимо непримиримой мысли…

* * *

Критик утверждал, что ни один из югославских «модерных» (т. е. современных) писателей — терпеть не могу это ничего не говорящее определение, — не внес в свое творчество столько некритических представлений, как Андрич. Не знаю почему, эта фраза вызвала мое раздражение. Андрич утверждал свое творческое кредо в годы после второй мировой войны, но не гнался за обманчивой мишурной позолотой «модерного», писал, как считал нужным, и предоставлял критикам судить о том, что он пишет, как они пожелают.

Я хотел внести стройность и порядок в собственные представления и воспоминания об Андриче и видел, как это трудно. По неисповедимым путям ассоциации в моей памяти возник образ другого писателя, которого я любил и который был моим другом — Светослава Минкова. Они с Андричем любили и уважали друг друга и стремились к общению. Виделись они не часто, не знаю, переписывались, ли, но в те годы, когда я работал в Белграде, они часто расспрашивали меня друг о друге, обменивались книгами, ценили друг друга по-своему и по необъяснимым законам человеческого уважения.

Пусть не сердится на меня читатель за то, что я нарушаю ход повествования, но воспоминания приходили вразнобой, возвращали меня к юношеским годам, потом вдруг выталкивали на первый план годы второй мировой войны, книгу «Другая Америка» с гостиничными ярлыками на обложке и другую скромную книгу с серой обложкой «Матицы сербской» — рассказы Иво Андрича.

В старших классах гимназии я по уши увяз в коварном болоте литературных занятий и попросил отца познакомить меня со Светославом Минковым. Они работали вместе в библиотеке Земледельческого банка, тесной и темной комнате, и не берусь судить, насколько полезны были их труды Тодору Борову, который хотел вывести библиотеку на современный научный уровень.

Я тогда только что опубликовал рецензию на «Другую Америку» в газете Димитра Добрева, которая называлась «Светлоструй». Помню, с каким смущением вступил я в маленькую комнату, набитую пыльными книгами и ящиками с карточками, в которую струилась тьма из книгохранилища.

Слав медленно и торжественно поднялся, подал мне руку, предложил сесть у письменного стола и потом надел темные очки. В комнате и без того было сумрачно, и меня эти очки страшно смутили, потому что я чувствовал на себе его испытующий взгляд, глупо ждал, что он о чем-нибудь спросит, и не знал, смогу ли ответить. Позднее, уже в годы нашей долгой дружбы, я однажды напомнил ему этот случай. Он засмеялся — он не забыл ничего — и сказал, что и сам тогда не знал, о чем со мной разговаривать, и хотел куда-нибудь спрятаться.

Я хочу убедить вас в том, что Светослав Минков был стеснительным человеком, а его считали необщительным и замкнутым. Он искренне смущался и молодых, и старых, обладал особо тонкой, повышенной душевной деликатностью, иногда просто не знал, как начать разговор, а люди считали, что он скучный молчун, что носит маску сноба и прочее. Он просто неудобно чувствовал себя в обществе незнакомых людей и только по этой причине никогда не выступал на собраниях и всех подряд — молодых и старых — называл «бай». Пожалуй, я не помню других его публичных выступлений, кроме его высказывания о сатире на совещании в ЦК партии и беседы об Андерсене. Я не утверждаю, что мои сведения исчерпывающи, но это не меняет сути дела. Встречая новых людей, Слав напрягался и словно черепаха замыкался в панцире молчания, ждал, чтобы разговор начали другие, и долго обдумывал свои ответы.

Конечно, во время нашей первой встречи я был, пожалуй, смущен больше него. Я не помню, — тогда мне даже в голову не пришло запомнить, — о чем мы говорили. Зато я хорошо помню, что вскоре после этого я несколько раз встречал Светослава Минкова в корчме «Копривштица» на улице Раковского, в «Шевке» на Солунской, в «Кюстендиле» на Витоше или в какой-нибудь пивной — «Хэши» или «Гроздь». Мне было легче представить его себе по карикатуре Илии Бешкова, чем по собственным впечатлениям, окутанным коконом его молчания. Именно с ним, с Илией Бешковым и с Дечко Узуновым я однажды к собственному ужасу выпил весьма горькую чашу прославленного «Фернет Бранка». Они утверждали, что это отличный напиток, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы последовать их совету. Сейчас я могу сказать, что они были правы.

Я был еще слишком молод, — год спустя после свободы, — когда встретил Светослава Минкова в компании худощавого человека; он носил очки, и в его взгляде было нечто родственное взгляду Слава. Оба они были в длинных чуть ли не до пят пальто, похожих на солдатские шинели, чрезвычайно модные в те послевоенные годы. Встреча произошла где-то возле отеля «Болгария» — в те времена все еще лучшего отеля и лучшего ресторана в обнищавшей столице. Они шли медленно, и, может быть, поэтому Слав остановился, познакомил нас и представил меня в таких лестных словах, что я смутился и даже оробел. Потом я немного проводил их. Они были приглашены на обед группой писателей и теперь ждали указанного времени, чтобы подняться на второй этаж, в ныне не существующий ресторан «Юнион Палас». Из газет я знал, что в Болгарии гостит группа югославских писателей. Помню, что между ними была Десанка Максимович. И этот человек, который шел сейчас со Славом, — Иво Андрич.

Позже и Минков, и Андрич говорили мне, что между ними возникла глубокая и волнующая дружба, сродни той, что существовала между двумя такими тонкими актерами, как Иван Димов и Раша Плаович. Минков и Андрич в чем-то были похожи. Оба были очень сдержанны, «аристократичны». Оба не любили говорить, ни хвалить свои произведения, ни осуждать работу братьев-писателей. Оба не любили делиться чувствами и переживаниями, не любили рассказывать, над чем работают и показывать, кто что о них писал.

Я и теперь не могу себе представить, о чем они разговаривали.

Но между ними было так много «внутренних мостов» (пожалуйста, запомните слово «мост»), что внешнее поведение, внешние признаки характеров здесь ничего не объяснят. Каждый в достаточной мере был существом общественным, чтобы преодолеть барьеры характера и выйти на широкий простор общей беседы, узнать и полюбить друг друга.

Я знаю, что в таких случаях менее всего идет речь о литературе, и подобные беседы выдумывают авторы мемуаров и биографических очерков. По крайней мере, я твердо уверен, что большинство моих лучших, самых близких друзей-писателей меньше всего любили говорить о литературе. Литература для них — зеркальный мир, в котором они видели себя и считали некрасивым делиться своими мыслями и находками и пояснять, что именно хотели они сказать и как именно следует понимать то или это. Это все равно, что вытащить на всеобщее обозрение любимую женщину со всеми ее достоинствами и недостатками; с ними живешь, но о них не говоришь. Потому же эти люди не любили интервью, в которых видели явную попытку самохвальства. А в нем они не нуждались, ибо знали, что их работа чего-то стоит, или просто потому, что были умными и воспитанными людьми.

Я могу только допустить, что разговор, который умели вести оба, спокойный, полный нескрываемой иронии к себе и людям, вещам и явлениям, мудрости, которая искала измерения человеческих ценностей, доверия к человеку и недоверия к площадной болтовне, — этот разговор создавал сердечные связи, перед которыми время бессильно. Только что кончилась война, до нее Андрич пережил испытание «мюнхенского периода» в роли посла в Берлине, Светослав Минков посмеивался над своей «высокой должностью» канцлера, то бишь заведующего хозяйственной частью представительства в Токио в годы войны. После его возвращения я случайно встретился с ним в Тырново, он исхудал, был истощен океанской сыростью, задумчив и молчалив.

Война для всех — и начинающих, и маститых писателей, — была адским котлом человеческих страданий, в котором рождалась надежда, что человек выстоит и найдет в себе силы создать новый, лучший мир. И чтобы довести сравнение до конца, и Светославу Минкову, и Иво Андричу в последующие годы пришлось пережить период некоего снисходительного отношения, в котором было не столько недоверия, сколько неоправданного высокомерия.

Я знаю, что Андрич, которого очень уважали, общества которого искали, не любил ходить по клубам, шумным собраниям и ресторанам. Он жил замкнуто, среди книг, воспоминаний и размышлений, повсюду сопровождавших его, как и жажда осуществить то, что писатель долгое время вынашивал в уме и воображении.

Я знаю, что Светослав Минков много лет вел изнурительную борьбу с алчным хозяином своей квартиры за комнатку, в которой работал над «Империей голода», и помочь было некому. Позднее он пережил и другие огорчения и окончательно замкнулся в себе; тут и сердце дало знать о себе, а нервы были уже расшатаны. Он хотел найти спокойствие в путешествиях и тихих беседах. «Маршал авансов», как прозвал его кто-то, может быть, и он сам, старался как-то устроить свой быт, чтобы доказать, что он может писать, и при этом неплохо.

Иначе было с Андричем. В одиночестве он нашел огромный, многопластовый и многолюдный мир, превратил его в художественные образы, расчленил плоды своего творческого видения во многих эпохах и характеристиках, и все это было объединено и подчинено одной личности.

Он не был не критичен, а просто спокойно мудр. Укоры истории у него превращались в тонкую мысль, анализ явлений не становился манифестом или лозунгом, а вбирал в себе множество наблюдений. Можно было подумать, будто своим творчеством он стремится проиллюстрировать мысль Маркса множества определений и, следовательно, единство многообразия. Может быть, прав критик, о котором я уже упоминал; он утверждает, что художественная истина у Андрича шире истины научной, исторической и критической, и что такое понимание искусства придает его творчеству ту полноту, какой мы не найдем ни у одного другого сербского писателя.

Жаль, что критики так любят исходить из некой надуманной предпосылки, чтобы потом опровергнуть ее при помощи весьма банальных истин. Неверно, будто все герои Андрича — одиночки, это утверждение — просто намек на одинокий и замкнутый образ жизни самого писателя. Я знаю нескольких людей, действительно одиночек: они вечно берут слово на собраниях писателей, домой возвращаются заполночь после того, как часы напролет судили и рядили в клубе, кто писатель, а кто нет, по вечерам они ездят в гости к кому-то на дачу, имеют знакомых во всех слоях общества, поддерживают с ними связи, звонят по телефону, встречаются с ними…

Ни Андрича, ни Минкова одиночками я назвать не могу. Оба жили в мире больших наблюдений, идей, стремлений к историческим обобщениям. Оба много увидели и узнали в жизни, и если в быту были необщительны, то это вовсе не значит, что они жили в изоляции от людей, от их страданий и надежд.

После войны я несколько раз побывал у Андрича. Он постоянно и много работал, ауважение, которое я питал к его книгам, не позволяло мне посягать на его время и прилагать особые усилия для создания возможной дружбы.

Он встречал меня приветливо, как друга Светослава Минкова, радовался, услышав, что у нас выходят хорошие книги, никогда не сказал худого слова о своих коллегах, осторожно и деликатно поправлял меня, когда я пытался убедить его в том, какими должны быть жизнь и литература, больше налегая на горячность чувства, чем на доводы разума.

Иногда он интересовался, как я отношусь к профессии дипломата, потому что для него самого она послужила большой жизненной школой, дала ему исторический опыт, показала столкновение характеров, воль и интересов. Я знаю, что он читал много книг, написанных дипломатами, от Палеолога до Камбона, множество мемуаров политиков и историков. Атмосфера его дома была слишком спокойной и углубленной для эпохи, в которую мы жили. Одна за другой выходили его книги «Мост на Дрине», «Травницкая хроника», «Барышня»… Он писал страницу за страницей, день за днем, и удивительно было то, что из-под его пера выходила не «продукция», а зрелая, обдуманная, спокойная проза, сотканная из исторической проникновенности, психологического анализа, теплого внимания к человеческой участи, которая ждет рождения радости.

Вокруг него кипела литературная жизнь — дерзкая, вулканическая, сотканная из опьянения победой. Выходили сборники стихотворений, в которых гремели лозунги, романы, походившие на лирические дневники, дневники, со страниц которых лились потоки упоения собой, и все это было нагрето до точки испарения. Многие из этих книг забудутся. Многие авторы и строгие ценители отойдут в сторону, превратятся в бледный фон эпохи, в кирпичики теоретической и интеллектуальной стройки, которая стала далеко не самой сильной крепостью большого человеческого чувства и мысли.

Я не порицаю эпоху, я просто поясняю, как им путем, несмотря ни на что, созревают крупные произведения и утверждаются убедительные новые имена.

В то время бывшие сюрреалисты с болью сдирали с себя старую шкуру и шли работать на радио или в пропаганду на заграницу, только бы не выступить с рискованными стихами или прозой, которые могли бы — не дай боже! — напомнить о том стремительном времени, когда они ломали художественные представления и бросали вызов будущему. А оно молчало, слушая их крики.

Многие писали воспоминания, в которых величие близкого прошлого носило на себе печать личного величия авторов.

«Ударные жанры» пользовались самой большой популярностью и пожинали самые обильные похвалы, считалось, что любая попытка глубокого обобщения идет не в ногу со временем.

И так далее…

Многие явления были схожими во многих странах, потому что одинаковые причины неизбежно порождали близкие по силе и духовному содержанию последствия.

Я очень часто ходил в белградское издательство «Просвета» на ул. Кнеза Михайлова, где с жадностью ждал каждой новой книги. По вечерам здесь собирались писатели, когда случайно, когда по уговору, а потом отправлялись в ближайшее заведение выяснять все те же жгучие вопросы, связанные с тем, как победить смерть большими и вечными произведениями. Еще не было канцелярии Союза писателей, еще не наступила резкая городская дифференциация на достойных и более достойных в мире искусства и в жизни. Здесь я иногда сохранял известное расстояние между собой и собеседником и был готов уделить внимание каждому. Казалось, что у него нет времени спорить и раздражаться, потому что это может отвлечь его от главного.

Он спешил.

Он торопился медленно.

Когда я бывал у Андрича, он всем своим поведением показывал, что давно ждет меня, а мне каждый раз казалось, что я мешаю, что выбрал неудачное время или нам просто не о чем говорить. Или ему не о чем со мной говорить.

Однажды я принес ему «Мост на Дрине» в переводе на болгарский язык. Он внимательно просматривал книгу и в то же время расспрашивал, — что поделывает Светослав Минков? А Багряна? А Фурнаджиев? Он хотел бы прочитать то новое, что они написали. Буду ли я так любезен прислать ему их новые книги, если получу? Конечно, по прочтении он тут же вернет их мне. И прочее в том же духе. Я же говорил, что заглавие книги в болгарском переводе «Мост на Дрине» — звучит географически-описательно, и совсем другой, поэтичный оттенок имеет оно в оригинале «На Дрини ћуприја».

Он молчал, но, кажется, соглашался со мной.

Я сказал, что мне страшно нравится «Травницкая хроника». Я видел в ней не только новый историко-повествовательный стиль, но и многопластовую жизнь — верх и низ, глубина и первый план; будто конструкция, сознательно возведенная в исторической перспективе, на которой нет категорических дорожных указателей, но которая всей своей социальной и психологической логикой подводит к порогу неизбежного будущего. Феодалы и дипломаты, простые босненские крестьяне, буйные головы, тиф и недоедание, беи и «Бунапарт», — все это было похоже на крупные хроники, в которых завязываются психологические узлы, но ничто не доказывается по логике алгебраических аксиом или законов планиметрии.

Для меня самым поразительным было присутствие автора. Оно придавало повествованию спокойствие и пробуждало желание додумывать, требовало строгого анализа, но не лишало сопереживания, подводило, к ясным выводам, но они были не обязательны. Эту сдержанную позицию автора позднее некоторые критики будут расценивать как пессимизм.

Это глубоко неверно.

Пессимист не станет писать о прошлом, чтобы заглянуть в будущее. Он страдает в себе и во времени, в которое живет. Не может быть пессимистом тот, кто все сильнее бьет в колокол доверия к человеку. Андрич хотел верить, что именно в наше время исконное чувство истинной человечности должно победить. Если в прошлом народная мудрость или исторический опыт приводили к воспроизведению благородства, доброты, человеческой радости лишь единицы, отдельных людей, то теперь само время, сбросившее с себя оковы фашизма и жестокости, стремилось к высокому гуманизму. Даже в последнем, эскизном рассказе Андрича «Слепой» ничто не гаснет и ничто не исчезает. Человек всегда находит путеводный огонек…

Я погрузился в мир Андрича, возвращался к воспоминаниям, читал написанное им и о нем, кабинет в посольстве превратился в другой мир, более любимый и желанный, но и менее доступный.

Я мысленно возвращался в горы Боснии, я несколько раз видел ее проездом, спал в старинных бейских домах, сиживал на берегах ее рек, встречался с ее людьми. Помню это удивительное смешение Востока и Запада: босненский писатель Новак Симич с воодушевлением читал в оригинале Джойса и мог часами петь «Босния, красавица моя…»

Помню Сараево с мостами и базарами народных промыслов, кофейни, в которых пожилые люди в чалмах сидели по-турецки и прихлебывали сладкий кофе, состоявший почти из одной гущи.

Помню оружейные мастерские, где ружья и кинжалы украшали самоцветами, перламутром и серебром, крытые рынки, один из которых назывался «Бруса-безистен», а другой «Гази Хусравбегов безистен», помню мечети и медресе, хамамы и часовые башни.

Эта Босния и это Сараево постепенно превратятся в туристическую декорацию, этнографический экспонат, далекое феодальное прошлое. Ее жизнь прошла мосты и реки, затяжную кровавую народную и гражданскую войну и пришла в нашу современность. И если в мусульманские времена здесь действовал неписаный закон «права на взгляд», а это значило, что, строя дом, ты не можешь загораживать ближним и дальним соседям вид на мир и на людей, то теперь такое «право на взгляд» из неписаного закона становится нравственным велением нашего времени.

Я помню Боснию, которая, казалось, вобрала в себя всю грустную и не всегда разумную судьбу Балкан. Через нее текут Дрина и Неретва, Плитва и Уна — и не знаешь, где же их воды. По Боснии протекли античный мир с его кастеллами и термами, мощеными дорогами и надгробными плитами, и византийский мир, и богомильский, и османско-мусульманский, и европейский, и каждый из них оставил после себя какой-то след.

Здесь в старинные времена построили мост на Неретве у Мостара и мост Мехмед-паши Соколовича на Дрине у Вышеграда, и мосты в Сараево. Мосты. Босненские мосты…

Горные реки Боснии начинаются в темных пещерах высоко в горах, пробираются сквозь узкие ущелья и теснины, водопадами бросаются вниз, очертя голову, и только когда устанут, посветлеют и забудут о буйстве, спускаются в котловины, на которых лежат города. Здесь нет ни скал, ни лесов, но есть мосты, которые так глубоко волновали Иво Андрича — как сущность, как символ, как образ и, может быть, как олицетворение будущего.

И вот почему:

Изо всего, созданного человеком, утверждал он, нет ничего полезнее (он мог бы прибавить — и красивее), чем мост. Мост строят там, где встречается больше всего дорог и судеб. Мост не нужен тому, что кроется в тайне или погрязло во зле.

Большие каменные мосты, — будет часто повторять писатель, напоминая мне про Росенский каменный мост Каралийчева, — свидетели давнишних эпох, в которые жили другие люди, эти люди по-иному думали и иначе строили. Сейчас мы всматриваемся в трещины в старинных мостах, где растет трава и гнездятся птицы.

Эти старинные каменные мосты всегда приковывали к себе воображение и мысль Андрича. Они превращаются в могучую метафору, в символ, в надежду общения между людьми, в судьбу. Мост для писателя — привидение в ночи и крепость желаний, он связывает между собой людей и времена. Андрич в смятении и страхе остановится перед разрушенным мостом, ему кажется, что две руки в высшем напряжении сил тянутся вперед, чтобы найти друг друга, но не могут встретиться. Им не соединиться. Дух разрушения посягнул на самое человечное из всех творений человека.

Я читал Андрича, и передо мной был новый, незнакомый писатель, я видел человека с углубленным и сосредоточенным лицом, слышал его тихий и серьезный голос:

«Становится видно по мере того, как открывается перед нами жизнь, что мысли, усилия, улыбки, слова, вздохи — все стремится достичь другого берега, который стоит как цель и на котором они обретут свой подлинный смысл. Все в этом мире должно что-то превозмочь в себе или над чем-то перебросить мост: хаосом, смертью, бессилием. Потому что все — переход, все — мост, концы которого теряются в бесконечности. По сравнению с этим земные мосты — детские игрушки, бледные символы. И все наши надежды — на той стороне».

Я читал эти спокойные и мудрые строки и думал, что в нашей современной литературе, кажется, особенно горячо живет в последние годы лирически-философская проза. Я шел вслед за Андричем и его нравственно-человеческими темами: счастье и страдание, ласка огня и жизни, ледяное дыхание смерти, горячее веяние любви и живая человеческая доброта; всюду мы стоим перед мостами, которые должны пройти вместе с автором, чтобы понять его мир.

И в глубине всего лежит боль, один поэт назовет ее так: «мутная, как старая икона».

В Андриче видели творца, который принадлежит к опустошенному первой мировой войной поколению, а он распахнул широкие горизонты — исторические, нравственные, философские; они открывают нам доступ к другому берегу, к миру Андрича.

Марко Ристич был поэтом. Сюрреалистом. Другом Бретона, Элюара, Арагона. Потом он бросил манифесты и отдал себя политике, которая все больше увлекала его. Стал дипломатом. Все это было в годы, когда Андрич думал только о литературе. Именно Ристич уже давно сказал, что в творчестве Андрича есть спокойная — но не холодная или мертвая — красота, ей свойственны скрытые закономерности автономного художественного мира, он растет и разветвляется как коралловый риф, которому не страшны ни бури, ни волны времени. В то же время, говорил Ристич, вокруг него идут памфлетные битвы между представителями разных направлений.

Андрич обращается к прошлому, — это слова еще одного вдумчивого наблюдателя, — и погружается в него в водолазном костюме, чтобы ступить на почву современности.

В этой современности он чувствует человеческую боль. Писатель слышит ее в капле воды, в росте травинки, в отблеске кристалла, в каждом живом голосе, звучащем наяву и во сне. Он найдет ее в пьяном безумии пропащих босняков, в муках человеческой бедности, в тихой скорби, струящейся по переулкам тихих городишек, где по ночам слышно только монотонное журчанье горной речушки. И ему будет грустно и тоскливо, он почувствует замедленное биение сердца, сжимающегося от проклятой муки. Но он всегда будет стремиться к доброй красоте и чистому свету. Он будет вести рассказ медленно, иногда даже грузно. Сюжет и композиция его произведений неповоротливы, громоздки, подчас монотонны. Он будет стремиться к большим символам-метафорам, искать глубинный смысл таких образов, как старинные мосты, буйные реки, боснийские горы, и это не будет региональная литература, не будет и бытописание, потому что жизнь для него — всегда необъяснимое чудо, которое непрерывно разрушается и все же стоит на месте твердо и непоколебимо, как мост на Дрине.

Я продолжал думать об Андриче. Мы никогда не вели с ним долгих бесед, я даже чаще видел жену писателя — Любицу Бабич, художника Народного театра, чем его самого, но я никогда и не считал его словоохотливым, какими становятся все писатели и исторические личности в воспоминаниях тех, кто часто или редко с ними встречался.

Сейчас я думал о сложных дипломатических условиях, в которых работал Андрич в канун войны, о том, что дипломатическое поприще не сыграло с ним ни одной из своих жестоких шуток, примерами которых так богата история, и он сумел до конца остаться писателем. Я знаю, что в тяжелые годы войны он обрек себя на нищету, дожидаясь того времени, когда сможет писать, то есть собрать и выразить весь свой опыт, всю мудрость, все богатство чувств.

Иногда человек вспоминает своих знакомых и близких в силу довольно необычных обстоятельств.

Я стал думать о другом «дипломате» — человеке неукротимого любопытства, который больше всего на свете любил, во-первых, путешествовать, а во-вторых, посиживать в одних и тех же корчмах с одними и теми же друзьями.

Я думал о Светославе Минкове.

Он поехал в Японию в качестве «канцлера», то есть завхоза, и хотя в молодости изучал курс экономических наук в Мюнхене, из которого ничего не вышло, гроссбухи болгарского представительства требовали от него много сил; наверное, он был неважным кассиром и завхозом двухсот метров национальной территории в японской столице.

Он рассказывал мне, что любил убегать из канцелярии и бродить по антикварным магазинчикам, когда мог, он покупал рисунки на шелке, акварели на тонкой бумаге и изящный фарфор. Иногда заходил в чайные, а по вечерам заглядывал в бар «Империала», где обнаружил запасы старого французского вина. Изредка он проводил влажные и душные токийские вечера за покером с посланником Янко Пеевым и военным атташе Кирчевым. И все это время, тоскуя о погибшем брате, который написал музыку «Мертвых», тяжело переживая вести из Мадрида, который еще горел, он размышлял о тяжкой человеческой участи, о голоде и войне, о том, что должно сгореть в пламени и что — воскреснуть вместе с человеческими надеждами. При первой же возможности он поспешил вернуться на родину. Путь его лежал через советские среднеазиатские республики. В дороге он заболел и провел некоторое время в Советском Союзе. Тогда он увидел высшее напряжение всех сил, в котором жила Советская страна, в котором рождался новый мир. Через месяц или два он оказался в Стамбуле.

«Здесь он меня нашел, — рассказывал Боян Дановский, — и радовался, как ребенок».

Стояло начало весны. Боян пригласил отощавшего Слава, который терпеть не мог не только восточных салатов с водорослями, но и отечественного шпината, поужинать в ресторане. Кажется это был «Токатлиан». Они вкусно поели, выпили старого «бордо», а потом вместе пошли в номер гостиницы к Славу, и Слав подарил ему свое шелковое японское кимоно.

«Утром прихожу я к нему, между прочим и затем, чтобы вернуть кимоно, потому что накануне мы оба были в подпитии, но Слав страшно обиделся. Потом он прослезился — ему нужно было ехать дальше, — мы пожали друг другу руки и выразили надежду увидеться уже в свободной Болгарии.

А недели две спустя я встретил Слава в Тырново — в туннеле, который проходил под городом; сюда при сигнале воздушной тревоги бежали тырновцы, презрев традиции благородства своего древнего города. Здесь же я встретил Эмилияна Станева, Богомила Райнова и еще несколько знакомых лиц. Атмосфера никак не годилась для встречи писателей, потому что майские дни 1944 года были чреваты надеждами, но трагичны, полны ожидания, но и тревоги…

Было ужасно нелепо встретиться с друзьями в туннеле под вой сирен, увидеть одного из них после долгого отсутствия, когда тут же толкаются почтенные тырновские матроны в засаленных пеньюарах с крупными цветами, которые волочат за собой картонные чемоданы, — вероятно, с семейными ценностями.

И нелепо было, что много лет подряд ни дороги, ни мосты не привели меня к встрече с Андричем, и увиделись мы только на высокой трибуне площади Тяньаньмынь в Пекине, в первый день октября, кажется, 1956 года…

Летом того же года я получил командировку во Вьетнам, чтобы попробовать написать книгу. Немного позже мне сказали, чтобы я не спешил, а задержался в Пекине, вместе с еще одной журналисткой мы будем следить за работой VIII съезда Коммунистической партии Китая и посылать материалы в «Работническо дело». Так прошел весь август: заседания в зале съезда, пресс-центр, осмотр дворцов и садов, приемы. По вечерам мы играли в боулинг в Дипломатическом клубе, и один из секретарей посольства посвящал меня в тайны китайского языка, — правда, безуспешно. Я до полного изнеможения ходил по пекинским антикварным лавкам и магазинам, рассматривал средневековые рисунки тушью, золотистые изображения драконов и рыб, деревянную и алебастровую скульптуру, акварели Ци Байши. Все для меня было здесь загадочным. Я делал заявки на разные сенсационные встречи — то с бывшим наследником престола, представителем маньчжурской династии, то с Кан Каном, главарем крупнейшей мафии в Шанхае, просил интервью у Го Можо («пусть расцветают тысячи цветов»), вел беседы с Ми Сяо о современной китайской поэзии. Кое-что из их ответов я понимал, многое — нет, но как бы там ни было, я находился в новом и удивительном мире, полном тайн и неизвестности.

Именно в эти дни начались торжества в честь сотой годовщины со дня рождения Лу Синя, на которые были приглашены писатели разных стран мира. Один представитель Болгарии разыскал меня в гостинице «Синьцзяо» и весь вечер ворчал, что его в последний момент подняли по тревоге, велели ехать и даже не объяснили толком, зачем и почему. И теперь он не знает, что делать, он никогда не читал Лу Синя, а должен говорить на собрании о творчестве писателя. Сейчас в посольстве сидят и стряпают текст, но кто знает, что у них получится. В посольстве действительно состряпали текст, и если его авторы не владели даром слова, то это совсем не их вина. Выступление было похоже скорее на краткую справку отдела кадров, чем на творческий портрет писателя, книги которого увидел и прочел под собственным углом зрения другой писатель, живущий от него в тысячах километров и при совершенно других условиях.

В газетах вместе с фотографиями других писателей я увидел портрет Иво Андрича и искренне обрадовался.

Всего через несколько дней я встретил его на трибуне, высокой-превысокой, на центральной площади Пекина Тяньаньмынь; трибуна имела множество этажей и ячеек, по которым приглашенных распределили и классифицировали на основе не известных нам признаков. В одну из ячеек этой многоклеточной трибуны попали мы с Андричем.

Мне трудно вспомнить сейчас наш длинный разговор. Потому что мы стояли на трибуне и смотрели, как проходят по площади синие ряды, потом спускались в одно из внутренних помещений, где пили зеленый чай и жевали «лунные лепешки», потом снова поднимались на трибуну и снова смотрели, и так до сумерек. Затем нас ненадолго развезли по гостиницам, а оттуда в парк, смотреть китайскую иллюминацию.

Я видел, что Иво Андрич волнуется: как ему выступать, он недостаточно хорошо знает творчество Лу Синя — но я успокоил его тем, что не стоит волноваться, потому что другие знакомы с ним еще меньше. Он спрашивал о Светославе Минкове, и я рассказывал о его мучениях с жильем — хозяин, у которого Слав снимал квартиру на ул. Церковского, раз десять подавал на него в суд, чтобы отобрать у съемщика еще один угол, и наконец Славу с трудом удалось перебраться в небольшую квартирку на Вишневой улице, 16, где мы жили друг против друга. Там он и умер. Я рассказывал Андричу, что Светослав мало ездит, больше редактирует чужие рукописи и пересказывает Андерсена, пишет несколько новых рассказов. Мы говорили и о работе Андрича, но он был из тех людей, которые не любят рассказывать о себе. Все в этом человеке было соткано из тонких нитей, мягко, облагорожено, — теплый и спокойный голос, внимание, которое он умел проявить к собеседнику, деликатное любопытство, которое он всегда удерживал в рамках хорошего тона, умение выслушать и ответить только на то, что он считает нужным.

Я говорю об этом потому, что с писателем был соотечественник — полный его антипод.

Разговор с Андричем затянулся. За эти дни он тоже успел увидеть множество акварелей и фарфора, кое-что купил, боится, как бы покупки не разбились и не пострадали в пути.

Вот, пожалуй, и все.

Может быть, было и что-то другое, но я забыл.

Разговор с Андричем никогда не приносил сенсаций. По крайней мере, для меня. Он не стремился блистать парадоксами и афоризмами, — ни придуманными, ни выученными. Он предпочитал слушать, а отвечал только тогда, когда не опасался похвалить при этом себя или ранить собеседника. Он всегда был внутренне собран и прятался за блестящей оболочкой хорошего воспитания, благодаря чему от него исходило то душевное излучение, которого не заменит никакая дерзкая игра слов, претензии на светскость или щедро раздаваемые запасы памяти. Ту огромную энергию, которую другие люди из человеческой суетности разбрасывают, он берег, чтобы идти к желанной цели.

Через несколько лет Андричу была присуждена Нобелевская премия. Этот факт начали использовать в далеко не литературных целях, но Андрич меньше всего годился на роль писателя, готового служить темным намерениям. Он искал, размышлял, стремился к пластике образных средств, но и к философской глубине, чтобы показать время, человеческую участь, надежду…

В какой-то период Андрич стал моден в нашей стране. Региональное и национальное, национальное и общечеловеческое, — посмотрите на Андрича… Сейчас многие из этих рассуждений, вероятно, звучат старомодно, потому что их цель — втиснуть Андрича и его творчество в готовые матрицы заранее заданных внушений, которые должны были поразить как тех, кому дано знать и ведать, так и тех, кто следит за событиями литературной жизни просто из любопытства.

Иногда такое, к сожалению, случается и после смерти. Светослав Минков тоже попал на шумные стогны литературных дискуссий. Не осталось критика, который не написал бы о нем книги, статьи, воспоминаний, эссе. Я не могу не радоваться, потому что Слав того заслуживает, как заслуживал при жизни и большего внимания, и большей ласки… и какой-нибудь награды или официального признания. Но Светослав Минков оставался сдержанным человеком, всегда берег свое достоинство, но не ущемлял и достоинства других, он был добр, и, в сущности, открыт людям, несмотря на то, что в разговоре произносил скупые и неинтересные слова. Светослав всегда обладал достаточным чувством гражданской доблести, достаточно глубоко волновался тем, что мы называем развитием общества, ненавидел подлость, ценил благородство возмущения, был верен традициям, завещанным ему братом и хранившимся в собственном сердце.

Не знаю, все ли герои Андрича — одиночки. Не знаю, родные ли они братья Фоме Неверному. Не знаю, богаче ли его творчество художественными истинами, чем научными, — просто эти истины очень разные.

Но я знаю, с какой невероятной энергией и терпением он шел за своей сверхзадачей, не обращая внимания на моду, на шум, на базарную суету, которые иногда могут слепо растоптать самую вдохновенную душу.

Я не могу измерять талант и совесть, но как подумаешь, что осталось от столь модных некогда тамошних сюрреалистов, и сравнишь их с Иво Андричем, по новому оцениваешь его особую творческую осанку, тихую углубленность, вкус к хронике, в обломках которой сверкают частицы времени. Андрич дружил со Светославом Минковым, но, пожалуй, воистину был близок Йордану Йовкову и даже Елину Пелину. И Казандзакису.

Эти писатели созидали защиту человека с Балкан, а их творчество стало своеобразной антологией балканского гуманизма».

* * *

В кабинете стало светлее. Я посмотрел в окно и увидел, что облака почти разошлись, но дождь еще моросит. Послышался зловещий треск. Я хорошо знал, в чем дело. Группа детей постоянно играла в футбол на круглой площади, а воротами им служили жестяные жалюзи гаража напротив. В воротах всегда стоял хромой мальчик, он изо всех сил старался показать, что руки у него очень сильные, он может взять самый трудный мяч и ни в чем не уступает остальным. Глаза его светились, как у дикой кошки, он был готов на самый невероятный спортивный подвиг. Однако товарищи по играм, в том числе родные братья, пользовались его слабостью и били понизу, целясь в больную ногу. Я старался не смотреть на неравную игру и рассматривал розы в соседнем садике. Они были чистые, желтые и красные, их головки клонились под тяжестью дождевых капель на фоне темно-зеленых кустов розмарина. Потом небо снова затянули тучи, потемнело, хлынул ливень. Дети разбежались, площадь опустела.

Я снова вернулся к столу. На нем лежали книги и воспоминания вперемешку с приглашениями на новогодний бал, поздравительными открытками, нотами Министерства иностранных дел и письмами; у каждого из них входящий номер, каждое следует обдумать и выполнить намеченное после праздников.

Телефон неизвестно каким чудом молчал, и я вернулся к иллюстрированному изданию. Там были представлены современные художники, предлагались статья о средневековой керамике, еще одна статья — о графике с изображениями дунайских городов в период османского нашествия, эссе об Иво Андриче, написанное Исидорой Секулич. Эта пожилая дама, которой также уже нет в живых, в те годы, когда я занимался югославскими литературами, очаровала меня высокой культурой, изысканным литературным стилем и душевным изяществом. В своих эссе она рассматривала творчество крупных писателей и их критиков, которые зачастую сгорали от амбиции достичь большего бессмертия, нежели толкуемый ими автор.

Я вспомнил о тех днях, когда Секулич опубликовала творческую биографию Петра Петровича-Негоша, автора «Лесного венка». Этот черногорский поэт, которого с ранних лет волновали «лучи макрокосмоса», все-таки оставил после себя след: осмысленную поэму о своем бедном народе. В эссе Секулич поэт открывался в новых измерениях, с новой глубиной и эмоциональным размахом. Явление, существовавшее в раннем балканском Возрождении, может остаться безвестным, если не найдется человек, который углубится не только в биографические сведения о писателе, но и откроет его душу в стихах и мире образов, покажет волнения и надежды его народа.

Дождь усиливался, я пробовал рассмотреть, что он скрывает за своей мутной пеленой, довольный, что его плети не в силах ранить меня или намочить. Я думал, что как ветер приобретает цвет восходов и закатов, серых безмятежных рассветов и мрачных ливней и потому становится розовым и лиловым, серым и черным, — так и мосты Андрича словно расцвечены судьбами людей, которых уже давно нет на свете. Мосты живут задумчивые и грустные, оскорбленные и отверженные, старые и больные, оставленные в стороне от новых асфальтированных дорог, забытые, заброшенные, умирающие…

В дверь все чаще стучали, звонки телефона то и дело заставляли отрываться от книги или мокрой улицы с высокими кипарисами.

Я никогда не мог внушить своим сотрудникам, что не следует входить ко мне в кабинет каждую минуту по делу и без дела. Я просто не умею быть начальником и не могу вселять в подчиненных трепет перед железным порядком. Я утешаю себя тем, что когда люди, в совершенстве владеющие повелительным наклонением, возвращаются на родину, у них развиваются разные комплексы, им остаются грустные размышления о нелепо растраченной силе воли и горькие сожаления об оставленном кресле. А со мной этого не будет. Так ли это — не знаю. Человек легко обманывается и еще легче находит оправдание самому себе…

Принесли письмо от дуайена дипломатического корпуса. Он приглашает меня на Новый год в свою резиденцию, чтобы встретить праздник «в тесном дружеском кругу». Так это обычно называется.

Господин посол работает в этой стране уже так давно, что занимает первое место в шеренге дипломатов на официальных встречах и проводах, при вручении поздравлений по случаю национальных праздников и выражении соболезнований по поводу кончины какого-нибудь государственного мужа. У него смуглая кожа, черные волосы и светлая, совершенно белокожая супруга. Он встретил ее в европейской горной стране, которая славится тем, что любая ее женщина — отличная хозяйка и любой банк — самое солидное финансовое учреждение мира. Говорят, что мой коллега положился и на одно, и на другое утверждение, и не без оснований. Не знаю, каковы были его сбережения, но знаю, что его жена в самом деле вкусно готовила, умела подобрать сыры и подавала лучший в городе кофе.

Я не мог ответить отказом, потому что дуайен есть дуайен. Уважение — норма нравственности и поведения, которая должна быть взаимной. Надо подумать, какой будет смысл от этого приглашения, потому что все должно иметь свои оправдания. Но с ответом можно подождать и до завтра, а сейчас следует отодвинуть книги в сторону и заняться новой порцией почты, которую вносит в кабинет секретарша.

Там всего несколько телеграмм, которые требуют немедленного ответа, а остальное — опять поздравительные открытки, альбомы репродукций, коробки с конфетами и фруктами и даже бутылка виски с незнакомой синей этикеткой. Я несколько смущен в своих познаниях материи, которой некогда занимался — просто так, из чистого снобизма, но меня утешает, что сейчас другие с таким же недоумением рассматривают бутылку «троянской сливовой» и тоже думают, стоит ли ее открывать.

Первая половина рабочего дня кончилась, я слышал, как одна за другой отъезжают от посольства машины. Было уже совсем бессмысленно возвращаться к книгам об Андриче и случайно нахлынувшим воспоминаниям.

Все стало обыкновенным, серым и будничным.

Я снова подошел к окну.

В глубине улицы за призрачной пеленой дождя медленно шли двое в длинных чуть ли не до пят пальто. Иногда они останавливались, о чем-то говорили, повернувшись друг к другу, потом медленно шли дальше, пригнувшись под тяжестью мокрых пальто.

Я напрягал зрение, чтобы рассмотреть их.

Они были слишком далеко.

Но это не могли быть ни Иво Андрич, ни Светослав Минков.

Минков лежит на Софийском кладбище рядом с Алеко Константиновым.

Где похоронен Андрич, я не знаю.

Я почувствовал боль — мутную, как старая икона.

И одиночество…

СОЛНЦЕ И ДОЖДЬ

Солнце взошло огромное — не солнце, а круглая жаровня с раскаленными углями. Вокруг него разбросаны рваные облачка, как пурпурные мантии тех, кто владычествовал на этой земле много веков назад. Земля твердая, коричневая, золото восхода присыпало ее мокрую парную плоть. Насыщенные утренней влагой деревья опустили плечи, они грустны по-осеннему, но солнце несет радость и обещание, обещание несет и каждый рождающийся день.

Казалось, я иду по широкой аллее среди рослых эвкалиптов, по бокам зреют апельсины, эти тысячи маленьких солнц. Но не успел я перейти в соседнюю комнату, как солнце исчезло. Его закрыли серые, бесцветные и бездушные тучи. Серыми стали деревья. Серой и тяжелой как свинец стала земля. Погас свет, оранжевый и желтый, который излучали апельсины и лимоны соседнего сада.

И пошел дождь. Тихо, бесшумно пошел мелкий дождь, похожий на безмолвные человеческие слезы. Я подумал об исчезнувшем огромном и могучем обещании солнца.

Неужели обещание всегда меркнет с наступлением повседневной, досадно однообразной серости дня?

* * *

Третью ночь льет дождь. Небо легло на море, касаясь его грудью. Дни похожи на утренний сумрак. Сначала было слышно, как падают капли. Теперь вода стекает отовсюду, и сквозь холодные стены я слышу только убийственно ровный шум текучих рек. При неоновом освещении кажется, что вода покрыла асфальт глазурью, он просто не виден, улицы залиты свинцово-серой тягучей массой, тяжелой и густой. Каналы уже не вмещают огромного притока воды и, как затихшие утопленники, возвращают воду, переполнившую их легкие. Где-то далеко мерцают огоньки — зеленые, неясные и безмолвные.

Я стою у дверей балкона и долго смотрю в глубину улицы. Не слышно ни нервного лая собак, ни душераздирающих воплей взбесившихся кошек.

Нет и человека.

Чуть подальше строится большая вилла, ее очертания еще бесформенные, здание покрыто мокрой штукатуркой, вокруг — кучи земли, вынутой для фундамента, тяжелые сиенитовые камни, длинные мраморные блоки, которые будут служить ступенями. Я уже целый год вижусь и пытаюсь разговаривать с рослым человеком. У него широкое доброе лицо, чуть ли не голубые смеющиеся глаза, чистый лоб и слегка курчавые волосы. Он охраняет виллу, чтобы не растащили каменные блоки, железные конструкции, только что навешенные двери. Сначала я пугался, видя его. Он сидит, прислонившись к круглому металлическому столбу, на котором мертвенно-синим неоновым светом горят лампы, ему неудобно, но он спит, завернувшись в лохматое одеяло из грубой овечьей шерсти. Этот человек — глухонемой. И несмотря на свой недуг, несмотря на бедность, он всегда радуется проходящим мимо детям, всегда готов улыбнуться прохожему, помахать ему рукой. Но сейчас и его что-то не видно. Наверное, прячется где-нибудь в подвале огромной виллы, окутанный одиночеством, бедностью и сыростью.

Восток медленно светлеет, как каждое утро. Точнее, горизонт становится темно-фиолетовым. Кажется, что где-то в глубине моря солнце пытается пробить водную толщу, но на небе только гаснет и глохнет его отблеск, как свет прожектора на театральной сцене. В саду уже можно различить деревья. Листья пальм стали еще тверже и острее, кипарисы утопают во влаге, словно окутались зеленым одеянием из водорослей, прилипших к их стройным телам, бананы устало опустили руки с раскрытыми пальцами, касаясь блестящих черных луж, деликатно вырезанные листочки дикого перечного дерева мелко дрожат в испуге перед низвергающимся с неба потопом.

Внезапно шум воды умолкает. Слышится пение птиц. По низкому небу ползут огромные лохматые тучи. Уже можно различить гаснущие огни близкого аэродрома, сигнальные огоньки на акрополе древнего города, мигающие глазки торопливых ранних такси. Но людей еще не видно. Они появятся, когда стечет река шумной воды, когда опомнятся от тяжелого сна, укрытого пеленой сырости, отогреют одежду, в которой нужно выходить из дома.

На улице все еще тихо. И вдруг слышен далекий гомон. Я знаю, кто это. Идут дети в розовых халатиках, они похожи на клумбу нежных цветов среди серого асфальта дождливого утра. Некоторые идут босиком и несут обувь в руках. Другие уже не смотрят куда ступают — все равно ноги промокнут, они живут где-то на окраине города и каждое утро вместе ходят в далекую школу.

Они еще не прошли, а дождь начинается снова…

ГРИМАСЫ СУДЬБЫ

Куда бы я ни собирался, всегда задолго до срока начинаю каждые пять минут смотреть на часы. Что делать, профессиональный комплекс. В этот вечер было то же самое, хотя я знал, что времени еще много и можно спокойно читать гайдуцкие воспоминания усатого дяди Панайота Хитова о давно минувших битвах в Сливенских горах, о минутах героизма, о высоте человеческого духа, о низости и предательстве:

«О, о, какая слабость у людей! Побежал и Паскал, и он решил сдаться турецкому зверству! Это ли Паскал, которого я обожал всей душой! Это ли человек, который так много битья вынес от турок! Это ли Паскал, которому столько раз я советовал остерегаться, как бы не заметили, что он работает для нас, ибо пострадает за это, и он столько раз отвечал мне: «Что это, воевода, видно, я тебе не гожусь в товарищи? Я хочу ходить с вами, тогда ты увидишь, кто таков Паскал!» А теперь и он побежал. Поди верь после этого одному наружному виду людей и их обещаниям. Кто откроет тайну…»

Снова смотрю на часы. Кажется, пора. Надо подумать: черный костюм в полоску, пожалуй, мрачноват, но если повязать темно-серый галстук в белую крапинку, будет в самый раз. А может быть, лучше синий костюм с красным галстуком в черную полоску? Нет, галстук слишком яркий. Наконец, времени на человеческую суетность уже не остается и я быстро одеваюсь, нечего копаться. После этого оказывается, что я все же поторопился и ехать на прием еще рано. Ничего, подольше побеседуем о чем-нибудь с его превосходительством, который будет встречать гостей…

И все происходит как всегда.

У наружной двери знакомый портье скажет: «Добрый вечер, Ваше превосходительство!», потом я поднимусь по широким мраморным ступеням, покрытым персидской дорожкой, сверну направо и у входа в огромный зал увижу щуплую фигуру господина посла, его заботливо причесанные, без всякого сомнения крашеные и, кажется, набрильянтиненные волосы, худое бледное лицо и тонкие болезненные губы. Вместе с ним гостей встречает его статная, вечно улыбающаяся спутница жизни, она щедро показывает пышную грудь в широком декольте и руки с гладкой кожей, за которой явно есть нужный уход. Ее пальцы унизаны таким количеством колец и перстней, что можно не бояться, что эта дама в старости будет нуждаться в куске хлеба.

В сущности, эта пара мне даже симпатична. Он профессиональный дипломат, очень осторожно подбирает выражения и готов в любую минуту проглотить свои слова или взять их обратно. Взгляд у него постоянно настороженный и слегка робкий. Вероятно, его повелитель когда-то по какому-то поводу здорово намылил ему шею, и теперь посол растерянно стоит под его большим цветным портретом. Хозяйка — другое дело. Она спокойна и уверена в своей русой, знойной и уже отцветающей красоте, смотрит на господина посла немного сверху, чуть ли не по-матерински, и широко улыбается, показывая свои крупноватые зубы, в чем нет особой необходимости.

Мы сказали друг другу все, что полагается в таких случаях, и я вступил в обширную гостиную.

Официанты в белых смокингах уже разносили подносы с виски, кампари, джином и тоником, апельсиновым соком. На маленьких столиках расставлены тарелочки с чищеным миндалем, смуглые официанты уже предлагают бутерброды-канапе с черной икрой, семгой, анчоусами, грюйером. Все как всегда: те, кто уже приехал, с нетерпением ждут, когда наполнится полупустой зал и пригласят к столу — в этом доме всегда подают много креветок, крупных омаров, вкусные пирожки с мясом и рыбой, разного рода пиццы, белое мясо индейки в кляре и прочее. Вообще робкий и боязливый хозяин с бледным лицом и острым катаром желудка постоянно пьет жидкий зеленый чай из вербены, однако умеет накормить гостей. Кроме того, виски здесь всегда с черной этикеткой и совсем не тех марок, которые так хорошо знают постоянные клиенты наших валютных магазинов. Здесь можно выпить «Шивас Ригал», «Гранд Ройал», «Беллз». Бутылки выстроились на двух длинных столах, приветливо кивая жаждущим гостям. Все-таки виски, которое стоит три доллара порция — это одно, а виски по тридцать центов — другое.

В таких случаях самое разумное — подойти к столу и взять стакан с напитком, потому что некоторые из моих коллег давно разгадали хитрый номер: официанты разносят обыкновенное виски, а бутылки стоят для демонстрации благополучия.

Я встретил ее возле самого стола с напитками.

— Что взять для вас?

— Стакан кока-колы!

Я тихонько ахнул, что было почти неприлично.

— Чему вы удивляетесь, — заметила она, — я не пью и никогда не пила спиртного!

Некоторые люди лгут так бессмысленно, что прямо-таки поражают мое воображение.

Я помнил, что еще до того, как Жискар д’Эстен стал президентом, встретил эту даму на приеме деятелей экономики в его честь. Я попал на этот прием, что называется, по списку и не знал, чем заняться. Тогда кто-то представил меня ей. Она наливалась спиртным, не смущаясь тем, что для дамы не совсем прилично тянуться к подносу с напитками каждые пять-десять минут, заедала виски большими сандвичами и с неумеренным возбуждением болтала. Говорила она на своем родном славянском языке совершенно так, как говорит человек, который покинул родину, но не увез с собою ни культуры своего народа, ни великолепных традиций отечественной литературы, которой не знает, ни признаков общения с умными и культурными людьми.

Тогда она пила. Эта дама поразила меня, я решил, что передо мной просто опустившийся и больной человек, развалина, хотя ничего не знал о ее жизни. У нее обмякшее бесформенное тело, не толстое и не худое, морщинистая кожа блестела от каких-то жирных снадобий, выщипанные брови и бесцветные ресницы украшали водянистые светлые глаза, крупный рот проглатывал целые слова то ли под воздействием спиртного, то ли вследствие ранней нехватки зубов. Не думайте, что я сгущаю краски, описывая пренеприятную личность, которая посещала политические приемы и дипломатические гостиные, потому что считалась журналисткой, до смерти любила поговорить о Солженицыне и демократии, а на деле была просто профессиональной сплетницей и разносила новости в этом замкнутом мирке.

При нашей первой встрече она говорила много, а узнав, из какой я страны, посмотрела на меня почти с иронией, после чего преждевременно постаревшее лицо ее застыло в какой-то глупо снисходительной гримасе. Мне стало противно, и я поспешил откланяться. Я не люблю пьяных женщин, особенно когда они пытаются снисходительно похлопывать меня по плечу.

Потом я встретил ее еще раз…

Вот как это было.

С точки зрения дипломатического протокола вновь прибывший в эту странупосол поставил как меня, так и многих коллег, в пренеприятное положение. Он только что приехал и всего день — другой назад вручил свои верительные грамоты. Затем каким-то галопом обежал с визитами всех послов — к кому заглянул на пять минут, к кому на десять, проворачивая по три-четыре визита утром и еще по столько же после обеда.

— Приятно представиться. Я дважды побывал в вашей стране. Варна — прекрасный город. Всего несколько недель назад в качестве руководителя политического отдела Министерства иностранных дел я присутствовал на открытии вашей выставки фракийского искусства. О, это было удивительное интересно! Сколько времени вы уже здесь? О, здесь удивительно интересно!..

Боюсь, что читать об этом скучно. Но в самом деле, слишком часто даже в повседневной жизни, если люди не знают друг друга, они переливают из пустого в порожнее; зато узнав друга слишком хорошо, начинают один другого сторониться.

Мой гость еще не ушел, когда мне позвонила его секретарша. Разумеется, через секретаршу нашего посольства. Потому что по этим вопросам есть свой порядок.

— Из Н-ского посольства спрашивают, примете ли вы приглашение на ужин 15 мая?

— Позвольте, — говорю я, — ведь господин посол только что побывал у меня?

Я смотрю на календарь. До 15-го шесть дней. Что делать?

— Скажите, что принимаю. И попросите назначить время для ответного визита. Скажем, завтра на 11 часов. Или послезавтра на 10.

Здесь тоже есть свой порядок. Обычно, когда ты просишь или тебя просят назначить время визита, не совсем красиво тут же отвечать согласием. Будто у меня совсем нет дел, чтобы сразу принять этого господина! Однажды мне пришлось два или три раза отложить встречу с вновь прибывшим послом по не зависящим от меня обстоятельствам. Я чувствовал себя неловко, ему же это страшно понравилось. Чуть ли не радуясь неизвестно чему, он сказал мне, когда встреча, наконец, состоялась:

— Насколько я понимаю, вы, господин посол, очень заняты. Я читал в газетах, что вы посетили министра иностранных дел и уже несколько дней в стране находится ваша делегация по вопросам экономического сотрудничества. Это так интересно. Может быть, господин посол ознакомит меня с главными результатами…

Он думал, что сейчас огребет полную торбу информации. Все мы так думаем. Конечно, ты спрашиваешь, собеседник скупо, сквозь зубы, роняет слова, но с первого взгляда видно, что это отнюдь не жемчуг, а простые стекляшки, потому что даже такое заявление: «Да, принять к дальнейшему обсуждению весьма интересный проект постройки плотины с гидроэлектростанцией и оросительной системой, и в ближайшие месяцы министр экономики посетит Болгарию», — вовсе не новость, так как все это написано в газетах.

Итак, мы с гостем пьем кофе, расспрашиваем друг друга о семейном положении, беседуем об особенностях наступающего времени года, о некоторых местных нравах и выражаем взаимное пожелание почаще встречаться, ибо для меня было исключительным удовольствием, господин посол, познакомиться с вами. Беседа была столь интересной, что я надеюсь продолжить ее в ближайшее время.

Я, конечно, впадаю в бытовизм, и это ничуть не приятно, только нагоняет скуку и воспоминания о неизбежных социальных условностях, без которых, видимо, нельзя жить, потому что, даже встретив на улице знакомого, полагается спросить его: «Что поделываешь?», на что он безо всякой логики отвечает: «Живу нормально».

Итак, я попросил дать мне возможность на следующий же день вернуть визит господину послу, который столь поспешно пригласил меня на ужин, хотя это, во-первых, моя обязанность, а во-вторых, куда это он так торопится? Впоследствии оказалось, что в наши дни жизнь полна не только сюрпризов, но и хорошо взвешенных поступков. Жена его превосходительства не имела никакого намерения постоянно выполнять обязанности супруги посла. У себя на родине она занимала высоко оплачиваемый и ответственный пост и сейчас приехала с мужем, взяв отпуск по службе. Она успела посетить десяток супруг министров и хотела провести ряд обедов, чтобы познакомиться и с другими дамами, потому что через несколько дней должна была возвращаться, да, она будет наезжать два-три раза в год дней на десять. Кстати, это обойдется недорого, потому что сюда регулярно летают чартерные самолеты с туристами, а главный директор авиакомпании — близкий друг их семьи.

Дело есть дело, и она ничуть этого не стеснялась, будучи представительницей данной страны. Видимо, разные штуки насчет «положение обязывает», престижа государства и прочего все меньше волнуют людей в наш прагматический век, в который столько людей стремится столь поспешно увеличить свои личные материальные возможности потребления.

И времена, и нравы!

Рассказ мой что-то затянулся и получился разбросанным.

Я сокращу бытовые подробности относительно обеда. Нас было восемнадцать человек — очень удобное число для того, чтобы правильно рассадить гостей. Меню было в рамках приличия — бульон с пирожком, рыбный шашлык из мерлана, политый ананасовым соком, жареный цыпленок с жареной картошкой и панированными артишоками, мороженое со сливками. За обедом подавалось только белое вино, — как я уже упоминал, никто не придерживается добрых традиций.

Я заявил, что вино внушает доверие.

— Да, — отозвался хозяин, — вино хорошее. Нет, это не наше. Это здешнее, но V.D.Q.S. Его нигде не найдешь. Господин министр земледелия прислал мне корзину несколько дней назад.

Последнее, вероятно, было верно. Страна, которую представлял господин посол, уже долгое время создавала какую-то оросительную систему неподалеку от столицы, и точно там находились известные погреба. Но вино было вовсе не «Vin délimité de qualité supérieure», а обыкновенным честным хорошим вином. Как говорил покойный Ламар, ты меня этим делам не учи! Как-никак, я уже три года живу в этой стране и могу распознавать разные сорта.

И здесь пора начать рассказ.

Один из моих коллег постоянно жил в одиночестве и очень тяжело его переносил. У него было две дочери-студентки; то ли они много болели, то ли плохо учились или просто нуждались в надзоре, но его супруга постоянно была занята ими и наезжала к нему только изредка. Когда хозяин один, он попадает в трудное положение, собирая гостей, и вынужден кого-то приглашать, чтобы пополнить место за столом, что не совсем правильно. Мне кажется, что именно таким образом попала на обед упомянутая журналистка, которая капли в рот не брала. Я помню, что она ела с огромным аппетитом и пела мне назло. Хотя это и было вино, не заслуживающее особого внимания.

А теперь вернемся к ужину торопливого посла.

Ужин обслуживали опытные и быстрые официанты, каждый из нас потихоньку говорил с соседом ни о чем и ждал, когда хозяйка подаст знак вставать из-за стола, чтобы перейти в соседние гостиные. Тогда группа в восемнадцать человек начнет роиться.

Даже в современном обществе бытуют предрассудки. После обеда мужчины удаляются в одну гостиную, дамы в другую: у них свои разговоры, которые они забудут прежде чем доедут до дома. «В сущности, о чем мы говорили?» — спросила меня однажды жена, и я не мог внести никакой ясности в этот вопрос, хотя несколько раз прислушивался к тому, что происходит в дамском кружке.

В гостиной мы не могли все вместе усесться за один стол, а оглядевшись, я увидел, что не первой молодости журналистка перешла к нам. О чем ей разговаривать с дамами? Она занимается вопросами внутренней и внешней политики, знает, что происходит во всем мире и особенно — в данной столице. Позднее мне скажут, что эту особу иногда приглашают в дипломатические салоны просто потому, что господа из министерства иностранных дел, не желая сообщать иные новости прямо послам, пользуются услугами данной журналистки. Наверное, не совсем безвозмездно. И в этот вечер она делилась информацией.

— Как, вы в самом деле не знаете, что премьер-министр уезжает первого числа? Да, он сначала посетит страну, которая в прошлом году направила приглашение президенту, но он до сих пор не совсем здоров. Премьер вернется через азиатский континент. Не знаю, насколько это точно, но он, кажется, остановится в столице одной бесспорно быстро развивающейся страны, да, на целых четыре дня. Вероятно, здесь не только туристический интерес. Я знаю, что уже давно ведутся переговоры о долгосрочном и почти беспроцентном займе. Да, уже все подробности оговорены и соглашение будет подписано. О, мне трудно сказать, чем привлекаем мы именно эту столь далекую страну, и почему заем так велик, но это факт…

Последнее предназначено для ушей посла другой великой державы. Это зонд, бур или щуп, который погружается в предварительно разведанный участок, опираясь на точные данные и наблюдая за реакцией. Затем все услышанное будет отражено в литературном жанре, не очень популярном, зато хорошо известном в дипломатической практике под названием «памятной записки».

Журналистка чувствовала себя хозяйкой положения. Она говорила и говорила, в большинстве случаев предлагала действительную информацию и в то же время внушала свои выводы. Лицо ее заблестело сильнее, глаза сузились, бесцветные ресницы часто моргали. Вот она сказала все, что должна была сказать, и начала повторяться. А в мирке, где слишком многое и без того повторяется, не любят пережевывать одно и то же, потому что повторения утомляют участников игры, требуют от них лишнего напряжения, наводят скуку и вызывают раздражение.

Подали кофе. И коньяк. И ликер. «Курвуазье-Наполеон» и «Мари Бризар». Подлинные VSOP. Зато кофе был жидким и безвкусным.

Благодаря всему этому за столом наступило оживление, народ зашумел, задвигался, и вскоре я остался один. Точнее, в обществе дамы с поредевшими волосами и неприятно влажными губами, обвисшей кожей лица, одетой в какое-то псевдопарчовое и безвкусно сшитое платье.

— Так, — говорю я, — значит, уезжает премьер-министр…

— Каждый куда-нибудь уезжает!

— Да. Но некоторые остаются!

— Это вы обо мне?

Я вовсе не имел в виду ее. Просто надо было как-то ответить на реплику дамы.

— Лично мне здесь хорошо. Зато вам я желаю вернуться к своему со-ци-а-лиз-му (последнее слово было сказано резко и зло).

Это было уже грубо. Тем более, что она всегда старалась говорить протяжно-иронично.

— Спасибо, — смиренно отозвался, я, — постараюсь воспользоваться вашим советом. Но и без него я сделал бы то же самое. И если вам угодно знать, это произойдет в ближайшее время…

Она замолчала. Видно, силы уже изменяли ей, даже злоба не помогала. Я встал и отошел к группе коллег. Она сидела одна, опустив голову и глядя перед собой невидящими глазами.

Вскоре все стали разъезжаться по домам. Вилла посла стояла на берегу моря, далеко от города, и широкое шоссе бежало среди неоновых ламп, чистых и прозрачных. Они бросали совершенно театральный свет на крупные оголенные стволы эвкалиптов, нежную зеленую листву дикой мимозы, белые фасады придорожных кафе, безмолвно и безжизненно стоящих в темноте. Сейчас не сезон, и большинство заведений закрыто. Грустно смотреть на эти магазины, кафе, рестораны, которые работают шесть-восемь месяцев в году, а остальное время стоят, опустив плечи, под крупными каплями дождя, дрожат от ночной сырости, синеют и зеленеют от холода. Такое же потрясающее одиночество и тоску я почувствовал однажды, когда безрассудное желание поработать там, где никто не будет беспокоить, привело меня зимой на курорт Золотые пески, в гостиницу, которая называлась не то «Букет», не то «Герань». Вечером я уныло жевал в одиночестве котлеты, потому что никто не станет разжигать шашлычницу для одного человека, и не знал, с кем распить бутылку «мискета», а вино не любит молчания. Потом откуда ни возьмись появился один мой приятель, он был с машиной и предложил мне ехать вместе с ним в Софию. И мы помчались по грязному шоссе, которое у Сливена стало снежным, а перед Стара-Загорой завязли в сугробе. Какой-то грузовик вытащил нас, и мы, замерзшие и отчаявшиеся, с трудом нашли в Стара-Загоре комнату и кое-как переночевали, а на следующий день самоуверенный шофер, который смотрел на гололед безо всякого уважения, не удержал машину, и мы оказались в кювете. Надо сказать, что мы дешево отделались — парой царапин, — и мой приятель гордо заявил:

— Ну что, видел, какой я шофер? Не будь таким я асом, неизвестно, что могло бы случиться!

Хорошо, когда умеешь извлекать закономерность из случайности. Это свидетельствует об остром уме, способном дать действительности научное истолкование.

Были в моей жизни и другие смешные и нелепые случаи, и от каждого тянуло тупой тоской, одиночеством, сыростью и холодом, пронизывающим до костей. Но каждый раз — и тогда, когда я провел в одиночестве долгую мартовскую ночь между двумя бомбардировками, и тогда, когда самолет, которым я летел, совершил вынужденную посадку на случайном аэродроме в пустыне Гоби из-за песчаной бури, которая бушевала три дня, и тогда, когда застрял в Касабланке без копейки денег, а билет оказался не в порядке, — каждый раз я знал, что все уладится, что я вернусь домой, что меня ждут. Когда знаешь это, все не так уж тяжело и трудно…

Мы уже подъезжали к нашей «résidence». Еще одно кафе, закрытая мясная лавка, маленькая хибарка, где продают апельсины из обширного сада, среди корзин прикорнул сторож, завернувшийся в толстую накидку из овечьей шерсти. Он отыскал сухое местечко под узкой стрехой и теперь лежит, свернувшись калачиком, прямо на земле, но на своей земле; она бедная, истощенная, летом ссыхается, как старая апельсиновая корка, а зимой, в период проливных дождей, раскисает; она мокрая, грязная, топкая, но это — его земля…

Пора мне покончить с отрывочными эпизодами и вернуться к началу, потому что я собирался рассказать об одной женщине. Она была именно такой, какой я ее описал, и в этом описании нет ничего преднамеренного. Она была неприятно наглой, преждевременно состарившейся, смешно одетой, глупо вытаращенной. Все это звучит немного слишком, но так оно и было.

Вот что я о ней узнал. Во время войны она училась в родном городе на филологическом факультете, изучала английский язык. И когда срочно понадобились переводчицы, ее, еще не доучившуюся, придали в помощь группе журналистов, приехавшей из далекой страны. Дальше было, что было, «в этом море капитанов нету», как говорит один мой приятель из Трынского края, который сроду не видел моря. В группе был не первой молодости журналист, корреспондент какой-то «ньюс» или «дейли», ему понравилась молоденькая девушка, и он женился на ней. Что особенно нашла в нем она, так и останется тайной, но для нашего рассказа это несущественно. Поженившись, они уехали на юг Африки, какое-то время были в Сайгоне и, наконец, очутились в этой стране. Что и в каких рубриках писал при жизни супруг, никто уже не помнит, но его вдова приняла от мужа эстафету трудов для этой самой «ньюс» или «дейли». Я регулярно просматривал это издание, посвященное вопросам политики, но ни разу не увидел ни строчки с ее подписью. Там занимались важными вопросами, и освещали их известные авторы. А сколько раз я видел, как она бежит к тому или другому деятелю с блокнотом в руке — на аэродроме, на митинге, на открытии международной конференции. Блокнот, деревянные сабо и брюки, явно купленные в дешевом магазине готового платья или у старьевщика, — по злой иронии судьбы, лавки старьевщиков размещались на улице, носившей имя знаменитого генерала!

Госпожа вдова жила в этом городе уже два десятка лет. Жила скромно, потому что иной возможности не было, поддерживала связи с некоторыми политическими кругами, которые пользовались ею для того, чтобы пускать пробные шары или устраивать «утечку информации», таскалась по посольствам, перенося новостишки, не имеющие особой ценности, и никогда не забывала напомнить, что она — подданная большой страны, хотя и не по рождению, и что все нити большой политики у нее вот где!

Я и прежде замечал, что люди крайне нетерпимы к случайным промахам, но проявляют невероятную снисходительность по отношению к настойчивому бесстыдству. Мол, что поделаешь! Я знавал одну особу на родине, она считалась журналисткой и куда только не совала свой нос, ее гонят в дверь — она лезет в окно, и кончается тем, что все пожимают плечами: ну ее к черту!

Мне кажется, что нечто подобное было и здесь…

А теперь вернусь к началу своего рассказа. Поскольку эта моя знакомая отказалась от спиртного и попросила кока-колы, я взял стакан с колой и подал ей.

— А вдруг вы бросили туда яд?

— Знаете, — говорю я, — на главной площади в книжных лавках есть книги почище Джеймса Бонда!

— Мне кажется, что вы с радостью удушили бы меня?

— Ну, это вы уже напрасно! Я не намерен рисковать ни дипломатической карьерой, ни жизнью. Потому что неприкосновенность неприкосновенностью, но удушить человека — совсем не простое дело, даже в свете Венской конвенции. Давайте простимся во избежание неприятностей!

И я повернулся к ней спиной.

— Добрый вечер, господин посол, как поживаете, я так давно хотел вас видеть…

Передо мной стоял милейший старичок, посол одной южноамериканской страны, носивший слуховой аппарат, от которого куда-то под воротник спускался тонкий шнурок.

Я кричал, и он кричал, но мы просто разговаривали.

Потом я поискал взглядом жену. Наши взгляды встретились, и мы, как в галантном фильме, подали друг другу незаметный знак, что пора еще незаметнее исчезать. Хватит с нас на сегодня…

Сегодня утром я снова увидел немолодую даму, которую, я уверен, никто не собирается ни травить, ни душить. Мы были на аэродроме. Прибывал видный государственный деятель Европы. Президент, Совет Министров, дипломатический корпус, выстроившийся во главе с дуайеном в строгом порядке прибытия в страну. Тут был и я. Где-то в начале, потому что мой мандат скоро истекает.

Самолет замирает, начальник протокола и посол поднимаются по ступенькам. Первые представления. Потом все спускаются вниз. Происходит встреча глав государств. Они поднимаются на маленькую трибуну. Гремит соответствующее количество орудийных залпов. Национальные гимны. Почетный караул. Все как полагается. Я стою, и мне вдруг приходит в голову, что этого государственного деятеля я вижу уже в третий раз. А в который раз присутствую на подобной церемонии? Потом мой взгляд на минуту останавливается на той самой, все еще не удушенной и не отравленной…

Высокий гость уже поравнялся со мной. Я подаю руку. Шеф протокола шепчет своему президенту, и тот повторяет: посол Болгарии. За мной следует посол Бельгии, потом — Японии, за ним швед, посол ГДР, я знаю всю последовательность до конца…

Господин президент приехал на три дня и уезжает. Люди, стоящие рядом со мной, приехали на два, три года, на пять лет и уезжают; они возвращаются домой. Другие люди живут здесь. А есть и такие, кому некуда уехать и кто не может жить на родной земле. Ну их к черту!

ПУТАНЫЕ ПАРАЛЛЕЛИ

Я долго смотрел, как рождается день — мифический, в кровавых отблесках кипящей от солнца морской синевы. Свинцово холодные облака сползают, чтобы погасить пожар. И так далее. По своду небес мчались Фаэтоны, среди тяжелых туч мелькали Эросы и Психеи, там же стоял какой-то Дионис, а к его ногам ластилась пантера. Розовый рассвет ваял нежную плоть Андромеды, а рядом с ней вырастало смугло-коричневое, сильное и мускулистое тело Персея. Медузы и павлины, Горгоны и рыбы возникали на горизонте и исчезали вместе с отблесками раздраженного и утомленного литературными образами воображения.

Наверное, это потому, что я далеко от родного города, от моих гор, от моих красок. Здесь я ищу возможные параллели, почерпнутые в пластах памяти, роюсь в прошлом, перебираю легенды, меня влечет образно-мифическое, потому что таковы здесь восходы и закаты, таков желтый свет песков и бесцветный лак полуденного солнца, сине-пурпурные глубины вод и красные капли кораллов, которые притаились у подножья скал.

В сущности, я забегаю вперед. Восход был как восход. Я уже не первый год наблюдаю его обманчивую игру и знаю, что еще минута — и все побелеет в раннем и белом свете утра. По улицам заскользят тени людей, завернувшихся в поношенные пальто, шеи их обвиты полотенцами, чтобы уберечься от ревматической сырости. Каждый держит под мышкой теплый хлеб, в руке несет синий бумажный пакет молока — самого дешевого, того, что делается из порошка, смешанного с водой, и потом разливается в синие парафиновые пакеты. В больших не по размеру башмаках эти люди шагают по неровному асфальту так бесшумно, что кажутся бесплотными тенями, тихими и безмолвными. Но если кто-то из них поднимает глаза к террасе, на которой я стою, я увижу бездонную человеческую муку — черную, устоявшуюся, невысказанную…

Но я опять забегаю вперед.

Я вышел на террасу, потому что то ли сильный свет ночной лампы, то ли бледные строки литературной газеты, то ли многословие дискуссии меня утомили, и мне захотелось на воздух.

Двое спорили об одной повести и о праве критика на собственный стиль. Впрочем, все критики всегда доказывали свое право на стиль, может быть потому, что именно стиль — внесенный извне элемент, декоративное украшение, утомительно выставленное напоказ. Именно этот стиль топчет плоды зрелой мысли, разрушает здание, в котором должны быть наблюдение, анализ, прозрение.

Никто не спорит, что беллетрист должен быть и стилистом, тем более — что он имеет право на собственный стиль, он просто не имеет права жить в климате чужого стиля. И зачастую весьма сложный и манерный стиль критика показывает, что он стремится утвердить собственную личность, пытаясь быть выше писателя, выше простых слов, мудрее ясной мысли, многоцветнее звучных и чистых красок. Такое множество превосходных степеней в сочетании с декларациями о праве на личный стиль вызывает у меня неудержимое желание увидеть и услышать самое личность; потом и это желание исчезает, и чтобы не утратить душевного здоровья, я отбрасываю газету и обращаюсь к оригиналам библейского мифологического мышления, заливающим горизонт героями и пророками, прекрасными женщинами и нагими хохочущими детьми, бушующими волнами и спокойными заливами, фантастическими кораблями и в молитве воздетыми к небу руками.

Небо постепенно успокаивалось.

А память вернула меня к небольшой повести моего старого друга, хорошего рассказчика, к тем временам, когда она была создана, и даже раньше.

Я вспомнил корчму «Среднее образование» в Тырново. Стояла весна трагического и великолепного 1944 года. В древнем престольном городе собралась куча испуганного народа, поспешно покинувшего столицу, которая глохла от разрывов бомб. Я уже упоминал об этих днях: трава пробивалась между булыжниками мостовой, бездомные кошки мелькали в ночной темноте, сверкая глазами. Уехало в Тырново и одно издательство, для которого я читал корректуры. Мне даже повысили жалованье, чтобы я остался в столице. И поскольку надо было на что-то жить, я остался.

Весной, о которой идет речь, я поехал в Тырново с докладом хозяину, что и как идет в типографии «Книпеграф», пострадала ли готовая продукция, что ответила придворная типография и будет ли работать «Изгрев».

В Тырново съехались и многие писатели, — один потому, что родом был из Елены, это так близко, километров пятьдесят; у другого жена устроилась агрономом в какой-то государственной дирекции; у третьего здесь нашлась родня. Светослав Минков только что вернулся из Японии, он молчал или безо всякой охоты мрачно пережевывал воспоминания о недавнем прошлом. Его собрата по перу волновала и следующие тридцать лет продолжала волновать личная неувядаемая литературная слава, он хотел знать, известна ли в Токио современная болгарская литература, то есть его книги. Был здесь и аптекарь, переводивший восточную поэзию. Он любил посвящать нас в свои аптечные тревоги, утверждал, что аптеки должны принадлежать государству, что их ни в коем случае нельзя предавать для консигнации или чего-то подобного. Время решило этот вопрос в его пользу. Был и еще один человек, принадлежавший к пишущей братии, который знал каждый город от Балтики до Черного моря, — ходячий географический справочник.

В «Среднем образовании» было тонкое вино, которое легко пилось, иногда подавали маленькие котлетки или ломтики окорока. Но поскольку лучшая закуска к вину — беседа, время было голодное и напряженное, а ожидание питало надежды, все шло хорошо.

Мне кажется, что тогда люди говорили именно то, что думали в данную минуту, потому что время было полно грохота сражений, земля дрожала от приближающихся шагов долгожданной армии, все знали, что происходит в Средна-Горе и чего мы с таким волнением ждем, затаив дыхание. Когда мы выходили на молчаливые улицы, слова подступали к горлу, наперебой стремились нарисовать грядущее, представить, что и как будет.

Через несколько месяцев оказалось, что все гораздо проще и гораздо величественнее, чем мы себе представляли.

Тогда писатель — вы понимаете, о ком я говорю, — по нескольку раз и в разных вариантах рассказывал сюжеты своих ненаписанных рассказов. И тогда, и позже он постоянно утверждал, что рассказывает вам законченное произведение, но это было не так. Он просто испытывал в устном рассказе прочность сюжета, опробовал характеры, проверял, верен ли дух времени. Когда я стараюсь представить себе Тырново — не столицу древнеболгарских царей и цариц, а провинциальный город с гарнизоном и офицерским клубом, гостиницами, чьи окна смотрятся в Янтру, пивнушками, провонявшими кислым вином, и шатким зданием читалишта, оно же театр, город, покрытый пластами воспоминаний о далеком прошлом, заросшем бурьяном и высокими травами, и о национальном Возрождении с его эркерами, балконами, коваными дверями, домами с обезьянками и восточными караван-сараями, — я вижу его только сквозь призму творчества этого писателя.

Он любил описывать птиц и диких зверей, голод и материнство, глубокий зимний снег под коркой наста и буйное веселье рождающейся весны, но мне все казалось, что это останется лишь эпизодом в его творчестве, необходимым подступом к повествованию о большой и грустной человеческой участи. Таковы и были уже другие его рассказы. Его глазами я видел пыль мещанского прошлого, облепившую души людей, живущих в провинциальном городе со славным прошлым и посредственным настоящим. Сейчас над городом пролетали самолеты, и случайная писательская стайка очертя голову бросалась в спасительную темноту железнодорожного туннеля. Помню человека, который, стоило ему немного выпить, начинал довольно фальшиво петь «Интернационал», который считал «Марсельезой», он бросал вызов всему миру и писал неуклюжие стихи, от чего позднее, слава богу, отказался, но при первом же звуке сирены в смертном ужасе мчался к туннелю.

Именно этот город снова воскрес передо мной через несколько лет в небольшой повести, написанной со сдержанной теплотой, скупо и всецело под влиянием тех первых романтических лет свободы, когда мы стремились одним махом решать не только вопросы большой человеческой любви, но и больших человеческих взаимоотношений в политическом плане. Нам все казалось легко достижимым, так же легко, как легко жило в наших мечтах, — и свобода, и волнующее братство всех народов, и равенство в веках. Мы хотели, чтобы из политического словаря человечества как можно скорее исчез термин «балканизация», очень похожий на фруктовый салат, который в ресторанах Запада называется почему-то «македонским»». Потому что на нашем полуострове была сплошная мещанина, как в этом самом салате, и никогда не торжествовала благодать мирной жизни, — ни за двадцать с лишним веков до новой эры, ни за двадцать веков новой эры. Эта земля так густо напоена кровью, что стала походить на кошмары Гойи — война, жестокости, братоубийства.

В те годы все было так эмоционально насыщенно, что писатель искал и легко находил волнение в историях, посвященных нежности любовного чувства, измене, которая есть победа чувства, связи сердец, удары которых заглохнут, потому что их любовь опередила свое время.

Я помню, что получил десяток экземпляров этой повести в посольстве, куда был послан на работу. Маленькая книжица в коричневом переплете, грубая бумага «миттельфайн». Я поспешил предложить ее нескольким переводчикам. Она была невелика по объему, не представляла трудностей для издания, предлагала общезначимую тему.

Я всегда любил летописные новеллы этого типа, которые действительно пренебрегают пластикой художественной прозы, зато рассказчику присуще благородство, чувствуется его душевная пристрастность, за обманчивым спокойствием почти исторического повествования кипят страсти. В них есть нечто стародавнее, завещанное нам еще античностью — Плутархом и Гаем Саллюстием Криспом, Возрождением в «Назидательных новеллах» Сервантеса, в необыкновенной истории о Гамлете, принце датском, рассказанной Франсуа де Бельфором, в «Истории двух благородных влюбленных из Вероны» Луиджи да Порто. Тот же повествовательный стиль мы находим в итальянских хрониках Стендаля и уже гораздо позднее — в больших романах Томаса Манна. Так что за этим стилем повествования — и давность времени, и современность.

По вечерам я заходил в маленькую корчму напротив театра, где собирались писатели, критики и актеры. Я думал, что нашу книгу быстро переведут и быстро издадут. Но оказалось, что все не так легко. Видимо, множество далеко не литературных соображений не позволяло познакомить читателей этой страны с чистыми душевными порывами героев.

Пройдут годы, и я увижу, как Выльо Радев, экранизируя эту повесть, откроет новые пласты образных средств, выведет их на первый план, и в нашей памяти останутся Невена Коканова и Раде Маркович, которые, наверное, всегда будут упоминаться в истории нашего киноискусства…

Я вразброс рассказываю об Эмилиане Станеве совершенно в том же порядке, в каком солнечным утром в моем воображении всплыли впечатления, воспоминания и отзвуки прочитанного. Не знаю почему, я вдруг решил, что, может быть, писатели по большой части правы, возмущаясь критиками. Они правы потому, что не желают служить морскими свинками для попыток критики убедительно продемонстрировать за чужой счет собственное остроумие, необъятный багаж цитат из всевозможных памятников литературы от глубокой древности до одряхлевших книг прошлого века, блеснуть дерзкими параллелями и вообще обнаружить свое полное превосходство над писателем. Они ворочают его творчество над костром распаленных амбиций, при этом оно у них обыкновенно подгорает, и его выбрасывают за ненадобностью для критического воображения.

Я, конечно, не имею в виду небольшую повесть, она получила высокую оценку критики, которая кидала ее по всем направлениям, смотря по темпераменту — необузданному, самолюбивому и претенциозному. Это делается в духе так называемого собственного стиля, который представляет собой набор множества имен, множества образных приемов, пейзажных и живописных рамок, псевдодиалогов и многомудрых монологов, ссылок на философов и мудрецов далеко живущих народов, погружения в бездны античности, извлечения из праха забвения неких имен, которым все равно никогда не встать в первые ряды литературы. Это некое садистское грызение литературной плоти, потому что для критика иметь собственный стиль — значит любой ценой навязать и собственный вкус, даже за счет книги и автора. И читатель, и писатель должны смотреть на вещи глазами критика. Иначе горе им…

И мне вдруг становится грустно.

Грустно видеть и амбиции других людей, и собственные прегрешения. Грустно, когда личный стиль — не плод жизненного опыта, испытаний временем и трудом, которые посерьезнее наших литературных дискуссий, не самопознания, которое всегда мучительно.

Я объясняю положение вещей следующим образом. Иные критики возрождают древние способы виноделия. Берешь чан, бросаешь в него виноград всякого вкуса, рода и цвета, то бишь книги и авторов, затем начинаешь безжалостно топтать ногами. Потечет сок, но это будет не чистое, простое и хорошее здоровое вино. Это будет невообразимая смесь разных урожаев и разных сортов, в которую для облагораживания добавляется немного хорошего вина.

Я посмотрел в окно, влажное от утренней росы, блестевшее от солнца. Машина стояла внизу, а шофер Илия спокойно прогуливался возле, потому что знал, что я должен выйти из дома ровно в восемь. Его нисколько не волновали ни судьбы литературной критики, ни нахлынувшие на меня воспоминания. Мне надо торопиться: предстоит поездка с визитом вежливости к губернатору соседнего города.

— Мсье, должен заверить вас, что визит к вам доставил мне величайшее удовольствие…

— Господин посол, вы можете чувствовать себя в нашем городе как дома, потому что…

Потом — короткая беседа. Он ездил в Болгарию на такой-то форум молодежи, а я уже бывал в его городе, но тогда губернатором было другое лицо, да, я знаю, что теперь этот господин там-то и там-то, а как вы здесь, как красив этот лесистый мыс, где находится такой очаровательный отель…

Я знаю, что попаду в тот же водопад слов, в сецессион общественных отношений, который так напоминает мне нескончаемый водопад слов и имен иных пантагрюэлей художественного слова.

Жаль, что с этим господином нельзя поговорить о псалмах Соломона, салонных импровизациях Оскара Уайльда, историях Сельмы Лагерлёф.

В сущности, любые параллели возможны…

Pour prendre congé (ppc)^[4] МУЗЕИ

Мне нужно было в Археологический музей. Несколько лет я приходил сюда в свободное время, знал всех сторожей, всех научных сотрудников, знал, в каком зале что есть и даже что можно увидеть в темных и сырых помещениях, укрытых ползучими зелеными кустами.

Потолки сияли кобальтом и помпейской охрой, золотом и лазурью, которые покрывали тонкую и ажурную резьбу по дереву.

От стен невозможно было отвести взгляд, потому что на них были смонтированы огромные мозаики с изображением рыб и цветов, плодов моря и плодов земли. Огромного роста люди убивали кабанов, а мифическая дама беззаботно облокачивалась на плывущего дельфина. Венера в своей ошеломительно дерзкой наготе стояла меж двух кентавров, а Геркулес беззаботно расхаживал с топором в одной руке и шкурой немейского льва в другой. А еще в память мне врезалось изображение женщины эпохи раннего христианства, выложенное крупными камешками, с огромными черными глазами, черными бровями и губами, от которых скорее можно ждать поцелуя, нежели молитвы.

Я бродил среди обнаженных торсов аполлонов и дионисов, среди мрачных лиц римских императоров и огромных мраморных капителей римско-коринфского типа, — богатых, роскошных, убийственно симметричных…

Теперь мне нужно было в музей, чтобы проститься с моим другом — археологом. За все эти годы мне только дважды удалось пригласить его к себе, на завтрак и на обед, когда в стране гостили его коллеги из Софии. Ничего другого сделать для него я не мог. У него очень низкая зарплата, множество детей и больная жена. Он опубликовал несколько статей, но это ничего ему не дало, — кто станет читать про «Новые толкования знака солнца в финикийском искусстве и его связи с образом богини Танит», или «О некоторых параллелях между Адонисом — Баалом, Эскулапом и Кибелой»? Он жил среди мраморных статуй и эпиграфических надписей, потел над расшифровкой какой-нибудь синтаксической конструкции на латыни, старался угадать, что за слово, стертое временем, было некогда вырезано на камне, копался среди сотен памятников прошлого, собранных и еще не классифицированных, увиденных, но непрочитанных.

Это была его жизнь, его судьба, его голод.

Я знал, что он мог бы уехать в Париж, — ему несколько раз предлагали приличную службу, — но как оставить жену и детей?

Он мог бы получить приличное место и здесь, в стране, но у него душа не лежала к административным занятиям.

Он мог бы пописывать статейки и брошюрки для туристов, которые стаями, как саранча, налетали каждую весну, но тогда столько альф, бет и гамм остались бы непрочитанными.

И он просто жил в четырех стенах музея, — худой, в тонком костюме, который висел на костлявых плечах как на вешалке, со впалыми щеками и горящими глазами. Я должен был проститься с ним.

Я шел через огромный парк и думал об одной книге, об одном фильме, о себе и о других, о тех, кто жил и кто будет жить.

Мы все еще не знаем точно, что представляют собой фигурные композиции в дромосе Казанлыкской гробницы. Я допускаю, что там есть действительно исторические мотивы: встреча войск, пехоты и конницы, под предводительством неких резосов, которые смело стоят впереди своих воинов. Другая сцена — мирная, вероятно, эпизод переговоров, не попавших в письменную историю человечества, которая насчитывает семнадцать тысяч таковых (войн было гораздо больше, но не все они завершались мирными переговорами).

Говорят, что здесь изображены реальные исторические события, но что это за события, все еще никто не знает.

А может быть, перед нами другое, — погребальные сцены, танец, который воссоздает черты военного и мирного быта фракийцев?

Вчера я смотрел новый фильм Максимилиана Шелла «Пешеход». Среди участников фильма мелькнули Лилл Даговер и Элизабет Бергнер. Время не пощадило этих женщин, от которых мы гимназистами приходили в экстаз. Но речь не об этом.

В фильме есть эпизод, в котором участвуют греческие крестьянки в черных платках. Они собрались, чтобы почтить память мужей и сыновей, погибших при карательной экспедиции немцев в их селе. Они накрыли столы, как показано на наших фракийских и древнегреческих селах. В кантаросах было вино. В глазах женщин была скорбь. А потом возникла тихая музыка, кажется, я слышал ее у Хаджидакиса. Женщины в черных платках встали. Они танцевали сиртаки, медленно, торжественно, каждая углубившись в себя. Старческие ноги двигались неуверенно, руки дрожали от волнения, глаза были влажны, но они танцевали самозабвенно, в едином ритме. Казалось, с этим ритмом вновь рождается сын, которого нет, вот он снова сделал первый шаг, снова пытается бежать. Поступь нетвердых нагруженных старческих ног походила на поступь неокрепших кривых детских ножонок.

Скорбь стала танцем и музыкой.

Это бывает и с радостью.

А вот и музей. Сегодня понедельник, и его старинные деревянные ворота закрыты. Я звоню. Мне открывают. Да, мой друг предупредил, что я зайду, но его только что вызвал директор. Он скоро освободится. Пусть он не беспокоится, отзываюсь я, если можно, я пройду в противоположный зал — смотреть и ждать.

Я называю противоположный зал не потому, что люблю его больше остальных, а потому, что уж если ждать, то лучше что-то рассматривать, пусть даже императорские головы. Я иду между высокими и строгими фигурами, многие из них простерли правую руку над моей головой. Это — жест власти и силы, может быть, жест милости, когда нужно, но во всяком случае жест, в котором больше суетности, чем человеколюбия.

Я ловлю мутные мраморные взгляды императорских величеств, отвожу голову, чтобы меня не ударила простертая рука — как-никак символ величия и власти, и вдруг меня осеняет. Да ведь такой же самый жест мы видим в изобразительном искусстве христианства, с той разницей, что бог Саваоф, крестители, иисусы и ученики, простирая руку, хотели низвести на людей свое небесное благословение. Так ли это?

Месяц назад я проезжал через Рим во время праздников. В воскресенье утром я был на площади перед собором Петра, в толпе тысяч людей, приехавших из Черной Африки и Южной Америки, из суровой Испании и итальянских монастырей, из сухих гор Сицилии. Тут были крестьяне и священники, сержанты и пожарные, иссохшие как пергамент монахини и дети с розовыми щечками, люди прилично одетые и беднота римских окраин, которая все еще надеется на милость господню. В сотне шагов находился банк Святого Духа — ватиканский банк, перед нами выстроилась швейцарская гвардия, а на высокой площадке собора чинно стояли или сидели священники, епископы, кардиналы и сам папа.

Он тоже время от времени вставал, изрекал благословения и простирал руку. Этот жест изображал милость к людям или деликатно намекал на то, что послушание все же легче приведет их если не в небесные кущи, то по крайней мере к некоторым земным благам.

Я смотрел на папу, вспоминал христианскую живопись и мозаики, потом перешел на римских императоров и думал об афоризме Оскара Уайльда о том, что быть естественным — самая трудная поза. Она не удавалась ни августам, ни юлиям, ни клавдиям, ни великомученикам и апостолам, ни папе и его кардиналам. А стремились ли они выглядеть естественно? Ведь театрализация жизни, даже если она всем бросается в глаза, — все-таки некий неписаный и необходимый закон человеческого поведения. И потом… зачем мне быть естественным — тогда меня увидят таким, каков я есть на самом деле, а это будет неприятно даже моим близким.

Не так давно я смотрел по телевидению, как президент одной страны вступает в должность.

На нем не было ни фрака, ни цилиндра, ни белых перчаток. Расстояние до дворца, которое полагалось проехать в коляске, запряженной восьмеркой цугом, он прошел пешком. Он был в темном костюме, белой рубашке и гладком синем галстуке. Ни ливрей, ни форейторов, ни блестящего конного эскорта.

Позднее мне пришлось несколько раз бывать в гостиных, где присутствовал и господин президент. Я слушал его речи, был на переговорах с его участием. Он был очень приветлив с каждым; для меня огромное удовольствие видеть вас и познакомиться с вами, говорил он.

Для нас тоже…

В какую-то минуту я подумал: нелегко вам, господин президент, выглядеть естественным. Вы предоставили смокинг прислуге, а сами ходите в простом костюме, чтобы каждый думал, будто между вами и ними нет никакой разницы. Просто абсолютно никакой.

Но вы очень хотите, чтобы вас хвалили. Сильно хвалили. Вчера я смотрел документальный фильм о том, как вы завтракаете, как вместе с садовниками работаете в большом парке, как играете с собаками, как ласково даете указания секретаршам и будто братьев родных приветствуете своих министров, как ждете, когда наступит час обеда и ваши близкие соберутся в малой столовой, и как жаждете вы в тихий вечерний час сесть у камина…

Все так просто… И так неестественно…

Я шел между большими мраморными статуями, останавливался, пытался заглянуть в пустые глаза. Марк Аврелий смотрел на меня с грустью. Или мне так показалось. Этот последний представитель династии Антонинов, стоик и полководец, не особенно популярный среди солдат и народа, все-таки правилпочти два десятка лет. Позднее Ренан скажет, что это самая крупная фигура истории Римской империи в эпоху ее упадка. В своем «Ad se ipsum» император писал:

«Все прекрасное, чем бы оно ни было, прекрасно само по себе: похвала не входит в него как составная часть. Вот почему от похвалы оно не становится ни хуже, ни лучше. Я здесь имею в виду и то, что называют прекрасным с обычной точки зрения, например, материальные вещи и произведения искусства…»

Я думал.

Ни похвала, ни порицание, касаются ли они слабого произведения или сильного произведения, не могут вдохнуть в него жизнь или погасить его блеск. Слова — всего лишь фальшивая позолота, которая скоро сотрется от времени, или злобное очернение, сквозь которое виден яркий блеск истины. Если бы мы вовремя вспоминали об этой суровой истине, стало бы меньше желающих занять места, где можно ждать хвалебствий. Когда разговариваешь с такими людьми, оказывается, что они это знают, и все же… Похвала для них — нечто вроде наркоза на час, благодаря которому они могут думать, что чего-то достигли или завоевали в литературной, научной или общественной иерархии некое место, которого не заслуживают. Однажды человек, у которого было все, — лауреатские и другие звания, ордена (все до одного), шумные юбилеи, высшей категории квартира и дача, и дом в деревне, и смутная надежда, что он все-таки начнет писать и догонит волну славы, на которой когда-то взлетел — так вот, этот человек говорил, подобно Марку Аврелию в «Ad se ipsum»:

«У меня есть все, но, к сожалению, среди нас, писателей, существует негласная иерархия, о которой все мы знаем и все умалчиваем, потому что так удобнее. Но каждый, конечно, прекрасно сознает, кто сколько заслужил и кому какое место будет принадлежать в завтрашнем дне».

Скоро я снова увижусь и с ним, и с другими; снова буду утверждать, что такой-то опубликовал страшную глупость, а другой — ох, до чего бездарен. Или так мне кажется. Может быть, теперь я смогу больше радоваться чести и таланту, хорошему и прекрасному…

И опять Марк Аврелий:

«Неужто без похвалы изумруд становится хуже? А золото, слоновая кость, пурпур, мрамор, цветок, растение?..»

Я случайно обернулся.

Мой друг стоял у входа в зал и ждал.

— Я не хотел вам мешать…

— Я тоже, но я хотел проститься с вами…

И я подал ему руку.

Я думал, что в эти дни прощаюсь с разными человеческими мирами. И мне предстояло возвращение к моему миру, который я знал. За это время он наверняка изменился, как и я сам. Как и все на свете…

Примечания

1

Pour présentation — для представления. Эти слова в сокращенной форме (pp) указываются на визитной карточке дипломата в нижнему углу, карандашом. Вручив верительные грамоты главе государства, посол сообщает письмом дуайену дипкорпуса и всем своим коллегам о том, что он приступил к исполнению своих обязанностей, после чего наносит визиты или оставляет визитные карточки. Сотрудники посольства, по приезде посетив отдел протокола министерства иностранных дел страны, посылают своим коллегам визитные карточки и делают визиты. Независимо от уровня, обе формы считаются основным и необходимым актом представления (из руководства по дипломатическому церемониалу и протоколу) — прим. авт.

(обратно)

2

«…почтить своим присутствием обед в четверг, 18 сентября 197…»

(обратно)

3

Cravate noire — «черный галстук», указание формы одежды, в которой дипломат должен явиться на прием или обед. Проставляется в левом нижнем углу приглашения. В последнее время вместо «cravate noire» все чаще употребляется «Smoking. Robe longue». В правом нижнем углу приглашения проставляются буквы RSVP и номер телефона (из руководства по дипломатическому протоколу) — прим. автора.

(обратно)

4

Pour prendre congé (ppc) — прощание при окончательном отъезде. Это выражение в сокращенном форме (ppc) проставляется карандашом на визитных карточках, которые дипломат рассылает коллегам, уезжая из страны. Вручив главе государства отзывные грамоты, посол сообщает письмом об окончании своей миссии иностранным коллегам. Сотрудники посольства, покидая страну, посылают коллегам визитные карточки с упомянутой надписью. Независимо от уровня, обе формы считаются основными и необходимыми при окончании миссии (из руководства по дипломатическому протоколу) — прим. авт.

(обратно)

Оглавление

Pour présentation (pp)[1] ВОСХОДЫ И ЗАКАТЫ

CRAVATE NOIRE[3]

ПЕСЧАНАЯ БУРЯ

ДЕЛО ПЛОХО

МОРЕ

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

ДВА ПРОИСШЕСТВИЯ И ОДИН ОБЕД

ЭКЗОТИКА

БАСНЯ

УЖИН В «ЛА ГУЛЮ»

И ПУСТЫНЯ МОЖЕТ БЫТЬ ВЕЛИКОЙ

«БОЛЬ МУТНАЯ, КАК СТАРАЯ ИКОНА»

СОЛНЦЕ И ДОЖДЬ

ГРИМАСЫ СУДЬБЫ

ПУТАНЫЕ ПАРАЛЛЕЛИ

Pour prendre congé (ppc)[4] МУЗЕИ

*** Примечания ***