Русь моя неоглядная [Александр Федорович Чебыкин] (fb2) читать онлайн

05.09.1930–18.03.2008

О книге Александра Чебыкина «Русь моя неоглядная»

В книге поэта и публициста, офицера и педагога соединилось несколько творческих начал. О них говорят уже названия пяти основных разделов, естественно увязанных меж собой: «Деревенские были», «Русь и русичи», «Воинская доблесть», «Марко» (повесть о поруганной любви в пору, когда свои истребляли своих, в 20-е годы) и «Лирика».

Музе мастера-самородка не чужды ни земные радости, ни высоты духа. Она дарит открытия и бывалому путешественнику-ходоку, и любителю неведомой старины, и искушенному филологу. Как в прежние и недавние времена укрепляли мужскую силу и умели доставить женщине самые удивительные удовольствия – право же, любого удивят такие были, как «Бабьи утехи» или «Веселуха», «Баня», «Черт». И как влюбленные борются со всем миром за свое чувство – об этом вы узнаете в повести «Марко».

Радость бытия естественно переходит в познание его безмерности, со всеми драмами неоглядного, сложного мира. Откуда пошла Русь? Почему так кровопролитны были сражения второй мировой? Об этом и многом ином – книга фронтовика-лирика, ценителя и знатока неоглядного русского мира…

Перед нами не мозаика, а панорама, галактика жизни. Традиции русских повестей XVII века и мирового эпоса, литературных новейших тенденций – все слилось в цельной картине. Слог Чебыкина узнаваем, и в этом – залог успеха его поисков.

Конечно, можно к чему-то в книге придраться (не все в равной мере обработано); вспомним, как придирались к пушкинскому образу «на берегу пустынных волн», лермонтовскому сравнению с косматой львицей.

Но каждого судят в меру цельности – судят его собственный образный мир, судят авторитетные ценители. Тепло отозвался о книге живой классик родной словесности Виктор Лихоносов, не склонный к пустым похвалам.

Книга А. Чебыкина в самом деле поразительна и в наше время, когда поражаешься непрестанно, когда от других поражений идешь вперед к другим (если чуть перефразировать другого замечательного земляка, Михаила Куликовского). Книга поразительна выстраданной добротой, радостью жизни – при резкости взгляда, при страшной крутизне сюжетов. На крутых поворотах – живые порывы чувства и ума. Читателя ждут откровения и духовные потрясения, из которых (как писал созвучный Чебыкину Николай Лесков) выходишь с новой жаждой бытия.

А. Факторович,

член-корреспондент Академии педагогических и социальных наук,

декан факультета журналистики КубГУ

17.01.2000 г.

Искренне простые рассказы А. Чебыкина мне понравились.

Писатель Виктор Лихоносов

(1999, декабрь)

Рассказы бывалого человека А. Чебыкина, прошедшего свою трудную жизнь, интересны своей достоверностью. Они написаны с теплотой и юмором о россиянах. Включенные в книгу стихотворения требуют совершенствования, но в них есть душа.

Поэт И. Варавва

(16.01.2000 г.)

«Жизнь не возвращается, но она безвозвратно уходит», – ключевые слова книги. Книга «веселая и печальная, как круговорот бытия». Рассказы можно включать в исторические пособия как иллюстрации уходящей эпохи.

Журналист С. Канакина

Глава 1. Русь и русичи

Истоки духа российского

Для жителя средней полосы Ярославщина, Вологодчина – это центр России. В его понятии север – это побережье Беломорья и Северное Зауралье. Для нас, южан, все, что выше Москвы, – север. Мне давно хотелось побывать на северных окраинах Древней Руси. Если в средние века центром Русского государства являлись Владимир, Суздаль, Ростов Великий, Москва, Смоленск, Новгород, то Заволжье считалось окраиной русской земли. В этом году я решил познакомиться с землями по прямой линии от Москвы на север: Ярославлем, Вологдой, Архангельском…

Ярославль – один из древнейших городов. В начале XI века (в 1010 году) на высоком крутом берегу Волги, у слияния с ней реки Которосли, князь Ярослав Мудрый основал город, названный его именем. Построенный деревянный Кремль – рубленный город – стал новым оплотом княжеской власти на беспокойной окраине Ростово-Суздальского княжества. В 1218 году Ярославль становится столицей самостоятельного Ярославского удельного княжества. К этому времени относится появление первых каменных сооружений. На рубеже XII–XIII веков на берегу Которосли был заложен Спасский монастырь – форпост на западных подступах к городу.

Это город, в котором было найдено уникальное произведение древнерусской литературы – «Слово о полку Игореве».

В середине XV века Ярославль теряет статус столицы самостоятельного княжества и входит в состав Московского государства. Экономический расцвет Ярославля обусловил его бурное строительство. В начале XVI века в Спасском монастыре формируется прекрасный архитектурный ансамбль, в который входят Спасо-Преображенский собор, Святые ворота с уникальной росписью, трапезная палата, звонница. В XVII столетии Ярославль вписывает свою золотую страницу в историю русской культуры. В городе появляются ансамбли Ярославской школы архитектуры: церковь Николы Наденна, храм Ильи Пророка, церкви Иоанна Златоуста, Николы Мокрого, Иоанна Предтечи и другие. Велико историческое и культурное значение памятников архитектуры и живописи древнего Ярославля. Они предстают перед нами подлинными шедеврами мастерства замечательных древнерусских зодчих, в которых нашли свое выражение мысли русского народа, его мироощущение, представление о прекрасном.

Ярославль – это город, где возник русский театр, основателем которого был Ф. Волков. Ярославская земля – родина Н. А. Некрасова, маршала Ф. И. Толбухина, первой женщины-космонавта В. Терешковой. Это город высокой культуры, город-труженик. Город, где сконцентрирована современная промышленность, но он в то же время чистый и опрятный. Вокруг него – плодотворные земли и сосново-лиственные леса.

Резкая граница пролегает между лесами Ярославщины и голой, взлохмаченной, изрезанной оврагами Вологодской землей. Покидая Ярославскую землю с ее пышными лесами, думал, что раз Вологодская область северная, то и леса будут гуще и хвойных пород будет больше. Но увидел печальную картину безлесья и бесхозяйственности. Говорят, что в 60-е годы Вологодское руководство распродало леса на Кубань и Украину. Колхозы стали миллионерами, но миллионы-то были мертвым капиталом, на них нечего было покупать: ни цемента, ни шифера достать было негде и дороги строить было некому. Сейчас колхозы сами закупают лес в соседних областях, платя за него втридорога, плюс доставка – и улетают в трубу миллионы, бездумно нажитые.

Вологда – один из древнейших русских городов, первое упоминание о котором относится к 1147 году, она ровесница Москвы. Древний город служил «воротами» на север, был крупным торгово-ремесленным центром русского государства. Недаром Иван Грозный хотел сделать его столицей русского государства. Отсюда, за 130 километров, ходил он пешком на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь. Впоследствии, в связи с постройкой Петербурга, торговое значение Вологды снизилось.

В 1918–1920 годах Вологда стала центром борьбы с иностранными интервентами на севере. В городе находился штаб шестой армии. Вологодская земля – родина маршала И. Конева, космонавта П. Беляева, авиаконструктора С. Ильюшина, физиолога Н. Введенского, поэта К. Батюшкова, писателя В. Гиляровского, художника-баталиста В. Верещагина. Горожанами сохранены и отреставрированы домик Петра I, здание, где жил и работал поэт К. Батюшков, которому на берегу реки Вологды сооружен интересный ансамбль-памятник. Привлекают внимание замечательные памятники древней архитектуры: Вологодский кремль (XVII век) и Софийский собор (XVI век) с удивительной росписью стен.

Архангельск. Начитавшись об экзотике Беломорья, я имел своеобразное представление об этом городе. Я представлял себе его среди тундры с деревянными постройками и дощатыми тротуарами, а вдали на горизонте – льды Северного Ледовитого океана.

Последние числа июня, белые ночи, поезд прибывает в четыре часа утра, а солнце бьет яркими лучами из-за горизонта по крышам домов. От вокзала до Северной Двины идет широкая прямая улица, застроенная красивыми современными белокаменными домами. В конце улицы справа – огромная площадь имени В. И. Ленина, на которой стоит памятник великому человеку эпохи. Вот обелиск «Север», воздвигнутый в честь первопроходцев и тружеников Севера. С душой и изяществом обрамлена набережная Северной Двины. В сквере – памятник Петру I. В городе он побывал дважды. Город живет в единстве с рекой – водной артерией Севера. Все подчинено режиму реки. Широкая, могучая, полноводная Двина смотрится впечатляюще, несмотря на жаркое сухое лето нынешнего года.

От речного вокзала за полчаса добираюсь до «Малых Карел» – столицы деревянного зодчества северного края России. Издали виднеются маковки деревянных церквей и крылья ветряных мельниц. Это город дерева.

Музей деревянного зодчества Севера расположен на четырех холмах, изрезанных оврагами, в которых то тут, то там бьют родники. На каждом холме восстановлены постройки, вывезенные из определенного региона, с характерной для данного района застройкой усадьбы. Культ дерева во всем: ложки, кружки, солонки, чашки, туеса, стулья, столы, лавки, кровати, квашни, прялки, ведра, лохани, рогожки, корзины, лопаты, люльки, волокуши, сани, телеги, бороны, сохи, лапти – вплоть до колодезного ворота до трех метров в диаметре. Дворовые постройки все из сосны, нижние венцы в два обхвата. Избы на десять-двенадцать окон обычно в два этажа. Нижний этаж для хозяйственной деятельности, второй – для отдохновенья и красоты. Все слажено искусно, с толком, ничего лишнего; каждая деталь выполняет не только производственную функцию, но и несет эстетическую нагрузку. Россиянин Севера с молоком матери впитывал не только любовь и уважение к труду, но и красоту окружающего его мира, предметов, которыми он пользовался. Соборы, церкви, часовни, построенные без единого гвоздя, для глаз одно очарование. Здесь возродились колокольные звоны. Отсюда они разбежались снова по всей Руси: Новгород, Загорск, Суздаль, Ростов Великий, Киев…

Побывайте в наших северных городах, причаститесь к истокам духа российского, к красоте человеческой, к душе нашей Родины.

1985, июнь

Великий Новгород

Каждый человек, если он настоящий патриот, интересуется историей своей страны. Читая летописи Нестора, мы видим, что нашим далеким предкам было интересно знать: кто они? Откуда они? Где их изначальный корень? Одним словом, откуда пошла Русская земля. Одно время я заинтересовался историей Прикамья и своей деревни Чебыки, которая просуществовала 200 лет (1775–1976 годы). Сейчас на ее месте только березки и черемуха. Деревню обосновал Калина Чебыкин. А откуда сам род Чебыкиных? Пришлось заняться историей и архивами.

Поиск вывел на границу Архангельской, Кировской и Вологодской областей, то есть на бывшие владения Великого Новгорода, откуда шло заселение этих земель. Новгород интересовал меня еще вот почему. Как-то в одном из журналов прочел о «Памятнике 1000-летию России», поставленном в Новгороде в 1863 году. Сразу возникли вопросы: почему не в Киеве (Киевская Русь), не во Владимире (Владимиро-Суздальское княжество, в которое входила Москва)?

Наконец удалось навестить «господин Великий Новгород», а также Псков – вотчину Новгорода – и дорогие каждому из нас пушкинские места.

Впервые Новгород как город упоминается в летописи 859 года. Город невелик: за день можно обойти вдоль и поперек. Недалеко от вокзала, похожего на терем, начинается кольцевой вал, который хорошо сохранился и местами достигает высоты трех метров.

Центр Новгорода – это Кремль, в первичном названии – детинец. Вначале город был обнесен частоколом из бревен, заостренных сверху, с деревянными сторожевыми вышками. В XI веке начинается строительство каменных стен. Материалами для строительства были гранитные валуны, некоторые глыбы весили до нескольких тонн. Стены у основания доходили до трех метров. Враги десятки раз штурмовали город, но гранитные стены выдержали натиск. За историю города он всего дважды был захвачен врагом. При Иване III стены были обложены красным кирпичом. Новгородский Кремль очень похож на Московский, и в нем тоже есть Спасская башня. Самое большое впечатление производит Софийский собор, который главенствует над всем Кремлем. Массивный, тяжелый внутри, легкий, изящный, величавый снаружи собор построен в первой половине XI века и отражает характер той эпохи. Он соперничал с Софией Киевской. В XI–XVI веках он был виден за десятки километров с Волхова, так как строился на самой высокой точке города. Сейчас вокруг собора здания XVI–XVII веков, некоторые постройки прислонились вплотную к собору, чем скрадывается его величие и первоначальная красота сочетания объема и пространства. Хорошо бы убрать более поздние постройки, не представляющие исторической ценности, вернуть собору первоначальный пространственный облик.

Из всех более поздних построек интересна звонница. Почему-то колокола, снятые перед захватом города фашистами, до сих пор стоят на земле…

Большой интерес представляет Грановитая палата, построенная в XV веке, где создана постоянная выставка «Декоративно-прикладное искусство X–XV веков». На вечевой площади – могилы Г. Р. Державина и его жены, прах их перенесен из родового имения, расположенного недалеко от Новгорода. Причины этого перенесения непонятны, ведь поэт завещал похоронить себя в имении. А на вечевой площади уместен был бы, по-моему, памятник Александру Невскому. Тем более, что в 1992 году наша страна отмечала 750-летие Ледового побоища на Чудском озере, а для России это сражение против поработителей равно Куликовской и Бородинской битвам за честь и неприкосновенность Родины.

«Памятник 1000-летию России» монументален, полон глубокого философского содержания. Он заставляет задуматься. Гитлеровцы хотели его уничтожить, он был уже распилен и только благодаря наступлению советских войск спасен. Величие памятника – величие России. Хотя и входил Новгород в Киевскую Русь, но он был, действительно, «господином Великим Новгородом»: он сохранил свою независимость и самостоятельность (вече смещало и приглашало князей); расположенный на перекрестке торговых путей, он занимал важное стратегическое положение. Земли Новгорода охватывали громадные пространства от Балтики до Белого моря и простирались за Урал (Каменный пояс). Ведутся раскопки древнего Новгорода. Откопаны постройки IX века. Они расположены очень плотно. Избы были небольшие, улицы неширокие, три-четыре метра, и более широкие, шесть-семь, метров, вымощенные бревнами. За века таких мостовых, друг на друге накопилось более десятка…

Современные новгородцы внешне мало чем отличаются от новгородцев IX–XIII веков. Голубоглазы, приветливы, добродушны, чистосердечны, трудолюбивы.

Побывайте в Новгороде! Интересна не только история города, но и его люди!

1984, июнь

Святогорье

Дальше мой путь лежал в Псков. В городе был всего день. Посетил Кремль и другие исторические места, но особенно запомнился памятник А. С. Пушкину и няне Арине Родионовне, поставленный в центре города. Из Святогорья в Михайловское ходит автобус, но лучше пройтись пешком. Когда человек идет к святыне, одна волна мыслей заглушает другую. Вспомнилось все, что читал о А. С. Пушкине, вспомнились его стихи. Особо красивая дорога начинается от запруды, где в старину стояла водяная мельница, а сейчас реставрирована усадьба и дом мельника. Огромные разветвленные рыже-желтые сосны купались в лучах солнца, их подпирали вязы, дубы, березки, ели – с бликом яркого света на ветвях и листьях. Внизу под пологом деревьев густо разросся черничник. Ухоженная широкая песчаная тропа вела в гору. Вот вершина холма, фамильная часовня Ганнибалов – Пушкиных. Спускаешься вниз по еловой аллее. Елочки еще молодые, старые ели вырубили гитлеровцы. Это уже начинается парк Михайловского. Деревья посажены упорядоченно, в основном ели, стройные, высокие. Кое-где в подлеске проглядывают березки и молодые рябинки. Аллея Анны Керн невелика, она со старыми липами. Наверное, во времена Пушкина лес был молодой, и липки были молодые, и было больше солнца. Сейчас липы разрослись и дают густую плотную тень. Солнце почти не пробивается на аллею. По изящным арковым мостам, переброшенным через пруды, выходишь к усадьбе.

Новгород Великий. Памятник 1000-летию России. Софийский собор.

Нижний Новгород. Крепость

Суздаль

Владимир. «Золотые ворота»

Устюг Великий

Тверь. Набережная Волги. Памятник А. С. Пушкину

Ярославль. Театр им. Волкова

Хабаровск

Памятник Хабарову

МИХАЙЛОВСКОЕ – это родовое имение Ганнибалов – Пушкиных. В 1742 году императрица Елизавета Петровна пожаловала здешние земли Абраму Петровичу Ганнибалу – арапу Петра Великого. Дом Пушкиных стоит в центре усадьбы, на холме, над крутым спуском к Сороти. Со склона холма открывается чудный вид на долину реки. Пушкин много раз был в Михайловском, но самым продолжительным периодом его жизни в Михайловском были годы ссылки с 9 августа 1824 года по сентябрь 1826 года. Здесь им было написано более ста художественных произведений, в том числе «Борис Годунов», главы «Евгения Онегина», «Деревня» и другие.

Был теплый солнечный день. Четыре раза я проходил с экскурсиями. Очарованный, бродил потом по всем закоулкам усадьбы. Казалось, вот-вот Александр Сергеевич выйдет и скажет: «Здравствуй, спасибо, что пришел поклониться, но не мне, а России!».

От запруды до Святогорья, а затем до Пскова подвез меня такой же паломник с сынишкой из Ленинграда. Тихо в Святогорском монастыре. Идут, идут группы, неся в себе поклонение и печаль. Святогорский монастырь весь утопает в зелени и спокойствии. Успенский собор монастыря расположен на крутом взгорье холма, напоминающего громадную скалу. Может, это насыпанный курган, потому что по склону холма – могилы разных времен и веков. После посещения могилы поэта, в помещении собора, особое внимание южному пределу, где размещены картины, изображающие дуэль, смерть поэта и похороны. На стене – последний портрет поэта, написанный за год до его гибели. Отмечено место, где стоял гроб, и была последняя панихида. Сложенный из грубого камня придел с чугунными решетками на окнах… Выходишь на солнце и еще раз возвращаешься к могиле на краю обрыва, и словно слышишь голос поэта: «Лети, великая многонародная Россия, вперед, не стой на месте, не дай себя врагам в обиду, храни чистоту свою и честь!».

1984, июнь

Ясная Поляна

Первые лучи солнца заиграли бликами на зубчатой стене Тульского Кремля. Бойко бежит автобус по просыпающемуся городу оружейников. Пригород утопает в плотной зелени яблоневых садов. Впереди – Косая гора, сбоку дороги – река Воронка, остановка «Ясная Поляна». Вправо – асфальтированная дорога. В стороне – ухоженная и утоптанная тропа. Спуск к речушке. В зарослях виднеются белые домики – это яснополянская больница, построенная по инициативе Л. Н. Толстого. Начинаются заповедные места. Тихо. Свободно дышится и легко шагается. Две каменные сторожки по бокам дороги обозначают ворота усадьбы. Жду открытия. Плотной группой двинулись по «Главному проспекту», так шутя называл Л. Н. Толстой березовую аллею, ведущую от ворот к дому писателя. Слева – большой пруд, справа – каскад из трех прудов.

Места прекраснейшие. Природа облагораживает и одухотворяет. Постройки усадьбы раскинулись по взгорью. Первый дом снизу с колоннами, второй выше – флигель среди огромных ясеней – все это когда-то было имение князя Волконского, на дочери которого женился отец Л. Н. Толстого, и имение по наследству перешло к Л. Н. Толстому.

Во флигеле Лев Николаевич пробовал открыть школу для яснополянских детей, а после ее закрытия царским правительством, дабы не распространялись крамольные идеи на молодые души, дом выполнял роль гостиницы для приезжих поклонников. В доме с колонами была мастерская по изготовлению ковров и других ткацких изделий, и жили люди, обслуживающие усадьбу. Дом, в котором Лев Николаевич прожил почти 50 лет, он начал строить после Крымской войны. Дом был с красивым видом на Яснополье. С запада проходит Ясенева аллея. Весь южный склон занимает фруктовый сад, посаженный Львом Николаевичем. Комнаты на первом и втором этажах невелики, кроме гостиной, где много солнца и воздуха, обстановка скромная, без вычурности и излишества. В своем рабочем кабинете Лев Николаевич наводил порядок сам. Почти все комнаты в тот или иной период его жизни были рабочими кабинетами. Каждая комната создавала ему определенную творческую обстановку и душевный настрой. Так, например, в комнате под сводами, напоминающей келью, он написал «Отец Сергий», «Хаджи Мурат», «Живой труп». Внизу, в комнате рядом с передней, с окном на юг, где он заставил сделать нишу, куда поместил бюст любимого брата Николеньки, написал «Анну Каренину». Длительное время его кабинетом была комната рядом с залом, где он написал основные свои произведения, в том числе «Войну и мир». Дом изобилует книгами, их более двадцати тысяч, многие книги Лев Николаевич перечитывал несколько раз, на большинстве книг имеются его пометки.

Весь мир преклоняется перед величием его духа, его борьбой за преобразование общества, его стремлением жить с народом и для народа. Его близкие, в первую очередь жена, четыре сына, три дочери, невестки, видели в нем не только талант и душу народа, но обеспечение сытой и привольной жизни за счет его писательской деятельности. Все это заставило его совершить разрыв с обществом, сыном которого он был, что привело его к трагической гибели. Он был и остается гордостью и славой России, и идет к нему нескончаемый поток, да, именно поток людской, чтобы не только поклониться его величию, но и прикоснуться к истокам духа Российского и заставить себя переосмыслить: «Зачем живешь на Земле, человек, что ты сделал светлого, доброго для человечества, есть ли в тебе дух борьбы и упорства, терпения и величия?»

Творчество Л. Н. Толстого сопровождает нас всю жизнь. В детстве нам рассказывают его сказки, в отрочестве мы читаем «Детство», «Кавказский пленник», «Хаджи Мурат», в юности – «Казачьи рассказы», «Севастопольские рассказы». В школе подробно изучаем «Войну и мир», «Анну Каренину». И так всю жизнь. Каждому возрасту есть свои повести и романы.

Тропа ведет к могиле Льва Николаевича, титану мысли и разума человеческого. На стыке зарождающихся двух оврагов, под сенью деревьев невеликий продолговатый холмик – посреди зеленой солнечной полянки, огороженный согнутыми дугой ивовыми прутиками. Некоторые из них пустили листочки, это напоминает вечно живую волшебную палочку счастья, о которой мечтали в детстве Николенька и Левушка.

Все в мире проходяще, но идея величия разума и духа человека вечна. Лев Николаевич родился 9 сентября, в начале учебного года, как светоч и сеятель знаний для грядущих поколений.

1986, сентябрь

У начала государства Российского

В одной из передач сообщалось о восстановлении колокольных звонов Ростова Великого. Недавно я там побывал. Ростов Великий – старейший город русской земли, первые упоминания о нем относятся к 862 году. С XII по XIV века Ростов являлся крупным хозяйственным и политическим центром северо-восточной Руси, одним из центров зарождения русского национального государства. При Григорьевском монастыре действовало училище, было крупное книгохранилище. С XI века в Ростове ведется летоисчисление. В 1474 году последний удел Ростовского княжества вошел во владения Московского князя Ивана III. В октябре 1608 года Ростов был захвачен и разорен отрядами Сапеги и Лисовского; через четыре года город был освобожден шедшим к Москве ополчением Минина и Пожарского. В период с 1632 по 1634 годы в Ростове ведется военное строительство. Создается двойная линия земляных укреплений. В 1670–1690 годы идет полная перестройка кремля. Создается комплекс культовых бытовых и оборонительных сооружений, объединенных в единое целое. В его составе – шесть храмов, соборная звонница, жилые и хозяйственные постройки, крепостная ограда с одиннадцатью башнями. Все это создает неповторимую художественную выразительность.

В 1883 году в Ростове начались восстановительные работы по сохранению Ростовского кремля. В наше время здесь ведутся реставрационные работы по сохранению памятников архитектуры. Архитектурные ансамбли кремля, Яковлевского и Авраамиевского монастырей составляют часть городского пейзажа и определяют архитектурный облик Ростова. Ростов – единственное место, где сохранился старый народный промысел расписной эмали – финифть.

От Ростова, в общем-то, недалеко до другого древнего русского города – Суздаля. Его называют городом-музеем, сокровищницей национальной архитектуры. До наших дней он сохранился как уникальный архитектурный ансамбль, включающий около ста памятников старинного русского зодчества.

Первое письменное упоминание о Суздале относится к 1024 году. В конце XI века наряду с Ростовом Великий Суздаль – крупнейший город на северо-востоке могущественной Киевской Руси. В середине XII века при Юрии Долгоруком Суздаль становится столицей Ростово-Суздальского княжества. Древнейший памятник Суздаля – кремлевский собор Рождества Богородицы. Его нижняя белокаменная часть, относящаяся к 1222–1225 годам, украшена великолепной резьбой по камню. Сохранились фрагменты фресковой живописи XII века и уникальные ворота с золотым изображением на меди. После разорения Суздаля монголо-татарами политическая жизнь города замирает, и он превращается в крупный религиозный центр Московской Руси. В XVII–XVIII веках в создании архитектурного облика Суздаля активное участие принимают посадские люди. По количеству памятников архитектуры и сохранности своего облика Суздаль не имеет себе равных среди других русских городов. В 1967 году постановлением Совета Министров СССР он был объявлен туристическим центром и городом-заповедником. Международная федерация журналистов и писателей по туризму (ФИЖЕТ) присудила Суздалю почетный приз – «Золотое яблоко».

К вечеру вернулся во Владимир. На высоком берегу Клязьмы увидел большой умытый город с переливами вечерней зари на макушках церквей и соборов. Владимир – один из древнейших русских городов, основанный в 1108 году князем Владимиром Мономахом. В XII веке при Андрее Боголюбском Владимир становится столицей Владимиро-Суздальского княжества. Начинается бурное развитие города…

От автостанции – на центральную улицу, которая начинается памятником М. В. Фрунзе. Главная улица Владимира четырежды меняла свое название… Памятник Александру Ярославовичу Невскому рядом с монастырем, в котором он был похоронен. Слева над обрывом – Дмитриевский собор, воздвигнутый зодчими князя Всеволода III. Небольшой по размерам, увенчанный одним куполом, он поражает изяществом и гармонией. Скульптурная резьба по камню выглядит, как прозрачное кружево…

Древний Ростов Великий, Суздаль, Владимир были предтечей зарождения Москвы, затем Московского княжества и Российского государства. Это наша история, наши корни.

1987, июнь

Волжские твердыни

Когда академик Лихачев поднял вопрос о возвращении многим городам, особенно наиболее древним из них (Калинин – Тверь, Горький – Нижний Новгород, Киров – Вятка), их исторических названий, появилось страстное желание побывать в этих городах.

Тверь встретила теплой осенней погодой. Город спокойно отдыхал после трудового лета, раскинувшись на обоих берегах Волги. Ажурными арками высились в осенней дымке мосты через Волгу. Тихо и горделиво несла свои воды великая река к другим городам и землям России.

Восемь веков назад основал этот город Юрий Долгорукий с целью выхода к Балтике по северным рекам. Старожилы говорят, что Тверь происходит от слова «Твердь», потому что левобережье – низина, затапливаемая в весеннее половодье, а в черте города находятся четыре реки, и правый берег, в районе старого города, – самое высокое и сухое место вблизи лежащих окрестностей.

Только окрепла и стала Тверь оплотом и опорой Северо-Запада русской земли, как полчища Батыя опустошили и разорили этот край. Но тверчане не были рабами, свободолюбивый дух Севера выстоял против татарского нашествия. Тверчане не раз поднимали восстания против захватчиков, наиболее мощное выступление было против наместника Орды Чолхана. С 1246 года Тверь стала центром Тверского княжества и более двух столетий на равных соперничала с Москвой. В те времена шло бурное сопротивление города, сложилась самобытная школа тверской живописи, велось летоисчисление. Сюда прибывали послы и купцы из Византии, с Востока и Запада. Первым из европейцев побывал в Индии тверской купец Афанасий Никитин. Памятник ему сооружен на берегу Волги, против старого города.

После пожара 1763 года, уничтожившего старый город и кремль, повелела Екатерина II отстроить Тверь заново, по «регулярному плану», сделав новую застройку «образцовою».

Во второй половине XIX века железная дорога связала Тверь с Петербургом и Москвой. Дорога дала возможность бурно развиваться промышленности. С ростом пролетариата в городе создаются демократические кружки. В октябре 1905 года на Морозовской мануфактуре был создан Совет рабочих депутатов…

Город вынес все тяготы фашистского нашествия, почти наполовину был разрушен. Тверчане выстояли, и победили, и отстроили город заново.

На месте древнего городища сейчас находится парк, в котором растут вековые липы. У края парка расположен объемный «Путевой дворец», построенный по замыслу Екатерины II как место для отдыха. В этом дворце часто останавливался А. С. Пушкин. Горожане лет десять назад учредили фонд для создания памятника А. С. Пушкину. Первоначальный памятник ему поставили около драмтеатра. Он был не очень удачным, и тогда жители города обратились к скульптору О. Комову. И появилось чудо на берегу Волги. Облокотившись на перила чугунной ограды, стоит А. С. Пушкин, немного уставший, задумчивый и очарованный.

Тверь прекрасна. В настоящее время это промышленный город и культурный центр края. Хотя и совсем рядом с Москвой, два часа на электричке, но он сохранил свою самобытность, широкую русскую натуру, северное трудолюбие, своеобразие, высокую народную культуру. Завязывая беседы с горожанами на улицах, в парках, спрашивал, как они относятся к возвращению городу его древнего имени. Все в один голос «за». «Мы уважительно относимся к нашему земляку, но любовь к родной земле и ее имени дороже всего – это история народа».

В час ночи с Ярославского вокзала поезд «Нижегородец» увозил меня из Москвы на восток к Горькому. С рассветом, где-то за час до подъезда к городу, справа и слева потянулся частокол труб с черным шлейфом дыма. Тяжелые дождевые тучи прижимали к земле эту мглу и смрад. Когда прибыл в город на вновь выстроенный Московский вокзал, заморосил дождь.

Недалеко от вокзала – огромный мост через Оку. Здесь – основа города. Дома в стиле XVII–XIX веков вперемежку с современными постройками… Вся эта смешанная архитектура создает своеобразную пестроту, напоминая, что в старину это был огромный, могучий купеческий город. Центральная улица города, почти на протяжении двух километров от памятника В. Чкалову на берегу Волги до памятника М. Горькому, закрыта для транспорта, отдана во власть пешеходов.

При впадении Оки в Волгу на правобережной круче расположен поражающий воображение красавец-кремль. Художественное своеобразие архитектурного облика кремля в гармоничном пластическом сочетании природного рельефа с суровой монументальностью и вместе с тем легкостью и изяществом башен и стен крепости. Крепостная стена с башнями тянется более двух километров. Нижний Новгород, по свидетельству летописи, был основан в 1221 году великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем. В период с 1508 по 1515 годы было завершено строительство каменного кремля – грандиозной, неприступной крепости. В систему кремля входит тридцать башен: пять квадратных, имевших ворота, и восемь круглых.

Башни высотою от 18 до 30 метров связаны мощными стенами с зубцами.

Прошлое кремля в его памятниках. В Архангельском соборе покоится прах Козьмы Минина – организатора народного ополчения, спасшего Москву от интервентов. Вблизи собора в 1828 году поставлен гранитный обелиск в честь Минина и Пожарского. Здесь находится и мемориал памяти горьковчан, павших в боях за Советскую Родину. На территории кремля расположены областной и городской комитеты партии, областной и городской Советы народных депутатов и другие учреждения. И я все время задавался вопросом, нужно ли было строить эти административные здания на территории кремля?

Горький – это рабочий город. Горьковчане с любовью относятся к своему городу. Дорожат своей честью и достоинством. И здесь я задавал вопрос: «А как вы относитесь к возвращению городу его исконного имени?» Ответы были неоднозначны. Многие привыкли к этому названию. Надо учесть: М. Горький – писатель с мировым именем, уроженец города, жил и работал в этом городе, любил его. И многие гордятся именем города – Горький.

Волга у Горького широка, полноводна, неохватна, но нет той опрятности и чистоты, как у Калинина. Здесь она изрядно захламлена. Нам надо беречь не только то прекрасное, что создано предшествующими поколениями, но и самим внести вклад, а главное, не навредить миру, который нас окружает, иначе он не выстоит и рухнет, а вместе с ним и мы.

1988, сентябрь

Бородинское поле

Бородинское поле – поле Русской славы, поле мужества и геройства Российских воинов, поле стойкости русского духа.

Осматривая «Панораму Бородинской битвы», каждый раз побуждало желание побывать на месте сражения, всегда удивляло, почему экскурсовод быстро проходила то место панорамы, где навстречу вам неслись всадники в голубых мундирах. Только позже понял: я учился в академии, и рядом со мной всегда оказывались польские офицеры, это было время мощи Советского Союза, время, когда Варшавский договор год от года набирал силу.

Белорусский вокзал. Раннее утро 8 сентября 1987 года. Первые электрички. Около двух часов пути – и я на станции Бородино. Платформа. Вокзал. И прямо за вокзалом памятники, памятники, надгробные плиты павшим в бою воинам, которые прикрывали старую Смоленскую дорогу. Польский конный корпус Понятовского, в голубых мундирах, стремился обойти левый фланг нашей армии. Сеча шла несколько часов подряд.

Наполеон рано утром 7 сентября (новый стиль) начал боевые действия на этом направлении, нанося главный и решающий удар по левому флангу Российских войск, которым командовал Багратион Петр Иванович.

Левый фланг обороняли пехотные корпуса генералов Н. Н. Раевского, М. М. Бороздина, дивизия Д. Н. Неверовского, дивизия М. С. Воронцова и казачьи полки А. А. Карпова.

В 6 часов утра на левый фланг двинулись корпуса под командованием знаменитых и опытных маршалов Даву, Мюрата, Нея, Жюне и обрушилась огнем почти вся артиллерия.

По дороге на Утицу – справа лес. Вдоль дороги справа и слева памятники, памятники… Памятники отваге и стойкости Российских воинов. На этом трехкилометровом участке шла многочасовая битва.

В десять часов Наполеон направил основной удар на Утицкий Курган, который прикрывал Багратионовы флеши. Перед превосходящими силами противника войска отступили к Багратионовым флешам у деревни Семеновка. 38 тысяч войск были брошены на Багратионовы флеши. Шесть часов шли жесточайшие бои за Багратионовы флеши, которые несколько раз переходили из рук в руки. Здесь дрались отважные полки: Измайловский, Литовский, Финляндский, воины которых все полегли на поле брани. Солдаты и офицеры корпуса Тучкова и дивизии Коновицына стояли насмерть.

В одной из контратак смертельно был ранен командир корпуса генерал-лейтенант Николай Алексеевич Тучков (1-й).

Снова памятники, памятники, некоторые были поставлены в период с 1825 по 1840-е годы, но основная масса памятников была сооружена в 1910–1913 годах в честь 100-летия победы и битвы на Бородинском поле, а также обновлены и восстановлены старые. Памятники сооружались на пожертвования солдат и офицеров полков, которые сохранили свои наименования.

Наполеон бросает в бой отборные части, атака за атакой: П. И. Багратион находится в гуще боя, порой сам бросается в атаку, увлекая бойцов. Около полудня, при очередном штурме противника, Багратион был тяжело ранен. Произошло замешательство в войсках. Командование принял Коновицын. Флеши были разрушены и завалены убитыми. Был отдан приказ отступить за Семеновский овраг. Деревня Семеновка была взята, и батарея Раевского оказалась под огнем противника.

Я ходил зигзагами от дороги на Утицкий Курган до Багратионовых флешей. Ноги гудели. Переписывал в тетрадь надписи с памятников. От деревни Семеновка по мосту через речку Каменку направился в сторону Шавардино по березовой аллее. За мостом снова памятники, надгробные плиты сражавшимся здесь дивизиям, полкам, батальонам, ротам, командирам, павшим на поле брани.

Шевардинский редут – ключ к Бородинскому полю. Бои за Шевардинский редут шли в течение дня 6 сентября до глубокой ночи. Шевардинский редут обороняло 8 тысяч пехоты, 4 тысячи конницы и 36 орудий против 30 тысяч пехоты, 10 тысяч конницы и 180 орудий.

Наполеон рассчитывал взять редут с ходу, но русские проявили величайшее мужество и героизм. После его захвата двадцать первая гренадерская дивизия под личным руководством П. И. Багратиона выбила французов и удерживала его до ночи.

Активная оборона редута дала возможность основным силам подготовить оборонительные рубежи. Между редутом и Багратионовыми флешами находится Спасо-Бородинский женский монастырь, внутри которого находится церковь Спаса Не-рукотворного.

Церковь была построена на месте гибели бригадного генерала Тучкова Алексея Алексеевича (четвертого) его женой, девятнадцатилетней Марией Тучковой. Всего один год они были женаты, и она сопровождала его всегда в его походной жизни, исполняя обязанности писаря штаба корпуса.

После боя, когда наши войска отошли, она вместе с монахом Колоцкого монастыря три дня и три ночи искала тело убитого мужа. Похоронив его, она осталась при монастыре и обратилась ко всем женщинам, чьи мужья погибли на Бородинском поле, посвятить оставшуюся жизнь светлой памяти павших. Из четырех братьев Тучковых, все генералы, трое погибли в боях, защищая Россию в Отечественной войне. Мать их от горя и слез ослепла. При монастыре была построена гостиница для паломников, в которой в 1867 году полгода прожил Лев Николаевич Толстой, работая над романом «Война и мир», позже приезжал несколько раз.

Возвращаюсь обратно, поднимаюсь на Курганную высоту. Здесь по всему полю и подножью кургана, у батареи Раевского, – несколько повозок с людьми, они очищают местность от хлама и мусора, который остался от вчерашнего дня – 7 сентября. Здесь, на Бородинском поле, отмечалось 175-летие Битвы. Прошли баталии. Был полный розыгрыш боя на Батарее Раевского. Участвовало с той и другой стороны до двух тысяч войск при вооружении, амуниции и обмундировании 1812 года.

На батарее Раевского в 1839 году воздвигнут 27-ми метровый монумент защитникам батареи и высоты Курганной.

Надо тут быть, видеть и чувствовать. Обзор с высоты во все стороны на десятки километров. Слева виднеются Багратионовы флеши, в разгар штыковых атак, когда угрожал прорыв противника, Кутузов отдал приказ атаковать левый фланг противника Кавалерийскому корпусу Уварова и казакам Платова, которые прорвали позиции противника и вышли в тыл Наполеоновским войскам, чем нарушили планы Наполеона и не дали возможности смять войска левого фланга. Во второй половине дня Наполеон нацелил основной удар в центр, намереваясь расчленить войска и разбить их по частям.

Самые кровопролитные бои проходили в схватках за батарею Раевского. Когда при очередном штурме батарея была взята, генерал Ермолов Алексей Петрович, начальник штаба армии, взял батальон Уфимского полка и выбил противника с батареи. Центр прикрывал корпус Дохтурова Дмитрия Сергеевича, который почти весь полег на склонах Курганной высоты.

На этой высоте, кроме памятников 1812 года, памятники защитникам ближних подступов к Москве осенью 1941 года. Командование укрепрайона приказало перед боем вынести из музея знамена полков, сражавшихся на Бородинском поле в 1812 году, и пронести перед строем бойцов, которые дали клятву драться так же, как их предки.

Солнце опускается за холмы, подхожу к музею 1812 года, музей закрыт. Сторож говорит, что сегодня музей не открывался, все сотрудники копают картошку, надо ее убрать, пока погожие дни, а то всю предыдущую неделю весь персонал принимал гостей, готовил и участвовал в торжествах.

За деревней, на картофельном поле, нашел заведующую музеем. Объяснил, кто я и откуда приехал. Она быстренько отрядила девочку лет двенадцати за ключами.

Девчушка Вера открыла музей и, как заправский экскурсовод, с увлечением рассказала о ходе битвы, называя полки, дивизии, корпуса – наши и противника.

Солнце катилось за горизонт. Лучи, пробиваясь через оконные рамы, играли бликами на ядрах, стволах пушек и знаменах. Попрощавшись с бюстомМихаила Илларионовича Кутузова у входа в музей, вспомнил его слова: «Я счастлив, предводительствуя русскими, а вы должны гордиться именем русских, ибо сие имя есть и будет знаменем победы».

Сил куда-либо идти уже не было. В сторону станции транспорта не было. Нашелся добрый человек из местных деревенских, запросто, за теплое слово, подбросил меня до Можайска. Есть же на свете чуткие люди. В них остался дух Бородина, дух взаимопомощи и взаимовыручки.

1987, сентябрь

На Куликовом поле тишина

Посетить Куликово поле была моя давняя мечта. Постыдно россиянину не побывать у истоков, где отстаивалось существование Руси. Есть святые места, где в сражениях решалась судьба народа: Чудское озеро, Куликово поле, Бородинское поле и еще поле – от Бреста до Волги, от Печенги до Цемесской бухты. В годы Великой Отечественной войны на этом огромном поле 1418 дней и ночей шла битва советского народа за свою независимость.

Ранним утром на попутной машине выезжаю из Тулы. Вскоре машина останавливается. Перед глазами слева – Куликово поле, справа – монумент на Красном холме и собор Сергия Радонежского. На Куликовом поле – тишина, там, где была пролита кровь народа, колосится нива.

Эта тишина вызывает двойственное чувство: и радость, и печаль. Обидно, что редко приезжают сюда люди. Причин этому много: и слабая пропаганда, и недостатки нравственного воспитания, и ослабление исторической памяти, да и далековато это место от столбовых дорог. Но разве можно разделить память народа на вчерашнюю и сегодняшнюю; она вечна и непреходяща!

На самой высокой точке Куликова поля стоит памятник-монумент, поставленный в 1850 году по проекту архитектора А. Брюллова. К 500-летию Куликовской битвы планировалось создать огромный архитектурный комплекс, но царское правительство израсходовало деньги, собранные народом, и идея осталась нереализованной. У памятника – группа старшеклассников из Московской области, их возглавляет учитель истории. Они шли пешком от самой Коломны по пути движения войск Дмитрия Ивановича, князя Московского. Невдалеке от монумента – храм-памятник Сергию Радонежскому, построенный по проекту архитектора А. Щусева. Во время Великой Отечественной войны немцы разрушили его. После войны храм долго восстанавливался, сейчас в нем оборудован музей Куликовской битвы. Он чрезвычайно беден. По углам – четыре воина, в центре – четырехметровая фигура Дмитрия Донского. Стены храма голы и белы. А ведь можно было бы украсить их росписью по темам «Задонщины», «Сказания о Мамаевом побоище».

Бородинское поле

Куликово поле

Более 600 лет тому назад на поле Куликовом произошла битва, которой суждено было стать поворотным моментом в борьбе русского народа за свою независимость. С обеих сторон в битве участвовало около 300 тысяч человек. Вот как описывает эту битву летопись:

«И сошлись грозно оба великих войска, крепко сражались, жестоко друг друга уничтожали, не только от оружия, но и от великой тесноты под конскими ногами умирали, потому что нельзя было вместиться на том поле Куликовом… И был великий треск и шум от ломающихся копий и от ударов мечей, так что нельзя было в этот горький час обозреть это грозное побоище» («Сказание о Мамаевом побоище»).

Восемь дней русские воины хоронили погибших в братских могилах. При этом князь Дмитрий Донской повелел все оружие с поля собрать, так как предвидел грядущие сражения. Поэтому на месте боя при раскопках пока ничего не находят, кроме наконечников стрел и сломанных копий. Наиболее отличившихся в сражении привезли хоронить в Москву. Это герои битвы Александр Пересвет и Андрей Ослябля. К месту их захоронения (сейчас это территория завода «Динамо»), несмотря на множество решений на этот счет, закрыт доступ. Как будто мы живем в тридевятом царстве, а не в народном государстве, где высшая власть – воля народа…

Очень жаль, что к 600-летию Куликовской битвы мы, советские люди, не создали памятника павшим героям. А ведь дата была великая. Надо к 625-летию на месте побоища построить мемориал. Мне кажется, если выступить с инициативой, народ не пожалеет сбережений на светлую память о героях битвы. Десятки студенческих отрядов поедут трудиться безвозмездно. Уверен, что и архитекторы, и скульпторы, и художники сделают дар своему народу и потрудятся в память о своих далеких предках.

1983, сентябрь

Картофелины

Осень 1947 года. Госпиталь покидают последние тяжелораненые, он пополняется больными пленными: немцами, венграми с диагнозом туберкулез.

Госпиталь – это наша двухэтажная школа. Построенная перед войной. Мы учимся в старой, дореволюционной, у пруда. Нас в десятом классе девять человек. Двое сельских, остальные из близлежащих деревень, только я один из дальней. В ноябре решили переехать из частных квартир в общежитие. Причина одна – нет учебников, вместе лучше заниматься.

Во дворе общежития конюшня, в стойлах – три лошади. Они обслуживают госпиталь. На двух немцы возят дрова из леса, а третья таскает огромную бочку, установленную на санях. Воду возят из пруда. С немцами не общаемся, они – фашисты. Отношение к немецкому языку в школе презрительное: зачем знать язык захватчиков?

Прошли февральские вьюги. Мои соученики покинули общежитие, стали бегать домой. В общежитии я один. Холодно. Топлю печь в своей комнате. Вечером перед сном, когда перегорают дрова в печи, бросаю в золу несколько картофелин. К утру они покрываются хрустящей корочкой. К рассвету общежитие выстывает. Хватаю книги, картофелины – и в школу.

В школе тепло, перед уроками можно позаниматься.

Долговязый, с тонкой шеей, бледным лицом и горбинкой на носу пожилой немец запрягает лошадь. Немец часто кашляет. Ночью был снег, дорогу перемело. Спрашиваю: «Фриц, подвези до школы». На что он отвечает: «Нихьт Фриц, их Пауль, гут». Говорю: «Фашист». Немец побледнел еще больше: «Нет наци, их социалист». Я вытаскиваю картофелину, разламываю. Немец перестает запрягать. Смотрит на меня печальными серыми глазами и сглатывает слюну. Я вытаскиваю пару картофелин, протягиваю Паулю. Стоит как завороженный, берет, руки трясутся, в глазах слезы, низко кланяется – благодарит. Не очищая, откусывает картофелину небольшими кусочками. Спохватился: вытаскивает из кармана корочку хлеба и сует мне.

Просит: «Возьмите, пожалуйста». Я отказываюсь, не беру. Пробуем говорить на смешанном русско-немецком языке. В классе грамматику учили дотошно, но запас слов невелик. Спрашивает, как звать. Отвечаю: «Шура». Долго молчит. Не поймет, что же такое Шура. Объясняю: Александр Чебыкин из деревни Чебыки. Пауль восклицает: «О, Александр! О, Александр!».

Пробует объяснить, что дома трое «киндер». Показывает на мои брови – такой старший сын Ганс по грудь – это дочь Марта и по колени – это маленький Питер. Они похожи на меня: тоже беленькие, но глаза как небо, голубые-голубые.

Каждое утро я выскакиваю из холодного помещения, вручаю Паулю пару горячих картофелин. Он улыбается. Пауль старается изучать русский язык, а я зубрю немецкий. Разговор стал получаться понятный. Выясняется, что он из города Франкфурта-на-Майне. Был токарем на заводе, в 1944 году попал под тотальную мобилизацию, хотя у него слабые легкие – хронический бронхит.

Немцы свободно гуляют по селу, некоторые с удочками сидят на плотине, пробуют ловить рыбу. Вдовы-солдатки подходят к начальнику госпиталя, просят, чтобы немцы помогли то печь сложить, то крышу перекрыть. Отпускают. Среди немцев много из сельской местности, работу делают добросовестно, с умом. На Пасху Пауль дарит мне резную деревянную шкатулку, отшлифованную до блеска. На крышке ангел, а по бокам – серп и молот. Меня это сочетание удивило. Пауль объясняет: «Мы просим у Бога хлеба насущного, но для этого надо трудиться и в поле, и на заводе». На внутренней стороне крышки готическими буквами, но на русском языке: «Александр от Пауля. Апрель 1948 г.».

В мае за двором разрослись листья хрена. Я знал, что хрен очень полезен при легочных заболеваниях. Вечером Пауль был во дворе, чинил сбрую, чистил конюшню. Порядок у него был образцовый. Предложил Паулю хрен, после первой ложки у него перехватило дыхание, с кончика носа закапали капли пота, расширились зрачки. Когда Пауль отошел, я пояснил, что надо есть маленькими дозами. Хрен поможет излечить легкие.

В конце мая – я только пришел из школы – Пауль вбежал в мою комнату, обнял меня и закричал: «Александр! Вчера рентген – я здоров! Спасибо тебе. Это ты вылечил меня хреном. Я скоро домой к муттер и киндер».

25 мая 1948 года. Пауль рано утром зашел ко мне.

Положил на стол алюминиевую ложку с толстой ручкой: «Это тебе, Александр, на память, я ее сам точил на заводе. Сегодня в обед всех выздоровевших отправляют эшелоном домой, в Германию».

Я был расстроен, как будто лишался чего-то очень важного, близкого, родного. Пауль сказал: «Александр, я напишу, моего адреса нет, дом американцы разбомбили». Но письма я не получал. Сдавать госэкзамены нас отправили в Нытву, потом – военное училище.

Пауля, наверное, уже нет в живых, но здравствуют его дети, мои ровесники. Может, он рассказывал им о сверстнике на Урале.

Очаровательная Анна

Июнь 1948-го. Средняя школа за прудом. Нас в классе девять человек. Отправляют на экзамены в районный центр.

Утром пьем чай, заваренный лепестками шиповника, с черным хлебом, посыпанным крупной солью. В обед торопимся в заводскую столовую.

На первое – грибовница из волнушек, в которой кое-где плавают дольки картофеля. На второе – пшенная каша на воде, сверху посередине чайная ложка растительного масла. Запах масла радует душу.

На третье – настойка шиповника с квадратиком сахара вприкуску. Усиленно занимаемся.

Изредка в класс заглядывает уборщица тетя Марта. Поработает, потом долго стоит, опершись на швабру, с опущенной головой и взглядом в никуда. Вечерами приходит убирать с дочкой лет восемнадцати. Обе всегда аккуратненькие, чистенькие, в передничках. Мне – семнадцать. Большеголовый, тонкошеий, светло-русый, с завитками волом за ушами.

Вечерами ужин: чай и по три картофелины на брата, сваренные в чугунке. Директор школы Федор Владимирович где-то достал мешок картошки. После ужина полчаса отдыха.

За день сидения немеют ноги, заболевает спина, голова становится тяжелой. Выбегаю во двор. В закутке достаю городки, биты, начинаю играть один. Подходят нытвенские десятиклассники. Тетя Марта с дочерью стоят в стороне, любуются, как мы суетимся. Как-то подошла дочка тети Марты, спросила:

– Можно я с вами поиграю?

– Буду рад.

Зардевшись, она протянула мне руку:

– Анна.

Я застеснялся, несмело взял ее руку:

– Шура.

Она заулыбалась:

– Интересное имя. А как оно пишется в паспорте?

– Александр.

– Хорошо, значит, Саша.

Это было для меня ново: дома и в школе Шура да Шура. Аня попросила:

– Подожди играть, переоденусь.

Минут через пятнадцать она вышла в коротких штанах, как потом узнал, назывались они шорты, в спортивках и голубенькой облегающей майке. Голубые глаза с крапинками, как весенние незабудки, смотрели на меня нежно и приветливо. Две косички, перевязанные голубой лентой, пшеничными метелками топорщились по сторонам. По щекам маленькими искорками разбросаны веснушки. Я очумело смотрел на нее и молчал.

– Я тебе нравлюсь?

– Угу.

– Ну что значит это «угу». Можно я буду звать тебя Сашенькой?

Разыгрались. У Анны получалось неплохо. Когда удачно разбивала фигуру, от радости высоко подпрыгивала, хлопала в ладоши, кричала:

– Попала, попала!

Наигравшись, мы садились на лавочку. Она рассказывала смешинки, крутила головой. Косички, от которых шел запах цветущей черемухи, щекотали мои плечи. Глаза ее в такие минуты лучились. Анна рассказывала, что они выселенные из Поволжья немцы. Там у них остался большой дом, сад. Отец, коммунист, был директором совхоза. Дед в гражданскую был комиссаром продотряда, мама – завбиблиотекой.

В первые же дни войны отец ушел добровольцем. В декабре 1941 года погиб под Москвой. Глаза у Анны повлажнели. Она прошептала:

– Каждый вечер мы с мамой плачем, не пойму, почему нас выселили. Я была активной пионеркой. Окончила семь классов, из-за переезда пришлось идти в ремесленное училище. Полгода работаю на заводе токарем, план выполняю, а вечерами помогаю маме, хотя она и не старенькая, но ей тяжело. Она очень тоскует по папе.

Я прикипел к Анне. Если вечером ее не было, то тосковал, игра не ладилась.

Неожиданно меня вызвала завуч школы Бэла Яковлевна:

– Чебыкин, должна поставить тебя в известность, что Анна и ее мать – репатриированные. Будь осторожен, не кончились бы твои встречи объяснением в особом отделе.

Я был взволнован и перепуган. «Каким врагом народа может быть Аня, эта девчушка, которая работает на заводе, а мать моет полы в школе?

Она такая нежная, веселая – и вдруг враг. Чушь какая-то».

Я стал относиться к ней нежнее, заботливее, жалел за ее исковерканную судьбу. Расставаясь, Аня обычно чмокала меня в мочку уха и убегала. Как-то раз перед вечером началась гроза. Я вышел из класса в коридор, открыл окно и наблюдал, как к горизонту уходили черные тучи, в которых то и дело вспыхивали молнии. Кто-то сзади обхватил меня. Спрашиваю: «Катя? Лида?»

– А почему не Аня?

Два тугих мячика прижались к лопаткам. Ее губы у шеи. В затылке застучали молоточки. В глазах поволока, молнии сливаются в одну алую полосу. Я хватаю Анины руки, обхватывающие мою голову, но она вырывается и убегает. После экзаменов нас отпустили на три дня домой. Готовились к выпускному вечеру.

Мама сшила белую рубашку в голубую полоску, отутюжила костюм брата, который погиб в сентябре 1941 года.

Прибыл на выпускной цивильным парнем. Аня увидела, подбежала, радостно воскликнула:

– Сашенька, какой ты красивый!

– Пойдем со мной на выпускной, – предложил я.

Анна прижалась лбом к моей челке и заплакала:

– Не разрешит мне директриса, я же репатриированная. Ты потом напиши мне, куда поступишь, как твои дела.

Пришли нытвенские ребята, потащили в столовую, где их мамы накрывали столы. Угостили большой кружкой пива. На банкете с первым тостом выпил еще кружку, и все это на пустой желудок.

Мне стало плохо. Выбрался во двор школы к колодцу.

Черпал воду и пил, пил. Тошнило. Внутри горело, как будто туда высыпали ковши горячих углей. Откуда-то появилась Аня:

– Сашенька, что с тобой?

Аня побежала в поселок, принесла бидончик молока.

Вскипятила, стала отпаивать.

На улице темнело. Когда стало чуть лучше, она завела к себе в комнату. Шептала: «Никуда я тебя больше не отпущу…».

На Каме в июне заря с зарею сходятся. Рано утром Аня, прижавшись к моей спине, целовала мочку уха, тормошила:

– Сашенька, вставай! Ребята ищут тебя, через час поезд.

Вскочил, но тут же свалился на кушетку. Земля кружилась. Аня принесла ведро холодной воды, мокрым полотенцем обтерла грудь, лицо.

Налила в стакан нашатырных капель. Еле пришел в себя. Зашел в класс, уложил в чемодан книги, вещи и вместе с Аней отправился на вокзал.

Поезд набирал скорость.

Через окно я видел Аню с ладонями, прижатыми к вискам.

Прошлая жизнь отодвинулась куда-то далеко – надо было думать, что делать дальше, как жить.

Вскоре я поступил в военное училище в Перми. Писал Ане, но ответа не было. После Нового года узнал, что мать Ани получила отцовские награды и им разрешили вернуться в свой дом, на Волгу.

Еще долго передо мной стояли незабудковые глаза Ани, и в ушах звенел ее голосок: «Сашенька».

И с кем бы я потом ни знакомился, всегда сравнивал с ней – нежной, стройной белокурой синеглазкой.

Поэтому и женился поздно – все искал похожую на Аню.

День Победы

Пермь. Село Григорьевское. 1 Мая – день трудящихся. Митинг. Директор школы принимает от строителей новую двухэтажную деревянную школу. Учителя и ученики радуются – с 1 сентября будут учиться в нормальных условиях. Но страшный день 22 июня 1941 года. Война. В июле из школы вытаскивали парты – заносили койки. Классы разбросали по селу в неприспособленные помещения. Но мы учились! Осенью каждый класс закрепили за госпитальной палатой, кроме десятого, он выпускной. За нашим пятым классом палата № 7, где лежат безрукие и безногие. Мы приходили к ним по субботам после уроков. Что-нибудь несли: кто пирожки с капустой, кто шанежки, кто бидончик молока. За дверями слышен стон, но, когда мы входили, раненые крепились. Мальчишек посылают за горячей водой. Девчонки: Зоя Мякотцких, Тоня Старцева, Катя Варанкина, Лида Кашина, Лида Шавшукова, Валя Галкина, Августа Ракшина, Лида Гофман, Нина Беспалова – протирают окна, кровати, моют полы, поливают цветы. В палате восемь человек. Палата командирская. Каждая из девчонок помогает какому-нибудь раненому. У многих погибли отцы, и они присаживаются к изголовью пожилых раненых. Безруким расчесывают волосы, пишут письма. У молодых командиров оказываются девчонки, которые повзрослее нас. Некоторые тяжелораненые умирают. За селом у пруда вырастают холмики с деревянными столбиками, с красной звездой из жести на верхушке и поперечной дощечкой, где написаны краской фамилия, имя и дата смерти. Многих разбирают родственники, жены. Среди безруких и безногих были раненые, которые добиваются у высшего начальства отправки на фронт. Няня жалится, что нельзя их оставить ни на минуту. Если ее долго нет, в палате начинается стук костылей и стульев. Раненые беспокоятся: а вдруг захочется по-большому или по-малому, а подать прибор некому, тогда под себя – это стыд. Некоторые раненые лежат по году и более. А двое: обгоревший танкист без ступней и кистей и сапер с оторванными ногами и наполовину оторванными пальцами на руках, лежат третий год. Ходячие раненые из других палат выносят их на свежий воздух. Танкист учится ходить на костылях, а саперу смастерили коляску. Оба заикаются. Шутят над собой. Руководству госпиталя домашние адреса не говорят. Старшая медсестра, красавица Анюта, старательно ухаживает за русоголовым, курчавым танкистом с темно-синими глазами. Уговаривает переехать жить к ней. Они с матерью вдвоем, мужа убило в первый месяц войны. Танкист не соглашается. Объясняет, что не хочет быть обузой, жалость ему не нужна. Приезжала делегация из соседнего колхоза за крутолобым усатым сапером, приглашала в колхоз председателем. Сапер отнекивался, просил подождать. Сапер научился обрубками пальцев писать, умело работал ножом, выстругивал всякие поделки из дощечек и поленьев. Девчата наши подрастали и к весне 45-го стали настоящими девицами, а мы наивны, росли какие-то захудалые, мелкие. Только Игорь Анисимов, наш баянист, выглядел повзрослее. У него начали пробиваться усы. Молодые офицеры стали ухаживать за девчатами, мы не ревновали, мы радовались, что в них пробуждается жизнь. Обычно после уборки в палате начинался маленький импровизированный концерт. Чубатый безногий мичман вытаскивал из-под кровати аккордеон и, прижавшись к спинке кровати, начинал играть. К концу войны в каждой палате было по несколько немецких аккордеонов. Девчата приглашали на танец друг друга. Из нас танцевать умел только Толя Старцев. Темноволосая Валя Галкина приходила в белой кофточке и черной юбочке, с малиновым бантом в волосах, подсаживалась к аккордеонисту. Он любил ее безмерно. Валя это знала. К праздникам 7 ноября, 23 февраля и 1 Мая мы готовили для раненых концерты. На этот раз к 23 февраля – Дню Красной Армии и Военно-морского флота – у нас была расширенная программа: и танцы, и соло, и хор. После выступления хора мы неумело отплясывали «Яблочко», путая колена. Аккомпанировал, как всегда, Игорь. В середине танца, с первого ряда поднялся моряк на костылях без ноги. Он ловко взобрался на сцену. Крикнул Игорю: «А ну, поддай огонька!» – и пошел выделывать коленца, размахивая костылями, крутясь на одной ноге. Женский медперсонал плакал, каждая думала: «Отгулял моряк». Отплясывал он с остервенением, стараясь выплеснуть всю боль души через танец. Костыли полетели в сторону, он пробовал сделать какие-то па, хлопая руками по ноге. Не удержав равновесия, качнулся вперед и упал на свежевымытый пол. Мы оцепенели. Он ловко отполз к краю сцены, уселся, свесив ногу, выдохнул: «Все». Подбежали сотрудники, подхватили под руки и усадили в кресло.

9 мая 1945 года. Председатель Сельского совета – маленький, горбатенький, всеобщий любимец, честнейший человек – бежит к школе, машет руками и глухо кричит: «Победа! Победа! Победа!». Учителя и ученики выбежали во двор. Обнимаются, плачут. Все сбежались на площадь к репродуктору. Слушают голос Левитана.

Мы, школяры, рады – по домам. Надо срочно сообщить радостную весть в деревне. Из села домой вела тропинка по длинному-длинному логу мимо госпиталя. По луговине звонко журчал ручеек. Зеленела молодая трава, усыпанная яркими цветами одуванчика и лютика. Вспыхивали лазоревые пятна незабудок у ручья. В душе песня: «Победа, Победа, Победа…» Все, кто мог двигаться, выбрались на лужайку у оврага перед госпиталем. Многие с аккордеонами. Неходячие устроились в проемах раскрытых окон. И по оврагу лилась музыка аккордеонов. И этот звук догонял и перегонял меня, и остался в сердце на всю жизнь, как память о Дне Победы.

1999, декабрь

Горькое слово «победа»

Деревушка Звонари раскинулась по косогору вдоль ручья. Починок невелик – семь домов. Кругом на десятки километров хвойные леса, со сколками осинника и березняка, да прогалинами гарей. Первым на косогоре поселился Мелентий Пестерев. Наверное, деды занимались прибыльным промыслом – плетением пестерей из лыка. Пестер за спиной удобен и легок. Хлеб в нем не мнется и не крошится, и продукты хранятся долго.

Иван ушел из Строгановских солеварен. От едучей соли ноги стали пухнуть, подошвы полопались, уши обвисли, дыхание стало барахлить, нос не дышал. Забрал молодую жену, голубоглазую, краснощекую, поджарую Марфу, двух малых сыновей. На ярмарке купил лошадь с телегой, молодую корову, плуг и необходимое для ведения хозяйства и подался в лесные дебри. Пока не набрел на этот веселый косогор, заросший черемухой и липняком. Посредине холма из-под старой липы пробивался родничок. Струя била вверх на аршин и неслась вниз по каменистому руслу, образуя через каждые две-три сажени водопады. Ручей стекал по восточному склону. Над родником Иван срубил сруб, из плах соорудил покатую крышу. Зимой сруб заметало снегом до верха, но подход к источнику был свободен. Ручей был до того боек, что в тридцатиградусный мороз не замерзал. Чтобы освоить землю под пашню, Иван не стал пускать пал, пожалел лес. Вверх косогора отвоевала лиственница. Очистил склон черемушника, где суглинок был перемешан с лиственным перегноем. Посеял, рожь выросла плотной. Колосок к колоску. На вырубках лиственницы, которая шла на стройку, первые два года сеял репу. Кругом глухомань на десятки километров.

Рождались дети. В летние вечера Иван садился на лавочку у родника, управившись со скотиной подсаживалась Марфуша и заводила песню: «Летят утки…». Иван негромко подпевал… Дети подрастали, подсаживались на лавочку и пели с родителями. С годами голоса у них получались зычные, сочные, звонкие.

Вырастали сыновья, надо было искать невест. Дочери были на выданье. Пришлось выходить на люди. Стали появляться на ярмарках и в церкви, как на смотрины. До ярмарки и прихода три десятка километров. В хозяйстве было все свое: и кузница, и мельница на ручье, и станок ткацкий. Марфа умела ткать пестрядь и вышивать узоры. Лучшая рукодельница в округе.

Сыновья переженились и расселились по угору. Вечерами на спевки собирались взрослые и дети. Когда узнали об отмене крепостного права, Иван был уже глубоким стариком. Иван полгода с сыновьями прорубал езжалую дорогу в соседнюю деревню за десять верст. Стали гоститься.

На Троицу в деревушку приезжали до сотни подвод с гостями, чтоб послушать деревенских песенников. Сыновья, дочери, внуки, правнуки вырастали голосистыми. Так и прозвали деревню «Звонари».

Жизнь шла своим чередом. Двое внуков ходили освобождать братушек. Один погиб, другой вернулся без ноги, вместо нее липовая деревяшка. Ходил и подпрыгивал, так и прозвали его «Василин Петух».

В Германскую четыре правнука ушли бить немца и сгинули. Двое погибли где-то в Польше, а двое – в Гражданскую. За кого воевали: за белых или за красных – никто не знал.

Кто-то из приезжих затащил в деревню тиф. Полдеревни вымерло. Какие там лекарства – никто в деревнях ими не пользовался. Баня и травы – вот спасение от болезней.

В период Новой экономической политики деревня переживала бум строительства. Многие мужики из глухомани стали перебираться к железной дороге. Когда началась коллективизация, молодежь подалась на заработки в город.

В Звонарях как было сто лет назад семь домов, так и осталось. Старики не хотели уезжать с обжитого места. Кругом раздолье… Из соседних деревень с флягами приезжали, чтобы набрать хрустальную чудотворную воду из родника. По обычаю младший сын должен был оставаться с родителями и досматривать за ними.

Побывали звонарские мужики и на Халхин-Голе, двое там сложили головы. В финскую брали одного Филиппа, но в боях не побывал, а ноги успел поморозить и летом ходил в валенках.

В начале лета 41-го в воздухе висела какая-то тревога, даже деревенские петухи перестали по утрам трезвонить, если какой-нибудь прокричит, то тут же смолкнет. Неведомый гнет давил на души людей.

Война нагрянула неожиданно. В первый день сенокоса в деревне, вниз по реке, долго и надсадно били в рельс. Послали узнать, не пожар ли? Тима Катеринин прибежал и передал: «Война, фашист напал». Мужики собрали котомки и подались в сельсовет. На другой день вернулись.

Предупредили, чтобы были дома и ждали вызова из военкомата. Повестки приходили каждую неделю. Отправляли в армию по обычаю, как рекрутов. Запрягали лошадь. Призывник с детьми или невестой объезжал родню в соседних деревнях. Прощался на вершине косогора со своей деревней и селянами.

Матушка брала горсть земли, зашивала в ладанку и вешала на грудь. Прощались… Долго махали руками, пока был виден. Не принято было провожать до сборного пункта – это одно страданье себе и родным. Попрощался на взгорке и ушагал. Из семи дворов на фронт ушло девять мужиков. Осиротела деревня. Загоревали бабы. Подходила осень. Стога сена на зиму не сметаны, дрова в лесу не нарублены, а если кто заготовил, то не вывезены. Осень пришла рано.

С уборкой хлебов затянули. Овсы ушли под снег. Коням корма на зиму нет. Только успели до осенних дождей выкопать картошку, до морозов вырубить капусту. Бабы и подростки по-прежнему вечерами собирались под липой у родника.

Катерина, разбитная баба, высокая, плотная, с васильковыми глазами, вздернутым носом и пухлыми щеками запевала: «Летят утки, а за ними два гуся, ох! Кого люблю, ох, да не дождуся…»

Вздох «Ох» получался широкий, глубокий и тоскливый, даже листья на липе переставали шелестеть.

После двух-трех песен расходились по домам.

Катерина успокаивала: «Сегодня хватит, завтра рано вставать, работы невпроворот». На лавочке оставался дед Ермолай, горевал. Два сына на фронте. Старшему Степану за сорок, жил отдельно на станции – отрезанный ломоть. Младшего Петра только поженил. Невестка после отправки мужа, пожила пару недель и ушла к своим родителям, в соседнюю деревню.

Старуха приболела, да и сам был немолод. Женился поздно, когда стукнуло сорок. Деду Ермолаю шел девятый десяток. Гладкое лицо без морщинок. Светло-серые глаза излучали тепло. На голове ни волоска, зато бороду, похожую на обтрепанный веник, затыкал за пояс, «чтобы не мешала». После ноябрьских праздников пришли две похоронки, обе на сыновей Ермолая.

Дед совсем осел, осунулся, сгорбился. Феклинья Еремиха каждое утро выходила на росстань, ждала сыновей. Стояла там долго, пока кто-нибудь из соседей не забирал домой. К весне ее не стало. Старик остался один. Катерина исполняла обязанности бригадира, поручила бабам помоложе навещать деда вечерами, помогать управляться по хозяйству.

Сначала дело шло путем, потом молодушки стали задерживаться у Ермолая. Видели, как Нюрка Гришиха уходила от Ермалая утром.

Екатерина догадывалась, почему задерживаются солдатки, но молчала. На другой день Ермолаева гостья бойко работала, шутила, подначивала других. Эту тайну бабы хранили друг от друга. На спевке у родника Катерина сказала: «Вот, что бабоньки, вы как хотите, а меня в это пакостное дело не втягивайте, я к Ермолаю более не ходок, распределяйте вечера сами».

Бабы промолчали. Не могла Катерина их осудить: молодые, во цвете женской красоты, остались одиноки с малыми детьми. Одна оставалась им радость – погреться у дедовой бороды.

Перед Новым годом пришло четыре похоронки, где указывалось: «Ваш муж пал смертью храбрых в боях за Сталинград». Бабы собирались у липы в кружок, хватали друг друга за плечи и выли по-звериному. Звук страшной печали летел вниз по реке до соседних деревень, и там тоже стоял плач.

Бабы сникли, скукожились. С печали души сжались.

К деду Ермолаю ходить перестали, только бабка Феклинья, почти его ровесница, навещала его.

Лето 43 года изгадало сухим, жарким. Изредка налетали бури. Грозы были короткими и жесткими. В течение часа из черного неба вырывались стрелы молнии, и вихри огня били в вершину косогора. Раскатистый гром содрагал холм. Дети прятались под лавку, бабы молились у образов. Потоки воды неслись вниз сплошной стеной, сметая на своем пути изгороди, размывая гряды. Ручей внизу превращался в дикую необузданную реку, смывая бани, стога сена. Тучи проносились над горой и в огне молнии уходили дальше. Выглядывало солнце. Бабы и дети с ужасом смотрели на побоище. К концу августа наступило затишье. Катерина из города привезла огромный радиоприемник, который работал от керосиновой лампы. Вечерами солдатки собирались у приемника и слушали новости с фронта.

О ходе Курской битвы знали все подробности. Дети подрастали.

Молодая поросль девчат собиралась под липой у родника. Сначала для затравки исполняли несколько частушек. Наиболее смелая Настя, Егора Терентьевича дочь, выходила на круг, срывала с головы платок, две толстые пшеничные косы разлетались по плечам. Выпалив две-три частушки, приглашала: «Девчата в круг». Наплясавшись до устали, садились на лавочку и запевали новые песни: «Кто его знает, чего он моргает», «Три танкиста три веселых друга…» и, конечно, «Катюшу». Парни жались к срубу. Старшему Тиме, сыну Катерины, в июне исполнилось пятнадцать годиков. Был тощ, длинноног, ключицы вылезали из-под рубахи, нос облупился на солнце, густые брови курчавились. Пробовал выскакивать на круг, хорохорился, но коленца не получались. Тима краснел и отскакивал в сторону. Подошла Катерина, обратилась к молодежи: «Ну, что молодо-зелено, гулять велено. Я рада, что за два года войны подросли. Немцев гоним за Днепр. Пора и вам помогать Красной армии. Тима, завтра на жнейку, а девчатам вязать снопы». Тима с весны помогал деревенским: косил, греб, таскал копны. Начал пахать зябь, но силы держать плуг не было – сильно отощал.

Катерина заметила, что молодухи на покосе тискают Тиму, тот вырывался и убегал. Последнее время его постоянно опекают две молодые вдовушки. У одной шестилетняя дочь, а у другой после получения похоронки был выкидыш первенца.

В сентябре пришло два извещения: одно о павшем смертью храбрых Филиппе, сыне Никифора Кузьмича, другое – о пропавшем без вести Гришке, сыне Степана Ермолаева, который вернулся позже, в июне, из Освенцима, был в плену, терял память, долго лечился в госпитале. От Ивана Катерине письма не приходили с начала июля. Катерина притихла, похудела. На работе не покрикивала. Целыми днями молчала. Бабы приставали: «Катерина, выругай нас – легче будет».

Катерина стала примечать – Тима вечерами стал исчезать. Спрашивала: «Куда, Тимоша, направился?» – «Да к девчатам, мама, на вечеринку». Катерина знала, что молодежь собирается в большой избе у Марко. Пелагея, жена Марко, вдовела с осени 41-го, та самая, у которой был выкидыш. Она была рада молодежи. На людях легче переносить горе. Затухали огоньки в окнах деревни, гас и у Пелагеи, но Тима возвращался с большим опозданием, тихонько прошмыгивал на полати. Катерина каждый раз хотела спросить, почему возвращается позже остальных, но, покрутившись в кровати, засыпала. Днем спросить было недосуг.

Катерина наблюдала, что Тима частенько забегает и к Евдокии, иногда катает ее дочурку Дашу на санках. У соседки Пелагеи стал пучиться живот. Екатерина подумала: «Не болеет ли Пелагея, может жмыхом объедается и от этого дерьма ее пучит?» Пришла весна 1944-го. Подсыхали дорожки на косогоре.

Катерина шла с бельем, которое полоскала в колоде, внизу по ручью. Услышала крики у родника. Увидела, две бабы махались ведрами, затем схватились за волосы и стали таскать друг друга. Екатерина удивилась: за три года войны ни дети, ни бабы никогда не ссорились друг с другом – общее горе сближало и объединяло их, а тут потасовка. Подошла ближе и узнала дерущихся Евдокию и Пелагею. Пелагея кричала: «Не отдам тебе Тимофея, дите от него скоро родится». Катерина схватила из корзины отжатые Тимины штаны и давай хлестать по головам обезумевших баб, приговаривая: «Что ж вы его делите: ребенок он еще, несмышленыш, какой из него мужик, загубите вы его, сожжете парня в молодости, кому он потом нужен будет, об этом подумали». Пелагея и Евдокия отпустили друг друга.

Застыдились. Похватали ведра и разошлись. Екатерина пришла домой обессиленная. Думала: «Я без мужика три года, чуть постарше их, но выстояла. Коротка, видно, их любовь, а если вдруг кто из мужиков вернется, как бесстыжие глаза смотреть тогда будут. Что скажут им. Слава богу, вытерпела я, выревела. Господи, скажи, почему одна женщина может быть сильной, а другая слабой. С утра до ночи на колхозном поле, своя работа по дому. Адский труд на току, в лесу, за плугом. Через силу, но делаем, а естеством управлять не можем. Господи, прости меня, не виноваты они, ты их создал такими, чтобы продолжать род человеческий через страсть, стремлением к противоположному полу». Долго стояла Катерина, прислонившись к дверному косяку. Тима из окна видел потасовку и от позора спрятался за печку… Катерина спросила: «Ну что, поганец, нашкодил. Я догадывалась, но не думала, что так далеко зайдет. Ты как кобель плешивый бегал до обеих. Запомни, – это пакость и распутство. Отец твой выбирал меня одну единственную, и я выбирала его не на день, а на век. Жив или мертв, но ждать буду, пока не состарюсь. И ты будь таким. Собирайся, завтра пойдешь в район. Есть повестка отправить одного парня в ремесленное училище.

Завтра чтобы духу твоего не было. Пореву да успокоюсь. Лучше разлука, чем позор. Стыд за тебя на всю округу. Ну, хоть бы к одной бегал, а то сопля такая, от горшка два вершка и туда же. Отец твой в 23 года, после армии, женился. Нецелован был. После свадьбы чмокались как телята. Смех один. Будь проклята эта война. Тысячам людей судьбы сломала. Человек человека убивает, разве для этого творил нас Создатель, чтобы мы зверели, становились скотиной бездушной».

Рано утром, до восхода солнца, Тима ушел в район. После окончания училища работал на металлургическом заводе. Приезжал домой. В зимние школьные каникулы забирал в город Дашу и сынишку Никиту.

Весна 1945 года. Война приближалась к концу. Дед Ермолай быстро старился. Бороденка повылезла, остался короткий реденький клочок. Деревенские женщины от невыносимого труда и горя сносились, которые помоложе, крепились, но от солнца и мороза лица задубели, покрылись морщинами. Девчата подрастали, становились невестами. Выскакивали замуж в соседние деревни, в село, на станцию. Парни не хотели оставаться в глухой далекой деревне. Окончив курсы трактористов, комбайнеров, шоферов, оставались на центральной усадьбе колхоза. Старушки и солдатки по-прежнему вечерами собирались под липой, у родника, и пели старинные протяжные песни, только звуки песен глохли в глухомани леса. Маленькие деревушки вокруг Звонарей вымирали, некому было слушать певучее многоголосье жителей Звонарей.

Шел май 1945 года. Ярко, густо, широко зацветала черемуха. Ее кипень захлестывала косогор и белой лентой тянулась к горизонту вниз по реке. Семеро старух-матерей и семеро солдаток ждали конца войны и надеялись, а вдруг там ошиблись и ее сынок или суженый живой. Может где-то в госпитале без памяти контуженный или без рук и письма написать не может. По утрам деревенские цепочкой поднимались на вершину косогора и долго глядели вдаль, не идет ли их родненький. Наплакавшись, расходились по домам, хозяйство не бросишь, надо трудиться, хоть невмоготу, но надо.

Катерина по вечерам долго слушала приемник, а утром передавала новости: «Дорогие мои подруженьки, отлились наши слезы супостату. Столицу их фашистскую, Берлин, наши штурмуют. Гитлера обязательно поймают осудят и по странам в клетке возить будут, и показывать народу нелюдя».

В ночь на 9 мая Катерина поймала какую-то волну, где говорили на незнакомом языке, но прорывались русские слова «Победа! Победа!».

Рано утром побежала по домам, стуча в окошки сообщала: «Родные мои, войне конец!».

В избе у Катерины приткнуться негде, старые и малые, прижавшись друг к другу, стоят и слушают радио. В десять утра знакомый голос диктора объявил: «Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Сегодня ночью гитлеровская Германия капитулировала, фашизм неизвержен». Дальше слов никто не слушал. Одновременно зашумели: «Наконец-то… Наши победили… Гитлеру конец… Сынки наши вернутся…».

Женщины знали, что возвращаться некому, но были рады, что сыны и внучата не пойдут на войну, будут целы, досмотрят их. Поднимут разрушенное войной хозяйство.

Кто-то крикнул: «Война кончилась, что стоим! Мужики домой вернутся». Повыскакивали из избы и, обгоняя друг друга, выбежали на косогор. Встали в кружок – кругом ни души. Постояли, постояли, обнялись и завыли: «Да где вы наши родненькие, да не видать вас нам более, отлетали наши соколы, да сложили вы свои головушки в чужом краю».

Находясь в трансе, продолжали причитать.

Кто-то из малышей позвал: «Смотрите, кто-то идет». Действительно от дальнего леса, минуя дорогу, по тропинке, двигался человек. Люди занемели, оцепенели. Путник приближался, отмахивая костылем в левой руке – загалдели разом: «Да это Катеринин Иван» и бросились к нему. Тискали, обнимали. В этих объятиях воплотилась боль и радость военных лет. Катерина шептала: «Пропустите меня к моему суженому, родненькому». Деревенские расступились, Катерина упала перед Иваном на колени, обхватила ноги, прижалась и говорила, говорила: «Родненький мой, ненаглядный мой, заждались мы тебя с детьми. Каждое утро молилась за тебя, и в поле, и перед сном. Ни на минуту ты не выходил из моего сердца. Чиста и светла перед тобой, Иванушка. Дом ждет тебя. Матушка дома, прихворала, а батюшка на лесозаготовках. Передавал, что скоро отпустят». Девчата и парни стояли в стороне. Иван спросил: «А где тут мои?».

Когда уходил на войну, старшему было тринадцать, остальные четверо родились перед войной год за годом.

– Сын где?

– На заводе, ремесленное окончил.

– А Ташошка, старшая, неужели забыла отца? Пять годиков было, когда уходил.

Катерина охнула: «Господи! Дети, это ваш папочка!» Малышня бросилась к отцу. Танюшка охватила отца за шею. Она каждый день рассказывала младшим братьям и сестрам, какой у них папочка сильный и здоровый и как он бьет немцев. Дети жались к груди, к поясу, а самая младшая охватила колени отца. Нога у Ивана подкосилась, и он по костылю сполз на землю. Солдатки подхватили Ивана и понесли к дому. Иван вырывался, просил: «Бабоньки, отпустите меня, тихонько сам дойду». Они в ответ: «Иван, в радость это нам, как будто к своим прикасаемся. Знаем, что не видать нам их более».

Поравнялись с липой.

Иван попросил: «Давайте сядем и песней помянем наших деревенских, не вернувшихся с войны, которые никогда не споют с нами. Пусть души их побудут на нашей заветной лавочке».

Катерина завела: «Кто-то с горочки спустился, наверно милый мой идет…».

Перепели любимые песни и закончили печалью России: «Летят утки, а за ними два гуся, ох, кого люблю, кого люблю. Ох, не дождуся…»

Кузнец Егор

«Егор от Егоровых», – шутили мужики. Деревенька Егоровы – в пять домов. Егор – мужик среднего роста, жилистый, конопатый, проваливаясь деревянной ногой, которую потерял на Германской, в раскисшую дорогу, опираясь на железную пудовую трость, шел на работу в кузницу вдоль ручья, выбегавшего из его огорода. Единственная нога за тридцать лет работы кузнецом стала подводить – часто подкашивается. Егор не особо на это обращал внимание. Надо было спешить в кузницу и до зари разогреть горн. Посевная – люди ждут. К полудню успевал управиться, но после обеда снова подтаскивали поломанные лемеха, разорванные цепи, вплоть до лопнутых коленвалов. Помощники редко выдерживали более недели этот адский труд: весь день махать большим молотом. Егор был мастер на все руки: и окна стеклил, и рамы делал, и на серпах насечку, даже напильники умудрялся изготовлять. Привозили детали и целые узлы из МТС, чтобы Егор проковал или сковал заново. Бабы в военное лихолетье тащили лопнувшие топоры, лопаты, косы. Денег не брал, если совали, то обижался. Делал все за спасибо и ласковое слово. Только за новые рамы брал половинную цену. Бабы любили наблюдать, как работает Егор. Белая рубаха надувалась на спине парусом, волосы взлетали вверх с каждым ударом и рассыпались за ушами, искры летели из-под молота. Белый кусок железа постепенно краснел, приобретая очертанья, которые хотел он. В минуты отдыха бабы жались к нему. Егор жалел их, молодых и красивых, полных сил вдовушек и дарил им свою доброту и ласку на лежаке в пристройке, где у него было выскоблено и вымыто. Бабоньки потом неделю носились на крыльях, радуясь новому серпу или наваренному топору, а также тем минутам наслаждения, страсти и забвения. Пока дети были малы, жене было тягостно управляться по дому и в колхозе, но дочери подросли, и стало полегче. Жена понимала, как нужно Егорово ремесло всем.

Егор радовался и душой, и телом своей работе. Старался хоть чем-то помочь людям в тяжкие годы войны. Утром и вечером слышалисьего песни над речкой; все знали, что это идет Егор на работу или с работы. Дорожку, протоптанную по лугу, так и назвали «Егоровой тропой».

Кончилась война. Егор торжествовал: вот придут мужики с фронта, и он кого-нибудь научит своему мастерству, а сам станет столярничать. Руки еще держали молот, но единственная нога стала отказывать. В июле вернулся из армии племянник Тимофей в чине младшего лейтенанта с двумя огромными трофейными чемоданами, наполненными отрезами и костюмами, как будто и не воевал. Краснощекий, гладкий, ни ранения, ни контузии. Рассказывал, что служил офицером связи при штабе корпуса. Определили Тимофея к Егору в помощники, но помощник из него получился никудышний. Стал попивать и бегать по солдаткам, иногда по два-три дня не появлялся. Егор жаловаться не хотел, все-таки племянник, но страшно стал расстраиваться, что некому передать свое дело. Песни над рекой уже никто не слышал. Егор возвращался поздно и подолгу лежал на деревянной кровати, уставившись взглядом в какой-нибудь сучок на потолке. Жена вся испереживалась. Горевала вместе с ним.

Осенью снег выпал рано, и уже в ноябре стояли жуткие морозы. От кузни до Сахаров была торная тропинка, по ней бегали дети в школу, а от Сахаров до дома ее замело. В этот раз домой возвращался расстроенный – древесный уголь был неудачный, плохо давал жар, ковка не шла. На спуске нога подвертывалась, раза два падал. Тропинка пересекала старую колесную дорогу. Деревянная нога провалилась в промоину, а живая не успела отреагировать и хрустнула в бедре. Егор упал на бок, пробовал встать, не смог. Пополз. Шагов за двести до дома попал в незамерзший ручей. Намок. Выполз. Одежда быстро заледенела. Из последних сил полз к дому. Жена несколько раз выбегала на крыльцо, приглядывалась, но была темень. Егор подполз к калитке в огороде, до сеней оставалось с десяток шагов, но открыть калитку не было сил, и крикнуть не мог.

Пес услышал шорох, выбежал из-под клети, заскулил, через редкие штакетники стал лизать нос, щеки, пробовал ухватить за плечо куртки, но мерзлая одежда выскальзывала. Глаза Егора все видели. На лай Дружка выбежала жена, побежала в деревню за подмогой, затащили на печь, оттаивали и раздевали. Утро выдалось погожее, солнечное. Через проталины в окне пробивались солнечные зайчики.

Последний взгляд уловил яркое пятно на том сучке в потолке, который он любил рассматривать с детства, похожем на парящую птицу.

1999, ноябрь

Почтальон Степан

Деревня Дрозды большая – тридцать домов, но мужики жили бедно, земли было мало. В Гражданскую – все за красных, Степан на Германскую не попал – один сын у одинокой матери, Но в Гражданскую прослышал про Чапаева, пробрался к нему. Быстро научился владеть саблей, конем он управлял не хуже настоящего казака. Где-то под Уфой при атаке лавой близко разорвался снаряд. Его ударило справа мерзлыми комьями земли и мелкими осколками и вышибло из седла. Сгоряча он соскочил, схватил за узду мчавшуюся мимо лошадь без седока. Сабля болталась на ремешке в плохо слушавшейся руке. Перехватил саблю в левую руку, схватился в сече с налетевшим на него казаком, но удары левой не получались, он больше защищался, прикрывая голову правой рукой. Он скорее увидел, чем почувствовал, как правая рука отлетела в сторону. Он упал на облучок. Конь вынес его из боя. Кто-то перетянул обрубок руки ремнем, кровь перестала хлестать. В лазарете рука зажила быстро, но правый глаз вытек, из костей черепа долго вытаскивали осколки. Комиссовали подчистую. Куда без руки? Домой… Но дома надо ходить за плугом, держать в руках косу. Решил искать свою часть. Под Перекопом нашел бывшего командира эскадрона, который командовал полком. Взял к себе в ординарцы.

Левой рукой научился делать все: себя обслуживать, писать, орудовать топором, но головные боли не давали покоя по ночам. Видя, как мучается Степан, командир предложил перейти в ездовые на кухню. Согласился. Главное – при друзьях и лошади. Раскочегарив полевую кухню, он прижимался головой к горячему котлу, и боль проходила.

В 1926 году командир поехал на курсы усовершенствования в Москву. Часть вернулась из Средней Азии, где гонялись за басмачами, на постоянное место дислокации. Степана демобилизовали. Вернулся к матери. На службе скопил немного денег. Купили лошадь и корову. Подрубил старый дом, перекрыл крышу. Женился. Жена попалась работящая, добрая, ласковая, любящая. Степана оберегала, особенно в те дни, когда его мучили головные боли. Степан платил взаимностью. Жили справно и ладно.

В годы коллективизации – всей деревней в колхоз. Степана определили в почтальоны. Степан с рассветом садился верхом на лошадь, перекидывал огромную кожаную сумку через плечо и ехал на почту в село Григорьевское. За день объезжал все десять деревень – по периметру около тридцати километров. К вечеру подъезжал к правлению, рассказывал председателю все новости, где и как идет работа, какие всходы, как идет уборка. Посыльный отводил лошадь на конный двор, Степан – домой, и так каждый день. Грянула война. Сначала шли победные фанфары, хотя немец был уже под Смоленском. Молодежь из деревень добровольцами отправлялась в военкомат в Нытву. Пришел сентябрь. Немец рвался к Москве. Степан еле успевал развозить повестки из военкомата. К октябрьским праздникам деревни оголились, оставались одни бабы, подростки и старики. В конце ноября стали приходить похоронки. Степан совсем растерялся: как их вручать. Степан старался заехать в каждый двор, передать какую-нибудь весточку. Подъезжая, стучал кнутовищем по окну и кричал: «Наши немцу под Москвой жару дают!». Если было письмо, то заходил в дом, читали вслух, потом содержание письма пересказывал другим. О плохом умалчивал (оно и так тошно – кругом горе), а хорошее передавал из деревни в деревню. Самое страшное – это вручение похоронок. Степан заходил в дом, рассказывал новости, расспрашивал о житье-бытье, а рука, державшая похоронку в сумке, наливалась чугуном. При взгляде на малышню у Степана из единственного глаза падали слезинки одна за другой. Только с пятого-шестого раза бабы говорили: «Не мучь ты нас, знаем, что беда, догадываемся, уже все слезы выплакали, давай похоронку, надо идти в сельсовет, чтобы налоги сняли и пособие на детей дали». Степана в плохом никто не мог упрекнуть. В непогоду доводилось и переночевать у вдовушек, но все знали, что Степан верен своей Марии. «Святая пара», – говорили люди. Подросла дочь, окончила техникум. Вышла замуж. Осталась в городе. На лете привозила внука. Кончилась война. Все ждали возвращения воинов. Но похоронки шли.

«Ваш муж погиб смертью храбрых в 1944 году в партизанском отряде». «Ваш сын погиб при штурме Берлина». «Ваш отец пал смертью храбрых при освобождении Праги». «Ваш… смертью храбрых в борьбе с японскими милитаристами». Степан горе вбирал в себя. Стал задумчив, малоразговорчив. А тут своя беда: через год после войны скоропостижно скончалась жена. Степан затосковал. Сердце его не выдержало всего людского и своего горя, 9 мая 1946 года вечером Серко привез Степана к правлению неживого.

1999, ноябрь

Кокшаровские старики

Деревенька всего двенадцать домов. До войны все колхозники. Три брата Фоминых – старики-погодки – основная рабочая сила в деревне. От дедов веяло упорством и силой.

Дед Филипп

Старший из братьев, крупный, кряжистый, краснобородый, со стальным взглядом, обихоженный, всегда в голубой рубахе, дед Филипп конюшил. Кокшаровские кони считались лучшими в колхозе. Упитанны, выхолены. В конюшнях всегда свежая подстилка. Двор подметен. Сбруя исправна. Подогнана к каждой лошади. На конном дворе, в доме и в огороде – порядок и благоуханье. Его все побаивались, как взрослые, так и подростки. Не дай бог, если он увидит натертость от хомута или чересседельника. Молчаливый дед упрется глазами и что-то забормочет. Иногда и взрывался, крыл почем зря, но в бога и мать – никогда. Стоит виновник ни жив, ни мертв. Но дед быстро отходит: помогает распрячь лошадь, раны смазывает мазью, исправляет огрехи сбруи. Если зимой охота поиграть в прятки на сеновале, пацаны посылают меня упрашивать деда Филю. Я с опаской спрашивал разрешения. Дед говорил: «А, это ты, Шура – Татьянин сын, играйте, но только по клеверу не топчитесь, шишку отобьете, и чтобы после себя порядок оставили».

Строгость его была справедлива – ради дела. Позже его племянница Федосья рассказывала, что дедушка Филипп был очень ласковый ко всей родне и всегда старался чем-нибудь помочь их семье, когда они, мал-мала меньше, остались сиротами (отец Калина погиб в 1942 году под Сталинградом, а матушка скончалась на лесозаготовках).

Дед Никифор – младший из братьев. Седоват, светло-карие глаза всегда задумчивы, бородка клинышком, сутулится. Любит поговорить. Любое дело в его руках ладится. В народе о нем говорят: «Маленько умеет». Ни одна свадьба в округе не обходится без него. Если видит, дело тянет на ссору, подходит, кладет руки на спорщиков, посмотрит то на одного, то на другого. Мужики тут же лобызаются. Ссоры как будто и не было. Если дорогу завалят для выкупа, тогда Никифор соскакивает с возка, зычно зовет: «Эй, охальники, ну-ка быстро разберем эту завалушку и пивко изопьем». Прятавшиеся парни и мужики выходят и с прибаутками разбирают завал. Он подносит пенистое пиво, шутит. Мужики кричат: «Дорогу молодым, хорошей свадьбы и долгой жизни». Чуть прихворнули дети, мама посылает за Никифором. Дед был легок на подъем. Через полчаса был в нашем доме. Осматривал дитя, если было не по его части, то говорил: «Молодушка, тут я ничем помочь не могу, неси ребенка в больницу». Или гладил по головке, наливал в кружку теплой воды, шептал, крестил, набирал в рот воды и слегка брызгал на лицо, голову. Дите после его процедур иногда спало сутки. Никифор знал тысячи наговоров и нашептываний, но если кто-то приходил к нему с недобрым, тогда он еще в дверях посетителю советовал: «С нехорошим пришла, это не ко мне». Как говорили в деревне: «Никифор делает только доброе». Деда уважали, ценили, берегли все: от мала до велика. Славный был старик Никифор.

Онисим

Третий из братьев, Онисим, был самый шустрый, верткий. Ни минуты не мог стоять свободно. Руки его все время требовали работы. Моложавое лицо, сероглазый, бородка коротко подстрижена. Зимой в аккуратных ладных валенках, всегда в красной рубахе, расстегнутом полушубке, шапке, сдвинутой на затылок. Летом любил ходить босиком. В разговоре сыпал шутками и поговорками. Трудяга. В свои 60 лет успел повоевать на русско-японской и германской войнах. Жена его жаловалась: «Как живет, не знаю, все тело изранено, шрам на шраме». Воевал Онисим отчаянно. Кресты, медали в железной баночке из-под чая хранились на божничке. Онисим разрешал нам, подросткам, посмотреть, но сам никогда не одевал: ни в праздники, ни в будни. Смеялся: «А, железки, жив остался – это главное, и на этом спасибо». Он располагал к себе, мы зачастую крутились около него, слушая его побасенки. Приезжая в нашу деревню, он издалека махал картузом и кричал: «Шура, здравствуй, мать опять голову сметаной намазала?» Убел-белые волосы, как шапка снега, мотались на голове. Я отвечал: «Здравствуйте, дедушка Онисим!». А самому было стыдно, почему не я, а он здоровается первый. Бегал в первый и второй классы за семь километров на станцию Григорьевскую. В шесть утра, закутанный до глаз, выходил из дома. За ночь дорогу заметало, приходилось следить тропинку. В войну расплодились волки. Стаями гонялись за зайцами, лисами и собаками. Было страшно. Каждая веточка вдоль дороги казалась волком. Вопил, что есть силы, думая, что волки испугаются. Кокшаровских ребят в школу возил дед Онисим. Набьет полную кошеву, сам на облучке, катит, напевая. Если увидит меня, стоит, ждет. Кричит: «Шура, поторопись, ждем». Если догонял, то подсаживал на запятки кошевки.

За его бескорыстие, внимание и ласку я любил этого старика и радовался, когда его видел. В последнюю зиму войны Онисим поехал в город с продажей. В колхозе зерно на трудодни давали только в посевную и уборочную. В остальное время сельчане ездили за хлебом в город, меняя литры молока на пайки хлеба. Онисим наменял полную котомку. Бидоны в руки, котомку за спину – и в вагон, но на этот раз пробиться не мог, застрял на краю тамбура. Дачный поезд ходил раз в сутки. Ночью уходил и ночью приходил. Пилял от Перми до Григорьевской три часа. Зимой темнеет рано. Проехали остановки три. Онксим почувствовал, что котомка перестала его тянуть назад. Ухватился за лямки, потянул – котомки нет, лямки перерезаны. Деда опалило жаром: дома старухи и малые внуки сидят без хлеба. Никто никуда не уходил, в тамбуре стояли плотно. Развернулся, стал требовать у парней, которые стояли за спиной, вернуть котомку. Дед увидел, что его мешок передают вглубь тамбура. Онисим изловчился, стал коленками бить меж ног и выхватывать мешок. Парни гоготали и хватали его за рукава солдатской фуфайки. Стянули с него фуфайку и стали подталкивать Онисима к краю площадки. Дед понял, что это беда. Схватил одного за пояс, нагнулся и через себя выбросил из вагона в сугроб. На него навалились всей ватагой. Схватил второго, но, не успев приподнять, почувствовал страшную боль под лопаткой. Заточка прошла насквозь и вышла ниже соска. Онисим вместе с убийцей вывалился из вагона под насыпь. Утром обходчик увидел яркое красное пятно на склоне железнодорожного полотна. Спустился. Ощупал окоченевшее тело и увидел на алой рубахе со стороны спины и груди ледышки бурой крови. Хоронили Онисима в его алой рубахе, подарке невесты к свадьбе. Собрались млад и стар проводить Онисима в последний путь. Цепочка провожающих вытянулась до соседней деревни.

1999, декабрь

Вороний глаз

В глухих еловых лесах Прикамья растет цветок Вороний глаз. Говорят, цветет белой звездочкой, но цвет редко кто видел. Но одинокий ярко-черный плод на ярко-зеленом чашелистике виден издалека. В народе прозвали эту ягоду «Вороний глаз». В деревне было поверье, что это чертов глаз. Знахарки использовали его как приворотное зелье. Скот его обходил. Лошади и коровы фыркали и пятились, только козы обнюхивали, а затем отскакивали, как ужаленные. Взрослые предупреждали детей, чтобы к цветку-ягоде не подходили и в руки не брали – это дурман ядовитый.

Иван, сорокалетний мужик, длинноногий, большеголовый, с кудрями русых волос, в розовой косоворотке, прощался на росстани с односельчанами, вытирая слезинки рукавом рубахи. Рядом с ним с вещевым мешком через плечо стоял двухметровый парень с челкой белесых волос, тоскливо улыбающийся, крестник Степан. Степан тормошил Ивана: «Крестный, пойдем, мужики из соседней деревни ждут, с подводы машут».

Шло лето 1942 года. Немцы рвались к Сталинграду. Ивана как тракториста в первый год войны не брали, а тут повестка, он сообщил в город крестнику, который после окончания техникума работал мастером на оборонном Мотовилихинском заводе. На последнем курсе техникума женился; в жены взял фельшерицу из соседней деревни, ладную, статную, голубоглазую красавицу Надю Ложкину. У них росли две девчушки-погодки: Люба и Вера. Когда Степан узнал, что крестному пришла повестка, он побежал в заводоуправление, но там сказали, что на него бронь. Два дня бегал то в военкомат, то в заводоуправление, пока не добился, чтобы сняли бронь.

Два сына Ивана в прошлом году были взяты в ФЗО, учились при шахте в городе Кызеле. Две деревушки, Поварешки и Ложки, разделяла речонка Дубровка. В Поварешках – все Поварешкины, а в Ложках – все Ложкины.

За долгую жизнь жители деревень перероднились: переженились, перекумовались. Все братаны, тетки, крестные, крестники, кумовья, сватовья. Но деревни находились в разных районах, граница – речка Дубровка. На игрищах, на свадьбах, на проводах все вместе. Как сойдутся деревенские парни, так и незлобно дразнятся: «Эй, вы Поварешки-мутовки…, эй, вы Ложки-квашенки», и в таком духе. Жена Ивану попалась сварливая, ленивая, почти двадцать лет промучился. Вроде женился по любви, в девках была ласковая, приветливая. Через месяц после свадьбы пошли недомолвки.

С утра Ивану команды: «Сходи за водой, напои скотину, дров в избу принеси, помои вынеси». Сама в кровати вылеживается, жалится, что плохо спала ночью. Дальше – больше. Иван с работы – ему команда: «Капусту полей, в баню воду наноси». Сидит на лавке пухнет, широкая стала, в двери боком еле проходит. Ивана понукает, ребят гоняет. Иван, управившись по дому, стал уходить к крестнику. Степана растили дед с бабкой. Родители уехали на стройки пятилетки, там и остались. Иван управлялся с хозяйством у себя и помогал Степану. У деда с бабой был покой и ласка.

Уходя на фронт, Иван не шибко горевал. Сыновья устроены, баба еще не старая, крепкая, здоровая – пусть попробует поуправляться с хозяйством сама. Девочек Степана Иван любил, как своих родных. Они не выговаривали «крестный» и звали его «Красный Иван». Надя относилась к Ивану, как к отцу. Родного отца не помнит, погиб где-то под Спасском Дальним.

Иван попал в артиллерию ездовым. Главное его дело было беречь лошадей. Иван относился к своим обязанностям ревностно. Его лошадки, как у других, не голодали, он всегда находил где-нибудь корм. От Степана-крестника получил всего одно письмецо из Сталинграда, где он просил, в случае гибели, помочь растить детей, едва ли Надя найдет себе другого мужа, да и из кого искать, коли тут, в Сталинграде, защищая город, гибнет столько молодежи.

Перед новым годом Иван получил письмо от Нади, где она сообщила горестную весть, что в Сталинграде погиб Степан, но она все равно будет его ждать до конца войны, а вдруг ошибка, может, лежит где-нибудь раненый в госпитале. Иван вернулся домой в июле 1945 года в звании старшины с тремя медалями: «За штурм Кенигсберга», «За Отвагу», «За Боевые заслуги». Жена встретила неласково. Дома были сыновья, ушли из шахты, устроились в МТС слесарями, один за другим поженились. Невестки не ладили, в доме стоял содом, хозяйством толком никто не занимался. Иван часто помогал Надежде по хозяйству. Через год старшая Люба пошла в школу. В апреле, в водополь из школы домой шла в валенках по раскисшему снегу. Простудилась. Заболела. Три дня с высокой температурой металась в бреду. Надя определила воспаление легких, надо везти в районную больницу, но дороги растаяли: ни пройти, ни проехать. Иван укутал Любу в полушубок и понес в район за 15 километров. Две недели от не отходил от ее постели, пока не выздоровела. Обратно возвратились перед маем. Солнце палило, дороги просохли, на полях таял снег, и ярко зеленели озимые. Надя выбежала встречать. От радости плакала навзрыд. Обнимала Ивана, упала на колени, целовала ноги. Благодарила за спасение дочери.

Деревенские бабы стали подзуживать жену Ивана: «Смотри, потеряешь мужика, уйдет к другой. Сейчас на две деревни пять мужиков. Тебе одной повезло: у тебя сразу трое в доме». Жена Ивана в тот же день побежала к бабке Макарихе. Все знали, что она умеет и присушивать, и отсушивать. Бабка Макариха охала и вздыхала, когда жена Ивана рассказала обо всем. «Знаю, знаю, слыхала, давно тебя поджидаю, – судачила Макариха. – Вот дам тебе ягодки «Вороньего глаза», ты настой из них сделай и подливай Ивану в еду, питье и приговаривай: «Как ты ягоды одна-одинешенька возрастаешь, так Иван пусть будет один…».

Иванова жена завозмущалась: «Это ведь отрава – умрет». Макариха в ответ: «Не умрет сразу, чахнуть будет потихонечку, да и зачем тебе такой мужик, ни тебе, ни людям». Ивана стало часто рвать, кружилась голова, ноги подкашивались, на двор ходил с кровью, через месяц совсем слег. Надежда переживала, посылала дочерей узнать, в чем дело. Иван объяснял: «Это у меня фронтовые болячки выходят, в мороз и дождь спал на земле вместе с лошадьми, испростыл весь». Надежде передали, что Ивану совсем плохо.

Надежда запрягла лошадь, набросала в телегу свежего сена, поехала за Иваном. Дома никого не было. Все были на работе, кроме внуков и одной из невесток. Надя с дочерьми перетащила обессилившего Ивана в телегу, привезла домой, осмотрела. Прибежали соседи, посоветовали немедленно везти в город. Три дня обследовали Ивана в городской больнице. Сделали рентген желудка и кишечника. Сказали, что все изъедено язвами. В крови обнаружили яд, похожий на дурман. Поставили диагноз – не жилец. Надя везла домой Ивана и все дорогу плакала. Привезла домой. Затопила баню, обмыла. Стала отпаивать парным молоком. Через неделю у Ивана на щеках появился румянец. Надя через день топила баню и парила его березовым веником в легком пару. Поила настоем трав на меду. Неделю поила мочегонным, другую потогонным. Через месяц Иван ходил на двор сам. Жена Ивана ни разу не пришла, только с Макарихой распускали разные сплетни по деревням. К новому году Иван оклемался, стал что-то мастерить по дому: шкафы, табуретки. На масленицу ходил в березняк, нарубил держаков к лопатам, вилам, притащил несколько вязанок веток для метелок. На базаре метлы дали хорошую выручку. Из весеннего ивняка плел корзины, которые шли нарасхват.

На троицу Надежда заявила Ивану: «Не отпущу тебя никуда, опять там над тобою будут издеваться и изведут тебя. Не отдам тебя никому. Для девчат ты стал за отца. У сыновей твоих свои семьи. Мешать будешь им».

Иван ответил: «Дай подумать денек-другой». Два дня сидел на завалинке, к работе не притрагивался, думал. Действительно, там я лишний, здесь больше нужен, девчат надо на ноги ставить. Я должен выполнить завещание крестника.

На третий день за завтраком Иван сказал: «Надежда, ты права, я тут нужнее, но только какой из меня жених, мне скоро пятьдесят». На что Надежда ответила: «И я немолодая, после гибели Степана прошло десять лет, нам уже не дождаться его, а ближе и роднее тебя никого нет».

Девчата бросились обнимать Ивана: «С нами, с нами, крестный».

Через год семья прибавилась – родился сын, потом второй. Иван сидел у раскрытого окна, радовался весеннему солнцу и думал: «Да, верно, жизнь бесконечна и вечна».

1999, декабрь

Учитель

Светлой памяти Гребнева Афанасия Павловича и учителей Григорьевской школы

Колчаковцы, после взятия Перми, устремились вдоль железной дороги в сторону Вятки и на Кудымкар, с дальнейшим выходом на Котлас. Наступление то захлебывалось, то снова возобновлялось. Мешала осенняя распутица. В середине октября заморозило, а в начале ноября выпал снег.

Роте под командованием Ощепкова Степана была поставлена задача задержать противника на подступах к селу Лузино. Оборону заняли впереди села, которое растянулось по пойме реки. С колокольни церкви просматривалось небольшое пространство впереди. Справа долина реки, заросшая лесом, слева увалы, покрытые ельником. Позиция для обороны оказалась невыгодная. Стали окапываться, но противник неожиданно ворвался на правый фланг роты, из ложбинки. Командир роты приказал отступать от села за речку, на крутяк. Перебежками таща на себе ящики с патронами и пулеметы, рота рассыпалась по косогору. Заняли оборону. Беляки задержались в селе, бегая от дома к дому, выискивая красноармейцев. Это дало возможность роте окопаться. Лопат не хватало, рыли штыками. Земля успела промерзнуть на ладонь. Красноармеец Кокшаров Ярослав, молоденький, подвижный, круглолицый, невысокого роста паренек, на коленях кромсал мерзлую землю тесаком, с которым пришел в отряд добровольцем. Замерзшие комья земли отталкивал вперед и по бокам. Руки тряслись, глаза слезились, всего знобило. Ярослав почувствовал немоготу еще утром. Вчера из роты отправили несколько человек, заболевших тифом. Кое-как отрыв себе лежбище, улегся, стал устраивать винтовку между мерзлыми глызьями и тут же забылся. В полусне слышал, как пули щелкали по брустверу окопчика. Командир роты кричал: «Без команды огня не открывать, беречь патроны!».

Атаки следовали одна за другой. Целиться было плохо. Разламывало голову. Жар пронизывал все тело. Ярослав стал ловчиться, и в этот момент пуля ударила в цевье винтовки, задела запястье, пробила предплечье и звякнула о котелок в вещевом мешке. У Ярослава потемнело в глазах, и он сунулся носом в мерзлую землю. Сосед видел, как сник Ярослав, но оказать помощь не мог – противник вел интенсивный огонь. С темнотой бой утих. Командир роты дал команду отступать на верхние Постаноги. Рота поредела. Шестеро убитых, десятка два раненых. Ярослава еле отодрали от земли: ноги в ботинках с обмотками примерзли. Убитых уложили в овражке, кое-как забросали землей, а сверху накидали лапник и сучья. Раненых дотащили до соседней деревни Заполье. В деревне оказался старичок с оказией из его села. В Ярославе узнал сына своего друга Павла, с которым ходил на Японскую.

Ярослава перебинтовали, уложили на розвальни, и дед повез его домой. Дорога дальняя. Ярослав всю дорогу метался в жару. На третий день приехали домой, но дом оказался заколочен – семья вымерла от тифа. Дед решил везти Ярослава к себе. Проезжая мимо школы, в которой дед работал сторожем, решил забежать – узнать, как там дела. На стук вышла молодая бледнолицая учительница со светлорусой косой ниже пояса, серыми печальными глазами. Увидев Ярослава, запротестовала: «Куда, Вы, дедушка, его повезете, кто будет за ним ухаживать? Пока Вы ездили, Вашей Матрены не стало». Дед обмяк и сел рядом с санными в снег. Вдвоем они затащили Ярослава в светелку, раздели, нагрели воды, обмыли. Нижнее белье сожгли в печи, а верхнюю одежду выбросили на мороз. Раны на руке были неглубокие и начинали заживать, но ноги распухли и посинели.

Парасковья закончила курсы медсестер при педучилище в Кудымкаре. Лечила ноги настоями и мазями по бабушкиным рецептам и сбивала отварами жар. На третий день Ярослав пришел в себя. Пальцы руки шевелились. Раны подтянулись. Щекотало – значит заживало, но ноги ломило – боль не давала спать. Две недели отлежал Ярослав, две недели Парасковья не отходила от него. Только на рождество Ярослав пошел посмотреть свой дом. Подворье было растащено. Постройки соседи разобрали на дрова.

Зима была холодная. Все переболели тифом. Сил в лес ездить ни у кого не было. Дом сиротливо стоял на косогоре. У Парасковьи родных тоже не было. Ярослав был благодарен судьбе, что она свела его с такой милой, прекрасной, нежной, обходительной девушкой. По весне Ярослав вступил в Коммунистический союз молодежи. Немного оклемавшись, записался в отряд по борьбе с бандитизмом. Прасковья упросила Ярослава, чтобы он шел учиться. Перед войной он с похвальной грамотой окончил четвертый класс. За все зимы он освоил программу семи классов. Поступил в педучилище города Кудымкара, которое успешно закончил. Стал вместе с женой учить детей в школе.

Пошли дети: первая дочь, вторая дочь, третья дочь и только четвертым родился сын, а после него, нежданно-негаданно еще дочурка Марина. Дети подрастали. Было трудно, но Парасковья настаивала, чтобы Ярослав учился дальше. Говорила: «Я как-нибудь с детьми управлюсь». Поступил на заочное отделение естественного факультета Пермского пединститута. Зачитывался до полуночи журналами и книгами по естествознанию. Детям на уроках рассказывал о новых открытиях в науке, об американских, шведских, немецких ученых.

В конце ноября 1937 года среди ночи постучали и объявили, что срочно вызывают в сельсовет. Ярослав наскоро собрался думая: «Что могло случиться?». У калитки ждали два милиционера, за углом стояла крытая машина. Ярослав ничего не мог понять, куда его собираются везти. Грубо затолкнули в машину и повезли. Перед рассветом привезли в Кудымкар. Ярослав узнал двор Кудымкарской тюрьмы, куда в 1919 году конвоировал бандитских головорезов, промышлявших по деревням. Завели в камеру. Лязгнул засов. Разум Ярослава не мог ответить: «За что его сюда упрятали?». В камере было холодно, обмороженные ноги дали о себе знать – заломило кости. В полдень его привели в большую комнату с решетками на окнах. За столом сидел парень лет двадцати с утиным носом, красными глазами навыкате, мокрыми волосами, зачесанными набок. Уставившись на Ярослава, прогнусавил: «Ну, гражданин Кокшаров, расскажите, каким образом Вы установили связь с иностранным шпионом Менделем?». Ярослав молчал и думал: «Какую чушь несет этот молодец, похоже не шутит, может, издевался». Следователь взвизгнул: «Что, не понятен вопрос? Забыли, как расхваливали американского империалиста Дарвина? Вот тут в заявлении написано, что Вы немецкий шпион». Ярослав хотел сказать, что ты, неуч, несешь, но подумал, что без толку – этого дурака словом не проймешь.

Ярослава то отводили в камеру, то приводили снова на допрос. К концу недели заставили подписать протокол, где было написано, что он, Кокшаров Ярослав, сотрудничал с немецкой и английской разведкой. Ярослав вскипел, не помня себя, схватил табуретку, но она оказалась прибитой к полу. На столе он увидел массивную стеклянную чернильницу, уцепился в нее и врезал по голове следователя. Чернила полились по лицу, закапали с носа, правый глаз стал затекать, и из рассеченной раны выступила кровь.

Следователь схватился за голову и заорал: «Убивают!». Забежали конвоиры, скрутили Ярослава и запихнули в камеру. На третий день состоялся суд. Не было ни судьи, ни прокурора, ни адвоката. Толстый угрюмый чиновник в присутствии двух тщедушных мужиков зачитал приговор: «За содействие немецкой и английской разведке и нанесение телесных повреждений работнику прокуратуры – десять лет тюремного заключения».

Потребовал последнее слово. Дали. Ярослав торопливо рассказал об участии в боях с белогвардейцами, о службе в особом отряде по борьбе с бандитизмом и о том, что написанное в обвинении – сплошной вымысел. Какие данные он может передать иностранцам? Сколько навоза во дворе или лягушек в болоте? А что касается иностранных имен, то это ученые с мировым именем, о них в учебниках написано. Председатель тройки внимательно слушал, видимо, имел образование в пределах сельской школы и понимал жизнь, похоже, прошел фронтовую школу. Попросил отвести в камеру. Через десять дней снова привели в ту же комнату. Та же тройка. В двери заглянул следователь, Ярослав увидел, что шрам на лбу зарубцевался. В новом обвинении ни слова о шпионстве, только о нанесении телесных повреждений работнику прокуратуры. Приговор – три года лагерных работ. Снова попросил последнее слово: «Я рад, что Вы оказались настоящими созидателями новой власти, но если бы следователь немного разобрался в обвинении и расспросил людей, то убедился бы, что вся эта писанина – сплошная ложь. Написана она была кем-то из бандитов, которых я выловил в 1919 году. Не было бы и телесных повреждений».

Председатель улыбнулся и миролюбиво проговорил: «Что было в моей власти, я сделал, а горячиться не надо было, сейчас был бы на свободе». Ярослав ответил: «Нет, гражданин начальник, сидел бы я десять лет».

Ярослава отправили на лесоповал. Начальником колонны оказался командир роты, в которой был Ярослав в боях за Лузино. Начальник колонны проходил вдоль строя, увидел знакомое лицо. Остановился. Спросил:

– Участвовал ли в ликвидации Пермского прорыва Колчака?

Ответил:

– Я Вас помню. Вы товарищ Ощепков Степан.

Ощепков с усмешкой спросил:

– Случайно не тебя отрывали примерзшего к земле?

Афанасий обрадовано:

– Меня, меня, ноги тогда обморозил, до сих пор болят!

Ощепков велел вечером Ярослава привести к нему в кабинет.

В теплом кабинете после стакана чая Ярослав разомлел, глаза слипались, сил отвечать не было, Ощепков отдал распоряжение перевести в лазарет санитаром… Только через полгода жена узнала, где находится Ярослав, и то по почерку в письме. Пятеро детей на руках, старшие дочери помогали по дому. Жили в отремонтированном доме родителей Ярослава. Парасковья хлопотала об Ярославе, ездила в Кудымкар, в Пермь. Писала в Москву Калинину. В 1939 году пришло долгожданное письмо: «Дело Кокшарова пересмотреть». Дело попало к тому же председателю. Он сильно постарел за эти два года. Натужно кашлял, объяснил: «Это еще остатки Гражданской; ты обморозил ноги, а я застудил легкие». В одном из членов суда Ярослав узнал сокурсника по пединституту, с которым на соседних койках в общежитии спали во время сессии. Он все время улыбался, пробовал раза два подмигнуть Ярославу. Решение суда: «Освободить из-под стражи в зале суда». За воротами тюрьмы ждала вся семья. Ярослав снова пошел в школу учителем. Сад, посаженный около школы и дома, плодоносил. Пасека без него увеличилась. Корова с подтелком выхаживали по двору. Ярослав занялся опытами с фруктовыми деревьями. Старшие дочери одна за другой поступали в пединститут в Перми. Ярославу предложили директорствовать в средней школе, он согласился.

Коллектив в школе был хороший. Большинство выпускников поступали в техникумы и вузы…

Но вот 1941 год, июнь. Выпускной вечер. Выпуски были замечательными: из 29 учеников X класса – восемь отличников, двенадцать хорошистов. Это была радость для всех: учителей, родителей, учеников. Гуляли до восхода солнца по берегу Камы.

На другой день в обед жена дергала спящего Ярослава за руку и шептала: «Проснись же, пожалуйста! Война! Немцы бомбят Минск, Киев, Ригу!». Ярослав, полураздетый, побежал сначала в школу, там толпились выпускники. Спрашивали: «Ярослав Павлович, что нам делать?». Ярослав с горечью отвечал: «Защищать родину и бить фашистов, как били их ваши сверстники в Испании». Зашел в районный Совет. Члены Совета были в полном составе. Растерянно шептались. Спрашивали его: «Что делать?». Ярослав отвечал: «Надо быть готовыми к отпору врага и длительной войне. Блицкрига не будет».

Сын Владимир осенью поступил в госуниверситет на геологоразведочный факультет. Ярослав каждую неделю писал заявления с просьбой отправить на фронт, мотивируя, что у него есть боевой опыт гражданской войны.

После Нового года Ярослава направили в Бершетские лагеря на командные курсы. Через три месяца учебы – выпуск, присвоили звание младшего лейтенанта – и на фронт.

В дивизии, занимавшей оборону на окраине Воронежа по реке Ворона, назначил его командиром минометной батареи. Командира батареи два дня назад убило. Молоденькие солдат неумело перетаскивали минометы, меняя боевую позицию при артобстреле. Немцы каждое утро в десять часов начинали артподготовку, затем атака. Минометы били по скоплениям пехоты. Немцы открывали артиллерийский огонь на подавление и вызывали авиацию. Через неделю в батарее осталось полтора десятка солдат и один миномет. При последнем артобстреле осколок пробил левую лопатку Ярослава и застрял. В медсанбате осколок вытащили, но рука не действовала. В медсанбат заглянул командир полка, спросил:

– Ну, как, вояка, дела?

Ярослав, заикаясь, ответил:

– Хреновато, товарищ командир, вместо того, чтобы бить фашистов, загораю, надоело тут валяться.

– Ну вот и хорошо, – обрадовался командир, – поедешь за пополнением и техникой на Урал. Командовать можно и с одной рукой.

В Горьком Кокшаров побежал на перрон за кипятком. Рядом стоял состав с гаубицами на платформах вперемежку с теплушками. Надо было найти вагон с переходной площадкой. Навстречу ему торопился молодой офицер с котелком кипятком. Ярослав случайно зацепился за котелок. Офицер отреагировал «Пожалуйста, осторожней, не расплещите». Ярославу голос показался очень родным. Остановился, пригляделся – сын. Вцепились друг в друга.

– Господи, сын, – прошептал, – ты тут?

– Сдали досрочно экзамены за первый курс всем курсом и добровольцами, хотя на геологов бронь. Как мама, девчата?

– Не беспокойся, все живы, здоровы.

Боль врезалась в сердце, ломило голову: – Увидимся ли еще?

Паровоз надсадно гудел, замелькали вагоны. Володя закричал.

– Папа, мне пора!

Передал свой котелок с кипятком отцу и запрыгнул в последнюю теплушку. Ярослав неподвижно стоял, провожая взглядом уходящий поезд с сыном. Слезинки падали в котелок с водой, в затылке гулко стучало.

Больше он сына не видел. И до самой смерти, часто ему снился один и тот же сон: он и сын в узком проходе между составами бегут друг другу навстречу, а встретиться не могут.

Старая сельская деревянная школа на высоком каменном фундаменте, дореволюционной постройки, стояла ниже плотины огромного пруда. Из-за войны учились в две смены. Пятнадцативаттные лампочки тускло светились под потолком. В печах потрескивали сырые дрова, от которых не было тепла. С задних парт не видно, что написано на доске. Голос учителя тонул в детском шуме.

Кокшаров Ярослав Павлович появился в конце войны в подшитых серых валенках выше колен, черных брюках и гимнастерке. Невысокий, верткий, сероглазый, лысоватый, больше походил на деревенского мужика, чем на учителя. Через неделю школа притихла, так как в школе были мужчины: спокойный, рассудительный директор и израненный военрук. К этому человеку как-то сразу и у учителей, и у учеников появилось уважение.

Пацан, опаздывая на урок, мог похвастаться, как наградой: «А мне вчера Ярослав Павлович подзатыльник дал». В ответ какой-нибудь шалун отвечал: «А меня вчера за ухо оттянул». Ярослав Павлович обычно в школу приходил за час до уроков. Дети это знали и мчались в школу пораньше, чтобы хотя бы десять минут постоять рядом с ним. Для каждого у него находилось теплое отцовское слово. Расспрашивал: «Как родители? Где воюет отец? Приходят ли письма? Где погиб? Получают ли пособие?». Если у кого были проблемы, тут же брал мальца за руку и тащил в сельсовет. Хлопотал по делу. На уроках стояла тишина. Ученики старались поймать каждое слово. Знания его были обширны, интересные факты он сообщал как из литературы, так и из жизненной практики.

Вокруг школы восстановили забор. Насадили цветы, смородину, жимолость, сирень, а по периметру – березки. Многих подростков он спас от дурных поступков.

В 9 классе появилась тоненькая, русоголовая, с васильковыми крупными глазами 19-летняя учительница Алевтина Степановна.

В классе было пятнадцать человек, из них пятеро мальчишек. Мы были влюблены в нее. Девчатам из класса она жаловалась, что ей не дает прохода учитель математики. Это был крепко сложенный мужчина лет тридцати, в очках с толстыми стеклами. Секретничала, что он сватов присылал, но мама отказала.

Я был редактором школьной газеты. Ко дню Советской Армии готовили очередной номер. Я, Катя Варанкина, Нина Беспалова допоздна засиделись в учительской. Они писали, а я рисовал и катал по столу эллипсовидную гальку, которая служила учителям вместо молотка для заколачивания кнопок на доске объявлений. На обрезках ватмана вырисовывал «Миру – мир», а на камушке жирным красным карандашом начертил «Осел». Газета окончена, проверена, побежал ее вешать, а про свое баловство забыл. Закрыли учительскую, разбежались по домам. Галька оказалась на рабочем месте учителя математики. В класс на урок пришел нахмуренный, недовольный.

Через день «классная», марина Ильинична, объявляет: «В понедельник педсовет, приведешь родителей, исключать из школы тебя будем». Домой шел, не чуя под собою ног. Все двенадцать километров дороги думал: «Это какое-то недоразумение». Дома рассказал матери правду. Куда маме – трое детей на руках, мал мала меньше. Утром мать напутствовала: «Иди с богом, все перемелется, ты же никому не хотел зла». Стоял у дверей учительской и слушал, там шел спор: исключить или нет. Мнения разделились. Особенно усердствовала властолюбивая завуч школы: «Взрослый парень, так оскорбил своего учителя. Одно дело за глаза, совсем другое – письменно. Я настаиваю исключить». Последним выступал Ярослав Павлович: «Дорогие педагоги, Вы что, забыли, в какое время живете, только кончилась война. Каково было учить парня в многодетной семье. Он что, изверг? Оскорбил в перепалке или умышленно? Ну, написал необдуманно по недомыслию. Он, когда писал, наверное, думал, что сотрет или выбросит этот камушек, да забыл, убежал. Вы в жизни все делаете верно? Сколько раз ее, жизнь, переписывали заново. Совершали поступки в десятки раз более тяжкие. Парень головастый – должен учиться, и ни о каком отчислении и речи быть не может». Я стоял за дверями, холодный пот катился по спине. Пригласили. Просили объяснить. Я прошептал: «Прошу извинить, я это сделал, не думая, машинально». Директор школы молчал, педсовет сказал: «Хорошо, я думаю, мы простим тебя». Я был благодарен своему Учителю.

В 10 классе снова произошел казус. Перед уроком военного дела принесли в класс карабин. Товарищ по парте Иван с криком: «Длинным коли! Коротким коли!» втыкал штык в железную обшивку печи. Через несколько минут железо превратилось в решето. Начался урок. Зашел военрук, взглянул на печь и ужаснулся. В классе из парней нас было двое: я и Иван, остальные болели гриппом. Спросил:

– Кто это сделал?

Молчание.

– Это ты?

Меня взорвало – почему-то «ты», и почему я? Ответ мгновенно:

– Ты видел? – то есть «ты на ты».

После урока пригласили к завучу. Она стала отчитывать: «Как ты смел обращаться к учителю на «ты»? По поведению будет два, не будешь допущен к экзаменам, получишь не аттестат зрелости, а справку».

И снова Ярослав Павлович прикрыл меня своим огромным авторитетом, доказывая директору: «Если учитель может обращаться к ученику на «ты», то почему ученик не может? Как спросили, так и ответил. Да, он виноват, но виноват и учитель. В ученике вырвалось чувство несправедливости. Учитель должен быть выше ученика в своих суждениях, на то он и учитель».

После окончания военного училища я каждый год навещал своего учителя. Учился у него многому. В первую очередь любви к людям. Если что-то не ладилось в семье, я ехал на совет к Учителю. Учитель остается Учителем на всю жизнь.

2001, март

Терентий Торопица – десятник Ермака

Лето 1582 года.

Большие длинноносые лодки тыкались в обрывистый правый берег Камы около устья реки Обвы, недалеко от летней резиденции Строгановых. Левый – каменистыми осыпями круто уходил под воду. Гонцы еще утром донесли Максиму Яковлевичу Аникину-Строганову о появлении Флотилии на Каме. Максим с вестовым передал распоряжение, где остановиться казакам. Подскакал к берегу на взмыленном жеребце. У него нервно дергалась левая бровь, правый глаз смотрел зло. На горбинке носа выступили капли пота. Льняные волосы выбивались из-под шапки-боярки. В Ильинском стояла баржа с солью, прошедшая три дня назад с «солей». Надо было срочно отправлять ее в Нижний, но экипаж лежал пластом напалубе и в кустах, мучаясь коликами в животе и слабостью в теле. Дед-травник отпаивал больных настроем черемухи и молодым брусничным листом. С Чусовых городков приплыл на лодке-плоскодонке посыльный с недоброй вестью: в верховьях Чусовой появились шайки татар – разоряют поселения.

Максим бойко соскочил с коня, широким шагом пошел навстречу Ермаку, долго тряс его огромную руку, как мальчишка радовался приходу казаков. Спросил: «Тимофеевич, сколько привел?» «Да более пяти сотен». Уселись на прибитое к берегу огромное лиственничное бревно. Максим обстоятельно рассказал о делах на Каме, о набегах Пелымского царька, захватах Строгановских земель и разорении поселений татарами, о том, что спрос на соль упал, расходы увеличились. Надо усиливать стражу солеварен, а где брать людей? Местные крестьяне охотно идут на солеварни, но отказываются служить в страже, бояться оторваться далеко от своих семей.

Было первое воскресенье после Троицы – Заговенье. Завтра Духов день, земля-именинница: никаких земляных и соляных работ. Сегодня народ гулял на мыске. По воде доносились звуки распеваемых песен. Атаман велел сотникам оставить дежурных у лодок и отпустить казаков на гулянье. Максим пригласил Ермака в селенье на рыбный пирог. За пирогом решили, что двух месяцев на подготовку в поход за Урал хватит. За это время отдохнут, наберутся сил, пополнят запасы пороха, свинца. Поспеет свежий урожай, наберут с собой припасов, подберут в отряд сотни три удальцов из местного населения.

Черемный, казак, постриженный кружком, с огненной бородкой, лучистыми карими глазами, тощий, выше всех на голову, на игрище выделялся неуемной удалью. Он то ходил по кругу гусем, то крутил колесо посреди хоровода, извивался, как весенний ивовый прут. Парни и казаки завидовали, а девчата не сводили с него глаз. Вдруг выскочила задиристая девчонка лет шестнадцати с зелеными глазами, толстой темно-русой косой и давай отплясывать, припевая частушки. Казак опешил. Спросил:

– Коза-дереза, звать-то как?

– Тятенька с маменькой кличут Танюшкой, а парни Танькой. Зови, как хочешь, можно и Таня, мне так нравится.

– А меня – Терентием, Тереха, Тереша, кому как захочется.

Солнце к закату. Парни и девчата засобирались домой. Хоровод распался. Татьяна побежала к берегу, быстро впрыгнула в лодку-долбленку, отпихнулась от берега и замахала веслом. Тереха выскочил на берег, крикнул:

– Откуда ты, егоза?

– По Сыну я, с Луговой.

Тереха стал переспрашивать, но лодка быстро удалялась. Терентий кричал:

– Я все равно тебя найду!

Подошедший парень сказал:

– Я знаю ее, у нее тут тетка живет.

Какая-то заноза застряла у Терентия в левом подреберье. Ночью плохо спал.

Утром Ермак собрал отряд на поляне, построил по сотням. Разъяснил, что для серьезного похода их маловато. Надо набирать служивых из местных. Места тут глухие, деревня от деревни на десятки километров. Спросил:

– Кто пойдет в вербовщики?

Тереху как кто-то подстегнул, он выскочил вперед и заорал:

– Я пойду!

Казаки зашумели:

– Ты че, оглашенный, орешь, мы не глухие.

Набралось два десятка человек. Строгановский подрядчик стал распределять казаков по рекам, кому куда. Терентий упросил:

– Пустите меня на речку Сын.

Атаман упредил, чтобы к Ильину дню вернулись с новобранцами. По Каме шел под парусами: дул попутный ветер. Через несколько часов добрался до поселка Усть-Сыны. Тут уговорил четырех молодцов, взял расписки. На веслах пошел вверх по реке. Начался покос. Терентий вспомнил, как подростком на Верхнем Дону, где река у деревни была шириной две сажени, косил отцовские наделы. С радостью принимал приглашение на косовицу. Плыл от деревни к деревне. Впереди у костра собиралась молодежь. Терентий весной разменял четвертак. Рассказывал о службе, о прошлогоднем походе в Ливонию с атаманом Ермаком. Показывал шрам от сабельного удара на левом предплечье. Парни после рассказов всполошились, изъявили желание пойти в поход за Кашепь. Но через два-три дня отказывались, ссылаясь, что тятенька не пускает. В деревнях Терентий заходил в каждый дом, надеясь встретить Танюшку. Деревни попадались редко. Река в верховьях постепенно мелела, начались галечники-перекаты, поэтому лодку Тереха больше тащил, чем плыл. Услышал грохот воды, лодку закружило, впереди увидел высокую плотину, а на пригорке кучку домиков. Солнце катилось за горизонт, надо было думать о ночлеге. Подплыл к берегу, привязал лодку к старой ветле, взобрался на плотину. Подошел к мостикам, с которых ныряли в воду мужики и подростки, смывая дневную пыль с тела. Был разгар покоса. Чуть поодаль, под ивой верещали девчата. Терентий загляделся и свалился с мостков. Поплыл к иве. Купальщицы заметили, повыскакивали из воды, попрятались за ветки, мокрые рубашки облепили становины. Терентий выбрался на берег, стал отряхиваться, но одна девица осталась и уставилась на Терентия. Тот остолбенел: передним была Танюшка. Перекрестился:

– Свят, свят, свят. Танюшка, это ты?

Она выпалила скороговоркой:

– Ты откуда взялся?

– Тебя ищу.

– Ну, раз нашел, пойдем к нам. Вечер на дворе, я тятеньке с маменькой о тебе поведала.

Привела в дом, представила родителям:

– Вот тот самый, о котором я вам говорила.

Отец сказал:

– Все глаза выглядела, каждый день на росстань бегала, поглядывала: не прошел ли? Соседям жужжала, если увидите, передайте. К сердцу ты, видимо, припал. Но молода она, замуж ей рано. Одна она у нас, много было детей, да все в детстве поумирали. Не хотелось бы на старости лет оставаться одинокими.

Терентий задумчиво ответил:

– Да не спешу я с женитьбой, в поход собрались за Камень, татар погонять. Один, как перст. Родители от поветрия умерли, да старшие братья и сестры поразъехались, кто куда. Если жив буду, вернусь, у вас останусь. Места тут благодатные и привольные. Танюшку не обижу, не беспокойтесь. Слово казака твердо.

Объяснил родителям, зачем послан в эти места. Отец Татьяны обещал помочь в вербовке добровольцев. Две недели пролетели, как один день. Обходил соседние деревни, набрал полтора десятка парней. Вечерами ходил с Таней на пруд купаться, а по воскресеньям – на игрища. Пришло время собираться. Терентий загрустил, и Танюша сникла. Вечерами тихо плакала в светелке. Перед уходом Терентий попросил отца с матерью благословения, чтобы молились о нем, как о сыне, живом или мертвом. Танюшка разревелась, стоя под образам. Всхлипывая, промолвила:

– Ты, Тереша, не беспокойся, ждать буду и десять зим.

Терентий на обратном пути собрал всю ватагу; набралось более двух десятков человек. Когда пришел в Ильинское, Ермак отобрал двенадцать, остальных отпустил по домам, вручив каждому по гривне за издержки. Назначил Терентия десятником и велел обучать новобранцев стрельбе из пищали, владению саблей и боевым топором.

Через месяц Ермак лично проверил подготовку вновь набранных. У Терентия оказались наиболее подготовленные, за что поблагодарил его. Терентий настоял, чтобы, как положено по обычаю, мужики были приняты в казаки и приведены к присяге. Терентий со своим десятком попросил в сотню Матвея Мещеряка. Мерещаку Терентий понравился за его серьезность, деловитость, взыскательность и прилежность, хотя и был через меру шустр, за что и прозвали «Торопица». Жалованье служивым было выдано на год вперед, а остальное обещано по возвращению.

Терентий отпросился на три дня. Деньги отвез будущим тестю и теще. Наказывал, если вернусь, деньги пойдут на обустройство, а если нет, то половину родителям, чтобы в старости не нищенствовали, а вторую половину – Танюшке, пусть поминает и первенца назовет Терентием.

В Семенов день 1582 года отряд Ермака отправился за Камень мстить татарам за набеги на Пермскую землю. На большом круге было решено не за мелкими отрядами Кучума гоняться, а нанести удар в самое сердце погани, разрушить и столицу – укрепленный городок Кашлык. Когда пленили царевича Маметкула, Терентия Торопицу отправили с его отделением сопровождать Александра Черкаса до Строгановых, но предупредили, чтобы не задерживался и вернулся обратно. Хотелось повидаться с Танюшей, но время поджимало. Успел найти оказию с реки Сын и передать связку соболей – подарок Тане на шубу.

В походе на Тобол Терентий со своими воинами был в дозоре за крутым поворотом, когда казаки вошли в протоку, чтобы передохнуть и немного расслабиться. Неожиданно из-за песка на конях выскочили татары. Подскакали к пологому берегу и засыпали градом стрел. Пока готовили пищали в бою, на первой лодке двух человек убило – Ивана с Обви и Степана с Сына. Стрела впилась Терентию в надплечник, застряла концом в лопатке, вторая стрела пробила кольчужку, но спасла медная ладанка, подаренная Танюшей, как Берегень. Кость долго саднила. Терентий не мог управляться с пищалью. Пришлось тренировать левую руку, чтобы владеть саблей. Ночью на острове, когда уставшие казаки, измотанные многодневными боями, крепко уснули, гроза разбудила казаков. Ветер рвал полога палаток, дождь намочил одежду.

Матвей Мерещак велел Терентию проверить дозоры; дождь лил, как из ведра. При разряде молнии Терентий увидел под деревом с ножом в груди земляка с Дона, казака Мелентия, и в тот же момент почувствовал сильный удар рогатины в грудь, Терентий упал. Сил хватило вытащить берестяной свисток, он загудел, но звук был хилый и слабый. Видел, как метались тени между деревьев. Казаки рубились с татарами. Слышался мощный голос Ермака:

– К челнам!

Рогатина торчала в груди. Стальной ее наконечник пробил ладанку и впился в грудину. Терентий с силой вырвал рогатину, голова закружилась, в глазах потемнело. Превозмогая боль, он пополз к берегу. Слышал всплеск весел отплывающих лодок, крики борьбы на берегу. У берега наткнулся на плотик, оставленный татарами. Нашел суковатую палку, подтянул плотик, взобрался, оттолкнулся. После ливня река вспухла, бурлила, плот закрутило и понесло вниз по течению. Терентий провалился в беспамятство.

Солнечные лучи сквозь ветви деревьев били по глазам. Терентий пришел в себя. Плотик застрял у берега в ветвях старой ивы. Терентий разделся, отжал одежду, повесил сушить на ветки. Достал из-за пазухи огниво и кресало, разжег костер. Сидел на суку, тыкал саблей в воду и вылавливал жирных сазанов. Распотрошил, завернул в листья лопуха и запихал в золу. Утолив голод, стал взбираться на кручу, чтобы определить, где находится. Вдалеке, за изгибом реки, на острове увидел дымки. Решил плыть к ним, метров за триста рассмотрел на берегу казачьи струги. Сердце радостно стучало, билась одна мысль: спасен, спасен, спасен! Достал ладанку и начал ее целовать, одна дважды спасла его от смерти, видимо, Танюшка каждую минуту думает и молится о нем. Подплыл к берегу. Подбежали казаки. Часовой заметил его давно и сообщил товарищам. Навстречу вышел Матвей Мерещаков, широкоплечий, крутолобый со скатавшимися светлыми кудрями, усталыми печальными глазами. Обнял Терентия и пробасил: «Жив, земляк, а мы думали, что на тот свет поторопился, Торопица. Беда у нас, Тереша, Ермака Тимофеевича не уберегли мы. С рассветом ходили на остров, но не нашли его ни среди раненых, ни среди убитых.

Раненые вон в палатке лежат: двое из твоего десятка, как услыхали твой рожок, так и бросились на выручку. С Ермаком не досчитались двенадцати человек: семеро убитых, а где пятеро – неизвестно. Или раненых водой снесло, или в бою на воде утонули. Привезли сюда, тут похоронили, не стали на том проклятом острове оставлять, нечистая сила там».

Рану на груди у Терентия осмотрел сотенный лекарь Захар. Рана загноилась. Захар выскреб ножом попавшую в рану грязь. Страшная боль пронизала все тело, Тереха застонал. Захар упредил: «Дотерпи, сейчас больнее будет». Раскаленным коточиком прижег края раны, наложил повязку с дегтем и шепнул: «Маленько поболит и пройдет, до свадьбы заживет».

После полудня собрали круг. С двумя тяжелораненными и десятком легко, в основном от сабельных ударов, насчитали восемьдесят человек. Сход был недолог. Выступающие говорили, что без головы, куда мы, да и мало нас осталось, к тому же раненые и больные, запасы пороха и свинца на исходе, хлеба неделю не видели, едим конину. Сотник Иван Глухов было предложил идти в Барабинские степи, там хлеба вдоволь, может, и Бухарцев встретим. На что Матвей Мерещаков ответил: «Идти в степи без провианта, запаса пороха и свинца, с ранеными и больными – это значит сложить головы впустую или попасть в рабство». Решили идти домой через Строгановские владения, там у многих родные и знают нас, а также получить обещанное вознаграждение. Отремонтировали лодки, поставили паруса, дул теплый ветер-южак, и отправились вниз по Иртышу до Оби, а там через перевалы на Печору и в верховья Камы. Шли ходко. К концу сентября были в Чердыни. Обратная дорога была нелегка. Осенью 1585 года вернулись семьдесят один человек, многие раненые и больные в дороге скончались.

Максим Строганов знал о гибели Ермака и части его отряда: солеварни закрылись, казна трещала, прежнего величия, славы и власти не было. Но Строгановы были людьми слова. Максим сполна рассчитался с казаками и за погибших надбавил по два золотых. После столования казаки собрались в круг. Матвей Мерещак сказал: «Каждому – воля вольная, кто в семье, а я снова в Сибирь, сердце мое там с моими побратимами. Просторы там необъятные, а главное – воля».

Терентий Торопица решил твердо – пора семьей обзаводиться, да и Танюшка заждалась. Казаки с Сына тоже решили вернуться домой в родные места. Поклялись породниться друг с другом и стоять друг за друга, как брат за брата, потому что единокровными стали после стольких боев и схваток. Пошли к Строганову выторговывать землю. Тот предложил: «Выбирайте любое место, по двадцать десятин на воина хватит». На что Терентий ответил: «Если пахотной, то хватит, добавь десятин по пять леса и лугов». Максим Яковлевич ответил: «Вносите деньги управляющему, а как облюбуете место, сообщите, пришлю землемера».

Многие прикупили на базаре коней. Нагрузившись поклажей, с подарками, отправились по домам. С казаками с Сына увязались казаки с Сюзьвы, Пеломки, Нытвы и два казака с Шерьи. По дороге прощались, обещали гоститься. Казаки заселились на новых местах, образуя деревни с названиями «Казаки» по всей Пермской земле. Терентия ждали, слух о возвращении казаков бежал вперед их. Танюшка места себе не находила. Ночью вскакивала, прислушивалась: не скрипят ли ворота, не приехал ли Тереша. Родители волновались не меньше дочери. Девчонке двадцатый год шел, налилась, похорошела. Парни соседних деревень с ума сходили, сватов засылали, но ответ был один: «Буду ждать Терентия, как обещала, десять зим».

Терентий заявился рано утром в Покров, ночью выпал снег, подморозило. Таня услышала топот копыт за воротами и сунула ноги в валенки, набросила полушубок, выскочила во двор. У ворот заливался лаем пес Дружок. Таня открыла калитку и увидела всадника в седле. Воин пробасил:

– Не пустите ли, хозяева, погреться, озяб сильно, вторую ночь в дороге.

Танюшка услышала родной голос, ухватившись за ногу в стремени, запричитала:

– Родной ты мой, да как я тебя, сокола, заждалась, да все мои очи выплаканы по ночам о тебе, солнышко мое незакатное вернулось ко мне из странствий дальних.

Терентий ловко спрыгнул с лошади, обнял Танюшку. Крупные слезы катились по щекам застревали в бороде.

– Ну, ну не плачь, радость моя, жив, здоров, вернулся к тебе, слово свое сдержал.

Услышав шум за воротами, отец с матерью выбежали из дома, обхватили детей с обеих сторон.

– Сынок ты наш, ждем тебя, пождем каждый день. Слава богу, что, наконец, мы вместе.

Терентий попросил:

– Тятя, помоги сумку снять с лошади, да лошадей напоите теплым пойлом, промерзли мы: всю ночь под снегопадом скакали.

Через неделю играли свадьбу. Терентий передал, что ему разрешено выбрать землю на устройство. Степан упросил, чтобы не трогал землю вокруг деревни. Сколько трудов вложено, пока лес вырубили, да пни выкорчевывали, там за деревней, за выгоном, у изгиба реки, на холме, в прошлом году пожар прошел, лес выгорел дотла, да и луговина рядом для выпаса. Пока сила есть, помогу, бери то место.

На что Терентий ответил:

– Денег хватит нанять мужиков, чтобы пашню вычистить и усадьбу новую завести.

Починок стал называться Торопицино, по прозвищу Терентия Торопицы. В семье было решено во всех поколениях одну из дочерей называть Татьяной, первенца сына – Терентием. Так и шло из поколенья в поколенье, пока не грянула революция, а потом – Гражданская. Род разбросало по земле Российской. Бабушка моя была Татьяна Торопицина и мама Татьяна Торопицина, по деду величалась Татьяна Терентьевна Торопицина. С годами о своем первом роде забыли, только помнили, что Ермаковские были.

2002, 9 апреля

Хождение на Каспий

По переписи 1869 года в деревне девять дворов русские, бывшие Строгановские. Свободны, но землю надо выкупать. Плата округленная: по рублю за десятину. Деньги надо отвезти в Ильинское приказчику Строганова, а пока надо платить за землю отработками, например, нарубить десять сажен сухостоя, или нажечь три короба угля, или справлять лес от Добрянки до Астрахани. В последний день масленицы на двух кошевках, запряженных жеребцами, по деревням проезжали приказчик из Ильинска и волостной урядник из села Григорьевское. Переписывали дворы и договаривались, кто и как будет расплачиваться за землю. Иван Федоскин с сыновьями Прокопием, Самуилом, Мелентием, Марко и племяш Ося Гришин собрались у Федоса Калиновича в старой дедовой избе, которая топилась еще по-черному.

Через небольшие оконца, затянутые бычьим пузырем, пробивался слабый зимний свет. Бабушка Устинья сметала со стола кружево сажи. Федос изругался: «Старая, погодила бы, видишь сын и внуки пришли, дело надо обговорить». Сыну Ивану – пятьдесят, внукам под тридцать. Федос – крупный старик, с редкой бородой, лысиной на макушке, закопченным лицом, скрученный пополам, – то и дело надсадно кашлял. Сыновья давеча звали Федоса к себе – год как представилась их матушка Екатерина – на что Федос отвечал: «Вот как срубит новую избу на дворе ваш Мелентий, так и перейду к нему. А пока ноги ходят, в своей избе я сам себе хозяин, хочу, не печи сплю, хочу на полатях, а то и на приступке. Каждое бревнышко родное, сам отесывал».

Плата деньгами отпадала, где их взять? Хорошая корова стоила 7–8 рублей. Откуда деньги? В хозяйстве все натуральное, самодельное, начиная от деревянной ложки, лоханки, саней, кончая зипуном и валенными катанками. На ярмарках в Ильинском и Григорьевском ничего не продашь. У селян все свои. Товар скупали перекупщики за бесценок. Мужики накапливали с осени кружки топленого масла, туши свиней, баранов везли к рождеству на базар в Пермь.

Останавливались обычно на заимке, где были постоялые дворы. До заимки полтора дня езды, на ночь останавливались в Нижней Курье. Дорога дальняя, более семидесяти верст. Ехал на пяти-шести подводах, так сподручней. Не дай бог отворачивать от встречного ездока. Снега более метра наметает к рождеству, а к масленице около двух. Отвороти в сторону, и лошадь по брюхо в снегу, лопнувшие завертки или треснувшая оглобля. Да и мороз под сорок – дело нешуточное. За возом бежать спина мокрая, в тулупе путаешься, тихо сидеть – коченеешь. Рубить десять сажен в длину и сажень в высоту – это работа всей семьей на два месяца. Двое пилят, один сучкует, подростки прутья собирают к костру. Делянка должна быть вычищена. Утомительная и тяжелая работа с кряжами на морозе.

Жечь древесный уголь – на это нужны сноровка и терпение. Надо подобрать хороший сушняк, нарезать, составить в шиши, обложить его дерном. Вверху невеликое отверстие, сбоку, снизу регулируемая щель для доступа воздуха. Надо великое умение управлять огнем, чтобы бревна потомились и превратились в уголь. Многие пробовали жечь уголь – не получалось: или сгорало дерево дотла, превращаясь в золу, или обугливалось только сверху, а сердцевина оставалась нетронутой. У хорошего обжигальщика, после раскрытия «кучи-шиши», бревна рассыпались в огромные углины. Уголь этот отвозили на плавильные заводы в Григорьевское, Нытву. Из трех сыновей Федоса уголь жечь изловчился только Михаил.

Мужики долго спорили – решили идти на сплав, дело это стоящее: Россию посмотрим и деньги подзаработаем, если повезет. Сплав начинался в конце апреля. За две недели по быстрой весенней воде плоты доходили до Астрахани, а оттуда, если торопно, то за шесть недель добирались домой. Зачастую нанимались тянуть баржи вверх по Волге. Хозяин обеспечивал харчем и еще платил. Среднюю баржу тянули до десяти человек. Время уходило до двух месяцев. К уборке озимых успевали. Было решено: идут вчетвером – Иван с сыновьями Марко и Мелентием, которые жили самостоятельными хозяйствами, и Осип. Мужики плели запасные лапти, сушили сухари, коптили мясо. Отгуляв пасхальную неделю, попрощавшись с родными до начала водополи, Федос отвез сплавщиков в Добрянку. Тут из них формировали бригады: на каждый плот по восемь человек, две смены: рулевого, двух боковых и смотрящего. Запаслись сушняком для очага. Плоты собирали специалисты-плотовщики. На центральном плоту собирали рубленый домик из жердей. Выкладывали на средине плота гнездо из камней, утрамбовывали его вязкой глиной, и место для огня готово.

В апреле и начале мая Кама бурная и полноводная. Вода затапливала окрестности и на стремнине мчалась с гулом и яростью.

Главное на плоту – не зевать, чтобы не столкнуться с встречной баржой или весельным баркасом, чтобы плоты не слетелись друг с другом и не расшиблись. Самый главный на плоту – рулевой и чтобы смотрящий не был раззявой, а боковые обладали недюжей силой – могли вовремя оттолкнуться от встречного препятствия. Помолившись в соборе, мужики отправились в путь. До Казани плыли быстро, без происшествий, встречный транспорт попадался редко. Полюбовались на Казанский кремль. За Казанью в Каму впадала Волга. Два морозных течения встречались недружелюбно, боролись: чья возьмет, за кем будет власть. Плоты на стыке течений начало крутить и разламывать. Бревна стали расходиться, веревки лопаться. Сплавщики носились по плоту от края до края. Плот бросало из стороны в сторону, кругом трещало и охало. Третий разгонял плоты Осип, но по характеру горячий, больше суетился и матерился. Иван только вскрикивал и крестился, а Марко бегал за отцом и орал: «Тятенька, утонем!» Мелеха оказался более догадливым. Он сообразил, что надо править к левому берегу, более пологому, где вода шла тише. Мужики пришли в себя, начали слушаться Мелеху. Плот растрепало, надо было его стягивать. Осип, перевязывая бревна, соскользнул, и ногу зажало между бревен. Заорал: «Спасите, караул!».

Подбежал Иван с багром, отжал бревно, Осипа вытащили, но Иван на мокрых бревнах не устоял и ухнул в воду. Спасибо багро. Успел уцепиться им за бревна. Лапти намокли, тянуло вниз, багро скользило в руках. Пальцы не слушались. Мелеха кричал: «Тятенька, бултыхай ногами!» Но ноги не слушались и их свело судорогой. Мелеха выхватил багор у Марко и еле-еле смог уцепить Ивана за зипун и подтянул к плоту. Вытащили. Рубленый домик перекосился. С Ивана сняли мокрую одежду, выжали, повесили сушить, одели в сухое. Пока вылавливали Ивана, плот отжало к левому берегу и посадило на мель. За лужком виднелась деревня. Мужики стали издали кричать и махать. Подплыл на лодке низкорослый, конопатый, с большими ушами татарин. Представился: «Касим я, Касим! Садитесь по двое в лодку, перевезу в деревню. За плоты не беспокойтесь, дело к вечеру, вода спадает, сейчас плот не сдвинут, и никуда он до утра не денется». Татарин натопил баню, выпарил мужиков, напоил кумысом. Навалил овчины на пол, уложил спать. Утром на завтрак наварил огромный чугун супа из конины, в котором плавали крупные клецки. Пока одевались, полная изба набилась татар, многие хорошо говорили по-русски. Пошли разговоры. Во дворе задымил огромный самовар.

После трапезы на шести лодках поехали к плоту. Плот чуть развернуло. Сообща плот с мели столкнули, но он не двигался по течению. Отталкивались, пока хватала длина шестов. Касим, поругав шайтана, сказал: «В мертвую воду попали, заводь тут». Мимо по разводью двигались плоты, обгоняя друг друга. Касим попросил длинную веревку. Связали двое вожжей, закрепили на плоту. Касим смотал в круг. Мимо заводи медленно проходил плот. Касим кричал плотовщикам, размахивал руками, пояснял. На плоту поняли. Касим покрутил связкой вожжей и взметнул. Веревка полетела на соседний плот. Мужики на плоту успели поймать, Касим приказал отталкиваться шестами, веревка натянулась, плот медленно сдвинулся с места и тихо пошел по течению. Рулевой стал выправлять плот на стремнину. Мужики обрадовались, стали обнимать татар. Иван побежал в избушку, вытащил из сундука рубаху, вышитую петухами и елочками, подарок жены к свадьбе, поднес Касиму. Касим догадался, что это самое дорогое у Ивана, стал отнекиваться. Иван настаивал: «Это память жителям деревни за выручку». Касим, недолго раздумывая, отцепил от пояса кривой нож с инкрустированной серебром ручкой. Иван опешил – он знал цену этому ножу. Распрощались по-братски. Татары отплыли. Мужики долго махали шапками, пока лодки татар не слились с берегом. До Жигулей плыли ходко, пристроившись впритык к другим плотам. Раза два попадали под дождь, но весеннее солнце быстро высушило одежду. У Жигулей началось светопреставление. Скопились плоты, получилось стопорение. Стараясь вырваться из этого затора, больше создали суматохи. У яра плоты попадали в круговорот. Плоты размывало. Над рекой стоял треск, слышались вопли. Спасать было некому. Некоторые сплавщики бросали свои плоты и прыгали на другие. Посовещавшись, решили: пока не зажало подплывающими плотами, чалить к левому берегу на отмель. Отталкиваясь баграми от других плотов, отходили к левому берегу. Плот затянуло в заросли ивняка. Просматривал дно, но и здесь течение еще беспокойное. Раза два застревали между старыми ивами. Приходилось спрыгивать с плота в обжигающую холодом воду, подрубать ивы и так двигаться по течению. Никто не последовал их примеру, думали, что пронесет. Остальные плоты выбрались из затора только через неделю после того, как утихла вода.

К вечеру утесы Жигулевских гор остались позади. Перед Астраханью их встретил строгановский приемщик. Завели плот в одну из проток. Продукты кончились. В мешках осталось по паре пригоршней крошек и сухарей. Приемщик знал, что десятки плотов разбились у Жигулевских гор. За благополучную доставку вручил каждому по три рубля. Рядили, судили, как добираться домой. За пару месяцев можно и пешком, подрабатывая по дороге на хлеб, но можно наняться тащить баржу. Работа эта адская, но зато платят по пятнадцать рублей.

Мелентий, как грамотный и наиболее расторопный, вошел артель из таких же сплавщиков, которые не раз таскали баржи. Договорились. Баржа была среднего класса, груженая товаром из Персии. Хозяин обещал кроме платы кормленку, одежду и обувку (по две пары лаптей). При барже было шесть человек охраны, вооруженные кремневыми ружьями бердышами. Первые дни шли быстро, делали по сорок километров в день. Мелентий смотрел, как их обгоняли парусники. Дул сильный ветер-южак. Мелентий попробовал разубедить хозяина, объясняя, что с парусами баржа дойдет быстрее, меньше расходов на продукты, а главное, ускорится оборот товара. Хозяин баржи неуклюжий, толстопузый, мордатый, лысый, с приплюснутым носом, почесав затылок, согласился: «Верно говоришь, черепок у тебя варит. Назначаю старшим в артели». На что Мелеха ответил: «Нехорошо это будет, я на сплаву впервой. В артели есть старшой – другие возмутятся». Хозяин улыбнулся: «Верно и в этот раз говоришь, а потолковать с тобой интересно». На дорогу хозяин запасся рыбой, крупами. Хлеб покупали в прибрежных селах, на остановках. Мужики соорудили на барже две мачты, сшили два полога, натянули. По ветру баржа пошла ходко. Артельщики повеселели, а то уже плечи порастирали. Днем хозяин выдал стенку, пестрядиные штаны, белые рубахи, новые лапти. Решили переодеться вечером, помывшись в Волге. Вода на отмелях прогрелась, дымился костер, булькала в казане каша, заправленная сухой рыбой. Артельщики, наплескавшись в воде, стали одеваться. Иван, самый высокий, обутый в один лапоть, возмущался: «Где второй лапоть?» Мужики подшучивали: «Нырнул к царю водяному, поплыл к астраханским девкам». После купания и отдыха ложки бойко стучали о казанок. Смакуя, вытаскивали разварившуюся рыбу. Иван почерпнул со дна, попалась здоровенная рыбеха. Когда вытащил, оказался лапоть. Артельщики очумело переглянулись и загоготали. Новенький лыковый лапоть вывалился из казана. Осип, матерясь, бросил ложку и побежал в сторону, икая. Иван обрадовался, заорал: «Нашлась потеря!»

Пошел июньский проливной дождь с громом и молниями. Воды в Волге прибавилась, течение усилилось, пришлось баржу затянуть в затон. Артельщики расположились на барже под навесом. Вечером скинулись, сбегали в село, купили четверть водки. Почаевничали, повспоминали своих женушек и молодаек, порассказывали бывальщины. Ходившие не раз по Волге артельщики поведали разные случаи: то, как баржу сорвало, то, как артель разбежалась, заснули разморенные. Осип проснулся позже всех, сильно хотелось на двор. Соскочил, что-то сильно дернуло вниз. Лапоть болтался, привязанный за головку. Осип торопливо стал развязывать оборку. Не получилось. Мужики лежали и хохотали. Предлагали: «Оторви и выбрось вместе с лаптем, он тут тебе не нужен, оставь на память самарским девчатам». Мелентий припугнул мужиков: «Вы что, дурни, натворили, хотите, чтобы застой крови получился, чтобы мужик жизни лишился, а ну-ка помогите отвязать». Кто-то посоветовал намочить водой. Лыко распухло, боль стала сильнее. Осип завопил, лыко заскользило, удалось развязать.

До Симбирска дошли спокойно. Кто-то решил подшутить над хозяином. Над дверями повесил ушат с водой. Веревку привязали к дверной ручке. Утром хозяин открыл дверь и на его хлынул поток воды. Не сообразив, что к чему, он с силой дернул веревку. Ушат сорвался на голову хозяина. Успел только вскрикнуть: «Ой!» – и упал настил. Кожа на макушке рассечена, кровь хлещет. Хозяин посинел. Кто-то сказал: «Отдал богу душу». Мужики засобирались от греха подальше, а то еще затаскают по судам. Мелентий отговорил. Обстриг волосы около раны, промыл рану водкой. Стал делать холодные примочки к вискам. Через час хозяин открыл глаза. К вечеру его уложили на топчан. Мелентий руководство взял на себя. На второй день опухоль с лица спала, но синяки под глазами остались. На третий день хозяин встал. Надо было часть товара сгружать в Казани. Рассчитал охрану. Незлобно упросил: «Идите подальше с глаз моих! Кого охраняли? Проспали!» Ветер сменился на северо-западный. Паруса пришлось убрать. Полугруженая баржа шла легко. За две недели до Ильина дня баржу причалили под Разгуляем, в Перми. Хозяин поблагодарил артельщиков. За работу рассчитался по пятнадцати рублей на душу. Мелентию три рубля надбавил за смекалку и расторопность. Спросил, кто над ним так зло подшутил. Один из артельщиков, мужик из Оханска, признался, что делал это ради шутки.

Иван, Мелентий, Марко, Осип решили заработанные деньги доставить домой, а три рубля Мелехи – на пропой. На оставшиеся астраханские деньги купили подарки домочадцам. Иван пошел навестить кума Трофима от Жулан, который работал на медеплавильном заводе при Егошихе. На территории завода около сторожки увидел кучу болтов в четверть величины. Запихнул четыре штуки под рубаху и, не дожидаясь кума, направился к выходу. Пришел к стану, мужики ушли пить брагу. Котомки лежали кучей. Иван вытащил болты из-за пазухи. Пузо измазано, рубаха в машинном масле. Изругался, куда они ему, разве что на каменку в баню. Выбрасывать жалко. Завернул в тряпицу и положил в мешок Осипу. Мужики пришли навеселе. Похватали котомки и направились к переправе. Шли домой быстро. Осип, обливаясь потом, то и дело поправлял мешок. Дошли до Курьи. Решили отдохнуть, перекусить. Стали доставать съестное. Осип нащупал болт, вытащил, завозмущался: «Кто это надо мной подшутил? Спину болтами натер». Размахнулся и бросил в речку. Мужики ржали, подначивали Осипа: «Теперь завод без болтов встанет. Заводское начальство объявит всероссийский розыск. Сидеть тебе, Осип в каталажке».

Перед дорогой Иван полез в воду, нашел болты: «Спасибо, тебе, Осип, что выбросил, я подберу, на подковы пойдут, а то Воронко у меня совсем расковался». Ося ухватился за болты, зашумел: «Нако, выкуси! Тащил, тащил, а тебе подковы» донесу до дома теперича сам».

Мужики решили оставить болты Осипу, а то обида будет. К воскресенью вернулись домой. В деревне их ждали со дня на день. Слышали, что мужики вернулись со сплава. Радость была всеобщая, так как вернулись живы-здоровы и при деньгах. Разгуливать было некогда – надо было заканчивать покос, на пригорках наливалась рожь.

2000, январь

Родовая память

1. Обустройство

Калине Чебыкину за участие в передаче Пугачевским повстанцам шести пушек объявили приговор – ссылка на поселение. Калину привезли на Косогор верхом на лошади с мешком на голове, чтобы не запомнил дорогу.

Оставили лопату, топор, пешию, соль, серные спички, полмешка ржи и котомку сухарей.

Кругом на десятки километров простирался лес, где-то далеко на востоке, вниз по реке, поднимались над лесом дымки. Вершина косогора была голой с несколькими кустиками можжевельника.

Калина – долговязый парень, лет двадцати пяти, с тонкой шеей, но крепким торсом, с оспинками металла на лице, сине-голубыми глазами, русоголовый – осмотрелся. Спуски на восток и юг были круты, на запад – положе, позади поднимался увал. На разном уровне из-под вершины угора были ключи. Выбрал западную сторону. На гривке, под липой, вырыл землянку. Хотелось, чтобы на закате, сидя на завалинке, солнышко упиралось в грудь.

На южном и восточном склоне выжег лес и у каждого пенька, отгребая золу, пешней наделал лунок, побросал зерна ржи и присыпал теплой после дождя землей. Таскал воду ведром и поливал всходы. В средине лета у каждого пенька можно было нажать огромный сноп ржи. До свежего урожая питался, чем мог. Ставил силки, ловил в густой траве тетеревов, в речушке ловил рыбу мордой, сплетенной из ивовых прутьев. К осени был со свежим хлебом. По первому снегу пошел искать ближайшее жилье.

Перейдя речушку и пройдя по глубокому оврагу вверх вышел на косогор, увидел впереди вспаханные поля, покрытые тонким снегом, справа, у кромки леса, две группы домиков на расстоянии друг от друга чуть более километра. Зашел в первый дом, хозяева были дома, солили капусту. Рассказал о себе. Посудачили. Хозяин, рыжебородый мужик, пояснил, что знает обо всем этом. Еще осенью пристав предупредил, кто поселился за Илимовой горой, на Верхнегорском угоре.

Сказали, что та сторона относится к Григорьевской волости, а эта к Карагайской. Во дворе сука играла с двумя крупными щенками. Попросил пятнистого. Дед обрадовался – внуку оставил двоих, а куда их сейчас, на зиму глядя. Назвал ее Дашей, хотя это был кобель, и она верой и правдой служила ему долгие годы.

Вернулся домой, прибрал зерно, подпер дверь и отправился искать дорогу в село Григорьевское. До деревни Кобыли мыс шел чащобой, а далее была ладная дорога. Нашел в селе пристава, объяснил кто, тот сказал: «А мы думали, что ты убежал». На что Калина ответил: «Куда бежать, на заводе знают, что родители давно умерли, родня из заводского поселка после восстания разъехалась кто куда».

Пристав посоветовал: «Женись, заводи детей, раз ссыльный, то налогов с тебя никаких, выкорчевывай, очищай лес, делай пашню и живи».

2. Любовь убегом

Зиму проработал на медеплавильном заводе. К весне потянуло на свой косогор. На заработанные деньги купил лошадь, кое-какую сбрую. Сам был мастер на все руки. Соорудил плавильню и кузню. Руды на горе, в лесу было полно. Наделал инструмента. Рядом с землянкой, у ручья, срубил новый дом. Но с женитьбой дело застопорилось. С округи девки не шли, знали, что ссыльный, боялись. На пятом году, когда стукнуло тридцать, весной приехал на базар, в Карагай.

Увидел, как пьяный, с реденькой бороденкой, подслеповатый мужик, вожжами по лицу стегал свою молодую, полногрудую, красивую жену, костерил ее при всех. После чего связал бабе руки сзади, запихнул на возок, а сам подался в бражную. Какая-то сила подтолкнула Калину, подбежал к телеге, припал к бабе и тихо сказал: «Поедешь ко мне?» Она взглянула на него и увидела в его глазах доверие и отчаяние. Ответила: «Развяжи руки, где твой воз?» Калина схватил в беремя, пронес меж возов к коновязи, где стоял его Серко. Приподнял, посадил впереди облучья и рысью выехал с ярмарки. Когда съехали с езжалой дороги на тропу в березняк, Калина спросил:

– Звать-то как?

– Устинья.

– А меня Калина.

Жили душа в душу.

3. Печали и радости

Рожала Устинья каждый год сыновей, но все рождались мертвые, может, от того, что первый муж-изверг сильно бил ее, а может, что другое, только на десятый год родила крепкого здорового парня.

А сама слегла и больше не вставала, а через год ее не стало. Калина растил парня один, малого кормил через рог коровьим молоком да пресной брагой. Федос вырос на загляденье: крепким, сильным, красивым. У Федоса рождались тоже только парни, из двенадцати до совершеннолетия дотянули только трое: Григорий, Михаил, Иван. Иван был последним, вымахал, косая сажень, два с половиной аршина без двух вершков. Голубоглаз, вихри, как сноп ржи, силищи неимоверной. На мельнице хватал два шестипудовых мешка подмышки и тащил по мостикам наверх, для засыпки. Когда подрос, то отцу заявил: «Не хочу жить в дымной избе, срублю себе, как у писаря селе». И сладил избу десять на десять с огромной печью посредине, железной трубой и большими окнами. Для нижнего оклада навозил лиственницу и через сто пятьдесят лет, когда пробовали распилить эти бревна, от зубов пилы «Дружба» летели искры. Дерево закремнело. Когда весной во время пахоты отец стал давать лошадь, то он привязывал десятиметровые бревна к передку телеги и таскал их с горы из леса. Если на Троицу, когда парни выходили стенка на стенку и на кулаках проверяли силу и удаль, втесывались пьяные мужики, и начиналась беготня с кольями, то бежали звать Ивана, чтобы унять и успокоить буянов. Иван брал витень с длинным ременным опоясом, широко размахивался по ногам, резко дергал себя и сразу два-три мужика падали навзничь. Кто-нибудь кричал: «Иван пришел!» свалку как ветром сдувало. Кто прятался в крапиву, кто застревал в огородном прясле, помоложе белкой взлетали на липы и березы. Иван становился посреди хоровода и просил: «Ну-ка, девоньки, во лузях». С полчаса шел хоровод, но какое веселье без мужской половины. Иван понимал это, махал рукой, хоровод раздвигался. Иван зычным голосом: «Ну, где виноватые?!» Из-под рассадников, из-за углов подходили к Ивану и били земной поклон, просили прощения. Зачинщиков свары Иван знал, обычно это были одни и те же мужики.

Иван грозился кнутовищем и предупреждал: «Еще раз попадешься – высеку». Ивана побаивалась, но уважали и любили.

Местные девки замуж за него идти боялись, а вдруг при любви невзначай до смерти придавит.

Женился в тридцать три года. В новый дом привез из села Григорьевского дочку волостного писаря Прасковью. Видно, очень приглянулся ей Иван. Больно шустра была невестка.

Все в руках у нее кипело. Год за годом родила двух парней: Прокопия (Проня) и Макария (Марко). Учила их грамоте с измальства. Что-то не поздоровилось, и скоропостижно преставилась. Иван очень переживал. Хозяйство, дети – в доме нужна женщина. Иван женился на дальней-дальней родственнице из деревни Жулан, молодой девице Анастасии, хотя ему было уже за сорок.

Как потом призналась, влюблена была в него еще в детстве. Каждый раз на игрищах она молилась богу, чтобы мужики подрались, тогда Иван будет их гонять, а она увидит его в хороводе. Настя была крупная, на четверть ниже Ивана, с толстой светлой-пресветлой косой, синеглазая, с ямочками на розовых щеках. Сильнющая, если дело не ладилось и тянуло на ссору, то Настя хмурила брови и просила: «Давай, Иван, бороться». Могла и ловко дать подножку. Иван не на шутку ее побаивался.

Родила Настя Ивану сыновей: Мелентия (Мелеха) и Самуила (Самко). Росли два здоровенных парня, крепких, ладных. Настя велела старшим братьям учить их грамоте и сама училась длинными зимними вечерами под треск лучины. Но и на этот раз счастье Ивана было недолго. Старшие сыновья уже были женихами, а младшие – отроками. Осень была дождливая, морозы ударили рано. Настя везла от скирды воз мерзлых снопов на просушку в овин. На спуске с крутяка воз опрокинулся, и заледенелые болванки-снопы пришибли Настю. Три дня помучилась, и не стало Насти. Иван чуть было умом не помешался. В каждом углу дома, в поле, в лесу он видел Настеньку. Старшие сыновья поженились, а младших надо поднимать. Ивану было под шестьдесят, когда он привез с Кобыльего мыса по совету родни тридцатилетнюю деву. Семья была никудышная, рождались у них одни девки и все бестолковые. Из семи девок трое сидели в девках. Иван думал, что девица в годах, хозяйство вести сумеет. Родила она ему двух сыновей: Игнатия (Игоня) и Остафия (Осташа), которые от отца унаследовали силу, а от матери – ленность и бестолковость. И начались у Ивана одни расстройства. Выделил паи для женитьбы второй паре сыновей, в хозяйстве ничего не осталось. Здоровье расшаталось. Иван совсем разладился.

Игнатий построил кое-какую избушку на взгорье, рассчитывая, что с молодой женой заживут, окрепнут и поставят дом получше. А так все и осталось. Прожил Игнат со своей женой в избушке с земляным полом, с деревянной трубой над печью из пустотелого ствола. Младший сын Осташа, по обычаю остался в доме отца.

Женился Осташа на двадцатом году на Федосье, двадцатитрехлетней девчине из зажиточной семьи деревни Северной, на красавице с голубыми тонными глазами, светло-русой косой. В народе говорили про нее «порченная», т. е. в девках была шибко разгульной, а это считалось позором для жениха и невесты. Хоть женой она оказалась толковой, хозяйственной, рукодельницей, знала грамоту. Родила Федосья моему деду Осташе дочерей и трех сыновей – Федора, Егория, Ивана. Все сыновья похожи на мать и к ремеслу прилежны, а дочери все как бабушки их, недотепы, небаски. Федор – это мой отец.

4. Судьбы детей в поступках родителей

У всех дядей и братанов Федора жизнь перед первой мировой войной сложилась по-разному, в судьбах их переплелись характеры родителей. Осташа женился, когда уже Ивана не было. Братья решили коня, овин отдать Игоне, а за Осташей оставить дом и часть построек. Осташа остался без лошади, а так как первые рождались девки, то так и не смог приобрести коня. Дочери ходили на отработки с весны до осени к Проне, за то чтобы он дал лошадь весной вспахать поле, а осенью свозили снопы на ток. Боронили девки сами, запрягались в бороню-сучковатку и таскали ее по полю.

У Прони и Марко оказались расторопные жены. Перетянули их в старообрядческую веру. Построились рядом. Пробыл ростом мал, хил, но смышлен и хитер. С помощью приданного жены расстроился. Сам не работал – держал работников. Отгрохал огромный двор пятьдесят сажен на пятьдесят. Держал двенадцать лошадей, шесть коров, два десятка овец, до десятка свиней, с полсотни кур и гусей. Брал в аренду землю у государства и у соседей, у которых не хватало сил ее обрабатывать. Жил зажиточно, на широкую ногу. В батраках у него работала вся родня, все были должны ему. Марко жил скромно, тихо, уединенно. Детей у них не было, и он очень расстраивался, в его глазах всегда была печаль. Очень поздно родилась одна единственная дочь. Оба брата второй пары также поселились рядом. Самко жену взял из деревни Жулан. Был огромного роста, около сажени. Сильный, как отец. Единственный его сын Семион (Семен) полностью повторил отца: такие же светло-белые волосы, нежно голубые глаза, мощный, крепкий, здоровый, высокий, лобастый. Девятнадцатилетним в 1912 году ушел работать молотобойцем на Мотовилихинский пушкарский завод Перми.

Мелеха ростом был ниже. Зимами занимался извозом. На Разгуляе в Перми с родней Прони имел третью часть лавки, где торговали зерном и сбруей. Рождались девки – было семеро. Где-то в Разгуляе среди купцов нашел нагулянную от француза девицу. Решил удивить деревню, привез ее как гувернантку, но от изучения французского в доме стоял рев и крик. В итоге француженка «Моня» родила Мелехе сына, Федлия (Федула), в котором он души не чаял, до тридцати лет ходил, как девицу красную, даже в поле не отпускал пахать – берег, все делали дочери.

5. Скитания и страдания

Федора (Федюню) весной 1912 года забрали в армию, к этому времени он более года был женат, жена Дарья была на сносях. Вырос мужик на загляденье девкам. Не одна девка сохла по нему.

Среднего роста, поджар, верток, с соломенным чубом, добрыми васильковыми глазами, в которых можно было утонуть. С тонким носом, с широкими ноздрями, прямо лик Георгия Победоносца. Осенью 1913 года приехал на побывку. Служил во II Московском гренадерском полку по сопровождению правительственных особ. Медаль «300-летие дома Романовых» сияла на новой гимнастерке. Съехалась вся родня. Гостил недолго. На Семенов день уезжал. Мать, братья, сестры, жена с годовалым дитем – пошли проводить до росстани. Поднялись по косогорью на пупок – кругом поля, поля, поля. Леса остались только по оврагам и ложбинам. Деревушками были утыканы поля и сколки лесов. Деревушки небольшие, по одному – двум десяткам домов. Разрослась округа. Ширь кругом неоглядная.

В конце сентября 1914 года полк был погружен в эшелон и переброшен в Польшу, под Варшаву. Ежедневные бои, потери друзей, товарищей, земляков. Батальон был весь из Пермской губернии. Первая солдатская награда – Георгий IV степени. В 1915 под Ломжой полк был окружен, при артобстреле Федора выбросило из окопа. Наджабило шейные позвонки, шея болела всю жизнь. Плен. Пять раз бежал, стремился к жене и детям. Без него Дарья родила второго – отпускного. Каждый раз ловили, били нещадно, до полусмерти, выживал – был молод и силен духом. На спине до старости оставались глубокие рубцы от побоев. После Брест-Литовского перемирия снова бежал. Месяц шел по Германии, обходя населенные пункты, питаясь грачиными яйцами и молодыми всходами ржи. Добрался до Польши оборванный, в разбитой обуви, оголодавший. В Польше обменял Георгия, которого хранил в козырьке фуражки, на сухари и кое-какую одежду. Поработал у ксендза около месяца, восстановил силы. В товарняках добрался до Смоленска. Здесь военный патруль нашел его в вагоне из-под угля обессилевшего, тифозного. Отлежался в лазарете. Отправили в Москву на переформировку. Летом 1918 года под ударом белой армии попадает Екатеринбург. Полк бросают в прорыв. При формировании подружился со Степаном, шустрым оказался земляк, из Сивы, который порекомендовал вызваться пулеметчиком. Записали в пулеметную команду, где на двадцать человек был один пулемет и тот неисправный. Держали в резерве командира полка. Под Кунгуром полк попал в окружение. Колчаковцы зверствовали. Всех, кто был в окопах, расстреляли. Степан советовал: «Говори, что интендантский взвод, повара». Подъехал бородатый казак, в офицерских погонах, крикнул: «Это еще что тут за красная сволочь – в расход!». Не выспавшийся, с красными глазами, заляпанный грязью унтер попросил: «Разрешите оставить, некому солдатиков хоронить. Белые или красные, а все православные». Черная борода задергалась и сквозь зубы процедила: «Ладно, закапывайте, только раздеть до подштанников, чтобы не разбежались». Повели строем к околице, где слышались выстрелы и крики: «Братушки, за что убиваете?!».

Степан и Федор стали в последнюю шеренгу. Унтер, увидев черную в рубцах спину Федора, спросил: «Где это тебя так?». Федор поведал о плене и побегах. «А где в плен попал?». Федор подробно рассказал о последнем бое под Ломжей и что был награжден Георгием за храбрость – вытащил из-под обстрела раненого взводного соседней роты. Унтер побежал к строю, схватил Федора за руку и стал трясти: «Я это был, я помню, что назывался Федором». «Так точно, господин унтер-офицер», – отрапортовал Федор. «Хорошее не забывается, выдь из строя», – скомандовал унтер. Федор, выходя из строя, вытащил за руку Степана. «А это еще кто такой» – закричал унтер. «Отпустите его, земляк мой», – упросил Федор. Федор и Степан в чужом обмундировании хлопотали у походной кухни, кололи старые суковатые чурки и таскали воду ведрами. Ночью решили бежать. Надели чьи-то шинели, прихватили на козел по винтовке, до восхода солнца направились в сторону Перми.

На рассвете из лесочка выскочили на них с десяток конников. Старший потребовал: «Кто такие, откуда, пароль?». Степан отчеканил: «Шомпол». Вечером слышал, как перекликались часовые. Старший заорал: «Пароль вчерашний, это авантюра». Степан спокойно ответил: «Господин есаул – хоть чин был нижний – верно, вчерашний, мы вышли вчера, в секрете были». Назвал фамилии командира части, того чернобородого казака и унтера, номер полка. Конник завозмущался: «Что это за разведка, когда по дороге шастает, ну-ка по полю вон до того лесочка, разузнайте, нет ли кого в зарослях, а то нам на лошадях по бурелому не с руки».

Степан с Федором проскочили лесок, на опушке в хворосте попрятали винтовки. На другой день вышли к реке Мулянке. Ночью по ней добрались до Камы. Прячась за выброшенные рекой бревна, добрались до моста через Каму. Мост охранялся. Пришлось идти от моста подалее. Связали два бревна ремнями и штанами. Легли плашмя на бревна, гребли дощечками. Вода была холодная, обжигала руки. Переправились на другой берег. Утром, в Нижней Курье, зашли в крайний дом от берега, чтобы обсушиться и попросить хлеба. Старик со старухой поплакались, что их сын где-то сгинул на фронте, а невестка ушла к родителям. Накормили их горячей картошкой и напоили чаем, заваренным на смородинных листьях и душице. Обоих разморило и, устроившись на лавке, уснули крепким сном. Разбудил резкий стук в дверь. «Открывайте». Степан и Федор выглянули в окно, по улице рыскали на конях, в бараньих шапках казаки. Бежать было некуда.

Одев подсохшие штаны, схватив нижнюю рубаху и гимнастерку, выскочили на крыльцо. Против них на лошади сидел тот же чернобородый казак, который узнал Федора по иссеченной спине. Ехидно проговорил: «Ну что, добегался, служивый?». По улице гнали десятка три парней и мужиков, шла мобилизация в Колчаковскую армию. Степана и Федора связали, сняли сапоги, дали старые дырявые лапти и погнали в сторону Нытвы с такими же, как и они, бывшими солдатами, кто их знает, где они были, у белых или у красных.

6. Илимовая гора

Небольшие речушки Поломку и Ольховку разделяла Илимовая гора, тянувшаяся от Пашицей дл Вертеней. Южные склоны, в сторону Поломки, были круты и обрывисты. Рассеклись овражками, поросшими густыми зарослями илима. Северные склоны, в сторону Ольховки, были положе, но верховья водораздела коробились глубокими оврагами, заросшими вековыми елями, а мыски между крутинами густым ельником. Поверху горы шла старинная езжалая дорога: Кошели-Казанка-Картыши-Карагай, пересекая железную дорогу в районе станции Менделеево. С Карагая шел тракт на Кудымкар. На взгорье между Жуланами и Платонами, на самом узком месте поперек дороги окопался красноармейский отряд.

Слева обрывистая осыпь, а справа выходы крутяков – оврагов с плотным ельником. Рядом с дорогой часовня. С колокольни вид во все стороны на десятки километров. Второй день отбивает белогвардейские атаки небольшой интернациональный отряд, сотни полторы бойцов. В отряде были и удмурты, и татары, и русские, и китайцы. Отряд перекрывает дорогу на Менделеево, куда рвутся колчаковцы, чтобы перехватить отступающие по железной дороге части Красной Армии. Перед часовней вся дорога была уложена убитыми солдатами вперемежку с трупами лошадей. Эскадрон Баглая по несколько раз в день бросался в атаку, но напрасно. Два пулемета, расположенные по центру, косили, как траву, конников. Проня с Мелехой крутились около бивуака, привозили свежеиспеченный хлеб, тушеное мясо, капусту, картошку, брагу. Науськивали конников, похваливали, стыдили, что увязли.

На третий день пришел обоз и две роты пехоты. Впереди атакующих, со связанными руками, погнали военнопленных и выловленных дезертиров. Еще в дороге Степан нашел кусочек серпа, и надрезали веревки. Федор сказал Степану: «Я эти места знаю, вон на том лобном взгорье моя деревня, сюда в детстве мы бегали на прогалины за земляникой».

Пулеметчики-китайцы заволновались: «Не будем стрелять по безоружным». Командир отряда, старый солдат Иван Журавлев, с костылем подмышкой, уговаривал китайцев, грозился. Приказал сменить хорошо защищенную позицию и выдвинуться с пулеметом на фланги: пропустить безоружных и ударить с боков по вражеской пехоте. Китайцы кричали: «Это опасна, деньги надо, тогда машинка работает, денег нет – китайца домой идет». Командир вытащил из нагрудного кармана Георгиевский крест, китайцы замотали головами – мало. Тогда он послал своего земляка Кошкина в часовню, тот быстренько притащил крестильную купель и паникадило, позолота которых ярко играла на солнце. Китайцы обрадовались. Китаец покрупнее прихватил купель и потащил пулемет вдоль ельника. Установил. Пропустил шеренгу пленных и застрочил по бегущей пехоте. Степан вырвал руки из пут. Федор крикнул: «Бежим!». Сделали несколько скачков вправо на четвереньках, сдирая в кровь лицо, руки, бока. Лезли между молодыми стволами елочек. Через несколько метров пробрались на прогалину. Федор сказал: «Тут есть тропинка», – и нырнул в елушник, Степан за ним. По тропинке сбежали вниз, в овраг. Выстрела было не слышно. По скалистому дну с перезвоном бежал ручей. Напились, обмыли лицо и ссадины и поспешили вдоль ручья. Своя родная деревня Чебыки была рядом, но там были белые недруги. Еще когда их гнали мимо бивуака, Федор узнал деревенских мужиков: Проню и Мелеху около возков с провизией. Дождались ночи. Зашли к куму в соседней деревне. Ни белых, ни красных там не было. Дали им кое-какую одежонку и харчи на дорогу. Решили идти в Сиву, к Степану.

7. Буйство

В Чебыках во всех домах разместились солдаты. В доме Прони командование, во дворе штаб. Дед мой Осташа и Сеня Тюнин в 1917–1918 годах входили в комитет бедноты, подались в Пашковские Ямы. Нетронутый огромный лес, в котором не было ни дорог, ни тропинок – глухомань.

Федулка Мелехин на рысаке гонял по деревне и стегал плетью мужиков, которые раньше сочувствовали Советской власти. Заскочил к Осташе, пискляво закричал: «Где Осташа?» Федосья сидела за кроснами, ткала половики. Федулка выхватил нагайку из-за голенища и начал стегать Федосью (тетку свою), приговаривая: «Пашенки захотелось, своим хозяйством решил обзавестись. Не будет этого; как батрачили, так и будете батрачить. Кофта на Федосье повисла клочьями, и окровавленная она рухнула с тюрика на пол.

Мой отец Чебыкин Федор Евстафьевич.

Служба в армии, 1912–1922

Деревня Чебыки, 1992 г.

Семен Самко с отрядом белых пришел из Перми. На заводе выступали колчаковские агитаторы: «Записывайтесь в освободительную армию, отныне вы будете жить богато, но для этого надо возвратить старую власть. Каждому будет двухэтажный дом и прислуга». Сенька хвалился: «Уж я погоняю этих краснопузых, решили всех равными сделать. Я при царе двенадцать рублей в месяц получал, каждый раз мог по корове покупать, а сейчас что? Хлеб и тот по талонам. Мне большевистское равенство не нужно с голытьбой Осташей и Игоней!».

К вечеру третьего дня колчаковцы прорвались по Ильинскому тракту и вышли у деревни Картыши. Ударили с тыла. Перебили всех, а оставшихся в живых пленных расстреляли.

Старший урядник Ощепков велел отделить православных, тех, кто с нательным крестом, от остальной нечисти. Православных похоронили у часовни. Остальных разделили на три кучи – китайцев, татар, красноармейцев. Вырыли три общие могилы. Торопились. Могилы вырыли неглубокие, зато сверху насыпали высокие холмики пахотной земли.

С годами все заросло лесом, а на холмиках до сих пор ни одно деревцо не приживается, только плотным ковром разрослась земляника. Весной ягоды как капли крови алеют в молодой зелени.

8. Дороги фронтовые

Федор со Степаном под Сивой попали в красноармейский заградительный отряд. Оттуда на формирование. У Федора снова тиф. Возвратный – сказались скитания и простуды.

Весной 1919 года бросили на Петроград на Юденича, оттуда на Деникина, из-под Новороссийска – на Дальний Восток.

Осенью 1922 года при штурме сопки Волочаевской был изрешечен осколками гранаты. Выжил. Но раны не заживали, гноились. Списали подчистую. Зимой 1922 года прибыл домой. Мать Федосья через день бучила его в деревянной бочке с распаренным овсом и можжевельником. К весне раны очистились и затянулись.

По приходу домой жены в доме не застал. Матушка сказала, что слюбилась с молодым колчаковским офицером. При отступлении, с девочками 6 и 5 лет, подалась с ним. Брат Сенька Самков, который отступал с колчаковцами до Иркутска, сказывал, что много раз видел Дарью с детьми в обозе.

Под Иркутском полк поднял бучу, перебили сочувствующих Колчаку офицеров и перешли на сторону красных. После этих событий он более не встречал Дарью, как в воду канула.

Закончилась эпопея гражданской войны, крестьянам надо было думать о хлебе насущном, растить детей, одним слове жить дальше.

Глава 2. Воинская доблесть

За Отчизну

«Война! Война! Война!» – с надрывным криком несется по деревне тетка Настя. Мужики и бабы побросали работы, бегут по звонку, стоят, судачат, не знают что делать. После обеда приезжает почтальон Степан, подтверждает горестное известие. Василий, высоченный, белобрысый, мордастый, конопатый парень, велит молодой жене укладывать вещи в дорогу. С молодой женой прожил только год. Он знает, что ему надо идти первому, как служивому, у него опыт боев на озере Хасан. Дуня упала на колени, обхватила ноги Василия, завывает: «Никуда не пущу, родненький мой, ребеночка не успели сделать». Василий успокаивает: «Япошек били и немца побьем, к Покрову вернусь». Приходит дядя Федор, советует: «Не дергайся, а отгуляй как положено рекруту, я этого немца знаю, три года с ним пластался, года на три драки хватит».

На другой день принесли повестку из военкомата. Василий три дня прощался с родней в соседних деревнях. В Бершетских лагерях из служивых в течение недели сформировали полк. Василия, как обстрелянного командира отделения, назначили командиром взвода. Обмундировали, вооружили. Перед отправкой командование заверило, что вышибут фашистов и будут воевать на его территории. Эшелон шел почти без остановок. На третьи сутки проезжали Москву.

Ночью перед Смоленском их сгрузили и маршем за город. Смоленск бомбили. Город горел. В первый же день несколько раз попадали под бомбежку. Было много убитых и раненых. Командование приняло решение двигаться ночью. За Смоленском полк остановился в деревне Березовка. Василий зашел в соседнюю избу. Разговорились. Оказалось, что однофамильцы – Чебыкины. Очень удивился, что за тридевять земель тут живут люди с такой родной и непонятной фамилией. Дед сказал, что в этом конце деревни двенадцать семей – Чебыкины. После обеда передали, что прорвались танки в сторону деревни. Есть приказ: любой ценой задержать их.

Деревня была большая, полсотни домов рассыпались на взгорке. Справа и слева поля, за полями болота. Перед деревней поле уходило клином далеко за горизонт. Посередине клина вилась широкая наезженная дорога. Командир приказал одному батальону занять позиции справа, другому слева от деревни, а батальону Василия оседлать самое узкое место клина, между болотинами, шириной километра полтора. Батальон расположился на гривке. Впереди метров за тридцать овраг с крутыми берегами, по которому бежал ручеек. Быстро разобрали мост через овраг. Бревна пошли на блиндажи. Окопы в песчаной почве рылись легко, но быстро осыпались.

Танки появились внезапно; подойдя к краю оврага, открыли огонь. В батальонах находилась полковая артиллерия. Две сорокопятки открыли прицельный огонь по танкам с прямой наводки, но танки были в ложбинке, снаряды попадали по башням и отскакивали, как горох.

Комбат приказал прекратить бесцельный огонь из пушек, чтобы не демаскировать себя, но было поздно – расчеты были выведены из строя. Танки, расстреляв боезапас, отошли. Было приказано рыть волчьи ямы и укреплять их березовыми стойками. Из-за леска, слева, начали бить немецкие минометы. Тяжело ранило командира роты, комбат приказал командовать ротой Василию. Стемнело. Ночью было слышно, как гудели немецкие танки за оврагом. Выставили дозоры. Перед утром Василий решил сам проверить посты. Подполз к кромке оврага и услышал в овраге немецкую речь. Немцы готовились к атаке. Быстро доложил комбату, тот приказал забросать немцев гранатами. Гранаты гулко взрывались в глубине оврага. Немцы отвечали автоматными очередями, наши солдатики одиночными выстрелами. Патроны приказано беречь. На каждого человека было выдано по четыре обоймы и вещевой мешок с россыпью у старшины.

Утром немцы возобновили атаку. Танки подошли к оврагу и били по окопам прямой наводкой. Отвечать было нечем. В обед в воздухе появились самолеты. Они низко носились над окопами и поливали из пулеметов. Связного и телефониста убило. Василий побежал к командиру батальона просить их медленно начать контратаку на немцев, выползающих из оврага, иначе танки и самолеты расстреляют всех. Самолеты поднялись и начали сбрасывать бомбы. Василий видел, что одна из бомб неслась прямо на него. Успел спрятать голову в попавшуюся нишу. Слышал, как рвануло. Василия засыпало землей. Комбат видел гибель своего батальона и принял решение: тяжелораненых отправить в тыл. Оставшиеся три десятка онемевших от грохота солдат с криками «Ура-а-а-а!» ринулись к оврагу. Немцы не ожидали атаки. Бой был коротким. Перемолов немцев, десяток солдат с контуженным комбатом, придерживая раненых, по оврагу через болото вышли на правый фланг полка.

Василий очухался ночью. Рот и нос забиты землей. Земля тяжелой массой придавили сверху. Голова была в нише. Кисть правой руки высовывалась из земли, пальцы шевелились. Его вырвало. Стало лучше дышать. Рот и нос очистились от земли. Попробовал шевельнуться – не получилось. На третий день немцы обошли болотину, смяли левый фланг полка, не задерживаясь в деревне, устремились на Смоленск. Василий то терял сознание, то приходил в себя. Утром почувствовал, кто-то дергает его за руку. Хотел посмотреть, но повернуть голову не мог. Вспомнил, что днем, перед боем в карман скатки засунул и кусок свежеиспеченного хлеба. Над засыпанным окопом стояла корова и пыталась сжевать хлеб вместе с карманом. Не получилось, и она мордой разрывала землю. Девчонка-пастушок наблюдала, что все коровы прошли дальше, а Буренка задержалась. Подошла и увидела растрепанную скатку шинели и руку из земли, пальцы которой дергались. Побежала в деревню. Пришли две бабы и дед. Откопали Василия. Оставили до ночи в окопе. Два взвода немцев осталось в деревне. Искали раненых солдат разбитого полка. Ночью принесли штаны и рубаху. Василия переодели и на тачке привезли к деду Терентию, тому самому однофамильцу, к которому он заходил первый раз. Дед был один. Старуха погибла под бомбежкой, а сын Дмитрий работал на шахте в Кызеле. Дед смотрел на Василия и верил, и верил, уж очень сильно он походил на сына. Василий стал приходить в себя: все видел, все слышал, а говорить не мог. И все-таки кто-то донес, что у Терентия человек, наверное, раненый красноармеец. Пришли полицаи. Деда припугнули. Дед ответил: «Мне хорониться нечего – это сын, на шахте его придавило, вернулся домой». Полицаи были местные, но с другого конца деревни. Видели сына Терентия мальцом. Осмотрев лежавшего в кровати Василия, подтвердили: «Верно, это он». Больше их никто не беспокоил. К осени вернулась речь, но память была провалами.

Немцы после разгрома под Москвой стали бесчинствовать в деревне. Отбирали скот, зерно, картошку. Мужиков забирали на работы, а молодежь угоняли в Германию. Пошли слухи – в лесах появились партизаны. Вскоре вошли в деревню. Полицаи сбежали. Все, кто мог носить оружие, пошли партизанить. Василия не брали. Он пристроился в хозяйственном взводе. Командир заметил его сноровку и хозяйственность и назначил командиром хозроты. Василия переправили на главную базу. Место ее расположения хранилось в тайне. Кругом болота. На базе находился штаб партизанского движения смежных областей, госпиталь, семьи командиров отрядов, склады со своим и трофейным оружием. Василий с двумя стариками-оружейниками проверял готовность все арсенала к действию. Вечерами слушал по радио сообщения Совинформбюро, в том числе и о действиях партизан его бригады. После разгрома немцев на Курской дуге началось широкомасштабное наступление советских войск по всему фронту. Немцы стали очищать свои тылы. Направляемые из резерва немецкие дивизии развертывались для уничтожения партизан в Смоленских лесах. Бригада в августе вела тяжелые бои против двух немецких дивизий, которые охватили партизанскую зону полукольцом, сжимая ее каждый день. На базу привозили десятки раненых. Пришлось освобождать землянки, занятые под склады. Вооружение складировали на сухих местах, маскируя брезентом и ветками деревьев.

Бригаде был отдан приказ прорываться через линию фронта. Но куда с детьми, ранеными – не бросишь. Решили биться до подхода наших. Минировали все подходы к лагерям. Штаб передислоцировался ближе к передовой. Под командой Василия оставались десятка два ходячих раненых, старики и подростки. Василий приказал всем: раненым, женщинам, подросткам, старикам – занять круговую оборону. Оружия и боеприпасов было с избытком. Василий организовал три линии обороны: первая – за леском, впереди болота, вторая – на берегу реки Черной, которая огибала лагерь петлей, третья – по склону землянок. В середине сентября немцы прорвались до гати со стороны второго батальона. Бой шел весь день. Гать была заминирована. Немецкие танки подрывались на минах, их оттаскивали и новые танки лезли и лезли, и так весь день. В сумерках прорвались два танка. Василий успел поставить три мины друг за другом. Впереди идущий танк подорвался на первой мине, немного прополз, и грохнул второй взрыв. Задний танк стал отходить с боку, но сразу же завалился на бок в болотину и начал оседать. Оба танка вели огонь из пушек по землянкам, последнему рубежу обороны. Василий побежал к землянке с минами, там ничего не было, кроме канистры и бутылок с зажигательной смесью. В лесу, на болоте быстро темнело. Василий схватил канистру с зажигательной смесью и бутылку и сзади заскочил на увязший танк. Стал поливать из канистры, затем перескочил на другой, вылил остатки и бросил бутылку на моторную часть. Танки почти одновременно вспыхнули. Вспыхнул и Василий, для пламени он стал отличной мишенью. Раздалась длинная автоматная очередь. Василий свалился с танка в болотину. Ночью в помощь прорвалась группа из соседнего партизанского соединения и отбила атаки немецкой пехоты. Утром немцы поспешно отступили. Хоронили Василия всей деревней вместе с погибшими партизанами около оврага, рядом с братской могилой батальона, защищавшего этот рубеж в июле 1941 года. Дед Терентий рядом с памятником на общей могиле оставил деревянный крест, на котором долотом высек: «Василий Чебыкин, приемный сын Терентия Чебыкина».

1999, декабрь

Капитан Иван Агафонов – комендант Одессы

Прикамье

Лето, тепло, раздолье. Слышно, как в речке Пая бултыхаются ребятишки. Семен Еремеевич, рыжеватый мужичок с бородкой клинышком, печальными глазами, стоговал. Молодая девчушка лет шестнадцати, племянница по жене, сирота, с оспинками на лице, огненными глазами, черемной толстой косой, подвозила на Рыжке копны. Работали споро. Семен подшучивал над Танюшкой, та задиристо хохотала. Аксинья, жена Семена, поджарая баба, пришла на покос с узелком, в цветастом полушалке, светло-зеленой кофте и черной юбке до щиколоток, прокричала:

– Здорово, работнички! Наверное, проголодались? Я вот с богомолья иду, сорок дней куму Степану справляли, помолились, слава Богу, все хорошо.

Семен незлобно ответил:

– Каждый день богомолья и поминки, в дом стыдно зайти, лучше бы помогла грести, а то девку надсажаем. Иди, забери домой Ванчика, где-то тут в старице с малышней плескается.

Аксинья рожала каждый год, досмотра за детьми не было – редкие выживали. Иван был первенец, и выхаживали его дед с бабкой. Парнишка родился головастеньким. Перед школой уже читал Евангелие и Псалтырь на церковно-славянском языке.

Иван в школе учился с прилежанием, но учителя постоянно жаловались на его шалости: то в школу ужа притащит, то за пазуху насует лягушат, то осиное гнездо спрячет в коридоре, то запустит жужжащий самолетик с резиновым мотором. Вечерами читал допоздна. Подросткам рассказывал так убедительно, как будто сам был участником или очевидцем. Врун был неимоверный. Трудно было отделить правду от вымысла. Часто он попадал в какие-нибудь истории. Несколько раз уходил из дому путешествовать с холщовой сумкой через плечо, добирался до самой дальней родни, откуда его привозили.

Учитель в селе – это самый уважаемый человек, он дает грамоту детям. У крестьян, которые расписывались крестиком, учитель был вроде божества, он много знал, советовал. Иван поступил в педучилище городка Оханска. Учеба давалась легко, учился с наслаждением. Почувствовав ответственность, что самому придется нести знания, посерьезнел. Шалости отошли на второй план. На третьем курсе влюбился, будучи на практике в селе Сергино, в молодую учительницу Олю. Отношения зашли далеко. Дома поставил вопрос ребром: женюсь! Как ни уговаривали родители, что молод, что надо доучиться, ответ был один: мне восемнадцать лет, делюсь, беру свой пай. Что в крестьянском дворе взять, хотя и жил Семен Еремеевич справно: есть лошадь, корова, плуг, хлеба хватало до нового урожая.

Женитьба совпала с коллективизацией. Семен в колхоз идти не хотел ни в какую. На уговоры и угрозы не поддавался. Пришлось съезжать с обжитого места, бросать усадьбу и двор. Ивану выделили корову Чернуху. Беспокойная была корова, настырная, ходила во главе стада вместо быка. Любую изгородь быстро разбирала. Подходила в пряслу, снимала рогами верхнюю жердь, затем остальные. Если попадался переплет между кольями, то и его измолачивала. Пастухи были рады, что избавились от такой коровы. Иван закончил педучилище, молодоженам при школе дали комнатку. А куда корову? Привел ее Иван к нам и попросил: «Тетка Татьяна и дядя Федор, купите корову, смирная она, тихая, молочная. Нам с Ольгой деньги нужны на обустройство, да и куда мы с ней?»

Чернуха быстро привыкла к маме, по характеру одинаковы, но с отцом не заладила. Подойник летел в сторону, хвостом била по лицу, а то и рогом могла поддеть. Дойка заканчивалась криком, а молока в подойнике было «кот наплакал».

В 1938 году я с братом Семеном ездил навестить брательника. У Ивана уже было двое малышей: один еще в люльке, а старший, лет трех, бегал с нами по поляне. Иван поступил на заочное отделение Пермского пединститута.

Когда началась война, Иван работал директором семилетки в Сергино. В первый же день пришел в военкомат с заявлением об отправке на фронт. После коротких курсов Ивана назначили командиром роты, которая состояла из выпускников десятых классов и преподавателей начальной школы. Интеллигентная получилась рота.

Окружение

Под Вязьмой, после изнурительных боев, полк попал в окружение. Командир приказал повзводно пробиваться из котлована. Иван с приказом командира полка не согласился, попросил разрешение действовать самостоятельно. Один взвод оставил на высоте, которую обороняла рота, второй – послал разведать пути отступления, третьему приказал снять крышу с колхозного сарая и сбить доски попарно. За высотой начиналось огромное болото, за болотом – река. По противоположному берегу, из докладов командования, проходила оборона наших войск. К вечеру прибыли разведчики по шею в грязи. Бой за высоту шел весь день, что дало возможность вырваться нескольким группам солдат из окружения. Иван сосредоточил на высоте все минометы и станковые пулеметы всего полка, мин и патронов было достаточно. Высотка изрыгала минометно-пулеметный огонь подобно вулкану. К вечеру атаки немцев прекратились, но и боеприпасы были на исходе. С темнотой рота покинула высоту и двинулась через болото, где разведчики условными сигналами указывали путь. На зыбунах бросали мостики из досок. Пробирались дальше – забирали с собой мостики. Рота отступала почти в полном составе, шестеро убитых остались на сопке в земле, двенадцать раненых тащили с собой на спаренных досках. Волокуши из досок хорошо скользили по болотной жиже. К рассвету выбрались на берег. Правый берег был крутой, доски снова пригодились для спуска к воде. Иван приказал переправляться повзводно, погрузив оружие и одежду на мостки из досок. Октябрь. Вода в реке обжигала тело. С той стороны открыли пулеметный огонь. Иван приказал даль три зеленые ракеты и укрепил красный флаг на мостике, который до этого два дня развевался на высоте, обороняемой ротой. Первые лучи солнца осветили флаг, и алое полотнище затрепетало по ветру над рекой. Стрельба прекратилась. Доплыв, у бойцов не осталось сил даже выбраться на высокий кочковатый берег. Оборонявшиеся солдаты подбегали и вытаскивали их. Оттаскивали в ложбинку к костру, растирали спиртом. Чуть оклемавшихся грузили в полуторки и отправляли в тыл. После осмотра в санбате их разместили в длинном холодном сарае. Солдаты мерзли, глухо кашляли, возмущались: «Лучше бы погибнуть на высоте. Уложили бы еще несколько сот фрицев и лежали сейчас засыпанные землей в своих траншеях». Вызывали к особисту по одному. Младшего лейтенанта Агафонова вызвали седьмым. За столом сидело четыре человека: двое спрашивали, а двое записывали. Агафонов подробно рассказал о себе, о боях полка под Смоленском, как отступали, как дрались две недели в окружении, здесь, под Вязьмой, о последнем приказе командира части, о своих действиях в последние сутки боев. В конце Агафонов потребовал: «Солдаты выполнили свой долг, не посрамили своей чести, дрались до последнего патрона и вышли с оружием из окружения». Полковник позвонил: «Товарищ генерал, тут у меня младший лейтенант Агафонов, командир 653 стрелкового полка. Все подтверждается. Единственная рота вышла из окружения организованно с оружием без потерь. Слушаю, есть! – пробасил в трубку подполковник. – Роте двое суток отдыха, командира роты представить к званию лейтенанта и ордену «Красная Звезда». Подполковник встал, протянул Агафонову руку: «Благодарю, лейтенант, за умелое руководство и разумные действия. Последний вопрос к Вам: а Вы бы вывели полк из окружения?» Агафонов улыбнулся: «Если рота вышла, то и полк можно было вывести, поставив заслоны, потери были бы, но основной костяк был бы сохранен». Подполковник выругался: «Твой бывший командир в Гражданскую эскадроном командовал, а тут растерялся, смалодушничал, никакой смекалки. Знамя полка вместе с сейфом в речке утопил! Если б обмотался знаменем и погиб при переправе, то можно было бы простить то, что он фактически сам устранился от командования полком». Агафонова отправили в распоряжение штаба армии. В запаснике офицеров было немного, в основном вышедшие из окружения.

Рота противотанкового заграждения

На второй день вызвали в отдел переформирования. Полковник Стародубцев встретил Агафонова приветливо: «Знаю о вас, как вы роту из окружения выводили и что вы учитель». На формирование соединения дали двое суток. Состав разношерстный. Это и окруженцы, среди них немало кадровых солдат, и ополченцы. Из ополченцев, которые когда-то служили, создали противотанковую роту прикрытия. Вооружение – четыре противотанковых ружья, полста противотанковых мин, противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Главное наше оружие – мины. Задача – минирование дорог и прикрытие танкоопасных направлений.

Иван за три месяца боев хорошо освоил тактику ведения открытого боя с пехотой и танками, но минное дело было для него новым и незнакомым. Агафонову дали капитана – подрывника, который наспех учил командиров взводов и отделений установке мин. Противотанковое ружье солдаты освоили за день. Через сутки роту срочно бросили на Калининское направление – в сторону Москвы прорвалась колонна танков. Рота прибыла к высоте 237 к вечеру. Агафонов наблюдал в бинокль, как немцы восстанавливали взорванный мост через реку. По бокам дороги – болотина. На той стороне накапливалась танковая колонна. Агафонов первый раз в жизни заматерился: «Ну, где артиллерия, где авиация? Пару самолетов – и колонна застряла бы тут». Агафонов по связи сообщил обстановку, ему ответили: «Ваша задача – остановить танки, чтобы они не вырвались на автостраду, которая проходит позади вашей высоты». Агафонов приказал минировать дорогу и все съезды с нее. Дорога огибала высоту. С одной стороны дороги – овраг, с другой – крутяк. Противотанковые расчеты разместили после минного поля, у неглубокого овражка. По расчетам Агафонова, прорвавшиеся танки тут замедлят движение, и по ним будет удобно бить сбоку.

Но с утра события стали развиваться не по плану Агафонова. С рассветом колонна танков двинулась по большаку. Танки шли как на учениях, удерживая уставную дистанцию. Метров через пятьсот подорвался первый танк и сполз в овраг, к ним второй, третий танк обошел его и тоже вскоре подорвался в узком месте дороги, идущий за ним танк спихнул его с дороги в овраг, но через минуту подпрыгнул и развернулся поперек дороги, видимо, попал сразу на две мины. Танки остановились, а затем попятились назад. Через мостик переправились три крупных танка и стали огибать холм справа по лесной тропе, сшибая деревья и давя молодой ельник. За танками бежало десятка два солдат. Агафонов увидел в этом опасность: за тяжелыми танками может двинуться вся колонна. Лесная тропа не прикрыта. Агафонов приказал сержанту Пузикову и его отделению отсечь пехотинцев, а взводу старшины Торопицына противотанковыми гранатами забросать танки, расчетам противотанковых ружей сменить позицию, быть готовым встречать танки с правой стороны холма. Прошло минут десять, внизу под горкой разгорелся бой. Танки открыли орудийный и пулеметный огонь по выбегающим на поляну бойцам. Агафонов кричал: «Ну, обормоты, ну, вояки! Зачем лезут на открытую поляну под пулеметы?» Все-таки один танк загорелся, а второй крутился на месте, но третий танк продолжал двигаться, проминая под себя ельник. Агафонов схватил ящик с минами вместе с ординарцем побежал вниз навстречу танку, обдирая в кровь лицо и руки о сучья ельника. Танк выскочил на них неожиданно. Агафонов крикнул ординарцу: «Прыгай в сторону – а сам я ящиком мин бросился под правую гусеницу танка. Раздался мощный взрыв. Танк завалился на бок. Ивана отбросило метров на десять в ельник. Молодые елушки смягчили удар, это спасло его от смерти. Ординарец Николай Худяков еле-еле вытащил его из ельника. В это время Худяков увидел как из-за холма к переправе полетели огненные хвостатые пулеметы, услышал глухие взрывы и покачивание земли. Подбежали два солдата из стрелкового взвода и втроем потащили Агафонова на командный пункт, а оттуда на шоссе.

Год лейтенант Агафонов приходил в себя. Кости ног, рук были переломаны, позвоночник сдвинут. Три месяца пролежал бревном в гипсе от пяток до шеи. Няни кормили с ложечки. Сначала сняли гипс с ног, потом с рук и шеи, но на туловище еще оставили на три месяца. Мясо клочьями отпадало по всему телу. Руки плохо слушались. Но Иван был молодой, задиристый, настырный. Хорошо говорить стал только через год. Врачи удивлялись его живучести. Когда пришел в себя и сквозь пелену увидел себя, закованного в гипс, то мысленно пошутил: «Хорош из меня снаряд получился – бронебойный». Дурных мыслей не было: ребята из его роты лежали в земле, а он наверху, надо выбраться, чтобы отомстить за сослуживцев.

Днепр

Осенью 1942 года Ивана комиссовали подчистую. Первое время Иван ходил на костылях. При постановке на воинский учет ему предложили должность начальника мелового карьера. Хотелось в школу, но речь не четкая, да и не выстоять и часа у парты, а тут спецпаек и лошадь с кошевкой. Да и детей надо было поднимать, их стало трое.

По весне 1943 года Иван затосковал. После Курской дуги немцев поперли восвояси. Иван усиленно занимался гимнастикой. В сентябре 1943 года пришел в военкомат. Военком объявил Ивану: за бои у высоты 237, за выполнение задачи командования ему присвоено звание старший лейтенант, и он представлен к ордену «Боевого Красного Знамени». Иван стал проситься на фронт. Врачи отговаривали. Написал письмо областному военкому. Пришло разрешение – в нестроевую часть. Дали направление в главный штаб. В поезде случайно встретил своего бывшего командира дивизии. Генерал Печенкин узнал Ивана по рыжему вихрастому чубу. Затащил в свое купе. Стал расспрашивать. Сообщил о наградах, на что Иван ответил, что знает – сообщили в военкомате. Генерал Печенкин был в ставке Верховного главнокомандующего. Уговаривал Ивана переходить на штабную работу: «Нам такие головастые нужны». Иван попросил генерала Печенкина отправить в действующую армию. Прибыл под Харьков в распоряжение командующего 3-м Украинским фронтом. В штабе предложили Ивану формировать противотанковый батальон или остаться в штабе. Во время беседы зашел командир дивизии прорыва. Послушал разговор и попросить: «Старший, давай ко мне, слышу, ты бывший директор школы, подход к людям имеешь. За три дня потерял трех командиров штрафного батальона и почти весь личный состав. Будет несладко». Агафонов ответил: «Согласен, но с условием: батальон буду укомплектовывать сам». Агафонов велел построить остатки батальона. Поздоровался с каждым за руку. Попросил рассказать о себе, но только правду, пусть и горькую, потому что о ней будет знать только он. В батальоне были и летчики, сбитые над территорией врага, и обгоревшие танкисты, и взвешенные, не выполнившие боевую задачу. Но двое с тонкими пальцами и наколками на руках, мутными глазами, не понравились Агафонову. Беседовать с ними не стал. Оставшихся после собеседования собрал у костерка и спросил: «Как же так? Три нет – нет трех командиров, и вас осталось семнадцать человек. Не берегли друг друга. Будем отрабатывать взаимовыручку в бою. Распределил по должностям. На второй день пришел попрощаться усатый, пожилой, с вкраплениями пороха на правой щеке, невысокого роста мужичок, без большого пальца на левой руке, списанный в тыловые части. Обратился:

– Разрешите, товарищ командир, попрощаться. Две недели вместе воевали, толковые ребята.

– А Вы за что?

– Да было дело, старшине на бок нос своротил, мы три дня в окопах голодали, а он в деревне с бабами пьянствовал, ну и проучил. Нас обоих в штрафной, только он в первом же бою спину показал, ну кто-то из ребят снял его, наверно. Рабочий на заводе в цеху парторгом был.

Агафонов загрустил, солдаты заметили это.

– Ну что Вы, товарищ старший лейтенант, на фронте так бывает.

– Я не об этом, а то, что списывается, уходит из батальона наставник, как говорится, искупил вину. Хорошим агитатором у нас в батальоне был бы.

На что мужичок ответил:

– На такую должность согласен, дело привычное.

Фронтовики обступили рыжеусого, хлопали по спине, обнимали. Агафонов побежал в штаб бригады, который был придан батальон. Долго объяснял, еле выпросил, чтобы оставили Кузьму Кайгородова в батальоне. На другой день на шести студерах, под охраной, в батальон привезли пополнение. Агафонов поинтересовался:

– Откуда?

С машины дружно закричали:

– С Колымы, политзаключенные!

Агафонов велел построить. Это были зрелые мужики со сроками по 10–15 лет. Агафонов спросил:

– Будем воевать?

Строй дружно ответил:

– Будем, мы сами попросились на фронт. Фашистов надо добивать. Не враги мы Советской власти, поверьте хоть Вы нам.

Агафонов ответил:

– Это мы проверим в бою, – отдал приказ, – командирам рот, взводов подобрать себе людей. Завтра слаженность батальона.

Усатый агитатор-парторг и адъютант-танкист, с обгоревшим лицом, не отходили от Агафонова ни на шаг. Берегли его, как наседка цыплят от ястреба. Через день марш к Днепру. Впервой же деревне Агафонов приказал разобрать колхозный амбар и две конюшни. Бревна велел сбить попарно. По четыре, солдаты, обливаясь потом и матеря Агафонова, тащили такие тараны. Обстрелянные солдаты знали, что одинокое бревно в реке будет вертеться и разворачиваться по течению. На третий день перед рассветом вышли к излучине Днепра. Приказ – форсировать с ходу. Флотилия Агафонова, по четыре тарана в ряд, веревкой потянулась через Днепр. Соседние части переправлялись на подручных средствах: плотиках, лодках, надувных камерах, одиноких бревнах. Немцы спохватились поздно, когда батальон Агафонова был на середине реки. Ударила артиллерия, застрочили пулеметы. От взрывов бомб, мин, снарядов нагруженные боеприпасами лодки переворачивались, камеры, пробитые осколками, тонули. Командир бригады наблюдал за переправой с берега, чертыхался, видя, как гибнут его батальоны, только батальон Агафонова, на своих таранах змеей вытянулся от берега до берега. Закрепив снаряжение, оружие, одежду в мостиках, солдаты в нижнем белье переправлялись через Днепр. Выскакивали на берег и мчались вперед. Немцы, увидев белую, злобно кричащую массу, изрыгающую огонь, бросились бежать, крича: «Сатана! Сатана! Сатана!» Заскочив в немецкие окопы, солдаты снимали с себя белье, отжимали и надевали обмундирование. Немцы открыли минометный и пулеметный огонь из небольшого сельца, которое вытянулось вдоль поймы по гривке. Передние дома хорошо просматривались, но из-за первого ряда не было видно, что у них делалось в тылу. Правые и левые после нескольких попыток в течение дня так и не смогли закрепиться на противоположном берегу. После очередного артобстрела немцы шли в атаку, стараясь сбросить батальон в реку. К ночи атаки немцев прекратились. Весь день было слышно, как вверху и внизу по течению шли тяжелые бои с применением авиации с той и другой стороны. Очухавшись к вечеру, Агафонов недоумевал, почему нет помощи, почему никто не переправляется на захваченную его батальоном полосу берега шириной с полкилометра. Вызвал командиров рот, но вместе троих прежних, кроме командира первой роты (рослого артиллериста), явились другие. Подсчитали потери, при переправе разбило два плотника-тарана. Погибло семь человек и девять ранено. За день боя 41 человек убит и 67 ранено. Агафонов приказал легко раненым остаться, а остальным с тремя разведчиками переправиться на ту сторону на связанных попарно плотах. Ни патронов, ни продовольствия не осталось. В полночь вернулись разведчики, доложили, что на берегу нет их соединения, видимо, понеся большие потери, части отвели или бросили на помощь соседям. В лесочке нашли связистов, которые тянули связь вдоль Днепра, попросили их передать в штаб армии, что штрафной батальон Агафонова удачно закрепился на правом берегу Днепра. Агафонов не понимал, если командование и погибло (но кто-то де из штаба бригады должен был остаться живым), как могли бросить их на произвол судьбы. Только после войны, дознаваясь о трагедии батальона, узнал, что батальон выполнял отвлекающий удар. Агафонов приказал собрать все немецкое вооружение и продовольствие. Нашли два десятка ящиков с патронами к немецким автоматам и немецкие гранаты с длинными ручками, но вот с продовольствием дело обстояло плохо. Насобирали мешок галет и полсотни банок говяжьих консервов.

Ночью выпал небольшой снежок, ударил слабый морозец. Луговина, поросшая густым ивняком, побелела. Окопы черными зигзагообразными линиями четко просматривались из хуторка. В бинокль Агафонов видел, как немцы готовились к атаке. Агафонов приказал: вооружиться немецкими автоматами и гранатами. Одеть белье поверх обмундирования. И незаметно в утреннем тумане выдвинуться к деревне. Подпустить немцев на 10–15 метров, забросать гранатами и вместе с отступающими ворваться в хуторок.

Как только туман начал рассеиваться по окопам, где полчаса назад находились бойцы, загрохотали взрывы. Три пары мессеров заходили вдоль окопов и вели прицельный огонь по оставленным в окопах чучелам. Бойцы коченели на тонком снегу, который начинал под ними таять. Хотелось вскочить, размяться. Наконец, немцы пошли в атаку. Агафонов дал красную ракету. Три сотни окоченевших, обезумевших солдат одновременно бросили гранаты и с криками: «За Родину, за Сталина!» – бросились вперед. Немцы опешили, многие со страху подняли руки с криком: «Дьяволы! Дьяволы! Дьяволы!» Остальные не отстреливаясь, мчались к хуторку. Расчеты из пушек и минометов, увидев бегущих орущих призраков, бросились бежать вдоль улицы к кирпичному зданию школы, которую пришлось брать с хода штурмом. Немцы к обороне готовились основательно. Запасов продовольствия и вооружения – на дивизию.

Агафонов приказал занять оборону, каждую постройку превратить в ДЗОТ. С западной стороны вдоль хуторка тянулся овраг, заросший вербами, по которому бежал ручеек. В течение часа немцы атак не предпринимали. Слева и справа шли бои, они то утихали, то разгорались с новой силой. Ночью Агафонов похоронил убитых и отправил раненых через Днепр в тыл. В его распоряжении оставалось еще до двухсот бойцов – это была сила. Ночью вместе с разведчиками прибыли офицеры штаба армии. Удивились, что батальон жив. Заняли очень выгодную возвышенность – гриву. Агафонов узнал, что бригада и брошенные ей подкрепления выше по течению не смогли закрепиться на захваченном плацдарме. Всю ночь шла переправа войск на позиции штрафного батальона. Был отдан приказ штрафной батальон отвести в тыл и расформировать. За исполнение задачи командования с бойцов снималась судимость, они стойкостью и преданностью окупили свою вину. Остатки штрафного батальона выстроились против штабной землянки. Парторг-агитатор Кузьма Кайгородов, с перевязанными правым плечом, в фуфайке внакидку заявил:

– Вместе воевали, вместе лиха хлебнули, вместе и останемся, правильно говорю, бойцы?

Строй дружно ответил:

– Верно!

Кайгородов выждал минутку:

– К командованию есть просьба: оставить старшего лейтенанта Агафонова над нами командиром, уж больно толковый и смекалистый, наверное, на всю армию один такой.

Полковник ответил:

– Отныне он капитан, будем оформлять документы строя Советского Союза, а пока – вручаю орден «Боевого Красного Знамени».

Агафонов ответил:

– Невезучий я – туда представления, а оттуда – одна слякоть, – и показал на небо.

В это время Агафонов услышал звук «Мессера» и крикнул:

– Ложись!

Мессер низко прошел над поляной, поливая из пулеметов. Пуля раздробила левую лопатку. Капитан Агафонов приподнялся, но встать не смог. Двое бойцов оказалось убитых, четверо раненых. Из штабной землянки выбежали офицеры. Полковник лежал на боку, прижав правую руку к сердцу, сквозь пальцы бил фонтан крови.

Одесса

И снова по госпиталям. Три операции. Рука сгибалась в локте, пальцы рук работали, но в предплечье не поднималась, это злило Ивана. Зимой 1944 года Ивана снова комиссовали. Приехал домой, навестил родных, близких, кое-что поделал и по дому. Старшие сыновья подросли. Жена Ольга заведовала детским домом в селе Ленино. Дети были при ней, там питались и учились. Через месяц Иван затосковал.

Наши взяли Кривой Рог, гнали немцев с Украины. Иван зачастил в военкомат. Не брали. Написал письмо И. Сталину. Пришел ответ: «Удовлетворить просьбу». Прибыл в областной военкомат. На груди два «Боевика», Звезда, три медали «За Отвагу» Стал проситься, чтобы разрешили выехать в часть, в которой был при обороне высоты 237. На армейские командование при переправе за Днепр была обида за то, что батальон фактически был брошен на погибель. Добрался до Москвы. Дали предписание и отправили с резервной танковой частью в распоряжение Фронта.

При погрузке какой-то майор прикрикнул на капитана Агафонова: «Посторонитесь, видите, погрузка идет, могут зацепить». Голос показался знакомым, Агафонов присмотрелся: так этот обгорелый танкист – его начальник штаба штрафного батальона Федор Селезнев. Агафонов тихо проговорил:

– Федор, ты?

На что тот ответил:

– Федор, ну и что, тридцать лет Федор, – а потом заорал, – ребята, мать честная, комбат родной, ребята, это благодаря ему я живой и с вами!

Селезнев крикнул:

– Старшина, ко мне! Это мой крестный, а ну-ка тащи!

На что капитан Агафонов ответил:

– Давай, майор, расставляй по платформам свои красавцы-танки, потом в дороге отметим встречу.

По прибытию к месту дислокации капитану Агафонову предложили: «Принимай шахтерский батальон, в основном молодежь, все с оккупированной территории, у тебя опыт есть командования бойцами похлеще. Не беспокойся, они немцев ненавидят больше, чем мы с тобой. Неделя на сколачивание и подготовку».

Батальон капитана Агафонова участвовал во взятии Николаева. В конце марта 1944 года командир дивизии лично поздравил Агафонова за умелые действия и вручил орден «Отечественной Войны II степени». Батальон находился на главном направлении, но вышел из боя с минимальными потерями. Шахтеры поверили в капитана. Без передышки с ходу батальон бросился на Одессу. В бой ввели в районе Молдаванки. Батальон прорвался на знаменитый «Привоз». К вечеру пробились к вокзалу, а такая задача и не стояла перед батальоном. Немцы уходили морем, Одесса была окружена с суши. Но в море их корабли встречали подлодки, катера, эсминцы Черноморского флота. Немцы решили прорываться берегом. Ночью они предприняли несколько контратак. Командир дивизии отдал приказ: «Вперед не соваться, вокзал оборонять и захватить близлежащие дома. Бойцы слышали, как в городе идет бой, особенно яростно в районе порта. Десятого апреля город очистили от немцев. Тогда бывший на бронепоезде командующий армией поблагодарил личный состав батальона, командира за умелые действия:

– Ну что, капитан, получай «Отечественную Войну I степени». Слышал о тебе, что дважды на фронт израненный просился, знаю, что имеешь хорошие организаторские способности. Немцы не успели все уйти из города, прячутся по подвалам и разрушенным домам. Вреда могут принести много, да всякой сволочи в городе полно: бандиты, лжепартизаны. Назначайся комендантом Одессы. Оставайся тут со своим батальоном.

Агафонов возмутился:

– Товарищ командующий, это несправедливо, не для того я контуженный и калеченный на фронт прорывался, чтобы отсиживаться в тылу. Наши части вышли на границу с Румынией. Хочу и немцев добить и Европу посмотреть!

На что командующий ответил:

– Европу ты еще посмотришь. Думаю, что тут не слаще будет, чем на передовой, а во много раз труднее. Приступай к исполнению обязанностей, инструктаж получишь у начальника гарнизона.

Первая неделя для капитана Агафонова была сплошным кошмаром. Спал часа по два в сутки. Особо суматошными были ночи. Докладывали то о том, что в разрушенном доме оказались немцы, которые не сдаются, отвечают огнем; пришлось выжигать огнеметами, то группу офицеров на Греческой площади забросали гранатами, то водозабор взорвали, то появилась банда, которая вырезает семьи. Батальон головорезов выследили. Капитан Агафонов приказал тридцать человек расстрелять и сбросить в море. Пошли жалобы. В бандах оказались великовозрастные сынки высокопоставленных лиц, дезертиры или скрывающиеся от призыва в армию. Капитана вызвали в особый отдел гарнизона. Стали упрекать в том, что действует беззаконно. Агафонов вскипел:

– А они действовали законно? Вырезают детей, семьи, стариков, убивают на улицах невинных людей. С наступлением темноты в городе нельзя появиться на улице.

Майор-особист с желтоватым лицом и раскосыми глазами закричал:

– Что, капитан, снова захотели в штрафной батальон?

Агафонов не выдержал и задерзил:

– Во-первых, я батальоном командовал добровольно, потому что там большинство были невинные люди, некоторые из них герои, а батальоном посылали командовать негодяев и дураков! Вы тут штаны протираете, а я с первых дней на пузе нашу Родину прополз вдоль и поперек!

Особист озверело смотрел на капитана, широко открыв рот, но сказать ничего не мог.

Капитан Агафонов почувствовал, как будто кто-то ударил его по затылку, и он грохнулся перед столом особиста. Через сутки в госпитале пришел в себя. Оказалось, что, падая, наджабил позвоночник, ударился головой о стенку. Сказались старые контузии. Снова плохо произносил слова. В госпитале провалялся три месяца. Стал ходить без костыля. Речь отредактировал, она стала четкой, выразительной. После отправили в Сочи на реабилитацию. Была зима. Погода скверная, больше походила на осеннюю, чем на зимнюю. Море плескалось рядом с санаторием, раздражало, не давало спать. Курортный город жил своей жизнью. Отдыхало московское начальство и разные чиновники. Иван злился: там, на фронте, погибают мальчишки, семьи теряют кормильцев, а здесь развлекаются. Агафонов настаивал, чтобы его выписали и отпустили в свою часть. В мое привезли эшелон раненых из Венгрии. Ходячие пошли встречать. В соседнюю палату занесли безногого майора, Агафонов узнал адъютанта командира дивизии, с которой он брал Николаев и Одессу. Майор Вотяков рассказал, что под Балатоном дивизию сильно потрепали немцы, много знакомых Ивану командиров погибло, а его Одесский батальон почти весь летел на высоте 237, но зато не дал погибнуть дивизии. Командир дивизии интересовался им.

На другой день майор Вотяков попросил начальника госпиталя, чтобы отпустили Агафонова в свою часть, он там очень нужен, офицерский состав сильно поредел.

Прага

Через неделю капитан Агафонов отправился разыскивать свою часть. Радио и газеты сообщали, что берлин окружен. Иван переживал: столько перенес, столько выстрадал, а в штурме Берлина не буду участвовать. Дивизию Иван направил до озера Веленце. Дивизия пополнялась украинцами, в том числе и одесситами. Капитана Агафонова направили в свой батальон. В батальоне осталось только трое старых солдат. Попросил командира дивизии сформировать батальон из одесситов, как наиболее смекалистых солдат. Начальник штаба выстроил батальон, Агафонов представился: «Капитан Агафонов». Одесситы слышали эту фамилию, которая наводила страх и ужас на шпану, дезертиров и разное ворье. Агафонов начал усиленно готовить батальон к боям в городе. Некоторые командиры взводов возмущались: «Сегодня, завтра падет Берлин, зачем нам такая подготовка».

Но в ночь с 6 на 7 мая дивизию по тревоге посадили на студера и ускоренным маршем бросили к Праге. Там началось восстание, 8 мая дивизия вступила в бой в пригородах Праги. Всю ночь с 8 на 9 мая шли уличные бои. Брали штурмом дом за домом. Рядом отчаянно дралась с немцами какая-то непонятная воинская часть. Когда установили связь, то оказалось, что это власовцы. Солдаты его роптали: «Это предатели!» Иван успокаивал: «Возьмем Прагу, там разберемся, кто они, а сейчас их помощь нам очень нужна». Днем 9 мая батальон капитана Агафонова прошагал строевым по главной площади Праги под крики пражан: «Победа! Победа! Победа!» Капитан Агафонов и несколько офицеров, некоторые из них были участниками боев за Москву, Сталинград и Днепр, просили у командира дивизии разрешения побывать в Берлине, на что командир ответил: «Упрашивать нечего, есть приказ отправить батальон капитана Агафонова в Потсдам». Проезжая через Берлин, капитан остановил машины на площади перед Рейхстагом и, вооружившись немецким кинжалом, выцарапал на колонне: «Капитан Агафонов, Урал». Солдаты где-то достали банку зеленой краски и кистью расписывались на стенах Рейхстага.

По прибытии с батальоном в распоряжение части, базирующейся вблизи Потсдама, Агафонов доложил командиру части. Командир части, среднего роста майор, седой, с усталым лицом, воспаленными глазами, ходил по кабинету, хмурился, затем сказал:

– Вижу, боевой офицер, тертый-перетертый, ну не подходящая для тебя должность, капитан, охранять немецких преступников. По документам вижу, что в госпиталях собран ты по частям, я думаю, тебе пора залечивать раны и учить детей. К тому же есть приказ преподавателей демобилизовать немедленно.

На что Иван ответил:

– Вы правы, товарищ майор, поизносился я за четыре года и трое сыновей ждут дома; школа, дети…

В десятилетие освобождения Праги Ивану Семеновичу Агафонову пришло извещение получить чехословацкий крест «За освобождение Праги».

2001, апрель

Танки на аэродроме

Тульскому Краснознаменному 171 ИАП посвящается

В небе над Тулой

Утро медленно охватывало небесную сферу над аэродромом. Небо заалело раздавленной клюквой. Солнечные лучи тяжело пробивались через дымное марево. Земля на закате надсадно вздыхала и охала от бомбовых взрывов. С юга доносились глухие вспышки артобстрела. Высоко в небе над окраиной Тулы висела «рама». Где-то за лесом хлестанули зенитки и вспышки от разрывов снарядов рассыпались веером ниже самолета. Наступало еще одно утро войны. Фашисты любыми средствами старались прорваться к Москве. На их пути к Москве с юга встал город-арсенал Тула. Днем и ночью на Тулой разгорались стремительные воздушные бои. Немецкая авиация имела преимущество в воздухе, и нашим истребителям зачастую приходилось вести бои один против десяти. Немцы перебазировали свои аэродромы ближе к городу, поэтому летные полка по несколько часов не вылезали из машин. Посадка. Взлет. Посадка. Техники и механики еле успевали заправлять машину и пополнить боекомплект, как снова звучала команда: «Воздух!» Ночью заделывали пробоины на самолетах, клепали, шпатлевали, красили. Без напоминания знали, что все самолеты к утра должны быть готовы к вылету. Обслуживающий персонал полка и аэродрома был призван из города Тулы и Тульской области. В городе их так и называли: «Наш полк Орлят». Это звание они заслужили своим мужеством, отражая налеты вражеской авиации на город. Да и фамилия командира полка майора Орляхина Семена Ивановича была созвучна с этим достойным именем – «Орлята». Этот опытный командир за бои на Халхин-Голе имел орден «Боевого Красного Знамени». Смелый, решительный, справедливый, он не терял в трудную минуту присутствия духа, любил шутку и традиционный авиационный розыгрыш. Высокий, темно-русый, с выцветшими рыжими ресницами, конопатый, с широким подбородком; от его свело-карих глаз всегда веяло теплом и спокойствием. Командир давно был на ногах и обходил аэродром, проверяя, как выполнили его приказание по поднятию обваловки и маскировке самолетов. С маскировкой стало труднее, осенние дожди и ветер все больше и больше оголяли деревья. Зеленые самолеты темными пятнами выделялись на пожухлой траве. Но подковообразные укрытия для самолетов на изрезанной оврагами и ложбинами местности терялись среди мелколесья. Командир прошел в конец полосы, где три десятка солдат из аэродромной роты рыли окопы почти рядом со взлетной полосой. Окопы были мелкие, солдаты рыли их неумело, бровки окопов осыпались. Орляхин выругался: «Кто дал такую бестолковую команду по организации обороны аэродрома?» Собрал солдат, определил командиров, показал ориентиры, углы обстрела, предложил: «А сейчас посмотрите на свою оборону. Если противник выбросил бы десант, то вас в ваших куриных окопчиках растеряли бы еще с воздуха, вы и задачу не выполнили бы и сами себя не защитили, погибли бы бесславно. Да и не обязательно десант выбрасывать, группа в пять-шесть человек может захватить вот тот холмик. К себе никого не подпустит и весь аэродром будет держать под обстрелом: ни взлететь, ни сесть. Ну, а сейчас делайте то, что сделал бы противник. Одно отделение со станковым пулеметом пусть займет этот холмик, отройте окопы в полный рост, укрепите скаты, потом сверху сделайте накат из бревен, присыпьте землей, так вас и бомбежка не возьмем. Второе отделение – вы на ту сторону оврага, та сторона выше, обстрел удобен и крут, не подобраться, а третьему отделению занять позицию в стене полосы, у тех кустиков за валунами. Я к ним давно присматриваюсь, слишком они громадны. Мешают при посадке, каждый раз беспокоюсь, не зацепили бы шасси за эти камушки. Даю вам два часа, к 8.00 старшим доложить мне на командный путь о выполнении задания». На обратном пути он встретил инженера полка Кириллова Николая Ивановича, который с инженером по вооружению размышлял, как произвести пристрел самолетов первой авиационной эскадрильи после замены самолетов на новые пушки. Решили пристрелку проводить операцию в капонирах, вытаскивать самолеты было рискованно, можно было попасть под налет вражеской авиации.

Командир эскадрильи капитан Ивлев – широкоплечий сибиряк с черными усами, черным лбом из-под шлема, с покрасневшей переносицей, проницательными карими глазами, забрался в кабину и, прильнув к прицелу, подавал команду. Орляхин сказал: «Все подготовьте, но пристрелку не проводите там, в конце аэродрома, солдаты роют окопы для круговой обороны, после 9.00 выставьте оцепление и проводите пристрелку оружия». В столовую шли вместе с инженером и начальников штаба майором Жаворонковым Александром Васильевичем, который знал в полку всех по именам и отчествам, семейное положение каждого, логарифмами упражнялся в уме, летчики удивлялись его памяти, он помнил плюсы и минусы всех боев, проведенных летчиками. По ходу обменивались своими упражнениями и тут же решали многие вопросы. Орляхин смотрел на небо и удивленно проговорил: «Что-то подозрительно, не беспокоят нас сегодня фрицы. Последние дни я не завтракаю и обедаю в столовой, все приходится на ходу. Всего шесть вылетов: два раза со звеном Георгия Старцева, два раза эскадрильей Ивлева, раз в паре со штурманом полка, раз с другом Алешей. С Алешей перед обедом сидели, разрабатывали боевую карту, все эскадрильи были в воздухе, но пара мессеров прорвалась к городу. Пришлось вести бои прямо над городом, с первого захода мессера в прицел поймал, да вовремя удержался, свалился бы мессер на город. Пришлось игру в кошки-мышки устроить, за город отвести и там рассчитаться с ними. Возвращаемся домой, думаю, к обеду успею. А тут команда Хенкеля над окопами наших боевых порядков. Пришлось снова ввязаться в бой. Одного Алеша в землю вогнал, остальные повернули восвояси, мой ушел с дымом, хотел достукать, но поступила команда немедленно возвращаться обратно. Вечером со штурманом дивизии облетами места дислокации зенитных батарей, чтобы не только по карте, но и воочию убедиться, где что, чтобы не попасть под огонь своих зениток».

Орляхин допивал чай, когда в столовую забежал командир второй Авиационной эскадрильи майор Соболев и сообщил: «Командир, передали по телефону, что на нашем направлении утром прорвалась моторизованная группа противника, до двух десятков тяжелых мотоциклов и шесть танков. В каком направлении движется, пока сведений нет». Орляхин приказал: «Проверить, чтобы у всех было оружие, выдать полный боекомплект патронов, вскрыть ящики с гранатами. Личный состав, не занятый в подготовке самолетов, отправить на помощь аэродромной команде. Проверить окопы и убежища у капониров». При подходе к штабной землянке он услышал стрельбу в конце аэродрома. Орляхин по радио объявил: «Тревога!» Воздух разрезали три красные ракеты. Командир и начальник штаба заскочили в подвернувшуюся полуторку и помчались на СКП. Командир по крутым ступенькам заскочил на СКП. Над головой хлестанули пули, с грохотом разлетелись в стороны осколки стекла. Начальник штаба пригнул командира за пульт. Следующая очередь разбила в щепки командирский стол – били из крупнокалиберного пулемета. Орляхин спрыгнул вниз, пули сюда не доставали. Из-за обваловки хорошо просматривался аэродром, в конце которого виднелись черные глыбы с белыми крестами. Танки стояли полукругом, готовые расстрелять самолеты на взлете и вели огонь по аэродромным постройкам, на которые из них загорелись. Несколько мотоциклов горело возле склона холма. Орляхин видел, как три мотоциклиста, попали под огонь из-за валунов, на большой скорости слетели в овраг. Послышались взрывы. Это солдаты, расположенные на склоне оврага, забросали их гранатами. Оставшиеся мотоциклисты прижались к танкам, спрятались за их броню и вели беспорядочный огонь по сторонам. Командир стоял, но в голову не приходило верное решение. Отбрасывается вариант за вариантом. Что делать?

Летная смекалка

Капитан Ивлев проверил готовность последнего самолета эскадрильи к пристрелке. Вылез из кабины, вытащил пачку «Казбека». Все заворожено смотрели на нарядную коробку. Потянули расширенными ноздрями нежный терпкий запах табака. Ивлев гаркнул: «Налетай!» Сам он курил изредка, больше баловался. Курящие и некурящие осторожно брали папиросу заскорузлыми, пропитанными маслом пальцами, боясь задевать соседнюю. Задымили…

«Это подарок от Арсенальцев, умудрились где-то достать. Вчера поздно вечером делегация от завода приезжала, сказала, что это подарок от рабочего класса города Тулы за первые сбитые самолеты. Грешным делом оказался виновником торжества, хоть худенькое начало, но на моем счету есть два – это точно.

Стрельбу в конце аэродрома услышали все. Ивлев заскочил в кабину. В небе горели три красные ракеты. Из кабины Ивлев увидел в конце аэродрома немецкие танки. Он хорошо мог отличить по силуэтам, насмотрелся с воздуха. Танки вели огонь. Механики и оружейники бросились готовить самолеты к вылету. Мысль лихорадочно работала: «Взлететь не успею, а что если открыть огонь из пушек со стоянки, из капониров?» Немцы не видели замаскированные самолеты. Ивлев перезарядил пушку, дал первый залп. Снаряды ушли далеко за аэродром. Ивлев приказал механику: «Козелок под хвост». Выстрелил. Снаряды легли вблизи танков. Ивлев: «Выше хвост, еще выше». Танк попал в перекресток прицела. Ивлев передал по радио: «Поставить под хвостовые оперения козелки, вести прицельный огонь по танкам». Летчики вели огонь, а технический состав поддерживал самолеты за хвостовое оперенье, чтобы не соскочили с козелков.

Расплата

И в это время Орляхин увидел, как перед танком поднялись столбы щебня и земли. Второй залп взбил землю вблизи гусениц. После третьего – разлетелся мотоцикл, одно колесо высоко поднялось в воздух. Командир крикнул: «Молодцы!» и побежал к машине, начальник штаба за ним. Рукой показал шоферу «Вперед», – который понял, как сигнал: «Вперед, на врага!» начальник штаба бешено застучал по кабине. Машина развернулась в сторону капониров, оттуда слышались хлопки выстрелов и поднимались сизые дымки. Еще минута – и весь конец взлетной полосы покрылся разрывами снарядов, и были видны попадания снарядов по башням танков. Прицельный огонь усиливался, нервы гитлеровцев не выдержали. Немецкие танки развернулись и подставили бока под пушечный огонь. Два танка вспыхнули, не успев сойти со взлетной полосы, третий крутился на месте с сорванной гусеницей. Три оставшиеся танка, обгоняя друг друга, рванулись по дороге назад, но, отойдя с полкилометра, были уничтожены отрядом истребителей танков.

Так впервые в истории авиации на аэродроме Мясново под Тулой летчики 171 ИАП отразил атаку танков на земле.

Боевой путь 171 ИАП – Тула, Орел, Брянск, Шаулай, Клин, Гудауга, Анадырь.

Конец эскадрильи «Бубновый туз»

171 ИАП посвящается

В октябре 1944 года наши войска прорвали оборону противника и одиннадцатого октября вышли к Балтийскому морю в районе мыса Паланга. Войска армии «Север» были разобщены с группой «Центр». Немцы на Курляндском полуострове линии Тукмус – Ауце – Дибава оказались в окружении. Единственная связь с Германией осуществлялась через море. Гитлер отдал приказ сковать части Советской армии в Прибалтике, чтобы помещать успешному продвижению наших войск Польше. Снабжение немецких войск шло через порты Либава – Вентспилс. Наша авиация имела полное превосходство в воздухе. Фашистские летчики теряли боевой дух и почти не ввязались в воздушные бои.

Для активизации деятельности своей авиации и поддержания морального духа войск, немцы перебросили из Венгрии эскадрилью «Бубновый Туз». Наша разведка к тому времени действовала четко. Стало известно: эскадрилья состоит из четырех звеньев, самолеты ФВ-190 (самые современные), каждый летчик имеет не менее пятисот боевых вылетов, на счету от и более сбитых самолетов в небе Испании, Польши, Бельгии, Дании, Франции и начальный период войны с Союзом одним словом, эскадрилья асов. Самолеты были без камуфляжа, ярко разрисованы каждый по-своему для запугивания противника, но обязательно во всю ширину фюзеляжа – Бубновый и сотни ромбиков, обозначающих число сбитых самолетов. Наш полк базировался на аэродроме вблизи городка. Начальник штаба полка подполковник Жаворонков на разборе полетов рассказал о тактике эскадрильи Бубновый Туз. Летели они ромбом (бубновый туз в воздушной плоскости), звено впереди (две пары), звено справа, звено слева и звено замыкающее.

Тактика боя была отработана на устрашение. Первое звено пролетало строй самолетов противника, не вступая в бой, самолеты противника оказывались в полукольце. Если были бы бомбардировщики, то они просто расстреливались, так как из огненной дуги вырваться было невозможно, если истребители, то неожиданность и внезапность решала все. Когда начинался бой, первое звено разворачивалось парами влево и вправо, заходя в атаку на самолеты противника с хвоста. Одной из причин побед летчиков эскадрильи «Бубновый Туз» был страх и созданный ореол непобедимости. Появление эскадрильи «Бубновый Туз» передавалось по всем части, как знак предосторожности и усиления бдительности. Начинали суетиться, а поспешность в боевой обстановке – плохой помощник. Командир полка Халупин Александр Иванович вызвал командиров эскадрильи И. А. Вишнякова, К. Ф. Соболева и С. Т. Ивлева и приказал в каждой эскадрилье создать по звену наиболее опытных и дерзких летчиков. Дивизия за бои по освобождению Риги получила наименование «Рижская», а полк был награжден Красным Знаменем, и стал называться Тульский Краснознаменный 171 истребительный авиационный полк. Все летчики полка имели боевой опыт и рвались в бой.

Три дня шла теоретическая подготовка и слетанность. Было принято коллективное решение. Группа летит звеньями, этажеркой Покрышкина, основной бой на вертикалях. Полк был вооружен самолетами ЛА-5, они по маневренности превосходили ФВ-190, особенно на вертикалях. Было разработано несколько вариантов воздушного боя. Все варианты были рассчитаны на внезапность, скоротечность боя, после первой атаки в бой на виражах не втягиваться, выход из атаки и сбор в определенной точке.

Рано утром разведка доложила, что в воздухе в районе Тукмуса появилась эскадрилья «Бубновый Туз». Командование группой поручил майору К. Ф. Соболеву, Герою Советского Союза, командиру 2 АЭ, статному, веселому, заводному шутнику, белобрысому, лобастому, всегда улыбающемуся – любимцу полка. Все его звали «Наш Костя Соболь». В бою он смел до отчаяния, решителен, порой бесшабашен, за что зачастую получал нарекания от командира части, но он был везучий, казалось, из безвыходной ситуации он выходил победителем. У него был опыт и величайшее мастерство не только лично вести бой, но управлять эскадрильей во время воздушного боя.

Взлетели, набрали высоту, выстроились по вертикали. Впереди посредине звено К. Соболева, выше – звено И. Вишнякова, позади снизу звено С. Ивлева. Противника первым увидел Соболев. Дал команду: «Вижу противника, вхожу в соприкосновение, просекаю группу, атакую замыкающее звено противника после разворота на 1800. Майору Вишнякову парами атаковать боевые звенья противника, майору Ивлеву атаковать парами в рядовое звено противника в момент разворота на вираже».

Замысел удался. Передовое звено противника парами набором высоты развернулось влево и вправо вдогонку самолетов Соболева и попало под огонь экипажей Ивлева. Левый ведомый левой пары клюнул носом и резко пошел вниз, снаряды попали в кабину. В это время звено Соболева развернулось, атаковало последнюю группу сзади, самолеты которой резко сбавили скорость, не ожидая атаки в лоб первой четверки. Один из самолетов противника с отбитым хвостовым опереньем камнем падал вниз, второй, окутанный дымом, пошел на снижение, по одному самолету было сбито с правого и левого звена группы.

Это отличились летчики В. И. Григорьев и Ф. Н. Гаманов. Первая атака закончилась успешно: четыре сбитых самолета эскадрильи «Бубновый Туз». Бой проходил над линией фронта на глазах противника и наших войск. Когда самолеты возвращались на аэродром, почти весь личный состав полка вышел встречать летчиков. Командир части, всегда серьезный, на этот раз шутил: «Ну как, орлята, 44 очка набрали, смотрите, к следующему бою готовьтесь тщательно, а то может получиться перебор! Двое суток на отдых и подготовку».

На другой день, как стало известно, с «Бубновым Тузом» вели бой две эскадрильи соседнего полка. Потери противника – один, а наших – два. Командир полка А. И. Халутин позвонил командиру корпуса, рассказал о создании группы и ее тактике боя и попросил, чтобы разрешили его ребятам добить «Бубнового Туза». Летчики группы разрабатывали новые тактические приемы боя, зная, что старые уже не годятся. Было решено расположить одно звено вверху, а два звена друг за другом с интервалом пятьсот метров. Радиоразведка доложила, что группа «Бубновый Туз» в воздухе и идет на перехват наших штурмовиков, нацеленных на Либаву. Ракета. Взлет. Через тридцать минут увидели немецкую «непобедимую громаду», как всегда ромбом, но впереди только пара, два звена по бокам и пара сзади, первая и последняя пара с превышением – переняли наш опыт этажерки. Сейчас было баш на баш – 12 на 12. Немцы готовились и рассчитывали, что мы повторим вчерашний маневр, но на этот раз звено Соболева проскочило впереди идущую пару и пошло в лобовую атаку парами на замыкающую двойку, те не ожидали такого хода воздушного боя. Зажатые с двух сторон, они были лишены маневра, и оба самолета противника задымили одновременно, два парашюта поплыли, сносимые ветром в сторону леса. Звено Вишнякова атаковало сверху парами крайние самолеты, отсекая по одному самолету слева и справа. Звено Ивлева встретило первую пару в левом развороте. Ведущий развалился в воздухе, а второй, ведомый, с отбитой плоскостью, завертелся винтом, падая вниз. Ни тот, ни другой летчики не покинули машину. В первом самолете, видимо, летчик погиб, а во втором нарастающее ускорение не дало летчику выбраться из кабины.

Но в этом бою нас постигло несчастье – был тяжело ранен командир звена М. В. Голик, прозванный «Борода», Черную-пречерную бороду он носил после боев на Брянщине, когда чудом спасся, вывалившись из кабины горящего самолета, лежал в госпитале, но глубокие шрамы от ожогов остались на лице, пришлось носить бороду. В бою был жесток – мстил за себя и за погибшего друга А. Нестеренко. Но, тяжело раненный, он сумел посадить машину. Через три дня снова была обнаружена эскадрилья «Бубновый Туз». Тактику не изменили, шли ромбом, восемь самолетов парами. На этот раз боковые пары шли с превышением. Бой разгорелся почти над Либавой. Сейчас у нас было полное преимущество – двенадцать против восьми. Командир группы Соболев принял решение – с передовой парой в бой не вступать, пропустить, а на оставшуюся шестерку броситься парами. Бой был также скоротечен. Первая пара, когда увидела, что на них навалились самолеты с теми же бортовыми номерами, что и в предыдущие дни, в бой не вступили. Еще четыре самолета падали на землю, оставшиеся кое-как успели вывернуться, но один из них ушел в сторону Либавы со снижением и тянувшимся за ним шлейфом дыма.

Бой этот был самым тяжелым из всех. Во-первых, фашисты были готовы к нему, в во-вторых, они знали, что их ждало возмездие и дрались с отчаянностью обреченных. Не было ни одной машины, чтобы не осталось на ней следов боя. Максим Вишняков садился без радио и на одну стойку шасси. Максим Соболев был ранен осколком в шею, была задета гортань. На другой день прибыл командир четырнадцатого истребительного авиакорпуса, Герой Советского Союза генерал-майор С. П. Данилов и благодарил личный состав полка, особенно группу майора Соболева, летчиков: Ф. И. Гамалова, В. И. Григорьева, В. Ф. Марченко, Л. И. Кропоткина, В. А. Эрина, П. Г. Сузик, Е. Д. Чечулина, Л. И. Ткачева, С. Т. Ивлева, М. В. Голик, И. А. Вишнякова.

Итого, за десять дней боев было сбито 12 самолетов эскадрильи «Бубновый Туз». После этого никто в небе Балтики не видел самолетов с «Бубновым Тузом» на борту. Оставшихся летчиков перебросили под Берлин.

11 мая 1945 года летчики 171 Тульского Краснознаменного истребительного авиационного полка с аэродрома Тукмус дали последние вылеты эскадрильи на штурмовку прижатых к морю немецких частей на Курляндской косе.

По воспоминаниям н. ш. п/к. Жаворонкова А.

Пропагандист 171 ИАП Чебыкин А.

Встреча личного состава 171 ИАП с героями штурма Рейхстага полковником Неустроевым, генералом Шатиловым, старшиной Сьяновым, г. Гудаута

Ветераны 171 ИАП

Слева направо сидят: Антенов А. Н., Халутин А. И., Чебыкин А. Ф., Винокуров А. М., Вишняков В. А., Голик М. В. (Борода); стоят: Свириденко И. С., Шаповалов И. В., Васько С. Н., Крылов Н. И., Дымченко И. С., Орляхин А. С. (сын), Лахновска-Голик

Боль

Апрель 1943 года. Ветер гонит рваные, хмурые тучи на звездопад. Лужи покрываются ледяной коркой. Вечером Лейтенант Чугаев отлежался в госпитале полтора месяца, после контузии и осколочного ранения в голову. В штабе полка получил предписание в свой родной 2-й стрелковый батальон. На складе получил новое зимнее обмундирование: две пары теплого белья, офицерские яловые сапоги, фляжку спирта, табачка. Вещмешок набрался под завязку. Полюбовавшись на новенький офицерский планшет, набросил плащ-палатку, отправился в сторону батальона, который занимал позиции вдоль речки Болва. Впереди темнело огромное поле, изрытое воронками мин, снарядов и бомб, которые оспинами просматривались через залитую водой равнину. Кое-где виднелись уцелевшие деревья, после недавних ожесточенных боев. В штабе предупредили, если напрямик, то до расположения батальона три километра, а если по дороге – это огромный крюк в семь километров. Прямо по болоту есть тропа. По ней есть вероятность добраться быстро, заполненную водой. Вооружившись огромной суковатой палкой, Чугаев решил идти напрямик. Сверху свинцовые тучи, внизу искромсанная земля с искореженными одиночными деревьями – навеяло тоску.

Сердце сжалось от боли за родную землю. Подумал: «Сколько еще может страдать и терпеть земля – кормилица, когда она вздохнет полной грудью». Вспомнились старенькие родители на Урале, босоногое детство, когда они с малышней бегали по теплому прибрежному песку Камы. Все осталось в прошлом, а сейчас надо было освобождать родную землю «от врагов». Как только застучал палкой по тонкому льду, думы отошли назад. Надо было двигаться вперед и не провалиться в ловушку. Наловчившись пользоваться батогом, быстро зашел вперед, выбирая не залитые водой поляны. Через полчаса увидел впереди себя человека, идущего зигзагами, который останавливался, видимо, просматривался к местности и очень неуверенно двигался вперед. Пошел мокрый снег. Чугаев ускорил шаг. Когда до человека оставалось метров сто, Чугаев хотел окликнуть, чтобы его подождали – вместе легче выбирать дорогу, но фигура взмахнула руками и исчезла. Чугаев догадался, что человек провалился в яму. Прыгая с кочки на кочку, подскочил к воронке. Увидел барахтавшегося в воде бойца. Шапка ушанка, подвязанная под подбородком, то уходила под воду, то высовывалась, руки хватались за кромку воронки и соскальзывали. Чугаев ухватил его тонущего за рукав шинели и потащил. Ноги скользили. Тянуть было тяжело. Одежда пропиталась водой. Вытащив, он развязал клапаны ушанки. Из-под шапки высыпался пучок русых волос. Чугаев удивился: «Господи, да это же девушка». Как учили в училище, перегнул через колено и стал выдавливать воду. Девушку вырвало. Интенсивно провел тренаж искусственного дыхания. Услышал голос: «Пожалуйста, потише, больно».

Чугаев обрадовался: «Слава Богу, откачал». Спросил пароль. Ответила. Побежал к кустарнику, наломал ворох веток, усадил на них девушку – младшего лейтенанта и стал снимать с нее намокшую шинель. Девушка завозмущалась: «Что вы делаете?» Чугаев приказным тоном потребовал: «Товарищ младший лейтенант, сейчас здесь я старший и прошу мне подчиняться: снимайте с себя мокрую одежду и немедленно, иначе простудитесь. Воткнул в землю два больших прута, набросил на них плащ-палатку. Достал из вещмешка запасное фланелевое белье, шерстяные носки и попросил переодеться. Застыдившись она прикрыла пухлое детское лицо руками и ответила: «Что Вы, я не пью!» – «Товарищ младший лейтенант медицинской службы, надо обязательно, иначе заболеете воспалением легких, а это очень опасно». Чугаев набрал в алюминиевую кружку снега, налил туда спирта и заставил выпить. Темнело. Идти было опасно. Решили дождаться рассвета.

Чугаев предложил: «Давайте знакомиться. Я командир взвода второго батальона 561 стрелкового полка, лейтенант Чугаев Александр Петрович, воюю с зимы 1941 года. Два раза ранен, один раз тяжело. После госпиталя направлялся в свою роту».

– Я, Оксана Ивановна Трегубова. Можете звать Оксана, как видите, младший лейтенант медицинской службы. После третьего курса сдала экзамены экстерном. Попросилась на фронт. Хирург. Направляюсь в медсанбат. Не знаю, справлюсь ли, опыта маловато, побаиваюсь. Практики всего два месяца при фронтовом госпитале.

По прибытии в роту Чугаева прислали к особисту. Спрашивали, почему опоздал в батальон на восемь часов. Заставили написать объяснительную. Определили под домашний арест в землянке. Чугаев подробно описал события прошедших суток, указал, как спасал младшего лейтенанта медицинской службы. На второй день особист сообщил, что факты, изложенные в объяснительной, подтвердила младший лейтенант Трегубова. В перерыве между боями Чугаев постоянно вспомнил Оксану. Припала к сердцу. Через бойцов, отправляющихся в санбат, передавал короткие письма-записки.

На Смоленском направлении Чугаев постоянно был в боях. Осунулся, простыл. Прихватил воспаление легких. Комбат Баландин приказал: «Немедленно в санбат!» Чугаева знобило,температура за сорок. Ноги подкашивались. Попросил адъютанта сопроводить его до санбата, боясь, что по дороге упадём замерзнет. Шел и мечтал наконец-то встретиться с Оксаной. Видел, как группа немецких бомбардировщиков пролетала над лесом и нанесла бомбовый удар за холмом. Обогнув пригорок, Чугаев увидел ужасающую картину. Солдаты баграми растаскивали дымящиеся бревна сараев, в которых был оборудован санбат. Спросил старшину, который командовал бойцами: «Вы не подскажите, к кому мне обратиться. Приболел, кажется воспаление легких, что мне сейчас делать? Может, отправиться обратно в свой батальон?»

– Ни в коем случае, сейчас подвезут зимние палатки, и к обеду госпиталь будет функционировать, а пока зайдите вот в ту землянку, над дверями которой прибит шест. Ударной волной сорвало табличку, там сделают Вам укольчик. Англичане поставили. Отличное лекарство, называется пенициллин. Три дня и температуры нет, неделя и вы забудете, что были на грани жизни и смерти.

– Товарищ старшина, еще один вопрос. Знаю, что у Вас в санбате была младший лейтенант Трегубова, ее увидеть можно?

Старшина снял ушанку, рукавом вытер катившуюся по щеке слезу и ответил: «Нет младшего лейтенанта Трегубовой, нашей Оксаночки. Прямое попадание. Хоронить нечего. Один планшет остался, в котором записки от какого-то лейтенанта Чугаева». Чугаев хватал морозный воздух. Спазм сдавил горло. Резкая боль ударила под левую лопатку. Боль сжимала сердце, не давала дышать. Чугаев машинально расстегивал и застегивал фуфайку.

Схватил старшину за плечи и закричал: «Этого не может быть! Господи, да что же это такое!» и заревел навзрыд, как будто потерял самого близкого и родного человека. За полгода боев терял друзей, хоронил бойцов своего взвода, то было как сон, а это явь. Дни и ночи нечеловеческого нервного напряжения вылились в этом крике.

– Старшина, где планшет?

– В землянке, сейчас принесу.

Чугаев узнал свой планшет, который подарил Оксане при расставании. Боль в сердце усилилась, как будто кто-то прожигал его раскаленным прутом и набивал на голову железный обруч: «Бум! Бум! Бум!» Чугаев, изнемогая, присел на ящик из-под медикаментов. Под целлофаном планшетки, по углам, лежали два треугольника, а посередине раскрытая последняя записка, в которой он писал, что очень и очень хочет видеть ее и желал бы всю жизнь сидеть у камелька с ней рядом, прижавшись друг к другу, как в ту ночь. Чугаева трясло, боль не отступала. Попросил у старшины спирта. Налил полкружки, насыпал снега, размешал щепочкой, подозвал старшину.

– Старшина, давай помянем Оксану.

– Товарищ старший лейтенант, она мне за дочку была. Часто вспоминала Вас и рассказывала, как Вы ее спасли. Там беда миновала, а тут погибла. Хирург была от Бога.

Выпили. Чугаев почувствовал, что слабеет. Боль в сердце не проходила.

Попросил: «Старшина, плохо мне, отведи в землянку». Позови, кто тут есть из медперсонала. Пусть быстрее сделают хваленый укол пенициллина».

– Не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант, мы Вас быстро поставим на ноги.

Чугаев после укола провалился в глубокий сон, но боль в сердце осталась на долгие годы.

Отмечая 60-летие Победы, Чугаев с болью вспомнил Оксану и ночь на болоте, когда они, дрожа от холода, прижавшись друг к другу спинами, коротали время.

Много их, молодых девчат, не дожили до победы, не оставили о себе Памяти в продолжении рода.

Прикосновение к прекрасному

В память заслуженного художника Абхазии Крайнюкова Алексея Емельяновича

В дни празднования 30-летия Великой Победы у нас зашел как-то разговор о летчиках части – участниках войны. Снова вспомнили мы 13 июля 1943 год – день, когда в воздушном бое под Курском летчиками полка было сбито 32 самолета противника, а наши потери составили всего две машины.

– Как бы эти события отобразить в комнате боевой славы? – задумали мы.

– А знаете что, – сообщил капитан Ю. Чернышев, – рядом со мной живет художник Алексей Крайнюков. Надо попросить его. Он поможет.

В одно из воскресений я направился к Алексею Емельяновичу домой. Беседа наша длилась до позднего вечера. Художника вспомнил боевой путь своего родного авиационного полка, прошедшего от Кубани до Берлина, показал мне фронтальные зарисовки из жизни однополчан. Здесь же были эскизы партийного собрания части, на котором выступал двадцатичетырехлетний командир полка майор А. Боровых. Художник рассказал, как создавались те или иные картины, как рождался их замысел.

– А что, если мы развернем выставку ваших картин у нас в части? – пришла мне в голову мысль.

Алексей Емельянович охотно согласился подготовить такую выставку. Тут же обговорили, что и как делать. Отобрали более семидесяти картин.

Три дня работала выставка, и все это время не иссякал поток людей. Шли офицеры и прапорщики со своими семьями, шли солдаты и сержанты. Те, кто побывал в первый день, приходили снова и во второй, и в третий.

Что же представил художник на выставку?

Вот большой зал. В нем размещены картины, посвященные военной тематике. Останавливаемся у самой большой, запечатлевшей подвиг Владимира Папулия, который, как и Александр Матросов, грудью закрыл амбразуру вражеского дзота. Алексей Емельянович обстоятельно рассказывает, как был совершен этот подвиг, по каким документам писалась картина.

В долгом молчании стоят посетители у картины «Надя Курченко». Отважная бортпроводница смотрит на нас живыми глазами, кажется, что она сойдет сейчас с картины, мило улыбнется и скажет: «Товарищи пассажиры, удобней рассаживайтесь. Пристегните ремни…»

А вот портреты героев штурма рейхстага, генерал-полковника Шатилова, полковника Зинченко, подполковника Неустроева, старшего лейтенанта Сьянова, старшины Кантария. На всех портретах – личные автографы героев.

В противоположной стороне зала – картины боевой учебы и службы пограничников: «На дозорной вышке», «В секрете», «Застава».

А вот и непосредственно наша… Перед нами картина «В перерыве между боями». Спор летчиков. Все они в движении, на лицах радость. Идет обсуждение очередного победного боя.

Нельзя без волнения смотреть картину «На Берлин». Механики растаскивают свежесрубленные ветки, которыми замаскированы самолеты. Парами взлетают «ястребки». Первые взлетевшие пары далеко на горизонте, где виднеются пригороды Берлина. На переднем плане – механик самолета у плоскости. Последние приветствия летчику, в которых выражено пожелание успешного выполнения задачи и возвращения на свой аэродром. На самолетах надписи «За Родину!», «На Берлин». Вся картина в динамике, в неудержимом движении вперед, к победе.

А вот мы у картины «Конец стервятника». Скрученные лопасти винта, коробится обшивка, багровые языки пламени, плотный черный дым. Полыхает фашистский самолет – возмездие пришло.

Входим в следующий зал. Его можно назвать залом «Дружбы народов». Здесь выставлены картины, повествующие о братстве советских людей разных национальностей.

Третий зал – пейзаж и бытовая тематика. Привлекают пейзажи «Цветы альпийские», «Прибой», «Морской берег», «Мостик в Новом Афоне», «Иверская гора».

Четвертый зал – это зал солнца и тепла, зал нежности. Здесь картины смотрят на нас со своей детской непосредственностью. Одна из них так и называется «Дети». Жаркий, в солнечный день. Поляна в саду. Длинная тень от деревьев. А в ванне бултыханского дети, играют в мяч. Не хочется отходить от картины «Малая Рица». Она полна света, веселых красок. Дети единогласно заявили, что это самая лучшая из всех… Выставка была открыта всего три дня, а отзывов – целая тетрадь. Офицеры, прапорщики, члены их семей, воины как бы прикоснуться к прекрасному. Картины дали им богатый материал для раздумий.

Вот некоторые из этих отзывов. «Алексей Емельянов, очень хочется походить на Ваших героев». «Спасибо Вам за выставку». «Нам очень понравилась жизненность картин, выразительность красок. В картинах на военные темы хорошо показан образ национального героя. Замечательно изображена природа Кавказа и Украины. Осмотрев выставку, мы получили огромное удовольствие. Уважаемый Алексей Емельянович, от всей души желаем крепкого здоровья, творческих успехов в Вашей работе. Жить и работать на радость людям».

Без преувеличения можно сказать, что выставка сыграла большую роль в военно-патриотическом воспитании жителей гарнизона.

Верность и память

41 ИАП посвящаю

В пятидесятых годах я проходил службу на Дальнем Востоке, сначала на Майгатке (междуречье Май и Гатки), затем на Постовой, в Советской Гавани. Городок невелик. Основа его Советская (Императорская) Гавань: огромная пятилапая бухта. Узкий вход легко перекрывался противолодочными сетями. Удобные стоянки для военных кораблей: бросил трап и на берегу, без всяких причалов. В то время в гавани стоял целый флот с эскадрами всех типов кораблей, от подводных лодок до торпедных катеров. Военно-морскую базу прикрывали три полка истребительной авиации, сосредоточенных на аэродроме «Постовая». Приданный флоту минно-торпедный авиационный полк, на вооружении которого были самолеты Пе-2 и ТУ-2, базировался на аэродроме «Майгатка» в полста километрах от Советской Гавани. Вокруг аэродрома на десятки километров ни одного поселения. Семейные офицеры жили за восемь километров от аэродрома. Рождались дети, умирали старики. Бились летчики, большей частью при посадке. Посадочная скорость у Пе-2 большая и основные стойки шасси при посадке зачастую обламывались. За домами у дороги, вдоль елового леска, образовалось военное кладбище. 9 мая и 3 сентября каждая эскадрилья плели венки, приезжали на грузовиках, поминали и уезжали, но вдовы обычно оставались, каждая на своей могилке, просиживали до заката солнца, вспоминая короткую женскую любовь. В середине пятидесятых годов полк был переучен на новый этап бомбардирования и переброшен на вновь построенный аэродром. Военный городок опустел, вдовы разъехались по России.

Татьяна Степановна, шеф-повар в офицерской столовой, с дочерью Светланой, молодой учительницей начальных классов, «Сероглазкой», так мы ее прозвали, с толстущей русой косой ниже пояса, переехали в Советскую Гавань на Постовую. Татьяна Степановна говорила: «Все ближе к мужу». Муж ее, командир 2 АЭ, был похоронен на Майгатке. В августе 1945 года полк вел боевые действия против милитаристской Японии. В один из вылетов самолет попал под сильный огонь зенитной артиллерии. Командир экипажа был тяжело ранен, но довел машину до аэродрома. По дороге в госпиталь он скончался. Командир нашей части, после торжественного построения 9 мая, спрашивал: «Кто поедет сопровождать Татьяну Степановну и возложит венки?» Вскакивало шесть-семь молодых лейтенантов, причин этому было несколько: это и почтение памяти, и весна, лесная дорога на Майгатку утопала в разноцветье, а главное, всем хотелось побыть рядом со Светланой. Влюблены в нее были все: и холостяки и женатые, но она предпочитала компанию двух неразлучных друзей, молодых летчиков Глеба и Кирилла. Сватались к Светлане оба. Ребята шутя бросали «Решку» – кому? Светлана заливалась смехом и говорила: «Дурни вы, дурни, разве с любовью можно шутить». Выбрала она Глеба. Друзья дали клятву верности друг другу. Глеб просил: «Кирилл, если что со мной случится, Светлану одну в беде не оставляй». Молодожены, как и мы, холостяки, бегали в Матросский парк на танцы. Вокруг нас всегда кипело веселье. Все со дня на день ожидали потомства – пополнение нашей молодежной эскадрильи. И вдруг Глеба не стало. Он погиб при вылете из дежурного звена на перехват нарушителя. Аэропорт закрыло плотным туманом. С первого захода Глеб не смог посадить самолет. Пошел на второй круг, но где-то за пять-шесть километров до аэропорта закончилось топливо. Самолет терял высоту. Дали команду катапультироваться, парашют не успел раскрыться, высота была мала. Похоронили его на Майгатке, рядом с отцом Светланы. Мы горевали. У Светланы родилась девочка, назвали ее Надеждой. Уговорили Светлану соединить свою судьбу с Кириллом. И рождались у нее каждый год девочки. Все ждали мужика. Седьмым родился мальчик. Назвали его Глебом, в память о друге.

В конце пятидесятых я перевелся на Кавказ. Все годы томила тоска, хотелось побывать в Советской Гавани, побродить по тропинкам, по которым бегал на танцы, взглянуть в глаза ушедшей юности. Думалось, а вдруг кого-нибудь увижу из друзей молодости, может, кто остался там жить. В 60–70-е годы шло бурное строительство Советской Гавани. Офицеры получили квартиры со всеми удобствами. В 1991 году открылся рейс Краснодар-Хабаровск. Собрался. Сутки, и я в Хабаровске. Из Хабаровска на «Аннушке» в Советскую Гавань. Рядом со мной красивая голубоглазая, с толстой русой косой женщина. Она переговаривается через проход с сынишкой лет пятнадцати. Смотрю: такое знакомое, такое родное лицо и разговор памятен. Разговорились. Рассказала, что в Советской Гавани надеется встретить сестер и брата, на 9 мая они съезжаются, чтобы навестить могилки родных и близких: бабушки, дедушки, отца, отчима и матери. И начала свой рассказ о дедушке, летчике, который погиб в августе 1945 года. Когда назвала фамилию, я крепко сжал ее руки и воскликнул: «Я знаю, как Вас зовут. Вы Надежда, а Ваш отец Глеб, а отчим Кирилл, а мать Светлана! Я был на Ваших крестинах».

Садились на Майгатке. Военный аэродром был передан гражданской авиации. Я прильнул к иллюминатору. Узнавал места, где не был 35 лет. Когда вышли, я стал расспрашивать, что с отчимом и мамой. Слезы покатились у нее из глаз. Еле выговаривая, она рассказала печальную повесть. В начале 60-х они перевелись служить на Запад. Бабушка осталась в Советской Гавани, не захотела оставлять могилу мужа.

Служа в Европейской части Союза, они рвались в Советскую Гавань. Через десять лет, по замене, они снова в Советской Гавани. Здесь случилась беда – погиб Кирилл, выполняя ночью задание над Татарским проливом. Похоронили его рядом с Глебом. Друзья снова были вместе, теперь навечно. Через год умерла бабушка, Татьяна Степановна. Завещала похоронить рядом с мужем на Майгатке. В прошлом году ушла из жизни мама, Светлана. Похоронили ее там же, на Майгатке. Все сестры повыходили замуж за военных, брат окончил высшее военно-топографическое училище, майор. У нее, Надежды, две дочери и сын Иван, названный в честь прадеда. Учатся все трое успешно. Сын помешан на авиации.

Командование части с теплотой и радушием встретило меня. На Постовой был только один полк, два других расформировали. В офицерской столовой устроили торжественный ужин. Летчики и техники просили: «Дед, расскажи про те послевоенные годы, как летали, как дружили, кого любили?» Я посетовал, что, наверное, могилки на Майгатке заброшены, Майгатка далеко, кто приедет. Замполит ответил:

«Мы 9 Мая каждый год ездим возлагать венки и поминать». На другой день, после торжественного построения, на двух машинах, мы отправились на Майгатку. После нескольких недель хмурой погоды выдался солнечный теплый денек. Когда мы подъезжали, то увидели, как несколько мужчин с ребятишками поправляли могилки, женщины расстилали скатерть. Увидев меня, Надежда обрадовалась, стала дополнять свой рассказ, оказалось, что три сестры живут в Советской Гавани. У двоих мужья моряки, демобилизовались, остались здесь. Моряку без моря нельзя. Природа тут богатая: рыба, круглый год, грибы, ягоды, кедровые орехи.

Надежда при всех сказала: «Завещаю похоронить меня здесь, по окончании жизненного пути, на нашей родовой обители, рядом с отцом, отчимом, мамой, бабушкой, дедушкой».

Еще, все сестры и брат дали обет, что в их семьях будет не менее трех детей и названы они будут в честь деда, бабушки, прадеда, прабабушки, матери и отцов: Иванами, Татьянами, Глебами, Кириллами, Надеждами.

Летом 1998 года пришла горькая весть – расформировали последний авиационный полк в Советской Гавани.

Глава 3. Повесть Марко

1. Мужицкая доля

Шла весна 1915 года. Деревня наша Березовка была небольшая, всего 32 дома, но пришли уже две похоронки с первой мировой войны.

В первый день пахоты по деревне пошел слух: в соседней деревне Скворцы пришел с фронта Лазарь, но с одной рукой, длинноногий, тонкошеий, лобастый, с ввалившимися щеками, рыжеватыми усами, с сединой посредине головы, ярко-голубыми глазами; когда он волновался, его правая щека начинала дергаться – это сказывалась контузия. Мужики пригласили Лазаря на сход.

Солнце медленно садилось за Илимовую гору, когда собралось все общество. Лазарь уселся на бревно разобранного сруба, потянулся за кисетом, не спеша начал свой рассказ. И мужики, и бабы жадно ловили каждое слово солдата.

Лазарь рассказывал про ужасы войны, долго пояснял, кому она нужна.

– Нам, мужикам, в этой войне проку нет, – взмахивал уцелевшей рукой, – поэтому чадо кончать войну. Мужикам надо домой идти к земле. А землю Строгановскую, помещичью, себе забрать. Знать, без разрушения престола великодержавного никак не обойтись…

Мужики засомневались в словах Лазаря.

– Больно высоко берешь! Кто свалит такого зверя?

– Нету, Лазарюшка, такой силы! Не вырос еще новый Илья Муромец, чтобы потягаться с разбойником!

Когда возгласы утихли, Лазарь стал рассказывать, что на фронте тайно действуют солдатские Советы:

– Есть эти Советы и у рабочих на фабриках и заводах, да вот много стало в Советах вождей, – эсеров и меньшевиков. Они в разные стороны тянут, вроде бы и против царя, но кое-где подпевают хозяевам фабричным и земельным. – Встал, посмотрел на мужиков внимательно и сказал, как отрубил. – Но есть одна политическая партия – партия большевиков. Какая у нее связь с трудовым народом. Замыслила эта партия сбросить Николашку с престола и отдать фабрики рабочим, землю крестьянам.

Бабка Анисья, сухопарая старушка, с белесыми глазами, морщинистым лбом, карими внимательными глазами, охнула:

– Да как же без батюшки-царя? Ведь ставленник он божий…

Дед Микиша прикрикнул:

– Не зуди, старая! Что толку от царя, хоть ты и один поклон бьешь царю батюшке-заступнику, а другой Николе – спасителю. Чем они тебе помогли? Лучше скажи, сколько подпор у твоей избы? В лесу живешь, елку спили – вершиной по крыше ударит, а крыша у тебя соломенная, пол глиняный и топишь по-черному. Аль довольна своим дворцом?

Лазарь улыбнулся и пробасил:

– Ай, да Микифор Агапович! Да ты наилучший агитатор большевистский будешь!

– Нужда заставит, – и Никифор поддернул штаны с расползающимися заплатами на коленях.

Мужики дружно грохнули смехом.

Долгим был сход в этот вечер, до последней вечерней зорьки в небе. С тех пор часто приходил Лазарь к нам в деревню. Подростки обступали его и просили рассказать про войну. Лазарь умело рассказывал всякие истории, и все слушали жадно, затаив дыхание.

Был тут и Марко, сын Прони. Высокий красивый парень, с тонким носом, высоким лбом, курчавым чубом, васильковыми глазами, в яловых сапогах, вымазанных свежим дегтем, в сатиновой рубахе-косоворотке, подпоясанной шелковым шнуром. Как-то осенью на одной из посиделок Марко, до этого всегда интересующийся всем, загрустил. Уныло стояла около него Ульяна, статная девица, с толстой русой косой ниже пояса, серыми глазами, мохнатыми ресницами, с румянцем на полных Щеках, низко опустив голову. Она была на два года моложе Марко. Ее отец и мать батрачили у Прони. Земли у них было мало, не имели они ни лошади, ни коровы. А семья большая – Девять душ – и все девки. Кормились в основном всей семьей подачками, которые давала жена Прони Опрося, да приношениями, которые получала мать Ули Дарья, известная во всей округе знахарка-травница. Ничего у них в доме не было, кроме трав. Они были развешаны в мешочках по стенам, в пучках, подоткнутые под матицу, засунутые во все щели старой избы.

Лазарь, увидев грустных Марко и Улю, поинтересовался:

– Что загрустили, голубь и голубка?

– Да вот тятя в школу более не пускает. Две зимы я проходил, а сейчас говорит, что хватит лодыря гонять, а сосчитать мешки и деньги хватит и двух классов. А мне очень хочется учиться, дядя Лазарь, – ответил Марко.

– Да, дело серьезное, паря. Придется переговорить с отцом, – хрипловато сказал Лазарь.

Справно жил Проня, широкоскулый мужик с кривоватыми ногами, черными глазами, на правом глазу бельмо. Имел он два дома, 12 лошадей, 6 коров, около 40 штук овец, уток, гусей, кур никто не считал. К тому же купил он общинный лес, да приторговал большое поле у заводчиков, на месте бывших медных разработок. Имел еще пай в магазине у брата в Перми на Разгуляе, где заключали купцы свои сделки.

Брат тоже считался толстосумом, имел магазины в Усолье, Оханске, Кунгуре, Перми. Кроме того, занимался торговлей лошадьми. Единственный сын брата, Евлампий, закончил кадетское училище и занимался на сборном пункте в Екатеринбурге набором рекрутов и воинскими формированиями для фронта.

На другой день после встречи с Марко пришел Лазарь до восхода солнца к Проне в начищенных сапогах, полностью в военном снаряжении, с крестом на груди, который до этого у Лазаря никто не видел. Какие причины заставили его это сделать – не знали. Многие мужики недоумевали: ни в день приезда, ни позже не надевал этот крест Лазарь.

Увидев крест на груди Лазаря, Проня засуетился, бросил запрягать лошадь, подошел к гостю. Протянул руку, Лазарь руки не дал, будто не заметил и тяжело проговорил:

– Ты, Проня, век свой доживаешь: и биологический, и политический. Одним словом, ты уже старик, да и скоро революция грянет, и все это мы у тебя заберем. Горбом народа нажил богатство, ему, народу, и отдашь, а парню своему поперек дороги не становись. Ему жить надо вперед. Хватка у него твоя, только с этой хваткой он будет строить новую жизнь. Поэтому учиться ему надо – вот что!

Проня покрылся испариной. Щеки и нос побелели, глаза налились кровью. Нервно задергались желваки, Лазарь посмотрел ему прямо в глаза и проговорил:

– Дело тебе сказал. Послухай совета моего. Прощевай.

Три дня нельзя было подойти к Проне. Метался, как затравленный зверь. Через неделю Марко вновь начал ходить в школу.

Весной 1917 года дошли слухи, что царя сбросили. Проню как будто подменили: стал ласковый, внимательный, со всеми здоровался. С отцом Ули, Данилой, разговаривал, приглашал обедать всю его семью. В виде подарка велел ему забрать со двора старую корову.

Больше всех радости было у Дарьи, впервые на ее дворе появилась корова, за всю долгую батрацкую жизнь. Была это радость беспредельная.

2. Пробуждение

Временное правительство ничего не изменило в деревне, все шло своим чередом, только появились новые деньги «керенки». А как был лес заводской – заводским и остался. Снова были вынуждены мужики воровским способом рубить деревья на постройки. В эти дни на удивление всем Марко привязался к Лазарю и слушал его рассказы не только о войне, но и о том, какую линию ведет Ленин.

Лазарь рассказывал охотно. Во время таких бесед бабка Анисья иногда поддакивала ему:

– Толковый мужик, видать, этот Ленин. Ты уж, Лазарь Михайлович, как увидишь его, передавай ему мой наказ. Землю надо поделить по едокам, всем одинаково. И леса, и покосы тоже по едокам. Войну с Германией пусть тоже он заканчивает и сыновей возвратит к земле…

Среди лета, в самую жатву, приехал урядник с двумя стражниками. Они забрали Лазаря прямо с тока, где он, приспособившись одной рукой, орудовал цепом, обмолачивая первые ржавые снопы.

К вечеру, узнав об аресте Лазаря, мужики взбунтовались и всей деревней пошли в волость. По пути к ним присоединились крестьяне из соседних деревень, за ними потянулись и бабы. Утром вся площадь перед волостным управлением была запружена. Вышел волостной писарь и сказал, что ночью Лазаря отправили в Пермь. Не поверили мужики: велели открыть «темную». Но ключей от арестантского подвала почему-то не оказалось, и мужики разъярились. Похватали они саженые бревна. Сначала высадили окна с решетками, а затем и окованную железом дверь. Убедились, что Лазаря нет, побрели восвояси.

В конце октября дед Осташа приехал из города с ярмарки и привез газету. В ней писалось, что Временное правительство низвергнуто, что войне конец. Есть там декрет о мире, а власть принадлежит отныне народу, а земля – крестьянам. Дед тыкал пальцем в заглавные буквы, кипятился, объяснял, но читать никто не умел. Тогда побежали за Марко.

Пришел Марко, почему-то сияющий, и рассказал, что отец тоже был в городе и приехал не в духе. Грозился он перестегать всех голодранцев и привез от брата бабушку с дедушкой, которые были еле живы. А лет пять назад Проня сам запряг лошадь, стащил с печи немощного своего отца, турнул следом подслеповатую мать и увез их в Пермь брату, приговаривая: «Хватит вас в доме держать. Кормил десять лет. Пусть сейчас брательник покормит». Старик плакал и просился, что милостыню будет собирать, но хочет умереть на своей печи. Но Проня не слушал его мольбы, силой затолкнул отца и мать в сани, набросил на двоих один тулуп и по морозу увез в город, хотя дорога не ближняя: день езды. А зачем сейчас привез, не знал Марко.

Парень поделился своей радостью. Тятька на масленицу женит его, и разрешил взять в жены Улю. А раньше-то он и слушать его не хотел. Марко четко прочитал, что было написано в газете, и долго еще сам объяснял, повторяя слова Лазаря о новой жизни, за которую борется товарищ Ленин. На рождество облетела деревню новость. Бабка Анисья ездила в город и привезла большой портрет бородатого человека, показывала всем, утверждала: это Ленин. Она вытащила из рамки царя Николашку и вставила новый портрет, а иконы завесила полотенцем. На другой день появился Лазарь в кожанке, с винтовкой за спиной. Мужики желали похвастаться и повели Лазаря к Анисье в избу смотреть портрет Ленина. Лазарь сказал, что это портрет не Ленина, а Плеханова, который для революции тоже много сделал, хотя по некоторым вопросам он с Лениным не согласен. «Но портрета снимать не надо, – ответил Лазарь, увидев, как нахмурились мужики. – Это наш российский первый марксист».

Мужики подшучивали над Анисьей и долго хохотали до слез. Было чему им радоваться. Лазарь тут же объявил:

– Дождались, мужики, своего дня! Я уполномочен губернским советом провести в нашей волости распределение земли и назначен председателем земельной комиссии.

Бабы почему-то от радости заголосили. Мужики, смотря на баб, не одергивали их. Пусть, мол, на радостях выревутся. Тут всех забило нетерпенье. И сгоряча, повыскакивав из изб, бросились по глубокому снегу делить землю.

Лазарь остановил:

– Давайте, мужики, пойдем по-государственному. Раз земля наша, то и мы на ней хозяева. Сначала замеряем всю пахотную землю и луга нашего починка, а потом и поделим по едокам. Лес же делить не стоит. Это наше богатство, вон сколько его. Стена сплошная. Определим, сколько надо на душу леса, чтобы построить новый дом, сарай, амбар, клеть, загон, ну а на дрова пойдет валежник.

На том и решили. Марко взялся помогать Лазарю. Целую неделю с первой зарей до поздней ночи они ходили и занимались обмером, где на лыжах, где по пояс в снегу. Когда Лазарь начал распределять землю, никто не шумел, не ерепенился. О драке и в помине не было, а то, бывало, раньше при переделке земли шла усобица за лучшие участки. Мужики тогда сходились на кольях. Сейчас же слова Лазаря принимали как закон, принимали как новую власть.

Нарезали и Проне землю, учитывая и будущую невестку Улю, и престарелых, привезенных из Перми, отца с матерью. Теперь всем стало ясно, что заставило Проню перетащить стариков себе.

Пришла солнечная масленица. Длинные сосульки пудовыми свечами свисали с крыши, падали в осевший снег. Хотя белых блинов не было из чего печь, но закатухи пекли. У кого была мука – делились. Стала земля у людей, и люди подобрели. Марко и Уля не расставались. Всегда были вместе и насмотреться друг на друга не могли, как будто после долгой разлуки. Марко нежно оберегал Улю. Казалось, что и дохнуть на нее не смел, как на пламя лучины, а то загаснет. И на всех играх, гуляньях не отходили они друг от друга. И всем было ясно – расцветала любовь.

Птицей залетной пролетела масленица, и тут все встрепенулись, где же долгожданная свадьба Марко с Улей? Сначала Марко побаивался, но потом спросил у отца, который на масленицу уезжал в Пермь:

– Как же со свадьбой, тятя? Пора сватов посылать.

Проня перекосил лицо, как старый разъехавшийся хомут, так врезал по столу кулаком, что стоявшая берестяная солонка подпрыгнула и скатилась со стола, и белая узенькая, неровная полоска соли потянулась до порога. Заревел он разъяренным быком:

– Не бывать в моем доме босячке! Вот создадим свою крестьянскую партию, без комиссаров. Новая будет власть у нас. Комиссаров выдворим. В землю их по шею закопаем. Мало им земли – пусть досыта наедятся и захлебнутся.

3. Противостояние

Красный отряд остановился в деревне ненадолго. Сменяя лошадей, бойцы двинулись дальше – белые поджимали.

У Прони в тот день забрали двух ломовых лошадей с повозками, заверили, что вернут. Проня притворялся больным. Он отправил с лошадьми отца Ульяны – Данилу. Бросил мешок овса на дорогу, велел побыстрее пригнать лошадей обратно.

На другой день, как раз в троицу, в деревню вошел отряд белых, на сытых, откормленных конях, у каждой повозки пристяжные. В щеголеватом поручике, командире отряда, все узнали Евлампия – племянника Прони. Пять лет назад он гостил у него, и деревенским мужикам не полюбился высокомерный кадет.

Проня, завидев племянника, стрекачом выскочил на улицу в рубахе без пояса, суконных штанах, при картузе. Яловые сапоги его ссохлись, и Проня, не успев их натянуть, стоял на задниках, вот-вот готовый упасть. В руках у него был каравай хлеба. Евлампий наклонился, поцеловал хлеб, отломил кусок, макнул в соль, откусил немного, а остальное отдал лошади.

Евлампий откашлялся и начал:

– Мужики! Красных лапотников мы прогнали. Да здравствует демократическая республика! Она будет оберегать имущество всех граждан от посягательства бездельников. Земля будет тем, кто умеет ее обрабатывать, кто может на ней организовать труд, таким хозяевам, как наш уважаемый Проня Иванович, – Евлампий посмотрел по сторонам и поправился.

– Как наш Евпроний Иванович! – он наклонился к Проне.

– Как там тебя по крещенному?

Проня прошептал:

– Евлампий, запамятовал я. Всю жизнь зовут меня Проней, может, Апронятий?

Евлампий пробасил:

– Как наш уважаемый Апросинятий Иванович!

Бабка Анисья зашлась смехом и прикрылась фартуком. Евлампий запрыгнул строго на старуху, махнул кулаком и продолжал речь, расхваливая новую республику с Верховным правителем Руси адмиралом Колчаком.

Закончив речь, Евлампий дал команду на отдых. Весь обоз уместился в просторном дворе Прони. Евлампий хвастливо рассказывал побасенки о своих похождениях. Марко слушал недоверчиво, но когда Евлампий начинал ему рассказывать устройство винтовки и английского пулемета «Льюис», парень оживлялся и схватывал все на лету. На третий день Марко так стрелял из пулемета, что Евлампий стал просить Проню отпустить сына с собой первым номером пулемета. Но Проня ответил резко:

– Мне, Евлампий, скоро дорога в могилу. А если Марко убьют? Он единственный наследник. Кому этот весь нажитый горбом капитал? Нет, пусть парень продолжает святое дело: умножает богатство, а защищать Отечество, как ее там, твою республику, есть кому и без него. Не обессудь, племяш…

На пятый день к вечеру явился Данило, заросший, оборванный, в грязи. Проня сразу набросился:

– Где лошади?

– Никого от обоза не осталось, – ответил Данило. – Беляки налетели, всех порубали и лошадей постреляли. Изверги, а не люди. Скотину не жалеют.

Евлампий одернул Данилу:

– Ну, хватит. Нечего тут басни рассказывать.

Проня насупился и тихо пробурчал:

– Иди.

Однажды на игрище Евлампий увидел Улю. Взглянув пьяными глазами, прошамкал:

– Твоя, что ли, краля?

Марко не ответил, но так полоснул взглядом, что Евлампий вздрогнул.

– Ну ладно, ладно. Натешайся, да мне оставь.

Перед обедом Евлампий долго шушукался с Проней. На обед неожиданно пригласил Данилу, угощали вином, как равного, смеялись, рассказывали небылицы. И вдруг Евлампий расплывшись в улыбке, заговорил:

– Данило Григорьевич! Отдайте дочь вашу за меня замуж. Приглянулась она мне.

Данила пьян-пьян был, а помнил, с кем гутарит.

– Надсмехаешься, барин, над бедняком…

– Да что ты, Данила. Отцом буду тебя звать.

Данила прослезился:

– Так у нас и приданного никакого. Что на ней и то и в ней, – вот и все приданное.

– Да ладно вам, батя. Я вам дар дарю. Берите лошадь, нет, две берите, ломовую и выездную, – расщедрился Евлампий и тут же велел привести лошадей. Данило обомлел от счастья. Схватил лошадей за уздцы. Не поехал, а повел к себе домой на другой конец деревни. А через час притащил за руку плачущую дочь. Следом шла вся в слезах мать, причитая:

– Ничего нам, Данилушка, не надо. Пожалей Улюшку, ей Марко дорог.

Данила обезумел, ударил Дарью в лицо. Она упала навзничь, заливаясь кровью. Схватив за косы Улю, он затащил дочь в избу и посадил в передний угол, рядом с Евлампием. Тут Проня пристыдил Евлампия:

– Закон божий нарушаешь, племянничек. Как же свадьба без венчания?

Евлампий встал и приказным голосом, жестко, выговаривая каждое слово, звеняще отрубил:

– Прокопий Иванович! – усмехнулся племянник. – Вот видишь, и вспомнил твое христианское имя. Так вот, Прокопий Иванович, к вечеру чтобы батюшка был здесь.

4. Горе-горькое

Свадьба была тяжелой, печальной. Мужики и солдаты дико плясали. Бабы, затянув лютую песню, заканчивали ее плачем, рыдали.

Марко не выдержал, схватил лавку, стоящую вдоль стены и, размахиваясь, заорал:

– Отпустите Ульяну! Убью всех!

Длинная лавка опустилась рядом с Евлампием. Удар был настолько сильным, что стол переломился пополам.

Марко скрутили, связали веревками и бросили в погреб. Полежав, он нащупал вогнутый в стену обломок серпа, забитый вместе крюка, долго перетирал веревку. Только на рассвете, когда стал пробиваться ранний утренний свет, Марко освободился от пут. Пробовал он выбраться, но напрасно. Стены погреба, потолок были из толстых бревен, сколочены крепко. Обессилевший, он сел на край сруба и горько заплакал, проклиная свою беспомощность. Через щель в двери он заметил восход солнца, услышал шум шагов, застучал засов, и в дверях появилась мать.

– Иди, сынок! Иди быстрей, беда…

Мать заплакала громко, и слезы безудержно катились по морщинистым щекам, а затем запричитала:

– И нет у нас Ули, нету нашей лебедушки.

– Мама! Что ты? – закричал Марко и словно окаменел. – Где она? – через силу выдавил Марко.

– Там, в клети, – показала рукой мать.

Марко бросился к клети, распахнул дверь и обомлел: рядом с кроватью, касаясь ногами изголовья, на своих косах висела Ульяна. Марко бережно снял Ульяну и вынес во двор. Положил ее на землю и сам упал рядом. И затряслись его плечи, будто сама земля тряслась от горя.

Вдруг Марко соскочил, выкрикнул:

– Где эта золотопогонная мразь?

– Не видишь, дан приказ собираться, – процедил сквозя зубы Проня. – А девка – дура…

Но сбор отряда не получился. Пропьянствовав всю ночь, почти все солдаты спали беспробудным сном. Услышав о беде, пришел Данило. Привел обратно под уздцы лошадей, молча взял Улю на руки и понес домой, не взглянув ни на кого. Все жители деревни направились вслед за Данилой. А Марко повернул от его дома в лес.

К вечеру кое-как удалось собрать обоз. В измятой форме в картузах солдаты больше сейчас походили на мужиков, они собирались кучками и обсуждали случившееся. Потом начали молча пить, Евлампий сначала раскричался, приказал прекратить. Но увидев, что его никто не слушает, что за ночь он потерял всю власть над этими людьми, выругался и махнул рукой.

Марко вернулся ночью, когда пропели первые петухи. Солдаты спали. Двери дома были закрыты на засов, оконные ставни на задвижках. В дом Марко попасть не мог. Его осенила мысль: он раскрыл ворота и потихоньку стал выталкивать полозки. От ворот они сами катились под гору в старый овин. Марко только подправлял их. На одной повозке был пулемет. Марко снял пулемет и ящики с патронными лентами.

Когда последняя повозка с треском врезалась в остальные, Марко забежал в погреб, нашел бидон с керосином, оттащил пулемет с патронами за постройки. Полил повозки, стены овила керосином и поджег. Огонь охватил весь овин мгновенно. Сухие бревна от жары трещали, глухо рвались патроны, ухали гранаты на телегах, рвались снаряды.

Отряд проснулся. Евлампий носился вокруг с наганом в руке. Бросившиеся к овину несколько солдат тут же отскочили под градом осколков, а двое остались лежать неподвижно. Раненных осколками перевязывали санитары.

Проня, поняв чьих рук пожар, искал Марко. Но его нигде не было. Рано утром отряд нестройно двинулся в путь: кто на коне, кто пешком. На выходе из деревни, за околицей, с холмика хлестнула длинная пулеметная очередь. Несколько человек сразу упало, Евлампий схватился за левую руку, но успел дать команду:

– Ложись!

Солдаты залегли и открыли жидкий винтовочный огонь. Стреляли те, у кого винтовки оказались не на повозках. Евлампий, размахивая наганом, поднимал солдат с земли. Из всей сотни поднялось человек двадцать, остальные стали отползать под косогор, таща за собой раненых. Евлампий выстрелил двум отползающим в затылок, до хрипоты кричал:

– Назад!

Оставшихся Евлампий погнал впереди себя. Огонь стал Плотнее, и цепь редела. С каждым шагом Евлампию было все труднее и труднее. Из плеча сочилась кровь, темнело в глазах. Вдруг он почувствовал, как в животе заполыхало пламя. Евлампий покачнулся и упал. Впереди бегущие солдаты достигли лощинки, как вдруг пулемет смолк. Настала гнетущая тишина.

Солдаты осмелели и стали примыкать штыки. Вскинув винтовки наперевес, осатанело двинулись вперед. Марко видел, как на глазах укорачивалась лента, и он стал бить короткими очередями. Вдруг перед глазами он увидел отцовские яловые сапоги. Проня держал в руках ременные вожжи:

– Вот ты где, щенок!

Он стеганул по лицу Марко вожжами. Подбежали солдаты, набросились на Марко. Держась руками за живот, с перекошенным лицом от боли, на холм поднялся Евлампий. Двое солдат держали его под руки. Евлампий простонал:

– Судить красного выкормыша!

Солдаты подтянули парня к старому кедру. Марко стоять не мог. Его привязали к стволу вожжами. Когда Марко пришел в сознание, он увидел в стороне группку солдат и отца с одичалыми глазами, целившегося в него и корчившегося у его ног Евлампия. Марко хотел сказать: «Что ты делаешь? Зачем все это?» Но голос был чужим и не подчинялся воле. Марко видел бежавших по лощине двух седых женщин: свою мать и мать Ули. Евлампий крикнул:

– Стреляй!

И все исчезло… Солдаты отвязали безжизненное тело. Могилы рыть не стали, а завалили Марко сучьями под деревом. Ночью в агонии умер Евлампий. Солдаты схоронили убитых, и за деревней среди высокой травы вырос земляной холм. Из всей сотни осталось с десяток солдат. Солдаты жались друг к другу, не зная, что им делать дальше.

В полдень вышла из дома мать Марко, белая, как лунь, она подходила к каждому мальчонке и гладила по голове, приговаривая: «Марушко мой». А Проня бегал весь потный, собирал разбежавшихся отрядных лошадей и загонял их в конюшню, приговаривая: «Мои лошадки, мои…» А потом на дворе Проня появился Данило с плеткой в руках. Все богатство у Данилы было – это дети, да плетка, которую он принес с русское японской войны в подтверждение того, что он служил в кавалерии. Если в праздник кто давал ему лошадь на потеху, то он такие кренделя выделывал, что поглядеть на кавалериста сходились с соседних деревень.

Он подошел к Проне и ударил плетью поперек лица, приговаривая:

– На, сволочь, за сына, за Улю, за любовь их поруганную. На, сволочь, за наши муки! Кровопийца!

Никто слова не сказал, ни солдаты, ни мужики, ни старухи. Знали люди, что паук получает должное.

Неожиданно все обернулись на зычный голос:

– За беды и слезы, пролитые с одним сводить счеты мало, Данило. Надо убрать всех кровопивцев.

Данило опустил плеть. В воротах стоял Лазарь.

– Ну, мужики, никто не придет нашу власть защищать. Сами мы ее установили, сами и должны ее оборонять.

Мужики загалдели:

– Да мы что? Мы не против!

– Ну, тогда забирайте оружие – и в лес.

Солдаты всполошились:

– А нам как?

– Желаете? Айда с нами!

– У нас тоже советы установили. Да вот пришел, как его, этот, ну, Колчак, нарушил все и забрал нас в свое войско.

– Ну, вот и хорошо. Школу воспитания вы у беляков прошли хорошую, тем жарче их бить будете. А сейчас надо похоронить Марко по русскому обычаю.

Мужики кинулись к сломленному кедрачу. Торопливо разобрали сучья. Но тела Марко там не было. Никто не знал, куда исчез Марко. Лесок этот с тех пор стали называть «Марковым сколком».

Через несколько дней Лазарь собрал мужиков.

– Сами видите, мужики, беда пришла. Колчак дошел до Котласа. Но недолго этой гидре властвовать, выдохнется и захлебнется. Вам, мужики, надо уходить. Знаю, время сенокосное началось, но беляки обязательно пришлют сюда карательный отряд, и вы пострадаете. Не будут они искать правых и виноватых, а посекут и перестреляют всех. Уходить надо.

5. Всенародная поддержка

На другой день после восхода солнца уходили мужики, безрадостные, хмурые. Кто пешком, кто на лошади верхом или на телеге. У Лазаря да троих мужиков, вернувшихся с германского фронта, и восьми солдат имелись винтовки. Остальные были вооружены винтовками убитых солдат, кому не хватило, те прихватили дробовики, рогатины и топоры. Колонну замыкала бабка Анисья, восседавшая на возу, нагруженном скарбом.

Лазарь удивился, пробовал урезонить бабку Анисью:

– Куда ты, старая? Что тебе делать с нами? Зачем все это нагрузила? Ну зачем тебе корыто и квашня?

– Пригожусь я людям, Лазарь, – отвечала гордо бабка Анисья. – И корыто надо, не день, не два будете в лесу. Белье вам постираю. А квашня, как ты думаешь, нужна или нет? Или вы святым духом можете питаться?

Слушая разговор Лазаря с Анисьей, мужики повеселели.

Вскоре каратели действительно наведались в село, решили узнатьо разгроме отряда Евлампия. Дважды приходили, и дважды отряд Лазаря встречал белых – один раз за голубичным болотом, другой раз – у Вороньего оврага. После перестрелки белые уходили.

Долго отхаживала Дарья Марко. Жизнь в нем еле теплилась, как в догоравшей свече на ветру. По ночам она ходила к Марко на болото, в заброшенную охотничью избушку. Парила травы, делала примочки и компрессы. Пулевая рана кровоточила и заживала медленно. Видимо, много Марко крови потерял. Но молодой организм постепенно набирал силы. Когда стали убирать рожь, в деревню вошел отряд, и в первых шеренгах бабы увидели важно вышагивающих своих мужиков. За отрядом, запряженная парой гнедых, двигалась кухня, на ней важно и чинно восседала бабка Анисья в белом платочке и расписном льняном фартуке.

Состоялся короткий митинг, и мужики разошлись по домам. На другой день в обед отряд собрался на поляне посреди деревни. Отряд пополнился деревенскими парнями. Вся деревня от старого до малого вышла провожать отряд. Бабка Анисья первой увидела тетку Дарью. Она спускалась с холма и вела кого-то под руку. Бабка всмотрелась, перекрестилась и закричала:

– Люди добрые, смотрите! Свят!.. Свят!..

И спряталась за свой котел. Все увидели рядом с Дарьей Марко. Дед Осташа стоял ближе всех к дороге и, когда Марко подошел вплотную к Осташе, тот дернулся, вскрикнул:

– Воскрес! – и, крестясь, стал медленно сползать на землю.

Старухи попятились к сараю. Красноармейцы из отряда, не зная в чем дело, стояли, не шевелясь. Только бывшие солдаты из отряда Евлампия опустили головы. Из толпы вышел Лазарь и пошел навстречу Марко.

– Ну, здравствуй, герой.

Марко подошел к Лазарю, уткнулся лицом в плечо и заплакал. Лазарь стал его успокаивать:

– Ладно тебе, Марко. Все у нас с тобой впереди.

Среди толпы пошел шепот. Потом люди бросились к Марко, но Дарья, как наседка, расставила руки и, улыбаясь, сказала:

– Видите, жив-здоров, немножко еще не оклемался.

Марко выпрямился и, обращаясь к Лазарю и людям, сказал:

– Возьмите меня с собой. Я в долгу перед людьми. Мстить буду за Улю, за мать, за ваши муки и страдания…

Лазарь похлопал Марко по плечу и сказал:

– Ну, прямо по-комиссарски шпаришь, брат. Слаб ты еще.

Глаза Марко потускнели, но потом вспыхнули:

– Не возьмете, в одиночку буду биться.

– Что ж, Марко, в последнем бою погиб мой комиссар Пушкарев. Грамота у тебя есть, злости на врагов Советской власти хоть отбавляй. Быть тебе у нас комиссаром, – сказал Лазарь и обратился к отряду. – Как, товарищи, возьмем Марко не просто рядовым бойцом, а комиссаром отряда? Я лично за него ручаюсь: трудовой народ не подведет, и заветы его будет выполнять свято.

Марко жадно схватил протянутую ему Лазарем винтовку и, тяжело дыша, проговорил:

– Клянусь перед вами, товарищи, перед вами, отцы, матери, братья и сестры, что пока держат мои руки оружие, не будет врагу пощады, пока не сгоню последнего врага с нашей земли.

6. Солнце жизни

Много воды утекло с того времени. Немало мужиков сложили головы за Советскую власть. Живые вернулись к родным очагам. В 1922 году последним вернулся Лазарь из-под Волочаевки, с простреленными ногами. Мужики выдвинули его в совет, а там назначили председателем сельского Совета. Спрашивали односельчане у него о судьбе Марко, Лазарь рассказывал, что расстались они под Иркутском. Был тогда Марко комиссаром полка.

Лето 1923 года выдалось урожайным. Рожь стояла густая высокая. Цветка во ржи не увидишь – сплошная стена. Все эти годы сердце Марково томилось и тосковало по родной деревне.

Не вытерпел и отпросился он с командирских курсов в отпуск. Не доезжая до своей станции верст двадцать, Марко слез на полустанке. Хотел нежданно-негаданно заявиться в деревню. Но молва обогнала его.

Вышел Марко на косогор перед деревней. Волнами колыхалась рожь, в небе заливались песней жаворонки. Видит Марко: навстречу бежит девушка. Смотрит он и глазам не верит: Уля бежит навстречу. Потемнело в глазах у Марко, душно ему стало. А девушка подбежала, обхватила его за шею, шепчет:

– Марко, Марушко!

Никак Марко в себя не придет, только и говорит:

– Уля, Улюшка моя!

А она ему:

– Что ты, Марушко? Не Уля я, сестра ее – Наталья.

Сели они на обочину дороги, всплакнули, вспомнили Улю и матушку Марко.

Торопит Наталья:

– Пойдем, Марко, вся деревня ждет тебя у «Маркова сколка».

Марко шел, а в душе его поднималась песня. Радость изнутри вырывалась наружу, что Уля (Наталья) рядом с ним.

Жизнь не возвращается. Но она безвозвратно не уходит. А лучшим повторяется в людях, если борешься за эту лучшую новую жизнь.

Глава 4. Деревенские были

Деревушка наша до Великой Отечественной войны была невелика, всего 32 дома, а сейчас ее уже нет. На усадьбах одиноко стояли березки и черемухи. Тридцать два мужика погибли в войну, с каждого двора по человеку. Память стирается о людях, живших полвека назад. Многие не знают своих дедов и прадедов. Это Великая Печаль.

До войны почти все семьи вошли в колхоз. Первые годы было тяжело, но в 1937 году выдался великий урожай. Некуда было ссыпать зерно, полученное за трудодни. Мед бидонами развозили с колхозной пасеки. Мужики начинали строиться: кто дом подрубить кто конюшню или баньку новую сладить. По субботам после баньки в летние вечера все собирались на полянке у «звонка» – саженного куска рельса, подвешенного на березовом суку, звоном которого по утрам собирали народ на разнаряд по работам. Мужики рассаживались на бревнах, закуривали, каждый хвалился своим самосадом. Через полчаса над головами стояло сизое облако дыма, и слышался треск цигарок и надрывный хохот. Рассказывали байки про стариц и про события недели с приукрашиванием и насмешкой.

Веселуха

С запозданием подсаживался Ванька Спирихин – долговязый бледнолицый мужик с серыми тоскливыми глазами, обтрепан, не ухожен, в дырявых штанах и давно не стираной рубахе, с синяками на лице и ссадинами на руках. Звеньевой Васька Макарихин допытывался: «Ну-ка, Иван, расскажи, почто ты каждое утро опаздываешь на работу?» Мужики подначивали: «За бабой спал, перелазил – задержался», – и в таком духе. Иван женился с полгода назад. Невесту привез с другого района, это рядом, за речкой Ольховкой. Девица попалась здоровая, рослая, краснощекая, острая на язык, грудастая, огромные сиськи-каравки выпирали из расстегнутого ворота кофты. В один из вечеров, поматерившись всласть (и в бога и в креста), сказал: «Вам смешно, а мне – горе. С молодухой спасу нет, извела меня всего. Спим мы на печи, тепло, кости хорошо прогревает. Как уложимся, она давай меня ласкать и к грудям прижимать. Как только ей становится хорошо, она изгибается дугой и подбрасывает меня под потолок, а мне ухватиться не за что, и после второго, третьего подбрасывания я слетаю с печи и падаю на приступок. Вот тут-то при падении и ударяюсь то о лестницу, то о брус. В потолок ввернул кольца, но все равно пользы нет». Потом начинают подначивать: «Ты, Иван, вожжами к матице привязывайся на ночь». Иван продолжает: «Она за мной, а я от нее. Вырываюсь…выскакиваю в сени, подпираю жердью двери – и на улицу. После этого конфуза в дом заходить и стыжусь, и побаиваюсь. Отсыпаюсь или на сеновале, или и хлеву. И так каждый день. Я ведь днем на работе шибко устаю, да и ночью плохо высыпаюсь. Мужики, давайте с кем-нибудь поменяемся бабами, готов взять с приплодом, но спокойную».

Баня

В разговор вступает Петр Мелехин – широкоплечий мужик с бычьей шеей, добрыми, ласковыми, василькового цвета главами, с морщинкой поперек лба. Его, хотя и молодого, все звали уважительно: Петр Мелентьевич. Во-первых, Петр уже как год отслужил срочную, участвовал в боях на озере Хасан, а во-вторых закончил курсы трактористов и на обед домой приезжал на колеснике. «Да, дела. У меня по этому поводу после свадьбы была такая заковыка, что рассказывать и смех и грех. Помните, в прошлом году месяц гостил у тетки. Все удивлялись: только поженились, а я к тетке умотал, а невестку родители домой отвезли, наверное, черная кошка меж них пробежала. Тогда, как ни пытали Мелехиху, она отмахивалась и говорила: «Молодо да зелено, все образуется», – а дед Мелеха только ухмылялся в сивую бороду да глазами по-молодецки поблескивал. Уж начал, так слушайте. Ну, после свадьбы молодым положено в баню идти. Пошли и мы с Оленой, моей ненаглядной. Баня у нас большая, вы знаете, многие в ней мылись. Каменка в ней высокая, гальку на ее укладку сам собирал по промоинам. На каменке – большой старинный котел для нагрева воды. Дружки для молодых постарались: так баню натопили, что вода в чане закипела, а до стен рукой было дотронуться нельзя, как не вспыхнула, удивляюсь. Обмылись мы с Оленой, стали дурачиться, ну, и дело до люби и дошло. Лавки в бане узкие. Устроились на полу. Упирался я, упирался и уперся в каменку ногами. Каменка рухнула – вода из котла на нас вылилась. Ошпарило нас так сильно, что, не помня себя, мы с Оленой с воплем выскочили из бани и голые прибежали домой». Мужики: «Го-го-го! Наверное, и чертей всех ошпарили, да пусть не подсматривают, греховодные!» Петро смеется сам: «Сейчас смешно, а тогда горе было. Хорошо у матушки старый гусиный жир был про запас. Намазала больные места, замотала нас в холстины. Через месяц все зажило, вернулись мы оба домой. Но еще периода, как только уляжемся спать, начну упираться, так все и сникает. Несколько раз к бабке ходил, она нашептывала и святой водой на него брызгала. Помогло. Все стало хорошо. Но дитя никак нет, наверное, это с испуга».

Черт

Позже всех, уже на закате солнца, подходит Иван Субботин – среднего роста мужчина, в хромовых сапогах, в шелковой голубой рубахе с пояском. Подстриженный «под польку», гладковыбритый. Карие глаза светятся хитринкой и удовольствием. Это деревенская интеллигенция. Он работает осеменителем. Два года назад колхоз приобрел племенного быка и жеребца. Через полгода они себя окупили, и сейчас колхозу давали хорошую прибыль. Иван пошел в примаки. С женой Катериной живут с десять лет, а детей нет. Иван погуливает. Катерина старается это не замечать. То ли с горя, что детей нет, то ли еще какая душевная причина, но Иван раз в месяц напивается до чертиков. Обычно кто-нибудь из соседей притаскивает его домой «чуть тепленького» и обязательно обмочившегося. После этакого случая Иван дня два-три на людях не появляется. И так повторяется несколько лет. Иван здоровается с мужиками за руку, уважительно. Мужики начинают подшучивать: «Иван, черти в доме еще не перевелись?» – и начинают гоготать и охать так, что облачко дыма над ними колышется. Хотя детей у них не было, но Катерина привечала молодежь. В зимние вечера собиралась молодь, порой набивалась полная изба. Были они староверы. Бабушка Варвара Марчиха рассказывала истории про чертей, одну страшней другой. Расходясь по домам поздно вечером, нам казалось, что за каждым снежным сугробом сидит черт. Рассказывая другим, они сами больше и больше уверовали в правдоподобность своих рассказов. Событие произошло на Рождество, за год до войны. Под Рождество корова принесла им теленка-бычка; в ту зиму морозы стояли лютые: птицы на лету падали, ели рвало на части. Теленочка забрали в дом и поместили за печь. В деревне было правило, бить печи с правой стороны от входа так, что вокруг печи оставался широкий проход аршина на два. Это делалось для более полной отдачи тепла. Теленочку шел десятый день, и он уже хорошо брыкался и бодался. В один из вечеров мужики привели Ивана, хорошо подгулявшего. Сняв с него рубаху и мокрые штаны, уложили спать.

Катерина жалела его, обнимала и жалась к нему; на эти ласки Иван только мычал и причмокивал. Посреди ночи бычок выбрался из-за печи, походил по избе, подошел к кровати, полизал шершавым языком лицо Ивана, тот немного поотмахивался, воображая, что супруга целует его. Бычок стал лизать ниже. На губы попались вкусные соленые подштанники. Стал захватывать в рог со всеми принадлежностями. Иван очухался, зашумел: «Катерина, что ты делаешь, бесстыжая!» Катерина спросонья схватила голову теленка, под руки ей попались бугорки рожков, и закричала: «Черт! Черт! Черт!» Иван соскочил с кровати, сшиб с ног бычка, тот громко замычал. Иван в нижнем белье выскочил в сени. Катерина взобралась на печь, очертила круг и начала читать молитвы. На одних сенях с Катерининой избой стояла изба сестрицы Матрены, которая ходила в солдатках, муж был на действительной службе, служил недалеко, обещался на Новый год в отпуск. Но бабенка она была «без удержу», миленков принимала по рангам: то бригадира, то председателя. На этот раз в гостях оказался уполномоченный из района. Иван стал стучать и рваться к свояченице. Она с перепугу завопит: «Коленька, беги, муж вернулся!»

Уполномоченный Коленька в нижнем белье, схватив полушубок, вышиб окопную раму, и вместе с ней вывалился под окно на снег, и побежал босой к дороге. Иван, сорвав дверь с петель, через проем окна увидел прыгающее по снегу странное существо и закричал: «Там черт!» Схватив висевшее на стене ружье, начал палить. Деревня проснулась. Ударили в рельсу. Все бегут с криками: «Черт! Черт! Черт!» Окружили, стали ловить. Поймали. Оказался уполномоченный по заготовкам из района. Отогрели. Брагой напоили. Отправили домой. Хохотали до масленицы. На масленицу случилась новая оказия. Мужики поспорили, кто шире лизнет топор с мороза, но это другой рассказ.

Крещение

Пермь – Краснодар

1930–1999

На третий год войны, когда все мужики ушли бить фашиста, поля и леса опустели. Трава на лугах и неудобях стояла не кошена. Луговины быстро зарастали ольшаником и ивняком, а опушки леса покрылись молодым березняком и осинником. На речке Ольховка появились стаи диких лесных уток. Кто-то стал строить запруды. Бабы в воде видели неизвестных животных, которые быстро носились под водой и, фыркая, высовывали свои мордочки. Бабушка Марфа убеждала всех, что это переселились к нам водяные, которые убежали от войны и немцев.

Речка Ольховка невелика: шириной метра два, глубина на перекатах полметра, а в омутах до трех. Зимой за деревней около моста кто-то продолбил прорубь. Речку подзасыпало снегом, но прорубь не замерзала, и при оттепели вода из проруби растекалась по льду, образуя наледь. Мы, пацаны-подростки, подвернув полы пальто и полушубков, ловко съезжали с крутого берега и, разогнавшись, мчались на ягодицах по наледи. Каждый раз с нами увязывался огромный лохматый, рыжий с белыми пятнами пес тетки Матрены по кличке «Батый». Мы хватали его за хвост, а он с залихватским лаем таскал нас по льду. Натаскавшись, жадно лакал воду из проруби, протоптав в снегу к ней тропинку. Бобры иногда высовывались из проруби и с любопытством за нами наблюдали, но мы на них не обращали внимания.

Между бабами пошел новый слух, будто в речке объявился водяной. Старухи ходили к проруби и видели: какие-то чудища проплывали возле самого дна, к тому же от проруби к тропинке шли большие когтистые следы.

В декабре коровы резко сбавили молоко. В деревне пошла молва – это «водяной» по ночам выходит из проруби и высасывает молоко из коров. Решили изгнать «водяного»: позвать батюшку и освятить полынью. Особенно бунтовали кержаки. Отрядили бабу Феклу за батюшкой в Курью, которая была пошустрей и шибко верующая. Шло Рождество. Черти бегали по деревне и завывали за околицей. Стали исчезать собаки из дворов.

Разрешили снова открыть церковь. Священников не хватало. На всю округу в полсотни километров единственная церковь. Шли рождественские богослужения, народ валил валом, в церкви не помещались, толпились на улице. Молились за родных, которые были на фронте, я – за погибель душегуба Гитлера. Едва ли в это напряженное время богослужения могли отправить с назойливой бабой Феклой кого-нибудь из священнослужителей, видимо, настоятель храма упросил кого-то из прихожан или церковного сторожа. За сутки до крещения Бабка Фекла привела рыжебородого с бельмом на глазу мужика. Дороги перемело, «батюшка» заплетался в длинной, с чужого плеча рясе и часто падал в сугробы. Встречать выбежала вся деревня. Пока шли со станции «батюшка» промерз насквозь. Попросил отогреть его. Весь день «батюшку» отогревали, водили из дома в дом, где просили прочитать молитву или о здравии, или за упокой убиенного. Каждая солдатка старалась угостить «батюшку» Кружечкой бражки. К вечеру «батюшку» водили под ручки, язык заплетался, и вместо молитвы он мычал и лез целоваться – христосоваться. Многие бабы были рады и этом, говорили: «Мужским духом пахнет».

В последней избе, у тетки Палаши, он присел и более не встал и зычно захрапел. Утром, в крещение, «батюшку» еле растормошили. Он хватался то за стены, то за голову. Кто-то догадался – притащил туес браги. «Батюшка» одним залпом опростал туесок. Минут десять посидел, посопел.

Мутные глаза стали красными. «Батюшка» промычал: «Ну, теперь к делу». Зажгли свечи и по тропинке цепочкой пошли к проруби, распевая псалмы. «Батюшка» то и дело сбивался и затягивал: «Вдоль по Питерской, Тверской…» Подошли к проруби, обступили. «Батюшка» поднял тяжелый медный крест и начал крестить прорубь, макать крест в воду. В это время из проруби вынырнул здоровенный бобер. «Батюшка» вскрикнул: «Водяной!» – взмахнул руками, качнулся и бухнулся в полынью. Старухи с криками: «Водяной!», – сталкивая друг друга с тропинки в снег, посеменили к деревне.

Ряса «батюшки» раскрылась над прорубью. Вода оказалась выше пояса. Валенки и теплые стеганые штаны быстро намокли и тянули под лед. «Батюшка» хватался за края проруби, руки скользили, он не мог выбраться и вопил: «Люди добрые, помогите!» Только один «Батый» бегал вокруг проруби, хватая «батюшку» за рясу. «Батюшку» водой прижало к нижней кромке проруби. Пес сумел ухватиться за ворот телогрейки и вытащил его из проруби.

Пока «батюшка» барахтался в воде, ряса накрепко примерзла к наледи. Одежда на нем быстро задубела. Он пробовал убавиться от рясы, но не мог. Как-то сладился и вытащил ноги из промерзших валенок, освободился от заледеневшей одежды и рванул к деревне босой, в нижнем белье.

Неделю «батюшку» парили в банях по очереди и отпаивали брагой. Удивительно – не заболел, даже не чихал. Вот что значит деревенская бражка и банька.

В деревне долго смеялись, говорили: «Водяной «батюшку» крестил, наверное, не крещеный был».

1999, ноябрь

Масленица

После Рождества в деревнях на севере России идет подготовка к масленице. Морозы в это время трескучие. В феврале бушуют вьюги. Ни в поле, ни в лес не выйдешь.

Мужики готовятся к масленице: возят воду в бочках, заливают кадушки, ремонтируют старые сани для разгула. На днище корыт наращивают ледяную корку. Масленица! Гулянье! С горы всей деревней поездом: кто на санях, кто на корытах, а кто и на перевернутой лавке – летят вниз под косогор сломя голову. Хохот, визг, рев! Потом начинается гостенье. В деревне все родня: дяди, тетки, сватовья. Кумовья. Сегодня – к одному в гости, завтра – к другому. Брага пьется большими пяташными кружками, хмелевая. Для почетных гостей пивко, да еще с изюмом.

На этот раз гуляли у дедка Федулы. К вечеру бабы разошлись по домам, чтобы скотину напоить, накормить. Мужики, изрядно захмелевшие, дурачатся, борются в захват. Кто внизу – у того обида. Дело доходит до перебранки. Дедко Федула, которому за девяносто, рыжебородый старик, большеголовый, лысый-прелысый, тихо предлагает: «Мужики, хватит бузить, давайте-ка на спор, кто шире лизнет обух топора с мороза». Мужики засопели. Выражают недовольство: «Че это я чужой топор лизать буду, пусть каждый свой». Изба мгновенно опустела. Мужики поспешили за топорами. Притащили, хвалятся, что его топор самый ладный да острый. Выложили топоры на притоптанную завалинку на вечерний мороз. Каждый в уме прикидывал: «Лизнут, так лизнут – ничего страшного нет, на улице голыми руками за железо беремся и ничего».

Через пару часов возвращаются бабы, мужики затаскивают топоры, побелевшие на морозе. И по команде деда Федулы, широко раскрыв рот, одновременно хватают жгучее железо языками и тут же с воплями отдергивают. На каждом топоре остается кожица с языка. У некоторых хлыщет кровь. Только один Федюня, солдат еще с Германской, долго держит язык у топора, а потом медленно отнимает и смеется: «Ну как, хороша каша из топора с морозца?» Непоседливая, сухонькая старушонка Федулиха кричит: «Мужики, не бедствуйте, мочой, мочой детской на язык и все пройдет». Игнат – бездетный мужик-молодожен – скачет на одной ноге, слезы льются из глаз; матершинник страшный, на этот раз только размахивает руками, показывая жестами своей бабе, чтобы помочилась ему в ладонь.

Вскоре все расходятся. В последний день масленицы бабы с блинами идут к дедке Федуле, низко кланяются, выговаривают: «Спасибо тебе, дедко, мужики-то наши три дня молчат – слова плохого не слыхали».

Только перед Пасхой на Вербное Воскресенье мужики пришли к Федуле, гоготали. Языки свои показывали – у кого шире и длиннее. Рассказывали, как бабы молоком и брагой через воронку отпаивали.

Пермь – Краснодар

1988

Гулящая

Истифор женился второй раз, когда ему было за пятьдесят. Первый раз женился поздно, жена народила троих и при родах скончалась. Дети малы, на троих никто не шел. Взял из соседней деревни молодую бабенку, тридцатилетнюю Анну, баскую, широкобедрую, высокую, с русой толстой косой, карими маслянистыми глазами, бровастую. Замуж ее никто не брал, мужики боялись. Годов с шестнадцати с мужиками любилась. Если попадался мужичок, то до утра не выпускала. Второй раз на любовь к ней никто не напрашивался, побаивались, что за бессилие носом натычет в интересное место. Анне надоело заманивать мужиков, да время пришло семью заводить.

Первое время жили сносно. Вымотав Истифора ночью, она утром, как ничего не бывало, носилась по огороду, успевала детей обугодить, в колхозе отработать и в город съездить за обновками себе и детям. Истифор обычно отсыпался до обеда, а после обеда сидел на завалинке – отдыхал. Каждый год Анна рожала ему по ребенку, и так пять лет. Потом ее как подменили, Анна стала охотиться за мужиками, как рысь. Мужики стали побаиваться выходить по одному в поле. Вдруг встретишь Анну, а у него силенок маловато – можно опозориться.

Анна зачастила на хутор к Ваньке Паранину – мужику лет сорока, рослому, мускулистому, голубоглазому, с курчавой бородкой. Жена его лет десять тяжело болела по-женскому, последние годы не вставала, детей не было. Иван сгубил жену смолоду. Природа над ним насмеялась. Пуговицы на ширинке отлетали каждый день. Солдатский котелок с водой держал на весу. Анна после посещения Ивана с неделю на работу не ходи-ла, управлялась дома, отлеживалась долго по утрам. Ходила маленькими шажками, широко расставив ноги. Истифор ничего не говорил, даже радовался, что она не мучает его. Весной в соседней деревне появился примак у тетки Василисы, Иван Узбяк – здоровенный мужик, ростом более сажа; Анна повадилась бегать туда. Прибегала домой всегда веселая. Вечером вся деревня слышала, как она напевала песни про любовь, чаще всех «Рябинушку». Мужики деревенские возмутились: «Не допустим, чтобы бегала в соседнюю деревню». Да и Ваньке Паранину плохо стало, некому стало помочь по хозяйству управляться, да и жену пообиходить. Решили: «За свой позор и предательство Ивана наказать Анну». Иван пригласил Анну на Троицу в гости. В середине пира подошли мужики, с которыми у нее было дело и над которыми она надсмехалась. Анна пришла разодетая, как цыганка: в трех юбках, вышитой льняной кофте, ярком полушалке, новых голубых калошах. Подвыпив, хохотала, подзуживала над мужиками: «Вам только с кошками спать, да боюсь, поцарапают». Мужиков заело. Они задрали на Анне юбки, связали вместе с руками над головой, пустили по дороге к деревне и гнали по улице, шлепая по голым ягодицам новыми калошами. От мала до велика – все высыпали на улицу. Сбегали на луг, оповестили игрище. Народ стоял стеной по обеим сторонам дороги. Кто-то бросил клич: «Домового у Ваньки Паранина поймали». Истифору сообщили: «Бабу твою по улице с голым задом ведут». Тут у Истифора вскипело. Схватил нагайку и гнал Анну до дома. Она взмолилась: «Истифор, не бей более». Две недели Анна лежала на животе, пока не зажили рубцы на ягодицах. После этого никто в деревне ее не видел далее своей усадьбы. Не выходила и к себе никого не привечала. Мужики помалкивали. Бабы посудачили и утихли.

Пермь – Краснодар

1998, 25 декабря

Хлеб и мед

В тридцатые годы родители мои никак не хотели вступать в колхоз. Больше всего упирался отец. Самым тяжким для него было отвести на общий двор своего коня Рыжко. Деревня моя состояла из 32 домой: Верхних и Нижних Чебык; 22 дома в Верхних Чебыках и 10 домов в Нижних. В Верхних Чебыках жили все Чебыкины и все исходили из одного корня, а в Нижних были две фамилии: Пироговы и Худяковы. Из всех Чебыкиных только мой дед был безлошадным, поэтому за то, чтобы вспахать свой клин, а осенью свозить снопы на гумно, дети его по очереди каждый год уходили в работники – «за лошадь». Отец мой был призван на действительную в 1912 году, а вернулся в 1921 году. Или за храбрость, или за сноровку, был награжден серебряными часами. По прибытии домой на эти часы и шинель выменял лошадь. Отца можно было понять: всю юность проработал в батраках за лошадь, а тут своя родная и кому-то ее отдавать. Поэтому и не вступал в колхоз. А в деревне вся родня заявила: «Раз не колхозник, то не ходи по колхозной земле и не гоняй корову на общий выпас». В результате лишились земли, а лошадь забрали за налоги. И кочевали мои родители по соседним деревням с кучей малышей и коровой. Одну зиму, помню, отец работал на лесоповале в деревне Пашицы, годиков пять мне тогда было. Давали отцу буханку хлеба на день, а всех нас было шестеро и хлеб ели впроголодь. Мы с братом Семеном лазили по сеновалу и обрывали шишки от клевера, а мать, чуть их примучив, пекла нам лепешки, и какие они были вкусные, самое главное – пахли медом. В 1938 году вернулись обратно в свой дом. Отец пошел работать на Слезную дорогу, стал получать около ста рублей в месяц, по отношению к колхозникам мы стали более обеспеченными. Шел мне тогда восьмой год. В теплый августовский день мама отправила меня с туеском за медом в деревню Пашицы. Бабушка моя Федосия уже несколько недель болела воспалением легких. Фельдшер посоветовал подкормить ее медом. Тропинка знакомая. Нашел тетку Марию, у которой были пчелы. Узнала меня: «Да это Шура, Татьянин сын». Взвесила на безмене два фунта меда, посадила меня за стол и стала потчевать. Налила в деревянную чашку свежего меда, собранного пчелами с косогоров и лесных полян. Отрезала большой кусок ржаного хлеба от каравая, выпеченного в русской печи из урожая этого года. Хлеб и мед пахли цветами. Очень экономно макал хлебом в мед. Незаметно съел весь хлеб, а мед еще остался. Было бы кощунством вылизать остатки меда или выскрести ложкой. Посидел, помолчал и заявил: «Хлебушко-то я съел, а медик остался». Баба Мария отрезала новый ломоть хлеба. Быстро расправился с остатками меда, посмотрел, что большая часть ломтя осталась не съедена. Ну, кто в деревне ест хлеб в сухомятку, и оставить кусок хлеба недоеденный – великий грех. И снова заявляю: «Мед-то я съел, а хлебушко остался». И пришлось бабе мари подливать мед. Пока была жива баба Мария, все посмеивались надо мной. Когда принес мед домой, мама налила в большую фаянсовую кружку мед и стала угощать бабушку. А мои братья и сестры стояли вокруг постели бабушки и смотрели на мед и на бабушку. Мама говорит: «Поешь, маменька, меду, может, легче станет». Та попробовала чуть-чуть ложечкой и промолвила: «Нет, не поможет уже, пусть дети полакомятся».

1993

Флаг для Первомая

Вторая половина тридцатых годов. Принята Конституция Союза, прошли первые всенародные выборы в Верховный Совет СССР, в стране мощный патриотический подъем. Первый год в школе. Мы, первоклашки, ловили каждое слово молоденькой восемнадцатилетней, зеленоглазой, подстриженной по моде тех лет нашей учительницы Анны Андреевны. В школу бегали на станцию Григорьевскую за семь километров. Большинство детей, особенно из дальних деревень, были переростки.

Перед Первым мая Анна Андреевна сказала, чтобы мы вывесили красные флаги на своих домах. Дома я перерыл все, что бы подходило для флага. Папина бордовая рубаха, вышитая петухами и елочками, ну никак не подходила для флага. Вспомнил, что наша крестная, а мы ее звали почему-то «Кокой», каждый год на Троицын день вынимала из сундука прекрасную малиновую шаль с кистями. Немного покрасовавшись в ней перед соседями, прятала снова на дно сундука. Жила она по соседству с нами. По рассказам матери, появилась она в нашей деревне после гражданской войны. С родителями дружила. Детей у нее не было. И всю свою ласку она отдавала нам: моим братьям и сестрам.

Это была женщина лет под пятьдесят с крупными голубыми глазами, длинными русыми волосами, которые она носила на пробор, розовощекая, всегда задумчивая. Вспомнив о ярком платке, я пробрался в дом с мыслями: зачем такой красивый платок будет лежать в темном сундуке, никем не увиденный, а мы все тут будем любоваться. Изрядно попыхтев, я вытащил платок. Разостлал на свежевымытом деревянном поду, по которому играли солнечные зайчики. Платок занял все свободное пространство. Он был квадратный и никак не укладывался в мое понятие о флаге, какой я видел на углу школы. Недолго раздумывая, я разделил платок на две части. Одну часть спрятал обратно в сундук, а другую прибил гвоздями к держаку граблей и водрузил на князек крыши. Флаг ярко полыхал не только над деревней, но и над всей округой: полями, лесами, лугами. Когда «Кока» с соседкой пошли к нам, чтобы поздравить с праздником, то порадовались трепыхающемуся на ветру флагу и спросили маму: «Где ж ты, Татьяна, достала такой материал на флаг?» Мама вместе с «Кокой» вышли из избы и, приглядевшись, ахнули, ведь для флага был использован «Кокин» платок. Как потом узнал позже, это был подарок «Коке», Арине Романовне, от приказчика Строгановых из села Ильинское.

Немедленно был поставлен в известность мой отец, который редко разбирался в причинах проказ детей. Ремешок висел аккуратно на гвоздике. Никаких слов, быстро начиналось воспитательное воздействие. В это время надо было успеть обежать вокруг русской печи и по ступенькам заскочить на полати. На этих ступеньках всегда достигал ремень. На этот раз Кока загородила меня и сказала: «Не надо бить». Она поняла мой поступок, и я благодарен ей за это по сей день.

Вылечил

После окончания военного училища я проводил свой отпуск у родителей в деревне. Соседкой нашей была Нюра Ваниха – вдовица лет тридцати. С ней жила старушка – бабушка усопшего мужа. Звали ее Матреной, а в простонародье «Осихой» Шел ей 91 год. Старушка была еще шустра, поджара, разговорчива, ее голубые глаза всегда светились теплотой. Как-то утром соседка зашла и говорит: «Старая моя стала плохо видеть и слышать. Просится к доктору. Не свозишь ли ты, Шура, ее к врачу, я бы сама, да малышей не с кем оставить. Дам я тебе самую послушную лошадку, только кошевка с короткими оглоблями. Под горку не давай ей разбегаться, тогда она ногами достает до передка саней, пугается и несется как угорелая». Форсу у молодого лейтенанта много, куда там, я все могу. Усадил бабушку в кошевку, сам устроился на облучок и вперед. Трусцой проехали деревню Сахары, добрались до Дроздов, а там за деревней крутой спуск, за ним два маленьких ложочка перед хуторком Окуни. По крутяку мы спустились тихонько, а на последнем ложочке я отпустил вожжи и дал волю лошадке. И тут началось: копыта стали бить по передку кошевки, моя лошадка полетела. Выскочила к хуторку. А тут был устроен ток для молотьбы. Слева от дороги молотилка приводная, а справа обметы свежей соломы. На самом току кошеву разнесло и перевернуло. Оглобли выскочили из заверток. Кошева осталась, а я потащился за лошадью на вожжах, которые были обмотаны вокруг рукавиц. Пробежав немного, лошадка встала.

Освободившись от вожжей, я побежал к кошеве, испугавшись за «Осиху», жива ли она. Подбежал… ни в кошеве и ни около – никого! Тут и забила меня трясучка. Кричу: «Матрена, Матрена!» Тишина. Какое-то наваждение. Вдруг солома в одном из обметов зашевелилась. Подбегаю – бабушка «Осиха» отряхивается. Говорю: «Руки, ноги целы?» Отвечает: «Не пужайся, Шура». Приехали в больницу. Пропустили нас вне очереди. Молодая, дородная, со строгими глазами и твердым голосом врачиха спросила: «На что, бабушка, жалуешься, что болит?» «Ниче не болит», – отвечает моя бабуля. Я рассказал, что к чему, почему приехали. Врач послушала ее, проверила слух и зрение и сказала: «Больших отклонений нет, если есть что-то, то все возрастное». Так до самой смерти бабушка Матрена не жаловалась ни на слух, ни на зрение. Нитку в иголку вдевала сама.

1994, 23 марта

Дед Федула

У моего дедушки Осташи было семеро братьев, у одного из них, Мелехи, было семеро дочерей и только один сын, и то от работницы Моны. Нарекли его Федулой. Хотя, как говорится, «нагулян», но в семье его берегли – наследник. На тяжелые работы его не посылали, пахали и то девки. Родился он, как сам говорил, в один год с Лениным. В армию его не брали, потому что единственный сын. На тридцатом году его женили. Было у него два сына: Степан и Василий и три дочери: Сика, Марика, Дарасика. Старший сын умер молодым, а младший, Василий, погиб в Отечественную. И горевала же о нем мать Матрена. Кончилась война, а она каждый день выходила на росстань и подолгу стояла, все ждала возвращения сына, так с горя осенью умерла. Дедко Федуле к тому времени было 75 лет. У дочерей свои семьи, да и жили они далеко. С хозяйством без бабы не управиться. И привел он с соседней деревни Кокшары вдовушку Филиху, которой было около пятидесяти. В 1952 году я приехал первый раз в отпуск с Дальнего Востока. Спал в клети. Утром слышу, кто-то в доме плачет. Встал – смотрю, Филиха. Когда ушла, спрашиваю у мамы: «Почему она плакала?» А мама отвечает: «Стыдно, сын, говорить, но Филиха жалуется: дедка Федула замучил ее. Она днем навозится по хозяйству, а по ночам он ей покоя не дает, если не подпускает, то ременными вожжами к лавке привязывает». И верилось, и не верилось. Так прожили они лет пятнадцать. Можно сказать, что загнал дед Федула бабку Филиху в могилу. Не прошло и года, как дед привел в дом новую хозяйку: моложавую, крепкую бабу. В 1966 году при очередном отпуске отправился я в сельсовет, чтобы стать на воинский учет. Деревня наша разбросана по косогору. Не спеша шастаю в гору. Смотрю, меня догоняет дедушка Федула и говорит: «Здравствуй, Шура, ты прости меня, мне швидко надо по делам в Дрозды», – и пошел на обгон. В гору вылетел вперед меня. Это был ядерный 96-летний старик с лохматыми бровями, гладкими щеками, без морщин, с двумя небольшими складками на лбу, светящимися добром, выцветшими голубыми глазами, без единого волоска на голове. Все лето и до крещенских морозов дед ходил без шапки. Кожа на черепе до того задубела, что покрылась глубокими трещинами. Самолюбие меня задело, и я быстро догнал его. Когда поравнялся, деда Федула заговорил: «Шура, наверное, скоро я умру». Спрашиваю: «Что ж так. Вы еще бойки». «Нет, Шура, силы стали покидать меня, как со старухи слажу, так голова стала кружиться». Надо сказать, что на Великую Отечественную войну ушло из деревни 19 мужиков, а вернулись только трое. И дед на всю деревню был и радостью, и сладостью для одиноких солдаток. Дед ни старых, ни молодых не обижал, для каждой находил вечерок. С третьей женой, как и со второй, дед прожил пятнадцать лет, и ее бог забрал к себе. Дед с год помучился один со своим хозяйством. Внук Павел уговорил его и забрал к себе. Может, от тоски по дому, может, от старости, но через год деда не стало. Итого, он прожил 107 лет активной физической и духовной жизни. Я часто задумываюсь: «В чем секрет такого жизнедеятельного долголетия?»

1993

Нориха

Появилась она в нашей деревне перед войной с двумя белобрысыми, светлоглазыми, истощенными подростками-погодками. Судя по детям, было ей под сорок, но выглядела очень старой. Сгорбленная, морщинистая, одетая в юбку из грубого холста и латаный-перелатаный зипун. Мы, подростки, боялись этой старухи, разговор которой состоял из одного мата. Перед «здравствуйте», в течение трех-четырех минут сквернословила, и после шли отборные бранные слова. Имени ее никто не знал, все звали ее или Маткуньей, или по фамилии Норихой. Сельчане чурались ее. Зимой она жила на конном дворе и доме, где хранилась сбруя и упряжь от колхозных лошадей, а летом переселялась в заброшенную деревню Пашковцы вместе с колхозной отарой овец и сыновьями. Поля вокруг деревни были не паханы, травища росла выше пояса.

Перед войной Андрей Андреевич Андреев – член правительства, секретарь ЦК по сельскому хозяйству – с решения Сталина разработал программу агрогородов. И началось очередное мероприятие. В Прикамье деревеньки были маленькими, по восемьдесят домов. Было велено сселить их в большие деревни. Местное начальство не задумывалось, будет ли от этого толк. Пашковцы располагались при слиянии речушек Ольховки и Поломки. Место было благодатное. Крестьяне и при колхозе жили справно. Оставалась древняя основа общины – звено. Мужики не хотели съезжать, тогда приезжал уполномоченный из района, ломал печную трубу, вынимал рамы. Над деревней стоял бабий рев и детский плач.

Приходилось съезжать. Дома, которые бы простояли еще лет по сто, при разборе рушились. Крестьянину надо было перевезти избу, клеть, конюшни, хлев, погреб, баню. Зрелище было печальное и унылое. Постройки и старые дома, которые из-за ветхости нельзя было перевозить, остались на месте. Жутко было проходить через эти деревни и видеть провалившиеся крыши, пустые глазницы окон, заросшие бурьяном огороды.

В одном из таких домов и жила летом Нориха с двумя мальчуганами, досматривая за двумя сотнями овец. Чем Нориха питалась – один только Бог знал. Варили в основном пикапы (борщевник, лопух, сорочник, лебеду). К зиме семья со стадом овец перебиралась в деревню. Нориха аккуратно смотрела за овцами, принимала молодых ягнят. Скотину она любила больше себя и находила нежные слова к ней.

Деревенские бабы помогали, чем могли: кто кринку молока, кто ведро картошки, кто что-нибудь из одежды. Зимой пацаны Ваня и Шура Норины бегали полураздетые в начальную Дроздовскую школу и кончили ее весной 41-го, став совершеннолетними юношами.

Ивана взяли в армию в конце июня, Шуру – осенью 1942 года. В середине лета 1943 года бабы стали жалиться: кто-то повадился лазить по погребам, то латки с творогом исчезали, то бидон топленого молока. Старики обнаруживали разворошенное сено в стогах. Видели за конным двором следы от солдатских ботинок. В средине августа рано утром, когда шла разнарядка колхозников на работы, со стороны конного двора услышали матерщину, из-за угла показалась Нориха. Впереди себя размахивая ухватом, она гнала старшего сына Ивана в грязной гимнастерке и дырявых галифе, в стоптанных ботинках, из которых торчали портянки. Матерясь и приговаривая: «Куда думал бежать? От мужиков похоронки, а ты, лоб здоровый скрываться под материной юбкой? Да кто же будет защищать нас от фашистов, если все побегут? Мало я натерпелась от отца? Сколько ему говорила: иди в колхоз, нет, не пошел – жалко стало добра. Против Советской власти пошел? Нет, против народу идти бесполезно. Из-за его дурости я в 35 лет стала старухой и десять лет мыкаюсь с вами по белу свету».

Кто-то из стариков прибежал с берданкой, чтобы помочь довести дезертира до сельсовета. Но Нориха отрезала: «Я его родила, я его и отдам властям! – и огрела сына ухватом по лопаткам. – Вот тебе, срамник!»

На масленицу пришло письмо от Ванечки, короткое «Воюю, мама, наградили медалью «За отвагу». Нориха бегала по деревне и показывала всем, просила читать вслух.

Впервые за долгие годы улыбалась и повторяла: «Это письмо от Ванечки, вот и искупил свою вину, это он со страху бежал, сейчас, слава Богу, все хорошо, даже медаль дали».

Но перед Ильиным днем пришла похоронка: «Пал смертью храбрых». Осенью пришел перевод, где указывалось: за подбитые сыном танки. Нориха поехала в город на толкучку. Из города приехала в поношенном оренбургском платке, новой фуфайке, юбке, сшитой из английского зеленого военного сукна, в ладных подшитых валенках. Всем говорила: «Это память о сыне».

От Шуры Норихе регулярно, раз в месяц, приходили толстые письма с вырезками из газет. В январе 1945 года Шура сообщил, что находится в госпитале в Казани, обещали отпустить по ранению на побывку.

Прибыл в день Красной Армии с огромным вещевым мешком, в старой-престарой шинели с двумя красными лычками на погонах. Старики и солдатки сбежались смотреть на воина, у которого на гимнастерке позвякивали пять медалей «За Отвагу» и никаких других. Старики спорили, что не может быть такого, чтобы пять медалей и все «За Отвагу». Пришел из нижней деревни старший сержант Андрей Фадеев, контуженный в боях за Сталинград. Хватаясь за больную голову, говорил: «На фронте все может быть». Шура пояснил, что медали ему дали в разных частях, то после переформирования, то после госпиталя. В новой части он сразу записывался в разведчики. Ходил в разведку, брал языка, был отчаянный вояка. Рана долго не заживала, ездил в село, в госпиталь на перевязки, одновременно получая деньги за медали.

Нориха отмыла от копоти избу, кто-то принес старые пестрядевые половики. Изба засветилась. Завела козу, кур, Шуру сосватали за вдовушку, солдатку, у которой было двое малых детей: мальчик и девочка. Зажили справно. Через два года они нажили еще двоих. Нюра, хозяйка, делала хорошую брагу к праздникам. И вдруг беда – Шура Норов запил. Поехал на лесозаготовки, там пропил все: полушубок, шапку, валенки, новые штаны и рубаху. Домой приехал в распутицу в одних подштанниках и наброшенной сверху дерюге.

Нориха сорвалась, лаяла его, на чемсвет стоит, но было поздно, это была болезнь. Нюра к приезду сделала кувшин браги, Шураночью втихую его опростал. Утром бегал по деревне, искал опохмелиться. Вечером пошел в соседнюю деревню. Дорога раскисла. На пашне ноги утопали по колено в грязи. Завяз. Ночью ударил мороз. Утром нашли Норина рядом с дорогой лившегося и замерзшего. Нориха сильно горевала. Осталась у Нюры растить своих и чужих внуков. Прожила долго, лет до девяноста, но за последний тридцать лет, после несчастья со вторым сыном, никто не слыхал от нее слова, словно окаменела.

25.06.1999

Дядя Митя (быль)

Солнце палило нещадно. Бабы и девчата ворошили сено в валках. Тучи бабочек и мошек вылетели из-под граблей. Пахло мятой, душицей тысячелистником. Мужики деревянными вилами сваливали его в огромные копны. Под валками, прячась от раскаленного солнца, копошились жуки, козявки, личинки. Следом за мужиками над лугом носились стаи разноперых пичужек. В основном это была молодь, встающая на крыло. Молодые коршуны, ястребки группками сидели на высоком кустарнике, одновременно взлетали и цапали зазеленевшихся птах и, пролетая над головами, садились в кустарник за рекой. Над рекой раздавался девичий хохот и птичий гомон. Девчата то и дело бегали к речке и с разбегу прыгали в небольшой омут. На шустрой речушке Ольховке, заросшей ивняком, ольхой, калиной и смородиной, только в воде была прохлада.

Дядя Митя – высокий семидесятилетний мужик с сивой бородой клином, с поблекшими голубыми глазами, – втыкал огромные трехрогие деревянные вилы в копну и поднимал над головой. Охал и медленно опускал на стог, закрывая сверху бабу Пелагею. Та беззлобно кричала: «Ты что, дед, очумел, целую копну на вилы хватаешь. Смотри, гусеница вылезет. Бери по половине, а то я граблями не ухвачу». Митрич серьезно отвечал: «Видишь за Поломкой, над Кадилово, тучи топорщатся кверху и молнии полыхают, через час, другой и к нам гроза придет. Если не управимся, сено погубим». Молодые парни, таскавшие копны, взмолились: «Дядя Митя, давайте передохнем, утомились». Побросав носилки, побежали к речке, к омуту, откуда слышалось девичье верещанье. Девчата завизжали, повыскакивали из воды в мокрых ситцевых платьях, которые прилипли к телу. Ломали ивовые прутья и стегали парней, приговаривая: «Вот вам, охальники, вот». Уселись под стогом сена, который громоздился над лугом, оставалось завершить его. Бабы повытаскивали из ручья крынки с топленым молоком, на холстинки выложили молодое луковое перо, вареные яйца. Мужики пооткрывали берестяные туески с хмелевой брагой, рехая, отпивали пенное жито. Тут были все свои: дальняя и ближняя родня, кумовья и кумушки, сватовья и сватьи. Племянники Митрия: Ванька Спирихин – долговязый мужик с невыспавшимися глазами, Ванька Федюнин – тощий парень с тоскливой физиономией – подсмеивались над дядей Митей, а звеньевой Васька Макарихин подначивал им: «Дядя Митя, а дядя Митя, что же это у тебя коленки голые? Видно, к молодушке подлаживался, от натуги и полопались, или на четвереньках, вместо петуха, за курицами гонялся». Васька Макарихин добавил: «Это у него от злости на Советскую власть коленки заострились». Дядя Митя не выдержал, соскочил, захлопал себя по коленкам и ягодицам, матернулся и скороговоркой выпалил: «Раньше я в суконных штанах ходил и, между прочим, без заплат, а сейчас в холщевых с заплатами и не только коленки голые, но и задница сверкает – вот вам колхозы. Вот вам и Советская власть».

Васька Макарихин стучал кнутовищем по сапогам, выкрикивая: «Но-но, ты мне осторожней на поворотах, а не то быстро на Соловки загремишь». Дядя Митя огрызался: «Какие уж там Соловки, хуже не будет. Все запасы сносил, целыми днями со своей бабой в поле, огород под окном зарос, стыд один». Вечером у звонка на бревнах, дымя цигарками, мужики бурно обсуждали упреки дяди Мити. Ванька Спирихин егозился больше всех: «Контра он, к ногтю его». Было решено написать на него «куда следует», чтобы другим неповадно было. Нашли листики из школьной тетрадки, слюнявя химический карандаш, описали все подробно.

Все трое подписались: два племянника и крестник. Рано утром Васька Макарихин верхом на лошади отправился в село Григорьевское. После обеда с Васькой приехали на телеге милиционер и депутат Сельского Совета. Мите дали два часа на сборы, усадили в телегу. Митиха, не помня себя, бежала вслед за телегой, которая увозила родненького. Бежала, падала и снова бежала, пока силы не оставили ее. Рядом с телегой трусил приемный сын Митенька. Крупные слезины одна за другой опережая друг друга, катились по исхудалым щекам деда Мити, губы тряслись, и он ничего не мог сказать, только мычал. Наконец, совладел с собой и проговорил: «Сыночек, прощай береги мать, завтра принеси в село полушубок, шапку и подшитые валенки, видно надолго меня забирают, наверное, более не увидимся, старый я стал, прости меня, если чем обиден» Почему так, почему мы ожесточились, почему стали доносчиками? Ради чего готовы были упрятать своих родных и близких? Ответа, наверное, и сейчас не даст никто. Прошли годы, а от дяди Мити нет весточки. Ни слуху, ни духу, как в воду канул. В деревне говорили, сгинул дядя Митя.

Со временем уходит память о наших дедах и прадедах.

Черепанов Лог

В деревне он появился неожиданно, впрягшись в маленькую тележку, нагруженную гончарным кругом, инструмент домашним скарбом, глиняными корчагами, кувшинами, кринками, кружками, тащил ее по улице. Седые волосы, подстриженные под кружок, слиплись, пот заливал глаза и капли стекал с крупного носа, ноги дрожали от усталости, холщовая рубаха прилипла к спине. Мужик остановился посреди деревни, к возку сбежались бабы. Молодухи пробовали разговорить молчаливого бородача, но он только брал в руки корчажку или латочису, стучал по ней ногтем и, приближая к покупательницам, давал послушать и насладиться звонким, веселым звуком называл цену. После обеда ходил по косогорам, искал работ глину. На горе в лесу нашел мягкую, тягучую, но было много примеси меди, а на «Нижней Гари» были прослойки серяка. Прошла неделя. Мужики приглашали переночевать в дом, но он отказывался. Стянув оглобли телеги, поднял их вверх, посредине упер жердью, набросил полог, и шалаш готов. В баню ходил с удовольствием, любил попариться. Вечерами на костерке варил похлебку. Продавал посуду и за деньги и менял на продукты: молоко, сметану, картошку, капусту, морковь, репу. Через неделю за деревней, у ручья, впадающего в Ольховку, на склоне оврага, у оползня, нашел ту самую податливую, маслянистую, липучую красную глину. В первую очередь срубил в паз баньку, затем невеликую избушку. Соорудил навес и покрыл соломой. У ручья сбил печь для обжига и начал работать. Никто не знал, откуда он родом, с какой стороны пришел, даже имени его не знали. Прозвали «Черепан», может, потому, что первые дни печь плохо обжигала и гора разбитых черепков лежала на взгорке. Бабы просили не бить неудавшуюся посуду, а отдавать им – в хозяйстве пригодится, на что он отвечал: «Не хочу своего позора в потомках». Шли разговоры, что он участвовал в Мотовилихинском восстании в 1905 году и оборонял «Вышку». Мужики видели в бане исполосованную нагайками спину. Приезжал волостной писарь узнать, кто он и откуда, говорил, что у него «волчий билет». По такой бумаге он не мог нигде устроиться на работу, кроме занятий сельским хозяйством. Дело у Черепана наладилось, по воскресеньям он таскал свою телегу с посудой на ярмарки или дальних деревень и заказывали ему поделки. Время шло. Черепан мало общался с деревенскими, жил одиноко. Ребят привечал, когда они прибегали к нему поиграть черепками. Черепан даже дарил им глиняные свистульки, раскрашенных голубей и снегирей. Пришла Февральская революция, за ней и Октябрьская. Деревенские видели, как к Черепану приходили нездешние мужики. Говорили, пермские. Зачем навещали, никто не знал, но дело свое Черепан не бросал. Печь для обжига дымилась каждый день.

Начался 1918 год. После Пермской катастрофы колчаковцы заполнили весь край, бесчинствовали. Расстреливали и пороли виноватых и безвинных. Особо зверствовали при отступлении. В одну из ночей отряд беляков, сотни полторы, прискакал в деревню. Остановились у Прони. На другую ночь отряд покидал деревню. Или по науськиванию Прони, или по доносу три казака подъехали к хутору Черепапа, постреляли из винтовок по окнам и запалили соломенную крышу, двор, баню, домик. Пламя охватило мгновенно и огромным огненным языком взмыло вверх. Черепан проснулся от выстрелов и треска горящего подворья. Выскочил в одном нижнем белье. Забежал во двор, вытащил гончарный круг, бросился под полыхающий навес за тележкой, но крыша рухнула. Черепан, раздвигая горящие жерди и солому, выбрался из огня. Одежда горела, и он факелом побежал к ручью, но не добежал – упал под ивой. В деревне увидели зарево, ударили в набат, несколько человек спешили к хутору. Когда добрались, тушить уже было нечего. Среди догоравших головешек одиноко стояла задымленная печь. Обгоревшего Черепана нашли под ивой у ручья. Стали снимать остатки пригоревшей нижней рубашки. Черепан еде еле проговорил: «Не надо, больно сильно, все тело жгет. Мелентием меня звали, помяните, в Пермь дочери Устинье передайте…». И замолк. Хоронить было некому. В деревне свирепствовал тиф. На гроб досок не нашлось – все сгорело. Бабка Матрена Осиха и Гришка Кривой притащили столешницу и положили на нее Мелентия. Обмыли. Одели в чистые подштанники и нательную рубаху. Прочитали наспех Канун, я опустили в яму под сосной, из которой Черепан брал глину. Сверху накрыли плетеным коробом и кое-как засыпали землей. Могила быстро заросла березняком. Овраг с тех пор называют Черепанов Лог. Добрые дела человека не забываются – остаются в памяти людской.

Одина

Бабушка моя по маме, Татьяна Торопица, снимала нижний этаж одного из домов Гриши Кашина, где день и ночь варилась брага, настаивалась и продавалась. Татьяна Терентьевна женщина в годах, широкобедрая, круглолицая, с черемными волосами, маслянистыми с поволокой глазами, белозубой улыбкой – рассаживала мужиков за длинным столом, предлагая хмелевую парную брагу: литровую глиняную кружку – за пятак, пол-литровую – за три копейки. Меж рядов бегала младшая дочь Татьяна и просила у мужиков копейку на конфеты и печенье. Если не давали, могла плюнуть в бороду и убежать. Из рода в род первенца-мальца называли Терентием, а одну из дочерей – Татьяной.

Татьяна Терентьевна Торопица имела прозвище «Табора». «Табора» – это за то, что в нижнем этаже день и ночь толпились кучи мужиков, чтобы испить отменную Татьянину бражку. У Татьяны каждый год рождалось по дитю и все от разных мужиков, особо от тех, которые побойчей, половчей и с достатком в кармане. Некоторые гостевали по неделе. Татьяна хвасталась: «Я – ермаковская казачка». По преданию, передаваемому из поколения в поколение, в церковных книгах села Ильинского, резиденции приказчика Строгановых, было записано: десятник атамана Ермака казак Терентий Торопица венчался с девицей Татьяной.

Из восемнадцати детей встали на ноги Парасковья, Семион, Феклинья, Арина, Аксинья, Татьяна. Хоть и гульная была, но золотые червонцы Николаевской чеканки откладывала для покупки своего дома. Кроме младшей дочери Татьяны, детей с ней не было – забирали или родня, или бездетные. Она охотно расставалась, зная, что народит новых.

Орину отдали на реку Паю, где и вышла замуж за Григория. Воспитывалась Орина в набожной семье, где без молитвы ни шагу. Григорий с братьями не заладил и в годы НЭПа решил отделяться. Недалеко от речки на пригорке срубил пятистенную избу. Мужик был хозяйственный и силой был не обделен. Года через три усадьба виднелась издали свежесрубленными строениями. Григорий летом – на пашне, а зимой – в извоз. Всю зиму перевозил в городе грузы. Лошадь попалась породистая – ломовая. Зарабатывал хорошо. Жену Орину берег, тяжелю работу делать не разрешал. Орина каждый год рожала детей, но они умирали малыми. По хозяйству управлялись две бездомные нищенки, обе слабоумные, но крепкие и здоровые. Обе были рады, что у них есть дом. В доме они чувствовали себя не работницами, а хозяйками. Покрикивали друг на друга, если что не ладилось. Орина в хозяйство не вмешивалась, больше молилась, чтобы Бог дал дитя-наследника. Григорий привез из города няню, старую фельдшерицу, дочь Анну удалось выходить. Семья на хуторе жила замкнуто, с соседними деревнями не общались, поэтому прозвали их усадьбу не хутор а «Одина». Началась коллективизация. Анне шел пятый год. Приехали уполномоченные и предложили вступить в колхоз, у Григория начались бессонные ночи, страдал: «Все отдать? Столько трудов вложил». Хозяйство свое вел на научной основе – была своя молотилка, маслобойка, кузня, лошадь, две коровы десяток овец, куры, гуси.

Через месяц принесли огромный налог. Григорий, что можно было продать, продал: гусей, корову, подтелка, зерно добавил скопленные деньги на покупку дома родителям, но этих денег не хватило. Через полгода принесли новый налог, плюс недоимки за старый, Григорию платить было нечем. Молотилку и маслобойку никто не покупал, а с коровой и лошадью расставаться не хотелось.

Весной приехала комиссия, все описала за неуплату налога, кроме дома. Подогнали подводы, стали грузить. Очумевший Григорий бегал от подводы к подводе, не давал грузить. Впервые и жизни матерился, костерил всех подряд. Григория связали вожжами по рукам и ногам и увезли. Забрали корову, лошадь, загрузили подводы зерном, имуществом, даже часы с боем прихватили. Орина больше не видела Григория, куда увезли из сельсовета, никто не говорил.

Хозяйство было разорено. Убогие женщины-работницы и няня ушли. Орина то молилась, то плакала, люди говорили, что помешалась. Приехала сестра Феклинья из города и забрала Оринину дочь Анюту. Орина подалась в монастырь, но монастырь скоро закрыли. Орина ходила по деревням, молилась, но и за это ее стали преследовать. Обессилела. Заболела. В небольшой деревушке приютила ее одинокая старушка. Орина немного оклемалась, пошла работать на железную дорогу.

Через год старушка, у которой она жила, скончалась, перед смертью переписала дом на Орину. Орина забрала дочь к себе. После войны Анюта закончила семь классов и курсы бухгалтеров и пошла работать в колхоз. Орина с дочерью решили попроведать свою усадьбу. Все было растащено, постройки разломаны. Где когда-то был дом, перед окнами росли три березки и кусты калины. Анна вспомнила эти березы и кусты калины, в которых она пряталась и ела кислые-прекислые ягоды. Кругом было запустенье. Вся усадьба заросла молодым осинником.

На карте района было отмечено – хутор «Одина», которого уже не было двадцать лет.

Прошли годы, не стало Орины, но у Анны осталась тоска по детству, память по своему дому, по веселому месту «Одина».

Переполох

Шли пятидесятые годы. Маленков снял налоги с крестьянских хозяйств. Деревенские радовались этому больше, чем Победе. Наконец, можно было вздохнуть. Колхозники начали справлять свадьбы. Пошли байки: у Татьяны свадьба, Федор дочь выдает за тракториста из соседней деревни. Гуляли три дня. На четвертый дальняя родня разъехалась, а ближняя осталась. Похмелье, тяжесть во всем теле, Татьяна – хозяйка – стала сливать гущу из корчаг, бидонов, кувшинов. Все остатки пива и браги до кучи. Набралась трехведерная кадушка. Вылили туда остатки тройного одеколона, бутылку денатурата, который хранился для пользы». Часа через два смесь забурлила, запенилась. Хозяйка попробовала пальцем, сказала: «Можно пить, хорошая бражка». Все черпали кружками, морщились, но пили, заедая корками от рыбных пирогов. К вечеру, изрядно захмелев, начали поплясывать. Федор снял заслонку с устья печи, достал напильник «стал наигрывать: туны-таны-тан. Пляска завертелась.

Закрыли окна тряпками, чтобы с улицы не подсматривали. Чем больше пили эту бормотуху, тем шибче скакали. Мужики поснимали штаны и рубахи остались в одних подштанниках. Где-то в средине ночи попадали на пол, кто где приткнулся, там и уснул. Иван-свояк проснулся от сильной боли в голове и жжения в брюхе. Стал шарить вокруг, ища что-нибудь попить, но кроме рук, ног, голов ничего не попадалось. Еле встал на карачки, пополз. Дополз до угла. В углу стояла корчага с забытой опарой на оладьи. Иван наклонил, хотел попить, но ничего не текло. Кое-как засунул голову вовнутрь. Тесто было липкое, но приятное на вкус. Боль в животе стала утихать. Пробовал вытащить голову обратно, не смог. Корчага была крепкая обвитая берестой и залитая варом. Хмельной дух ударил в нос, в глазах потемнело. Иван ухватился руками за край корчаги, но снять не мог. Соскочил, закричал: «Люди добрые, помогите, замуровали». Но звук из корчаги раздавался глухой. Все мертвецки спали после трехдневной пьянки. Иван ощупью пошел вдоль стены, шараборя, наткнулся на занавешенное окно, решив, что это дверь, вместе с рамой вывалился под окно на ульи. Сшиб один улей, другой. Крышки слетели, растревоженные пчелы набросились на Ивана. Иван с диким ревом бросился бежать с корчагой на голове. Падая и поднимаясь, ничего не видя, пополз на четвереньках на звук, издаваемый рельсой. Бригадир собирал колхозников для распределения по работам. Когда Иван подползал к звонку, его заметили бабы. Тесто текло по груди, спине и ногам. Бабы, увидев такое страшилище, закричали: «Оборотень! Оборотень! Оборотень!» – и бросились бежать. Иван услышал крик, стал трезветь. Приподнялся и тут же наскочил на раскачивающийся рельс, подвешенный на суку. Корчага раскололась на части. Яркое солнце ударило в глаза. Иван на какое-то мгновение потерял сознание, ухватился за ствол березы и сполз на землю. Хватая раскрытым ртом воздух, заснул под березой. Бригадир Степан признал в нем кума Ивана. Побежал по деревне звать баб, просил, чтобы прихватами с собой ведра с водой. Давай поливать Ивана. Иван долго чухался, фыркал и матерился. В деревне долго смеялись, вспомнив об Иване-оборотне.

1999, декабрь

Служивые

Деревенька моя рассыпалась. Папа с мамой переехали на станцию в дом, который купили в 50-е годы, когда я служил в Совгавани и высылал деньги по аттестату. Сначала в доме жила старшая сестра, позже рядышком на ограде срубили свой. Дом большой – на шесть окон, но старый-престарый. Пол на сваях, нижние бревна сруба сгнили, дом осел и окна оказались на четверть от пола.

Сын едет в отпуск! Это у мамы самый главный праздник, выше Рождества, Пасхи и октябрьских торжеств. Пыхтит в кувшинах брага, варится пиво. Пиво мама делала отменное, на своем хмеле, черное-пречерное, душистое, мягкое, нежное. Собиралась вся родня, знакомые и нужные люди. Я не любил эти гостеванья, а мама на это судачила: «Раз в год видимся, нам радость и людям охота на тебя посмотреть». Собираются к обеду, рыбный пирог дымится на столе. Я покупаю бутылок десять водки. Мужики пьют ее без охотки, сетуют: «Шура, не угощай ты нас этой горечью, сургучом от нее отдает. Татьяна, налей-ка нам уральского пивка!» Мама наливает в большую глиняную кружку искрящееся пенистое пиво. Пахнет медуницей и душицей. Мужики сдувают пену, жмурятся от удовольствия, отпивают и передают кружку по кругу. Хорошо… К вечеру все хмелеют. Бабы запевают песни, мужики подтягивают, кто в лес, кто из леса. Бабы шумят, чтобы не мешали и не путали песню. Мужики кучкуются на кухне, начинают рассказывать бывальщины и подвиги, которые случились с ними во время действительной службы. Все побывали на Германской и в Гражданской попластались. Дядя Ваня моложе всех, с лысиной ото лба до затылка, высокий, широкоплечий, ловкий, мускулистый. Может хватить шестиметровое бревно и тащить на плече. У него сила по наследству от дедушки Ивана Федосеевича. Дядя хвастается: «Когда был конфликт на КВЖД в двадцать восьмом, мы в штыковую ходили на япошек. Я прокалывал зараз двоих и бросал через себя». Я верю. Дядя сильный и отчаянный, кроме жены бегает еще к двум голубушкам. Своих детей четверо и у каждой по четверне от него. Дядя Ваня просит: «Шура, покомандуй нами. Я все ружейные приемы помню». Деды подхватывают: «А мы что, не служивые? Мы тоже можем». Дядя Ваня вооружается деревянной лопатой для посадки хлеба в печь. Папа ухватом. Сват Терентий-Косач – большой клюкой, крестный Ипат-Кошка – соломенным помелом, которым подметают пол в печи. Кум Семион, папин братан, из сеней притащил грабли. Отделение из пяти стариков выстроилось вдоль стены. Командую: «Становись! Равняйсь! Смирна-а-а! На плечо! К ноге! На ремень!» Тут замешкались. Снова: «К ноге! На руку! – это получается ловко. – Шаг вперед!» Старики подтянулись, напыжились, напряглись, готовые к штыковой атаке. Кричу: «Ложись! По-пластунски, ориентир – береза за окном, на врага вперед!»

Деды попадали, заработали локтями, поползли вперед. Дядя Ваня приподнялся на четвереньки, ему не виден ориентир «Береза». Еще минута и слышен пук о стену: Бом, бом, бом! – а в следующий миг грохот. Дядя вышибает простенок. Короткие бревешки вылетают в палисадник. Деды соскакивают. Дядя Ваня охает, хватается за голову. У всех синяки – у кого на лбу, у кого под глазом. У дяди Вани вскакивает около темечка огромная шишка, величиной с яйцо. Бабы заливаются смехом. Слышатся возгласы: «Аники воины!». Мама тащит огромную медную денежку, прикладывает к синякам и шишкам. Синяки исчезают, шишки опадают. У дяди Вани без изменений. Мужики побежали во двор, нашли бревна. Пилят, тешут, строгают. Через два часа простенок восстановлен. Недели три дядя Ваня ходит с рогом. Над ним надсмехаются: «Ну как, Иван, избу не развалил?»

Солдатки

Последнее лето войны, на всю деревню один мужик – контуженый Андрей и дед Федула. Андрей не работник – весь трясется. Деду Федуле под восемьдесят. И двое подростков по 14 лет: Тима и Коля. Колю вернули с ФЗО по болезни – затемнение легких. Поставили учетчиком в тракторную бригаду. Бабы управляются в хозяйстве сами, Тима на подхвате. Сами пашут, боронят, косят, жнут, молотят, возят сено и дрова. Раньше в деревне покос – это праздник, теперь – горе. Косы отбивать некому – быстро тупятся. Бабы то и дело шаркают оселками, но толку мало. Полосами остается не срезанная трава. Тима сорвал пупок на пашне, вторую неделю мается.

Звеньевая, солдатка Анна, сбитая молодуха, краснощекая, с толстым пучком волос, просит Тиму прийти на покос. Если сил нет косить, хоть косы поправит. Тима соглашается, боли немного поутихли. Захватил с собой два напильника и все точильные бруски, что в доме были.

Девять баб выстроились в рядок и зажикали косами. Не прошло и полчаса, как к Тиме выстроилась очередь. Солнце начало пригревать. Пока Тима правил косы – бабы отдыхали. К полудню пот заливал глаза, руки дрожали. Анна объявила перерыв. Бабы попадали на свежескошенное сено, Тима подсел к ним.

Степанида, баба лет сорока, дородная, рассказывала, как на днях ходила в сельсовет. «А там, в селе, мужиков тьма-тьмущая. Новобранцы, мужики в годах, с освобожденной территории. Месяц поучат и на фронт, через месяц – новая партия. Мужики в гражданском, кто в чем. Бегают по косогорам с деревянными винтовками. Вечером в селе слышится визг пил и стук топоров. За кринку молока, а то и просто за любовь и ласку помогают солдаткам по хозяйству. Поговорила с их командиром, такой он ладный и толковый». Степанида залихватски смеется: «А сон какой я чудный видела. Тима, тебе нельзя слушать, ты еще мал, отойди подальше». Тима отползает недалеко, по земле слышно хорошо. Степанида продолжает. «Вечером спина разболелась. Нагрела кирпич, засунула в шерстяной носок и под бочок, пригрелась, боль утихла. Уснула, и вижу его, командира. Славненький такой, так и пялится, так и пялится на меня. Всю ночь уговаривал. Прилег ко мне, а ремень расстегнуть не может, пряжка в бок не уперлась. Я давай помогать. А в это время старуха тормошит меня: «Степанида, Степанида, вставай корову доить пора». Будь ее неладную, аж выругалась, разбудила на самом сладком месте. Проснулась, смотрю, а кирпич углом в бок давит – вот тебе и пряжка, если б не кирпич, может полюбились бы». Анна перебивает: «А мне третью ночь один и тот же сон. В воскресенье ходила в церковь исповедоваться, что-то муторно на душе стало. На улице жара, в церкви духотища, когда я пришла, служба уже кончилась. Батюшка завел в свою комнату, где отдыхал. Такой он молодой да гладкий, глазенки с поволокой. Смотрю, а ряса на нем одета на голое тело. Исповедует и все спрашивает про любовь, а сам прижимается ко мне, ну я чуть не сомлела. Смотрю через прорезь рясы, а у него замаячило. Испугалась, а вдруг кто из служек зайдет. Оттолкнула батюшку и из церкви.

А сейчас каждый вечер, как только усну, так и батюшку вижу, и такая у нас с ним любовь, и так мне с ним хорошо». Тима подслушивает, ухмыляется.

Погода стояла ветреная. Через неделю копнили. Тима именинник – пятнадцать лет исполнилось. Бабы поздравляют Тиму, тискают, целуют. Шумят: «Жених у нас вырос». Степанида предлагает: «Бабоньки, давайте посмотрим, выросла ли у Тимофея женилка». Бабы облапали Тиму, задрали рубаху, расстегнули штаны, Тима весь сжался. Все утянулось. Бабы смеются: «Да там ничего нет». Анна отгоняет баб. Ложится рядом с Тимой. Успокаивает его. Ласкает. Тихо гладит грудь и ниже. Застегивая ширинку, нежно гладит меж ног. Тима почувствовал; прилив крови к лицу, тело напряглось. Анна наклонила голову ниже пояса и почувствовала, как твердый сучок уперся ей в щеку. Анна шепчет: «Вот все и хорошо, все у тебя есть и слава Богу. Ты вечером, как стемнеет, приходи ко мне в клеть. Бабка спит в избе на печи, а собаку, чтобы не лаяла, запру в конюшне». Бабы притихли, появился дедка Федула – метать сено в стог. Анна вскочила, зыкнула: «Ну, бабоньки, подурачились, передохнули и к делу, летний день год кормит».

1999, декабрь

Бронзовый подсвечник

В школе объявили месячник сбора цветного металла для танковой бригады, на которую собирали деньги в течение трех месяцев. Дети тащили, кто что мог: и алюминиевые кастрюли, и медные чайники, горелки от керосиновых ламп, гири от часов, иконки-складки, медные пятаки. Я дома перерыл чердак, подвал, перелопатил железки на старой кузне – ничего подходящего не нашел, разве что пару медных гвоздей. Вспомнил, что в клети в мамином сундуке «из девок» на дне, завернутый в старый пуховый платок, лежит подсвечник. Мама вытаскивала его на Рождество и Пасху. Протирала и ставила под образа. Подсвечник играл бликами, и яркие лучи света рассыпались по комнате. Подсвечник был высоким, около аршина; вверху в центре гнездо под большую свечу, ниже – ярус в четыре выступа, обозначающих стороны света; у самого низа по кругу – семь лунок под малые свечи. Подсвечник был позолочен. Недолго раздумывая, я достал подсвечник, обернул в мешковину и принес в школу. На диковинку сбежалась смотреть вся школа. Ди-ректор школы пригласил к себе и спросил: «Родители знают? Наверное, забрал самовольно? То, что в дар для фронта, похвально, а если без спроса – позорно, пусть родители пришлют записку, что они согласны».

Шел домой, уши горели, все время думал: «Стыд-то какой: забрать обратно неудобно, но и как сказать дома?» Директор повез подсвечник в Пермь, там долго судили-рядили. Решили сдать в музей. Когда об этом узнала мама, она запротестовала и сказала: «Пусть будет в танковой бригаде как талисман. Прадед, когда ходил в походы, тоже брал его с собой». Так и решили: передать в танковую бригаду, которая формировалась в Нижнем Тагиле. На митинге перед отправкой на фронт рядом со знаменем, купаясь в лучах солнца, ослепляя, стоял подсвечник. Во время войны в этой бригаде было наименьшее число потерь. При штурме Берлина в штабную машину при переправе через Шпрею попал снаряд. Все разлетелось по Шпрее, выловили только знамя. На этом забилась служба бронзового подсвечника.

Симеоны

Сенька – сын Тани Таборы Торопицииой, но кличке Торопица, – огромный, в сажень ростом, широкоплечий, лобастый, коротко стриженый, со светло-карими, слегка прищуренными глазами, стоял среди галдящих, под хмельком, мужиков и на спор разгибал подковы и сгибал медные пятаки без особой натуги, с улыбкой на скуластом лице. У моей бабашки по маме он был единственный сын из восемнадцати детей, рожденных год за годом от состоятельных мужиков, которые обычно оставались на недельку после ярмарки пображничать у моложавой ладно сложенной, веселой хозяйки.

Семен вниманием и лаской был не обделен – кормилец в старости. На девчат внимания не оставалось, росли сами по себе, надо было варить брагу к воскресеньям и праздникам.

Через два месяца, присмотревшись к новичку, начальство предложило учиться на вечерних механико-технических курсах. Через два года Семена определили в мастера не только за силу и умелую хватку, но и за сноровку и смекалку. Зарабатывал он прилично. Домой в село на праздники приезжал в костюме-тройке, шляпе, с тростью, набалдашник которой был инкрустирован полудрагоценными камнями. Золотая цепочка часов свисала из жилетного кармана. На людях стыдился за разболтанную, уже немолодую мать-бражницу. Изрядно подвыпив, начинал воспитывать мать. Мужики совестили его и упрашивали, чтобы не обижал Татьяну. От их нравоучений Семен еще больше изводился, начинал свирепеть, хватал мужиков и выбрасывал в окна. Слышался звон разбитого стекла, треск ломающихся рам и вопли мужиков. В доме появлялся урядник, Семен мгновенно успокаивался, просил прощения у матери, мужиков и урядника и отправлялся отсыпаться в чулан.

Русско-японская война затягивалась, царские войска терпели поражение за поражением. Рабочие, мастера, заводское начальство – все проявляли недовольство царским правительством. Когда в Москве вспыхнуло восстание, всколыхнулась и Мо-товилиха. Семен уехал к матери в Григорьевское от греха подальше. Когда вернулся, завод было не узнать. Кадровых рабочих, которые участвовали в боях на вышке, или засекли казаки или уволили. Принимали новичков, в основном деревенских, которые ради куска хлеба готовы были выполнять всякую работу и в любых условиях.

Семену Торопицину шел тридцатый год, претензий и замечаний к нему не было, и его поставили на прежнюю должность. Поработав неделю, поехал в село, у матери встретил свояка – мужа старшей сестры Феклинии, Чебыкина Сеньку Самкова (Симеона Самуиловича), папиного брата, который валился, что род их разросся, а земли по косогорам всем не хватает, а на крутяках одни каменья. Семен Торопицин предложил: «Поехали со мной, у меня в цеху работников не хватает, поработаешь год-два подручным на ковке стволов, понравится – останешься». Семен Самков согласился.

В августе 1914 года разразилась война с Германией. Россия втянулась в затяжную войну, Февральскую революцию поддержали и рабочие, и управленцы. Но временное правительство не смогло обеспечить порядок в стране – начался разброд и шатание. После октябрьского вооруженного восстания в городе в течение месяца установилась Советская власть, но не стало продовольствия в магазинах. На рынках цены подскочили в десятки раз. Среди рабочих начался голод, тиф. Многие были недовольны Советской властью. После взятия Колчаком Екатеринбурга в городе начались контрреволюционные выступления. Рабочие и обыватели надеялись, что с приходом Колчака положение исправится, но стало еще хуже. По городу рыскали головорезы Колчака, пороли и расстреливали всех, кто попадался под руку, даже тех, кто сочувствовал Колчаку. Отступая, Колчак насильственно мобилизовал мужское население Перми. Оба Симеона попали в особый Пермский полк. Семена Торопицина, как грамотного, определили взводным, а Семена Самко направили в комендантский взвод. Выполняя приказы Колчака, Семен Торопицин не раз участвовал в расправах над чалдонами, которые не подчинялись колчаковцам. За Николаевском солдаты полка взбунтовались, не хотели идти в дальние края, просили отправить их домой на Урал, к семьям. К тому же солдаты голодали, завшивели, тиф косил десятками. Кто-то пустил слух, что Колчак вез царское золото, и часть его раздал офицерам. В полку создали солдатский комитет. Стали проверять вещи офицеров. У ротного капитана Мещерского в вещевом мешке нашли шесть кусков душистого туалетного мыла и две пары английского шелкового белья и тут же за вагоном на насыпи расстреляли.

Было принято постановление: пусть каждый решает сам – возвращаться домой или оставаться в эшелоне. Солдаты зашумели: «Как добираться обратно, кто повезет, где брать пропитание?» После долгих споров решили всем полком перейти на сторону красных, а если кто не хочет, пусть уходит в колчаковские части.

Два Симеона уселись на шпалы, скрутили цигарки, морщась и кашляя от гадкого табака, глядя друг на друга, молча прощались. Семен Самко, вытирая слезы рукавом шинели поднялся, обнял свояка и товарища по работе, прошептал:

«Я – домой, семья ждет, родители старые, дети малы, жена больная (сердечница). Кто за ними досмотрит?» Семен Торопицин сквозь всхлипывания ответил: «У меня только мама да сестры, кроме младшей Танюшки все замужем, досмотрят за мамой (Семен не знал, что год назад мать умерла от тифа), дай замаран я шибко, невинная кровь на моих руках, об одном жалею: пустую жизнь прожил, все по гулянкам бегал, девиц менял, как цыган лошадей, семьей так и не обзавелся».

Семен Торопицин с оставшимися офицерами, прапорщиками, унтерами примкнул к следующему эшелону отступающих колчаковских войск. После иркутской трагедии, ареста Колчака, отряд, возглавляемый полковником Конюховым, который состоял из пермских и екатеринбургских вояк, стал пробираться к Хабаровску. Сказывали, что там обосновали большие села переселенцы из Пермской губернии. Не доезжая Читы, передали, что в одном городе или японцы, или американцы. Решили пробиваться и Манчжурию, Полковник Конюхов знал эти места: воевал в Русско-японскую. Набралось человек сорок. Ночью вышли к Амуру. Решили захватить рыбацкие лодки. Попрощались друг с другом, обменялись адресами и поменялись на память самым заветным, у кого, что было: трубками, портупеями, складными ножами. Поклялись, кто останется жив, сообщить родным. Сбили замки у нескольких лодок, в том числе и двух баркасов. Провозились до утра. На рассвете с берега их заметили. В поселке началась суматоха. Только отплыли от берега, как по ним начали стрелять сначала из охотничьих ружей, а затем и из пулемета. Лодки плохо повиновались, сильное течение реки тянуло их обратно к мысу. Еле-еле доплыли до середины, и тут с берега по ним начало бить орудие. Четвертый снаряд разорвался прямо на баркасе. Лодки сбились, на стремнине стали переворачиваться от рвущихся снарядов. Семен увидел, что баркас начал тонуть, сбросил шинель, портупею, спрыгнул в воду и поплыл обратно. Шальная пуля угодила в правое плечо. Рука онемела, вода окрасилась кровью, одежда намокла, и он почувствовал, как вода затягивает его вниз, понял, что тонет, и огорчился, что не успел сделать обещанный подарок к совершеннолетию любимой младшей сестрице: золотой медальон, который хранил в нагрудном кармане. Один баркас успел доплыть до китайского берега.

Подоспевшие селяне выловили баграми несколько полуживых беглецов. Материли их на чем свет стоит за порушенные лодки.

Через три года какой-то мужик, проходивший через деревню, говорил, что Кудымкерский разыскал Татьяну, младшую сестру Семена, передал серебряный портсигар и рассказал о путях и дорогах братца от Перми до Читы.

Семен Самко вместе с солдатами полка подался к красным, их отправили на переформировку в Николаевск. Там Семен заболел тифом, не успел оклематься, как подхватил возвратный, одним словом, из лазарета в лазарет. В двадцать первом году добрался до дому, отощавший, худой, бледный, с ввалившимися и потухшими глазами. Через месяц отправился на завод. На заводе новое руководство, но большинство начальники Цехов и мастеров были прежние, знакомые.

Возвращались рабочие, узнавали друг друга и радовались, что есть работа и есть коллектив. Перед Отечественной войной Семену стукнуло шестьдесят, но он еще был бодр и в силе. Заводское начальство упросило его поработать еще годика два, подучить молодежь. Семен с удовольствием и гордостью проходил мимо своего портрета на заводской аллее. Тридцать пять лет было отдано заводу и величию России. В цехах переходили на ковку паровыми молотами. Во время войны Семен по неделям не выходил с завода, спал по пять-шесть часов на дощатом топчане в углу цеха, но в субботу обязательно всей сменой – в парную городской бани. В конце войны на заводе мало осталось кадровых рабочих, одни «фэзоочники», мужики правдами и неправдами уходили на фронт. В апреле 1945 года полувагончик, нагруженный болванками стволов, на повороте стал заваливаться на бок, рядом шла группа курсантов «фэзоочников» еще минута – и тяжелые болванки искалечили бы ребят. Семен среагировал мгновенно: подскочил и подпер плечом наклонившуюся тележку, успел крикнуть: «Берегись!» Подростки отбежали. Тележка проползла вперед. Семен почувствовал, как что-то хрустнуло в спине и осел на землю. В больнице определили: позвоночник сломан в нескольких местах, повреждены почки. Через неделю заводские рабочие от мала до велика хоронили Семена.

Чебыкин Семен (Федюнькин сын), родился в 1924 году. Восьми лет Семена отправили в школу в деревню Платоны. В 5 класс определили в село Григорьевское, это за двенадцать километров от деревни. Платить за квартиру было нечем, поэтому устроили в общежитие. Условий для подготовки уроков не было, контроля тоже. Дети были предоставлены сами себе. Через пару месяцев он научился скручивать цигарки из самосада. Шестой класс прогулял – остался на второй год, но, проучившись полгода, забросил школу. Отец забрал его на лесозаготовки. Семен быстро окреп, подрос. Белокурые волнистые волосы, правильные черты лица, серые смеющиеся глаза, за каждым словом прибаутка. Девчата души в нем не чаяли. Осенью сорокового Семен пошел работать в рыболовецкую артель. Зимой долбили лунки во льду, забрасывали сети. Плата за труд – пара щурят. Война нагрянула внезапно. Неделю деревня гудела, стоял плач и прощальные крики – мужики уходили на фронт. В первых числах июля пришла повестка – Семена забирали ФЗО на шахты в Кизел. Молодежь рвалась на фронт, но страх ослушаться был сильнее побуждения. Отправляли как рекрута. Через месяц учебы первые спуски в шахту. Семену все было ново и необычно. Новая форменная тужурка и фуражка придавали шик. И занятия интересные, дело по душе, кормежка сытная, одна беда – тоска по родителям, малым братьям и сестрам. Вечерами, засыпая, перед глазами маячили деревенские косогоры, выруба с малинниками, сьюзвинский пруд, хороводы девчат на лугу. Вспоминал, как встречала его с работы любимая сестрица Танюша, закутавшись в старую фуфайку, сидела на росстани у амбаров, на горке, ждала братца. Увидев ее, бежал к ней навстречу, хватал под мышки и высоко подбрасывал вверх. В конце августа в забой спускались группой для знакомства с работой шахтеров. Семен объяснения схватывал на лету, чем за-служивал постоянные похвалы начальства. Курсанты были предупреждены, что по штреку двигаются вагончики с углем под наклон и при развороте прижимаются к правой стенке и могут зацепить; значит, держаться надо левой стороны. Занятия кончились, гурьбой двинулись к выходу. Быстрей хотелось на свет, на свежий воздух из темноты и придавленности. Семен побежал вперед. На повороте навстречу катились вагонетки, Семен забыл предупреждение и прижался к правой стенке. Передние вагончики проскочили, но задние раскачались, и последняя вагонетка бортом ударила его в грудь и прижала к стене. Когда подошли ребята, Семен лежал без сознания, из носа и поджатых губ струилась кровь. Курсанты положили его на бушлат и отнесли к клети. В больнице Семен то приходил в себя, то впадал в беспамятство, но все время звал: «Мама… мама… мама».

Третьего сентября 1941 года, в самый день рождения Семена, жизнь покинула его. Так трагично закончилась судьба еще одного Симеона, моего родного брата.

Птичка

Посвящаю сестре Тане

Предвоенный год. Весна благоухает цветущей черемухой. От земли идет тепло и благодать. Травка перед домом растет прямо на глазах! Отец работает на железной дороге. На работу ходит за пять километров. Старший брат Семен учится в седьмом классе, бегает на экзамены в школу за десять километров Мама мотается за грибами и ягодами. Я дома с малышней. Мне десять, сестре Тане пять, брату Мише полтора года, сестре Жене полгода. На поляне полдюжины ребят гоняют чижик. Хочется выбежать хоть на минутку. Уговариваю сестренку посмотреть за малыми полчасика. Женя спит в люльке, Миша сидит на полу и рвет учебник брата. Отпускает. Выскакиваю с радостью. Включаюсь в игру и забываю обо всем. Из дома выбегает плачущая нянька. Шмыгнул в дом. Из люльки выпала младшая, Миша наложил кучки вдоль лавки и ходит по ним, шлепая ножкой. Я хватаю сестру за волосы, хлопаю по ягодицам. Возмущаюсь, что недоглядела. Сестрица в рев. Распеленываю младшую, мокрая по шею. Руки, ноги целы, а на голове огромная шишка. Начинаю совком собирать с пола какашки. Мою под умывальником попу и ноги Миши.

Младшие успокаиваются, но Танюшка продолжает всхлипывать – обида. Уговариваю, но результат обратный – слез еще больше. На улице за наличником пищат птенцы. Два семейства. По выводку с того и другого конца наличника. Воробьи то и дело садятся на подоконник с червяками и букашками в клюве. Говорю сестре: «Таня, хочешь, птичку поймаю? Посадим в корзиночку, и вы будете кормить ее крошками».

Отвечает: «Поймай!» Плакать перестает. Во дворе нахожу маленькую лестницу, подставляю к окну. Окна высоко. Взбираюсь на последнюю ступеньку лестницы, засовываю руку за наличник. Птенцы уже большие и вырываются из рук. Я теряю равновесие. Лестница скользит по окну и разбивает верхнее стекло. Мы перепуганы – это большое безобразие, от родителей будет трепка. Кое-как собираю стекло, укрепляю лучинками. Договариваемся, что виновата кошка. Она бросилась в окно ловить бабочку и разбила стекло. Приходят мама, брат из школы, отец с работы. Мы наперебой рассказываем, как кошка разбила стекло. Они устали. В доме бедлам, надо наводить порядок и готовить ужин, не до окна. Меня отправляют с подгузниками на ручей, их надо прополоскать. Вечером ужинаем; уселись за столом. Танюшка рядом с отцом, она у него любимица. Ласковая, послушная, толковая. Я с братишкой Мишей рядом, слежу за ним. Мама с младшей на руках. Спрашивает, почему у Жени шишка на голове. Объясняю, что пробовала ползать и ударилась о ножку лавки.

Отец спрашивает: «Как вы тут домовничали? Шура вас не обижал?» Все молчат, только у сестрицы Танюши заморгали глазки, и слезы горошинами покатились по щекам. Обстановка ясная. Мне надо успеть нырнуть под стол и выскочить на улицу, иначе папина ложка может припечататься к моему лбу. Жду на поляне, пока мать не позовет снова за стол.

Отец успокоился. Глазки у сестрицы просохли. Дружно стучим ложками в чашке с похлебкой.

Дедушка лесной

Хозяина леса в разных местах называют по-разному: леший, лесовик – а у нас тепло и ласково «Дедушка лесной». Он охраняет лес от огня, стережет зверя и птицу, заботится, чтобы вдоволь уродились грибы и ягоды. Заблудившегося доброго человека всегда выведет на дорогу.

Лето 1943 года, мне тринадцатый год, сестре Тане – восемь. Отправились за земляникой на Илимовую гору, разделявшую речки Поломку и Ольховку. Увал тянется километров на семь от слияния рек до верховьев. С Илимовой горы деревня наша как на ладошке. Склоны заросли ельником и березняком, а по хребту тянутся огромные земляничные поляны. Против деревни ни хожено – ягоды выбраны. Идем в верховья – деревня на виду.

Набрали корзиночки ягод – пора домой. Смотрим в сторону деревни, а деревни нет. Напротив нас, на косогоре Иванов Хутор, а это от нашей деревни вниз по Ольховке километра два. Значит, надо идти вверх, чтобы сравняться с нашей деревней: ягод в граве – усеяно. Мы идем, а деревни нашей не видно, перед глазами все время Иванов Хутор, как будто мы идем по какой-то дуге. Страх охватил мое сердечко, сестра догадалась, что мы блуждаем – захныкала. Я с перепугу стал звать и просить помощи: «Дедушка Лесной, выведи нас к дому». От моего крика в лесу раздалось гулкое эхо. И вдруг… перед нами в шагах десяти посреди поляны стоит дед. Высокий, седой, в белой холщовой рубахе, таких же штанах, без головного убора, волосы под кружок, борода лопатой. Спрашивает: «Чьи вы будете?» Отвел чаем: «Мы из деревни Чебыки, Федора и Татьяны дети». Дед ласково говорит: «Ну что? Заблудились, идите ко мне, я стою на тропинке». С опаской подходим к нему. Дед босой и какой-то воздушный. Показывает на тропу: «По ней идите вниз, через лесок, а там по овражку вдоль ручья выйдете к деревне Наумята». Мы обрадовались, бойко пошагали по тропе, когда через несколько шагов я обернулся назад – на тропе никого не было, только марево раскаленного воздуха колыхалось над высокой травой. Спустившись по крутяку, через густой и темный лес, вниз, вышли к шумному ручью и помчались по тропе. Лес кончился. Вдали увидели домики деревни. Успокоились. От этой деревни шла езжалая к деревне Кокшары, а от нее до нас – рукой подать. Договорились, чтобы не расстраивать родителей, не рассказывать про наши страсти. И только лет через десять рас-сказали о наших приключениях. Пермские леса полны тайны и живут своей жизнью, как и люди.

Лесные ноты

Лето 1943 года. Отец в топографических войсках. Наш покос в вырубке на горе, над деревней Мироны. Вырубка заросла березняком, рябинником и кипреем. Косить приходится плешинками. Косу папа сладил для меня небольшую. В руках удобна, но быстро тупится, а я толком не умею ее лопатить, тем более отбивать, поэтому часто приходится махать по лезвию оселком… Джинь-джинь-джинь. Устаю, с непривычки болит спина, мышцы рук и ног. Присаживаюсь на очередной пенек – отдыхаю, схватывая с кустов в рог малину. Солнце прячется за лес. Жара спадает. Косить стало легче, а может, просто приловчился. Очередной отдых вблизи кромки леса. Слышу звук: «До-до-до-ре-ре-ре; До-ре-ми-ми-ми», – и совсем тонкое жужжание с дребезжанием. Минута тишины и снова: «До-до-до-ре-ми-ми». Никак не соображу, что это такое. Пробираюсь по малиннику в сторону звука. Звон отчетливее. Взбираюсь на высокий пень и вижу расщепленную молнией ель, высотой метра два. Небольшой медведь-годовалок ходит вокруг пня и задирает расщеплины и тянет их на себя, потом отпускает, они издают мелодичные звуки, каждая свой. Медведь прислушивается. Как только расщеплина перестает звенеть, он оттягивает новую. Я увлекся, не заметил, как оступился, пень подо мной скрипнул. Медведь остановился, обернулся в мою сторону. Увидев меня, стал когтями царапать свой инструмент. Только тут я опомнился, соскочил с пня и дал деру в обратную сторону. Добежал до места, где косил, подхватил косу и сумку, выскочил на тропинку и побежал вниз к деревне, а оттуда по лесной дороге домой. Всю дорогу оглядывался, не бежит ли за мной медведь?

Оказывается, не только человек музыкален, но и звери радуются нежным мелодичным звукам.

Мухомор

Евдокия Васиха, расторопная, мордатая баба, с белесыми глазами навыкате, овдовела рано. Хозяйство было зажиточное: дом-пятистенка, конюшни, сараи. Постройки под тесом, двор выложен плахами. Кругом чистота и порядок. Василий, с короткой седой бородой, конопатый, невысокий, справный мужичок. В его руках любая работа спорилась. Корова, овцы, поросенок, гуси, куры – одним словом, полный двор живности. Дети выросли, создали свои семьи. Дочери повыходили замуж за военных, разъехались. Сын жил в городе. Сначала внуков привозили на лето к Василию. Но Евдокия с невесткой не поладили. Внуков стали отправлять на каникулы в Чердынь. Василий затосковал. Стал быстро стареть. Не покидала мысль: «Для кого стараюсь, кому это все достанется?» С Евдокией стали поругиваться по пустякам. У соседа на именинах бабы стали хулить своих мужиков, те только посмеивались, но Василия в один голос нахваливали: «Непьющий, работящий». Евдокия не сдержалась и выставила: «Что вы его хвалите? Нет от него никакого толка, как от козла молока, спать от меня перебрался на полати. Мне другой раз бывает невмоготу, хочется обнять. Совсем старик у меня разладился».

Василий слышал, но перечить не стал. Душа опустилась куда-то в пятки, а потом совсем покинула его. Пусто кругом стало.

По дому ничего не стал делать. За бутылку водки помогал соседям. Через полгода совсем спился. Быстро нашлись друзья-собутыльники. В последний месяц пропил и пенсию. Три дня дома не было. Нашли их в соседней деревне у бабки, торговавшей бормотухой, окоченевшими за столом рядом с хозяйкой.

Васиха стала подыскивать мужика, не хотелось распускать хозяйство. Родня присватала вдовца с Нытвы. Мужик оказался толстенький, круглолицый, с крючковатым носом, топорщившимися усами, лохматыми бровями. Пантелей в деревне не прижился. Встревал в разговор, старался подбросить ядовитое словечко. Бабы прозвали его «Мухомор». Евдокия хвасталась бабам: «Силища у него непочатый край, замучил меня по ночам».

Прошло три года. За хозяйством нужен досмотр. Деревня – это не город: до восхода надо вставать и после заката ложиться. Мухомор осунулся. Сначала лишились гусей, затем овечек, поросенка. Осталась одна корова и пяток кур. Евдокия не старела. Бабам жаловалась: «Отбрыкался мой радетель». Насмотревшись импортных фильмов про секс, Евдокия к вечеру совсем сомлевала, ладилась к приемышу, а он уходил спать на печь. Говорил: «Заработался я, Евдокия, погрею на печи косточки».

Евдокия одиноко крутилась на кровати, сопела, громко вздыхала. В полудремоте Евдокии лезли мысли: «Не заменить ли ей «мухомора» на более молодого, но как от него избавиться?»

Как-то в дачном поезде Евдокия подслушала разговор, что какая-то молодуха отравила своего мужика мухоморами. Судили, дали условно пять лет. Соседи подтвердили, что мужик пьянствовал, издевался над детьми, избивал ее. Евдокия на другой день побежала в дальний старый глухой лес, где мухоморов росло тьма-тьмущая. Выбирала самые ядреные. Притащила домой. Нажарила огромную сковороду, не пожалела сметаны, подала к столу. Налила стопочку. Пантелей удивился, спросил: «По какому поводу такая щедрость?» На что Евдокия ответила: «У тятеньки сегодня день рождения, сто лет бы ему было, давай помянем». Себе налила стопочку и заторопилась: «Корова еще не доена». Пантелей налил еще стопочку и подчистил сковороду. Раскраснелся, пот градом катился по лицу. Забежала Евдокия посмотреть, живой ли Пантелей. Тот привстал, помолился, пошел к кровати, на которую с год не ложился. Прилег и захрапел. Евдокия испугалась: «Господи, что я наделала, умирает старик, прости меня грешную». Присела рядом.

Среди ночи Пантелей зашараборил, обхватил Евдокию и давай ласкать. Евдокия радовалась и думала: «Хорошо, что накормила мухоморами, наладилось дело у старика».

Фермер

С 1980 года мы, бывшие жители родной моей деревни Чебыки, ежегодно в последнее воскресенье июня съезжались на «День Деревни». Встреча проходила на поляне под березами, где в бытность колхоза «Красная Звезда» народ собирался на мероприятия, а в старину – на игрища. Я заранее оповещал всех. В лесничестве договаривался о машине. В день праздника делал несколько рейсов на станцию Григорьевскую, отвозил пожилых односельчан. Молодежь отправлялась своим ходом, оглашал баяниста и трубача. Труба звонко пела «Слушайте все», и звук ее с высокого косогора летел на десятки километров по долине реки Ольховки. Я выступал с памятным словом о первых жителях деревни, перечислял поименно тех, кого уже не было с нами, и под удары в рельс – павших на полях сражения за Отчизну.

Заканчивал свою речь поэмой «О Чебыках», последние строки читал с пафосом:

Затем шли тосты в память о родных и близких и делах житейских. Люди сетовали, что земля дедов и прадедов наших заброшена и некому за ней ухаживать. Места эти божественно прекрасны. Каждый говорил: «Эх, кто-нибудь взялся возродить эту землю».

Анатолий, внук дяди Мити, в своих выступлениях критиковал Советскую власть, что она не дает ему развернуться, что если бы было можно, он оживил эти косогоры, вдохнул бы в них жизнь. Анатолий брал гитару, и народ примолкал, и он пел песню о Чебыках:

Молодежь рассаживалась в кружок вокруг и начинала подпевать, когда замолкал, то его просили спеть «Настасьин ключик».

И так каждый год мы, бросившие родные очаги, с тоской и болью собирались на наше пепелище, где души наших предков витали над родными очагами.

Черный 1991 год. Разрушение одного из великих государств планеты, смена политического строя, распад экономики, развал колхозов и совхозов. Право на аренду земли, идея нового землепользования захватила Анатолия. Бросает интересную работу инженера-строителя огромного свиноводческого комплекса, около которого вырос современный городок Майский. Берет в аренду Чебыкские косогоры, как наиболее плодородную землю.

Оформил ссуду на 50 тысяч. Закупил трактор-колесник, парую машину ЗИЛ-130, плуги, бороны, семена.

Приобрел две коровы, десяток пчелиных семей. На месте родительского дома построил времянку. Сложил печку – каменку. Начал возводить плотину в низовьях ключика с расчетом, что в пруду будет разводить форель. Неприятности начались в первый же год. Семья не поддержала его идеи. Жена отказалась выезжать из благоустроенной квартиры. Братья, которые обещали помочь, как-то быстро слиняли. Навещали его все реже и реже и то по выходным. Кое-как посадил десять гектаров картошки, гектаров пять пшеницы. На более сил не хватило. Построил баньку, начал возводить небольшой дом. Напасти пришли на второй год. Еле-еле реализовал урожай картошки в столовых. Продавать на базаре было некому, а самому времени не хватало. Я убеждал Анатолия, что без поддержки семьи все эти хлопоты пустая затея. Советовал Анатолию не строиться посреди косогора – в непогоду машина не поднимется по крутяку. Просил, чтобы строился на горе, около вышки – место веселое, продувное, удобное, ровное. На пятачке у вышки круглый год гудит ветер. Купишь недорогой «ветряк», сделаешь навес – и ты обеспечен электроэнергией. Пробуришь скважину, насос будет качать воду и для полива, и для нужд.

Советов Анатолий слушать не хотел и только твердил: «Только тут, на родовом имении». Вокруг на десятки километров заброшенные опустевшие деревеньки, кругом ни души. В лесах появились медведи, кабаны, лоси, бобры. Если в детстве про медведей и лосей слыхали, то про кабанов и бобров даже старики не помнили.

Заброшенные луга заболотились, расплодились ужи и гадюки. На третью зиму Анатолия постигла первая беда. Зимой медведь-шатун раскурочил все ульи. Весной в водополь смыло плотину зарыбленного пруда. Осенью на косогоре перевернулась машина, Анатолий успел выскочить, машина скатилась в овраг и там осталась до морозов. В слякоть на тракторе полетела коробка передач, сорвало передний мост. Беда шла за бедой. На четвертую зиму не успел заготовить корма, лето было дождливое. Зимой коровы отощали, кормил гнилой соломой и ветками ивняка, как коз. Одну корову пришлось продать; вторая заболела, еле выходил, но молоко исчезло.

Пришло время платить налог и гасить ссуду, а в итоге – недостроенный дом, банька, продымленная избушка с маленьким оконцем и гитара. Анатолий на зиму устроился кочегаром в Перми. Денег еле-еле хватало на пропитание, пошел подрабатывать грузчиком на рынок и сторожем на базу. В результате перенапряжения и нервного срыва слег на три месяца в больницу. За усадьбой присматривать было некому, когда вернула, то увидел разоренное свое имение. Полы и потолки в строящемся домике, бане и конюшие были вырваны. Доски с крыш сорваны. От трактора-колесника остался один остов: колеса сняты, оборудование растащено. Машину под косогором кто-то поджег, на ее месте лежала груда оплавленного металла. Избушка разграблена. В углу осталась разбитая гитара с порванными струнами. Анатолий сел на чурбак, развел костерок, поставил на огонь смятый чайник и заплакал навзрыд. Встал на колени, рвал траву и криком кричал: «О господи, за что! Я же хотел восстановить память о наших дедах и прадедах, старался землю моих предков обустроить, но, видимо, не суждено!» Кое-как подправил гитару, нашел на завалинке запасные струны и запел песни о Чебыках. Три дня находился в каком-то забытье, пил только один чай на травах, душа не принимала пищи. Осенью его видели на станции, слегка покачивающегося, никого не узнающего. Люди пробовали его успокоить, разговорить, но он только бессмысленно смотрел через говорившего вдаль. На седьмое лето, кое-как восстановив избушку и баньку, он с весны до осени жил на своей усадьбе, собирая ягоды и грибы, продавая их на базаре. Каждому встречному твердил: «Вот подкоплю денег, расплачусь с долгами, буду восстанавливать деревню». Но это уже были несбыточные мечты несостоявшегося фермера.

Серко

В мае, за месяц до войны, Рыжуха ожеребилась. Деревенские бегали смотреть на жеребенка удивительной масти: белолобого с вороными удами, черной шеей, белым брюхом, серыми боками, по которым были разбросаны яркие рыжие пятна, с темной полосой по хребту и белыми чулками на ногах. Рыжуха была вся рыжая. Мужики дивились: Рыжуху водили на случку к породистому Воронку, у которого была белая полоса по лбу и белые щиколотки ног.

Пацаны не отходили от красавца. Носились с ним по лугу от ручья к ручью. Он громко ржал, взбрыкивал вверх ногами, крутил хвостом-обрубком. Если, накупавшись в омуте, дети долго нежились в тени на песочке под старой ивой, то забияка незаметно подходил и начинал трепать чубы зевак, подтверждая этим, что хватит валяться, пора резвиться. И в ночное, когда отводили лошадей на луг, шустрик хорошо просматривался и сумерках своими яркими пятнами. Дети давали ему разные клички: и Маек, и Пятнышко, и Яблоко, – но в паспорт записали «Серко». Взрослые звали Серко, следом и малышня вторила Серко да Серко. Первую военную зиму пережили сытно. За лето мужики, оставшиеся от первой очереди призыва, успели застоговать лугового сена, убрать урожай до осеннего бездорожья. На второе лето ребятня пробовала запрыгивать на Серко, но бабы ругались: «Куда лезете, спину сломаете, он еще не окреп». Вторую зиму было труднее. Мужики ушли на фронт. Овражки и луговины не косились. Выручило клеверное поле, кое-как свозили на сеновал перележалый клевер. На третье лето Серко запрягли таскать копны, попробовали пристяжным в жнейку, но услышав ржание и завидев лошадь, Серко начинал метаться, взбрыкиваться. Работа срывалась. Пришлось Серко охолостить, хотя мужики мечтали оставить Серко в производителях за его красоту, выносливость и понятливость. После этой процедуры Серко загрустил, сник, но к детям был по-прежнему ласков и притягателен. Мужал Серко – подрастали и дети. Но на четвертое лето, после полуголодной зимы, Серко вывели на свежую траву отощавшим и понурым. Те несмышленыши, которые три года назад резвились с ним, понукали его за плугом. К концу дня ноги у Серко дрожали, тело било ознобом. Не было сил тащиться до конюшни. Зерно в кормушку не попадало. Бабы окашивали запустевшие огороды, тащили из дома кто что мог, чтобы подкормить Серко.

В деревне остались две лошади: Серко и его мать Рыжуха, остальных лошадей отправили на лесозаготовки. Четвертая зима выдалась особенно тяжелой. Лето было дождливым, кормов на зиму не заготовили.

Зябь пахали в слякоть. Рыжуха не вынесла перенапряжения: упала на пашне и более не встала. Осенняя тяжесть работ легла на Серко: возить снопы на ток, пахать огороды, отвозить зерно на сушилку по раскисшей дороге. В феврале замело дороги, овраги засыпало снегом. Серко голодал. Кормили гнилой соломой со старых конюшен. От голода Серко обгрыз прясла и косяки. Весной слег. Пришлось разобрать простенок, чтобы вы-тащить Серко на солнышко.

Бабы стояли и вздыхали, видя, что их кормилец совсем заплошал. Нюрка Ваниха зашумела: «Что стоите? Если Серко не встанет, то и нам погибель. С сегодняшнего дня очистки от картошки приносить Серку». Бабы побежали по домам, тащили, кто что мог: отруби, старую картошку, молодую зелень с проталин. Нюрка Ваниха пошла в правление колхоза. Забрала у председателя лошадь и поехала в село на мельницу. Привезла мешок буса. Заваривала с картошкой и таскала по ведру Серко. Через две недели Серко поднялся, пошатываясь, лизал бабам руки. На весеннюю пахоту запрягать не стали. Ложбинки и крутяки остались непаханы.

В день Победы Серко обвешали лентами и вывели на полянку к звонку. Посадили малышню в телегу, а сами гуськом отправились в отделение колхоза на митинг. Бабы обнимали Серко, приговаривая: «Кормилец ты наш, радость ты наша. Сами не съедим, но на зиму овса оставим, может, придется за ранеными и калечеными мужиками ездить на станцию».

Летом привели с конезавода двух годовалых лошадок, поставили в конюшню рядом с Серко. Не стар был Серко, всего четыре года, но военные годы износили его, подорвали живительные силы. Бабы Серко берегли, как свой берегень. Через три года на конном дворе бегало пять лошадок. В МТС появились новые тракторы и комбайны. Лошадей использовали только на подсобных работах. Менялась государственная политика – менялось и отношение к колхозам. Колхозы укрупнялись, деревни хирели и сиротели. Мужики, которых ждали с войны, не приходили. Солдатки, поднимая колхоз из разрухи и обустраивая детей, одна за другой уходили из жизни. Дети, подрастая, уезжали в город или на центральную усадьбу. Деревня пустела. Лошадей забрали. Оставили для старушек одного Серко. Старели солдатские вдовы, не дождавшись своих суженых с войны; дряхлел и Серко. Зрение стало ухудшаться, Серко начал слепнуть, но он охотно пахал огороды, умело вел дрозду, возил дрова из леса, находил дорогу только ему одному по известным приметам. Старухи добились решения прав правления: выдавать для Серко комбикорм.

Сено не жевалось – зубы стерлись. Последнюю зиму Серко болел, жил в конюшие у Насти Ванихи. Настасья ухаживала за ним, делала теплое пойло. По весне слегла и Настасья. Постоянных жителей в деревне остались четыре старухи, остальные зимами жили у детей в городе, но к весне возвращались на свой косогор. На южном склоне снег стаивал рано. Огороды просыхали и прогревались. Старухи с восходом солнца копошились на огородах. Серко ходил от огорода к огороду, прислушивался к знакомым голосам и изредка подавал звук негромким ржанием, сообщая, что живой, мол, я.

Анна приехала из города, где жила у сына. В низинах снег таял медленно. Дороги развезло. Ноги вязли в грязи, котомка тянула назад. Навстречу ехал колесный трактор, проваливаясь в грязь по самые ступицы, следом тянул на веревке лошадь. Она оседала по брюхо в лужах, падала на колени, вставала и снова падала. Веревка безжалостно тащила ее за голову. Поравнялись. Тракторист – молодой парень навеселе – прокричал: «Здравствуй, тетка Анна!». Анна крикнула: «Ну-ка, добрый молодец, глуши машину. Ты что это животное мучаешь, изверг безголовый, куда тянешь коня?» Тракторист, хохоча, ответил: «На живодерню, куда еще? Отбрыкался. Кому он нужен, слепой и дохлый?» Конь услышал голос Анны, узнал ее и тоскливо заржал. Анна присмотрелась, ужаснулась: да это же ее любимец Серко! Подбежала, обняла. Серко положил голову на ее плечо, и крупные горошины слез покатились Анне за ворот. Она целовала Серко в шею и плакала навзрыд, причитая: «Кормилец ты наш, до чего мы дожили с тобой?» Анна спросила: «Чей будешь?» Тракторист ответил: «Да Гришки Конина племянник, родня Ваша». Анна потребовала: «А ну-ка, родня, слазь с трактора, отвяжи Серко! Фашист ты, а не родня наша». Парень ответил: «Не ругайся, баба Анна, последнюю зиму он жил у Настасьи. Весенние воды унесли Настасью. Скончалась она. В деревне одни старухи. Ухаживать за Серко некому стало, да и он не работник».

Анна взяла Серко за повод приспособила котомку на спину лошади и повела его обратно в деревню. Серко повеселел, шел ровно. Анна дорогой разговаривала с ним, Серко будто чувствовал, что умирать он будет не на живодерне, а на своем угоре, где прошла его жизнь. Кто-то из старух увидел Анну с Серко, спускавшихся по косогору. Старухи сбежались, заохали: «Ты прости нас, Анна, весна пришла, Настасьи не стало. Мы как-нибудь доглядели бы за Серко, но тут приехал бригадир, а мы пожалились, что нет сил ухаживать за Серко. Он и дал команду отвезти его». Старухи плакали, плакала и Анна. Уходила жизнь из Серко, уходила она и из них. Серко был их памятью военного лихолетья. Серко редко вставал, больше грелся на солнышке с южной стороны конюшни. Анна два раза в неделю бегала в отделение колхоза за свежим хлебом. Разминала булки в ведре, заливала козьим молоком, которое брала у соседки Пелагеи.

Ильин День объявили днем деревни. Съезжались все: молодые и старые – на свою прародину. Расставляли столы под березой. Вспоминали дедов, прадедов, бабушек и тех, кто ушел из жизни. Пели голосистые, протяжные старинные песни. Серко лежал посреди поляны. Малышня перекатывалась по его ребристой спине, мужики подходили, трепали по холке, девчата вплетали в гриву васильки и ромашки.

Жизнь у каждого из присутствующих была связана с Серко: у кого-то мать или отца отвозил на кладбище, кого-то отправлял в армию, разукрашенный и разнаряженный играл свадьбы, возил хворых в больницу, таскал сани с учениками в школу, на масленицу с криком и шумом катал деревенских. Глаза Серко уже не видели, но уши слышали, как говорили о Серко, а заодно и о своей молодости, и виделось Серко бездонное синее-синее небо, изумрудный весенний луг с золотисто-желтой купавницей и легкий ветерок перекатывался по огрубевшей коже.

Слышались запахи лопнувших черемуховых почек и вешнего талого снега. Сознание мутилось. Последние минуты жизни были светлы и приятны, как то первое резвое радостное лето. Об одном тосковал Серко: несправедливо с ним обошлись, не оставил он после себя потомства.

На закате солнца стали расходиться. Анна подошла к Серко и прошептала: «Ну, родненький мой, и мы пойдем домой». Но Серко не шевелился. Анна заголосила: «Нет нашего кормильца, нет нашей кровинушки». Бабы стали успокаивать Анну: «Не плачь, Анна, время пришло ему». Парни и мужики загрузили Серко на волокушу и оттащили на окраину деревни, опустили в старую силосную яму, забросали землей. Баба Мария попросила у бога прощения и отпела «Канун» в память о Серко. В следующее воскресенье приехали мужики, очистили упавшую поперек реки старую Ветлу, под которой когда-то резвился Серко. Просмолили четырехметровый, в полтора обхвата столб, высекли на нем морду лошади и поставили на могиле в память об уходящем военном поколении.

Горемычная

Калина рос шустреньким, веселым мальчонкой, не замечая, что девчата-подростки шарахались от него, так как лицо было испещрено крупными оспинами. Они были на носу, на веках, на ушах. Щеки походили на кору старой ели. Когда Калине пришла пора жениться, отец объездил все соседние деревни, выискивая невесту сыну. Люди знали об этом, жалели парня, но никто не хотел отдавать дочерей за страшилку, увидев подъезжавших к дому в роскошной кошевке сватов со свахой Евдокией Гришихой, девчата убегали из дома или прятались. Афанасья росла одиноко, играть с подружками боялась. Со двора выходила редко. Сверстницы были жестокие, кричали ей вдогонку: «Косоглазая, одноглазая!» Афанасья прибегала домой, припадала к матери и долго плакала. Целовала ноги отца и просила: «Тятенька, убей меня или я утоплюсь сама». Мать с отцом глаз с нее не спускали, любили ее и тешили, чем могли. Девушка привыкла к опеке родителей и к одиночеству. Друзьями становилось все живое, что окружало ее. Корова Белянка, завидев Афанасью, подходила к ней и терлась комолой головой, старалась лизнуть руки. Овцы окружали кольцом и тыкались ей мордами в коленки. У нее для всех находилось ласковое слово и корочка подсоленного хлеба. Когда ходила в лес за грибами или ягодами, звери чуяли ее, Афанасья почти каждый раз приносила из леса или раненую горлицу, или искусанного зайчонка. За печкой был лазарет, где выхаживались зверята. С радостью выпускала в поле выздоровевших, а отпустивши, горевала, потому что привыкала к ним. На масленицу Калина с родителями поехал в гости в деревню Липята. Деревенские гуляли на косогоре. Катались с горки, кто на чем мог: на лавках, санях, корытах. Барахтались, кувыркались в снегу. Над деревней стоял визг и хохот. Калина постеснялся выходить на улицу. Все здесь было ему незнакомо, да и боялся Калина услышать горькие слова от девчат: «Коростяный, оспяной!» Поэтому он вышел в огород, подошел к черемухе. От набухающих почек пахло весной и раздольем. В соседнем огороде по овражку на высоких изогнутых санках по насту каталась взрослая девица.

Темно-русые волосы выбивались из-под шали. Калина вплотную подошел к изгороди, облокотился. Девица заметила парня, помахала ему рукой. Направила санки в его сторону, но у самого прясла, затормозила, соскочила с санок, отбежала: испугалась Калину. Тот продолжал стоять одиноко, любуясь, как скатывается в овраг шумливая девица. Снова подкатилась к Калине на этот раз ближе и увидела в глазах парня смертельную тоску. Сердечко сжалось, и Афанасья выпалила: «Ну что загрустил, добрый молодец? Покатай меня, что ли». Только тут Калина заметил, что смотрит она на него одним, как черная бусинка глазом, второй закрытый глаз прикрывала челка. Калина осмелел и неожиданно для себя выкрикнул: «Выходи за меня замуж, красная девица!» В ответ услышал: «А почему бы и нет, присылай сватов». Калина рванулся во двор, забежал в избу и закричал: «Тятенька, маменька, сватать пошли!» Родители опешили. Кумовья догадались, в чем дело. Захлопотали, забеги, зашумели: «Дело парень говорит, ваш жених уже переросток, да и Афанасья в девках засиделась – пошли сватать». И закрутилась карусель. Сватанье, смотрины, гостение. На Троицу играли свадьбу. Молодые друг по душе пришлись. Зажили дружно, весело, как два голубка. У Калины оспины сгладились. Афанасья и не замечала, что у него изъян. Родня и деревня приняли ее теплом и лаской.

И стали рождаться у них дети, да такие хорошие, да такие пригожие, как ангелочки. Быстро начинали бегать и лопотать, потому что были желанные. Летом 1939 года Калину повторно призвали в армию на переподготовку. Попал в тяжелую артиллерию ездовым. На Халхин-Голе его немного контузило. Осенью вернулся домой, как говорил, списали подчистую. На Финскую не взяли.

Дети подрастали. Старшая дочь Федосия бегала в начальную школу в деревне Дрозды. На Ростани присоединялись чебыкские, по пути подключались сахаровские и так шумной ватагой вваливались в школу.

Июнь 1941 года. Воскресенье. Теплый солнечный день. Кокшаровские колхозники с песнями, частушками направились на луг. Первая покосица. Детвора с криками бросалась в омут. Женщины вытаскивали малышню из воды, незлобно стегая их молодыми ветками ивняка, приговаривая: «Я что тебе говорила, не лазь в речку, вода еще холодная, простудишься». После обеда прискакал на взмыленном жеребце председатель колхоза, не останавливаясь прокричал: «Война, мужики, с германцем!» Все побежали в деревню. Мужики давали бабам команды, чтобы в мешок положила пару белья, махорку и сухари. Парни и молодые мужики на другой день отправились в правление, домой пришли с повестками из военкомата. Деревня три дня прощалась с мужиками, ревела и стонала. Калину через месяц повесткой пригласили в Нытву на перекомиссование. Медицинская комиссия признала годным к службе. Калина тяжело прощался с родней, женой и детьми. Оставалось четверо малолеток. Старшей, Федосье (Фене), только десять годков исполнилось, а младшему годик. Дети облепили отца, не хотели пускать, как будто чувствовали, что прощаются навсегда. Похоронка пришла перед Новым годом, в ней писалось, что Зырянов Калина пал смертью храбрых при защите столицы шей Родины – Москвы.

Потянулись тяжелые будни. Афанасья, как могла, управлялась по дому. Вставала рано. Надо было протопить печь приготовить еду детям, подоить корову, почистить хлев и идти на работу. Всю мужицкую работу в колхозе выполняли бабы и подростки. Афанасья, хотя и с одним глазом, но была ладненькая, ухоженная, чистенькая, опрятная, на работе бойкая. Новый председатель – бугай, пьяница и бабник – подкатывался к вдове, но получал отворот-поворот. Взъелся на Афанасью. В ноябре 1942 года откомандировал ее на лесозаготовки в Добрянку. Как ни упрашивал дядя Никифор, чтобы не посылал Афанасью в лес, но изверг-председатель был неумолим. Ослушаться тогда было нельзя. Хорошо, что запас зерна был еще с урожайного 1937 года, сено для коровы накошено, дрова напилены. Дети взрослели на глазах.

Через месяц Афанасью привезли домой больную, в бреду. Никифор на другой день повез ее в село Григорьевское, в больницу. Война. Лекарств в больнице нет. Через неделю Афанасья умерла. На похороны собрался народ даже из соседних деревень. Дети уцепились за мать в гробу и не давали накрыть крышкой. Кричали: «Маменька, проснись, маменька, мы тебя не отпустим, мы с тобой будем!» Бабы и старики голосили вместе с детьми. В течение года две тяжкие беды на одну семью. Горе за горем.

Феня в семье за главную, сестре Варе – 6 лет, братьям – 4 и 2 года. Запасов муки хватило до пасхи, сена корове до выгона, а картошка в хранилище замерзла, не утеплили. На посадку мороженая не годится, но дети ели, так как другой еды не было. Когда пришла весна, стали есть еловые ягоды, молодой хвощ, сорочник, лопух, борщевик, крапиву. Спасала корова, без нее погибли бы с голода. Поспела рожь. Началась жатва. На косогорах жали серпами. Никифор приходил вечером и выговаривал: «Федоска, надо идти работать, не будешь работать – на трудодни ничего не получишь». Маленькая, тощенькая тринадцатилетняя девчушка вставала до восхода солнца, топила печь, варила кое-какое варево из колосков ржи и травы, слегка заправленное молоком, и бежала на жатву. Серп в руках крутился. Левая рука не могла ухватить горсть стеблей. Конец серпа попадал в ладонь. К обеду разламывалась спина, кружилась голова, тряслись ноги. Федосья падала на связанные снопики, отлежавшись, начинала снова жать. Дома семилетняя сестрица ревела с малышней. Придя домой, Феня тащила братьев к ручью, обмывала попы, грязные и потные тела детей. Вечером надо было подоить корову, наколоть и натаскать дров в печку. Пока шла жатва, уборка полей, молотьба выдавали по 200 граммов на трудодень. Осенью весь хлеб с амбаров вывозили. В колхозных сусеках было пусто. Весной с заготпунктов выдавали зерно на посевную. Молоко ели вприглядку, надо было каждый день сдавать по пять литров молоковозчице. Накопив молоко, раз в неделю возила в город на продажу, где меняла на пайки хлеба. Бидоны с молоком надо было вытащить на крутяк и три километра по кочкам шагать до разъезда. Под тяжестью ноги подкашивались, плечи разламывались.

К осени во дворе у Федосии было пусто. Сена на зиму не заготовила. Пришлось лишиться двух овечек и курочек. Корове с конного двора таскала мякину и ржаную солому. К весне 1944 года корова обезножила. В хлеву навоз не убирался, и корова в холодной жиже застудила ноги. На свежую траву корова уже не вышла. Семья лишилась кормилицы. Есть в доме было нечего. Колхозникам хлебных карточек не давали. Расчет был прост: есть огород, есть корова, немного хлеба на трудодни в посевную и в уборку – проживут. Дети стали с голоду пухнуть. Ножки отнялись. Целыми днями сидели прижавшись к оконному стеклу, греясь на солнце. Печь не топилась – дров не было. Все, что можно было сжечь во дворе – сожгли: хлев, заплот, жерди с огорода. Младший братик испростыл и умер от холода и голода.

Приехала комиссия из Нытвы – решили детей определить в интернат. Малые залезли в передний угол под лавку и вытащить их оттуда было невозможно. В доме начался рев. Боялись, что разлучат, и они не найдут друг друга. Прибежали соседи, стали выговаривать комиссии: «Где вы были раньше? Отец погиб, мать сгубили, дети два года были предоставлены сами себе. Помочь им надо, а не разъединять». Решили: «Детей оставить, выписать им детские 400-граммовые карточки, завезти дров, помочь с семенами для огорода».

Федосья через день ходила за 12 километров в село, чтобы выкупить хлеб по карточкам. Хлеб выпекался в больших квадратных формах с примесью гнилой картошки, редьки и мякины, всегда мокрый, непропеченный. Буханка весила более двух килограммов. Федосье на два дня отпускали буханку с привеском. Пока шла домой, привесок исчезал. Дома начинался пир. Кипятила чайник. В большую чашку наливали воду, солили, крошили хлеб и бузгали ложками. Полбуханки исчезало. Вечером трапеза повторялась. На другой день хлебушка ни крошки.

Весной 1945 года вернулся с фронта Алексей Терехин, довоенный председатель колхоза. Через день вступил в должность. Объехал все деревни, побывал в каждом доме. Заехал к Фоминым и увидел страшную картину нищеты и голода. Вечером собрал правление. Костерил всех, на чем свет стоит: «Вы что, совсем озверели, старики, вы же все на ногах, в домах у вас здоровые невестки. Почему забросили детей Калины? Отец погиб, мать загнали в гроб, а сейчас и детей загубите. С сегодняшнего дня дополнительно к пайке выделять по 20 килограмм зерна ежемесячно, подобрать хорошую корову с колхозного стада и завтра же отвезти на их двор, корм для коровы давать с конного двора, дрова отвезти от школы сегодня же, чтобы завтра у них печь топилась».

Семья ожила, корова попалась спокойная, молочная. Жизнь наладилась. Дети подросли. Варвара помогала по дому, топила печь, готовила обед, полола огород. Братик смотрел за коровой, выгонял и встречал.

В 1948 году колхозникам разрешили давать паспорта, сняли некоторые налоги. Их, как семью фронтовика, освободили от всех налогов. Федосья пошла работать на почту станицы Григорьевской. Зарплата невелика, но деньги живые. Можно было купить хлеба и есть досыта. Приоделась, обшила сестру и брата.

В 1953 году на свадьбе у подружки приглянулся ей гармонист, веселый, задиристый, чубатый, кареглазый парень. Федосья к этому времени оправилась, налилась, порозовела. Черные глазки посверкивали из-за густых ресниц. Алый бант переливался в иссиня-черной косе. Федосья звонко подпевала бабам, заводила сама песни и умело их вела. Парню понравилась скромная, аккуратненькая дивчина. Стал расспрашивать. Бабы наперебой нахваливали: «Сирота она, работящая, чистоплотная, спокойная, ладная, баская, лучше девки в округе не найдешь». Через месяц посватался. Дала согласие, но при условии, что брата и сестру поможет поставить на ноги. Поженились. Зажили дружно. Перетащили дом из деревни на станцию, перебрали, подрубили, настлали новый пол, покрыли шифером, срубили конюшенку, баньку – получился обширный крестьянский двор. Потом завели козу, поросенка, курочек – одним словом, создали свое хозяйство. Через два года родился первый сын Володя, еще через два года второй – Коленька. Феня души не чаяла в детях. Муж после работы не отходил от сыновей, гордился ими. На седьмой год совместной жизни Федосье пришла нежданная, негаданная беда.

Как-то вечером Алексей пришел домой слегка выпивший, попросил Феню сесть за стол и объявил ей, что он полюбил другую женщину и без нее не может и часа, сегодня уходит к ней. Федосья отупело смотрела на мужа и думала: «Куда я с малышами? Старшему – четыре, младшему – два, куда, куда, куда?» – и вдоль стены свалилась с табуретки на пол. Когда пришла в себя, то увидела, что дети ползали по ней, тормошили и звали: «Мама, мама, мама!» Алексея в доме не было. Наутро побежала к золовке, наплакалась, поведала о горе, попросила ее посмотреть за детьми, сходила на работу, рассказала о своей беде, попросила восстановить на работе. Утром вскакивала, доила козу, кормила поросенка, давала корм курам. Готовила завтрак и обед детям, оставляла на полу, закутав в старые фуфайки. Пришла зима, корма козе заготовить не успела, дровами не запаслась. Начинались холода. Печь приходилось топить с полуночи, чтобы тепло сохранилось до прихода с работы. Силы иссякали. В один из вечеров, когда увидела, что корма козе нет, дров осталось на две-три топки, накормила детей, уложила спать, села и загоревала. Закручинилась – не перезимовать ей с детьми, лете умереть. Детей кто-нибудь вырастит. Вышла во двор, над воротами закрепила веревку, поставила табуретку. Вернулась в дом, одела свое любимое платье, поставила свечу под образа и долго молилась. Вспомнила свое безрадостное детство. Боль била под самое сердце, туманило сознанье. В голове билась одна мысль: «Брошенная, брошенная, брошенная!» Поцеловала детей, поклонилась на четыре стороны, попросила у всех прощения и вышла за двери. Только закрыла двери, как услышала плач ребенка и зов: «Мамочка!» Забежала, вскрикнула: «Господи, что я делаю, мы выросли сиротами, детей своих оставила бы бесприютными!» Успокоила детей, решила: продам поросенка, козу, как-нибудь продержу зиму, на лугу молодые побеги буду резать, лес рядом, за хворостом буду на санках ездить. Зима выдалась холодная. Федосья по утрам печь топила жарко, чтобы тепла детям хватило до вечера. Дети спали у печи на старых матрацах, закутавшись в поношенные пальто, истертые одеяла. В средине января Феня пошла на работу, а на душе было муторно. Старший Володя, проснувшись, решил, что тепла будет больше, если вытащить угли из печи. Нашел таз, совок и стал выгребать угли в таз. Некоторые угли упали рядом с тазом. Володя не заметил, как загорелась масляная фуфайка, которой был накрыт брат Коля. Огонь мгновенно охватил постель братика. Володька с перепугу залез под кровать. Коля проснулся, когда огонь полыхал у изголовья, он успел только натянуть фуфайку на лицо.

Сосед Дмитрий со двора увидел, что у Федосии из окон валит дым. Крикнул сыну Ивану: «Федосья горит!» Побежали, вышибли дверь и увидели у печи полыхающий костер. Схватили ведра с водой, стоявшие на лавке, залили огонь. Остатки огня затоптали, с половиков пламя сбивали дерюжным одеялом. Сбежался народ. Кто-то сообщил Федосье, что у нее горит дом. Не помня себя, полураздетая, как очумелая, она мчалась домой. Забежала в дом, увидела обгоревшего сына, схватила на руки и помчалась в село, в больницу. На полпути ее догнали на лошади, запряженной в розвальни. Усадили, стали объяснять, что в больнице ей не помогут – сын мертвый. Но Федосья ничего не слышала, но только видела обугленное лицо сына. В больнице отхаживали ее до вечера. Вечером, придя в себя, опомнилась: у нее есть второе дитя, что с ним, где он? Погнали лошадь обратно. Соседи искали второго мальчишку во дворе, в конюшне, на сеновале. Нигде не было. Соседская девчушка Оля, которая часто приходила к Федосье посмотреть за малышами, поиграть с ними, нашла Володю под кроватью без сознания. Потащили его на улицу. Стали откачивать, натирать виски снегом. Личико порозовело. Володю вырвало. Придя в себя, он все время повторял: «Мама, мамочка!»

Федосья больше не оставляла Володю дома одного, брала с собой на работу, где он в закутке за печкой играл целыми днями старыми открытками.

На другой год пришла новая беда. Брат Иван, отслужив на Сахалине, завербовался на рыболовецкий сейнер. Раза два присылал денежные переводы. Гуляя с друзьями в ресторане, пытался разнять задравшихся артельщиков. Получил ножевое ранение в живот. Спасти его не удалось. Федосья после этого стала с сыном ходить по церквям. Все время, молясь перед иконами, спрашивала: «Господи, за что такое наказание, за что такое испытание: с детства нет светлых дней?» Володя подрастал. Стал непослушным. Забросил школу, стал курить, попивать. На работе долго удержаться не мог, за недисциплинированность увольняли. Как-то в поздний вечер пришел муж. Стал проситься обратно в семью. Горько было на душе у Федосии, думала: «Как ты мог нас бросить? Если бы был с нами, не погиб бы Коля, Володя бы не испортился!» Решила: «Пусть живет, может, Володю удержит от дурных поступков». Муж вернулся тяжело больным. Той, к которой уходил, хилый и слабый мужик был не нужен, быстро снюхалась с другим. Спали на разных кроватях. Федосья не могла простить предательство. Володя ушел служить. Алексей совсем стал плох. Федосья съездила в райвоенкомат, вызвала Володю. Отец наказывал: «Володя, береги мать, мы перед ней и долгу, детство у нее было безрадостное, да и со мной много горя хлебнула, пусть хоть настарости лет душа ее немного отдохнет». Володя уехал дослуживать. Алексея не стало. Федосья перешла работать на почту «Пермь-сортировочная». Оклад побольше и коллектив дружнее. Ездила на работу на электричке. Вставала в четыре часа и возвращалась в одиннадцать. Уставала до потери сознания. За курами и козой ухаживать было некогда. Избавилась от всего хозяйства, но зато начальство выхлопотало ей квартиру-комнату с подселением. Радовалась своему уголку. Не надо дрова готовить, печь топить. Пришел Володя из армии, месяц гулял. Федосья радовалась: сын вернулся, кормилец и опора в старости. Володя устроился шофером на грузовую машину. Пошли шабашки, а значит, левые деньги. Стал попивать. Где свободные деньги, там и вольные женщины. Как-то в квартиру привел дородную тетю, лег на десять старше. Попросил: «Мама, иди погуляй, мы тут с Любой посидим». Пришла зима. Гулять на улице было холодно. Стала ездить на вокзал. Подремав на лавочке часа три, последним трамваем возвращалась домой. Федосья терпела. Пожаловаться было некому. Слезы душили ее. Думала на старости радость, а тут снова печаль!

По весне Володя заявил: «Мама, я женюсь, у Любы трое детей, старшие будут жить у ее мамы, а Люба и младшенькая будут жить у нас». Федосья попробовала его усовестить: «А я куда?» «А ты в ванной ночуй». Но ванная на три семьи.

Зимой Федосья спала в коридорчике, свернувшись калачиком, на ящике из-под обуви. Утром еле вставала, кости болели. Вышла на пенсию. Весной уезжала в свой домик на станцию Григорьевскую. Младшая сестра Варвара стала предъявлять требования на владение домиком. Жизнь Федосьи прошла в тягости и горести. Светлых дней не видела, не предвиделись они и в будущем. Так сложилась судьба великомученицы.

Верность

От Лены до Колымы

Вторая половина августа. Короткое лето Колымы спешит закончить свои дела. Река километров за двести, около поселка Черского, разделяется на два рукава: один судоходный «Михалкинский», другой мелководный «Походский».

Огромный остров разделен протокой. Оба потока несут к Ледовитому океану воду, нагретую в верховьях. Летнее солнце старается отдать последнее тепло застуженной земле, оттаяв за короткий промежуток времени топкую корочку тундры. По ночам начались заморозки.

Днем солнце разогревает лед, и лужицы от ветра покрываются рябью. Над водой густо торчат кочки с пожухлой травой и пробивающимися к солнцу запоздалыми ярко-желтыми цветками, которые надсадно хотят утвердиться в этом студеном мире и сказать: «Посмотрите, в этих суровых условиях мы живем и радуем окружающий мир». Резиновые сапоги приминают траву, а соцветия поднимаются и раскрываются навстречу солнцу.

Утки собираются стаями, готовятся к отлету.

Вода в протоке спокойная и чистая, хорошо просматривается илистое дно и снующие неугомонные рыбешки. Одни бурят головами ил, в котором кишит всяческая живность, другие выскакивают из воды и хватают кишащие над водой тучи гнуса и комарья.

Гуси спокойно садятся на воду. Головой тюкают вниз, и в клюве трепещется пожива. Насытившись, спокойно отдыхают на воде.

Слышны глухие выстрелы. Патроны сильно не пыжат, во-первых, птицы подпускают близко, поэтому не нужен сильный заряд, во-вторых, слабый, негромкий выстрел не пугает птицу. Ветер сносит звуки выстрелов в сторону.

На горизонте виднеются домики поселка Михалкино. Два пятикилограммовых гуся болтаются за поясом, слева и справа. Клевцов собирался уходить, готовился перекинуть двустволку за спину, как услышал шелестенье над головой. Огромный лебедь пролетел в сторону моря. Пока он смотрел вслед птице, которая вдали сделала круг, из-за кустарника поднялась вторая.

Обе птицы низко над землей полетели в сторону охотника. Клевцов подумал: «Вот добыча, так добыча». Перезарядил дробовик картечью. Азарт захватил его и он позабыл, что нельзя трогать этих красавцев, которых так мало осталось на земле. Запамятовал, что пять лет назад свою суженую назвал «лебедушкой» и говорил ей: «Мы проживем жизнь в мире, любви, согласии, уважении и верности друг другу, как эти святые птицы.

Вырастим двух мальчиков и двух девочек, выучим, поможем им создать семьи и уйдем из жизни в один день, чтобы и на том свете быть вместе».

Давно стерлись в памяти эти слова. Забылись клятвы. Он не замечал прекрасного полета белокрылых птиц, их распластанных крыльев над кочковатой тундрой.

Не слышал тоскливого курлыканья. В сознании работала одна мысль: «Приличная добыча, как бы не промахнуться».

Выстрел… И лебедь грохнулся в двадцати шагах от него. Пока Клевцов прыгал с кочки на кочку, лебедь бил крыльями по воде, пытаясь взлететь.

Удары становились реже и реже. Когда охотник подошел вплотную, лебедь вытянул шею, приподнял голову и пристально посмотрел в глаза убийце. Веки закрылись, и голова упала на крыло. Этот прощальный взгляд остался в памяти Клевцова на всю жизнь. Стало как-то муторно на душе. Подумав, успокоился: «Охота – есть охота. Тут на острове есть еще несколько пар. На будущий год снова будет приплод». Запихнул птицу в вещевой мешок. Голова на длинной шее болталась около колен. Клевцов решил: «Дичи набил достаточно, поделюсь с соседями, пусть попробуют деликатесного лебединого мяса». Размышляя об удачной вылазке, пошел домой. Прошагав метров сто, взобрался на кочку и стал закуривать. Или спички отсырели, или ветер сбивал пламя, но прикурить не удавалось. Нога поскользнулась, Клевцов пошатнулся и сполз с кочки. В это время услышал сверху гуд, и что-то огромное со свистом упало на кочку.

Добытчик от неожиданности присел. Рядом с ним, касаясь крыльями сапог, лежал окровавленный лебедь, с переломанными крыльями. Голова на белоснежной шее приподнялась в его сторону, открылись глаза на несколько секунд и закрылись.

В этом взгляде была боль, досада и укор. Клевцов обрезал крылья, туловище уложил в вещмешок и неохотно пошагал в сторону виднеющейся радиомачты.

Охотничьего азарта как будто и не было. Домой идти не хотелось, к горлу подступил спазм. Какая-то жгучая тоска пронзила тело. В народе была молва, что это самые верные друг другу птицы, однолюбы, если погибла одна птица, то другая поднималась высоко в небо и камнем падала вниз – разбивалась.

Одно дело слышать, а другое – видеть. Он рассуждал: «Наверное, лебедь решил отомстить за убийство подруги. Если бы не поскользнулся на кочке, то пудовая птица с высоты триста метров, разогнавшись до скорости курьерского поезда, снесла бы ему голову. Значит метила. Хотела своей гибелью наказать врага. Это было бы правильно.

Нельзя нарушать обычаев и заповедей народа. Природа наказывает тех, кто не соблюдает ее законы».

Клевцов воочию убедился, что значит лебединая песня, любовь и дружба этих птиц на всю жизнь. Она чище, светлее и долговечней нашей. Можем ли мы быть такими и совершать подобные поступки?

Не всегда! Зачастую бываем слабы духом.

Глубоким стариком Клевцов часть вспоминал тот неблаговидный поступок. Переживал: «Может, те неприятности, которые выпадают в его жизни, – не связаны ли с тем далеким временем».

И бессонными ночами корит себя и просит прощения у птиц, но время ушло. Ничто в жизни не проходит бесследно. В молодости надо знать, что и хорошие и плохие твои дела обязательно высветятся в старости.

Вызов

Прикамье, крещенские морозы леденят воздух. Метет поземка. В трубе завывает ветер. В доме выстыло. Я растапливаю печь. Дым неохотно тянется к устью трубы – печь промерзла. Дом, в котором я родился и провел детство, одиноко стоит на пупке косогора.

Когда-то деревня была большой, но теперь от нее остался один наш пустующий дом. Обычно приезжал на Родину летом. Оставлял вещи на станции, у сестры, и спешил к родному очагу за семь километров. Родителей давно уже нет. И никто меня не встречал и не провожал у калитки. Приводил в порядок изгородь вокруг дома, поправлял крышу, вставлял в окна выбитые стекла, очищал тропинку к ключику. Усадьба оживала.

Топил баню и с удовольствием хлестал свежим березовым веником.

Наслаждался звенящей тишиной. Вечерами любовался закатами солнца и горевал, что жизнь в доме иссякла. Не стало деревни, не стало родителей. Из всей большой родни осталась сестра Танюша, и та в этом году приболела, вот и приехал ее навестить. Зимой, на ее день ангела. Но родной дом тянул к себе с неимоверной силой. Взял лыжи у племянника и прикатил к своей обители.

Наконец печь растопилась, яркие огоньки пламени побежали по поленьям. В чело ходко потянулся дым. За окном, учуяв жизнь в доме, на обмерзшей яблоньке защебетали яркогрудые снегири. Я покрошил хлеба на фанерку и вынес под окно. Птахи толкали друг друга, склевывая крошки, остальное сдувал ветер в рыхлый снег.

Я вытащил ломоть хлеба. Птицы дружно оклевывали его, но мороз быстро сковал его. И приличный кусок остался недоеден пернатыми друзьями. На закате солнца, я заметил, притулившись к раме сидел крупный заяц, держал в лапах мерзлую Горбушку, старательно ее грыз. Окончив трапезу, он не отходил от окна. Я вынес корочку и положил у угла дома. Заяц спокойно сидел и наблюдал за мной. Зайдя в дом, я увидел через проталины окна, как заяц ухватил хлеб и поскакал в сторону осинника. Так продолжалось три дня, хлеб закончился, и пришлось сходить на станцию. Днями на лыжах я обходил окрестности, прошел по тем местам, где когда-то сверстниками, во время каникул, катались с горок.

На пятый или шестой день, до рассвета, слышу, кто-то монотонно стучит в окно. Маленько струхнул. Подошел к окну и увидел знакомого зайца, который лапами стучал по раме. Я приблизился вплотную к стеклу. Заяц в упор смотрел на меня. В глазах была какая-то тревога и тоска. Я отошел от окна. Заяц снова начал стучать по раме. Постучит, постучит и отскочит шага на три в сторону и так несколько раз. Это меня заинтриговало. Оделся потеплее. Вышел. Заяц не убегал. Только отошел от окна на несколько шагов. Вернулся и опять отошел, но дальше, как будто звал меня. Я к дверям – заяц за мной. Пришлось взять лыжи. Заяц отбежит и ждет. Как только подхожу ближе, он уходит вперед.

Дошли до осинника, и тут я заметил возле двух молоденьких осинок зайчонка осеннего окота. Когда подошел вплотную, то увидел, что зайчонок попал в проволочную петлю. Ломая ноги, обдирая пальцы до крови, я стал освобождать зайчонка. Заяц был еще живой – теплый. Стал массировать шею, делать искусственное дыхание. Наконец у зайца задергались веки. Мой знакомый сидел в метрах в двух и смотрел, как я освобождаю несмышленыша. Но когда я взял зайчонка и понес домой, зайчиха стала наскакивать на ноги и пищать.

Придя домой, я завернул малыша в старый свитер и положил на печь отогреваться.

Сходил в соседнюю деревню, где еще жили две старушки, за молоком. Одна из них держала коз. Объяснил бабулькам цель прихода, они поохали, налили мне бидончик молока и положили в сумку моркови и два кочана капусты. Придя домой, я увидел зайчиху, сидящую у дверей. Зайчонок немного отошел. С ложки напоил его молоком, но от капусты и моркови он отказался, видимо было больно глотать. От проволочной петли на шее осталась вспухшая полоса. Зайчиха сидела у окна и постукивала лапкой по стеклу.

Снял зайчонка с печи и поднес к окну, только тогда зайчиха успокоилась. Убедилась, что ее дитя вне опасности. Зайчонок окреп. Мне надо было отправляться к сестре. Белый пушистый комочек с удовольствием грыз морковь, мочалил капусту. Дважды выносил зайчонка к зайчихе, но он каждый раз просился в дом. Ночью спали вдвоем. Он охотно забирался ко мне под тулуп и, уткнувшись мордой в шею, быстро засыпал, причмокивая и похрапывая. В день отъезда я выложил на крыльцо остатки хлеба, капусты и моркови. Посадил возле гостинцев зайчонка, и тут же рядом оказалась зайчиха, а за яблонькой сидела еще пара зайчат, ожидая, когда я уйду, чтобы поживиться съестными подарками. Забравшись на вершину холма, с болью в сердце расставался с родимым домом и родной сторонушкой.

Встреча

Станция Григорьевская. Снуют электрички. Шестипутка. На последнем пути более месяца стоит состав с цистернами. Чтобы попасть на электричку, надо погорбатиться под вагонами. Вылазишь – спина и руки в мазуте. Тороплюсь на электричку до Менделеево. Выползаю из-под вагона, навстречу от перрона вокзала мчится огромная овчарка. Струхнул, смотрю – на шее ошейник, значит не бездомная и есть хозяин. Видимо пришли встречать кого-то с электрички.

Собака делает вокруг меня круги, крутит хвостом, тычется мордой в ноги. Прикрываюсь портфелем. Перешел пути. Взобрался на платформу. Пес не отступает. Заглядывает в лицо. Вспоминаю, неужели это Миг. Лет семь назад, когда приезжал сюда, у племянницы проживала молодая овчарка-щенок. Держали на привязи. Каждый год, по приезду, хожу километров за семь в родную деревню. Обычно двигаюсь на своих двоих. К Родному очагу, к святыне надо идти пешком. В этот раз меня сопровождал Миг. После сидки на цепи для него поход – это свобода, эта радость неописуемая. От счастья прыгает вверх, забегает от тропы в сторону, ловит кузнечиков, валяется в густой траве. Удовольствие щенку неописуемое. Дороги в деревню нет. Заросла березняком и осинником. Когда-то проезжала автомашина и примяла траву, по ее колее проложена тропинка. Дошагали до прудика, в верховьях Большой Северной дружок мой бросился в воду, заросшую камышом. Долго бултыхался. Еле-еле дозвался. Вылез мокрый, лег около ног, поднял морду. Глаза говорят: «Давай передохнем, нахлюпался». Пришлось достать горбушку хлеба из сумки. Отломил кусочек себе. Остальное отдал ему. Миг ел не спеша, слюна стекала по бокам щек. Съел, поднялся, отряхнулся, давая понять, что можно двигаться дальше. Дошли до родной деревушки, которой уже нет. На усадьбах одиноко стоят березки, рябины, черемуха да две огромные липы на краю нашей усадьбы. На месте дома лет пять назад нагреб бульдозерами огромный холм высотой метров десять. Холм зарос малиной, смородиной, диким хмелем и крапивой. Взобрались, приминая крапиву. Мой дружок изжалил брюхо. На вершине холма заскулил. Пришлось обтирать брюхо водой из фляжки. Покричал с холма, называя поименно дедов и прадедов, родных и близких, которых уже нет в живых, зная, что их души витают над своими усадьбами и заброшенными пепелищами. Не слышно в деревне кудахтанья кур, блеяния овец, хрюканье свиней, мычания коров, ржания лошадей, щебета молодых скворцов, шума и возгласов детских голосов.

Не пахнет зажаристыми шанежками и пирогами, свежеиспеченным хлебом нового урожая, скошенным сеном, истопленными баньками. Тихо, пусто и тоскливо кругом. Над деревенским косогором только слышен шелест листьев черемух.

Сотворив «Отче наш…» поклонился елочке, растущей на вершине холма Памяти.

Спустился, обнял старые липы. Просил их, чтобы родная земля дала мне здоровья, чтобы судьба позволила навестить еще не раз родные места, где прошло мое детство. Прошли под взгорок, в ложбинку, к ручью, из которого таскал воду на гору. Для полива огорода. Испили нежную, мягкую, прохладную водичку из сруба. Эту водичку я с наслаждением пил и утолял, когда в детстве возвращался из леса с ягодами и грибами.

На обратном пути Миг убегал далеко вперед, потом терпеливо ждал меня. Я догонял его, гладил загривок, трепал ухо, приговаривая: «Да какой же ты умница, не бросаешь меня старого деда».

Когда приехал на другой год, племянница Люба посетовала, что Миг убежал. Сейчас, видя его, вспомнил мельчайшие подробности нашего хождения в родную деревню.

Я обнял его, прижал к груди и говорил, говорил ласковые слова: «Родной мой, дружочек, верный мой спутник. Столько лет прошло, и ты вспомнил, узнал меня».

Миг привстал на задние лапы, передние положил мне на плечи. Заливаясь звучным нежным лаем, стал лизать шею и преданно смотреть радостными глазами. Ожидающие электричку окружили нас. Заговорили разом: «Он узнал Вас и признается в своей нежности и верности».

Подходила электричка. Я заскочил на ступеньки. Миг пытался запрыгнуть ко мне. Я просил его: «Миг, не надо, иди домой». Двери вагона закрылись. Миг, поскуливая, долго бежал рядом с вагоном. Сердце мое сжалось. Я стоял и думал: «Господи, столько лет прошло, а он не забыл нашего похода, в памяти собачьей осталось тепло и ласка того дня».

Иван

Во дворе появился щенок-несмышленыш, пузатенький, округлый, шерстистый щенок. Белая грудка и лоб гармонировали с черной спинкой.

Собачонок стал всеобщим любимцем двора. Баловали лакомствами. Кто-то назвал «Иваном». Кличка прилепилась на всю его короткую жизнь, подрастал. Любил играть с детьми. Отгонял чужих собак, которые забегали на детскую площадку. Я подружился с ним быстро. По утрам он поджидал меня за деревом напротив подъезда. Как только я появлялся на ступеньках, он стрелой мчался ко мне. Я садился на лавочку, Иван обнимал лапами ноги и утыкался носом между колен. Трепал ему загривок, пятерней ерошил спину, чесал брюхо. Пес от удовольствия глубоко вздыхал. Косточки выносил редко, но в жару ставил под ель банку с водой. Зимой, темными вечерами, когда возвращался домой с разных направлений: или от трамвая или от троллейбуса, Иван всегда сторожил за гаражами. Больше, наверное, унюхав, чем увидев, мчался наперерез. Ухватив его за передние лапы, беседовал: «Иванушка, моя радость, как ты тут зимуешь?» Смастерил ему будку, поставил между гаражами, но она ему не понравилась, не прижился. Пес подрастал. Через два года стал крупной собакой, похожей на сибирскую овчарку. Прошлым лето выхожу из подъезда – никто не встречает. Бегут мальчишки, кричат: «Дяденька! Вашего Ивана собачники забрали». Поворачиваю за дом. Два мужика сеткой на длинном шесте ловят собак, бросая для приманки обрезки от колбасы. Объясняю, что это наш дворовой пес. Собрались женщины соседнего дома, доказывая, что это правда. Умоляю выпустить Ивана за деньги. Забираюсь в будку. Иван сидит в углу за перегородкой. Зову! Никакой реакции. Видимо после стресса от отлова ничего не понимает. Вытаскиваю за загривок. Освобожденный Иван очумело смотрит на меня. Дети радуются. Треплют Ивана. Пес приходит в себя. Отбегает за угол дома, на детскую площадку. Отловщики говорят, что если бы был ошейник, то они не трогали его. Дома нахожу старый брючный ремень. Царапаю на коже «Иван, дворовый пес. Симферопольская, 40». Пробую одеть – не дается. Начинает злиться. Отпускаю. И так в течение месяца – попытки одеть ошейник безуспешны. Пробовал маскировать ремень, по напрасно. За несколько шагов разгадывал мои намерения. Он боялся потерять свободу. Свобода оказалась дороже жизни. Весной этого года у него появились друзья: рыжий кобелек и маленькая лохматая комнатная болонка. Иван за старшего. К подачкам сначала подпускал маленькую, затем лакомился сам, но всегда оставлял Рыжему. Болонку было жаль, в непогоду она пряталась под лавочки. Дождь заставал ее там, и она, съежившись, сидела, прижавшись к столбику.

В руки ни Рыжий, ни «болонка» не давались.

Месяца через два «болонка» исчезла, наверное, кто-нибудь подобрал. Иван и Рыжий друг без друга никуда.

С весны повадились бегать к пивнушке, около торгового комплекса.

Подвыпившие мужики частенько угощали сосиска и баловали Ивана, Рыжий всегда был в стороне. Перехватив пару огрызков, Иван делился с дружком. После трапезы друзья возвращались во двор, ложились где-нибудь у лавочки, на которой сидели бабульки, и подслушивали их разговоры. Теперь встречали меня вдвоем, но Рыжий всегда был в стороне.

7 июля. Суббота. Отправляюсь на дачу, Иван не встречает. Подходит дед и говорит: «Сегодня рано утром собачники пристрелили Вашего Ивана. Старушки, торговавшие около ларька, упрашивали не убивать Ивана и его дружка». Сердечко сжалось: «Куда бежать? Кому пожаловаться?» Дни стали пустые. Никто по утрам не провожает, а вечером не встречает. Много человеку надо: малость пищи, крыши над головой, тепла, верности и преданности друзей, родных и близких. Это очень необходимо в старости, когда дети вырастают и у них свои проблемы, заботы, радости и недоразумения, когда многих товарищей и знакомых уже нет, когда телевизор становится единственным общением с миром. Хочется, чтобы кто-то тебя, как в детстве пожалел, выслушал, погладил по голове, посмотрел с нежностью и лаской в глаза. Иван, в последние два года, был для меня самым дорогим и близким на этой счастливой и грешной земле.

2007, июль

Разрушение и погибель моей деревни

Первый удар по устоям деревни пришелся на годы гражданской войны. Деревня невелика, 32 дома. Все родня, все однофамильцы, но гражданская война расколола деревню на две часто: одни – за красных, другие – за белых. Побогаче, позажиточней в поддержку Колчака, хотя многие от него пострадали, но когда опомнились, было поздно, некоторые пошли за ним в Сибирь.

Но самую большую беду принесли разруха и безвластие. Половина жителей деревни умерла от тифа и испанки. 1921 год – голод, снова смерти.

Начался НЭП – деревня воспрянула духом и за короткий срок окрепла. Сообща купили конную молотилку, две веялки, собирались приобрести трактор, но все планы деревенских мужиков рухнули с началом коллективизации. От второго удара деревня приходила в себя долго и болезненно. Большинство нижнедеревенских мужиков подались в город на производство.

Перед Отечественной дела стали поправляться. Но снова оказия – началось сселение маленьких деревень. Многие деревни исчезли совсем. Это был третий удар в самое сердце деревни.

Четвертый удар нанесла Великая Отечественная война. За четыре года войны все могущие держать оружие ушли на фронт, а вернулись единицы. Но и на этот раз деревня выстояла. Потихоньку подрастало молодое поколение.

В середине 50-х годов я, молодой лейтенант морской авиации, приезжал в отпуск из далекой Советской Гавани. Обычно по такому случаю собиралась вся деревня.

Жизнь кругом кипела. За рекой Ольховкой по ночам сверкали огни на буровых вышках нефтеразведки. За нижней деревней пыхтела лесопилка. Расстраивался новый поселок лесорубов. Часть рабочих жила на постое в деревне.

В середине шестидесятых началось строительство центральной усадьбы отделения совхоза. В 70-х годах нефтеразведка переехала в другой район. Лес около деревни был вырублен. Поселок лесозаготовителей опустел. Дома разбирались и перевозились. Но зато усадьба отделения совхоза благоустраивалась. Тридцать новеньких коттеджей играли на солнце свежей краской. Построена начальная школа, клуб, детсад, медпункт, магазин, зерноцех, две фермы. Бульдозерами срезалось мелколесье и кустарник, раскорчевывались старые вырубки. Поля совхоза увеличились вдвое.

А деревушка моя начала хиреть. Колхозники переезжали в новые квартиры на центральную усадьбу. К середине 70-х деревня опустела.

Я разыскал всех, кто когда-нибудь жил в деревне или их детей. Стали съезжаться со всех концов области на «День Деревни». Обычно я держал получасовую речь, напоминая об истории деревни, давая каждому жителю краткую характеристику. Людям это нравилось.

В начале 90-х началась перестройка. Это был пятый удар – смертельный. По-разному ее приняли сельчане. Одни, как мой соратник по организации «Дня Деревни» Анатолий Деменев – сорокалетний инженер-строитель, – обрадовались. В беседах он судачил, что коммунисты зажимали его инициативу, не давали самостоятельности. Старики, наоборот, возмущались, говорили, что в колхозы их загоняли силой и тридцать лет понадобилось, чтобы встать на ноги, обосноваться, а сейчас та же история – идет разрушение созданного. Люди отвыкли от труда в одиночку, в коллективе всегда самоконтроль друг друга.

Анатолий взял в аренду сорок гектаров земли, всю территорию деревни с округой, где уже не было ни единого дома. Получил ссуду. Купил трактор-колесник, машину ЗИЛ-150, плуги, бороны, косилку. Завел пчел, корову. Начал рубить домик. Жил в землянке один-одинешенек. Жена отказалась бросать работу и переезжать из благоустроенной квартиры в землянку. Сыновья идею фермерства не поддержали, дочь тоже. И остался Анатолий один на один с пашней и хозяйством. Я убеждал его, что без жены и помощников ничего не получится. Внушал, что незачем забираться в эти косогоры, где нет дорог. Ни заехать – ни выехать.

Через три года «перестройки», когда я прибыл на очередной «День Деревни», то увидел страшную картину разрушения. В усадьбе отделения совхоза оставалось с десяток жителей. Школа и детсад закрыты, медпункт и магазин не работали. Стадо дойных коров убрали, потому что доярки по неделе пьянствовали, и коровы стояли в стойлах не доены и не кормлены. Рев истощенных коров, с распухшими вымями разносился на всю округу. Оставили только телят. Через день им привозили барду, отходы с пивоваренных и спиртовых заводов. В совхозе более Года не получали зарплату. Женщины совками собирали из корыт барду в ведра, добавляли дрожжи и пили эту одурманивающую жижу. И выпивка, и закуска вместе.

Разыскивая своего однокашника, я встретил в поселке группу женщин, которые, обнявшись, шли посредине улицы, распевая разухабистые песни. Когда я поравнялся с ними, то оторопел: нечесаные волосы, босые ноги, одетые на голое тело засаленные разорванные халаты. Это было ужасно.

За домами стояли раскуроченные трактора и комбайны. Генераторы, стартеры, аккумуляторы, колеса, отдельные детали продавались за бутылку водки. Поля заросли бурьяном и мелколесьем. Ни одной борозды, ни клочка вспаханного поля. Запустенье и тоска.

На усадьбе фермера Анатолия я увидел заросшие сорняком две грядки картофеля и грядку моркови, размытую плотину пруда, за плотиной – валявшийся на боку колесник, около дома на взгорье – застрявшая в глубокой промоине машина с проржавевшей кабиной, недостроенный дом без окон с вывороченными половицами, разбросанные по склону ульи.

Это было начало и конец фермерству; разоренная усадьба, отделенная от совхоза, – укор и памятник перестройке. Кругом разрушение и бесхозность. И так по всей России. Наши отцы, деды, прадеды по кусочку от леса отвоевывали пашню, каждый овражек окашивали, все косогоры и увалы пахали, а сейчас – заброшенность и запустенье.

Печаль и тоска занозой входили в сердце. Когда же восстанем? Где мессия, который поднимет нас с колен?

Песнь о Чебыках

Любили наши предки красоту и жили в единении с природой. Деревня моя была разбросана по южному склону Увала. От северных ветров прикрыта гребнем косогора и лесом. Южная сторона очищена от леса под пашню – вся нараспашку солнцу. В Верхних Чебыках на две недели раньше, чем в других деревнях, поспевали рожь и огурцы. В Верхних Чебыках ранним утром в окнах солнце, а в Нижних еще сумрачно. Вечером в Нижних давно потемнело, а в Верхних крыши домов купаются в лучах заходящего солнца. Прекрасна деревня весной и осенью. Весной полыхает в белоцветье черемухи, рябины, а позже алого шиповника. Вид из окна во все стороны света. На юг – Илимовая гора с деревнями: Картыши, Платоны, Жуляны, Стеньки, Пашицы; на запад – верховья реки Ольховки с деревнями: Кокшары, Наумята, Ольховка, Вертени. На восток – долина речек Ольховки и Поломки с деревнями: Пашковцы, Гремечево, Мироны, Феклята, Березовка, Падеры. Этих деревень уже нет. На юг – горизонт открыт на десятки километров. Кругом леса, перелески, пашни. Незабываемое впечатление раннего утра, туман покрывает речную долину, и кажется, что наш дом плывет в сказочном белом море. А осенью всеми красками радуги играет деревня: горят свечками березки, переливаются червонным золотом черемухи и осины. Куда ни шел за грибами, ягодами, на покос, наш дом на взгорье виден издалека, отовсюду. Перед домом росли яблони. Весной белая кипень цветов лилась в окно. Дом был рубленый, высокий. Радостно было сидеть у раскрытого окна, когда на столе шумит самовар, а мама потчует нашу большую семью пирогами и шанежками.

Мама перед окнами, на грядках, сажала цветы, которые цвели с весны до осени, сменяя друг друга. Яркое пятно цветочной поляны – виднелось издалека. Двор был ухожен и чист, папа любил порядок. В доме всегда были люди. Мама была человеколюбивая и гостеприимная. Не отказывала в крове и столе никому: ни бедному, ни богатому, ни дальней, ни ближней родне. Для всех находила приветливое слово, кто бы ни пришел.

В далеких краях мне снилась наша деревня, наш дом и провожающие старенькие родители у ворот ограды. Когда посылал телеграмму, что еду в отпуск, то за неделю до приезда папа ходил встречать на станцию. Любили мы друг друга. Я скучал по отцу, и он скучал по мне. Я тосковал по дому, и дом тосковал по мне. Каждый раз, подходя к дому, говорил: «Здравствуй, мой дом родной, я снова у твоих дверей. Дай Бог, чтобы судьба не разрывала нити, связывающие нас». До конца дней моих, дом родной будет незабываем. Он давал мне отраду, вдохновенье и надежду. Чистое и прекрасное незабываемо. Нет сейчас моей деревни Чебыки. Тоскливо стоят кучками, на месте усадеб, заброшенные рябины, черемухи да березы. Это наша совесть, это наша боль. Память предков взывает к нам, напоминает и помогает в тяжкие годины. Человек не может быть без отчизны. Деревня жила 200 лет, там рождались и умирали, любили и ссорились, жизнь била ключом. Ничто не должно быть забыто. Мы обязаны помнить наших дедов и прадедов. Мы навечно перед ними в неоплатном долгу. Никто не будет забыт поименно, пока во мне пульсирует хоть одна жилка. Низкий поклон, земля моя.

Глава 5. Лирика

Горят в глазах смешиночки

Расцветает поздно человеку счастье

Этот вальс – белый вальс

В дни, когда поземка мела

Две половины

Мечемся, мечемся по белу свету…

Хочу любимым быть

«Летят снежинки…»

Годы летят стрелой

В старости мы влюбляемся…

Опалило годы пламенем

Алые бантики

Девчонкам 9 кл. 1947 г. с. Григорьевское Зое, Нине, Аве, Вале, Аиде

Глава 6. Лейтенантские походы

Первое, первое прикосновение

То, что я опишу, многих удивит и озадачит. Вы скажете, что все это – сверхнаивность или инфантильность, но в 50-е годы XX столетия были другие понятия о любви, чести и достоинстве. Это было другое время, можно сказать эпоха.

После работы в университете я преподавал историю в школе. Проводил занятия в двух 9-х классах. Классы сильно отличались друг от друга. Сформированы они были после окончания начальной школы. Если в одном из классов был рабочий настрой, старание в учебе, стремление поступить в высшие учебные заведения, то другой класс был слишком приземлен. Мальчишки после 9 класса рассчитывали поступить в ПТУ, кто по ремонту холодильников, кто автомашин. Девчата в делопроизводители-машинистки.

Когда в этом классе я заговорил о нравственности, о девичьей скромности, то они в один голос мне ответили: «Что Вы говорите, среди нас нет девочек». А им всего по 15 лет. Я оцепенел, говорю: «А как же муж, семья?» Кричат: «А у нас уже есть те, кого мы хотим, это уже состоявшиеся парни». Возражаю: «Но у многих из них есть семьи». Отвечают: «Пусть будут, это нам не мешает, лишь бы мы были обеспечены». Разговаривать на эту тему с ними было бесполезно.

Я вспомнил свое первое прикосновение к любви в 21 год. Наивно. Ничуть. Отрочество –военные годы, юность – послевоенная разруха. Тогда все мысли были о хлебе насущном. В школу за 12 км. В сильные морозы, когда за 30° С, на частной квартире. После 10 класса – военное училище с жесткой дисциплиной, хотя после училища свобода, но и то ограниченная.

В 1950 году по распределению направили в Советскую Гавань. Тогда в этом городке было мало гражданского населения, одни воинские части. Подрастающая молодежь уезжала на учебу или работу в Хабаровск и Комсомольск-на-Амуре. Первое лето освоение новой техники. Переход от поршневой авиации на реактивную. Обычно после полетов на боевое дежурство эскадрильей, рядом шла война в Корее.

Была весна 1951 года. В Советской Гавани весны длинные, где-то в средине апреля на деревьях лопаются почки, а полностью распускаются только в июне. Это из-за холодных, едучих, промозглых туманов. Танцевальная площадка в матросском парке и она самая особенная: пышные русые волосы, перевязанные лентой, спадали до пояса, лучистые светло-коричневые глаза, голубое платье в белый горошек. Стоит в сторонке, отказывает в приглашении на танец одному, другому. Хочу подойти, но страх сковывает, а если и мне откажет.

Приглашаю, танцуем. Спрашиваю: «Почему так поступила?» Отвечает: «А ну их!» Провожаю. Говорим, говорим, говорим… Оказывается, моя ровесница, учительница начальных классов. Я не пропускал ни одни танцы, если был свободен от полетов и дежурства. Дина появлялась редко, а без нее было неинтересно. Когда провожал, она каждый раз подводила меня к разным домам. Говорила, что тут живут подруги-учителя. Не-сколько раз я пытался поцеловать ее, но каждый раз она говорила: «Саша, не надо, мне и так с тобой хорошо».

Пришел сентябрь. В Советской Гавани это чудесный месяц. Теплый, сухой, звонкий. Провожая через молодую березовую рощу, мы вышли на поляну. Посреди поляны лежала старая замшелая лиственница. Уселись. Яркая луна бликами играла на траве. Дина рвала мелкие осенние цветы и клала их в нагрудный карман моей вельветовой куртки.

Прижавшись к плечу, прошептала: «Саша, а я замужем». Сердце мое екнуло и защемило. Я оторопел. В мозгу мысль: «Если она замужем, то с ней что-то надо делать». Но как это все делать, с чего начинать – я не представлял, и ужас охватил меня. Рассказала, что муж на 20 лет старше. Женат второй раз. Она жила в пригороде Серпухова, где на улице все знают друг друга. Он моряк. Приезжал в отпуск. Красивая форма. Денежный. Родня, соседи сосватали. И после окончания училища увез в Советскую Гавань.

Зимой в филиале Дома офицеров я увидел их. Очаровательная женщина шла рядом с тщедушным низкорослым мужчиной, краснощеким, лысым, с пушком волос за оттопыренными ушами. Как я узнал позже, это был начфин военно-морской базы.

Тосковал я по ней неимоверно, часто видел во сне. Все лето 1952 года Дина на танцах не появлялась. Осенью друзья передают: «Саша, тебя хочет видеть Дина». Прихожу на встречу. Двухкомнатная квартира заполнена молодыми женщинами. Шум, гам. Собралась интеллигенция базы.

Увидел Дину, обрадовался, зарделся. Нас оставили одних. Дина взяла мои руки, головой приникла к груди и сказала: «Саша, я развелась с мужем, меня сватает командир торпедного катера старший лейтенант, ты его знаешь – Олег, но я хочу быть с тобой». Я опешил и растерялся. Мысли бежали одна за другой: «Ну почему я должен жениться на женщине, когда я не познал, что такое девушка, кроме того, после мужа она дарила себя Олегу. Выходит, я становлюсь разрушителем двух судеб». После долгого молчания ответил: «Пусть будет Олег, вы, видимо, давно дружны, не буду рушить то, что вы решили».

И сейчас в старости, когда уже большие внуки, я иногда терзаюсь, а правильно ли я поступил, где ниточка нашей судьбы. Может, мы ее рвем зачастую сами.

Купель

После окончания военного училища я был направлен для прохождения службы в город Советская Гавань (Императорская). Поселили нас, молодых офицеров, в парашютном классе. Это было здание барачного типа, сложенное из тонких бревен без утеплителя. Был январь 1951 года, ветер гулял по длинной промороженной комнате, под ногами похрустывал снег. Постоянно топилась печь, но тепло держалось только около топки.

Пришел май, стало пригревать солнце. На улице было теплее, чем в нашем застуженном жилище. И мы после полетов старались куда-нибудь убежать из этого постылого для нас дома. Но бежать было некуда: чайная на Сортировке да забегаловка на железнодорожном вокзале и клуб «ЖД», в котором через день по вечерам крутили фильмы, а по субботам и воскресеньям устраивались танцы, где мы, молодые офицеры ждали очереди, чтобы потанцевать с единственной женщиной – тетей Машей-буфетчицей, – грузной, упитанной дамой, всегда поддатой, с крупным бюстом, утиным носом, большими зелеными глазами и очень широким ртом от уха до уха. Ярко накрашенные губы делали лицо ее устрашающим. Но что в ней привлекало, так ее неунывающий характер, она беспрестанно залихватски смеялась. И спасибо ей, никому не отказывала в танце, а если кто желал, то могла и приголубить. Мы как-то сразу разбились на группки. Одна группа сидела дома и никуда не ходила, даже в кино, эти увлекались сбережениями. Другая группа просаживала всю получку за неделю, а третья группа вела цивильный, я бы сказал, по тем условиям более интересный образ времяпрепровождения. Нас было шесть человек, и заводилой у нас был Саша Падалко. Пропустив по 150 грамм и не более, мы отправлялись на танцы, а с танцев с песнями, дружно, без потерь домой. Мимо нашего жилья проходила главная дорога на аэродром. Она была высоко поднята, а по бокам шли глубокие канавы.

К маю снег почти кругом подтаял, но остались высокие сугробы за строениями с северной стороны, да появились канавы, доверху наполненные грязью. Первого мая, вернувшись со «скачек», мы не обнаружили Володю Феофилова. Мы с ним учились в одной группе. Он был среднего роста, русоголовый, с яркими голубыми глазами, предлинными ресницами. Общительный, честный, принципиальный. Любил спорить до посинения. Кто-то сказал, что пошел в гости к своему другу. Рано утром 2-го мая я побежал на завтрак в столовую. Прошлепав по лужам несколько метров, я обратил внимание, что с края канавы выделяются пузырьки, подошел ближе. Смотрю, в канаве видна рука. Нагнулся, смотрю – чуб волос. Потащил за чуб и рукав, поддается. Вытянул голову из канавы. Узнал: Володя Феофилов. Вернулся в общежитие, разбудил ребят. Вытащили. Занесли в помещение. Откачали. Потрясли за ноги, вылили воду. Кое-как сделали искусственное дыхание. Открыл глаза. Раздели. Был он в парадной форме. Вся одежда оказалась пропитанной грязью. На нижнем белье не было ни одного белого пятнышка. Укутали. Напоили чаем со спиртом. К вечеру оклемался. Удивительно: ни чихал, ни кашлял. Мы были молоды, и организмы наши были крепки. Что случилось? Оказалось, его друг пригласил на день рождения жены. Вечеряли, вечеряли, решили поспорить: кто больше выпьет. Гуляли всю ночь. К утру за Володей было шесть бутылок «Шампанского». Выбрался из гостей и поплелся к общежитию. За проходной свалился в канаву. Одним словом, около трехсот метров полз по канаве, полной грязи и талого снега, пока не выбился из сил.

В юности мы делаем непредсказуемые поступки, которые нам кажутся героическими, но многие из них кончаются печально. Бахвальство часто губит прекрасные и талантливые личности.

1993

В верховьях реки Уй

За освоение и эксплуатацию нового типа самолета мне вручили ружье «ИЖ-16». Через месяц я в обществе охотников. Радость – охотничий билет в кармане. Купил патронташ, банку пороха, дробь, пыжи, пистоны, мерки, закрутку, патроны. Август. Открытие охоты. Мы, «великие» охотники, – Чебыкин Саша, Матыцин Коля, Комаров Миша. С вещевыми мешками, ружьями навскидку, отправились на открытие сезона вверх по реке Уй. Река петляет между гор. Лучи солнца слабо пробиваются через ветви деревьев. Чуть в сторону от реки – сплошной бурелом, заросли кустарника, ноги путаются в траве.

Возвращаемся к берету. По реке сплошной стеной идет на метанье икры кета. Особенно трудно ей на перекатах – в клочья издирает кожу о гальку. Комары и мошкара жгут лицо, руки. Места красивейшие. С одной стороны скалы вплотную подходят к реке. Белки, как угорелые, носятся по кедрам и лиственницам; такое впечатление, что их десятки на каждом дереве.

Для нас это не добыча – не время, да и жалко пушистиков. На пенечках важно восседают бурундучки. Шубка в полоску, их видно издалека, но в траве и рядом не заметишь полосатика. Поспела голубика. Объедаемся. Лица измазаны. Набросились на красную смородину, кусты обвешаны красными кистями. Черная попадается реже. Вскоре на зубах оскомина – есть никакую ягоду не можем. Время к обеду. Нашли поляну. Разложили у воды костер. Мошкара отстала, отлетела от жары и едкого дыма. Купаемся. Вода холоднющая. Обсыхаем у костра. В котелке вскипает чай, мочим хлеб – зубы обмякли, не кусают. Открываем консервы с крабами, красной икрой, сгущенное молоко. Обедаем. Ружья в козлы. Слышим писк и треск, на поляну выскакивает крупный заяц – хватаем ружья. Заяц пролетает стрелой к костру, за костром его не видно, но в поле зрения огромная огненная лиса. Палим в четыре ствола, еще в четыре с расстояния пяти шагов. От лисы летят клочья. Пришлось прикопать под колодой. Отобедали. Коля Матыцин предлагает:

– Хватит, подались, охотнички, домой.

Миша Комаров протестует:

– Без добычи никуда не пойду.

Цепочкой идем вверх по реке. Запруда. Плотина сложена из обгрызанных стволов ольхи и ивы и завалена камнями. Я удивился: со стволами понятно – грызи со стороны реки, и дерево упадет в реку, но как они натаскали камни? Симпатичные мордашки высовываются из воды и с любопытством рассматривают нас. Миша Комаров вскидывает ружье. Я кричу:

– Не надо!

Мордочки успевают исчезнуть. Выстрел. Дробинки бьют по воде, как крупные капли дождя, некоторые рикошетят. Мы все возмущаемся. Миша уныло стоит. Молчим. Минут через десять мордочки снова высовываются, наверно, определили, что это гроза, а мы никакого вреда им не причиним. Мы улыбаемся, на душе полегчало. Довольны, что на этот раз убийство не произошло. Солнце опустилось за горы.

От реки повеяло прохладой и сыростью. Решили повернуть назад. Миша Комаров упросил:

– Вот дойдем до той прогалины и повернем.

Кусты кончаются, река раздваивается, в нее впадает бурный, шумливый ручей. Все заросло багульником и лопухами. Решили подойти к устью ручья, где билась рыба, пытаясь пробиться в протоку.

Вышли на бережок, а напротив нас, на той стороне, огромный секач и самка с маленькими грязно-серыми кабанятами. Увидев нас, секач выскочил вперед выводка, издал резкий звук. Я крикнул:

– Бежим!

И мы рванули. Хорошо, что рюкзаки наши были пусты и патронташи наполовину расстреляны по пустым банкам после обеда.

Тот путь, который мы преодолевали часа три, проскочили за полчаса, выскочили на поляну, где обедали. Костер был нашим спасением, хотя он был потушен. Одежда клочьями висела на нас, руки и лицо были поцарапаны. Умылись, залили йодом царапины и поплелись вниз по реке.

Тропа была торная, видимо, местное население пробиралось по ней на покосы и по ягоды. В сумерках вышли на тракт. Подождали автобус Ванино-Совгавань. Добирались до военного городка – и по домам. И только через неделю, когда собрались у меня в домике, во время застолья обсуждали наш поход, подтрунивая друг над другом, хохотали до слез, вспоминая нашу охоту на кабана.

Аму

Пятидесятые годы. Пробиты тоннели через перевалы Сихотэ-Алиня от Амура до Советской Гавани. После Кузнецова перевала железная дорога тянется вдоль реки Тумнин. По Тумнину и его протокам живет маленькая народность орочи, что означает «речные люди», в основе хозяйственной деятельности – рыболовство. По реке с мая по сентябрь идет на нерест красная рыба: горбуша, кета, чавыча. Орочи умело ее ловят большими продолговатыми корзинами, стоя по колено в воде. Горы рыбы на берегу. Рыбу сушат, вялят и маринуют. Делают запасы на зиму себе и собакам. Собаки разных пород: ездовые, охотничьи и для охраны стойбища. Орочи живут в чумах, покрытых сверху внахлест умело снятой корой с деревьев. Зимой чумы изнутри утепляют шкурами. Летом их ставят у воды, но, когда река замерзает, орочи переезжают на свои родовые охотничьи угодья. У некоторых сохранились луки. И ружьем, и луком они владеют мастерски.

Советская власть пробует учить детей – орочи сопротивляются, тогда решили построить для них поселок, при котором будет и школа, и медпункт, и магазин. Каждой семье выделили большой пятистенный рубленый дом. Орочи рядом с домами поставили чумы. Летом спят в чумах. Допытываемся, почему спят в чуме, а не в доме. Объясняют, если придет Аму, так они называют тигра, то в доме его не услышат. Из орочей создали артели промысловиков-рыболовов и охотников. Около домов – приусадебные участки. Агроном учит их разводить огородные культуры. Привезли для них коров. Сначала орочи шарахались от коров, но потом пообвыкли, научились доить и косить траву.

Осенью из поселка орочей стали поступать жалобы, что к ним повадился тигр, который калечит коров и убивает телят. Это известие удивило бывалых охотников, которые знали, что ареал обитания уссурийского тигра южнее района Гросевичей. Городское начальство обратилось в общество охотников при части, а также в Хабаровск и Владивосток. Через неделю из Приморского края приехала семья звероловов. Охота на уссурийского тигра была запрещена. Я жил в офицерском общежитии с друзьями по эскадрильи. Эскадрилья ушла в отпуск. Я отгулял раньше по семейным обстоятельствам. Главу семьи, огромного рыжебородого деда Степана со светло-голубыми глазами с хитринкой, розовощекого и трех его сыновей с небольшой разницей в возрасте, младший как год отслужил срочную на флоте, поместили в моей шестиместной комнате. В углу были сложены огромные вещмешки, разборная клетка, широкие лыжи, подбитые снизу шкурой теленка, рогатины, кавалерийские карабины. Я в то время занимал должность начальника группы по эксплуатации самолетов и двигателей. Одной из обязанностей было заправлять противообледенительную систему самолета спиртом. В запасе всегда имелся спирт, хотя сам относился к нему, как черт к ладану. Вечером за ужином я предложил по стопочке чистого медицинского. Дед Степан ответил: «По маленькой можно, для аппетита и расслабления, а то за дорогу издергались, намотались с котомками при пересадках в Хабаровске, в Комсомольске и на Пивани». На другой день командир дал им автобус и карту-миллиметровку. Они съездили в селение. Порасспрашивали жителей. Выходили за околицу, нашли следы на свежевыпавшем снегу. Проехали в горы, пока дорога позволяла, осмотрелись. Вечером, за беседой и обменом мнениями, дед пришел к выводу, что тигра занесла сюда беда, где-то на юге его подстрелили.

На третий день собрались рано утром. Порошило. Дед Степан был доволен: по свежему снежку лучше виден след. Командир части выделил в помощь двух заядлых охотников, перед отъездом подоспели еще два охотника-профессионала. Я два дня упрашивал деда Степана взять меня с собой, показывал свою двустводку-ижевку. Дед с сыновьями посмеивались надо мной. Сказали, что мешать будешь, вот, если за сторожа при снаряжении и вскипятить чайку, пожалуйста, с великим удовольствием.

Дед пошмыгал носом и предложил: «Ну, лейтенантик Саша, прихвати и девяностоградусного, а вдруг щеки поотморозим, оттирать спиртом в самый раз, да и отметить надо будет, если повезет». Загрузившись в полуторку, отправились в горы по дороге, по которой вывозили лес с делянок. Дорога кончилась, машину оставили с шофером. Распределили груз. Двинулись вверх по ручью. В ложбинах и в оврагах снегу было по колено. Встали на лыжи. Дед предложил разойтись в шеренгу. Примерно через час нашли свежие следы. Дед приказал сделать привал. Осмотрев след, он определил, что тигр припадает на правую ногу, раненая нога лишила тигра возможности охотиться на подвижных лесных зверей: кабана, косулю, оленя, зайца, лису. Нужда заставила подбираться к селению и убивать домашний скот. Дед Степан предупредил, что тигр недалеко ушел, а где-то тут рядом, может сделать петлю и вернуться к месту ночлега. Дед указал всем ориентиры, со старшим сыном, вооружившись рогатинами и карабинами, пошли вперед. Мне наказал развести костер, натаять снега, вскипятить чай и развести спирт. Я нарубил сухостоя, разложил огромный костер, нарубил охапку лапника, развел спирт в ведерке, вскрыл большую банку мясных консервов. Стал помаленьку прикладываться к спирту для согрева, на морозе крепость разведенного спирта не чувствовалась.

Тигр почуял человека, запах смазки, дыма и пороха и пошел вверх по распадку. Вышел на россыпи, на фоне которых его не было видно, но острые камни ранили лапы, а слежавшийся снег обдирал нога до крови.

Смысл поимки живого тигра заключался в изматывании тигра, преследуя его, не давая ему возможности отдохнуть. На каком-то этапе обессиливший тигр впадал в полудремотное состояние, отлеживался, но даже через 10–15 минут лежки тигр снова мог идти от погони два-три часа. Тигр пошел по кругу и увидел засаду раньше, чем его заметили, и с высокого обрыва прыгнул на добычу, но младший сын Иван успел выстрелить. Тигр кубарем скатился по склону в ельник. Этот выстрел я слышал в полузабытьи, осушая кружку с огненной водой.

Все сбежались на выстрел. Дед Степан ругал младшего сына, за невнимательность и расхлябанность. В прыжке тигр поранил Ивану бедро. Ивана отправили к машине. На склоне обрыва обнаружили кровь. Тигр был ранен, но в густом ельнике след тигра потерялся, пришлось идти цепочкой, продираясь в густых зарослях.

Набравшись изрядно, я улегся на лапнике у потухшего костра и уснул крепчайшим сном. Просыпаюсь, что-то давит меня сверху, шерсть лезет в рог и глаза. Тигра покидали силы и, сделав небольшую петлю, он направился к своему лежбищу, по пути встретил наш привал. Его мучила жажда и поэтому его уже не пугал запах дыма и человека. От потери крови тигр еле двигался, хватал языком снег, натолкнувшись на ведро с разведенным спиртом, осушил его до дна. От бессилия и опьянения тигр свалился на меня.

В лесу стало смеркаться. Дед Степан дал команду: «Прекратить поиск, тяжелораненый тигр далеко не уйдет, завтра с утра его найдем, а сейчас возвращаемся к привалу!» Когда подошли к привалу, то увидели лежащего тигра, а из-под туши торчали в разные стороны руки и ноги. Дед Степан в ужасе вскрикнул: «Задрал, окаянный, непутевого лейтенантика!» Карабин навскидку, прицелились. Рогатины на изготовку. Дед с сыновьями к тигру. Пригвоздив рогатинами лапы к земле, увязали тигра и стащили с меня. Я приоткрыл глаза, с облегчением вздохнул и снова впал в забытье. Дед Степан, увидев опрокинутое ведро с остатками разведенного спирта, перекрестился и с радостью проговорил: «Мать пресвятая богородица, жив лейтенантик. Да они, чертовы шельмы, оба пьяны».

Просунув огромную жердь между связанными лапами тигра, четыре человека тащили тигра к машине. Меня вели под руки, остальные несли поклажу. Более всего возмущался дед Степан: «Ну, хоть бы по глоточку осталось, за день набегались, устали, да и золотую добычу следовало бы обмыть, не часто такое бывает».

Добрались до машины. Собрали клетку для тигра. Обработали ему рану, перевязали. Пуля прошла через заднюю левую лопатку. Когда мы подъезжали к военному городку, тигр пришел в себя, начал биться в клетке. Пришлось дать снотворное. Вот так закончилась моя охота на тигра. Года три друзья подначивали: «Ну, как дела, тигролов?»

2000, март

Восхождение на Бернизет

Сахалин. Шестидесятые годы. Я – старший передовой команды. В количестве шести человек приземляемся на военном аэродроме «Пионерское», что на западном побережье Сахалина между городами Холмском и Чеховым. На аэродроме «Постовая» – Советская Гавань заменяют покрытия из металлических решетчатых плит на бетонные. Наша задача – установить палатки, приготовить места для стоянок самолетов, привести в порядок выделенные служебные помещения и встретить самолеты полка.

Матросы определены в солдатские казармы, я остановился на пограничной заставе. Застава в ста метрах от береговой черты. Три офицера заставы день и ночь на службе, вижу их редко. Солдаты также все время на охране границы. В казарме за старшину сержант Иван Харченко, высокий, белобрысый, розовощекий улыбающийся парубок. Мы почти ровесники. Вечерами разговоры. Новый человек для них интересен. Когда прилетел полк, я перебрался в палатку, но пограничников навещал часто, с Иваном мы подружились.

Был июнь месяц. Погода была какая-то путаная. Часов в десять утра начинал моросить мелкий дождь, после обеда прекращался. Ночи яркие, звездные, тихие. И так до июля. В июле погода переменилась на новый цикл: три дня морось, три дня солнце – и так до августа. В августе установилось равновесие: теплые ночи, солнечные деньки, изредка – мощные грозы с вихрями. Полк готовил летчиков асов-ночников. В 22 часа начинались полеты, в 4 утра заканчивались. Взлетная полоса тянулась вдоль берега. С противоположной стороны поднимались горы. Над сопками, на расстоянии 30 километров, гордо возвышалась полутора километровая гора Бернизет. Вершина ее в любую погоду была чиста от облаков и являлась ориентиром для летчиков. По воскресеньям мы посещали Холмск или Чехов. Но на танцы ездили в Чехов, там спокойнее. В Холмске в общественных местах скапливалась разношерстная публика, часто происходили драки, порой и поножовщина. Узкоколейная железная дорога петляла по скалам над самой водой. Было видно, как внизу по пояс в воде корейцы вытаскивали на берег стебли морской капусты. Чехов был окружен сопками, изрезанными террасами снизу доверху, на которых трудились корейцы, выращивая редиску, лук, чеснок, картошку, а по распадкам высаживали мелкорослые яблони и вишни.

Как-то беседуя с Иваном Харченко, мы задумали взобраться на гору Бернизет. После окончания полетов я попросил у руководителя полетов 12 штук ракет. Ракетницу брать не стал – тяжелая. Взял с собой охотничий топорик, булку хлеба, две банки рыбных консервов, банку абрикосового сока.

Спозаранку двинулись в дорогу – напрямик, казалось, что это ближе, хотя местные жители советовали пройти по дороге на юг километра четыре, а там свернуть на распадок, по которому идет тропа до подножия горы. Свернув с дороги, попали в густые заросли дудника и травостоя; огромные лопухи выше человеческого роста закрывали восходящее солнце. Раздвигая стебли, продвигались к первой сопке. Подъем на сопку был труден из-за плотно росшего дикого сахалинского бамбука. Старый бамбук переплелся у земли. Было трудно вытягивать ноги из этого сплетения. Выше рос тонкоствольный березняк. Карабкаться стало легче – бамбук попадался плешинами. Самое трудное – спуск. Туловище по инерции стремится вниз, а ноги увязают в травостое и бамбуке.

Пришлось срубить длинную молодую березку и воспользоваться ею, как посохом. Пот катит градом, рубашки и куртки мокрые. Часов через пять восхождения и спуска силы и желание начали покидать меня. Первым захныкал Иван: «Товарищ старший лейтенант, давайте вернемся». Еле уговорил взобраться еще «а одну сопку, гора Бернизет виднелась рядом. С последней, седьмой сопки открылся великолепный вид на широкую долину, тянувшуюся от горы к проливу. Внизу виднелся поселок из стандартных домиков, расположенных по обеим сторонам улицы. Насчитал шестьдесят квадратиков усадеб. Начали спускаться, Иван опередил меня на спуске. Передо мной оказалась поваленная ветром вершиной вверх огромная двадцатиметровая лиственница. Кора с нее слетела, и, чтобы облегчить спуск, я взобрался на вершину и по стволу направился вниз, опираясь на свой трехметровый посох. Не доходя до комеля метра два, я увидел на стволе свернувшуюся клубочком змею, которая грелась на солнце. Решил посохом сбросить ее в сторону и продолжить путь. Взял палку наперевес, концом ловко подхватил змею, но змея отреагировала быстрей чем предполагал – стрелой устремилась по палке ко мне я отбросил палку в правую сторону, сам спрыгнул в ленную и по бурелому помчался вниз.

По долине протекала звонкая речушка, рядом с ней шла заброшенная дорога с протоптанной тропинкой сбоку. Подошли к поселку и увидели, что поселок нежилой. Заросшие бурьяном палисадники, выбитые стекла. Из первого дома вышел мужичок в старой фуфайке, картузе со сломанным козырьком. Давясь дымом от самокрутки, стал расспрашивать, кто мы такие и откуда. Мы объяснили, что собираемся взойти на эту горку. Он посоветовал: «Вы отсюда не всходите, с этой стороны подножье заросло ельником, тут водятся медведи. Наш сахалинский медведь дурной, не то, что сибирский. По тропинке обойдите гору с севера, с той стороны спуск положе и не так зарос лесом, и подъем будет полегче».

Спрашиваю, что с поселком, где люди. У деда навернулись на глазах слезы, поморгав, ответил: «Ушли люди. После войны пленные японцы построили этот городок, до этого, как рассказывали старожилы, жили тут староверы, большая была деревня. Как только стали строить поселок, они перекочевали дальше в горы, в верховья речушки. В выстроенный поселок в конце сороковых приехали переселенцы, создали совхоз. Тут капуста и картошка растут отменные, да и травища выше человека, живи – не хочу, но люди лет через десять покинули поселок, ушли на заработки в Холмск. Не знаю, почему не прижились, а места здесь дивные. Я тут со старухой век доживаю, сторожу. Маленько платят. Огород свой, корову да курочек держу. Живем, слава богу, сытно, зимой тоскливо тут до умопомрачения, одно удовольствие со старухой поругаться. На лето внуки из Южно-Сахалинска приезжают. Благодать тут и раздолье».

Мы не послушали деда и стали пробираться вверх через молодой ельник. Ельник кончился, и начался крутой подъем… Метров триста по склону рос сосняк. Идти было легко. Сосняк кончился, как будто кто-то обрезал. Сначала шли заросли крупной березы, чем выше поднимались, тем меньше становились деревья; на половине горы они превратились в мелкие карликовые березки, узловатые, ветви которых обхватывали друг друга.

Крутизна подъема увеличивалась. Слева начал вырисовываться каменистый, обрывистый гребень; чем выше, тем отвеснее гребень. Через заросли карликовой березы пробираться было невозможно.

Пришлось карабкаться по гребню, сбивая в кровь колени. Перед самой вершиной гора была запеленована густым облаком, хотя внизу сияло яркое солнце. Влезли в облако, такое впечатление, как будто пробираемся через вату, так оно было плотно.

Метров через триста молочная мгла оборвалась. Осыпь кончилась. Вершина горы со всех сторон ровно сходилась на конус с тремя возвышениями посредине разной высоты. Между ними находилась ложбинка, в которой можно было спрятаться от ветра, который гудел и выл между скал.

Присели. Из веток и сухой травы разожгли костер. Солнце палило, но плохо грело, казалось, что ветер отбрасывает солнечные лучи в сторону. Было двенадцать часов дня. Достали консервы, хлеб. Перекусили. В банке абрикосового сока пробили дырку, выпили сок. Написали записку: «1 июля 1959 года мы покорили вершину Бернизет и отныне она называется «Чебхар». Это первые буквы наших фамилий.

На вершине были видны следы пребывания до нас других путешественников-туристов. Банку обложили камнями и соорудили пирамиду. Закрепив между камнями ракеты, начали стрелять в воздух. Иван схватился за голову и закричал: «Товарищ старший лейтенант, спускаемся, у нас получилось такое сочетание пусков ракет, которое означает, что нарушена граница, требуется помощь. Надо уходить, а то могут быть неприятности». Мы стали спускаться по северному, менее крутому склону. Первые метров триста было тяжело: во-первых, тугая облачность, а во-вторых, сплошные заросли стланика. Местами приходилось пробираться накатом, сверху по веткам.

Кончился стланик, кончилась и облачность, начался сосняк со слежавшейся игловой подкладкой. Подошвы катились по игловой подстилке. Пришлось спускаться, держась за стволы деревьев. Мышцы ног напряглись и закаменели. Хотелось передохнуть. Иван шел шустрее, впереди меж деревьев мелькала его зеленая фуражка.

Я вышел на поляну, усеянную переспелой земляникой. Поляну перегораживала вывернутая с корнями сосна, застрявшая вершиной среди других деревьев. На стволе резвились два медвежонка, сталкивая друг друга, сорвавшийся бежал к комлю, забирался и начиналась новая борьба. Я засмотрелся. Это напоминало картину И. И. Шишкина «Утро в сосновом бору».

Затылком почувствовал, что сзади меня кто-то есть, оглянулся и увидел метрах в шести около высокого пня на задних лапах медведицу. Мгновенно рванул вниз, обгоняя Ивана, крикнул: «Бежим, там медведь!»

Выскочив к подножью горы, перескочили через крутые обрывистые берега речки и только тогда почувствовали себя в безопасности.

Спустились вниз по реке. Вышли к поселку. Попрощались со сторожем и его бабкой, погоревали. Посудачили, что не послушали его. Он успокоил нас, объясняя, что едва ли сейчас, летом, стала нападать на нас медведица, просто она готова была защищать своих детенышей.

Бабушка принесла полный подол свежесорванпых огурцов, угощала молоком из погреба и домашним хлебом. Мы разулись, вымыли ноги в речке, положили ботинки в вещмешки. И не стали более петлять по сопкам, а босиком по тропинке вдоль реки направились к проливу.

Через пять часов мы были на окраине аэродромного поселка. Успели к ужину в столовой. Обмывшись холодной водой в душе, побежали на танцы в поселок. Молодые годы не знают страха и усталости, им нужен подвиг.

Экзамен

Москва. 1969 год. Военно-политическая академия, 3 курс. Экзамен по высшей математике. В школе алгебра давалась с трудом, особенно логарифмы. Геометрию любил, в ней завораживало пространственное мышление. В академии увлекся высшей математикой. С удовольствием решал задачи и примеры. Но экзамен есть экзамен. Оценка в приложении к диплому. Готовился тщательно и настырно. Фамилия моя почти в конце списка. Захожу, беру билет, сажусь, читаю. Снова перечитываю вопросы – не пойму, что требуется от меня. Никак не могу сообразить, что к чему. В голове какая-то пустота. Паника. Хватаюсь за голову. Руки начинают трястись. Бьет озноб. Ноги застучали о пол, да так сильно, что все обернулись в мою сторону. Пробую прижать ноги руками. Руки вытянуты под столом и давят на колени. Начинают отбивать чечетку не только ногами, но и ножками стола. От комиссии отделяются две молодые аспирантки, приглашенные из МГУ на экзамен как ассистентки. Подсаживаются справа и слева. Наклоняются ко мне, сморят на колени – нет ли там шпаргалки. Читают билет. Пышные волосы девчат щекочут шею и щеки. Пахнет духами, как от лопнувших почек черемухи. Улыбаются. Спрашивают:

– Все понятно?

Отвечаю:

– Все, что знал, как ветром сдуло.

Задают наводящие вопросы – отвечаю. Начинают спрашивать наперебой об интегральных и дифференциальных уравнениях и их функциях. Тороплюсь им ответить, в голове ясность. Хочется рассказать все, что знаю. Они понимают, что мне надо высказаться. Спрашивают по всему курсу от «А» до «Я». Взахлеб отвечаю. Успокоился, начинаю рассматривать своих экзаменаторов.

Милые прекрасные девицы. Полные губы, вздернутые носики, широкие брови дугой, веселые глаза. Страха нет, осталось одно любопытство. Молодицы это заметили, посмотрели друг на друга, засмеялись и ставят на моем черновом листке, где я писал формулы, две тугие яркие пятерки. Я благодарен им. Шепчу:

– Спасибо.

Отвечают:

– Это Вам надо сказать спасибо за прекрасное знание предмета.

Мотоциклист

Поветрие напало на прапорщиков и офицеров части. Все бросились обзаводиться транспортом. Одни приобретали мотоциклы, другие мотороллеры, наиболее хваткие – машины. Домашние стали давить на меня: «У всех кое-какой транспорт, а у тебя ничего нет». Немногие из владеющих транспортом имели права. Большинство гоняли так, как совесть и умение позволяли. Организовали при части курсы. Теорию я сдал на «отлично», но практики никакой. Приближались экзамены по вождению. Из всех я один не имел транспортного средства. Недели за две до экзаменов появился в части мастер по мотоциклетному спорту, юноша лет 20, со своим спортивным мотоциклом. Он стал обучать меня вождению на стадионе, который, как на грех, с угла на угол пересекали две тропинки. С правой стороны стадиона было несколько скамеек для зрителей. За ними два ряда тополей. Междурядье густо поросло ежевикой. За тополями на большом поле располагалась учебная полоса препятствий с окопами, заграждениями. Тренер бегал рядом со мной, но как только отпускал меня, я очень быстро оказывался в сетке футбольных ворот. Смешнее всего было, когда кто-нибудь появлялся на тропинке: я все внимание сосредотачивал на этом человеке и орал, что было мочи: «Берегись!» И как бы я ни крутил руль в сторону, все равно какая-то сила гнала меня на этот двигающийся объект. Хорошо, что все обходилось без наезда, успевали увернуться от меня. За три дня до экзаменов по вождению тренер сказал: «Сегодня будешь ездить самостоятельно». После первого же круга по стадиону мотоцикл мой взбесился.

Вместо переключения скоростей я накручивал газ. Одет я был в повседневную форму: тужурка, бриджи, сапоги. Я проскочил каким-то образом между скамейками, врезался в ежевичник, где осталась половина моего обмундирования, оттуда я влетел в окоп. Проскочив по окопу метров десять, уперся в бруствер. Мотоцикл мой ревел на всю округу. Когда я выбрался, то голенища моих сапог развалились на половинки, кожа на икрах ног была содрана, рубашка висела клочьями, от нее сохранился только один ворот. Все тело было утыкано шипами ежевичника. Задворками добрался до дома. Домашние ужаснулись, когда вытаскивали из остатков одежды и тела иглы ежевичника. Йода в доме не оказалось, ссадины и раны заливали зеленкой. Проще было окунуть всего в бочку с зеленкой. На экзамены явился с царапинами на лице. Надо рулить, а не умею. Вдруг – мысль! Химик части, майор Климчук, слегка похож на меня: русый, такого же роста. Прошу:

– Нил Максимович, прокатись на своем мотороллере за меня.

Говорит:

– Добро.

Комиссия на другом конце плаца. Нил пригляделся, что делают сдающие. Председатель комиссии выкрикивает: «Чебыкин». Нил подрулил. Выполнил условия задания полностью. Вернулся на исходное. Кто-то из комиссии кричит: «Отлично». Но ни мотоцикла, ни машины я так и не купил.

Армейские будни

Позади 30 лет службы в Советской Армии: двенадцать из них прослужил в морской авиации, столько же – в зенитно-ракетных войсках (ЗРВ), шесть лет был пропагандистом истребительной авиационной части. После окончания училища, и 1950 году, прибыл в авиационную бомбардировочную минно-торпедную часть. В памяти запечатлелась картина: командир построил часть для представления молодых офицеров личному составу, на его мундире не было свободного места – вся грудь в орденах, шведские, норвежские, английские ордена висели ниже пояса…

Механики самолетов и стрелки-радисты призыва 1944–1945 годов продолжали еще службу. Это была дружная авиационная семья. В феврале отправили на завод для переучивания и получения новой реактивной техники. Морозы стояли жесточайшие. Валенки мне выдали большего размера, и я вскакивал в них с ботинками. На морозе ботинки промерзали и издавали такой жуткий скрип, что открывались все двери, и сотрудницы заводоуправления, в основном молодые девушки, высыпали в коридор и, как оказалось, думали: «Совсем молодой авиатор, а уже на протезах». Перед нашим приездом у них выступал Маресьев…

Как только первые два самолета были «доведены до ума», их срочно перегнали на Дальний Восток. Был оборудован ледовый аэродром.

На другой день после посадки самолетов разыгралась снежная буря, снег так густо выпал, что даже в 2–3-х метрах ничего не было видно. На вторые сутки снег шел густо, но ветер стих. Вызывает меня майор Клочан и говорит: «К ледовому аэродрому пробовала пробиться машина для смены караула, но не смогла, они готовятся выйти туда пешком. Может, ты на лыжах сходишь и посмотришь состояние самолетов, а заодно и снег с плоскостей сгребешь». Хотя до ледового аэродрома путь чуть более 3 км, добирался я часа два.

Когда нашел место стоянки самолетов, то увидел, что из-под снега торчат только верхушки килей самолетов. Стал окликать часового. Думаю: «Не дай бог, начнет стрелять». Нигде никого нет… Знаю, что у самого берега стоит сбитое из досок временное караульное помещение, но его полностью занесло снегом, торчал только кончик железной трубы от печурки. Смотрю: из трубы штык показался. Хорошо, что с собой взял деревянную лопату, давай откапывать. Оказалось, ночью часовой зашел в караульное помещение, чтобы погреться, да и вздремнул, а к дверям, которые открывались наружу, до самого верха намело снега. Сидели, ждали смену караула… Только при возвращении домой встретил группу солдат на лыжах с санками, идущих на смену.

В авиации, в том числе и морской, основа основ – полеты, полеты, полеты. Полеты штабом планировались на каждые сутки.

Мы, молодые офицеры, жили уплотненно в бывшем парашютном классе, бревенчатом барачном помещении, продуваемом и промерзаемом, но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. Спал я полтора года на третьем ярусе… Будни армии – это и хорошо организованный отдых. Проводили спортивные праздники, были участниками самодеятельности и выступали на кораблях и базах, бегали на танцы за 12 км зимой по льду бухты. Много читали, занимались самообразованием, готовились к поступлению в академию. Тогда приобрел верных друзей: Сашу Падалко, Бориса Швидченко, Алексея Травина, Николая Матыщина.

Погода нас не баловала, особенно весной. Туман возникал мгновенно и в течение 10–15 минут мог закрыть весь аэродром. Поэтому на лето для совершенствования летной подготовки вылетали на другие аэродромы Дальнего Востока.

В 1950–1953 годах американцы зачастую нарушали и воздушные, и морские границы на Дальнем Востоке. Военные корабли бороздили нейтральные воды. Бомбардировщики висели у южной оконечности Сахалина.

Мы несли боевые дежурства. Из снега лепили домики около самолетов, которые согревали своим дыханием. Мы, инженерно-технический состав, могли двигаться, а каково было летчикам высиживать в кабинах!

После перевода на Кавказ началась служба там. Когда предложили служить в Западной Грузии, то с радостью согласился, посмотрев в энциклопедии, что это край цитрусовых плантаций. «Точка» располагалась посреди поляны, заросшей травой, напоминающей длинные вязальные спицы, а кругом болото, болото с плотной стеной ольшаника, перевитого лианами. Несколько дощатых домиков, стоящих на сваях. Домик разделен на четыре комнаты, и в каждой комнате – семья. Доски рассыхались, и образовывались щели в палец шириной, которые заклеивали обоями. Через дырявую крышу было видно звездное небо. Детей возили в школу на бортовых машинах за тридцать километров.

В группе были в основном ребята из Средней Азии, русского языка почти не знали, поэтому заниматься с ними боевой подготовкой было очень трудно. На политзанятиях учил их и русскому языку, и истории, и географии, и политике Советского государства, и интернационализму. Работа очень сплачивает коллектив. Через два года группа стала отличной.

Я был назначен замполитом боевого подразделения. У замполита забот много: и накормить, и вымыть, и развеселить, и обеспечить дисциплину, высокий морально-политический уровень солдат и офицеров…

После окончания академии снова вернулся в свою родную авиацию пропагандистом части. Добился при гарнизоне открытия вечернего университета марксизма-ленинизма, академические лекции пригодились. Каждый год весной были боевые стрельбы. Часть всегда выполняла задачи «на отлично».

У пропагандиста походная ленинская комната. После начала полетов на краю аэродрома разворачивалась палатка для выпуска малых форм наглядной агитации. Информация сюда поступает оперативно. Выпускаются боевые листки, транспаранты, а к концу полетов готова стенная газета с фотографиями лучших летчиков сегодняшнего дня.

Часть наша была сформирована 15 апреля 1941 года, отличилась в боях за город-герой Тулу, получила наименование Тульской. Только за один день боев на Орловском направлении 13 июля 1943 года летчики части сбили тридцать два самолета противника. За освобождение Прибалтики часть была награждена орденом Красного Знамени. Такую историю нужно было увековечить. Много труда пришлось вложить в создание комнаты боевой славы. Восстанавливали историю части, собирали воспоминания ее ветеранов…

Советская гавань

Инженерно-технический состав 41 ИАП. Советская гавань

Будни армии не кончаются и тогда, когда офицеры выходят в запас. Так получилось, что с последнего места службы нас в Краснодаре собралось 25 семей. Избрали меня страшим. Регулярно семьями собираемся в День Советской Армии и День авиации, вспоминаем службу. В радости и в беде мы вместе. Служба позади, но дел хватает. Задача старшего поколения – подготовить молодежь к службе в Армии, научить ее навыкам и умениям практической деятельности, выработать твердые убеждения, приучить к дисциплине и порядку, воспитать идейно зрелых бойцов и командиров Российской Армии.

Песня

Осенью 1991 года в Краснодаре выступала китайский экстрасенс «Мадам Джан». Это была жизнерадостная, волевая, подвижная, тонконогая женщина в сером европейском костюме. Я тогда страдал остаточными явлениями от бронхиальной астмы. Все ее установки старался выполнять, пробовал настроить себя на ее волну, но ничего не получалось, может потому, что в моем сознании застряла заноза: все, что она делает – это восточная культура и она не подходит для нас, жителей Европейской части Союза. Зато моя жена, после ее вступительной лекции, впала в забвенье, как и многие в зале. Тем не менее, в лечении моих болячек появился положительный сдвиг. Она, согласно учению Ци-Гун по методике Фо-Фа, показала комплекс простых физических упражнений, через которые, по ее словам, человек берет энергию из космоса. На втором сеансе мадам Джан сказала: «Сегодня будем лечить Ваши недуги песней, кто желает выйти на сцену?» В голове молниеносно промелькнула мысль: «Если она обладаетсилой гипноза, то возможно во мне прорежется голос, как у Шаляпина». Я сидел где-то в середине зала, сзади моего ряда был боковой проход. Десятка два людей повскакивали с мест и ринулись к центральному проходу, который был от меня далеко. Я вскочил, оперся о подлокотники и перемахнул по-молодецки назад, это в возрасте за 60 лет, что никогда бы не смог сделать при других условиях. Осмотрев внимательно всех, на сцене она оставила меня одного. Через свою переводчицу она сказала: «Пойте». Впереди – зал, полный народа, а в голове – ни одного слова, ни одной песни. Потом вспомнил, когда учился в военно-морском авиационно-техническом училище, мы два раза в неделю выходили на вечернюю прогулку в город. И в строю пели песню «Гибель Варяга». И я запел: «Наверх вы товарищи, все по местам, последний парад наступает»… Зал грохнул смехом. Меня это очень удивило и обозлило, потому что песня была созвучна времени, переживаемом Союзом. Союз распадался, надо было действительно «свистать всех наверх». Где-то на третьем куплете я сбился и замолк, а мадам Джан снова: «Пойте, пойте». Тогда я запел: «Степь да степь кругом, путь далек лежит», и что удивительно, прекрасным голосом. Когда я пел, то для меня слова песни ассоциировались с моей страной, одинокой и замерзающей. Люди, видимо, поняли, потому что в этой песне была моя душа и душа моей родины. Зал смолк и притих. Я исполнил песню до конца. Поаплодировали, но не знаю за что: или за смелость, или за исполнение, или за слова песни.

1993

Автобиография

Чебыкин Александр Федорович родился 5 сентября 1930 года в деревне Чебыки Пермской области

1948 г. окончил 10 классов Григорьевской школы.

1950 г. Военно-морское авиационно-техническое училище г. Пермь.

1971 г. Военно-политическая академия г. Москва.

1950–1959 гг. Советская Гавань. Морская авиация. 41 ИАП. Техник самолета, ст. тех. звена.

1959–1965 гг. Чечено-Ингушская АССР, ст. Слепцовская. Начальник группы заправки ракет, капитан.

1965–1966 гг. г. Усть-Лабинск. Краснодарский край. Начальник группы заправки ракет.

1965–1969 гг. Грузия. Начальник группы стыковки ракет

1969–1972 гг. Грузия. Гурия. Супса. Замполит огневого дивизиона, майор.

1972–1980 гг. Абхазия. Гудаута. Пропагандист 171 ИАП, подполковник

1980–1992 гг. г. Краснодар. Кубанский государственный университет. Руководитель общественно-политической практики студентов.

1992 г. по настоящее время секретарь Совета ветеранов Кубанского государственного университета.

1995–1998 гг. г. Краснодар. Школа № 73. Учитель истории.

1980–2000 гг. Председатель Совета ветеранов 171 ИАП.

С 13.01.1991 г. Казак Пашковского казачьего общества ККВ.

1991–2002 гг. Член правления, писарь, нач. штаба Пашковского казачьего общества ККв.

2002 г. – по настоящее время зам. начальника штаба ЕОККВ.

С 1972 г. активно участвует в газетах: «На страже» БАК ПВО, «Заря Востока» г. Тбилиси, «Советская Абхазия» г. Сухуми, «Вольная Кубань» г. Краснодар, «По заветам Ленина» КубГУ, «Кубанский гос. университет», «Рассвет», журнал «Ева» г. Краснодар, «Над Кубанью».

Член Союза журналистов России.

Изданы книги: «Русь моя неоглядная», «Стефан Пермский», «Поломка», «Герои Днепра», «От Алтая до Берлина», «Наследники казачьей славы», Судьбы людские».

* * *

В оформлении обложки использована фотография автора Margerretta с https://www.pexels.com по лицензии СС0.

Оглавление

О книге Александра Чебыкина «Русь моя неоглядная»

Глава 1. Русь и русичи

  Истоки духа российского

  Великий Новгород

  Святогорье

  Ясная Поляна

  У начала государства Российского

  Волжские твердыни

  Бородинское поле

  На Куликовом поле тишина

  Картофелины

  Очаровательная Анна

  День Победы

  Горькое слово «победа»

  Кузнец Егор

  Почтальон Степан

  Кокшаровские старики

  Вороний глаз

  Учитель

  Терентий Торопица – десятник Ермака

  Хождение на Каспий

  Родовая память

    1. Обустройство

    2. Любовь убегом

    3. Печали и радости

    4. Судьбы детей в поступках родителей

    5. Скитания и страдания

    6. Илимовая гора

    7. Буйство

    8. Дороги фронтовые

Глава 2. Воинская доблесть

  За Отчизну

  Капитан Иван Агафонов – комендант Одессы

    Прикамье

    Окружение

    Рота противотанкового заграждения

    Днепр

    Одесса

    Прага

  Танки на аэродроме

    В небе над Тулой

    Летная смекалка

    Расплата

  Конец эскадрильи «Бубновый туз»

  Боль

  Прикосновение к прекрасному

  Верность и память

Глава 3. Повесть Марко

  1. Мужицкая доля

  2. Пробуждение

  3. Противостояние

  4. Горе-горькое

  5. Всенародная поддержка

  6. Солнце жизни

Глава 4. Деревенские были

  Веселуха

  Баня

  Черт

  Крещение

  Масленица

  Гулящая

  Хлеб и мед

  Флаг для Первомая

  Вылечил

  Дед Федула

  Нориха

  Дядя Митя (быль)

  Черепанов Лог

  Одина

  Переполох

  Служивые

  Солдатки

  Бронзовый подсвечник

  Симеоны

  Птичка

  Дедушка лесной

  Лесные ноты

  Мухомор

  Фермер

  Серко

  Горемычная

  Верность

  Вызов

  Встреча

  Иван

  Разрушение и погибель моей деревни

  Песнь о Чебыках

Глава 5. Лирика

  Горят в глазах смешиночки

  Расцветает поздно человеку счастье

  Этот вальс – белый вальс

  В дни, когда поземка мела

  Две половины

  Мечемся, мечемся по белу свету…

  Хочу любимым быть

  «Летят снежинки…»

  Годы летят стрелой

  В старости мы влюбляемся…

  Опалило годы пламенем

  Алые бантики

Глава 6. Лейтенантские походы

  Первое, первое прикосновение

  Купель

  В верховьях реки Уй

  Аму

  Восхождение на Бернизет

  Экзамен

  Мотоциклист

  Армейские будни

  Песня

Автобиография