Неожиданная Россия. XX век [Алексей Николаевич Волынец] (fb2) читать онлайн

Алексей Волынец Неожиданная Россия. XX век

Ранее часть глав была опубликована в газете "Аргументы и Факты", журнале "Профиль" и на страницах электронных СМИ "Русская планета" и DV.land

Глава 1. Последний налог империи. Как в царской России рождалось налогообложение электричества

К началу XX века электроэнергия стремительно вошла в быт городов. Провода и лампочки еще не дотянулись до сёл и деревень, т. е. были незнакомы большинству населения Российской империи, но для горожан это новшество технического прогресса перестало быть любопытным экспериментом, превратившись в часть повседневной жизни. Первую электростанцию для городского освещения в России построили в 1888 г. Накануне русско-японской войны их было уже 35, а к 1914 г. – 130. Лампочки накаливания стремительно вытеснили прежнее газовое освещение на улицах городов.

Столь же стремительно электричество завоёвывало позиции в промышленности, тесня прежнюю силу пара. К 1914 г. Российская империя в этой сфере занимала восьмое место на планете, отставая лишь от Северной Америки и ведущих стран Западной Европы. Свыше 70 % всех электротехнических предприятий в России принадлежали иностранному капиталу, а производство электричества на душу населения было в 25 раз меньше, чем в Германии, и в 46 раз меньше, чем в США. Однако темп электрификации царской России, особенно в промышленности, был одним из самых высоких в мире.

Не удивительно, что ещё в XIX веке на электричество посмотрели как на объект налогообложения. Впервые такая мысль возникла в России накануне 1887 г., когда разрабатывался акциз на «осветительные масла» – именно тогда Министерство финансов попыталось собрать первые данные и об электричестве, как источнике освещения и потенциальном источнике коммерческой прибыли. Однако царские чиновники пришли к выводу, что по электричеству данных недостаточно, так как отрасль еще не вышла из стадии экспериментов.

Электричество долгое время даже не считали товаром и имуществом. Но в 1902 г. казалось бы банальное дело о мелкой краже, совершенной жившим на окраине Петербурга крестьянином Николаем Ивановым, дошло аж до самого Сената, высшего органа царской России. Крестьянин крал электричество, самовольно подсоединив лампочку в своём доме к городской сети. Суды всех инстанций на основе существующих законов признали Иванова невиновным, сочтя, что электричество «не подходит под понятие вещи, предмета или вообще имущества». Лишь Сенат смог не без труда принять особое юридическое решение: «Электричество существует несомненно и вполне реально и, как сущее, оно успело уже стать для людей известным экономическим благом, т. е. обладает всеми признаками имущества в смысле закона».

На основе такого решения Минфин в 1906 г. провел первую в стране «энергетическую перепись», подсчитав, что за предыдущей год во всей империи потребили около 382 млн. киловатт-часов. Для сравнения, это почти в три тысячи раз меньше, чем сегодня в РФ! Чиновники Минфина тогда составили пробный проект налога на электроэнергию, однако правительство не решилось показать его царю и Государственной думе – буквально вчера родившееся электричество ещё с трудом воспринималось как ценность и товар…

Вновь к вопросу электроналога вернулись с началом Первой мировой войны, когда казне срочно потребовались дополнительные средства. Однако против такого налога дружно выступили крупные промышленники. Главным противников выступал Эммануил Нобель, один из богатейших коммерсантов страны. Он доказывал, что налогом целесообразно обложить лишь электричество для освещения, но не энергию для промышленности.

Несмотря на войну, споры о потенциальном налоге длились более двух лет. Только в конце декабря 1916 г. Минфин утвердил законопроект – предполагалось, при себестоимости электричество около 5 коп. за киловатт-час, брать с производителей электроэнергии по 1 копейке с каждого киловатт-часа «при освещении общественных мест», до 4 коп. при освещении квартир и льготно 0,5 коп. с каждого кВт/ч, используемого в промышленности «для технических надобностей». Проект спешно, вне очереди внесли в Госдуму – предполагалось, что в наступающем 1917 г. новшество даст казне не менее 18 млн. руб. По понятным причинам ввести этот налог царская Россия так и не успела.

Глава 2. Мировая война и её пророк. Как в России предсказали Первую мировую войну

За два десятилетия до 1914 года в Европе произошло событие, которое современным языком можно описать так – на деньги одного из богатейших российских олигархов создана интернациональная группа экспертов из военных разведчиков, социологов, инженеров и экономистов, которая предсказала будущее. Довольно страшное будущее…

Пророк-олигарх

В конце XIX века, когда пулемет и самолет, радио и бензиновый двигатель едва выходили из стадии экспериментов, когда армии мира только-только перешли на бездымный порох и еще не до конца отказались от тактики времён Наполеона, когда большей частью Европы еще по-семейному правили коронованные родственники, анонимная группа экспертов, фактически, предсказала суть всех войн будущего XX века. В этом «предсказании» было почти всё, что мы теперь знаем по прошествии столетия.

Пожалуй, не была предсказана только ядерная бомба. Но всё остальное было. Автоматические винтовки из сплавов новых металлов, оптические прицелы, приборы ночного видения и бронежилеты. Многомиллионные армии, сражающиеся долгие годы на опутанных колючей проволокой фронтах, протянувшихся чрез весь континент на тысячи километров. Страшные потери, не только от новых пуль и снарядов, но и от вызванных войной эпидемий.

Еще не было слова «танк» для обозначения бронированной боевой машины, но в этом предсказании уже появились самодвижущиеся пушечные «панцирные лафеты, неуязвимые для пуль, осколков и легких гранат». До первого полёта первого в мире самолёта братьев Райт оставалось еще почти десятилетие, а указанное предсказание содержало следующие пророческие слова: «Кто овладеет воздухом, тот захватит неприятеля в свои руки, лишит его путем уничтожения мостов и дорог, транспортных средств, сожжет его склады, потопит флот, сделается грозою для его столиц, лишит его правительства, внесет смятение в ряды его армии и истребит последнюю во время битвы и отступления».

Этот прогноз о всемогуществе авиации опередил даже Первую мировую войну, но уже полностью подтвердился во время Второй мировой… Итогом этих действительно научных предсказаний был прозрачный намёк на то, что в ходе новой, ранее невиданной мировой войны существующий «культурный порядок» сметут «новые теории общественного переворота» – революции.

Вышеупомянутым «российским олигархом», создавших и возглавившим эту группу экспертов-пророков, был польский еврей, германский католик и русский чиновник Иван Блиох. Этот ныне напрочь забытый исторический деятель в XIX веке был пионером российского капитализма, сколотившим фантастическое состояние на строительстве первых железных дорог. Его биография показательна для истории Российской империи, переживавшей тогда (но так и не пережившей) резкий переход от феодализма в капитализм…

Железнодорожный король России

Будущий пророк родился в 1836 году на территории русской части Польши. Его отец владел в Варшаве небольшой фабрикой по окраске тканей и дал своему сыну (а в семье было еще 8 детей) наилучшее образование из возможных для еврея в черте оседлости – Ян Блиох закончил Варшавское реальное училище. Деловую карьеру будущий олигарх начал мелким клерком в одном из банков Варшавы, потом чиновником в земской администрации Подольской губернии на Украине, затем в начале царствования императора Александра II перебрался в Петербург, где начал работать в сфере железнодорожного строительства. Для того чтобы выйти за «черту оседлости» Блиох практично перешел из иудаизма в кальвинизм.

Будущий «железнодорожный король России» начинал с малого – с небольших подрядов по оборудованию станций и переездов. Российская империя в то время переживала настоящий железнодорожный бум. Не случайно современники тогда говорили – «Капитализм приехал в Россию по железной дороге». В сфере железнодорожного строительства, которое выводило Россию из феодализма в капитализм, крутились огромные деньги. И бизнес Блиоха начал стремительно расти.

К 1860 году железнодорожный подрядчик уже сколотил приличный капитал и задумался о создании собственного банка. Но отложил бизнес-планы и отправился в Германию, получать высшее образование в Берлинском университете. Только что объединившаяся Германия тогда была лидером научно-технического прогресса, и чрез несколько лет Блиох вернулся в Российскую империю высококвалифицированным инженером. Он строит Лодзинскую железную дорогу и становится её владельцем – эта дорога соединила развитую промышленность русской части Польши как с железнодорожной системой Западной Европы, так и с железными дорогами центральной России. Созданная Блиохом трасса стала самой прибыльной из железных дорог России, опережая по доходам даже Николаевскую железную дорогу, соединявшую Москву и Петербург.

Блиох становится самой заметной и авторитетной фигурой в железнодорожном бизнесе Российской империи. Он вновь меняет вероисповедание – на этот раз принимает католицизм, чтобы жениться на любимой женщине. И иудаизм и все виды христианства Блиох рассматривал только как рабочие инструменты.

В 1878 году Блиох создаёт и возглавляет «Общество Юго-Западных железных дорог», объединившее все железные дороги на западе Российской империи. До постройки Транссиба это была самая протяженная железнодорожная сеть в нашей стране. Фактически, это была система, пересекающая поперёк весь Европейский континент – от черноморской Одессы до пограничной станции в Польше Граево, откуда уже по германской части Польши рельсовый путь вёл к портам Балтики и Северного моря.

Так Блиох становится крупнейшим железнодорожным «олигархом» и одним из самых крупных предпринимателей России тех лет. В конце XIX столетия Блиох уже будет негласно назначать министров в царском правительстве. Известный исторический деятель Сергей Витте, премьер-министр Российской империи начала XX века, в молодости начинал карьеру, работая именно в «Обществе Юго-Западных железных дорог», и был неплохо знаком с Блиохом.

В своих мемуарах Витте пишет о Блиохе с явной ревностью и неприязнью – министр откровенно не любил своего бывшего начальника. Но, как человек, уважающий интеллект, Витте не смог не отдать должного уму и способностям железнодорожного олигарха: «Начинал простым подрядчиком-еврейчиком, совсем необразованным, но человек он был чрезвычайно способный… Блиох был человек по природе не глупый, в высшей степени образованный и талантливый, но с недостатками, так сильно присущими большинству евреев, а именно с способностью зазнаваться, и с большою долею нахальства».

Олигарха Блиоха откровенно не любил и царь Александр III, не раз публично называя Юго-Западную железную дорогу – «ваша жидовская дорога». Но даже всероссийский самодержец уже был вынужден считаться с хозяевами российского капитализма.

Учёные олигархи Иван и Ян

Представителем компании Блиоха в столице Российской империи был профессор Иван Вышнеградский, один из самых известных российских ученых XIX века, основоположник теории автоматического регулирования и руководитель Санкт-Петербургского технологического института, главного центра точных наук в России того времени. Талантливый математик и механик Вышнеградский по политическим взглядам был крайним консерватором, истово православным и убежденным великорусским империалистом. Блиох совершенно наоборот – нарочитым космополитом, атеистом и пацифистом. Однако, в совместном бизнесе Ивану и Яну эта разница совершенно не мешала.

Работая в тесной связке с Блиохом, Вышнеградский вскоре стал министром финансов Российской империи. В союзе с Блиохом, оказавшемся талантливым финансистом, он сумел быстро сократить бюджетный дефицит страны и существенно увеличить её золотой запас, что позволило вскоре ввести в обращение золотой рубль. Впрочем, и Вышнеградскому и Блиоху эти финансовые достижения были нужны не только для укрепления экономической мощи Российской империи, но и для грандиозной операции по выкупу частных железных дорог России в государственную собственность. Эта хитрая схема принесла министру Вышнеградскому и особенно его бизнес-партнёру Блиоху фантастические прибыли. По современным понятиям Блиох стал мультимиллиардером.

И тут Ян-Иван Блиох решил, что помимо «делания» денег, ему надо прославиться. Жажда всемирной славы оказалась у него не меньше жажды больших денег – видимо сказалось то самое «нахальство», описанное Витте.

Еще в 1883 году Блиох стал, а по сути, купил себе российское дворянство, получив красивый герб. Серебряные короны, копья и страусовые перья собственного герба вряд ли радовали циничного миллиардера, но вот запечатленный на гербе официальные девиз новоявленного дворянина, явно грел его сердце – Omnia Labore, «Всё трудом».

Блиох был самым настоящим олигархом в современном значении этого слова – крупным финансово-промышленным управленцем и собственником, ставившим своих деловых партнёров на министерские посты. При этом польский еврей, немецкий католик и русский купец-дворянин Блиох был самым настоящим self-made-man’ом, самородком и игроком, поднявшимся из низов на волне технического прогресса и стремительного развития русского капитализма второй половины XIX века.

Блиох явно не был обделен ни тщеславием, ни долей авантюризма и идеализма. Ведь помимо бизнеса все эти годы он активно занимался наукой. Официально он был членом «учёного комитета», то есть экспертного совета при Министерстве финансов России. Но для Блиоха это не было почетной синекурой – он стал автором и издателем целой серии вполне научных исследований по финансам и транспортной системе Российской империи.

На русском и ряде европейских языков Блиох издал фундаментальные и многотомные труды, такие как «Влияние железных дорог на экономическое состояние России», «Финансы России XIX столетия», «Фабричная промышленность Царства Польского» и многие другие. Благодаря своему богатству, ученый олигарх не только писал сам, но и привлекал к подготовке своих трудов лучших специалистов и экспертов, в том числе зарубежных. Но будучи человеком тщеславным, публиковал всё только под своим именем (правды ради, заметим, что тогда ещё и не было практики коллективных научных монографий).

Фактически, Блиох почувствовал вкус к руководству настоящими исследованиями. Благо собственный огромный капитал позволял ему финансировать работу десятков и сотен ученых и специалистов, содержать неформальный, но самый настоящий научно-исследовательский институт.

Шесть томов пророчеств

Конец XIX столетия характеризуется безоглядной верой в научный и технический прогресс – благо к тому были веские основания, человечество из тысячелетий мускульной и лошадиной силы тогда стремительно выходило в век электричества и нефти. Поэтому жажда всемирной славы реализовывалась Блиохом именно через науку. В конце XIX века он решил предсказать, смоделировать ближайшее будущее на начало XX столетия.

Пророков и предсказателей человечество знало немало, но вот первая большая попытка смоделировать будущее при помощи научного анализа принадлежит именно Ивану Блиоху. Однако, конец XIX века характеризовала вера не только в безграничный прогресс, но и «привычка» человечества к войнам – ведь ранее все вооруженные конфликты в истории человечества за редчайшими исключениями не были тотальными, и война всё ещё рассматривалась как обычный, даже будничный инструмент государственной политики.

Поэтому Блиох резонно решил предсказать будущие войны в свете влияния на них стремительного научно-технического и экономического прогресса. К работе были привлечены экономисты, статистики, инженеры, а главное военные из Генеральных штабов крупнейших европейских стран, прежде всего России и Германии – в то время в этой сфере сохранялись почти патриархальные нравы, шпиономании, как и привычки всё засекречивать ещё не было, и большинство военных проектов и новинок обсуждалось публично.

В итоге получилось очень точное предсказание Первой мировой войны в шести объёмных томах. Первое издание шеститомника Блиоха под названием «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях» вышло в 1898 году в Санкт-Петербурге на русском языке и в Берлине на немецком. В следующем 1899 году книга была опубликована на английском и французском. И тут Блиох угадал – будущая мировая война шла именно на этих языках. В 1900 году издание книги выйдет на польском языке (Польша вновь появится на карте Европы в результате именно будущей мировой войны).

Напомним, что в то время среди военных всё ещё господствовали представления о большой войне, вышедшие из эпохи Наполеона, лишь слегка поправленные использованием нарезных винтовок и железных дорог на основе опыта гражданской войны в США и франко-прусской войны 1871 года. В то время, когда генералы всех стран всё ещё полагались на штыковые атаки, Блиох предсказывает поголовное вооружение пехоты малокалиберным автоматическим оружием. Здесь его предсказание даже опережает Первую мировую войну.

В армиях всех крупнейших государств всё ещё сохраняется мощная кавалерия, на которую генералы возлагают немалые надежды. Но книга Блиоха предсказывает, что кавалерия сохранит в основном разведывательные функции, а лихие конные атаки уйдут в прошлое – «современные условия совсем не соответствуют тому обаянию, которое ещё окружает кавалерию по славным преданиям…»

«Полевые телеграфы и телефоны, оптические дневные и ночные световые аппараты для сигнализации и освещения полей сражений, фотографические приборы для съемки местности с больших расстояний, средства наблюдения за передвижением войск с воздуха» – предсказывает книга совершенно новые условия войсковой разведки.

Пророческая цитата о всемогущей авиации («Кто овладеет воздухом, тот захватит неприятеля в свои руки») уже приводилась выше. Работа Блиоха содержит не только описания уже существующих и перспективных воздушных шаров и аэропланов, но и прямо предсказывает еще не существующие в 1898 году «своего рода корабли, носящиеся по воздуху», самолёты.

Термины «летающий аппарат» и «аэроплан» уже присутствую в книге. Сама книга, правда, содержит вполне фэнтезийную гравюру «Уничтожение армии с воздухоплавательной машины» – странный аппарат, похожий для нашего современника скорее на летающую тарелку с мачтами, летит по небу в окружении аэростатов и расстреливает находящиеся внизу вражеские войска из пушки…

В будущей войне будут действовать миллионные армии, занимающие по фронту до 1000 вёрст. «А между тем, – пишет Блиох, – нет таких генералов, которым бы уже случалось водить в бой такие массы, не говоря о том, что нет и того опыта по снабжению войск продовлльствием и снарядами, который бы хоть сколько-нибудь приближался к тому, что окажется необходимым в будущем». Фактически Блиох очень точно предсказал «снарядных голод» и «хлебный кризис», которые охватят Россию и другие воюющие страны уже в 1915-16 годах…

Предсказан дефицит младших офицеров, особенно досаждавший крестьянской России с отставание в области всеобщего образования – «Убыль офицеров и затем ослабление в войсках руководства».

Любая атака, оп мнению Блиоха, «будет невозможна без страшных потерь», «атаки для занятия неприятельских позиций в будущей войне до того будут трудны и кровопролитны, что ни одна из сторон не будет в состоянии праздновать победы».

Позиционный тупик и подводная война

Из 1898 года Блиох предсказал и очень точно описал «позиционный тупик», который весь мир с ужасом увидит уже в 1915 году: «Около защищаемых позиций образуется пояс в 1000 метров ширины, для обеих сторон одинаково недоступный, обозначенный пораженными человеческими телами, над которым будут летать тысячи пуль и снарядов – пояс, через который ни одно живое существо не будет в состоянии перешагнуть для решения боя штыком».

На Сомме британские генералы будут гнать десятки тысяч англичан в бесплодные штыковые атаки на германские пулеметы, трупами своих соотечественников рисуя предсказанную Блиохом «ничейную полосу»…

Книга описывает решающую роль окопов, полевых укреплений, минных полей и проволочных заграждений в будущей войне – в тот момент ни один генеральный штаб в мире не предполагал, что менее чем через 20 лет весь Европейский континент перережет именно такой «позиционный» фронт от гор Швейцарии до Атлантики.

Блиох скрупулёзно подсчитал, что «действие снарядов, наличных в батареях французской и русской армий, вместе взятых, могло бы вывести из строя 6,6 миллиона солдат», «число же зарядов наличных в батареях армий германской, австрийской и итальянской могло бы вывести из строя 5,3 миллионов человек и безусловно остановить движение 10 миллионов атакующей пехоты».

В будущей войне армиям придется «выдержать, быть может, целую зиму и даже две» предсказывает Блиох, далее в книге указано, что в свете развития вооружений и экономики «указанные сроки представляются минимальными», т. е. предрекается многолетняя долгая война. В то время даже самые способные и передовые генералы Европы из германского генштаба готовились закончить большую войну в течении и полугода.

Третий том в шеститомнике Блиоха посвящен развитию флота и войне на море: «Можно предвидеть в близком времени введение подводных лодок…» Как предсказывает Блиох, громадные броненосцы и линкоры станут беззащитны перед стаями подлодок, «целые суда могут быть взрываемы на воздух». «Можно уже теперь считать миллиарды, расходуемые на постройку стальных колоссов, непроизводительной тратой» – ближайшие десятилетия, ставшие эпохой заката больших артиллерийских кораблей-линкоров, подтвердят этот прогноз Блиоха.

Собственно будущая война на море по Блиоху будет состоят из попыток флотов противников блокировать чужие порты и прервать морские сообщения врага. При этом все попытки блокады не будут абсолютными, и войну на море выиграет та сторона, которая обладает более развитой судостроительной промышленностью, способной быстрее восполнить потери флота: «Продолжительная морская война приведет к обессиливанию флотов в такой мере, что в действии останутся только суда, построенные вновь теми из государств, которые располагают большими средствами».

«Сделанные нами расчеты, – пишет Блиох, – показывают, что единственно Англия могла бы при продолжительной войне сохранить господство на море. Но с другой стороны прекращение морских перевозок нанесет Англии наибольший ущерб…» Война 1914-18 годов подтвердит этот прогноз.

«Морская война будет войной промышленной» – констатирует Блиох и далее замечает, что не стоит в будущем надеяться на соблюдение международных договоров и трактатов, ограничивающих войну на море. Действительно, уже в 1915 году кайзеровская Германия начнёт «неограниченную подводную войну» против Англии, топя и британские и нейтральные суды в надежде сорвать все морские перевозки противника.

Но особенно интересны не сами по себе меткие технические и тактические вопросы, а общие выводы книги Блиоха о том, чем станет будущая большая война в экономическом и политическом плане. Эти выводы сосредоточены в последнем шестом томе. Известно, что их Блиох формулировал и писал сам, на основе анализа технических и военных экспертов, данного в первых пяти томах.

Весьма точно предсказан общий ход Первой мировой войны и все вовлечённые в неё государства: «В Англии, Италии, Австрии, России, Германии, Франции сложится такое положение, которое заставит заключить мир раньше, чем намеченные цели войны будут достигнуты». Блиох расшифровывает это положение и опять своим предсказанием метко попадает в цель: «Вследствие призыва под знамена почти всего взрослого мужского населения, а также вследствие перерыва морских сообщений, застоя в промышленности и торговле, повышения цен на все жизненные продукты и проявления паники, доходы населения и государственный кредит упадут до того, что естественно сомневаться – возможно ли будет всем государствам в течение указанного военными специалистами времени получать средства для содержания миллионных армий, удовлетворения бюджетных потребностей, а вместе с тем и для пропитания оставшегося без заработков гражданского населения».

Попутно Блиох предсказал стратегию войны на экономическое истощение противника: «В будущей войне у одних наций после попыток решения спора оружием, которые будут стоит слишком значительных жертв, у других – в силу их уверенности в каких-либо преимуществах организации, могут явится расчеты решить участь войны посредством истощения средств своего противника, употребляя оружие уже только как вспомогательное средство».

Здесь Блиох предсказал не только стратегию Англии и СЩА по экономическому истощению Германии в ходе Первой и Второй мировых войн, но даже основную стратегию «холодной войны»…

«Даже оставив в стороне будущие улучшения в оружии, – пишет Блиох, – каждому легко понять, что уже и при осуществленных усовершенствованиях явились следующие последствия: начинание боя с гораздо больших расстояний, необходимость рассыпного строя при атаке, возвышение вообще силы обороны, расширение площади поля битвы и увеличение в войсках потерь».

Откровенно лиричен вывод Блиоха о самом новейшем, только возникающем оружии: «Конец нашего столетия ознаменовывается попытками управляемого плавания, как в атмосфере, так и в глубине океанов. Влияние, какое может оказать на ход войны на суше полет аэростатов столь же трудно предвидеть, как и последствия действий подводных лодок на морях. Чем будет аэростат в будущей войне? Фотографическим ли разведчиком или воздушной военной почтой? Не понесет ли он в своей ладье орудия смерти и пожаров? Не увидит ли мир войну на воздухе – шар, нападающий на шар, а может быть целые эскадры аэростатов, вступающие в бой, низвергающие на землю воздушные корабли, а с ними и их смертоносные снаряды? Или плавание среди облаков только послужит к сближению Старого света с Новым? Будет ли подводная лодка служить только для прорыва блокады, или она, в самом деле, станет для броненосцев мечом-рыбой, которая убивает гораздо более сильных морских животных? На эти вопросы специалисты не дают покамест ответа; их разрешит лишь будущее».

Верноподданный пророк революции

После описания возрастания мощи и убийственности пушечных снарядов Блиох вопрошает: «А так как одновременно и число орудий во всех армиях значительно увеличено, то само собою напрашивается сомнение: выдержат ли нервы, находящихся под знаменами миллионов краткосрочных солдат страшное действие огня?»

И здесь Блиох подводит читателя к мысли о социальных последствиях будущей мировой войны: «Сверх жертв и материальных потерь – в кровопролитии, пожарах, голоде и эпидемиях – будущая война причинит человечеству великое зло нравственно, вследствие тех приемов с какими будет вестись борьба, и тех примеров дикости, какие она представит, в то самое время, когда культурному порядку угрожают новые теории общественного переворота».

Конечно, Блиох был тщеславным, но осторожным олигархом, он не был радикальным политиком, поэтому не мог написать прямо, подобно Фридриху Энгельсу, который несколькими годами ранее книги Блиоха тоже дал убийственно точное предсказание: «Для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размаха, невиданной силы… Всё это кончится всеобщим банкротством, крахом старых государств и их рутинной государственной мудрости, – крахом таким, что короны дюжинами будут валяться по мостовым и не найдётся никого, чтобы поднять эти короны…»

Блиох не мог позволить себе столь откровенную формулировку – ведь одной из целей его работы над шеститомником научных предсказаний было желание донести свои мысли до монархов Европы, прежде всего до нового русского царя Николая II.

Поэтому в отношении будущего Российской империи в свете мировой войны точность прогнозов у Блиоха отчасти приносится в жертву казённому патриотизму: «Государство, которому война наименее опасна, которое наименее уязвимо, это Россия, что обусловлено громадностью её пространства, свойствами климата, а еще более социальным бытом ее населения, занятого по преимуществу земледелием. Россия в состоянии вести оборонительную войну в продолжении нескольких лет, между тем как западные государства, стоящие на высшей ступени культуры, с большим развитием промышленности и торговли, но с недостатком хлеба для пропитания своего населения, не могут вести войну целыми годами, не подвергаясь разорению и даже разложению».

Здесь с одной стороны Блиох угадал ситуацию – Германия уже в 1915 году начала голодать, в то время как Россия первые три года мировой войны голода не испытывала. Однако немцы смогли долго сопротивляться предсказанному Блиохом внутреннему «разложению» от экономических трудностей войны, в то время как Российская монархия, едва столкнувшись с хлебным кризисом 1916 года, пала уже в феврале 1917-го от вспыхнувшего в хлебных очередях народного бунта. Германская монархия пала от предсказанного Блиохом «разорения и разложения» на полтора года позднее.

Возможно, столь завышенные прогнозы в отношении России были вызваны политическими опасениями автора, слишком тесно связанного с чиновничеством и бизнесом России. Но Блиох не мог не понимать всех опасностей будущей мировой войны для российской монархии, поэтому далее он осторожно дополняет свой излишне оптимистичный прогноз для России тревожным и абсолютно верным предсказанием: «Это бесспорное могущество России может внушать и слишком оптимистические предположения. Так, по мнению иностранных военных исследователей, военные люди в России впадают в этом отношении в преувеличение и совершенно упускают из вида, что война все-таки отразилась бы весьма чувствительно, а в некоторых отношениях даже и более бедственно на финансовом и общем экономическом положении страны, чем в некоторых западных государствах».

Здесь Блиох завуалировано, но абсолютно верно предсказывает слабость царской России по сравнению с западными державами – обширность пространств и массы населения не компенсируют социально-экономическое отставание. Прямо в своей книге политические причины таких неопределенностей в прогнозах по поводу будущего России в мировой войне Блиох оправдывал тем, что российская статистика, особенно экономическая, была менее полна и подробна по сравнению со статистикой западных стран.

Однако Блиох в своем пророческом труде, при всей осторожности царского верноподданного, не удержался от критики казенного оптимизма и патриотизма: «Система самовосхваления, твердившая, что у нас всё обстоит благополучно, что нам нечему учиться и скорее Европа должна поучиться нашим добродетелям, что мы “шапками закидаем” всякое вторжение – эта система, имевшая целью доказать ненужность и даже вредность не только новых, но и прежних реформ, в своё время привела России, как известно, к крымской войне, падению Севастополя и к горькому разочарованию. При возрождении этого реакционного самодовольства и самовосхваления в 80-х годах (XIX века – прим. ред.), явилось немало официальных оптимистов, изображавших состоянии народа в самом блестящем виде, как вдруг неурожай обнаружил полную нищету населения в огромной части страны и совершенное незнакомство оптимистов с положением народа».

Отметим, что польский еврей-католик и космополит Блиох в своей книге пишет о России не отстранённо, как о ещё одном участнике будущей мировой войны, но именно как о своей стране, своей родине.

Некоторые детали прогноза Блиоха об экономическом состоянии России в ходе мировой войны очень точны: «Кризис, созданный войною, отзовется на рабочих классах самым роковым образом… Единственно торговцы и кулаки, пользующиеся меньшей развитостью земледельческого населения в России, чем в других странах, найдут для себя при войне благоприятные условия для барышей, путем эксплуатации народных нужд… Большая европейская война еще отодвинула бы Россию назад в экономическом отношении, быть может на продолжительное время».

Общий вывод Блиоха не утешителен: «Война для России, какой бы ни был её исход, была бы не менее гибельною, хотя и по другим причинам, чем для ея врагов».

«Нет пророка в своём отечестве»

Увы, пророческая книга о мировой войне не встретила мирового признания. Блиоха воспринимали, как эксцентричного миллиардера, увлекшегося забавными и завиральными рассуждениями.

Сам автор «Будущей войны» надеялся, что прочитавшие его книгу властители Европы поймут бессмысленность и пагубность мирового вооруженного конфликта и будут внимать Блиоху, как пророку всеобщего мира. Иван Блиох в процессе работы над своим прогнозом, похоже убелил сам себя, что развитие оружия уже почти достигло своего пика и сделало войну настолько разрушительной, что факт существования таких средств уничтожения уже стал способен удержать политиков от войн. Тут пророк поспешил с прогнозом – таким барьером для большой войны станет только ядерное оружие…

Политики не вняли прогнозам Блиоха. Премьер-министр Витте даже с некоторым презрением вспоминал в мемуарах о пацифистской суете автора «Будущей войны»: «Он в это время всё хотел прославиться, а поэтому проводил мысль о всеобщем мире; по этому поводу писал, или, вернее, ему писали, а он под своей фамилией издавал различные книги относительно всеобщего мира, относительно разоружения, доказывая, что в этом заключается спасение не только Европы, но и всего человечества. Вообще пропагандировал очень сильно эту идею… В то время, когда я сделался министром финансов, Блиох хотел привлечь к своей идее Императрицу Александру Фёдоровну и молодого нашего Императора (который тогда недавно только вступил на престол), но, кажется, это было встречено без особого энтузиазма, – очень может быть, отчасти это произошло потому, что Блиох был из евреев».

Тем не менее Блиох активно поучаствовал в подготовке и проведении Первой конференции мира в Гааге в 1899 году. Хотя он не был включен в официальную делегацию России, но эта конференция 26 государств впервые в мире приняла военные ограничения, подсказанные именно Блиохом: было запрещено (правда только на 5 лет) «метание снарядов и взрывчатых веществ с воздушных шаров и при помощи иных подобных новых способов», запретили употребление на войне разрывных пуль и снарядов, «имеющих единственным назначением распространять удушающие или вредоносные газы». Излишне говорить, что в будущей мировой войне никто эти ограничения не соблюдал…

В 1901 году по итогам Гаагской конференции и за свою книгу «Будущая война» Блиох был даже номинирован на только что появившуюся Нобелевскую премию мира, но лауреатом премии не стал. Его опередил швейцарский предприниматель Анри Дюнан, создатель «Международного Красного креста».

Блиох еще успел организовать в швейцарском городе Люцерне «Международный музей войны и мира». По горькой иронии, посетителей музея куда более привлекали залы, посвященные войне, где Блиох выставил большую коллекцию обмундирования и оружия, чем залы с пропагандой пацифизма. Музей открылся уже после его смерти – пророк мировой войны умер в январе 1902 года.

Генералы всех стран восприняли предсказания Блиоха со скепсисом и неприятием. Военных, большинство из которых в том мире всё еще представляли феодальную аристократию, откровенно злило, что в их епархию вмешался гражданский, сомнительного происхождения и сомнительной биографии. Армейские чины с увлечением выискивали ошибки и неточности в прогнозах Блиоха – благо в шести объемных томах их тоже было немало.

Изданная накануне Первой мировой войны российская «Военная энциклопедия» посвятила Ивану Блиоху отдельную статью с почти уничижительной характеристикой: «Книга Блиоха встретила много возражений со стороны военных авторитетов, а последовавшие затем войны опровергли многие её выводы». Эти слова были напечатаны в 1911 году, уже через три года они будут восприниматься с горькой иронией…

Закончить рассказ о непризнанном пророке Первой мировой войны можно словами из его забытой книги: «Большая война в ближайшем времени маловероятна… Но о вечном мире можно только мечтать; летопись войн нельзя считать окончательно закрытой и опасность далеко ещё не исчезла».

Глава 3. Последний мирный договор между Японией и Россией

Начавшая в феврале 1904 года война была весьма необычной – две империи, Российская и Японская, сражались на территории третьей стороны, китайской империи Цин. Ныне сильный Китай тогда был лишь слабым и молчаливым наблюдателем.

«Пора остановиться, нет смысла воевать из-за Кореи…»

Внимательно наблюдали за этой войной и куда более сильные державы – Англия, Франция, Германия и США. И все они были заинтересованы в том, чтобы Россия была побеждена или, хотя бы, не выиграла эту войну.

Англичане и США стремились ослабить влияние Российской империи в Китае и всём Тихоокеанском регионе. Немцы были заинтересованы в том, чтобы Россия как можно глубже увязла в проблемах на Дальнем Востоке и отвлеклась от дел в Европе. Французы, наоборот, опасаясь сильной Германии, желали, чтобы Россия, потерпев наудачу с экспансией на Востоке, вернулась на Запад, в Европу, в качестве противовеса германской мощи. Одним словом, все великие державы того мира вели политику благожелательного нейтралитета к Японии, и тайно, а то и явно, желали поражения России.

Война оказалась неудачной для нашей страны. К лету 1905 года Россия пережила череду тяжких поражений. В январе японцам, после 329 дней осады, сдался Порт-Артур. В феврале закончилось отступлением русской армии трёхнедельное сражение под Мукденом, крупнейшая сухопутная битва в истории человечества до начала Первой мировой войны. В мае 1905 года японский флот почти полностью уничтожил русскую эскадру в Цусимском проливе.

Россия за год войны потеряла свыше 70 кораблей, из них 37 броненосцев и крейсеров. По сути страна осталась без военно-морского флота. В таких условиях военные действия на суше против Японии представляли собой стратегический тупик.

Положение в тылу было, пожалуй, даже хуже, чем на фронте. В стране назревала первая русская революция, а неудачная война на далёкой окраине быстро стала очень непопулярной в русском обществе. Против продолжения боёв активно выступили и хозяева российской промышленности, среди которых тогда было крайне сильно влияние западного капитала.

Противников войны активно поддерживала российская пресса. Так популярный журнал «Русское богатство» писал в марте 1905 года: «Пора остановиться, нет смысла воевать из-за Кореи, мы её отдали Японии в момент начала конфликта. Воевать из-за Маньчжурии? – но царь обещал вернуть её Китаю. В целом победа России приведёт к тому, что Япония станет постоянным врагом империи, а это вызовет увеличение военных расходов у нищего населения».

В таких условия и с такими настроениями общества Россия не могла продолжать войну. Но и японская сторона, не смотря на ряд громких успехов, находилась в очень тяжелом положении. В ходе боевых операций Япония была истощена даже больше, чем Россия, и вела войну с крайним напряжением сил.

Если налоги в нашей стране за время войны выросли на 5 %, то в Японии – на 85 %. Российский золотой рубль устоял во время войны, а в Японии началась инфляция и резкий рост цен. Японцам пришлось мобилизовать в армию последние резервы старших и младших возрастов – и всё равно в Маньчжурии против 750 тысяч русский войск, японцы смогли набрать всего 500 тысяч.

Еще в марте 1905 года начальник штаба японской армии в Маньчжурии генерал Гэнтаро Кодама тайно вернулся в Токио, чтобы уговорить правительство Японии начать поиски варианта прекращения войны и заключения мирного договора. Генерал Кодама требовал, чтобы Япония ухватилась за возможность, которую предоставила победа под Мукденом, чтобы вовремя прекратить войну, так как её затягивание грозило японцам серьёзными проблемами.

«Не должно создаться представление, будто Россия просит мира…»

Поэтому в апреле 1905 года, правительство Японии, заручившись поддержкой Великобритании, тайно обратилось к президенту США Теодору Рузвельту с просьбой о посредничестве в мирных переговорах с Россией. Американцы тогда лишь набирали влияние в мире, и посредничество в международных переговорах Рузвельт рассматривал как удобный повод повысить авторитет США на мировой арене.

Американские банкиры тогда щедро финансировали японцев, деньги из США обеспечили 20 % всех военных расходов Токио. Но к весне 1905 года, после успехов Японии, в США стали всерьёз опасаться роста японского влияния на просторах Тихого океана.

Правительство Николая II в апреле 1905 года отказалось от мирных переговоров, но случившееся в мае поражение флота в Цусимском проливе заставило российского императора всерьез задуматься о мирном договоре. Глава правительства Сергей Витте позднее так описывал настроения тех дней: «После этого поражения у всех явилось сознание, что необходимо покончить войну миром, и это течение так сильно начало проявляться, что дошло, наконец, и до трона. Его императорское Величество начал склоняться к мысли о примирении… По мере наших военных неудач смута и революционное течение в России всё более и более увеличивались».

23 мая 1905 года президент Рузвельт приказал американскому посланнику в Петербурге Джорджу фон Лангерке-Мейеру встретиться с Николаем II и уговорить его начать переговоры. Царь колебался, и дал свое согласие на ведение мирных переговоров лишь при условии такого же предварительного согласия со стороны японского императора. Никоим образом, требовал русский император, «не должно создаться представление, будто Россия просит мира».

Обрадованный президент Рузвельт 27 мая 1905 года выпустил обращение одновременно к России и Японии с типичной для американцев пафосной демагогией – предложил «в интересах человечества» сойтись для переговоров и заключить мирный договор, чтобы положить конец «ужасающейи прискорбной борьбе». Обе стороны, Россия и Япония, уже опасались продолжать тяжёлую войну, и согласились на встречу дипломатических делегаций – благодаря посредничеству США и Токио и Петербург «сохранили лицо», то есть и русские и японцы не выглядели как просители мира.

Обе воюющие стороны серьёзно подошли к переговорам. Россию представляли председатель Комитета министров (т. е. глава правительства) С.Ю. Витте, а также новый Чрезвычайный и Полномочный посол России в Американских Соединенных Штатах Р.Р. Розен. С японской стороны делегацию на переговорах возглавляли министр иностранных дел Комура Ютаро и посол Японии в США Такахира Когоро.

Сергей Витте являлся не только опытным государственным деятелем, но и хорошо разбирался в проблемах Дальнего Востока, ведь именно он в конце XIX века был инициатором российской экспансии в Маньчжурии. Назначенный в мае 1905 года новым послом в США барон Роман Розен до этого 10 лет проработал дипломатом в Японии и 6 лет служил генеральным консулом в Нью-Йорке – то есть хорошо знал, как японцев, так и американцев.

Российский посол Розен сразу по прибытии в США начал активно работать с американской прессой. Он расточал много комплиментов Америке и её политике, но отказался даже обсуждать возможный ход переговоров и условия будущего мирного договора. В интервью газете «The New York Times» от 4 июля 1905 года барон Розен высказался так: «Ситуация настолько критична, что я не осмелюсь делать ни одного заявления по этому поводу».

Ситуация, действительно, была крайне непростой. Обе стороны хотели прекращения войны и боялись её продолжения, но в остальном их позиции по условиям мирного договора были противоположны. Россия соглашалась уступить Японии чужие земли, то есть территорию Кореи и часть северного Китая, но категорически отказывалась даже обсуждать иные требования японской стороны.

У Токио же были очень большие аппетиты. Япония хотела не только Корею и Маньчжурию, но и большую денежную контрибуцию с России в качестве «возмещения военных расходов». Также японцы требовали передать в их владение Сахалин со всеми ближайшими островами и право ловить рыбу вдоль всего побережья российского Приморья. Однако самыми наглыми были требования Японии отдать ей все российские военные корабли, укрывшиеся в нейтральных гаванях, ограничить число русских войск на Дальнем Востоке и разрушить все укрепления Владивостока.

Ситуация на переговорах для России осложнялась тем, что американский президент Теодор Рузвельт, желая прослыть «миротворцем», всячески пытался уговорить русскую делегацию пойти на уступки Японии. Выражая на словах своё сочувствие русским, дружеское расположение и «сердечное уважение» императору Николаю II, американский президент, тем не менее, «дружески советовал» согласиться на аннексию Японией всего острова Сахалин и выплату контрибуций в пользу Токио. Эти «советы» Рузвельт озвучил как на первой встрече с русским послом Розеном, так и на первой встрече с Витте, когда тот приехал в США.

Естественно, Россия не могла согласиться на такие требования Японии и «советы»» Америки. Ход переговоров обещал быть крайне сложным.

«Россия не заплатит ни копейки…»

Переговоры России и Японии начались на северо-востоке США, в штате Нью-Гемпшир, в небольшом американском городке Портсмут, в 400 километрах от Нью-Йорка. Первая встреча русских и японских дипломатов произошла 26 июля (9 августа нового стиля) 1905 года.

Любопытно, что японцы начали работу с фактической взятки жителям американского городка. Глава МИД Японии Комура Ютаро выписал дал чек на 20 тысяч долларов для пожертвования в благотворительный фонд города Портсмут «в знак благодарности его жителям». 20 тысяч долларов вековой давности это свыше миллиона долларов в современных ценах.

Всего в течении месяца, с начала августа до начала сентября 1905 года, состоялось 12 русско-японских заседаний, каждое из которых дополнялось несколькими личными совещаниями глав делегаций – Комуры Ютаро и Сергея Витте.

На переговорах Витте руководствовался указаниями Николая II: «Россия не заплатит ни копейки и не уступит ни дюйма своей территории». Категорический отказ платить контрибуцию являлся для русской делегации самым главным фактором, определяющим всю стратегию ведения мирных переговоров с японцами. Не смотря на поражения в боях, русская делегация пыталась доказать, что Россия – не побежденная нация. Ни последующие уступки Японии, ни различные доводы Рузвельта не смогли заставить русских поменять своё решение.

Витте изначально выбрал удачную тактику переговоров – он сразу отложил обсуждение спорных вопросов, начав с обсуждения таких, по которым легко можно было договориться. Этим выигрывалось время, в том числе и для того, чтобы повлиять на настроения американцев. Кроме того, достигнув согласия по наибольшему числу пунктов, можно было затем возложить вину за возможный срыв переговоров на Японию.

Американское общественное мнение за время переговоров действительно обернулось против японцев. Будучи на стороне Японии в начале войны, ведущие капиталисты США вскоре стали опасаться усиления японской мощи, осознав эту страну в качестве сильного конкурента на берегах Тихого океана. Заметив это, Витте продолжил дипломатические «наступление» на Японию, поддерживая и усиливая подозрения американцев по поводу японцев, как возможных конкурентов.

18 августа 1905 года японские представители Комура и Такахира отказались от части самых непомерных притязаний, в обмен на готовность решить вопросы о Сахалине и денежном возмещении в пользу Японии. Однако российские уполномоченные категорически отказывались даже обсуждать возможность того, что России по условиям мирного договора будет что-то платить японцам.

Переговоры зашли в тупик. Президент США Теодор Рузвельт даже встретился наедине с русским послом Розеном, пригласив его на неформальную встречу в свой загородный дом. В ходе беседы американец пытался склонить российского посланника к тому, чтобы Россия отдала японцам весь Сахалин в обмен на отсрочку денежной контрибуции в пользу Японии, высказав мнение, что Токио не станет возвращаться к войне из-за одного денежного вопроса.

Однако, русские представители остались тверды. 22 августа 1905 года они заявили, что отказываются обсуждать требования японцев о выплате контрибуции и прекращают переговоры.

«Мир и дружба пребудут отныне между их величествами…»

Больше всех срыва переговоров испугался президент Рузвельт, который мог утратить свой международный престиж «миротворца». 22 августа 1905 года он направил срочную телеграмму в Петербург самому царю Николаю II. Послание американского президента русскому монарху передал посол США в Петербурге Джордж Мейер. Ему удалось убедить царя ради мирного договора уступить Японии южную часть Сахалина. Но когда посол попробовал завести речь об иных уступках японцам, российский министр иностранных дел Ламздорф отказал американцу Мейеру в очередной аудиенции у царя.

23 августа 1905 года президент Рузвельт направил телеграмму японскому правительству, в которой писал: «Продолжении войны ради получения от России крупной суммы денег, было бы, по моему мнению, неправильным…» Японцы прекрасно понимали, что эти слова Рузвельта в данном случае отражают общее мнение всех ведущих капиталистов Запада.

26 августа 1905 года глава российской делегации Сергей Витте явился на очередную встречу переговорщиков, предварительно рассчитавшись за гостиничный номер. В небольшом городке это известие быстро распространилось и стало известно японским представителям. Те поняли, что глава русской делегации демонстрирует реальную решимость прервать переговоры и никаких уступок со стороны России больше не будет. Обеспокоенные японские дипломаты попросили двухдневный перерыв для совещания со своим правительством.

По прошествии двух суток, 29 августа, представители Японии согласились с последними русскими предложениями и отказались от большинства своих требований. Стороны приступили к непосредственной подготовке текста мирного договора, который по месту переговоров получил имя Портсмутского.

Примечательно, что мирный договор между Россией и Японией готовился не на русском и японском, а на английском и французском языках. Французский тогда был общепризнанным языком международной дипломатии, а английский хорошо знали, как барон Розен, проработавший немало лет консулом в Нью-Йорке, так и японские представители, ранее учившиеся в США и Англии.

Портсмутский мирный договор был официально подписан 23 августа (5 сентября нового стиля) 1905 года. Текст договора включал 15 статей. Первая гласила: «Мир и дружба пребудут отныне между их величествами императором Всероссийским и императором Японии, равно как между их государствами и обоюдными подданными».

В следующих статьях Портсмутского договора Россия признавала японское влияние в Корее, стороны соглашались одновременно вывести свои войска из Маньчжурии, Россия уступала Японии, с согласия китайского правительства, право аренды на Ляодунский полуостров, Порт-Артур и порт Дальний, а также южную часть построенной русскими железной дороги в Маньчжурии.

Статья 9-я Портсмутского договора гласила: «Российское императорское правительство уступает императорскому японскому правительству в вечное и полное владение южную часть острова Сахалина и все прилегающие к последней острова, равно как и все общественные сооружения и имущества, там находящиеся. Пятидесятая параллель северной широты принимается за предел уступаемой территории».

«Нация, битая в каждом сражении, диктовала свои условия победителю…»

Условия Портсмусткого мира вызвали возмущение, как в России, так и в Японии. Русская общественность особенно возмутилась фактом уступки половины Сахалина. Когда глава русской делегации на мирных переговорах в Портсмуте Сергей Витте вернулся на Родину, он в знак заслуг получил от Николая II титул графа. И петербургские остряки тут же прозвали Витте «графом Полу-Сахалинским».

В России поражение в русско-японской войне стало одной из причин революционных потрясений 1905-07 годов. Но и в победившей Японии мир, подписанный в Портсмуте, вызвал настоящие народные бунты. Дело в том, что русско-японская война слишком дорого обошлась японскому народу – 86 тысяч убитых и умерших солдат (против 52 тысяч у русских), а главное огромные военные расходы и резкое обнищание населения.

Поэтому все японские газеты в ходе мирных переговоров в Портсмуте, отражая настроения японской общественности, требовали, чтобы Япония по итогам войны получила от русских Владивосток, весь Приморский край, весь Сахалин и миллиард долларов военной контрибуции (в современных ценах это порядка 60 миллиардов долларов!). В итоге японская общественность была шокирована заключенным в Портсмуте мирным договором – после череды громких побед на суше и на море японцы ждали, что Россия будет много платить и отдавать, но оказалось, что Япония получает лишь разрушенный Порт-Артур, пустынную южную часть Сахалина и ноль денег.

Американский посол в Токио Ллойд Гриском так описывал настроения японцев в сентябре 1905 года – заключенный мир расценивался как «мир унизительный», никто не поздравлял друг друга с победой, вместо праздничных фонариков люди вывешивали на домах в Токио траурные флаги.

Заключение Портсмутского мира едва не привело Японию к собственной революции. Десятки тысяч жителей Токио, едва узнав об условиях мирного договора, вышли на улицы, протестуя против обнищания и «унизительного» окончания войны. Возмущённая толпа разгромила полицейские участки, погибло несколько десятков человек и сотни были арестованы. Правительству Японии, вроде бы победившему в войне, пришлось даже с 7 сентября 1905 года ввести военное положение в японской столице!

Показательно, что Портсмутским мирным договором возмущались не только в нашей стране и Японии, но и в Англии, где издавна была масса недоброжелателей России. Газета «Лондон Таймс» так писала в сентябре 1905 года о ходе мирных переговоров в Портсмуте: «Нация, безнадежно битая в каждом сражении войны, одна армия которой капитулировала, другая обращена в бегство, а флот погребен морем, диктовала свои условия победителю».

Тем не менее, так возмутивший всех мир был заключён. 1 октября 1905 года вышел манифест Николая II о прекращении войны с Японией. На сорок лет Портсмутский договор стал определяющим документом в отношениях нашей страны с Японией. Подписанные советским правительством соглашения с Токио в 1925 и 1941 годах лишь дополняли «Портсмутский мир» 1905 года.

Этот договор был аннулирован только 2 сентября 1945 года, когда разгромленная Япония подписала акт о капитуляции. Тогда наша страна не только вернула себе южный Сахалин и Курильские острова, но и сполна рассчиталась за поражения 1905 года. И с тех пор Россия вот уже 70 лет живёт без мирного договора с Японией, ничуть от этого не страдая.

Глава 4. Цена русско-японской войны 1904-05 гг. ​

Немногим более века назад, в сентябре 1905 года, завершилась русско-японская война. Именно тогда Российская империя начала свой путь к краху, немалую роль в котором сыграли последствия и потери того конфликта.

Когда боевые действия только начинались, в феврале 1904 года в Министерстве финансов Российской империи уже победил ничем не обоснованный оптимизм. Чиновники в Петербурге посчитали, что бои с далёкими азиатами будут стоить не дороже 100 миллионов и распорядились напечатать бумажных рублей на половину этой суммы без золотого обеспечения. Так же в целях охраны запаса драгметаллов рекомендовали производить все платежи восточнее Байкала бумажными, а не серебряными и золотыми рублями. На этом вся финансовая подготовка к войне и закончилась.

Генералы русской армии оказались менее оптимистичны, чем чиновники, и в феврале 1904 года предположили, что расходы на начавшуюся войну с Японией составят 700–800 млн. Считавшийся «пессимистом» многоопытный премьер-министр Сергей Витте предположил целый миллиард. Генералы и финансисты ошиблись – первые в 3 раза, а вторые в 24 раза!

Прямые расходы царского Министерства финансов на войну составили 2346,9 млн руб. Половину этих денег – миллиард с четвертью рублей – в 1904-05 годах Россия получила в виде внешних и внутренних займов. За 20 месяцев войны госдолг Российской империи вырос на треть.

Но потери от проигранной войны не ограничились лишь прямыми расходами. В боях с японцами Россия лишилась 15 дорогостоящих кораблей-броненосцев и большого количества иных судов. Новейший на момент войны броненосец «Бородино» обошёлся царской казне в 15 млн руб., что равнялось половине всех расходов государства на народное образование в последний предвоенный год. Всего же Россия в конфликте с Японией потеряла военных судов на 260 млн руб.

Уже во время войны начался сбор народных пожертвований на восстановление российского флота. К концу 1905 года собрали почти 17 млн (из них один миллион внёс эмир Бухарский). Как видим, при всём энтузиазме, общественная инициатива не смогла компенсировать и десятой части потерь флота.

С учётом всех косвенных потерь – от утонувшей в Цусимском проливе эскадры, потерянных фортов Порт-Артура и до выплат инвалидам войны и семьям убитых – расходы на русско-японскую войну 1904-05 годов достигли суммы в 4 миллиарда рублей. Однако и это не будет итогом – займы на ту войну и проценты по ним Россия исправно выплачивала вплоть до революции 1917 года, отдав кредиторам за 13 лет около 3 миллиардов руб.

Летом 1917 года бухгалтер Государственного казначейства Гавриил Дементьев на основе архивных бумаг, скрупулёзно подсчитал все расходы на русско-японскую войну, выведя цифру в 6553,8 миллионов полновесных царских рублей. Если бы не революция и отказ большевиков платить царские долги, то выплаты по государственным займам времён русско-японской войны должны были идти вплоть до 1950 года, доведя общую сумму расходов на войну с Японией до 9-10 миллиардов царских рублей. Для сравнения, все доходы бюджета Российской империи в 1905 году составили лишь 2 миллиарда.

Помимо займов, расходы на войну с Японией царское правительство пыталось компенсировать печатным станком и повышением налогов. Первым делом повысили акциз на водку. 31 декабря 1904 года в Европейской части России он вырос на 1 рубль, а в Сибири – на 40 копеек за ведро «столового вина». В три раза повысили акцизы на солод для пивоварения. Удвоили акциз на спички, ввели акцизы на все продукты перегонки нефти, в полтора раза увеличили налог на наследство. Но все эти меры до конца войны добавили в бюджет лишь 117 млн руб., покрыв чуть более 5 % всех прямых расходов на войну.

Россия тогда всё ещё оставалась преимущественно крестьянской страной, где три четверти подданных жили почти натуральным хозяйством. Получить много налогов с такого, мягко говоря, небогатого населения было просто нереально.

За время русско-японской войны напечатали 204 миллиона новых бумажных рублей, не обеспеченных золотом. Курс «золотого» рубля поколебался, но тогда устоял. Обрушит его лишь Первая мировая война.

Глава 5. «ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩИЕ НЕМЦЫ»

Фобии русского общества в отношении немцев накануне Первой мировой войны – тема малоизвестная, но немаловажная.

«В немце-сапожнике бездна генеральского»

Негативное отношение к лицам германской национальности, наряду с уважением и даже порой заискивающим отношением, существовало в России издавна, как минимум, со времён Петра I. Еще Александр Герцен в 1859 году из лондонской эмиграции высказывался о немцах в России весьма неполиткорректно:

«Все они, от юнейшего немца-подмастерья до старейшего дедушки из снеговержцев зимнего Олимпа, от мастерской сапожника, где ученик заколачивает смиренно гвозди в подошву, до экзерциргауза, где немец корпусный командир заколачивает в гроб солдата, – все они имеют одинакие зоологические признаки, так что в немце-сапожнике бездна генеральского и в немце-генерале пропасть сапожнического; во всех них есть что-то ремесленническое, чрезвычайно аккуратное, цеховое, педантское, все они любят стяжание, но хотят достигнуть денег честным образом, то есть скупостью и усердием… Сверх этих общих признаков, все правительствующие немцы относятся одинаким образом к России, с полным презрением и таковым же непониманием…»

Собственно эта (пусть и не лишённая оснований) неприязнь к немцам и есть квинтэссенция того мнения, что возобладает в русском обществе перед Первой мировой войной. Вообще статья Герцена явно попадает под современное уголовное законодательство РФ о разжигании межнациональной розни. Но здесь Герцен не одинок, все властители дум русской интеллигенции второй половины XIX века – от Бакунина и славянофилов, до Достоевского и Льва Толстого – отличались в той или иной степени негативным отношением к «немцам».

Поэтому не удивительно существование в России перед Первой мировой войной множества фобий и страхов по отношению к местным и «понаехвашим» немцам. И что важно – существование достаточно многочисленной и весьма влиятельной немецкой этнической диаспоры лишь усугубляло этот процесс.

К началу XX столетия немцы вышли на девятое место по численности среди огромного количества народов Российской империи. На протяжении второй половины XIX – начала XX веков они обогнали литовцев и латышей и теперь уступали только русским, украинцам, полякам, евреям, белорусам, казахам, татарам и финнам. С конца XVIII века (когда по сути и началась миграция немцев в Россию) по 1914 год удельный вес немецкого этноса в России вырос с 0,6 % до 1,4 % от населения страны, а численность с 237 тысяч до почти двух с половиной миллионов человек. И что особенно важно, немецкое население России – от сельских колонистов до остзейских баронов – не поддавалось этнической ассимиляции. Единственным направлением ассимиляции, имевшим место среди переселенцев из Германии, было «языковое приобщение немцев» – большинство немцев Российской империи в той или иной степени владели русским языком.

По приблизительным подсчетам историков, в начале XX века на государственной и военной службе в России состояло около 35 тысяч немцев. За предшествующий Мировой войне период можно получить точную информацию о национальном составе только генеральского корпуса Российской империи. Лишь накануне большой войны, в 1912 году в «Военно-статистическом ежегоднике армии» впервые появляется графа «национальность» для офицеров всех уровней.

По данным русского военного исследователя Зайончковского, перед русско-японской войной доля генералов немецкого происхождения в генералитете русской армии составляла 21,6 %. На 15 апреля 1914 года среди 169 «полных генералов» было 48 немцев (28,4 %), среди 371 генерал-лейтенанта – 73 немца (19,7 %), среди 1034 генерал-майоров – 196 немцев (19 %). В среднем третья часть командных должностей в русской гвардии к 1914 году занималась немцами.

Что касается Императорской Свиты, вершины государственной власти в России тех лет, то среди 53 генерал-адъютантов русского царя немцев было 13 человек (24,5 %). Из 68 генерал-майоров и контр-адмиралов царской Свиты немцами было 16 (23,5 %). Из 56 флигель-адъютантов немцев насчитывалось 8 (17 %). Всего же в «Свите Его Величества» из 177 человек немцами являлись 37, каждый пятый (20,9 %).

Из высших должностей – корпусные командиры и начальники штабов, командующие войсками военных округов – немцы занимали третью часть. Во флоте соотношение было еще больше. Даже атаманами Терского, Сибирского, Забайкальского и Семиреченского казачьих войск в начале XX века часто являлись генералы немецкого происхождения.

Так терских казаков накануне 1914 года возглавлял наказной атаман Флейшер, забайкальских казаков – атаман Эверт, семиреченских – атаман Фольбаум. Все они были русскими генералами немецкого происхождения, назначенными на атаманские посты русским царём из династии Романовых-Гольштейн-Готторпских.

Доля «немцев» среди гражданской бюрократии Российской империи была несколько меньшей, но тоже значительной. Ко всему вышесказанному необходимо добавить и тесные, разветвлённые русско-германские династические связи. Несмотря на начавшуюся ещё при императоре Александре III достаточно невнятную борьбу с «немецким засильем», последний российский царь, приведший страну к мировой войне с Германией, имел вполне германское происхождение, российской императрицей была немка.

При этом немцы в Российской Империи составляли менее 1,5 % от всего населения.

Маркс и Чехов

В России на рубеже XIX–XX веков выходило большие количество разнообразной прессы на немецком языке: в Санкт-Петербурге – «St.-Petersburger Herald» (1876–1915) и «St.-Petersburger ewangelisches Sonntagsblatt» (1858–1913); в Москве – «Moskauer deutsche Zeitung» (1870–1914); в Одессе – «Odessaer Zeitung» (1863–1914).

В последней трети XIX века немецкими издателями в России создаются крупные издательские фирмы Адольфа Маркса, Германа Гоппе, Карла Риккера, Вильгельма Генкеля, Оттона Гербека, влияние которых распространялось на весь российский книжный рынок. В числе их заслуг обеспечение русского читателя высокими по качеству и доступными по цене изданиями русской и зарубежной классики.

Связанные с Германией издательства доминировали на книжном и издательском рынке Российской империи. Достаточно напомнить, что самую знаменитую энциклопедию дореволюционной России 86-томный «Словарь Брокгауза и Ефрона» издавало петербургское акционерное общество, основанное наследниками немецкого книгоиздателя Фридриха Брокгауза и литовским евреев Ильёй Ефроном.

В 1869 году сын немецкого часового мастера из Померании Адольф Маркс основал первый в России иллюстрированный журнал для семейного чтения «Нива» (1870–1916), общий тираж которого к 1900 году составил рекордную для России вековой давности цифру – более 235 тысяч экземпляров. Адольфа Федоровича Маркса называли в российской прессе «фабрикантом писателей и читателей».

Однако эта, безусловно, полезная деятельность немецкого издателя не всегда встречала положительные отзывы в российском обществе. Особый и негативный резонанс в общественном мнении имел договор Маркса с Антоном Чеховым, заключенный в 1898 году по образу подобных соглашений, уже утвердившихся к тому времени за рубежом. За 75 тысяч рублей русский писатель продал немецкому издателю права на свои произведения. И вот к началу ХХ века в русском обществе почти все возмущались, что Маркс «бессовестно наживается» на публикации рассказов популярнейшего Чехова. При этом сам писатель не поддерживал нападок на своего издателя. Здесь особенно ярко проявилась разница между русским и немецким менталитетом, о которой подробнее будет рассказано ниже.

Политические события начала XX века оказали влияние на деятельность немецких издателей в России. Первая русская революция активизировала немецкую печать в провинции. В Саратове, Одессе, Тифлисе начали выходить новые газеты на немецком: «Unsere Zeit» (1906–1907), «Deutsche Volkszeitung» (1906–1911), «Deutsches Leben» (1906–1908), «Deutsche Rundschau» (1907–1914), «Kaukasische Post» (1907–1913).

Либерализация периода Первой русской революции породила и появление первых общественных объединений российских немцев. В 1907 году был создан «Московский немецкий союз», видевшего свою задачу в том, чтобы «сохранять немецкое самосознание», «беречь, защищать и умножать немецкую культуру». В Санкт-Петербурге в 1906 году было создано аналогичное «Германское образовательное и благотворительное общество».

Но по мере нарастания российско-германских противоречий власти России все с большим предубеждением относились к немецким общественникам. Так, в 1912 году по указанию Министерства внутренних дел с целью контроля были составлены списки членов всех немецких объединений Санкт-Петербурга, в том числе существовавших при лютеранских храмах. Начало Первой мировой войны положило конец деятельности всех немецких общественных организаций, подлежавших закрытию согласно указу от 21 октября 1914 года.

Начало мировой войны привело и к закрытию немецких газет, свертыванию деятельности немецких издателей. Но, тем не менее, их роль в российском книжном деле неоспорима, что лучше всего доказывает и поныне сохранившийся немецкий язык в специальной терминологии типографского, книгоиздательского и газетного дела. «Кегль», «керниг» и даже «курсив» – все эти и многие другие поныне бытующие термины пришли в Россию именно из немецкого языка.

Немецкий крестьянин на русской земле

В Санкт-Петербурге к началу XX века немцы составляли примерно 5 % населения города и были самым крупным этническим меньшинством русской столицы. Всего же в Москве и Петербурге к 1914 году проживало почти 100 тысяч немцев.

Немцы жили во всех губернских центрах России и играли там немалую роль. Например, за последний век существования империи Романовых в Лифляндской губернии из 19 губернаторов 11 были немцами, а в Екатеринославской губернии за тот же период немцами были 8 губернаторов из 33.

Но немцы в дореволюционной России жили не только городах, со времён Екатерины II они составляли заметную часть сельского населения. Многочисленные колонии немецких крестьян располагались по всей империи – в Поволжье, на Юге Украины (Новороссии) и в Крыму, на Северном Кавказе и в Бессарабии (Молдавии).

Только в Бессарабской, Таврической, Херсонской и Екатеринославской губерниях к началу XX века проживало 350 тысяч немецких крестьян-колонистов. Показательно, что половину состава «земских гласных», то есть депутатов местного самоуправления, в Херсонской губернии составляли немцы.

На территории Саратовской и Самарской губерний так же проживало свыше 350 тысяч крестьян немецкой национальности. Даже на казачьей территории «Области войска Донского» к началу минувшего века проживало почти 40 тысяч немецких крестьян. Ещё в 1880 году были созданы первые немецкие поселения на территории современного Казахстана, и к 1914 году здесь проживало уже порядка 30 тысяч немцев.

На территории Дагестана поселились несколько тысяч немецких колонистов. В двух сёлах Дагестана – Мариенфельд и Шенфельд – в начале XX века соседствовали немецкие и чеченские крестьяне.

В 1914 году на землях Терского казачьего войска немецкие колонисты среди так называемых «иногородних» (куда не входили казаки и местные кавказские народы) составляли третью по численности этническую группу, уступая только переселенцам из русских губерний и армянам. На территории Кубанского казачьего войска и Ставропольской губернии к началу Первой мировой войны проживало порядка 50 тысяч немцев.

Даже в закавказских губерниях Российской империи к 1914 году насчитывалось свыше 12 тысяч немецких колонистов. Добавим, что на территории девяти губерний Российской империи, составлявших русскую часть Польши, в начале XX проживало около полумиллиона лиц немецкой национальности.

К 1914 году всплеск антинемецких чувств, наблюдавшийся в русском общественном мнении, отразился и на отношении к немецким крестьянам-колонистам, до того обычно рассматривавшихся русской интеллигенцией, как пример лучшего и передового сельского хозяйства. Например, ранее не замеченный в необъективности профессор Варшавского университета Григорий Писаревский, крупный специалист по изучению иностранной миграции в Россию, в своей вышедшей в 1914 году книге «Внутренний распорядок в колониях Поволжья при Екатерине II» представил немецких переселенцев ленивыми, получающими постоянную поддержку от российских властей пьяницами, лгунами, аферистами. Фактически, профессор превратил архивное исследование в антинемецкий памфлет, популярный накануне большой войны.

Поэтому не удивительно, что после 1914 года, в разгар боевых действий, и русское общество и правительство Российской империи, задолго до диктатуры Сталина, дружно начали обсуждать и составлять планы по выселению и переселению немецких колонистов.

«Немецкий стереотип» и русские фобии

Современный российский историк С.В.Оболенская в работе «Германия и немцы глазами русских (XIX век)» на основе анализа периодики и мемуарной литературы провела фундаментальное исследование взглядов российского общества на немецкий этнос и отношения с ним. Вопреки названию, работа С.В.Оболенской охватывает и начало ХХ века до Первой мировой войны включительно.

В настоящее время это наиболее полное и точное исследование фобий и стереотипов русского общества в отношении немцев накануне Первой мировой войны. Краткие итоги анализа С.В.Оболенской весьма любопытны:

1) Взгляды русского общества на немцев по отношению к богатству и наживе.

Стереотип расчетливого и скупого немца, сложившийся в XVIII века (если не раньше), оказался одним из самых глубоких и устойчивых. Это был один из наиболее распространенных моментов в изображении немцев в фольклоре и в лубочной литературе, где скупость немцев часто трактуется как непреодолимая жадность. Расчетливость и скупость немцев вошли и в систему представлений о них в обществе образованных людей.

К концу XIX века это представление подкреплялось недовольством и завистью по отношению к деловым качествам немцев и их успехам в коммерческих делах, которые они вели в России, их прочным положением в структурах власти. Оно было общим и для интеллигентской и для народной культуры. Мнение о расчетливости и скупости немцев, соединяющееся с представлением об их методичности и педантизме, до сих пор является, как, впрочем, и многие другие стереотипы, расхожей характеристикой немецкого национального характера во взглядах русского общества.

2) Взгляды русского общества на немцев по отношению к труду.

Трудолюбие, усердие, аккуратность, умение рассчитать время, стремление к научным и техническим усовершенствованиям в организации труда, профессионализм, методичность немцев не подвергались сомнению. Методичности немцев в работе неизменно противопоставляется пренебрежительное отношение русских к точности, компенсируемой природной талантливостью русских работников, их склонностью к импровизации, творчеству. Основательность и методичность немцев в любом виде физического или умственного труда и до сих пор часто толкуется как педантизм и является предметом иронических суждений.

3) Взгляды русского общества на немцев по отношению к образованию и науке.

В России все, и высшие слои общества и крестьяне, считали немцев учеными людьми. Правда, немецкая ученость среди простых людей полагалась в лучшем случае неподходящей для применения в России, а чаще всего почиталась за чудачество.

Опять же этот стереотип был свойственен не только «простым людям» – еще Ф.М. Достоевский утверждал, что немцы «хоть и образованны, но глупы, тупы» и не могут сравниться с русскими людьми, отличающимися «широкостью ума». Славянофилы, чье развитие началось в том числе и с увлечения немецкой философией, впоследствии задались целью противопоставить ей некое российское «верующее любомудрие», основанное не на «формальном и логическом» способе мышления, а живом и цельном, свободном от немецкой «умозрительности» «православном, русском», включающем в себя элемент поэтической интуиции, внутреннего просветления.

4) Взгляды русского общества на немцев по отношению к нравственным качествам.

Немцев постоянно обвиняли в холодности, слепой приверженности установленным правилам, тупом следовании задуманному плану, грубости, бесчувственности, высокомерии, пренебрежительном отношении к другим народам, прежде всего к русским.

Стремление «русских немцев» сохранить свою культуру, верность национальным обычаям и традициям толковалось как желание обособиться, отделиться от русских с их «варварской» культурой, независимость поведения – как неблагодарность приютившему их русскому народу.

5) Воинские качества немцев.

Современному читателю по итогам двух мировых войн XX столетия сложно представить, что век назад в России господствовало представление о немецком (прусском) солдате как о неповоротливом, не умеющем быстро овладеть ситуацией, трусоватом, готовом к отступлению приверженце чисто внешних проявлений военного дела (парадной шагистики, «уставщины» и т. п.) Всё это в общественном сознании России накануне Первой мировой войны противопоставлялось «природным» свойствам русского солдата и вообще русского человека – русскому безрассудству, удали, храбрости, простому героизму, терпеливости, жертвенности, верности воинскому долгу и боевым товарищам.

Умозрительности немецких военных планов (вспомним, у Л.Толстого в «Войне и мире» – «Die erste Kolonne marschiert…») противопоставлялась возможность опереться на самоотверженность, воинское братство, ловкость и умение русского солдата с честью выйти из любого трудного положения. Представление о слабости немецких солдат, сложившееся в давние времена Семилетней войны, сохранялось долго. Победа Германии над французами во франко-прусской войне 1870-71 годов была воспринята в России с откровенным удивлением, и даже в начале Первой мировой войны немцев все еще считали слабыми противниками. Лишь с 1915 года, когда русским войскам пришлось отступать под их натиском, это привычное представление о немцах, как трусоватых и неумелых вояках, начало меняться.

6) Взгляды русского общества на немцев по отношению к хозяйственному быту истилю жизни.

Русские восхищались умением немцев рационально вести хозяйство и добиваться прекрасных результатов. Путешественники описывали процветающие крестьянские хозяйства в Германии и в немецких колониях в России. Даже недоброжелатели, жестоко критиковавшие русских немцев и считавшие, что немецкие колонии наносят вред хозяйству русских крестьян и вообще российской экономике, не могли не признавать отличных результатов, достигнутых немецкими колонистами.

Но налаженная, уютная жизнь немцев в то же время представлялась в русском общественном сознании неспособной к порывам, безрассудным поступкам, широким душевным движениям. Над ней посмеивались как над чем-то совершенно чуждым русскому человеку. Всеобщим для России вековой давности было представление о проявляющейся в повседневной жизни на каждом шагу слепой, доходящей до абсурда приверженности немцев к порядку и издавна установленным правилам.

«На весь мир заявить, как я ненавижу немцев…»

Без сомнения, немцы на начало XX века были в Российской империи наиболее влиятельным этническим меньшинством, к которому в наибольшей степени было приковано внимание русского общества. Можно сказать, что за всю историю России, никогда не было более влиятельной этнической диаспоры, чем немцы при династии Романовых.

На этом фоне многочисленные и устойчивые стереотипы русского общественного мнения в отношении растущей Германии и немцев, порождали в обществе России такие фобии, такое отторжение (и обоснованное и шовинистическое), что наличие столь значительной и влиятельной немецкой диаспоры не только не предотвратило и не отдалило, а наоборот, даже приблизило начало германо-российского столкновения.

Здесь приходится констатировать, что в русском обществе столетней давности, наряду с «бытовым» и «теоретическим» антисемитизмом, существовал и аналогичный «бытовой» и «теоретический» антигерманизм. Оба «анти-изма» были тесно связаны с синдромом соседства, с естественной напряженностью взаимоотношений близко соседствующих чужеродных этносов и культур.

Но в отличие от антисемитизма, «антигерманизм» был присущ не только и не столько маргиналам и «низам», сколько наиболее грамотным и развитым слоям русского общества, и русской интеллигенции прежде всего. В данном случае присутствие большой, влиятельной и очень заметной этнической диаспоры российских немцев лишь усугубляло ситуацию.

При этом антинемецкие настроения росли на фоне заметного влияния на Россию и русский народ германской культуры и цивилизации. Именно поэтому российский «антигерманизм» начала XX века парадоксальным образом уживался с откровенным «низкопоклонством» перед культурой и экономической мощью Германии. Признание германского социально-экономического превосходства рождало чувство зависти и незащищённости, в свою очередь питая растущий в России негатив к немцам.

Для большей части русского общества накануне Первой мировой войны были характерны следующее умонастроения, позднее озвученные в мемуарах генералом Брусиловым:

«Если бы в войсках какой-либо начальник вздумал объяснить своим подчиненным, что наш главный враг – немец, что он собирается напасть на нас и что мы должны всеми силами готовиться отразить его, то этот господин был бы немедленно выгнан со службы, если только не предан суду. Еще в меньшей степени мог бы школьный учитель проповедовать своим питомцам любовь к славянам и ненависть к немцам. Он был бы сочтен опасным панславистом, ярым революционером и сослан в Туруханский или Нарымский край.

Очевидно, немец, внешний и внутренний, был у нас всесилен, он занимал самые высшие государственные посты, был persona gratissima при дворе. Кроме того, в Петербурге была могущественная русско-немецкая партия, требовавшая во что бы то ни стало, ценою каких бы то ни было унижений крепкого союза с Германией, которая демонстративно в то время плевала на нас…»

По сути, Брусилов описывает типичные «политические» фобии русской общественности в отношении немцев – фобии, имевшие причины и основания, но в начале XX века уже далекие от куда более сложной и неоднозначной реальности.

Необходимо добавить, что отнюдь не все поголовно разделяли эти воззрения на немцев, так бывший министр внутренних дел Пётр Дурново в своей записке Николаю II накануне Мировой войны сравнивал живущих в России англичан и французов с немцами: «Кто не видал, например, французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России, и, однако, ни слова по-русски не говорящих? Напротив того, много ли видно немцев, которые бы хотя с акцентом, ломаным языком, но все же не об'яснялись по-русски? Мало того, кто не видал чисто русских людей, православных, до глубины души преданных русским государственным началам и, однако, всего в первом или во втором поколении происходящих от немецких выходцев?»

Добавим, что множество биографий российских государственных деятелей с XVIII-го по начало XX века подтверждают эти слова Дурново – среди этнических немцев Российской империи было немало искренних патриотов и выдающихся государственных деятелей. Равно как и наоборот, среди высшего чиновничества Российской империи немецкого происхождения не сложно найти примеры самого высокомерного и презрительного отношения к «варварской России».

К 1914 году в русском обществе благожелательные мнения о немцах уже стали уделом маргиналов, возобладали настроения, описанные и полностью разделяемые Брусиловым. И тут необходимо отметить, что генерал от кавалерии несколько сгустил краски всесилия «внутреннего и внешнего немца» в Российской империи – достаточно указать, что к началу XX столетия ненависть к немцам была укоренена не только в среде русской интеллигенции, но даже в императорской семье. Летом 1914 года в беседе с председателем Государственной Думы М.В.Родзянко вдовствующая императрица Мария Фёдоровна открыто заявляла: «Вы не можете представить себе, как это приятно для меня, которой в течении 50 лет приходилось скрывать свои чувства, теперь открыто на весь мир заявить, как я ненавижу немцев».

Здесь, необходимо уточнить, что ненависть вдовствующей императрицы России – в юности датской принцессы – проистекала из-за аннексии Пруссией в середине XIX столетия датской провинции Шлезвиг. Вот так народные стереотипы, интеллигентские фобии, генеральские фанфары и во всех смыслах женские истерики толкали Российскую империю и российское общество в жесточайший военный и политический кризис…

Глава 6. Русско-германская экономика, как повод к Первой мировой войне

Столетие назад аналогом современного Китая была именно Германия – точно также недавно поднявшаяся из геополитического небытия большая страна, вдруг ставшая «мастерской мира» и с амбициями ринувшаяся в этот уже давно поделённый мир. Даже демографическое давление (за 40 лет до 1914 года население Германии выросло в два раза) и стремительный рост националистических настроений и сознания собственной силы роднят Китай наших дней с Германией вековой давности.

Новая «мастерская мира»

Как в начале текущего века российское общество с некоторым удивлением осознало, что рядом расположен огромныйКитай, со своей большой экономикой и мощью, ровно так же к началу XX века в Российской империи вдруг увидели, что совсем рядом, на западной границе возник новый центр силы. Объединённая Германия, ставшая Вторым Рейхом, не только разгромила Францию, сильнейшую континентальную державу Западной Европы, но и стала признанной «мастерской мира», обогнав на экономическом поприще ранее лидировавшую Англию.

Уголь и сталь век назад были основой экономики – и Второй Рейх по добыче угля и выплавке стали стал первым на Европейском континенте. Германская наука и промышленность лидировали в самых передовых технологиях того времени – в области химии, электротехники, моторостроения.

Как сейчас товары made in China заполняют рынок РФ, так и век назад дешевые промышленные товары, сделанные в Германии, наводняли рынок Российской империи. Ситуация еще более осложнялась сравнительной слабостью русской промышленности и капитала, их тотальной зависимостью от иностранных финансов и инвестиций.

Поэтому на рубеже XIX–XX веков параллельно военно-политическому соперничеству, параллельно различным геополитическим «большим играм» шел сложный процесс русско-германских торговых и экономических отношений. Во второй половине XIX века такие отношения между Россией и Германией регулировались торговым договором, заключённым в 1867 году между Российской империей и «Германским таможенным союзом». Этот «таможенный союз», объединявший немецкие города и государства, был предшественником Второго Рейха (и, кстати, аналогом недавно созданного «Евразийского таможенного союза»).

Быстрая индустриализация Германии привела к увеличению экспорта её промышленных изделий в Россию. В 1877 году германские товары составили почти половину, 46 % всего русского импорта. Стремясь оградить свою промышленность от иностранной конкуренции, царское правительство стало систематически повышать таможенные пошлины на промышленные товары, особенно на ввозимые через сухопутную границу (то есть из Германии). В результате к концу 80-х годов доля Германии в русском импорте упала почти в два раза, до 27 %.

Со своей стороны Германия в 1879 году ввела пошлины на главный русский товар поступавший на рынок Второго Рейха – хлеб. Именно это привело к тому, что за годы царствования Александра III впервые в русском обществе появились настроения борьбы с «немецким засильем».

«Таможенная война»

В 1891 году между Россией и Германией начались переговоры о заключении нового торгового договора, причём Германия добивалась снижения русских пошлин на промышленные товары, а Россия – германских пошлин на хлеб, лес и прочее сырьё. В следующем 1892 году российским министром финансов стал известный в нашей истории Сергей Юльевич Витте, взявший в свои руки ведение экономических переговоров с Германией. И этот обрусевший лифляндский немец, будучи сторонником протекционизма и одновременно тесно связанным с французским финансовым капиталом, оказался слишком неудобным переговорщиком для германской стороны.

Желая сломить дипломатическое сопротивление России, Германия начала «таможенную войну», обложив русские товары более высокими пошлинами, чем товары других стран. В итоге доля участия России в поставках хлеба в Германию быстро сократилась за 1891-93 годы с 54,5 до 13,9 %, то есть более чем в четыре раза всего за два года.

Русский немец Витте ответил значительным повышением пошлин на германский импорт в Россию. Ожесточённая «таможенная война» весьма обострила отношения двух империй. Обе стороны несли большие убытки. Германский ввоз в Россию почти прекратился. Русская внешняя торговля также страдала от сокращения рынка. Поняв, что таможенная война не приводит к желаемым результатам, германская дипломатия предложила русскому правительству возобновить переговоры. Вскоре, 10 февраля 1894 года в Берлине был заключён новый русско-германский торговый договор сроком на 10 лет.

Согласно его условиям Россия снижала пошлины на германские промышленные товары на 18–65 % по сравнению с прежним тарифом. В свою очередь Германия распространяла на Россию льготный тариф, что означало понижение ставок на 15–33 % по сравнению с обычным уровнем таможенных пошлин. Кроме того, договор распространял на обе стороны принцип наибольшего благоприятствования в торговле.

Потери обеих сторон от сокращения таможенных доходов были примерно одинаковы. Однако экономически более мощная в то время Германия выигрывала больше от заключения нового договора. Уже через несколько лет, к началу XX века товары из Германии доминировали на русском рынке.

В конце 1902 года, незадолго до истечения срока торгового договора, германский парламент-Рейхстаг (напомним, что вРоссии тогда никакого парламента не было вообще) принял закон о введении нового таможенного тарифа, предусматривавшего значительное повышение ввозных пошлин на сырьё и продовольствие, в особенности на хлеб. Начавшаяся в феврале 1904 года русско-японская война была немедленно использована германской дипломатией для нажима на Россию с целью заключения нового торгового договора на выгодных для немцев условиях.

Через несколько дней после первой японской атаки на русскую эскадру в Порт-Артуре, германский канцлер Бюлов обратился к российскому министру Витте с предложением начать переговоры о заключении торгового договора. Россия начала переговоры вынужденно. «С нашей стороны, – писал позднее сам Витте, – они были в значительной степени стеснены фактом русско-японской войны и открытой западной границей».

15 июля 1904 года на основе германских предложений была подписана «Дополнительная конвенция к договору о торговле и мореплавании между Россией и Германией». Формально потери обеих сторон от повышения таможенного обложения были примерно одинаковыми. Фактически же конвенция наносила ущерб только экономике России.

Повышение пошлин на русский хлеб и масло было проведено в интересах германского «юнкерства», то есть прусских помещиков, чьё сельское хозяйство тогда составляло основу благосостояния офицерского сословия Германии. Снижение пошлин на русский лес и смазочное масло было проведено в интересах германских промышленников.

По новому соглашению Россия отказалась от права использовать репрессивные пошлины против германских экспортёров, широко применявших демпинг на внешнем рынке. Тем самым более слабая русская промышленность оказалась без защиты протекционистских мер в конкурентной борьбе с германским экспортом.

Всё это не могло не оказать негативное влияния на отношение русского общества к немецкому соседу.

«Таков был взгляд на немцев в старину»

Уже с 70-х годов XIX века в российской прессе постоянно сообщалось об исключительно быстром и эффективном развитии германской экономики. Данная информация приходила в несоответствие с прежним образом слабой в экономическом и политическом плане Германии, рождая в российском обществе первые смутные опасения.

В самом конце XIX века известный российский инженер и ученый, а по совместительству крупный чиновник Министерства финансов Российской империи Константин Аполлонович Скальковский в своей работе «Внешняя политика России и положение иностранных держав» отмечал это: «Слово пруссак – Preusse означает по-литовски "лесной человек"… Таков был взгляд на немцев в старину». Сравнивая с новым положением дел, Скальковский эмоционально восклицает: «Теперь какая с Божьей милостью перемена! Германия может считаться первою на континенте Европы державою по образованию и богатству. Германская промышленность и торговля начинают занимать господствующее положение на всем земном шаре и вытеснять самых могущественных соперников».

Уже тогда Скальковский сделал вывод о том, что интенсивное продвижение немецких товаров на мировых рынках опасно для России. Кроме того, в работе инженера и чиновника Скальковского отчетливо просматривается стремление представить промышленное развитие Германии как часть планов по завоеванию мирового господства.

Уже упоминавшийся крупный российский политик Сергей Юльевич Витте в своей работе «Национальная экономия и Фридрих Лист» главной причиной успехов германской экономики считал то, что немцы вовремя сумели перестроить свое экономическое мышление и взять на вооружение экономическую доктрину Фридриха Листа, известного немецкого ученого начала XIX века. Лист, как сейчас бы сказали, был национал-демократом – сторонником конституции и «экономического национализма».

В своей книге министр Витте на примере недавней истории объединённой Германии обосновывал необходимость ускоренной индустриализации России. Книга впервые вышла в 1889 году, а вторым изданием она была выпущена уже накануне Первой мировой войны под несколько изменённым и характерным названием «По поводу национализма. Национальная экономия и Фридрих Лист». Стоит привести некоторые наиболее характерные цитаты из неё: «Нация, как и человек, не имеет более дорогих интересов, как свои собственные… Когда Лист писал свое сочинение, Германия находилась в той же экономической зависимости от Англии, в какой мы находимся ныне от Германии».

Перед началом Первой мировой войны русское общество проявило особый интерес к немецкому капиталу в России. В процессе определения союзников и противников в грядущей войне немаловажным фактором была зависимость России от капиталов той или иной страны.

Показательно, что первые научные попытки подсчитать немецкий капитал в русской экономике появились именно в 1914 году. Киевский еврей и русский экономист начала XX века Исаак Левин (кстати, что характерно для России тех лет, получавший образование в университетах Лейпцига и Мюнхена) в работе «Германские капиталы в России» на основании официальных данных приводит цифры о немецком капитале в различных областях экономики Российской империи. Он не только сопоставляет количество немецкого капитала в России с капиталами других стран, но и анализирует приемы и методы проникновения немецкого капитала. По мнению Исаака Левина, немецкие компании занимали тогда четвертое место по общему числу вложенных в России капиталов после французских, бельгийских и английских корпораций.

Левин, пользуясь данными Министерства финансов Российской империи, произвел расчеты, показавшие, что с начала XX века английский и французский капитал все больше доминировал в России, а германский сдавал свои позиции. Этот вывод подтверждается и современными исследователями.

При этом в русском обществе вопрос зависимости от французских и британских капиталов практически не обсуждался, но не прекращались дискуссии о засилье немецких промышленных товаров на российском потребительском рынке и обсуждения действий немецких властей по притеснению российского аграрного экспорта. В России всю вину за осложнение торговых отношений между двумя государствами возлагали на Германию. Такая точка зрения была весьма популярной в русском обществе, хотя лишь отчасти соответствовала действительности.

Накануне 1914 года, в связи с подготовкой к пересмотру торгового договора от 1904 года, в России развернулась активная и широкая кампания по пропаганде борьбы с «немецким засильем». В этой кампании недовольство общественности засильем германских товаров соединилось с желанием русских предпринимателей избавиться от германских конкурентов и банальной шовинистической пропагандой. В прессе всё сильнее зазвучали призывы «проснуться и увидеть систематическое отставание России от Германии» (цитата из статьи с говорящим названием «Пора проснуться» в популярном петербургском журнале «Новое слово»).

«Наши друзья французы заменят немцев»

В отличие от других европейцев, имевших «бизнес» в России, немцы, старались постоянно и непосредственно присутствовать на своих предприятиях и фирмах. Этому способствовала и обширная, насчитывавшая к 1914 году два миллиона человек, немецкая диаспора России. Как подчеркивал в том же 1914 году уже упоминавшийся русский экономист Исаак Левин: «С немцем в основанном им предприятии мы сталкиваемся ежеминутно. С французом – лишь пока банк решит поместить свободные средства в русскую промышленность».

Видимо в этом и лежит причина, что русская общественность довольно равнодушно относилась к куда более существенной финансовой зависимости от Франции и в то же время весьма нервно реагировала на любые моменты, подчёркивавшие связанность российской экономики с немецкой.

При этом враждебность к германскому экономическому могуществу была в России ощутимой на обоих флангах политического спектра. Справа ее разделяли партии крупного русского капитала, «кадеты» и «октябристы»; слева – различные народники и их политические наследники, социалисты-революционеры.

Представители русского национального капитала часто цитировали слова Василия Тимирязева, министра торговли в правительстве Столыпина: «Мы не можем позволить, чтобы русская промышленность была полностью сокрушена германской индустрией».

Последний министр финансов Российской Пётр Людвигович Барк, кстати, лифляндский немец, прямо раздувал эту истерию, высказываясь в 1914 году так: «Именно за счет своей торговли с Россией Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты!.. Наши рынки должны быть для Германии закрыты. Наши друзья французы заменят немцев на русском рынке».

Публицисты и аналитики социалистических революционных кругов (например, член партии социалистов-революционеров, польский дворянин и известный русский экономист Николай Огановский) утверждали, что Россия «принимает черты германской колонии», русское население превращается в объект капиталистической эксплуатации со стороны германских монополий.

В результате в России набрало популярность движение за освобождение страны от германского экономического засилья. Так «Союз южных российских экспортеров» принял в марте 1914 года в Киеве следующую резолюцию:

«Россия должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу. С этой целью нужно предпринять немедленные шаги для расширения нашей торговли с другими государствами, особенно с Британией, Бельгией и Голландией, которые не имеют заградительных тарифов на сельскохозяйственные продукты… Желательно введение тарифа для компенсации открытых и скрытых привилегий германским промышленным трестам».

Одна из крупнейших в Петербурге ежедневных газет «Новое время», полуофициально отражавшая воззрения партии «кадетов» (конституционных демократов), 13 января 1914 года призвала к экономическому давлению на Германию, к тому, чтобы пересмотреть «невозможное, оскорбительное и материально невыгодное торговое соглашение, навязанное Германией России в год её несчастий» (имелся в виду период неудачной войны с Японией).

Показательно, что эти антигерманские настроения росли на фоне самых тесных торгово-экономических взаимоотношений России с Германией. Русское общество весьма ревниво относилось к экономическим успехам самого близко соседа на Западе. В то же время Англия и Франция в общественном мнении воспринимались как старые, признанные индустриальные державы, их экономическое доминирование, в том числе и в России, русское общество не удивляло и, следовательно, не раздражало.

Зависимость Российской империи от французского финансового капитала русским обществом, по сути, вообще не замечалась и игнорировалась. В то же время проблемы тесно связанных друг с другом русско-германских экономических отношений воспринимались крайне болезненно.

Переговоры о заключении нового торгового договора между Россией и Германией, которые начались в 1913 году, были прерваны началом Первой мировой войны…

Глава 7. «Достижение этой цели едва ли требует войны с Германией…» Противники Антанты в России накануне Первой мировой войны

Господство в русском обществе накануне Первой мировой войны антигерманских настроений (см. предыдущие главы 5–6) не означает, что в России не существовало иных, противоположных и альтернативных точек зрения.

Но альтернативные взгляды, доказывавшие гибельность и ненужность военного столкновения с немцами, к 1914 году отказались в России уделом маргиналов – будь то радикальные социал-демократы, немногочисленные военные-«геополитики» или крайне правые борцы с «масонами и иудеями». В силу их маргинальности они не смогли оказать какого-либо заметного влияния на русское общество и политику Российской империи и тем предотвратить сползание к военной катастрофе.

Геополитики против Антанты

Среди русских противников Антанты, пытавшихся высказывать свои мнения накануне Первой мировой войны, историки прежде всего выделяют группу, которую можно условно назвать «геополитиками» – ряд публицистов и аналитиков, никак не связанных между собой, но параллельно исследовавших и критиковавших практику русской внешней политики.

Например, в ходе образования направленного против Германии англо-франко-русского союза некоторые современники считали, что России не желательно присоединяться ни к одному из военных блоков и выгоднее оставаться великой нейтральной державой. Так известный военный географ Андрей Снесарев, в то время начальник Средне-Азиатского отдела Генерального штаба Российской империи, еще в 1907 году в специально изданной им брошюре выразил негативное отношение к заключенному тогда «Англо-русскому соглашению», отдалившему Россию от Германии, отметив его «неискренность».

Другой русский военный и историк, генерал-лейтенант Евгений Мартынов непосредственно перед Первой мировой войной критиковал текущую русскую политику на Балканах, ту самую политику, которая скоро станет поводом к мировой войне: «Для Екатерины овладение проливами было целью, а покровительство балканским славянам – средством. Екатерина на пользу национальным интересам эксплуатировала симпатии христиан, а политика позднейшего времени жертвовала кровью и деньгами русского народа для того, чтобы за его счет комфортабельнее устроить греков, болгар, сербов и других, будто бы преданных нам единоплеменников и единоверцев».

Кстати, в 1913 генерал Мартынов был со скандалом уволен в запас за критику в печати существующих в армии порядков и текущей государственной политики. В начале 1-й мировой войны он попал в плен, а по возвращении на родину, так же как и упомянутый выше Снесарёв, вступил в Красную Армию (оба «геополитика» не переживут 1937 год).

Другой офицер Генерального штаба Российской империи и сотрудник военной разведки подполковник Алексей Едрихин, выступая под псевдонимом Вандам, накануне Первой мировой войны написал два объёмных геополитических сочинения, в которых отразил свое альтернативное видение внешней политики, необходимой для России («Наше положение», СПб, 1912 г.; «Величайшее из искусств. Обзор современного международного положения при свете высшей стратегии», СПб, 1913 г.).

Как и у большинства других российских «геополитиков», острие его анализа было направлено не против «германских империй», а против британской колониальной политики. Накануне Первой мировой войны подполковник Едрихин писал: «Мне кажется, что пора бы задыхающимся в своем концентрационном лагере белым народам понять, что единственно разумным balance of power in Europe была бы коалиция сухопутных держав против утонченного, но более опасного, чем наполеоновский, деспотизма Англии и что жестоко высмеивавшееся англичанами наше стремление к "теплой воде" и высмеиваемое теперь желание германцев иметь "свое место под солнышком" не заключают в себе ничего противоестественного. Во всяком же случае, присваивая себе исключительное право на пользование всеми благами мира, англичанам следует и защищать его одними собственными силами».

Едрихин не раз повторяет полюбившуюся ему «геополитическую» присказку: «Плохо иметь англосакса врагом, но не дай Бог иметь его другом!» Однако у Вандама-Едрихина не обошлось без конспирологии и англо-американских жидомассонов: «…ряженые апостолы социализма смело прокладывают путь на фабрики, заводы, в мастерские и храмы науки, где на алтарях русской мысли водворяют давно осмеянного Западом Карла Маркса».

Это вообще общее свойство «геополитиков», у которых трезвый анализ одних вопросов зачастую умещается с конспирологическим инфантилизмом в понимании иных, прежде всего социальных вопросов.

Ленин и черносотенцы против Антанты

Борьба с «мировым масонством» хорошо отражает общую маргинальность людей, пытавшихся накануне Мировой войны отстаивать перед русским обществом взгляды, альтернативные общепринятой германофобии и панславизму. И здесь наиболее ярким примером будет деятельность такой колоритной личности, как Святослав Глинка-Янчевецкий, редактора ультраправой, черносотенной газеты «Земщина».

В октябре 1912 года Глинка в ряде своих статей по событиям на Балканах, где тогда вовсю шли междоусобные войны славянских государств, посчитал необходимым «земно поклониться Сазонову, что он в точности исполнил волю царя и вовсе не считался с тупоумием наших шовинистов». Глинка поблагодарил министра иностранных дел Российской империи Сергея Сазонова за то, что тот не втянул страну в военный конфликт с Австрией и Германией на Балканах уже в 1911 году.

Благодарных слов со стороны интеллигентного черносотенца удостоилась и германская дипломатия, «сумевшая удержать своих венских союзников от вооруженного вмешательства и оказавшая тем самым неоценимую услугу России», в то же время политика «прогнившей» Франции и «предательской» Англии на Ближнем Востоке удостоилась самых нелестных эпитетов от Глинки, считавшего «союз самодержавной России с масонскими державами» противоестественным явлением.

Святослав Глинка был ярым антисемитом и близким соратником лидера всех черносотенцев Владимира Пуришкевича. Сам Пуришкевич так характеризовал Глинку: «Главное его внимание обращено на борьбу с засилием иудеев и на разоблачение масонства, поставившего себе целью разрушение алтарей и престолов».

В то же время Глинка был талантливой личностью с весьма незаурядной биографией. Польский дворянин по происхождению, он в юности отсидел три года в Петропавловской крепости по подозрению в революционной деятельности, где написал статью о значении нарезного оружия для расположения крепостей, за которую по предложению начальника инженерного ведомства Российской империи генерала Тотлебена заключенному Глинке-Янчевскому прямо в тюрьме была присуждена премия. Позднее Глинка успешно занимался бизнесом в русских среднеазиатских колониях, а его теоретические работы по фортификации пользовались большим успехом у русских офицеров.

С началом русско-японской войны, Глинка подал записку министру внутренних дел Плеве, в которой советовал, воспользовавшись общественными настроениями, созвать Земский собор (в допарламентскую эпоху ссылки на Земские соборы XVI–XVII веков были последним русским воспоминанием о народном представительстве при власти). Необходимость созыва такого «протопарламента» в виде Земского собора Глинка обосновывал тем, что после неизбежного поражения России в войне с японцами поднимет голову революция, которая не преминет воспользоваться угнетенным состоянием народа. Министр Плеве этим пророческим советам не внял и, как известно, кончил плохо.

После 1905 года в период революционного террора Глинка публично и настойчиво призывал правительство в ответ на теракты революционеров ввести институт заложничества: «Если за каждого убитого сановника известное число интеллигентных иудеев по жребию, т. е. по указанию Божьего Перста, будет расстреляно, и имущество кагала в определенном размере будет конфисковано, – террор сам собой прекратится».

С 1909 года Глинка редактирует черносотенную газету «Земщина» и является одним из лидеров одиозного «Союза Михаила Архангела». Глинке-Янчевскому принадлежит мысль, высказанная в начале мировой войны на страницах «Земщины», что «не Германия затеяла войну, а жиды, которые выбрали Германию орудием своих планов», якобы именно им нужно было стравить две державы, где монархический принцип наиболее силен, чтобы ослабить их обоих в ожесточенной взаимной борьбе.

Глинка был убеждённым противником сближения с Великобританией, опасаясь не только ее экономического влияния, но и давления в пользу предоставления равноправия евреям. На страницах «Земщины» он высказывался и по польскому вопросу. Глинка-Янчевский был не против воссоздания Польского Королевства, но без войны. По его мнению, Польша для России «только обуза. Она высасывает ежегодно сотни миллионов русских денег, а мятежами своими вызвала громадные расходы. Польская интеллигенция пробиралась во все учреждения и влияла разлагающе на русскую интеллигенцию».

Таким образом, в отношении грядущей войны с Германией талантливый черносотенец Глинка был подобен испорченным часам, которые, как известно, раз в сутки показывают точное время.

Излишне говорить, что Глинка и ему подобные, хотя и имели в русском обществе определенное количество сторонников, оставались маргиналами. Их пересыпанные оголтелым антисемитизмом внешнеполитические идеалы не могли быть приняты российским обществом, массово разделявшим в тот период либеральные взгляды той или иной степени глубины – от умеренных до революционных.

Примечательно, что среди людей, четко осознававших всю гибельность для монархической России войны с Германией, наряду с черносотенцами был и лидер радикальных социал-демократов Владимир Ленин. В разгар второй Балканской войны он писал в «Правде» от 23 мая 1913 года: «Германский канцлер пугает славянской опасностью. Изволите видеть, балканские победы усилили “славянство”, которое враждебно всему “немецкому миру”. Панславизм, идея объединения всех славян против немцев – вот опасность, уверяет канцлер и ссылается на шумные манифестации панславистов в Петербурге. Прекрасный довод! Фабриканты орудий, брони, пушек, пороха и прочих “культурных” потребностей желают обогащаться и в Германии, и в России, а чтобы дурачить публику, они ссылаются друг на друга. Немцев пугают русскими шовинистами, русских – немецкими…»

Ленин, наиболее трезвый и практичный русский политик начала ХХ века, прекрасно понимал, насколько война вообще, и тем более война с Германией, Российской империи не нужна. И поэтому Ленин свою мысль о русских и немецких шовинистах закончил так: «И те, и другие играют жалкую роль в руках капиталистов, которые прекрасно знают, что о войне России против Германии смешно и думать». Но лично сам Ленин, как радикальный политик, вне страниц пропагандистских газет смотрел на этот вопрос иначе – по свидетельству Троцкого он писал в 1913 году Максиму Горькому: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции штукой, но мало вероятно, чтобы Франц-Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие».

Остаётся добавить, что в этом вопросе Ленин переоценил умственные способности и монархов и буржуазии.

Дурные предсказания Дурново

Закончить краткий очерк маргинальных точек зрения на русско-германские отношения в начале ХХ века, отличных от популярного и господствовавшего в русском обществе антигерманизма, необходимо на так называемой «Записке Дурново», достаточно знаменитом и показательном документе.

Пётр Дурново в разгар революции 1905 года был министром внутренних дел Российской империи. В успешном для монархии подавлении этой революции немалая доля заслуг принадлежит именно его решительности и жестокости. В 1906 году Дурново стал членом реформированного Государственного совета Российской империи, где до самой смерти в 1915 году был неформальным лидером «правых».

В феврале 1914 года Пётр Дурново представил Николаю II объёмную, как бы сейчас сказали – аналитическую, записку, в которой предостерегал последнего российского императора от втягивания России в большую европейскую войну. «Записка Дурново» действительно отличается глубоким анализом и подтвержденными временем сбывшимися прогнозами, весьма печальными для русской монархии

За полгода до начала Первой мировой войны Дурново даёт анализ близкого мирового конфликта: «Центральным фактором переживаемого нами периода мировой истории является соперничество Англии и Германии. Это соперничество неминуемо должно привести к вооруженной борьбе между ними, исход которой, по всей вероятности, будет смертельным для побежденной стороны… Несомненно, поэтому, что Англия постарается прибегнуть к не раз с успехом испытанному ею средству и решиться на вооруженное выступление не иначе, как обеспечив участие в войне на своей стороне стратегически более сильных держав. А так как Германия, в свою очередь, несомненно, не окажется изолированной, то будущая англо-германская война превратится в вооруженное столкновение между двумя группами держав, придерживающимися одна германской, другая английской ориентации».

Далее Дурново критически анализирует русско-английское сближение: «Трудно уловить какие-либо реальные выгоды, полученные нами в результате сближения с Англией».

Дурново вскрывает и отсутствие у России непреодолимых противоречий с Германией в Турции и на Балканах: «Очевидная цель, преследуемая нашей дипломатией при сближении с Англией – открытие черноморских проливов, но, думается, достижение этой цели едва ли требует войны с Германией. Ведь Англия, а совсем не Германия, закрывала нам выход из Черного моря… И есть полное основание рассчитывать, что немцы легче, чем англичане, пошли бы на предоставление нам проливов, в судьбе которых они мало заинтересованы и ценою которых охотно купили бы наш союз… Как известно, еще Бисмарку принадлежала крылатая фраза о том, что для Германии Балканский вопрос не стоит костей одного померанского гренадера…»

Дурново верно предсказывает и уровень напряженности будущей войны: «Война не застанет противника врасплох и степень его готовности вероятно превзойдет самые преувеличенные наши ожидания. Не следует думать, чтобы эта готовность проистекала из стремления самой Германии к войне. Война ей не нужна, коль скоро она и без нее могла бы достичь своей цели – прекращения единоличного владычества Британии над морями. Но раз эта жизненная для нее цель встречает противодействие со стороны коалиции, то Германия не отступит перед войною и, конечно, постарается даже ее вызвать, выбрав наиболее выгодный для себя момент».

Дурново вполне справедливо утверждает: «Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии на морях, то есть там, где у России, по существу наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов». В то же время, по мнению Дурново «все эти факторы едва ли принимаются к должному учету нашей дипломатией, поведение которой, по отношению к Германии, не лишено, до известной степени, даже некоторой агрессивности, могущей чрезмерно приблизить момент вооруженного столкновения с Германией – при нашей английской ориентации, в сущности неизбежного…»

Дурново обоснованно сомневается в выгодах войны с Германией, даже в случае сомнительной удачи для России: «Избытка населения, требующего расширения территории, у нас не ощущается, но даже с точки зрения новых завоеваний, что может дать нам победа над Германией? Познань, Восточную Пруссию? Но зачем нам эти области, густо населенные поляками, когда и с русскими поляками нам не так легко управляться… Действительно же полезные для нас и территориальные, и экономические приобретения доступны лишь там, где наши стремления могут встретить препятствия со стороны Англии, а отнюдь не Германии. Персия, Памир, Кульджа, Кашгария, Джунгария, Монголия, Урянхайский край – всё это местности, где интересы России и Германии не сталкиваются, а интересы России и Англии сталкивались неоднократно…»

По сути Дурново прямо предлагает России развернуть свою политику от поделённой и густозаселенной Европы на Восток, где у Российской империи куда больше военных, политических и экономических шансов на удачную экспансию.

Так же Дурново необычайно верно и лаконично анализирует экономические взаимоотношения России и Германии за полгода до войны: «Не подлежит, конечно, сомнению, что действующие русско-германские торговые договоры невыгодны для нашего сельского хозяйства и выгодны для германского, но едва ли правильно приписывать это обстоятельство коварству и недружелюбию Германии. Не следует упускать из вида, что эти договоры, во многих своих частях выгодны для нас… В силу всего изложенного заключение с Германией вполне приемлемого для России торгового договора, казалось бы, отнюдь не требует предварительного разгрома Германии. Скажу более, разгром Германии в области нашего с нею товарообмена был бы для нас невыгодным…»

Дурново упоминает и германские капиталы: «…пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой». Далее Дурново приводит и совершенно точный экономический прогноз, который подтвердит самое ближайшее будущее: «Во всяком случае, если даже признать необходимость искоренения немецкого засилья в области нашей экономической жизни, хотя бы ценою совершенного изгнания немецкого капитала из русской промышленности, то соответствующие мероприятия могут быть осуществлены и помимо войны с Германией. Эта война потребует таких огромных расходов, которые во много раз превысят более чем сомнительные выгоды, полученные нами вследствие избавления от немецкого засилья. Мало того, последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнет германского капитала покажется легким…»

С учетом колоссального роста внешнего долга России в ходе Первой мировой войны и вспоминая, что долги Парижскому клубу кредиторов по займам того периода, Россия выплачивала и в начале XXI века – слова Дурново представляются вполне пророческими.

Но в отличие от панславистской шумихи либерально-буржуазных газет и бодрых прогнозов недалёких милитаристов, анализ Дурново не оказал ни малейшего влияния на русское общество и его судьбы. Официальный историограф Николая II профессор Ольденбург позднее, уже в эмиграции, писал: «Нет сведений о том, как отнесся к этой записке Государь. Быть может, она явилась запоздалой».

Глава 8. Первый бой Первой мировой: кубанские казаки против венгерских гусар…

Первая мировая война началась как в средневековье – с кавалерийских набегов, сабельных схваток и угона у противника скота… Война, которая станет борьбой техники и экономики, стартовала почти как во времена Аттилы и Чингисхана. В августе 1914 года первыми в наступление пошли огромные массы конницы, десятки тысяч кавалеристов, у которых сабли, шашки, палаши и даже пики всё ещё считались главным оружием.

Сабли и пики Первой мировой

Войну, тогда ещё не названную Первой мировой, начали великие кавалерийские державы. Самой многочисленной конницей обладала Россия – почти 100 тысяч всадников и лошадей в мирное время. После мобилизации, в основном за счёт казаков, численность русской кавалерии могла быть удвоена. Второй по численности кавалерией Европы была германская – почти 90 тысяч всадников и лошадей. В промышленной Германии, где почти половина населения уже проживала в городах, где инженеры Дизель и Бенц изобрели все первые в мире автомобильные двигатели, а производство автомашин исчислялось уже тысячами в год, генералы всё ещё считали невозможным обойтись без кавалерии с саблями и пиками.

Третьей в Европе была французская кавалерия, насчитывавшая 60 тысяч всадников, среди которых по наследству от Наполеона всё ещё существовали кирасирские полки, а аналогом русских казаков были «спаги» – легкая конница из кочевников Северной Африки. К 1914 году полевая форма французского кирасира включала алые штаны и перчатки, блестящую золочёную кирасу и столь же яркий шлем, украшенный конским хвостом.

Уже все армии мира были вооружены пулеметами, появились первые бомбардировщики и автоматические пушки, готовилось химическое оружие, но кавалерия европейских держав всё ещё тренировалась атаковать со средневековыми копьями. Французские драгуны вооружались пиками на трехметровом бамбуковом древке. В промышленной Германии развитые технологии обернулись тем, что все кавалеристы кайзера носили пики на цельнометаллических пустотелых древках длинной почти три с половиной метра. Новейший образец пики для русской кавалерии был утвержден в 1901 году, в том же году, в котором был официально принят на вооружение русской армии и пулемёт «Максим».

Даже у англичан летом 1914 года 8 % воюющей армии составляла кавалерия, где по традиции служили отпрыски высшей британской аристократии. Танков еще не было, броневики только-только выходили из стадии экспериментов, а значение тракторов и автомобилей военные в полной мере ещё не оценили. Поэтому для генералов всего мира именно кавалерия оставалась наиболее подвижным родом сухопутных войск. На неё возлагались задачи по разведке, быстрому захвату ключевых пунктов, преследованию противника. По инерции опыта прежних столетий в армейских штабах всё ещё верили в успех стремительных кавалерийских атак с саблями наголо.

В самом начале войны конница должна была прикрывать мобилизацию своих войск, вести разведку в приграничных районах на территории противника и, одновременно, защищать свою границу от разведывательных набегов вражеской кавалерии. Именно поэтому русская конца выступила на войну ещё до её официального объявления.

Кубанские казаки и венгерские гусары

28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии. В тот же день по приказу высшего командования русской императорской армии к австрийской границе двинулась 2-я сводная казачья дивизия. Эта дивизия состояла из донских, терских и кубанских казаков и в мирное время располагалась на правобережье Днепра на территории современных Винницкой и Хмельницкой областей Украины. С германским кайзером царь Николай II всё ещё надеялся договориться и на немецкой границе войска стояли неподвижно. Мобилизацию начали только в целях давления на Австрию, поэтому расположенная на Украине казачья кавалерия стала первой частью русской армии, покинувшей казармы и выступившей на ещё необъявленную войну.

Сводная казачья дивизия должна была прикрывать мобилизацию и сосредоточение войск 8-й армии генерала Брусилова, которой требовалось несколько недель, чтобы получить пополнения и подкрепления из внутренних губерний России. И в первую неделю августа 1914 года линией фронта стала пограничная река Збруч, приток Днестра, разделявший владения Австрийской и Российской империй на Украине. Казаки препятствовали австрийской конной разведке переправиться чрез реку, и сами пытались переплывать Збруч, чтобы разведать положение на территории противника.

После нескольких перестрелок без попаданий, первые потери казаки понесли утром 4 августа 1914 года, когда были тяжело ранены двое рядовых из 1-го Линейного полка Кубанского казачьего войска. Фактически, это были первые русские потери великой войны 1914-18 годов. В этот же день, 4 августа, Лондон официально объявил войну Берлину – конфликт быстро становился мировым… При этом официально Россия и Австро-Венгерская империя ещё не были в состоянии войны. Представитель Вены в Санкт-Петербурге граф Фридрих Сапари, наполовину немец, наполовину венгр, вручит ноту об объявлении боевых действий двумя стуками позднее.

«Двуединая монархия», Австро-Венгерская империя была крупнейшим государством в Центральной Европе, чьи границы пролегали от Западной Украины до Италии, от балканской Боснии до чешской Праги и польского Кракова. Самым многонациональным из государств Запада управляла германская и венгерская аристократия.

Венгры вели свою родословную от кочевых народов Азии. Венгерская степь-«пушта» между Дунаем и Тиссой в начале ХХ века кормила почти 4 миллиона лошадей, местные породы считались одними из лучших в Европе. Поэтому, по мнению современников, сочетание немецкой военной школы и венгерских всадников давало одну из лучших кавалерий того времени. Регулярная Австро-Венгерская конница насчитывала почти 50 тысяч всадников, половину из которых составляли венгерские гусарские полки.

Поэтому в первые дни Первой мировой войны на австрийском фронте донским, терским и кубанским казакам из 2-й сводной Казачьей дивизии противостояли четыре гусарских полка 5-й кавалерийской дивизии Австро-Венгрии, где треть состава была из австрийских немцев и две трети из венгров.

Через две недели после начала мобилизации и пограничных перестрелок австрийские кавалеристы решили атаковать казаков. 17 августа 1914 года австро-венгерские гусары начали переправу через пограничную реку Збруч.

Участвовавший в том бою казачий подъесаул (в современной иерархии – лейтенант) Евгений Тихоцкий так пописывал эти события: «Переправа была смелая и безостановочная. Австро-венгерские эскадроны переправлялись под обстрелом наших спешенных сотен, выравнивали строй и рысью двигались по дороге…»

Австрийская конница прорывалась на Каменец-Подольский, один из древнейших городов Украины, где тогда располагался штаб русского Юго-Западного фронта. Наступавшей 5-й австро-венгерской кавалерийской дивизий командовал генерал Эрнст-Антон фон Фройрайх-Шабо, полунемец-полувенгр родившийся в Богемии (Чехии). Этому австрийскому аристократу в том году исполнилось 59 лет и все представления о действиях кавалерии у него происходили исключительно из XIX века.

Поэтому генерал сумел лихим кавалерийским набегом прорваться на русский берег пограничной реки Збруч. Но в 2 часа дня 17 августа 1914 года австрийская конница наткнулась на русских казаков, оборонявших посёлок по имени Городок. Это было типичное «местечко», как называли такие небольшие посёлки на правобережной Украине начала XX века, где располагались две православных церкви, один католический костёл, семь синагог и три кирпичных заводика. Почти половину из 7 тысяч населения Городка составляли евреи, четверть – поляки.

Два часа австрийцы обстреливали «местечко» Городок из пушек, австрийские кавалеристы в духе XX века спешились и попытались атаковать, но были остановлены ружейным огнём казаков. И тогда старый генерал Фройрайх-Шабо решил не терять времени и попробовать взять город стремительнойкавалерийской атакой. В 3 часа 55 минут 18 августа 1914 года три эскадрона 7-го гусарского полка австрийской армии – почти 500 всадников – двинулись в кавалерийскую атаку.

«Невзирая на артиллерийский огонь, гусары галопом продвигались вперёд…»

Атаковали самые настоящие гусары, в расшитых витыми шнурами тёмно-синих куртках-«доломанах, знакомых каждому читателю по образам ещё 1812 года… У венгров такой гусарский френч именовался «аттила» – сам термин «гусар», восходит к венгерскому Huszar, обозначавшему легкую степную кавалерию, а расшитые шнурами крутки действительно восходят к эпохе Великого переселения народов и гуннам Аттилы, легендарным предкам угров-венгров.

7-й гусарский полк носил тёмно-зелёные кивера, украшенные золотыми шнурами и султанами из конских волос. Гусарский мундир дополняли крапово-красные, яркие кавалерийские галифе-«чакчиры». Во главе атаковавших ровными рядами немецких и венгерских всадников скакал майор Барцай, венгр.

Русский свидетель той кавалерийской атаки так описывал её: «Стройные линии венгерских гусар в яркой форме представляли красивое зрелище. Невзирая на артиллерийский огонь, гусары широким галопом продвигались вперёд, сохраняя полный порядок. Всадники, потерявшие коней, быстро поднимались с земли, собирались в цепи и наступали пешком… Из наших окопов не раздавалось ни единого выстрела. Стрелки, положив винтовки на бруствер, спокойно ожидали врага на дистанцию прямого ружейного выстрела. Когда гусары подошли на 900–1000 шагов, по приказанию полковника Кузьмина по всей линии окопов был открыт пачечный ружейный и пулемётный огонь».

При оружии даже начала XX века итог красивой кавалерийской атаки был убийственен для атакующих: «Гусары дрогнули, стали падать люди и лошади, линии спутались, и порядок движения нарушился. Не выдерживая огня, всадники стали сбиваться в кучи и частью поворачивали назад, частью сворачивали вправо и ещё некоторое время продолжали скакать в беспорядке вдоль фронта, устилая поле телами людей и лошадей. В течение короткого времени линии гусар почти совершенно растаяли, скошенные фронтальным и фланговым огнём… Местность впереди снова опустела и только лошади без всадников, носившаяся по полю, и большое количество тел убитых и раненых гусар и лошадей, лежавших на желтой стерне напоминали о разыгравшемся здесь кровавом боевом эпизоде».

Большинство атаковавших гусар были убиты, все их офицеры погибли или получили ранения. Среди раненых, попавших в русский плен, был и командовавший атакой майор Барцай, венгр на австрийской службе.

В это же время севернее Городка австрийские кавалеристы попытались обойти позиции русских. И два эскадрона венгерских гусар столкнулись с двумя конными сотнями кубанских казаков. Получился типичный кавалерийский бой – типичный для предыдущих веков и тысячелетий. Две конных линии сошлись фронтально лоб в лоб, рубя друг друга саблями.

Казаки победили венгров, гусары бежали. Ожесточенная рукопашная продолжалась буквально несколько минут, но закончилась большими потерями для обеих сторон. Зарубленные саблями, погибли все участвовавшие в той схватке командиры и австрийцев и русских. Казачьи шашки зарубили ротмистров Кеменя и Микеша, венгров, командовавших атаковавшими эскадронами гусар. С русской стороны от венгерских сабель погибли оба командира атаковавших казачьих сотен – есаул Виталий Червинский и есаул Шахрух-Мирза Персидский.

50-летний есаул (капитан – в современной терминологии) Виталий Яковлевич Червинский происходил из дворян Киевской губернии, потомков польско-украинской шляхты, был автором ряда книг по истории кубанского казачества, изданных в Петербурге в конце XIX века. Его павший рядом с ним собрат по оружию, записанный в армейских документах на русский манер, как «Персидский Шахрух-Марза Дарабович», происходил из азербайджанских дворян, родственных шахам Ирана и поэтому носил официальный титул «принц», но служил есаулом (аналог командира роты) кубанских казаков.

Как видим с обеих сторон сражались многонациональные и полуфеодальные империи.

В том бою под Городком 18 августа 1914 года погибло порядка 500 венгерских гусар. Потери русских были меньше из-за того, что казаки не атаковали в плотном строю под артиллерийским и ружейным огнём. Преследуемые казаками, австрийские кавалеристы стали отступать и обратная переправа чрез реку Збруч обернулась паникой и катастрофой. 5-я австро-венгерская кавалерийская дивизия потеряла боеспособность. В ту же ночь её командующий, 59-летний генерал Фройрайх-Шабо застрелился.

«Успех был решительный… Угнано масса скота и около 50 лошадей»

Почти на тысячу километров севернее от австрийской Буковины и Галиции, на побережье Балтийского моря у границ Восточной Пруссии первой на Первую мировую войну выступила так же кавалерия.

Утром 2 августа 1914 года в штабе генерала Хана Нахичеванского получили телеграмму об объявлении войны с Германией. 50-летний генерал Гуссейн Хан Нахичеванский был внуком последнего правителя Нахичеванского ханства. Его дед был вассалом Персидского шаха, а отец уже стал генералом русского царя. Сам Гуссейн Хан Нахичеванский с успехом участвовал в русско-японской войне, как командир конного полка из дагестанских добровольцев, проведя несколько удачных кавалерийских атак против японской пехоты.

В августе 1914 года Хан Нахичеванский командовал Сводным кавалерийским корпусом, располагавшимся на западе современной Литвы. Корпус, состоящий из отборной конницы, в том числе двух гвардейских кавалерийских дивизий, должен был стать авангардом наступления 1-й армии генерала Ренненкампфа. Таким образом, Восточную Пруссию атаковали русские войска под командованием прибалтийского немца и азербайджанского тюрка. Кстати, оба они будут расстреляны большевиками всего через 4 года, но в августе 1914-го эти два бравых генерала смотрели в будущее с большим оптимизмом.

Получив телеграмму о начале войны, Хан Нахичеванский отдал лихой кавалерийский приказ: «Армейской коннице двинуться в Пруссию, чтобы боем разведать расположение неприятеля и, если придется, разбить его конницу…»

Основные силы Германии в те дни были брошены против Франции, немцы надеялись взять Париж. Поэтому в августе 1914 года на Восточном фронте у кайзера было всего 6 полков армейской кавалерии, менее 10 % всей конницы Германии.

Утром 3 августа 1914 года русская кавалерия переправилась чрез речушку Липона, начав продвижение вглубь Восточной Пруссии. Первое столкновение с германской конницей произошло вечером 4 августа у посёлка Эйдкунен (ныне посёлок Чернышевское Калининградской области). Немецкий кавалерийский полк обстрелял и обратил в бегство батальон русской пехоты. Когда на помощь отступавшим пехотинцам пришла русская конница, немецкая кавалерия отступила, не приняв боя. Преследуя противника, кавалеристы захватили 17 пленных и 2 пулемёта.

Однако территория Восточной Пруссии – многочисленные хутора-«фольварки» и посёлки с каменными домами, леса, озёра, болота и каналы – не благоприятствовала быстрому наступлению конных масс. Сводный кавалерийский корпус Хана Нахичеванского продвигалась вперёд медленно, а главное не мог выполнить одну из главных задач кавалерии – собрать сведения о войсках противника.

Командующий армией генерал Ренненкампф сам имел немалый кавалерийский опыт. В 1901 году он, командуя отрядом забайкальских казаков, отличился в войне с китайскими повстанцами в Маньчжурии. Во время русско-японской войны командовал уже казачьей дивизией, воюя на севере Кореи.

В августе 1914 года, намереваясь наступать вглубь Восточной Пруссии, Ренненкампф не раз выражал недовольство действиями конницы Хана Нахичеванского, телеграфируя подчинённому: «Имея кавалерийскую массу, легко было охватить фланги, тыл, всё выяснить. Полнее и своевременнее доносите».

Однако доносить было фактически нечего. Восточная Пруссия оказалась не средневековой Маньчжурией и Кореей. Русская конница не смогла обеспечить здесь сбор разведывательных сведений, в то время как немцы, пользуясь развитой телефонной связью, обладали всеми данными о продвижении русских войск.

Генерал Хан Нахичеванский, стремясь отчитаться перед начальством, 9 августа 1914 года бросил 3-ю кавалерийскую дивизию генерала Бельгарда в набег на окрестности прусского городка Шталлупен (ныне город Нестеров, райцентр Калининградской области). Генерал-лейтенант Владимир Бельгард был потомком французского дворянина, который в разгар якобинского террора перебежал в русскую армию.

До красного и белого террора гражданской войны в России генерал Бельгард не доживёт, погибнет в бою через неделю после набега на Шталлупен. Но тот день был для него удачен – русские кавалеристы вынудили к отступлению германскую роту, срубили несколько телеграфных столбов, немножко пограбили окрестности и вернулись к русской границе.

Довольный даже таким незначительным успехом, генерал Хан Нахичеванский 10 августа 1914 года докладывал в штаб армии: «Неприятель отступил на свою укрепленную полосу. Успех был решительный. Изрезаны телеграфные, телефонные провода, угнано масса скота и около 50 лошадей».

Вот так Первая мировая война в свои первые дни начиналась подобно старинным войнам средневековья. Битва моторов, танков, бомбардировщиков, смертельной химии, миллионных армий и тысячекилометровых фронтов стартовала с сабельных схваток и конных набегов.

Глава 9. Война без сапог

Что такое обмотки и почему русская армия в годы Первой мировой войны оказалась без сапог

«Сапог русского солдата» – за века отечественной истории это выражение стало почти идиомой. В нашем прошлом случалось, что сапоги русских солдат топтали улицы Парижа, Берлина и Пекина. Однако для Первой мировой войны расхожая фраза про «солдатский сапог» будет явным преувеличением – в 1915-17 годах большинство рядовых Русской императорской армии сапог не носили…

Даже далёкие от истории Первой мировой войны люди по многочисленным фотографиям, редким кинокадрам и рисункам тех лет помнят странные для нашего современника «бинты» на ногах солдат той эпохи. Более продвинутые в военной истории помнят, что такие «бинты» именуются обмотками. Но редко кто знает, как и почему появился этот странный и давно исчезнувший предмет армейской обуви. И уж тем более почти никто не знает как эти обмотки носились и зачем они были нужны.

Попробуем не только рассказать, почему армия Российской империи в разгар мировой войны вдруг оказалась без сапог, но заодно и научить читателя, как правильно носить обмотки и завязывать кожаные шнурки солдатских ботинок…

«Сапог образца 1908 года»

На Первуюмировую войну армия Российской империи пошагала в так называемых «сапогах для нижних чинов образца 1908 года». Этот тип обуви был утверждён циркуляром Главного штаба № 103 от 6 мая 1909 года. Фактически этот армейский документ утвердил тот тип и покрой солдатского сапога, который просуществовал весь XX век и по ныне, уже второе столетие всё ещё состоит «на вооружении» российской армии.

Только если в Великую отечественную войну, в Афганскую или Чеченские войны этот сапог шился в основном из искусственной кожи-«кирзы», то в момент своего рождения он делался исключительно из яловой кожи или юфти. Ведь накануне Первой мировой войны химическая наука и промышленность уже породили смертельные газы, но ещё не создали искусственные синтетические материалы из которых делается значительная часть одежды и обуви нашего времени.

Пришедший из далёкой древности термин «яловый» в славянских языках обозначал не дававших или ещё не давших приплод животных. «Яловая кожа» для солдатских сапог изготовлялась из шкур годовалых бычков или ещё нерожавших коров. Такая кожа была оптимальной для долговечной и удобной обуви. Более старые или молодые животные не годились, ведь максимально эластичная и нежная кожа телят была ещё недостаточно прочна, а толстые и прочные шкуры старых коров и быков наоборот слишком жёстки.

Хорошо обработанная разновидность «яловой кожи» именовалась «юфтью». Любопытно, что это средневековое русское слово перешло во все основные европейские языки. Французское youfte, английское yuft, голландское. jucht, немецкое juchten происходят именно от русского термина «юфть», заимствованного восточнославянскими племенами в свою очередь от древних булгар.

В Европе «юфть» так же часто именовали просто «русской кожей» – ведь ещё со времён Новгородской республики именно русские земли были основным экспортёром выделанной кожи-«юфти» в страны Западной Европы. После пушнины именно кожа, главным образом обработанная тюленьим салом-«ворванью» и берёзовым дёгтем «юфть» до XVIII столетия была основным товаром русского экспорта.

И к началу XX века Российская империя, не смотря на все успехи промышленного развития, оставалась прежде всего сельскохозяйственной страной. По статистике 1913 года на просторах империи паслось 52 миллиона голов крупного рогатого скота и ежегодно рождалось около 9 миллионов телят. Это вполне позволяло полностью обеспечить кожаными сапогами всех солдат и офицеров Русской императорской армии, которых накануне Первой мировой войны по штатам мирного времени насчитывалось 1 миллион 423 тысячи человек.

Кожаный сапог русского солдата имел голенище высотой 10 вершков (около 45 сантиметров), считая от верхнего края каблука. Для гвардейских полков голенища сапог были на 1 вершок (4,45 см) длиннее.

В сапоге образца 1908 года голенище сшивалось одним швом сзади. Это была новая для того времени конструкция – ведь прежний солдатский сапог шился ещё по образцу сапог русского средневековья и заметно отличался от привычного современному читателю. Например, голенища у такого сапога были более тонкими, сшивались двумя швами по бокам и по всему голенищу собирались в гармошку. Именно такие сапоги, заметно напоминавшие обувь стрельцов ещё допетровской эпохи (только без загнутого вверх острого носка), были популярны у зажиточных крестьян и мастеровых в России на рубеже XIX–XX веков.

Сапог нового образца при соблюдении всех технологий изготовления и качества материала был чуть более прочным, чем прежний солдатский сапог. Не случайно этак конструкция, сменив лишь материалы на более современные, сохранялась практически до наших дней.

Циркуляр Главного штаба № 103 от 6 мая 1909 года тщательнейшим образом регламентировал изготовление и все материалы солдатского сапога, вплоть до веса кожаных стелек – «при 13 % влажности» в зависимости от размеров они должны были весить от 5 до 11 золотников (то есть от 21,33 до 46,93 грамм). Кожаная подошва солдатского сапога крепилась двумя рядами деревянных шпилек – их длину, расположение и способ крепления так же тщательно по пунктам регламентировал Циркуляр № 103.

Каблук был прямой и высотой 2 сантиметра, он крепился железными шпильками – от 50 до 65 шпилек в зависимости от размера сапога. Всего же устанавливалось 10 размеров солдатского сапога по длине ступни и три размера (А, Б, В) по ширине ступни. Любопытно, что самый маленький размер солдатского сапога образца 1908 года примерно соответствовал современному 42 размеру – потому что сапоги носились не на тонкий носок, а на почти исчезнувшую из нашего быта портянку.

В мирное время за год рядовому выдавалось пара сапог и три пары портянок. Поскольку в сапоге изнашивается прежде всего подмётки и подошвы, то их на год полагалось два комплекта, а голенища менялись только раз в год.

В тёплое время года солдатские портянки были «холщёвые» – то есть из льняного или конопляного хоста, а с сентября по февраль солдату выдавались «суконные», то есть из шерстяной или полушерстяной ткани.

Оптом на закупку кожаного сырья и пошив одной пары солдатских сапог накануне 1914 года царская казна тратила 1 рубль 15 копеек. По уставу солдатские сапоги должны были быть чёрного цвета, кроме того натуральная сапожная кожа при интенсивной эксплуатации для сохранения своего качества требовала обильной и регулярной смазки. Поэтому на чернение и первичную смазку сапог казна выделяла 10 копеек. Итого по оптовой цене солдатские сапоги обходились Российской империи в сумму около 1 рубль 25 копеек пара – примерно в да раза дешевле, чем стоила пара простых кожаных сапог в розницу на рынке.

Офицерские сапоги были почти 10 раз дороже солдатских, отличаясь от них и фасоном и материалом. Шились они индивидуально, обычно из более дорогой и качественной козлиной «хромовой» (то есть особым образом выделанной) кожи. Такие «хромовые сапоги» по сути были развитием на новом техническом уровне знаменитых в русском средневековье «сафьяновых сапог». Накануне 1914 года простые офицерские «хромовые» сапоги стоили от 10 рублей за пару.

Кожаные сапоги тогда обрабатывали ваксой или гуталином – смесью сажи, воска, растительных и животных масел и жиров. Например, каждому солдату и унтер-офицеру в год полагалось 20 копеек «на смазку и чернение сапог». Поэтому только на смазку сапог «нижних чинов» армии Российская империя ежегодно тратила почти 500 тысяч рублей.

Любопытно, что согласно Циркуляру Главного штаба № 51 от 1905 года для смазки армейских сапог рекомендовалась вакса, производившаяся в России на фабриках немецкой фирмы Фрадриха Баера – это химическая и фармацевтическая фирма и ныне существует и хорошо известна под современным логотипом Bayer AG. Напомним, что до 1914 года почти все химические заводы и фабрики в Российской империи принадлежали немецкому капиталу.

Всего же накануне Первой мировой войны на солдатские сапоги царская казна тратила ежегодно порядка трёх миллионов рублей. Для сравнения бюджет целого Министерства иностранных дел Российской империи был всего в четыре раза больше.

«Даже в вопрос о снабжении армии сапогами примешивалась политика…»

Вплоть до середины XX века любая война была делом армий, передвигавшихся в основном «на своих двоих». Искусство пешего марша было важнейшей частью военного ремесла. И естественно главные нагрузки выпадали на ноги и обувь солдат.

И поныне обувь на войне один из самых расходных предметов наряду с оружием, боеприпасами и человеческими жизнями. Даже когда солдат не участвует непосредственно в боях, на пеших переходах, на различных работах и просто в условиях военно-полевого быта он прежде всего «тратит» обувь.

Особенно остро вопрос снабжения обувью встал в эпоху появления массовых призывных армий. Уже в русско-японскую войну 1904-05 годов, когда Россия впервые за свою историю сосредоточила на одном из дальних фронтов полмиллиона солдат, армейские интенданты заподозрили, что в случае затягивания войны армии угрожает дефицит сапог.

Поэтому накануне 1914 года интенданты русской армии собрали на складах полтора миллиона пар новых сапог. Вместе с тремя миллионами пар сапог, хранившихся и использовавшихся непосредственно в армейских частях, это давало внушительную цифру, успокоившую высшее командование. Никто в мире тогда не предполагал, что будущая большая война затянется на долгие годы и опрокинет все расчёты по расходу боеприпасов, оружия, человеческих жизней и сапог в частности.

Уже к концу августа 1914 года в России по мобилизации из запаса призвали 3 миллиона 115 тысяч «нижних чинов», до конца года мобилизовали ещё 2 миллиона человек. Мобилизованным и отправлявшимся на фронт солдатам полагалось две пары сапог, одна непосредственно на ноги и вторая запасная.

Уже к концу 1914 года такая массовая мобилизация и повышенный износ обуви в условиях боёв и военного времени исчерпали запасы сапог на складах. По прогнозам военного командования в новых условиях на 1915 год с учётом потерь и расходов требовалось не менее 10 миллионов пар сапог. Но на складах уже ничего не было, а производство новых оказалось абсолютно не готово.

До войны производством обуви в России занималась исключительно кустарная промышленность, тысячи мелких ремесленных фабрик и отдельных сапожников, разбросанных по всей стране. В мирное время они справлялись с армейскими заказами, но для войны солдатских сапог требовалось много миллионов пар в самые сжатые сроки. Но никакой системы организации производства, способного объединить тысячи кустарей в масштабах всей страны не существовало. Собственно не было даже замыслов такой общероссийской «кооперации».

Генерал-майор Александр Лукомский, начальник мобилизационного отдела Генерального штаба российской армии, позднее так вспоминал об этих проблемах: «Невозможность удовлетворить потребности армии средствами отечественной промышленности определилась как-то неожиданно для всех, не исключая и интендантского ведомства. Оказался недостаток кож, недостаток дубильных веществ для их выделки, недостаток мастерских, недостаток рабочих рук сапожников. Но все это произошло от отсутствия правильной организации. На рынке кож не хватало, а на фронте сгнивали сотни тысяч кож, снимавшихся со скота, употреблявшегося в пищу для армии… Заводы для приготовления дубильных веществ, если бы об этом подумали своевременно, нетрудно было устроить; во всяком случае, не трудно было своевременно получить из-за границы и готовые дубильные вещества. Рабочих рук было также достаточно, но опять-таки о правильной организации и развитии мастерских и кустарных артелей своевременно не подумали…»

К работе по изготовлению обуви для армии попытались привлечь «земства», то есть местное самоуправление, которое работало по всей стране и теоретически могло бы организовать кооперацию сапожников в масштабах целой России. Но тут, как писал один из современников, «как это ни покажется странным с первого взгляда, даже в вопрос о снабжении армии сапогами примешивалась политика…»

В своих воспоминаниях председатель Государственной думы Михаил Родзянко описывает своё посещение Ставки русской армии в самом конце 1914 года по приглашению Верховного главнокомандующего, тогда им был дядя последнего царя, Великий князь Николай Николаевич Романов. «Великий князь сказал, что его вынуждает к временной остановке военных действий отсутствие снарядов, а также недостаток сапог в армии» – пишет Родзянко.

Главком просил председателя Госдумы заняться работой с местным земским самоуправлением для организации производства сапог и иной обуви для армии. Родзянко понимая масштабы задач по снабжению армии многими миллионами сапог резонно предложил собрать в Петрограде общероссийский съезд земств, на котором и обсудить решение данного вопроса. Но тут выступил против Министр внутренних дел Маклаков, который прямо сказал, что: «По агентурным сведениям, под видом съезда для нужд армии будут обсуждать политическое положение в стране и требовать конституцию…»

В итоге Совет министров Российской империи решил никаких съездов местных властей не созывать, а работу с «земствами» по задаче производства сапог поручить главному интенданту русской армии Дмитрию Шуваеву, хотя тот, как опытный хозяйственник и специалист по армейскому тылу, сразу заявил, что военные власти ранее «никогда с земствами дела не вели» и потому не смогут быстро наладить общую работу.

В итоге все работы по производству обуви долгое время велись бессистемно с нерациональным расходом сырья и денежных средств. Никак нерегулируемый рынок на массовые закупки кожи и сапог ответил дефицитом и ростом цен. За первый год войны цены на сапоги выросли в четыре раза – если летом 1914 года простые офицерские сапоги в столице империи можно было пошить за 10 рублей, то через год их цена уже перевалила за 40, хотя инфляция всё ещё оставалась минимальной.

Проблемы усугубляла откровенная бесхозяйственность и пренебрежение к сохранению «казённого» имущества. Массовые заказы сапог породили дефицит кожи, при этом долгое время не использовались шкуры скота, забитого на фронте для питания армии – в июле 1914 года не ожидая долгой войны нормы мяса для солдат значительно повысили, на рядового полагалось почти килограмм мяса в сутки. Потом по мере нарастания сложностей эту норму понизят в несколько раз, но до начала 1915 года многомиллионная армия съела огромное количество скота. Холодильных установок и развитой консервации тогда ещё не было, десятки тысяч животных огромными стадами гнали прямо к лини фронта. При должной организации тысячи их шкур дали бы достаточно сырья для производства обуви, но долгое время они просто выбрасывались гнить.

Уже готовые сапоги не берегли сами солдаты. Каждому мобилизованному выдавали две пары сапог, и не редко солдаты продавали или меняли их по пути на фронт, полагая что «казна» в любом случае обеспечит их на фронте обуьвю. Как позднее писал в мемуарах генерал Брусилов: «Чуть ли не все население ходило в солдатских сапогах, и большая часть прибывших на фронт людей продавала свои сапоги по дороге обывателям, часто за бесценок и на фронте получала новые. Такую денежную операцию некоторые искусники умудрялись делать два-три раза».

Генерал несколько сгустил краски, но примерные расчёты статистики показывают, что действительно порядка 10 % казённых армейских сапог за годы войны оказались не на фронте, а на внутреннем рынке. Армейское командование пыталось с этим бороться. Так 14 февраля 1916 года по VIII-й армии Юго-Западного фронта был издан приказ: «Нижних чинов промотавших вещи в пути, а так же прибывших на этап в рваных сапогах, арестовывать и предавать суду, подвергнув предварительно наказанию розгами». Проштрафившиеся солдаты получали обычно ударов. Но все эти вполне средневековые меры к недопущению разбазаривания казённой обуви приняли слишком поздно.

Не меньшим головотяпством обернулись и первые попытки организовать массовый пошив сапог в тылу. В некоторых уездах местные полицейские чины, получив распоряжение губернаторов о привлечении к работе в земских и военных мастерских сапожников из районов, не занятых работой на армию, решили вопрос просто – приказали всех сапожников, находившихся по разным сёлам, собрать и, как арестованных, под конвоем полиции доставить в уездные города. В ряде мест такие меры обернулись бунтами и драками населения с полицией.

В некоторых военных округах была проведена реквизиция сапог и сапожного материала. Так же всех кустарей-сапожников в принудительном порядке обязали изготовлять за плату для армии не менее двух пар сапог в неделю. Но в итоге по данным Военного министерства Российской империи, за 1915 год войска получили лишь 64,7 % потребного количества сапог. Треть армии оказалась разутой.

«Войско в лаптях…»

Генерал-лейтенант Николай Головин позднее вспоминал положение с солдатской обувью, когда он был начальником штаба VII армии на Юго-Западном фронте осенью 1915 года в Галиции: «Высадившись с железной дороги, части этой армии должны были пройти 4–5 переходов, чтобы занять назначенные на фронте места. Это походное движение совпало с осенней распутицей, и пехота потеряла свои сапоги. Тут начались наши страдания. Несмотря на самые отчаянные просьбы о высылке сапог, мы получали их столь ничтожными порциями, что пехота армии ходила босая. Такое катастрофическое положение длилось почти два месяца…»

Отметит указание в этих словах не только на нехватку, но и на плохое качество спешно пошитых армейских сапог. Уже в эмиграции в Париже бывший царский генерал Головин вспоминал: «Такого острого кризиса, как в снабжении обувью, в прочих видах снабжения не приходилось переживать».

В 1916 году командующий Казанским военным округом генерал Сандецкий доносил в Петроград, что 32240 солдат, состоящих в запасных батальонах округа и подлежащих отправке на фронт, не имеют обуви и так как обуви нет и на складах, то пополнение округ вынужден отправлять в купленных по сёлам лаптях.

О вопиющих проблемах с обувью на фронте подтверждают и сохранившиеся письма солдат Первой мировой войны. Например, из таких писем, сохранившихся в архивах города Вятка, о положении с обувью можно прочитать следующее: «…обувают нас не в сапоги, а выдают ботинки, а пехотным лапти выдают…»; «…ходим наполовину в лаптях, над нами германец и австриец смеются – возьмут в плен кого в лаптях, с него лапти снимут и вывесят на окоп и кричат – не стреляйте в лапти свои…»; «Снаряжение у наших сплошь австрийское – у кого шинель, у кого ботинки…, глаза бы не глядели на наших солдат, прямо рвань такая…»; «… солдаты сидят без сапог, ноги обвернуты мешками…»; «…привезли лаптей два воза, доколе вот такой срам – войско в лаптях – до чего довоевали…»

Пытаясь как то бороться с «обувным» кризисом, уже в 13 января 1915 года командование Русской императорской армии разрешило шить для солдат сапоги с укороченными на 2 вершка (5 сантиметров) голенищами, а затем последовало предписание выдавать солдатам, вместо положенных по уставу кожаных сапог, ботинки с обмоткам и «парусиновые сапоги», то есть сапоги с голенищами из брезента.

Лето 1917 года. Солдаты русской армии. Слева в кожаных сапогах, справа в брезентовых или, как тогда говорили, «парусиновых» сапогах

До войны рядовым русской армии полагалось всегда носить сапоги, теперь же для работ «вне строя», чтобы сберечь сапоги от лишнего износа, разрешили выдавать солдатам любую другую имеющуюся в наличии обувь. Во многих частях наконец стали использовать шкуры забитого на мясо скота дня изготовления примитивных кожаных лаптей.

С подобной обувью наш солдат впервые познакомился ещё во время русско-турецкой войны 1877-78 годов в Болгарии. У болгар кожаные лапти именовались «опанками», и именно так они названы, например, в приказу по 48-й пехотной дивизии от 28 декабря 1914 года. В самом начале войны эта дивизия из Поволжья была переброшена в Галицию и уже через несколько месяцев, столкнувшись с нехваткой сапог, была вынуждена делать для солдат кожаные лапти-«опанки».

В других частях подобную обувку именовали на кавказский манер «каламанами», по названию лёгкой кожаной обуви горцев, или на сибирский манер «котами» (ударение на «о»), как сибиряки называли женские полусапожки. В 1915 году такие самодельные кожаные лапти уже были распространены по всему фронту.

Так же солдаты плели для себя обычные лапти из лыка, а в тыловых частях и запасных батальонах изготавливали и носили сапоги и ботинки на деревянной подошве. Вскоре армия даже начала централизованную закупку лаптей. Например, 1916 году и з города Бугульма Симбирской губернии местное земство поставило в армию 24 тысячи пар лаптей на сумму в 13740 рублей. То есть пара лаптей из Поволжья обходилась армейской казне в 57 копеек.

Понимая, что силами отечественной промышленности и крестьянскими лаптями с дефицитом армейской обуви быстро не справиться, царское правительство уже в 1915 году обратилось за сапогами к западным союзникам по «Антанте».

Осенью 1915 года в Лондон из Архангельска отплыла русская военная миссия адмирала Александра Русина с целю разместить во Франции и Англии русские военные заказы. Одной из первых, помимо просьб о винтовках, стояла просьба о продаже для нужд России трёх миллионов пар сапог и 3600 пудов подошвенной кожи.

Сапоги и обувь в 1915 году, не считаясь с расходами, пытались экстренно купить по всему миру. Для солдатских нужд пытались приспособить дажепартию резиновых сапог, закупленных в США, однако по гигиеническим свойствам они оказались не приспособлены к повседневной носке.

Как позднее вспоминал генерал Лукомский, начальник мобилизационного отдела русского Генштаба: «Пришлось уже в 1915 году сделать очень крупные заказы на обувь – преимущественно в Англии и в Америке. Эти заказы обошлись казне очень дорого; были случаи крайне недобросовестного их выполнения, и они заняли очень значительный процент тоннажа судов, столь драгоценного для подвоза боевых припасов».

Немецкий Knobelbecher и английские Puttee

Трудностью с обувью, пусть и не в таких масштабах, испытывали почти все союзники и противники России по Первой мировой войне.

Из всех стран, отправивших на бойню свои армии в 1914 году, полностью одеты в кожаные сапоги были только солдаты России и Германии. Армия «Второго Рейха» начала Первую мировую войну в сапогах образца 1866 года, введённых ещё армией Пруссии. Как и русские солдаты, немцы тогда предпочитали носить солдатский сапог не с носками, а с портянками – Fußlappen по немецки. Но в отличие от русских, сапог немецкого солдата имел голенища на 5 сантиметров ниже и был скроен иначе, его голенища сшивались двумя швами с каждого бока. Если все русские сапоги были обязательно чёрными, то в армии Второго рейха некоторые подразделения носили коричневые сапоги.

Подошва укреплялась 35–45 железными гвоздями с широкими шляпками и металлическими подковами на каблуке – таким образом метал покрывали почти всю поверхность подошвы, это придавало ей долговечность и характерный лязг, когда колонны германских солдат шагали по мостовой. Масса металла на подошве сохраняла её во время долгих маршей, но в сильные холода это железо промерзало и было способно застудить ноги солдата.

Кожа так же была несколько жёстче, чем у русских сапог, не случайно немецкие солдаты в шутку прозвали свою казённую обувку Knobelbecher – «стакан для игральных костей». Солдатский юмор подразумевал, что нога болтается в действительно жёстком и крепком армейском сапоге, как кости в стакане.

В итоге более низкий и жёсткий немецкий солдатский сапог был чуть крепче русского – если в мирное время в России пара сапог полагалась солдату на год, то в экономной Германии на полтора года. Но в морозы, этот подкованный массой металла сапог был неудобнее русского. Впрочем, когда он создавался в 1866 году, Генштаб Прусского королевства планировал воевать только против Франции или Австрии, где не бывает морозов 20 градусов ниже ноля.

Французская пехота начала Первую мировую войну не только в синих шинелях и издалека заметных красных штанах, но и в весьма любопытной обуви. Пехотинец «Третьей республики» носил кожаные ботинки «образца 1912 года» – по форме это точь-в-точь современная модельная мужская обувь, только вся подошва была проклепана 88 железными гвоздями с широкой, почти в сантиметр шляпкой.

От лодыжки до середины голени ногу французского солдата защищали накладные кожаные «гетры образца 1913 года», фиксировавшиеся кожаным шнурком. Начавшаяся большая война быстро показала недостатки такой обуви – армейский ботинок «образца 1912 года» имел неудачный покрой в районе шнуровки, легко пропускавший воду, а кожаные «гетры» не только тратили дорогую в условиях войны кожу, но и были просто неудачны в использовании, их было неудобно одевать и при ходьбе они натирали икры ног.

Любопытно, что союзница Германии Австро-Венгрия начала войну просто в ботинках, отказавшись от сапог, коротких кожаных Halbsteifel, в которых солдаты «двуединой монархии» провоевали весь XIX век. Брюки солдат сужались к низу и у ботинка застёгивались на пуговицы. Но и это решение оказалось на войне не удобным – во-первых, нога в низком ботинке легко промокала, во-вторых, ничем не защищённые брюки в военно-полевых условиях быстро рвались в клочья ниже колена.

В итоге, к 1916 году большинство солдат всех участвовавших в Первой мировой войне стран носили оптимальную для тех условий военную обувь – кожаные ботинки с матерчатыми обмотками. Именно в такой обуви в августе 1914 года вступила в войну армия Британской империи.

Богатая «фабрика мира», как тогда называли Англию, подобно милитаризированным России и Германии, могла позволить себе полностью одеть армию в кожаные сапоги, но британским солдатам на излёте XIX столетия приходилось воевать за интересы своей колониальной империи в Судане, Южной Африке и Индии. Кожаные сапоги в тех условиях были не оптимальны, и практичные британцы адаптировали для своих нужд элемент обуви горцев в гималаях – те плотно обматывали вокруг каждой ноги длинный узкий кусок ткани от лодыжки до колена.

На санскрите такой элемент обуви именовался «patta», то есть лента. Вскоре после подавления сипайского восстания, когда англичанам пришлось немало повоевать в Индии, эти «ленты» были приняты в качестве элемента обмундирования солдат «Британской индийской армии». К началу XX века уже вся армия Британской империи в полевых условиях носила обмотки, а в английский язык из хинди перешло слово «puttee», которым эти «ленты» и обозначались.

Секреты обмоток и кожаного шнурка

Любопытно, что на начало XX столетия обмотки были и общепринятым элементом одежды спортсменов Европы в зимнее время – бегунов, лыжников, конькобежцев. Часто использовали их и охотники. Дело в том, что никакой эластичной синтетики тогда ещё не существовало, а плотный матерчатый «бинт» вокруг ноги не только хорошо фиксировал и защищал её, но имел целый ряд преимуществ перед высокой кожаной обувью. Во-первых, обмотка легче любых кожаных гетр и голенищ, кроме того, нога под матерчатой обмоткой лучше «дышит», чем под кожей, следовательно, меньше устаёт.

Во-вторых, тщательно повязанная обмотка надёжно защищала ногу от попадания пыли, грязи или снега. Например, ползая по-пластунски солдат в сапогах так или иначе будет загребать их голенищами, обмотки же этого недостатка лишены. При этом нога обмотанная в несколько слоёв плотной ткани неплохо защищена и от влаги – длительная ходьба по росе, мокрому грунту или снегу не приводит к промоканию насквозь. В жару же ноги в обмотках не преют, в отличие от ноги сапоге, а в холодную погоду дополнительный слой намотанной ткани неплохо согревает. Немаловажно, что в отличие от обуви обмотка не нуждалась в размерах, подходя на любую ногу.

Но главным для большой войны оказалось иное свойство этого предмета обмундирования – его потрясающая дешевизна, возможность снабдить им быстро и дёшево огромную массу солдат. Именно поэтому уже к 1916 году солдаты всех воюющих стран сражались в основном в обмотках.

Производство этого нехитрого предмета достигало тогда фантастических объёмов. Например, только одна британская компания Fox Brothers&Co Ltd за годы Первой мировой произвела 12 миллионов пар обмоток, в развёрнутом состоянии это лента материи длинной 66 тысяч километров – достаточно, чтобы обернуть всё побережье Великобритании два раза.

Реклама британских обмоток фирмы Fox в 1915 году

Не смотря на всю простату и даже примитивность обмотки имели свои особенности и требовали особых навыков для их удобного ношения. Существовало несколько разновидностей обмоток и способов их ношения. Наиболее распространёнными были обмотки, фиксировавшиеся завязками, но были и разновидности, крепившиеся маленькими крючками.

В русской армии обычно использовались самые простые обмотки на завязках, длиной 2,5 метра и шириной 10 см. В положении «снято» они сматывались в цилиндрики, причём шнурки оказывались внутри, являясь своего рода «осью», вокруг которой наматывался рулон ткани. Взяв такой рулон, солдат начинал наматывать обмотку на ногу снизу вверх. Первые витки должны быть самыми тугими, тщательно закрывая спереди шнурки верху ботинка, а сзади верхний край ботинка над пяткой. Затем лента обмотки туго бинтовалась на ногу, последние витки немного не доходили до колена. Конец обмотки обычно представлял собой треугольник, в вершину которого вшивались два шнурка. Эти шнурки обматывались вокруг последнего витка и завязывались, получившийся бантик прятался за верхний край обмотки.

В итоге ношение обмоток требовало определённого навыка, примерно так же как и удобное ношение портянок. В немецкой армии суконная обмотка длинной 180 см и шириной 12 см специальным крючком цеплялась за край ботинка и туго наматывалась снизу вверх, фиксируясь под коленом завязками или специальной пряжкой. У англичан был самый сложный метод повязывания обмотки – сначала с середины голени, потом вниз, затем снова вверх.

Кстати, способ завязывания армейских ботинок в годы Первой мировой войны заметно отличался от современного. Во-первых тогда чаще всего использовался кожаный шнурок, полоска сыромятной кожи – синтетических тогда ещё не было, а матерчатые шнурки быстро изнашивались при ежедневной интенсивной эксплуатации на войне.

Во-вторых, армейский кожаный шнурок обычно вовсе не завязывался ни на какие узлы или бантики. Применялась так называемая «шнуровка одним концом» – на одном конце шнурка завязывался узел, шнурок продевался в нижнее отверстие шнуровки, так чтобы узел оказался изнутри за кожей ботинка, и другой конец шнурка последовательно продевается через все отверстия.

При таком способе солдат, надев ботинок, сего одним движением затягивал всю шнуровку, оборачивал конец кожаного шнурка вокруг верхней части ботинка и без всяких узлов и завязываний просто затыкал конец шнурка за край ботинка или за шнуровку. За счёт жёсткости и трения кожаного шнурка такая «конструкция» надёжно фиксировалась, позволяя одеть и завязать солдатский ботинок буквально за секунду.

В распутицу сапоги вязли в грязи и сползали с ног – этого недостатка был лишён ботинок с хорошо повязанной обмоткой.

«Суконные защитные бинты на голени»

В России обмотки на вооружении поились уже весной 1915 года. Первоначально в армейских приказах они именовались «суконные защитные бинты на голени». Русские генералы планировали использовать для солдат ботинки с обмотками только в летнее время, возвращаясь от осенней до весенней распутицы к прежним сапогам. Но нехватка сапог и рост цен на кожу заставили использовать ботинки с обмотками в любое время года.

Ботинки к обмоткам использовались самые разные, от добротного кожаного, образец которого был утверждён командованием 23 февраля 1916 года (равно за год до начала первых событий Февральской революции) до различных поделок фронтовых мастерских. Например, 2 марта 1916 года приказом командования Юго-Западного фронта № 330 было начато изготовление для экстренных нужд солдатского брезентового башмака с деревянной подмёткой и деревянным каблуком.

Показательно, что воюющая Российская империя вынуждена была закупать на Западе не только сложное оружие, вроде пулемётов и авиационных моторов, но даже такие примитивные предметы как обмотки – к началу 1917 года вместе с английскими коричневыми ботинками купили такую большую партию английских же шерстяных обмоток горчичного цвета, что они широко применялись в пехоте все годы гражданской войны.

Именно ботинки с обмотками и гигантские закупки обуви заграницей позволили Русской императорской армии к 1917 году частично погасить остроту «сапожного» кризиса. Только за полтора года войны, с 1 января 1916 года по 1 июля 1917-го, армии потребовалось обуви 6 миллионов 310 тысяч пар сапог, из них было заказано за границей 5 миллионов 800 тысяч пар.

За весь 1916 год в действующую армию и на тыловые склады поступило до 29 миллионов пар обуви (из них только около 5 миллионов пар сапог), а за все годы Первой мировой войны в России среди прочего обмундирования на фронт было отправлено 65 миллионов пар кожаных и «парусиновых»-брезентовых сапог и различных ботинок.

При этом за всю войну Российская империя призвала «под ружьё» почти 19 миллионов человек. По статистике за год боевых действий на одного военного тратилось 2,5 пары обуви, и только за 1917 год армия износила почти 40 миллионов пар обуви – до самого конца войны обувной кризис так и не был окончательно преодолён.

Глава 10. Шпионы кайзера. Русская контрразведка в начале Первой мировой войны

В начале Первой мировой войны Российская империя еще не очень понимала, что такое шпионаж в условиях тотального конфликта и как с ним бороться. Нравы в этой области оставались еще совсем патриархальными и старомодными. Расскажем об этом на примере двух первых немцев, арестованных в Петербурге по подозрению в шпионаже в самом начале войны, в августе 1914 года.

Патриархальная контрразведка

27 июля (9 августа) 1914 года полковник Отдельного корпуса жандармов Василий Ерандаков, возглавлявший Санкт-Петербургское городское контрразведывательное отделение, получил сообщение o том, что в гостинице «Астория» разместился нелегально прибывший в столицу российской империи германский шпион Эрнст Густав фон Лерхенфельд.

Шли девятые сутки войны, которую вскоре назовут Первой мировой. Ещё 1 августа 1914 года немецкий посол граф Пурталес официально вручил российскому министру иностранных дел ноту об объявлении войны. С этого момента, в соответствии с международными конвенциями дипломаты враждующих сторон должны были через нейтральные государства организованно вернуться в свои страны. Упомянутый выше Эрнст Густав фон Лерхенфельд так же обладал дипломатическим статусом, много лет являясь генеральным консулом Второго рейха в городе Ковно (ныне литовский Каунас).

Однако, с того момента, как после официального объявления войны германский консул скрылся от наблюдения властей, Лерхенфельд из дипломата автоматически превращался во вражеского агента на русской территории. Впрочем, о том, что германский консул в чине ротмистра прусской гвардии занимается отнюдь не только «чистой» дипломатией, спецслужбы России знали давно. Еще в 1909 году Генеральный штаб Русской императорской армии направил в Министерство иностранных дел список западноевропейских дипломатов, причастных к разведывательной деятельности. В этом списке под номером четыре, сразу после британского консула в Одессе, значился немецкий консул в Ковно барон Лерхенфельд.

Пикантности в это дело добавлял тот факт, что германский аристократический род Лерхенфельдов через прабабку царя Николая II числился в дальних родственниках династии Романовых, а сам консул Лерхенфельд был женат на баронессе Анне Эльфриде Луизе фон Штакельберг, родной дочери генерала Георгия Штакельберга, одного из командующих русской армии во время войны с Японией в 1904-05 годах.

Вероятно, именно поэтому в 1912 году осталось без реакции ходатайство коменданта крепости Ковно о высылке консула Лерхенфельда, уличённого в разведывательной деятельности. Накануне Первой мировой войны крепость Ковно на западной границе Российской империи имела стратегическое значение, прикрывая удобные переправы через Неман и железную дорогу из Петербурга в Варшаву. Именно в 1912 году военные власти России начали модернизацию крепости и строительство новых фортов.

Лерхенфельда несколько раз задерживали возле строящихся укреплений Ковно. Немецкий дипломат объяснял своё появление у новых фортов русской крепости выездами на охоту и поездками в имения своей жены. Действительно баронесса Штакельберг, дочь видного российского генерала, владела крупными земельными поместьями в окрестностях Ковно.

Молодая военная контрразведка России, созданная только в 1910 году, несколько раз предлагала либо выслать Лерхенфельда из страны, как персону non grata, либо даже сослать во внутренние губернии, как откровенного шпиона германского кайзера. Однако на самом верху Российской империи даже накануне Первой мировой войны всё ещё царили откровенно патриархальные нравы старой феодальной аристократии – шпионом могли посчитать писаря в штабе, мелкого клерка в посольстве, но никак не благородного барона, состоящего в родстве с лучшими семьями России и Германии. До начала мировой войны Густав Эрнст фон Лерхенфельд так и оставался генеральным консулом в Ковно, успешно руководя целой шпионской сетью из польских, русских и немецких агентов.

Возможность арестовать резидента появилась только в августе 1914 года, когда уже после официального объявления войны, Лерхенфельд вместо того чтобы, сидя в консульстве, спокойно дожидаться депортации в нейтральную страну, пользуясь отсутствием строгой охраны (тогда дипломатам ещё верили на слово) исчез из-под наблюдения и был обнаружен только через несколько суток в Петербурге. В Отдельном корпусе жандармов Российской империи обоснованно подозревали, что нелегальный визит уже бывшего германского консула из Ковно в Петербург был связан со сбором сведений о ходе русской мобилизации.

На поимку ушедшего в подполье консула были брошены лучшие силы. Лерхенфельда подвели аристократические привычки – его обнаружили остановившимся под чужим именем в «Астории», самой комфортабельной и дорогой гостинице Петербурга. В тот же день барона задержали на Финляндском вокзале, при попытке выехать в Швецию через Великое княжество Финляндское.

Нравы и после начала войны всё ещё оставались патриархальными – на следующий день об аресте Лерхенфельда сообщили все петербургские газеты. Так газета «Новое Время» поместила эту информацию в раздел «Новости дня», между сообщением о приёме в Зимнем дворце депутатов Государственной думы и заметкой, что «Кара-ногайский народ на Кавказе предоставил армии лучших своих лошадей и сделал пожертвования деньгами».

Два странных шпиона

Однако, барон Лерхенфельд был лишь вторым немцем, которого по подозрению в шпионаже арестовали в Петербурге вскоре после начала войны. Двумя днями ранее, 25 июля (7 августа нового стиля) 1914 года гатчинской полицией был арестован Иван Федорович Вейерт, преподаватель немецкого языка в 10-й Санкт-Петербургской гимназии.

50-летний Иоганн Вейерт был русским немцем, родившимся в Петербурге в семье скромного медика. Ради экономии денег он учился не в столице империи, а в куда более скромном Дерптском университете (ныне Дерпт это эстонский Тарту) на филологическом факультете. Всю жизнь Вейерт проработал скромным учителем немецкого языка. Единственной примечательностью этого скромного человека была его настойчивая, ярко выраженная германофобия.

Случаются иногда такие странные выверты психологии, когда, например, русский по крови человек становится ярым русофобом, а еврей столь же ярым антисемитом. Так вот немец Иоганн Вейерт со времён студенчества был откровенным германофобом. Своим учениками и коллегам по гимназии, он любил рассказывать, что еще со времен студенчества в Дерптском университете, где в XIX столетии учились и преподавали почти исключительно прибалтийские немцы, он возненавидел этих «диких потомков тевтонских рыцарей». Диаспору российский немцев Иоганн Вейерт постоянно обвинял в «презрении к русскому народу» и «иноземном иге», которое установили в России немцы, «удачно устраиваясь на лучших должностях чуть ли не во всех ведомствах и учреждениях».

Ещё в 1891 году лютеранин Иоган Вейерт официально крестился в православие и стал Иваном Фёдоровичем Вейертом. Всем дальним и близким знакомым Вейерт постоянно рассказывал, что его главная цель в жизни «ценою личного счастья и успеха» разоблачать «немецкое иго» и «исключительно в подвиге личного унижения и тяжелого труда стяжать право именоваться русским, несмотря на немецкую фамилию». Своим учениками в гимназии Вейер любил повествовать об «ограниченности немецкой науки» и о том, что «нельзя быть в одно и то же время хорошим немцем и хорошим русским». Как позднее объясняли дознавателям жандармерии его коллегии по гимназии, Вейерт постоянно проповедовал, что немцы под влиянием капитализма стали «торгашами, развратниками и атеистами», а любые произведения немецкой живописи, архитектуры или литературы объявлялись Вейертом «бесталанными и дикими».

Одним словом, русские в окружении Вейерта считали немца-германофоба экзальтированным «чудаком» (именно так, «чудаком», они и называли его в своих показаниях полиции в августе 1914 года), а вот немцы, тогда составлявшие самую крупную этническую диаспору Петербурга, откровенно ненавидели и презирали Вейерта, считая его сумасшедшим.

Вероятно, донос в полицию на странного немца в первые дни после объявления войны пришел именно из среды германской диаспоры русской столицы. Обвинения были голословны, но к несчастью учитель Вейерт ради дополнительного заработка преподавал немецкий язык не только в гимназии, но и в Михайловской артиллерийской академии, главном учебном центре русской артиллерии. В связи с этим полиция решила на всякий случай арестовать непонятного немца.

Арест скромного школьного учителя столичные газеты не заметили. Если арестованного барона Лерхенфельда поместили в самую знаменитую тюрьму Российской империи, Трубецкой бастион Петропавловской крепости, то учителя ждала более простонародная тюрьма – камера № 53 в «Доме предварительного заключения» на Шпалерной улице Петербурга. Оба, и аристократ-дипломат и преподаватель гимназии, были арестованы на основании статьи 21-й «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», которая позволяла полиции, после введения в связи с началом войны «усиленной охраны», обыскивать и арестовывать сроком на две недели любое подозрительное лицо.

При обыске у барона Лерхенфельда были обнаружены карты западной части Петербургской губернии и фотографии Нарвы и Ивангорода. Бывший консул невозмутимо и откровенно врал, что таким образом подыскивал новое имение для жены.

Комендант Петропавловской крепости по заведенным правилам в тот же день «всеподданнейше» сообщил царю Николаю II о поступлении в крепость Лерхенфельда, подозреваемого в государственном преступлении. Царь от руки написал на представленном ему донесении: «В чем обвиняется?»

Петропавловский «ватер-клозет»

На всякий случай департамент полиции на следующий же день после помещения Лерхенфельда в Трубецкой бастион секретно уведомил коменданта крепости, что на арестованного дипломата не надо распространять режим опасного государственного преступника, лишенного любых связей с внешним миром. Наоборот, шпиону Лерхенфельду разрешили «постоянные свидания» с супругой и передачи книг, предметов быта и еды без каких-либо ограничений.

Русский юрист и историк Николай Гернет, автор многотомной «Истории царской тюрьмы», позднее писал: «Никогда за всю историю Петропавловской крепости я не встречал указания на такое беспримерное снабжение кого-нибудь из узников. Департамент полиции проявлял необычную для него быстроту в удовлетворении просьб супруги Лерхенфельда. И она, посылая, например, пальто в Трубецкой бастион через департамент полиции, просила переслать это пальто, “если можно, сегодня же”. Проявлял заботы к обвиняемому в шпионаже немцу и комендант крепости. Он спешил просить департамент полиции прислать к заключенному германскому консулу зубного врача…»

Помимо врачей, арестованного шпиона в крепости беспрепятственно посещал лютеранский пастор. Питался арестованный так же по-особому, казённую пайку, полагавшуюся иным арестантам (Лерхенфельд в письмах жене именовал их «анархистами» и «арестантами низшего разбора») он не ел, покупая еду за счёт собственных средств из петербургских ресторанов.

Не смотря на регулярные личные свидания, Лерхенфельд постоянно писал письма жене. Люди начала XX столетия вообще любили эпистолярный жанр даже в общении с близкими собеседниками, это заменяло им интернет и смс-ки наших дней. И в одном из посланий к жене Лерхенфельд так описывает свой рацион в Трубецком бастионе Петропавловской крепости: «…я пью в день 4–5 чашек какао, 2–3 чашки кофе и 1 яйцо. Кроме того, 4–5 хлебцев с маслом, немного сыра и меда…».

В нарушение всех инструкций о содержании заключённых, Лерхенфельд пребывал в тюрьме в собственной одежде и со своим бельём. Не смотря на все необычно льготные условия заключения, шпион-дипломат не без юмора именовал в письмах свою камеру «ватер-клозетом».

Даже если не предполагать высоких покровителей германского шпиона при русском дворе, можно констатировать, что царская бюрократия на всякий случай стремилась проявить услужливость и заботу по отношению к отпрыску германо-русской аристократии и дальнему родичу царской фамилии. В конце сентября 1914 года шпиона даже попытались выпустить из тюрьмы и отправить в Самару, фактически проживать под домашним арестом.

Но тут уже взбунтовались военные, которые очень опасались, что Лерхенфельд до своего ареста сумел собрать немало информации о ходе мобилизации русской армии. 8 октября 1914 года в Министерство внутренних дел пришла шифрованная телеграмма от генерала Янушкевича, начальника штаба Верховного главнокомандующего: «Барон Лерхенфельд, как особенно опасный и вредный, подлежит самому строгому содержанию в месте заключения. Освобождение его ни в каком случае недопустимо».

Любопытно, что помимо жены, Лерхенфельда в Петропавловской крепости вопреки всем тюремным правилам регулярно посещал камергер царской свиты Владимир Коссиковский. После отъезда жены Лерхенфельда за границу именно камергер Коссиковский взял на себя заботы по снабжению арестованного шпиона книгами и иными передачами.

«После возникновения войны высказывал очень критическое отношение к Германии…»

Дело барона Лерхенфельда осложнилось тем, что после его ареста германские власти фактически взяли в заложники русского консула в Кёнигсберге Зиновия Поляновского. Вместо того чтобы выслать консула в нейтральную Данию, немцы посадили его в одиночную камеру. При этом сидел Поляновский не в льготных условиях Лерхенфельда, а в соответствии с режимом содержания разоблачённых шпионов, то есть без какой-либо связи с внешним миром.

Пока немецкий барон пил кофе и какао в Петропавловской крепости, решалась судьба немецкого учителя в камере № 53 петербургского «Дома предварительного заключения». 21 августа (3 сентября нового стиля) 1914 года следователь по особо важным делам Сергей Юревич направил в петроградскую гимназию № 10 запрос, в котором интересовался у директора гимназии, как подозреваемый Иван Вейерт «относился к Германии и Австрии в мирное время и после возникновения войны, не замечали ли в нем особого уважения к германской военной мощи и культуре или же напротив того можете засвидетельствовать об его особом русском патриотическом настрое».

К счастью для учителя Вейерта директор гимназии дал своему подчиненному самую положительную характеристику, отметив, что к служебным обязанностям тот относился «добросовестно и за время своей службы ни в чем предосудительном в нравственном отношении замечен не был», а «после возникновения войны высказывал очень критическое отношение к Германии». Тем не менее, 30 августа (12 сентября нового стиля) срок заключения подозреваемому в шпионаже Вейтерту был продлен на месяц. Однако ровно через неделю арестованный был освобожден из-под стражи.

Даже в условиях военной шпиономании, жандармерия и прокуратура Российской империи поняли, что чудаковатый Вейерт явно не шпион. Никаких улик, кроме анонимного доноса в полицию, так и не было обнаружено. Уже в октябре 1914 года Иван Вейерт вернулся к преподаванию немецкого языка в гимназии № 10. К дальнейшему преподаванию в Михайловской артиллерийской академии его, на всякий случай, не допустили.

Тем временем дело барона-шпиона Лерхенфельда вышло на международный уровень. В качестве посредника между Россией и Германией по вопросу об условиях обмена арестованными дипломатами выступил испанский консул. Переговоры затянулись на много месяцев. В мае 1915 года последовало приказание свыше ещё более смягчить режим заключения Лерхенфельда, его перевели из Трубецкого бастиона в «Екатерининскую куртину». Эта часть Петропавловской крепости предназначалась для льготного содержания высокопоставленных подследственных. Например, сразу после русско-японской войны здесь содержался генерал Стессель, сдавший японцам Порт-Артур.

Берлин и Петроград окончательно смогли договориться об обмене арестованными дипломатами только через год после начала войны. 24 сентября 1915 года германский консул Лерхенфельд со всем немалым имуществом, накопившимся за 12 месяцев небывало льготного заключения, был передан жандармам для отправки его через Финляндию в нейтральную Швецию. 27 сентября на пограничном пункте в финском городке Торнео при осмотре багажа и личном обыске у Лерхенфельда жандармы обнаружили спрятанными за подкладкой шляпы «два полулиста с ключом шифра», за обшлагом пиджака «зашитыми четыре листа почтовой бумаги, написанные вдоль и поперек» шифрованными записями.

По итогам обыска российские жандармы, не смотря на распоряжение начальства, вновь задержали неугомонного шпиона. Через сутки в Торнео пришли две телеграммы противоположного содержания. Из располагавшегося в столице Генерального штаба (формально Отдельный корпус жандармов входил в состав русской армии) поступила телеграмма с приказом немедленно освободить Лерхенфельда А от начальника штаба действующей армии пришла телеграмма о дальнейшем содержании шпиона под стражей.

Возникшее разногласие жандармы попытались разъяснить по телефону – связь с Петроградом была, а до ставки действующей армии в Могилёве дозвониться не удалось. В итоге 29 сентября 1915 года германский консул и резидент Эрнст Густав фон Лерхенфельд благополучно пересёк шведскую границу и прямиком отправился в Германию. После его возвращения немцы так же через Швецию передали на родину российского консула Поляновского, который за год строго одиночного заключения сошёл сума.

«Контрразведывательный режим» разных стран и войн

Все эти странные привилегии для вражеских шпионов в России в самом начале Первой мировой войны объясняются не только феодальными пережитками, но и тем, что в Российской империи система профессиональной контрразведки и борьбы со шпионажем появилась всего за несколько лет до августа 1914 года.

К началу войны функции органов государственной безопасности в России выполняли три ведомства: военная контрразведка, полиция и жандармское управление. Однако полиция в основном занималась охраной общественного порядка и криминалом, а жандармерия специализировалась на «внутреннем враге», то есть политической и иной оппозиции царскому режиму. В деле противодействия иностранному шпионажу, особенно военному, они не были профессионалами.

Те же, кому полагалось профессионально бороться с неприятельскими шпионами были созданы буквально накануне войны. Армейская контрразведка в военных округах Российской империи была учреждена только в 1911 году, а отделение контрразведки военно-морского флота создано лишь в мае 1914 года. Именно поэтому немцы до начала мировой войны имели, например, полные сведения о судостроительной программе русского военно-морского флота на Балтике. При этом отделы контрразведки военных округов были крайне малочисленны – так в мирное время контрразведывательный отдел Киевского военного округа (охватывавшего больше половины современной Украины) насчитывал лишь 19 сотрудников.

Психологически в Российской империи шпионаж всё еще не воспринимался как системная опасность, как постоянно действующий вражеский механизм похищения информации. Отношение к «шпионству» оставалось всё ещё патриархальным, пришедшим из феодально-аристократического прошлого, когда подобная деятельность рассматривалась как некий периодический курьёз, недостойный благородных дворян и воинов.

По этой причине в Российской империи начала XX века был самый мягкий «контрразведывательный режим», то есть самые удобные и безопасные условия для деятельности иностранных разведок среди всех крупных держав Европы. Например, с 1910 года и до начала Первой мировой войны в России по подозрению в шпионаже было арестовано 220 человек, из них приговорили к тюремным срокам всего 31. В тоже время в Германии за этот же период времени по подозрению в шпионаже было арестовано 943 человека, из них осуждено 117.

И это не считая Австро-Венгрии, тогда большой западноевропейской державы, главной военной соперницы России на юго-западных рубежах. В Австро-Венгрии только в 1913 году за шпионаж арестовали свыше 560 человек, из них осуждены были 80. То есть в России накануне Первой мировой войны выявление иностранной разведдеятельности и раскрываемость дел по шпионажу были в 7–8 раз менее интенсивны, чем у её потенциальных противников на Западе.

Даже вступив в мировую войну Российская империя почти год оставалась без единой системы контрразведки. До июня 1915 года все органы борьбы с вражеским шпионажем в тыловых округах и в действующей армии так и не были объединены в единую систему.

Уже после войны генерал-майор Николай Батюшин, с 1914 года возглавлявший разведку и контрразведку Северо-Западного фронта, так писал о причинах низкой эффективности борьбы с германским и австрийским шпионажем: «Почти весь первый год войны контрразведкой никто из высших военных органов совсем не интересовался, и она поэтому велась бессистемно, чтобы не сказать спустя рукава».

Единая и профессионально работающая система военной и политической контрразведки в масштабах всей страны появится только к 1916 году. Однако к тому времени внутренние проблемы Российской империи достигнут таких масштабов, что с ними будут не в силах справиться любые спецслужбы.

Впрочем, деятельность русской контрразведки в разгар Первой мировой войны и двух революций это отдельная большая история. Здесь же стоит ограничиться кратким рассказом о дальнейших судьбах двух упомянутых здесь «шпионов кайзера» – резидента Лерхенфельда и оклеветанного учителя Вейерта.

После освобождения из тюрьмы 50-летний учитель еще два года преподавал немецкий язык в петроградской гимназии. Пока платили жалование, он аккуратно, с немецкой педантичностью отчислял его часть в помощь русским раненым в госпиталях и лазаретах. Учитель Иван Фердинандович Вейерт умер вскоре после революции, в 1918 году, когда столицу бывшей империи в разгар гражданской войны охватил голод.

Вернувшийся в Германию барон Эрнст Густав фон Лерхенфельд до конца Первой мировой войны работал в немецкой администрации на оккупированной немцами российской части Польши. Но барон-шпион вошёл в большую историю не в годы Первой мировой, а во время Второй мировой войны. В момент ареста в Петербурге в августе 1914 года у 43-летнего барона была годовалая дочь, внучка русского генерала, проигравшего японцам сражение у Вофангоу. Через 20 лет уже в Германии эта выросшая девочка с титулом баронессы стала женой графа Клауса фон Штауффенберга, тогда лейтенанта немецкой армии. Ещё через десятилетие Штауффенберг, уже в чине полковника вермахта, устроит знаменитое покушение на Гитлера 20 июля 1944 года, когда фюрер Третьего рейха выживет только чудом и волей случая.

К счастью для барона фон Лерхенфельда, тестя Штауффенберга, до неудачного покушения он не дожил, мирно скончавшись в январе 1944 года. Тем самым бывший шпион кайзера счастливо избежал ареста гестаповцами, ведь все иные родственники Штауффенберга, включая его жену и тёщу, после вскрытия заговора были помещены в концентрационные лагеря.

Вдова барона Лерхенфельда, урождённая русская баронесса фон Штакельберг, которая в начале Первой мировой войны свободно ходила в Трубецкой бастион Петропавловской крепости на свидания с мужем-шпионом, умерла в январе 1945 года, не выдержав и полугода в гитлеровском концентрационном лагере. Вторая мировая была во всём куда более жестокой, чем Первая…

Глава 11. «Отчего много у вас немцев?…» или «Борьба с немецким засильем»

В годы Первой мировой войны власти Российской империи массово репрессировали немецких крестьян, но так и не смогли ликвидировать германский капитал в стране.

«Пора покончить с позой сентиментального уважения к закону»

Первая мировая война стала первым тотальным столкновением стран с взаимозависимой экономикой. В отличие от предыдущих столетий, к началу XX века все противоборствующие стороны уже были объединены множеством разнообразных и сложных связей – от взаимного проникновения капиталов до технологических процессов, связывавших промышленные производства по разные стороны границ, вдруг ставших линиями фронтов. Поэтому война нового типа заставила не только рвать торговые отношения с противником, как то бывало во все века ранее, но и попытаться разорвать все эти куда более изощрённые и запутанные связи.

Однако начиналось всё традиционно, как в эпоху прежних войн. 28 июля (10 августа нового стиля) 1914 года появляется Именной Высочайший указ императора Николая II «О правилах коими Россия будет руководствоваться во время войны 1914 года». Это был высший законодательный акт в России того времени и, заметим, что издававшие этот документ сановники не предполагали, что война затянется надолго после 1914 года.

Указом предписывалось задержать все торговые суда воюющих с Россией государств, застигнутые войной в русских портах, а граждане воюющих с Россией государств лишались «всяких льгот и преимуществ, предоставленных договорами или началами взаимности». «Неприятельские подданные», состоявшие на действительной военной службе и подлежащие призыву, по данному указу либо высылались из России, либо ссылались в отдаленные губернии. Как видим, все меры были вполне традиционными еще со времён средневековых войн прошлого.

Однако Российская империя к началу XX столетия была тесно связана с германской экономикой. В стране действовали тысячи торговых и промышленных предприятий, принадлежавших полностью или частично германскому капиталу. В губерниях империи проживали десятки тысяч подданных Второго Рейха и Австрийской империи, а кроме них еще свыше двух миллионов подданных России немецкого происхождения и немецкой национальности. И опыт прежних ограниченных войн не давал ответа, что делать с ними в новых условиях.

Не было ни опыта, ни соответствующих законов. Более того, у большинства первых лиц империи не было даже психологической готовности перенести нравы войны с линии фронта в сферу экономики и частной собственности.

3 августа 1914 года в Совете министров Российской империи попытались обсудить вопрос о находящихся в стране капиталах и собственности выходцев из Германии и Австро-Венгрии. Министр внутренних дел Николай Маклаков, давний сторонник «борьбы с немчеством», заявил, что в отношении немцев на территории Российской империи «пора покончить с позой сентиментального уважения к закону». Но большинство министров и сановников уже воюющей империи были не готовы к такому резкому повороту. Общее мнение выразил Главноуправляющий землеустройством и земледелием Александр Кривошеин, в то время фактический глава всей экономики России: «Мы должны вести себя как мировая держава, хотя слова Маклакова соблазнительны».

Поэтому первые месяцы Мировой войны германская экономика на территории России продолжала функционировать по законом мирного времени. Только 22 сентября 1914 года, когда русские армии потерпели окончательное поражение в Восточной Пруссии и стало понятно, что война не будет быстрой, Совет министров Российской империи ввёл запрет на право владения, пользования и приобретения недвижимого имущества «неприятельскими подданными».

«Отчего много у вас немцев?…»

Но в условиях тотальной мировой войны власть и общество России беспокоили уже не только относительно малочисленные граждане Австрии и Германии. Не меньшее, а то и большее беспокойство вызывали два миллиона немцев, до того являвшихся полноправными подданными Российской империи.

И здесь первым задал тон император всероссийский Николай II. В начале октября 1914 года он в привычной монарху манере публично заметил Петроградскому градоначальнику генерал-майору Оболенскому: «Отчего много у вас немцев? Обратите внимание, что надо это выяснить. Я приказываю всех выслать. Мне это всё надоело».

Заметим, что у последнего русского царя даже в семье было «много немцев», но никто из подданных не решился ему напомнить об этом. Император, явно, имел в виду немцев, сохранявших германское и австрийское подданство. Но бюрократическая вертикаль империи восприняла эти всуе брошенные слова монарха как указание на необходимость перехода к активным действиям в отношении всех немцев вообще. Естественно под удар попали не многочисленные бюрократы и сановники немецкой национальности, а социальные низы немецкой диаспоры в России – крестьяне-колонисты в западных губерниях страны.

Кстати, в начале войны российские немцы отдали дань порыву патриотизма, охватившему в июле-августе 1914 года всю страну. Так, немецкие колонисты на юге России в первые дни войны организованно вышли на патриотические манифестации, собравшие многие тысячи человек. Под портретами русского царя немецкие крестьяне на немецком и русском языках дисциплинированно призывали к победе над германским кайзером и австрийским цесарем.

На заседании Государственной думы 26 июля 1914 года депутаты немецкой национальности Гамилькар Евгеньевич Фелькерзам и Людвиг Готлибовчи Люц, оба члены фракции «октябристов», выступили с патриотическими заявлениями от имени всех русских немцев. «Немцы, населяющие Россию, всегда считали её своей матерью и своей родиной, и за достоинство и часть великой России они все, как один человек, сложат свои головы», – говорил с думской трибуны херсонский помещик Люц. Ему вторил остзейский барон Фелькерзам: «Немцы безусловно выполнят свой долг как верноподданные русского царя». (Заметим, что думские патриоты Люц и Фелькерзам в окопах свои головы, естественно, не складывали, а после 1917 года оба эмигрировали в Германию).

Но все дисциплинированные демонстрации немецкой лояльности совершенно не убедили многочисленных казённых патриотов, в начале войны старательно раздувавших тему глобального германского заговора против России. Первым здесь оказался генерал от кавалерии Фёдор Трепов, в то время губернатор сразу трёх губерний на Украине, примыкавших к границам австрийской Галиции. В начале октября 1914 года он представил в Совет министров записку, в которой отметил, что «последовательно и неуклонно» развивается «немецкая колонизация в пределах Юго-Западного края». Генерал-губернатор указал «на особливую с государственной точки зрения настоятельность положить предел таковому явлению в смысле не только прекращения дальнейшего расширения немецкого землевладения, но и ликвидации существующего».

8 октября император повелел рассмотреть записку Трепова в Совете министров. А уже 10 октября министр внутренних дел Маклаков представил в Совет министров свой доклад «О мерах к сокращению немецкого землевладения и землепользования». В докладе главы МВД был расписан целый немецкий заговор против Росси: «Стремительное увеличение немецкого землевладения должно было всячески содействовать подготовке германского военного нашествия на западные окраины».

Действительно, исторически сложилось так, что на всем протяжении линии фронта, возникшей в августе 1914 года на западных границах страны – от прибалтийского Мемеля до степей у Одессы – проживали сотни тысяч немцев, бывших полноправными подданными Российской империи. Только в губерниях, составлявших русскую часть Польши, проживало полмиллиона немцев, еще 350 тысяч выходцев из Германии проживали на юго-западе современной Украины. В основном это были владевшие значительной земельной собственностью крестьяне, переселившиеся в эти края в XVIII–XIX веках. Так что, если и был всеобщий немецкий заговор, подобный тому, что расписывался в докладе Маклакова, то начинали его такие немцы, как герцог Бирон и царица Екатерина II.

Маклаков пугал Совет министров страшными историями о том, как проживавшие в приграничной полосе немцы обязаны были при наступлении германской армии «предоставить в ее распоряжение квартиры и фураж, а при требовании последнего для нужд русской армии сжечь его». Излишне говорить, что о подобных достижениях германская разведка могла только мечтать. Даже сам Маклаков был вынужден заметить, что этот глобальный заговор известен ему «по неподдававшимся проверке данным». В качестве еще одной иллюстрации глобального заговора русских немцев против России министр Маклаков приводил историю о том, что в Бессарабии новая железная дорога прошла исключительно по немецким колониям и даже «образовала особый угол для того, чтобы прорезать их центр», в то же время «минуя русские села с такой тщательностью, что ни одно из них не оказалось к ней поблизости». Министр объяснял эту конспирологию происками местного земства (самоуправления), «всецело находящегося в руках немецких колонистов».

Напугав Совет министров такой картиной глобального заговора, министр МВД предлагал конфисковать немецкие земли по национальному признаку во всех западных губерниях империи. В качестве обоснования правомочности подобных действий приводилась ссылка на то, что в Германии к этому времени уже были конфискованы русские денежные вклады в государственных и частных банках.

«Воспрещаю сборища взрослых мужчин немцев более двух…»

Правительство Российской империи, помня раздражённые слова монарха о немцах, сочувственно восприняло алармистский доклад министра МВД и начало разрабатывать меры по борьбе с «немецким засильем». Но даже в условиях мировой войны бюрократический аппарат империи работал очень неповоротливо и неспешно. Начиная с октября 1914 года, за четыре месяца Совет министров провел восемь заседаний, посвященных этому вопросу, прежде чем родил первый законодательный акт на эту тему.

Впрочем, отдельные наиболее ретивые представители царской администрации не дожидаясь новых законов отличились абсолютно комическими мерами борьбы с немцами в тылу. Так генерал-губернатор Одессы Михаил Эбелов (кстати, армянин по национальности) 25 октября 1914 года издал постановление, изумившее бюрократическим маразмом даже самых рьяных поборников «борьбы с германизмом». Постановление не только вводило запрет на разговоры «вне жилищ» на немецком языке, но и содержало массу мельчайших, и оттого комичных подробностей, вроде отдельного запрета изготовлять визитные карточки и надгробные надписи на немецком языке. Первый же пункт этого постановления ретивого генерал-губернатора гласил: «Воспрещаю сборища взрослых мужчин немцев более двух, даже из числа русско-подданных, как в своих жилищах, так и вне их».

Это постановление вызвало недоумение даже на самом верху империи и на два месяца породило оживленную бюрократическую переписку между Одессой и Санкт-Петербургом. Сам глава правительства Горемыкин был вынужден объяснять генералу Эбелову, что многие его запреты не вызваны условиями войны и отдают некоторым маразмом. Эбелов в натуральном кавказском стиле отвечал длинными и прочувственными письмами о том, что уважает «немцев коренных русско-подданых, частью сроднившихся, частью сжившихся с русским населением», но настаивал, что собрание немцев более двух «недопустимы с целью сохранения государственного порядка, общественной безопасности и интересов армии». В итоге бюрократическая махина Российской империи с трудом смогла заставить генерал-губернатора Эбелова издать дополнительное разъяснение, что понятие «более двух» не распространяется на членов одной семьи, живущих под одной крышей.

Постепенно медлительная бюрократия империи раскачалась и родила ряд законодательных актов, направленных против немецкой собственности в России. 2 февраля 1915 года появился закон «Об ограничении землевладения и землепользования неприятельских подданных». В соответствии с ним, австрийским, венгерским, германским и турецким подданным запрещалось приобретать какое-либо недвижимое имущество на территории всей Российской империи. Кроме того, им предписывалось «отчудить (так в тексте! – А.В.) в установленные сроки и по добровольному соглашению свои недвижимые имущества, находящиеся вне городских поселений».

Заметим, что здесь еще не затрагивались немцы, имевшие российское подданство, а действие закона не распространялось на собственность вражеских подданных в городах. Министры Российской империи со спокойной душой гнали на смерть миллионы мобилизованных, но всё еще с трудом могли покуситься на священное право частной собственности.

Весной 1915 года, когда стало понятно, что война точно затянется на второй год, власти Российской империи наконец попытались поставить под свой контроль германские капиталы в торговле и промышленности страны. Положением Совета министров от 16 марта 1915 года вводилось право назначения специальных правительственных инспекторов на принадлежавшие германским подданным предприятия.

Германский капитал контролировал в России тех лет целые отрасли стратегического значения, прежде всего электротехнические и химические производства. Но первый правительственный инспектор был назначен в находившееся в Петрограде книготорговое общество «Культура». Современники справедливо восприняли это как имитацию реальной деятельности.

К лету 1916 года такие правительственные инспектора были назначены в 712 акционерных обществ, товариществ, отдельных мелких торговых заведений и даже ремесленных мастерских. Работа по назначению инспекторов велась непоследовательно и бессистемно, множество предприятий с германским руководством и собственностью правительственный контроль не затронул. При этом финансовый и банковский сектор экономики России, где очень весомо присутствовал германский капитал, вообще избежал какого-либо воздействия со стороны царской администрации.

Хотя пресса страны немало писала о засилье немцев в банковской сфере, хотя вопрос о необходимости контроля и ограничений немецкого капитала в банках не раз поднимался на заседаниях Совета министров, любые поползновения в эту сторону были блокированы министерством финансов. Его глава, Петр Людвигович (по российскому паспорту Пётр Львович) Барк, был остзейским немцем и последним министром финансов российской империи, занимавшим этот пост с мая 1914 года по февраль 1917-го.

Но нет оснований подозревать Барка в каких-либо симпатиях Второму Рейху или немцам в целом. Просто он был финансистом международного уровня и самым настоящим космополитом. Поэтому в ответ на предложения как-либо ограничить германский капитал в банковской сфере России, министр Барк выдвигал убийственный для царской бюрократии аргумент, что такое ограничение произведёт негативное впечатление на иностранных инвесторов вообще. Напомним, что по разным оценками, иностранный капитал тогда контролировал от половины до двух третей русской промышленности. И перед таким аргументом финансового космополита был бессилен любой казённый патриотизм.

«Лучше пусть немцы разорятся, чем будут шпионить»

Тем временем проблемы на фронте затянувшейся войны усилили подозрительность генералов. В Ставке считали необходимым как можно быстрее полностью выселить многочисленных немецких крестьян из прифронтовых районов (которыми, напомню, к 1915 году являлись все западные губернии Российской империи). Еще в конце 1914 года начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Николай Янушкевич на анонимном сообщении о ситуации в тылу поставил краткую резолюцию: «Лучше пусть немцы разорятся, чем будут шпионить».

Первым попытался начать массовое выселение немцев командующий армиями Северо-Западного фронта генерал Николай Рузский. В ноябре 1914 года он приказал выселить немцев-колонистов из граничащей с Пруссией Сувалкской губернии. Но тогда этот приказ натолкнулся на сопротивление гражданского губернатора Николая Купреянова, который указал, что законодательство Российской империи не дает определений, кого считать «немцами-колонистами», а кого нет.

Но война затягивалась, и вскоре властям стало не до юридических формальностей. 26 декабря 1914 года верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич (дядя последнего русского царя) приказал очистить от немцев-колонистов Привислинский край, то есть все девять губерний российской части Польши, где проживало порядка полумиллиона немецких крестьян.

В апреле 1915 года по приказу нового командующего армиями Северо-Западного фронта генерала Алексеева началось принудительное переселение «неблагонадежных» немцев из района, занимаемого 10-й армией. Месяцем ранее армия попала под удар немецкого наступления и в ходе ожесточенных боёв отступила, оставив немцам Сувалкскую губернию. Ожесточение войны и отступление по территориям со значительной долей немецкого населения неизбежно порождали в войсках шпиономанию.

К лету 1915 года немцы перешли в общее наступление на русском фронте. Оказалось, что русские армии не готовы к затяжной войне. Началось то, что вскоре назовут «Великим отступлением 1915 года» – из-за дефицита винтовок и артиллерийских снарядов русские армии с потерями отступят по всему фронту, отдав австрийцам и немцам Галицию, Польшу, часть Прибалтики.

23 июня 1915 года Особое совещание при штабе главнокомандующего приняло постановление о «чистке» войсками прифронтовых районов, по которому немцы-колонисты должны были выехать на восток в обязательном порядке за собственный счет. Это принудительное переселение немцев-колонистов из приграничных губерний весной – летом того года стало первой массовой депортацией населения в истории России XX века. Из польских губерний тогдавыселили порядка 400 тысяч немцев-колонистов, а из Волынской губернии – 115 тысяч.

По началу при выселении немцев-колонистов делались исключения для родственников солдат и офицеров действующей армии и для имеющих российские военные награды. Но в октябре 1915 года, когда итоги «Великого отступления» ожесточил уже всех, командующий 8-й армией генерал от кавалерии Брусилов, известный давней неприязнью к российским немцам, представил главнокомандующему развернутый доклад об участившейся порче телеграфных проводов и случаях шпионажа в районе дислокации армии. В этих грехах обвинялись местные евреи и немцы. На этом основании Канцелярия по гражданскому управлению при штабе главнокомандующего отменила льготы для благонадежных немцев. Выселению теперь подлежали все.

Переселяемые из прифронтовых районов немцы-колонисты делились на три категории: принудительно переселяемые, административно высылаемые и заложники. В соответствии с действовавшим в Российской империи законодательством, административно высланные лица во время следования по этапу приравнивались к заключенным и должны были содержаться в тюремных помещениях.

Во время принудительного переселения немецких колонистов военные власти брали заложников из каждого поселения, чтобы исключить какое-либо сопротивление. Затем заложники также вывозились вглубь России. Активного сопротивления депортации русские немцы не оказали. И в итоге практика заложничества отрицательно оценивалась военными властями. Так глава русской оккупационной администрации в Галиции граф Бобринский писал, что «взятие заложников при отступлении армии не имеет практического значения, они только излишне обременяют власть заботами об их содержании».

«Сделать, спечь, заказать, купить героев…»

Массовая депортация немцев освободила значительные земельные угодья в прифронтовых районах. И это натолкнуло генералов на мысль использовать освободившиеся земли, чтобы заинтересовать солдат-фронтовиков, к лету 1915 года под градом германских снарядов растерявших патриотический подъём августа 1914-го.

22 июля 1915 года начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Николай Янушкевич обратился с письмом к министру Кривошеину, главноуправляющему землеустройством и земледелием: «Безусловно, вопрос о земле острый. Сказочные герои и альтруисты – 1 %, остальные – люди XX века. Таков дух народа, а потому и армии… Драться за Россию – очень идейное и громкое слово, но это теория… Если обещать земли немецких колонистов георгиевским кавалерам и раненым, тогда всё пойдет иначе. С этим надо спешить. Ещё есть время, помогите. Сейчас тяжкая картина. Рядом с чудо-богатырями и героями все заметнее выделяются негодяи, добровольно сдающиеся немцам. Я счастлив, что их расстреливают, но жаль, что можно было бы из них легко сделать зверей, которые бы зубами грызли горло немцам, чтобы отнять землю… Ведь можно сделать, спечь, заказать, купить (как хотите) героев. Отчего же не сделать это. Потом будет поздно».

Уже 24 июля предложение Янушкевича обсуждалось на самом высшем уровне в Совете министров. Циничные и трезвые чиновники империи отклонили пафос генерала. Управляющий Министерством внутренних дел князь Щербатов так подытожил общее мнение о письме Янушкевича: «Не письмо – ведро валерианы. Героев так не получим. Обещания не подбодрят. Практически немыслимо наделить землёй всю армию. Всех не купишь: горожане, рабочие и т. д. – что давать им?»

Однако, с освободившимися в ходе массовых депортаций немцев землями надо было что-то делать. Да и сам явно неудачный ход войны заставлял власти цепляться за любую возможность заинтересовать солдат в продолжении борьбы. Поэтому 13 декабря 1915 года появилось новое положение Совета министров Российской империи, согласно которому земли немцев-колонистов должен был в принудительном порядке скупить Крестьянский банк, чтобы по окончании войны наделить ими за плату некоторые категории фронтовиков.

На деле это «патриотическое» мероприятие оказалось банальной коррупционной сделкой в масштабах всей страны. Так называемый «Крестьянский поземельный банк», которому поручили скупать оставленные депортированными немцами земли, был государственным банком, подчинявшимся Министерству финансов. Земли принудительно выкупались у немецких колонистов по бросовым ценам, при этом не за живые деньги, а за казённые обязательства, выплаты по которым должны были вестись в течение следующих 25 лет (то есть закончиться в 1941 году).

Хотя предполагалось, что «немецкие земли» будут переданы будущим героям войны, в реальности продажа новым собственникам началась сразу же. И, естественно, покупателями распродаваемых по дешёвке земельных угодий оказались совсем не солдаты и унтер-офицеры из окопов Мировой войны. Владельцами отнятых у немецких колонистов земель стали местные помещики, зажиточные крестьяне, члены Государственной думы, правительственные чиновники. Так, под Симферополем в немецких колониях лучшие земли с виноградниками принудительно выкупались за 10 % от реальной цены, а новыми собственниками этой лакомой недвижимости стали генерал Ренненкампф (кстати, сам «эстляндский» немец), граф Татищев, князь Апраксин, министр Кривошеин и другие весьма далёкие от окопов, но ушлые и денежные личности. Отнятые у немецких крестьян земли так и не стали инструментом вдохновления солдатской массы на продолжение войны.

«Особый Комитет по борьбе с немецким засильем»

Война же продолжалась, и конца ей не было видно. Новая война требовала невиданного ранее напряжения науки и промышленности, требовала новых технологий. Но накануне 1914 года именно в выскокотехнологичных для того времени отраслях промышленности России особенно заметно присутствовал германский капитал и заимствованные из Германии технологии.

1 марта 1916 года на заседании Совета министров Российской империи рассмотрели вопрос о создании специального правительственного органа по борьбе с «засильем немчества», которое, как отметили министры, проникло не только в аграрную, но и в другие «сферы русской жизни». Показательно, что в тот день вопрос о борьбе с «засильем немчества» вносил сам председатель Совета министров Борис Штюрмер, обрусевший немец.

Даже на третий год войны царская бюрократия работала неспешно – для принятия решения о создании специального антинемецкого органа ей потребовалось три месяца. Только 1 июня 1916 года император Николай II утвердил составленное немцем Штюрмером положение об Особом Комитете по борьбе с немецким засильем. Пункт первый данного положения гласил: «Для объединения, согласования и руководящего направления деятельности правительственных и общественных учреждении и должностных лиц по осуществлению как действующих, так и могущих последовать узаконений и распоряжений Правительства, ограничивающих права неприятельских подданных и выходцев, а также для соображения и обсуждения предположений о мероприятиях по освобождению страны от немецкого влияния во всех областях народной жизни Государства Российского, учреждается Особый Комитет».

Первым делом Особый Комитет занялся судьбой двух акционерных обществ, фактически, контролировавших большую часть электротехнических производств в России. Показательно, что эти общества помимо русского имели и официальное наименование на немецком языке – «Russische Elektrotechnische Werke Siemens&Halske» и «Allgemeine Elektricitäts-Gesellschaft», «Русское элетротехническое предприятие Сименс и Гальске» и «Всеобщая компания электричества».

Как отметил Комитет по борьбе с немецким засильем данные общества «почти полностью принадлежат в более или менее скрытой форме немецким капиталам и состоят в непосредственной зависимости от германского электрического треста». Однако эти патриотические поползновения вдруг встретили возражения с самой неожиданной стороны. Свою обеспокоенность выразили военные.

16 июня 1916 года военный министр Российской империи Дмитрий Шуваев от имени Особого совещания по обороне информировал Особый комитет по борьбе с немецким засильем, что все заводы упомянутых обществ заняты почти исключительно выполнением казенных заказов, связанных с обороной.

Морской министр Иван Григорович тут же сообщил, что, по его мнению, «борьба с германизмом должна быть не только решительной, но и осмотрительной». Начальник Главного артиллерийского управления генерал Алексей Маниковский высказал опасение, что ликвидация этих обществ и переход их предприятий в другие руки могут привести к «крайне нежелательным» для нужд обороны перерывам в их работе.

Решением судьбы электротехнических фирм Особый комитет по борьбе с немецким засильем занимался всю осень 1916 года. Несмотря на заступничество военных, Особый комитет объявил, что «перечисленные общества, хотя и действуют по русскому уставу, но руководятся и направляются из Берлина». Их деятельность была признана вредной и представляющей опасность для государственных и экономических интересов России, так как они «являются источником средств для врага» (общества, действительно, все три года войны продолжали перевод денег за границу).

Однако Особый комитет признал нецелесообразным полный выкуп электротехнических обществ в казну – такой выкуп, по мнению Особого комитета, хотя и «обеспечил бы устранение германского влияния», но мог бы «лишить предприятия их жизнеспособности по причине слабого развития русской электротехники». В итоге приняли решение, увеличить уставные капиталы обществ, а государству было предложено выкупить 35 % акций. Фактически вся эта «патриотическая» операция была проведена в частных интересах группы русских и бельгийских акционеров.

Итоги «борьбы с немецким засильем»

За неполный год своей деятельности Особый комитет по борьбе с германским засильем обнаружил или заподозрил участие германского или австрийского капитала в 611 акционерных обществах, зарегистрированных в Российской империи. Но решение о ликвидации было принято только в отношении 96, из которых две трети, т. е. 62 акционерных общества, сумели тем или иным способом избежать ликвидации, 19 перешли к новым владельцам в полном составе, 6 были распроданы по частям и ещё 6 реквизированы или конфискованы.

Учитывая, что в 1914 году статистика Российской империи насчитывала 2941 предприятие, частично или полностью принадлежавшее германским или австрийским подданным, то результаты Особого комитета по борьбе с германским засильем выглядят более чем скромно. Российские правящие круги, бичевавшие «воинствующий германизм» как главного виновника развала экономики страны в годы войны и на словах ратовавшие за решительную борьбу с ним, на практике действовали с оглядкой на реальное положение дел, которое определялось интересами международного капитала, слабостью русской экономики, а зачастую и прямо коррупционными, корыстными интересами.

Куда лучше борцам с германизмом удались пропагандистские, показательные акции. Например, в июле 1916 года появилось положение Совета Министров «о воспрещении повсеместно в Империи преподавания на немецком языке во всех учебных заведениях, а также на богословском факультете Императорского Юрьевского университета».

Можно вспомнить и демонстративные изменения городских наименований – общеизвестно переименование Санкт-Петербурга в Петроград. Куда менее известно, что с 1914 по 1916 год власти непрерывно обсуждали вопрос о переименовании Екатеринбурга. Предлагалась масса креативных вариантов: Екатериноград, Екатеринополь, Екатеринозаводск, Екатериноисетск, Екатериноугорск, Екатериноурал, Екатеринокаменск, Екатериногор, Екатеринобор. Но до февраля 1917-го новое, не немецкое имя столице Урала так и не выбрали…

Удачнее получилось с главным центром немцев Поволжья – городок Екатериненштадт Самарской губернии указом царя Николая II от 13 марта 1915 года патриотично переименовали в Екатериноград (правда, уже в 1919 году большевики переименуют город в Марксштадт, а в 1942 году приставку «штадт», опять же из-за войны с немцами, отменят и ныне этот райцентр Саратовской области называется просто Маркс).

Приходится признать, что в ходе борьбы с «германским засильем» в России 1914–1917 годов в основном пострадало имя столичного города и безобидные, в большинстве лояльные русской власти немецкие крестьяне. Немецкие предприниматели пострадали значительно меньше, а немецкие банкиры и вовсе избежали тягот войны.

Глава 12. Японская винтовка русского солдата

В начале Первой мировой войны каждая десятая винтовка русской армии приплыла из Японии

В годы Первой мировой войны одним из главных союзников России, после Англии и Франции, был наш вчерашний враг – островная империя Восходящего солнца, Япония… С 1905 по 1914 год военное командование России на Дальнем Востоке деятельно готовилось к реваншу за неудачи русско-японской войны. Две империи – русского царя и японского микадо – всё так же оставались соперниками в деле подчинения северного Китая.

Но начало мирового конфликта в Европе заставило Российскую монархию забыть амбиции на другом конце Азии и обратиться за помощью к недавнему врагу и опасному конкуренту. Причина отказа от соперничества с Японией была проста, но весома – август 1914 года вдруг показал, что многомиллионной русской армии банально не хватает винтовок. Тех самых простых «мосинок».

«Дабы не загромождать бесполезно и без того обременённые склады…»

На волне патриотического подъёма Россия успешно и быстро провела всеобщую мобилизацию, по завершении которой численность армии превысила 5 миллионов 300 тысяч человек. И тут Генеральный штаб вдруг осознал, что такому огромному войску для полного вооружения не хватает минимум 300 тысяч винтовок.

Любопытно, что накануне войны достаточный запас винтовок был и даже с излишком. Но в 1912-14 годах 180 тысяч новых «трёхлинеек» продали за границу, а в целях экономии бюджетных средств план мобилизационного запаса сократили на 330 тысяч «стволов».

На начальном этапе войны положение могло бы поправить старое оружие – до конца 1910 года на складах хранился солидный запас в почти миллион прежних винтовок-«берданок». Однако, как говорилось в приказе Военного министра, «дабы не загромождать бесполезно и без того обременённые склады», половину запаса старых винтовок продали, переделав в охотничьи, или банально сдали в утиль, как металлолом.

Первоначальная нехватка всего в 7 % от требуемого числа «стволов» могла бы показаться не фатальной. Однако война имеет свойства уничтожать оружие даже быстрее чем людей. На практике это проявилось в следующих цифрах – если в августе 1914 года дефицит винтовок составлял 300 тысяч, то уже в ноябре, всего за три неполных месяца, нехватка винтовок в русской армии составила 870 тысяч.

Проблема осложнялась тем, что этот дефицит невозможно было быстро покрыть ростом промышленного производства. Накануне войны российский Генштаб посчитал, что ежемесячная потребность в новых винтовках в ходе большой европейской войны не будет превышать 60 тысяч. Но уже осень 1914 года выявила несостоятельность этих расчётов – ежемесячно войска на фронте теряли в среднем 200 тысяч винтовок.

В августе 1914 года все три завода, выпускавших в России винтовки – Тульский, Ижевский и Сестрорецкий – вместе производили не более 44 тысяч «мосинок». В первые дни войны этого казалось достаточным, ведь немцы до сентября 1914 года производили только 25 тысяч винтовок в месяц. Но германская промышленность, в отличие от русской, имела куда больший мобилизационный потенциал – уже через полгода после начала боевых действий заводы Германии производили 250 тысяч винтовок ежемесячно, в пять раз больше чем в России…

В других сражающихся странах Европы (Англии, Франции, Германии и Австро-Венгрии), где начало войны так же выявило нехватку стрелкового оружия, положение отчасти спасла развитая гражданская машиностроительная и металлобрабатывающая промышленность. Она быстро перестроилась на военные рельсы и уже в 1915 году все воюющие державы, кроме России, не испытывали острого дефицита самого простого оружия – винтовок.

Только для покрытия потерь в винтовках российским оружейникам требовалось немедленно, уже в августе 1914 года, увеличить их производство почти в 5 раз. При всем желании русские казённые заводы сделать этого не могли – большими усилиями они за два года войны смогли лишь утроить производство винтовок.

О том, что растущий дефицит стрелкового оружия не сможет быть быстро преодолён русскими заводами в Генштабе русской императорской армии понимали уже в августе 1914 года. Естественно сразу встал вопрос о возможности покупки оружия за границей. Но за пределами России никто «мосинок» не производил, и налаживание производства русской винтовки на зарубежных заводах требовало длительного времени – до года. Русское командование, уже понимая, что начавшаяся война по своему размаху превзошла все прогнозы, всё же ещё не предполагало многолетней бойни.

Сразу решиться на покупку винтовок иностранных систем тоже было сложно – другая система требовала и другого патрона. Всё это означало, что за границей придётся не торгуясь покупать не только сотни тысяч чужих винтовок, но и десятки миллионов патронов к ним.

Пойти на такие чудовищные финансовые расходы в августе 1914 года генералы Российской монархии ещё не решались. Поэтому в Генеральном штабе кому-то, так и оставшемуся для истории неизвестным, пришла в голову почти гениальная – как казалось по началу – мысль: быстро выкупить у Японии те русские винтовки, который достались ей в качестве трофеев войны 1904-05 годов.

Маньчжурия вместо Мексики

Предполагалось, что за полтора года русско-японской войны трофеями Страны восходящего солнца могли стать до 100 тысяч мосинских винтовок. Поэтому уже 25 августа из Санкт-Петербурга в Японию отправилась «особая военно-техническая комиссия» во главе с 50-летним генерал-майором Гермониусом.

Отправленный к японцам закупать оружие для русских Эдуард Карлович Гермониус был этническим шведом и опытным военным инженером. Любопытно, что после 1917 года в разгар гражданской войны генерал Гермониус станет активно помогать белой армии Юденича наступать на красный Петроград. А оборонять от белых бывшую столицу российской монархии будет, среди прочих, его родной сын – командир батальона красной гвардии, бывший поручик императорской армии Вадим Гермониус. Генерал Гермониус умрёт в эмиграции в Бейруте в 1938 году, узнав что его сын, ставший красным генералом-«комдивом» годом ранее расстрелян в Москве, как троцкист.

Но все эти семейно-политические драмы случатся гораздо позже. Пока же в истории России разгоралась другая драма – оружейная. В сентябре 1914 года военные власти Японии ответили генералу Гермониусу, что все трофейные русские винтовки уже давно отправлены в утиль.

Однако японцы всё же нашли для русских ненужные Японии винтовки. Крупная промышленная корпорация «Мицуи» предложила генералу Гермониусу недорого купить 35 тысяч винтовок и карабинов, которые на заводах Токио сделали по заказу Мексики. Дело в том, что пока выполнялся этот заказ, в Мексике началась гражданская война и военная интервенция США. Японцы тогда не желали раздражать Вашингтон поставками оружия мексиканцам, произведённые винтовки так и не отплыли к берегам Латинской Америки и ненужным балластом лежали на складах «Мицуи».

Поэтому японцы предлагали ненужные им винтовки очень дёшево – 30 иен за штуку. По курсу 1914 года это было порядка 29 рублей, при том что изготовленная на российских военных заводах «трёхлинейка» в том году стоила от 37 до 45 рублей. Вместе с винтовками «мексиканского заказа» японцы предлагали 23 миллиона изготовленных к ним патронов.

Любопытно, что к этим мексиканским винтовкам системы «маузер» не подходили ни русские, ни японские, ни немецкие патроны. Но подходил патрон, принятый на вооружение в Сербии. В августе 1914 года Россия оказывала помощь воюющему Белграду, в том числе поставками своих дефицитных винтовок и патронов. Предложенные японцами 35 тысяч «стволов» для России были каплей в море, а вот для Сербии могли бы стать заметной подмогой, к тому же подходящей именно под сербский патрон.

13 октября 1914 года генерал Гермониус подписал контракт на «мексиканские ружья». За 35 тысяч винтовок и карабинов и 23 миллиона патронов Россия расплатилась самой устойчивой тогда валютой, переведя через лондонские банки на счета фирмы «Мицуи» 200 тысяч британских фунтов стерлингов (около 2 миллионов рублей по курсу 1914 года).

Это была первая закупка Россией иностранного оружия в годы Первой мировой войны. И в ближайшие три года Российская империя купит более чем в сто раз больше импортных винтовок – 3 миллиона 700 тысяч.

Первая покупка импортного оружия прошла стремительно. Уже 17 октября 1914 года от пристани порта Иокогама отчалил русский пароход «Эривань» с грузом «мексиканских ружей». К середине первой военной осени в русском Генштабе сочли, что ситуация на фронте с дефицитом винтовок уже не позволяет отказаться в пользу Сербии даже от такой небольшой и экзотической партии стволов. И пароход «Эривань» развернули в порт Дайрен на Квантунском полуострове Китая, бывший русский порт Дальний, доставшийся японцам по итогам войны 1904-05 годов. Из Дайрена винтовки-«мексиканки» поступили в расположенный неподалёку Харбин, чтобы ими перевооружились располагавшиеся в китайской Маньчжурии русские полки пограничной стражи. Отобранные у перевооружённых пограничников «трёхлинейки» тут же отправили в действующую армию.

35 тысяч прибывших на фронт с Дальнего Востока мосинских «трёхлинеек» позволяли вооружить всего две дивизии и проблему дефицита конечно же не решали. В октябре 1914 года русское командование согласилось начать массовые закупки винтовок за границей. Винтовок требовались сотни тысяч, по этой причине их невозможно было купить или заказать у малых стран. Располагавшие мощной военной промышленностью союзные государства Европы, Англия и Франция, тогда ещё сами не нарастили выпуск винтовок для своих армий. США с их производственными мощностями располагались далеко за океаном. Ближе всего к России из стран с развитой промышленностью, не занятой спешным военным производством, была всё та же Япония.

Винтовки в обмен на Китай…

Формально Токио с 23 августа 1914 года находился в состоянии войны с Германией, но в реальности всей японской империи противостояло не более 4 тысяч немцев в германской колонии Циндао на побережье Китая. В Петербурге надеялись, что японцы быстро согласятся продать России часть своих винтовок из армейских запасов.

Остававшийся в Токио генерал-майор Гермониус получил предписание купить «до миллиона винтовок, состоящего на вооружении японской армии образца, с патронами по тысячу на каждую». Эту просьбу японские генералы восприняли без энтузиазма. После сложных переговоров они согласились продать России 200 тысяч винтовок устаревшего образца и всего по 100 патронов на каждую. При этом русских покупателей предупредили, что патроны будут старые, с истекшим сроком хранения со складов в гарнизонах Кореи.

Речь шла о японской винтовке, созданной в конце XIX века возглавлявшим Токийский арсенал полковником Нариакэ Арисака. Именно с этой винтовкой, принятой на вооружение 1897 году, японская армия победила русскую. И сразу после победы, основываясь на опыте русско-японской войны, в Токио всё тот же Арисака, уже генерал, усовершенствовал свою винтовку. Новый образец «винтовки Арисака» с 1910 года стал поступать на вооружение японской армии, а прежние образцы 1897 года по мере замены отправились на склады. Теперь же часть из них должна была отправиться в Россию на германский фронт.

Основной проблемой для русских покупателей было количество патронов на каждый ствол – 100 зарядов смехотворное количество для мировой войны. Но японцы, считая выгодным продажу старых винтовок (это давало деньги для ускоренного перевооружения армии на новую винтовку) в то же время откровенно не желали ради России снижать свои мобилизационные запасы патронов. В итоге они пошли на издевательскую уступку, согласившись увеличить количество продаваемых патронов на 25 штук для каждой винтовки.

Контракт на покупку 200 тысяч винтовок и 25 миллионов патроновбыл подписан 21 октября 1914 года. Покупка обошлась России в четыре с половиной миллиона рублей золотом. Правда по военному времени это было не дорого – одна старая японская винтовка без патронов с доставкой в порт Владивостока обходилась казне всего в 16 рублей. Однако до конца года из Японии поступило меньше половины, лишь 80790 винтовок. Правда и такое количество хоть как-то улучшало положение на фронте, так как равнялось тогда всему производству винтовок в России за полтора месяца.

Остальная часть оружия по данному контракту прибыла в Россию только в начале 1915 года. К этому времени Петербург уже обратился к Токио с новыми просьбами о продаже винтовок.

Ещё 23 декабря 1914 года военный министр Сухомлинов направил письмо министру иностранных дел Сазонову, в самых куртуазных выражениях излагая проблему: «В настоящее время военное ведомство стоит перед трудной задачей приобретения в наикратчайший срок значительного количества винтовок. Принятые в этом отношении меры, в том числе и покупка 200 тыс. винтовок в Японии, оказались недостаточными и в настоящее время крайне необходимо неотложное приобретение еще не менее 150 тыс. винтовок. В виду изложенного, имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство поручить нашему послу в Японии войти в сношение с японским правительством о продаже нам еще 150 тыс. винтовок с возможно большим количеством патронов».

Пока шла бюрократическая переписка между Военным министерством и МИДом России, пока запрос отправлялся в Японию, с фронта поступали всё новые настойчивые просьбы об оружии и в итоге, в январе 1915 года Чрезвычайный и Полномочный посол России при Его Величестве Императоре Японии (именно так именовалась эта должность) Николай Малевский-Малевич официально попросил Токио о продаже 300 тысяч винтовок.

Японцы согласились продать лишь 100 тысяч самых изношенных винтовок старого образца. «Весьма сомнительного достоинства» – как охарактеризовал их после осмотра инженер в генеральских погонах Гермониус. Однако воюющая Россия не могла быть слишком разборчивой, и 28 января 1915 года генерал Гермониус подписал новый контракт на поставку 85 тысяч винтовок и 15 тысяч карабинов образца 1897 года, а также 22 миллионов 600 тысяч различных патронов на общую сумму в 2 миллиона 612 тысяч иен (около двух с половиной миллионов рублей). Кроме того японцы согласились продать русским дополнительно 10 миллионов остроконечных патронов нового образца, контракт на поставку которых был подписан 3 февраля. Русская сторона учла прежние задержки с передачей купленного оружия, и в качестве срока поставки была определена середина апреля 1915 года.

.

Продать большее количество винтовок японцы демонстративно отказались. Японский министр иностранных дел Като Такааки на встрече с русскими дипломатами нарочито заявил, что продавать винтовки якобы не разрешает военный министр Ока Итиносукэ. В реальности вокруг поставок больших партий японского оружия начался дипломатический торг.

Японское правительство как раз в январе 1915 года, пользуясь тем, что все силы великих держав были заняты войной в Европе, выдвинуло ультиматум правительству Китая – так называемое «21 требование». Японцы требовали у китайцев предоставления им дополнительных военных баз и зон влияния на территории Китая, различных политических и экономических преимуществ, в том числе назначения в китайскую армию японских советников. Фактически, при принятии этих условий Китай, тогда и так отсталый и слабый, становился бы японской полуколонией.

Естественно такое усиление Японии за счёт ресурсов Китая было совсем не в интересах России. Но воюющая на западе русская армия отчаянно нуждалась в дефицитных винтовках, а японцы прозрачно намекали русским дипломатам, что продолжат продавать своё оружия только после того как Россия так или иначе поддержит их требования к Китаю.

Царское правительство колебалось три месяца, выбирая что хуже – остаться в разгар войны без крайне необходимого оружия или, получив винтовки для войны на Западе, оказаться на Востоке соседом неимоверно усилившейся Японии. В итоге выбор был сделан в пользу насущных проблем – в апреле 1915 года германцы и австрийцы начали генеральное наступление против русских войск в Галиции. Русская армия, которой в те дни катастрофически не хватало винтовок и артиллерийских снарядов, отступала.

Атакующая Германия показалась в Петрограде страшнее усиливающейся Японии. И русская дипломатия в мае 1915 года негласно поддержала требования Токио к Пекину. Любопытно, что Англия, союзник России по «Антанте», имея свои колониальные интересы к Китае, активно возражала против усиления японцев в этой стране. Но британской армии, в отличие от русской, хватало своих винтовок…

В мае 1915 года Китай, под давлением Токио и с молчаливого согласия России, принял требования Японии. В те же майские дни в город Барановичи на западе Белоруссии, в Ставку главнокомандующего русской армией прибыл японский генерал-майор Накадзима Масатаки. Он прямо заявил русским генералам, что «теперь Япония всецело к услугам России».

25 мая 1915 года в Пекине китайский президент Юань Шикай подписал неравноправный договор с Японией, и в тот же день в Токио российского посла Малевского посетил японский представитель с известием о готовности поставить 100 тысяч винтовок и 20 миллионов патронов в течении месяца. Но на этот раз японцы продавали свои винтовки уже по цене в два с половиной раза выше, чем ранее – по 40 иен за штуку.

Эта партия оружия попала на фронт в августе 1915 года, как раз когда русская армия, под натиском немцев, в ходе «великого отступления» оставила врагу Варшаву и Брест. В те же дни в Токио пять японских генералов были награждены русскими орденами – в знак благодарности царского правительства за поставки в Россию японского оружия.

Винтовки в обмен на Сахалин?

Летом 1915 года Ставка верховного главнокомандующего телеграфировала в Петроград: «Положение с винтовками становится критическим, совершенно невозможно укомплектовать части ввиду полного отсутствия винтовок в запасе армии и прибытия маршевых рот невооружёнными». На Северо-Западном фронте, отражавшем немецкое наступление в Польше и Прибалтике, числилось 57 пехотных дивизий, при некомплекте винтовок в 320 тысяч. Фактически, 21 дивизия из 57 была безоружной.

Русские солдаты с иностранными винтовками – слева японская Арисака, справа старая итальянская винтовка Веттерли

В надежде, что после уступок в Китае японцы не откажут в новых просьбах, из Петрограда в Токио следует запрос на продажу ещё 200 тысяч винтовок и 300 миллионов патронов. Но японская сторона отказывает – выгодный договор с Китаем подписан и русские уже не нужны. На многочисленные просьбы Петрограда японские власти соглашаются начать поставки винтовок не ранее чем через полгода и то только после того как из России придут необходимые в оружейном производстве материалы – цинк, никель, олово, пружинная и инструментальная сталь. Поставки российского сырья японским военным заводам начались уже в июле 1915 года.

11 августа 1915 года глава российского МИДа Сазонов вызвал к себе в министерство японского посла Итиро Мотоно. Разговор пошёл без обычных дипломатических условностей – министр иностранных дел откровенно рассказал японцу о крайне тяжёлом и опасном положении Северо-Западного фронта, подчеркнув, что в сложившихся условиях никто, кроме Японии, не может помочь России. Русский министр просил японского посла об одном миллионе винтовок. При этом Сазонов сообщил, что накануне царское правительство приняло принципиальное решение пойти на новые уступки интересам Японии на Дальнем Востоке в случае удовлетворения просьбы о винтовках.

Когда японский посол поинтересовался о каких уступках идёт речь, министр прозрачно намекнул о готовности российского правительства отдать Японии за один миллион винтовок южную часть КВЖД – Китайско-Восточную железную дорогу, пересекавшую весь север Китая и принадлежавшую тогда России.

Отдельные русские генералы, напуганные наступлением Германии по всему фронту, в те августовские дни были готовы пойти в уступках Японии ещё дальше. Так исполнявший обязанности начальника Генерального штаба генерал Михаил Беляев в разговоре с японским военным атташе Одагири высказался, что Россия будто бы готова «вознаградить» Японию за продажу 300 тысяч винтовок передачей японцам северной половины острова Сахалин. (который с 1905 года делился ровно пополам между Россией и Японией).

Японцы после таких щедрых намёков, попробовали пойти ещё дальше – премьер-министр Японии Окума Сигэнобу (кстати, один из основателей концерна «Мицубиси») прямо заявил русскому послу в Токио Малевскому-Малевичу, что Япония «готова взять на себя охрану российских дальневосточных владений, чтобы отправить освободившиеся дальневосточные войска России на европейский фронт». Фактически, это было прямое предложение подарить японцам весь русский Дальний Восток в обмен на военную помощь. К чести посла Малевичаон не стал даже советоваться с Петроградом по поводу таких предложений, а тут же в дипломатических выражениях устроил японскому премьеру настоящий скандал, объяснив что подобное предложение «неуместно». Более таких наглых проектов японской стороной не озвучивалось…

Однако после щедрых «геополитических» обещаний главы русского МИДа и начальника русского Генштаба японцы согласились продать России новую партию оружия. В начале сентября 1915 года был заключён контракт на поставку в течении года 150 тысяч японских винтовок нового образца и 84 миллионов патронов. Россия заплатила за этот товар 10 миллионов рублей золотом, и благодаря этим деньгам японская армия закупила новые станки для своих арсеналов.

Практически все русские платежи по военным заказам в Японии сначала проходили через лондонские отделения японских банков. Но в октябре 1915 года японское военное ведомство передало русскому послу в Токио Малевскому-Малевичу пожелание, а фактически требование, впредь проводить оплату непосредственно в Японии, и не банковскими переводами, а золотом, путём его передачи монетному двору в Осака. Отныне плата за военные поставки шла на Японские острова прямо из Владивостока – золотые монеты и слитки перевозил специальный отряд японских военных судов под командой контр-адмирала Идэ Кенджи.

Общее количество винтовок, закупленных Россией у Японии к октябрю 1915 года, составило

672400 штук. Разумеется, это количество не могло удовлетворить все нужды русской армии. Но как гласит русская же пословица – «Дорога ложка к обеду». Винтовки тогда на фронте были страшным дефицитом, оборачивавшемся большой кровью. Все военные заводы России осенью 1915 года выпускали не более 120 тысяч винтовок в месяц, при потребности минимум в 200 тысяч. И никаких других поставок ружей из-за границы, кроме японских, до осени 1915 года не было.

«Японские дивизии» русской армии

Военные историки подсчитали, что по истечении первого года войны каждая десятая винтовка на русском фронте была японской. Как позднее вспоминал один из ведущих военных теоретиков белоэмигрантского движения генерал Николай Головин: «В октябре 1915 года из 122 пехотных дивизий те, которые имели номера свыше сотого, вооружены японскими винтовками. Солдаты называют их японскими дивизиями…»

Русские солдаты в окопах Первой мировой с винтовками Арисака. 1915 год

Первоначально японские винтовки направлялись в различные тыловые части, запасные батальоны и бригады государственного ополчения. Так осенью 1915 года в тяжёлых боях с наступавшими немцам у крепости Ивангород (Демблин), недалеко от Варшавы, храбро воевала 23-я бригада ополчения, полностью вооружённая японскими винтовками. Правда таблицы стрельбы к «арисакам» первоначально перевели с японского ошибочно, и первое время вооружённые этими винтовками части палили «в белый свет, как в копеечку», пока через несколько месяцев штабы не исправили ошибочный перевод.

В конце 1915 года военное командование приняло решение сосредоточить «арисаки» на Северном фронте – в годы Первой мировой этот фронт воевал в Польше и Прибалтике, прикрывая от немцев важнейшее направление на Петроград. Сосредоточение японских винтовок на одном фронте позволяло облегчить их снабжение японскими патронами и быстрее организовать ремонт в случае повреждений. Японскими винтовками перевооружили и матросов Балтийского флота, чтобы передать флотские «мосинки» во фронтовые части.

Матрос броненосного крейсера «Адмирал Макаров» с японской винтовкой в карауле. Балтийский флот, Гельсинфорс (Хельсинки), 1916 год

Японские ружья поставлялись с японскими же штыками, которые кардинально отличались от русского штыка к мосинской винтовке. Это был фактически длинный кинжал с клинком 40 сантиметров, всего на 3 см короче игольчатого русского штыка. Благодаря этим штыкам и другой форме затвора японские ружья легко отличить на старых военных фото от русских.

В самом конце 1915 года японские винтовки пришли в Россию и с другого конца земного шара – не с крайнего востока Азии, а с самого запада Европы. Дело в том, что в 1914 году, опасаясь дефицита винтовок, 128 тысяч японских «арисак» и 68 миллионов патронов к ним закупила Англия. Но британская военная промышленность за год резко нарастила производство, недостатка винтовок у британцев не случилось, и союзники по «Антанте», напуганные отступлением русской армии на всём германском фронте, согласились передать японское оружие России.

Первые 60 тысяч винтовок Арисака прибыли в Россию из Англии в декабре 1915 года, остальные – в феврале 1916-го. Кроме того английские заводы согласились принять русский заказ на производство и поставку патронов к японским винтовкам, начиная с марта 1916 года.

Благодаря эти мерам, к весне 1916 года две русских армии, 6-я и 12-я на Северном фронте, были целиком переведены на японскую винтовку. 6-я армия обеспечивала оборону побережья Балтийского моря и подступов к столице Российской империи, а 12-я армия воевала с немцами в Прибалтике, прикрывая одно из ключевых направлений на Ригу. Именно здесь, в составе 12-й армии из местных добровольцев была сформирована отдельная дивизия «латышских стрелков», ставшая знаменитой в годы гражданской войны.

Но мало кто знает, что латышские стрелки, оборонявшие от наступавших немцев Ригу, а в дни Октябрьской революции охранявшие Ленина в Смольном, были вооружены именно японскими винтовками. Со своими «арисаками» латышские стрелки позднее успешно провоюют всю гражданскую войну. Но это будет потом, пока же вернёмся в разгар Первой мировой.

Латышские стрелки с винтовками Арисака. Северный фронт. 1916 год

Весь 1916 год в Петрограде и Токио шли долгие переговоры о новом русско-японском договоре. В процессе переговоров японцы неоднократно предлагали русским продать часть дороги КВЖД (а фактически уступить часть своей зоны влияния в Маньчжурии) за 150 тысяч винтовок. Но к тому времени самый острый оружейный кризис на фронте миновал, русское правительство смогло закупить огромные партии винтовок не только в Японии но и в других странах – даже в далёких США и относительно маленькой Италии. Поэтому менять часть своей зоны влияния на севере Китая за японские винтовки Российская империя отказалась.

Однако наша страна продолжала щедро платить Японии за поставки оружия. В 1916 году платежи русским золотом за военные заказы приблизились к 300 миллионам рублей и составили свыше половины всех доходов бюджета Японской империи в тот год. В «стране восходящего солнца» царские власти закупали не только винтовки, но и артиллерийские орудия, снаряды и массу иного военного снаряжения. Например, только в конце 1915 года Россия купила у японцев один миллион лопат и 200 тысяч ручных топоров – в Романовской монархии даже они оказались дефицитом и остро требовались для оснащения русских сапёров на фронте.

Закупки японских винтовок продолжались и в 1916 году и даже после февральской революции 1917 года. Непосредственно перед революцией Россия купила в Японии 93 тысячи винтовок и заказала на заводах в Токио ещё 180 тысяч новеньких «арисак». Патроны к «арисакам» в огромных количествах покупались не только в Японии, но и заказывались русским правительством на английских заводах – с весны 1916 года до октября 1917-го Россия купила у Англии полмиллиарда патронов к японским винтовкам.

В итоге к февралю 1917 года Россия закупила почти 820 тысяч японских винтовок и почти 800 миллионов патронов к ним, этого количества хватало для вооружения 50 дивизий. К тому времени винтовки «Арисака» составили четверть от всех закупленных за границей ружей. Слабость русской промышленности привела к тому, что в годы Первой мировой войны на вооружении нашей армии состояло девять различных систем винтовок с семью типами патронов. За 1914-17 годы русские заводы изготовили 3,3 миллиона винтовок, а за границей их пришлось купить 3,7 миллиона. Для сравнения за тот же период Германия и Австрия на своих заводах произвели 10 миллионов винтовок.

Последний крупный контракт России на покупку ружей в Японии был подписан всего за два месяца до Октябрьской революции – 5 сентября 1917 года за 7 миллионов золотых рублей купили 150 тысяч «арисак». История иногда любит нарочитые символизмы – русский пароход «Симбирск» отплыл из Японии с последней партией в 20 тысяч японских винтовок 7 ноября 1917 года.

«Затвор как будто прикипал, и его требовалось отбивать ногой»

Октябрьская революция и Брестский мир, однако, не завершили историю японских винтовок в России. О вооружённых «арисаками» латышских стрелках уже упоминалось, но это оружие применялось всеми сторонами гражданского конфликта на всех фронтах. Так в сентябре 1919 года правительство Колчака подписало кредитное соглашение с японскими банками на приобретение в Японии 50 тысяч винтовок «арисака» и 20 миллионов патронов к ним ежемесячно. Расплачиваться за японское оружие «Верховный правитель России» планировал золотом и предоставлением японским фирмам концессийна недра Сахалина и Приморья.

Значительные складские запасы японских винтовок и патронов, располагавшиеся в центральной России, достались Советскому правительству и оно их активно использовало для вооружения частей Красной Армии. Поэтому в том же сентябре 1919 года, когда Колчак покупал «арисаки» у японцев, Южный фронт большевиков, отражая наступление белых армий Деникина на Москву, потратил за месяц боев 25 миллионов русских патронов к «мосинкам» и 8 миллионов патронов к «арисакам». То есть почти треть красноармейцев в разгар ключевого сражения с белыми была вооружена японскими винтовками.

Первая мировая война разбросала «арисаки» по всей бывшей Российской империи. Например, японские винтовки из арсеналов Балтийского флота достались Финляндии, часть этих «арисак» финны передали эстонцам и до 30-х годов ими была вооружена пограничная стража независимой Эстонии. Японские винтовки попали на вооружение даже в армию украинских националистов Петлюры. Сражавшийся тогда в её рядах будущий лучший поэт УССР Владимир Сосюра позднее вспоминал о применении старых «арисак»: «Начали отстреливаться, но винтовка японского образца после второго выстрела стала почти непригодной для стрельбы. Затвор как будто прикипал, и его требовалось отбивать ногой…»

Неоднократно упоминает японские винтовки и Алексей Толстой в «Хождениях по мукам», своём эпическом романе о гражданской войне на юге России: «Приказал выдать бойцам трофейной солонины с бобами, сладкого консервированного молока, да взять новенькие японские карабины, чтобы заменить ими, насколько возможно, старые винтовки, расшлёпанные в боях…»

Красноармейцы в лаптях и с японскими винтовками Арисака. Парад Красной Армии в Харькове, 1920 год.

По завершении гражданской войны большевики учли ошибки царского командования, накануне Первой мировой не сохранившего запасы старых винтовок. Все иностранные винтовки, даже самые старые и изношенные, в том числе «арисаки», после 1921 года тщательно собрали и заложили на склады длительного хранения. В середине 20-х годов несколько тысяч японских винтовок с этих складов по связям Коминтерна передали в Китай.

В свой последний бой японские винтовки русских солдат пошли в 1941 году. «Арисаками» времён Первой мировой в июле того страшного года вооружали народное ополчение города Киева и отряды ополченцев в Смоленской области. В сентябре 1941-го «арисаки» были переданы на вооружение некоторых частей Московского ополчения и в партизанские отряды Крыма.

Впрочем в СССР с производством стрелкового оружия дела обстояли куда лучше, чем в Российской империи, и московских ополченцев достаточно быстро перевооружили советским оружием. Поэтому часть запаса старых «арисак» пережила даже Вторую мировую войну и, будучи вновь заложенными на склады длительного хранения, они – не удивляйтесь! – учитывались в мобилизационных планах гипотетической Третьей мировой…

До распада СССР некоторое количество японских винтовок хранилось на тыловом складе Прикарпатского военного округа в районе Шепетовки. В 1993 году в самостийной Украине эти раритеты Первой мировой отправили на переплавку.

Глава 13. «Прапорщики жили в среднем не больше 12 дней…»

Нехватка младших командиров русской армии в годы Первой мировой войны

Российская империя – единственная из начавших Первую мировую войну крупных держав не имела в 1914 году всеобщего среднего образования. Казалось бы, начальные школы с их малолетними учениками очень далеки от вопросов военной мощи и армейской подготовки. Но XX век установил прямую связь образовательного уровня населения с боеспособностью войск.

«В этом вина самого положения народного образования в России»

В конце XIX столетия, наблюдая стремительный рост военной мощи объединённой Германии, европейские военные аналитики отмечали, что основой такого роста стала не только мощная экономика, но и «прусский школьный учитель». Конституция Пруссии ввела всеобщее бесплатное в народных школах в 1850 году – напомним, что в тот год 40 % населения Российской империи всё ещё считалось живым товаром для которого вопрос всеобщего начального образования, мягко говоря, был не актуален.

Такое отставание в социальном развитие накануне Первой мировой войны привело Россию к следующим показателям: в 1907 году по статистике в Русской императорской армии на тысячу новобранцев приходилось 617 неграмотных, в то время как в армии Германского рейха один неграмотный приходился на три тысячи призывников. Разница в 1851 раз!

Увы, разница в уровне образования сказывалась не только в статистике. Индустриальная война нового времени предъявляла к солдатам и новые требования. Усложнение техники и тактики оставило в прошлом прежний идеал рядового воина – неприхотливого и нерассуждающего, выдрессированного офицерами из неграмотного «природного» крестьянина.

XX век показал, что в новых войнах грамотный пролетарий оказался боеспособнее необразованного обитателя села. Это отметили русские военные специалисты, анализируя итоги неудачной для нас русско-японской войны 1904-05 годов – одной из причин поражения стала более высокая грамотность японских призывников по сравнению с русскими резервистами.

Сторонники прежних идеалов, утверждавших, что крестьянин самой природой лучше приспособлен к условиям и тяготам полевой войны, нежели «избалованные» горожане, не учили перемен нового века. Индустриальная война с её новшествами – от пулемётов и массированных артобстрелов до газовых атак – была в равной мере чужда и крестьянской и пролетарской «природе». Но в условиях массовых призывных армий, грамотный горожанин, хотя бы поверхностно знакомый с техникой, обучался солдатскому ремеслу быстрее и проще, чем неграмотный селянин, вырванный из своего узкого патриархального мирка.

Ещё в 1871 году генерал Михаил Анненков, отправленный русским командованием в германскую армию в качестве наблюдателя во время франко-прусской войны, отметил радикальное влияние грамотности на качество войск: «При подобном составе армии все части войск являются уже не бездушными машинами, действующими только по команде и нравственно теряющимися при утрате офицеров, но сознательными исполнителями…»

В прежнюю эпоху рекрутской армии, неграмотность массы русских солдат компенсировалась длительным сроком службы и, соответственно, большим военным опытом. Но в новых условиях массовых призывных армий и срочной службы неграмотные толпы русских крестьян, только что мобилизованные из деревень, неизбежно проигрывали по качеству боевой и технической подготовки поголовно грамотным призывникам Германии.

Военные аналитики понимали эти проблемы задолго до начала Первой мировой войны. Так Ян Блиох в своей книге о будущей войне в самом конце XIX века отмечал: «Новейшие условия боя неблагоприятны для русской армии в том смысле, что они уменьшили значение именно тех качеств, которыми русские войска обладают в высокой степени, зато выдвинули вперёд такие требования, котором наши войска отвечают уже в меньшей степени. Так главная сила русского солдата всегда была в геройском, суворовском ударе в штыки, не считая своих потерь от огня, и в упорной, но пассивной обороне в фортах и окопах… Но никакое мужество не устоит против тех потерь, которые окажутся при современных условиях, если вести атаки во чтобы то ни стало… Что касается упорства обороны, то самая упорная оборона все таки должна окончится сдачею, если она остаётся пассивною, если обороняющийся не проявляет сам инициативы. А это – уже иное свойство, чем готовность к самопожертвованию и к перенесению всяких лишений…»

Эти проблемы русской армии, по мнению Блиоха и привлечённых им к работе военных аналитиков, проистекали из низкого образовательного уровня страны: «Новые условия ставят большие требования относительно развитости самих солдат, способности их действовать по смыслу отданного приказания, не дожидаясь дальнейших команд. Между тем, относительно развитости солдат в русской армии остаётся желать много лучшего… В этом вина самого положения народного образования в России».

За 15 лет до начала Первой мировой войны наиболее полный и обоснованный футуристический прогноз о грядущем столкновении выносил неприятный диагноз русской военной системе: «Во всяком случае не подлежит сомнению, что число грамотных, сколько-нибудь умственно развитых, а тем более образованных людей в рядах русской армии гораздо менее, чем в других армиях Европы».

«Убыль в офицерах может отозваться в русских войсках сильнее, чем в других…»

Дефицит грамотных солдат в русской армии и вообще в русском государстве не только снижал боевые качества в условиях новой войны, но и порождал ещё одну фундаментальную проблему – резко сужал базу для производства и подготовки офицерских кадров. Многомиллионные призывные армии, которые двинутся в многолетний бой осенью 1914 года, требовали не только миллионов рядовых, но и огромное количество офицеров, особенно младших командиров.

В условиях мировой войны таких офицеров уровня стрелковых рот требовалось очень много, гораздо больше, чем их могли подготовить обычные военные учебные заведения. И тут социальная отсталость царской России играла свою роковую роль. Если в остальных крупнейших странах Европы почти поголовная грамотность всех слоёв населения позволяла быстро готовить младших офицеров из рядовых солдат, то в Русской императорской армии большинство составляли неграмотные или малограмотные, едва умеющие читать – готовить из них офицеров для современной войны было уже невозможно.

То есть при всём огромном мобилизационном потенциале Российской империи, её мобилизационный «запас» потенциальных младших офицеров был относительно невелик. Например, в Германии при 100 % грамотности уже во втором поколении на должность командира роты теоретически можно было готовить любого из 13 миллионов потенциальных призывников – все они обладали необходимым базовым образованием в 6–8 классов и отбор в офицеры ограничивался исключительно их военными способностями. Аналогичная ситуация была в Англии и Франции. В Российской же империи, которая за годы Первой мировой войны призовёт в армию свыше 16 миллионов, на должности младших командиров по образованию, сравнимому с германским школьным, могло претендовать менее 10 % от этой огромной цифры. Естественно, что далеко не все лица с подходящим уровнем образования хотели и могли быть офицерами военного времени, и это ещё более усугубляло дефицит младших командиров в русской армии.

Этот трагический для России дефицит предсказал всё тот же Ян Блиох за 15 лет до 1914 года: «Наиболее же чувствительной окажется на войне убыль в офицерах. Им придётся делать больше усилий и по необходимости подставлять себя, а неприятель будет знать, что убыль в офицерах может отозваться в русских войсках сильнее, чем в других…»

Мировая война подтвердила этот прогноз. Боевые потери офицерского корпуса русской армии в 1914-17 годах составили 71298 человек, из них 94 % пришлось на младший офицерской состав – 67722 погибших. При этом большая часть убитых офицеров (62 %) полегла на поле боя в первые полтора года войны. В армии образовался огромный некомплект командиров, особенно младших.

Ещё в мирное время в связи с невысокой популярностью в стране военной службы некомплект младшего офицерского состава русской армии достигал 10 %. Мобилизация, увеличившая численность армии в пять раз, и потери начала войны резко усугубили этот дефицит. Слабая подготовка солдатской крестьянской массы вынужденно компенсировалась активностью младших офицеров – такая активность под огнём неприятеля естественно влекла повышенные потери среди командиров ротного уровня, а низкая грамотность рядовых солдат в свою очередь не давала массово производить из них младших офицеров.

К концу так называемого «великого отступления», к 1 сентября 1915 года некомплект офицеров в частях русской армии по данным генерального штаба составил 24461 человек. В те дни главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал от инфантерии Михаил Алексеев в докладе военному министру писал: «Государству надлежит принять самые настойчивые меры к тому, чтобы дать армии непрерывный поток новых офицеров. Уже в настоящее время некомплект офицеров в частях пехоты в среднем превышает 50 %».

Ни российская монархия, ни её армия к мировой войне оказались не готовы. Отсутствие широкой элементарной грамотности катастрофически сказалось на поле боя. В ходе боевых действий ранее невиданных масштабов прежде всего массово терялись винтовки, массово гибли солдаты и младшие офицеры. Но если винтовки ещё можно было экстренно за тонны золота купить в Японии или США, а солдат призвать из многочисленных деревень, то офицеров нельзя были ни «купить», ни назначать из рядовых – большинство солдатской крестьянской массы России было либо неграмотно, либо едва умело читать.

Поэтому на роль офицеров с началом войны стали призывать кого угодно, лишь бы обладали достаточным образованием, а таковых в той России было не так уж много.

«В ту войну прапорщики жили в среднем не больше двенадцати дней…»

Накануне Первой мировой войны самым младшим офицерском званием в Русской императорской армии в мирное время был чин подпоручика – именно в этом звании поступали на службу большинство выпускников военных училищ. Однако на случай войны и для офицеров запаса было предусмотрено ещё одно воинское звание, занимавшее промежуточное положение между подпоручиком и «нижними чинами» – прапорщик.

В случае войны звание прапорщиков могли получать призванные в армию и отличившиеся в бою солдаты со средним и высшим образованием – то есть лица окончившие университеты, институты, гимназии и реальные училища. 1914 году количество лиц с таким образованием не превышало 2 % от всей численности населения России. Для сравнения, во время начала Первой мировой войны только в Германии в населением в 2,5 раза меньшим, чем в Российской империи, количество лиц с таким образованием было в три раза большим.

К 1 июля 1914 года в запасе Русской императорской рамии числилось 20627 прапорщиков. Теоретически этого должно было хватить, чтобы покрыть открывшиеся с массовой мобилизацией вакансии командиров рот. Однако такое количество никак не компенсировало огромные потери младших офицеров, начавшиеся в первые же месяцы мировой войны.

Ещё только создавая планы будущих боевых действий, Генеральный штаб Российской империи в марте 1912 года предложил для ускоренной подготовки офицеров во время войны в дополнение с существующим военным училищам создавать специальные школы прапорщиков. И уже 18 сентября 1914 года было принято решение о создании шести таких школ – четыре были открыты при запасных пехотных бригадах, располагавшихся на окраине Петрограда в Ораниенбауме, и по одной школе в Москве и Киеве.

Приём в эти школы начался с 1 октября 1914 года и первоначально они рассматривались, как временная мера, рассчитанная всего на один выпуск офицеров-прапорщиков. Однако потери младших командиров на фронте росли и временные школы быстро стали постоянными. Уже в декабре было создано четыре новых школы. Первоначально они именовались «Школами ускоренной подготовки офицеров при запасных пехотных бригадах», а в июне 1915 года их стали именовать «Школами подготовки прапорщиков пехоты».

Именно 1915 год стал временем максимального военного кризиса Российской империи, когда на фронте катастрофически не хватало винтовок и младших офицеров. Винтовки тогда массово стали покупать за границей, а прапорщиков готовить в спешно создаваемой сети офицерских «школ». Если к началу 1915 года действовало 10 таких учебных заведений для подготовки офицеров пехоты, то к концу года их было уже 32. В начале 1916 года создали ещё 4 новых «школы».

Всего по состоянию на 1917 год в сухопутных войсках России была создана 41 «школа прапорщиков». Наибольшее их количество располагалось в столице Российской империи и её окрестностях – 4 школы в самом Петрограде, 4 в Петергофе и 2 в Ораниенбауме. Второй по числу школ прапорщиков была Москва, где за годы войны создали 7 таких учебных заведений.

По пять «школ прапорщиков» было создано в Киеве и Тифлисе (Тбилиси). Вообще на территории Грузии оказалось наибольшее число таких «школ» из всех национальных окраин – здесь их насчитывалось аж 8, так как помимо Тифлиса действовали «школы прапорщиков» в грузинских городах Гори, Душети и Телави. По три «школы прапорщиков» было создано в Иркутске и Саратове, по две в Казани и Омске, по одной – во Владикавказе, Екатеринодаре и Ташкенте.

Такое массовое создание офицерских школ позволило к началу 1917 года преодолеть дефицит младших командиров на фронте. Если с 1 июля 1914 года по начало 1917-го все военные училища Российской империи выпустили 74 тысячи офицеров, то школы прапорщиков за тот де период подготовили 113 тысяч младших командиров. Любопытно, что пик выпуска пришёлся как раз на 1917 год, когда с 1 января по 1 ноября военные училища подготовили 28207, а школы прапорщиков 40230 самых младших офицеров.

Однако, почти четверть миллиона прапорщиков, подготовленных за все годы Первой мировой войны, лишь компенсировали убыль младших офицеров на фронте. Размах и ожесточение боевых действий на почти полутора тысячах километров фронта были таковы, что прапорщик в окопах в выживал очень недолго.

«В ту войну прапорщики жили в среднем не больше двенадцати дней…» – вспоминал уже в годы Второй мировой войны знаменитый писатель Михаил Зощенко. В 1915 году, он, как окончивший гимназию, по ускоренной 4-месячной программе обучения получил чин прапорщика, и накануне «великого отступления» русской армии в качестве командира 6-й маршевой роты 106-го запасного батальона привёз на фронт несколько сотен солдат-новобранцев в состав 16-го гренадёрского Мингрельского полка. Осенью 1915 года прапорщик Зощенко будет ранен осколком снаряда во время атаки немецких окопов.

По статистике Первой мировой войны прапорщик на передовой в среднем жил 10–15 дней до гибели или ранения. Из порядка 70 тысяч убитых и раненых в 1914-17 годах лиц командного состава русской армии 40 тысяч это именно прапорщики, на них приходится самый высокий процент боевых потерь среди офицеров и рядовых.

«Время для приведения себя в порядок и утренней молитвы…»

Школы прапорщиков комплектовались лицами с высшим и средним образованием, гражданскими чиновниками призывного возраста, студентами и вообще любыми гражданскими лицами имевшими образование хотя бы в объёме выше начального училища. Курс обучения составлял всего 3–4 месяца. Будущим самым младшим командирам действующей армии преподавали азы военной науки в соответствии с реальным опытом мировой войны: стрелковое дело, тактику, окопное дело, пулеметное дело, топографию, службу связи. Так же юнкера (именно это звание носили курсанты таких школ) изучали воинские уставы, основы армейского законоведения и административного права, проходили строевую и полевую подготовку.

Обычный распорядок дня в школе прапорщиков выглядел следующим образом:

в 6 утра подъём, подававшийся трубачом или горнистом;

с 6 до 7 утра «время для приведения себя в порядок, осмотра и утренней молитвы»;

в 7 часов «утренний чай»;

с 8 утра и до 12 дня классные занятия по расписанию;

в 12 часов завтрак;

с 12.30 до 16.30 строевые занятия по расписанию;

в 16.30 обед;

с 17 до 18.30 личное время юнкеров;

с 18.30 до 20.00 «приготовление заданий и прочитанных лекций к следующему дню»;

в 20.00 «вечерний чай»;

в 20.30 «вечерняя повестка и перекличка»;

в 21.00 «вечерняя зоря» и отбой.

По воскресеньям и во время православных праздников занятия не проводились, в эти дни юнкера из школ прапорщиков могли получить увольнение в город.

Уровень знаний обучавшихся в школах оценивался не по баллам, а по зачётной системе – «удовлетворительно» или «неудовлетворительно». Выпускные экзамены также не предусматривались. Общий вывод о профессиональной пригодности выпускников делали особые комиссии во главе с начальниками школ.

Окончившие школу прапорщиков «по 1-му разряду» получали право на этот низший офицерский чин. Выпускники «2-го разряда» направлялись в действующую армию в званиях, которые соответствуют нынешним сержантским, и чин прапорщика они получали уже на фронте после 3–4 месяцев успешной службы.

Неудовлетворительно окончившие школы прапорщиков относились к третьей категории выпускников. Они, как не соответствовавшие критериям офицерского звания, направлялись в войска для службы «нижними чинами» и не могли в дальнейшем поступать в военные учебные заведения.

С февраля 1916 года курсантов в школах прапорщиков переименовали из «обучающихся» в юнкеров, а в январе 1917 года для них ввели форму одежды военных училищ, до этого будущие прапорщики носили форму пехотных полков. Также по указу императора Николая II для выпускников школ прапорщиков были введены специальные нагрудные значки с целью их объединения «в одну общую семью и для установления наружной корпоративной связи».

Фактически этими мерами царское командование приравняло выпускников школ прапорщиков к юнкерам военных училищ. Однако, в отличие от кадровых офицеров, прапорщики, как «офицеры военного времени», имели право служебного роста только до звания капитана (ротмистра в кавалерии), то есть максимум могли дорасти до командира батальона, и по окончании войны при демобилизации армии подлежали увольнению из офицерского корпуса.

«Для успешного воинского воспитания интеллигентной молодёжи…»

В годы Первой мировой войны школы прапорщиков были открыты не только в пехоте, но и в других родах войск. Так, с июня 1915 года действовала Петроградская школа подготовки

прапорщиков инженерных войск, а в декабре того же года в Екатеринодаре открыли школу прапорщиков для казачьих войск. Срок обучения в казачьей школе прапорщиков составлял шесть месяцев, в школу зачислялись «природные казаки» из Кубанского, Терского, Донского, Оренбургского, Уральского, Забайкальского, Сибирского, Семиреченского и Уссурийского казачьих войск. В июня 1916 года заработала «школа подготовки прапорщиков для производства съёмочных работ при военно-топографическом училище» в Петрограде.

Особое место занимали военные «школы» в самом новом роду войск, возникшем только в XX веке – в авиации. Уже первый год боевых действий выявил проблему нехватки

лётного состава. Поэтому 12 ноября 1915 года военное руководство российской империи разрешило даже «частные школы авиации военного времени», в которых лётному ремеслу обучались офицеры и рядовые.

Всего в годы первой мировой войны в России действовало три частных военных школы: «Школа Всероссийского Императорского аэроклуба» в Петрограде, «Школа Московского общества воздухоплавания» в старой столице и так называемая «Школа авиации нового

времени», учреждённая при заводе аэропланов в Одессе.

Правда все авиационные школы царской России, и казённые и частные, были очень небольшими с количеством курсантов по несколько десятков человек. Поэтому российское правительство заключило соглашение с Англией и Францией о подготовке в этих странах лётчиков, где в годы войны прошли обучение около 250 человек. Количество же лётчиков подготовленных за годы первой мировой в России составило 453 человека.

Для сравнения в Германии за 1914-18 годы только убитыми потеряла на порядок больше лётчиков – 4878. Всего же за годы войны немцы подготовили около 20 тысяч человек лётного состава. Россия же, имея к 1914 году самый большой воздушный флот в мире, за годы войны резко отстала в деле развития ВВС от ведущих европейских держав.

Социально-экономическая отсталость России сказывалась на подготовке военных специалистов до конца войны. Например, во всех воюющих державах Западной Европы значительные пополнения младшего офицерского состава давало относительно многочисленное студенчество. Россия по количеству студентов на душу населения заметно уступала этим странам. Так в Германском «втором рейхе» в 1914 году при населении 68 миллионов было 139 тысяч студентов, в Российской империи, при население 178 миллионов, студентов насчитывалось 123 тысячи.

В ноябре 1914 года, когда немцы на Западе попытались решительным наступлением не допустить образование позиционного фронта, их атакующие дивизии во Фландрии почти на треть состояли из студентов колледжей и университетов Германии. В России число студентов на душу населения было в три раза меньшим, патриотический энтузиазм первых месяцев войны быстро схлынул и до начала 1916 года к обязательному призыву студентов не прибегали.

В связи с катастрофической нехваткой образованных кадров в армии, первый призыв студентов в России был проведён весною 1916 года. Под него попадали студенты-первокурсники, старше 20 лет. Царское командование предполагало из них достаточно быстро сделать офицеров. Для этого в тылах планировалось создать «Подготовительные учебные батальоны», в которых студенты в течении трёх месяцев проходили бы первоначальное солдатское обучение, после которого направлялись бы в школы прапорщиков.

Любопытно, что студенты рассматривались армейским командованием как привилегированный слой. Так в июле 1916 года Отдел по устройству и службе войск Генерального штаба отмечал: «Принимая во внимание, что в подготовительные батальоны будут попадать исключительно воспитанники высших учебных заведений, бoльшая часть коих вслед за сим будет назначена в военные училища и школы прапорщиков, полагаем, что было бы более удобным установить для этих молодых людей во время их пребывания в подготовительных батальонах обращение на Вы… Командиры этих батальонов должны обладать соответствующим тактом для успешного ведения дела воинского воспитания интеллигентной студенческой молодёжи, почему надлежащий выбор таковых представляется весьма затруднительным…»

Однако затруднительным оказался не только подбор педагогов-офицеров для рядовых из студентов, но и сам призыв учеников российских вузов. Из числа 3566 студентов Москвы и Петрограда, подлежащих призыву в марте 1916 года, явилось и оказалось годными к военной службе менее трети – всего 1050. Остальные уклонились под теми или иными предлогами разной степени законности.

При этом на пике мировой войны в Российской империи просто отсутствовало какое бы то ни было уголовное наказание для студентов, уклоняющихся от отбывания воинской повинности. Когда Военное министерство в июле 1916 года впервые озаботилось этим вопросом, предложив наказать студентов, уклонившихся от весеннего призыва, то Министерство внутренних дел вдруг выступило против, напомнив, что «закон обратной силы не имеет».

Заметим, что вся эта бюрократическая игра в законность происходила в июле 1916 года, в разгар ожесточённых и кровопролитных боев. За этот месяц только в ходе «Брусиловского прорыва» в Галиции русская армия потеряла убитыми и ранеными почти полмиллиона человек, а в Белоруссии, при попытке отбить у немцев город Барановичи, только лишь за первую линию немецких траншей русская армия заплатила 80 тысячами человек.

Огромные потери привели к тому, что на должности младших офицеров стали назначать кого угодно, лишь бы с достаточным образованием, включая лиц, находящихся под надзором полиции за принадлежность к антимонархическим организациям. Например, в городе Царицыне, где всего через три года взойдёт политическая звезда Сталина, в июне 1916 года был сформирован «Подготовительный студенческий батальон», куда направлялись все «неблагонадёжные элементы» из образованных, включая лиц, находившихся под негласным надзором полиции за принадлежность к революционному подполью.

В итоге из этого батальона вышло несколько десятков активных деятелей будущей революции – от ведущего идеолога сталинизма Андрея Жданова до одного из руководителей советской внешней разведки Льва Фельдбина или главного советского специалиста по творчеству Маяковского Виктора Перцова.

«Мало офицеров, знающих и любящих военное дело…»

В итоге к началу 1917 года четыре десятка школ прапорщиков сумели справиться с нехваткой командных кадров на фронте, но одновременно резко социальный и политический облик Русской императорской армии, младшее офицерство которой уже совсем не отличалось лояльностью к правящей династии. Всё это и сказалось решающим образом в феврале 1917-го.

Временное правительство внесло свою лепту в судьбе прапорщиков военного времени. В мае 1917 года, уже на следующий день после своего назначения военным министром Александр Керенский издал приказ о допуске к производству в прапорщики всех «нижних чинов в званиях унтер-офицеров», вне зависимости от уровня образования, но с опытом службы во фронтовых частях не менее четырёх месяцев. Команда Керенского готовила на июнь большое «летнее наступление» русской армии, для чего требовалась масса младших командиров.

Наступление Керенского провалилось, и германские войска на русском фронте начали своё контрнаступление. К осени кризис русской армии начал переходить в откровенный развал. Временное правительство пыталось поправить положение на фронте любыми лихорадочными мерами. Например, 28 сентября 1917 года к производству в чин прапорщика было разрешено допускать даже женщин, проходивших службу в добровольческих «ударных» частях, прозванных в народе «батальонами смерти».

В тот же день, 28 сентября 1917 года комиссар Северного фронта (Временное правительство задолго до большевиков ввело практику назначения в войска политических комиссаров) Владимир Станкевич докладывал в Петроград, что «на фронте громадный сверхкомплект офицеров. Но мало офицеров, знающих и любящих военное дело. Из училищ и школ подготовки прапорщиков офицеры выходят с крайне низким уровнем знаний. В виду этого считал бы необходимым выпускать из училищ и школ кандидатами на офицерский чин с тем, чтобы производство в офицерский чин давалось в частях и на фронте, если строевое начальство сочтёт кандидата достойным этого…»

Действительно, 1917 год не просто ликвидировал нехватку младших командиров, но и создал их избыток за счёт понижения качества подготовки и отбора кадров. Если с 1914 по 1917 год армия получила около 160 тысяч младших офицеров, то только за первые 10 месяцев 1917 года в стране появилось свыше 70 тысяч новых прапорщиков военного времени. Это новые офицеры не только не укрепили фронт, но наоборот, лишь усилили политический хаос в стране и армии.

Поэтому, едва захватив власть, большевики сразу же попытались сократить офицерский корпус. Уже 1 ноября 1917 года приказом народного комиссара по военным и морским делам Николая Крыленко отменялись все выпуски в офицеры из «военно-учёбных заведений» и запрещалась организация набора новых юнкеров в военные училища и школы прапорщиков.

В итоге именно этот приказ привёл к массовой борьбе обиженных юнкеров против большевиков – от московских перестрелок в ноябре 1917-го до первого «ледяного похода» в феврале следующего года. Так Россия из мировой войны вползала в гражданскую, на фронтах которой по все стороны будут активно сражаться друг с другом бывшие выпускники «школ прапорщиков».

Глава 14. «Зарплаты» и пенсии русской армии в годы Первой мировой войны

Рассказывая о Первой мировой войне, историки обычно обходят столь бытовые подробности, акцентируя внимание на численности армий, пушек и пулеметов, цифрах потерь, а на финансы обращают внимание лишь в связи с вопросами глобальной военной экономики. Какие же деньги лежали век с лишним назад в карманах офицерских френчей и солдатских гимнастерок?..

Богатые генералы и скромные поручики

В начале войны «жалование» офицеров русской армии определялось приказом военного министерства № 141 от 15 июня 1899 года. В свое время этот приказ существенно повысил доходы военных. В соответствии с ним полный генерал получал 775 рублей в месяц, генерал-лейтенант – 500, полковник – 325, капитан (командир роты) – 145 рублей. Самым низкооплачиваемым офицером в мирное время был подпоручик (аналог в кавалерии – корнет, у казаков – хорунжий; первый офицерский чин в войсках, условно равнозначен нынешнему званию лейтенанта), получавший 55 рублей в месяц.

Этот «оклад по чину» состоял из трех компонентов – собственно жалования, так называемых столовых денег и добавочного жалования. «Столовые деньги» полагались офицерам от капитана (командира роты) включительно и выше, размер их зависел от занимаемой должности. Внушительные по тем временам суммы столовых денег получали генералы и командиры полков – от 475 до 225 рублей в месяц. Максимальные суммы «столовых денег» получал генеральский и высший офицерский состав, занимавший должности в управлениях военных округов, корпусных и дивизионных интендантствах. Полные генералы помимо иных выплат получали еще 125 рублей в месяц «представительских денег» на, как понятно из наименования, различные представительские расходы.

Капитан (командир роты) получал 30 рублей «столовых денег» в месяц. Для сравнения – обед в среднем ресторане в 1914 году стоил около 2 рублей с человека, килограмм свежего мяса стоил около 50 копеек, килограмм сахара – 30 копеек, литр молока – 15 копеек, а средняя зарплата промышленного рабочего без высокой квалификации составлял чуть более 22 рублей в месяц.

Традиционно считалось, что «столовые деньги» полагаются командиру для того, чтобы он мог регулярно собирать в своем доме подчиненных офицеров на общие обеды. В начале XX столетия эта средневековая традиция все еще соблюдалась, хотя уже не регулярно и не повсеместно. Младшим офицерам (командирам взводов) столовые деньги не полагались – в их подчинении офицеров не было, а солдаты фактически и юридически тогда считались другим социальным слоем, ведь чин подпоручика уже давал личное дворянство, напрочь отсекая его носителя от нижестоящей солдатской массы.

Столь же традиционно с XVIII столетия в русской армии существовал большой разрыв в жаловании между высшим командным составом и средним и младшим офицерством. Если генералы и полковники получали весьма солидные деньги даже по меркам богатейших стран Европы, то офицеры более низких чинов вполне справедливо считались низкооплачиваемыми.

В начале XX столетия жалование армейского поручика (дворянина, закончившего военное училище) было всего в 2–3 раза выше средней зарплаты неквалифицированного рабочего. Поэтому в 1909 году для повышения доходов среднего и младшего офицерского состава («штаб-офицеров» и «обер-офицераов» в армейской терминологии того времени) было введено так называемое «дополнительное жалование». Отныне поручик получал к жалованию еще 15 рублей в месяц, капитан – 40 рублей в месяц, а подполковник – 55 рублей в месяц «дополнительного жалования».

За службу в отдаленных местностях (например, в Кавказском, Туркестанском, Омском, Иркутском, Приамурском военных округах) генералы и офицеры имели право на получение увеличенного, как тогда говорили – «усиленного» жалования. Особые привилегии сохранялись в гвардии – офицерам гвардейских частей оклад по чину определялся выше на одну ступень их звания. Таким образом, например, гвардейский подполковник в рублях получал как армейский полковник, то есть не 200, а 325 рублей в месяц.

Помимо всех видов жалования существовали дополнительные выплаты. Те офицеры, кто не проживал в казенных квартирах, получали «квартирные деньги». Размер их зависел от звания офицера и места проживания. Все населенные пункты Российской империи в зависимости от цен и условий жизни делились на 8 разрядов. В «местности по Первому разряду» (столица, крупные города и губернии с высоким уровнем цен) капитан, при размере месячного жалования 145 рублей, получал 45 рублей 33 копейки в месяц «квартирных денег» (в том числе 1,5 рубля в месяц «на конюшню»), в более же дешевой местности 8-го разряда «квартирные деньги» капитана составляли 13 рублей 58 копеек в месяц (в том числе 50 копеек ежемесячно на аренду конюшни).

Полный генерал в местности 1-го разряда получал 195 рублей «квартирных денег» ежемесячно. Для сравнения, аренда комнаты в многоквартирном жилом доме в рабочем районе губернского города в 1913 году составляла в среднем 5,5 рублей в месяц, а пятикомнатная квартира на Литейном проспекте в центре Санкт-Петербурга в месяц требовала порядка 75 рублей арендной платы.

Помимо «квартирных» генералы и полковники регулярно получали «фуражные деньги» – на прокорм их лошадей (в среднем 10–15 рублей на лошадь ежемесячно), и «путевое довольствие» во время переездов по службе и различных командировок. «Путевое довольствие» включало «прогонные деньги» и суточные выплаты. «Прогонные» рассчитывались еще по старинной, почти средневековой схеме – генерал-лейтенанту, например, оплачивали проезд целого каравана из 12 лошадей, полковнику полагалось меньше – всего 5 лошадей…

Естественно, в большинстве случаев генералы в командировках перемещались поездом, а разницу в рублях между стоимостью одного железнодорожного билета и прогоном множества лошадей клали себе в карман. Например, этой методикой расчета беззастенчиво пользовался генерал Владимир Сухомлинов, занимавший пост Военного министра Российской империи с 1909 по 1915 годы. Как высший руководитель военного ведомства он постоянно ездил в командировки по военным округам всей страны. Конечно же министр ездил поездом, но «командировочные» и «прогонные» деньги ему платили из расчета поездок на двух десятках лошадей со скоростью 24 версты в день. При помощи такой нехитрой бюрократической схемы военный министр «законно» клал себе в карман несколько десятков тысяч дополнительных рублей ежегодно.

Рубли «подъемные» и «залетные»

Помимо жалования всех видов и дополнительных выплат существовали также единовременные выплаты для некоторых групп офицеров. Например, все обучавшиеся в шести военных академиях, существовавших в Российской империи к 1914 году, ежегодно получали по 100 рублей «на книги и учебные припасы».

Юнкерам, окончившим военные училища, при производстве в офицеры полагалась выплата единовременного пособия «на обзаведение» (то есть покупку полного комплекта офицерской формы) в сумме 300 рублей, а также дополнительные деньги на покупку лошади и седла. В дальнейшем офицеры Русской императорской армии обязаны были приобретать обмундирование за свой счет. В 1914 году мундир стоил примерно 45 рублей, фуражка – 7, сапоги – 10, портупея – 2–3 рубля, столько же погоны.

Поэтому с момента объявления войны всем генералам и офицерам российской армии в июле-августе 1914 года выплатили так называемые военно-подъемные деньги. Они предназначались для приобретения походной одежды и снаряжения. Их размер был установлен в зависимости от чина: генералам – 250 рублей, штаб-офицерам от капитана до полковника – 150 рублей. Подпоручикам, поручикам и штабс-капитанам в начале Первой мировой войны полагалось по 100 рублей «военно-подъемных денег». При этом «военно-подъемные» офицерам в действующей армии выплачивались в двойном размере, в армейских и фронтовых штабах – в полуторном размере и в обыкновенном размере офицерам, остававшимся в тылу.

С момента объявления войны весь офицерский состав Русской императорской армии получал увеличенный («усиленный») оклад жалования. Так, если в мирное время подполковник получал ежемесячно 90 рублей основного жалования (не считая добавочного жалования, «столовых денег» и прочих доплат), то усиленное основное жалование военного времени равнялось уже 124 рублям в месяц.

Но, помимо этих выплат, также «усиливались» выплаты «столовых денег» и «добавочного жалования», а к ним еще прибавлялись «порционные деньги» – выплаты, которые должны были компенсировать офицерам «особые условия и дороговизну походной жизни». В итоге со всеми добавочными выплатами подполковник в годы Первой мировой войны получал около 360 рублей в месяц, не считая «квартирных денег» и «фуражных денег» на содержание, как минимум, пары лошадей.

Каждой офицерской должности приказом военного министра присваивался разряд, согласно которому устанавливалась сумма «полевых порционных денег». Максимум получал командир корпуса (полный генерал) – 20 рублей «порционных» в сутки, минимум – 2 рубля 50 копеек – получал командир взвода.

С момента начала войны высший командный состав Русской императорской армии, помимо жалования по чину и массы добавочных выплат, стал получать еще немалые «добавочные деньги». Например, командующим фронтом дополнительно получал 2 тысячи рублей в месяц. В итоге такой командующий в чине полного генерала получал в месяц не менее 5 тысяч рублей. Для сравнения, осенью 1914 года за эту сумму можно было на месяц нанять 250 чернорабочих в городе или 500 работниц в деревне.

Первая мировая война стала и первой войной техники. Поэтому на ней впервые большие деньги стали получать технические специалисты. Например, авиаторы получали, как тогда говорили, залетные деньги – 200 рублей в месяц для офицеров и 75 рублей для «нижних чинов». «Залетные» начислялись ежемесячно тем летчикам, которые проводили в воздухе не менее 6 часов. Точно так же рассчитывалось дополнительное содержание членам экипажей аэростатов. Правда, военная бюрократия в целях экономии ввела положение, по которому «залетные» деньги не могли выплачиваться более 6 месяцев в году – как будто летчики в военное время не летали круглогодично.

Деньги за плен и ранения, военные пенсии

В случае ранения и выбытия с фронта офицерам сохранялось «усиленное» жалование по чину и все дополнительные выплаты, включая «столовые деньги». Но вместо «полевых порционных» денег раненые офицеры получали «суточные» – 75 копеек в сутки при лечении в госпитале и 1 рубль в сутки при лечении на собственной квартире.

Дополнительно всем офицерам, раненым или заболевшим на фронте, выдавалось пособие при выписке из лечебного учреждения. Размер такого пособия определялся в зависимости от различных обстоятельств и семейного положения: для генералов и полковников – от 200 до 300 рублей, от подполковников до капитанов – от 150 до 250 рублей, всем более младшим офицерам – от 100 до 200 рублей.

Раненые офицеры, которые на фронте лишились части своего имущества, могли претендовать на возмещение этих потерь в размере полагавшейся им по чину суммы «военно-подъемных денег» (от 100 до 250 рублей). Кроме того, «военно-подъемные»выплачивались офицеру всякий раз, когда он из госпиталя вновь возвращался в действующую армию.

Если офицер попадал в плен, то его семье выплачивалась половина его жалованья и «столовых денег». «Квартирные деньги», если офицер и его семья не занимали казенную квартиру, выплачивались семье пленного в полном размере. Предполагалось, что по возвращении из плена офицер должен был получить всю оставшуюся половину выплат за все время пребывания в плену. Таких выплат лишались лишь те, кто в плену переходил на сторону неприятеля.

Если офицер пропадал без вести, то до выяснения его судьбы, семье выплачивалось «временное денежное довольствие» в размере одной трети жалования и «столовых денег» пропавшего.

Семьи погибших на войне офицеров и офицеры, вышедшие в отставку по ранению или по сроку службы, получали пенсию. Ее выплата регулировалась принятым 23 июня 1912 года «Уставом о пенсиях и единовременных пособиях чинам военного ведомства и их семействам».

По возрасту пенсия полагалась офицерам, имевшим «выслугу» не менее 25 лет. В таком случае им выплачивалась пенсия в размере 50 % от последнего оклада, который исчислялся с учетом всех выплат – основного и «усиленного» жалования, «столовых» и прочих добавочных денег (кроме «квартирных», единовременных пособий и доплат военного времени).

За каждый год, прослуженный сверх 25 лет, размер пенсии увеличивался на 3 %. За выслугу 35 лет полагалась максимальная пенсия в размере 80 % от общей суммы последнего жалования. Предусматривалось льготное исчисление выслуги лет для получения права на пенсию. Такие льготы, например, давала служба в воюющей армии – месяц службы на фронте считался за два. Максимальная льгота полагалась воевавшим в составе гарнизонов, окруженных и осажденных неприятелем крепостей, – в таком случае месяц военной службы считался за год при исчислении выслуги лет. Время, проведенное в плену никаких льгот не давало, но в выслуге лет учитывалось.

В отдельных случая пенсии в повышенном размере назначал лично царь. Так, им устанавливались пенсии военному министру, членам Военного совета Российской империи, командующим военных округов и командирам корпусов.

В особых случаях решением царя назначались персональные пенсии. Например, в 1916 году Николай II назначил персональную пенсию Вере Николаевне Панаевой, вдове полковника, матери трех сыновей-офицеров, погибших в самом начале Первой мировой войны и посмертно награжденных орденами Святого Георгия. Павшие в бою братья служили вместе в 12-м гусарском Ахтырском полку. Борис Панаев погиб в августе 1914 года, возглавив кавалерийскую атаку на австрийцев. Через две недели, в сентябре 1914 года погиб Гурий Панаев. Третий брат, Лев Панаев, погиб в январе 1915 года. Решением императора их матери была назначена пожизненная пенсия в сумме 250 рублей ежемесячно.

Вдовы и дети офицеров имели право на пенсии, если мужья и отцы были убиты на фронте или скончались от полученных в бою ранений. Вдовы получали такие пенсии пожизненно, а дети до достижения совершеннолетия.

В начале войны число военных пенсионеров было очень невелико. Если в январе 1915 года по окончании мобилизации в армии Российской империи служили 4 миллиона 700 тысяч человек, то число пенсионеров «кассы военно-сухопутного ведомства» составляло менее 1 % от этой цифры – чуть более 40 тысяч.

Копейки «нижних чинов»

Теперь перейдем к рассказу о том, какие деньги платила Российская империя миллионам крестьян, которых всеобщая мобилизация одела в солдатские шинели. Солдаты срочной службы теоретически находились на полном казенном обеспечении. И полагавшееся им небольшое денежное жалованье представляло собой, фактически, карманные деньги на покрытие мелких личных потребностей.

В мирное время рядовой русской императорской армии получал 50 копеек в месяц. С началом войны не только офицерам, но и рядовым было положен «усиленный оклад», и рядовой в окопах стал получать ежемесячно аж 75 копеек.

Рядовые, выслужившиеся до «унтер-офицеров» (то что в современной армии РФ именуется «сержантским составом»), получали заметно больше. Самым высокооплачиваемым из солдат был фельдфебель (звание равное современному «старшине»), который в военное время получал 9 рублей в месяц. Но один фельдфебель приходился на целую роту – 235 человек «нижних чинов».

В гвардейских полках, где было повышенное жалование, рядовой в военное время получал 1 рубль, а фельдфебель – 9 рублей 75 копеек ежемесячно.

Однако не смотря на такие копеечные оклады, существовала тщательная детализация солдатских копеек в зависимости от воинской специальности. Например, рядовой, исполнявший обязанности полкового горниста, получал в военное время 6 рублей в месяц (в гвардии – 6 рублей 75 копеек), а рядовой с квалификацией «оружейный мастер 1-го разряда» получал аж 30 рублей ежемесячно. Это уже равнялось средней городской зарплате простонародья, но таких мастеров, способных обслуживать и чинить сложное оружие, в армии было еще меньше, чем фельдфебелей.

Заметно лучшее финансовое положение было только у немногочисленных унтер-офицеров и фельдфебелей, кто остался на сверхсрочную службу еще в мирное время. Им помимо полного казенного обеспечения и копеечных солдатских окладов, полагавшихся по званию, выплачивалось еще и так называемое «добавочное жалованье» – от 25 до 35 рублей в месяц в зависимости от звания и срока службы. Также их семьям выплачивались деньги за наем жилья в размере от 5 до 12 рублей в месяц.

В военное время солдатское жалованье выдавалось в начале каждого месяца за месяц вперед. При призыве в армию во время мобилизации солдаты получали своеобразные «подъемные» в зависимости от чина – призванный из запаса рядовой получал единовременно 1 рубль, а фельдфебель 5 рублей.

Копеечное жалование солдат должно было компенсировать полное казенное обеспечение, государство и армия солдат кормили, одевали с ног до головы и обеспечивали всем необходимым. В теории, по установленным законами нормам здесь все выглядело неплохо – условия солдатской жизни в казарме и даже на фронте были сытнее и обеспеченнее стандартного крестьянского быта начала XX столетия в России. Но на практике в разгар войны все оказалось иначе.

Уже через три месяца после начала боевых действий в войсках стал ощущаться недостаток в одежде и обуви. По данным Военного министерства, в 1915 году русская армия получила лишь 65 % необходимого количества сапог. В дальнейшем этот дефицит только усиливался. Например, в конце 1916 года в одном из донесений командования тылового Казанского военного округа на имя начальника Генерального штаба указывалось, что в округе «не было обмундирования», и поэтому 32 240 мобилизованных были отправлены в действующую армию в своей одежде и срочно закупленных командованием округа лаптях. Проблемы с дефицитом солдатской обуви так и не были решены до конца войны.

Кормили солдат три раза в день. Стоимость суточного солдатского пайка в мирное время составляла 19 копеек. Генерал А.И.Деникин вспоминал в мемуарах о солдатском рационе: «По числу калорий и по вкусу пища была вполне удовлетворительна и, во всяком случае, питательнее, чем та, которую крестьянская масса имела дома».

Действительно, рядовые царской армии питались лучше, чем в среднем российское крестьянство. Достаточно сказать, что солдату по существовавшим нормам полагалось свыше 70 килограммов мяса в год – при этом по статистике в 1913 году среднее потребление мяса в Российской империи на душу населения составило менее 30 килограммов.

Однако в ходе затянувшейся войны правительство несколько раз сокращало нормы продовольственного снабжения и урезало солдатский паек. Например, к апрелю 1916 года норма выдачи мяса солдатам сократилась в 3 раза.

Солдатское «призрение»

Раненые солдаты при выписке из госпиталя получали единовременное пособие, которое в зависимости от звания (от рядового до фельдфебеля) составляло от 10 до 25 рублей, то есть в 10 раз меньше аналогичного пособия, выдававшегося офицерам.

Незадолго до начала войны, законом от 25 июня 1912 года «О призрении нижних воинских чинов и их семейств» впервые в России было ведено пенсионное обеспечения для солдат, получивших ранение и утративших трудоспособность во время армейской службы. В случае полной утраты трудоспособности и если такому военнослужащему требовался постоянный уход, то он получал пенсию в размере 18 рублей в месяц. Это была максимальная из возможных солдатских пенсий, размер же минимальной (при слабом снижении трудоспособности до 40 %) составлял всего 2 рубля 50 копеек в месяц.

Этот же закон впервые ввел государственную поддержку солдатских семей. Если семьи офицеров жили за счет жалования и «квартирных денег», то солдатские семьи за воюющих отцов и мужей получали «кормовую норму» – небольшую сумму из расчета стоимости по месту проживания 27 кг муки, 4 кг крупы, 1 кг соли и 0,5 литра постного масла в месяц. Такую «кормовую норму» получали жены и не достигшие 17-летнего возраста дети мобилизованных солдат. Детям до 5 лет пособие полагалось в половинном размере. В итоге солдатская семья получала не более 3–4 рублей в месяц на человека, что до начала масштабной инфляции позволяло не умереть с голода.

Характерно, что российская бюрократия по-разному воспринимала офицеров и солдат, пропавших без вести. Если в отношении офицера в таком случае действовала презумпция невиновности, и его семья получала «временное денежное довольствие» в размере одной трети жалования пропавшего, то в отношении солдат все было иначе. Семьи тех, кто был призван по мобилизации, в случае пропажи без вести их кормильцев, лишалась права на получение денег по «кормовой норме» – точно так же как лишались такого права семьи дезертиров и перебежчиков.

После февральской революции, в связи с ростом во время войны инфляции, к маю 1917 года жалованье «нижних чинов» в армии было повышено. Теперь солдаты в зависимости от звания стали получать от 7 рублей 50 копеек до 17 рублей в месяц. На флоте жалование матросов было еще выше – от 15 до 50 рублей.

Однако, с момента начала войны и до 1 марта 1917 года количество бумажных денег в стране выросло почти в 7 раз, а покупательная способность рубля уменьшилась в 3 раза. За лето 1917 года покупательная способность рубля упадет еще в 4 раза – составив к октябрю всего 6–7 довоенных копеек. То есть, фактически солдатское жалование, не смотря на резкий рост цифр, останется на прежнем уровне. Впрочем, к октябрю 1917 года миллионы крестьян в солдатских шинелях, кто еще не дезертировал из распадающейся армии, волновало не их копеечное жалование, а куда более глобальные и насущные вопросы земли и мира.

Глава 15. «Пили баварское» – русский плен на германском фронте Первой мировой

Чуть более века назад завершилась Первая мировая война. Первой она была по массе параметров – первая «тотальная война», первая война моторов и т. п. Но в истории человечества она стала и первой войной массового плена – число последних впервые исчислялось миллионами.

И если трагическая судьба советских военнопленных 1941-45 гг. достаточно широко известна, то о плене в годы Первой мировой наши современники почти не имеют представления. Тот плен заметно отличался от гитлеровских практик, но во многом стал их предтечей. Расскажем об этой малоизвестной странице отечественной истории.

«Более устойчивые к тифу русские…»

Каждый седьмой, из участвовавших в боях Первой мировой, оказался за колючей проволокой лагерей для военнопленных. Таких за 1914-18 гг. набралось свыше 8 млн. человек. Из них около 40 % составили пленные из Российской империи. В лагерях на территории главного противника, кайзеровского Второго рейха, оказалось минимум полтора миллиона россиян. Кому-то из них посчастливилось обойтись месяцами лагерей, а кто-то провел в них почти 8 лет, ведь последние из русских военнопленных сумели покинуть побеждённую Германию только в 1922 году.

По официальной статистике уже советской России в плену на территории Германии, Австро-Венгрии, Османской империи и Болгарии с начала войны и по 31 декабря 1917 г. побывало 3 409 433 наших соотечественника. Впрочем, эти данные не точны – реальные цифры могут быть как выше, так и ниже. На изучении истории русских военнопленных той эпохи роковым образом сказались драмы, последовавшие за Первой мировой – и наша гражданская война, и Вторая мировая. Хаос революций и гражданского противостояния не позволил собрать и сохранить в России многие данные, а в боях 1945 г. в Германии и Австрии погибла масса архивов предыдущей мировой войны. Поэтому статистика русского плена вековой давности остаётся неполной.

И всё же попробуем суммировать, что нам известно. Первая мировая война начиналась как типичный конфликт Belle Époque, «Прекрасной эпохи» с её верой в разум, прогресс и гуманизм. Никто из зачинателей не думал, что август 1914-го быстро превратится в «тотальную» мировую бойню. Все вступившие в тот конфликт державы уже подписали Гаагскую конвенцию «о законах и обычаях войны», содержавшую весьма гуманную главу о правах военнопленных. Однако реальность жестоко скорректировала все благие пожелания.

Германский Генштаб, основываясь на опыте франко-прусской войны XIX века, начинал европейский конфликт с планами захватить в ходе всех боевых операций порядка 150 тыс. пленных. Немцы были дисциплинированно готовы к их размещению, и наивно считали, что уже в следующем 1915 году всех Kriegsgefangenen предстоит отпустить в связи с окончанием войны… Но уже к осени 1914 г. число только русских пленных превысило 100 тыс., к весне следующего года их стало полмиллиона. К ним добавились многочисленные французские и английские пленники Западного фронта, и в неготовом германском тылу за колючей проволокой спешно оборудованных лагерей начались эпидемии тифа.

К весне 1915 г. от тифа в Германии умерло 8 % русских пленных. Но потери от эпидемии среди французских пленных были еще выше – от 16 до 30 %. После войны политики из Парижа пеняли побеждённой Германии, что немцы якобы «намеренно смешивали в одном лагере не имевших иммунитета западноевропейцев с более устойчивыми к тифу русскими».

Сапоги и скука

Показательно, что немцы именно в отношении русских почти сразу официально нарушили положения Гаагской конвенции 1907 г. о «законах и обычаях войны». Конвенция предусматривала, что все личные вещи пленных, «за исключением оружия, лошадей и военных бумаг», остаются в их неприкосновенной собственности. Однако уже 15 сентября 1914 г. Прусское военное министерство, главный орган Второго рейха по работе с военнопленными, издало приказ о конфискации у русских солдат сапог.

Это позднее, в разгар войны русская армия столкнется не только с кризисом снарядов и винтовок, но и со страшным дефицитом обуви. В августе же 1914-го кадровые русские полки топтали Восточную Пруссию прекрасными кожаными сапогами, на которые и нацелилось тыловое командование немцев сразу после разгрома армии генерала Самсонова. Вместо изъятых вопреки Гаагской конвенции сапог русским пленникам выдавали традиционные для Западной Европы и непривычные в России деревянные башмаки. К удивлению немецких комендантов, пленные русские солдаты отказывались их носить и пытались плести лапти.

Все это происходило на фоне директивы германского Генштаба, где про вражеских пленных говорилось с пафосом добропорядочного бюргера: «Государство считает военнопленных лицами, которые просто исполнили свой долг и повиновались приказам свыше. А потому в их пленении видит гарантию безопасности, а не наказания».

Однако следует признать, что кайзеровский Рейх на протяжении войны в целом исправно выполнял положения конвенций по отношению к пленным офицерам. Что не удивительно – и в России, и в Германии той эпохи офицерский корпус, особенно в начале войны, комплектовался высшими социальными слоями. В отличие от солдатских лагерей, возникавших зачастую в чистом поле, офицерские лагеря военнопленных размещались в более приспособленных для жизни местах, в основном в старых крепостях и казармах. Особая инструкция предписывала охране «относиться к российским офицерам подобающе их чину, не нанося им моральных ран», но при этом строго запрещала любой контакт с такими пленными.

В начале войны попавшие в германский плен состоятельные офицеры свободно пользовались платными услугами лучших немецких врачей и дантистов. К концу войны таких вольностей и возможностей было уже меньше и главным врагом офицерских лагерей, по воспоминаниям очевидцев, стала скука.

Согласно Гаагской конвенции пленные офицеры, в отличие от солдат, были освобождены от обязательных работ и на долгие годы оказались замкнуты в стенах относительно благополучных лагерей. «Условиями жизни в плену, офицеры превращались в психических инвалидов, морфиноманов и лишенных энергии, воли и трудоспособности неврастеников» – вспоминал позднее один из узников такого лагеря в Померании. Впрочем, солдатская масса о подобных «трудностях» могла только мечтать.

Kriegsbrot – «Военный хлеб»

К весне 1915 г. немцы сумели навести свойственный им Ordnung-порядок и в оказавшихся неожиданно многочисленными лагерях военнопленных. При Прусском военном министерстве возникла даже специальная Военно-санитарная инспекция, вполне успешно занявшаяся гигиеническим обеспечением лагерей, вплоть до проведения массовой вакцинации пленных от тифа и прочих заразных болезней.

Одновременно, во всех крупных лагерях пленным стали присваивать идентификационные номера, заменявшие фамилию, имя и отчество. Отныне на долгие годы пленный становился обезличенным номером. Массовое превращение почти миллиона индивидуумов в группы цифр тогда поразило сознание российского общества, еще непривычного к такому «орднунгу». Одни из первых воспоминаний о германском плене, изданные в советской России по горячим следам в 1925 г., так и называются: «Из записок рядового военнопленного № 4925».

Впрочем, на второй год войны основную массу пленных беспокоили отнюдь не номера – наведение порядка в лагерном быте совпало с первыми продовольственными трудностями Германии. Именно пленные стали первыми, кто во Втором Рейхе был вынужден есть Kriegsbrot – «военный хлеб», эрзац, на треть состоящий из картофельной муки и других наполнителей.

Надо признать, что достаточно быстро «военным хлебом» стали питаться и охранники лагерей, и большинство гражданских немцев. Но пленным от этого было не легче – облегчить голод в условиях экономической блокады Германии могла лишь помощь извне. Англия и Франция уже в 1915 г. через Швейцарию и её «Красный Крест» наладили снабжение своих пленных продуктовыми посылками – каждый француз и англичанин в немецком плену в дополнение к своей пайке стал ежемесячно получать с родины 9 кг хлеба или галет и 1,5 кг шоколада или сахара.

В России тогда возникла правительственная дискуссия, стоит ли посылать хлеб в Германию для своих пленных. В итоге на уровне царя был дан отрицательный ответ с указанием на невозможность проверить, что «хлеб действительно будет доставлен по назначению, а не будет использован для продовольствования германских войск».

В итоге лишь с осени 1916 г. для русских пленных пришла первая партия централизованной помощи – молитвенники и галеты. Последние, по воспоминаниям наших пленных, вызвали повышенных интерес у их французских и британских коллег по неволе. Ведь галеты было невозможно разгрызть и требовалось размачивать минимум двое суток – в итоге пленные французы и англичане предположили, что это некая акция по дискредитации российского правительства со стороны немцев. В дальнейшем, они обменивали эти сухари у русских пленных на свой белый хлеб, приобретая «вечные» галеты в качестве сувенира.

«Сам по себе плен считается явлением позорным…»

В постсоветское время было модно пенять властям сталинского СССР за отношение к попавшим в гитлеровский плен. Однако, политика царских властей по отношению к своим пленным в годы Первой мировой войны отличалась не сильно. Когда к 1915 г. по России стали возникать многочисленные общественные движения и акции по сбору помощи для пленных, знаменитый по русско-японской войне генерал А.Н. Куропаткин однозначно высказался от имени армейского командования: «В военной среде сам по себе плен считается явлением позорным… Все случаи сдачи в плен подлежат расследованию после войны и наказанию в соответствии с законом».

Начальник штаба русской армии генерал М.В. Алексеев вообще призывал запретить общественную помощь пленным, дабы направить всю активность «земства» на поддержку воюющей армии. «Пленные находятся в условиях жизни более сносных, чем защитники Родины на фронте, которые ежеминутно подвергаются смертельной опасности…» – высказывался будущий организатор февральской революции и белого движения.

Утвержденное в годы Первой мировой войны положение о солдатах, бежавших из плена, предписывало обязательную проверку причин пленения. Только после формального снятия подозрений в измене, вернувшемуся рядовому могло быть выплачено жалование за время пребывания в плену и единовременное пособие в размере 25 руб.

После февральской революции 1917 г. Временное правительство поначалу громко декларировало отказ от прежней царской политики подозрения к пленным, заявив устами военного министра А. Керенского: «В новой России иное отношение к военнопленному её гражданину. С него решительно снято всякое подозрение, к нему – сострадание, любовь и признательность».

Однако, когда летом 1917 г. начались массовые сдачи в германский плен, тот же Керенский возмущенно высказывался в адрес новых пленников кайзера: «Неужели обманутая Родина должна помогать и им?»

«Научная основа» с кониной и пивом

Такое отношение к плену привело к тому, что Россия последней из стран Антанты наладила практиковавшийся в Первую мировую обмен больными и искалеченными пленными. Окончательное соглашение с Германией об обмене инвалидами подписали лишь в начале марта 1917 г., когда возникло новое препятствие – за годы войны в лагерях вспыхнула настоящая эпидемия тогда неизлечимого туберкулёза, и нейтральные страны Скандинавии, через которые предполагался обмен, просто испугались принимать у себя массы туберкулёзников…

На фоне всех дискуссий в России о плене и пленных, немцы методично выстраивали свою политику по использованию Kriegsgefangenen. Еще весной 1915 г. по поручению военных властей профессор А. Бакхаус, директор Кенигсбергского сельскохозяйственного института, разработал «научную основу» питания военнопленных. Отныне на каждого пленника полагалась дневная норма в 2700 калорий, из которых 85 г. составлял белок, 40 г. – жиры и 475 г. – углеводы.

В 1916 г., по мере нарастания продовольственных трудностей, эти нормы пересмотрели: неработающему пленному теперь полагалось 2100 калорий, а занятому на тяжелых работах – 2900. В том же году любое употребление мяса пленными сократили до одного раза в неделю. В королевстве Вюртемберг на юго-западе Германии местные власти распорядились в качестве масса для русских пленных использовать исключительно конину, ссылаясь, что попытки ввести конину в меню для французских пленников, «более восприимчивых к качеству пищи», вызвали решительные протесты.

«Сумрачный тевтонский гений» особенно проявился в январе 1917 г., когда любое мясное было исключено из рациона пленных полностью и навсегда. Чтобы компенсировать это решение, германские власти распорядились по воскресеньям, вторникам и пятницам выдавать каждому пленнику по пол литра пива. Так что популярный у нас в 90-е годы минувшего века пошловатый анекдот про «пил бы баварское», в годы Первой мировой войны немцы реализовали буквально и принудительно.

«Наиболее хорошими работами считались крестьянские…»

Немцы не были бы немцами, если бы не попытались рачительно использовать пленных в военной экономике. С начала 1916 г. к принудительным работам стали привлекать даже русских унтер-офицеров, что полностью противоречило положениям Гаагской конвенции.

В конце 1917 г. германский Генштаб, в преддверии мирных переговоров в Бресте, подготовил статистическую справку о русских пленных, содержащихся в лагерях Второго Рейха. Из более чем 1,2 млн. русских пленников 650 тыс. (54 %) использовались на работах в сельском хозяйстве, 230 тыс. (19 %) – в промышленности, 205 тыс. (17 %) – на работах в прифронтовой зоне. Оставшиеся 115 тыс. (около 10 %) составляли офицеры и нетрудоспособные солдаты.

«Наиболее хорошими работами считались крестьянские…» – воспоминал один из пленников. И это подтверждается мемуарами большинства очевидцев. К 1917 г. массовые мобилизации оставили германские села без мужчин самого трудоспособного возраста, а даже в промышленно развитой Германии той эпохи сельское производство всё ещё основывалось на ручном труде. Русские пленники, большинство из которых составляли крестьяне, оказались удачным подспорьем для немецкого сельского хозяйства.

Попасть на работы в деревню было удачей и для пленника. На селе, ближе к плодородной земле, в условиях острого дефицита местных мужчин и высокого спроса на мужские рабочие руки (и не только руки), пленник был застрахован от голода, мучавшего города и лагеря. В отличие от гитлеровской эпохи, немцы Первой мировой войны, хотя и воспринимали русских как «варваров», но ещё не были тотально заражены идеологией «расового превосходства». Поэтому нередко между селянами и пленными устанавливались вполне человеческие отношения, что зачастую становилось поаводом для возмущения прибывших на побывку германских солдат и даже немецких газет.

Так Koelnische Volkszeitung в январе 1917 г. разразилась целым фельетоном по этому поводу: «Русские идут! – и всё население деревни бежит, чтобы их увидеть. Молодые девушки спорят, кому достанется самый красивый. Старшее поколение рассчитывает на рабочую силу. И хотя она тоже требует оплаты, прежний работник обходился гораздо дороже. Поэтому военнопленных стараются содержать как можно лучше, чтобы они не жаловались и не бежали. И вот русский становится господином: салат он отвергает со словами – “это для скотины”. А кофе он наполовину разбавляет молоком…»

Едва ли реальность была столь буколической, но вполне сносное и даже порой вольное существование в оставшихся без мужчин немецких деревнях нередко подтверждается воспоминаниями русских пленных.

«Это были живые скелеты…»

Для русских плен Первой мировой заметно отличался от плена в гитлеровской Германии. Как на любой войне, в 1914-18 г. хватало фактов жестокости и даже садистских проявлений, но в целом при кайзере ещё отсутствовала система и идеология уничтожения «унтерменшей». Однако и в ту эпоху был плен, становившийся смертельным.

В самое тяжелое положение попадали те, кому не повезло оказаться на прифронтовых работах, где трудиться заставляли надрывно и много, кормили плохо, а конвой был особенно зол в силу близости линии фронта. Нередко русских пленных немцы отправляли работать ближе к Западному фронту на оккупированную территорию Франции, где все попытки пленников обратиться к французам приравнивались к подготовке побега и карались расстрелом.

Попавший в плен фельдшер 10-го Сибирского стрелкового полка А.З. Захарьев-Васильев вспоминал подобную ситуацию: «Нас повезли на работы к Вердену, на постройку железных дорог. Первая рабочая рота из нашей партии работала в непосредственной близости от рвущихся французских снарядов… Умирали от поносов и отеков. Умирало очень много, иногда по 2–3 человека в день, особенно на 4–5 месяце работы, от истязаний, непосильных работ, голода и холода. Люди были, как тени, не могли стоять, не могли говорить, ноги были опухшие. Температура у умирающих была 35 и ниже – это были живые скелеты…»

В разгар боёв под Верденом с обеих сторон за сутки погибало до 70 тыс. человек. В таких условиях едва ли кого-то из немцев волновала судьба и состояние русских пленников.

«Со своим Фёдором поедет в Россию…»

И всё же, повторим, в той Германии, при всех жестокостях войны, всё ещё отсутствует тотальная идеология «высшей расы». Поэтому газеты и судебные архивы кайзеровского Рейха сохранили немало колоритных и порою трагикомичных фактов. Так в 1916 г. суд приговорил к штрафу некую Хедвигу Рихтер, служанку, влюбившуюся в русского пленного и всюду повторявшую, что после войны «со своим Фёдором поедет в Россию».

Нашумел в Германии и случай, когда некая 39-летняя фрау сбежала от мужа в Голландию с 20-летним русским офицером, прихватив немалую сумму из семейного сейфа. Солдатская жена Марта Вебер была задержана на границе Австрии вместе с беглым русским солдатом, на суде простодушная женщина так озвучила мотив помощи в побеге – «добраться с пленным до России, получить там от него обещанные продукты и вернуться назад».

Бывали и случаи, отдающие трагическим водевилем. Например, в конце войны некий зажиточный бауэр застрелил из охотничьего ружья работавшего у него русского пленного – убийство произошло, когда немец выяснил, что русский умудрился лишить невинности двух его дочерей. Зафиксированы и обратные случаи – русский военнопленный в приступе гнева зарубил немку, отвергшую его ухаживания со словами «с такой свиньей она не будет иметь ничего общего».

Показательно, что в кайзеровской Германии отсутствовали какие-либо наказания для русского военнопленного за сам факт добровольной интимной связи с немецкой женщиной. Тогда как немкам за такую связь сначала полагался штраф, а с 1917 г. и короткое тюремное заключение.

В этом смысле Второй Рейх заметно отличался от Третьего. Однако, ростки «расовой» идеологии уже зрели и готовили благодатную почву для Гитлера. «Если задуматься, насколько высокий процент русских чиновников и офицеров имеет немецкое происхождение после почти полного уничтожения русского дворянства Петром Великим, то становится без дальнейших пояснений понятно, что русский должен видеть в немце своего господина и легко примиряется с ролью слуги…», – глубокомысленно писал в 1916 г. некий германский чиновник, составлявший для высшего командования официальную аналитическую записку с характерным названием «Отчет о военнопленных в саксонских лагерях в форме их представления о государственном строе, народности и расе».

Увы, для высокомерия по отношению к русским у подданных Второго Рейха имелись не только «расовые» измышления или факты о слишком высоком проценте «остзейских немцев» среди царского офицерства, но и куда более основательные показатели. По сравнения с немцами, а так же с пленниками из Англии и Франции, в среде рядовых военнопленных из России был разительно высок процент неграмотных. Накануне Первой мировой войны, по официальной статистике в Русской императорской армии на тысячу новобранцев приходилось 617 неграмотных, в то время как в германской армии один неграмотный приходился лишь на 3 тыс. призывников.

«Вы здесь настоящие гости Германского Императора…»

«Не думайте, что вы здесь простые пленные, вы здесь настоящие гости Германского Императора… Германское правительство в настоящей войне имеет союзником мусульманский халифат и борется вместе с ним против врагов Ислама, против России, Англии и Франции. И оба они, Германское правительство и Халифат, борются за сохранение Ислама…» – так 23 июня 1915 г. обращался к аудитории имам в лагере военнопленных у городка Цоссен под Берлином.

В официальных документах этот лагерь носил претенциозное имя Halbmondlager, «Лагерь Полумесяца». Здесь собирали пленных-мусульман, как из России, так и из колониальных войск Британии и Франции.

Поначалу у немцев были грандиозные прожекты создания из пленных мусульман целой армии для «джихада» на фронтах союзной Османской империи. Но прозаическая реальность разбила эти фантазии – оказалось, что, например, у казанских татар и марокканцев не слишком много общего. Попытки наладить в таких лагерях «мусульманскую диету» быстро натолкнулись на дефицит риса, а вскоре и союзный немцам Стамбул официально попросил не играть в «джихад». У вестернизированной и светской власти «младотурок» тогда были большие проблемы с арабами, как раз бунтовавшими против Стамбула под исламскими лозунгами.

Сказалось и весьма смутное представление самих немцев о нациях в Российской империи. В «мусульманские» лагеря поначалу отправляли даже грузин с армянами. Кстати, в особую нацию германское командование выделяло и казачество, безуспешно пытаясь агитировать таких пленных за «вольность». Правда, по их поводу в Берлине шла жаркая дискуссия – включать ли в нацию казаков разнообразных российских «киргизов»…

Показательно, что немцы, благодаря австрийским союзникам, хорошо знали нацию украинцев и пытались вести среди них соответствующую пропаганду. Зато нация белорусов осталась навсегда неизвестной для администрации германских лагерей эпохи Первой мировой войны.

Естественно Германия не обошла и тему «русских немцев». Попавшим в плен российским подданным немецкой национальности официально объявлялось, что кайзер видит в них «не пленных солдат, а освобожденных от русского кнута соотечественников». В лагерях для «русских немцев» были лучше условия и питание, а в качестве штрафной санкции предусматривался перевод в обычные лагеря на положение «коренных русских».

Пленным немцам из Российской империи власти Второго рейха предлагали получить немецкое гражданство, но с обязательным приложением к такому заявлению сведений о форме черепа, цвете глаз и волос. При этом предпочтение отдавалось именно немцам Поволжья, а не немцам из русской части Польши, где, по мнению берлинских властей, из-за смешения с евреями «народность уже поблекла».

Поражение в мировой войне свело на нет всю пропаганду даже в отношении немцев. В начале 1919 г. администрация германских лагерей сообщала, что из 808 «русских немцев», 178 давно бежали, 411 хотят вернуться в Россию и только 95 остаются в ожидании гражданства.

Заражены туберкулёзом и большевизмом

Организованное освобождение русских из германского плена началось еще в январе 1918 г., в ходе мирных переговоров в Бресте. Однако из-за революционного хаоса, охватившего и Германию вслед за Россией, возвращение пленников затянулось на долгие годы.

По приказу англо-французских победителей с весны 1919 г. немецкие солдаты охраняли лагеря русских пленных без оружия. Однако вскоре охране вернули ружья, когда англичане и французы сочли, что русские пленные в Германии слишком «заражены большевизмом». Последние русские пленники великой войны вернулись на родину только к середине 1922 г.

Официальная статистика Веймарской республики, сменившей побеждённый Второй рейх, утверждает, что на немецких землях в годы Первой мировой войны умерло 294 офицера и 72 292 солдата русской армии, или чуть более 5 % всех попавших в германский плен из России. Это более высокий показатель смертности, чем у пленных французов и англичан (3 % и 2 % соответственно), но более низкий, чем у военнопленных из Италии, Сербии и Румынии.

По немецким данным основными причинами смертности среди русских пленных стали: 91,2 % – болезни, 8,2 % – ранения, 0,6 % – самоубийства. Среди заболеваний с летальным исходом в годы плена первое место занял туберкулез – 39,8 %, за ним шли воспаление легких и сыпной тиф – 19 % и 5,5 %.

По подсчетам современных российских историков смертность русских пленных в германии в годы Первой мировой войны была выше официальных немецких цифр, достигая 10–11 %. Однако, в любом случае это в четыре раза ниже смертности наших пленных во время войны с рейхом Гитлера.

Глава 16. Русский солдат и греческий салат

Забытые бригады Русской армии на самом забытом фронте Первой мировой войны

Завершившаяся век назад Первая мировая война осталась в тени других исторических драм минувшего столетия. В памяти российского общества ей досталось немного места. И без преувеличения, самыми забытыми солдатами той войны являются русские бойцы «особых бригад», воевавшие на «Салоникском фронте». Даже название этого фронта сегодня едва ли что-то скажет большинству россиян.

Артиллерия Антанты ведёт огонь по болгарам, австрийцам и туркам на Салоникском фронте. 1917 год

Этим солдатам действительно не повезло с исторической памятью. Их коллег по несчастью, воевавших в 1916-18 гг. во Франции, помнят хотя бы благодаря маршалу Малиновскому и поэту Гумилёву. Исторические публикации XXI века уделили внимание даже русским частям, воевавшим в Первую мировую на курдских землях Персии и северного Ирака. И только те, кто погибал в горах Македонии и на границе Албании в жестоких боях с болгарскими «братьями-славянами», остаются известны лишь единицам профессиональных архивистов, вне памяти нашего общества.

Расскажем о тех, кого царское правительство «обменяло на снаряды», послав воевать под иностранным командованием далеко от России.

Снег на сапогах

«Английский посол передал мне предложение своего правительства об отправлении трех или четырех русских корпусов через Архангельск во Францию…» – писал в последний день августа 1914 г. министр иностранных дел Сергей Сазонов. К моменту начала Первой мировой войны на Западе господствовало представление о ничем не ограниченных людских возможностях Российской империи. Реальности это не соответствовала – крестьянская страна просто не могла забрать из деревни слишком много рабочих рук, а многие нерусские «инородческие» регионы не подлежали призыву, так что при всей многолюдности человеческий ресурс империи был отнюдь не бесконечен.

Но правительства западных союзников, Англии и Франции, зависели от общественного мнения, которое в начальном угаре общеевропейской войны страстно желало увидеть, как с Востока на ненавистного кайзера накатывается гигантский русский вал. Доходило даже до курьезов, когда британские газеты в августе 1914 г. писали, что некие «очевидцы» уже наблюдали в английских и французских портах русских солдат, на сапогах которых «лежал снег»…

В реальности у России возник огромный сухопутный фронт от Балтики до Румынии и никаких «лишних войск» для отправки на Запад не было. Да и военные всех стран понимали, что переброска даже одного корпуса морем из России во Францию или Англию займет слишком много времени. Однако желание английского и французского общества как можно быстрее увидеть своих русских союзников было так сильно, что Лондон и Петербург даже договорились устроить психологическую демонстрацию.

Решили быстро перебросить морем на Запад 600 донских казаков и провезти их по основным городам Англии, «чтобы поднять боевой дух и привлечь добровольцев на призывные пункты». Для этих целей в Новочеркасске с сентября 1914 г. начали формировать образцовый «53-й Донской казачий полк особого назначения». Однако ситуация на всех фронтах Первой мировой так быстро менялась, что всем союзникам вскоре стало не до таких демонстраций. Донские казаки с показательным круизом на Запад так и не отправились.

«Посылка коих явилась бы своего рода компенсацией…»

На второй год мировой войны наши западные союзники вновь вспомнили о русском человеческом потенциале. Во-первых, англичане и особенно французы к тому времени понесли большие потери и осознали, что затянувшаяся «позиционная» война потребует еще миллионы жертв. Во-вторых, именно к 1915 г. наглядно проявилась зависимость царской России от экономики союзников. Русская армия в том году испытала череду кризисов – не хватало снарядов, винтовок и даже сапог. Массу недостающего снаряжения, вплоть до ботинок с обмотками, пришлось закупать на Западе.

В ноябре 1915 г. Алексей Игнатьев, военный атташе в Париже, так докладывал о желаниях западных союзников: «Вопрос касается посылки во Францию крупных контингентов наших военнообязанных, посылка коих явилась бы своего рода компенсацией за те услуги, которые оказала и собирается оказать нам Франция, в отношении снабжения нас всякого рода материальной частью».

Ни русское командование, ни сам царь отнюдь не стремились отправлять наших солдат умирать вместо союзников за моря. Однако всё возраставшая зависимость от поставок оружия и снаряжения с Запада буквально выкручивала руки. От союзников же одно за другим шли уже не просьбы, а почти требования людской помощи. Из Парижа и Лондона поступали многочисленные предложения, порою совершенно нелепые и даже пренебрежительные к суверенитету России.

Британский посол Джордж Бьюкенен предложил, как ему казалось, прекрасную комбинацию – русские отправляют на фронт во Францию 300–400 тыс. солдат, а вместо них дырки на русском фронте заткнут… японцы. Япония тогда формально находилась в состоянии войны с Германией, так как под шумок европейского конфликта оттяпала у немцев их колонии в Китае и на островах Тихого океана. Чтобы японцам было «легче» умирать в боях с немцами на русском фронте, Бьюкенен предлагал Петербургу отдать под власть Токио северную половину Сахалина (южная и так была японской по итогам неудачной для нас войны 1904-05 гг.) Излишне говорить, что такое оригинальное предложение не встретило понимания в Петербурге.

«20 000 тонн человеческого мяса…»

В Париже атташе Игнатьев даже поскандалил с французскими сенаторами, когда один из них сравнил русских солдат с «аннамитами», вьетнамцами из колониальных частей Франции. Дело в том, что французы заранее провели «анализ» и радостно сообщили русскому представителю, что, по мнению их офицеров, «успешно командовавших туземцами, не понимавшими французского языка, включение русских солдат в состав французской армии не представит никакой трудности». Игнатьев жестко возразил – «русские не туземцы, не аннамиты».

Почти публично предложениями союзников возмущался и генерал Михаил Алексеев, начальник штаба Верховного главнокомандующего: «Это предложение торга бездушных предметов на живых людей…» Однако, критическая зависимость от поставок с Запада победила. Тот же Алексеев в декабре 1915 г. был вынужден уступить: «Придется все-таки что-нибудь для наших союзников сделать, чтобы обеспечить за собою в будущем получение нами из Франции заказанных предметов боевого снабжения…»

В устном разговоре с прибывшим в Петербург представителем президента Франции царь Николай II согласился отправить на Запад 300–400 тыс. русскихсолдат («20 000 тонн человеческого мяса» – как спустя несколько лет об этом писал русский эмигрант, военный историк Антон Керсновский). Генералы, однако, решили тихо саботировать решение царя, ограничившись постепенной отправкой нескольких бригад, благо не спешить позволяли трудности логистики – связь с Западом поддерживалась лишь морем.

Первая «особая бригада» для отправки во Францию была сформирована в январе 1916 г. и отправилась на западный фронт через Владивосток вокруг всего света. В мае того же года в ставке русского командования в Могилеве были подписаны с французами два соглашения, по сути прямо увязывавшие поставки на Запад «пушечного мяса» в обмен на военную технику. Россия обязалась поставить западным союзникам семь «особых бригад», не менее 60 тыс. солдат и офицеров.

«Салоникский фронт» за 40 копеек

К тому времени резки изменилась ситуация на одном из фронтов мировой войны – была окончательно разгромлена маленькая Сербия, более года сопротивлявшаяся превосходящим силам Австро-Венгрии. Сербы проиграли, когда на стороне немцев выступили «братья-славяне» из Болгарии.

Чтобы не допустить перехода всех Балкан под фактическую власть Берлина, в Греции и Албании высадились английские, французские и итальянские части. Так возник «Салоникский фронт» – первые англо-французские части высадились в Салониках, втором по величине городе Греции. Притом сама Греция в мировую войну вступать не хотела и ещё почти два года оставалась «нейтральной». Не удивительно, что в Париже и Лондоне решили перенаправить часть «особых бригад» из России именно на этот «Салоникский фронт».

Русское командование с начала войны, не смотря на собственные трудности, оказывало сербам поддержку поставками оружия и снаряжения. Весь 1915 г. в Петербурге обсуждался и вопрос отправки в Сербию русских частей. При этом англо-французские союзники откровенно обвиняли русских в поражении сербов – якобы сербы проиграли потому, что против них выступили болгары, а богары выступили потому, что им не угрожала Румыния, так как Россия пожалела «вернуть» румынам Бессарабию, чтобы тем самым склонить их к войне на стороне Парижа и Лондона…

В таких условиях, для отправки на «Салоникский фронт» Россия в апреле 1916 г. начала формировать «2-ю Особую пехотную бригаду». Формирование проходило в Московском военном округе с учётом фронтового опыта и боевого слаживания – в новую бригаду направлялись целиком отобранные роты из частей действующей армии. Командующим бригадой назначили опытного генерал-майора Михаила Дитерихса.

Бригаде придали группу конных разведчиков и даже хор с капельмейстером, однако не включили сапёров и артиллеристов. Предполагалось, что бригаду полностью вооружат и будут поддерживать артиллерией французские союзники.

Зато на высоте было финансовое обеспечение – даже рядовым при полном французском довольствии полагалось 40 копеек «суточных денег» от царской казны. То есть солдат «особой бригады» получал в 16 раз больше, чем его собрат в обычных фронтовых частях. Офицеры так же получили от царя дополнительные выплаты – как выяснилось позже, жалование русских офицеров в «особых бригадах» в два раза превышало оклад их французских коллег по чину.

«Марсельский инцидент»

2-ю Особую пехотную бригаду должны были доставить на Запад восемь французских и два русских парохода. Отправка предполагалась в июне 1916 г., но запоздала на месяц – присланные из Франции суда оказались совершенно не готовы для транспортировки людей. Не хватало помещений с нарами и части солдат пришлось спать на полу кают и коридоров. Почти отсутствовали спасательные средства, хотя в Северном море была реальна опасность германских подлодок.

Когда 31 июля 1916 г. последние пароходы отчалили от пристаней Архангельска, выяснилось, что не прибыли обещанные англичанами корабли охранения – и русская бригада обогнула без потерь почти половину Европы только благодаря просчётам германской разведки и флота. Изначально союзники планировали везти русское «пушечное мясо» прямо к месту назначения через Гибралтар. Однако в Средиземном море риск вражеских подлодок был ещё выше, и транспорты с русскими выгрузили во французском Бресте.

Простые граждане La Belle France были уже измучены затянувшейся мировой войной, связывали с русскими резервами надежду на скорую победу, поэтому устроили солдатам «особой бригады» восторженную встречу. Не только завалили цветами, но и, по воспоминаниям очевидцев, отпускали в магазинах русским солдатам вино, фрукты, кофе и другие товары бесплатно. В Париже генерала Дитерихса, командующего 2-й Особой бригадой, лично принял президент Французской республики Раймон Пуанкаре.

Однако пребывание во Франции не обошлось без страшных и показательных инцидентов. В лагере под Марселем, куда перебросили бригаду, возник открытый конфликт солдат с частью офицеров. Раздражителем стал подполковник Мориц Фердинандович Краузе, немец по национальности. Рядовые обвиняли его в необоснованном отказе в увольнениях, а, главное, в растрате причитавшихся солдатам денег.

Ходили и фантастические слухи, что Краузе якобы «кайзеровский шпион» и хотел навести на корабли с русскими вражеские подлодки. В ходе очередного скандала 15 августа 1916 г. под крики «Бей немцев!» солдаты убили подполковника Краузе. Спустя ровно неделю 8 солдат 2-й Особой бригады были расстреляны. Подчеркнём, что эта трагедия произошла не в каких-то тыловых или разложившихся частях, а в элитном, тщательно подобранном подразделении…

Эти события были засекречены командованием, подполковника Краузе вскоре записали убитым в бою, а французов уверили, что взбунтовавшиеся солдаты были просто пьяны. Однако слухи о «марсельском инциденте» просочились и в общество, и в сражающуюся армию.

«Греческий салат»

В августе 1916 г. на крейсерах французского флота 2-ю Особую бригаду перебросили из Марселя на Балканы. Судьба тех русских, кто воевал на фронте во Франции, в конечном итоге была не легче, но им хотя бы повезло с исторической памятью. «Экспедиционный корпус Русской армии во Франции» вспоминали и в советское время, хотя бы потому, что в нём служил Родион Малиновский, один из будущих победоносных маршалов СССР. В постсоветское время русских солдат во Франции нередко вспоминают в связи с причастностью к их истории знаменитого поэта-воина Николая Гумилёва.

Тем же русским, кого из Франции отправили воевать и умирать на забытый «Салоникский фронт», общественной памяти не досталось. Между тем, бои на забытом фронте по ожесточённости не уступали иным «мясорубкам» Первой мировой, а воевать русским солдатам довелось с «братьями-славянами» из Болгарии.

Высаженную в Салониках «особую бригаду» торжественно встретили союзники, особенно ликовали потерявшие свою страну и продолжавшие сражаться сербы. Однако, как вспоминали очевидцы, чувствовалось, что встречающие «разочарованы небольшим количеством прибывших русских войск». Всего на «Салоникский фронт» тогда прибыло 9 612 русских солдат и офицеров.

Сербы предлагали включить «особую бригаду» в состав их армии. Однако комбриг Дитерихс довольно высокомерно объяснил сербскому генералу Милошу Васичу, что «неудобно включать войска такой великой державы, как Россия, в состав армии небольшого государства». В итоге русские перешли в подчинение французам. Впрочем, у Дитерихса не было особого выбора – всем «Салоникским фронтом» командовал французский генерал Морис Саррайль.

Из всех фронтов Первой мировой этот был самым пёстрым и многонациональным. С одной стороны – французы, англичане, сербы, итальянцы и позднее вступившие в войну греки. При этом французов преимущественно представляли «туземные части» из Африки: алжирцы, марокканцы, сенегальцы. С другой стороны фронта – немцы, болгары, а так же дивизии многонациональных Австро-Венгерской и Османской империй, то есть от чехов до арабов. Одним словом, «Салоникский фронт», протянувшийся вдоль северных границ Греции от Эгейского до Адриатического моря, от Болгарии до Албании, был настоящим греческим салатом, где перемешали самые разные ингредиенты.

К этому добавлялась этно-религиозная специфика Балкан, которую метко охарактеризовал известный американский корреспондент Джон Рид, тогда побывавший на Салоникском фронте: «Характерной особенностью местных жителей являлась их ненависть к ближайшим соседям других национальностей».

Сербы, греки, болгары и т. д., мягко говоря, не любили друг друга. Македонцы еще просто не определились, кто они. О считавшихся особо «дикими» албанцах и говорить не приходится, а повсюду ещё обитали ненавистные для всех остальных «турки», ведь лишь поколение назад эти земли были частью Османской империи. Одним словом, театр военных действий на Салоникском фронте был тем ещё «греческим салатом».

«Какая-то колониальная экспедиция в Африку…»

Фронт и в чисто тактическом отношении был сложным – всюду невысокие, но многочисленные горные хребты. Притом, по замыслу французского командования, только что прибывшим русским предстояло сразу идти в наступление.

Задуманная генералом Серрайлем операция началась 12 сентября 1916 г. Русские полки, не дожидаясь их окончательного сосредоточения, бросили в атаку на Каймакчаланские высоты, долговременную линию обороны болгарских дивизий в районе современной греко-македонской границы.

Болгарские «братушки» вовсе не собирались сдаваться русским и сопротивлялись отчаянно. Так 24 сентября 1916 г. в бою за одно из македонских сёл 3-й полк русской бригады потерял убитыми и ранеными треть своего состава. Вообще болгары почти до самого конца войны держались упорно, вовсе не смущаясь, что им приходится сражаться против русских. Хотя и были случаи «братаний», и даже один русский солдат как-то привел с собой целый взвод добровольно сдавшихся болгар, но в целом бои с «братьями-славянами» были ничем не легче, чем атаки против австрийцев или турок.

За потери в боях с болгарами русская бригада получила от французов «Военный крест с пальмой ветвью» на знамя. Одновременно генерал Серрайль сформировал «Франко-русскую дивизию», которая вопреки названию, объединяла наших солдат не с французами, а с «колониальными частями» Франции, что много говорит об отношении союзников к русским. Колониальные части «зуавов» и «аннамитов» командование обычно бросало не жалело и бросало в самые мясорубки.

Части 2-й Особой русской пехотной бригады выдвигаются на передовую. Северная Греция, сентябрь 1916 года

В начале октября 1916 г. «Русско-французская дивизия» наткнулась на хорошо подготовленную линию обороны болгар и понесла крупные потери при нескольких безуспешных попытках их прорыва. Генерал Саррайль требовал новых атак, но не предоставил достаточно тяжелой артиллерии. Здесь взбунтовался даже обычно лояльный союзникам генерал Дитерихс. Дошло до того, что он направил свой протест письменно в Петроград и Париж.

Наши части отправились из России без своей артиллерии, из-за пренебрежения французского командования и языкового барьера поддержка наших солдат французской артиллерией союзников была несвоевременной и недостаточной. Случалось, что русские части попадали под «дружественный огонь». Французы обязались оснастить прибывших русских всем необходимым снаряжением и оружием, но в офицеры особой бригады открыто сравнивали полученное оснащение с «какой-то колониальной экспедицией в Африку».

«Посылая наши войска на убой…»

Однако, не смотря на все трудности, русские части сумели 19 октября 1916 г. занять город Манастир (ныне г. Битола на юге независимой Македонии), ранее захваченный болгарами у сербов. В плен помимо болгарских солдат попало и несколько немецких военнослужащих, а русские части в знак благодарности посетил сын сербского царя «королевич Александр».

На начало XXI века в македонской Битоле имеются монументальный памятник в честь павших французов, есть мемориалы погибших сербских солдат, захоронения русских памятниками не отмечены. Лишь в 2015 г. русское консульство в Салониках установило памятник русским солдатам «особых бригад» в греческом городке Флорина в 30 км к югу от Битолы.

Пока русские и болгары убивали друг друга за македонский город, считавшийся частью Сербского королевства, к концу октября 1916 г. на Салоникский фронт прибыла еще одна бригада из России. В отличие от первых частей, 4-я Особая пехотная бригада формировалась в спешке из плохо подготовленных солдат запасных полков.

Всего к концу 1916 г. на Салоникском фронте оказалось почти 20 тыс. русских солдат. С учётом, что к ним и позднее почти всю войну прибывали пополнения, всего в горах между Болгарией и Албанией воевало свыше 30 тыс. людей из России.

Как в декабре 1916 г. писал из окопов Салоникского фронта один из русских офицеров: «Французы, посылая наши войска на убой, сами всегда остаются в стороне и не желают нам помогать; если у них большие потери, то это всегда несчастные сенегальские негры, которых они тоже мало жалеют, как наших и сербов…»

Почти все русские очевидцы не без удивления отмечают, что наши солдаты на Салоникском фронте чаще и благожелательнее общались с «французскими туземцами», темнокожими солдатами колониальных частей. Тогда как с «коренными французами» русские не сошлись. Например, французы, среди которых тогда были сильны радикальные республиканские убеждения, откровенно посмеивались над необходимостью русских солдат «феодально» титуловать своих офицеров («Ваше благородие» и т. п.) Русские же считали французов эгоистами, как в быту, так и на поле боя.

«Обменяли на снаряды…»

До весны 1917 г. на Салоникском фронте шла типичная для Первой мировой «позиционная война». О февральской революции русские солдаты здесь узнали только в начале апреля, и то в виде смутных слухов, что «царь передал престол сыну Алексею под регентство великого князя Михаила».

Тем временем во Франции началась печально «мясорубка Нивеля», наступление, печально знаменитое огромными потерями и ничтожными результатами. Генерал Сарарйль, желая поддержать своих, задумал в апреле общее наступление Салоникского фронта. Из-за погоды и снега в горах оно несколько раз откладывалось и началось лишь 9 мая 1917 г.

Русские вновь наступали на острие удара, в излучине реки Черны. Хотя наши солдаты сумели ворваться в первую линию болгарских окопов, наступление провалилось. Потери 2-й Особой бригады за этот день были огромны – около 1000 человек убитыми и ранеными, что намного превышало потери среди союзников.

К началу лета две русские бригады на Салоникском фронте объединили в «особую дивизию» под командованием генерала Дитерихса. Из уже свергнувшей царя России в новую дивизию отправили артиллерийскую бригаду и сапёрный батальон – но их транспортировка затянулась и подкрепления попали в русскую дивизию только в октябре 1917 г., накануне очередного переворота в Петрограде.

Эти новые части, особенно сапёры, среди которых было немало питерских рабочих, привезли с собой из революционной страны уже устойчивые антивоенные убеждения. Впрочем, подобные настроения за 1917 г. охватили большинство русских рядовых на Салоникском фронте. Среди простых солдат «Особой дивизии» всё больше крепло убеждение, что правители продали их иностранцам, как говорили в окопах: «Обменяли на снаряды».

Этот же год ознаменовался и ростом откровенной враждебности между русскими и французами. Последние искренне считали, что именно они несут главную тяжесть войны, а русские и тут, на Балканах, и на своём расположенном где-то далеко на Востоке загадочном фронте «недовоёвывают». Рознь подогрело убийство французскими солдатами русского прапорщика Виктора Милло. Французское командование Салоникским фронтом не нашло или не захотело найти убийц.

По объективным причинам особо страдали русские раненые во французских госпиталях – сказывался языковой барьер с врачами, а русских медиков имелись считанные единицы. Будущий известный писатель Илья Эренбург, тогда военный корреспондент русских газет на Западе, упоминает откровенно возмутительный случай, когда на Салоникском фронте французы поместили раненых русских в барак с немецкими ранеными пленными, фактически приравняв союзников к противнику.

«Опасаясь ухудшения отношений с Францией…»

Умело подогрела смуту в русских частях и германская пропаганда – через болгар к нашим солдатам попали листовки, «разъяснявшие», что русские зря воюют, ведь ими командует «природный немец» Дитерихс. Дальние предки Михаила Константиновича Дитерихса, действительно, происходили из Германии, но сам он – сын, внук и правнук исключительно русских женщин – конечно же, не был никаким немцем. Но в условиях революционной смуты 1917 г. это уже не играло роли, настроения и чувства солдат всё больше входили в противоречия с желаниями командования.

Генерал Дитерихс в итоге уехал в Россию (позже он станет активным деятелем белого движения), а в командовании «Особой русской дивизии» началась откровенная чехарда. Временное правительство, пытаясь укрепить войска, всюду назначало своих военных комиссаров. К нашим солдатам на Салоникский фронт таким комиссаром назначали бывшего «присяжного поверенного» М.А. Михайлова. Когда-то он был близок к революционным социал-демократом, но при первых сложностях с полицией бежал в эмиграцию и свыше 10 лет провёл в Париже. Излишне говорить, что такой комиссар не смог повлиять на рост антивоенных настроений среди русских солдат.

Любопытно, что знаменитый поэт-воин Николай Гумилёв летом 1917 г. добровольно перевёлся именно на Салоникский фронт. Однако по пути поэт задержался в Париже, и в итоге был оставлен командованием при комиссаре русских частей на французском фронте. В окопы на Балканы он не попал, а ведь там его судьба могла сложиться совершенно иначе…

Наблюдая рост антивоенных настроений русских солдат, французское командование перевело «Особую дивизию» в глухой и сложный угол фронта, в горах у границ с Албанией, на участок, зажатый высокими пиками и Охридским озером, одним из самых крупных и глубоких на Балканах. С тыла русских солдат подпёрли «заградотрядами» из французов и марокканцев.

Особенно трудным было расположение тех русских частей, которые оказались на позициях высоко в горах. Даже осенью температура здесь порой опускалась до 29 градусов ниже ноля, тогда как в долинах было 15 градусов тепла. Воду сюда приходилось доставлять за 17 км на мулах, её выдавали по два стакана в сутки на человека.

Потери в русских частях были столь велики, что для их компенсации даже пытались набирать добровольцев среди славянского населения в Италии и Македонии. Сербский премьер-министр Никола Пашич тогда вновь предложил передать русскую дивизию в состав сербской армии. Однако, Временное правительство отклонило этот проект, «опасаясь ухудшения отношений с Францией».

Конец русской дивизии

Ещё в сентябре 1917 г. русская Ставка приняла решение возвратить «Особую дивизию» на Родину. Это решение поддержал и её бывший командующий генерал Дитерихс. Однако, к тому времени западные союзники уже просто игнорировали решения русских.

На фоне слухов о возвращении, в «Особой дивизии» начались открытые выступления солдат под антивоенными лозунгами. Они усилились в ноябре, когда на Салоникский фронт дошли известия о мирных инициативах правительства Ленина. Оказали на солдат влияния и известия о жестоко подавленном антивоенном бунте из коллег из «Русского экспедиционного корпуса» во Франции.

На этом фоне генерал Саррайль решили подвергнуть русские части «трияжу», принудительному разделению на три категории: желающих воевать, нежелающих воевать и тех, кто открыто не подчиняется французскому командованию. Первых полагалось оставить на фронте, вторых отправить в «рабочие роты», а третьих арестовать и, фактически, в роли каторжников отправить во французские колонии Северной Африки. Узнав о таком решении, протестовали даже те офицеры русских частей, кто был убеждён в необходимости продолжать мировую войну «до победного конца».

В конце декабря 1917 г. французы отвели русские части с фронта и, под предлогом отправки на Родину через Салоники, разоружили рядовых солдат. Затем русских раскассировали по разным селам северной Греции, вскоре их лагеря и стоянки окружили колючей проволокой и французской охраной. Фактически наши солдаты оказались на положении военнопленных у бывших союзников.

В начале 1918 г. в лагерях для русских на Салоникском фронте зафиксированы не только аресты, но даже случаи показательных расстрелов тех, кто выступал за мир и неподчинение французам. Известен и случай, когда ради развлечения французского офицера марокканские кавалеристы с саблями наголо атаковали собиравших хворост безоружных русских солдат из бывшего 3-го батальона 3-го полка «Особой дивизии» – 10 наших соотечественников зарубили, десятки ранили.

28 февраля 1918 г. французы официально завершили расформирование русской дивизии, при этом даже прекратили медицинское обслуживание большинства раненых. К лету из примерно 21 тыс. русских солдат и офицеров лишь 1041 человек согласился отправиться добровольцем на фронт во Францию, ещё 1195 согласились вступить в Иностранный легион. Большинство не желавших воевать, почти 15 тыс. человек французы загнали в «рабочие роты», еще более 4 тыс. отправили на каторгу в Африку.

1 француз за 25 русских

Оставшиеся в Греции «рабочие роты» тоже мало отличались от каторги – до 15 часов ежедневной работы под конвоем при полуголодном существовании. Очевидцы вспоминали, что русским солдатам от голода приходилось от голода собирать траву, ловить черепах и змей. Одним словом Греция тогда не баловала русских «греческим салатом»…

Лишь сербские солдаты выражали сочувствие и порой пытались помочь русским. В лагере у села Пистели сербы даже силой освободили из-за колючей проволоки 600 русских солдат. В ответ французское командование издало приказ о запрете принимать в сербские части русских.

На исходе 1918 г. газеты советской России писали, что в русских «рабочих ротах» на Салоникском фронте от болезней, голода и непосильной эксплуатации умерла половина их состава. Это явное преувеличение, но смертность была высока и в реальности. Точные цифры нам неизвестны – французские архивы на сей счёт никто до сих пор не исследовал.

В разгар гражданской войны правительство Ленина попыталось оказать помощь русским солдатам, ставшим пленниками бывших союзников. Большевики действовали решительно – арестовали всех французов и франкоязычных бельгийцев, находившихся на контролируемой ими территории, присовокупили к ним немногих пленных, захваченных красными в ходе боёв с французскими интервентами, и потребовали от Франции обмена людьми.

В апреле 1920 г., задолго до установления официальных дипотношений, французы и советские представители провели в Копенгагене переговоры об обмене «пленными». В итоге дипломаты La Belle France согласились отдавать 25 русских за 1 француза.

Возвращение бывших русских солдат из Франции, Греции и Африки затянулось на годы. Лишь 17 ноября 1923 г. французское правительство заявило, что вернуло всех, согласившихся отправиться в советскую Россию. Глава советского МИД Чичерин направил французскому премьер-министру Пуанкаре мотивированное возражение, с указанием, что не все желающие смогли вернуться. Официальные дипотношения Франции и СССР всё ещё отсутствовали – Париж на это послание не ответил.

Глава 17. Бумажные копейки и рулоны рублей

Денежная система России в годы Первой мировой войны

Накануне 1914 года Российская империя, при всей бедности основной массы населения, была богатым государством с устойчивыми финансами. Денежная система страны опиралась на золотой и серебряный рубль.

Но уже в первые месяцы войны финансы России остались без золотой монеты, в 1915 году пришлось печатать бумажные копейки, а за 1917 год финансы страны развалились окончательно. Как это произошло расскажет «Русская Планета».

Золото, серебро и медь Империи

По итогам 1913 года остаток свободных средств в казне Российской империи достиг 433 миллионов рублей – для сравнения это ровно в три раза больше, чем в том году потратило Министерство народного просвещения на все образовательные учреждения страны, от церковноприходских школ до университетов. Кроме того, золотой запас России составлял рекордную в истории страны величину – свыше 1300 тонн драгоценного металла на сумму свыше полутора миллиардов рублей. Эти золотые «авуары» были тогда крупнейшими в мире.

Один рубль по номиналу содержал тогда 0,774235 грамм золота, и соответственно 1 миллион рублей представляли собой 774 килограмма этого драгоценного металла. Для сравнения такое количество золота в 2014 году стоит порядка 35 миллионов долларов.

Благодаря огромному золотому запасу и строго ограниченной эмиссии покрытие золотом бумажных денег вплоть до 1914 года приближалось к 100 %. Все это позволило без ограничения свободно менять бумажные рубли на золото. О чем на купюрах Российской империи гордо гласила соответствующая надпись: «Государственный банк разменивает кредитные билеты на золотую монету без ограничения суммы».

В обращении находились золотые и серебряные рубли, бумажные рубли, серебряные и медные копейки.

Золотые монеты чеканились из золота высшей пробы, в обращении находились золотые монеты номиналом в 15 рублей («империал»), 10 рублей, 7 рублей 50 копеек («полуимпериал») и 5 рублей. В начале XX века чеканка золотой и любой другой металлической монеты России осуществлялась только в столице империи на Петербургском монетном дворе.

Монеты номиналом 1 рубль, 50 и 25 копеек чеканились из высокопробного серебра, а из низкопробного делались монеты в 20, 15, 10 и 5 копеек. Вспомогательным и разменным средством выступала мелкая медная монета номиналом 5, 3, 2, 1, полкопейки и четверть копейки.

Начиная с 1907 года в Российской империи выпускаются новые образцы бумажных купюр с усовершенствованной защитой от подделок (защита действительно оказалась на высоте, надёжно защитив бумажный рубль от подделок). В обращении находятся «государственные кредитные билеты», то есть бумажные купюры, номиналом 3, 5, 10, 25, 100 и 500 рублей.

На 1 января 1914 года в обращении находилось денежных знаков всех видов (золотых, серебряных и бумажных рублей, серебряных и медных копеек) на сумму 2231 миллион рублей, в том числе монет золотом на 494 миллиона, серебряных рублей на 123 миллиона, серебряных копеек на 103 миллиона и медных копеек на сумму 18 миллионов рублей.

Бумажных купюр к 1 января 1914 года находилось в обращении на сумму 1664 миллиона рублей, а золотой запас государственного банка Российской империи оценивался в сумму 1695 миллионов рублей (из них 1528 миллионов находилось внутри страны и 167 миллионов, то есть менее 10 %, за границей). Это обеспечивало золотое покрытие бумажных рублей на 101,8 %.

Конец золотого рубля

За четыре дня до официального объявления войны с Германией, 27 июля 1914 года, Государственная дума приняла закон «О некоторых мерах финансового характера ввиду обстоятельств военного времени», который приостановил свободный обмен бумажных рублей на золото, действовавший в стране с 1897 года.

Сделано это было на настойчивому предложению министра финансов. Последний министр финансов Российской империи Пётр Людвигович Барк был опытным финансистом и накануне большой войны попытался спасти золотой запас. На заседании Государственной думы он предложил немедленно остановить обмен бумажного рубля на золото «безотлагательно, так как каждый день промедления вёл бы к сокращению золотых запасов, сохранение же золота является вернейшим залогом для скорейшего восстановления металлического обращения, когда обстоятельства военного времени минуют…»

Но было уже поздно, всем понятная угроза большой войны в Европе к тому времени зрела уже месяц и за это время, пока официальные лица и СМИ всех стран нагнетали военно-патриотическую истерию, золото исчезло из обращения. Население, российские и иностранные коммерсанты припрятали своё золото и экстренно поменяли на драгметалл массу бумажных купюр. Закон, приостановивший обмен бумаги на золото катастрофически опоздал – к августу 1914 года в казне оставалась только незначительная часть золотых рублей на сумму лишь 50 миллионов, зато 436 миллионов золотых рублей осели у населения, припрятанные на чёрный день, а ещё 452 миллиона золотых рублей ушло за границу.

Эпоха золотого рубля закончилась вместе с началом Первой мировой войны. Оптимисты, правда, предрекали что скоро всё будет хорошо и даже ещё лучше, чем до войны. Например, почти все экономисты и финансисты прогнозировали, что Россию ждёт укрепляющее рубль падение цен, прежде всего на продукцию сельского хозяйства, экспорт которой остановился с началом боевых действий.

Но благостные прогнозы не оправдались. Низкие цены на продукты питания отмечались лишь в первые три месяца войны, когда цена, например, яиц упала в 2–3 раза до 4–9 копеек за

десяток, цена на масло снизилась в два раза до 7–8 рублей за пуд, цена на ячмень (который тогда занимал третье место в питании основной массы населения после ржи и пшеницы) упала в четыре раза до 22–23 копеек за пуд. Мясо в центральных губерниях России за первые месяцы войны подешевело в два раза, до 5–7 копеек за фунт.

В отличие от Западной Европы, где подорожание наметилось сразу, в России цены пошли вверх лишь с декабря 1914 года. Связано это было с тем, что сельское хозяйство страны всё ещё основывалось на почти средневековых технологиях ручного труда, главную роль играли рабочи руки мужчин, но к концу 1914 года из сёл было призвано в армию свыше 4 миллионов крестьян самого работоспособного возраста. Поэтому к весне 1915 года Россия стала догонять Англию и Германию по ценам на продовольственные товары. К первой военной весне цены на продукты в Российской империи выросли почти в полтора раза.

Проблемы с финансами усугублялись тем, что с началом войны царское правительство из патриотических побуждений отказалось от важнейшего источника доходов – государственной монополии на продажу водки, что уменьшило доходы казны почти на миллиард рублей ежегодно.

Всё это вместе с боевыми действиями невиданного ранее размаха не могло не сказаться на финансовой системе страны.

Конец серебряного рубля

Война с первых же дней вызвала фантастический рост расходов. Численность армии за три года выросла в 10 раз – с 1 миллиона 360 тысяч в июле 1914 года до свыше 10 миллионов «штыков» на 1 января 1917-го. Военные расходы нарастали из месяца в месяц, если до войны в 1913 году на армию и флот Россия потратила 826 миллионов рублей, то в 1916 году на них уже израсходовали 14 с половиной миллиардов, а только за первую половину 1917 года расходы на армию и флот достигли 10 миллиардов рублей.

Осенью 1914 года военные расходы равнялись в среднем 10–12 миллионам рублей в день, в первой половине 1915 года – 19 миллионов в день, а к концу того года это было уже 28 миллионов ежесуточно. За 1916 год военные расходы выросли на треть, составив 46 миллионов рублей в день. Накануне февральской революции 1917 года расходы на войну достигли 55 миллионов рублей в день.

С первых дней войны для покрытия дефицита государственного бюджета использовалась эмиссию бумажных денег. Законом от 27 июля 1914 года, царское правительство предоставило Государственному банку Российской империи право выпустить в обращение дополнительно свыше миллиарда бумажных рублей без покрытия золотом. 17 марта 1915 года был выпущен ещё один миллиард бумажных рублей без какого-либо покрытия.

В следующем году по царскому указу от 29 августа 1916 года напечатали необеспеченных золотом «кредитных билетов» на сумму до 5,5 миллиардов рублей, а всего через четыре месяца по положению Совета Министров от 27 декабря 1916 года количество необеспеченных бумажных рублей вновь выросло на 6 с половиной миллиардов.

Если на 1 января 1914 года в обращении находилось бумажных купюр на сумму 1633 миллиона рублей, то на 1 января 1915 года – уже 2947 миллионов, на 1 января 1916 года – 5617 миллионов, и на 1 января 1917 года – 9103 миллионов рублей. Таким образом с 1 июля 1914 года по 1 марта 1917 года количество бумажных денег в России увеличилось в 6,7 раза.

Формально это должно было обесценить рубль примерно до 15 довоенных копеек. Но в действительности курс рубля понизился внутри страны лишь в четыре раза, до 25 копеек, а на внешнем рынке всего до 56 копеек.

Такая на первый взгляд странная разница была вызвана огромными, многомиллиардными иностранными кредитами, которые воюющая Россия получала от союзников по «Антанте», Англии и Франции. То есть основной виток неизбежной гиперинфляции царское правительство откладывало на «после победы», когда пришло бы время отдавать чудовищно разбухшие внешние долги.

Война и инфляция изменили и содержание денежной системы. Если припрятанный золотой рубль исчез из оборота уже в 1914 году, то через год пришла очередь серебряного рубля, который вслед за золотом население и коммерсанты стали прятать «в кубышки» на чёрный день.

1914 год стал последним годом массовой чеканки серебряного рубля – тогда было выпущено 536 тысяч серебряных монет номиналом 1 рубль. Уже в 1915 году в Российской империи последний раз отчеканили серебряный рубль, причём мизерным тиражом всего в 5 тысяч монет (по другим данным и того меньше – лишь 600 экземпляров).

Зато многомиллиардная эмиссия бумажных денег не только породила инфляцию, но и потребовала упрощения технологии денежного производства. Чтобы ускорить изготовление рублей, указом от 6 декабря 1915 года начали выпускать самые ходовые бумажные купюры достоинством 1 рубль не с шестизначным уникальным номером каждая, а с номером серии, так называемый «военный выпуск» по 1 миллиону купюр в одной серии.

Бумажная копейка

Война и инфляция затронули не только рубли, но и копейки. Уже летом 1915 года в России начал ощущаться острый недостаток разменной монеты. В условиях внезапно возникшего острого дефицита мелкой монеты производственные мощности Петроградского монетного двора не справлялись с огромными заказами на металлические копейки, и царское правительство вынужденно было вернуться к чеканке мелкой монеты за границей (ранее, в XIX веке русская разменная монета не раз чеканилась в Англии).

На этот раз решили из закупленного в Китае дешёвого серебра чеканить в Японии серебряные 10 и 15 копеечные монеты. Так за 1915 год на Осакском монетном дворе японцы изготовили для России 96666000 штук серебряных монет достоинством 15 копеек.

Однако эти экстренные меры не помогли, и к началу 1916 года серебряная и медная монета, вслед за золотым и серебряным рублём, также почти исчезла из оборота.

Полная серия медных монет была последний раз отчеканена в 1916 году, из-за инфляции прекратили чеканку монет в полкопейки и четверть копейки. Мелкие серебряные монеты номиналом 20, 15 и 10 копеек из металла никой пробы чеканились до начала 1917 года, однако они почти сразу оседали «в кубышках» населения.

Для ликвидации дефицита копеек и экономии дорогих металлов (медь с началом войны так же сильно подорожала, так как широко использовалась в военном производстве), постановлением Совета министров от 25 сентября 1915 года, был осуществлён выпуск бумажных копеек в виде почтовых марок номиналом 1, 2, 3, 10, 15 и 20 копеек, на оборотной стороне которых сообщалось о хождении их наравне с медной или серебряной монетой. Их можно было использовать как почтовые марки или как мелкую разменную монету.

Указ от 5 декабря 1915 года пошёл ещё дальше – были официально введены в обращение бумажные копейки. Это были уже на деньги-«почтовые марки», а полноценные деньги, так называемые «казначейские разменные денежные знаки» номиналами 1, 2, 3, 5, 10, 15, 20 и 50 копеек. Однако купюры номиналом в 10, 15 и 20 копеек хоть и напечатали, но в обращение не выпустили и уничтожили. А вот бумажные копейки 1, 3, 3, 4, 5 и 50 копеек получили широкое хождение.

Эти «копеечные» купюры были напечатаны на плотной, толстой бумаге и, естественно, они имели куда худшую защищённость от подделок, чем бумажные рубли. Если изготовить фальшивый рубль было очень не просто, то бумажные копейки вскоре стали активно подделывать. Фальшивомонетчики быстро наводнили внутренний рынок бумажными желто-синими «монетами» достоинством в 50 копеек. По подсчётам криминалистов этот промысел приносило фальшивомонетчикам баснословную прибыль – изготовление поддельного листа, на котором печаталось сто бумажных «монет» номиналом 50 копеек, обходилось им всего в 10–15 копеек.

Не остались в стороне от темы «бумажных копеек» и противники России по Первой мировой войне – в Германии быстро изготовили партию фальшивых копеек-«почтовых марок» номиналами 15 и 20 копеек. На них была напечатана намеренно искажённая версия надписи на русском языке: «Имеет курс наравне с банкротством серебряной монеты». То есть такие копейки-«марки» стали не только фальшивыми деньгами (масса малограмотного населения не могла различать правильную и искажённую надпись), но и психологическим оружием, направленным на подрыв доверия к денежной системе России.

Впрочем доверия населения к денежной системе Российской империи подрывали не столько фальшивки, сколько рост инфляции. Количество бумажных денег в обращении увеличилось почти в шесть раз, и реальное соотношение золотого запаса империи к бумажной массе составляло на 1 января 1917 года только 16,2 %.

Рубль со свастикой

Уже через две недели после начала своего существования Временное правительство прибегло к чрезвычайным и популистским мерам улучшения финансового состояния страны. 30 марта 1917 года был объявлен «Заём Свободы». Название этот заём получил из-за пафосного обращения Временного правительства к народу России: «Сильный враг глубоко вторгся в наши пределы, грозит сломить нас и вернуть страну к старому, ныне мёртвому строю. Только напряжение всех наших сил может дать нам желанную победу… Одолжим деньги государству, поместив их в новый заём, и спасём этим от гибели нашу свободу…»

Были выпущены облигации займа номиналом в 50, 100, 500, 1000, 5000, 10000, 25000 рублей. Чуть позже появились облигации более мелкого номинала, в 20 и 40 рублей. Облигации выпускались сроком на 49 лет, из расчёта 5 % годовых.

Не смотря на массированную пропаганду выпущенный Временным правительством «Заём Свободы», успеха не имел, что признал второй пост-революционный министр финансов Андрей Шингарёв: «Состоятельные классы скорее поверили новому строю и пришли к нему на помощь, тогда как массы населения отнеслись к нему недоверчиво». За четыре месяца число подписчиков на заём среди населения составило только 674 тысяч, и Временное правительство получило по займу всего лишь 4 миллиарда рублей, сумму к тому времени совершенно недостаточную.

Поэтому с первых дней существования Временное правительство начало массовую эмиссию бумажных денег. Уже 4 марта 1917 года специальным указом Государственному банку дали право на выпуск 8 с половиной миллиардов необеспеченных рублей.

Затем последовал целый ряд постановлений (15 мая, 11 июля, 7 сентября, 6 октября), которые быстро увеличили объем эмиссии до 16,5 с половиной миллиардов рублей. В марте напечатали чуть более миллиарда рублей, в апреле – около полумиллиарда, в мае и июне – по миллиарду, в августе уже миллиард с четвертью, а в сентябре и октябре напечатали почти по два миллиарда ничем не обеспеченных рублей.

По указу от 9 мая 1917 года была начата эмиссия купюр номиналом 5 рублей по упрощённой технологии – отныне они, подобно «военному выпуску» купюр в 1 рубль, печатались не с индивидуальным номером, а лишь с номером серии.

Наряду с выпуском купюр дореволюционных образцов, Временное правительство ввело в обращение свои собственные рубли. По указу от 26 апреля 1917 года впервые выпустили «государственные кредитные билеты» номиналом 250 и 1000 рублей. Их лицевые стороны содержали уже несоответствовавший реальности текст о размене на золотую монету и необычный для российских денег символ – крест с загнутыми под прямым углом концами, то есть свастику, ранее неизвестный российским деньгам «символ благоденствия и процветания».

На купюре достоинством 250 рублей на фоне свастики изображался герб новой России – двуглавый орёл без символов монархической власти и императорских корон. В народе такое изображение прозвали «раздетым орлом» или «ощипанной курицей». На банкноте 1000 рублей изображался Таврический дворец в Петрограде, где заседала Государственная дума, вследствие чего такие купюры неофициально именовались «думскими деньгами».

Рубль в рулоне

К августу 1917 года инфляция и обесценивание бумажных денег приняли такие размеры, что для хоть какого-то функционирования экономики и госорганов требовалось в несколько раз увеличить выпуск бумажных купюр. Однако этому препятствовала доставшаяся от царской России сложная, занимавшая много времени технология изготовления бумажных рублей. Для покрытия денежного дефицита требовался массовый выпуску более простых купюр.

Чтобы не изобретать новую технологию печатания денег, для производства упрощённых купюр решили использовать находившееся на Петроградском монетном дворе оборудование для изготовления так называемых «марок консульской почты». Ранее ими оплачивалась госпошлина для изготовления виз и загранпаспортов, теперь же Временное правительство решило использовались имеющиеся клише «консульских марок» с небольшими переделками для печати упрощённых купюр. Так по указу от 23 августа 1917 года началась массовая эмиссия «государственных казначейских знаков» номиналом 20 и 40 рублей. Поскольку председателем правительства был уже эсер Александр Керенский, то эти рубли тут же прозвали «керенками».

20-рублёвая «керенка» печаталась коричневой краской, 40-рублёвая – красно-зелёной. На таких деньгах, в отличие от рублей прежнего образца, отсутствовали номер и серия, указание года выпуска и подписи управляющего и кассира. Небольшой размер этих купюр, всего 5 на 6 сантиметров, удешевляли их производство – они сразу печатались листами по 40 штук. При использовании таких денег, люди просто отрезали необходимое количество от листа или разрезали на полосы, а потом скручивали в рулон.

Из-за чрезвычайно простоты изготовления рынок тут же наводнила масса фальшивых «керенок», а их массоваяэмиссия правительством всего за несколько месяце привела до конца 1917 года к почти пятикратному росту цен.

Для покрытия дефицита разменных монет, к имеющимся в обращении маркам-деньгам и царским бумажным копейкам, Временное правительство выпустило в обращение свои марки-деньги достоинством 1, 2 и 3 копейки. Их лицевая сторона полностью соответствовала царским «маркам», а на обороте вместо двуглавого орла ставилась цифра номинала.

Новым деньгам население не доверяло. Хотя из-за «денежного голода», то есть вызванного инфляцией дефицита купюр в обороте, новыми деньгами активно пользовались, но денежные накопления старались делать крупными купюрами и деньгами старого образца. «Романовские» или «николаевские» рубли, как тогда стали называть старые купюры, ценились заметно выше новых.

В итоге уже летом и осенью 1917 года крупные купюры почти полностью исчезли из обращения. Новые деньги Временного правительства, главным образом быстро распространившиеся по стране «керенки», население стремилось использовать в качестве средства платежа, а крупнейшие купюры старого образца использовались как средство накопления.

Накануне Октябрьской революции, в ноябре 1917 года общая сумма бумажных денег, находившихся в обращении, достигла почти 20 миллиардов рублей. За восемь месяцев пребывания у власти Временное правительство выпустило бумажных денежных знаков больше, чем правительство последнего царя за 32 месяца мировой войны.

«Керенки» из Америки

С начала войны до 1 марта 1917 года покупательная способность рубля уменьшилась в три раза, а за восемь с лишним месяцев существования Временного правительства – в 4 раза, составив к концу октября 6–7 довоенных копеек.

Правительство Керенского пыталось экстренными мерами решить вопрос наполнения казны. Например, с 14 сентября 1917 года в России ввели государственную монополию на сахар (то есть отныне вся торговля сахаром велась только государством). По подсчётам сотрудников Керенского такая монополия должна была дать 600 миллионов рублей годового дохода, вместо прежних 140 миллионов, поступавших от акцизов на сахар. Так же Временное правительство в несколько раз повысило железнодорожные и почтово-телеграфные тарифы, акцизы на табак и табачные изделия и начало разработку проекта резкого повышения платы за коммунальные услуги.

В октябре 1917 года министерство финансов в дополнение к хлебной и сахарной монополиям разработало проект спичечной, чайной, кофейной, махорочной и других государственных монополий. Доход лишь от спичечной и чайной монополий планировался в сумме почти миллиард рублей. Цены же на хлеб были официально повышены на 100 %.

Одновременно Временное правительство разработало новые образцы купюр, которые должны были полностью заменить прежние царские деньги. Уже было изготовлено даже клише для государственных кредитных билетов нового образца. Однако в условиях нарастающего развала экономики, промышленности и государственного аппарата печатать новые деньги в России правительство Керенского не решилось.

Новые деньги решили печатать за границей. Временное правительство разослало послам в Париже, Лондоне и Вашингтоне секретные письма с предписанием: «Благоволите конфиденциально выяснить возможность помещения и выполнения на монетных заводах заказов по изготовлению наших кредитных билетов».

В итоге Временному правительству удалось заказать изготовление новых российских денег в США. Первый заказ от Временного правительства на изготовление 60 миллионов экземпляров купюр в 25 рублей и на 24 миллиона купюр 100-рублёвого достоинства был сделан в конце сентября 1917 года. До конца этого года в США должны были начать изготовлять для России ежемесячно три миллиона купюр по 100 рублей и 7 миллионов купюр по 25 рублей.

Всего же в США были заказаны к печати бумажные купюры номиналами 50 копеек, 25, 50, 100, 250, 500 и 1000 рублей. Цена за тысячу штук русских купюр составила 14 долларов 75 центов, не считая упаковки, страховки, перевозки и других накладных расходов.

Для ускорения процесса изготовления американские специалисты использовали присланные из России готовые рисунки (например, с изображением купола Исаакиевского собора), дополненные гербом Временного правительства. Купюры печатались с датой «1918 год».

Однако эти деньги попали в Россию уже после свержения правительства Керенского большевиками Ленина – в самом конце 1919 года Госдепартамент США согласился передать часть отпечатанных русских купюр на сумму 3 миллиарда 900 миллионов рублей правительству адмирала Колчака. Но и Колчак в свою очередь не успел воспользоваться этими купюрами, так как весной 1920 года был разгромлен Красной армией.

Глава 18. Брусиловский прорыв на финансовом рынке

Наступление генерала Брусилова является самой знаменитой операцией русских войск в ходе Первой мировой войны. Куда менее известно экономическое эхо тех событий на международных финансовых рынках. И зря – именно «Брусиловский прорыв» наглядно продемонстрировал, что обеспечением рубля могут стать не только золотые авуары, но и победоносные штыки…

Стартовавшее в июне 1916 г. наступление Юго-Западного фронта под командованием А.А. Брусилова стало первым успехом Российской империи после целой череды поражений. В 1914 г. война начиналась как победами в Галиции, так и катастрофой в Восточной Пруссии. Следующий 1915 г. современники именовали «годом великого отступления», когда Россия под натиском германских резервов не только потеряла отбитые у австрийцев земли на западе современной Украины, но и оставила бывшее Царство Польское.

Сегодня у нас плохо понимают тяжесть тех потерь – забыв, что к началу XX в. польские губернии составляли один из важнейших промышленных центров Российской империи. К примеру, знаменитый Донбасс в энергетическом балансе царской России серьёзно уступал Домбровскому угольному бассейну, расположенному к югу от Варшавы. Потерянный «Привислинский промышленный район» на берегах Вислы был единственным в империи источником цинка. Без цинка невозможно производство латуни – в ту эпоху основного материала, из которого делались гильзы для винтовок и артиллерии…

Словом, 1915 г. тяжко сказался на царской экономике – достаточно взглянуть на международный курс рубля. К началу Первой мировой войны за 1 фунт стерлингов, главную расчётную валюту той эпохи, давали 9 руб. 46 коп. К началу 1915 г. британский фунт уже стоил 11 руб. 70 коп. Но по итогам того неудачного для России года рубль подешевел почти в полтора раза – первая в 1916 г. котировка на Лондонской бирже дала печальный результат: 16 руб. 38 коп. за фунт.

Царской России приходилось покупать за рубежом массу оружия и снаряжения – валютный курс был не отвлечённым теоретическим показателем, а вполне практичным инструментом. Удешевление рубля больно било по экономике воюющей страны.

И вот в июне-июле 1916 г. развернулось наступление Брусилова – австрийский фронт был прорван, наши войска продвинулись на сотню верст к западу, противник потерял до 1 млн. солдат. «Брусиловский прорыв» прогремел на весь мир – успехи русского оружия демонстрировались на фоне явных поражений союзников по Антанте. Французы и англичане в те месяцы умылись кровью на берегах реки Соммы, потеряв убитыми и ранеными 600 тыс. чел и продвинувшись вглубь германского фронта всего на 10 (десять!) км…

Международный финансовый рынок моментально отреагировал на вести с полей сражений. Курс рубля на бирже в Париже вырос на 10,5 %, в ещё нейтральном Нью-Йорке – на 11,4 %, в Копенгагене – аж на 14,4 %. На Лондонской бирже фунт упал по отношению к рублю и стал стоить 14 руб. 5 коп.

Однако к августу 1916 г. успех «Брусиловского прорыва» забуксовал и вскоре превратился в кровавые позиционные бои. Прорыв вражеского фронта так и не вылился в общий стратегический успех – Ставка верховного главнокомандующего, которым к тому времени стал лично Николай II, не смогла обеспечить взаимодействие всех фронтов от Балтики до Карпат. Как позднее вспоминал о том наступлении сам Брусилов: «Никаких стратегических результатов эта операция не дала… Ставка ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооружённой силой. Грандиозная победоносная операция, которая могла осуществиться при надлежащем образе действий нашего верховного главнокомандования, была непростительно упущена».

Осенью 1916 г. рубль ощутил закат летних успехов на фронте: 12 октября наша валюта вернулась к прежнему «добрусиловскому» уровню на Парижской бирже, спустя три дня – на Лондонской. В Нью-Йорке русская валюта опустилась к уровням начала 1916 г. чуть позже – 22 октября. В последний день того месяца «брусиловский прорыв» рубля завершился и на бирже нейтрального Копенгагена.

Глава 19. Военные прибыли банкиров

Весной 1916 г., за 11 месяцев до крушения монархии, последний царский министр финансов Пётр Барк предостерегал правительство о возможной опасности со стороны… частных банков. «Банкиры приобретают такую финансовую мощь, которая дает им полное господство и может делать банки вершителями дела в промышленности и торговле. Сила их капитала такова, что влияние его может переходить за границы чисто хозяйственной жизни и приобретать вес и в политических отношениях…» – утверждал министр в докладе с характерным названием «О расширении правительственного надзора над акционерными коммерческими банками».

Дело в том, что на второй год мирового конфликта именно крупные акционерные банки частного капитала оказались главными аккумуляторами огромных «военных» прибылей. С августа 1914 г. на промышленность обрушился поток казённых денег в оплату военных заказов. Экономику наводнили ранее невиданные суммы, полученные правительством как за счёт внешних и внутренних кредитов, так и с помощью «печатного станка». Эти миллиарды (а в ту эпоху миллиард руб. был весомее современного триллиона) в итоге оказались в распоряжении банкиров – как средства на клиентских счетах или как непосредственная прибыль банков.

Достаточно привести несколько фактов статистики. К 1 января 1915 г. банки восстановили до прежнего довоенного уровня объёмы средств вкладчиков на депозитных счетах, а за следующие два года эти объёмы вросли на 360 %, достигнув рекордной суммы почти в 7 млрд. руб. По подсчётам экономистов той эпохи собственные средства банков за два года войны выросли почти на 6 млрд. (это больше, чем сумма всех доходов Российской империи в 1913 г.) При этом в банковской сфере была высока концентрация капитала – к 1916 г. восемь крупнейших коммерческих банков сосредоточили 56 % всех банковских капиталов в стране.

В итоге резко усилилась зависимость промышленности от банкиров. В 1916 г. банковский каптал посредством кредитов и приобретения акций контролировал свыше трети производства в сфере тяжелой промышленности. В сфере лёгкой промышленности несколько ведущих банков почти полностью контролировали отдельные отрасли, например, всю торговлю хлопком в Российской империи – а в условиях войны хлопок это не только ткани, но и основа производства пороха.

Для поверхностного взгляда выглядело парадоксом, что на фоне мирового конфликта, на фоне военных тягот в тылу и на фронте, частные банки Российской империи переживали настоящий расцвет. Их прибыль и капиталы росли как на дрожжах – например, крупнейшие московские банки, занимавшие скромное место на фоне столичных коллег из Петрограда, в 1916 г. в два раза увеличили свою чистую прибыль, по сравнению с 1915 г.

Так Московский Купеческий банк по итогам 1916 г. выплатил акционерам по 3009 руб. дивидендов на каждые 12 тыс. руб. акционерного капитала. Показательно, что крупнейшей операцией банка за предшествующий год стали многомиллионные кредиты для товарищества «Коксобензол». Собственником данного предприятия был Николай Второв, на тот момент, по оценкам СМИ, обладатель самого крупного личного состояния среди российских бизнесменов. «Кокособензол» производил химические элементы, критически важные для создания взрывчатых веществ – самый дефицитный и востребованный товар в эпоху мировой войны.

Пока страну и армию сотрясала череда кризисов («снарядный голод», нехватка сапог и винтовок, «сахарный кризис», железнодорожный кризис, и как финал – приведший в итоге к февральской революции хлебный кризис), в банковской сфере наблюдался масштабный подъём. С 1916 г. даже начался учредительный бум – в Петрограде тогда учредили кредитных организаций столько же, сколько за период с 1889 по 1911 гг.

Буквально накануне февральской революции в столице империи возникают: Петроградский банк (2 января 1917 г.), Восточный банк (24 января), Русский Коммерческий банк (1 февраля). Последним банком, созданным в царской России, стал Золотопромышленный банк, учреждённый в Петрограде 15 февраля 1917 г., ровно за неделю до начала эпохальных потрясений.

Глава 20. Не менять Сахалин на винтовки – жизнь российского Дальнего Востока в годы Первой мировой войны

В сражениях Первой мировой войны приняли участие более 100 тысяч человек, призванных на фронт с территории современного Дальневосточного федерального округа. Это огромные цифры, учитывая, что к 1914 году на этих землях проживало всего лишь около 1 миллиона 230 тысяч мужчин и женщин – в пять раз меньше чем сегодня! Но война, это не только боевые подвиги в окопах, это еще и напряженная работа и жизнь в тылу. Расскажем об этой роли Дальнего Востока в годы Первой мировой войны – о том, почему Владивосток стал тогда главным портом Российской империи, где в Приамурье жили турецкие пленные и как северный Сахалин не стали менять на японские винтовки.

«Стать одним из величайших в мире портов…»

Сам факт начавшейся в 1914 году мировой войны делал Владивосток важнейшим портом нашей страны. Конфликт с Германией блокировал морскую торговлю Петербурга и других прибалтийских и финских портов Российской империи. Когда через три месяца в войну вступила Турция, оказалась прервана международная торговля и портов Чёрного моря. Мурманска и железной дороги к нему на момент начала войны ещё просто не существовало, а работу единственного в европейской части страны Архангельского порта, оставшегося неблокированным вражескими флотами, зимой существенно затрудняли льды Белого моря. К тому же морская «дорога» в Архангельск проходила через воды, где действовали немецкие подводные лодки.

Таким образом, Владивосток с осени 1914 года остался единственным в России крупным морским портом, через который беспрепятственно и безопасно круглый год могли поступать грузы, необходимые для обороны страны. В те дни военный губернатор Приморской области Арсений Сташевский, обращаясь в столичный Петроград, сообщал, что отныне «Владивосток как транзитный пункт для грузов, идущих из-за границы на театр военных действий, может стать одним из величайших в мире транзитных портов». Для этого, по мнению Приморского губернатора, требовалось ускорить строительство новых портовых сооружений и причалов.

Значение Владивостока, как главного порта России, особенно выросло в связи с тем, что отечественная промышленность не справлялась с требованиями мировой войны. После всеобщей мобилизации, численность русской армии превысила 5 миллионов человек, а боевые действия развернулись на огромном пространстве – от Балтики до Закавказья. Гигантский фронт и огромное количество войск требовали небывалых расходов материальных средств. И уже в начале боевых действий все запасы оказались исчерпаны, русская армия столкнулась с нехваткой оружия, боеприпасов и снаряжения. Поскольку с растущими военными заказами своя промышленность не справлялась, быстро решить проблему могли только закупки за рубежом и их доставка на фронт через Владивосток.

Интенсивные работы по расширению Владивостокского порта стартовали сразу после начала войны. Для скорейшей разгрузки прибывавших судов всю береговую полосу между мысом Эгершельда и военной гаванью превратили в обширную причальную линию, новые причалы строились и в Амурском заливе. Если в 1913 году во Владивосток из-за рубежа доставили 271 тысячу тонн грузов, то в следующем году их здесь получили уже на треть больше. А в 1915 году Владивостокский порт принял уже миллион тонн иностранных грузов, почти в четыре раза больше, чем в последнем довоенном году.

«Вымещать на них злобу не следует…»

С началом мирового конфликта на Дальний Восток стали завозить не только импортные военные грузы, но и военнопленных. Первые из них появились в регионе уже в октябре 1914 года – их разместили в Хабаровске, в Полковом переулке (ныне улица Павловича), в казармах уехавших на фронт полков 6-й Сибирской стрелковой дивизии. Для местного населения и охраны власти выпустили разъяснения: «…военнопленные – открытые обезоруженные враги, которые шли воевать по приказу своего правительства. Вымещать на них злобу, а тем более издеваться над ними не следует».

Так как железная дорога вдоль Амура еще не была закончена, то в Приморье первые эшелоны пленных везли через территорию Китая по КВЖД. И на китайской границе у станции Маньчжурия перепуганные пленные взбунтовались – преодолев в вагонах тысячи вёрст бескрайней Сибири, они не могли понять, в какую же даль их везут. Через переводчиков и офицеров им объяснили дорогу, вызвав бурю удивления: «Как, и за Китаем еще Россия? У русских так много земли?!»

Уже весной 1915 года на Дальнем Востоке, который отделяло от фронтов более семи тысяч вёрст, насчитывалось свыше 30 тысяч пленных. В основном это были солдаты и офицеры германской и австро-венгерской армий, но среди них насчитывалось и 1945 подданных Османской империи. Почти все турки прибыли на Дальний Восток истощенными и больными – в долгой дороге через весь континент они отказывались есть мясо, подозревая, что им дают запрещенную исламом свинину.

В Хабаровске и окрестностях к апрелю 1915 года насчитывалось 4163 пленных, а в Никольске-Уссурийском (ныне город Уссурийск Приморского края) почти 9 тысяч пленников, привезённых с далёкого Запада, немногим уступали по численности местному населению. В посёлке Шкотово, в полусотне километров от Владивостока, при населении около тысячи человек разместилось почти четыре тысячи пленных.

Поскольку в крае после массовой мобилизации не хватало рабочих рук, то особое совещание при Приамурском генерал-губернаторе решило «в целях удешевления стоимости привлечь к работам в самом широком размере наличность в крае крупной рабочей силы в лице военнопленных». Уже летом 1915 года на строительстве Амурской железной дороги трудилось почти 5 тысяч пленных, ещё 3 тысячи работали на строительстве мостов через реки Суйфун (ныне Раздольная в Приморье) и Бира (приток Амура, ныне в Еврейской автономной области).

Среди немецких пленных отобрали четыре сотни высококвалифицированных токарей и слесарей, отправив их работать в арсенал и железнодорожные мастерские Хабаровска. В следующем1916 году недалеко от Благовещенска силами немецких пленных была возведена колония для детей, чьи отцы погибли на фронтах Первой мировой войны.

Особым спросом пользовались пленные редких профессий. Так в городе Никольске-Уссурийском в типографии газеты «Уссурийский край» на протяжении почти всей Первой мировой войны наборщиками работали двое австрийских пленных. По воспоминаниям очевидцев, они пользовались неограниченной свободой, гуляя по городу без всякого конвоя.

В Хабаровске особую популярность приобрёл симфонический оркестр из пленных австро-венгерской армии, которые раньше работали профессиональными музыкантами в Вене и Будапеште. Этот оркестр в 1916 году ежедневно играл в принадлежавшей купцу Александру Архипову и располагавшейся в центре города кофейне «Чашка чаю».

«Комфорт для таких иностранных пленных неуместен…»

Всего за годы Первой мировой войны на Дальнем Востоке оказалось около 50 тысяч вражеских пленных. Но прежде чем на Дальний Восток прибыли первые пленники с далёких фронтов, в регионе ещё летом 1914 года успели обзавестись собственными «военнопленными». Ими стали иностранные подданные и лица немецкого происхождения, заподозренные в шпионаже. Их арестовывали и ссылали в глухую тайгу на север Российской империи, в основном в Якутию.

Только из Владивостока в 1914 году за три первых месяца войны в Якутию сослали три десятка иностранных граждан, подозреваемых в шпионаже в пользу Германии. Всего же в Приамурском генерал-губернаторстве до конца 1914 года было арестовано почти 400 немецких и австрийских, а также 115 турецких подданных, впоследствии сосланных в Якутию. «Всякий комфорт для таких иностранных военнопленных неуместен», – сообщалось в грозной телеграмме Министра Внутренних Дел на имя Приамурского генерал-губернатора от 17 августа 1914 года.

Особо негативному вниманию подверглась крупнейшая на Дальнем Востоке торговая фирма «Кунст и Альберс», которую местная пресса в военном угаре именовала «университетом шпионажа». Впрочем, подозрения были небеспочвенными – созданная немецкими коммерсантами фирма, имея около полусотни отделений по всему региону и в ближайших местностях Китая, невольно стала хорошей «крышей» для германской разведки. Когда осенью 1914 года у служащих фирмы и в торговых помещениях прошли массовые обыски, то были обнаружены свидетельства шпионажа – собранные для отправки в Германию сведения о Владивостокской крепости и русском Тихоокеанском флоте.

Был арестован богатейший дальневосточный коммерсант Адольф Даттан, один из совладельцев фирмы «Кунст и Альберс». Уроженец Германии, он к тому времени уже 40 лет жил и работал во Владивостоке, принял русское подданство и в 1914 году, накануне начала войны, даже получил указом царя потомственное дворянство. После ареста подозреваемый в немецком шпионаже новоиспечённый русский дворянин содержался на гауптвахте Владивостокской крепости. Прямых доказательств его вины не нашли, но всё же отправили в ссылку.

Показательно, что семью Даттан можно рассматривать как символ непростой судьбы «русских немцев» – пока главу семейства подозревали в шпионаже во Владивостоке, его жена, оказавшаяся к моменту начала войны в Германии, подвергалась нападкам как «русская шпионка». Старший сын обрусевшего немца Адольфа Даттана в годы Первой мировой воевал на стороне Германии, а младший, родившийся и выросший во Владивостоке, наоборот, пошел служить в русскую армию. Корнет гусарского полка Александр Адольфович Даттан был награждён за храбрость двумя орденами и погиб в бою 20 августа 1916 года. О нем, как о герое войны, писали все газеты Владивостока, в то время как его отец отбывал ссылку по подозрению в шпионаже.

В годы Первой мировой войны реальные и выдуманные «германские агенты» породили на Дальнем Востоке всплеск самых невероятных слухов. Наиболее экзотическим из них, пожалуй, будет тот, что изложил некий житель Владивостока по фамилии Мухофтов – 7 февраля 1916 года он направил Приамурскому генерал-губернатору письмо о возможности нападения немецких аэропланов на Владивосток! По версии Мухофтова немецкие агенты якобы контрабандой доставили в Китай разобранные на части аэропланы, там собрали их и с секретных аэродромов в Маньчжурии готовят бомбардировочный налёт на столицу Приморья… В условиях войны и шпиономании такое письмо вызвало оживлённую переписку Приамурского генерал-губернатора, русского консула в маньчжурском Гирине и нашего посольства в Пекине по проверке достоверности слухов об организации с территории Китая немецкого «воздушного набега на наши пределы».

«Войти в сношение с японским правительством о продаже нам винтовок…»

Но в реальности российские власти на Дальнем Востоке куда больше беспокоили не немцы и их реальные и вымышленные шпионы, а близкая и могущественная Япония. С 1905 по 1914 год военное командование России на Дальнем Востоке деятельно готовилось к реваншу за неудачи русско-японской войны. Но начало мирового конфликта заставило Российскую империю забыть прежние обиды и обратиться за помощью к недавнему врагу и конкуренту. Причина тому была проста – 1914 год показал, что многомиллионной русской армии банально не хватает винтовок.

Первой военной осенью все оружейные заводы России производили не более 44 тысяч винтовок Мосина, тогда как армия в боях ежемесячно теряла почти в пять раз больше – около 200 тысяч. К концу 1914 года дефицит стрелкового оружия приближался к миллиону «стволов» на пятимиллионную армию.

При этом из-за слабости промышленной базы заводы России не могли быстро нарастить выпуск винтовок. В таких условиях спасти положение могли только экстренные закупки оружия за рубежом, прежде всего в Японии – из всех стран, обладавших развитой оружейной промышленностью, она была самой доступной и располагалась близко к нашим дальневосточным портам. Первый пароход с 35 тысячами винтовок, купленных за два миллиона рублей, отправился из Японии во Владивосток уже в октябре 1914 года.

Однако, оружия на фронте требовалось много. В Петербурге надеялись к 1915 году закупить из армейских запасов Японии миллион винтовок и миллиард патронов к ним. Формально Токио находился в состоянии войны с Германией, но на деле Японии противостояло не более 4 тысяч немцев в германской колонии Циндао на побережье Китая. В Петербурге полагали, что японцы, ставшие «почти союзниками», но не занятые реальной войной, быстро согласятся продать России часть своих винтовок с армейских складов. Но японские власти не спешили расставаться с военными запасами даже за деньги. К концу 1914 года, после сложных переговоров, они согласились продать России лишь 200 тысяч винтовок устаревшего образца и всего по 100 патронов к каждой из них.

23 декабря 1914 года военный министр Сухомлинов даже направил взволнованное письмо министру иностранных дел Сазонову: «В настоящее время военное ведомство стоит перед трудной задачей приобретения в наикратчайший срок значительного количества винтовок. Принятые в этом отношении меры, в том числе и покупка 200 тысяч винтовок в Японии, оказались недостаточными, и в настоящее время крайне необходимо неотложное приобретение еще не менее 150 тысяч винтовок. Ввиду изложенного, имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство поручить нашему послу в Японии войти в сношение с японским правительством о продаже нам еще 150 тысяч винтовок с возможно большим количеством патронов».

Летом 1915 года, когда на фронте началось большое наступление немцев, командование русской армии телеграфировало в Петроград: «Положение с винтовками становится критическим, совершенно невозможно укомплектовать части ввиду полного отсутствия винтовок…» На Северо-Западном фронте, отражавшем немецкое наступление в Польше и Прибалтике, в те дни не хватало 320 тысяч винтовок – фактически, каждый третий солдат был безоружен.

И в августе 1915 года глава Российского МИДа Сергей Сазонов обратился к японскому послу Итиро Мотоно, сообщив, что Петербург даже готов уступить Японии часть своих владений на Дальнем Востоке в обмен на дефицитные винтовки. Министр Сазонов имел в виду находившуюся в российской собственности железную дорогу в Маньчжурии, но у японских властей эти слова вызвали настоящий приступ геополитического «аппетита».

Японский премьер-министр Окума Сигэнобу тут же направился к русскому послу в Токио сенатору Николаю Малевскому-Малевичу с весьма двусмысленным предложением – о готовности Японии «взять на себя» охрану российских дальневосточных владений, чтобы Россия могла отправить всех своих солдат с Дальнего Востока на фронт в далёкую Европу. Ещё дальше пошёл майор Идзомэ, заместитель японского военного атташе в Петербурге – в разговоре с генералом Михаилом Беляевым, возглавлявшим Генштаб русской армии, он предложил обменять принадлежащую России северную половину Сахалина на 300 тысяч японских винтовок.

К чести русских военных и дипломатов они не стали расплачиваться с японцами уступкой наших дальневосточных территорий. За винтовки и оружие из Японии расплачивались золотом – монеты и слитки из Владивостока перевозил специальный отряд японских военных судов. Только в 1916 году платежи русским золотом за военные заказы приблизились к 300 миллионам рублей, составив более половины всех доходов бюджета Японской империи за тот год. В «Стране восходящего солнца» царские власти закупали не только винтовки, но и артиллерийские орудия, снаряды и массу иного военного снаряжения. Например, у японцев купили один миллион лопат – в России даже они оказались дефицитом и остро требовались для оснащения сапёров на фронте.

Всего же в 1914-17 годах для русской армии за золото купили 970 тысяч японских винтовок, целиком перевооружив ими два десятка дивизий. Например, знаменитые в будущем «латышские стрелки» (изначально Латышская стрелковая дивизия 12-й армии) были вооружены японскими винтовками – именно с ними они будут охранять Смольный во время октябрьской революции. Последняя партия японских винтовок, купленных Россией во время Первой мировой войны, отправилась из Японии на пароходе «Симбирск» 7 ноября 1917 года – пунктом доставки был порт Владивосток.

«Ни одного куска земли, который не был бы завален грузом…»

К тому времени главный порт Дальнего Востока находился в критическом положении. Ещё весной 1915 года Приамурский генерал-губернатор Николай Гондатти в письме к премьер-министру Российской империи Ивану Горемыкину так рассказывал о своём посещении Владивостокского порта: «В связи с обстоятельствами военного времени и возникшей необходимостью в спешном снабжении действующей армии необходимыми ей предметами и припасами, выписываемыми из Америки и Японии, владивостокский торговый порт вошел в роль важнейшего пропускного пункта… Я отправился во Владивосток и убедился, что в нем далеко не всё обстоит так, как следует. Прежде всего, бросилась в глаза чрезвычайная загруженность порта: не было ни одного свободного куска земли, который не был бы завален грузом…»

Действительно, хотя с началом войны грузоперевозки на Уссурийской железной дороге выросли в полтора раза, а на КВЖД – почти в два раза, железные дороги просто не справлялись с вывозом из Владивостокского порта стратегических грузов, прибывающих на пароходах во всё большем количестве. Власти Российской империи пытались решить эту проблему, закупая новые паровозы и вагоны в США. Уже в декабре 1914 года из 47 американских пароходов, прибывших во Владивосток, 38 были загружены паровозами, вагонами, рельсами и прочим железнодорожным оборудованием.

За годы Первой мировой войны Россия купила в США и Канаде одних только вагонов более 13 тысяч. Все они в разобранном виде поставлялись морем во Владивосток, где в четырех верстах от центра города в районе Первой Речки за 4 миллиона рублей экстренно построили сборочные мастерские. Для сборки американских вагонов в Приморье прибыли несколько сотен кадровых русских рабочих-железнодорожников из Петрограда, Риги и Харькове, а также 5 тысяч подсобных рабочих, нанятых в Китае.

К сентябрю 1916 года во Владивостоке завершилась сборка последнего из 13 тысяч американских вагонов. Они позволили увеличить вывоз грузов из порта более чем в полтора раза – ежедневно вывозилось почти 6 тысяч тонн прибывших морем грузов. Однако, даже этого было недостаточно. Порт Владивостока оказался полностью забит стратегическими грузами, которые срочно требовались фронту или на военных заводах в центре России.

К концу 1916 года в порту и на острове Русский скопилось почти полмиллиона тонн не вывезенных грузов – протяженность складов под открытым небом превышала 29 вёрст! Одного только пороха, остродефицитного на фронте в порту скопилось свыше 12 тысяч тонн – как предупреждали встревоженные военные, в случае взрыва он мог полностью уничтожить Владивостокскую крепость вместе с городом. К счастью порох удалось сохранить в целости, чего нельзя сказать о завалах иных грузов. Например, 5 мая 1916 года, вспыхнувший в порту Владивостока пожар, уничтожил груз американского хлопка и дефицитной резины почти на 5 миллионов рублей.

Царское правительство так и не справилось с задачей вывоза импортных грузов из Владивостока через всю Сибирь в центральные регионы страны. К концу 1916 года в России начался настоящий железнодорожный кризис, ставший одной из причин революции. В первую неделю января 1917 года из Владивостокского порта, вследствие перебоев в работе железных дорог, было отправлено лишь 127 вагонов, тогда как по минимально установленной норме следовало отправить 1050.

По подсчётам Министерства путей сообщения вывоз скопившихся грузов из Владивостока должен был растянуться более чем на год. Общая стоимость импортных материалов, грудами заваливших главный порт Дальнего Востока, оценивалась более чем в полтора миллиарда царских рублей, что равнялось половине доходов бюджета Российской империи в довоенном 1913 году.

«Бедный люд питается исключительно кетой с хлебом…»

Сегодня рыбные богатства Дальнего Востока доступны в нашей стране повсеместно. Но в начале XX столетия дальневосточная кета и горбуша оставались ещё совершенно неизвестны в центральной России. Именно Первая мировая война массово познакомила россиян с дальневосточной рыбой и консервами из неё.

Накануне войны в 1913-14 годах в морях и реках Дальнего Востока добыли почти 200 тысяч тонн рыбы – это в 10 раз меньше, чем в наши дни. Тогда же это составило около 15 % от общей добычи всех рыбаков Российской империи. Не удивительно, что командование русской армии сразу вспомнило про рыбные богатства далёкого края, когда Первая мировая война заставила озаботиться проблемами пропитания многомилионной массы солдат.

Уже весной 1915 года интенданты русской армии завалили Владивосток телеграммами: «Если соленая кета выдержит перевозку по железной дороге до Варшавы, то какое количество возможно ежедневно отправлять из Владивостока?» Солёную кету планировали массово поставлять из Владивостока под Варшаву в воюющие войска по цене 3 рубля 75 копеек за 1 пуд. Но к счастью эти планы остановил Приамурский генерал-губернатор Николай Гондатти. «Отправка в течение летних месяцев рыбы, даже круто посоленной, за девять тысяч верст невозможна. Вся испортится», – телеграфировал он в Петербург, в Главное интендантское управление Военного министерства Российской империи.

Поэтому поставки дальневосточной рыбы в воюющую армию начались только поздней осенью 1915 года, когда жара уже не грозила сгноить её в товарных вагонах во время долгого пути через всю Россию. Солёную кету для армии закупали во Владивостоке по установленной государством твёрдой цене – 2 рубля за пуд. На Запад тогда отправили почти миллион пудов, хотя планировали в два раза больше.

Фактически, армия реквизировала на Дальнем Востоке большую часть рыбы, что вызвало беспокойство местных властей – кета тогда была основной пищей беднейших слоёв населения. Как писал 27 октября 1915 года городской голова Благовещенска Иосиф Прищипенко в телеграмме депутату Государственной Думы от Амурской области Аристарху Рыслеву: «Бедный люд питается исключительно кетой с хлебом. Прошу оказать содействие в отмене реквизиции, в крайнем случае сохранить ее в половинном размере…».

С 1916 года на Дальнем Востоке впервые начали массовое производство рыбных консервов, их можно было отправлять в вагонах не дожидаясь холодов. Решением командующего Приамурским военным округом частным коммерсантам запретили вывозить рыбные консервы из региона – их надлежало сдавать в казну по твердой цене для отправки в сражающиеся войска. В 1916 году только из Николаевска-на-Амуре в армию поставили 140 тысяч ящиков рыбных консервов. Век назад консервы из кеты или горбуши представляли собой жестяные коробки весом 1 и 0,5 фунта, соответственно, по 48 и 96 «порций в ящике». То есть каждый ящик содержал примерно 22 кг консервов.

Несостоявшийся дальневосточный йод

Однако Дальний Восток мог помочь фронту не только рыбой – морские воды Приморья потенциально были неисчерпаемым источником йода. Значение данного препарата для медицины в условиях интенсивных боевых действий не требует пояснений. В начале ХХ века мировое производство йода на 90 % было сосредоточено в Германии, и, естественно, с началом войны поставки йода в Россию прекратились. Дефицитный препарат начали закупать в Японии и попробовали самостоятельно производить на юге России, под Одессой. Но йода всё равно катастрофически не хватало.

Учёные подсказали правительству, что у берегов российского Приморья есть достаточное количество водорослей, пригодных для производства йода. И в 1915 году к заливу Петра Великого отправили особую экспедицию Томской химико-фармацевтической лаборатории, которая совместно с дальневосточными медиками, исследовала местную морскую капусту. Результаты анализов на содержание в ней йода оказались весьма благоприятными – и на 1916 года в Приморье запланировали открыть «казённый завод» по производству для армии дефицитного йода.

Из казны выделили 350 тысяч рублей, и с 15 августа 1916 года в бухте Ченьювей (ныне одна из бухт в заливе Находка на юге Приморья) начал работу первый йодовый завод в крае. Однако в том году его деятельность носила экспериментальный характер – на полную мощность производство должно было выйти в следующем 1917 году, при помощи тысячи рыбацких лодок добыть и переработать 500 тысяч пудов морской капусты, дав фронту тысячу пудов крайне необходимого лекарства. Но бурные политические события, начавшиеся в том году, похоронили эти оптимистические планы.

«Внешнего проявления восторга особенно заметно не было…»

Общественные настроения, приведшие к революции, вызревали постепенно. Уже в 1915 году прошёл патриотический угар массовых манифестаций, характерных для первых месяцев войны. Но жизнь на Дальнем Востоке, отделённом от фронта тысячами вёрст, всё ещё оставалась спокойной. Местные кинотеатры были забиты публикой, которая с интересом смотрела фильмы о войне, гремящей на другом конце континента. Так летом 1915 года в «иллюзионах» и «электро-театрах» Николаевска-на-Амуре демонстрировались художественные военные драмы «В огне славянских бурь», «Миражи жизни. Беглецы из вражеского плена», «Сестра милосердия или зверства тевтонов» и документальные фильмы «Отступление австрийской армии в Галиции», «Пребывание государя императора в действующей армии», «Осада Антверпена», «Война в Польше» и «Собаки-санитары»

10 августа 1915 года кинотеатр «Прогресс» Николаевска-на-Амуре вывесил рекламу нового документального фильма о мировой войне: «Все снимки воспроизведены на полях сражений. Спешите воспользоваться кратковременной постановкой этой поистине чудовищной картины. Мировое потрясающее кровавое событие на суше и на море. Большая батальная картина, воспроизведённая из последних военных событий, сопровождается духовым оркестром и иллюстрирована звуковыми эффектами, как-то: взрывы бомб, шум разрушаемых зданий, залпы ружейных выстрелов, сигналы горнистов, играющих наступление и отступление. Всё это создаёт полную иллюзию боя!»

Публика всё ещё наслаждалась «иллюзией боя», но настроения постепенно менялись. Их меняла затянувшаяся кровавая война и нараставшие сложности тыловой жизни. Эту перемену заметил один из корреспондентов издававшейся в Николаевске газеты «Амурский лиман», когда сообщал, что уже весной 1915 года после известий о взятии в Галиции мощной австрийской крепости Перемышь столь характерного для начала войны «внешнего проявления восторга особенно заметно не было».

Общественные настроения постепенно менялись на фоне введённого царской властью «сухого закона». Для Дальнего Востока запрет на производство и потребление алкоголя был особенно бессмыслен, так как граница с Маньчжурией оставалась фактически прозрачна, и китайские соседи тут же развернули массовую контрабанду водки. Возникла настоящая мафия «спиртоносов», выгодно продававших нелегальный алкоголь из Китая на русском Дальнем Востоке.

Согласно сохранившимся документам, в пьянстве особенно отличились дружины ополченцев, прибывшие на Дальний Восток, чтобы заменить ушедшие на фронт регулярные войска. Так 16 октября 1915 года военный комендант Хабаровска докладывал вышестоящему командованию: «Следовавшая в 2-х вагонах почтового поезда № 4 в Хабаровск с охраны мостов у ст. Бикин, Дормидонтовка, Хор и Верино, команда ратников 2-й роты 724-й пешей Пензенской дружины в числе 68 человек, подлежавших отправлению в действующую армию, произвела в пути буйство, беспорядок и разбила 6 окон в вагонах, причём большая часть этой команды была в нетрезвом состоянии, а четыре нижних чина ко времени прибытия поезда в Хабаровск были настолько пьяны, что не могли следовать в свою часть и были комендантом станции арестованы и отправлены до вытрезвления в ближайшую к вокзалу 304-ю пешую Вятскую дружину…»

Однако к ещё более страшным последствиям приводило употребление различных суррогатов алкоголя. Показательный случай произошел в заполярном городе Среднеколымске Якутской области. Там 11 мая 1915 года местная «элита» – городской староста Г. Нехорошев, «купеческий сын» Н. Бережнов и учитель церковно-приходской школы М. Сивцев – решив отметить какое-то торжество, не нашли иного алкоголя, кроме двух флаконов одеколона. По итогам распития все, включая главу города, отравились насмерть.

На пути к революции

В 1916 году на Дальнем Востоке впервые ощутили и трудности с продовольствием, а также начались явные проблемы с призывом в армию. Так в Благовещенске полиции пришлось во всех частях города проводить настоящие облавы на уклоняющихся от мобилизации.

Под массовую мобилизацию попадали не только люди, но и кони. Например, в первые месяцы войны только из Приморья отправили в армию 14 тысяч лошадей или 17 % всего работоспособного конского поголовья. Никакой механизации сельского хозяйства тогда ещё не было, на селе господствовал ручной труд – и к 1916 году, когда с Дальнего Востока на фронт ушло более 100 тысяч мужчин и десятки тысяч лошадей, деревни на берегах Амура и Уссури ощутили явную нехватку рабочих сил.

Летом 1916 года военный губернатор Амурской области и по совместительству атаман Амурского казачьего войска генерал-лейтенант Владимир Толмачёв доносил начальству, что из-за массовых мобилизаций площадь крестьянских посевов в области сократилась на 34 %. До войны именно Амурская область была житницей Дальнего Востока – она ежегоднапроизводила хлеба на 5 миллионов пудов больше, чем потребляла. Но осенью 1916 года областные власти констатировали возникший на берегах Амура дефицит хлеба – урожай зерновых впервые оказался ниже потребностей населения области почти на полмиллиона пудов. Это ещё не был голод, однако население края впервые почувствовало настоящую нехватку продовольствия и рост цен.

И всё же начало 1917 года на Дальнем Востоке внешне оставалось абсолютно спокойным. В первый день весны, не придав значения кратким телеграммам о беспорядках в столичном Петрограде, генерал-губернатор Приамурского края Николай Гондатти и командующий войсками Приамурского округа генерал Аркадий Нищенков выехали из Хабаровска во Владивосток для расследования причин очередного пожара, вспыхнувшего в забитом импортными товарами порту. Там их и нагнало известие об отречении Николая II – на Дальний Восток, потрясенный Первой мировой войной, пришла революция…

Глава 21. Проекты и прожекты для царского рубля

Первая мировая война вызвала не только всплеск патриотизма в начале конфликта и тяжкое похмелье, когда стал очевиден его затяжной и необычайно кровавый характер. Война, помимо прочего, стала и катализатором массы общественных проектов – правительство Российской империи буквально завалили различными предложениями, как в условиях битв прежде невиданной интенсивности спасать экономику и финансы страны.

Свои проекты выдвигали как известные экономисты и политики, так и скромные обыватели. Проекты направляли в госорганы, публиковали в газетах или даже издавали отдельными брошюрами и целыми книгами. Не будет преувеличением сказать, что 1915-17 гг. стали разгулом общественной мысли по теме военной экономики и военных финансов. Попробуем рассказать хотя бы о нескольких, самых примечательных и характерных.

Одним из первых и наиболее продуманных оказался проект, предложенный депутатом Госдумы Иваном Титовым. Бывший священник Пермской губернии, Титов дважды избирался в Госдуму – входил в её финансовую и бюджетную комиссии, кроме того был одним из основателей влиятельной в Петербурге «Финансовой газеты». Именно Титов в 1915 г. предложил проект «Промышленного банка» – объединение всех крупных кредитных учреждений России с целью «планомерного пользования имеющимися капиталами и целесообразной координации отечественных и иностранных капиталов в условиях войны». Предполагалось, что Госбанк обеспечит 25 % его уставного капитала, а остальное предоставят крупнейшие акционерные банки страны.

Любопытно, что этот проект походил на меры, предпринятые в воюющей Германии – в 1915 г. на похожих условиях и с теми же целями там были созданы Военный банк и Kriegswirtschaftgesellschaften, военно-акционерные общества для руководства стратегическими отраслями. Немцы не только организовали по-армейски чёткое управление частной промышленностью, но и ограничили дивиденды владельцев 4 %, вся прибыль свыше становилась доходом государства. В царской России подобные жёсткие меры, адекватные мировой войне, остались лишь в виде проектов, на страницах брошюры бывшего священника Титова, изданной в 1915 г. «Обществом финансовых реформ» при Госдуме…

Зато хватало откровенно популистских прожектов, типа инициативы маклеров Петроградской биржи, предлагавших выпустить беспроцентный «Заём победы» сроком на 100 лет и ежегодно разыгрывать в лотерею по 100 млн. руб. в качестве призов для покупателей облигаций такого займа. Рубль в начале войны пошатнулся незначительно и 100 млн. призов обещали фантастические богатства! Авторы этого замысла даже представили «расчёты», что государство такой необычной лотереей соберёт у населения средства на полтора года войны.

Впрочем, предлагались и более серьёзные проекты, обещавшие наполнить казну воюющей страны не «в лоб», а косвенно. Например, Пётр Мигулин, профессор кафедры финансового права Петербургского университета, предложил в 1915 г. довольно изящный ход – официально отказаться от «золотого покрытия» купюр мелкого номинала, от 1 до 5 руб. Фактически предлагалось в условиях войны ввести в стране две параллельные валюты, обеспеченную и не обеспеченную золотом. Нечто подобное спустя 7 лет с успехом используют большевики, восстанавливая экономику после гражданской войны. В царской же России проект Мигулина вызвал бурные споры в Минфине – до какого номинала упразднять золотое обеспечение, до 3 или 5 руб. – но к практическим последствиям не привёл…

Апофеозом финансового прожектёрства той эпохи может считаться проект бывшего народовольца Николая Морозова. Отсидев в царской тюрьме четверть века, он был амнистирован и в начале Первой мировой занял самую патриотическую позицию. Летом 1916 г. вышла в свет его работа «Как прекратить вздорожание жизни». Бывший революционер-террорист утверждал, что нашел отличный рецепт стабилизации финансов, «понятный даже гимназисту старших классов». Предлагалось… изъять из обращения 2/3 бумажных денег и публично сжечь их. Каким образом изъять такое количество купюр Морозов не уточнял.

Глава 22. Хлеб февраля или Повод для революции

Причины любой революции – тема неисчерпаемая. Даже если их сознательно сузить только к экономике – фактов и интерпретаций хватит на десятки, а то и сотни толстых книг.

Особенно это заметно на примере нашей революции 1917 года. Вот уже целый век не утихают споры – был ли тот февраль (а за ним октябрь) неизбежным итогом предыдущей истории страны или, наоборот, оказался роковой случайностью, прервавшей естественный ход бытия. Но при всей полярности мнений о дореволюционной России, никто не отрицает, что для понимания 1917-го года необходимо рассматривать гигантский комплекс причин – от политических игр власти и оппозиции до уровня жизни большинства населения и реального положения в экономике и на фронтах мировой войны.

Личность последнего царя и настроения крестьянства, действительный процент грамотных и неграмотных в том обществе, состав офицерского корпуса и взаимоотношения буржуазии с бюрократией, факторы стремительного экономического роста и факты экономической отсталости – всё это и многое-многое другое необходимо проанализировать чтобы хотя бы приблизительно описать причины революции. И по всем этим вопросам, даже спустя столетие, мнения звучат самые противоположные…

Поэтому, не пытаясь объять необъятное, вместо причин рассмотрим повод – тот, казалось бы, мелкий камешек, ровно век назад сдвинувший всю лавину русской революции.

«Хлеб?.. Такие ли перебои в хлебе ещё узнает вся Россия и тот же Петроград – и стерпят?» Этот риторический вопрос когда-то задал А. Солженицын, пытаясь разобраться отчего же в феврале 1917-го Россия «не стерпела». Сегодня у нас, с лёгкой руки автора «Архипелага ГУЛАГ», преобладает скептическое отношение к тем «хлебным бунтам», которые и подтолкнули столицу империи к революции. Попробуем и мы разобраться в этих событиях, отгремевших век назад и сыгравших роль маленького детонатора для огромного исторического взрыва.

«Ждите глада»

Первая мировая война по праву считается и первой промышленной войной, первой «войной моторов», авиации, химии и т. п. Но для Российской империи та многомилионная бойня была прежде всего войной крестьян – из более чем 15 млн мобилизованных в русскую армию к 1917 году почти 92 % были призваны из деревни.

При этом сельское хозяйство России начала прошлого века полностью базировалось на ручном труде. Накануне Первой мировой войны во всей огромной стране насчитывалось не более 500 машин, способных таскать плуг на пахоте. Остальные 13 миллионов плугов – это лошади и рабочие руки крестьянина.

Вот эти рабочие руки в первую очередь и забрала война – с поля на фронт, в окопы. Особенно остро это сказалось в европейской части России, где из 17 млн взрослого мужского населения, проживавшего тогда в сёлах, к 1917 году призвали в армию более 11 миллионов – почти 60 %. Учитывая, что в первую очередь под мобилизацию попадали наиболее молодые и трудоспособные – реальная потеря рабочих сил в деревне была ещё выше.

Первая «война моторов» для Российской империи обернулась и массовой мобилизацией лошадей, главного «механизма» в сельском хозяйстве тех лет. Их к 1917 году армия забрала почти три миллиона – десятую часть всего поголовья, имевшегося перед войной в России, считая нетрудоспособных жеребят и табуны в далёких степях Азии. То есть в европейской части страны, на которую пришлась основная тяжесть «конской мобилизации», потери в лошадиных силах были ещё больше. Уже в 1916 году Дмитрий Шуваев – предпоследний военный министр царской России – сожалел, что в центральных губерниях трудно найти «лошадей высших сортов» для артиллерии и кавалерии.

При этом война и мобилизация промышленности для армейских нужд резко сократили производство любого сельскохозяйственного инвентаря. В 1916 году его выпустили на две трети меньше, чем в последний мирный год.

Потеря рабочих рук и лошадиных сил тут же сказалась на результатах сельского хозяйства. Уже на второй год войны в хлебопроизводящих губерниях европейской части России площадь засеянных полей сократилась на 21 %. Ещё резче сокращение было в крупных помещичьих хозяйствах, до войны производивших основную массу товарного хлеба – массовая мобилизация и резкий рост цен на рабочие руки крестьян заставил их в 1915 году сократить посевы в два раза.

На самом деле эта сухая статистика, будучи собранной воедино, пугает не меньше, чем все фронтовые ужасы Первой мировой войны. Невольно вспоминаются строки Анны Ахматовой, написанные в июле 1914 года:

«Полный хаос решений, мнений и предположений…»

Удивительно, но поэтесса едва ли не единственная, кто в ура-патриотическом угаре лета 1914 года предсказывала «глад». Даже самые думающие люди России, вступая в Первую мировую войну, могли сомневаться в возможностях русской промышленности, но в способности крестьянской страны прокормить себя не сомневался практически никто.

Как позднее вспоминал профессор академии Генерального штаба и царский генерал Николай Головин: «Перед войной у нас прочно привилось мнение, что в мирное время незачем составлять какие-то планы и соображения о том, как продовольствовать армию и страну во время войны; естественные богатства России считались столь большими, что все пребывали в спокойной уверенности, что получать всё нужное не представит никаких трудностей».

Глубокомысленные теоретики считали, что в ходе войны, из-за прекращения экспорта продовольствия, Россию ждёт падение цен на продукты питания – и это не только обеспечит всеобщую сытость, но и укрепит рубль. Увы, всё оказалось куда сложнее…

Война сократила российский хлебный экспорт почти на 92 %. Но низкие продовольственные цены отмечались лишь в первые три месяца войны, когда, например, яйца подешевели в 2–3 раза – до 4–9 копеек за десяток, масло – в два раза, до 7–8 рублей за пуд. Цена на ячмень (который тогда занимал третье место в питании основной массы населения после ржи и пшеницы) упала в 4 раза – до 22–23 копеек за пуд. Мясо в центральных губерниях России за первые месяцы войны подешевело в два раза, до 5–7 копеек за фунт.

Но уже к первой военной весне сказалась массовая мобилизация рабочих рук из деревни – и цены на продукты в среднем по стране выросли почти в полтора раза. Саратовская губерния до войны была одним из ведущих центров сельскохозяйственного производства, продавая хлеб на внутреннем и внешнем рынке. Спустя год после начала войны цены на хлеб здесь выросли на 40 %, муку – на 30 %, сахар и мясо – на 25 %, картофель – на 60 %. При этом именно Саратовская биржа определяла рыночные цены на хлеб по всей России.

Однако, первые полтора года мировой войны царское правительство по сути игнорировало «хлебный вопрос»! Как позднее вспоминал крупный помещик Александр Наумов, назначенный в ноябре 1915 года на должность министра земледелия Российской империи, к тому моменту «в области продовольственного снабжения страны был полный хаос решений, мнений и предположений».

Символично, что в детстве министр Наумов, будучи гимназистом, шесть лет просидел за одной партой с Владимиром Ульяновым, которого он не раз вспоминал после революции. Очевидно, что не будь столько хаоса «в области продовольственного снабжения страны», то у министра после 1917 года не появилось бы столько поводов вспоминать своего однокашника…

«Иллюзия голода»

Союзники России по той войне решение продовольственной проблемы переложили на свои колонии – в одной только Британской Индии населения было почти на 100 млн больше, чем во всей Российской империи. Индийские крестьяне к 1918 году устроят немало голодных бунтов, но проблемы их недоедания волновали Лондон в последнюю очередь.

Германия, главный противник России в той войне, пыталась решать проблему «хлеба» всеобщей рационализацией и тотальным регулированием потребления. Но как ни старался «сумрачный тевтонский гений» на этом поприще – кайзеровская монархия пережила царскую всего на 20 месяцев. И недоедание сыграло в германской революции совсем не последнюю роль.

Россия же не имели ни колоний, откуда можно было, не опасаясь политических последствий, изъять достаточные запасы продуктов, ни эффективного бюрократического аппарата, который мог бы взять под жёсткий контроль внутреннее производство и распределение продовольствия в условиях войны. Показательно, что само Министерство земледелия было учреждено в Российской империи только в октябре 1915 года – до этого вопросы сельского хозяйства не считались достойными отдельного министерства.

И первый в нашей истории министр сельского хозяйства тут же столкнулся почти с полным отсутствием статистических данных – страна не имела ни цифр, ни системы для подсчета производства и потребления хлеба, мяса и прочих продуктов. Поэтому в разгар мировой войны первой задачей министерства стало проведение сельскохозяйственной переписи. Титаническими усилиями её удалось осуществить к июлю 1916 года и к осени обработать необходимые данные. То, что надо было иметь хотя бы к осени 1914-го, получили на два года позднее.

Наконец наладив систему сбора необходимой информации, можно было приступать к попыткам рационального распределения имеющегося в стране «хлеба». Для этого при царском правительстве учредили «Особое совещание по делам продовольствия». Но как вспоминал министр земледелия Наумов, начало работы «Особого совещания» оказалось бесплодным: «Члены Государственной думы, представители земств и городов, всевозможных профессиональных союзов (мукомолов, сахарозаводчиков и др.), губернаторы, председатели управ, чины Министерства земледелия, ведомственные представители разных центральных управлений и пр. и пр. – всё это почти ежедневно заседало до поздних часов, обсуждало, спорило, голосовало, протестовало – некоторые вопросы (например, о твердых ценах) вызывали бесконечно долгие и страстные прения… В общем, получалась сложная затяжная обстановка, мало способствовавшая скорейшей выработке плана продовольственного снабжения…»

Любые попытки рационализации «хлебного вопроса» встречали возражения, порой на грани трагического курьёза. Так первые опыты введения продуктовых карточек в отдельных городах осудили по причине, что они «создают иллюзию голода». Зато разрешили вводить запреты на вывоз продовольствия за пределы отдельных губерний, что только разрушало единый рынок и подхлёстывало спекуляцию.

Опоздавшая «продразвёрстка»

К 1917 году производство сельскохозяйственной продукции упало на 28 %. Многочисленная деревня, даже с изъятыми рабочими руками, ещё могла прокормить сама себя. Но исчез прежде всего товарный хлеб, выращиваемый на продажу. Чрезвычайными усилиями госаппарат смог кормить более чем 10-миллионную армию. Не испытывали проблем и городские верхи, способные платить любую цену. А вот со снабжением городских низов, то есть большинства недеревенского населения, возникли проблемы. Нарастая в течение двух предреволюционных лет, они и породили первые протесты.

В отличие от сельскохозяйственной статистики, полицейский учёт в Российской империи был на высоте. И для истории сохранилась достаточно полная статистика таких «голодных бунтов».

Если в 1914 году ничего подобного не было, то уже в 1915 году полиция по всей Российской империи зафиксировала 23 локальных бунта по поводу дороговизны или отсутствия продуктов. Казалось бы, немного. Но уже за следующий 1916 год число таковых выросло на порядок – до 288! При подавлении двух десятков из них пришлось применять огнестрельное оружие – погибло 19 протестантов, было ранено 145 солдат и полицейских, счёт раненым бунтарям шёл на сотни. В ряде случаев солдаты, призванные утихомирить беспорядки, отказывались выполнять приказы, сочувствуя протестующим. Одним словом, проблема «хлебных бунтов» вызревала задолго до февраля 1917-го.

И нельзя сказать, что власти не понимали опасность и ничего не делали. Делали, но… слишком поздно. Всероссийский план «продовольственной развёрстки» вступил в силу 15 декабря 1916 года – то есть рациональное изъятие и распределение хлеба в давно воюющей стране заработало бы лишь к лету следующего 1917 года.

Для сравнения, в Германии первые военные законы о регулировании цен и потребления были приняты Рейхстагом уже 4 августа 1914 года. Спустя два года вообще вся торговля продуктами питания во «Втором Рейхе» управлялась государством при помощи полиции. Во Франции чрезвычайные законы о закупках и распределении продуктов были введены осенью 1915 года. В Италии аналогичные законы ввели в январе 1916-го.

И только Англия, «классическая страна свободной торговли» по определениям экономистов начала XX века, озаботилась жёстким регулированием продовольствия почти одновременно с Россией – в ноябре 1916 года. Но у Англии тогда имелось 260 миллионов индийских крестьян и крупнейший на планете флот, способный возить в метрополию все растительные богатства тропического региона. У России же, помимо 60 % крестьянских рук, изъятых из деревни войной, были и огромные проблемы с транспортировкой даже имевшегося хлеба.

Теоретически, летом 1917 года Российская монархия имела шансы справиться с продовольственным кризисом. Помимо наконец вводившейся рационализации ресурсов внутри страны, были составлены грандиозные по объёмам планы закупки продовольствия в Китае. Буквально накануне февральских событий в «Особом совещании по делам продовольствия» подсчитали, что себестоимость китайского мяса, доставленного в Россию, будет 5 рублей 86 копеек за пуд, тогда как в европейских губерниях страны цена на него колебалась около 9 рублей. Ещё привлекательнее выглядела пшеница из северного Китая – 1 рубль 35 копеек за пуд, почти в пять раз дешевле, чем в центральной России!

Однако, все благие начинания по преодолению «хлебного кризиса» грозил погубить «железнодорожный кризис». Война ударила и по российским железным дорогам, при чём с двух сторон – резким ростом объёмов военных перевозок и, одновременно, сокращением производства железнодорожной техники из-за перехода промышленности на выпуск военной продукции. За 1916 год в России количество работоспособных вагонов и паровозов сократилось на 20 %, при том что объёмы перевозок из-за идущей войны выросли в полтора раза.

С конца 1915 года и до рокового февраля 1917-го царское правительство потратило на железные дороги полтора миллиарда ещё достаточно полновесных рублей. Военными и гражданскими властями были предприняты внушительные усилия по улучшению работы и эффективности железнодорожного транспорта. Но опять же, как и с регулированием продовольственного рынка, эти экстренные меры были начаты слишком поздно.

17 % для 17-го года

В советское время считалось аксиомой, что именно «сознательный пролетариат» был главным двигателем революции. В наши дни мнение о роли фабрично-заводских рабочих в тех событиях высказывается разное. Но даже беглый анализ экономики показывает, что, вне зависимости от политических пристрастий, причины для недовольства у рабочих к февралю 1917 года были.

Накануне февральской революции в Российской империи насчитывалось примерно 15 млн промышленных рабочих и членов их семей (8 % от всего населения страны). За годы войны в столичном Петрограде количество рабочих увеличилось в полтора раза – к февралю 1917 года на заводах и фабриках в столице империи трудилось 420 тысяч человек (или 17 % от всего населения города). Во многом эти 17 % и обеспечили 17-й год…

На момент начала Первой мировой войны рабочий в центральных губерниях России получал в среднем 22 рубля в месяц. Те из пролетариев, кто имел квалификацию и работал на крупных производствах, получали заметно больше – в среднем 45 рублей ежемесячно. При дешевизне продукции сельского хозяйства это обеспечивало квалифицированному пролетарию достаточный уровень жизни. Для сравнения чиновник среднего ранга тогда получал в месяц 135–150 рублей основного жалования.

На третий год войны зарплаты в промышленности выросли в два раза – достигнув в среднем 41 рубля в месяц (генерал действующей армии тогда получал в месяц всех выплат не менее 3000 рублей). Из-за инфляции, вызванной мировой войной, бумажный рубль к февралю 1917 года обесценился в 4 раза. Цены же, например, на пшеницу выросли в центральной России за то же время почти в 6 раз – опережая и инфляцию, и рост средних зарплат в промышленности. Это опережение стало особенно заметным именно к началу 1917 года.

Современные историки, скрупулезно изучив фабричную статистику того времени, пришли к неожиданному выводу – к февралю 1917 года из-за инфляции и роста цен самыми пострадавшими оказались именно квалифицированные пролетарии. Если у чернорабочего к началу Февральской революции реальный доход составлял около 80 % от довоенного, то у квалифицированного рабочего специалиста – не более 40 %.

И опять же основное падение реальных доходов пришлось именно на 1916 и начало 1917 года. На фоне затянувшейся войны и перебоев с поставками продуктов, это резкое падение личных доходов могло легко подтолкнуть к антиправительственным выступлениям наиболее квалифицированную (и, как следствие, более организованную и политически активную) часть рабочего класса.

«Для предотвращения смущения православного народа…»

На этом фоне разразившийся 21 февраля (6 марта нового стиля) бунт в хлебных очередях Петрограда не выглядит случайностью. Но взятый отдельно, он так же не выглядит и страшной проблемой, способной навсегда похоронить монархию вместе с империей.

Картина становится куда более пугающей, если помимо столицы, события в которой широко известны, взглянуть на другие города центральной России. При том расположенные в чернозёмных районах, которые до войны считались абсолютно благополучными в плане сельского хозяйства.

1 февраля 1917 года власти Орловской губернии шлют в столицу почти паническую телеграмму о положении на местных заводах: «С ноября 1916 г. испытывается острый дефицит продуктов – только ржаная мука, а муки пшеничной, крупы и пшена рабочие давно уже не едят. Выдаваемые рабочим рационы вынуждены постоянно сокращать… Продовольственный вопрос с каждым днем становится серьезнее и всё более волнует рабочих».

Рабочие, о которых идёт речь, это и 16 тысяч работников Брянского машиностроительного завода, одного из крупнейших в России. Во время Первой мировой войны здесь находится один из центров производства снарядов и железнодорожной техники. Производство стратегическое – весной 1915 года его даже лично посетил царь Николай II. Но за три последних месяца перед февральской революцией завод получит лишь 60 % от необходимого количества хлеба, в январе 1917 года поступления продуктов на завод не будет.

18 февраля, то есть за три дня до начала революции, своё паническое послание в Петербург диктует глава Пензенской губернии: «Ежедневно ко мне поступают из городов и уездов телеграммы о вопиющей нужде в муке, местами полном голоде и о выдаче муки из моих запасов… Подвоза на местные базары ржаной муки, круп, картофеля, кормов для скота нет совершенно».

25 февраля (10 марта нового стиля) последний русский царь наконец узнаёт о массовых выступлениях в Петрограде, об этом ему телеграфирует командующий столичным гарнизоном: «Доношу, что вследствие недостатка хлеба на многих заводах возникла забастовка». Император отвечает кратко: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны».

Вероятно, в отдельно взятой столице «прекратить беспорядки» и решить вопрос с «недостатком хлеба» было можно. Но те же проблемы зрели по всей центральной России – в тот же день, 25 февраля 1917 года, ушла в столицу России телеграмма от тамбовского архиепископа Кирилла: «Церкви Тамбовской епархии испытывают нужду в муке для просфор, имеются случаи прекращения в приходах службы».

До мировой войны Тамбовская губерния входила в число шести губерний империи, лучше всех обеспеченных хлебом, и всегда имела излишки товарного зерна. Но в феврале 1917 года местный архиепископ просит у столицы муку «для предотвращения смущения среди православного народа».

В таких условиях никто не мог «завтра же прекратить беспорядки» и «предотвратить смущение православного народа». Можно бесконечно спорить о том, была ли революция неизбежной – но повод у неё имелся очень серьёзный.

Глава 23. Экономика России накануне Октября 1917-го

От февраля к октябрю – от кризиса к катастрофе

Век назад, в феврале и октябре 1917 года в России произошли две революции, в конечном итоге приведшие к власти радикальных социалистов. Победившее на 70 следующих лет учение Маркса разделяло «базис» и «надстройку» – доказывая, что фундаментом любых политических событий является экономика. Поэтому, не пытаясь охватить весь калейдоскоп бурной политики 1917 года, попробуем рассмотреть «базис» революции – те экономические факторы, которые столетие назад привели нашу страну от февраля к октябрю…

«Это будет началом гражданской войны…»

Общеизвестно, что февральская революция стартовала с бунта хлебных очередей Петрограда. Вызванный мировой войной системный кризис продовольственного снабжения привёл тогда к краху многовековую монархию. Новым властям в лице Временного правительства по наследству от последнего царя достался весь комплекс нерешённых «хлебных» проблем.

Февральская революция свершилась в воюющем государстве, которое не располагало стратегическими запасами продовольствия. К весне 1917 году на фронт Первой мировой войны призвали почти 14 млн крестьян, оставив сельское хозяйство без наиболее трудоспособных рабочих рук. Однако продукты в стране были, хотя и на четверть меньше, чем в довоенное время. Доставить их массовому потребителю мешала череда кризисов – финансов, транспорта и вообще всей прежней рыночной системы снабжения.

Сразу после прихода к власти Временное правительство подсчитало, что за предыдущие 8 месяцев, вместо требовавшихся 13 млн тонн хлеба, все государственные органы для армии и населения заготовили лишь 46 % от необходимого. Поэтому одним из первых законодательных актов после февральской революции стало постановление от 25 марта 1917 года «О передаче хлеба в распоряжение государства» – Временное правительство попыталось реализовать наработки царской власти, наладив принудительное перераспределение «хлеба».

Под «хлебом» понимались все зерновые и бобовые культуры, от пшеницы до кукурузы, которые отныне могли поступать в продажу «лишь при посредстве государственных продовольственных органов». Принудительные закупки «хлеба» по установленным государством «твёрдым» ценам, тут же вызвали активное недовольство крестьянского населения.

Архивы сохранили массу гневных откликов с мест, пришедших в адрес Временного правительства весной-летом 1917 года. Один из них оказался пророческим: «Это смертельная обида, удар лицо русскому крестьянству, которое несет на себе всю тяжесть кровавой повинности, отдав на фронт всех своих сынов, всех своих работников без остатка. Теперь вы хотите поступить с ним, как грубый завоеватель с чужим порабощенным народом… Потому что твердые цены до нелепости низки… Насильственное отобрание хлеба по низким твердым ценам будет равносильно приказу прекратить посевы… Неужели Вы не понимаете, что это будет началом гражданской войны?..»

«Хлеба на ½ суток!»

Однако прежний рынок был окончательно разрушен мировой войной и Временное правительство уже не имело иных рычагов, кроме административных. В мае 1917 года для «проведения хлебной монополии» создаётся особое Министерство продовольствия. Его возглавил широко известный до революции оппозиционный журналист Алексей Пошехонов. Впрочем, новый министр был не только мастером пера, но и опытнейшим специалистом по земской статистике, о нём с уважением отзывались даже его политические противники – большевики.

Под угрозой нараставшего кризиса либерал Пошехонов был вынужден издавать откровенно диктаторские приказы. В июле 1917 года, когда в Петрограде произойдёт первая неудачная попытка большевиков прийти к власти, глава Министерства продовольствия подпишет приказ: «Все излишки хлеба должны быть сданы землеробами государству. Только таким путем можно достичь правильного распределения хлеба по всей стране и тем предотвратить надвигающийся голод».

Однако в условиях инфляции и дефицита товаров крестьяне не спешили сдавать зерно по символическим ценам, а организация централизованного снабжения сталкивалась с массой технических трудностей. Даже собранное госорганами продовольствие на пути к потребителю упиралось в транспортный кризис.

Мировая война, перевод промышленности на армейские нужды и массовые военные перевозки роковым образом сказались на железных дорогах бывшей Российской империи. Если весной 1917 года из-за неисправностей простаивало 22 % всех паровозов в стране, то к осени встала уже треть. По данным Министерства продовольствия Временного правительства, в сентябре из хлебопроизводящих районов смогли вывезти не более 30 % заготовленного зерна.

Сложностей добавлял и постреволюционный хаос с разгулом «чёрного рынка». По свидетельству современников, в сентябре 1917 года железнодорожные чиновники открыто брали взятку в 1000 рублей за отправку каждого вагона с зерном в Петроград.

При этом трудности с продуктами испытывал не только трёхмиллионный «мегаполис» на Неве. Голод угрожал даже шахтам Донбасса, расположенным рядом с тучными чернозёмами Дона и юга Украины. В конце сентября 1917 года в Петроград поступила телеграмма от донецкого самоуправления: «Положение на рудниках угрожающее. На некоторых рабочие уже начинают испытывать голод, на остальных запасы муки иссякнут в скором времени…»

Голод угрожал и армии, сидящей в окопах мировой войны. В августе-сентябре 1917 года на фронт, где числилось почти 10 млн «едоков», смогли отправить лишь 36,5 % от требуемого количества хлеба.

В попытках преодолеть «хлебный» кризис Временное правительство принимает решения, которые сегодня могут показаться анекдотическими. Например, в мае 1917 года запрещают выпечку и продажу белого хлеба, сладких булок и печенья – в целях экономии дефицитного масла, сахара и муки высших сортов. То есть «Великая Октябрьская социалистическая революция», вторая революция за год, свершалась в стране, в которой уже несколько месяцев белый хлеб был под официальным запретом, и вся страна дружно это запрет игнорировала…

Утром 26 октября (8 ноября по новому стилю) занявшие Зимний дворец сторонники большевиков в кабинете главы Временного правительства нашли доклад о продовольственном положении столицы. На полях виднелась собственноручная пометка только что бежавшего Керенского: «Хлеба на ½ суток!»

Рулоны рублей

Итогом деятельности Временного правительства стала не только откровенная катастрофа с «хлебом». Не в лучшем положении оказались и финансы страны.

В феврале Временному правительству по наследству от свергнутого царя досталась разгоравшаяся инфляция. За три года мировой войны количество бумажных денег в обращении увеличилось в шесть раз, почти исчезла из оборота золотая, серебряная и даже медная монета.

Продолжающаяся война и дефицит бюджета вынудили Временное правительство начать массовую эмиссию бумажных денег. Уже в марте 1917 года специальным указом Государственному банку дали право на выпуск 8 с половиной миллиардов необеспеченных рублей. Затем решения об эмиссии следовали по нарастающей. Как писал один из министров в правительстве Керенского, меньшевик Матвей Скобелев: «У нас нет никакого другого способа непосредственно сейчас же заполучить в свое распоряжение денежные знаки, нет более надежного и верного источника, как всё тот же злосчастный печатный станок…»

Осенью 1917 года Временное правительство вбрасывало в экономику по 2 млрд «керенок» ежемесячно. Пытаясь угнаться за инфляцией, деньги стали печатать по упрощённой технологии. Новые купюры, прозванные в народе «керенками», выпускали в оборот прямо неразрезанными листами по 40 штук. При использовании таких денег, люди просто отрезали необходимое количество от листа или разрезали на полосы, а потом скручивали в рулон.

Если накануне февральской революции в обращении находилось 9,1 млрд бумажных рублей, то накануне октябрьской – уже 19,6 млрд! Если с начала Первой мировой войны до 1 марта 1917 года покупательная способность рубля уменьшилась в три раза, то за восемь месяцев существования Временного правительства – в 4 раза, составив к концу октября 6–7 довоенных копеек.

Инфляция и недоверие крестьянства к необеспеченным деньгам Керенского подрывали «хлебную монополию», не давая решить продовольственный вопрос в городах. Цены на сельскохозяйственную продукцию за 1917 год выросли в 5–7 раз. Если весной пуд пшеницы в Петроградской губернии стоил в среднем 5 руб. 20 коп, то к октябрю того года – уже 33 руб. 66 коп.

Пресловутая «французская булка» в Петрограде накануне февральской революции стоила 7 копеек, а в октябре 1917 года такая же из менее качественной ржаной муки по «твёрдым» ценам Временного правительства стоила уже 34 копейки. Но продукты по государственным расценкам в те дни в Петрограде было сложно найти, зато на полулегальном «вольном» рынке столицы, где присутствовали любые деликатесы, цены за вторую половину 1917 года выросли в 34 раза! При том средняя номинальная зарплата фабричных рабочих Москвы и Петрограда за революционный год выросла всего в 2 раза – с 70 до 135 руб. в месяц.

Общеэкономический кризис усугублялся тем, что три четверти обращавшихся в стране денег летом 1917 года находились на руках у населения и не спешили возвращаться в государственный бюджет. Сбор налогов после февральской революции упал на 30–40 %. Дошло до того, что даже первый министр финансов Временного правительства, банкир и «сахарный король» Михаил Терещенко задолжал государственной казне многие тысячи руб. налогов.

«Спичечная монополия»

Временное правительство пыталось решить вопрос наполнения бюджета экстренными и даже откровенно фантастическими мерами. Например, в июне 1917 года запретили любые денежные переводы за границу без специального разрешения Министерства финансов. В сентябре, в дополнение к «хлебной монополии», ввели государственную монополию на сахар. На этом временные обитатели Зимнего дворца не остановились, и в октябре 1917 года правительство Керенского разработало проекты спичечной, чайной, кофейной, махорочной и других государственных монополий. Как видим, «огосударствление» экономики в условиях нарастающий разрухи началось ещё до большевиков.

При том нельзя сказать, что во Временном правительстве доминировали исключительно политики-популисты и не было дельных, квалифицированных специалистов. Ещё в июне 1917 года при «временных» министрах был создан Экономический совет, куда вошли многие общепризнанные авторитеты – например, известный дореволюционный экономист и доктор Кембриджского университета Пётр Струве или автор ныне знаменитой теории «экономических циклов» Николай Кондратьев.

По замыслу Временного правительства Экономический совет создавался «для выработки общего плана организации народного хозяйства, для разработки законопроектов и общих мер по регулированию хозяйственной жизни». Однако четыре месяца напряженной работы Совета вылились в бесконечные дискуссии и безостановочную выработку «окончательных проектов».

Тем временем в крупных городах нарастал продовольственный кризис и явочным порядком вводилась карточная система. В Москве хлеб продавался «по карточкам» уже с марта 1917 года. С июня карточную система распространили на выдачу круп, с июля – на мясо, в августе – на сливочное масло, в сентябре – на яйца, в октябре – на растительные масла…

Показательно, что в октябре 1917 года, за две недели до революции большевиков, Экономический совет Временного правительства принял решение о самороспуске. Этот высший экономический орган оказался лучшим символом всей деятельности «временных» властителей «демократической России» – когда большое количество признанных специалистов, не обделённых знаниями и интеллектом, погрязли в метаниях и прожектах, так и не найдя сил и решимости остановить нарастающий хаос.

Тем временем, между февралём и октябрём, кризис охватил все без исключения сферы экономики и жизни. Энергетической основой в ту эпоху был уголь, его главным поставщиком – Донецкий бассейн. В июле-октябре 1917 года добыча угля в Донбассе уменьшилась по сравнению с тем же периодом предыдущего, дореволюционного года на 34 %. К октябрю цены на уголь выросли по сравнению с февралём почти в три раза, а из-за транспортного кризиса поступление угля в центральные регионы страны покрывало не более 53 % потребностей.

Век назад городское население для отопления широко использовало не только уголь, но и дрова. И для крупнейших мегаполисов страны осень 1917 года стала началом нового дефицита – в Москве и Петрограде накануне октябрьских событий, всё из-за тех же транспортных проблем, потребление дров по сравнению с осенью предыдущего года сократилось в два раз. От дефицита топлива всех видов страдали и городские электростанции – накануне большевистского переворота электрический свет в жилые дома Петрограда давали в среднем не более 6 часов в стуки.

«Забастовка в нефтепромышленном районе погубит Россию…»

Век назад нефть еще не была основой экономики, но уже составляла пятую часть в топливном балансе страны. «Чёрное золото» и его производные требовались как промышленности и транспорту, так и простым обывателям в ежедневном быту. Без мазутной смазки не работали станки и не ездили паровозы, без освещения керосином не представляли свою жизнь миллионы семей.

Когда в феврале 1917-го в столице Российской империи бунт хлебных очередей перерос в свержение монархии, в Петрограде дефицитом были не только батоны и булки – не хватало четверти нефтепродуктов от довоенной нормы. Главной причиной «топливного кризиса», как и хлебного и иных кризисов тех дней, был коллапс железнодорожного транспорта.

Но негативные явления назревали и непосредственно у источников чёрного золота – в Баку, нефтяном сердце царской России, добыча по итогам 1916 года упала на 5 %. Цифра, на первый взгляд незначительная, но отражавшая глубинные экономические процессы. Продолжавшаяся третий год мировая война оставила российскую нефтяную промышленность без новой техники, а с марта 1917 года к экономическим проблемам добавились политические.

Узнав 2 марта (старого стиля) о свержении монархии, рабочие нефтепромыслов Баку объявили однодневную «приветственную» забастовку. Но февральскую революцию тогда приветствовали и собственники чёрного золота. Глава крупнейшей нефтяной корпорации страны Эммануил Нобель 8 марта 1917 года на первой встрече с членами Временного правительства, патетически заявил: «Я говорю от имени всей русской нефтяной промышленности. Твердо веруя в могучие силы обновленной России, мы ставим себе ближайшей задачей своевременное обеспечение нефтяными продуктами…»

Месяц спустя издававшийся в Баку журнал «Нефтяное дело» восклицал в передовице: «Давнишняя мечта России о политической свободе и действительно конституционном политическом строе осуществилась полностью и в самых широких границах». Но реальность оказалась не столь радужной – вслед за эйфорией верхов и низов начались совсем другие процессы. На гребне революционного энтузиазма профсоюзы нефтяников Баку потребовали у собственников увеличения зарплат в 4,4 раза, сокращении рабочего дня с 12 до 8 часов и заключения коллективного трудового договора.

Если требование о 8-часовом рабочем дне было удовлетворено уже к 1 мая 1917 года, то по остальным пунктам трудные переговоры шли всё лето на фоне уже традиционного для Баку всплеска армяно-азербайджанской национальной вражды. Чтобы заставить собственников принять их условия, 27 сентября рабочие-нефтяники Баку начали всеобщую стачку. Известный экономист нефтяной промышленности Василий Фролов, исполнявший после февральской революции обязанности градоначальника Баку, получив известия о начале стачки, высказался прямо: «Забастовка в бакинском нефтепромышленном районе погубит Россию…»

Но даже экономист Фролов едва ли предполагал в те дни, насколько близко к истине его апокалиптическое пророчество. Уже через неделю забастовки собственники скважин согласились принять все требования рабочих. Вместе с нараставшим политическим и экономическим хаосом это лишь усугубило общий кризис. По итогам 1917 года нефтедобыча в Бакинском районе упала на 21 %, впервые за сорок с лишним лет на берегах Каспия не приступили к бурению ни одной новой скважины.

Однако положение в Баку тогда могло считаться благополучным по сравнению с нефтеносным районом Грозного. Перед февральской революцией на берегах Терека добывалось пятая часть чёрного золота Российской империи, грозненская нефть была дешевле бакинской и лучше по качеству. Однако уже осенью 1917 года, по мере ослабления государственной власти, вокруг Грозногоразвернулись настоящие бои с чеченскими повстанцами – и к ноябрю пожары уничтожили здесь 77 % нефтяных вышек.

Накануне октябрьской революции из Грозного в Петроград ушла телеграмма: «Нефтяные промыслы, дававшие ежемесячно 5–6 миллионов пудов нефти, разгромлены и сожжены полностью. Восстановление промыслов при настоящих условиях невозможно…» Уже после всех революций и гражданской войны экономисты сосчитают, что в грозненских пожарах, вспыхнувших в том октябре, сгорело нефти на сумму, равную четверти годового довоенного бюджета Российской империи.

Глава 24. Рождественские каникулы накануне гражданской войны

Как Россия век назад отмечала Рождество и новый 1918 год

Столетие назад Россия, не смотря на все потрясения мировой войны и двух революций, всё равно готовилась к новогодним праздникам и каникулам. В этом наши предки не сильно отличались от нас. Пожалуй, первое отличие 1917 года от текущего заключалось в календаре и дате главного праздника. В те уже далёкие дни страна, даже при новом «социалистическом» правительстве Ленина, всё ещё жила по старому юлианскому календарю. Главным же праздником был не сам Новый год, а православное Рождество.

18/31 декабря. «Пилил дрова…»

Из-за разницы в календарях, день, который для Западной Европы стал последним в 1917 году, для России всё ещё был ничем не примечательным 18 декабря. «Погода была не холодная, 5° мороза, ветреная и со снегом. Долго оставался на воздухе. Пилил дрова» – так буднично отметил те сутки последний русский царь Николай II. К тому времени он уже восьмой месяц был просто «гражданином Романовым».

Отрекшийся император ровно век назад находился в Тобольске, куда его отправило ещё Временное правительство. Царская семья вполне комфортно проживала со свитой из полусотни человек в доме бывшего губернатора, под охраной трёхсот солдат из бывших гвардейских полков Петербурга.

Новая власть большевиков пока ещё не вспоминала про бывшего царя – куда больше её волновали сторонники недавно свергнутого Временного правительства. Часть бывших министров Керенского встретила тот день (31 декабря по Европе и 18 декабря по России) в тюремных камерах Петропавловской крепости. «Уже три недели ареста прошло. Как незаметны они и в то же время как томительны. Безумие хозяев Смольного все разрастается. Они думают, что нанесли смертельный удар капитализму, захватив банки…» – записал в тюремном дневнике Андрей Шингарёв, бывший министр финансов Временного правительства.

В тот день по стране уже зрели очаги будущей гражданской войны. В Новочеркасске, под охраной казаков атамана Каледина, 18(31) декабря 1917 года в гостинице «Европейская» прошло совещание будущих лидеров белого движения – генерал Деникин тщетно пытался примирить амбиции генералов Корнилова и Алексеева. Это именно Алексеев в феврале того года заставил царя Николая II подписать отречение, а Корнилов в сентябре едва не сверг Керенского. Теперь генералы готовили совместную войну против большевиков, но рассорились и, проживая в соседних гостиничных номерах, общались между собой только письменно…

Для лидера большевиков и нового властителя страны Ленина тот день тоже был рядовым. Даже революционный вождь, как и все прочие люди, продолжал ещё жить по старому календарю. Поэтому 18(31) декабря 1917 года он завершал в Смольном в текучке канцелярских решений – подписал очередной денежный транш «на содержание временной канцелярии Учредительного собрания», выделил 49500 руб. командиру отряда «Защиты прав трудового казачества». Отряд этот отправлялся на Дон для «борьбы с контрреволюцией в области казачьих войск» – то есть для ареста Деникина, Корнилова и прочих генералов, как раз ссорившихся в тот день в новочеркасской гостинице.

Впрочем, приближение традиционного праздника чувствовал даже Ленин – в тот день, среди прочего, он обсуждал проект постановления «О рождественских наградных служащим правительственных учреждений». Около 9 часов обсуждение вечера прервало экстренное телефонное сообщение ЧК об аресте членов «Союза защиты Учредительного собрания», пытавшихся самочинно открыть его заседание. Спустя ещё час к Ленину прибыл Сталин с докладом о боях «на Оренбургском фронте», где около тысячи сторонников большевиков вели бои с двумя тысячами казаков атамана Дутова, не признавшего свержение Временного правительства. Это были первые, ещё не массовые всполохи разгоравшейся гражданской войны.

Тот будничный для России день Ленин всё же завершил историческим действием – около полуночи подписал декрет о независимости Финляндии. Впрочем, сами финны к тому времени уже три недели считали себя официально независимыми.

19–23 декабря / 1–5 января. «Каждый день выходят новые декреты…»

Рядовых обывателей, за две революции вдоволь нахлебавшихся политики, накануне праздников волновали уже куда более приземлённые вещи. Нарастал экономический кризис. В Москве бывший старший приказчик (как бы сегодня сказали, менеджер среднего звена) Никита Потапович Окунев за трое суток до Рождества писал в дневнике:

«Каждый день выходят новые “декреты”, и их было столько, что, кажется, всё уже теперь у нас разрушено и в жизни такой сумбур, с которым не справятся никакие силы… Дают хлеба по карточкам 1/4 фунта на чел. в сутки. Но на Сухаревке открыто торгуют ржаным хлебом и мукой, но Боже мой! – какие цены: черный хлеб – 2 р. 50 к. за фунт, белая мука – 150 р. за пуд. Курица дошла уже до 10 р., окорок ветчины до 150 р., чай – 12 р. фунт, сахар – 6 р. фунт, сапоги простые – 100–150 р., молоко – 1 р. 25 к. кружка (два стакана), спиртом торгуют по 1500 р. за ведро… Как это всё ни нелепо, но бойкота продавцам нет и даже, что называется, рвут нарасхват всё, что ни продавалось бы».

Вдалеке от столиц, точно такой же приказчик Матвей Титович Бабошко из города Кобеляки Полтавской губернии за сутки до Рождества тоже отметил в личном дневнике предпраздничный потребительский бум: «Всё это время в городе спокойно. Удалось достать керосина. Гражданская война разгорается – везде анархия и безпорядки. Получили галоши “Богатырь” 880 пар. Продавали по 20 р. за пару. Покупателей явилась такая масса, что чуть не разгромили лавку… Получили наградные к празднику 45 р. Погода всё время хорошая, но очень холодно, мороз до 20°».

В сельскохозяйственной провинции, «ближе к земле», с продуктами было полегче, и 45 руб. премии позволили приказчику Бабошко приготовить к празднику неплохой стол. До настоящего голода и озверения гражданской войны оставалось два года.

Генерал Алексей Будберг, в скором будущем военный министр правительства Колчака, в те последние дни 1917 года находился в Петербурге. Накануне Рождества он запишет в дневнике о последних новостях из Бреста, где шли мирные переговоры большевиков с германцами: «В Главном Управлении Генерального Штаба сообщили, что вчера вечером приехали Ленин и Троцкий и заявили, что положение с миром почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну. Представители Генерального Штаба заявили, что восстановление боеспособности существующей армии совершенно невозможно…»

24–25 декабря / 6–7 января. «Небывало грустное Рождество…»

В дореволюционном прошлом эти два дня – Сочельник и Рождество – были пиком празднеств при смене года. Но ровно век назад, на исходе 1917-го, именно эти дни для многих стали поводом к горьким раздумьям.

«Вчера и сегодня утром делались обычные приготовления к празднику, и мы с женой думали: еще никогда не было такого ужасного Рождества как это… Еще никогда, кажется, я не чувствовал так остро бунт многомилионной черни против маленького ядра цивилизованных людей в России» – запишет в дневнике профессор истории Московского университета Юрий Готье. Наивный историк едва ли предполагал, что на самом деле всё ещё не так плохо, если можно делать «обычные приготовления к празднику». Следующие три года и «маленькому ядру цивилизованных людей» и «многомиллионной черни» будет совсем не до празднеств.

В отличие от Москвы, в Петрограде с продуктами было заметно хуже. Генерал Будберг в день праздника зафиксирует в дневнике: «Печальное, небывало грустное Рождество. Сидим во мраке, электричество дают вечером от 9 до 10 часов, а свечи не по карману. Праздничное довольствие выразилось в даче ещё одной восьмой фунта хлеба…»

В бывшей столице Российской империи тогда стояла хорошая зимняя погода. «Солнечный морозный день, невольно манит вон из тюрьмы», – запишет в дневнике арестованный большевиками бывший министр Шингарёв.

Именно на тот праздничный день почти во всех без исключения дневниках с какой-либо рефлексией приходится пик мрачных раздумий и прогнозов. Не избежал их даже иностранный дипломат Жак Садуль, военный атташе при французском посольстве в Петрограде. «Анархия обостряется с каждым днём, и какой бы замечательной ни была способность русских приспосабливаться к любому беспорядку, к голоду, к страху, положение может обернуться катастрофой» – тревожно напишет в тот день обычно жизнерадостный француз.

По-настоящему праздничное и безмятежное настроение в тот день отличает лишь дневники совсем маленьких детей и бывшего русского царя. «Утром сидел полчаса у дантистки… До прогулки готовили подарки для всех и устраивали ёлки… После литургии был отслужен молебен пред Абалакской иконой Божией матери, привезённой накануне из

монастыря в 24 верстах отсюда. Днём работал со снегом» – так Николай Романов опишет последнее Рождество в своей жизни.

По настроению эти рождественские записи в дневнике бывшего императора не сильно отличаются от дневника 10-летней Марии Даевой, дочери преподавателя московской гимназии. Родные ласково звали её Мусей. Хотя в ноябре 1917-го в Москве две недели шли настоящие уличные бои, но хаос и голод ещё не нарыли город, и некоторые родители ещё могли устроить детям праздник со скромными подарками.

«Еще вчера мы украсили елку, а сегодня папа повесил дождь. Какая красивая у нас ёлка! Просто прелесть, – пишет в дневнике девочка Муся, ровно век назад жившая на Садово-Самотёчной улице – Вечером мама и папа зажгли её и позвали нас… Папа и мама подарили мне кружку, на которой нарисованы петухи и куры с цыплятами. И еще книжку “Приключения Тома Сойера” Марка Твена. Мама нам дала по яблоку, по конфетке, немного мёду и по маленькому кусочку шоколада. Очень веселый в этом году был первый день Рождества!»

26–30 декабря / 8-12 января. «Человек с ружьём…»

Как и сегодня, век назад традиционными были праздничные отпуска. Но в той России они приходились на неделю после Рождества.

В короткий рождественский отпуск отправится даже Ленин, всего два месяца назад взявший верховную власть. В декабре вождь социалистической революции подхватил простуду, и решил использовать праздники для короткого отдыха. Вместе с женой и несколькими сопровождающими, он уедет из Петрограда на обычном пригородном поезде. По дороге финский большевик Эйно Рахья переведёт ему разговор двух соседок по вагону, финских крестьянок. Одна из них на вопрос собеседницы, как удалось ей нарубить хвороста в лесу, где ходят вооруженные стражники, ответила: «Раньше бедняк жестоко расплачивался за каждое взятое без спроса полено, а теперь, если встретишь в лесу солдата, то он еще поможет нести вязанку дров. Теперь не надо бояться больше человека с ружьем!»

Вождю советской России эта фраза так понравилась, что он её неоднократно с усмешкой повторял в будущем. Все, кто ещё помнят жизнь в СССР, вспомнят и старый чёрно-белый фильм «Человек с ружьём» – часть его фабулы родилась именно в том рождественском отпуске советского вождя.

Зная же историю следующих после того Рождества месяцев и лет, фраза «Теперь не надо бояться больше человека с ружьем!» покажется скорее чёрным юмором. Переводивший её для Ленина «товарищ Рахья» всего через два месяца будет командовать финской красной гвардией в битве за город Тампере, крупнейшем сражении гражданской войны в Финляндии. Красные финны тогда проиграют наступающими войсками Маннергейма (ещё не маршала, а всего лишь бывшего царского генерала).

Но ровно век назад большая гражданская война ещё только разгоралась по городам и весям бывшей Российской империи. Что особенно удивительно – перед искушением праздничных каникул не устоял в те дни и генерал Деникин, будущий главный противник большевиков. Если Ленин с Крупской проведут праздничный отпуск в популярном до революции санатории Халила на берегу Финского залива (ныне посёлок Сосновый Бор под Выборгом), то генерал Деникин с молодой женой отправится на неделю в станицу Славянская, подальше от генералов и офицеров формирующейся «добровольческой армии» белых.

Впрочем, основная масса населения, судя по воспоминаниям современников, устраивала себе праздничные «каникулы» совсем просто – при помощи алкоголя. Благо, две революции 1917 года, хотя официально и не отменили введённый ещё царём «сухой закон», но превратили его в фикцию. «Полтава три дня пьянствует и громит винные склады» – запишет в дневнике 28 декабря (10 января) Владимир Короленко, популярнейший до революции писатель-«народник».

По соседству с Короленко, в городке Кобеляки приказчик Матвей Бабошко в тот день тоже отметит в дневнике: «Распространились слухи, что в Полтаве идёт бой, участвует артиллерия, и будто бы разгромлен винный склад. Не хватает в городе муки. Ветер и небольшой мороз».

31 декабря – 1 января / 12–13 января. «Кончился этот проклятый год»

Последний день 1917 года по старому календарю выпал на воскресенье, но в той России он не считался праздничным – обычный выходной. «Не холодный день с порывистым ветром… После чая разошлись до наступления нового года» – запишет в дневнике последний русский царь, не утруждая себя рефлексиями о завершении последнего года русской монархии.

Арестованный большевиками министр Шингарёв, когда-то поучаствовавший и в подпольной антимонархической деятельности, в дневнике за тот день будет более многословен, записав несколько коряво, но искренне: ««Последний день старого года и какого года! Я помню, что в прошлом году для наступающего нового года я высказал в статье пожелание, чтобы в 1917 г. получили, наконец, осуществления те стремления 17 октября 1905 года, которые остались невоплощенными в жизнь. Как далеко современная действительность опередила эти пожелания и в то же время как она их разбила…» Бывший министр Шингарёв не мог знать, что этот новый год станет для него последним в жизни – всего через неделю его убьют пьяные матросы-анархисты.

Большевики в силу своей атеистической идеологии Рождество не праздновали, поэтому уже тогда их местные организации начали отмечать именно Новый год. И вечером 31 декабря Ленин посетил праздничный концерт, устроенный в Выборгском районе Петрограда, в «Белом» (актовом) зале бывшего Михайловского юнкерского училища.

Накануне лидер советской России встретился с ещё остававшимися в Петрограде иностранными дипломатами, и французский военный атташе Жорж Садуль отметил в дневнике, что рождественские каникулы не пошли на пользу главе революции: «Ленин показался мне сегодня вечером усталым и мрачным. Видел его и вчера, после его возвращения из отпуска. Короткий отдых ни улучшил ни здоровья, ни настроения. Лихорадка спала, усталость не исчезла. Но за этим невероятным человеком столько силы и воли… Положение в стране, естественно, не блестяще. Транспорт работает всё хуже и хуже, что всё больше обостряет продовольственный кризис, и без того усугубившийся борьбой против Украины, которая отныне не пропускает на Север эшелоны с хлебом. Промышленность день ото дня разваливается…»

Первый день нового 1918 года – для Европы настало уже 14 января – Россия отметит и первым покушением на нового правителя. Автомобиль, на котором Ленин возвращался в Смольный, при повороте к Симеоновскому мосту (ныне мост Белинского) через реку Фонтанку, был обстрелян неизвестными. Пули в советского вождя тогда не попали. Лишь сопровождавший Ленина швейцарский коммунист Фриц Платтен получил лёгкое ранение – спустя четверть века ему так уже не повезёт, он будет застрелен конвоиром в сталинском лагере.

На другом конце огромной страны, в шести тысячах вёрст от всё ещё столичного Петрограда, во Владивостоке тот день отметит в своём дневнике Элеонора Прей, жена коммерсанта из США. «Одновременно с русским Новым годом, – пишет американка, – появился и крейсер под флагом “Юнион Джек”. Слава Богу, мир не забыл о нас. Но какой позор, как стыдно за Россию, что она опустилась до такого уровня, когда приходится посылать иностранные корабли для защиты её подданных. Что это будет за новогодний день за русских патриотов!»

В тот день в гавани Владивостока, действительно, появились британский эсминец и японский крейсер – так тихо и буднично начиналась иностранная интервенция. Следующие пять лет, пока не закончится гражданская война, столица Приморья будет фактически управляться чужими военными.

Зная историю наступившего век назад 1918 года, завершить рассказ о тех рождественских и новогодних праздниках хочется строками из дневника Ивана Бунина, ещё не Нобелевского лауреата. «Кончился этот проклятый год, – гласит дневник писателя за 1 января старого стиля, – Но что дальше? Может нечто ещё более ужасное. Даже, наверное, так. А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы…»

Глава 25. Брестский мир как попытка выиграть проигранную мировую войну

Исполнилось чуть более века с тех пор, как в Брест-Литовске был подписан мирный договор между Советской Россией и странами германского блока. «Брестский мир» не понят как современниками, так и потомками. Прошедшее целое столетие так и не прояснило истинных причин и целей «похабного мира»…

Общеизвестно, сколь непреклонно и яростно добивался заключения этого мира вождь большевизма, глава Советской России Ленин. Добивался вопреки непониманию, а порой и прямому противодействию своих ближайших соратников. Добивался вопреки всему миру – поражение германского блока с момента вступления в войну США являлось делом времени, а страны Антанты были готовы признать правительство Ленина в обмен на продолжение войны…

Проще всего объяснить действия вождя большевиков плоской версией о «кайзеровском агенте». Но не тем человеком был Владимир Ильич Ленин, чтобы действовать не в своих политических интересах, а только по заданию германских спецслужб.

Вопреки здравому смыслу 3 марта 1918 г. сепаратный мир был подписан. Прошло немногим более полугода и Германия капитулировала, ноябрьская революция довершила крах Второго Рейха.

«Брестский мир» оказался незавершенным и вследствие этого непонятым глобальным замыслом стратега революции. Естественно, ни документы, ни работы самого Ленина не содержат и намека на истинную природу Брестского соглашения. Понять, что же скрывалось за словами о «передышке», можно только учитывая всю логику событий 1914–1918 гг.

В годы мировой войны, находясь на территории нейтральной Швейцарии, Ленин имел возможность реально оценить положение противоборствующих сторон. Германский блок, не сумев сломить сопротивление России и Франции, был втянут в позиционную войну на истощение. Поражение Германии было неизбежно. Но когда это случится? И в каком состоянии будут к этому времени победители?..

Ленин пошел на сотрудничество со стороной, заведомо для него проигравшей мировую войну. Замечу – первую всемирную войну в истории человечества! Встав во главе страны, надломленной войной и разрушенной буржуазной революцией, Ленин был вынужден решать сложнейшую геополитическую задачу сохранения единого и независимого государства. Более того – это государство должно было быстро обрести мощь, способную инициировать и возглавить мировую революцию.

Ленин нашел решение неразрешимой задачи. Прежде всего, необходимо удержать власть и распространить ее на всю территорию бывшей империи. В короткий срок невозможно поднять экономику, армию и весь госаппарат на уровень сверхдержавы. Возможно и нужно другое – максимально ослабить империалистические государства!

Невозможно? Но представим, что мировая война закончилась не в 1918, а в 1919 или 1920 году (даже военные аналитики в то время допускали такую возможность). Страны Антанты и Германского блока, занятые взаимным уничтожением, не в состоянии оказывать какое-либо реальное воздействие на процессы, происходящие в России. «Белое» движение без поддержки извне не достигло необходимого размаха и было задавлено в зародыше. Промышленность и сельское хозяйство Советской России не подверглись тотальному разрушению. Партия большевиков повсеместно и бесповоротно берет власть, создавая мощный государственный аппарат.

Наступает 1920 год. Обреченная Германия раздавлена и разрушена. Франция надорвалась уже в 1918 г., страшные потери навсегда обескровили страну (в реальной истории это ярко проявилось в 1940 г.). Британия истощена войной и, озабоченная сохранением колониальной империи, не способна продолжать активную политику в Европе. В лучшем положении – Соединенные Штаты. Но в начале XX века, не разгромив Японию, с истощенными европейскими союзниками США не в состоянии диктовать свою волю всему миру.

Единственной реальной силой на территории Евразии остается Советская Россия, не разрушенная дотла гражданской войной, с активной революционной элитой во главе, с заразительной революционной идеологией. И это на фоне революционной ситуации в разрушенной Европе…

Сепаратный мир на условиях, максимально выгодных для Германии, давал России уникальную возможность победить в проигранной мировой войне. Надо было только прекратить бойню на Востоке и продлить войну на Западе.

Германскому блоку для продолжения сопротивления были необходимы продовольствие и флот. Брестский мир решал этот вопрос: на бумаге – в пользу Германии, на деле – во благо Советской России. Под контролем Германии оказывались плодородная Украина, русские военно-морские базы на Балтике и Черном море. Украинский хлеб и русский флот в руках Германии должны были затянуть мировую войну на максимальный срок…

«Похабный мир» был гениальным геополитическим ходом Ленина! Он не достиг всех своих истинных глубоко законспирированных целей. Причин тому много и разговор о них отдельный: непонимание и сопротивление в России, переоценка германского потенциала, действия стран Антанты…

Современники не поняли гениальный ленинский замысел. Прошло чуть более века. Нам пора бы понять.

Глава 26. ОТБОЙ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В ноябре 1918 года закончилась мировая война, и прежний мир рухнул окончательно. 10 миллионов убитых мужчин в Европе – цена капиталистического передела мира. Полтора года как нет Российской Империи, год у власти большевики. Капитулировали и тут же исчезли Германская, Османская, Австро-Венгерская империи. Десяток новых стран на карте Европы и Азии. Владеющие половиной земной суши, колониальные монстры Франции и Британии, после чудовищных потерь мировой войны, делят мир, но воевать не хотят и уже не могут.

Идёт гражданская война на всей территории бывшей Российской империи, от Финляндии до границ Монголии. Идут баррикадные бои в Берлине и Вене. Солдатские бунты во Франции, Италии, Англии. Польские националисты на западе воюют с немецкими, на востоке – с украинскими; венгерские и румынские схватились в Трансильвании, греки и турки – в Малой Азии, воют сербы и хорваты, идут полномасштабные гражданские войны в Ирландии, Персии, Афганистане, Китае…

В декабре 1918 – марте 1919 эпидемия гриппа-испанки только в Европе убивает минимум 20 миллионов человек. За четыре месяца в два раза больше, чем за четыре года мировой войны! Только в одной Европе десятки миллионов людей без денег, без работы, жратвы, будущего.

После мировой бойни, в условиях самого глубокого всемирного кризиса очень многим на планете единственным и естественным выходом кажется социалистическая революция, такая как в Советской России.

«В расчете на мировую революцию…»

Ещё со времён Маркса, Энгельса и Бакунина идея социалистической революции воспринималась только как мировая, в планетарном масштабе. И пришедшие к власти русские коммунисты (компартию почти поровну составили три элемента – большевистская фракция социал-демократов, левые социалисты-революционеры и анархо-коммунисты) рассматривали свою революцию исключительно в контексте мировой.

"Мы знали, что наша победа будет прочной только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию" – писал В.И. Ленин.

Впрочем, пришедшим к власти большевикам пришлось ждать мировой революции почти год, радуясь, что крупнейшие державы заняты мировой войной и не в состоянии отвлечься на подавление социалистического казуса в Питере и Москве. Заключили "похабный", по словам Ленина, но необходимый Брестский мир. И только в ноябре 1918 грохнула революция в Германии, полетел трон кайзера, и началось…

К весне 1919-го дело, начатое "исключительно в расчете на мировую революцию", обстояло следующим образом. Части Красной Армии, разгоняя отряды белых добровольцев и петлюровцев, стремительно наступают на Запад, на Украину и Юг России. Красными заняты Минск, Киев, Харьков, Полтава. Немецкие и австрийские дивизии, оккупировавшие эти земли по условиям Брестского мира, после революций на родине, стремительно разбегаются, оставляя оружие и боеприпасы многочисленным партизанам. На черноморском побережье немецких оккупантов сменяют французские интервенты. Ими заняты Одесса, Николаев, Севастополь…

Большевики готовятся к схватке с Антантой. На Украине основную ударную группу красных возглавляет балтийский матрос, родом с Полтавы, анархист Павел Дыбенко, год назад разогнавший в бывшей имперской столице Учредительное собрание. Всей Украинской Красной Армией командует меньшевик Владимир Антонов-Овсеенко, арестовывавший в Зимнем временное правительство. (Оба расстреляны в 1938.)

Дыбенко становится командиром «1-й Заднепровской Украинской Светской дивизии». Дивизию составили многотысячные отряды самых известных на Украине партизанских атаманов – Никифора Григорьева и Нестора Махно. Обоим суждено сыграть заметную роли в истории русской революции.

Но если про анархиста Махно известно хоть что-то, то атаман Григорьев, – этот революционный Герострат, – известен только кучке профессиональных историков, но заслуживает большего. Поручик в русско-японскую войну, штабс-капитан на германском фронте, в ноябре 1918-го возглавил в Херсонской губернии петлюровские отряды, воевавшие с немцами, а в декабре уже воевал с Петлюрой, провозгласив себя левым эсером. В феврале 1919 года Григорьев, фактический хозяин огромной территории на правом берегу Днепра, заключил союз с красными. Так, человек с психикой, идеологией и даже внешностью средневекового казачьего гетмана стал красным комбригом и повел наступление на занятую интервентами Одессу.

На левом берегу Днепра к Азовскому морю наступали отряды анархо-коммунистов Махно. Через Перекоп в Крым рвались части под командованием Дыбенко. Политкомиссаром 1-й Заднепровской дивизии стала Александра Коллонтай, дочь русского генерала, близкая соратница Ленина по швейцарской эмиграции и любовница комдива Дыбенко. Женщина необыкновенной красоты, к ней был неравнодушен даже Сталин. (Она умрет своей смертью в марте 1952, ровно за год до смерти Иосифа).

По воспоминаниям современников, Махно и Дыбенко в её присутствии переставали разговаривать матом. А в освобожденном Екатеринославе (теперь уже бывший советский Днепропетровск) Дыбенко и Коллонтай, Нестор Махно и его жена Галина танцевали после красноармейских митингов под звуки любимого махновского вальса "Амурские волны". Наступление продолжалось.

От Одессы до Будапешта и Берлина

16 февраля 1919 года в Одессе в гостинице "Бристоль" умерла самая знаменитая киноактриса России 26-летняя красавица Вера Васильевна Холодная (Вера Левченко из Полтавы). До революции в России выходило свыше 400 фильмов в год, и популярность Веры Холодной сейчас даже сложно представить. В оккупированном интервентами и наводненной белыми Одессе актриса совершенно открыто признавалась газетчикам в симпатии к большевикам, мировой революции, поэзии Гумилева и гоночным автомашинам. Безнадежно влюбленный в красавицу начальник французской контрразведки полковник Фрейндерберг только скрипел зубами. А местный финансовый магнат Исаак Энмков растратил на женщину всё своё состояние. В 1918 году этот олигарх был красным комиссаром в Ялте и экспроприировал под чистую несметные богатства царских и княжеских дворцов на Южном берегу Крыма. Полученные от барыги ценности Вера передавала большевистскому подполью через переводчика штаба французского командования и личного агента Дзержинского француза Жоржа Делафара ("Шарля").

Вера Холодная умерла от той самой испанки, убившей в Европе 20 миллионов. "Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего уже не надо Вам, никого уже не жаль…" – там же, в Одессе, написал замечательный русский шансонье Вертинский на смерть великой русской актрисы. Белые называли её "красной королевой".

В марте 1919-го французской контрразведке удалось арестовать и расстрелять руководителей советского подполья Одессы – русского большевика "Николая Ласточкина" (Смирнова) и французскую социалистку Жанну Лябурб. Их побег из тюрьмы готовил бывший каторжник и будущий красный комбриг Григорий Котовский. Не успел…

Феерическую историю "Шарля", "Ласточкина", актрисы Холодной обыграют в замечательных поздне-советских кинофильмах: Михалков в "Рабе любви" и Высоцкий в "Интервенции". Тогда слова о мировой революции уже будут вызывать у актёров и зрителей снисходительную улыбку. А в марте 1919 всё было слишком серьёзно: с севера на город по размытым весенним дорогам наступали красные партизаны атамана Григорьева.

…В пять часов вечера 21 марта 1919 года в пересыльную тюрьму на окраине Будапешта к руководителю венгерской Коммунистической партии Беле Куну явилась делегация правительства Венгрии. И венгерской компартии и самой независимой Венгрии было от роду 4 месяца.

Венгрия возникла в результате падения австрийской монархии Габсбургов, а компартию образовал Бела Кун с соратниками: в ноябре 1918-го бывшие австро-венгерские военнопленные, в России ставшие большевиками, вдохновлённые ленинским примером вернулись на родину, и ровно через 7 дней объявили о создании Коммунистической партии Венгрии. Через два месяца их уже посадили в тюрьму, а Ленин направил венгерскому президенту гневную радиограмму по этому поводу.

В марте 1919 Антанта (в лице американского президента Вильсона и британского премьера Ллойд Джорджа) предъявила Венгрии ультиматум о разоружении и пересмотре границ. Венгерские националисты и умеренные социалисты тут же бросились на поклон к большевикам.

Вечером 21 марта Бела Кун, не выходя из административного здания пересыльной тюрьмы, подписал свой первый декрет: "От имени пролетариата партия немедленно берет всю полноту власти в свои руки… Для обеспечения господства пролетариата и против империализма Антанты необходимо заключить с правительством Советской России самый тесный военный и идейный союз".

В те же дни, в центре Берлина, с применением артиллерии, бронетехники и авиации шли тяжелые уличные бои между коммунистами-"спартаковцами" и белыми добровольческими корпусами-"фрайкорами".

«Взятие Одессы имеет мировое значение…»

6 апреля 1919 боевики атамана Григорьева, официально именовавшиеся 1-й бригадой Заднепровской украинской советской дивизией из 2-й Украинской советской армии, вошли в Одессу. Французские, греческие, румынские интервенты и отряды белых добровольцев под общим командованием французского генерала д'Ансельма бежали.

Под селом Берёзовкой григорьевцы отбили у французов несколько легких танков "Рено". Трофеи отправили в Москву. Через год по их образцу будут сделаны два первых советских танка, положивших начало отечественному танкостроению. Машины носили личные имена: "Борец за свободу тов. Ленин" и "Борец за свободу тов. Троцкий".

Отряды Григорьева, – причудливая смесь из взбунтовавшихся крестьян и привыкших к войне солдат 1-й мировой, сдобренных националистической пропагандой украинских социалистов-революционеров и футуристическими проповедями анархо-коммунистов, – вошли в Одессу под красными и черными знаменами. Об этом обретавшемуся в Одессе Ивану Бунину по телефону сообщил Валентин Катаев. Бунин красных ненавидел и боялся, и ехидный Катаев не смог отказать себе в удовольствии. Вечером к будущему нобелевскому лауреату по литературе зашел поэт Максимилиан Волошин. Он уже предложил советской власти свои услуги по украшению города к Первому Мая.

В вышедших из подполья одесских "Известиях" на следующий день писали: "К нам лез Волошин, всякая сволочь теперь спешит примазаться к нам…" Плачущий поэт побежал жаловаться председателю ЧК. Именно в этот день, 7 апреля 1919-го в Мюнхене местные большевики, социалисты и анархисты провозгласили Баварскую Советскую Республику. Неделю в столице Баварии шли баррикадные бои, закончившиеся победой красных.

Глава правительства Советской Украины болгаро-румынский революционер Христиан Раковский в те дни писал: "…взятие Одессы имеет самое широкое мировое значение. Крепость международного хищнического империализма на юге Украины пала в тот день, когда телеграф сообщил нам радостную весть о провозглашении Советской Республики в Баварии и о вторжении наших войск на Крымский полуостров. Перед победителями под Одессой открываются новые перспективы: к нам взывают о помощи восставшие рабочие и крестьяне Бесарабии, Буковины и Галиции. Им через Карпаты протягивает руки Красная Армия Венгерской Социалистической Советской Республики…"

Командующий 2-й Украинской советской армией большевик Анатолий Скачко был представлен к ордену Красного Знамени. На это он отписал в ЦК: "…награждайте Григорьева, награждайте военспецов, награждайте тех, кого надо подкупить для революции, а мы коммунисты, будем работать и без всяких блестящих побрякушек".

Известный военный журналист в чине капитана царской армии в 1-ю мировую войну, Скачко позднее организовывал партизанскую кампанию против Деникина в Дагестане. В 1937 арестован НКВД, умер в декабре 1941 в Каргапольском лагере. (Тогда же погиб в лагере и троцкист Христиан Раковский).

Орден Красного Знамени № 3 за Одессу получил комбриг Никифор Григорьев. Орден № 4 вскоре получил Нестор Махно за взятие Мариуполя. Тогда батька на катере выходил на рейд и вел переговоры с французской эскадрой, претендовавшей на 3,5 миллиона пудов первосортного донецкого угля в городском порту. Французы ушли ни с чем, а уголь махновцы отправили в осажденный Петроград.

В те же дни Павел Дыбенко, не выпуская из рук прекрасную Александру Коллонтай, занял почти весь Крым. Французские и английские суда с моря обстреливали красных.

По согласованию с Лениным главнокомандующий РККА, бывший царский полковник, латыш Иоаким Вацетис совместно с основателем ГРУ Семёном Араловым подготовили директиву украинским армиям: форсировав Днестр и Прут, через Галицию и Бессарабию наступать на помощь Советской Венгрии. А дальше перспективы захватывали дух – близка Советская Бавария, и через Мюнхен на Берлин…

"Мы утверждаем, что момент социального взрыва во всех государствах неизбежно наступит, и мы, которым история раньше других вручила победу, при первом раскате мировой революции должны быть готовы вынести военную помощь нашим восставшим иностранным братьям" – вещал в те дни Л.Д.Троцкий.

Советская Венгрия находилась в блокадном кольце, совсем как Советская Россия, но в уменьшенном масштабе. Правительство Белы Куна ввело 8-часовой рабочий день. В Будапеште рабочих переселяли в конфискованные квартиры буржуазии. На востоке части Венгерской Красной Армии дрались с румынами на реке Тисе, на севере – с частями чешского буржуазного правительства. Антанта щедро снабжала румын и чехов оружием и деньгами. На стороне венгерских коммунистов сражались батальоны, сформированные из бывших русских военнопленных, под командованием большевика Каблукова.

15 апреля 1919 года близ Дахау (в 30-е годы там будет крупнейший нацистский концлагерь) части Баварской Красной Армии разгромили крупную группировку правительственных войск. Советскую Баварию возглавили прибывший из России эсер Евгений Левине и немецкий анархист Густав Ландауэр. Баварской Красной Армией командовал матрос-коммунист Рудольф Эгльгофер. На стороне баварских революционеров сражались отряды, сформированные из русских и итальянских военнопленных.

«Революционер – это мертвец в отпуске…»

Для похода на Запад в Одессе и Киеве большевики начали формировать 1-ю Интернациональную советскую стрелковую дивизию из венгров, немцев, румын, болгар, чехов и словаков. Отряды атамана Григорьева – 20 тысяч штыков, 60 орудий, 700 пулеметов и 10 бронепоездов – переименовали в 6-ю Советскую дивизию. К Первому Мая её авангард вошел в Тирасполь, на берег Днестра. Доблестные румынские войска готовились разбегаться.

20 апреля правительство германских социалистов бросило против Баварской Советской республики свыше 60 тысяч штыков, в основном белых добровольческих формирований – "фрайкоров". В рядах этих частей против большевиков и анархистов сражались будущие национал-социалисты Геринг, Гесс, братья Штрассеры, Гиммлер, Рем. Наступавшим на красный Мюнхен добровольческим корпусом "Оберланд" командовал капитан Беппо Ремер. Тогда он был членом "Общества Туле" и носил свастику. Позднее он примкнёт к национал-большевикам Эрнста Никиша и даже вступит в Коммунистическую партию Германии. В 30-х годах погибнет в гитлеровском концлагере.

30 апреля, когда под ударами белых падут Аугсбург и Дахау и начнутся бои в пригородах Мюнхена, баварские красноармейцы в числе заложников мимоходом расстреляют почти всё "Общество Туле": барона фон Зейдлица, барона фон Тейхера, принца Густава фон Турн унд Таксис и графиню Хейлу фон Вестрап. По легенде графиню еще и оттрахают перед смертью.

В день празднования первомая 1919 года, на Красной площади в Москве, торжествующий Ленин (едва не написал с трибуны мавзолея) скажет: "Свободный рабочий класс празднует сегодня не только в Советской России, но и в Советской Венгрии и в Советской Баварии".

В тот же день добровольческий корпус фон Эппа, в составе которого дрался с красными будущий левый национал-социалист Отто Штрассер, ворвётся в Мюнхен и после тяжелого боя займёт казармы "Макс II" 2-го пехотного полка Баварской Красной Армии. Среди пленных красноармейцев окажется ефрейтор Адольф Гитлер, как и все его однополчане с красной повязкой на рукаве. Впрочем, следственная комиссия ефрейтора вскоре отпустит, так как среди красных он ничем себя не проявил.

Уличные бои в Мюнхене закончатся только 4 мая. Баварская Советская Республика падёт. Всех ее вождей расстреляют военно-полевые суды. Евгений Левине во время такого суда спокойно выскажется: "Революционер – это мертвец в отпуске". Расстреляют еще 2 000 немцев. Расстреляют и всех русских военнопленных, сражавшихся в Баварии на стороне красных.

7 мая дивизия Никифора Григорьева получила приказ форсировать Днестр и атаковать румынский фронт. Цель – открыть путь в красную Венгрию.

Предчувствуя неладное, главком советских армий Украины Антонов-Овсеенко ломанулся к атаману. "Низкорослый, коренастый, – вспоминал позже Антонов, – круглоголовый с почти бритым упрямым черепом, серым лицом. Одет в тужурку военного покроя и штатские брюки на выпуск. Хотя Григорьев на вид невзрачен, но чувствуется, что он себе на уме и властен. Он болтлив и хвастлив…" Скинхед, короче. Ещё атаман отличался составлением необычайно длинных страстных воззваний, которые рассылал всем-всем-всем по телеграфу. В одном из приказов ему даже строго вменили "прекратить изнасилование телеграфа".

Красный главком льстил самолюбию атамана: "Смотрите, в союзе с Советской властью вы одержали победы мирового значения, прославили своё имя. Дорожите этим именем. Не поддавайтесь шептунам-предателям. Вы можете новыми великими делами войти в Историю". Григорьев восклицал в ответ: "Решено! Верьте! Я с вами до конца. Иду на румын. Через неделю буду готов…"

Через два дня, 9 мая 1919 года, дивизия Григорьева подняла мятеж против Советской власти, такой жесткой и неудобной для бунтующего населения власти. Подражая гетманам эпохи Хмельницкого и Мазепы, бывший комдив выпустил "Универсал" – политический манифест мятежников: "Народ украинский, народ измученный… вместо земли и воли тебе насильно навязывают коммуну, чрезвычайку и комиссаров с московской обжорки".

«Григорьевщина пахнет петлюровщиной…»

Григорьев объявлял всеобщую мобилизацию против коммунистов и национально-пропорциональное представительство в Советах: 80 % для украинцев, 15 % для русских и 5 % для евреев. Автор этой идеи – Юрий Тютюнник, украинский эсер, начальник штаба у Григорьева и будущий зам Петлюры. (До середины 20-х годов "генерал-хорунжий Юрко" будет вести партизанскую войну с большевиками, в 1927 году советские власти его амнистируют, а в 1937-м – расстреляют).

Всего лишь за сутки красный тыл на правобережье Днепра рухул. От Одессы и Николаева до Черкасс и Киева, от Тирасполя до Екатеринослава всё охвачено мятежом. А еще через пару дней атаман Григорьев с некоторым удивлением заметит, что почти все его многотысячные войска разбежались пить и грабить. В Елизаветграде (позднее советский Кировоград) григорьевцы устроили выдающийся еврейский погром, уничтожив несколько тысяч человек. Грабежи, изнасилования и убийства продолжались три дня. На окраине города из земли торчали ноги обнаженных трупов, брошенных в ямы вниз головой. В одной из таких ям, среди убитых, был и младший брат будущего руководителя Коминтерна Григория Зиновьева, местный анархист Миша Злой.

В своем очередном "универсале" Григорьев обрушился на "горбоносых комиссаров" и призвал грабить Одессу, – город с большим еврейским населением, – до тех пор, пока оно не станет маленьким.

Все резервы, собранныедля борьбы с Деникиным и похода в Венгрию, большевикам пришлось бросить против Григорьева. Подавлением мятежа командовал Клим Ворошилов. 16 мая 1919-го в бронированном поезде на Украину прибыл сам наркомвоен Троцкий. По приказу "демона революции" большевики устраивали древнеримские "децимации" – казнили каждого десятого пленного.

Мятежники обратились за помощью к Махно. В штаб махновцев пришло короткое послание: "Батько, чего ты смотришь на коммунистов? Бей их! Атаман Григорьев". Отряды Махно в это время в Донбассе с трудом сдерживали яростное наступление Шкуро и Деникина, кубанской кавалерии и офицерских полков. "Григорьевщина пахнет петлюровщиной", – недружелюбно отозвался самый знаменитый анархист.

К лету большевики выбьют мятежников из всех захваченных городов (Екатеринослав трижды переходил из рук в руки), большинство григорьевцев с оружием разбегутся по сёлам, сам атаман скроется на степных хуторах. Не будет ни красного похода в Румынию и Венгрию, не попадут резервы и на Южный деникинский фронт. Белые перейдут в общее наступление.

16 июня 1919 года красные полностью оставят Крым, а казаки генерал-лейтенанта Шкуро захватят Екатеринослав и мосты на Днепре. В этот же день – 16 июня – на Западе, части Венгерской Красной Армии перейдут в последнее наступление, и в результате "северного похода", блестяще спланированного начальником штаба Аурелом Штромфельдом, отбросят чехов и выйдут к Карпатам. В этот день будет провозглашена Словацкая Советская Республика. Словацкую Красную Армию, 12 тысяч штыков, возглавит коммунист Ференц Мюнних. (В 1937-ом он будет генералом республиканской Испании).

Накануне в Вене австрийские революционеры, – сейчас бы их назвали антиглобалистами, – в поддержку Советской Венгрии затеяли уличные бои с полицией. А в центральной Германии дрались с рейхсвером тысячи коммунистов из Рурской Красной Армии. Но прорываться с Востока навстречу красным венграм, словакам и немцам было уже некому…

На Украине товарищ Троцкий активно боролся с "партизанщиной", и умудрился объявить вне закона Махно, упорно дравшегося с белыми. Его самостийные партизаны никак не желали превращаться в любимую троцкистскому сердцу регулярную армию. Красный фронт в это время окончательно развалился, Деникин выпустил "Московскую директиву" о генеральном наступлении на первопрестольную столицу бывшей Российской Империи.

«Бей атамана!..»

Два самых отмороженных атамана – Махно и Григорьев, встретились 25 июня 1919, в степях на правом берегу Днепра, откуда уже бежали красные и еще не дошли белые. Григорьев явился в махновский штаб и первым делом поинтересовался: "А у вас тут жидов нет?". Когда ему ответили, что есть, атаман поправил все три пистолета (парабеллум на поясе, наган за голенищем сапога, и маузер в кобуре на ремне через плечо) и жизнерадостно воскликнул: "Так будем бить!". Махновцы больше хотели бить белых, Григорьев отговаривался, что, мол, Деникина он еще не видел… Махновские командиры вышли на улицу посовещаться, и большинством голосов высказались за то, чтобы Григорьева тут же, на месте, расстрелять. Нестор Махно возразил, что расстрелять всегда успеем, надобно переманить на свою сторону его людей. На том и порешили. Махновцы и григорьевцы объединились, а самовлюбленного Григорьева даже назначили главнокомандующим.

Месяц повстанцы шатались по степям, перестреливаясь с красными, белыми и петлюровцами. Махновцы перехватили двух офицеров из ставки Деникина с письмом адресованным Григорьеву. Бывший красный комдив был не прочь стать белым генералом, это и решило его судьбу. 27 июля 1919 года на одном из митингов Григорьеву предъявили претензии. Начали с малого. Махновский полевой командир, бывший железнодорожник Алексей Чубенко заявил, что Григорьев слишком много себе позволяет, как-то: расстрелял двух махновцев за то, что они отняли у какого-то попа ведро картошки, вчера разграбил сельскохозяйственный кооператив и вообще, "просто подлец".

Стоящий рядом с Махно Григорьев поинтересовался: "Батько, он за свои слова отвечает?". "Пусть заканчивает, мы его спросим", – пожал плечами Махно. В итоге Григорьев и Чубенко пошли в соседнюю хату разбираться. За ними Махно и свита обоих атаманов.

Спустя год пленный Алексей Чубенко даст подробные показания об этих событиях следователям ЧК в Бутырской тюрьме. Итак, Чубенко первым вошел в дом, сел за стол, рука с револьвером спрятана под столом. "Ну, сударь, – навис над столом Григорьев, – дайте объяснение: на основании чего вы говорили это крестьянам". Чубенко по порядку всё и предъявил: от картошки до деникинских агентов.

"Как только я это сказал, – показывал в ЧК Чубенко, – то Григорьев схватился за револьвер, но я, будучи наготове, выстрелил в упор в него и попал выше левой брови. Григорьев крикнул: "Ой батько, батько!" Махно крикнул: "Бей атамана!", Григорьев выбежал из помещения, а я за ним и всё время стрелял ему в спину. Он выскочил на двор и упал. Я тогда его добил…"

В доме, телохранитель уже покойного атамана, здоровенный грузин, попытался выхватить маузер. Махновский адъютант Колесник схватил его за маузер, попав пальцем под курок, оба, намертво сцепившись, повалились на пол. Махно носился вокруг, и расстрелял в грузина весь барабан своего револьвера. Пули прошли на вылет. Раненый адъютант выбрался из-под трупа и попытался набить Махно морду за плохую стрельбу. Тем временем, оставшиеся баз атамана боевики Григорьева, не особо отчаявшись, пошли к своему отрядному казначею, выволокли его на площадь и забили камнями.

Так закончилась личная и политическая судьба человека, который должен был наступать в сердце революционной Европы, но стал погромщиком и без пяти минут белым генералом.

«Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана…»

После убийства Григорьева Махно занял ближайшую железнодорожную станцию с телеграфом и разослал повсюду телеграммы: "Всем, всем, всем. Копия – Москва, Кремль. Нами убит известный атаман Григорьев. Подпись: Махно".

4 августа 1919-го Троцкий меланхолично заметил в своей походной газете: "Убийством Григорьева Махно, может быть, успокоил свою совесть, но своих преступлений перед Рабочей и Крестьянской Украиной Махно этим не искупил", – и укатил на личном бронепоезде в Москву. Очередной акт мировой революции для него кончился.

В этот же день румынские войска вошли в Будапешт, Советская Венгрия исчезла с карты Европы. Несколько десятков тысяч красных венгров расстреляли, 70 тысяч загнали в концентрационные лагеря. Расстреляли всех русских, сражавшихся на стороне красных. Власть в Венгрии на штыках интервентов получил адмирал Миклаш Хорти. Страна не имеет выходов к морю, а адмиральское звание Хорти получил еще в Австро-Венгрии за подавление матросских бунтов в 1918 году. (Кстати, в 20–30 годы при диктатуре Хорти главная венгерская правящая партия называлась – о, великая бюрократическая фантазия! – сначала "Единство", а потом была переименована в "Партию жизни").

Коммунистическая партия Венгрии оказалась в подполье до самого 1945 года. Некоторые из венгерских коммунистов, кому посчастливилось не надеть петлю и не встать к стенке, как сели в 1919-ом так и оставались в тюрьме четверть века, до конца Второй мировой войны и взятия Будапешта частями Советской Армии.

Глава красной Венгрии Бела Кун бежал в Австрию, где был арестован. Его хотели выдать на расправу, но Ленин пригрозил, что расстреляет всех австрийских офицеров, попавших в царский плен в 1-ю мировую и еще находящихся на территории Советской России. В итоге Бела Кун прибыл в Москву и уже в сентябре 1920 года от имени Советской Власти подписал соглашение с махновцами о военном союзе против Врангеля. В освобожденном от белых Крыму он отыграется расстрелами врангелевцев за личное поражение и белый террор в Венгрии.

В 1939-м Белу Куна забьют насмерть в НКВД за троцкизм. В марте 1941 года Сталин обменяет ряд заключенных в венгерских тюрьмах коммунистов на флаги венгерских повстанцев, захваченные век назад, в 1848 году, войсками царя Николая I. Живых творцов истории посчитают дороже исторических трофеев. Впрочем, это уже другая история….

Мировая Революция кончилась 9 мая 1919 года. После этого дня она стала мечтой одних, страхом других и поводом для легкой иронии в "р-революционных" советских кинолентах эпохи Л.И. Брежнева. Ну, а в эпоху Буша-младшего или Трампа с Байденом о мировой революции вроде бы и говорить как-то не серьёзно. Впрочем, слова: "Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии" – сказаны ещё Троцким, а не Усамой бен Ладеном…

Глава 27. «Отчуждение хлебов…» – история продразвёрстки. Часть 1-я

Столетие назад – 11 января 1919 г. – правительство Ленина приняло декрет о продовольственной развёрстке, ставший апофеозом гражданской войны. Но горький путь к «отчуждение хлебов» начался с первым днём Первой мировой войны, а сам термин «развёрстка» прозвучал на законодательном уровне ещё при царе. Журнал «Профиль» расскажет о поражениях и победах в битве за хлеб вековой давности.

«Незачем составлять какие-то планы…»

Накануне Первой мировой войны власти Российской империи искренне считали, что страна на 80 % населённая крестьянами по определению не может испытывать дефицит хлеба. Как позднее вспоминал профессор академии Генерального штаба и царский генерал Николай Головин: «Перед войной у нас прочно привилось мнение, что незачем составлять какие-то планы и соображения о том, как продовольствовать армию и страну во время войны; естественные богатства России считались столь большими, что все пребывали в спокойной уверенности, что получать всё нужное не представит никаких трудностей».

В такой иллюзии, граничащей с преступной халатностью, власти пребывали первые полтора года мировой войны. Поэтому к попыткам планирования и рационального распределения продовольствия Российская империя приступил последней среди воюющих держав. Даже позже Британии, за спиной которой, помимо иных колоний и доминионов, стояли четверть миллиарда крестьян тропической Индии…

Мировая война оказалась сильнее крестьянской страны. По итогам 1916 г. валовой сбор хлебов, круп и картофеля в России составил лишь 72 % от уровня последнего предвоенного года. Сказалось массовое изъятие работников из деревни, хозяйство которой в ту эпоху ещё полностью базировалось на ручном труде – из сёл в европейских губерний России за три года войны мобилизовали в армию почти 60 % мужчин самого трудоспособного возраста. К сокращению сборов хлеба добавился товарный кризис – две трети промышленности перешли на выпуск военной продукции и дефицит гражданских товаров моментально породил всплеск цен, спекуляцию и начало инфляции.

Только на второй год правительство империи попыталось установить твёрдые цены на хлеб и начало рассматривать вопрос о введении карточной системы. Тогда же, задолго до большевистских «продотрядов», в Генштабе воющей армии впервые озвучили мысль о необходимости принудительного изъятия хлеба у крестьян. Первый всероссийский план «продовольственной развёрстки» царское правительство утвердило только в декабре 1916 г. – то есть рациональное изъятие хлеба по твёрдым ценам и его распределение в давно воюющей стране заработало бы лишь к весне следующего года. Для сравнения, в Германии первые военные законы о регулировании продовольственного рынка и потребления приняли ещё в августе 1914 г.

Установленные царским правительством «твёрдые цены» на хлеб повсеместно нарушались, а карточную систему в верхах империи признали желательной, но невозможной к реализации из-за отсутствия «технических средств». В итоге продовольственный кризис нарастал. К нему добавился кризис транспортной системы – железные дороги едва снабжали огромную воюющую армию, но уже не справлялись с другими задачами. Только за 1916 г. количество работоспособных вагонов и паровозов на железных дорогах России сократилось на 20 %, тогда как объёмы перевозок из-за идущей войны выросли в полтора раза.

Не удивительно, что 1917 год Российская империя встретила с многочисленными продовольственными трудностями в городах. Все знают про превратившийся в революцию бунт хлебных очередей Петрограда в феврале того года. Менее известно, что не меньшие трудности с продовольствием в те дни испытывали многие города центральной России. К примеру, Брянский машиностроительный завод, в то время один из крупнейших производителей снарядов и железнодорожной техники, за три последних месяца перед февральской революцией получил лишь 60 % от необходимого количества продовольствия.

За три дня до начала революции в Петербург поступило паническое послание главы Пензенской губернии: «Ежедневно ко мне поступают из городов и уездов телеграммы о вопиющей нужде в муке, местами полном голоде… Подвоза на местные базары ржаной муки, круп, картофеля, кормов для скота нет совершенно». 25 февраля 1917 г., в день, когда царь получил первое сообщение о «хлебных бунтах» в столице, в Петербург пришла телеграмма от тамбовского архиепископа Кирилла: «Церкви Тамбовской епархии испытывают нужду в муке для просфор, имеются случаи прекращения в приходах службы». Архиепископ просил срочной продовольственной помощи «для предотвращения смущения среди православного народа».

До мировой войны расположенные в самом центре страны Пензенская и Тамбовская губернии входили в число «хлебопроизводящих», всегда имевших излишки товарного зерна.

«Все излишки хлеба должны быть сданы государству…»

При этом продовольствия, пусть и по урезанной норме, в стране хватало. Но доставить «хлеб» массовому потребителю мешала череда кризисов – финансов, транспорта и вообще всей прежней рыночной системы снабжения. Сразу после прихода к власти Временное правительство подсчитало, что за предыдущие 8 месяцев, все государственные органы смогли заготовить для армии и населения лишь 46 % от необходимого продовольствия.

Поэтому одним из первых законодательных актов после февральской революции стало постановление «О передаче хлеба в распоряжение государства». Временное правительство попыталось реализовать наработки царской власти, наладив рациональное перераспределение «хлебов» (термин тогда охватывал все зерновые и бобовые культуры, от пшеницы до кукурузы), начав с принудительных закупок продовольствия у крестьян по установленным государством ценам.

В июле 1917 г., когда в Петрограде прошла первая неудачная попытка большевиков захватить власть, министр продовольствия Временного правительства Алексей Пошехонов подписал приказ: «Все излишки хлеба должны быть сданы землеробами государству. Только таким путем можно достичь правильного распределения хлеба по всей стране и тем предотвратить надвигающийся голод».

«Народный социалист» Пошехонов отнюдь не был легкомысленным прожектёром, в то время он по праву считался крупнейшим специалистом по агарному вопросу. И в 1917 г., и позднее Пошехонов являлся активным противником большевиков, но о его профессиональных способностях с уважением отзывались даже сторонники Ленина. Однако, ни Пошехонов, ни иные деятели Временного правительства, при всём осознании опасностей, так и не смогли решить «хлебный» вопрос. Между февралём и октябрём того года хаос с продовольствием нарастал даже быстрее политического…

В том году урожай в центральных губерниях России оказался заметно хуже обычного. Доставить «хлеб» из более урожайных регионов мешал комплекс технических и политических проблем. К осени 1917 г. из-за неисправностей простаивала уже треть паровозов, а Центральная Рада в Киеве приняла первые решения о запрете вывоза продовольствия из украинских губерний. Не меньший хаос царил и в центре России – первые попытки вооруженного сопротивления крестьян вывозу хлеба зафиксировало ещё Временное правительство.

В сентябре 1917 г. власти Сызрани, чтобы обеспечить продуктами город, просто захватили на Волге караван барж со 100 тыс. пудов зерна, предназначенного для отправки на фронт. Заметим, что это произошло задолго до того как страну накрыла волна открытого насилия гражданской войны, а сама Сызрань расположена посреди Самарской губернии, которая по данным 1913 г. входила в пятёрку регионов Российской империи, располагавших самыми значительными излишками товарного хлеба.

Не удивительно, что осенью 1917 г. заметные трудности с продовольствием испытывала уже и воюющая армия. В августе-сентябре на фронт, где числилось почти 10 млн. «едоков», смогли отправить лишь 37 % от требуемого количества хлеба.

Итогом деятельности Временного правительства стала откровенная катастрофа со снабжением городов. Не помогли ни реальные усилия специалистов, ни вполне анекдотические решения, типа официального запрета на выпечку и продажу белого хлеба и сладких булок – считалось, что так удастся сэкономить дефицтную муку высших сортов. Депутат Учредительного собрания, профессор Петербургского университета и будущий мировой корифей социологии Питирим Сорокин так вспоминал ту осень: «Наше ежедневное меню стало экзотическим, чтобы не сказать покрепче. Хлеба не было… Вместо хлеба мы приготовили пирог из картофельной кожуры. Все нашли его вполне съедобным».

«Хлеба на ½ суток!»

Утром первого дня Октябрьской революции захватившие Зимний дворец сторонники большевиков в кабинете главы Временного правительства нашли доклад о продовольственном положении Петрограда. На полях виднелась собственноручная пометка только что бежавшего Керенского: «Хлеба на ½ суток!»

Правительству Ленина досталось пугающее наследство, но едва ли сам «вождь мирового пролетариата» мог в те дни осознавать, какие ужасы ещё предстоят. Практически сразу после захвата Зимнего дворца в Петроград прибыл большой эшелон с зерном, собранным одним из лидеров уральских большевиков Александром Цурюпой, бывшим с лета 1917 г. главой продовольственной управы в богатой хлебом Уфимской губернии. Именно этот эшелон позволил новому правительству стабилизировать ситуацию с хлебом в Петрограде в первые, самые критические дни после октябрьского переворота.

Был ли это замысел большевиков или удачное для них стечение обстоятельств – сейчас не известно. Но именно с этого момента началась большая государственная карьера Цурюпы, который вскоре станет бессменным до конца гражданской войны наркомом продовольствия РСФСР.

Ленин рассчитывал, что снять угрозу голода поможет массовое сокращение армии после Брестского мира, возвращавшее на село миллионы рабочих рук. При этом до весны 1918 г. новое советское правительство пыталось реализовать разработанный еще при Керенском план принудительных закупок «хлебов» по государственным ценам, которые были в разы ниже рыночных. Однако с декабря 1917 г. по май 1918-го из назначенных по плану 137 млн. пудов продовольствия было отгружено получателям всего 18,4 млн. или около 14 %. «Апрельская потребность страны в хлебных грузах была удовлетворена на 6,97 %» – записал в те дни один из работников Наркомата продовольствия.

Ситуация со снабжением центра России становилась катастрофической. При этом на землях бывшей Российской империи хлеб был. По подсчётам специалистов центральным губерниям до нового урожая 1918 г. не хватало 218 млн. пудов (3,6 млн тонн), тогда как Украина, Северный Кавказ и Сибирь имели в три раза больше «излишков». Однако эти регионы бывшей империи отрезали от центра транспортный коллапс и большая политика.

Украина была оккупирована немцами, рассчитывавшими на местный хлеб, как на фактор выживания в продолжавшейся мировой войне. Запасы продовольствия, скопившиеся на Дону и Кубани, по оценкам экономистов могли бы в течение двух лет кормить Москву, Петроград и северные губернии Нечерноземья. Однако здесь возникли не признававшие правительство Ленина квазигосударства, «Всевеликое войско донское» и «Кубанская республика», а так же начались первые боевые операции антибольшевистской «Добровольческой армии».

В этих условиях большевики попытались получить хлеб у крестьян Поволжья и ряда иных остававшихся под их контролем чернозёмных губерний (Курская, Орловская, Тульская, Тамбовская, Воронежская, Ставропольская) путём прямого товарообмена. На фоне инфляции деньгам уже не доверяли, производство лёгкой промышленности составляло треть довоенного, а деревня остро нуждалась в массе «городских» товаров. В марте 1918 г. принимается особый «Декрет о товарообмене для усиления хлебных заготовок», выделивший Наркомату продовольствия для прямого обмена с крестьянами дефицитных товаров – тканей, ниток, спичек, мыла, керосина, гвоздей, табака, соли и т. п. – на миллиард рублей.

В те дни, до начала гиперинфляции это была ещё внушительная сумма. До лета 1918 г. таким «товарообменом» рассчитывали получить 120 млн. пудов хлеба. Но в реальности смогли выменять в три раза меньше запланированного – сказались как проблемы с транспортом, так и недоверие крестьян, их желание нажиться побольше при растущих ценах, и невозможность в короткие сроки наладить эффективную систему обмена.

Провал первых попыток советской власти преодолеть набиравший силу продовольственный кризис хорошо виден на примере Петрограда. Если по итогам 1917 г. этот крупнейший мегаполис страны (тогда 2,4 млн. населения) потребил хлебной продукции на 64 % от довоенного уровня, то за первую половину 1918 г. – только на 25 %. Именно с мая того года бывшая столица империи начинает массовое поедание городских лошадей – в ту эпоху они заменяли автотранспорт, но с тех дней заменили еду.

Сталин и Чокпрод

29 мая 1918 г. особым решением советского правительства на юг России «для осуществления общего руководства продовольственным делом» отправили Сталина. До этих дней большевик Джугашвили среди партийных товарищей слыл противником «хлебной диктатуры» и критиком наркома продовольствия Цурюпы.

Будущий всесильный диктатор СССР в те дни возглавил «Чокпрод» – Чрезвычайный областной продовольственный комитет, располагавшийся в Царицыне. Задачей Сталина и «Чокпрода» стала транспортировка продуктов с Северного Кавказа и Поволжья на север, в уже голодающие города, прежде всего в Москву и Петроград. По прибытии на место Сталин был явно ошеломлён открывшейся ему картиной – привычный уже транспортный коллапс и сопротивление деревни дополнялись фантасмагорическими ситуациями. Например, междоусобной войной Саратовских и Самарских советов за хлеб в пограничных уездах. Вся эта «вакханалия и спекуляция» (слова из телеграммы Сталина Ленину) усугублялась самочинными реквизициями воинских частей.

За три недели ударной работы сталинскому «Чокпроду» удалось направить на север 2 379 вагонов с хлебом. Сталин телеграфирует в Москву: «Можете быть уверены, что не пощадим никого – ни себя, ни других, а хлеб всё же дадим…» Однако вскоре на подступы к Царицыну вышли дравшиеся против большевиков войска атамана Краснова, перерезав дорогу, по которой плоды чернозёмов Северного Кавказа шли в центральную Россию.

24 июля 1918 г. Григорий Зиновьев, глава советского Петрограда, телеграфирует в Москву, что в городе уже пятый день не выдают никакого пайка: «Прибытий продуктов не предвидится… Положение небывало трудное». В тот же день Ленин шлёт экстренную телеграмму Сталину в Царицын: «Положение совсем плохое. Сообщите, можете ли принять экстренные меры, ибо кроме как от Вас хлеб добыть неоткуда».

Сталин отвечает: «Запасов хлеба на Северном Кавказе много, но перерыв дороги не дает возможности отправить их на север, до восстановления пути доставка хлеба немыслима. В Самарскую и Саратовскую губернии послана экспедиция, но в ближайшие дни не удается помочь Вам хлебом. Продержитесь как-нибудь, через неделю будет лучше…»

Но лучше не стало. Летом 1918 г. ареной боёв гражданской войны становится и Самарская губерния, ранее самая «хлебопроизводящая» в центральной части России. В Петрограде к тому времени царит настоящий голод. За весь август того года в город на Неве доехало всего 40 вагонов с зерном – при этом для выдачи каждому жителю хотя бы 100 грамм хлеба в день требовалось минимум 500. В таких условиях власти советского Петрограда даже предлагали Ленину задуматься о покупке хлеба за золото у открытых противников по ту сторону фронта гражданской войны…

К исходу 1918 г. статистика хлебозаготовок в контролируемой большевиками части страны была ужасающей. За первые 11 месяцев советской власти, из запланированных 209 тыс. вагонов с хлебом смогли доставить потребителям всего 26 571 или менее 13 %.

«Кушали сытно 2–3 раза в месяц…»

При этом рыночное снабжение в городах сохранялось, но во многом лишь усугубляло голод для большинства. Общий экономический кризис, фронты гражданской войны, развал транспорта и все иные трудности привели к дикому разбросу «хлебных» цена даже в близких регионах. Например, к январю 1919 г. в Пензе пуд ржаной муки стоил 75 руб., в Рязани – 300, а в Нижнем Новгороде – уже 400. В Москве и севернее цены были еще выше, в Петрограде перевалив за тысячу.

Средней зарплата в городах тогда не превышала 450 руб., большинство при таких ценах не имело шансов есть досыта, а готовность голодных горожан отдавать за продукты последнее взвинчивала спекулятивные цены всё больше. Как писал в те дни очевидец: «Беднейшая часть городского населения голодала, люди среднего достатка (квалифицированные рабочие и служащие) кушали сытно 2–3 раза в месяц, ну, а богатые – те не испытывали решительно никаких лишений…»

1 января 1919 г. в Москве началось «Всероссийское совещание продовольственных организаций». Экстренно собравшиеся в красной столице представители «продорганов» со всех подконтрольных большевикам губерний констатировали чудовищное положение с «хлебом». Здесь надо указать, что советской продовольственной политикой руководили отнюдь не пролетарии от станка, а перешедшие на сторону большевиков сливки прежнего общества. Среди служащих Наркомата продовольствия бывших фабричных рабочих имелось менее 17 %, зато среди руководящих работников данного Наркомата насчитывалось 22 бывших помещика, 38 бывших полковников и генералов, 23 бывших купца и 57 крупных чиновников царского времени.

Совещание этих специалистов происходило на фоне апокалипсиса гражданской войны – именно в те дни ленинская Россия представляла собой картинку, которую позже на картах любили показывать советские истории: кусок территории в центре, буквально со всех четырёх сторон стиснутый фронтами. За несколько дней до начала совещания случилось то, что сами большевики именовали «Пермской катастрофой» – наступавшие войска Колчака захватили в Перми 5 тыс. вагонов со стратегическими запасами топлива и продовольствия.

По оценкам специалистов к началу 1919 г. потребность хлеба на территории, контролируемой большевиками, составляла 167 млн. пудов, тогда как у крестьян на данной территории имелось всего 114 млн. пудов «излишков», то есть запасов зерна, превышающих то, что крестьяне съедят сами и посеют следующей весной. В таких условиях и по итогам всероссийского совещания «продорганов», Ленин 11 января 1919 г. подписал эпохальный Декрет «О развёрстке между производящими губерниями зерновых хлебов и фуража, подлежащих отчуждению в распоряжение государства».

Если кратко, то очередной декрет отличался от всех предыдущих решений всех властей о «развёрстках» и «хлебных диктатурах» принципиально – все прежние постановления властей, в том числе большевистских, исходили из расчётов, сколько государство может взять у крестьян, а новый декрет исходил из того сколько взять нужно. Нужно для выживания и победы в гражданской войне.

Глава 28. «Отчуждение хлебов» – история продразвёрстки. Часть 2-я

Столетие назад, в январе 1919 г. правительство Ленина приняло декрет о продовольственной развёрстке. Это вынужденное и страшное решение, к которому страна катилась все предыдущие годы в череде кризисов и революций, сыграло в гражданской войне роль куда большую, чем операции фронтов и армий. Этим решением погубили и спасли миллионы…

Продолжим рассказ о поражениях и победах в битве за хлеб вековой давности.

«В осажденной крепости нужда неминуема…»

К январю 1919 г., по оценкам специалистов, на окружённых фронтами землях Советской России потребности в хлебе в полтора раза превышали имевшиеся здесь товарные запасы зерна. В те январские дни о ситуации предельно откровенно высказался сам Ленин: «Мы представляем осажденную крепость. В осажденной крепости нужда неминуема, и потому задача Комиссариата продовольствия самая трудная из всех задач…»

Большая часть контролируемой большевиками территории располагалась в Нечерноземье, где и в лучшие довоенные годы в селах не было излишков продовольствия. Вдобавок на советской территории находились два крупнейших мегаполиса бывшей империи. Петроград и Москва в те годы – это почти треть всего городского населения европейской части России.

Частная торговля, в условиях разрухи, гражданской войны и дефицита продовольствия, со снабжением мегаполисов не справлялась. Непрерывно растущие цены стали недоступны большинству горожан. Уже летом 1918 г. в Петрограда средняя зарплата составляла в день 10 руб. 20 коп., а затраты на ежедневное скромное питание по рыночным ценам превышали 20 руб. В следующем 1919 г., когда цены на хлеб в Петрограде за 11 месяцев выросли в 16 раз, этот разрыв стал куда больше.

Не «тянуло» рыночные цены и государство. По оценкам экономистов тех лет, финансовые доходы Советской России в 1919 г. по покупательной способности были в 40 раз меньше, чем у царской России в разгар Первой мировой войны…

Теоретически решить проблему голода могло только тщательно налаженное централизованное распределение продовольствия по урезанным нормам. Одновременно, чтобы сконцентрировать хлебные запасы в руках государства, необходимо было лишить крестьян возможности продавать дефицитное зерно по спекулятивным ценам, то есть запретить частную торговлю. Это пыталось делать ещё Временное правительство, провозглашая «хлебную монополию» государства. Однако в условиях гражданской войны никакая власть не могла быстро организовать выполнение столь масштабных проектов. И население городов, ища спасения, бросалось к частной перепродаже, которая в свою очередь с массовым снабжением не справлялась, оборачиваясь спекуляцией, диким ростом цен и нежеланием крестьян дёшево отдавать хлеб государству. Что в свою очередь разрушало попытки государства построить централизованную систему хлебного перераспределения и вынуждало его сильнее давить частную торговлю и сопротивление крестьян. Получался такой порочный круг, усугубляемый войной, гиперинфляцией, разрушением промышленности и транспорта.

Для советского государства ситуацию усугубляла необходимость в условиях гражданской войны кормить управленческий аппарат, военные производства и всё увеличивавшуюся Красную Армию. Если в мае 1918 г. в рядах РККА числилось всего 300 тыс., то уже в следующем году количество красноармейцев возросло на порядок, а к исходу гражданской войны заметно превысило 5 млн. Как и в Первую мировую, подавляющую часть мобилизованных «штыков» составляли крестьяне, то есть деревня опять лишалась миллионов рабочих рук…

У противников большевиков в плане «хлеба» положение было заметно легче. В их тылах не было столь крупных мегаполисов как Москва и Петроград. Армии Деникина и Врангеля опирались на богатейшие хлебные запасы Кубани и Таврии, вплоть до 1920 г. из контролируемых «белыми» черноморских портов даже шёл импорт российского зерна за границу. За спиной Колчака тоже имелись «хлебопроизводящие» губернии (Уфимская, Оренбургская, Томская, Тобольская), способные хоть как-то прокормить относительно небольшое население Урала и Сибири. На Дальнем Востоке имелся и источник продовольствия в виде китайской Маньчжурии – о закупках у китайцев впервые задумалось ещё царское правительство в январе 1917 г., тогда маньчжурская пшеница стоила в 5 раз дешевле российской… Это не значит, что у «белых» не было проблем со снабжением, но их трудности меркнут перед тем ужасом, что опустился на стиснутые фронтами земли Советской России к январю 1919 г.

Недоступный хлеб Украины

Суть объявленной 11 января 1919 г. продразвёрстки заключалась в следующем: по дореволюционной статистике крестьяне в «хлебопроизводящих» губерниях ежегодно потребляли 16–17 пудов зерна на душу населения. К 1919 г. личное потребление зерна в чернозёмных сёлах осталось на двоенном уровне – попридержав товарный хлеб, крестьяне не отказывали себе в питании. После 11 января 1919 г. продразвёрстка оставляла крестьянам «норму потребления» в 12 пудов на душу. Всё что выше – по твёрдым, или как тогда официально писали «таксированным» ценам, принудительно «отчуждалось в распоряжение государства».

Твёрдые цены были в десятки раз ниже рыночных, а с учётом инфляции, крестьянам пришлось отдавать хлеб, в сущности, бесплатно. При этом государству такой хлеб обходился недёшево – поскольку его приходилось зачастую добывать с боём, а порой и с боями «проталкивать» по разрушенным железным дорогам, то пуд хлеба к лету 1919 г. стоил государству до 1000 руб., в 50 раз дороже твёрдых цен, но в два раза дешевле цен московского «чёрного» рынка…

В идеале продовольственная «развёрстка» и «отчуждение хлебов» должны были проходить следующим образом. В губернию из Москвы спускались плановые цифры, которые губернские власти «развёрстывали», то есть распределяли по уездам. Уезды – по волостям. Волостные советы – по сёлам. В итоге сельские сходы или советы «развёрстывали» полученное по индивидуальным крестьянским хозяйствам. Крестьяне добровольно и досрочно сдавшие свою «развёрстку» в теории могли получать льготы в виде снижения поставок будущего урожая или премии дефицитными товарами.

Однако в реальности хлеб пришлось выбивать вооружёнными «продотрядами». Хотя планы продразвёрстки на 1919 г. были почти в два раза меньше того, что пыталось изъять у крестьян советское государств годом ранее, но в силу военной ситуации почти вся «продразвёрстка» пришлась на несколько губерний, прежде всего на Самарскую, Саратовскую и Тамбовскую. Именно здесь в течение всего 1919 г. действовало свыше половины «продотрядов», имевшихся в Советской России.

Другие плодородные регионы в силу военной ситуации под «отчуждение хлебов» практически не попали. Например, в январе 1919 г. советская Москва имела поистине наполеоновские планы на хлеб Украины и Новороссии – после революции в Германии и распада уже её армии, украинские и азово-черноморские губернии, прежде оккупированные австрийцами и немцами, имели все шансы относительно легко попасть под контроль большевиков. Уже к маю того года эти смелые планы, казалось, осуществились – плодороднейшие чернозёмы, от Киева и Харькова до Одессы и Мариуполя, стали советскими. По планам большевиков в том году эти земли должны были дать 140 млн. пудов «развёрстки», что могло снять проблему голода в городах Советской России.

Урожай 1919 г. оказался хорошим, в Причерноморье выше предыдущих лет. Однако «отчуждение хлебов» Украины и Новороссии сорвали сначала масштабные мятежи атаманов Григорьева и Махно, а затем генеральное наступление «белых» армий Деникина. К августу все украинские и причерноморские губернии были потеряны для большевиков – наполеоновские планы «продразверстки» на берегах Днепра успели выполнить лишь на 6 %. При этом смогли вывезти в голодающие города центральной России лишь треть собранного, то есть 2 % от запланированного на тот год.

«Не дадите в Центр хлеба, мы Вас будем вешать…»

Помимо Украины, почти весь 1919 г. недоступными за линиями фронтов оставались «хлебопроизводящие» регионы на Дону, Северном Кавказе и Южном Урале. Не удивительно, что основное «отчуждение хлебов» в тот год происходило в губерниях Поволжья.

Большевикам приходилось идти на разные импровизации, чтобы доставить хлеб в голодающие города. Например, с 10 марта по 10 апреля 1919 г. в Советской России прекратили движение всех пассажирских поездов, перенаправив их на перевозку продовольствия. Правда ситуация на транспорте к тому времени была такова, что даже эти чрезвычайные меры позволили дополнительно использовать «под хлеб» лишь две сотни паровозов…

Когда в июне 1919 г. глава продовольственного комиссариата Саратовской губернии, опасаясь крестьянских мятежей, попытался уговорить Москву снизить спущенные ему сверху нормы «развёрстки», то из столицы пришла телеграмма на грани истерики: «Знаем, Вас могут убить, но если Вы не дадите в Центр хлеба, мы Вас будем вешать».

Даже под угрозой виселицы Саратовская губерния тогда смогла дать Москве лишь 42 % запланированного хлеба. В целом за 1919 г. планы продразвёрстки были выполнены на треть, и почти половину всего советского хлеба в том году дали земли Тамбовской, Саратовской и Самарской губерний. Не удивительно, что в последующие годы именно эти регионы стали зоной локального апокалипсиса. Тамбовскую губернию охватила «антоновщина», массовое крестьянское восстание, а Поволжье, утратившее в ходе продразвёрстки почти все запасы хлеба, после засухи и неурожая 1920 г. охватил страшный голод.

В том году в отдельных районах Поволжья урожай не превышал 8 % от среднего довоенного. При этом в стране всё ещё продолжалась гражданская война. И хотя для Самарской и Саратовской губерний планы развёрстки в 1920 г. уменьшили, соответственно, вдвое и втрое, но это уже не спасло местных крестьян.

В 1920 г. продразвёрстка потрясла даже не имевшие хлебного избытка сёла Нечерноземья, в которых продовольствия изъяли в 13 раз больше, чем в предыдущем году. Однако это составило не более 7 % всего собранного продотрядами. Лишь отчасти компенсировали ситуацию отбитые у Колчака губернии за Уралом, давшие в том году почти 17 % хлеба.

Сложной оставалась ситуация и на плодородном Северном Кавказе, недавно отбитом у белых армий Деникина. Например, Ставропольская губерния, до мировой войны ежегодно дававшая на рынок 50 млн. пудов товарного зерна, к лету 1920 г. получила план «развёрстки» всего на 29 млн. пудов, а собрать смогли лишь 7 млн. Из-за разрухи железных дорог на север в голодающие города вывезли ещё меньше. Даже меньше, чем в том году успел вывезти из Крыма за границу генерал Врангель, за 8 месяцев своего главнокомандования продавший иностранцам почти 10 млн. пудов зерна.

К счастью для голодающих городов в 1920 г. свой вклад, наконец, внесли чернозёмы Украины. Планы «развёрстки» из-за многочисленных атаманов здесь выполнили лишь на половину, что дало 71,5 млн. пудов хлеба. Объём для тех дней внушительный, но это лишь в два раза больше, чем дали в предыдущем году Саратовская и Самарская губернии. Так что срывавший продразвёрстку на берегах Днепра знаменитый «батька» Махно, при всей романтике идейного защитника «вольного селянства», тоже несёт свою долю косвенной ответственности за голодные смерти в Поволжье…

«Отряды для хлебной войны»

Стоит немного сказать и о тех, кто непосредственно отбирал хлеб у крестьян. О бойцах «продовольственных отрядов». Первый такой отряд создали в Петрограде ещё 11 ноября 1917 г., его отправили в Тамбовскую и Воронежскую губернии. Изначально многие продотряды создавались стихийно, даже отдельными заводами и профсоюзами. Газеты тех дней именовали их «отрядами для хлебной войны».

С мая 1918 г. советское государство начало централизованное формирование продотрядов и объединение их в «Продармию». В январе 1919 г., накануне принятие декрета о продразвёрстке, на Всероссийском совещании продовольственных организаций большевик Александр Шлихтер, будущий нарком продовольствия советской Украины, говорил прямо: «Извлечение хлеба может фактически осуществляться только при наличии реальной угрозы – вооруженной силы…»

На пике гражданской войны, осенью 1919 г., по стране в 27 губерниях действовало 968 продотрядов со списочным составом 30 677 человек. Эта относительно небольшая «продармия» играла в те дни большую роль, чем иные фронты. История той «хлебной войны» посреди войны гражданской полна взаимной жестокости. Захват заложников продотрядами или садистские расправы крестьян над пленными бойцами «продармии» – вполне рядовые события тех лет. Мемуары и документы фиксируют порой чудовищные ужасы.

При этом бойцы «продармии» не были марсианами, высадившимися посреди благостной деревни. Статистический портрет тех 30 677 «продотрядчиков» (как их обычно именовали в те дни) даёт такую картину – 68 % это промышленные рабочие, великороссы по национальности, грамотные, старше 35 лет, женатые и с детьми. То есть для той эпохи – почти пожилые люди, с жизненным опытом, профессией, с грамотностью заметно выше средней по стране, и, главное, хорошо знающие, что такое голодающие семьи…

Любопытно, что приказы по «продармии» декларировали «совершенную недопустимость пребывания в отрядах женщин». За наличие при продотрядах слабого пола их руководители подлежали аресту.

Хлеб в те годы изымался не только силой. Помимо продотрядов и «продармии», к концу войны достигших численности в 70–80 тыс., десятки тысяч рабочих и красноармейцев по всей стране были сведены в «уборочно-молотильные отряды».

«Иначе победить в разоренной стране мы не могли…»

К исходу гражданской войны большевики с великим трудом и жертвами сумели наладить механизм «отчуждения хлебов в распоряжение государства». В 1920 г. они собрали продовольствия в три раза больше, чем двумя годами ранее. Если в 1918 г. государственный паёк обеспечивал лишь четверть потребностей горожан в питании, то в 1920 г. уже свыше 74 %. За два года продразвёрстки потребление «хлебов» в городах даже выросло на 8 %.

Благодаря продразвёрстке в годы гражданской войны сохранялись целые оазисы относительного благополучия. Например, работавший на нужды Красной армии Сормовский завод. Его рабочие бесперебойно получали усиленный паёк, и в процессе создания первых отечественных танков едва не объявили забастовку, когда в пайке выдали муку более низкого сорта…

Государственное перераспределение проходило в масштабах всей страны. Например, в 1919 г. в Смоленской и Витебской губерниях урожай составил 55 % от довоенного. И при довоенных урожаях эти губернии оставались «потребляющими», и в лучшие годы требуя привозного хлеба. Планы продразвёрстки на Смоленщине и Витебщине зачастую выполнялись даже с превышением, но не позволяли прокормить местное городскоенаселение в условиях гражданской войны. Поэтому накануне масштабных боёв с поляками Пилсудского жители Смоленска и Витебска спасались от голода хлебом, выбитым продотрядами в Саратовской губернии.

Отмену продразвёрстки большевики начали через три месяца после окончательного разгрома главных сил своих «белых» противников. Именно «отчуждение хлебов» позволило сторонникам Ленина сначала разгромить организованное сопротивление Колчака, Деникина, Врангеля, а затем, отменой продразвёрстки успокоить массовые, но разрозненные крестьянские мятежи. Сам Ленин в апреле 1921 г. резюмировал итоги этой политики так: «Мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и на содержание рабочих… Иначе победить в разоренной стране мы не могли».

Политика продразвёрстки, обернувшаяся трагедией для крестьян «хлебопроизводящих» губерний, в то же время спасла жизни миллионов. На территориях Советской России пайковый хлеб получали не только красноармейцы и «совслужащие». Паёк от государства полагался всем проживающим в городах беременным и кормящим матерям. К исходу 1920 г. на подконтрольных большевикам землях пайковым хлебом питались почти 7 миллионов детей в возрасте до 12 лет. В условиях гражданской войны большинство из них не имели иных шансов прокормиться.

Глава 29. По ком звенел деникинский «колокольчик»

Провал попыток «белого» государственного строительства на Юге России

В годы гражданской войны, начавшейся вслед за революциями 1917 года, белые оппоненты большевиков достигли впечатляющих военных успехов. На Юге России белогвардейцы, начинавшие с небольших, по сути партизанских отрядов, захватили не только весь Северный Кавказ, всю Новороссию и большую часть Украины, но и, пройдя с боями почти тысячу вёрст, вышли на дальние подступы к Москве. Однако государственное строительство на занятых «белыми» территориях катастрофически отставало от их военных успехов.

История белого движения обычно концентрируется на военной стороне, описывая вполне героические, зачастую блестящие операции полков и армий, в то время как рутина государственного строительства остаётся в тени. Но именно слабость государственной составляющей белого движения и предопределила его разгром, не смотря на все военные успехи.

«Связанных с восстановлением государственного управления…»

К концу лета 1918 года белое движение на Юге России достигло заметных успехов. Начав в январе с отряда в несколько тысяч добровольцев, отступившего под натиском красных из Ростова-на-Дону, к августу белые контролировали обширные территории на Северном Кавказе от Ставрополя до Екатеринодара (ныне Краснодара).

В августе 1918 года белая «Добровольческая армия» насчитывала порядка 30 тысяч бойцов и попыталась провести первую мобилизацию. Военные успехи, превращение партизанских отрядов в регулярную армию и контроль за обширными территориями и большими городами – всё это требовало не только чисто военных, но уже и государственных мер управления.

С самого начала белого движения на Юге России, «сфера гражданского управления» по неформальному соглашению считалась прерогативной 60-летнего генерала Михаила Алексеева, самого старшего по возрасту среди белых лидеров. В годы Первой мировой войны именно он был фактическим руководителем всей русской армии на германском фронте и в феврале 1917 года сыграл одну из решающих ролей в отречении последнего русского царя.

К концу лета первого года гражданской войны генерал Алексеев попробовал создать прообраз белого правительства. Этот орган получил название Особого совещания, по аналогии с Особым совещанием по обороне, существовавшим в Российской империи в годы мировой войны. Проект первого «белого правительства» написали генерал от кавалерии Абрам Драгомиров и один из самых известных крайне правых политиков дореволюционной России, журналист, депутат Госдумы и «черносотенец» Василий Шульгин.

Так 31 августа 1918 года возникло «Положение об Особом совещании при верховном руководителе добровольческой Армии». Согласно этому документу в задачи Особого совещания входили: «разработка всех вопросов, связанных с восстановлением органов государственного управления и самоуправления в местностях, на которые распространяется власть и влияние Добровольческой армии», «обсуждение и подготовка временных законопроектов по всем отраслям государственного устройства», «организация сношений со всеми областями бывшей Российской империи для выяснения истинного положения дел в них и для связи с их правительствами и политическими партиями для совместной работы по восстановлению Великодержавной России».

Особое совещание начало работать только через месяц после принятия решения о его создании, в самом конце сентября 1918 года, так как разные белые генералы долго не могли подобрать кандидатуры начальников отделов, а потом договориться об их назначениях. Особое совещание состояло из ряда отделов – государственного устройства, внутренних дел, юстиции, торговли и промышленности, продовольствия и снабжения, земледелия, путей сообщения, народного просвещения, финансового отдела и отдела дипломатического.

Первые заседания этого самодельного «правительства» проходили в особняке хозяина екатеринодарских пивзаводов. Первый состав «Особого совещания» не достиг заметных успехов в достижении своих главных задач, особенно в вопросах «восстановления органов государственного управления», погрязнув в бесконечных попытках договориться о снабжении белой армии с казачьими «правительствами» Дона и Кубани. Едва ли не единственным успешно выполненным решением стал вопрос о выделении 10 тысяч рублей на покупку трех печатных машинок.

Из гражданских деятелей первого состава Особого совещания заметный след в истории оставил только руководитель «отдела торговли и промышленности» Владимир Александрович Лебедев, до революции один из первых русских авиаторов, хозяин авиационного завода и первого легкового автомобиля в Таганроге. Правда все аэропланы Лебедева были копией немецкой конструкции и с моторами из французских запчастей.

«Состав в политическом и деловом отношении довольно случаен…»

Не смотря на сомнительные успехи в деле государственного строительства, военная составляющая белого движения действовала вполне успешно. В самом начале 1919 года «белые» захватили у «красных» почти весь Северный Кавказ и начали два стратегических наступления – в направлении Волги и на Донбасс.

Создатель «Особого совещания» генерал Алексеев к тому времени умер от воспаления лёгких и единоличным лидером белых на Юге России стал генерал Деникин. В феврале 1919 года он утвердил новое положение об Особом совещании, приравняв начальников отделов к дореволюционным министрам.

Тогда же, в январе 1919 года в составе Особого совещания появился один из самых деятельных и успешных его участников 36-летний Константин Николаевич Соколов. До революции он в профессорском звании преподавал государственное право в Санкт-Петербургском университете и был одним из лидеров партии «кадетов», конституционных демократов. У Деникина в особом совещании профессор права возглавил знаменитый «ОСВАГ», осведомительное агентство – по сути главный пропагандистский орган белого движения.

В своих мемуарах Соколов нарисовал весьма печальную картину: «Состав членов Особого совещания первого состава был и в политическом, и в деловом отношении довольно случаен. Первые постановления нового правительственного органа доставили впоследствии немало возни своей расплывчатостью и неточной формулировкой. Любопытно, что правительство Добровольческой армии начало работать и работало почти четыре месяца без управляющего едва ли не самым важным отделом – Отделом внутренних дел… В этом было нечто провиденциальное».

Тем не менее к лету 1919 года, в момент наибольших военных успехов белого движения, Особое совещание представляло вполне солидную бюрократическую структуру. Оно состояло из 14 больших Управлений и двух отделов – уже упомянутого ОСВАГА, то есть отдела пропаганды, и отдела законов, занимавшегося юридическим контролем.

Председателем Особого совещания стал генерал от кавалерии Абрам Драгомиров, сын известного в XIX веке военного теоретика генерала Михаила Драгомирова. Однако это «правительство» вовсе не было чисто военным органом – из 19 высших начальников Особого совещания было только 5 генералов и 1 вице-адмирал. Остальные были гражданскими.

Управление иностранных дел возглавил 56-летний Анатолий Нератов, бывший заместитель министра иностранных дел при царе и Временном правительстве. Управление внутренних дел – 54-летний Николай Чебышев, до 1917 года главный прокурор Москвы. Управление юстиции возглавил 49-летний Виктор Челищев, до революции он носил княжеский титул и занимал должность судьи в Москве. Управление земледелия возглавлял 53-летний Василий Колокольцев, до революции глава Харьковской губернской управы.

Начальником Управления торговли и промышленности оставался уже упомянутый Владимир Лебедев. Начальником Управления финансов стал 43-летний Михаил Бернацкий, до 1917 года профессор экономики и депутат Петроградской городской думы, последний министр финансов в правительстве Керенского.

Формально состав этого белого «правительства» был солидным, из людей с опытом и положением. Но дореволюционный опыт спокойной и размеренной бюрократии оказался не слишком эффективным в экстремальных условиях гражданской войны. К тому же люди в возрасте за 50 не слишком годились для нервной и изматывающей работы по государственному строительству в тылу сражающейся армии.

Достаточно сравнить некоторые персоналии на аналогичных должностях у большевиков и в этом белом правительстве. Управление исповеданий (то есть по сути, по делам национальностей) в Особом совещании возглавлял князь Григорий Трубецкой, до 1917 горда российский посол при дворе короля Сербии. Аналогичную должность в советском правительстве – «Наркома по делам национальностей» – занимал Иосиф Сталин.

Управление путей сообщения в Особом совещании возглавлял Эраст Шуберский, ставший до 1917 года крупным чиновником в Министерстве путей сообщения после женитьбы на дочери князя Хилкова, министра путей сообщения. В то же время в советском правительстве летом 1919 года аналогичную должность занимал Леонид Красин, до революции успешный инженер, глава российского представительства фирмы «Сименс» и одновременно технический руководитель нелегальной боевой организации большевиков.

Одним словом, по своему жизненному опыту и личным качествам члены большевистского правительства куда больше подходили к экстремальным условиям гражданской войны, чем почтенные бюрократы из деникинского «Особого совещания».

Поражения на дипломатических и финансовых фронтах

Об уровне белого «правительства» лучше всего говорят конкретные результаты его деятельности. Достаточно привести всего два примера – дипломатический и финансовый.

В тылу у занятой белыми огромной территории располагалась Грузия, ставшая к 1918 году независимым государством. Грузинские власти в том году вступили в бои с красными войсками – пришедшие в Тифлисе (Тбилиси) к власти грузинские социал-демократы «меньшевики» считали себя принципиальными идейными противниками Ленина и Троцкого.

Грузия в то время чрезвычайно нуждалась в зерне с Кубани и Дона и одновременно располагала большими запасами боеприпасов, оставшихся на тыловых складах Кавказского фронта со времён мировой войны. Казалось бы, сама судьба предопределила «белым» и грузинским националистам сотрудничать, хотя бы на время войны с большевиками.

Но многоопытные дипломаты из окружения генерала Деникина так и не смогли ни договориться с грузинами, ни пойти хотя бы на временные уступки. В начале 1919 года белые даже вступили в бои с грузинской армией в районе Сочи и до конца года были вынуждены держать здесь войска, хотя резервы крайне требовались для наступления на Москву. Естественно никакого военного имущества с царских складов в Грузии получить тоже не удалось.

Годом позднее большевики в аналогичных условиях действовали куда более решительно и цинично. Когда весной 1920 года «красные» вышли к границам Грузии, то в условиях ещё не прекратившейся гражданской войны, они быстро подписали с грузинским правительством мирный договор, дав Тифлису массу уступок и обещаний. Когда же большая гражданская война была закончена, то в феврале 1921 года Красная армия под руководством грузинских большевиков (Джугашвили, Орджоникидзе и Махарадзе) стремительно захватила всю Грузию.

Финансовая политика белого правительства так же потерпела поражение, как и дипломатическая. Хотя Управление финансов Особого совещания возглавлял безусловно талантливый и честный финансист.

Михаил Бернацкий был достаточно молод, чтобы активно работать в условиях войны. До революции он считался лучшим специалистом в России по теории денежного обращения.

Однако те финансово-экономические проблемы, с которыми белым пришлось столкнуться, не предусматривались никаким теориями. Большевистское правительство проводило крайне радикальную и жёсткую, но последовательную политику – на своей территории оно резко ограничило свободную торговлю продовольствием (главным богатством и ресурсом времён гражданской войны), вводя его централизованное распределение. Хождение всех денежных знаков, кроме советских, на территории контролируемой Красной армией было запрещено. При этом советские деньги активно печатались, ими советская власть щедро выплачивала зарплаты рабочим и служащим, не оглядываясь на раскручивание инфляции и понимая, что в условиях большой гражданской войны инфляция далеко не самая большая опасность.

Белые же в подобных условиях действовали куда более традиционно и осторожно, даже нерешительно. К лету 1919 года они захватили огромную территорию с населением до 50 миллионов человек, на которой обращалась масса разнообразных денежных знаков – царские «николаевские», «керенки» Временного правительства, немецкие оккупационные марки, карбованцы и гривны разных властей самостийной Украины, а также множество «местных рублей» (денежные знаки Одесских, Крымских и Донских властей).

Захватывая новые территории белые отменяли на них большевистские экономические ограничения. Одновременно белые, отвергая смену власти в октябре 1917 года, признавали законными все денежные знаки, выпущенные до большевиков. Но встреча «свободной торговли» и массы опять разрешённых к хождению денег породила еще больший хаос, чем при большевистском волюнтаризме. Контролируемые белыми территории охватила массовая спекуляция и гиперинфляция – летом 1919 года на территории занятой Деникиным обращалось денежных знаков в 75 раз больше, чем во всей огромной Российской империи до начала Первой мировой войны.

При этом успешно наступающие на Москву белые армии захватывали всё новые советские области, вместе с которыми на подконтрольную белым территорию попадали всё новые миллиарды советских рублей. Хаос в финансовой системе начал порождать уже и чисто военные проблемы – гиперинфляция и денежная неразбериха буквально «съедали» средства в казне белых армий и затрудняли их снабжение при помощи централизованных закупок.

Ошибка профессора Бернацкого

В этих условиях грамотный профессор экономики и белый министр финансов Бернацкий оказался излишне осторожен. Признать советские рубли он не мог по политическим мотивам, а сразу и полностью запрещать их хождение не стал, опасаясь вызвать недовольство большинства городского населения, на руках которого скопились массы советских денежных знаков.

В июне 1919 года Бернацкий принял осторожное и формально очень грамотное решение – в течение определенного времени обменять советские рубли на новые денежные знаки по фиксированному курсу. Однако в условиях гражданской войны финансовая грамотность мирного времени оказалась несостоятельной: население не было уверено ни в прочности белой власти, ни в спокойной возможности обмена советских купюр, поэтому оно поспешило как можно быстрее потратить эти советские деньги на что угодно. Единовременный массовый выброс «большевистских» рублей на свободные рынки в тылу белых армий породил новый всплеск инфляции и товарного дефицита.

Летом на белой территории развился специфический финансовый бизнес – в глубоком тылу спекулянты скупали по дешевке у населения советские деньги и буквально телегами и вагонами везли их вслед наступающих белых войск, где на только что завоёванных территориях советские рубли всё ещё по инерции ходили по прежнему курсу.

В августе 1919 года запоздалое решение о полном запрете советских денежных знаков на белой территории было наконец принято. Но тут возникла уже другая трудность – пока белый министр финансов Бернацкий мудрил и осторожничал с постепенной отменой советских рублей, успешно наступающие белые части наполнили ими полковые и дивизионные кассы. И запоздалая отмена советской наличности вновь серьёзно ударила по снабжению белых войск.

Среди отдельных офицеров и генералов белых армий даже раздавались «полубольшевистские» высказывания, что в условиях гражданской войны не может существовать свободная рыночная экономика, что свобода торговли в условиях экономического кризиса превращается в свободу ограбления спекулянтами всего остального населения. Однако дальше отдельных разговоров дело не пошло – на радикальные «большевистские меры» белое правительство так и не решилось.

При этом отмена советских денег совпала с началом выпуска «колокольчиков» – так население именовало новые деньги, выпущенные в августе 1919 года властью Белой армии (на самых массовых купюрах в 1000 рублей был изображён «Царь-колокол»). Такое совпадение окончательно подорвало доверие к бумажным деньгам в тылу Деникина – среди населения пошёл слух, что скоро отменят все деньги, кроме «колокольчиков». И на рынок, раскручивая новый виток инфляции, потоком хлынули бумажные накопления всех видов: царские, «керенки» и все остальные.

В итоге еще до поражения на фронте, к сентябрю 1919 года в тылу белых разразилась настоящая финансовая катастрофа. «Особое совещание», это белое правительство, так и не смогло наладить новую денежную систему, а слишком осторожные, формально грамотные решения профессора Бернацкого лишь усугубили кризис белой власти…

Глава 30. Крым только для «белых»

Почему государство белой гвардии потерпело поражение в собственном тылу

Итак, правительство генерала Деникина, не смотря на все чисто военные успехи на поле боя, потерпело поражение в экономике и финансах. Теперь – расскажем о том, как белое правительство пыталось управлять своей частью России в самом конце гражданской войны.

«Комиссий у нас было вообще видимо-невидимо…»

Считая себя настоящей легитимной властью, правительство генерала Деникина базировало свою деятельность на законах Российской империи. Была отвергнута даже часть законоположений Временного правительства, в частности «Особое совещание» не признавало отмену сословий и дворянских званий (что, кстати, активно использовали в своей контрпропаганде большевики).

Любопытно, что это белое правительство в своей деятельности никогда не ссылалось и не упоминало решения и законы Совета Министров правительства Колчака. Хотя формально последователи Деникина и признавали адмирала Колчака «верховным правителем», но в реальности белая государственной на Юге России была совершенно обособленной.

Еще более показательно, что в условиях напряжённой гражданской войны собравшиеся в «Особом совещании» почтенные юристы и политики увлечённо обсуждали массу абстрактных вопросов. Например, позицию гипотетической делегации России на будущей общеевропейской конференции по итогам мировой войны или законопроект о наказании лидеров большевиков. По поводу этого законопроекта – в прямом смысле слова «о шкуре неубитого медведя» – в июне 1919 года даже развернулась оживленная переписка генерала Деникина с членами совещания.

Расслабленный стиль работы Особого совещания позднее описал его активный участник, руководитель Осведомительного агентства Константин Соколов: «Благодаря отсутствию властной и направляющей воли, Особое совещание всё больше и больше приобретало характер политического клуба… Если какой-нибудь вопрос вызывал «суждения», то центром их обыкновенно становилась ораторская дуэль. Лидеры «фракций» скрещивали шпаги с безукоризненной корректностью, и послушать их умные речи было всегда интересно. Затем либо намечалось «среднее» решение, либо – очень часто – предлагалось образовать «маленькую комиссию». Комиссий у нас было вообще видимо-невидимо…»

Особое совещание так и не стало авторитетом не только для военных, но даже для политиков белого тыла. Председатель Особого совещания, бывший царский генерал-майор Александр Лукомский позднее в мемуарах писал: «Представители левых партий обвиняли генерала Деникина в том, что он сформировал чуть ли не черносотенное правительство, которое не может вызвать доверие народной массы. Представители правых течений, наоборот, указывали на то, что деятельность Особого совещания при разрешении некоторых вопросов носила слишком левое направление».

В реальности это правительство оказалось не правым и не левым, а совершенно никаким. До августа 1919 года «Особое совещание» по-прежнему заседало в Краснодаре и лишь к осени переехало в Ростов-на-Дону. В самый разгар решающих боёв белых и красных на Московском направлении, белое правительство было озабочено проблемами, довольно далёкими от непосредственных нужд фронта. Например, 13 августа увлечённо обсуждали вопрос «об ассигновании средств на оборудование зала заседаний Особого совещания мебелью и электрическим освещением», а 20 сентября 1919 года на заседании Совещания был поставлен вопрос об «устройстве на Черноморском побережье Кавказа городов-садов» и поселении в них в первую очередь ветеранов белого движения.

Профессор философии и один из будущих идеологов «евразийства» Николай Алексеев во время гражданской войны работал в отделе пропаганды Особого совещания и так описал настроения, царившие в белом правительстве осенью 1919 года: «Уже в этот период безграничного оптимизма обнаруживались многочисленные симптомы, не предвещающие ничего особо доброго впереди. Несмотря на военный успех, экономическое положение Юга России не улучшалось, а постепенно ухудшалось. Деньги наши выпускались массами и падали. Известны были слова М. В. Бернацкого, что мы несомненно идём к финансовой катастрофе…»

Катастрофа оказалась не только финансовой – к ноябрю 1919 года белые армии были разбиты и покатились прочь от Москвы. В разгар отступления «Особое совещание» наконец то было официально переименовано в правительство. Но даже это показательное переименование запоздало – к тому времени наступавшие по всему фронту красные уже приближались к Ростову-на-Дону, Крымскому перешейку и Одессе.

В новом правительстве (официально оно именовалось «Правительство при главнокомандующем Вооружёнными Силами Юга России») было образовано семь ведомств: военно-морское, внутренних дел, финансов, сообщений, снабжения, юстиции, торговли и промышленности. Любопытно что это преобразование было сделано короткой ночной запиской генерала Деникина.

При этом на местах остались почти все прежние начальники Особого совещания, по сути реформа свелась лишь к переименованию. Но даже тут тыловые деятели сумели развить обширную бюрократическую переписку. И в марте 1920 года «Правительство при главнокомандующем» было вновь переименовано – на этот раз оно стало официально называться «Южнорусское правительство».

Этому «правительству» суждено было просуществовать всего три недели – к тому времени разгромленные армии Деникина контролировали лишь Крым и окрестности города Новороссийска. 30 марта 1920 года с трудом эвакуировавшийся в крымскую Феодосию генерал Деникин объявил об упразднении «Южнорусского правительства».

10 тысяч чиновников «белого» Крыма

В начале апреля 1920 года, на момент полного безвластия, когда несколько дней у разгромленной белой армии не было никакого высшего командования, главным начальником всех гражданских государственных учреждений, эвакуированных в Крым, считался Михаил Бернацкий, неудачливый «министр финансов» при Деникине. Благодаря личной честности он сохранил авторитет среди белых деятелей.

Бернацкий Михаил Владимирович (1876, Киев – 1943, Париж)

Отступившие в Крым генералы, после отставки морально сломленного поражением Деникина, избрали главнокомандующим Петра Врангеля. И тут подсуетились эвакуированные в Крым бывшие царские чиновники – в начале апреля 1920 года в Ялте к Врангелю явилась делегация бывших членов сената Российской империи. До революции Правительствующий сенат был специфическим органом российской монархии, говоря современным языком, совмещавшим функции верховного суда, генеральной прокуратуры и высшего административного управления.

Большевики особым декретом отменили Сенат ещё в декабре 1917 года. Собравшиеся в Крыму беглые сенаторы в начале 1920 года образовали так называемое «Особое присутствие Правительствующего Сената в Ялте».

Активисты белого движения, как военные, так и гражданские, отрицая власть большевиков, всячески подчёркивали свою приверженность дооктябрьской легитимности. И генерал Врангель для укрепления своей личной власти решил использовать потешный ялтинский «Сенат» – решением беглых сенаторов он был официально провозглашён «военным диктатором» государства (прежние белые вожди, являясь военными диктаторами по сути, тем не менее предпочитали считаться всего лишь армейскими руководителями).

Врангель не остался в долгу и объявил, что Сенат отныне будет «высшим органом административной юстиции и надзора в порядке верховного управления». Так в белом Крыму, едва спасшемся от немедленного военного поражения, оказалась целая каста из нескольких десятков бывших чиновников, которым даже в условиях всеобщего развала и кризиса, обеспечили щедрое финансирование.

Остатки всех министерств бывшего «Южнорусского правительства» генерала Деникина, новый главком Врангель свёл в четыре Управления: Гражданское, Хозяйственное, Иностранных сношений и управление Государственного контроля. Гражданское управление ведало всеми внутренними делами, землеустройством, юстицией и народным образованием. Хозяйственное – всеми финансами, путями сообщений, торговлей и промышленностью. Управление иностранных сношений заменяло МИД, а Государственный контроль выполнял контрольно-ревизионные функции.

Врангель и его ближайшее окружение открыто презирали бывших членов правительства Деникина, «деникинских кадетов», как они их именовали, не без оснований обвиняя этих деятелей в провале государственного строительства в 1919 году. Помощником Врангеля «по гражданской части» стал 63-летний Александр Васильевич Кривошеин, старый и многоопытный госчиновник, вошедший в царское правительство еще в самом начале XX века, соратник Столыпина.

В годы Первой мировой войны Кривошеин по праву считался самым влиятельным и авторитетным министром в окружении последнего русского царя. Весной 1918 году он возглавил подпольную антибольшевистскую организацию, едва избежал ареста ЧК. К весне 1920 года Кривошеин находился во Франции, где, пользуясь своими огромными связями, искал финансовые средства для белого движения. Оттуда его и пригласил в Крым барон Врангель на должность фактического главы гражданского правительства.

6 августа 1920 года, в момент наибольших военных успехов переформированной армии Врангеля, когда была захвачена Северная Таврия и высажен десант на Кубани, белый главнокомандующий переименовал себя в «Правителя юга России», а Совет при себе – в «Правительство юга России». Любопытно, что уже через четыре дня Франция официально признала это правительство в качестве законной власти всей России (правда, при этом отказавшись предоставить финансовый кредит этому правительству).

Министром финансов в этом последнем белом правительстве остался всё тот же Михаил Бернацкий, он даже успел совершить немаленькое путешествие из Севастополя во Францию, где безуспешно вёл переговоры с парижскими банкирами о предоставлении займа белому Крыму. Оружие, ненужное по окончании Первой мировой войны, бывшие союзники по «Антанте» были готовы продать в долг, а вот живые деньги давать даже в кредит не спешили.

«Правительство юга России» успело провести 54 заседания, обычно заседая дважды в неделю. В основном успели лишь утвердить штаты новых государственных учреждений и проекты внешнеторговых договоров.

Заседания этого правительства обычно вёл Кривошеин, сам Врангель председательствовал всего несколько раз. Текущие вопросы часто решались простым согласованием между главнокомандующим и Кривошеиным, а самые серьезные, политические, обсуждались на совещаниях у Врангеля с участием старших начальников армии и флота.

Сам по себе «глава правительства» Кривошеин был честным человеком, все четыре его взрослых сына воевали в белой армии, двое из них погибли на фронте именно в 1920 году. Но выбор престарелого, пусть и многоопытного дореволюционного бюрократа оказался совсем не оптимальным для условий гражданской войны.

Врангель публично декларировал сокращение штатов тыловых чиновников, но в реальности разбухшая бюрократия сохранилась. На пике своего успеха армия Врангеля насчитывала около 80 тысяч «штыков и сабель», в то время как в тылу изображали бурную деятельность свыше 10 тысяч чиновников.

В маленьком Крыму к осени 1920 года насчитывалось около 5 тысяч чиновников из «Правительства юга России», сидевших в основном в Севастополе, и столько же чиновников, служивших в органах гражданской власти и управления на местах по всему полуострову. Чиновничье место в Крыму стало законным способом избежать призыва в армию и отправки на фронт.

«Брать сейчас взятку – значит торговать Россией!»

Сохранилась финансовая статистика, которая показывает, что только на 5 тысяч чиновников центрального «правительства» за всё время существования белого Крыма, с апреля по ноябрь 1920 года, было потрачено 12 миллиардов рублей (в денежных знаках, ходивших тогда на этой территории). При этом налоговые чиновники Врангеля сумели собрать в Крыму за то же время всего 9 миллиардов рублей налогов и таможенных сборов.

Как видим, бюрократический аппарат врангелевской армии работал в убыток, так и не обеспечив должное управление тылом и его жизнью. Наоборот, чиновники «Правительства юга России» погрязли в махинациях и коррупции. Например, в Крыму продолжала изображать работу и получать жалование «Харьковская судебная палата», хотя Харьков был навсегда потерян белыми еще в декабре 1919 года.

Показательно, что самое большое количество чиновников «Правительства юга России» числилось в Отделе торговли, который был призван контролировать всю коммерцию Крыма, внутреннюю и внешнюю. Именно посты в этом отделе наиболее быстро обеспечивали чиновникам доходы от взяток.

Официозные газеты белого Крыма публиковали многочисленные статьи и воззвания против коррупции. Одна из статей пафосно называлась: «Брать сейчас взятку – значит торговать Россией!». Но в конце сентября 1920 года генерал Врангель официально запретил «огульную критику в печати» и последний месяц существования белого Крыма в его СМИ положение дел выглядело благополучно и оптимистично…

Князь Владимир Оболенский, бывший при царе депутатом Государственной думы от Крыма (тогда Таврической губернии), некоторое время проработал во врангелевском правительстве и уже в эмиграции так охарактеризовал его главу, Александра Кривошеина: «Как был, так и остался тайным советником и министром большой самодержавной России». Для решения всех накопившихся и возникающих проблем глава правительства Кривошеин видел одно универсальное, чисто бюрократическое средство: реорганизация старых учреждений и создание новых. В то же время он стремился решать все вопросы «во всероссийском масштабе», так как всё ещё беспочвенно мечтал «выковать в Таврии прообраз будущей России».

Кривошеин Александр Васильевич (1857, Варшава – 1921, Берлин)

Поэтому в правительстве белого Крыма постоянно происходили перестройки, переподчинения, слияния и разделения. Многочисленные учреждения и отделы с неустоявшимися компетенциями постоянно конфликтовали друг с другом. Отсутствие скорого эффекта от одной реорганизации порождало другую, и всё это в итоге вело лишь к росту чиновничьих штатов. Результатом, по словам князя Оболенского, стал «выстроенный руками опытных бюрократов крайне дорогой и показной фасад государственности».

Даже генерал Врангель в одном из своих приказов бессильно констатировал: «Канцелярская волокита и междуведомственные трения сводят на нет все мои начинания». Воевавшие же на фронте белые офицеры откровенно ненавидели окопавшихся в глубоком тылу чиновников «Правительства юга России».

При таком положении государственного строительства белый Крым был обречён, даже без активных действий красных. Не удивительно, что в ноябре 1920 года он рухнул как карточный домик при первом серьёзном наступлении большевиков.

Любопытно, что последнюю успешную экономическую операцию в истории белого движения провёл Михаил Бернацкий, который и в правительстве Врангеля оставался неизменным министром финансов. В октябре 1920 года Кривошеин и Врангель планировали сместить его, посчитав, что «теоретику» не место в их правительстве. Но именно Бернацкий сумел купить за рубежом большую партию угля, которая в ноябре 1920 года и позволила разбитой врангелевской армии на кораблях эвакуироваться из Крыма и навсегда покинуть Россию.

Глава 31. Как в России 1920 года родился Кинг-Конг…

Кинг-Конг жив! И, надо полагать, будет жить, будоража воображение всё новых кинозрителей, сценаристов, продюсеров, режиссеров. "Отец" же Кинг-Конга мёртв. Но, начнем по порядку. С рождения, не со смерти…

Мерион Купер родился в г. Джексонвилле (штат Флорида) 24 октября 1893 г. в семье крупного юриста, владельца обширного поместья в колониальном стиле. Накануне Первой мировой войной сын юриста заканчивает летную школу в Аннаполисе и попадает в Европу, на фронт. Участвуя в боевых действиях – сначала в составе французских авиаэскадрильей, потом в рядах американской экспедиционной армии – он получает чин капитана. После окончания мировой войны молодой капитан ВВС не стремится к мирной жизни.

В 1919 г. он отправляется в Польшу в составе миссии АРА – American Relief Administration (Американской Администрации помощи странам Центральной и Восточной Европы). Эта организация, созданная будущим президентом США Гербертом Гувером, официально предназначалась для оказания продовольственной и иной, как 6ы сейчас сказали, "гуманитарной" помощи разоренным первой мировой войной странам. Но обилие имеющих фронтовой опыт военнослужащих в составе миссий АРА свидетельствовало о "помощи" совсем иного рода…

Одна из таких миссий в начале 1919 года появилась в Варшаве, при дворе Пилсудского, который в годы мировой войны помогал немцам воевать против России, а потом вовремя переметнулся к Антанте. Отделение "гуманитарной миссии" на востоке Польши возглавил капитан американских ВВС Мерион Купер. Польское государство появилось на карте Европы лишь год назад, в 1918-м, и никто в мире не знал, где пролегают его восточные границы. Поляки Пилсудского при полном одобрении Запада были не прочь расширить их за счёт России, а ещё лучше как в смутное время дойти до Москвы и покончить с ненавистным большевизмом.

Тут-то и пригодилась американская "гуманитарная помощь". Купер предложил Пилсудскому купить боевые самолёты на Западе и там же навербовать экипажи опытных лётчиков. Из Варшавы сразу обратились в Париж, где находилось командование экспедиционных сил США в Европе. Американцы, естественно, согласились.

Купер в польской униформе

Командиром американской эскадрильи стал майор Реджинальд Фаунтлерой, до этого руководивший технической службой авиации США в Европе. В Варшаве Фаунтлерой фактически возглавил всю польскую авиацию. Он отобрал лучших пилотов из американских экспедиционных сил. Многие уже успели поучаствовать в "гуманитарных миссиях" в Восточной Европе и хорошо знали будущий театр военных действий.

Из Парижа в Варшаву наёмников доставили в поезде американского Красного Креста. В президентском дворце американцев принял Пулсудский, он же предложил назвать отряд наёмников "эскадрильей имени Костюшко". Через европейские военные миссии в Варшаве эскадрилью снабдили лучшими на то время образцами боевых самолётов – французскими "бреге", итальянскими "балила-ми", доставшимися от немцев "альбатросами" и "фоккерами". С Запада поставляли и специальные сорта бензина. Базой для наёмников стал аэродром под Львовом. В конце 1919 года американцы провели воздушный парад в честь прибывшего в город Пилсудского. Но тут их ожидал конфуз – один из самолётов разбился, лётчик погиб. Вскоре сгорел и ангар с частью самолётов, ущерб оценивался сотнями тысяч долларов. Американцы подозревали "большевистских агентов"…

Не объявляя войны, польское правительство не прекращало боевых действий против советских республик. Наиболее ожесточённые бои шли на Украине. К весне 1920-го поляки планировали начать генеральное наступление.

Перед наступлением американских наёмников посетил полковник армии США Бенджамин Кастл, представлявший интересы крупнейших нью-йоркских банков в Восточной Европе. Полковник-банкир объяснил наёмникам, что американским финансистам в проведении "нормальных" операций мешает "сильное советское влияние", и они готовы предоставить эскадрилье самую щедрую помощь. Наёмники восприняли слова банкира с неподдельным энтузиазмом, их уже давно беспокоило собственное жалование – польская валюта была крайне неустойчива.

В 1920 году американские интервенты действовали не только на западе нашей страны. Их части участвовали в оккупации Мурманска, Архангельска, Владивостока. На Дальнем Востоке в боях с советскими партизанами американцы применяли химическое оружие.

Польское наступление началось в марте 1920 года. Это был воистину "поход Антанты" – если основу авиации составляли американцы, то бронетехнику комплектовали французскими наёмниками. Польшу завалили самым современным оружием – Запад скидывал на Восток все излишки завершившейся мировой войны. Американские лётчики обеспечивали воздушную разведку и авиационную поддержку наступавших польских частей. Наши войска на Западном фронте в то время были крайне немногочисленны и совершенно не имели авиации. Жаждавшие острых ощущений и уверовавшие в собственную безнаказанность американцы развлекались тем, что бомбили и расстреливали беззащитных мирных жителей. 19 апреля 1920 года в 4 часа дня американские самолёты впервые бомбили Киев.

Имевшие боевой опыт мировой войны, новейшую военную технику и, благодаря нью-йоркским банкирам, неограниченные ресурсы, американские наёмники стали наиболее активным и сильным подразделением агрессора. Вскоре польское командование подчинило им всю бомбардировочную авиацию. Американцам же поручали и воздушное прикрытие Пилсудского во время его поездок на фронт.

7 мая 1920 года поляки заняли Киев. Во время боёв за город американцы совершили 79 боевых вылетов. В эскадрилью непрерывным потоком прибывали новые наёмники и только что сошедшие с производства самолёты. "Почётным членом эскадрильи" стал даже посол США в Польше X.Гибсон.

Во время наступления на древний Киев американские летчики впервые столкнулись с советскими аэропланами. В занятом поляками городе произошла и еще одна знаменательная встреча. Мерион Купер, ставший к тому времени майором, знакомится со своим соотечественником, военным кинохроникером Эрнстом Шодзаком. Эта встреча стала решающей в жизни обоих. Сложилась этакая парочка – зеркальное отражение ситуации, представленной в фильме "Служили два товарища", где в роли интеллигента Янковского – кинооператор Шодзак, а в качестве "идейного придурка" Быкова – вдохновенный наёмник Купер.

Но пока им пришлось расстаться. Большевики перешли в контрнаступление. И хотя американские разведывательные самолеты, под руководством Купера, обнаружили отряды 1-й Конной армии Будённого еще на подходе к Днепру, полякам это не помогло. Мощный фланговый удар красной конницы выбил их из Киева. Поляки стали отступать, порою переходя в паническое бегство. Вместе с ними бежали из Киева и граждане США, которых к удивлению было немало в составе различных американских миссий при польской армии.

На военном совете американских летчиков Купер предложил мобилизовать все силы американских наемников, чтобы помочь полякам отбить Киев. Но остальные офицеры, заметив Куперу, что он "не повидал близко ни одного казака в жизни", высказались за отступление…

В условиях поспешного отхода американцы несколько раз чудом спасались от неожиданных прорывов советской кавалерии. Казаки "красного генерала" Будённого неудержимой ордой двигались на запад. Американская эскадрилья зачастую оставалась единственным подразделением деморализованной польской армии, способным задержать войска большевиков.

А с Запада к ним вновь поступала самая современная техника. Остановить красное наступление удалось только под Львовом. На подступах к городу разгорелись ожесточённые бои. Полякам, да и всему Западу, было необходимо любой ценой остановить Конармию, не допустить её прорыва на помощь нашим войскам, штурмовавшим Варшаву. Заняв Львов, конная армия могла нанести сокрушительный удар во фланг варшавской группировке противника. Падение Варшавы означало падение всей Польши Пилсудского, а это – прорыв красных войск в Германию, набухшуюсоциальным взрывом… Огонь мировой Революции горел тогда у стен Запада.

Представитель нью-йоркских банкиров в Восточной Европе полковник Кастл и глава американских наёмников в Польше майор Фаунтлерой обратились к президенту США В.Вильсону с просьбой прислать на польский фронт новых лётчиков из американских ВВС. Вильсон разрешил, и новые наёмники прибыли во Львов из-за океана.

Американские самолёты непрерывно бомбили наши войска – только за два для боёв в августе 1920 года они сбросили почти 8 тонн бомб. Цифры фантастические по тем временам! Один из таких боёв описан у Бабеля в "Конармии", в новелле "Эскадронный Трунов":

"И эскадронный показал нам четыре точки в небе, четыре бомбовоза, заплывавшие за сияющие лебединые облака. Это были машины из воздушной эскадрильи майора Фаунтлероя, просторные бронированные машины…

– Господа Исуса, – испуганно ответил Андрюшка, всхлипнул, побелел и засмеялся, – господа Исуса хоругву мать!.. И стал наводить на аэроплан второй пулемёт. Машины залетали над станцией всё круче, они хлопотливо трещали в вышине, снижались, описывали дуги, и солнце розовым лучом ложилось на блеск их крыльев.

…Они снизились на триста метров и расстреляли из пулемётов сначала Андрюшку, потом Трунова. Все ленты, выпущенные нашими, не причинили американцам вреда; аэропланы улетели в сторону, не заметив эскадрона, спрятанного в лесу…"

Это невиданное в истории противостояние авиации и кавалерии напоминало битву Слона и Левиафана, alias Кинг-Конга и Птеродактиля… Американской технике русские казаки противопоставили вполне азиатскую военную хитрость. Небольшие отряды отчаянных всадников носились по дорогам, поднимая клубы пыли. Американские летчики полагая, что по дороге движутся большие массы конницы, направляли к ним свои самолёты и нарывались на огонь пулемётов, спрятанных в засаде.

В одну из таких засад и попал организатор и вдохновитель воздушных наёмников майор Купер. Посадив свой горящий "фоккер" (из немецких трофеев, доставшихся "антанте" после 1918 г.) на пшеничное поле близ украинского городка Дубно, он был пленен красными казаками. Случилось это 14 июля 1920 г. В этот день, наверняка, и "родился" Кинг-Конг… Мерион Купер, майор, наёмник, сын землевладельца, а, следовательно "буржуй" и кровный враг красных, сумел избежать немедленной расправы, назвавшись вымышленным именем. Отныне он стал Фрэнком Мошером, американским рабочим, которого силой заставили воевать против Советской России. И свой офицерский мундир он де получил в Киеве от американского Красного Креста.

Но спасло Купера не его словоблудие, а его мозолистые "рабочие" руки, обоженные во время воздушной аварии еще на французском фронте. Простодушные казаки пощадили "своего". И пришлось Куперу отвечать на вопросы в штабе 6-й кавалерийской дивизии 1-й Конной, обращаясь к молодому человеку в очках и залатанной гимнастерке, единственному из присутствующих владевшему европейскими языками. Купер не знал, что перед ним будущий известный (и скандально известный) советский писатель Исаак Бабель, создатель литературных образов красных казаков и одесских гопников. Но и будущий писатель не мог предполагать в своем невольном собеседнике будущего покорителя Голливуда…

Но, видимо этому Куперу-"Мошеру" поверили не до конца. Как важного пленного его отправили в Москву, в знаменитую Бутырскую тюрьму.

Тем временем прекрасно оснащённые западным оружием польские войска остановили наступательный порыв Красной Армии, смогли отбросить её от стен Варшавы и Львова. В октябре 1920 г. противники согласились на перемирие и в Риге начались переговоры. Но и тут американцы остались верны своему ремеслу, они продолжали полёты над советской территорией, бомбили города и сёла, позиции наших войск… Во время одного из таких налётов красноармейцы сбили ещё один американский бомбардировщик. Через месяц после заключения мира, в мае 1921 г., уцелевшие американские наёмники собрались в Варшаве делить деньги, которые привёз для них из Нью-Йорка банкир в погонах Кастл.

Чуть ранее, в апреле 1921 г. после подписания перемирия между Россией и Польшей майор Купер, все еще под именем капрала Мошера, был отпущен на волю. В Варшаве он получил заработанные деньги, и вскоре оказался в США, в стране, которую покинул пять лет назад… И тут неуемной натуре Купера вновь везет. Он встречает корреспондента Эрнста Шодзака, с которым познакомился еще во время войны в оккупированном Киеве. Шодзак уже работает в Голливуде, куда и приглашает Купера. Образуется удачный творческий союз. Они начинают с документального кино. К началу 30-х к ним приходит успех, после нескольких этнографических фильмов о Дальнем и Ближнем Востоке. Тогда же они начинают пробовать себя в художественном кино.

В 1932 г. появляется их первая картина «Самая опасная игра». Она необычна и интересна. В фильме счастливые молодожены-американцы проводят медовый месяц в океанском круизе. Корабль терпит бедствие, но влюбленные спасаются и оказываются на острове в таинственном замке. Владеет замком и островом стильный и зловещий русский граф-дэнди по фамилии Царёв. Он бродит в чёрной косоворотке русского революционера-террориста и с бородкой в стиле основателя советской тайной полиции Дзержинского. Его обслуживают туземцы-рабы, которым граф роздал русские имена.

Остров, русский граф, его рабы и гости, всё это навеяно не только русским впечатлениями, которых у Купера и Шодзака после 1920 г. осталось немало, но явно напоминает и сюжет одного из романов небезызвестного маркиза де Сада ("Жюльетта", 1797 г.) Граф, в качестве платы за спасение, предлагает супругам сыграть с ним в игру… Он отправляет их по тропе в глубь острова, а сам берёт в руки арбалет и устраивает охоту на влюбленных. В Европе фильм идет под названием "Собаки Царёва".

Эта картина приносит Куперу и Шодзаку мировую известность. В последующие десятилетия в мире появиться несколько кинокартин с подобным сюжетом.

В 1933 г. наступает звёздный час Мэриона Купера. Он пишет книгу и вместе с Шодзаком снимает одноимённый фильм – "Кинг-Конг". Фильм быстро завоевывает мировую популярность и становится настоящей классикой кинематографа. Тем самым Шодзак и Купер открывают путь новому жанру – fantasy-horor. Впоследствии "Кинг-Конг" выдержал семь экранизаций. Самого известного в России "Конга" снял в 1977 г. Джон Гуиллермин с Джессикой Ланж в главной роли.

Сюжет фильма общеизвестен. В конце янки привозят с далекого острова огромную обезьяну в Нью-Йорк, и хотят устроить шоу. Конечно, исполинскому зверю это не нравиться. Он вырывается из неволи, начинает носиться по городу небоскребов и планомерно сокрушать его. Кроме того, зверь ищет сексапильную блондинку, в которую влюблен. В конце концов, буйный самец находит её и вместе с добычей взбирается на знаменитый Эмпайр-стейт билдинг. Здесь его уже караулит стая боевых самолетов (в более поздних экранизациях – вертолетов). В неравном бою животное-великан гибнет.

Вся фишка в том, что если в этот момент в картине 1933 г. сделать стоп-кадр, то в одном из самолетов, которые убивают Конга, за штурвалом мы обнаружим Купера и Шодзака, с перекошенными от боевой злобы лицами. Здесь можно немного побыть конспирологом и догадаться, кого подразумевал бывший военный летчик и наемник Купер под огромным, диким и безумным животным, которое вместо того, чтобы плясать для толпы, начинает громить столицу "цивилизации". Убив Кинг-Конга в кино, Купер как бы отомстил за свое личное поражение в июле 1920 г. Видимо, его не научили в Бутырках русской пословице – после драки кулаками не машут.

Кинг-Конг, вместе с пресловутыми Рэмбо и Рокки стал одним из излюбленных контрштампов советских агитаторов. Впервые это отрефлексировал нечуждый сюрреализму советский кинорежиссер Григорий Александров, в т. ч. в его замалчиваемом "Русском сувенире". Именно Александров, начиная с "Цирка", через "Встречу на Эльбе" и кончая "Русским сувениром", последовательно отыгрывал тему строго противоположную Кинг-Конгу – дикое по силе (или коварству) вторжение женского развоплощения Конга с Запада на Восток – в погоне за мужской константой: "ай'лл стэй уиз Петрович".

Возможно, что эмблематику этого решения ему подсказал голливудец Джозеф фон Штернберг, у которого в "Белокурой Венере" Марлен Дитрих выступает в устрашающем костюме гориллы…

К середине 30-х годов творческий союз американских вояк распадется. Купер уходит из режиссуры и занимается продюссированием. В 1934 г. он успешно продюссирует фильм Джона Форда "Потерянный патруль". У этой картины тоже интересная "международная" история. В ней рассказывается о войне англичан и арабских племен в глубине Аравийского полуострова. Небольшой английский отряд в пустыне обороняет стратегически важный колодец, в котором, правда, уже давно нет воды. Многочисленные арабы этого не знают, и, в надежде прорваться к желанной воде, яростно атакуют англичан. Английские солдаты провокационно умываются песком, дразня арабов недоступной "водой", и гибнут по очереди от вражеских пуль, пока в последний момент не приходит подкрепление и делает из арабов бишбармак.

"Потерянный патруль" попадает в Советский Союз. Фильм в Кремле смотрит Сталин. Он приходит в тихий восторг и высказывает пожелание, что не плохо 6ы сделать что-либо подобное и в России. Творческий заказ могущественнейшего правителя поручают кинорежиссеру Михаилу Ромму, в будущем духовному батьке Тарковских и Тодоровских, известному своим претенциозным "Обыкновенным Фашизмом". Но в 1938 г. Ромм делает отличный "римэйк" куперовского фильма, под названием "Тринадцать". В нем участниками битвы за сухой колодец становятся красноармейцы и басмачи в Средней Азии. Сталину заказанный им римэйк тоже очень понравился, и фильм с успехом прошёл по Союзу. Уже после второй мировой войны на Западе вновь появилась картина с аналогичным сюжетом – в Ливийской пустыне за колодец сражаются англичане и немцы из африканского корпуса Роммеля (там засветился сам Хэмфри Богграт)…

В 1936 г. Мэрион Купер становиться вице-президентом известной голливудской кинокомпании R.K.O. (во многих голливудских студиях перед второй мировой на посты исполнительных продюссеров назначается обер-офицерский состав). С началом войн Купер, к тому времени уже полковник, возвращается в действующую армию. Его назначают начальником штаба генерала Чиннаулта – командующего американскими войсками в Китае. Страсть Купера к военному риску и азиатской экзотике проявляется и здесь.

После войны он уходит в отставку в чине бригадного генерала. Возвратившись в Голливуд Купер продолжает свое сотрудничество с Дж. Фордом. Они создают компанию "Argosy Pictures", специализирующуюся, в основном, на вестернах и. типичных для Форда проирландских эскападах. В 1952 г. Купер вновь встречается с Эрнстом Шодзаком и они снимают кинокартину "Пролог" – первый в истории фильм в формате синерама (три экрана, соединенных под углом 130 градусов). За эту работу в том же году они получают "Оскара", в номинации "За новаторство и вклад в искусство".

Несомненно, бывший военный летчик, "фальшивый пан", наемник и генерал Купер оказал значительное влияние на мировое киноискусство и определил стиль западного кино (так называемой "новой волны") после распада классического Голливуда в конце 50-х годов… В последние годы жизни Купер активно занимался литературным творчеством. Из под его пера вышло более десятка книг. Мерион Купер, навсегда оставшийся "отцом" Кинг-Конга, умер в 1973 году. А, как теперь вы уже знаете, Россия навсегда останется родиной Кинг-Конга, который когда-нибудь, разорвав цепи, обязательно заберётся на Эмпайр-стейт билдинг и разрушит "цивилизацию" острой будённовской саблей…

Глава 32. Первая блокада города на Неве

Во время гражданской войны Петроград понёс потери, сопоставимые с блокадой Ленинграда

Ленинградская блокада 1941-44 годов привела к тому, что из трёх миллионов населения в городе к концу войны, после массовой эвакуации и смертности, проживало не более 700 тысяч человек. Куда меньше известно, что из почти двух с половиной миллионов, проживавших в Петрограде накануне революции, к 1921 году в городе осталось около 700 тысяч. Таким образом, демографические потери «северной столицы» в годы гражданской войны вполне сопоставимы с блокадой.

«Хлебная монополия»

На второй год Первой мировой войны Российская империя столкнулась с продовольственным кризисом. Страна была крестьянской, но большинство её крестьян жило практически в средневековье. Основой сельского хозяйства, как и столетия назад, оставался ручной труд. В армию было призвано восемь миллионов крестьян самого трудоспособного возраста, и уже в 1915 году число пахотных площадей в России сократилось на четверть.

К появившемуся дефициту хлеба добавился товарный кризис – две трети промышленности перешли на выпуск военной продукции и дефицит гражданских товаров моментально породил всплеск цен, спекуляцию и начало инфляции. Проблемы усугубил неурожай 1916 года. Уже осенью того года правительство империи попыталось установить твёрдые цены на хлеб и начало рассматривать вопрос о введении карточной системы. Тогда же, задолго до большевистских «продотрядов», в Генштабе воющей армии впервые озвучили мысль о необходимости принудительного изъятия хлеба у крестьян.

Но установленные правительством «твёрдые цены» на хлеб повсеместно нарушались, а карточную систему Госсовет империи признали желательной, но невозможной к реализации из-за отсутствия «технических средств». В итоге продовольственный кризис нарастал. К нему добавился кризис транспортной системы – железные дороги едва кормили и снабжали огромную воюющую армию, но уже не справлялись с другими задачами.

При этом Петербург-Петроград, расположенный на северо-западе России, как никакой иной город империи, зависел от массовых и бесперебойных поставок всего – от зерна до угля и дров. Ранее в снабжении Петербурга решающую роль играл морской транспорт. Но с началом мировой войны Финский залив напрочь перекрыли минные заграждения, а Балтийское море закрыл флот кайзеровской Германии. С осени 1914 года вся тяжесть снабжения столицы легла на железные дороги.

В начале XX века Петербург был крупнейшим мегаполисом Российской империи, население которого за 20 лет увеличилось в два раза. Когда началась Первая мировая война в городе проживало два миллиона сто тысяч человек. Это был промышленный и чиновничий центр страны.

В первые два года мировой войны население Петрограда еще более увеличилось из-за роста военного производства на столичных заводах. К началу 1917 года население города превысило цифру в два миллиона четыреста тысяч человек. Не удивительно, что в таких условиях именно здесь впервые в России население почувствовало на себе продовольственный кризис, вылившийся в длинные «хвосты» хлебных очередей.

В феврале 1917 года бунт, начавшийся именно в бесконечных очередях у петроградских булочных, быстро перерос в революцию. Монархия пала, но снабжение Петрограда от этого не улучшилось. Уже в марте 1917 года ответственный за вопросы продовольственного снабжения член Временного правительства меньшевик Владимир Громан, понимая, что прежняя система частной торговли со снабжением города не справляется, предложил ввести хлебную монополию, как в Германии.

Воюющая на два фронта Германия первой столкнулась с нехваткой продовольствия и еще в 1915 году ввела «хлебную монополию», по которой фактически вся крестьянская продукция становилась собственностью государства и распределялась централизованно по карточкам. Дисциплинированным немцам удалось отладить эту систему и продержаться на голодном пайке еще три года войны.

Временное правительство в условиях нарастающего продовольственного кризиса (прежде всего в Петрограде) решило повторить немецкий опыт и 25 марта 1917 года принимает закон «О передаче хлеба в распоряжение государства». Любая частная торговля хлебом запрещается. Как видим, всё произошло задолго до появления у власти большевиков.

По всей стране были созданы Продовольственные комитеты, которые должны были скупать по фиксированным ценам зерно у крестьян, бороться с нелегальной частной торговлей и организовывать снабжение городов. Правда, в условиях инфляции и дефицита товаров крестьяне не спешили сдавать зерно по символическим ценам, а организация централизованного снабжения сталкивалась с массой технических трудностей. Так, для снабжения Петрограда требовалось 200 тысяч мешков для муки и зерна, но на складах нашлось всего 120 тысяч…

Страна без хлеба

В мае 1917 года Временное правительство даже утвердило решение о запрете выпечки и продажи белого хлеба, булок и печенья – в целях экономии дефицитного масла и сахара… Историческая память России напрочь забыла, что социалистическая революция случилась в стране, где уже полгода белый хлеб был под запретом!

Ценой больших организационных усилий Временному правительству и, как в те дни его называли современники, «продовольственному диктатору Петрограда» В.Громану удалось несколько стабилизировать снабжение мегаполиса на Неве. Но все и так небольшие успехи организации поставок хлеба для Питера упёрлись в нарастающий транспортный коллапс железных дорог бывшей империи.

В апреле 1917 года простаивало из-за неисправностей 22 % всех паровозов в стране. К осени того же года встала уже треть паровозов. По свидетельству современников, в сентябре 1917 года железнодорожные чиновники открыто брали взятку в размере 1000 рублей за отправку каждого вагона с зерном в Петроград.

Стремясь наладить государственную монополию на хлеб, Временное правительство и власти хлебопроизводящий губерний запретили частные посылки с продовольствием. В таких условиях на грани голода в больших городах Россия подошла к Октябрьскому перевороту.

Практически сразу после захвата Зимнего дворца в Петроград прибыл большой эшелон с зерном, собранным одним из лидеров уральских большевиков Александром Цурюпой, бывшим с лета 1917 года главой продовольственной управы в богатой хлебом Уфимской губернии. Именно этот эшелон позволил новому правительству Ленина стабилизировать ситуацию с хлебом в Петрограде в первые, самые критические дни после переворота.

Был ли это замысел большевиков или удачное для них стечение обстоятельств – сейчас не известно. Но именно с этого момента началась большая государственная карьера Цурюпы, который уже в 1918 году станет наркомом продовольствия РСФСР.

Большевикам достаточно быстро удалось распространить свою власть на большую часть территории России, столичный переворот стремительно превратился в новую революцию. Правительство Ленина энергично взялось за решение самых актуальных проблем. И первые несколько месяцев советской власти ситуация с продуктами в Петрограде, казалось, стабилизировалась. Но к весне 1918 года в экономику вновь резко вмешалась политика.

Весной Германия и Австрия оккупировали Украину, которая ранее производила половину хлеба в Российской империи. В мае того же 1918 года с мятежа чехословацкого корпуса началась гражданская война на Урале и в Поволжье. От центральной России были отрезаны хлебопроизводящие регионы Сибири, южного Урала и центральной Волги. Помимо Украины, немцы оккупировали Ростов-на-Дону и поддержали генерала Краснова, отбившего в мае 1918 года у большевиков казачьи области Дона. Так от советской России отпали и хлебные регионы Северного Кавказа.

В итоге, к лету 1918 года у большевиков остались под контролем территории, дававшие лишь 10 % от всего товарного хлеба, собираемого на территории бывшей Российской империи. При этом им надо было кормить нечернозёмную центральную России и два крупнейших мегаполиса страны, Москву и Петроград.

Если в марте 1918 года в город на Неве прибыло 800 вагонов с зерном и мукой, то в апреле уже в два раза меньше. С мая 1918 г. в Петрограде вводится нормированный хлебный паёк. Тогда же впервые петроградцы начали массово поедать городских лошадей – в доавтомобильную эпоху они массово заменяли автотранспорт, а теперь заменили еду.

В мае 1918 года попытались организовать эвакуацию питерских детей в более сытные районы страны. Несколько тысяч мальчиков и девочек в возрасте от 3 до 16 лет были отправлены на Урал, где в окрестностях Челябинска и Екатеринбурга были организованы так называемые «детские питательные колонии». Но уже через месяц эти районы стали полем боя гражданской войны.

Начало голода

Летом 1918 года из всех городов бывшей империи именно Петроград испытывал самые тяжкие проблемы с продовольствием. Председатель Петроградского совета Григорий Зиновьев, стремясь решить вопрос о хлебном снабжении города, в июне 1918 года даже начал переговоры о возможных поставках хлеба с эсеровским «Сибирским правительством» в Омске. «Сибирское правительство» (предшественник Колчака), опираясь на штыки чехословацкого легиона, вело тогда уже полномасштабную войну против большевиков на Урале. Но в условиях начавшегося голода глава Петрограда был готов платить за хлеб даже открытому врагу.

Переговоры с «белыми» о покупке хлеба для «красного» Питера успехов не увенчались. Ожесточение гражданской войны нарастало. Вместе с ней усиливался голод.

В июле 1918 года Петроградский комиссариат продовольствия вводит уже дифференцированный «классовый» паёк для различных групп населения. Так к 1-й категории (с наибольшим размером «проднормы») были отнесены рабочие тяжёлого физического труда, ко 2-й – остальные рабочие и служащие по найму, к 3-й – лица свободных профессий (журналисты, художники, артисты и др.), к 4-й – «нетрудовые элементы» (всяческая буржуазия, собственники крупной недвижимости и т. п.)

Гражданская война не только отрезала хлеб от Петрограда, но и отвлекла на военные перевозки и без того не справлявшийся железнодорожный транспорт. За весь август 1918 года в Питер доехало всего 40 вагонов с зерном – при этом для выдачи каждому жителю хотя бы 100 грамм хлеба в день требовалось ежесуточно 17 вагонов. В таких условиях крупнейший в городе Путиловский завод был закрыт на две недели – по решению Петроградского совета все рабочие направлялись в двухнедельный отпуск, чтобы самостоятельно могли подкормиться по окрестным деревням.

7 августа 1918 года в «Известиях Петроградского комиссариата по продовольствию» было опубликовано постановление, подписное Григорием Зиновьевым, о разрешении частным лицам провозить в Петроград до полутора пудов продуктов, в том числе, муки или хлеба «до 20 фунтов». Фактически, в условиях голода Петроград отменил у себя «хлебную монополию», существовавшую в стране с марта 1917 года.

После кризиса в августе, осенью, ценой титанических усилий по организации централизованных поставок хлеба и разрешения частной торговли, удалось несколько улучшить продовольственное снабжение Петрограда. Но к концу года из-за нового витка гражданской войны, когда Колчак захватил весь Урал и перешел в генеральное наступление, продуктовое снабжение Питера вновь свалилось в глубокий кризис…

Зимой с 1918-го на 1919-й год, когда поступление продовольствия в Петроград было минимальным, выдача продуктов по карточкам 4-й, а иногда и 3-й категории («нетрудовые элементы») периодически прекращалась. Обычно это подают как особое злодейство большевиков пред интеллигенцией и буржуазией, забывая, что данные слои населения – особенно бывшие собственники недвижимости – ещё с дореволюционных времен сохраняли накопления и имущество, которые могли обменять на хлеб у спекулянтов чёрного рынка. Большинство же пролетарского населения таких возможностей не имело.

На январь 1919 года население Питера составило около 1 миллиона 300 тысяч человек – то есть всего за полтора года сократилось более чем на миллион. Большинство уехало из голодного и холодного города. Началась массовая смертность. К началу 1919 года в Петрограде насчитывалось всего треть заводских рабочих от их числа годом ранее.

Вдобавок именно 1919 год стал временем двух больших наступлений белых на Петроград с запада, со стороны Эстонии. В июне и октябре войска генерала Юденича дважды подходили к дальним окраинам города. Балтийское море всё это время блокировал британский флот, какое-либо снабжение из Финляндии так же было невозможным – там после своей гражданской войны правили «местные» белые, активно враждебные советской России.

По сути Петроград оказался в настоящей блокаде. Всё снабжение города в тех условиях держалось, фактически, на одной железнодорожной ветке от Твери. Но во время боевых действий, которые шли на подступах к городу весь 1919 год, в первую очередь продовольствием снабжалась армия – например, в июне того года на довольствии Петроградского военного округа числилось 192529 человек и 25064 лошадей. Остальное городское население еле действующий транспорт снабжал в последнюю очередь.

Петроградский паёк

Нарастающий коллапс железных дорог приводил к тому, что в город с трудом доставлялось даже имеющееся продовольствие. Например, в 1919 году один из эшелонов с солёной рыбой из Астрахани продвигался в Петроград более двух с половиной месяцев и в пункт назначения продукт прибыл испорченным.

По статистике в Петрограде ежедневный паек в среднем на протяжении 1919 года составлял для рабочего 120 грамм и 40 грамм для иждивенца. То есть был чисто символическим. По повышенным нормам снабжались лишь некоторые военные производства, типа Путиловского завода.

В июле 1919 года Наркомат продовольствия разрешил возвращающимся из отпусков рабочим привозить с собой беспрепятственно до двух пудов продовольствия. В итоге за следующий месяц свыше 60 тысяч пролетариев Питера – почти половина от численности всех рабочих – покинули предприятия и отправились в отпуска в деревню за едой…

Рабочий петроградского завода «Сименс» Платонов, выступая 17 декабря 1919 года на заседании исполкома Петроградского совета, свидетельствовал: «…у нас в столовых несколько дней варили суп из очисток, а из гнилого картофеля делали котлеты». Снабжение госслужащих было не лучшим, а снабжение остальных слоёв населения в разгар гражданской войны зачастую просто отсутствовало.

К началу 1920 года население Петрограда сократилось еще на полмиллиона человек, снизившись до 800 тысяч. При этом нельзя сказать, что городская власть во главе с Зиновьевым бездействовала – наоборот, работала и очень активно. Помимо распределения хлеба по карточкам, власти занимались созданием системы столовых, организовывали бесплатное питание для детей, централизованную выпечку хлеба и т. п. Из питерских рабочих формировали продотряды, которые направлялись за продовольствием в хлебородные губернии.

Но всё это не решало вопрос снабжения. Во-первых, хлеба было мало. Во-вторых, транспортная и финансовая система, расшатанные революциями, мировой и гражданской войнами, не позволяли организовать бесперебойное снабжения даже тем недостаточным количеством хлеба, который был.

Частная торговля, в условиях разрухи, гражданской войны и дефицита продовольствия, со снабжением мегаполисов не справлялась. Теоретически решить проблему могло только тщательно налаженное централизованное распределение хлеба. Но чтобы сконцентрировать хлебные запасы в руках государства, необходимо было лишить крестьян возможности продавать дефицитный хлеб по спекулятивным ценам, то есть запретить частную торговлю. Однако, в условиях гражданской войны власть не смогла быстро организовать выполнение такого масштабного проекта. И население городов, ища спасения, бросалось к частной перепродаже, которая в свою очередь с массовым снабжением не справлялась, оборачиваясь спекуляцией и нежеланием крестьян отдавать хлеб государству. Что в свою очередь разрушало попытки государства построить централизованную систему хлебного снабжения и вынуждало его сильнее давить частную торговлю. Получался такой порочный круг, усугубляемый войной, гиперинфляцией, разрушением промышленности и транспорта.

Топливный голод

Но любой крупный город, даже вековой давности, зависит не только от снабжения продовольствием, но и от бесперебойных и достаточных поставок топлива. Петроград город совсем не южный, и для нормальной жизни он требовал внушительных объёмов топлива – угля, нефти, дров.

В 1914 году столица Российской империи потребила почти 110 миллионов пудов угля и почти 13 миллионов пудов нефти. Если в годы гражданской войны железные дороги не могли справиться с поставками хлеба, то тем более они не справлялись с транспортировкой топлива. К тому же качественный уголь в стране тогда давал в основном Донбасс, а нефть – Баку. В 1918–1920 годах эти источники энергии неоднократно отрезались фронтами. Поэтому не удивительно, что в разгар гражданской войны в Петроград поступало угля в 30 раз меньше чем в 1914 году.

Первый большой топливный кризис в городе разразился в январе 1919 года – не стало ни угля, ни дров, ни нефти. В тот месяц из-за отсутствия топлива были закрыты десятки предприятий. Петроградский совет, стремясь своими силами найти решение топливного кризиса, постановил отключить электрическое освещение в целях экономии энергии, свести к минимуму работу предприятий и организовать заготовку дров, торфа и сланцев в ближайших местностях вокруг Петрограда.

Когда в апреле 1919 года председатель Петроградского совета Григорий Зиновьев обратился в Совнарком, правительство Советской России с просьбой направить в город хотя бы немного мазута и нефти, ему ответили очень лаконичной телеграммой: «Нефти нет и не будет».

Ситуация с поставками, точнее с отсутствием поставок топлива в Петроград была такова, что не раз звучала мысль о всеобщей эвакуации питерской промышленности ближе к источникам хлеба и топлива. 15 сентября 1919 года председатель главного экономического органа Советской России, Высшего совета народного хозяйства Алексей Рыков предлагал в связи с отсутствием топлива эвакуировать важнейшие петроградские предприятия за Урал, а рабочих Петрограда направить в разные области страны для восстановления промышленности. Но даже большевики не отважились на столь радикальное решение.

Уже первый год гражданской войны существенно сократил промышленность Петрограда. Так численность рабочих крупнейшего в городе Путиловского завода упала в два раза, с 23 до 11 тысяч. Рабочих Петроградского сталелитейного завода стало в 3 раза меньше, Машиностроительного – в 4 раза, а Механического завода – в 10 раз.

Не надеясь на помощь центра, власти Петрограда пытались решить топливный кризис собственными силами. Ещё в декабре 1918 ода в Петрограде и окрестных областях был приостановлен призыв в армию всех работников топливной промышленности, в том числе лесорубов, лесовозов, торфяников и углекопов. В условиях гражданской войны топливо прежде всего требовалось для продолжения работы военных заводов Петрограда, поэтому в октябре 1919 года питерским заводам были переданы все запасы дров в радиусе 100 верст вокруг города. Одновременно шла мобилизация петроградских рабочих на заготовку дров и торфа в соседних губерниях.

Топливный кризис считался не менее опасным, чем военный. Поэтому сразу после разгрома «белых» войск Юденича, 20 января 1920 года Григорий Зиновьев предложил организовать из частей защищавшей город 7-й красной армии особую Трудовой армии со специальными задачами по добыче торфа и разработке горючих сланцев в окрестностях Петрограда.

Но топлива всё равно не хватало, и город стал поедать сам себя. За 1920 год работники коммунальных служб Петрограда разобрали на дрова более 1000 домов. Не меньшее число деревянных построек в черте города спасавшиеся от холода жители самостоятельно сожгли в печках-«буржуйках». Кустарная жестяная печь, устанавливавшаяся и топившаяся чем попало прямо в жилой комнате, стала символом гражданской войны в Петрограде…

Эпидемии и конец первой блокады

Разруха и топливный голод поразили даже городской водопровод. В 1920 году он подавал воды в полтора раза меньше, чем накануне революции. При этом из-за неисправности давно не ремонтированных труб до половины воды уходило в землю. Летом 1918 года временное прекращение хлорирования водопроводной воды вызвало в Петрограде вспышку эпидемии холеры.

Многочисленные эпидемии и заразные болезни сопровождали город все годы гражданской войны, усугубляя потери от голода и холода. Съеденные от голода городские лошади означали не только отсутствие извозчиков, но и прекращение вывоза нечистот и мусора. К этому добавилось отсутствие лекарств, дефицит мыла и топлива для бань. Если в 1914 году в городе было свыше двух тысяч докторов, то к концу 1920 года их оставалось меньше тысячи.

Поэтому годы гражданской войны в Петрограде обернулись почти непрерывной чредой эпидемий. Весной 1918 года город поразила первая эпидемия сыпного тифа. С июля её сменила эпидемия холеры, которая свирепствовала в городе по сентябрь 1918 года. А вслед за ней осенью началась эпидемия гриппа-испанки. Осенью 1919 года началась вторая эпидемия сыпного тифа и продолжалась все зиму, до весны 1920 года. Однако, уже в конце лета 1920 года Петроград пережил настоящую эпидемию дизентерии с кровавым поносом.

Не удивительно, что в 1920 году численность населения города достигла минимума за период гражданской войны – около 720 тысяч человек. В том же году стоимость всей валовой продукции петроградской промышленности составила лишь 13 % от уровня 1914 года.

В феврале 1921 года на особом заседании ВЦИК (Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, правительства Советской России), отдельно обсуждался «Петроградский вопрос». Было официально признано, что вследствие гражданской войны Петроград разорен больше, чем любой другой город России, больше всех понес жертв и уже не может быть восстановлен собственными силами без помощи всей страны.

Окончание гражданской войны сразу позволило решить ряд городских проблем. В начале 1922 года продовольствие для Петрограда закупили за границей, а дрова в Финляндии – из-за разрухи на железных дорогах всё это было легче и быстрее доставить морем непосредственно в городской порт. Хлеб и дрова закупали за счет ценностей, конфискованных у церкви.

За лето 1922 года в порт Петрограда из-за границы поступило около миллиона пудов зерна и почти двести тысяч пудов сахара. За период навигации, с мая по октябрь того года, в городской порт, закрытый с 1914 года из-за военных действий, прибыло около 500 иностранных пароходов.

1922 год принёс богатый урожай, первые плоды НЭПа и первые результаты восстановления хозяйства и транспорта страны. К концу 1922 года кризис окончательно миновал – гражданская война, а вместе с ней и первая блокада города на Неве закончились…

Глава 33. «В Приамурском крае полное спокойствие…» – выборы в Учредительное собрание на Дальнем Востоке в 1917 г

Чуть более века назад в бывшей Российской империи впервые в нашей истории прошли демократические выборы в прообраз парламента, Учредительное собрание. Как и сегодня, самой первой в России тогда начала голосовать Камчатка. Самый удивительный результат, по общему мнению современников, показал Владивосток. Сами же выборы проходили совсем не так, как сегодня – грамотные голосовали при помощи заклеенных конвертов, а неграмотные бросали в избирательную урну шарик…

Выборы прошли активно, успешно и весьма демократично, но их ход и результаты стали прологом жестокой гражданской войны.

«Установить образ правления и новые законы Государства Российского…»

Как известно, февральская революция 1917 года началась с волнений в столице и отречения последнего царя. Император Николай II отрекся в пользу своего младшего брата Михаила, но тот на следующий день отказался от «принятия престола». Как объявил на всю страну несостоявшийся царь Михаил: «Прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа…»

Идея «Учредительного собрания», которое установит новые демократические формы правления, возникла задолго до революции и поддерживалась самыми разными политическими силами общества, от умеренных до радикальных. Учредительное собрание должно было возникнуть именно «на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования» – ранее таких выборов в масштабах всей страны в России не проводилось.

Дореволюционная Госдума избиралась по сложной схеме, далёкой от современных представлений о демократии и избирательном праве. Например, по закону в дореволюционных выборах не принимали участия женщины. Не имели права голоса и рабочие, трудящиеся на предприятиях с числом работающих менее 50 человек. Выборы не были прямыми, сословная и многоступенчатая система «избирательных курий» приводила к тому что 1 голос «землевладельца»-помещика приравнивался к 15 голосам крестьян и к 45 голосам рабочих.

Были лишены представительства многие «окраины», например, на Дальнем Востоке в выборах в дореволюционную Госдуму не участвовало население Якутии. Сначала в 1906 году царь своим указом дал «Якутской области» право избирать в Госдуму одного депутата, но спустя 14 месяцев отменил это решение…

Так что в 1917 году столь масштабные выборы «на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования» были в новинку для России, да и для всего остального мира тоже. Идея выборов в Учредительное собрание на некоторое время стала общей для самых разных политических сил, поддержавших свержение монархии. Сама легитимность возникшего после февральской революции Временного правительства во многом основывалась именно на том, что оно ведёт подготовку к выборам. Данное правительство потому и называлось «временным», что его правление предполагалось лишь до начала функционирования «Всероссийского учредительного собрания».

Подготовка к таким выборам, действительно, началась почти сразу. Уже в июле 1917 года по всей бывшей Российской империи определили избирательные округа. Амурскую, Приморскую и Сахалинскую области решением Временного правительства объединили в один «Приамурский избирательный округ», который должен был избрать 7 депутатов. Камчатка и Чукотка составили «Камчатский избирательный округ» – эти самые отдалённые районы страны избирали 1 депутата. Якутия так же составила отдельный избирательный округ, который должен был избрать двух депутатов.

Итого все территории, ныне составляющие Дальневосточный федеральный округ РФ, 101 год назад избирали в Учредительное собрание 10 из 730 его предполагавшихся депутатов. Для сравнения, «Киевский избирательный округ», куда вошли г. Киев и окрестная губерния, избирал 22 депутата, а город Москва с губернией – 19 депутатов.

Однако в 1917 году на Дальнем Востоке существовал еще один избирательный округ, находившийся за пределами официальных границ бывшей Российской империи – «Избирательный округ Китайской Восточной железной дороги». Там и тогда, на землях Китая, в городе Харбине и окрестностях проживали десятки тысяч русских, которые и составили отдельный избирательных округ, чтобы направить с Дальнего Востока в Учредительное собрание ещё одного депутата.

Конверт и шар для избирателя

Впервые в истории избирательные права предоставили «российским гражданам обоего пола, коим ко дню выборов исполнится 20 лет» и всем военнослужащим с 18 лет, без каких-либо имущественных и прочих цензов. Это были более демократические правила, чем во всех иных странах того времени, даже с давними традициями избирательной демократии. Помимо сумасшедших и осужденных преступников, законы Временного правительства устанавливали единственное ограничение – «Члены царствовавшего в России дома не могут ни избирать, ни быть избираемыми в Учредительное собрание».

Кандидаты на этих выборах определялись не так, как сегодня привыкли граждане РФ – не по партийным спискам и не по «одномандатным» округам. Выборы в Учредительное собрание проводились по «кандидатским спискам», которые формировались отдельно для каждого «избирательного округа».

Сама процедура голосования тоже заметно отличалась от современной. Вместо избирательного бюллетеня со списком всех партий или индивидуальных кандидатов были отдельные «избирательные записки» и конверты. На каждый «кандидатский список», зарегистрированный в соответствующем избирательном округе, по количеству зарегистрированных избирателей печаталась своя «избирательная записка». В день выборов голосующий гражданин на избирательном участке получал по одной «избирательной записке» на каждый «кандидатский список» и один конверт, заверенный печатью избирательной комиссии.

Голосующему не требовалось делать какие-либо отметки в бюллетене. Он в закрытой кабине из всего вороха «записок» просто выбирал одну, с тем «кандидатским списком» за которых хотел проголосовать. Эту «записку» голосующий заклеивал в полученный конверт и отдавал председателю избирательной комиссии, который у всех на глазах и опускал его в урну. Если при последующем подсчёте в конверте оказывалось больше одной «записки», то такой голос считался недействительным.

Однако тогда в России было много неграмотных, едва ли не половина избирателей просто не могла разобрать, что написано во всех этих «записках» и «списках». Поэтому для неумеющих читать, а таких на Дальнем Востоке особенно много было в отдалённых местностях Якутии и Камчатки, разработали отдельную процедуру голосования. В закрытой кабине выставлялись урны на каждый «кандидатский список», неграмотный от председателя избирательной комиссии получал шар, который и опускал в урну, отмеченную знаком того «избирательного списка» за который он хотел проголосовать.

Итоги голосования тоже подчитывались своеобразно. Как установило Временное правительство, «общееколичество членов Учредительного собрания, подлежащих избранию в данном округе, распределяется между заявленными списками пропорционально числу голосов, поданных во всем округе за каждый из этих списков». Система подсчёта такой пропорции была довольно запутанной, через деление голосов на «избирательный знаменатель», определявшийся отдельно в каждом округе. В ту эпоху 90 % избирателей едва ли могли бы самостоятельно понять и провести подобные математические действия…

Первой голосует Камчатка

Первоначально Временное правительство назначило выборы в Учредительное собрание на сентябрь, но вскоре перенесло на 12 ноября 1917 года. Однако, раньше всех в России выборы начались на Камчатке. Этот отдалённый регион удостоился особого постановления Временного правительства «О порядке выборов в Камчатском избирательном округе».

Дело в том, что Камчатка тогда была связана с остальной Россией только морским транспортом, а регулярная навигация в Охотском море из-за штормов заканчивалась раньше, чем назначенный для всей страны день голосования. Поэтому для Камчатки выборы стартовали на две недели раньше – 29 октября 1917 года.

Из-за малочисленности населения на Камчатке не было ни «кандидатских списком», ни «избирательного знаменателя» со сложным подсчётом результатов голосования. Выборы здесь проводились из индивидуальных кандидатов простым большинством голосов. Любопытно, что именно на Камчатке впервые в России в качестве кандидата в депутаты общероссийского парламента была зарегистрирована женщина – Иустинья Стахеевна Логинова. Жительница селения Тигиль на северо-западе Камчатки, она была прямым потомком первопроходцев XVII века.

До революции женщины по закону не могли ни избирать, ни быть избранными в Госдуму. На первых всеобщих выборах в Учредительное собрание 1917 года впервые появились и несколько женщин в качестве кандидатов, но они были выдвинуты по партийным спискам. Лишь камчатская «старожилка» Иустиния Логинова оказалась первой, самостоятельно выдвинувшейся в общероссийский парламент…

Однако выборы на Камчатке при всей их демократичности выиграл мужчина, занимавший в то время пост местного начальника – 33-летний Константин Прокофьевич Лавров. По дальневосточным меркам Лавров был почти местным, он родился на противоположном берегу Охотского моря в Аяне (ныне село на самом севере Хабаровского края). Сын священника, Лавров еще в самом начале XX века стал революционером, «боевиком» партии эсеров, не раз арестовывался царскими властями, сидел в тюрьме и отбывал ссылку.

В 1917 году люди с такой биографией были популярны в обществе, Лавров был назначен комиссаром Временного правительства по Камчатской области. Как вспоминал один из очевидцев: «Проехав по долине реки Камчатки и побывав на Командорских островах, Лавров повсюду бичевал сохранившиеся старорежимные порядки и очаровал население. Вскоре он сделался одним из наиболее популярных в крае людей…»

«Камчатский избирательный округ» (включавший тогда и Чукотку) был не только самым отдалённым, но и одним из самых малых по числу избирателей. Полной статистики по этому округу не состоялось, но известно, что в Петропавловске-Камчатском, самом крупном поселении «округа», 29 октября 1917 года проголосовало 337 избирателей, из них 226 отдали голоса за представителя партии эсеров Константина Лаврова.

Еще более недели собирали сведения о голосовании из самых отдалённых местностей, а 10 ноября первый в России официально избранный делегат Учредительного собрания последним завершающим навигацию пароходом отбыл с Камчатки на «большую землю», чтобы через Владивосток отправиться в столичный Петроград.

«Полное спокойствие» в Приамурском избирательном округе

Если Камчатка была самым малочисленным избирательным округом на Дальнем Востоке, то Приамурский округ был самым значительным в регионе по числу избирателей. Всего к октябрю 1917 года в Сахалинской, Приморской и Амурской областях насчитали 383 тысячи человек, имевших право голоса.

Главная избирательная комиссия объединявшего три области «Приамурского избирательного округа» располагалась в Хабаровске. Но в каждой отдельной области создавалась и своя комиссия. Во Владивостоке «Приморская областная по делам о выборах в Учредительное собрание комиссия» (именно так она официально называлась в стилистике того времени) начала работу 4 октября 1917 года.

Тогда же, в октябре 1917-го, представители Амурского и Уссурийского казачьих войск договорились общими усилиями выдвинуть на выборы своих кандидатов. Так появился «Кандидатский список от амурского и уссурийского казачества в Учредительное собрание», который возглавил Николай Григорьевич Кожевников.

До революции казачество считалось верной опорой царского престола, однако в феврале 1917 года даже казаки массово поддержали свержение монархии. Не удивительно, что на гребне революционного энтузиазма казачье сословие Дальнего Востока выдвинуло своим кандидатом революционера и социалиста – 33-летний Николай Кожевников и по возрасту и по биографии был почти идентичен фавориту избирательной гонки на Камчатке. Приамурский кандидат происходил из амурских казаков, но до революции тоже не раз арестовывался и сидел в тюрьме за антимонархическую пропаганду. Весной 1917 года Кожевников возглавил партию социалистов-революционеров (эсеров) в Благовещенске, а вскоре был назначен комиссаром Временного правительства в Амурской области.

За несколько месяцев, пока шла подготовка к выборам, ситуация в стране заметно изменилась. Всё больше сказывалось разрушающее влияние Первой мировой войны, дотягивавшееся за тысячи вёрст даже до Дальнего Востока. Всё больше людей становились сторонниками антивоенной агитации, которую вели большевики Ленина. Одновременно по всей стране шли выборы в различные крестьянские и рабочие Советы, и увлёкшая всех в феврале 1917-го идея Учредительного собрания к осени несколько поблекла…

И всё же избирательная кампания была активной и, порой, жестокой. Георгий Абросимов, в те дни 21-летний секретарь Хабаровского Совета рабочих и солдатских депутатов, на склоне лет так вспоминал, предвыборные страсти в столице Приамурья: «Плакаты расклеивали всю ночь. Утром мы, порядком уставшие, возвращались в общежитие. Последний плакат я стал наклеивать по Чердымовке (ныне Амурский бульвар в центре Хабаровска – прим. А.В.), невдалеке от нашего общежития. Когда предвыборный плакат был наклеен – обернулся, чтобы уходить, но увидел сзади себя здорового, толстого попа, читавшего плакат. Прочитав плакат, поп начал предавать меня “анафеме”, обозвал “нехристем”, “германским шпионом”, “богоотступником” и т. д. Мне нужно было уйти от этого попа, но когда он протянул руку к плакату, чтобы сорвать его со стены, я попу несколько раз сказал “батя, церкви до этого дела нет, молитесь себе и не вмешивайтесь в политику” – не допустил срыва плаката. Поп продолжал ругаться. Я не выдержал (молодость, горячность, усталость) – выстрелил в него…»

Буквально за неделю до всеобщих выборов, в Петрограде сторонники Ленина свергли Временное правительство. Если в Москве и ряде иных городов после этого начались бои большевиков с их противниками, то на Дальнем Востоке внешне всё было тихо, без баррикад и уличных сражений. Лишь комиссары уже свергнутого правительства отправили в столицу гневную телеграмму: «В Приамурском крае полное спокойствие и порядок. Восстание большевиков встретило всюду осуждение и негодование… Только один Владивостокский Совет послал приветствие восстанию».

Владивосток голосует за большевиков

Впрочем, новое правительство Ленина поначалу поддержало идею выборов в Учредительное собрание. И в назначенный уже свергнутыми министрами день 12 ноября 1917 года голосование начались по всей стране. Поскольку в ту эпоху любой обмен информацией и передвижение транспорта были медленнее, то голосование продолжалось почти трое суток, до 14 часов 14 ноября.

В Приамурском округе, от Тихого океана до границ Забайкалья, насчитывалось 807 избирательных участков. На диком и таёжном севере Сахалина в шести запланированных участках выборы не состоялись «из-за отдаленности и невозможности доставить туда избирательный материал». Ещё в 14 участках в Приамурье избирательные комиссии не смогли вовремя посчитать итоги голосования, а в трёх выборы были объявлены несостоявшимися «по нежеланию населения голосовать».

Однако в целом население голосовало активно – из 330 тысяч потенциальных избирателей «Приамурского округа» пришло заклеивать конверты 240 903 человека (73 %). В Приморье и на берегах Амура избирателю предстояло выбрать один из девяти «кандидатских списков», в которых присутствовало в общей сложности 48 фамилий:

Список № 1 от Приморской областной организации партии социалистов-революционеров;

Список № 2 от Совета крестьянских депутатов Приморской области;

Список № 3 от Амурского и Уссурийского казачества;

Список № 4 от Объединённых меньшевистских организаций Российской социал-демократической рабочей партии;

Список № 5 от Дальневосточного краевого бюро Российской социал-демократической рабочей партии большевиков-интернационалистов;

Список № 6 от Амурской областной украинской Рады;

Список № 7 от Амурской областной организации партии социалистов-революционеров;

Список № 8 от Партии социалистов-революционеров Владивостока, Никольск-Уссурийского и Спасска Приморской области;

Список № 9 от Партии народной свободы (кадеты, конституционные демократы).

Шестой «список» от «украинской Рады» объяснялся тем, что в Приморье и Приамурье тогда до 40 % населения были переселенцами, либо детьми переселенцев с Украины, и в условиях революции отдельные активисты решили вспомнить свои корни и «самостийные» симпатии. Однако никто из списка «украинской Рады» на выборах не победил.

Фаворитами выборов, как и по всей стране, в Приамурском округе стала партия эсеров, социалистов-революционеров. За их представителей в трёх разных «кандидатских списках» проголосовало 61 967 человек или почти 26 % принявших участие в выборах. На втором месте оказались большевики – за них в «Приамурском округе» подали голоса 45 534 избирателя, почти 19 % участвовавших в выборах.

Остальные 55 % пришедших на избирательные участки голосовали за иных кандидатов. Но эти раздробленные голоса из-за установленной Временным правительством сложной математической системы подсчета итогов голосования, через деление на «избирательный знаменатель», на выбор кандидатур в Учредительное собрание влияния не оказали.

Расколовшиеся победители выборов

18 декабря 1917 года Окружная избирательная комиссия, заседавшая в Хабаровске, обнародовала итоги подсчёта голосов: из 7 полагавшихся округу депутатов 6 избрали от партии эсеров (социалистов-революционеров) и только одного от партии большевиков.

Единственным избранным большевиком был 28-летний Арнольд Яковлевич Нейбут. Уроженец Латвии, он принимал активное участие в неудавшейся революции 1905-07 годов, а после февральской революции прибыл во Владивосток из эмиграции и стал одним из лидеров местных большевиков. Редактировавшаяся им газета «Красное знамя» быстро превратилась в одну из самых популярных в крае. Вообще на тех выборах именно Владивосток показал самый высокий процент голосов, отданных за партию Ленина – 49 % проголосовавших, один из самых высоких показателей по стране.

Нейбут Арнольд Яковлевич (1889–1919)

Все остальные избранные в Приамурском округе были эсерами. Казалось бы, бесспорный триумф этой партии, но к ноябрю 1917 года единой партии социалистов-революционеров в реальности уже не было. Она раскололась, часть наиболее радикальных её членов поддержали Ленина. Среди избранных в Приморье и Приамурье депутатов Учредительного собрания таким сторонником большевиков из среды эсеров был 29-летний Михаил Сергеевич Мандриков, рабочий Владивостокского порта и бывший матрос Балтийского флота.

Мандриков Михаил Сергеевич (1888–1920)

Самым старшим по возрасту из всех избранных по округу депутатов был 42-летний работник Метеорологического бюро Амурской области Валериан Гаврилович Петров. Брат популярного в начале XX века сочинителя романсов Петрова-Скитальца, он был активным революционером, в 1910 году его сослали в Сибирь именно за призывы к созыву Учредительного собрания. После февраля 1917 года метеоролог Петров, хотя и был сторонником эсеров, оставался прежде всего учёным, воздерживаясь от прямого участия в соперничестве большевиков и их политических конкурентов.

Остальные четверо избранных в Приамурском округе депутатов были противниками большевиков разной степени активности. Самым ярким из них являлся 39-летний Александр Николаевич Алексеевский. Преподаватель философии и логики в Благовещенской духовной семинарии, он ещё в 1905 году стал активным эсером, боевиком-революционером. Участвовал в перестрелках с полицией, бежал из тюрьмы. Лишь в 1917 годку вернулся в страну из эмиграции и почти сразу был избран городским головой (мэром) Благовещенска.

Алексеевский Александр Николаевич (1878–1957)

Уже упоминавшийся кандидат от уссурийских и амурских казаков 33-летний Николай Григорьевич Кожевников, комиссар Временного правительства по Амурской области, тоже был эсером с дореволюционным стажем арестов царскими властями.

32-летний Владимир Кириллович Выхристов до революции так же был активным эсером-террористом. В 1904 году покушался на Одесского градоначальника, был сослан на вечную ссылку в Сибирь. В 1917 году возглавил совет крестьянских депутатов во Владивостоке.

29-летний уссурийский казак Федор Иванович Сорокин, хотя и происходил из считавшегося верным царю сословия и имел мирную профессию школьного учителя, но до революции тоже не раз арестовывался полицией за оппозиционные идеи. Как видим, все избранные на Дальнем Востоке в ноябре 1917 года депутаты Учредительного собрания, будь то сторонники большевиков или их противники, были активистами революции и антимонархических движений, а раскол между ними стал прообразом грядущей гражданской войны.

«Чёрный пиар» в Харбине

«Избирательный округ Китайской Восточной железной дороги», находившийся за пределами России, как и Камчатка, из-за небольшого числа голосующих выбирал всего одного кандидата простым большинством голосов без сложных подсчётов через «избирательный знаменатель».

Главными конкурентами здесь стали генерал Дмитрий Хорват, управляющий КВЖД, Китайской Восточной железной дорогой, и большевик Мартемьян Рютин, прапорщик одной из рот харбинского гарнизона. Впрочем, кандидатов было много, и очевидцам особенно запомнился один из них, использовавший в прямом смысле «чёрный пиар» – разъезжавший на агитационном грузовике, шофёром которого был негр. Русские обитатели Харбина были привычны к китайцам, а вот чернокожий африканец тогда был в диковинку и обыватели сбегались посмотреть не столько кандидата в депутаты, сколько его необычного шофёра…

Итоги выборов в Харбине оказались неожиданными. Хотя главными фаворитами считались соперничавшие друг с другом генерал-консерватор и прапорщик-большевик, победил меньшевик Николай Арсеньевич Стрелков. За него проголосовали 13 139 человек или 37,37 % всех пришедших на избирательные участки.

Выпускник философского факультета Московского университета, 38-летний Стрелков до революции тоже был причастен к антимонархической деятельности, хотя обошёлся без стрельбы и арестов. По воспоминаниям современников победитель выборов в Харбине был «невзрачен, с монотонным голосом». Одним словом, на выборах депутата Учредительного собрания харбинские избиратели предпочли середину – вместо консервативного генерала и слишком радикального большевика избрали вроде бы революционера, но умеренного.

Колыма голосует последней

Якутия на выборах 1917 года была едва ли не самым крупным по территории «избирательным округом». Населения для той эпохи здесь тоже было немало – четверть миллиона человек. Из них 87 % составляли якуты, 6 % – русские, остальные – северные народы, эвены и эвенки, юкагиры, чукчи… Их жизнь тогда ещё не слишком отличалась от первобытной, поэтому вопросы Учредительного собрания юкагиров и чукчей волновали не сильно.

К началу XX века Якутская область по грамотности населения занимала одно из последних мест в Российской империи, не многим более 4 % умеющих читать и писать. Именно для таких регионов при выборах в Учредительное собрание была предусмотрена возможность голосовать не «кандидатскими списками», а при помощи опускаемых в урну шаров.

Естественно при таком количестве не умеющих читать, главное влияние на ход выборов должен был оказать «столичный» Якутск, город в котором проживало большинство грамотных и политизированных. Как только здесь узнали о начале избирательной кампании в Учредительное собрание, то первым фаворитом сразу стали считать Григория Петровского. Видный большевик, он до революции был депутатом Госдумы и в 1914 году за антимонархическую агитацию оказался в ссылке в Якутии.

Однако к концу 1917 года местные революционеры окончательно разругались по поводу отношения к Временному правительству и кандидатуру Петровского (позже именно в честь него в СССР назовут недавно переименованный на Украине город Днепропетровск) с выборов сняли. В итоге на два предоставленных Якутии депутатских места претендовали четыре кандидата: один из первых адвокатов-якутов Гавриил Ксенофонтов, лидер выступавшего за якутскую автономию «Трудового союза федералистов»; меньшевик Михаил Попов, один из первых якутских сторонников революционной социал-демократии; кадет (конституционный демократ) Дамиан Кочнев, из «русских старожилов» Якутии, один из первых переводчиков библии на якутский язык; и кандидат от партии социалистов-революционеров (эсеров) бывший ссыльный Василий Панкратов.

В городе Якутске выборы прошли, как и по всей России, с 12 по 14 ноября 1917 года. Однако в отдалённых и труднодоступных районах якутского Севера избирательный процесс затянулся. Например, в Олёкминском уезде выборы шли целую неделю до 19 ноября, а в Вилюйском уезде – до 3 декабря. В Колымском уезде из-за жестокой зимы выборы вообще отложили до февраля следующего 1918 года…

«А скоро ли будет созвано Учредительное собрание?..»

В итоге при подсчётах учли не более половины голосов потенциальных избирателей, а исход выборов решили город Якутск и центральные районы. Победили 29-летний «федералист» Гавриил Васильевич Ксенофонтов (за него проголосовали 43 % участвовавших в выборах) и 53-летний эсер Василий Семёнович Панкратов (32 % голосовавших).

Судьба избранного от Якутии эсера Василий Панкратова оказалась, без сомнения, одной из самых необычных среди бурных биографий семи сотен иных депутатов Учредительного собрания. Он родился далеко от берегов Лены, в Тверской губернии. В юности был революционером-«народовольцем», отсидел полтора десятка лет в одиночной камере Шлиссельбургской тюрьмы и в 1898 году был сослан в Якутию. После стольких лет каменных казематов суровая якутская тайга показалась ему почти раем. Он так вспоминал об этом: «После четырнадцати лет одиночного заключения и целого года путешествия по сибирским тюрьмам и этапам под суровым конвоем я очутился на свободе в Вилюйске в конце февраля. Несмотря на суровые морозы, в это время солнце дольше держится на горизонте, а краски его до того разнообразны, нежны и прихотливы, что я целыми часами любовался чудным небесным сводом, и должен сознаться, что в первый раз так глубоко полюбил северную природу…»

Панкратов Василий Семёнович (1864–1925) в ссылке в Якутии.

Фото из книги: Панкратов В.С. «С царём в Тобольске», Ленинград, издательство «Былое», 1925 г.

К моменту избрания депутатом Учредительного собрания от Якутии, Василия Панкратова отделяло от берегов Лены более трёх тысяч вёрст. Решением Временного правительства бывший ссыльный и заключённый был назначен главным «тюремщиком» свергнутого царя Николая II. Впрочем, царская тюрьма была волне комфортабельной, отрекшийся монарх с семьёй жил под охраной депутата Панкратова в резиденции тобольского губернатора.

Понятно, что бывший царь и бывший якутский ссыльный, мягко говоря, недолюбливали друг друга. Николай II в своём дневнике не раз называл Панкратова «поганцем». Однако это не мешало детям последнего царя с увлечением слушать рассказы бывшего ссыльного о Якутии и её чудесной природе. Свергнутого царя рассказы «о северном сиянии, о якутах и тунгусах» не сильно интересовали, однако он часто расспрашивал Панкратова о другом. Как вспоминал сам бывший якутский ссыльный: «Даже Николай II неоднократно спрашивал, а скоро ли будет созвано Учредительное собрание?» В семье отрёкшегося монарха почему-то считали, что Учредительное собрание вышлет их за границу…

Однако ни в судьбе последнего царя, ни в судьбах России избранное чуть более столетия назад Учредительное собрание никакой роли не сыграло. В январе 1918 года после дня довольно бестолкового заседания, его разогнали революционные матросы.

Судьбы дальневосточных депутатов

Никто из 11 депутатов, избранных на Дальнем Востоке, в краткой работе Учредительного собрания не отметился. Судьба всех 11 сложилась по-разному, но у большинства трагично.

Уже в 1919 году погиб большевик Арнольд Нейбут, его расстреляла контрразведка Колчака. В следующем 1920 году погиб ставший большевиком эсер Михаил Мандриков, его расстреляли на Чукотке сторонники белых.

В 1925 году в Ленинграде (Петрограде) умер эсер Василий Панкратов, бывший якутский ссыльный и бывший тюремщик последнего царя. К смерти семьи Николая II он отношения не имел, так как уже в начале 1918 года был отстранён от их охраны. В годы гражданской войны Панкратов активно поддерживал адмирала Колчака, но был помилован советской властью, как заслуженный революционер-«народоволец» и благополучно умер в своей постели.

Где-то в средине 30-х годов в Китае умер Николай Стрелков. Бывший депутат Учредительного собрания заведовал детским садом в Харбине. Своей смертью умер и депутат от Приамурья учёный-метеоролог Валериан Петров. До конца жизни он занимался исследованием вечной мерзлоты Якутии и скончался в роковом 1937 году. В том году в ходе репрессий расстреляли двух бывших депутатов Учредительного собрания от Приамурья – Владимира Выхристова и Николая Кожевникова. Первому припомнили эмиграцию в Японию, а второму участие в гражданской войне не стороне белых. В следующем 1938 году в Москве расстреляли Гавриила Ксенофонтова, бывшего депутата Учредительного собрания от Якутии.

Оставшиеся три бывших депутата несостоявшегося парламента от Дальнего Востока умерли в середине XX века. Уссурийский казак Фёдор Сорокин в годы гражданской войны отметился среди противников большевиков, однако в 1937 году ему повезло получить всего 5 лет лагерей, он умер уже после смерти Сталина в ссылке в Красноярском крае. Константин Лавров, бывший депутат от Камчатки, на исходе гражданской войны эмигрировал в Японию, где и умер через полтора десятилетия после окончания Второй мировой войны.

Александр Алексеевский, бывший православный богослов, бывший эсер-боевик и бывший революционный мэр Благовещенска, в годы гражданской войны влялся активным противником большевиков, однако, выступал и против адмирала Колчака. Именно этот бывший депутат Учредительного собрания в 1920 году фактически возглавлял комиссию, которая приговорила к расстрелу потерпевшего поражение белого адмирала.

Вскоре Алексеевский оказался в эмиграции во Франции, где пытался из депутатов Учредительного собрания создать некое «правительство в изгнании», направленное против СССР. Однако в годы Великой Отечественной войны бывший эсер поддержал нашу страну. Человек авантюрного склада, начавший рисковать жизнью еще в перестрелках с царской полицией, он умер глубоким стариком – в Париже в 1957 году его сбил мотоциклист. Смерть столь же трагическая и нелепая, как и вся история Учредительного собрания, несостоявшегося парламента…

Глава 34. ДВР: «Довольно весёлая республика» – как отбить Дальний Восток у интервентов и любовницу у Маяковского

В годы гражданской войны Владивосток был уникальным городом – здесь сталкивались солдаты всех противоборствующих армий, но его улицы, не избежав жертв и переворотов, так и не стали театром боевых действий. Город изо всех сил пытался жить «мирной» жизнью, но за пять лет после революции власть, реальная и номинальная, тут менялась 14 раз.

Один из очевидцев так описывал владивостокскую действительность в те годы: «Этот окраинный город был тогда похож на какую-нибудь балканскую столицу по напряженности жизни, на военный лагерь по обилию мундиров. Кафе, притоны, бесчисленные, как клопы в скверном доме, спекулянты, торгующие деньгами обоих полушарий и товарами всех наименований. Газеты восьми направлений. Морфий и кокаин, проституция и шантаж, внезапные обогащения и нищета, мчащиеся автомобили, литературная и прочая богема. Напряженное ожидание то одного, то другого переворота. Парламенты. Военные диктатуры. Речи с балконов. Мундиры чуть ли не всех королевств, империй и республик. Лица всех оттенков, всех рас до американских индейцев включительно. Белогвардейцы и партизаны, монархический клуб рядом с митингом левых. Взаимное напряжённое недоверие. Американские благотворители. Шпики. Взлетающие на воздух поезда в окрестностях. Пропадающие неведомо куда люди…Перенесите все это за восемь тысяч верст от Москвы, отдайте одну улицу белым, а другую красным, прибавьте сюда по полку, по роте солдат разных наций, от голоколенных шотландцев до аннамитов и каких-то неведомых чернокожих – и вот вам Владивосток переходных времён…»

Переходные времена – от России царской к советской – закончатся здесь уникальным геополитическим экспериментом: Дальневосточной республикой. Владивосток будет неудачно претендовать на роль её столицы, а местные острословы сходу расшифруют аббревиатуру ДВР как «Довольно веселая республика».

«Мы предлагаем здесь образовать буферное государство…»

В 1917 году Владивосток от главных политических событий того времени, мировой войны и русской революции, отделяли тысячи вёрст. Но далёкий город стал одним из ключевых узлов нашей истории тех лет – именно через порт Владивостока в годы Первой мировой войны шло основное снабжение России заграничными поставками оружия и снаряжения из США, Японии и англо-французских колоний. Поэтому здесь будут дипломаты и дельцы со всего света. Именно Владивосток станет местом эвакуации «Чехословацкого корпуса» – и по пути в его порт, растянувшись на тысячи вёрст Транссиба вооруженные эшелоны бывших пленных весной 1918 года свергнут по всей Сибири только что созданную советскую власть, отдав земли к востоку от Урала в руки адмирала Колчака. Именно во Владивостоке высадятся самые многочисленные и разнообразные части иностранных интервентов – от японцев до итальянцев, чтобы оккупировать наши земли от Иркутска до Тихого океана.

К январю 1920 года государство «Верховного правителя России» Колчака стремительно развалится от ударов красных армий и восстаний в тылу, а поддерживавшие адмирала интервенты не захотят втягиваться в войну с партизанами в сибирской и приамурской тайге. Вот тут-то и начнётся большая геополитическая игра в «Дальневосточную республику». Крупных игроков окажется, как минимум, трое – Москва, Токио и Вашингтон. К ним добавятся игроки масштабом поменьше – конгломерат местных политических сил Дальнего Востока, как «красных», так и «белых» всех оттенков, при том что и те и те, будут делиться и соперничать друг с другом.

Неизвестно, кто первым сформулировал идею промежуточного государства на Дальнем Востоке, но впервые термин «буфер» публично произнёс меньшевик Иван Ахматов. Буфер в технике – амортизатор, гасящий столкновение двух сил. Так и «буферное государство» должно было погасить большую войну на Дальнем Востоке.

В январе 1920 года, когда после падения военной диктатуры Колчака к востоку от Урала возник очередной вакуум власти, в Иркутске эсеры и меньшевики создали «Политцентр», еще одно временное правительство, пытавшееся вести переговоры, как с остатками «белых», так и с наступавшими «красными». Именно тогда Иван Ахматов, один из руководителей «Политцентра», и озвучил идею: «Мы предлагаем здесь образовать буферное государство и демократическое правительство…»

Игра началась сразу – для остатков «белых» и иностранных дипломатов Ахматов озвучивал версию, что «буфер» нужен для остановки наступления «красных», а на переговорах с большевиками выдвигались совсем иные доводы… Любопытно, что до 1920 года меньшевик Ахматов был активным противником большевиков, но в будущей Дальневосточной республике вполне примирится с ними.

«Красной» Москве идея дальневосточного «буфера» неожиданно понравилась. Прагматичный Ленин понимал, что любое движение советских войск западнее Байкала вызовет открытое столкновение с Японией – к началу 1920 года от Читы до Владивостока размещалось почти 100 тысяч солдат «Страны восходящего солнца». При том что дальневосточное направление для только что укрепившейся советской власти оказалось временно не актуальным – Колчак был разбит, с Востока красной Москве непосредственной угрозы уже не было, и освободившиеся войска можно было перебросить в европейскую часть страны, чтобы добить противников там, где они были куда ближе к основным большевистским центрам.

К тому же с начала 1920 года у советской России назревала большая война с националистической Польшей, от которой до Москвы было в пять раз меньше вёрст, чем от Забайкалья и Дальнего востока. Не зря Ленин в феврале 1920 года слал нервные телеграммы командованию 5-й армии красных, подходившей к Байкалу: «Ни шагу на восток далее, все силы напрячь для ускоренного движения войск и паровозов на запад… Мы окажемся идиотами, если дадим себя увлечь глупым движениям в глубь Сибири, а в это время Деникин оживёт и поляки ударят. Это будет преступление».

Со своей стороны, идею «буфера», прокладки, амортизирующей столкновение с красными, приняли и в Токио – японцы, не смотря на превосходство в силах, отнюдь не горели желанием воевать в тайге с многочисленными красными партизанами. К тому же прямая оккупация Японией русского Дальнего Востока вызывала всё большее беспокойства у США. Вашингтон не желал резкого усиления империи самураев, и уж тем более не хотел, чтобы японская экономика переваривала дальневосточные богатства без участия американских коммерсантов.

Фактически, к 1920 году началось скрытое соперничество Вашингтона и Токио в борьбе за первенство на русском Дальнем Востоке. В этих условиях вместо прямой аннексии японцы предпочли идею создания здесь обособленного «государства», рассчитывая иметь в нём преобладающее влияние. В свою очередь, США вполне резонно считали, что могущество американской экономики просто не позволит японцам стать единоличными хозяевами «буфера» на Дальнем Востоке. Остроты ситуации добавляло то, что Москва прекрасно осознавали это соперничество двух гигантов Тихоокеанского региона и намеревались использовать его.

«Временное положение Временного правительства…»

К весне 1920 года геополитическая игра в «Дальневосточную республику» шла вовсю. Большевики учреждали новое «государство» сразу с двух концов – 6 апреля 1920 года Дальневосточную республику, ДВР, провозгласили на съезде в Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ, столица Бурятии). Формально это было независимое от Москвы многопартийное «демократическое государство» без какого-либо социализма в экономике.

Чуть ранее, в феврале 1920 года во Владивостоке и Приморье при активном участии большевиков образовалось «Временное правительство Приморской областной Земской управы», позже его переименуют в правительство Дальнего Востока. О характере этой власти говорит единственный учредительный документ – «Временное положение о составе Временного правительства».

Бойцы НРА ДВР, Народно-революционной армии Дальневосточной республики в 1920 году

После революций, гражданской войны и переворотов всё здесь было хаотичным и временным. Поэтому сложно даже описать государственную структуру, состав и границы Дальневосточной республики – на протяжении двух с лишним лет её существования всё это постоянно и лихорадочно менялось. В разное время в составе ДВР числились территории современных Бурятской республики, Забайкальского края, Амурской области, Еврейской автономной области, Хабаровского края, Магаданской области, Камчатки, Чукотки, Сахалина и Приморского края.

Государственные органы ДВР, их состав и название будут перманентно меняться на фоне постоянных выборов. Например, уже весной и летом 1920 года большевики сумеют провести выборы во Владивостокскую городскую думу и Народное собрание Приморья. Оба парламентских органа будут мало что решать, но предложенная игра в демократию увлечёт почти все политические силы.

В этом был еще один резон ленинской Москвы при создании «Дальневосточной республики» – таким образом многие противники коммунистов, типа правых эсеров и меньшевиков, вместо открытой вооруженной борьбы, втягивались в выборы, парламентские дискуссии и прочие «демократические процедуры». Примером тому будет автор «буфера», меньшевик Иван Ахматов, ещё в 1919 году призывавший к террору и восстанию против большевиков, а со следующего года активный участник всех «парламентов» и выборов на территории ДВР.

Для описания всех политических и выборных интриг «Довольно весёлой республики» не хватит и целой книги – всяческие выборы тут шли почти непрерывно. На фоне окопавшихся в крае японских войск и периодических вспышек гражданской войны царил удивительный разгул демократии. Например, в январе 1921 года, когда шли выборы в Учредительное собрание Дальневосточной республики, во Владивостоке среди кандидатов были эсеры, большевики, меньшевики, кадеты, христианская партия евангелистов и даже избирательный блок газеты «Слово». В Хабаровске на этих выборах эсеры даже немного опередили коммунистов.

Впрочем, для большевиков эта игра в демократию, «игра в буфер», как тогда говорили, была удобна – ДВР могла сколько угодно считаться независимым государством, но именно за большевиками уже стояла большая советская Россия, поддерживавшая их людьми, деньгами и вооруженной силой. Для значительной части населения, как и в 1917 году, оставались привлекательны простые и понятные лозунги ленинской партии.

Многие дальневосточные избиратели, даже не испытывая симпатий к коммунистическим идеям, пережив череду переворотов, готовы были голосовать за большевиков, понимая, что любая устойчивая власть лучше хаоса гражданской войны – к 1920 году, после краха «белых» режимов, уже именно большевики ассоциировались с такой властью. Кроме того, все «белые» и антибольшевистские силы на Дальнем Востоке открыто сотрудничали с иностранными интервентами – и на этом фоне «красные» воспринимались многими как единственная сила, способная восстановить целостность страны.

«Используем американский империализм против японской буржуазии…»

Однако, как раз среди рядовых большевиков далеко не все понимали и принимали идею «буфера». Многие таёжные партизаны и подпольщики были далеки от тонких геополитических раскладов, намереваясь воевать с японцами и добивать «белых». Других раздражали игры в демократию, необходимость делить завоёванную власть с недавними противниками.

В 1920 году в Москву не раз поступали подобные доклады с мест: «К буферу красноармейцы относятся крайне враждебно. Говорят, что будут бороться за Советскую власть до последней капли крови, несмотря на голод и лишения, но буфера не хотим, и если положение на фронте потребует нашего отступления, то мы истребим всех стоящих у власти в буфере, не считаясь и с коммунистами…» В ответ Ленин не раз слал гневные телеграммы в стиле «Надо бешено изругать противников буферного государства, погрозить им партийным судом…»

В декабре 1920 года вождю коммунистов пришлось на съезде эмоционально и многословно объяснять партийным соратникам все тонкости дальневосточной геополитики: «Дальний Восток, Камчатка и кусок Сибири фактически сейчас находятся в обладании Японии, поскольку ее военные силы там распоряжаются… Обстоятельства принудили к созданию буферного государства – в виде Дальневосточной республики, и мы прекрасно знаем, какие неимоверные бедствия терпят сибирские крестьяне от японского империализма, какое неслыханное количество зверств проделали японцы… Но тем не менее вести войну с Японией мы не можем и должны все сделать для того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без нее, потому что нам она сейчас непосильна. И в то же время, перед нами растущий конфликт, растущее столкновение Америки и Японии, – ибо из за Тихого океана и обладания его побережьями уже многие десятилетия идет упорнейшая борьба между Японией и Америкой, это столкновение растет и делает войну между Америкой и Японией неизбежной… Мы, естественно, не можем вести какую нибудь другую политику, кроме той, которая ставит себе задачей использовать эту рознь Америки и Японии таким образом, чтобы укрепить себя… Мы даем Америке территорию для экономической утилизации, где у нас абсолютно нет ни морских, ни военных сил. И, делая это, мы используем американский империализм против ближайшей к нам японской буржуазии, которая до сих пор держит в руках Дальневосточную республику».

«Буферная» ДВР с её свободой торговли и капитализма должна была не только привлечь американский бизнес в противовес японцам, но и тем самым прорвать экономическую блокаду советской России. Дальневосточная республика с тихоокеанскими портами планировалась как неформальные ворота для торговли ещё никем не признанной советской России с внешним миром. Руководитель разведки ДВР Михаил Трилиссер в декабре 1920 года так прямо и объяснял местным коммунистам: «Мы должны стремиться к созданию здесь таких внешних условий, которые могли бы помочь иностранцам, стесняющимся непосредственно завязать торговые отношения с советской Россией, таковые связи завязать. В этом есть смысл буфера».

ДВР действительно смогла начать многочисленные переговоры с американскими компаниями по «концессиям» на Дальнем Востоке – бизнесменов из США интересовали добыча леса, угля, нефти и золота на тихоокеанском побережье бывшей Российской империи. Быстро появились и представители иных стран – например канадцы интересовались крупнейшим в Сибири источником соды на Доронинском озере под Читой, а германский консул в Маньчжурии начал переговоры с ДВР по поводу участия немецких фирм в поиске вольфрамовых, молибденовых и ванадиевых месторождений на территории Дальнего Востока.

Но первым оказался некий американский предприниматель Джон Винт, по договору с властями ДВР начавший добычу золота на притоках Амура. Не меньшую активность проявили нефтяные корпорации – уже летом 1920 года американская «Sinclair Oil Corporation» начала переговоры с ДВР о добыче «чёрного золота» на Северном Сахалине. Однако, когда американские нефтяники высадились на острове, их арестовали японцы. При этом Токио официально заявил, что большевики таким образом пытаются стравить Японию и США…

В итоге Дальневосточной республике удалось пробить дипломатическую и экономическую блокаду. Японии пришлось начать официальные переговоры с ДВР, представители «республики» появились в Китае, а затем и в США. В Читу, которая тогда считалась столицей ДВР, прибыл американский дипломат Колдуэлл.

В конце 1921 года в Вашингтоне началась так называемая «Тихоокеанская конференция», в которой участвовали все государства, имевшие интересы в регионе, но фактически всё решали три крупнейшие на тот момент державы Тихого океана – США, Япония и Британская империя. Чтобы оказать давление на японцев, американские власти допустили в Вашингтон и делегацию Дальневосточной республики.

Официально ДВР в конференции не участвовала, но активно работала на неофициальном уровне. Итогом стало фактическое принуждение Японии под нажимом США вывести оккупационные войска из Приморья и Приамурья. Токио в то время был еще не готов открыто конфликтовать с американцами, а в Вашингтоне сочли, что лучше русский Дальний Восток достанется слабой ДВР, чем сильной Японии.

Ленинская хитрость – при помощи «буферной» республики «использовать американский империализм против японской буржуазии» – увенчалась успехом.

«Американец из Чернобыля»

Все внешнеполитические манёвры и демократические выборы ДВР шли на фоне не прекращавшихся вспышек гражданской войны и стычек с японскими оккупантами. Красноармейские части в Приамурье и Приморье так же были замаскированы под вооруженные силы отдельного государства и именовались НРА ДВР, «Народно-революционная армия Дальневосточной республики».

В октябре 1920 года «народоармейцы», как называли бойцов НРА, с третьей попытки отбили Читу у войск поддерживаемого японцами атамана Семёнова и сделали город официальной столицей «буфера». Но военная история Дальневосточной республики – это отдельная большая тема не на одну книгу. Ведь именно НРА ДВР пришлось вести самые последние бои гражданской войны: в феврале 1922 года отнимать у белых Хабаровск, а в октябре того же года добивать последние части белых в Приморье.

Кавалеристы НРА ДВР

То есть на всём протяжении недолгого существования Дальневосточная республика не контролировала полностью свою формальную территорию, а в Приморье и Владивостоке властям и сторонникам ДВР приходилась даже сосуществовать бок о бок с японскими оккупантами и остатками белых войск. Такая ситуация породила два центра власти этого «государства», располагавшихся в полутора тысячах км друг от друга – в Чите и Владивостоке.

Хотя формально ДВР была отдельным государством смногопартийностью и демократическими выборами, внешнюю политику и армию «буфера» полностью контролировали большевики. Для этого было создано действовавшее нелегально особое Дальневосточное бюро РКП(б) – его состав и численность постоянно менялись. Неизменным было лишь вызванное «политической географией» ДВР разделение на две группы – владивостокскую и западную (читинскую), а также два неформальных лидера этой партийной структуры. Во Владивостоке таковым был Пётр Никифоров, а в Забайкалье – Александр Краснощёков.

Эти два человека и стали для истории главными персоналиями ДВР, а их судьбы наглядно показывают характер и суть «буферного государства». Оба были «старыми большевиками» и ровесниками. В 1920 году, на момент создания ДВР, Никифорову было 37, а Краснощёкову 39 лет. Оба задолго до революции оказались в большевистском подполье, а с 1917 года – активными участниками революции и гражданской войны. На этом сходство двух глав ДВР заканчивается – начинаются различия, немало сказавшиеся в истории дальневосточного «буфера».

Александр Михайлович Краснощёков, точнее Абрам Моисеевич Краснощёк, родился в Чернобыле (который спустя век станет знаменит после аварии на АЭС). Студентом в Киеве увлекся идеями социал-демократов, был среди первых распространителей ленинской газеты «Искра». В 1902 году, опасаясь ареста, эмигрировал сначала в Германию, потом дальше – в США. Здесь Абрам Краснощёков под фамилией Тобинсон (ибо настоящая на английском почти не произносима и писалась тогда аж с 15 буквами) начинал рабочим-маляром, но к 1912 году сумел закончить Чикагский университет и стать преуспевающим адвокатом.

Александр Михайлович Краснощёков, он же Абрам Моисеевич Краснощёк

Его будущий соратник-соперник по ДВР, в то время гремел кандалами и готовился к смерти. Пётр Михайлович Никифоров родился в деревне под Иркутском в семье золотоискателя, и с детства наблюдал тракт, по которому гнали ссыльных в Якутию. Работать начал сторожем на телеграфе, затем прокладывал по тайге первую телеграфную линию в Якутск. В том году, когда Краснощёков эмигрировал в США, Никифоров так же стал участником нелегальной организации революционеров.

В 1905 году первую русскую революцию Никифоров встречает матросом срочной службы – не где-нибудь, а на царской яхте «Полярная звезда». На эту службу, как сейчас в Кремлёвский полк, отбирали только красавцев славянской внешности и богатырского роста – у сибиряка Петра Никифорова этого было с избытком, рост и представительность второго главы ДВР отмечали все очевидцы.

Его будущий коллега Краснощёков тоже был высок, но совсем иного типажа. «Был он костляв, долговяз, неуклюж, у него было большое мефистофельское лицо, очки и часто насмешливая и безжалостная манера в разговоре» – так опишет очевидец первого главу ДВР.

Второй лидер ДВР, красавец-матрос Никифоров за 15 лет до того, как возглавлять дальневосточное государство, на службе охранял царя, а в свободное время слушал выступления Ленина и Троцкого в «Петербургском совете рабочих депутатов». Опыт создания в 1905 году таких параллельных структур власти пригодится матросу позднее, в ДВР. Пока же он становится рядовым «боевиком» первой русской революции с типичной судьбой – матросский мятеж в Кронштадте, подполье, попытка ограбления казначейства, арест в 1910 году, камера Иркутского централа и приговор к повешению.

Отставной матрос и подпольщик был парнем начитанным. «Хотелось походить на какого-то литературного героя. Кажется, на Овода!» – так позднее он опишет жизнь в камере смертников. И видимо не лукавил: страх придёт к нему позднее, когда казнь заменят пожизненным заключением. «Вот тогда у меня волосы на голове зашевелились» – вспомнит он спустя полвека.

Февральская революция 1917 года вернёт Краснощёкова из эмиграции, а Никифорова освободит с каторги. Впервые они встретятся летом того революционного года во Владивостоке. Краснощёков бросит в Чикаго семью, богатую адвокатскую практику, созданный им «рабочий университет» для эмигрантов, американское гражданство и вернётся в Россию. Первая мировая война закрыла европейские границы и «американец из Чернобыля» поплывёт в единственный доступный порт, Владивосток. Здесь уже будет работать революционный орган власти, Совет. Один из его лидеров – Пётр Никифоров, всё имущество которого состоит из толстой тетрадки с записанными в тюрьме цитатами Маркса и французских философов…

Владивостокский совет объявил о взятии власти за два месяца до ленинского переворота в Петрограде, ещё в августе 1917 года – сказалась активность Краснощёкова и Никифорова. К 1918 году бывший американский адвокат с дипломом факультета экономики и права University of Chicago станет главой первого большевистского правительства Приморья, Дальневосточного Совета народных комиссаров.

Именно тогда Краснощёков выскажет мысль о создании на Дальнем Востоке отдельной республики в составе Российской федерации – для второго года революции идея ничуть не более экзотическая, чем, например, создание отдельных республик в Белоруссии и на Украине. Никифоров, кстати, эти игры в федерализм не поддержит.

Но любые споры прекратит разгоревшаяся гражданская война. Для обоих революционеров, Краснощёкова и Никифорова, она обернётся специфическим участием – до 1920 года они просидят в тюрьмах «белой власти». Выживут случайно. Свой смертный приговор Краснощёков получит в Иркутской тюрьме, но расстрелять его просто не успеют – диктатура Колчака развалится раньше, и к январю 1920 года «американец из Чернобыля» выйдет на свободу.

Через месяц, когда восстание ликвидирует власть Колчака и во Владивостоке, на свободу выйдет и Никифоров. После долгой царской каторги белая тюрьма его не впечатлила, позднее он напишет в мемуарах «Когда в колчаковском застенке сидели, так совсем страха не было. Злость одна была…»

«Мы все за Советскую власть, только один Никифоров против…»

Вот такие два человека к началу 1920 года оказались идеальными кандидатами красной Москвы на строительство «буферной» ДВР. Один, Краснощеков, строил её с запада, из Забайкалья, второй, Никифоров – с востока, из Приморья.

Краснощёкову было легче, он работал на территории, которую полностью контролировали войска большевиков, принявшие имя «Народно-революционной армии ДВР». Именно поэтому должность Краснощекова, сначала в Верхнеудинске (Улан-Удэ), потом в Чите, называлась – «председатель Правительства Дальневосточной Республики».

Никифоров же действовал во Владивостоке, где главной силой были оккупационные войска японцев. И его должность звучала скромнее – «председатель Совета Министров Дальневосточной Республики». Сразу выяснились разногласия «восточного» и «западного» глав ДВР: если Никифоров дисциплинированно исполнял приказы Москвы, рассматривая «буфер», как тактический приём большой политики, то Краснощёкова, похоже, искренне увлекла идея дальневосточного государства.

Никифоров во Владивостоке в начале 20-х годов минувшего века

«Американец из Чернобыля» не был сепаратистом, как его обвиняли позднее, но полагал, что самостоятельная ДВР будет существовать долго и, вероятно, даже после объединения с остальной Россией останется автономной республикой. И почти сразу у Краснощёкова начались разногласия с Москвой.

Например, он в конце 1920 года выступил против передачи Камчатки из состава ДВР в состав советской России, РСФСР. Операция эта была чисто символической – ни «буфер», ни РСФСР далёкий полуостров не контролировали. Но в Москве наркому (министру) иностранных дел Чичерину «понадобилась» Камчатка, чтобы формально иметь границу на Тихом океане, и получить повод отправить делегацию в Вашингтон на Тихоокеанскую конференцию…

Москва тогда официально признавала Дальневосточную республику, как независимое государство, и в столице России даже находился посол ДВР Иосиф Кушнарёв, бывший кузнец и тоже «старый» большевик-подпольщик с дореволюционным стажем. Он исправно передавал Москве протесты Краснощёкова: «Недопустимо нарушение общей политики буфера, особенно после торжественного признания независимости ДВР…»

Краснощёков явно считал себя настоящим главой государства, что вызывало резкое неприятие, как в Москве, так и среди большевиков «буфера». Даже Никифоров в разговорах с товарищами порой именовал коллегу «политическим авантюристом».

Несмотря на то, что Краснощёкова и идею ДВР активно поддерживал Ленин, большинство членов коммунистической партии на Дальнем Востоке либо едва терпели «буфер», как вынужденное и временное явление, либо открыто выступали против, требуя немедленного присоединения к советской России. Эта борьба даже вылилась в арест первого главнокомандующего армией ДВР, латышского большевика Генриха Эйхе.

Эйхе за год создал из забайкальских и приамурских партизан регулярную армию, 36 стрелковых и 15 кавалерийских полков «Народно-революционной армии ДВР». Но весной 1921 года первого главкома НРА ДВР фактически под арестом вывезли с территории «буфера», исключили из компартии и отправили как можно дальше от региона, командовать войсками в Белоруссии. Назначенный Москвой новый командующий НРА ДВР Василий Блюхер, не взирая на опасность ещё не до конца разгромленных белогвардейцев, сократил созданные Эйхе войска «буфера» в пять раз…

Эйхе считался «человеком Краснощекова», а инициатором высылки первого командующего НРА ДВР называли Никифорова. Москва, явно, опасалась любого намёка на реальный сепаратизм. Но и Пётр Никифоров, вполне дисциплинированно разделявший идею «буфера», как временного явления, не избежал аналогичных обвинений.

В январе 1921 года в Кремле высшая власть советской России обсуждала судьбу Дальнего Востока. Многие большевики Приморья и Приамурья высказывались против дальнейшего существования «буфера», требуя скорейшего установления в регионе советской власти. Их точку зрения представлял Сергей Вележев, новый начальник военной разведки ДВР.

– Каково ваше мнение в итоге? – спросил его Ленин.

– Я за Советскую власть, – отчеканил Вележев.

– Ну, мы все за Советскую власть, только один Никифоров против, – не удержавшись от чёрного юмора, усмехнулся Ленин и приказал разговоры о ликвидации ДВР прекратить. Приморье и Сахалин всё ещё контролировали японские войска, и вождь советской России предпочёл продолжить геополитическую игру в «буфер».

Но отстоять главного «сепаратиста» Краснощёкова от товарищей по партии не смог даже Ленин. Первый глава Дальневосточной республики навсегда покинул своё «государство» летом 1921 года, прибыв в Москву в личном вагоне под «государственным» флагом – красное полотнище с синим углом и буквами Д.В.Р.

Банкиры и партизаны из ДВР

25 октября 1922 года японские интервенты покинули Владивосток, в тот же день на улицы города вступили части НРА ДВР, неделей ранее разгромившие остатки белых армий в Приморье. Дальневосточная республика выполнила свою роль и в Кремле решили игру в «буфер» прекратить.

Войска НРА ДВР вступают во Владивосток, 25 октября 1922 года

14 ноября 1922 года парламент ДВР принял решение: «На всем русском Дальнем Востоке объявить власть Советов». Последний министр иностранных дел ДВР Яков Янсон прямо с трибуны парламента высказался более откровенно: «Пора кончить игру в демократию». Не стал возражать даже первый автор идеи «буфера» Иван Ахматов, заявивший от имени фракции меньшевиков: «Мы не протестуем против его ликвидации».

На следующий день после «самороспуска» ДВР правительство РСФСР издало декрет о включении Дальнего Востока в состав России. Два первых лица упразднённой республики к тому времени давно находились в Москве, Кремль предпочёл найти им новую работу подальше от дальневосточных земель – Краснощёкова и Никифорова назначили чиновниками народного комиссариата (министерства) финансов.

Такое решение не было удивительным – за два года во главе ДВР они накопили немалый опыт, пытаясь наладить экономику и финансы «буферной» республики. Когда выпущенные ими бумажные рубли быстро обесценились, бюджет и рынок ДВР в 1921 году успешно перевели на царский золотой рубль. Но экономическая история Дальневосточной республики – это ещё одна большая тема, которая ждёт своего исследователя.

В Москве 1922 года, напомним, бушевал «угар НЭПа» – по завершении гражданской войны фактически восстановили рыночные отношения. И некогда успешный американец Александр Краснощёков быстро нашёл себя при «советском капитализме». Пользуясь авторитетом и связями в верхах, он организовал… банк.

Краснощеков в 20-е годы минувшего века

Акционерное общество «Торгово-промышленный банк СССР» быстро оказалось вторым финансовым учреждением в стране, после Госбанка. Кредиты промышленности и частным коммерсантам, сеть филиалов по всей России, первые после революции переводы за границу для частных лиц, реклама банка Краснощёкова на первых советских самолётах… Бывший глава ДВР работал с размахом менеджера крупной американской корпорации. Однако и жил он в том же стиле, не отказывая себе в радостях жизни.

Дорогие машины, особняк в Москве, загородный дом, бурная светская жизнь – обычный быт крупного коммерсанта, но на фоне нищей страны и всё ещё аскетичной морали победивших большевиков, председатель правления «Промбанка» Краснощёков слишком выделялся. В сентябре 1932 года бывшего главу ДВР арестовали по обвинению в растратах и коррупции.

За полгода, пока длилось следствие, Краснощеков написал в Лефортовской тюрьме книгу о банковской системе США. Начавшийся в марте 1924 года суд стал одним из самых громких процессов эпохи НЭПа, о нём тогда писали все газеты страны, а в столичных театрах шла пьеса «Воздушный пирог», где в образе советского коррупционера Коромыслова на потеху публике был выведен именно Краснощёков.

В капитале «Торгово-промышленного банка» преобладали государственные деньги, и подсудимому припомнили все мнимые и реальные грехи. Как официально сообщалось в газетах: «Установлены бесспорные факты преступного использования Краснощековым средств в личных целях, устройство на эти средства безобразных кутежей, использование хозяйственных сумм банка в целях обогащения своих родственников…»

Показания против Краснощёкова дал его бывший соратник по ДВР, некогда командующий «Народно-революционной армией» Генрих Эйхе. В 1923 году Краснощёков устроил его на работу в свой банк, на хлебную должность «начальника подотдела снабжения хозяйственного отдела». Эйхе рассказал суду как фактически государственные деньги использовались в личных целях, вплоть до комических мелочей – оплата цветов многочисленным любовницам Краснощёкова проводилась по графе «Вывоз мусора».

Но именно благодаря своим интимным связям бывший глава ДВР вошёл и в историю русской литературы. Пока он сидел в Лефортовской тюрьме, его дочь от первого барака жила в доме Лили Брик, прославленной в поэзии музы «футуриста» Маяковского. Самая знаменитая женщина московской богемы 20-х годов искренне делила свои симпатии между поэтом и «вторым большим», как она называла Краснощёкова в письмах. Краснощёков стихов любовнице не посвящал, но брал другим – именно он щедро финансировал первые поездки Брик и Маяковского за границу.

Суд дал «американцу из Чернобыля» 6 лет тюрьмы, но уже через год его освободили по амнистии. Дальнейшая жизнь бывшего главы ДВР прошла на чиновничьих должностях средней руки. В 1937 году Краснощекова, начальника Главного управления новых лубяных культур Народного комиссариата земледелия СССР, арестовали и расстреляли.

Его коллега по Дальневосточной республике, Пётр Никифоров ещё в 1936 году предусмотрительно ушёл на пенсию, сославшись на подорванное царской каторгой здоровье. И скромным пенсионером прожил ещё почти сорок лет, мирно скончавшись 90-летним старцем в 1974 году. Дальневосточную республику тогда почти забыли, как недолгий курьёз из истории гражданской войны. Даже в Приморье был куда больше известен заместитель Никифорова, казнённый японцами и белогвардейцами Сергей Лазо – ему ставили памятники и снимали пафосные кинофильмы о его судьбе. Имена же Никифорова и Краснощёкова помнили только немногие профессиональные историки.

На этом рассказ о людях, создавших ДВР, можно было бы закончить, не найдись уже в XXI веке любопытный документ – рассекреченный доклад Сталину о подполье, которое готовили в годы Великой Отечественной войны на случай падения столицы СССР. Именно забытый всеми пенсионер Никифоров с дореволюционным опытом нелегальной деятельности в августе 1941 года создавал сеть агентов и явочных квартир на случай захвата Москвы немцами.

Когда же в мае 1942 года непосредственная опасность столице миновала, Пётр Никифоров уехал на Дальний Восток, где занялся подготовкой подполья и партизанских отрядов уже на случай нападения Японии. Прежде всего искали стариков, имевших опыт борьбы с японскими интервентами в годы гражданской войны. Почти 15 тысяч заранее обученных партизан и 191 секретная база в тайге на Амуре – итог деятельности «спецгруппы» Никифорова. Так забытая всеми «буферная» ДВР последний раз послужила делу защиты дальневосточных границ России.

Глава 35. «Куски меха засовывали в ширинки…» или «Civil war in the taiga»

Превратившиеся в отдельный рассказ заметки на полях документального романа Леонида Юзефовича «Зимняя дорога»

Роман Леонида Юзефовича «Зимняя дорога» рассказывает о гражданской войне в Якутии. Точнее – о последних боях нашей большой гражданской войны, отгремевших 94 года назад посреди заснеженной якутской тайги. Книга даёт потрясающую картину той драмы, когда морозной зимой 1923 года сошлись в смертельном поединке на подступах к Якутску белый генерал и красный анархист.

Впрочем, роман Юзефовича – это лишь большое современное послесловие к действительно настоящему бестселлеру своего времени, книге «В якутской тайге» Ивана Строда. Ту книгу печатали не только по всему СССР, от Якутска до Минска – несколько англоязычных изданий начала 30-х годов прошлого века в Лондоне и Нью-Йорке рассказывали иностранной аудитории о необычной «Civil war in the taiga», гражданской войне в тайге, как назывался перевод книги Строда.

Иван, он же Янис, Строд был не писателем, а главным участником той драмы с «красной» стороны. Но к несомненному таланту «полевого командира», настоящего боевого вождя, прилагался и литературный дар. Книга о «войне в тайге» оказалась куда больше, чем просто очередной мемуар одной из сторон конфликта. По другую сторону, кстати, тоже сражался настоящий вождь и тоже не лишённый литературных вкусов – в перерывах между боями «белый генерал» Пепеляев пытался записывать стихи. Свой бестселлер о той войне он, как проигравшая сторона, по понятным причинам не написал. Отчасти за него это в 2016 году сделал Леонид Юзефович…

Нет смысле пересказывать ту сложную историю, лучше прочитать о ней у Юзефовича или у самого Строда. Доступны современному читателю и несколько воспоминаний белых участников тех событий, и даже сборники документов тех лет. Поэтому хочется рассказать о другом. О том, что отличает те события от остальной гражданской войны.

Прежде всего – это отдельные, но просто невероятные взлёты милосердия, прямо какие-то приступы гуманизма на фоне всеобщей и давно привычной жестокости. Затем – мороз… Нечеловеческий, нехарактерный для остальной, даже северной России, якутский холод. Знаменитый в русской истории «генерал Мороз» в той последней битве соблюдал строгий нейтралитет – одинаково разя и белых, и красных.

Подарок для убийцы

В документальном романе «Зимняя дорога» есть два главных героя-антагониста, военачальники сражающихся сторон – «белый» Пепеляев и «красный» Строд. Оба убеждённые и яростные, но совсем не типичные представители своих «оттенков». Кроме них показан целый ряд второстепенных, хотя и не менее колоритных участников той истории.

Нет нужды повторять, что все герои Юзефовича – это реальные лица, некогда живые люди. И вот один из них, упомянутый почти мимоходом, по силе драматизма способен затмить даже главную пару героев, а его невыдуманная судьба подобна религиозной легенде – настоящая библейская притча…

Министром юстиции Дальневосточной республики он стал в 21 год, хотя на излёте гражданской войны такие карьеры уже никого не удивляли. Фантастическая для иного времени боевая биография тоже не казалась примечательной много пережившим современникам. Конечно, необычно, когда «красный» бежит в тайгу от «белых» с мешком книг, вместо хлеба. Или защищает вместе с монголами буддийский монастырь от войск барона Унгерна. Но биографии такой лихости в то время были даже слишком часты.

Врагов и товарищей сын забайкальского казака Сергей Широких-Полянский удивил другим – своей смертью. Хотя смертей в те годы было ещё больше, чем фантастических биографий. Но только его уход из жизни не смог оставить равнодушными даже повидавших море крови головорезов всех сторон.

Сергей Никитич Широких-Полянский (1898–1922)

Весной 1922 года Широких-Плянский был назначен политическим комиссаром «Якутской губернии и Северного края». Главные силы «белых» давно разгромлены на всех фронтах, однако якутская тайга всё ещё охвачена гражданской войной. И в мае того же года в мелкой стычке за сотню вёрст к востоку от Якутска молодой комиссар получает смертельное ранение в живот. Его убийца – один из неграмотных якутских повстанцев – схвачен.

Описывая это эпизод в «Зимней дороге» Юзефович цитирует воспоминания Строда, участника той перестрелки в окрестностях якутского селения Амга: «Бойцы схватили стрелявшего, и готовы были растерзать, но потом решили дать возможность умирающему застрелить его самому».

Раненый был ещё жив, находился в сознании. После многих лет гражданской войны он не сомневался, что его ранение смертельно не то что посреди тайги, а даже окажись рядом лучший госпиталь тех лет. Тот же опыт войны даёт другое знание – умирающий понимает, что неизбежная в его случае агония будет мучительной и долгой…

«Ему вложили в руку наган, – передаёт Юзефович рассказ одного из очевидцев, – но, когда перед ним поставили трясущегося человека в залатанных дырявых одеждах из звериных шкур и кожи, стрелять он отказался».

Умирающий комиссар попросил накормить пленного и отпустить «на все четыре стороны». Более того, умирающий дарит убийце свой кисет с махоркой – «вещь, которая на войне, после гибели хозяина, обычно достается его ближайшему другу», подсказывает читателю Юзефович.

Пленный якут долго не мог поверить в происходящее, потом заплакал и ушёл в тайгу. Смертельно раненый 24-летний комиссар умер к следующем утру. «Для многих большевиков это было непонятно» – напишет один из участников тех событий, рассказывая о недоумении товарищей убитого таким неожиданным гуманизмом посреди гражданской войны. Но именно эта смерть и этот порыв души умирающего станут переломом в ходе гражданской войны в Якутии.

«Разноголосая молва мгновенно разнесла этот потрясающий поступок умирающего красного комиссара. Если ранее при приближении отряда красных местные мирные жители убегали в тайгу, бросая дома престарелых родителей, маленьких детей, весь скот в страхе и в ужа¬се перед красными, то на обратном пути этого же отря¬да из Амги в Якутск их встречали приветливо, стараясь оказать любую помощь, более того предупреждали, где повстанцы могут установить засаду. Позже отпущенный умирающим комиссаром повстанец за то, что рассказывал всем свою историю был расстрелян как большевистский агитатор…» – отписывает эти события современная книга «История Якутии в лицах».

А был ли «мальчик»?

В 1922 году на берегах Лены сражались друг с другом ЯАССР и ВЯОНУ, «Якутская автономная советская социалистическая республика» против «Временного Якутского Областного Народного Управления». Якуты и русские были по обе стороны баррикад, война была именно гражданской.

Спасённый умирающим врагом и расстрелянный своими же повстанец-якут стал символом перелома в гражданской войне. Именно поэтому теряющие поддержку населения лидеры ВЯОНУ летом 1922 года отправили посланцев за подмогой во Владивосток, всё ещё занятый остатками «белых».

И здесь в документальном романе Юзефовича допущена, пожалуй, единственная фактическая ошибка. Ошибкой стал второстепенный, но важный персонаж – корнет Василий Коробейников, главнокомандующий «белой» армией ВЯОНУ, заливший Якутию кровью.

«Трудно понять, почему этот молодой человек со своим опереточным воинским званием, – пишет Юзефович, – стал командующим повстанческой армией, в лучшие времена насчитывавшей несколько тысяч бойцов… Ни одной фотографии Коробейникова не сохранилось. Никто из тех, кто был с ним знаком, не оставил ни описания его внешности, ни психологического портрета. Лишь один из мельком видевший его уже после разгрома восстания, не без симпатии отметил, что Коробейников показался ему «отчаянным мальчиком», а у другого мемуариста есть еще более лаконичная характеристика его облика: «невзрачный». Эти два высказывания противоречат одно другому только на первый взгляд. Поставленные рядом, они позволяют увидеть некрасивого, нервного, не уверенного в себе, но амбициозного юношу, пытавшегося доказать свою состоятельность расстрелом милиционеров…»

Увы, здесь проза истории оказалась несколько грубее писательской фантазии. В реальности родившийся в 1893 году Василий Коробейников был ровесником главных героев романа – он всего на два года младше «белого» Пепеляева и на год старше «красного» Строда. Ни тот, ни другой в документальном романе Юзефовича, а уж тем более в жизни давно не являлись «юношами» на момент гражданской войны. Не был «юношей» и Коробейников, имея за плечами три года боёв на германском фронте и Георгиевские кресты четырёх степеней.

После революции корнет Коробейников успел повоевать за «белых», посидеть в тюрьме и послужить у «красных». Это для поколения Леонида Юзефовича звание «корнет» может показаться «опереточным» – на его молодость пришлась знаменитая советская кинокомедия «Гусарская баллада», только там советский зритель мог увидеть «корнета», точнее переодетую в него девицу, с которой флиртует и поёт пришедший из анекдотов «поручик Ржевский». Но у поколения Строда и Пепеляева «оперетты» и корнеты были совсем другими…

Для поколения начала XX века чин «корнета», то есть младшего кавалерийского офицера, вкупе с четырьмя Георгиевскими крестами давал исчерпывающую характеристику – что их обладатель провёл Мировую войну на переднем крае, в боях и окопах, а не в штабах, как офицеры более солидных чинов. Для гражданской войны, с её специфическими сражениями и «армиями» в несколько тысяч бойцов, такой «корнет» был даже лучше, чем привыкший к штабной бюрократии генерал.

Так что «отчаянный мальчик», командовавший армией якутских «белых», в реальности был опытным военным профессионалом. Но, повторим – это, пожалуй, единственная фактическая ошибка документального романа «Зимняя дорога».

Меха и морфий для «Зимней дороги»

На призыв помочь антибольшевистским силам Якутии летом 1922 года откликнутся семь сотен офицеров под командованием Анатолия Пепеляева – главного героя романа «Зимняя дорога». О личности и судьбе этого «белого генерала» роман Юзефовича расскажет куда лучше, чем любая краткая справка. Лишь подчеркнём, что генералом Пепеляев стал в ходе гражданской войны, щедрой на крутые карьеры. До 1917 года он был армейским капитаном, не слишком обогнав в чинах корнета Коробейникова или прапорщика Строда, его будущего победителя и второго главного героя романа «Зимняя дорога».

Явно симпатизируя личности Пепеляева, автор «Зимней дороги» показывает и всю неприглядную изнанку его похода в Якутию. Начиная свой рискованный бросок из Владивостока к Якутску, генерал Пепеляев пребывал в уверенности, что действует на средства, «собранные народом Якутии». В реальности деньги дали иностранные торговцы мехом, в обмен на обещанное лидерами ВЯОНУ монопольное право скупки и вывоза за границу якутской пушнины.

Юзефович изо всех сил старается быть объективным, хотя заметно что изначально он симпатизирует скорее белым. Но хорошая книга всегда начинает жить своей жизнью, и напор исторической драмы заслоняет исходные симпатии автора «Зимней дороги».

Личное бескорыстие генерала Пепеляева на фоне его биографии сомнений не вызывает. Но за его спиной стоят весьма сомнительные персонажи – от наживавшихся на братоубийственной войне спекулянтов до выдававших желаемое за действительное прожектёров. Даже «Временный управляющий Якутской областью» старый эсер-идеалист Куликовский, политическое лицо «армии» Пепеляева, оказался наркоманом-морфинистом, обманувшим генерала рассказами о ждущей его на берегах Лены всеобщей поддержке.

Одним словом, роман Юзефовича подтверждает, что советские газеты тех лет вполне справедливо называли поход Пепеляева авантюрой. Но именно в годы гражданской войны такие авантюры всё-таки имели некоторый шанс на успех. И на пути к успеху маленькой армии Анатолия Пепеляева встала ещё меньшая группка бойцов под не менее авантюрным командованием Ивана Строда.

Здесь не обойтись без краткого изложения якутской драмы почти вековой давности. В сентябре 1922 года вышедшие из Владивостока пароходы высадили отряд Пепеляева в порту Аян на побережье Охотского моря. Только такой маршрут позволял миновать главные силы «красных», наступавших на всё ещё «белое» Приморье.

Из Аяна до Якутска 782 километра по прямой, но пешая тропа через горы и тайгу в два раза длиннее. Большинство отряда Пепеляева составляли опытные ветераны мировой и гражданской войн, прошедшие в минувших боях не одну тысячу вёрст. Но даже они смогли выйти на дальние подступы к Якутску только в январе следующего 1923 года.

Силы «красных» в Якутии незначительно превосходили «армию» Пепеляева в семь сотен бойцов. Однако, к тому времени «белые» уже бежали из Приморья и Владивостока – на всей территории только что созданного СССР генерал Пепеляев остался последним активно действующим «белогвардейцем». И красный командир Иван Строд во главе маленького отряда в 40 бойцов повёз белому генералу ультиматум: «Откажитесь от бесполезной борьбы, сложите оружие. Это единственно правильный и разумный выход из того тупика, в котором очутились все вы и из которого не выбраться обратно, ибо все пути отступления отрезаны».

Пока Иван Строд с предложением о капитуляции ищет в зимней тайге «армию» Пепеляева, та движется к Якутску сквозь снег и мороз, громя по пути отдельные отряды «красных». Даже узнав о падении «белого» Владивостока – весть об этом доходит в глухую тайгу с опозданием на несколько месяцев – генерал Пепеляев не собирается сдаваться. Быстрый захват Якутска становится его последним шансом хотя бы на временный успех. Ведь только летом, когда по Лене смогут пойти речные корабли, «красные» смогут перебросить в Якутию новые силы.

Иван Яковлевич Строд (1894–1937)

По сути случайно Строд оказывается в тылу Пепеляева. К тому времени у Строда две сотни бойцов – он собрал и самовольно подчинил себе остатки разбитых гарнизонов. Генерал Пепеляев не решается идти на штурм Якутска, имея за спиной такой крупный по меркам таёжной пустыни отряд. «Белые» поворачивает, чтобы сначала разбить силы Строда. Противники сталкиваются в 18 верстах от селения Амга у зимовья Сасыл-Сысыы, что в переводе с якутского означает – «Лисья поляна».

Бои, развернувшиеся здесь в конце зимы 1923 года, станут последним крупным сражением гражданской войны.

«Мороз застучал в штаны…»

Все события приходятся на пик морозов в одном из самых холодных регионов нашей планеты. За всю историю человечества никто ещё не воевал при такой низкой температуре.

«Зима выдалась необыкновенно суровая даже для этих мест, – пишет Юзефович, – в первую декаду января 1923 года средняя температура составляла сорок семь целых девять десятых градуса мороза, во вторую – на два градуса ниже. Ночами ртутный столбик опускался до пятидесятивосьмиградусной отметки. В такие морозы останавливаются ручные часы, потому что в них замерзает смазка, и при полном безветрии, под ясным звездным небом человек слышит таинственный тихий шум, похожий на плеск листвы или шорох пересыпаемого зерна – шуршат кристаллики льда, в которые мгновенно превращается влага выходящего с дыханием воздуха. Такой звук якуты называют «шёпотом звезд» – поэтично и в то же время с чувством близости проступающих в этой космической стуже иных, нечеловеческих сфер бытия…»

Человеческие сферы бытия при войне на таком холоде куда прозаичнее. Отмороженные носы, пальцы рук и ног, но главным образом обмороженные мужские пенисы – одна из самых распространенных небоевых травм у обеих сторон. Люди сражались много недель посреди зимней тайги, и в силу физиологических потребностей от таких обморожений не всех спасала даже тёплая одежда.

«Мороз застучал в штаны, пришлось разрезать одно одеяло. Куски меха засовывали в ширинки» – вспоминает военный быт якутской зимы 1923 года один из участников боёв. Одеяло имеется в виду, естественно, якутское – из тёплого меха, обычно заячьего.

Но та зима отличалась ещё и особенно глубоким снегом. И по этой снежной целине, проваливаясь в неё по пояс, а то и по грудь, отряды «белых» и «красных» проходили многие сотни вёрст. Впрочем, с обеих сторон воевали люди опытные, быстро нашедшие лучший алгоритм такого марша.

Обычно впереди пускали десяток-другой всадников, верхом на самых сильных оленях, чтобы прокладывать тропу в снежной целине. Как вспоминал один из участников боёв: «Даже в марте снег был настолько глубок, что, сидя верхом на олене в конце длинного каравана иногда из 60 животных, седок загребал его коленями…» Без множества оленей походы Пепеляева и его противников вообще были невозможны – эти животные для той войны стали стратегическим оружием.

Следом за всадниками на рогатых «скакунах» двигались оленьи упряжки с припасами. И только после них месила умятый снег пехота – в конце гражданской войны было плохо с обувью, ту, что имелась, быстро приводили в негодность долгие таёжные походы, и большинство обматывало ноги шкурами всё тех же оленей.

Как вспоминал Иван Строд: «Оленей во время остановок отпускали совершенно свободно отыскивать свой незатейливый корм в виде мелкого мха-ягеля, который они ловко добывали из-под снега копытами передних ног. Иногда за ночь они удалялись от лагеря верст на семь и более…» Если отрядам приходилось спешить, что на войне особенно часто, то олени за ночь не успевали ни поесть, ни отдохнуть – и начинался «падёж», отмечавший пройденный путь телами умерших животных.

Вот как Иван Строд описывает типичный зимний марш: «Длинной вереницей растянулись наши олени, характерно пощелкивая на ходу копытами своих тонких стройных ног. Узкие и длинные нарты неслышно скользят по только что развороченной целине девственного снега. От дыхания бегущих животных пар садится и замерзает белым инеем на одежде бойцов. Мороз залезает в рукавицы и, как иглами, покалывает пальцы рук, зябнут и ноги… Часто, чтобы разогреться, приходится версту-другую бежать».

Периодический бег – еще одна характерная деталь зимних маршей на морозе ниже сорока по Цельсию. Иначе люди замёрзнут даже в самой тёплой одежде. Так что половину Якутии «белые» и «красные» не прошли, а в прямом смысле пробежали.

Неприступная крепость из навоза

Не меньшие трудности ждали бойцов и после тяжких переходов, на привалах и ночёвках. Строд вспоминает «промерзшие, твердые, как дерево, буханки ржаного хлеба». Их разрубали топором, и чтобы согреть «клали чуть ли не в самый огонь». В морозные ночи под открытым небом не спасали даже костры. «Было так, – вспоминает Строд, – пока один бок, обращенный к огню, греется, другой пронизывает ветер. Часто приходилось переворачиваться. Забудешься на часок-другой, потом снова проснешься, и так всю ночь – и спишь, и не спишь».

Но любые тяготы походов меркли перед ужасом боёв в ледяной тайге. Промороженная земля не давала возможности рыть окопы, и чтобы укрыться от вражеских пуль сражавшиеся в зимней Якутии придумали укрепления из… навоза.

Книга Юзефовича хорошо описывает эту нигде больше невиданную особенность той войны: «Бруски замороженного конского и коровьего навоза – балбахи (балбах по-якутски «навоз»). Якуты копят их в течение года, а весной используют как удобрение… Балбаха представляет собой плиту длиной приблизительно 70 см, шириной и толщиной – 15–20. Пепеляев говорил, что пуля не пробивает две положенные рядом балбахи; по наблюдениям Строда, как раз два таких бруска пуля и пробивает, третий раскалывает, четвертый остаётся неуязвимым. Разбить четыре слоя балбах можно лишь сосредоточенным пулеметным огнем».

Из таких «балбах» в пять-шесть слоёв строили невысокую стенку с бойницами, присыпая снегом и поливая водой. Суровые морозы давали стойкость цемента таким необычным укреплениям – и белые, и красные по привычке называли их «окопами».

В феврале 1923 года за такой стенкой из навоза, сооруженной на небольшом пятачке вокруг якутской избушки, отряд Строда почти три недели отражал атаки бойцов Пепеляева. «Окоп» был невысоким и всё это время оборонявшиеся могли передвигаться по мёрзлой земле в лучшем случае на четвереньках. К исходу осады у тех, кто не был убит, нестерпимо болели колени и локти…

Война на морозе дала еще один страшный материал для строительства укреплений, когда спустя неделю пулемётный огонь разрушил в некоторых местах стенку из навоза. Иван Строд описывает это так:

«Нужно было как-то восстановить укрытие. Но чем? Никакого материала у нас нет.

Спрашиваю:

– Сколько во дворе имеется убитых?

– Наших человек пятьдесят. А с белыми больше ста будет.

Выручили мертвые. Мы решили из трупов убитых построить баррикады. Но для этого пришлось ждать ночи…

Всю ночь исправляли красноармейцы разрушенные окопы. Подтаскивали замерзшие, обледенелые трупы, примеряли, переворачивали, укладывали рядами, заменяли один труп другим.

– Этот длинный – не подходит. Тащи покороче. Вот бери того – кажется, Фёдоров…»

За ночь проломы в навозных стенках заложила трупами друзей и врагов. Скованные морозом тела защищали от пуль. Война приобрела инфернальный оттенок: «Звякали пули о мерзлые тела, отрывали пальцы, куски мяса, попадали в голову. От удара пули голова раскалывалась, и внутри был виден серый окостеневший мозг. Труп вздрагивал, некоторые падали наземь. Их клали обратно…»

«Это не хорошо, братья…»

На фоне этого ужаса, особенно потрясает поведение сторон – враги, сцепившиеся в смертельной схватке на губительном морозе, необычайно рыцарственны и даже любезны друг с другом. Никто не расстреливает и не пытает пленных, что было нередким в гражданской войне. Подчёркнуто гуманное отношение к пленникам – это норма боёв в Якутии зимой 1923 года. К этому моменту Пепеляев и Строд, как и многие их соратники, сражаются непрерывно седьмой год, если считать от начала Первой мировой войны. Они не только устали от зверств, но и понимают, что любая немотивированная жестокость только усиливает сопротивление противника и отдаляет победу.

Стороны постоянно обращаются друг к другу с предложениями о капитуляции, чтобы прекратить кровопролитие. «Помните, что народ с нами, а не с генералами» – внушают красные. «Мы сюда пришли по зову населения. К сожалению, вы не считаетесь с мнением народа» – возражают белые. Это реальные сроки из записок, которыми враги обменивались в феврале 1923 года.

Измученные морозами, голодом и боями противники общаются подчёркнуто вежливо, что на фоне укреплений из заледеневших трупов отдаёт чем-то запредельным. Перенося записки с предложениями о капитуляции, враги здороваются, поживая друг другу руки. Когда первый раз красные парламентёры уходят, не попрощавшись рукопожатием, генерал Пепеляев обижается: «А что же вы руки не подали. Это не хорошо, братья».

«Вернулись, пожали руки – вспоминает очевидец, – и пошли к своему отряду, где лихорадочно кипела работа по укреплению позиции». Позиции, напомним ещё раз, укрепляли обледенелыми трупами…

Генерал Пепеляев обращается ко всем своим солдатам и офицерам словом «брат», но точно также он обращается и к красным парламентёрам. И своего главного врага даже за глаза, только среди своих, называет «брат Строд». Так и говорит с неподдельным уважением, когда осаждённые отклоняют очередное предложение о сдаче: «Брат Строд решил умереть под своим знаменем».

«Брат Строд», раненый в начале осады, с пулей в лёгком командующий своими бойцами, действительно, решил умереть, а не сдаться. Из гранат и трёх пудов охотничьего пороха сооружают фугас, который должен взорвать всех, обороняющихся и штурмующих, если «крепость» из замороженного навоза и окоченевших трупов всё же падёт. Но взрыв не понадобится – Пепеляев слишком много времени и сил потратил на эту осаду, к марту 1923 года «красные» из Якутска начинают контрнаступление. Время для «белых» упущено, и они уходят на восток к Охотскому морю.

Спустя несколько месяцев, летом 1923 года в порту Аян отряд Пепеляева будет пленён отрядом «красных», приплывшим из Владивостока. Этой операцией командовал ещё один второстепенный, но не менее яркий герой книги Юзефовича – Степан Вострецов. Брать в плен хорошо вооружённых бойцов Пепеляева его отряд шёл с незаряженными винтовками, чтобы не провоцировать кровопролитие. И белый генерал сдастся без боя. По пути во Владивосток красный командир и его пленник, по воспоминаниям очевидцев, будут обсуждать книгу «Жизнь Иисуса» французского философа Эрнеста Ренана.

Спустя год после страшных боёв в Якутии оправившийся от ран Иван Строд приедет на суд к пленному Пепеляеву и его соратникам. Бывший враг станет фактическим адвокатом разбитого генерала. «Повстанцы допускали зверства,но после прибытия Пепеляева зверства прекратились. – скажет Строд на суде – Пепеляев издал приказ не трогать пленных. Я считаю его гуманным человеком».

Пепеляев впервые увидел своего победителя так близко, и не удержался от короткой реплики: «Мы, все подсудимые, знаем о необычайной доблести отряда гражданина Строда и выражаем ему искреннее восхищение. Прошу это мое заявление не посчитать попыткой облегчить нашу участь».

Наверняка читатель уже не удивится, когда узнает, что участь всех героев той истории, «белых» и «красных», в итоге будет трагична. Но об этом лучше прочитать в книге Леонида Юзефовича «Зимняя дорога».

Глава 36. Трудовые армии Троцкого

Трудовые армии большевиков в годы гражданской войны

Созданная вскоре после Октябрьской революции РККА – Рабоче-Крестьянская Красная Армия – не только воевала, но и была рабочей в прямом смысле этого слова. Речь идёт о так называемых Трудовых армиях, существовавших в годы гражданской войны. Обычно интересующиеся историей слышали о них, но не более того. И мало кто знает, как возникли эти необычные армии, сколько их было, на каких «трудовых фронтах» они действовали и чем конкретно занимались.

«Освободившиеся армии употребить на организацию производства…»

К концу 1919 года большевики сумели разгромить армии Колчака, красные части заняли Урал и большую часть Сибири. На огромных пространствах востока страны организованное сопротивление белых распадалось и агонизировало, главным врагом большевистской власти в этой части страны становилась полная хозяйственная разруха и анархия.

Экономика свелась к нерегулярному обмену, транспорт почти не функционировал, города и села выживали как могли, дееспособные органы власти отсутствовали. На этом фоне полного хозяйственного и государственного коллапса только Красная армия представляла собой функционирующий механизм, единственную организованную силу на огромном пространстве в три тысячи вёрст от Перми до Иркутска.

Поэтому не случайно именно у красных командиров, разгромивших Колчака, зародилась мысль об использовании войск на Урале и в Сибири для решения чисто экономических задач. 10 января 1920 года в адрес Ленина и Троцкого поступила телеграмма от командования 3-й армии Восточного фронта с предложением «освободившиеся армии употребить на организацию производства и восстановление транспорта».

«Наша армия, – писал Ленину и Троцкому командарм Михаил Матиясевич, бывший полковник царской армии из дворян Смоленской губернии – первая из освободившихся от военной охраны; она насчитывает десятки тысяч вполне здоровых людей, тысячи специалистов, тысячи и сотни коммунистов, крепко спаянных боевой жизнью, искушенных в делах управления массами. По счастливой случайности, армия находится в таком районе, откуда именно только и возможно начать восстановление хозяйства: Челябинская, Тобольская, Екатеринбургская губернии имеют избытки продовольствия, имеют топливо, под боком Сибирь, изобилующая продовольствием… Урал имеет металл, руду, – это район с неисчерпаемыми возможностями в отношении развития тяжелой индустрии. Именно только отсюда, став твердо ногой, мы можем вывести из тупика наше хозяйство… Эта задача легче всего выполнима, если на желдорогах ввести военный режим на манер армейского, в отношении продовольствия ввести армейскую систему снабжения…»

Матиясевич Михаил Степанович (1878–1941)

Командующий 3-й армии, кстати участник русской-японской и Первой мировой войн, предлагал высшему руководству большевиков «Обратить все силы и средства 3-й армии на восстановление транспорта и организацию хозяйства». Отправленную из Омска 10 января 1920 года телеграмму сразу прочитали и оценили в Кремле.

Уже на следующий день, 11 января 1920 года, в штаб 3-й армии пришла ответная телеграмма народного комиссара по военным делам Троцкого: «В принципе, считаю ваш план вполне правильным, могущим иметь огромные последствия, особенно в переходных условиях недавно завоеванных Урала и сибирских районов… Надеюсь, что вам будет предоставлена широкая возможность принести Советской республике пользу на чисто хозяйственном фронте».

Ещё через день утром 12 января, командованию 3-й армии телеграммой ответил сам Ленин: «Вполне одобряю ваши предложения. Приветствую почин, вношу вопрос в Совнарком. Начинайте действовать при условии строжайшей согласованности с гражданскими властями, все силы отдавая сбору излишков продовольствия и восстановлению транспорта»

Через сутки, в 8 часов вечера 13 января 1920 года на заседании советского правительства – Совета народных комиссаров – Владимир Ленин лично доложил о планах преобразования одной из разгромивших Колчака армий в «Первую революционную армию труда». Так на территории ещё воюющей Советской России возникло понятие трудовой армии.

Руководство партии большевиков ухватилось за идею использования армейский частей и вообще военных принципов организации для решения не только боевых, но и сугубо экономических задач. В условиях гражданской войны, разрухи экономики и государственного аппарата такая «милитаризация труда» становилась единственным способом быстро восстановить и наладить работу железных дорог и ряда ключевых отраслей.

Поэтому переформирование 3-й армии в трудовую решили сделать примером для дальнейших действий. Уже 15 января 1920 года наркомвоен Троцкий лично написал «Приказ-памятку по 1-й революционной Армии Труда», по сути настоящий манифест будущих трудовых армий. На следующий день этот приказ был опубликован для всей страны в газете «Правда».

«3-я армия выполнила свою боевую задачу, – писал Троцкий, – Но, проникнутая сознанием долга, она не хочет терять времени даром. Оставаясь боевой силой, грозной врагам рабочего класса, она превращается в то же время в революционную армию труда… Голодающим рабочим Петрограда, Москвы, Иваново-Вознесенска, Урала и всех других промышленных центров и районов необходимо продовольствие. Главной задачей 1-й революционной армии труда является планомерный сбор всех избытков хлеба, мяса, жиров, фуража, точный учет собираемых продовольственных запасов, энергичное и быстрое их сосредоточение к заводам и станциям железных дорог…

Промышленность нуждается в топливе. Важнейшей задачей революционной армии труда является рубка и распилка леса… Надвигается весна – время полевых работ. Наши истощенные заводы выпускают пока еще мало новых сельскохозяйственных орудий. Зато на руках у крестьян есть немало старых орудий, нуждающихся в починке. Революционная армия труда предоставит свои мастерские и своих кузнецов, слесарей, столяров для ремонта сельскохозяйственных орудий и машин.

…Командиры и комиссары отвечают за свои части в работе, как и в бою. Дисциплина не должна быть поколеблена ни на волос. Десятки и сотни тысяч печатных воззваний и речей должны разъяснять самым отсталым красноармейцам и всем окружающим рабочим и крестьянам смысл того великого дела, к которому приступает 3-я армия. Революционному трибуналу армии карать лодырей, паразитов, саботажников, расхитителей народного достояния. Дезертир в труде так же презренен и бесчестен, как и дезертир в бою. Обоим суровая кара.

Свернуть до последних пределов тыл. Всех лишних – на передовую линию трудового огня! Работу начинайте и оканчивайте, где возможно, под звуки социалистических гимнов и песен, ибо ваша работа – не рабский труд, а высокое служение социалистическому».

Семь трудовых армий

Штаб «1-й Революционной армии труда» (1-й РАТ, как её именовали в то полюбившее аббревиатуры время) расположился в центре промышленного Урала в Екатеринбурге. Показательно, что председателем Революционного военного совета 1-й трудовой армии стал сам Лев Троцкий. Зимой и весной 1920 года он несколько раз приезжал на Урал, не раз выступая с речами перед коммунистами и «трудармейцами», как отныне стали называть красноармейцев из состава трудовых армий. Штаб 1-й РАТ издавал собственный журнал «Серп и Молот» и газету «Красный набат».

В то время единственным источником металла для Советской России был именно Урал, так как главный дореволюционный центр металлургии Донбасс в 1919-20 годах почти непрерывно был ареной жестоких боёв и практически не работал. Поэтому главной задачей для «1-й революционной армии труда» стало именно обеспечение деятельности уральских металлургических производств.

К моменту начала работ 1-я РАТ включала три стрелковых и одну кавалерийскую дивизию и различные вспомогательные части – всего 119543 солдата и командира, из них 90 тысяч было переведено «на труд». Большинство зимой и весной 1920 года работали на восстановлении железных дорог и заготовке дров. Почти 5000 бойцов отправили добывать уголь на Челябинских копях, но в феврале 1920 года только 600 из них смогли приступить к работе – остальные не имели одежды и обуви. Из собранных по всей армии специалистов сформировали отряды для ремонта паровозов и железнодорожных вагонов.

Уже в апреле 1920 года часть бойцов 1-й РАТ вновь вернулась от работы к винтовке – их перебросили на Западный фронт в связи с начавшимся большим наступлением поляков. Однако, до конца 1920 года свыше 40 тысяч «трудармейцев», подчинённых жесткой военной дисциплине, работали на Урале.

«1-я Революционная Армия Труда» действительно стала первой из подобных формирований – до конца весны 1920 года по её примеру создали ещё пять трудовых армий. Второй по дате рождения стала «Петроградская трудовая армия».

Бывшая столица Российской империи в годы гражданской войны пережила фактически первую в своей истории блокаду (см. главу 32-ю), Петроград отчаянно нуждался не только в продовольствии, но и в топливе. В городе даже разобрали часть домов на дрова для отопления. Поэтому по замыслу большевиков части 7-й красной армии, только что отразившие наступление на Петроград белых войск генерала Юденича, должны были стать новой трудовой армией, чтобы ударными темпами обеспечить заготовку дров и любого другого доступного в окрестностях топлива.

В марте 1920 года численность «Петроградской армии труда» достигала 65 тысяч человек. Её бойцы не только рубили лес на дрова в ближайших местностях вокруг Петрограда, но и занимались добычей торфа и горючих сланцев для обогрева замерзающего и голодающего города.

Третьей трудармией стала «Украинская трудовая армия», решение о её создании было принято 21 января 1920 года. Фактическим главой этой армии стал «особоуполномоченный Совета обороны» Иосиф Сталин.

Будущий всесильный диктатор СССР тогда был лишь одни из ряда высших руководителей партии большевиков, и при попытке сформировать свою Украинскую трудовую армии («Укрсовтрудармию» – в документах тех лет) он столкнулся с проблемой, что для её создания невозможно выделить ни одной дивизии, так как все они заняты или войной с махновцами или боями с белыми на крымском Перекопе. «Укрсовтрудармию» Сталину пришлось формировать из различных запасных полков, буквально выдернутых с разных фронтов и военных округов.

Только в марте 1920 года Украинская трудовая армия получила одну стрелковую дивизию, но уже в апреле половину её солдат снова забрали на фронт. Поэтому до конца 1920 года «Укрсовтрудармия» оставалась относительно немногочисленной – около 20 тысяч человек. Лишь с ноября 1920 года, после разгрома белых войск Врангеля и прекращения войны с Польшей, численность Украинской трудовой армии станет расти. В декабре 1920 года специально для работ по восстановлению Донбасса из состава «Укрсовтрудармии» выделят отдельную Донецкую трудовую армию. И к началу 1921 года, в Украинской трудармии будет 67 тысяч красноармейцев, а в Донецкой – 48 тысяч.

Четвёртой по дате создания стала так называемая «Трудовая железнодорожная армия» – её создали 7 февраля 1920 года из различных армейских и тыловых частей, разбросанных в треугольнике между городами Орёл, Харьков и Царицын. Как говорилось в приказе о формировании данной трудовой армии, её создали «для улучшения работы Юго-Восточных железных дорог и для повышения производительности труда по ремонту паровозов и вагонов».

Армию формировали из военнопленных только что разбитых белых частей Деникина и мобилизованных специалистов-железнодорожников. Прежде всего армия должна была обеспечить функционирование железных дорог, связывающих Москву с Донбассом и Северным Кавказом. Весной 1920 года в армии числилось чуть более 6 тысяч «трудармейцев», но к концу года их было уже свыше 25 тысяч.

20 марта 1920 года из частей Кавказского фронта образована пятая трудовая армия – «Кавказская трудовая армия». Её штаб расположился в городе Грозном и главной задачей этой трудармии стало восстановление нефтедобывающих предприятий на Северном Кавказе. Летом того года «Кавказская трудовая армия» насчитывал всего 15 тысяч красноармейцев.

Шестой в апреле 1920 года возникла «Вторая революционная армия труда» (2-я РАТ). Эта армия работала на территории современных Самарской, Саратовской, Волгоградской и Оренбургской областей, а также восстанавливала и охраняла железные дороги, ведущие из России в Туркестан (современные Казахстан и Среднюю Азию).

Некоторое время в состав 2-й РАТ входила знаменитая 25-я стрелковая дивизия, которой до своей гибели командовал Василий Чапаев. Помимо «чапаевцев», в состав «Второй революционной армии труда» входило несколько национальных татарских полков. На июнь 1920 года 2-я РАТ насчитывала почти 50 тысяч красноармейцев.

Царский генерал во главе большевистских трудармий

Для руководства деятельностью всех трудовых армий в общероссийских масштабах 9 мая 1920 года Реввоенсовет под руководством Троцкого создал так называемую «Центральную комиссию по трудовому применению Красной армии и флота», сокращенно – «Центрвоентрудкомиссию». Показательно, что председателем этого руководящего органа назначили не пламенного профессионального революционера, а профессионального военного инженера, возможно самого профессионального в бывшей царской России.

Возглавивший все трудовые армии большевиков 59-летний бывший генерал-майор императорской армии Алексей Петрович Шошин до 1917 года по праву считался ведущим специалистом по военному строительству. В конце XIX столетия он строил все российские крепости на границе с Германией, с 1910 года именно Шошин проектировал и руководил строительством самых мощных укреплений царской России – фортов Владивостокской крепости.

В 1914 году, с началом Первой мировой войны, Владивосток стал основным портом России, через который шла большая часть поставок военных грузов из-за рубежа. Именно военный инженер Шошин руководил работами по расширению Владивостокского порта и увеличению пропускной способности железных дорог на Дальнем востоке.

С 1915 года генерал Шошин командовал строительством дорог и укреплений на германском фронте. Осенью 1917-го, во время отступления русской армии, он руководил эвакуацией военных складов и заводов из Прибалтики. Через несколько месяцев, уже после Октябрьской революции, когда армия практически развалилась, Алексей Шошин организовал и провел эвакуацию складов и военных запасов Северного фронта в глубокий тыл страны – в Ярославскую губернию.

Именно это спасённое Шошиным оружие позволило большевикам в 1918 году обеспечить снабжение только что созданной Красной армии при минимальном производстве на военных заводах. Показательно, что генерал-майор Шошин, будучи убеждённым монархистом, в итоге поддержал большевиков, видя в них единственную политическую силу, способную спасти страну от распада. Осенью 1918 года он стал Инспектором инженерных войск РККА, а с мая 1920-го возглавил все трудовые армии советской России.

Алексей Петрович Шошин (1861–1924)

Последней из трудармий по времени создания стала «Сибирская трудовая армия», сформированная 17 января 1921 года из предназначенных к сокращению военных частей. К началу 20-х годов в рабочих посёлках и на железных дорогах и так малолюдной Сибири был острый дефицит рабочей силы. После массовых мобилизаций мировой и гражданской войны и после отъезда немецких и австро-венгерских военнопленных (ранее широко использовавшихся на различных работах) рабочих рук не хватало.

«Сибирская трудовая армия» должна была смягчить этот дефицит во время переходного периода от гражданской войны к мирной жизни. Летом 1921 года в этой трудармии работало свыше 48 тысяч бойцов, объединённых в 5 отдельных бригад, располагавшихся в Кузбассе, Семипалатинске, Томске, Красноярске и Иркутске.

Всего за 1920-21 годы было создано 8 трудовых армий: 1-я Революционная армия труда на Урале, Петроградская трудовая армия, Украинская и Донецкая трудовые армии, Железнодорожная трудовая армия, 2-я Революционная армия труда в Поволжье, Кавказская трудовая армия на Северном Кавказе и Сибирская трудовая армия.

К концу гражданской войны в общей сложности около 300 тысяч красноармейцев одновременно являлись «трудармейцами», то есть солдатами-работниками трудовых армий. Их деятельность была самой разнообразной.

Так весной 1920 года «Трудовая железнодорожная армия» начала свою работу с организации раздачи еды для железнодорожников из армейских полевых кухонь. Ранее ситуация со снабжением железных дорог была просто катастрофической – например, за весь январь 1920 года железнодорожники Воронежа получили в качестве оплаты за свой труд чуть более одного килограмма хлеба. Полевые кухни «Трудовой железнодорожной армии» буквально спасали их от голодной смерти.

Затем командиры этой трудармии занимались организацией контроля и учёта на железных дорогах, соединявших Москву с Украиной и Кавказом. Для чего представители трудармии сопровождали буквально все вагоны и паровозы, замеряя расходы воды и топлива, время движения между станциями, время погрузки и разгрузки составов. На основе этих «военно-полевых» исследований вводились новые нормы движения и расхода топлива. Например, к концу гражданской войны норма расхода топлива для одного паровоза составляла 120 пудов на 100 вёрст пути – за превышение этой нормы железнодорожников штрафовали, а за экономию, наоборот, выдавали премии.

В июне 1920 года «Железнодорожная трудовая армия» получила дополнительное экстренное задание – своими силами увеличить выпуск военной формы для частей РККА, воюющих на польском и врангелевском фронтах. Для этого трудармейцы организовали реквизицию всех швейных машин на территории Воронежской губернии – всего за несколько недель число швейных машин в мастерских трудармии увеличилось со 100 до 1200 штук, а выпуск обмундирования в итоге за два месяца вырос более чем в 7 раз.

Трудовые армии: от лаптей до государственной власти

Трудармейцев периодически направляли на самые разные работы, вплоть до сбора дубовой коры для дубления кож, из которых изготавливались сапоги и сёдла для красной конницы. Деятельность Украинской трудовой армии началась с того, что в феврале 1920 года армия собрала для рабочих Донбасса 6 тысяч шинелей, 3 тысячи штанов, 7 тысяч пар различной обуви и 35 тысяч пар лаптей.

Фактически сразу по окончании масштабных боевых действий гражданской войны именно трудовые армии во многих районах страны – в Донбассе, на Северном Кавказе, в отдельных регионах Сибири, Урала и Поволжья – организовывали не только первичное восстановление экономики, но и вообще всю мирную жизнь.

Несколько лет революций и гражданской войны полностью ликвидировали все органы государственной власти, фактически разрушили и так не слишком развитые системы здравоохранения, транспорта и связи. И именно деятельность трудовых армий для многих регионов страны стала рубежом с которого стартовало восстановление мирной жизни.

При этом роль трудовой армии не сводилась только к примитивному физическому труду, вроде рубки леса и ремонта дорог – эта деятельность, помимо скромного хозяйственного результата, давала и немалый пропагандистский эффект. Появление такой армии с её дисциплиной и пусть скудным, но гарантированным армейским пайком, для уставшего от анархии и разрухи населения символизировало возвращение настоящей государственной власти. озабоченной восстановлением страны и развитием её хозяйственной жизни.

После нескольких лет разгула полевых командиров, генералов и атаманов, в сфере экономики занимавшихся лишь реквизициями (то есть по сути грабежами), деятельность трудовых армий сама по себе становилась лучшей агитацией в пользу устойчивости и легитимности советской власти.

Поэтому, кроме чисто экономических задач, трудовые армии вынужденно решали самые разнообразные задачи по организации мирной жизни. В ряде регионов Сибири и Кавказа именно штабы трудармий занимались организацией местных органов власти, а особые отделы этих армий организовывали местные органы милиции. Военные трибуналы трудармий судили не только провинившихся красноармейцев, но разбирали уголовные и гражданские дела местного населения, создавали будущие районные и городские суды. Лазареты трудовых армий сначала начинали лечить не только бойцов, но и местных жителей, а потом самой жизнью превращались в местные больницы.

Например, с весны 1920 года Кавказская трудовая армия занималась организацией всей жизни на нефтяных промыслах города Грозного и железных дорогах Терского края. По состоянию на 31 мая 1920 года продовольственные пайки со складов трудовой армии получали 30525 военных, 13161 рабочих нефтепромыслов, 35051 членов семей рабочих и ещё 29476 жителей Грозного, тогда населённого в основном русским населением.

Рабочие грозненских нефтепромыслов и местной железной дороги также получали из армейских запасов гимнастерки, шаровары и кожу на сапоги. Помимо этого, Кавказская трудовая армия фактически организовала всю систему здравоохранения в регионе. Санитарная часть трудармии, ранее лечившая раненых на фронтах гражданской войны, организовала больницу для работников нефтеперегонных заводов, очень большую по тем временам городскую больницу на 500 коек и даже родильный дом в городе Грозном. Трудовая армия организовала и особые «прививочные отряды», проводившие профилактическую вакцинацию от холеры и оспы не только военных, но и гражданского населения.

Вся эта разнообразная деятельность велась одновременно с решением основных задач Кавказской трудовой армии по восстановлению добычи северокавказской нефти и обеспечению её транспортировки в центральную часть России. В частности, эта трудармия восстановила разрушенный чеченцами еще в 1917 году трубопровод из Грозного в Махачкалу (тогда город Петровск). А ведь помимо чисто хозяйственных работ солдаты трудовой армии регулярно участвовали в охране и обеспечении безопасности региона, где в 1920-21 годах активно действовало множество разнообразных и хорошо вооруженных банд – от разбитых, но не смирившихся белогвардейцев, до исламистских и этнических группировок чеченцев и иных народностей Северного Кавказа.

В этих непростых условиях 25 тысяч бойцов Кавказской трудовой армии, занятых на восстановительных работах и охране нефтепромыслов, сумели на протяжении 1920 года дать 20 % всей нефти, поступившей в том году на заводы центральной части России. Донецкая трудовая армия тогда же обеспечила добычу и поставку 12 % от общего количества угля, добытого в том году на всей территории страны.

За 1920 год трудовые армии обеспечили 20 % всех заготовок продовольствия в Советской России, нарубили 15 % всех использованных в стране дров, погрузили и разгрузили 8 % всех использованных в том году железнодорожных вагонов, обеспечили 10 % производства военной формы. Это лишь неполный перечень результатов деятельности примерно 300 тысяч красноармейцев, на протяжении 1920 года участвовавших в работе семи трудовых армий.

«Применение труда в форме трудовых частей должно уменьшаться…»

После ликвидации основных фронтов гражданской войны, решением советского правительства от 30 марта 1921 года все трудовые армии были переданы в подчинение Наркомата труда. Возглавляемую бывшим царским генералом Шошиным «Центральную комиссию по трудовому применению Красной армии» расформировали и вместо неё создали Главное управление трудовых частей Республики при Народном комиссариате труда. Начальником этого управления стал 29-летний большевик Михаил Хлоплянкин. До революции он студентом экономического факультета Московского коммерческого института вступил в подпольную организацию социал-демократов, а с 1920 года был начальником штаба Украинской трудовой армии.

Окончание гражданской войны, восстановление мирной жизни и начатая «новая экономическая политика» (НЭП) предопределили массовое сокращение Рабоче-крестьянской красной армии вообще и трудовых армий в частности. 17 апреля 1921 года появился приказ Троцкого № 810 о демобилизации из состава трудовых армий военнослужащих старше 26 лет. Красноармейцы в возрасте от 20 до 22 лет переводились в строевые части РККА, в составе трудовых армий оставались лишь солдаты 1896–1897 годов рождения, то есть в возрасте от 23 до 25 лет. Это сократило общую численность трудовых армий с примерно 250 до 140 тысяч человек.

С 22 по 25 апреля 1921 года в Москве прошло совещание командного состава трудовых армий, присутствовали представители Сибирской, Украинской, Кавказской и 1-й (Уральской) трудовых армий. Это была первая большая попытка в масштабах всей страны обобщить и проанализировать опыт использования воинских частей на «трудовом фронте».

С учетом опыта гражданской войны на совещании решили, что наиболее удобной единицей трудовых частей является отдельная рота численностью 340 человек. Из них не более 40 должны заниматься обеспечением быта и охраной, а остальные работать. От 2 до 8 рот составляли рабочий батальон, а от 4 до 8 батальонов – отдельную трудовую бригаду

Показательно, что представители трудовых армий хорошо понимали пределы эффективности «милитаризации труда» в условиях завершающейся гражданской войны. В постановлении, принятом на этом совещании, указывалось, что трудовые армии «не являются нормальной формой организации труда, т. к. в их природе – в организации, порядке комплектования заложены причины малой производительности, что делает использование труда в виде воинских частей наименее выгодным по сравнению с прочими формами использования труда» в мирное время.

Командиры трудовых армий справедливо отметили, что только война и полная хозяйственная разруха заставили прибегнуть к «наиболее тяжелой форме принуждения – к организации труда в виде воинских частей». Совещание постановило: «Применение труда в форме трудовых частей должно постепенно уменьшаться по мере улучшения объективных условий для трудящихся и заменяться другими формами организации труда».

С 17 по 1920 августа 1921 года в Москве прошло второе совещание командующих трудовыми армиями, на которое пригласили представителей различных «главков» (главных руководящих объединений различных отраслей промышленности – «Главсоль», «Главнефть», «Главуголь», «Главлес», «Главторф», «Главрыба» и пр.), чтобы определить потребности народного хозяйства в использовании «милитаризованного труда» на ближайшее время. Совещание предложило сократить трудовые армии, сохранив по одной бригаде «трудармейцев» на 2–3 губернии.

22 сентября 1921 года советское правительство принимает решение о новом сокращении общей численности трудовых армий со 140 до 75 тысяч человек. Вместо трудовых армий остаются 13 отдельных трудовых бригад: 5 в центральной России, одна в Петрограде и окрестностях, три трудовых бригады на шахтах и заводах Донбасса, по одной на Урале и в Сибири, и две на Кавказе.

Однако вскоре советское правительство, рассчитывая на углубление НЭПа, решило полностью отказаться от «милитаризации труда». 30 декабря 1921 года заместитель Ленина в правительстве, нарком продовольствия Александр Цюрупа подписал постановление о расформировании всех трудовых частей.

Последними из трудармий прекратили деятельность созданная самой первой 1-я Революционная армия труда на Урале и созданная последней Сибирская трудовая армия. Сибирскую трудармию официально расформировали 25 января 1922 года, а 1-я РАТ завершила свой путь ровно через неделю, 2 февраля 1922 года. История трудовых армий закончилась вместе с гражданской войной.

Глава 37. Дальневосточная Украина

Век назад украинцы составляли две трети населения русского Дальнего Востока

В конце XIX столетия первыми крестьянами, поселившимися в Приморье, стали выходцы из Черниговской и Полтавской губерний. Накануне 1917 года украинские села окружали Владивосток, переписи показывали в регионе 83 % украинского населения. В годы революции и гражданской войны наряду с белыми, красными и разнообразными интервентами здесь возникли даже украинские части-«курени». Но после создания СССР все украинцы Приморья быстро стали русскими.

«Приморщина»

Когда в 1858-60 годах Российская империя отняла северный берег Амура и Приморье у Цинской империи, эти земли были практически незаселенны и оставались таковыми первую четверть века российского владычества. Владивосток являлся небольшой базой флота, посреди безлюдных пространств. Только 13 и 20 апреля 1883 года сюда из Одессы прибыли два первых пассажирских парохода «Россия» и «Петербург», на борту которых находились 1504 крестьянина-переселенца из Черниговской губернии. Ими на юге Приморья были основаны первые девять сёл, созданные на этой земле не аборигенами Дальнего Востока и не уссурийскими казаками.

Именно с 1883 года заработал маршрут грузопассажирских пароходов из Одессы во Владивосток. До завершения строительства транссибирской железнодорожной магистрали оставалось еще 20 лет. И долгий, на полтора месяца, маршрут из Одессы, через Бофор и Суэцкий канал, мимо Индии, Китая, Кореи и Японии во Владивосток оставался куда более быстрым, легким и дешевым, чем девять тысяч верст грунтового Сибирского тракта и забайкальского бездорожья.

Одесса долгое время была главным связующим звеном с русским Дальним Востоком. Поэтому не удивительно, что среди переселенцев преобладали выходцы с Украины. В дальние края переселялись прежде всего безземельные крестьяне. Ближайшими к Одессе губерниями с наибольшим «аграрным перенаселением» были Черниговская и Полтавская. Именно они и дали основной поток первых колонистов в далёкое Приморье.

На Дальнем Востоке крестьянам бесплатно предоставлялся 100-десятинный надел земли. Для сравнения, в центральной России средний крестьянский надел составлял 3,3 десятины, а в Черниговской губернии 8 десятин. Но крестьянам из России было сложнее добраться до Одессы, чем жителям сёл из ближайших украинских губерний. К тому же на Украине не существовало общинного землевладения, поэтому местным крестьянам оказалось легче продать свои индивидуальные наделы и отправиться в дальний путь. Крестьяне же в российских губерниях этой возможности были лишены вплоть до столыпинских агарных реформ.

Поэтому за первое десятилетие российской колонизации Приморья, с 1883 по 1892 годы, выходцы с Украины составили 89,2 % всех переселенцев. Из них 74 % – крестьяне из Черниговской губер¬нии, остальные из Полтавской и Харьковской.

К началу XX века переселение украинцев в Приморье приобретает еще более массовый характер. С 1892 по 1901 годы сюда пересели¬лось свыше 40 тысяч украинских крестьян, которые по статистике составили 91,8 % всех колонистов Приморья. Уси¬лению такой миграции спо¬собствовал голод, охвативший северные губернии Украины в 1891–1892 годах.

В 1903 году заработала Транссибирская железная дорога, соединившая центральную Россию с Дальним Востоком. Это открыло новый этап заселения Приморья и разделило всё населения края на «сторожильческое», тех кто прибыл сюда на пароходах из Одессы, и «новосёлов», приехавших уже по железной дороге.

К 1909 году «старожильческое» население Приморской области начитывало 110448 человек, из них украинцев 81,4 %, русских – 9,5 %, выходцев из белорусских губерний –5,6 %.

За последнее десятилетие перед 1917 годом в Приморье переселилось 167547 человек. Но даже после создания Транссиба и столыпинских агарных реформ, отменивших общинное землевладение в российских губерниях, свыше 76 % переселенцев составляли украинские крестьяне. Из них почти треть переселенцев дала Черниговская губерния, пятую часть Киевская и десятую – Полтавская.

Всего по данным статистики с 1883 по 1916 годы в Приморье и Приамурье с Украины переселилось свыше 276 тысяч человек, 57 % всех переселенцев. Украинские крестьяне заселяли Юг Приморья и Зейскую долину у Амура, которые по природе и ландшафту очень напоминали лесостепные районы Черниговщины и Полтавщины. В более северных таёжных районах края они почти не селились.

В итоге космополитический Владивосток начала ХХ века окружали сплошь украинские сёла, и по свидетельству очевидцев, всех сельских жителей края горожане называли «не иначе, как хохлами». Украинцы породили в Приморье массу географических названий в честь городов и местностей Украины – река и село Киевка, поселки Черниговка, Чугуевка, Славянка, Хорол и другие.

Территории Приморской и Амурской областей, наиболее компактно засе¬ленные переселенцами с Украины, в украинском этническом сознании запомнились под именем «Зеленый Клин». Происхождение этого названия связывается с буйной зеленью растительности Приморья, а также географическим положением Южно-Уссурийского края, «клином» втиснувшегося, вклинившегося между Китаем и Японским морем. Так же слово «клин» использовалось в значении определенной части земной поверхности, земельных угодий («земельный клин»), ведь именно здесь украинский крестьянин получал в своё владение огромные по европейским меркам «зелёный клин».

В отношении украинских поселенческих земель на юге Дальнего Востока, наряду с названием «Зеленый Клин», использовались также наименования «Новая Украина», «Дальневосточная Украина», «Зеленая Украина». В краеведческой литературе использование названия «Дальневосточная Украина» зафиксировано уже в 1905 году, применительно к южной части Уссурийского края.

Сами украинские крестьяне-колонисты в окрестностях Владивостока, по свидетельству этнографов, называли свой новый край «Приморщина» – по аналогии с Черниговщиной и Полтавщиной.

«Руськi»» и «мазепианцы» Дальнего Востока

Интересно, что большинство этнических украинцев Приморья уже во втором поколении считали себя русскими. Так по данным переписи населения Российской империи 1897 года из 223 тысяч жителей Приморской области лишь 33 тысячи, 15 % от всего населения, указали «малорусский» в качестве родного языка, хотя люди украинского происхождения составляли более половины населения Приморья и разговаривали на русско-украинской смеси. Одновременно этнографы тех лет отмечали, что русские и украинские села сосуществовали друг с другом, не смешиваясь, минимум первые два-три поколения переселенцев. А украинский говор господствовал здесь в селах вплоть до конца 30-х годов XX века.

Современник так описывает села вокруг Владивостока век назад: «Мазаные хаты, садки, цветники и огороды возле хат, планировку улиц, внутреннее убранство хат, хозяйственное и домашнее имущество, инвентарь, а кое-где одежда – все это как будто целиком перенесено с Украины… Базар в торговый день, например, в Никольске-Уссурийском весьма напоминает какое-нибудь местечко в Украине; та же масса круторогих волов, та же украинская одежда на людях. Повсюду слышится веселый, бойкий, оживленный малорусский говор, и в жаркий летний день можно подумать, что находишься где-нибудь в Миргороде, Решетиловке или Сорочинцах времен Гоголя».

Картину «Дальневосточной Украины» завершали повсеместные подсолнухи возле сельских домов, непременные признаки украинских сёл, и преимущественное использование в качестве тягловой силы характерных для Украины волов, а не более привычных для российских сёл лошадей. Как писал дальневосточный этнограф тех лет В.А. Лопатин, украинцы «перенесли с собой Малороссию на Дальний Восток».

Интересно, что среди украинцев Приморья в начале XX века бытовало самоназвание «руськi», которое отделялось и не смешивалось с этнонимом «русские». А в самом Приморье в начале XX века ситуация была аналогична собственно Украине – русскоязычные многонациональные города в окружении украинских сёл. В этом плане Владивосток не сильно отличался от Киева.

Согласно официальным данным переписи 1897 года, уровень грамотности у украинцев в Приморье составлял 26,9 % у мужчин и 2,7 % у женщин, тогда как у русских – 47,1 % у мужчин и 19,1 % у женщин. Это объяснялось тем, что украинские переселенцы были почти все из сёл, в то время как среди русских переселенцев доля выходцев из городов была значительно выше.

С 1863 и до 1905 года в Российской империи на законодательном уровне было запрещено издание на украинском языке школьных учебников и любой иной литературы, даже религиозного характера. Указом Александра II от 1876 года украинский язык разрешался только в театральных постановках и пьесах «из прошлого малороссийской жизни».

Поэтому легальные украинские национальные организации появляются на Дальнем Востоке только после революции 1905 года. Но самая первая на Дальнем Востоке украинская организация была создана за пределами России – в Шанхае. Здесь в 1905 году возникла «Шанхайская Украинская Громада», объединившая украинцев из числа предпринимателей и служащих различных российских учреждений в Шанхае. Сведения о деятельности Шанхайской Громады весьма скудны, имеется лишь информация о том, что ею было собрано 400 рублей, которые были отправлены в Петербург для издания Евангелия на украинском языке.

На территории же российского Дальнего Востока или собственно «Зеленого Клина» первой украинской организацией, получившей право на легальную деятельность, стала «Владивостокская студенческая Украинская Громада», образованная в октябре 1907 года студентами-украинцами местного Восточного института, готовившего знатоков китайского и японского языков. «Громада» – по-украински означает общество, причем, так же как и на русским, и общество, как некое объединение лиц, и общество в социальном смысле.

Любопытно, что кроме собственно студентов украинского происхождения в числе первых дальневосточных украинофилов, создателей владивостокской «Громады», был поручик Трофим фон Виккен, происходивший из рода немецких дворян, получивших поместья в Полтавской губернии. Поручик изучал японский язык, до 1917 года был офицером российской разведки в Японии, а после революции работал в японской фирме «Судзуки», а затем преподавал русский язык в японской военной академии. Активно сотрудничая в 30-40-е годы с японскими и германскими спецслужбами, Трофим фон Виккен до конца жизни оставался еще и завзятым украинским националистом.

Но вернемся в эпоху первой русской революции. 7 декабря 1905 года в Харбине был создан Украинский клуб – первая в Маньчжурии украинская организация. Официальное открытие клуба состоялось 20 января 1908 года, после регистрации его устава местными властями. При этом харбинский клуб стал первым Украинским клубом в Российской империи, получившим официальное разрешение на свою деятельность. Второй подобный клуб возник несколько позже в Петербурге и только третий в апреле 1908 года был создан в Киеве. Деятельности Украинского клуба в Харбине покровительствовал управляющий КВЖД генерал Дмитрий Хорват, считавший себя украинцем потомок сербских дворян, еще при Екатерине II поселившихся в Херсонской губернии.

Вообще в Харбине и на контролируемых Россией станциях КВЖД в китайской Маньчжурии работало и проживало немало украинцев, почти 22 тысячи человек, треть от всего российского населения в этом регионе.

В связи с поражением революции 1905-07 годов и началом реакции легальные украинские общественные организации на Дальнем Востоке просуществовали недолго. Уже в 1909 году распоряжением министра народного просвещения «Владивостокская студенческая Громада» была закрыта. Полиция получила задание установить надзор не только за революционерами, но и за «мазепианцами». Однако, как отмечалось в полицейском рапорте губернатору Приморской области за 1913 год, «связей с какими либо украинскими организациями в Европейской России или заграницей с целью объединения малороссов во Владивостоке пока не обнаружено».

До 1917 года «украинская» деятельность на Дальнем Востоке ограничивалась культурными мероприятиями, малороссийскими песнями и «шевченковскими вечерами». Любопытно, что во Владивостоке в театре «Золотой Рог» 25 февраля 1914 года торжественно отмечалось 100-летие со дня рождения Т.Г.Шевченко, в то время как проведение подобных мероприятий в Киеве было запрещено властями.

Несостоявшиеся «курени» Владивостока

Революция 1917 года привела к всплеску украинского движения не только в Киеве, но и на Дальнем Востоке, в регионе бывшей империи, где компактно проживало наибольшее количество украинцев за пределами собственно Украины.

26 марта 1917 года на митинге украинцев Владивостока и окрестностей создали «Владивостокскую Украинскую Гро¬маду». Первым председателем Громады стал бывший политический ссыльный социал-демократ, журналист из Полтавы Николай Новицкий. Уже в мае 1917 года «левый» Новицкий перешел на рабо¬ту во Владивостокский Совет и пост председателя Громады занял заместитель военного прокурора Владивостока (а «для души» музыкальный критик) подполков¬ник Федор Стешко, уроженец Черниговской губернии.

Позже Новицкий станет «красным» и в 30-е годы будет крупным чином в прессе УССР, а его коллега по «украинству» Стешко станет «белым», в 1920 году вокруг земного шара доберется до Украины в целях установления связей «Зелёного Клина» с петлюровцами. Новицкого расстреляют в 1938 году вместе с иными «украинизаторами» УССР, а Стешко умрёт в эмиграции в Праге.

Весной 1917 года почти во всех городах Дальнего Востока были основаны аналогичные «Украинские Громады». Они возникли в Хабаровске, Благовещенске, Никольске-Уссурийском (ныне Уссурийск), Имане (ныне Дальнореченск), Свободном, Николаевске-на-Амуре, Петропавловске-Камчатском, Чите, Харбине, на многих железнодорожных станциях и в селах российского Дальнего Востока и Маньчжурии. В этот период все дальневосточные украинскиеорганизации выступали за автономию Украины в составе «федеративного демократического Российского государства».

В ряде городов Дальнего Востока «Громады» просуществовали практически до их роспуска большевиками в ноябре 1922 года. Некоторые из них были весьма многочисленными и влиятельными – так в Украинской Громаде Хабаровска к 1921 году было зарегистрировано свыше 940 семей (более 3000 человек). Усилиями этих «громад» органи¬зовывались украинские школы, кооперативы, велась активная просветительская и издательская деятельность.

В 1917 году на Дальнем Востоке появляются газеты на украинском языке – «Українець на Зеленому Клині» (Владивосток), «Українська Амурська справа» (Благовещенск), «Хвилі України» (Хабаровск), «Вісти Українського клубу» (Харбин). Всероссийская сельскохозяйственная перепись населения, проведенная летом 1917 года, зафиксировала здесь 421 тысячи украинцев, что составляло почти 39,9 % всего населения региона.

Летом 1917 года на Дальнем востоке возник целый ряд «Окружных Рад» – аналогов революционных Советов, но построенных по этническому принципу. Эти «Окружные Рады» уже претендовали не только на общественную деятельность, но и на политическое руководство местными украинцами. Например, с 1917 года и до начала 20-х годов активно действовала Маньчжурская Окружная Рада с центром в Харбине. С 1918 года эта рада выдавала дальневосточным украинцам паспорта граждан «самостийной» Украины (при этом текст таких документов печатался на трёх языках – украинском, русском и английском).

После Брестского мира советская Москва некоторое время даже признавала дальневосточные Окружные Рады как консульства независимой Украины. Но с 1922 года, когда большевики создали на Дальнем востоке буферную Дальневосточную Республику, они отказались признавать Рады и выданные ими «украинские паспорта». Однако, сами Благовещенская и Хабаровская Окружные Рады получили статус органов национально-культурной автономии в составе ДВР.

В 1917-19 года во Владивостоке прошло несколько общих съездов украинцев Дальнего Востока. На третьем таком съезде в апреле 1918 года избрали «Украинский Дальневосточный Секретариат», претендовавший на статус правительства «Дальневосточной Украины». Однако, это «правительство» не имело ни средств, ни массовой поддержки, после того как оно попыталось занять нейтральную позицию в разгоравшейся гражданской войне. Тем не менее, Секретариат действовал вплоть до ареста его членов советскими властями в ноябре 1922 года.

Кроме общественных «громад» и претендовавших на статус местной власти «окружных рад», на Дальнем Востоке с лета 1917 года активно действовали, как минимум, две украинских политических партии – Украинская социал-демократическая рабочая партия (УСДРП) и Украинская партия социалистов-революционеров. Интересно, что владивостокское отделение УСДРП тут же встало в оппозицию к «буржуазной» Владивостокской Громаде.

На выборах в Учредительное собрание, состоявшихся в ноябре 1917 года, «Амурская Областная Украинская Рада» выдвинула свой список кандидатов. В предвыборной агитации эти кандидаты определялись, как «украинские трудовики-эсеры». Они должны были отстаивать в Учредительном собрании «Землю и Волю трудового народа, 8-ми часовой рабочий день и Федеративную Демократическую Российскую Республику».

Но, несмотря на то, что список «Амурской Украинкой Областной Рады» был поддержан всеми украинскими организациями Дальнего Востока, он собрал всего 3265 голосов (1,4 %). Соответственно провести украинского кандидата от Дальнего Востока в Учредительное собрание не удалось – дальневосточные украинцы отдали предпочтение кандидатам общероссийских партий….

В марте 1920 года владивостокская организация УСДРП объявила о «признания советской власти», но с оговоркой о самостоятельности советской Украины и «необходимости обеспечения национально-культурных прав украинского народа на Дальнем Востоке». Фактически, к 1920 году все украинские социалисты «Дальневосточной Украины» влились в состав большевистской коалиции.

В период гражданской войны, естественно, главную роль играли военные организации. Еще в июле 1917 года Временное правительство, уступив требованиям киевской Центральной Рады, согласилось на создание в рамках российской армии отдельных украинских частей. В итоге летом 1917 года во Владивостокском гарнизоне были создано 8 «украинских рот». Хотя гарнизон Владивостока на две трети состоял из украинцев и лиц украинского происхождения, идея «украинского войска» на Дальнем Востоке не набрала большой популярности.

Однако в конце 1918 года идея украинских войск стала более популярной, но по вполне «пацифистской» причине. Когда Сибирское временное правительство попыталось начать мобилизацию украинцев Амура и Приморья на фронт войны с большевиками, местные «малороссы» стали отказываться под предлогом того, что желают воевать только в национальных украинских частях.

Созданное в Омске на штыках чехословацкого легиона «Всероссийское Временное правительство» 4 ноября 1918 года выпустило отдельную декларацию о создании украинских воинских частей в составе «белых» армий. Во Владивостоке был организован украинский штаб по формированию украинских частей. Начальником «украинского штаба» стал некий есаул Харченко, а затем генерал Хрещатицкий, бывший командир Уссурийской казачьей дивизии. Планы были наполеоновские – планировалось создать 40-тысячный украинский корпус «вольного казачества».

Но все эти попытки погрязли в интригах и склоках различных властных структур белых, а главное не нашли единодушной поддержки иностранных хозяев – если глава военной миссии Антанты в Сибири французский генерал Жанен был благосклонен к идее «дальневосточного украинского войска», то японцы категорически выступили против.

В итоге 15 мая 1919 года последовало указание адмирала Колчака, уже ставшего «Верховным Правителем», о недопустимости формирования украинских частей. Только что созданный во Владивостоке «1-й Ново-Запорожский Добровольческий пластунский курень» (батальон) был арестован белой контрразведкой в полном составе под предлогом «пробольшевистских настроений».

«Русификаторы» из ЧК

Украинские националисты вновь попытались создать свои войска в январе 1920 года, когда во Владивостоке была свергнута развалившаяся под ударами красных власть Колчака. «Украинский Дальневосточный Секретариат» даже обратился за помощью в этом деле к большевикам, но большевистский Военный совет Приморья заявил, что он не может дать «русских денег на чужие ему украинские войска».

Украинским активистам было предложено содержать свои части на собственные средства, однако пожертвований, поступавших от украинского населения на эти нужды, не хватало. В этих условиях украинские воинские части, испытывавшие недостаток самого необходимого и, прежде всего, продовольствия, не смогли долго просуществовать даже в условиях царившего в Приморье фактического безвластия.

В ходе пертурбаций гражданской войны в Хабаровске председателем местного большевисткого ревкома стал бывший член «Украинского Дальневосточного Секретариата» Яременко. Ревком признал целесообразность формирования украинских частей, однако под давлением владивостокских большевиков, вынужден был отказаться от реализации этой идеи.

На Амуре из местных антиколчаковских партизан из крестьян украинского происхождения сформировалось несколько частей и одна из них вошла под желто-голубым флагом в город Свободный (до 1917 года город именовался Алексеевск, в честь наследника и сына Николая II). Однако местные большевики потребовали разоружения этого отряда, пригрозив в противном случае использовать против него военную силу.

Кстати, многочисленные украинские организации Дальнего Востока тогда так и не смогли договориться о флаге «Дальневосточной Украины» – предлагались варианты жёлто-голубого флага с зелёным треугольником или зеленого полотнища с желто-голубой вставкой.

В ночь с 4 на 5 апреля 1920 года японцы начали открытую оккупацию Владивостока и Приморья. Во Владивостоке японским военным отрядом из помещения так называемого «Украинского революционного штаба» было изъято оружие и боеприпасы на несколько сотен человек. В результате этих событий немногие сформированные украинские части Владивостока ушли в леса, где в итоге слились с красными партизанами.

В конце гражданской войны, летом 1922 года ряд дальневосточных «Украинских Рад» приняли участие в выборах в Народное собрание «буферной» Дальневосточной Республики, выдвинули свои списки кандидатов, но к тому времени население всех национальностей уже четко ориентировалось на большевиков и их союзников. В народное собрание Дальневосточной Республики прошёл только один «украинский кандидат» от «Завитинской Рады» (Завитинск – районный центр в Амурской области).

В октябре 1922 года красная армия заняла Владивосток и уже к декабрю все наиболее активные деятели дальневосточного «мазепианства» были арестованы ЧК. В январе 1924 года начался так называемый «Читинский процесс», суд над арестованными лидерами дальневосточных украинских националистов.

Подсудимые, всего почти 200 человек, были обвинены, как бы сейчас сказали, в сепаратизме – в стремлении оторвать Дальний Восток от СССР, ориентации на соседние капиталистические страны и в сотрудничестве с «петлюровской» Центральной Радой. Главным обвиняемым был глава несостоявшегося украинского правительства Дальнего востока – «Украинского краевого секретариата Зелёного Клина» – уроженец Черниговской губернии, владивостокский инженер Юрий Галушко. Его обвиняли в частности в получении крупных денежных сумм от японцев. Кстати, в 1919 году Глушко арестовывался колчаковской контрразведкой – фактически, по тем же обвинениям в сепаратизме.

Обвиняемые «Читинского процесса» получили достаточно мягкие приговоры, Галушко дали 5 лет заключения. Он благополучно пережил репрессии 30-х годов, вернулся на Украину, в 1941 году пытался сотрудничать с украинскими коллаборационистами, но оказался им не нужен и умер в 1942 году от голода в оккупированном Киеве…

Читинский процесс 1924 года, фактически, ликвидировал украинский национализм «Зелёного Клина». Еще ранее были распущены все «Украинские громады» и «Окружные Рады». Любопытно, что эта «русификация» Дальнего Востока проводилась большевиками одновременно с «украинизацией» самой Украины.

По данным переписи 1926 года грамотными были всего 42,6 % украинского населения Приморья, при этом умели читать и писать на украинском языке лишь 6691 человек – 2,1 % всех дальневосточных украинцев. В итоге, введенное к 30-м годам всеобщее обучение в школах Дальнего Востока велось на русском языке и стало важным инструментом «русификации» края.

В последующие десятилетия украинцы Дальнего Востока стали русскими. Этот процесс в течение всего двух-трёх поколений наглядно показывает сухая статистика. В 1917 году перепись зафиксировала здесь 421 тысячу украинцев, что составляло 39,9 % от населения региона. Согласно переписи 1923 года на Дальнем Востоке насчитывалось 346 тысяч украинцев (33,7 % населения), в 1926 году – 303 тысячи (24,4 %), в 1939 году – 362 тысячи (14,1 %), в 1959 – 430 тысяч (9,9 %), в 1970 – 378 тысяч (7,2 %), в 1989 – 543 тысячи (7,9 %).

По результатам переписи 2010 года в Приморской крае, населённом преимущественно потомками выходцев из украинских губерний, русскими себя посчитало 86 %, а украинцами всего 2,55 %.

Глава 38. Первые танки с Невы

Интересующиеся военной историей знают, что первые танки в нашей стране были сделаны в Нижнем Новгороде в 1920 году. Но мало кому известно, что руководили процессом специалисты из Петрограда – инженеры с Путиловского завода Сергей Шукалов и Леонид Монаков и конструкторы-технологи Ижорского завода Артемьев и Сычев.

Собрание рабочих Путиловского завода, 1920 год

Именно Питер, бывшая столица империи, являлся тогда единственным научно-промышленным центром, способным производить броневые машины. Но Нижний Новгород в 1919-20 годах это относительно тихий и сытый тыл Советской России, а голодающий Петроград (см. главу 32-ю) тогда был прифронтовым городом с большими проблемами в снабжении продовольствием, топливом, сырьём… Поэтому пальма первенства тогда и досталась городу на Волге, а не на Неве.

Первые танки производились на Сормовском заводе по образцу французского «Рено», захваченного красными у интервентов в боях под Одессой. Ижорский и Путиловский заводы Петрограда обеспечивали изготовление броневых листов и трансмиссии. Всего тогда практически вручную изготовили 15 машин, первых и не слишком надёжных копий французского танка.

Танк "Рено-Русский" с личным именем "Борец за свободу товарищ Ленин", 1920 год

Параллельно с копированием трофейной машины Наркоматом по военным делам был объявлен конкурс на разработку собственной боевой машины для Красной армии. Условия открытого конкурса были опубликованы в газете «Известия» 2 ноября 1919 года, когда Красная армия только начинала успешное наступление против войск Деникина.

Победу в конкурсе на проектирование танка для РККА одержал талантливый инженер Ижорского завода Г.В. Кондратьев, ранее конструировавший самолёты и автомобили. Теперь он разработал проект плавающего танка, чем явно поразил воображение товарища Троцкого и его военспецов. Ижорский завод начал постройку двух машин, но в 1923 году работы по созданию плавающего танка были полностью свернуты – такой сложный проект оказался тогда не под силу.

В период НЭПа танки в СССР не производились – и так изначально отстававшая страна, ещё и разоренная мировой и гражданской войнами, не имела ни средств, ни научно-производственной базы. В случае большой войны, это фактически обрекало нашу страну на неминуемое поражение. Достаточно сказать, что в конце Первой мировой войны Великобритания имела производственные мощности позволявшие выпускать 2,5 тысячи танков в месяц, Франция – 1,5 тысячи.

Примечательно, что Обуховский завод в Петрограде и в годы НЭПа не забывал танковую тему. Ещё в 1918 году по заданию Наркомата продовольствия РСФСР завод получил производственное задание по выпуску двух видов гусеничных тракторов, с мощностью двигателя 30 и 75 лошадиных сил. В соответствии с этим заданием, начиная с 1 ноября 1918 года, на заводе должны были ежемесячно выпускать по 30 машин ежемесячно. В короткие сроки силами конструкторов завода была подготовлена вся необходимая техническая документация. Несмотря на огромные производственные и кадровые трудности Обуховскому заводу удалось освоить производство этого весьма непростого для того времени вида техники. Впоследствии, именно на этой тракторной базе, впервые в нашей стране, начнётся серийное производство отечественных танков.

Сразу по окончании гражданской войны Обуховский завод становится центром ремонта и изучения трофейной бронетехники. Наибольшее количество танков было захвачено на в боях юге страны. В частности, при отступлении войск Деникина было захвачено 19 танков в Таганроге, 18 в Новороссийске и 9 в Ростове. Поэтому в июле 1921 года управляющий Обуховского завода обратился с письмом в исполком Ростова-на-Дону, руководителям ряда заводов в Таганроге, Севастополе, Симферополе, начальнику Высшей военной автомобильной школы РККА и другим предприятиям и организациям, где имелись танки, опыт ремонта этих машин или документация, с просьбой оказать содействие заводу. При этом руководство завода в своих официальных обращениях указывало: «Обуховский завод приступил к проектированию и изготовлению танков и просит оказать содействие….»

Кроме того, на эти предприятия и в учреждения для изучения на месте опыта ремонта танков был направлен специальный представитель Обуховского завода А.А. Ковальский (сын царского адмирала, одного из ведущих специалистов по минному делу в дореволюционной России). Он также побывал в местах боев в районе Ростова-на-Дону, Ейска, станицы Минской Кубанской области, где войсками Белой армии при отступлении были брошены несколько английских танков.

В итоге Обуховский завод вышел с предложением к руководству Петрограда и начальнику Бронесил РККА взять на себя ремонт трофейных танков. Обосновывая такое решение, главный консультант завода по производству танков и большой энтузиаст этого дела А.А. Ковальский в своей записке писал: «Нигде в России танки не делали и Обуховский завод первый начнет танкостроение, так как Сормовские танки не выдерживают никакой критики».

Уже летом 1921 года на завод для ремонта начали поступать различные модели трофейных танков. Учитывая все эти факторы, правительством Советской России было принято решение начать работы по подготовке серийного производства отечественных танков в Петрограде.

Вскоре город на Неве стал Ленинградом, а Обуховский завод стал заводом «Большевик». К осени 1925 г. на заводе производили уже 100 тракторов ежемесячно. Тракторостроение рассматривалось и как основа для будущего серийного производства танков.

По поручению правительства СССР, 27 июня 1925 года руководством Ленинграда было проведено расширенное совещание на заводе «Большевик» по вопросам изготовления будущего танка. Заслушали доклады руководителей завода о степени готовности производственной базы и кадров. По итогам работы совещания приняли постановление, гласившее: «Ввиду того, что “Большевик” является единственным заводом, могущим в настоящее время сделать эту машину полностью и, принимая во внимание перспективы развития этого дела, наряд признать желательным и принять к исполнению».

На этом же совещании было установлено, что опытный образец танка должен быть готов не позднее августа 1926 года. Начать выпуск первых образцов машин планировалось в 1927 году, а к середине 1928–1929 годов предполагали довести выпуск танков до 120–150 штук ежегодно.

С самого начала, этому оборонному заказу придавалось особо важное значение. Достаточно сказать, что заводу разрешили в случае крайней необходимости даже пойти на некоторое свертывание тракторостроения в пользу производства танков.

Проект нового танка разрабатывался конструкторским бюро при Главном управлении военной промышленности. Бюро было создано в Москве в 1924 году, но возглавил его путиловский инженер Сергей Петрович Шукалов, ранее курировавший изготовление танков на Сормовском заводе. Расположенное в Москве бюро было укомплектовано в основном специалистами из Петрограда-Ленинграда, сотрудниками заводов «Арсенал», «Большевик», Ижорского, Путиловского и других.

В итоге проект первого серийного танка разрабатывался совместно заводом «Большевик» и конструкторским бюро Главного управления военной промышленности. Индустриализация ещё не началась, тем более далеко было до её плодов – и при работе над проектом учитывался как опыт зарубежного танкостроения, так и ещё довольно скромные возможности отечественных конструкторов и производителей.

В 1925 году польские коммунисты приобрели итальянский танк «Фиат-3000», и подарили его Красной армии. Представим себе на минуту, что это в 2012 году некие польские сторонники «Единой России» собирают деньги и дарят Вооруженным силам Российской Федерации, ну например, «Мистраль»…

Итальянский Fiat 3000

Но вернёмся в другие времена, в первую четверть минувшего века. Подаренная польскими коммунистами бронированная гусеничная машина была дальнейшим развитием своего французского прототипа Первой мировой и на тот момент являлась лучшим лёгким танком в мире. Поэтому, при проектировании первого серийного танка СССР в основу была положена именно такая схема и компоновка. Летом 1925 года проект легкого танка был передан заводу «Большевик» для окончательной разработки технической документации и изготовления опытного образца.

В августе 1925 года Главное управление военной промышленности ВСНХ СССР выдало специальный приказ («наряд») № В-534с на изготовление одного опытного экземпляра легкого танка сопровождения пехоты с вооружением 37-мм пушкой и пулеметами. Танк должен был быть изготовлен полностью на ленинградском заводе «Большевик» за один год, со сроком сдачи 1 августа 1926 года. На заводе в это время продолжалась работа по созданию двигателя для нового танка, со сроком сдачи 3 ноября 1925 года. Фактически, вместе с конструкцией был разработан и новый двигатель к боевой машине, на основе авиационного мотора, ранее освоенного заводом.

Работа шла непросто, так как не хватало научного и технического опыта. Не все узлы и агрегаты вписывались в габариты танка, и их приходилось дорабатывать на ходу. Однако, к весне 1927 года опытный образец танка был собран и известен специалистам как Т-16. В первой декаде апреля 1927 года были начаты заводские испытания. Только по их результатам было обнаружено 25 дефектов конструкции, требующих проведения доработок, и 7 недостатков, по которым необходимо было вносить изменения в конструкцию. Естественно, для их устранения потребовалось время. Следующие заводские испытания начались только в самом конце мая и тоже выявили конструктивные недостатки.

Т-16 во дворе завода "Большевик", 1927 год

Тем не менее, в июне 1927 года танк был представлен заводом к войсковым испытаниям. Испытания продолжались течение 6 дней, все их результаты тщательно анализировались. По результатам пришли к выводу о необходимости принять танк на вооружение. 6 июля 1927 года решением РВС СССР легкий танк был принят на вооружение бронетанковых частей РККА.

В результате работ, проведенных в процессе испытаний, получилась гораздо более совершенная модель, вошедшая в историю как легкий танк Т-18 или МС-1 (Малый сопровождения), ставший первой базовой боевой машиной наших танковых частей.

Т-18 на испытаниях, июнь 1927 года

Между тем, подготовка к серийному производству выявила, что отечественная промышленность не выпускает целый ряд агрегатов, станков, запчастей, необходимых для производства и функционирования танка. Например, только по электрооборудованию необходимо было импортировать 28 наименований, среди которого: бронированный электрический кабель, магнето, лампочки, различные переключатели и др. В тот период не только заводы Ленинграда, но и промышленность страны не производили подобную продукцию необходимого качества.

Кроме того, для танка понадобилось одних шарикоподшипников 13 различных видов, оборудование для производства которых также пришлось импортировать из Германии. Фактически, многие производства пришлось создавать и осваивать с нуля.

Серийный выпуск танков Т-18 начался в 1928 году. Кстати первые 30 танков выпускались по договору между ленинградским заводом «Большевик» и ОСАВИАХИМом (Обществом содействия обороне, авиационному и химическому строительству). Т. е. первые серийные тридцать танков в нашей стране были произведены на деньги, собранные общественностью. Еще один повод сравнить времена. Представим, как в каком-нибудь 2012 году столичная общественность была бы озабочена не защитой Химкинского леса или Pussy Riot, а сбором средств на производство отечественного истребителя 5-го поколения… Уверен, даже у самых креативных хипстеров не хватит фантазии представить такое. Так что вернёмся к менее «креативным», но к более активным временам.

25 октября 1928 года на заводе «Большевик» с участием высшего руководства Ленинграда прошло большое совещание по поводу сроков и сложностей производства первых 30 серийных танков. Были утверждены жесткие сроки выпуска Т-18. Первые 7 машин должны быть собраны к 1 ноября 1928 года, к 7 ноября еще 3, до 1 декабря – 8 танков, к 5 декабря – 2 боевые машины, не позднее 10 декабря – 3 и оставшиеся 7 танков должны быть сданы до 1 января 1929 года.

Практически сразу же график выпуска начал сдвигаться из-за задержек с поставками импортного электрооборудования, а также брака по литью брони, неполадками с коробкой скоростей. Чтобы устранить брак по броневому литью, было принято решение срочно привлечь Ижорский завод для изготовления брони и танковых корпусов по технической документации завода «Большевик». Кроме того, ижорцы должны были передать на завод «Большевик» специальные станки.

Но больше всего, специалистов беспокоило качество двигателя танка. Уже первые испытания показали, что его мощи явно недостаточно для данной боевой машины. Поэтому, параллельно с разворачиванием серийного производства пришлось вести работы по разработке для них более мощного двигателя. Испытания нового мотора были успешно завершены в конце 1928 года, но имеющиеся производственные мощности не позволяли быстро увеличить их производство. Поэтому на совещании 25 октября 1928 года было принято решение о строительстве нового цеха моторостроения.

На заводе «Большевик» был введен особый режим работы: рабочие и инженерно-технический состав привлекались к сверхурочным работам. Для того чтобы выполнить танковую программу завод перешел на работу в две смены.

К 7 ноября 1928 года были полностью готовы и прошли испытания 7 машин, еще 4 танка находились на стадии испытания и 7 находились в сборке. В тот же день первые несколько машин, прибывших из Ленинграда, впервые стали участниками парада на Красной площади в Москве.

Ленинградские Т-18 на Красной площади

С 1929 года ленинградские танки стали активно поступать на вооружение впервые формируемых механизированных частей РККА. В конце того же года они впервые примут участие в боевых действиях по защите интересов СССР в китайской Маньчжурии.

Всего за четыре года, 1928–1931, Ленинград выпустит 959 этих боевых машин, ставших первым массовым серийным танком нашей страны.

Глава 39. В поисках золота Колымы или карта из спичек

Как началась первая научная экспедиция, открывшая геологические богатства Колымского края

Первопроходцы, столетия назад пробиравшиеся от Лены к берегам Охотского моря, мечтали о сокровищах и даже не догадывались, что шагают буквально по золотым россыпям. Лишь начало XX века открыло людям подземные богатства Колымы – расскажем о том, как это произошло.

На склонах хребта по имени «смерть»

Ровно 90 лет – 4 июля 1928 года – с борта старенького японского пароходика «Дайбоши-мару» на берег Охотского моря у села Ола высадились два десятка человек, которые ещё не знали, что войдут в историю как «Первая колымская экспедиция». Позади были три недели плавания из Владивостока, впереди – Яблоновый хребет, за которым лежала цель экспедиции, загадочная Колыма и её притоки. Край, куда попали геологи, был суровым и северным – даже в июле близость Арктики не позволяла температуре подниматься намного выше 11º, а своё имя Яблоновый хребет получил не от невиданных здесь яблок, а от юкагирского слова «яблон», смерть.

Село Ола – тогда всего 17 домов и два десятка временных шалашей – лежит в 35 километрах к востоку от современного Магадана. Но летом 1928 года знаменитая Нагаевская бухта была ещё совершенно необитаема, первый дом на месте будущей столицы Магаданской области построят только через год. Рации в Оле не было, ближайшая линия телеграфа проходила в 200 км, но в июле 1928 года не работала и она. Заранее отправленная из Ленинграда (Петербурга) в Олу телеграмма с просьбой подготовить для геологов «транспорт», то есть лошадей, в далёкое северное село не дошла…

Глава высадившихся у Олы геологов, 27-летний Юрий Билибин, сразу понял, что рассчитывать придётся только на свои силы. «Положение усугублялось тем, – вспоминал он позднее, – что в Оле в это время находились две артели охотских старателей, привлеченных слухами о колымском золоте и всеми силами рвавшихся на Колыму. А там, в устье ключа Безымянного уже вела хищнические работы одна небольшая артель. Золото они никуда не сдавали, продовольствием снабжались через ольских жителей, расплачиваясь с ними золотом. А от этих последних золото уплывало командам японских и китайских пароходов, которые тогда фрахтовались для снабжения Охотского побережья и довольно часто заходили в Олу. Таким образом, наше прибытие в Олу и стремление попасть на Колыму очень не улыбалось ни старателям, ни местным жителям. Они рассматривали нас как государственную организацию, которая хочет установить над ними контроль и тем лишить их значительной части доходов…»

К счастью для колымской геологии 27-летний Юрий Александрович Билибин оказался не только талантливым учёным, но и сильным, решительным человеком с хорошей школой жизни за плечами. Родившийся в старинной дворянской семье, корни которой уходили ещё в эпоху Ивана Грозного, он был дальним родственником знаменитого художника Ивана Билибина, известного своими замечательными иллюстрациями к русским народным сказкам. В 1917 году будущий геолог Юрий Билибин и его отец, Александр Билибин, полковник артиллерии царской армии, поддержали революцию, а позднее оба добровольцами вступили в Красную Армию. В годы гражданской войны будущему исследователю золота Колымы повезло выжить в кровавых боях с польскими интервентами, окончание войны он встретил слушателем «Военизированного политехнического института Западного фронта».

Билибин Юрий Александрович (1901–1952), фото 40-х годов XX века

Людей с хорошим начальным образованием тогда было мало, и в 1921 году бывшего гимназиста Билибина из «института Западного фронта» направили продолжать учёбу в Петроградский горный институт. В наши дни это Санкт-Петербургский горный университет – созданный ещё Екатериной II, он всегда был одним из ведущих центров подготовки геологов в нашей стране.

Студенческая жизнь в условиях разрухи после гражданской войны была нелёгкой – между лекциями и сессиями Юрий Билибин подрабатывал грузчиком в порту и расчищал снег на трамвайных путях Васильевского острова. Но образование Горный институт давал сильное, его дополняла учебная практика – Юрию в те годы довелось трудиться по всей стране, от шахт Донбасса до гор Хакассии, где он участвовал в поисках алюминиевого сырья…

По окончании учёбы, в 1926 году Билибин был направлен в Якутию, где как раз бушевала «золотая лихорадка» – тысячи частных старателей мыли золото на берега реки Алдан. Там, в суровых дебрях Алданского нагорья, юный геолог прошёл хорошую школу геологической науки и таёжной жизни. Но ему хотелось большего – искать и найти новые, ещё неизвестные залежи драгоценных металлов. Именно тогда Юрий заинтересовался слухами о возможном золоте на далёкой, северной Колыме.

Борискино золото

Колыму русские первопроходцы открыли и освоили в XVII веке как источник драгоценных соболей и черонобурых лисиц, чей мех тогда ценился буквально на вес золота. Наверняка вся история России пошла бы по другому, узнай «сибирские казаки» о золоте, что буквально лежало под мхами колымской тундры, речным песком хрустело под их ногами, когда первопроходцы высаживались со своих лодок… Но мужественные люди той эпохи совершенно не знали азов современной науки геологии, поэтому первые следы золота между Леной и побережьем Охотского моря нашли только спустя два века, в XIX столетии.

Край и спустя много поколений после первопроходцев был настолько безлюден и труднодоступен, что первая промышленная добыча золота в окрестностях Охотска и будущего Магадана началась только в 1914 году. Несколько сотен старателей вручную искали и промывали драгоценные россыпи. В том же году небольшая партия золотоискателей – приказчик благовещенского купца Юрий Розенфельд и несколько рабочих – оказались на берегах Колымы, где нашли следы вожделенного металла. Однако, рассказы о возможном колымском золоте не заинтересовали крупных капиталистов царской России – слишком далеко, слишком сложно и сомнительно.

Зато один из путешествовавших с благовещенским приказчиком рабочих – Бари Шафигуллин, по прозвищу Бориска – буквально «заболел» призраком колымского золота. Он остался на берегах северной реки и в одиночку начал копать мерзлую землю.

Несколько лет «Бориска» не жалея себя искал золотые жилы на берегах Колымы – странный человек, зачем-то ковыряющий землю, стал широко известен среди окрестных кочевников-оленеводов. Осенью 1916 года перегонявшие стадо оленей якуты нашли застывший труп – золотоискатель умер на краю вырытой им глубокой ямы, сердце не выдержало надрывной работы… Всё снаряжение первого колымского старателя состояло из топора, сточившегося кайла, деревянного лотка и пары пустых консервных банок, служивших ему котелком и кружкой.

По злой иронии судьбы «Бориска» умер в какой-то сотне метров от богатейших залежей золота, которые спустя пару десятилетий так и назовут – «Прииск Борискин» (ныне это территория Среднеканского района Магаданской области). В 1939 году при прокладке новых шурфов золотоискатели случайно откопают труп «Бориски», наскоро похороненный кочевниками в вырытой им же яме. Один из случайных очевидцев так вспоминал те минуты: «Запомнилось очень худое лицо, высокий рост, могучие плечи и большие заскорузлые руки старателя… Даже вышитая рубашка и шаровары не были тронуты тлением в вечномёрзлой колымской земле…»

Молодой геолог Юрий Билибин шёл именно по следам «Бориски», желая проверить насколько верны слухи о колымском золоте и достаточны ли его запасы для промышленной добычи.

Рюкзак мелочи и карта из спичек

Оставшись в июле 1928 года на неприветливом берегу Охотского моря без какой-либо поддержки, Билибин не растерялся. Благо, готовясь к нелёгкой экспедиции, он предусмотрительно «конвертировал» полученные в Ленинграде казённые деньги из бумажных рублей в полный рюкзак серебряных полтинников, 50-копеечных советских монет – аборигены Крайнего Севера ценили их куда выше мятых купюр. Звеня серебряной мелочью Билибин всё же сумел нанять нескольких лошадей, их хозяева согласились везти грузы геологов до половины пути – к притокам Колымы.

Далее геолог решил плыть на плотах. На выбор было две реки – более спокойная и удобная для плавания Буюнда, и порожистая Бахапча, «бешенная» по характеристике местных жителей река. Но Буюнда впадала в Колыму гораздо ниже по течению, чем намеченная геологами цель – район слияния Колымы и реки Среднекан, там, где некогда умер поражённый «золотой лихорадкой» Бориска. Зато опасная Бахапча впадала в Колыму выше по течению, и от её устья гружёным плотам было куда легче достичь потенциально золотоносных районов.

Местные жители были неграмотны и не умели пользоваться географическими картами – Юрий Билибин обсуждал с ними варианты маршрутов, выкладывая «карту» из спичек на разостланном по земле брезентовом плаще. «Пользуясь спичками, мы получили даже масштаб! – вспоминал Сергей Раковский, помощник Билибина, – В результате на брезенте получилась целая схема… Мы убедились позже, что все основные водные пути были показаны эвенами абсолютно точно…»

Раковский Сергей Дмитриевич (1899–1962), фото 40-х годов XX века

Геологи вычислили, что у такой необычной карты оказался своеобразный масштаб – семь километров в одной спичке. По словам северных кочевников, одну «спичку» можно было пройти на оленях примерно за час.

Местные жители пугали геологов коротким северным летом, уверяя, что успеть на Колыму до первых заморозков уже невозможно. Но Юрий Билибин решился на риск, и 12 августа 1928 года, оставив большую часть экспедиции и грузов на морском побережье, шесть человек двинулись вглубь континента, к вершинам Яблонового хребта, за которыми скрывались колымские притоки.

Сам Билибин назвал эту маленькую группку «передовым разведочным отрядом» – именно им предстояло стать первой научной экспедицией геологов в истории Колымы! Помимо Юрия Билибина и его помощника Сергея Раковского в «передовой отряд» вошли четверо рабочих – Иван Алехин, Степан Дураков, Михаил Луненко и Дмитрий Чистяков. Все они являлись опытными золотоискателями с Алдана, к тому же у всех за плечами были годы боёв гражданской войны, все прошли её партизанами или в рядах Красной Армии. Один лишь 28-летний Сергей Раковский, сын армейского священника, успел в прошлом повоевать по другую сторону фронта, офицером белой армии, что, впрочем, не помешает ему в сталинскую эпоху сделать успешную карьеру советского геолога и большого начальника на севере Дальнего Востока.

В августе 1928 года, отправляясь в неизвестность, Юрий Билибин рассчитывал на силу и опыт своих спутников. Только такие люди в ту эпоху могли достичь районов, где под мхами тундры лежало колымское золото. Проводником маленького «отряда» шёл старик-якут Макар Медов – единственный из местных жителей, кто согласился вести отряд Билибина. Все остальные знатоки путей и троп испугались угроз частных золотопромышленников, не желавших успеха государственной экспедиции.

«У всех на плечах образовались кровавые эполеты…»

«Передовой разведочный отряд» шёл прочь от моря, на северо-запад. «Это была унылая, однообразная дорога по узкой тропе среди болотистых просторов, тяжелая, выматывающая силы. Чахлые лиственницы, топкий моховой покров, одуряющий запах багульника и комары, комары, комары…» – вспоминал позднее Сергей Раковский.

Шли мимо многочисленных озёр, в которых лёд не таял даже посредине лета, зато по берегам цвели дикие альпийские розы. Преодолев первые 300 километров, маленькая экспедиция на исходе лета достигла желанного притока Колымы, верховьев бурной речки Бахапча. Той же ночью, 26 августа, начались первые заморозки – летним солнечным утром всё вокруг покрывал серебристый иней…

Трое суток шестеро путешественников рубили лес и строили плоты под присказку геолога Билибина: «Река – лучшая дорога…» Здесь незаменимым оказался Степан Дураков, опытный алданский золотоискатель, не раз строивший грузовые плоты на юге Якутии. Такое строительство в ту эпоху было настоящим искусством – специально отобранные брёвна (лучшим для плотов считался дальневосточный кедр) накрепко соединяли без каких-либо гвоздей и иных металлических скреп, только лишь при помощи деревянных клиньев и петель, связанных из распаренных над кострами берёзовых веток. В итоге получался неуклюжий с виду, но прочный и устойчивый речной «корабль», на котором для комфорта и защиты путешественников сооружали деревянные навесы или целые шалаши.

Маленькая экспедиция Билибина построила два плота, обоим в шутку дали громкие имена – «Разведчик» и «Даёшь золото». Погрузив на них запасы провизии, которой должно было хватить на четыре ближайших месяца, геологи двинулись вниз по течению, навстречу Колыме.

Северные воды сразу показали свой нрав – на исходе лета верховья Бахапчи обмелели, плоты постоянно садились на мель. Приходилось слезать в ледяное течение и, упираясь плечами в занозистые брёвна, проталкивать плоты вперёд. «Через три дня у всех нас на плечах образовались кровавые эполеты…» – шутил позднее Юрий Билибин.

Через три дня наконец добрались до полноводного течения, толкать плоты уже не приходилось, но впереди ждали даже более сложные испытания – многочисленные речные пороги, подводные камни и стремнины, где ледяной поток сжимали скалистые берега. Здесь экспедиция встретила единственное человеческое жильё на всём пути к Колыме – одинокую юрту якута по имени Дмитрий. Отшельник был рад путникам и с удовольствием рассказывал им о нраве «бешенной» Бахапчи. Абориген считал, что невозможно доплыть до Колымы на плотах из-за порогов, но упрямый Билибин решил не поворачивать назад. «Дмитрий искренне нас жалел и чуть не плакал, когда мы отправились дальше…» – вспоминал геолог позднее.

Как будто предчувствуя опасность из экспедиции «дезертировал» её единственный четвероногий участник – пёс Степана Дуракова по кличке Дёмка. Стремясь успеть до конца короткого тёплого сезона, геологи не могли долго искать питомца и, скрепя сердце, двинулись дальше. Пёс, однако, не пропал – умудрился пройти обратную дорогу до побережья Охотского моря, где и вышел к остававшимся в Оле спутникам Билибина. Те, узнав одинокую собаку, решили, что случилось самое страшное – «передовой разведочный отряд» погиб.

«Если говорить честно, то живы мы остались случайно…»

Шестёрка смельчаков во главе с Билибиным, действительно, в эти дни была не раз на волосок от смерти. За десять суток они на плотах преодолели дюжину опасных порогов на реке Бахапче – некоторые из них представляли собой ревущие водяные горбы, вздымавшиеся посреди реки там, где сильное течение сталкивалось под водой с каменными гребнями.

«Признаюсь, более четверти века прошло с тех пор, а и по сей день помню я их каменные лбы. – вспоминал позднее Серегй Раковский, – Как будто не так уж быстро река течет. Но, встретив препятствие, она с такой злобной силой бросается на него, что и долго после порогов не утихает на ней пена. Сила воды страшная. И без всякого преувеличения – нечеловеческих усилий стоило удержаться на ногах…»

«Если говорить честно, то живы мы остались случайно» – резюмировал в мемуарах Раковский тот первый сплав по Бахапче. Но даже в таких условиях у геологов хватило юмора назвать один из безымянных порогов Ложечным – от сильного удара плота о подводные камни там смыло в реку ложки… Лишь 10 сентября 1928 года плоты разведочного отряда доплыли до Колымы.

Причалив к высокому берегу, усталые геологи с удивлением наблюдали как в месте слияния двух рек чистая вода Бахапчи ещё долго не смешивается с мутными колымскими водами. Там же наскоро взяли первые пробы грунта – в промываемой породе засверкали первые «золотинки», как звали старатели почти микроскопические крупинки драгоценного металла, едва видимые невооружённым глазом, но различаемые в воде за счёт блеска на солнце.

Спустя ещё двое суток, 12 сентября 1928 года, плоты Билибина, проплыв вниз по Колыме, достигли устья реки Среднекан, с которой и планировалось начать систематические поиски и исследования местных золотых россыпей. На самом деле это вовсе не было концом первой геологической одиссеи на просторах Колымского края – впереди отряд Билибина ждали ещё много трудностей и опасных дней.

Впереди была страшная зима, когда в декабре 1928 года первые геологи на берегах Колымы едва не умрут от голода, ожидаязатерявшийся в снежной пурге олений караван с припасами. Впереди ещё будет вся героическая и страшная история 30-х годов, когда узники ГУЛАГа и инженеры «Дальстроя» (кое-что из его истории ещё будет в следующих главах) добудут здесь из вечной мерзлоты сотни тонн жёлтого металла, сделав нашу страну обладателем одного из крупнейших золотых запасов на планете. Но по-настоящему золото Колымы и всего дальневосточного Севера начиналась именно тогда – с маленькой экспедиции Юрия Билибина, почти век назад приплывшей из Владивостока к берегу ещё не родившегося Магадана.

Глава 40. Зачистка Дальнего Востока от азиатов

В начале XX века азиаты – китайцы, корейцы, японцы – составляли почти половину населения дальневосточной части России. Однако в 1937 году СССР полностью зачистил регион от «жёлтой опасности», а затем убрал с карты Приморья даже азиатские географические имена.

Владивосток: японцы на китайской улице

В середине XIX столетия, когда Россия забрала у Цинской империи Приморье и северный берег Амура, эти земли были практически не заселены. Япония и вассальная Китаю Корея ещё оставались «закрытыми» странами, подданным которых под страхом казни было запрещено покидать свои земли. А правившие Китаем маньчжуры до 1870 года законодательно запрещали китайцам селиться в Маньчжурии и окрестностях.

Поэтому Приморье и город Владивосток во второй половине XIX века русские, украинцы (см. главу 37-ю), корейцы, китайцы и японцы заселяли одновременно. Первые корейские деревни здесь возникли в 1863 году, десятилетием позже стали появляться китайские поселенцы и первые японцы.

К началу XX века количество заселивших регион китайцев и корейцев уже беспокоило и русско-украинских колонистов и губернские власти. Впервые это прозвучало ещё в 1893 году, когда первый Приамурский генерал-губернатор Корф, остзейский немец, собрал в Хабаровске съезд «сведущих людей», то есть местных авторитетов. Дальневосточные чиновники, промышленники и купцы тогда заявили обеспокоенность по поводу роста численности корейских и китайских мигрантов, которые «хотя и приносили в начале пользу, то теперь, с увеличением здесь русского населения, надобность в них уменьшается из года в год, к тому же способ обработки ими почвы хищнический…»

Но край уже не мог обходиться без дешевой рабочей силы азиатов. Так Уссурийскую железную дорогу от Владивостока до Хабаровска в 1895 году строили русские солдаты и ссыльные вместе с китайскими, корейскими и японскими чернорабочими. Русских ссыльных на строительстве работало столько же сколько японцев, а солдат в два раза меньше, чем китайцев и корейцев.

Через несколько лет, в 1900 году в Благовещенске случился антикитайский погром – так русское население ответило на восстание в близком северном Китае радикальных даосских и буддийских сект «ихэтуаней», убивавших китайских христиан и иностранцев. С китайского берега Амура восставшие стали обстреливать Благовещенск из пушек, убили несколько человек. В ответ напуганные «жёлтой опасностью» обыватели русского «фронтира» убили несколько тысяч живших в городе китайцев.

Китай тогда был слаб, в итоге русские войска провели, по сути, «миротворческую операцию» в Маньчжурии и даже заняли Пекин. А вот случившаяся вскоре война с Японией оказалась неудачной для русского оружия. К 1904 году японцы составляли почти 10 % населения Владивостока, еще четверть горожан составляли китайцы, а почти половиной населения окружающих город сёл были корейцы.

Хотя всех японцев Владивостока во время войны 1904-05 годов выселили, по оценкам русской военной разведки только в Приморье действовало порядка 2000 агентов японской разведки из числа корейцев, китайцев и маскировавшихся под них японцев. Фактически, весь российский Дальний Восток был полностью прозрачен для Японии, что стало одной из причин неудачного для России исхода войны. В июле 1905 года японцы достаточно быстро захватили весь остров Сахалин – благодаря тысячам японских рыбаков, десятилетиями работавших на острове, они хорошо знали его побережье и удобные места высадки.

После разгрома России японцы полностью подчинили себя Корею. Всё это вызвало массовый поток корейских беженцев и переселенцев в русское Приморье. Сюда же отступили воевавшие против японцев корейские партизаны – русские власти их негласно поддерживали, но в итоге заселенные корейцами районы к югу от Владивостока контролировались не русской администрацией, а корейскими старейшинами и полевыми командирами с сомнительными связями в уже японской Корее.

К 1910 году число «русскоподданных» жителей Дальнего Востока достигло 620 тысяч, а число переселившихся сюда только китайцев составило порядка 250 тысяч. К 1914 году по официальным данным во Владивостоке проживало 68279 славян (69 % от общего населения), 24770 китайцев (25 %), 3339 корейцев (3 %), 1965 японцев (2 %). При этом русской полиции удалось более-менее полно учесть только японцев, занимавших среди азиатского населения города высшие этажи социальной лестницы.

Японцы были в основном почтенными коммерсантами и квалифицированными ремесленниками. В то время как среди китайцев и корейцев Владивостока численно преобладали беднейшие и деклассированные элементы, не поддававшиеся учету – нищие, чернорабочие, грузчики-«кули». Реальный процент китайско-корейского населения города был в полтора-два раза выше, составляя половину Владивостока.

Наблюдатели тогда отмечали явное разделение труда азиатских диаспор Приморья. Китайцы в основном были чернорабочими и мелкими торговцами, корейцы – земледельцами, японцы занимались большей частью разного рода ремеслами. Некоторые отрасли Владивостока оказались практически монополизированы японцами. Так в 1913 году выходцам из Японии принадлежало 35 из 36 городских прачечных, 7 из 11 парикмахерских, 5 из 7 фотоателье, 8 из 9 часовых мастерских в городе.

Китайский квартал во Владивостоке именовался «Миллионка», а корейский квартал – незатейливо «Корейка». Вот что писал о Корейке начала ХХ века очевидец: «Внешний вид этого квартала ужасен – узкие, грязные улицы, преобладают маленькие дома корейского типа, построенные внутри дворов с глинобитными стенами. Кое-где попадаются дома русского типа, принадлежащие более зажиточным корейцам. Санитарное состояние слободки так же ужасно, как и китайской части города…»

Японский квартал во Владивостоке был благоустроеннее и изначально располагался на центральной Светланской улице. Однако затем, из-за многочисленных японских публичных домов (кстати, действовавших легально и считавшихся лучше китайских) был перемещён на тогдашнюю окраину, на улицу Пекинскую. Кстати, японское консульство во Владивостоке располагалось на улице Китайской – многие имена самого восточного города России были вот такими «азиатскими».

«Жёлтая Россия»

Если японцы селились только в крупных городах, а китайцы были рассеяны небольшими группками по всему Приморью, то корейцы компактно заселяли целые сельские районы на границе с Кореей. К тому же с 1911 года все корейцы по договору считались подданными Японской империи и наличие десятков тысяч «японских подданных» напрягало и русско-украинских переселенцев и власти Российской империи. Первые конфликтовали с корейскими сёлами из-за земельных угодий, а вторые опасались политических последствий.

Еще в 1908 году Приамурский генерал-губернатор Павел Фридрихович Унтербергер первым предложил министру внутренних дел Российской империи подумать о высылке корейцев из Приморья в другие районы страны. Этот прибалтийский немец и атаман Уссурийского казачьего войска докладывал в Петербург: «Рассчитывать, что корейцы, даже перешедшие в наше подданство и принявшие православие, будут ассимилироваться с русским населением, нет никакого основания, так как опыт показал, что проживающие в Южно-Уссурийском крае уже 40 с лишним лет корейцы сохранили свою национальность в полной мере и остаются во всех отношениях чуждым нам народом. Нельзя также надеяться на лояльность этого элемента в случае войны с Японией или Китаем; напротив того, они тогда представят из себя чрезвычайно благоприятную почву для широкой организации врагами шпионства. Следует здесь заметить, что вселение к нам корейцев является весьма выгодным для японцев, которые поэтому и поощряют это движение. В Корее, например, образовалось утвержденное японским правительством общество, имеющее целью содействовать переселению корейцев в Южно-Уссурийский край…»

Действительно, японцы активно содействовали переселению корейцев на русские территории – это снижало социальное давление в оккупированной ими Корее и создавало удобные рычаги влияния на ситуацию в Приморье. Известный российский этнограф начала XX века Владимир Арсеньев так описал эту ситуацию: «Японцы стремятся объяпонить Корею и обкореить Южно-Уссурийский край…»

В первой четверти XX века доля корейцев в населении Приморья росла быстрее, чем остальных этнических групп: если по земской статистике в 1914 году их было около 15,%, то к 1926 году уже свыше 25 %. При этом речь идёт только об учтённых корейцах, реальная их доля была ещё выше.

В начале XX века, до поражения русско-японской войны в Петербурге были популярны геополитические замыслы о создании «Желтороссии», путём присоединении к Российской империи Маньчжурии и Кореи. Но в итоге настоящая «Жёлтая Россия» сама собой получалась в Приморье.

Первая мировая война, революция и гражданская война в итоге ещё больше способствовали росту числа трёх азиатских этносов на русском Дальнем Востоке. После 1915 года и переориентации экономики России на военные нужды, промышленные товары Японии практически монополизировали рынок русского Дальнего Востока. Одновременно, после массовых мобилизаций на фронт, вызвавших нехватку рабочих рук, правительство России начало вербовку в Китае рабочей силы. В 1915-17 годах на неквалифицированные работы в российские губернии завербовалось до 600 тысяч китайских «гастарбайтеров».

В итоге новые десятки тысяч китайцев осели на русском берегу Амура, а японская диаспора во Владивостоке достигла исторического максимума, снова превысив 10 % населения города. Помимо многочисленных японских фирм в городе работали отделения японских банков, японские школы и даже издавалась газеты на японском и русском языке «Урадзио-Ниппо» и «Владиво-Ниппо». Активно действовало поддерживаемое японским правительством общество «Кёрюминкай» – объединение проживавших в России японцев.

С 1918 года японские войска присутствовали во Владивостоке, а с весны 1920 года японцы начали прямую оккупацию всего нашего Дальнего Востока. Это вызвало эйфорию местных японцев и ответные удары со стороны русских. Так красные партизаны во главе с эсерами и анархистами убили 312 японцев, всех проживавших в город Николаевске в устье Амура. В ответ японские войска сожгли несколько десятков русских сёл со всем населением.

Общее число жертв японской оккупации Дальнего Востока исчисляется десятками тысяч. Японцы вывели свои войска только в 1922 году, под давлением не столько красных войск, сколько США, опасавшихся чрезмерного усиления Японии в Тихоокеанском регионе. Оккупированный северный Сахалин японцы удерживали до 1925 года.

«Все доступные меры для прекращения притока китайцев и корейцев…»

В конце гражданской войны многие корейцы активно поддержали большевиков, и на Дальнем Востоке появились крупные отряды корейских коммунистов. «Красных корейцев» привлекала не только интернационалистическая риторика – ярко выраженная антияпонская направленность дальневосточных большевиков была им ещё ближе. Однако, это не только укрепляло советское влияние в среде корейской диаспоры Приморья, но и создавало новые очаги напряжения. Среди атаманов и полевых командиров «красных корейцев» тут же началась борьба за власть, порой доходившая до открытых столкновений.

Так 28 июня 1921 года в районе посёлка Свободный произошел настоящий бой между конкурирующими полками красных корейцев, счет убитым шёл на сотни. Всего же вооруженные корейские отряды в Приморье тогда насчитывали порядка 30 тысяч штыков. После завершения гражданской войны из них сформировали два корейских полка РККА.

Ещё в 1919 году японцы жестоко подавили в Корее массовые восстания против их власти. И за несколько последующих лет на территорию русского Приморья в уже имевшиеся корейские сёла бежало свыше 100 тысяч новых корейских переселенцев. В итоге, первая советская перепись населения 1926 года, показала168009 корейцев на русском Дальнем Востоке, свыше четверти населения Приморья. В южном Приморье корейцы составили 60 % населения, а в Посьетском районе, на стыке границ Китая, Кореи и России корейцев насчитывалось 89 % от числа жителей.

Китайцев по той же переписи в Приморье насчитывалось 65 тысяч, из них две трети проживали в районе Владивостока. При этом перепись охватила далеко не всех корейских и китайских «нелегалов». По оценкам милиции среди местных китайцев «незарегистрированных» было около половины. Если корейцы селились в основном в деревнях, то китайцы предпочитали города и на 1926 год составляли треть всех городских рабочих Приморья. При этом 94,9 % всех охваченных тогда переписью китайцев не имели гражданства СССР.

В отличие от царской власти, большевики пытались вести активную социальную и просветительскую работу внутри корейских и китайских диаспор Приморья. Прежде всего была уничтожена дискриминация по национальному признаку в сфере трудовых прав. В корейских селах организовывались школы с преподаванием на национальном языке, издавались газеты и журналы на корейском и китайском. Во Владивостоке были открыты корейский институт и «Ленинская школа» для китайцев, корейский и китайский театры.

Однако все это не решало комплекс проблем, связанных с наличием в регионе двух пугающе огромных иностранных диаспор. Неудивительно, что при всём интернационализме большевиков первые мысли о массовом выселение из края корейцев и китайцев были озвучены еще в феврале 1923 года на заседании Дальневосточного бюро ЦК РКП(б). Поводом стало появление доказательств, что японские власти Кореи, пользуясь отсутствием надлежащей охраны границы, через своих агентов активно влияли на проведение выборов в сельсоветы корейских районов Приморья.

Конечно, в 20-е годы такие радикальные меры не стали реальностью. Однако всё первое десятилетие советской власти на Дальнем Востоке вопрос о диаспорах поднимался регулярно. Так осенью 1925 года Президиум Приморского губисполкома почти с паникой констатировал, что «массовый переход госграницы корейцами принял угрожающие размеры». А в январе 1926 года приморские власти поддержал Народный комиссариат иностранных дел СССР, потребовав «принять все доступные меры для прекращения притока китайцев и корейцев на советскую территорию».

Первым делом ударили по иностранному капиталу, ограничив китайских и корейских предпринимателей, занимавших значительную долю в средней и мелкой торговле региона. Ещё в начале 1923 года в Приморье запретили деятельностью всех китайских национальных союзов, бывших удобной «крышей» китайского купечества.

К концу 20-х годов усилением таможенного и налогового контроля легальный бизнес китайских купцов в Приморье был фактически ликвидирован. Сокращению китайской диаспоры способствовал и советско-китайский военных конфликт 1929 года. Тогда советские войска разгромили китайских генералов в Маньчжурии, а среди китайской диаспоры Приморья началось массовое бегство на родину после появления зафиксированных ОГПУ слухов, что «китайцев по примеру русско-китайской войны 1900 года будут топить в Амуре».

Конец китайского квартала

С 1927 по 1932 год вопросы о возможном выселении китайцев и корейцев из пограничных районов Приморья трижды рассматривались на самом высшем уровне в Политбюро ЦК ВКП(б). Если в 20-е годы граница была фактически прозрачной, то к началу 30-х на Дальнем Востоке уже создали надежную систему погранохраны. И в 1931 году, под предлогом начала большой японо-китайской войны в Маньчжурии, советские власти полностью закрыли свои границы на Дальнем Востоке и запретили въезд азиатских мигрантов в регион.

В 1930 году первая группа из 200 корейских семей переселилась из Приморья в южный Казахстан для организации там работ по выращиванию риса. Такое добровольное «экономическое переселение» шло все 30-е годы. Одновременно, в Приморье советские власти попытались зачистить оставшийся нелегальный бизнес китайцев. Опиумный промысел, контролировавшийся китайской диаспорой, удалось ликвидировать уже к концу 20-х годов. В начале 30-х в крае ликвидировали несколько крупных предприятий купцов из Маньчжурии, существовавших под прикрытием фиктивных китайских колхозов. А в 1936 году наконец приступили к зачистке «Миллионки» – китайского квартала Владивостока.

Вопрос о китайском квартале столицы Приморья был настолько серьёзным, что обсуждался в Кремле на заседании Политбюро. В итоге 17 апреля 1936 года этот высший орган СССР постановил: «Ликвидировать “Миллионку” малыми порциями под тем или иным соусом в течение 4–5 месяцев, т. е. к осени сего года».

Эта китайская часть Владивостока представляла собой сотни домов, фактически ночлежек для многих тысяч китайцев. Китайские купцы, собственники всей недвижимости на «Миллионке», покинули СССР еще в 20-е годы, но через своих доверенных лиц, фактически, контролировали квартал все эти годы. Это был изолированный и недоступный местной милиции иностранный анклав.

Так в январе – марте 1936 года Особый отдел Тихоокеанского флота обезвредил группу китайцев (12 человек), которые по заданию японской разведки собирали информацию об оборонительных сооружениях и военной инфраструктуре Приморья. От них были получены сведения о деятельности в области на протяжении ряда лет около сотни японских агентов, которые широко пользовались поддельными документами и справками, легко приобретаемыми в китайском квартале на «Миллионке».

Ликвидация «Миллионки» проводилась почти как войсковая операция. Когда в мае 1936 года органы НКВД оцепили первые шесть домов «китайского квартала», выяснилось, что по прописке там проживало 1408 человек, из них 1165 китайцев, 223 русских (в основном женщины, сожительствовавшие с китайцами), 20 корейцев. Но сверх этого нелегально обитало еще около трех тысяч человек. Здесь было ликвидировано 96 «притонов» – подпольных курилен опиума, складов оружия, контрабанды и краденного.

По итогам зачистки китайского квартала Владивостока к концу 1936 года было арестовано 807 китайцев, а 4202 выслано в Китай. Ликвидация «Миллионки» вызвала бурные возмущения местных китайцев, посольство Китая даже направило две ноты протеста. В официальном ответе дипломатов СССР китайскому правительству объяснялось, что главными причинами выселения было не негативное отношение к китайцам, а «критическое состояние зданий и криминальная обстановка».

До последнего японца…

В 30-е годы изменилась не только внутренняя политика СССР, но и существенно осложнилась обстановка на Дальнем Востоке. Япония к этому времени полностью освоила Корею, в 1932 году оккупировала весь север Китая, создав на его территории вассальную «империю Маньчжоуго». В 1936 году Токио начала масштабную интервенцию в Китай, стремясь целиком подчинить себе всю эту огромную страну.

Японская империя была в то время одним из сильнейших в экономическом и военном плане государств, с откровенно милитаристской, нацеленной на экспансию идеологией. При этом японские власти являлись не только «естественными» геополитическими соперниками России на Дальнем Востоке, но и убежденными «антикоммунистами». Объединив ресурсы Японии, Кореи и Китая, воинственные генералы из Токио становились смертельной опасностью для русских границ на Дальнем Востоке.

Масла в огонь подлил так называемый «Антикоминтерновский пакт», заключенный гитлеровской Германией и Японией в 1936 году. Это был военно-политический союз, открыто направленный против СССР. Отныне в Кремле рассматривали всю обстановку на Дальнем Востоке как предвоенную. К тому же японские генералы, концентрацией войск у советской границы и многочисленными пограничными инцидентами подогревали уверенность Кремля в близкой большой войне с Японией.

В этих условиях руководители СССР стали решать вопросы безопасности Дальнего Востока чисто военными методами. Японская, китайская и корейская диаспоры Приморья пугали Кремль призраком многочисленной «пятой колонны» (кстати, это понятие возникло и распространилось по миру именно с лета 1936 года).

С японской диаспорой было проще – самая малочисленная, она концентрировалась в основном во Владивостоке. После бегства в 1922 году большинства японцев города от наступающих красных войск, период НЭПа вновь оживили японскую деятельность и коммерцию на русском Дальнем Востоке. Но все 20-30-е годы советские власти, находясь в очень сложных отношениях с Японией, не приветствовали появление японцев в Приморье. Число постоянно проживавших во Владивостоке подданных японского императора неуклонно сокращалось.

Однако, до 1931 года в городе действовал филиал главного банка японской Кореи «Тёсэн гинко», выходился газета на японском языке «Урадзио-Ниппо», работали японская школа и детский сад. Любопытно, что, по отзывам современников из Токио, много японских детей Владивостока плохо говорили по-японски, так как дома они общались с русскими горничными и сверстниками.

После заключения «Антикоминтерновского пакта» Германии и Японии в 1936 году советские спецслужбы во Владивостоке получили приказ организовать круглосуточную слежку за всеми без исключения японскими жителями города. В домах всех подданных Японии не имевших дипломатического статуса провели обыски. И японцы стали покидать Владивосток.

В июне 1937 года произошло несколько боев японских и советских войск в районе пограничного озера Ханка и на Амуре. В том же месяце Владивосток покинуло 11 последних японских семей, и был закрыт единственный в городе буддийский храм. Его настоятеля Тоидзуми Кэнрю обвинили в спекуляции серебряными монетами и арестовали. В сентябре 1939 года, отсидев срок в советской тюрьме, этот японский монах вернулся на родину – он был последним подданным Страны восходящего солнца, завершившим историю японской диаспоры на Дальнем Востоке России.

Диаспоры меж двух огней

Активная деятельность японской разведки на русском дальнем Востоке никогда не прекращалась и после 1905 года. Архив внешней политики в Токио и архивы царской военной разведки сохранили немало реальных свидетельств об этом. Например, в 1910 году русская контрразведка во Владивостоке, Иркутске и Чите ежемесячно задерживала по нескольку японских агентов.

Все 20-30-е годы японская разведка была главным противником уже советских спецслужб в регионе. Первая японская резидентура в советском Владивостоке была раскрыта еще в 1924 году, по итогам были высланы сотрудники японского консульства. Все последующие годы ситуация оставалась столь же напряженной. В декабре 1934 года начальник Управления погранохраны НКВД Дальневосточного края докладывал в Москву: «Японцы всемерно усиливают свою работу по организации и ведению шпионажа посредством использования корейского населения в приграничных районах СССР и с позиции корейской общины в Приморье».

Оперативные сводки тех лет пестрят сообщениями о разоблаченных агентах японской разведки корейской и китайской национальности. Но главное, что они не являются плодом шпиономании 30-х годов, а во многом подтверждаются современными исследованиями в японских архивах. Спецслужбы Японии тогда не стеснялись ни в методах, ни в средствах шпионажа, работая фактически по законам военного времени.

В августе 1934 года офицеры японской разведки создали нелегальное «Общество Единой Азии» с подпольными филиалами во Владивостоке, Хабаровске и других крупных городах русского Дальнего Востока. В 1936 году в японской Маньчжурии заработала школа по обучению корейцев шпионажу и подрывной работе на территории Приморья. Любопытно, что главной целью «школы» была подготовка в Посьетском районе (расположенном к югу от Владивостока и населенном преимущественно переселенцами из Кореи) восстания корейцев под лозунгом борьбы за автономию и присоединение к японской Корее.

Подчинив себе полностью Корею и весь север Китая, японские военные власти получили мощный рычаг воздействия на китайскую и корейскую диаспоры Приморья. Связанные тысячами родственных и хозяйственных связей с исторической родиной, проживавшие на территории СССР китайцы и корейцы оказались меж двух огней. Отказ от сотрудничества с Японией означал смерть родственников, оставшихся в Китае и Корее, но и действовать против советской власти было смертельно опасно.

К 1937 году, после ликвидации крупного китайского бизнеса в Приморье, количество китайцев на Дальнем Востоке по сравнению с предшествующим десятилетием сократилось почти в три раза. По переписи 1937 года в регионе проживало около 25 тысяч китайцев и свыше 165 тысяч корейцев. Подавляющее большинство диаспоры из Китая проживало во Владивостоке и окрестностях, корейцы концентрировались в селах к югу от Владивостока. Но даже эта перепись не смогла учесть всех «нелегальных» азиатов обеих национальностей.

Первыми под пресс подготовки к возможной войне с Японией попали корейцы из приграничных сёл. 21 августа 1937 года в Кремле приняли постановления «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края». Депортацию предписывалось завершить к 1 января 1938 года, цель акции в постановлении объяснялась так – «пресечение проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край».

Данное постановление Кремля появилось на основе предложений штабов Дальневосточной армии и Тихоокеанского флота, где указывалось, что «оперативная обстановка в регионе схожа с периодом русско-японской войны 1904–1905 гг., когда на территории Приморской области действовало свыше 2 тыс. японских агентов из числа корейцев, которые нанесли серьезный ущерб обороноспособности Владивостока».

Выселить планировалось 11 600 корейских семей, свыше 60 тысяч человек. При этом всем выселяемым выплачивали денежную компенсацию за оставляемое имущество и даже урожай на полях, а в пути к новому месту жительства выплачивали «суточные», как в обычной командировке. При этом в постановлении правительства СССР властям Приморье предписывалось не препятствовать, если переселяемые, вместо Казахстана захотят уехать в Корею или Китай.

К 1 октября 1937 года из Приморья на запад ушло 55 эшелонов, которые увезли в Казахстан 15 620 корейских семей – 75 294 человек. Были выселены все корейцы, жившие от Владивостока до Хабаровска в районах, примыкавших к границе. Но на гребне военной и шпионской истерии 1937 года этого уже показалось недостаточным. В сентябре того года нарком НКВД Ежов докладывал Сталину: «На Дальнем Востоке остается еще до 25–30 тыс. корейцев, живущих в тыловых районах. Оставление в этой части корейцев на сегодня является явно нецелесообразным и опасным. Расположенные вблизи и вокруг морских баз эти корейцы, несомненно, являются кадрами японского шпионажа…»

Показательно, что всесильный в те дни нарком НКВД ошибся в оценке количества корейцев. После первого этапа депортации в Дальневосточном крае оставалось еще примерно 100 тысяч корейцев – то есть на тот момент минимум десятки тысяч переселенцев из Кореи были не учтены и проживали в СССР целыми сёлами нелегально.

Корейская и китайская «операции»

По предложению Ежова правительство СССР и Политбюро ЦК ВКП(б) принимают решение выселить с Дальнего Востока всех корейцев поголовно в течение одного месяца. Вся операция закончилась 25 октября 1937 года, к этому времени было выселено 36 442 корейских семьи, ровно 171 781 человек. Как подсчитали в органах НКВД, на Дальнем Востоке оставалось всего 700 корейцев в отдаленных районах на Камчатке и в рабочих командировках на рыболовецких кораблях. Их намечалось вывезти специальным эшелоном в ноябре 1937 года.

95 256 депортированных (20 170 семей) выселили в Казахстан, остальных 76 525 человек (16 272 семей) – в Узбекистан. 500 семейств корейских рыбаков из Владивостока переселили в район Астрахани. В отличие от депортаций времён Великой отечественной войны, это первое массовое насильственное переселение проводилось с компенсацией всех материальных потерь – депортируемым выплачивали деньги за оставляемые дома и имущество, предоставляли субсидии на строительство и обустройство в районах нового проживания.

Однако переселение в течение двух месяцев 170 тысяч человек почти на 5 тысяч километров, естественно, породило массу сложностей и трагедий. Так, один из поездов, следовавший с корейскими переселенцами в Казахстан, 12 сентября 1937 года потерпел крушение в Хабаровском крае, погиб 21 человек, полсотни было ранено. Но всё это в Кремле, да и в обществе образца 1937 года, рассматривалось, как неизбежные издержки предвоенного времени.

Вслед за корейцами настала очередь китайцев. 22 и 23 декабря 1937 года нарком Ежов направил в Дальневосточное управление НКВД две телеграммы с требованием немедленного ареста «всех китайцев-притоносодержателей» и китайцев, «проявляющих провокационные действия или террористические намерения».

В ночь с 29 на 30 декабря 1937 года сотрудники НКВД совместно с милицией во Владивостоке ликвидировали все известные по оперативным данным китайские притоны

и арестовали 853 китайца. В основном это были уже известные милиции уголовники. Но высокое начальство это уже не удовлетворило. И в Приморье стали арестовывать китайцев массово, выбивая признания в работе на японскую разведку. 22 февраля и 28 марта 1938 года прошли вторя и третья «китайские операции» НКВД, в ходе которых было арестовано 2005 и 3082 человека. «Китайскими операциями» руководил начальник специализировавшегося по Китаю 3-го отдела Приморского областного управления НКВД старший лейтенант (подполковник в армейской иерархии) Иосиф Лиходзеевский.

Всего за 1938 год в Приморье было арестовано свыше 11 тысяч китайцев. Из них к лету того же года по приговорам «троек» 3123 человека получили «высшую меру социальной защиты» – то есть расстреляли почти половину арестованных. Показательно, что летом 1938 года был арестован и впоследствии расстрелян и сам организатор «китайских операции» чекист Лиходзеевский.

Размах «китайских операций» был так велик, что посольство Китая в Москве обратилось с официальной просьбой облегчить участь арестованных китайцев. В то время Советский Союз негласно, но активно поддерживал правительство Китая в войне против Японии – поставлял оружие и военных советников. Поэтому просьбу китайцев учли, в июне 1938 года во Владивосток последовало указание Ежова сбавить обороты «китайских операций», расстрелы прекратить и всех китайцев, не имевших советского гражданства, выселить в Синьцзян, а всех с гражданством СССР переселить в Казахстан.

Из тюрем Дальнего Востока освободили 2853 китайца и вскоре в китайский Синьцзян из Приморья ушло 7 эшелонов с 10999 китайскими гражданами. Остальных переселили в Казахстан, всего же летом 1938 года территорию русского Дальнего Востока не по своей воле покинуло свыше 20 тысяч китайцев.

Поэтому по переписи 1939 года на Дальнем Востоке осталось всего около 5 тысяч китайцев, в основном в отдаленных от границы северных районах Амурской области и Хабаровского края. В Приморском крае вместо десятков тысяч китайцев, проживавших здесь в 20-е годы, в 1939 году остался всего 351 человек.

«Японский социализм» на Сахалине

Быстрый и относительно бескровный разгром миллионной Квантунской армии в августе 1945 года объясняется в том числе тем, что японская разведка с конца 30-х годов уже не контролировала русский Дальний Восток. В то время как советские спецслужбы, благодаря китайским и корейским коммунистам хорошо представляли военные силы японцев в Корее и Маньчжурии – ситуация обратная положению 1904-05 годов…

Правда, в конце 1945 года на территории Дальнего Востока СССР вновь оказалось 274 586 японцев – население южной половины острова Сахалин. С 1905 года, после победы над Россией, Япония заняла эту половину острова и вновь потеряла её после разгрома в 1945-ом.

Некоторое время советские власти не могли решить, что делать с этим новым азиатским анклавом на Дальнем Востоке СССР. На первый период в Кремле приняли решение оставить на местах японскую администрацию и всех управляющих японских фирм и предприятий. Сохранили даже власть японского губернатора генерала Оцу Тосио, только приставили к нему охрану из советских солдат. Любопытно, что уже 7 ноября 1945 года японские чиновники послушно организовали праздник в честь дня Октябрьской революции

По приказу советской власти японская администрация начала проводить на Южном Сахалине фактически социалистические реформы – конфисковала земли помещиков, распределила её между крестьянами, начала создавать японские колхозы (об этом подробнее ещё будет рассказ в одной из последующих глав) и даже на треть увеличила посевы. По данным Министерства госбезопасности СССР в 1946 году с острова Хоккайдо на Сахалин даже бежало около 500 японцев – в тот период советская оккупация оказалась сытнее и мягче американской.

Американцы в начинавшейся холодной войне не хотели появления в регионе заметной группы просоветских японцев, а послевоенный СССР в свою очередь решил не экспериментировать со строительством японского социализма на юге Сахалина. Поэтому по предложению США в Кремле к весне 1947 года согласились на депортацию всех сахалинских японцев. К 1 августа 1947 года в Японию на американских кораблях было отправлено 124 308 человек. Всего к 1949 году с Сахалина выехало 272 335 японцев, остров стал полностью русским.

Европейская Азия

Выселение трёх азиатских диаспор с российского Дальнего Востока имело не только военно-стратегические последствия. Оно создало феномен абсолютно европейского анклава в треугольнике между Китаем, Кореей и Японией. Этот феномен наглядно описал Джордж Блейк, в то время резидент британской разведки в Корее, возвращавшийся в Англию по Транссибирской железной дороге в 1953 году: «У советской пограничной станции поезд замедлил ход. Меня поразил внезапный переход от Востока к Европе… Понадобилось всего около получаса, чтобы поезд неожиданно оказался в Европе, быть может, не столь опрятной и процветающей, как Голландия или Англия, но все равно в Европе. Всё свидетельствовало об этом: от деревянных домиков с остроконечными двускатными крышами, окнами, задернутыми кружевными занавесками и цветами герани на подоконниках, до высоких светловолосых пограничников и белокурых длинноногих девушек на станционной платформе».

Последним этапом такой «европеизации» и «русификации» Дальнего Востока стал 1972 год. В условиях обострения отношений и военного конфликта уже не с самурайской Японией, а с маоистским Китаем (о китайском фронте «Холодной войны» тоже ещё будет особый рассказ в одной из последующих глав), появилось Постановление Совета министров РСФСР от 29 декабря 1972 года № 753 «О переименовании некоторых физико-географических объектов, расположенных на территории Амурской области, Приморского и Хабаровского краев».

С XIX века, когда началась русская колонизация края, здесь оказалась масса названий китайского и маньчжурского происхождения, воспринятых географами и переселенцами Российской империи. Но в 1972 году в Политбюро ЦК КПСС решили, что этим географическим именам не стоит лишний раз подтверждать территориальные претензии Мао Цзэдуна к границам СССР.

Поэтому, например, реку Будунда переименовали в Ивановку, реку Байдихеза – в реку Клёновка, гору Бейшахе – в гору Безымянная, перевал Вангоу – в перевал Лазовский. Хребет Синанчинский стал «горами Пржевальского», а перевал Дадяншань – перевалом Пржевальского. Озеро Любехе (русское произношение китайского «Лювейху» – тростниковое озеро) стало без затей именоваться Тростниковым. Бухта Хулуай стала бухтой Островной, а бухта Тухуеза – бухтой Ландышевой.

Переименовали три крупных города в Приморском крае: город Иман стал Дальнереченском, Сучан – Партизанском, а Тетюхе – Дальнегорском. Всего в 1972 году только в Приморском крае было переименовано 3 города, 96 поселков и деревень, 47 горных перевалов и хребтов, 231 река, 6 озер и 33 бухты и залива Японского моря. Все они, вместо китайско-маньчжурских, получили русские имена.

Глава 41. Блудница и посудомойка – иной взгляд на Анну Ахматову и сталинское Политбюро…

Со времён перестроечной публицистики в той среде, которая у нас сама себя назначила интеллигенцией, критика поэтессы Ахматовой со стороны сталинской верхушки стала одной из популярных мифологем. При этом во всех публикациях на данную тему максимально подробно, под самой толстой лупой рассматривается лишь одна из сторон того давнего литературного конфликта. Те же, кто своей критикой поднял руку на святое, предстают этаким абсолютным «Доктором Зло». Такая черно-белая метафизика очень удобна для мифа. Но вероятно, спустя три десятка лет после того, как ЦК КПСС окончательно разрешил разоблачать сталинизм, стоит немножко подробнее рассмотреть «тёмную» сторону того литературно-политического конфликта.

Вкратце напомню содержание мифа: клевреты тирана Сталина по врождённой злобе и черноте своей души всячески поносили и травили благородную поэтессу Анну Ахматову, которая творила и печатала свои произведения в советской прессе исключительно «вопреки»… Главным клевретом в это истории выступает член Политбюро товарищ Жданов – в пост-перестроечной мифологии это ведущий специалист по угнетению творческой интеллигенции в сталинском СССР. С лёгкой руки западных советологов времён холодной войны запущен даже специальный термин – «ждановщина».

Современное «ахматоведение» это десятки монографий и статей, но везде мотивы «Доктора Зло» рассматриваются именно на таком примитивном уровне. Без сомнения интеллигентнейшие исследователи творчества и судьбы Анны Ахматовой, удовлетворяясь таким эрзацем понимания, теряют весьма колоритные детали той эпохи…

В Царском Селе – дачном пригороде имперского Петербурга – тверские дворяне Гумилёвы снимали второй этаж в доме купца Полубояринова. Именно с этого этажа спускался 18-летний Николай Гумилёв, чтобы где-то в царскосельских парках признаться в любви ещё более юной Анне Горенко.

Соседями семейства Гумилевых была снимавшая первый этаж купеческого дома семейная пара художников – дворянин Ярославской губернии Дмитрий Кардовский и его жена, Ольга Делла-Вос-Кардовская, дочь крупного чиновника из Министерства финансов. Именно Ольга Людвиговна, талантливая художница «серебряного века», напишет широко известные, ставшие почти классикой портреты молодого Николая Гумилёва и молодой Анны Ахматовой. Художница будет близкой подругой этой пары, наблюдая все перипетии их бурного романа и не очень удачного брака.

картина Ольги Делал-Вос-Кардовской «Портрет Николая Гумилева», 1909 г.

картина О.Л.Делал-Вос-Кардовской «Портрет Анны Ахматовой», 1914 г.

В Ярославской губернии у дворян Кардовских имелось наследственное имение и свой дом в древнем городе Переславле-Залесском, почти на берегу Плещеева озера. Кардовские часто посещали тихую провинцию, отдыхая здесь от петербургского света. В соседнем доме обитал их хороший приятель – его портрет Ольга тоже нарисует углём и мелом – преподаватель греческого языка в местной женской гимназии Иван Жданов. И каждое лето до начала Первой мировой войны в их общем дворе бегал его родной племянник, росший без рано умершего отца школьник-подросток, который через четверть века станет вторым лицом сталинской диктатуры.

На первый взгляд, эта усадебная идиллия в Царском Селе и на берегу Плещеева озера покажется тем самым «хрустом французской булки», еще одним мифом о «России которую мы потеряли». Покажется, если не помнить, что и благополучные отпрыски имперского чиновничества и даже вся провинциальная разночинная интеллигенция составляли лишь несколько процентов в тёмном крестьянском море. Там за окнами симпатичных усадебных домиков с книгами, каминами и роялями половина богобоязненных пейзан не знала букв, но голодала каждый третий год, пытаясь пахать землю сохой времён даже не «Очакова и покоренья Крыма», а едва ли не монгольского нашествия.

В отличие от петербургских поэтов и художников тот же Иван Жданов, сын сельского священника, был немножко ближе к земле – в 1905 году его родного брата застрелили при подавлении крестьянских волнений в Рязанской губернии, а в архивах Переславской полиции была заведена отдельная папка с надписью «Дело Жданова И.А.»

Это у Анечки Горенко «в пушистой муфте руки холодели» тогда исключительно от романтической любви. А рядом холодела в снегах другая Россия, где в чудовищной смеси пережитков феодализма и дикого капитализма, зрели гроздья гнева. Кстати, «пережитки феодализма» это не поэтический оборот, а юридическая ежедневная реальность того времени. Потомственные дворяне Гумилёвы, потомственные дворяне Кардовские, дворяне Горенко это ведь не почётные грамоты и не современные игрушки тщеславия, а всесильный тогда Свод законов Российской империи. Сейчас нам даже сложно осознать всю чудовищность того сословного деления людей: в наши дни именно так, строго по породе и прочим формальным признакам, делят исключительно животных – этот по родителям и экстерьеру входит в элиту, а тот беспородный и достоин немногого…

Ну а пережитки дикого капитализма современный читатель знает уже на собственной шкуре. Тогда же они не смягчались даже современным подобием всеобщего образования и усугублялись сословным, феодальным неравенством. В этом свете некоторым цинизмом отдают всхлипы пост-советской интеллигенции о потерянном царскосельском рае, который с таким талантом и надрывом описывала в своих стихах Анна Андреевна Ахматова:

Что может случится с весельем единиц на спинах немого до времени большинства? Вопрос риторический… Кстати, о «весёлых грешницах». Апологеты «серебряного века», чьи взгляды на литературу ныне господствуют почти безраздельно, как-то старательно обходят тот факт, что весёлое декаденство Ахматовой воспринималось значительной частью современников примерно так, как мы сейчас воспринимаем эпатаж Ксении Собчак и какой-нибудь «Дом-2».

Из личных мемуаров (записки А.Смирнова «Заговор недорезанных») до нас дошел пересказ колоритных и злых воспоминаний дочери художников Кардовских:

«Старики Гумилевы восприняли брак Николая Степановича с Горенко как несчастье… Аня часто приезжала из Петербурга домой на рассвете, совершенно разбитая, с длинной шеей, покрытой засосами, и искусанными губами. Потом, после таких загулов, она обычно спала полдня, а потом уезжала снова. И постепенно молодой Гумилев понял, кто такая на самом деле его жена, и вообще перестал обращать внимание на ее поведение. А Кардовские, хорошие семейные люди, с ужасом смотрели на образ жизни Ахматовой, пока она не съехала из их дома к какой-то из своих подруг, а ее муж не отправился путешествовать по миру… При всем том Ахматова любила Кардовских и иногда приходила к ним, бледная, без косметики, и любила часами смотреть, как Делла-Вос пишет красками: свернется на ампирном диване, как кошка, и тихо смотрит, никому не мешая.

Ахматова была сложным взрывным поэтическим механизмом с огромной энергией неприятия того, что ей не нравилось, а не нравилась ей с 1917 года и до самого конца в глубокой старости вся советская власть полностью».

Сексуальная раскрепощённость будущей поэтессы Ахматовой не секрет, и не повод для морализаторства. Но, как минимум, причина вспомнить, что в нашем обществе всегда существовали и другие точки зрения – на отношения полов и на отношения социальных классов и даже, о ужас, на литературу. Помимо и параллельно нынешнему мэйнстриму «серебряного века» остаётся ведь и классическая русская литература с её «тургеневскими барышнями» и совсем не модным ныне народничеством.

«Ахматоведы» прекрасно знают историю художников Кардовских и их отношений с Ахматовой и Гумилёвыми. Но присущий современным проповедникам от литературы интеллигентский снобизм и всё тот же миф не требующего изучения «Доктора Зло», помешали им обратить внимание на скромного коллежского ассесора Ивана Жданова, в доме которого будущий член сталинского Политбюро А.А.Жданов впервые услышал об Анне Ахматовой, что называется, из первых уст – от замечательной художницы серебряного века Ольги Людвиговны Дела-Вос-Кардовской.

Поэтому исследователи творчества и судьбы Ахматовой не сомневаются, что не раз звучавшая в разных вариациях фраза товарища Жданова про ахматовский «блуд с молитвой на устах» является всего лишь плагиатом из статей почитаемого ими Бориса Эйхенбаума, крупнейшего ленинградского литературоведа 20-х годов прошлого века: «…начинает складываться парадоксальный своей двойственностью образ героини – не то “блудницы” с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у бога прощение».

Кстати, родной брат интеллигентнейшего Бориса Эйхенбаума – Всеволод Эйхенбаум (известный по партийной кличке Волин) – был в годы гражданской войны «идеологом» в армии батьки Махно. Махновщина стала ещё более экстремальным проявлением социального взрыва, и не задави большевики этот апофеоз народного бунта, боюсь, победившие крестьянские «полевые командиры» критиковали бы всех дворянских поэтесс разом одним нехитрым и очень неприятным способом…

Но вернёмся от крестьян к интеллигентам. Именно Ольга Людвиговна, друг обоих семей Гумилёвых и Ждановых, стала для будущего члена Политбюро первоисточником вполне небеспочвенных слухов о весьма вольной личной жизни Анны Андреевны… Кардовская явно симпатизировала молодому Николаю Гумилёву, сочувствовала его семейной драме и вполне по-женски осуждающе сплетничала с приятелями о жизни Горенко-Ахматовой. Для круга общения провинциальных интеллигентов в переславльской усадьбе Кардовских такие «римские» нравы петербургской богемы были весьма шокирующими. Литературное отражение этих нравов тем более негативно воспринималось людьми, воспитанными на русской классике XIX века. Здесь мы видим совершенно понятное и очевидное для нас тихое противостояние столичного «креативного класса» и «непродвинутой» провинции – за сто лет Россия тут не сильно изменилась.

Всё семейство Ждановых, с их священническим происхождением и «народническими» вкусами, отличалось и весьма строгими взглядами на мораль в отношениях полов. Так что после таких соседских баек в Переславле, услышанных еще подростком, Жданов искренне презирал «блудницу» Ахматову. Здесь личное отношение к человеку полностью совпадало со столь же презрительным мнением о её творчестве. И всё это ложилось на упомянутую выше большую политику, выросшую на крахе благополучного меньшинства России в ходе беспощадного и наполненного большевистским смыслом русского бунта 1917-го года.

Спустя четверть века после интеллигентских посиделок в переславльской усадьбе художников Кардовских, 25 сентября 1940 г. в Кремле управляющий делами ЦК ВКП(б) товарищ Крупин представил на имя члена Политбюро и секретаря ЦК по идеологии Жданова докладную записку «О сборнике стихов Анны Ахматовой». Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» в мае 1940 г. выпустило солидный сборник стихов поэтессы.

Как позднее вспоминал будущий доктор искусствоведения, а тогда референт литературной секции Комитета по сталинским премиям Виталий Виленкин – сборник Ахматовой «стал событием для старой интеллигенции и совершенно ошеломил студенческую и литературную молодежь» Скажем мягко, Виленкин, приятель Ахматовой и личный секретарь Немировича-Данченко, один из создателей Школы-студии МХАТ, за всю «студенческую и литературную молодежь» считает только свой круг общения – людей близких к искусству и зачастую далеких всему иному. Мнение «старой интеллигенции» и по-хорошему богемной молодёжи тех лет, несомненно, заслуживает уважения и внимания, но в наши дни – не побоимся этого слова – тоталитарно господствует взгляд на историю культуры именно этого среза общества. Настолько тоталитарно, что создаётся впечатление полного отсутствия в социуме тех лет совсем иных вкусов, взглядов и мнений. Точнее, по господствующей ныне версии, другие взгляды присутствуют только у партийных чиновников, которые гнобят творцов не иначе как по врождённой черноте своей души.

Но реальность несколько сложнее новой тоталитарной версии истории искусств. Тот же товарищ Крупин Дмитрий Васильевич отнюдь не родился бюрократом правящей партии. В юности он был сельским учителем в Вятской губернии, и только мировая война сделала его прапорщиком, а огонь гражданской войны комиссаром стрелковой бригады. Энергия социального взрыва превратила в партийного босса обычного школьного учителя.

Так вот, значительная часть такой провинциальной русской интеллигенции начала XX века – а к ней принадлежали и Жданов, и Крупин и великое множество иных партийных и беспартийных – имела вкусы, радикально отличавшиеся от навязываемого ныне стандарта «серебряного века». Для них сейчас старательно забытый крестьянский поэт Спиридон Дрожжин был несравненно лучше и ценнее всяческих «символистов» и «акмеистов» с «имажинистами».

После революции эта искренняя неприязнь к столичной «салонности» с её «аристократическими» замашками, особенно остро воспринимавшимися разночинной интеллигенцией полуфеодальной империи, трансформировалась в решительное неприятие тех, кто дезертировал из будней строительства «нового общества». Строилось ведь это самое новое общество потом и кровью не потусторонними пришельцами, а во многом той самой провинциальной интеллигенцией, некогда ушедшей «в социализм».

Накануне же рокового 1941 года сюда примешивался ещё один немаловажный момент: осознание, что в преддверии великой войны уж точно не нужны рефлексирующие неврастеники или колеблющиеся созерцатели – нужны характеры бойцов, когда человеческие чувства и интеллект становятся средством достижения победы, а не растворяются в личном самокопании или салонном эстетстве. Ведь современные «ахматоведы» как-то упорно забывают, что описываемая ими «тоталитарная» критика Ахматовой звучала не в наше травоядное время, а в эпоху двух мировых войн…

Докладная записка Крупина Жданову – управляющий делами ЦК секретарю ЦК – по форме самая настоящая, пусть и спорная, но литературная рецензия с обильными стихотворными цитатами Ахматовой:

«Переиздается то, что было написано ею, главным образом, до революции. Есть десяток стихов (а в сборнике их больше двухсот), помеченных 1921–1940 гг., но это также старые “напевы”.

Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет. Все это прошло мимо Ахматовой и “не заслужило” ее внимания.

Издатели не разобрались в стихах Ахматовой, которая сама в 1940 году дала такое замечание о своих стихах:

Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой и им посвящена ее “поэзия”: бог и “свободная” любовь, а “художественные” образы для этого заимствуются из церковной литературы».

Кстати, с церковной литературой товарищ Жданов был знаком не понаслышке – отец и дед главного сталинского идеолога были известным в России конца XIX века богословами, преподавателями Московской духовной академии, специализировавшимися на изучении «Апокалипсиса»… Когда-то семинарист Джугашвили зубрил их учебники, а позже уже вместе с их сыном и внуком редактировал все учебники СССР.

Разгромная «рецензия» писалась товарищем Крупиным явно в спешке и по вдохновению – похоже, чиновный автор перепечатывал отрывки из Ахматовой по памяти, так как допустил в цитировании мелкие ошибки. От рецензии докладная записка управделами ЦК отличалась лишь последней безапелляционно-начальственной фразой: «Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой».

Ситуация усугублялась тем, что Анна Ахматова была именно петербургской-ленинградской поэтессой, помимо ленинградского отделения издательства «Советский писатель», её стихи в том же году активно публиковали литературные журналы города на Неве – «Ленинград», «Звезда», «Литературный современник». И товарищ Жданов, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома, особенно остро воспринял это, с его точки зрения, форменное безобразие, написав на первом листе «рецензии»-докладной раздражённую резолюцию: «Просто позор… Как этот Ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог появится в свет? Кто его продвинул?»

О личных источниках этого «блуда с молитвой на устах» читатель уже знает. В этом странном и опосредованном противостоянии «слона и кита», Жданова и Ахматовой, роковым образом совпадало всё: и личная неприязнь к человеку иной морали, и искреннее отвращение к другим литературным вкусам, и полярные политические взгляды и роли.

Выполняя указания Жданова Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), тот самый пресловутый «Агитпроп» подготовил проект постановления «Об издании сборника стихов Ахматовой» из двух пунктов. В первом «за беспечность и легкомысленное отношение к своим обязанностям» объявлялся выговор директору издательства «Советский писатель» и директору его Ленинградского отделения, а также политредактору (цензору) Главлита. Вторым пунктом предлагалось «внести в ЦК ВКП(б) предложения об усилении политического контроля за выпускаемой в стране литературой». В таком виде постановление было представлено секретарям ЦК Жданову и Андрееву. Резолюция первого гласила: «За. Жданов». Но председатель Комиссии партийного контроля прореагировал жёстче: «По-моему, это решение недостаточно. Андреев».

Вероятно, ныне этот абсолютно забытый член Политбюро с замечательно безликим именем – Андрей Андреевич Андреев – вспомнил, что дочь петербургского чиновника Аня Горенко писала эти богемные стихи, как раз в то время как он, сын нищего смоленского крестьянина, 13-летним мальчиком работал посудомойкой в московском трактире. Товарищ Андреев вписал карандашом еще один, очень короткий последний пункт: «Книгу стихов Ахматовой изъять».

В 1914 г., когда у «царскосельской весёлой грешницы» вышла первая книга стихов о салонных томлениях изысканной барышни, подросток с безликим именем Андрей Андреев вкалывал на петербургской обувной фабрике «Скороход». «Перо задело о верх экипажа. Я поглядела в глаза его. Томилось сердце, не зная даже…» – не зная даже, даже не задумываясь о тех миллионах полуголодных, остававшихся за бортом того красивого экипажа.

Позже, уже в знаменитой критике 1946 года, Жданов назовёт эти стихи Ахматовой «поэзией десяти тысяч верхних старой дворянской России». Современные литературоведы не спешат задумываться о том, что же стояло за этими словами «Доктора Зло», совершенно понятными для большинства современников Ахматовой, родившихся в полуфеодальной России дикого капитализма, той России, которую мы – спустя век – так и не потеряли…

Глава 42. Оранжевая революция товарища Сталина

Поскольку мем «оранжевая революция» всё ещё остаётся популярным в политологии и пропаганде и даже в массовом сознании, то попробуем немного разобраться с данным явлением. И сделаем это на примере ближайшей одной из первых «революций» такого рода, которая случилась уже далёким летом 1940 года, но не так далеко – в Талине (или Таллине? а может и Таллинне?)

Пример давний, но почти классической – то, что историки Эстонской ССР именовали «солнечной революцией», а политики и историки самостийной Эстонии именуют «оккупацией» – было именно эталонной «оранжевой революцией».

Ведь что такое «оранжевая революция», если попробовать дать краткое определение? «Оранжевая революция» – это когда местная внутренняя оппозиция, опираясь на реальное недовольство части народа внутренними проблемами, при серьёзной и активной политической и организационной поддержке извне, под демократическими лозунгами, посредством демократических процедур и массовых выступлений, но без открытого насилия свергает прежнюю власть; при этом свергаемая власть не может обратиться к силовым методам подавления внутренней оппозиции именно из-за внешнего давления более сильного соседа по планете.

Вот и рассмотрим теперь эстонский пример «солнечной революции» или «оккупации» (уж кому как нравится) в свете данного выше определения.

Эстонский и финский «лимитрофы»

Для начала изложим ход тех давних событий. Как известно, в 20-е годы большевики, мягко говоря, очень жаждали революций в сопредельных странах. Эстония, кстати, была самой маленькой из таких сопредельных, или как тогда говорили «лимитрофных» стран. Но даже в такой маленькой Эстонии попытка местных коммунистов захватить власть в декабре 1924 г. с треском провалилась. Ведь при прямом столкновении действующая государственная власть всегда сильнее внутренней оппозиции. Ну а извне «независимость» Эстонии гарантировали тогдашние хозяева Европы и мира – Великобритания и Франция. Советская же Россия тогда была ещё слаба.

Но времена и соотношения сил меняются. К началу Второй мировой войны СССР уже был куда более сильной региональной державой, а прежние хозяева Европы с 1 сентября 1939 г. оказались очень заняты, и им сразу стало не до окраинных «лимитрофов». Вот тут и понеслось…

СССР, пользуясь отвлечением внимания мировых тяжеловесов на разгоравшуюся мировую войну, сразу же стал улучшать своё геополитическое положение, в частности, намекать Эстонии, что хорошо бы предоставить советской стороне военные базы для обеспечения безопасности Ленинграда и всего северо-запада России. Эстонские власти пытались дипломатично отмалчиваться. И тогда 26 сентября 1939 г. командир советского учебного корабля «Свирь» капитан 2-го ранга Григорий Арсеньев получил приказание срочно прибыть в Смольный.

За массивной дубовой дверью в кабинете 1-го секретаря Ленинградского обкома капитана ждали сам Андрей Жданов и наркомом ВМФ Кузнецов. Арсеньеву поставили задачу: принять под свое командование старый пароход «Металлист» и привести его в Нарвский залив. Пароход предстояло потопить в советских территориальных водах, объявив, что судно было торпедировано неизвестной подводной лодкой. Из Таллиннского порта как раз несколько дней назад бежала интернированная эстонцами польская подводная лодка, и СССР попенял властям Эстонии за неспособность поддерживать нейтралитет в соответствии с нормами международного права. (Вспомним, как любят поминать «нормы международного права» нынешние хозяева мира…)

О тайной беседе в кабинете Жданова сообщил в 1964 г. бывший офицер финской разведки Юкки Мяккела в книге «Финская разведывательная служба в войне», ссылаясь на допрос капитана Арсеньева, попавшего в плен к финнам осенью 1941 г. Это единственное свидетельство данного события, причём из крайне ангажированного источника. Тем не менее, версия с провокацией не является совсем уж фантастической и имеет право на существование. Сталин, Жданов и компания в интересах своего государства были готовы действовать любыми методами, тем более в условиях мировой войны – что, при здравом размышлении, скорее делает им честь, как рациональным и эффективным политикам.

Так или иначе, утонувший 27 сентября 1939 г. – в нужное время и в нужном месте – старый пароход «Металлист» сыграл свою роль. После такого casus belli у эстонских властей не выдержали нервы и уже на следующий день они согласились подписать с СССР договор о военных базах. Отслуживший своё, с изношенными машинами пароход «Металлист», со времен Первой мировой войны снабжавший углем корабли Балтийского флота, когда-то был приписан именно к Ревельскому (Таллинскому) порту – такой вот чёрный юмор истории…

Уже 11 октября 1939 г. в Таллин пришли первые советские корабли – лидер «Минск», эсминцы «Гордый» и «Сметливый». 15 октября на Таллинском рейде появилась целая эскадра в составе линкора «Октябрьская Революция», новейшего крейсера «Киров», эсминцев «Гневный», «Грозящий» и «Стремительный».

18 октября 1939 г. начался ввод в Эстонию частей 65-го особого стрелкового корпуса и Особой группы ВВС. Советские части расположились на островах Сааремаа и Хийумаа и в Палдиски – основанном еще Петром I военном порту на месте шведской крепости Рогервик. Балтийский флот на период реконструкции базы в Палдиски получил право базироваться в Таллине.

Стратегическое значение баз в Эстонии заключалось в том, что они с юга замыкали Финский залив. До осени 1939 г. доступ в залив, морские ворота Ленинграда и всего северо-запада России, надежно контролировался Финляндией и Эстонией. Оба государства возникли после 1917 г. в непростых условиях нескольких революций, мировой и гражданской войн. В силу такого происхождения правящие элиты этих государств были крайне враждебны по отношению к СССР. Наша страна рассматривалась ими как главный, фактически, единственный «потенциальный противник». В Кремле не имели оснований сомневаться, что в случае большой войны Эстония и Финляндия выступят на стороне противников СССР.

С конца 20-х годов существовала общая разведывательная система морских сил Финляндии и Эстонии для наблюдения за действиями советского флота, а также единая система управления огнем береговой артиллерии, способная полностью перекрыть выход наших кораблей из Финского залива в его самой узкой части шириной всего лишь 36 км. Батареи 305-мм орудий, установленные на острове Аэгна у входа в Таллиннскую бухту, и финские батареи Поркалла-Удд могли обрушить настоящий шквал огня на корабли, отчаявшиеся на подобную самоубийственную попытку. Не меньшую опасность представляли минные поля, которые легко и быстро могли быть созданы с эстонского и финского берегов залива. Серьёзной силой в узком заливе были пусть и немногочисленные, но современные субмарины финского и эстонского флотов.

До осени 1939 г. единственной базой нашего Балтфлота оставался Кронштадт. Но в связи с близостью финской границы, всего 22 километра, Кронштадтскому порту на протяжении 20-30-х годов был присущ один, но определяющий недостаток – возможность его быстрого захвата в зимний период. Пять месяцев в году Финский залив покрывал прочный лёд, и возникала нелепая для флота, но реальная опасность захвата кораблей с суши. Зимой, в условиях ограниченной видимости, расстояние в 22 километра от финской границы до Кронштадта войска противника могли преодолеть одним броском, всего за несколько часов, и атакой в пешем порядке, при поддержке огня артиллерии и ударов авиации, захватить Кронштадт со всем вмерзшим в лёд флотом.

В 20-30-е годы каждую зиму проводились учения всех наличных сил Балтфлота и войск Ленинградского военного округа с постоянной темой – отработка плана зимней обороны Кронштадта…

В таких географических условиях вооруженные силы Финляндии и Эстонии сами по себе были серьёзной проблемой для флота. Но еще большую опасность эти государства-«лимитрофы» представляли, как вероятный плацдарм для нападения более мощных армий. Вся политика властей Финляндии и государств Прибалтики на протяжении 20-30-х годов минувшего века не оставляла сомнений в их выборе союзников и военно-политической ориентации. Поэтому, в случае глобального конфликта, любая серьёзная военная сила Европы – от англо-французской коалиции до Германии – получала удобную возможность с территории Прибалтики и Финляндии нанести удар по Ленинграду с моря, воздуха и суши. При сохранявшейся конфигурации границ 1939 года, это автоматически означало потерю не только флота, но и потерю всей ленинградской промышленности, даже если бы чудом удалось отстоять сам город. Напомним, что тогда Ленинград давал треть всей военной продукции страны, и такие потери угрожали уже самому существованию СССР.

«Выясняя вопрос о характере будущего правительства…»

Подобная опасность, тем более в условиях начавшейся новой мировой войны, толкала советское руководство на решение данной проблемы с использованием любых методов и средств. И в отношении Эстонии самым действенным методом оказался метод, который ныне именуется «оранжевой революцией».

К середине июня 1940 г. сильнейшие мировые державы того времени – Англия и Франция – потерпели неожиданное и сокрушительное военное поражение. Пользуясь столь резкими переменами на Западе, руководство СССР решило окончательно завершить свою прибалтийскую эпопею, начатую осенью предыдущего года, когда с подписанием «Договоров о взаимопомощи» наши войска создали свои базы на территориях Литвы, Латвии и Эстонии. Новые геополитические реалии июня 1940-го уничтожили значение прежних покровителей балтийских «лимитрофов» и сделали неизбежным рост влияния победоносной гитлеровской Германии в Прибалтике в случае сохранения наличного status quo. В этих условиях руководство СССР, ранее избегавшее резкого вмешательства во внутреннюю политику прибалтийских соседей, обвинило власти Литвы, Латвии и Эстонии в неспособности обеспечить соблюдение «Договоров о взаимопомощи» и, фактически, выдвинуло ультиматум о смене правительств во всех трёх бывших провинциях Российской империи.

При этом реалии и Литвы, и Латвии, и Эстонии были далеки от образа маленьких демократий. В Литве к тому времени после военного переворота 1926 г. уже пятнадцатый год существовала диктатура «президента» Антонаса Смятоны. В Латвии с 1934 г. после такого же военного переворота правил самопровозглашенный «президент» Карл Улманис. В Эстонии ситуация была аналогичной – в 1934 г. военный переворот привел к власти такого же «президента» Константина Пятса. Поэтому фактический ультиматум Советского Союза по форме был самым настоящим призывом к установлению демократии – от маленьких прибалтийских диктатур потребовали проведения свободных демократических выборов. Уважаемый читатель, тебе это ничего не напоминает?..

В час ночи 16 июня 1940 г. нарком иностранных дел Молотов вызвал эстонского посланника Рея и зачитал ему фактический ультиматум Советского Союза. Как сообщает советский протокол той ночной встречи, когда Рей поинтересовался, «с кем президент Эстонской республики будет сноситься по вопросу формирования нового правительства», Молотов ответил, что «для переговоров с президентом в Таллин будет командирован тов. Жданов». Коллегами Жданова по прибалтийским «оранжевым революциям» стали Владимир Деканозов, заместитель наркома иностранных дел СССР, направленный с аналогичной командировкой в Литву, и Андрей Вышинский, опытный дипломат и ещё более опытный прокурор, командированный в те же дни в Латвию.

О предстоящем судьбоносном визите одного из первых лиц великого восточного соседа в Эстонии узнали практически сразу. Как докладывал в Москву советский посол (полпред в той терминологии) Никитин: «…для эстонцев не был секретом предстоящий приезд в Таллин тов. Жданова. Это обстоятельство важно учесть ввиду того, что уже начиная с 17 июня в полпредство стали звонить отдельные лица, выясняя вопрос о характере будущего правительства, о существе его новой ориентации, о его программе и т. д. Некоторые даже предлагали услуги…» Визит в маленькую страну в таких международных условиях политика такого уровня и такой репутации (не просто дипломат, а лицо из первой тройки высшего руководства СССР) сам по себе менял внутриэстонские расклады и вызывал резкое политическое оживление, переходящее в настоящий политический кризис.

Прибытие Жданова в Таллин

По свидетельству английских журналистов, Жданов прибыл в Таллин 19 июня 1940 г. «на бронепоезде и с вокзала в бронированном автомобиле в сопровождении двух танков направился в президентский дворец». Танковый кортеж Жданова в улочках бывшего Ревеля оставим на совести «британских учёных», но советские гарнизоны к тому времени уже де-факто контролировали всю Эстонию. Части Ленинградского военного округа, в том числе танковые, вошли в Таллин ещё утром 17 июня, одновременно на рейде появились корабли Балтийского флота. Советские части, расположившись в ключевых районах, внешне не вмешивались в текущую жизнь страны. Эстония, фактически, раскололась на две части – одни приветствовали советские войска, другие были враждебны, но уже бессильны.

Носивший титул «президента» фактический диктатор Эстонии Константин Пятс происходил из православной русско-эстонской семьи. В 1916 г., он стал прапорщиком военного времени, после революции активно участвовал в гражданской войне на территории бывшей Эстляндской губернии. В 20-е годы Пятс, фактически, возглавил самую крупную группировку эстонских «олигархов», контролировавших политику и экономику самостийной республики. В 1934 г. он, будучи премьер-министром Эстонии и опираясь на военных, ввел чрезвычайное положение, запретил все политические партии и независимую прессу. Также были запрещены демонстрации и забастовки. Через четыре года открытой диктатуры Пятс организовал избрание самого себя президентом. Тоже многое напоминает современному читателю…

«Необходимо создать новое, по-настоящему демократическое правительство…»

Доморощенный диктатор Таллина и окрестностей даже в июне 1940 г. всё еще надеялся сохранить свою формальную власть, соглашаясь на любые уступки советской стороне. Встреча двух бывших прапорщиков русской императорской армии – Жданова и Пятса – проходила на окраине эстонской столицы в президентском дворце Кадриорг, что когда-то возвел Пётр I для происходившей из чухонских крестьян императрицы Екатерины. Теперь здесь президент Пятс доказывал уполномоченному ЦК ВКП(б) Жданову свою преданность пунктам советско-эстонского договора от 28 сентября 1939 г. и предлагал свои варианты нового правительства.

Жданов в свою очередь попрекал эстонского диктатора тем, что он всячески затягивал согласования по предоставлению баз советским войскам и интриговал по поводу «Балтийской Антанты» – направленного против СССР потенциального военного союза трёх прибалтийских диктатур, так и не случившегося по причине тотальной неспособности местных «бонапартов» договориться между собой.

От обсуждения конкретных кандидатур в составе нового эстонского правительства Жданов уклонился, как он сам в тот же вечер телеграфировал шифром в Москву – «под предлогом необходимости изучить обстановку». Свой шифрованный доклад Сталину о встрече с Пятсом Жданов в тот вечер завершил так: «Под видом “помощи” нашим войскам в стране до первого июля Лайдонер (командующий эстонской армией у Пятса, бывший подполковник царской армии) запретил все собрания, на этом основании сегодня разгоняются рабочие митинги в Таллине и арестовываются ораторы, выступающие с приветствиями Красной Армии. Не следует ли вмешаться в это дело или оставить до нового правительства? Высылаю завтра свои соображения о составе нового правительства».

Жданов и Сталин

Формированием нового правительства Эстонии Жданов занимался двое суток в течение 19–20 июня. Прежние чиновники и бизнесмены из окружения Пятса на эту роль, естественно, не годились. Местные коммунисты, после подавления красного восстания 1924 г., последовавших за ним массовых для Эстонии расстрелов и долгих лет подполья, были крайне немногочисленны. В то же время слишком радикальные эстонские большевики также не годились для переходного правительства, Жданову даже придется настойчиво попросить их не спешить и снять призывы к немедленной советизации. Для нового правительства требовались люди, известные в Эстонии, симпатизирующие социализму и СССР, но не пугающие местную интеллигенцию и буржуазию. Как и положено для «оранжевой революции», новая власть сформировалась не из подпольных радикалов, а из уже известных в стране умеренных политиков второго и третьего плана – в Эстонии тех лет это была легальная политическая оппозиция авторитарной олигархии Пятса.

Как происходил ждановский набор в эстонское правительство, наглядно демонстрирует пример Ниголя Андрезена. Бывший школьный учитель, в начале 30-х годов он был лидером молодёжной организации умеренных социалистов и даже избирался в эстонский парламент. После военного переворота Пятса интеллигент Андрезен, отойдя от опасной политики, переводил на эстонский язык «Капитал» Маркса и роман Горького «Мать».

Ниголь Андрезен (1899–1985). Фото 1939 года – судя по нему, эстонский интеллигент "косил" под Маяковского…

Вечером 20 июня 1940 г. по приглашению Жданова на автомашине одного из советских дипломатов Ниголь Андрезен приехал в посольство СССР. Его кандидатура была более чем уместна в новом правительстве – достаточно известный в стране, авторитетный в среде интеллигенции умеренный оппозиционер с искренними симпатиями к социализму.

Первый разговор со Ждановым будущий министр Андрезен позднее воспоминал так:

«…наши переговоры продолжались около двух часов. Жданов сказал, что в Эстонии необходимо создать новое, по-настоящему демократическое правительство, а затем начал расспрашивать меня о способностях и деятельности отдельных людей. Он спросил мое мнение о Й.Варесе как о премьер-министре. Я ответил, что очень доверяю Й.Варесу, однако мне известно, что ему чужда всякая административная деятельность, и боюсь, что у него могут возникнуть затруднения. Профессора Нуута я лично не знал, но будучи наслышан о нем, дал ему позитивную оценку.

“Кто больше известен в народе, Нуут или Семпер?” – прозвучал вопрос. “По моему мнению, Семпер”, – ответил я без колебаний. Насколько я знаком с профессором Круусом? Я ответил, что мало встречался с ним лично, охарактеризовал его как историка, сказал о его антипятсовских выступлениях. Все это Жданову было известно. Мог бы я порекомендовать Крууса в члены правительства? Я побоялся это делать и сказал об этом, я не был близко знаком с Круусом. Так мы обсудили еще многих, среди них был ряд военных, о которых я ничего сказать не мог: у меня вообще не было знакомых военных, особенно среди высшего командного состава. Далее меня попросили охарактеризовать И.Нихтига (которого я немного знал и сыну которого той весной давал уроки). Я ответил, что он аполитичный делец…»

Как видим, товарищ Жданов весьма деловито и в высоком темпе проводил собеседования с потенциальными членами будущего «по-настоящему демократического правительства», попутно уточняя характеристики и авторитетность иных перспективных кандидатов. Так профессор Нуут «уступил» пост министра просвещения историку Йоханнесу Семперу, раз последнего рекомендовали, как более известного в народе.

В конце разговора Жданов неожиданно спросил Андрезена, какое министерство он сам мог бы возглавить. «Я об этом не думал», – ответил филолог. «Пора было бы подумать», – не без юмора заметил член Политбюро ЦК ВКП(б) и предложил собеседнику министерство иностранных дел. Бывший депутат откровенно растерялся: «Это же самая незнакомая для меня область, если я с чем и попаду впросак, то в первую очередь с этим министерством». «Не беда, – утешил Жданов, – газеты читаете, во внешней политике ориентируетесь, а это главное…»

Беседа более чем показательная.

«Солнечная революция…»

Те двое суток, 19–20 июня 1940 г. во многом и прошли вот в таких неформальных переговорах и встречах спецпредставителя СССР с эстонской оппозиционной элитой. Главой нового эстонского правительства по предложению Жданова, неожиданно для многих стал известный в стране поэт-символист 50-летний Йоханнес Варес, писавший под псевдонимом «Барбарус»-Варвар. Упомянутый выше новый министр просвещения Семпер тоже был известным в стране поэтом-футуристом. Баловался поэзией и новый глава МИДа Ниголь Андрезен. Все они входили в литературную группу «Сиуру» – такое медленное эстонское эхо петербургского «серебряного века» в Ревеле-Таллине. С этой точки зрения можно считать, что новым главой эстонского правительства Жданов назначил местную «Ахматову». Но поэт Варес-Варвар был еще и военным врачом, широко известным героем гражданской войны в Эстонии – причём на «белой» стороне будущего диктатора Пятса. Так что тут его можно счесть эстонским аналогом уже Николая Гумилёва…

Йоханнес Варес (1890–1946)

Примечательно, что Варес отказался получать заслуженную им в гражданской войне высшую награду самостийной Эстонии, «Крест свободы». В 20-30-е гг. он не раз выражал симпатии к социализму, что многие тогда посчитали эпатажной позой поэта. Одним словом, это была широко известная в народе и весьма авторитетная, особенно в кругах интеллигенции, фигура. То что, по словам министра и филолога Андрезена «ему чужда всякая административная деятельность», в той ситуации в глазах Жданова было скорее достоинством, чем недостатком нового премьер-министра.

Показательны и фигуры министров-«силовиков» в новом правительстве по «оранжевым» рецептам Жданова. Военное министерство возглавил генерал-майор эстонской армии Тынис Ротберг, бывший подполковник царской армии. Накануне Первой мировой войны он закончил в Петербурге интендантскую академию, после чего и в царской и в эстонской армиях служил начальником тыла – пехотной дивизии у Николая II и всей могучей эстонской армии у президента-диктатора Пятса. Новым министром внутренних дел товарищем Ждановым был назначен Максим Унт, известный в Эстонии депутат парламента, открыто провозглашавший себя сторонником марксистской экономической теории. Правда, биография Унта имел некоторые щекотливые моменты – гражданская война застала его на Украине, и он даже успел поработать советским чиновником в Саратовском исполкоме, откуда в 1920 г. бежал в родную Эстонию. Но, пожалуй, именно этот «компромат» и гарантировал пригодность Унта для переходного правительства, выгодного СССР.

По законам «оранжевой революции» смена правительства внешне должна проходить не под нажимом иностранной силы, а по требованию и под давлением мирно протестующих народных масс. В той Эстонии людей для такого выступления было более чем достаточно. В отличие от олигархической верхушки Пятса, большинство эстонцев имело массу поводов для возмущения: крестьяне страдали от малоземелья и долгов, рабочие надеялись в союзе с «пролетарским» СССР спастись от вызванного мировой войной экономического кризиса, интеллигенция во многом симпатизировала левым идеям и видела в СССР защиту от унылой диктатуры Пятса и влияния гитлеровского нацизма.

Эстония и так была бедной и отсталой страной, начавшаяся мировая война еще более ухудшила положение её маленькой экономики. Была введена карточная система на многие импортные продукты, необходимые в повседневной жизни, такие как, например, сахар. Для безработных и нищих власти организовали трудовые лагеря с тюремным режимом и телесными наказаниями розгой. На этом фоне Советский Союз, с его наглядными успехами в экономическом и культурном строительстве, с обаятельной идеологией и пропагандой, показался многим обитателям депрессивной прибалтийской окраины более привлекательной альтернативой в тот момент.

Безусловно, последовавшие 21 июня 1940 г. массовые выступления в Таллине и ряде других городов Эстонии были организованы при поддержке СССР. Их накануне активно готовили Жданов и будущим глава МВД Максим Унт. Но столь же бесспорно, что тысячи эстонцев вышли на улицы добровольно и с самыми искренними намерениями, выдвигая актуальные и понятные большинству лозунги и требования. В историю Эстонии данные события вошли как «Солнечная революция» – по капризу природы только этот день, 21 июня, был солнечным в течение всей пасмурной недели.

«Ребята, мы в жопе! Это конец!»

В 10 утра на площади Вабадузе в центре Таллина, откликнувшись на призыв профсоюзов и демократической оппозиции, собрались тысячи людей. Оценки количества, понятно, разнятся – свидетели и историки националистической направленности, сочувствующие режиму Пятса, дают численность в 4–5 тысяч человек, сочувствующие же противоположной стороне оценивают число собравшихся на порядок больше, тысяч в 40. В любом случае имевшегося количества хватило, чтобы подвинуть министров Пятса.

Формально все массовые собрания в Эстонии были запрещены, и при других раскладах верные президенту армейские части и полиция быстро пресекли бы любые попытки несанкционированных демонстраций. Но в Таллине уже располагались дополнительные советские войска и в их присутствии «силовики» Пятса не решались разгонять демонстрации с лозунгами «за демократию» и в поддержку политики СССР. Но в первую очередь демонстранты требовали отставки действующего правительства, освобождения политзаключенных и повышения уровня жизни. Собравшиеся пели эстонские и советские песни, в последнем случае не только революционные, но и куплеты из популярных советских кинофильмов – ведь политическое влияние всегда идёт рука об руку с влиянием культурным, это ещё один важный момент «оранжевых революций»…

После митинга собравшиеся двинулись к президентскому дворцу. Константин Пятс, человек не робкого десятка и бурной политической биографии, всё еще надеялся сохранить власть и пытался начать безуспешные переговоры с демонстрантами. В центре Таллина, над средневековым замком Тоомпеа, где располагались правительственные учреждения, демонстранты подняли красный флаг. Один из эстонских чиновников свергаемого правительства оставил колоритную зарисовку тех минут – в углу Белого зала «таллиннского Кремля» сидел и плакал министр иностранных дел Антс Пийп, другой министр, курировавший СМИ в пятсовской республике Антс Ойдермаа был энергичнее и, по свидетельству очевидцев, глядя из окон замка на демонстрацию, без конца повторял подчинённым: «Ребята, мы в жопе! Это конец!»

Демонстранты у президентского дворца Кадриорг, 21 июня 1940 г.

Толпа демонстрантов заняла здание министерства внутренних дел, водрузив на нём красный флаг. Чуть позже демонстранты двинулись к центральной тюрьме. Здесь их молча сопровождали трое советских командиров – в их присутствии эстонские полицейские не решились оказать сопротивление и в захваченной тюрьме демонстранты освободили политических заключённых, противников режима Пятса.

Еще одна группа демонстрантов направилась к таллинскому арсеналу – проходя по улице Пикк мимо здания советского полпредства, они приветствовали вышедшего на балкон товарища Жданова. Арсенал был окружен и поставлен под охрану рабочих из только что сформированных местными коммунистами и социалистами рабочих дружин.

Жданов вместе с эстонскими коммунистами приветствует демонстрантов с балкона советского посольства, Таллин, 21 июня 1940 г.

Вечером, когда завершились демонстрации, представитель новой сверхдержавы Жданов нанёс короткий визит в президентский дворец. Встреча с Пятсом заняла всего 8 минут. Нервы уже бывшего диктатора Эстонии не выдержали. До осени 1939 г., пользуясь покровительством Англии и Франции, Пятс мог игнорировать СССР. С началом мировой войны, когда гарантам прежних границ стало не до балтийских «лимитрофов», он уже вынужденно шел на уступки советской стороне в целях сохранения личной власти. Даже летом 1940 г., удержи Пятс полный контроль над внутренней ситуацией в Эстонии, он всё еще мог рассчитывать на формальное сохранение Советским Союзом хотя бы видимости его президентских полномочий. Но массовые демонстрации в Таллине и других эстонских городах отобрали у него даже эту тень легитимности, созданную Пятсом два года назад на «выборах» самого себя.

Войска, полиция и военизированные формирования эстонских националистов «Кайтселит», которые в другое время могли достаточно быстро пресечь и даже предотвратить эти выступления, теперь оставались в вынужденном бездействии. Появление в Эстонии дополнительного контингента советскихвойск недвусмысленно намекало на недопустимость какого-либо «силового варианта», а никаких иных у Пятса уже не оставалось. И поздним вечером 21 июня он без оговорок принял предложенный Ждановым список членов нового «демократического» правительства.

«Написанный по-русски красными чернилами…»

Формально всё происходило в строгом соответствии с нормами международного права и действовавшего тогда законодательства Эстонии – президент под давлением общественного мнения распустил прежнее правительство и сформировал новое. 26 июня полпредство СССР в Эстонии докладывало Москве: «Население одобрительно отзывается о качествах и популярности членов нового правительства, за исключением командующего армией Ионсона, о котором говорят как о человеке, не находившемся в течение последних 15 лет в трезвом состоянии…»

Думается, алкоголизм Густава Ионсона, нового главкома 15-тысячной эстонской армии, волновал СССР в последнюю очередь. События развивались стремительно. Через две недели, 5 июля 1940 г., под давлением Жданова президент Пятс назначил выборы нового состава Государственной думы. На следующий день Жданов и советский полпред Кузьма Никитин подписали с новым правительством Эстонии соглашение о предоставлении СССР в аренду инфраструктуры таллинского порта, всех береговых укреплений и батарей – теперь, с учетом советской базы на финском полуострове Ханко, вход в Финский залив надежно контролировался Советским Союзом.

Подготовка к назначенным на 14 июля выборам нового парламента Эстонии так же шла под опекой советских представителей. Один из чиновников в правительстве поэта Вареса позднее вспоминал: «Премьер-министр г-н Варес вновь вручил мне небольшой список, написанный по-русски красными чернилами. Это был тот же список, который я видел у министра внутренних дел. Я спросил, кто его написал. Он был написан тем же человеком (в том же стиле), что и тот, который я несколько дней назад видел у министра внутренних дел. “Жданов, конечно”, – ответил г-н Варес».

Эта записка Жданова красными чернилами (случайно или всё же символизм?!) излагала продуманные способы юридических и организационных манипуляций, которые позволяли отсечь от участия в экстренных выборах противников советского курса. Жданов и его советники использовали нормы действующего стране закона о выборах, который готовил под себя президент Пятс, чтобы гарантированно избирать ручной парламент. Теперь эти механизмы «управляемой демократии» работали против прежних хозяев Эстонии, но даже с большим демократическим антуражем.

В частности, параграфы 40 и 71 эстонского закона «О выборах в Государственную думу», не только разрешали безальтернативные «выборы» из одного кандидата, но и устанавливали, что в тех избирательных округах, где выдвинут один кандидат, выборы не проводятся и такие кандидаты признаются избранными без голосования. Понятно, что выдвижение и регистрацию таких безальтернативных кандидатов контролировали властные структуры, ранее подчинявшиеся клике Пятса, а теперь расположившемуся в советском полпредстве Жданову. После «солнечной революции», по подсказке дипломатов из СССР, процедура назначенных на 14 июля 1940 г. выборов стала даже более демократичной – возможность регистрации на избирательных участках по одному безальтернативному кандидату сохранялась, но теперь такие лица не могли считаться избранными в парламент без проведения голосования.

Ранее эстонский парламент состоял из двух палат, при этом верхняя – Государственный совет – не избиралась, а назначалась правительством. При новых выборах эту назначаемую часть парламента решили не формировать, как антидемократическую. За те 9 дней, что отводились для подготовки к выборам, сторонники советского курса из профсоюзов, крестьянских и иных общественных организаций сформировали «Союз трудового народа Эстонии», который и выдвинул своих кандидатов во всех избирательных округах страны. Фактически, эти мероприятия проводились по рецептам инструкции о «Трудовом народном фронте», которую Жданов во время советско-финской войны готовил для «Демократической Народной Финляндии» в декабре 1939 г. Тогда инструкция не реализовалась, но пригодилась через полгода на другом, южном побережье Финского залива…

Голосование прошло 14 и 15 июля 1940 г. Из кандидатов, не вошедших в «Союз трудового народа Эстонии», на выборах успели и смогли выдвинуться только несколько человек. При этом само голосования было самым демократичным за всю историю Эстонии – в выборах приняли участие свыше 80 % жителей, заметно больше чем когда-либо ранее, на треть больше, чем в 1938 г., когда диктатор Пятс организовывал выборы в свой ручной парламент. 92, 9 % от числа голосовавших высказались за просоветский «Союз трудового народа Эстонии».

«Жданов поправил меня, не столько в языке, сколько по существу…»

Большинство эстонцев тогда вполне искренне избрали советский путь. Через два года, уже после оккупации республики германским войсками, эстонские коллаборационисты в захваченных архивах тщательно исследуют документы по выборам июля 1940 г. и вынуждены будут признать, что подавляющее большинство эстонцев действительно проголосовали за советский блок. Обнаружится лишь незначительное количество испорченных бюллетеней, в частности на одном будет надпись: «Жданов со своей бандой вон из Таллина и со свободной земли Эстонии».

Однако банда у товарища Жданова была одной из самых сильных в том мире, чтобы реагировать на подобные фиги в кармане и терять драгоценное время в политической игре. Ровно чрез неделю после выборов, 21 июля 1940 г., первая сессия нового эстонского парламента принимает решение об установлении в стране советской власти и образовании Эстонской Советской Социалистической Республики. На следующий день, 22 июля принята декларация о вступлении Эстонии в состав СССР и сделано официальное эстонское обращение с соответствующей просьбой к Верховному Совету СССР.

В тот же день президент Пятс подаёт прошение об отставке и его полномочия – в строгом соответствии с эстонской Конституцией 1938 г. – переходят к новому премьер-министру, ждановскому протеже поэту-символисту Ивану Варесу, который уже написал заявление о вступлении в компартию. 30 июля бывший главный олигарх Эстонии, диктатор и президент Пятс уезжает – внешне почти добровольно, и не к банковским счетам в Швецию, а в противоположном восточном направлению – в Башкирию… Еще через одну неделю, 6 августа 1940 года Верховный Совет СССР издаёт постановление о принятии в состав союзного государства Эстонской ССР.

Встреча делегации Государственной Думы Эстонии после принятия Эстонии в состав СССР

В ходе этого исторического процесса руководивший «оранжевой революцией» Жданов был предельно щепетилен в формулировках. Как вспоминал назначенный им министром Ниголь Андрезен: «…я был у Жданова и, покончив с неотложными делами, сказал ему, что мне необходима долгосрочная ориентация, например, в течение какого времени мы должны подготовить вхождение Эстонии в Советский Союз. Жданов поправил меня, не столько в языке, сколько по существу, вместо “вхождение” сказав “присоединение”, и тем самым сделал ударение на методах этого присоединения».

Действительно, с точки зрения формы, Эстония, как и другие прибалтийские республики, добровольно присоединилась к СССР с соблюдением необходимых демократических процедур. Современные претензии к тому, что эта демократичность была сугубо формальна и лишь прикрывала советское давление, вырваны из исторического контекста – достаточно вспомнить мир 1940-го года, состоявший в основном из колониальных держав и провинциальных диктатур разной степени фашизации.

Для Жданова присоединение Эстонии к СССР не ограничивалось только подписанием международных актов и политическими манипуляциями. Требовалось перевести на советские рельсы всю жизнь республики. Еще в конце июля Жданов утвердил план национализации эстонских банков, при этом на переходный период сохранялась старая система кредитных организаций, в крупнейшие банки для контроля назначались финансовые комиссары. По поручению Жданова горисполком Ленинграда занялся организацией отделов коммунального хозяйства в Таллине. Такие рутинные, внешне малозаметные мероприятия были куда менее зрелищны, чем правительственные комбинации и выборы, но в деле присоединения новой республики играли столь же важную роль. И это ведь тоже ещё один немаловажный момент в методе «оранжевых революций»…

Рассматривая историю «оранжевой революции» в Эстонии, нельзя обойти вопрос «сталинских репрессий» в новой советской республики. Как бы ни раздували эту тему современные эстонские власти, заявляя едва ли не о «геноциде», цифры репрессированных в первый советский год на территории Эстонии дают совсем иную картину. До конца 1940 г. в Эстонской ССР новыми властями было приговорено к заключению в лагерях и тюрьмах менее 200 человек, немногим больше находились под арестом и следствием. Крупная депортация, порядка трех тысяч человек, была проведена только в июне 1941 г., когда накануне уже неизбежной войны с Германией, по всему СССР прошли превентивные аресты неблагонадёжных лиц. Но эту высылку в отдаленные районы необходимо рассматривать уже как событие военного времени.

Количество смертных приговоров, вынесенных в советской Эстонии с осени 1940 г. по июнь 1941 г. известно точно – 184 случая «высшей меры социальной защиты». Из них 98 человек расстреляли за казни пленных красноармейцев в годы гражданской войны и за аресты и убийства эстонских коммунистов в 20-30-е годы. Еще 27 человек, офицеров и агентов бывших эстонских спецслужб, расстреляли за шпионаж против СССР. Аналогичная участь постигла 13 членов русских белогвардейских организаций, работавших против СССР, и 18 пытавшихся бежать за границу, в том числе 6 дезертиров из Красной армии. Таким образом, подавляющее большинство приговорённых к смерти сами были причастны к убийствам и расстрелам политических противников.

Всего же за первый год советской власти в Эстонии была арестовано около 0,1 % населения республики, один человек из тысячи. Для сравнения, в 1924-25 гг. после подавления декабрьского восстания коммунистов в Таллине прежние эстонские власти расстреляли и отправили в тюрьмы куда больше людей, не говоря уже о терроре эстонских националистов времён гражданской войны или в период гитлеровской оккупации. Как видим, с учетом исторических условий и конкретных цифр, советские репрессии в Эстонии не являются даже «массовыми» и уж тем более не тянут на провозглашаемый современным эстонским официозом «геноцид».

Примечательно, что в официальной версии нынешних властей Эстонии именно Андрей Жданов назван «ликвидатором независимости». Это не публицистическая оценка, а слова из официального документа – «Белой книги о потерях, причинённых народу Эстонии оккупациями 1940-91 гг.», подготовленной «Государственной комиссией по расследованию репрессивной политики оккупационных сил», при поддержке парламента, правительства и министерства юстиции современной Эстонии.

Официозные же публицисты идут куда дальше, зачастую обвиняя Жданова в подготовке пресловутого «геноцида». Например, Март Лаар, между прочим в 90-е годы XX века премьер-министр Эстонии, а позднее министр обороны этой республики, в своей книге с характерным названием «Красный террор. Репрессии советских оккупационных властей в Эстонии» пишет, как рубит: «Подготовка к исполнению широкой акции принудительного переселения эстонского народа началась не позднее 1940 года. Первые признаки депортации эстонцев можно найти в бумагах специального уполномоченного Сталина Андрея Жданова, руководившего разрушением самостоятельности Эстонии летом 1940 года – здесь имеется замечание о том, что эстонцев следует выслать в Сибирь».

Сходные обвинения Жданова имеются и у других эстонских историков того же уровня. При этом кроме чисто пропагандистских утверждений, никаких вменяемых доказательств современные наследники пятсов и лайдонеров привести не могут. Ближайший соратник Сталина был, конечно же, не против «выслать в Сибирь» всех врагов советской власти, но в своих действиях летом 1940 г. он опирался на значительную часть эстонского народа, выбравшую тогда ориентацию на СССР и сталинский социализм.

Митинг в Таллине по случаю прибытия делегации Государственной Думы из Москвы после принятия Эстонии в состав СССР

Вот такой вот рецепт конкретной «оранжевой революции» по Сталину. Аналогичные процессы с поправками на местные условия тогда же летом 1940 г. прошли в Литве и Латвии. И точно такие же по методам «оранжевые революции» Сталина случились в 1946-48 гг. – достаточно проанализировать внутриполитические события в Польше, Чехословакии и Румынии тех лет.

Так что «оранжевая революция» это не жупел сам по себе, это лишь совокупность условий и методов, инструмент тонкой политики. Важно, в чьих руках и с какими целями работает такой инструмент.

Глава 43. Победа рубля – деньги СССР в 1941-45 годах

«Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги» – историки и ныне спорят об истинном авторе этой знаменитой фразы: то ли Наполеон, а может забытый маршал Тривульцио или иной армейский деятель бурного военного прошлого Европы. Бесспорен лишь смысл этой могучей военно-финансовой сентенции.

Не спорили с ним и победители 1945 года. Ведь не случайно вскоре по окончании войны министром Вооруженных сил СССР стал не кто-то из маршалов, а главный финансист Советского Союза. Тогда на посту руководителя военного ведомства самого генералиссимуса Сталина сменил генерал-полковник Николай Булганин, до мая 1945 года возглавлявший Государственный банк СССР.

В условиях Великой Отечественной войны глава советского Центробанка (Булганин возглавлял его с конца 1938 года) стал заместителем наркома обороны и входил в состав Ставки верховного главнокомандования. Одним словом, даже лидеры сталинского СССР, стремившиеся в теории построить общество и экономику без денег, прекрасно понимали, что рубль на войне – это такое же оружие, как танки и бомбы.

Рубль в отступлении

Война – это всегда удар по финансовой системе государства. С 22 июня 1941 года, в результате стремительного наступления агрессора, это был и удар в прямом физическом смысле слова – за первые полгода войны захвачена или уничтожена четвёртая часть всех банковских отделений и филиалов страны.

Рубль тоже нёс боевые потери. Только за лето 1941 года 8 советских фронтов из 16, по неполным данным, оставили при отступлении на захваченной нацистами территории 44 миллиона рублей, и еще 45 миллионов было сожжено, зарыто в землю, захвачено противником или утрачено. И это только потери наличных рублей, числившихся за войсковыми частями. Общие потери рублевой наличности, оставшейся на оккупированной территории, были куда больше.

В 1941 году финансовый отдел Народного комиссариата обороны каждые две недели составлял сводную ведомость о потерях наличных денег в частях действующей армии. Архивы сохранили эти документы, передающие ужас тех дней. Сводка от 1 сентября 1941 года в частности сообщает о потере 146 тысяч рублей в 605-ом артиллерийском полку 162-й стрелковой дивизии – начфин полка оставил ящик с деньгами во время отступления, при переправе через реку. Документ сообщает, что военный трибунал приговорил за это виновного к 10 годам заключения. Тот же документ сообщает о потере 600 тысяч наличных рублей в 127-й стрелковой дивизии – машина с деньгами была расстреляна немецкими танками, сопровождающие военные финансисты погибли.

С 7 октября 1941 года специальным приказом потеря наличных денег в войсковых частях была приравнена к потере боевого оружия. Так рубль официально стал вровень с винтовками и пушками.

Спасение от наступающего противника рублевой наличности и банковской документации стало делом не менее важным, чем эвакуация в тыл промышленных производств. Трагический июнь 1941 года вспоминает Григорий Боркин, тогда 10-летний сын главного бухгалтера Бобруйского городского отделения Госбанка, которого начало войны застало в пионерском лагере далеко от города:

«По тогдашним правилам главный бухгалтер, главный кассир и управляющий Госбанком должны были жить на территории банка. Когда я пришел домой, отец расплакался от радости. Он не мог оторваться от работы, чтобы съездить за мной, – банк готовился к эвакуации… Военные патрули останавливали в городе первые попавшиеся грузовые машины и отправляли эти машины в Госбанк. К 26 июня кроме банковской “эмки” в нашем распоряжении оказалось еще 5 грузовых автомобилей. В эти машины все служащие и технические работники Госбанка во главе с управляющим и главным бухгалтером грузили банковские активы. Мы с братом тоже помогали чем могли. Бумажные деньги нам не доверяли, мы таскали бумажные мешочки с мелочью, кстати, довольно тяжелые.

Мешков не хватало, поэтому деньги, облигации и прочие ценные бумаги стали складывать в противоипритные костюмы (специальные шелковые, проклеенные олифой костюмы на случай химического нападения), которых почему-то оказалось много. Туда заталкивали деньги, ценные бумаги, и эти мешки, напоминающие по очертаниям человеческие тела, грузили в машины…

В дороге произошел трагический случай. Один из милиционеров, охранявших банк, умолял управляющего отпустить его домой, чтобы забрать внучку, посадить ее в машину, на которой мы будем уезжать. Управляющий был человек весьма жесткий, и он категорически запретил ему покидать территорию банка. А у этого милиционера никого, кроме внучки, не было, а у нее – никого, кроме него, и когда 28 июня мы попали под Смоленском под бомбежку, он застрелился. Мы сидели в кузове грузовика рядышком, и, когда он начал заваливаться, я инстинктивно попытался его удержать, схватив за рубашку. После этого я сутки ехал рядом с трупом. Я почему-то запомнил сумму, которую мы эвакуировали, – 36 миллионов рублей. Это были не только деньги и облигации, но и валюта. Полных пять грузовиков…»

Почти месяц этот караван с деньгами уходил из окружений, отступая по военным дорогам под бомбежками. Спасенные из Бобруйска деньги сдали в отделение госбанка только в Калуге. Как вспоминал спустя полвека Боркин: «Надо сказать, что эпопея сдачи денег в Калуге так просто не закончилась. Из центра много раз посылали письма с требованиями немедленно отчитаться, почему итоговая сумма не совпадает на 24 рубля 17 копеек… Из-за этого управляющего Бобруйским отделением и моего отца вызвали в Москву для отчета».

Рубль в окопах

Только за первую неделю войны на фронт было мобилизовано 5 миллионов граждан СССР, и численность армии превысила 10 миллионов человек. Эту огромную массу в условиях непрерывных боёв было необходимо снабжать не только патронами и снарядами, но и деньгами. За первый месяц войны специалисты из Генштаба и Госбанка разработали систему финансовых расчетов в действующей армии.

К августу на фронте появилась сеть «полевых отделений» и «полевых касс» Госбанка СССР. К концу 1941 года таких военных банков было уже 598. Например, все финансовые расчеты по обороне столицы проводило специальное «Отделение Госбанка Московской зоны обороны».

«Полевые отделения», работавшие при воюющих армиях, перемещались вместе с линией фронта. По архивной статистике, только один из таких военных банков с 1941-го по 1943 год 39 раз менял место расположения, пройдя по военным дорогам 3,5 тысячи километров.

Зачастую вместе с войсками в окружении оказывались и полевые банки. Так, «полевая касса Госбанка № 187» в декабре 1942 года попала в окружение вместе с частью войск Калининского фронта. В штыковую атаку на прорыв из окружения начальник полевой кассы и её главный бухгалтер – старший лейтенант Иванов и лейтенант Литасов – шли с мешками денег за спиной. Наличность и финансовую документацию удалось вынести из окружения в сохранности, за что «банкиры» в лейтенантских погонах были награждены медалями «За боевые заслуги».

Напомним, что в годы войны за успехи в боях солдаты получали не только ордена и медали, но и денежные премии, выдача которых была подробно регламентирована целой системой приказов. В документах военных лет такие выплаты именовались «премиями по результатам боевой работы».

С 1941 года за каждый вылет на бомбардировку Берлина всем членам экипажа бомбардировщика платили премию по 2000 рублей. Летчик-истребитель за сбитый вражеский самолёт получал 1000 рублей премии. Все годы войны за потопленный вражеский эсминец или подлодку летчику полагалась премия в 10 тысяч рублей. Но самыми высокооплачиваемыми были летчики-испытатели – в случаях особо опасных испытаний новой или трофейной авиатехники им выплачивались премии в размере 100 тысяч рублей.

Боец воздушно-десантных частей за каждый прыжок с парашютом в боевых условиях получал премию в размере месячного оклада по званию. Тем же, кого в 1944 году для помощи местным партизанам сбрасывали на парашютах в Югославию, перед таким десантированием на почти неизбежную смерть давали месяц отпуска и авансом 25 тысяч рублей премии. Такая же сумма полагалась командиру подводной лодки за потопление вражеского линкора, а рядовым матросам подлодки после такого успеха полагалось по 500 рублей.

Накануне Курской битвы вышел отдельный приказа Наркомата обороны № 0387 «О поощрении бойцов и коман¬диров за боевую работу по уничтожению танков противника» – с подробными расценками разнообразных премий, от 200 до 1500 рублей, полагавшихся бойцам разных родов войск за подбитую вражескую технику. С 1941 по 1945 год подобные премии выплачивались бойцам «полевыми кассами Госбанка».

Еще меньше известно, что в годы войны деньги выплачивались ополченцам и даже партизанам. В 1941 году за добровольцами, вступившими в народное ополчение, сохранялся их прежний средний заработок, который выплачивался по месту работы семьям ополченцев. Помимо этого, бойцам ополчения ежемесячно полагались «полевые деньги»: рядовым – 20 рублей, командному составу – от 30 до 75 рублей.

В августе 1942 года Народный комиссариат финансов, Народный комиссариат обороны и Центральный штаб партизанского движения разработали подробную инструкцию о выплатах бойцам за линией фронта. Командирам и комиссарам партизанских отрядов полагалось ежемесячное пособие в сумме не менее 750 рублей, командирам партизанских рот – 500 рублей. Рядовому партизану полагалось 300 рублей, а вступившим в партизаны подросткам, которые до войны не работали, а только учились – 100 рублей.

Партизанские «зарплаты» были даже больше, чем в действующей регулярной армии, где рядовой боец получал 30 рублей в месяц, сержант – 100, офицерский состав – от 300 рублей и выше.

Интересно, что на оккупированной территории немцы сохранили советский рубль в качестве законного платёжного средства, лишь жестко приравняв 10 рублей к 1 марке, тем самым занизив существовавший до войны курс в 5 раз. На захваченной территории СССР гитлеровские власти организовали 30 банков, так называемых «кредитных касс», занимавшихся финансовым обеспечением оккупации.

Рубль в тылу

Германское вторжение в 1941 году породило массовую эвакуацию. За первый год войны это полтора миллиона железнодорожных вагонов, которыми вывезено 1523 промышленных предприятия, и почти 17 миллионов человек, перемещенных с запада на восток. Среди эвакуированных было и почти 800 отделений и контор Госбанка СССР.

Советским банкирам в условиях эвакуации пришлось не только спасать денежные ценности, но и восстанавливать всю систему финансовых расчётов эвакуированных предприятий. В условиях потери связи, перемещения на тысячи километров и утраты финансовых документов, это было нетривиальной задачей. К февралю 1942 года Госбанк СССР, разослав по всей стране «специальных уполномоченных Госбанка» с особыми правами, сумел восстановить систему безналичных расчётов, успешно работавшую до конца войны.

В осаждённом Ленинграде государственный банк работал всю блокаду. 10 ноября 1941 года немецкая авиация произвела целенаправленный налёт на его главное здание. Под бомбами погибла часть сотрудников и архивов. В январе 1942 года Ленинградский госбанк функционировал всего в нескольких кабинетах, отапливавшихся буржуйками, на которых отогревали замерзавшие чернила. Но банковское обслуживание предприятий и организаций города прерывалось только во время обстрелов и налетов. Согласно инструкции, каждый работник банка имел при себе специальный мешок, в который складывались деньги и документы, с которыми сотрудник работал до воздушной тревоги, чтобы только вместе с ними уйти в бомбоубежище. В первую блокадную зиму автомашин в Ленинградском госбанке не было и инкассацию денег проводили по всему городу вручную, перевозя их на санках.

В Сталинграде областное управление Госбанка попало в зону боевых действий в 1942 году. Как вспоминала работавшая там в годы войны бухгалтером Мария Двинских: «Когда весь аппарат счетных работников уходил на строительство баррикад, мне вменялось в обязанность еще с одним бухгалтером и кассиром обслуживать всех клиентов. Работали до 12 часов ночи без перерывов. Однажды, уже поздно вечером, при объявлении очередной воздушной тревоги к нам в отдел поднялся управляющий и предложил спуститься в бомбоубежище. Уйти без учетного материала мы не имели права, а вдвоем снести в подвал 30 ящиков картотек с лицевыми счетами было невозможно. Мы отказались от бомбоубежища и попросили разрешения остаться на рабочем месте…»

К осени 1942 года в действующую армию ушел почти весь мужской персонал сталинградского Госбанка, а сформированная в городе «полевая касса» работала даже тогда, когда центр Сталинграда стал линией фронта. Под бомбёжкой, эвакуируя за Волгу сотни миллионов рублей, погиб управляющий областным госбанком Александр Горбунов.

Сталинградская битва завершилось победой в феврале 1943 года, и уже в марте в одном из сохранившихся подвалов полностью разрушенного города возобновила работу «контора Государственного банка СССР». Ещё 26 декабря 1941 года, после первых успехов контрнаступления под Москвой, вышло распоряжение советского правительства: «Обязать Правление Госбанка СССР в районах, освобожденных от оккупантов, возобновить кредитование торгующих организаций…»

Инкассатор Госбанка Анатолий Мешков уже после войны вспоминал как в начале 1943 года из-за разрушения всех коммуникаций и отсутствия пассажирского движения по железнодорожной дороге ему потребовалось почти месяц чтобы доставить три мешка с наличными деньгами из Москвы в освобождённый Урюпинск: «Ночью погрузились в попутный товарняк и только через день доехали до Елани. Дальнейший путь до Урюпинска через Балашов длился больше недели. Пришлось делать самодельные сани, добираться до станции и снова ехать в холодном товарном вагоне…»

Когда началось освобождение оккупированных территорий на западе страны, работники отделений Госбанка из тыловых районов СССР массово направлялись в разоренные города Украины и Белоруссии – возрождение мирной жизни было невозможно без восстановления системы денежных расчетов. К 1 января 1945 года число местных учреждений Госбанка даже превысило довоенный уровень.

Война навсегда изменила и пол основного банковского сотрудника. До 1941 года свыше половины всех бухгалтеров, банковских и финансовых работников СССР составляли мужчины. После всех мобилизаций и потерь войны, к 1945 году работники мужского пола составляли лишь пятую часть бухгалтеров и банкиров. С тех пор и по настоящее время бухгалтерия и касса стали едва ли не полностью женским царством.

Война с инфляцией

К 1945 году через военную службу прошло почти 35 миллионов человек. И со всеми, уходящими на фронт, полагалось рассчитаться по заработной плате на прежнем месте работы, им причиталась пусть и небольшие, но постоянные денежные оклады, как военнослужащим, а их семьям – немалые (по довоенным ценам) ежемесячные денежные пособия.

Одно лишь это могло вызвать всплеск инфляции и кризис всей финансовой системы государства. Советские «банкиры» победили эту опасность при помощи целой системы продуманных мер. Например, с 23 июня 1941 года по 1 января 1944 года в СССР выдача наличных денег с частных банковских вкладов ограничивалась 200 рублями в месяц. При этом на вклады, открытые уже после начала войны, такое ограничение не распространялось.

С началом войны были отменены отпуска рабочих и служащих. Но причитавшиеся по закону деньги за неиспользованный отпуск, в годы войны полагалось перечислять на безналичные банковские вклады, которые можно было использовать только после окончания войны. Целая система подобных мер, на первый взгляд незначительных и мелких, позволила предотвратить единовременный вброс в оборот массы наличных денег и тем самым сократить инфляцию.

Помимо этого, в годы войны было крайне важно обеспечить баланс денег в городе и деревне. С 1941 по 1943 годы наличные деньги утекали из городов в деревню из-за резкого роста цен на продовольствие (к 1943 году цены на негосударственных рынках выросли в среднем в 13 раз по сравнению с довоенными). Важной задачей было не дать этой огромной массе наличности осесть в сельских «кубышках» и вернуть её в обращение. Для этой задачи власть в частности использовала введённый в декабре 1941 года специальный «военный налог» – его платили и все жители городов, но для крестьян он был заметно выше, каждый совершеннолетний житель деревни платил в год от 150 до 600 рублей «военного налога».

Начиная с 1944 года, по мере освобождения страны от оккупации и восстановления сельского хозяйства, «базарные цены» стали заметно снижаться. К концу войны цены свободного рынка на продовольствие снизились в два раза по сравнению с 1943 годом. И осенью 1945 года «военный налог» был отменён.

Инфляция во время войны стала главным врагом советского рубля. Если в 1940 году СССР тратил на нужды обороны около 15 % национального дохода, то в 1942 году уже 55 %. На второй год войны 68 % всей промышленности работало исключительно для фронта. Рост военных расходов породил дефицит государственного бюджета, который в 1942 году составил почти 18 миллиардов советских рублей. В ценах 2015 года – это почти семь с половиной триллионов рублей, то есть примерно половина всей доходной части госбюджета Российской Федерации в прошлом году.

В ходе мировых войн XX столетия все воюющие страны покрывали дефицит госбюджета в том числе выпуском необеспеченных наличных денег. Не избежал этой участи и СССР – за годы Великой Отечественной войны количество наличных рублей в обращении возросло в 4 раза. Но благодаря всем мерам, предпринятым советскими финансистами и банкирами, рубль оказался более устойчивым, чем валюта противника. В Германии за это же время сумма наличных денег в обороте выросла в 6 раз, в Италии – в 10 раз, а в Японии – в 11.

Для сравнения, за три года Первой мировой войны количество наличных денег в царской России увеличилось почти в 14 раз. Таким образом, советская финансовая система оказалась куда более устойчивой, позволив избежать хаоса в экономике и обеспечить чёткую работу промышленности.

Рубль в наступлении

Свой вклад в войну с инфляцией внесла и сражающаяся армия. Чтобы ограничить инфляцию, увеличить оборачиваемость наличности и сократить потери денежных купюр в боях, еще в конце 1941 года установили жесткие нормы хранения бумажных рублей в «денежных ящиках» воинских частей. Отныне полк мог иметь наличности не более 2000 рублей, батальон – не более 1000, а рота – не более 500. Превышающие денежные суммы сдавались в «полевые банки» и превращались в безналичные деньги на счетах.

К 1944 году советским банкирам в погонах удалось перевести на безналичный расчет 75 % всех денежных средств, выплачиваемых на фронте. К маю 1945 года в действующей армии было почти 4 миллиона вкладчиков, то есть каждый второй солдат на фронте имел «сберегательную книжку» – безналичный денежный вклад в «полевом учреждении Госбанка СССР».

К тому времени советские войска вели бои уже за пределами советских границ, в государствах Центральной Европы. И советским «полевым банкам» пришлось работать не только с рублями, но и с целой дюжиной валют – польские злотые, чешские и словацкие кроны, румынские леи, болгарские левы, сербские динары, финские марки, венгерские пенгё, различные «оккупационные марки» и шиллинги для Германии и Австрии.

Герой Советского Союза Дмитрий Федорович Лоза, командовал группой танков из 9-го гвардейского корпуса, которая в апреле 1945 года первой вошла в столицу Австрии. Уже после войны в мемуарах он вспоминал, что перед этим танковым рейдом его отряд на всякий случай снабдили из «полевой кассы» пачками американских долларов и британских фунтов в банковской упаковке.

Танкист вспоминает как в центре Вены под грохот канонады расплачивался с хозяином австрийского ресторана за обед для сотни бойцов: «Начальник финансовой службы батальона положил на стол три пачки ассигнаций: доллары, фунты стерлингов, австрийские шиллинги… Хозяин немного помедлил с ответом, а затем, указав на «зеленые», назвал сумму. Я тут же взял пачку долларов в банковской опечатке и, сказав: «Битте!», подал ее австрийцу. Тот, с легким поклоном головы, принял плату и вмиг запрятал ее во внутренний карман пиджака. Через несколько секунд вынул деньги оттуда и поспешно сунул их в карман брюк. Как-то тревожно бегал его взгляд по нашим лицам, да и зрачки глаз венца, как показалось не только мне, стали почти квадратными…»

В ходе больших наступлений 1944-45 годов Госбанк, чтобы обеспечить бесперебойную работу финансовой системы государства и армии, был вынужден создавать даже специальные оперативные группы, которые шли на Запад вместе со стремительно подвигавшимися войсками. Зачастую запасы рублей и валюты доставлялись к быстро смещавшейся линии фронта на самолётах. Для этих целей даже были созданы стратегические склады наличных рублей и валюты, расположенные у военных аэродромов в Бресте и Львове.

Цена войны

По подсчетам военных финансистов один день Великой Отечественной войны обходился советскому государству в 362 миллиона довоенных рублей. При примерном пересчёте в цены начала 2015 года, это будет два с половиной миллиарда современных долларов. И это только прямые расходы.

Война всегда была чудовищно дорогим предприятием, а оружие – одним из самых дорогостоящих предметов. К 1945 году один танк Т-34 стоил государственному бюджету 135 тысяч рублей, самолёт-бомбардировщик ИЛ-4 – 380 тысяч рублей, самая распространённая в войсках 122-миллимтеровая гаубица – 35 тысяч, а один пистолет-пулемет ППШ обходился в 148 рублей. К победному маю 1945 года одна «мосинская» винтовка стоила государству 100 советских рублей (что будет примерно 40 тысяч современных российских рублей по ценам начала 2015 года). Всего за годы Великой Отечественной войны таких винтовок выпустили 12,5 миллионов – если пересчитать в современные российские рубли, то только они обошлись стране в 563 миллиарда. А 35 тысяч произведенных за годы войны танков Т-34 в современных ценах 2015 года обошлись стране в три триллиона рублей.

Отдельные примеры показывают фантастическую цену войны в рублях. Так, например, только стоимость собранных и возвращенных промышленности стреляных орудийных гильз за один только 1943 год составила по ценам того времени 738 миллионов рублей (или свыше 300 миллиардов в ценах 2015 года). И это только та часть орудийных гильз, которую смогли собрать и вернуть на переработку.

Сразу после 1945 года советские экономисты и статистики подсчитали прямой ущерб, нанесенный разрушениями в ходе боёв и действиями оккупантов – 679 миллиардов советских рублей или 128 миллиардов американских долларов в довоенных ценах. Если даже примерно и очень упрощенно пересчитать эту сумму в доллары на начало 2015 года, то получится цифра в четыре с половиной триллиона.

Но это только прямой ущерб от военных разрушений. Вместе с военными расходами (включая расходы на армию, производство оружия и снаряжения, эвакуацию промышленности и т. п.) эта цифра вырастет в три раза – до почти двух триллионов советских довоенных рублей или до 357 миллиардов довоенных долларов. В современных долларах это уже будет порядка 13 триллионов.

Всё это лишь прямые расходы на войну и прямой ущерб ею нанесённый. Попытки же подсчитать все расходы и потери, включая отложенные и косвенные, дадут столь огромные цифры, что они уже будут относится даже не к экономической теории, а скорее к теоретической математике. Поэтому будем помнить: Великую Отечественную войну выиграл и наш рубль, но цена той великой победы и ныне неизмерима никакими деньгами.

Глава 44. Военная белка и боевой афродизиак – секреты внешней торговли СССР в 1941-45 гг

В пересчёте на современные цены, каждый день Великой Отечественной войны обходился нам минимум в два миллиарда долларов только прямых расходов. Даже одно это финансовое напряжение, не говоря уже о прочих ударах и потерях, могло бы сломать иное государство. Но наши предки победили – и, конечно же, секрет великой Победы 9 мая заключается во внутренней организации власти, общества и экономики тех роковых лет. Ежедневный героизм в тылу и ежедневный подвиг на фронте. Но всё же вспомним, что в годы войны, ни на день не прекращалась и внешняя торговля – сложная и разнообразная, тоже помогавшая громить врага.

НКВТ важней НКВД

Все годы Второй мировой войны Народный комиссариат (министерство) внешней торговли возглавлял человек, который – один из немногих даже среди ближайшего сталинского окружения – был на ты с вождём СССР. Впрочем, главным достоинством Анастаса Микояна было не его приятельское «тыканье» Сталину, а недюжинный организационный опыт и хорошее знание экономики, как советской, так и зарубежной.

К 22 июня 1941 г. за плечами у этого щуплого кавказца было полтора десятилетия во главе министерств (тогда – народных комиссариатов, наркоматов) внешней и внутренней торговли, снабжения и пищевой промышленности. Нарком Микоян это не только «микояновская колбаса», но и знаменитое советское мороженное – именно он в 30-е годы массово построил в городах СССР хладокомбинаты, привезя такой опыт из своей деловой поездки в США. Словом, к экономической войне нарком Микоян был готов лучше, чем многие будущие маршалы победы.

Внешнеэкономическая подготовка к будущему столкновению началась задолго до первого дня Второй мировой войны. По воспоминаниям самого Микояна, где-то на исходе 1938 г. произошли следующие знаковые события: «У Сталина возникла идея закупить на случай войны стратегические материалы, которых у нас было мало, и создать запас, о котором абсолютно никто не знал бы. Об этом он мне сказал с глазу на глаз и поручил действовать. В мое личное распоряжение он выделил большую сумму валюты…Об этом не знает ни Госплан, ни другие органы – никто не знает. Наркомфин знает только, что золото он должен отпускать наркому внешней торговли не спрашивая…»

Стратегические закупки на внешних рынках шли по всем правилам конспиративных спецопераций. Как вспоминал Микоян: «В составе Наркомвнешторга находилось Таможенное управление, имевшее склады, предназначенные для хранения импортных товаров. И вот я решил создать, так сказать, в недрах Таможенного управления, но фактически от него не зависимую, организацию по закупке и хранению стратегических материалов. Такая организация была создана. Но об этой организации ни Госплан, ни Наркомфин и никакие другие государственные органы ничего не знали. Эта организация подчинялась только и непосредственно мне как наркому внешней торговли…»

До 22 июня 1941 г. за границей успели купить внушительные запасы сырья, не производившегося или производившегося в малых объёмах на территории СССР: натуральный каучук, алюминий, никель, кобальт, висмут, кадмий, магний, ртуть, алмазы, вольфрам, ванадий, молибден и др. «Первоначально, – вспоминает Микоян, – всё это хранилось на таможенных складах, расположенных в приграничных районах. Когда же угроза войны стала реальной, я решил перебазировать эти запасы подальше от границы, в Оренбург, где для этой цели были освобождены большие хлебные склады. Сталин очень интересовался всем этим делом. Я ему регулярно докладывал о ходе закупок и образовании запасов, об организации их хранения…»

По некоторым позициям редких импортных металлов созданные перед войной запасы покрыли до 70 % их расходов за 1941-45 гг. В этом смысле Народный комиссариат внешней торговли, НКВТ сделал для победы не меньше, а то и больше, чем знаменитый НКВД с его разведчиками и оперативниками будущего «Смерша».

Неулыбчивый Микоян

Именно нарком внешней торговли Микоян с первых недель войны, уже в июле 1941 г. занялся переговорами с англичанами и американцами об экономической взаимопомощи в ходе борьбы против общего противника. Переговоры между невольными союзниками шли трудно и жёстко. Разногласий хватало – например, СССР соглашался брать у западных партнёров кредиты под 3 % годовых, а англичане настаивали на 3,5 %. Разница в незначительной с виду половине процента в реальности означала для нас экономию или утерю гигантских средств в дефицитной валюте.

Представители США и Британской империи постоянно апеллировали к Сталину, но тот показательно отстранился от обсуждения именно экономических и внешнеторговых вопросов – под предлогом занятости чисто военной работой не принимал никого из иностранцев по проблемам такого рода, упорно отсылая их решать все спорные моменты экономики к Микояну. Когда же на исходе августа 1941 г. представитель лорда Бивербрука, руководителя всей британской экономики военных лет, решил блеснуть пресловутым английским юмором, кавказец Микоян буквально взорвался.

«Результаты переговоров могут быть значительно лучшими, если товарищ Микоян будет чаще улыбаться» – тогда пошутил англичанин. Нет, нарком внешней торговли сохранил внешнюю невозмутимость, но внутри был в ярости. Это заметно даже сегодня по тем воспоминаниям, которые Микоян записывал спустя десятилетия после войны. «А почему,собственно говоря, от меня ожидали улыбок? – писал Анастас Иванович. – Враг захватывал огромные пространства нашей страны, рвался к Москве и Ленинграду, а новоявленные друзья и союзники пытались использовать наше отчаянное, по их мнению, положение, чтобы продиктовать нам выгодные для них, но тяжелые для нас условия помощи в борьбе против общего врага. Я был огорчен успехами врага и возмущен поведением друзей, иногда выглядевшем как шантаж… Я счел это замечание насчет полезности моих улыбок для достижения договоренности неуместной шуткой».

По свидетельству Микояна в ходе переговоров «американцы вели себя гораздо лучше», чем англичане. Впрочем, как справедливо уточняет глава НКВТ, у США и положение и возможности были гораздо лучше английских.

Здесь мы подходим к моменту, пожалуй, ключевому во всей внешнеэкономической деятельности СССР в ходе Великой Отечественной войны – к знаменитому «ленд-лизу». По этому вопросу споры не стихают и сегодня, написаны буквально горы книг и статей. Роль и значение «ленд-лиза» в нашей победе с жаром дискутируют до сих пор с самых разных позиций.

Монголо-американский «ленд-лиз»

С 1941-го по 1945-й США по их оценкам поставили в СССР продукции «ленд-лиза» на 11 млрд. долларов (в долларах тех лет). Военные поставки из Британской империи в нашу страну за тот же период оцениваются примерно в 1,7 млрд. долларов. Кстати, сами британцы получили американского «ленд-лиза» на сумму второе большую, чем Вашингтон передал Москве.

Преуменьшать значение этой помощи не стоит – она внесла свой значительный вклад в приближение нашей общей победы, закрыв многие проблемные моменты в военной экономике СССР. Например, по молибдену «ленд-лиз» покрыл 81 % наших потребности, а по молочным консервам, проще говоря, по «сгущёнке» – на 61 %.

Однако стоит помнить, что в сколь либо заметных масштабах западная помощь началась уже после того, как наша страна выдержала и отразила самый страшный удар агрессора. В 1941-45 гг. архитипически повторилась ситуация первой Отечественной войны – когда удар 1812 г. Россия выдержала самостоятельно, а дальше в 1813-14 гг. уже добивала Наполеона при заметной экономической поддержке Англии.

В ходе Великой Отечественной войны в плане иностранной помощи повторились даже некоторые ключевые детали антинаполоеоновской эпопеи. Так Микоян в мемуарах приводит слова британского представителя осенью 1941 г., что в Лондоне и Вашингтоне многие против предоставления помощи Советскому Союзу: «По мнению военных экспертов, русское сопротивление измеряется днями… И если мы отправим ценные станки и оборудование, то это будет равносильно тому, что мы их бросаем на ветер…» Но, по воспоминаниям царских дипломатов, ровно те же доводы приводились в Лондоне и летом 1812 г., когда обсуждалось представление помощи союзнику по антинаполеоновской коалиции.

Кроме того, вспоминая западный «ленд-лиз» и его весомое значение, следует не забывать и его восточный аналог – куда менее известный, но по ряду принципиальных позиций игравший для нашей военной экономики столь же ключевую роль. Речь о Монголии, стране небогатой и маленькой, но в 1941-45 гг. давшей СССР такую помощь, которую не мог бы оказать никто более на планете.

Ведь в отличие от производства «студебеккеров» и «аэрокобр» производство лошадей нельзя нарастить стремительно – любые директивы грозного сталинского ЦК и любые самые щедрые инвестиции самых богатых капиталистов не заставят кобылу быстрее родить жеребёнка. Но вспомним, что Вторая Мировая война со всей её новейшей техникой была и последней войной с массовым использованием лошадей. К примеру, в германских дивизиях, перешедших нашу границу, на 22 июня 1941 г. их использовалось более миллиона. В нашей армии на 1 сентября того же года вместе с людьми воевали 1,3 млн. лошадей.

Словом, лошадиная сила в те годы была важна не меньше моторов – лошади использовались повсеместно и они так же, как и люди, гибли в боях, под бомбами и обстрелами. К тому же отступающий СССР вскоре потерял почти половину своего конского поголовья, как мобилизованного в армию, так и оставшегося на оккупированной территории. И тут положение спасла МНР, Монгольская народная республика, поставив нам минимум 517 тыс. своих степных лошадей. В 1943-45 гг. каждая пятая лошадь на фронте была «монголкой».

В годы войны наша страна более нигде и ни за какие деньги не могла бы достать полмиллиона лошадей. Кроме Монголии лошади в требуемом количестве имелись только в Северной и Южной Америке – доставить их оттуда в воюющий СССР было бы куда сложнее, чем весь остальной «ленд-лиз»… Так что, вспоминая американскую помощь, всегда стоит помнить и её монгольский аналог. К тому же поставки из МНР не ограничивались стратегическими количествами непарнокопытных – к нам поступало мясо, шерсть, иное сырьё кочевых степей. Достаточно сказать, что и каждая пятая советская шинель в 1942-45 гг. была из монгольского войлока.

Бить врага белкой, маркой и мушкой

Помимо поставок по «ленд-лизу» все годы войны через границу шла и обычная коммерческая торговля. Те же суда, что везли в наши порты британское и американское оружие, возвращались из СССР груженые не только «обратным ленд-лизом» (например мы всю войну поставляли в Штаты никель и хром), но и вполне «цивильным» товаром, который имел высокий спрос на международном рынке. Удивительно, но как и в XVII веке, первую строчку в коммерческом экспорте из СССР за годы Великой Отечественной войны занимали меха – от лис и песца до каракуля.

«Союзпушнина», Всесоюзное объединение по заготовкам и экспорту меховых изделий и пушнины в 1941-45 гг. принесло свыше 26 % всей инвалютной выручки. Объемы мехового экспорта в разгар войны поражают – для примера, в 1944 г. только беличьих шкурок продали свыше 8,3 млн! Львиную долю мехов в те годы продали на рынке США, где население, совершенно не пострадавшее от войны, могло позволить себе и роскошь. Для сравнения, Англия за войну купила советской пушнины на сумму почти в 40 раз меньше, чем США.

Одна только «Союзпушнина» за всю войну обеспечила выручку, эквивалентную стоимости производства почти 5 тыс. танков Т-34-85, такого количества хватало на 6–7 танковых армий. И если вы думаете, что в РФ за четверть века появилась не то что книга, а хотя бы одна академическая статья по вопросам деятельности «Союзпушины» в годы войны, то вы глубоко ошибаетесь – отечественные историки заняты изучением чего угодно, от тонкостей британского парламентаризма до иероглифов индейцев Мезоамерики, но только не ключевыми моментами нашей истории…

Вспомним, что эпоха войны была и эпохой всеобщего курения. Так вот, с 22 июня 1941 г. по конец 1945-го СССР не закупал импортного табака вообще, зато умудрялся за валюту с выгодой продавать в США так называемые «желтые табаки», популярные ближневосточные сорта, плантации которых советская власть успела до войны развить в Закавказье. В ходе войны США приобрели у СССР таких «желтых табаков» почти на 36 млн. руб. Для сравнения всех товаров химпрома США у нас за тот же период купили всего на 35 млн. руб.

Ход Второй мировой войны приковал внимание всего мира к Советскому Союзу. Иностранцы по всей планете с интересом читали и смотрели материалы о далёкой и малоизвестной им стране. Экспорт печатной продукции и кинофильмов из СССР за те годы стал не только успехом советской пропаганды, но и весьма удачным коммерческим мероприятием. Печатная продукция, от книг и газет до открыток и почтовых марок, позволила СССР за годы войны выручить на внешнем рынке почти 27 млн. руб., а экспорт советских кинофильмов – ещё 38,5 млн. Только США с их могучим Голливудом купили советских фильмов тогда на 18 млн. руб.

К примеру, Австралия, Новая Зеландия и британская Южная Африка в те годы вообще не нуждались в каких-либо поставках из СССР, но и они за войну купили у нас печатной продукции на 700 тыс. руб. – не много, но из таких ручейков складывалась валютная выручка советского внешнеторгового объединения «Международная книга», составившая за годы войну сумму, эквивалентную производству четверти миллиона мосинских винтовок.

Все годы войны коммерческий экспорт из СССР был крайне разнообразен. Например, за рубеж активно продавались различные лекарственные травы. Лидером в таком экспорте была кора крушины – отличное средство от запора. С 22 июня 1941 г. до конца войны этой коры продали за рубеж 172 тонны на сумму 741 300 руб. В таком экспорте мы найдём и цвет липы, и лист белены, и корень мандрагоры. Но самым экзотическим будет, безусловно, экспорт шпанской мушки – за 1941-45 гг. СССР продал на внешний рынок 878 кг этого проверенного веками природного афродизиака, в то время весьма дорогого продукта. Как видим, даже предшественник виагры в годы войны тоже работал на победу.

Страховка от подлодок и контрабанда жвачки

Всю войну внешнеторговые расчеты шли скрупулёзно со всеми требованиями бухгалтерии мирного времени. Например, широко известна история потопления немецкой подлодкой британского крейсера «Эдинбург», в апреле 1942 г. шедшего из Мурманска в Англию с грузом 5,5 т советского золота, предназначенного для оплаты поставок военных материалов. Но мало кто знает такую тонкость, что этот драгоценный груз был застрахован по всем правилам международных перевозок – и после потопления британского крейсера Госстрах СССР выплатил Госбанку СССР страховку в размере 6,3 млн. долл. И в свою очередь, советский Госстрах по полагающимся расчётам получил из Англии причитающуюся долю страховки в размере 2 млн. долл. Словом, война войной, а бухгалтерия работала, как положено…

Как положено работала и советская таможня, даже во время войны по всем правилам обрабатывавшая и коммерческие грузы, и «ленд-лиз». За 1941-45 гг. численность работников таможенной службы СССР пришлось даже увеличить в полтора раза. В зарубежной контрабанде за годы войны преобладали швейные иглы и кремни для зажигалок, мелкий, но чрезвычайно ходовой товар с высочайшим спросом на нашем внутреннем рынке. К концу войны, по таможенным отчётам, номенклатура контрабанды расширилась вплоть до жевательной резинки.

Все войну шла коммерческая торговля даже со станами далёкой Латинской Америки. Номенклатура советского экспорта в тот регион порою удивительна. Например, 99 % стоимости советского экспорта в Бразилию за 1941-45 гг. составило пихтовое масло, а вот Колумбия и Куба всю войну покупали у нас, пусть и в небольших объемах, бочковую икру, драгоценные камни и книги. Мексика купила у нас за те трудные годы товаров на скромные 868 тыс. руб., и чуть более половины от этой суммы составили элитные меха.

Но куда интереснее будет рассмотреть коммерческие торговлю СССР со странами Европы за те же военные годы. Как это ни покажется удивительным на первый взгляд, но лидером тут будет маленькая Болгария – до 1944 г. пребывая в союзе с Гитлером, она сумела почти совершенно не пострадать от войны, особенно в сравнению с теми странами Восточной и Центральной Европы, где отгремела линия фронта. С конца 1944 г. и до конца мировой войны Болгарское королевство успело купить в СССР товаров на 240 млн. руб – половину стоимости советского экспорта составили металлы, каучук и хлопок.

Для сравнения, советский экспорт во Францию за тот же срок после её освобождения от немцев был на порядок меньшим, чем в Болгарию – всего 25 млн. руб., из них 22 млн. составили поставки нашего льна. Видимо для кружев и платьиц всяческих Коко Шанель, плавно перетекших из объятий эсесовцев в крепкие ковбойские руки недавно высадившихся в Нормандии «реднеков»…

Удивительно, но за 1945 год СССР успел поторговать даже с Италией, где только что повесили Муссолини – страна, в которой уже была сильна своя кинематографическая школа и зрел один из лучших в послевоенном мире кинематографов, в том победном году купила у нас кинофильмов на 1,2 млн. руб. Это 99 % стоимости всего советского экспорта в Италию за годы войны.

Шведские бананы и выгодный Иран

Любопытна и торговля СССР с соседними странами-«нейтралами» в военные годы. Советский экспорт в Швецию тогда составил скромные 50 млн. руб. – из этого объема на период до конца 1943 г. приходится всего один миллион. Половину стоимости шведских закупок в СССР составили пушнина и различные «прядильные материалы», в основном лён и шерсть. С осени 1944 г., когда с выходом из войны Финляндии, открылись логистические возможности, и до лета 1945 г. СССР купил у шведов промышленного оборудования на 62 млн. руб. Победной весной 1945 г. Москва именно через шведские фирмы купила 137 тонн бананов – почти весь объём поступления за годы войны этого привычного нам, но тогда крайне экзотического фрукта. По объёмам это всего три железнодорожных вагона, диковинные фрукты предназначались для нескольких лучших ресторанов Москвы, дипломатических приёмов и иностранных посольств.

Любопытно, что находившаяся под боком СССР нейтральная Турция за годы войны купила у нас минимум товаров, всего чуть более чем на 4 млн. руб. Из этой откровенно жалкой суммы почти две трети составил советский бензин. Но наша страна за те годы купила у турок еще меньше, всего на 2 млн. руб. В основном это было небольшое количество оливок и эксклюзивный тогда турецкий продукт – порошок «Валекс», дубильное вещество из желудей средиземноморского дуба, лучшее при производстве кожаных подошв для армейских сапог.

Из всех соседних «нейтралов» за годы войны самым выгодным для СССР оказался Иран. Не забудем, что его северную часть тогда контролировали наши войска. Так вот с 22 июня 1941 г. и до конца 1945-го Иран купил у нас товаров на полмиллиарда рублей – на порядок больше, чем богатые шведы! В основном иранцы покупали у нас сахар и различные ткани. Как это ни покажется сегодня странным, но десятую часть стоимости поставок в Иран из СССР тогда составили нефтепродукты – в основном мазут, керосин и бензин.

Конечно же, описывая внешнюю торговлю нельзя пройти мимо такого продавца и покупателя, как Китай. Правда в годы Второй мировой войны имелось аж несколько Китаев, включая «независимую» Маньчжурию и коллаборационистскую Китайскую республику, союзную Токио. СССР торговал с тем Китаем, воевавшим против Японцев. В силу трудностей с логистикой объемы нашего экспорта во владения генералиссимуса Чан Кайши были невелики – всего 12 млн. руб. за все годы войны. Половина по стоимости составили советские нефтепродукты, в основном бензин.

Тогда в отечественной статистике отдельно учитывался Синьцзян – который, формально входя в Китайскую республику Чан Кайши, был фактически независимым регионом. За годы войны Синьцзян закупил у нас продукции на 52 млн. руб. – из них ровно половина, 26 млн., это «прядильные материалы», от разных тканей до ниток. Еще на 4,5 млн. руб. Синьцзян импортировал советского чая, в основном «кирпичного зеленого», из тех производств, что успели до войны завести в советской Средней Азии.

Когда же завершилась Великая Отечественная война в финансовом смысле

Любопытен и показателен советский экспорт в Японию за годы войны. До августа 1945-го мы с Токио не воевали. Однако, если отбросить нефтяные концессии, с 20-х годов принадлежавшие японцам на северном Сахалине и фактически прекратившие работу к 1944 г., то объём будет очень показательным – всего 58 тыс. руб. за всё время войны. Для сравнения – в данном случае откровенно анекдотического сравнения – это в 19 тысяч раз меньше, чем стоимость советского экспорта в США за тот же период!

Показательно, что Токио с 22 июня 1941 г. до 9 августа 1945 г. покупал в СССР только печатную продукцию – т. е. книги и газеты. В 1945 г. всё ещё огромная Японская империя, простиравшаяся о т Кореи до Индонезии, успела до начала боёв в Маньчжурии купить у нас товаров аж на 8 тыс. руб. Мы за тот же период купили у Токио товаров на столь же символически ничтожную сумму в 9 тыс. руб. – тоже исключительно японские газеты и книги. Словом, уже к 1944 г. какой-либо реальный товарооборот между СССР и Японией отсутствовал.

Для характеристики внешнеторговой коммерции СССР в годы войны, полезно увидеть статистику поступления «живой», наличной и безналичной валюты в нашу страну за 1944 г., в самый в разгар боёв. Ровно половину такой валютной выручки для нашего государства тогда дали всего четыре страны:

23 % валютных поступлений обеспечила торговля с США;

16 % – торговля с Ираном;

9% – торговля с Англией и её доминионами;

2% – торговля с Китаем.

Завершая тему внешнеэкономических отношений СССР в 1941-45 гг., стоит пояснить, когда же та война закончилась для нас сугубо в финансовом плане. Все материальные и человеческие потери того страшного и героического времени мы едва ли сможем измерить, но чисто бухгалтерские расчёты всегда конечны. Закрыть счета, связанные со Второй мировой войной Советскому Союзу помешала новая война – холодная.

Споры советских и американских представителей по поводу расчётов задолженности за «ленд-лиз» продолжались четверть века. Лишь в 1972 г. Москва и Вашингтон согласовали сумму долга – СССР тогда обязался к 2001 г. выплатить 722 млн. долл., включая проценты. В 1973 г. американцы получили первый платёж в 48 млн. долл. Но из-за дискриминационной «поправки Джексона-Вэника» Москва в следующем году выплаты остановила.

После распада СССР все долги по «ленд-лизу» унаследовала Российская Федерация. По новому соглашению, сумма военного долга определялась в 674 млн. долл. Предполагалась, что РФ погасит её только к 2030 г. К началу XXI века, после неоднократной реструктуризации, все «ленд-лизовские» долги оказались в числе задолженности РФ перед т. н. «Парижским клубом кредиторов», расчёты с которым наша страна закончила в 2004 году. Так что, чисто в финансовом смысле, Великая Отечественная война завершилась для нас менее двух десятилетий назад.

Глава 45. Суды и судьи в блокадном Ленинграде

XX век для российской судебной системы был, мягко говоря, бурным – от царского абсолютизма через революционный потрясения и террор к телефонному праву брежневского застоя и дикому капитализму конца 90-х. Но даже на таком фоне самым экстремальным выглядит суд в блокадном Ленинграде. Это, без сомнения, уникальный опыт для всей истории человечества – почти три года работы судебной системы в крупном мегаполисе в условиях страшного голода и военной блокады.

Блокада Ленинграда ассоциируется у нас со многим – голодной смертью и боевым героизмом, поражениями начала войны и беспримерной стойкостью, позором одних и страшной судьбой других – но уж точно не ассоциируется с работой судов. А между тем все 872 дня блокады в городе ни на сутки не прекращали работу суды, ежедневно рассматривая дела, вынося решения и приговоры.

Выборные судьи

История такого блокадного суда достойна рассказа. И начать следует с довоенной судебной системы 30-х годов XX века. Для нашего современника на слуху «особые тройки» и «особые совещания» периода политического террора. Но подавляющее большинство дел, административных, гражданских и уголовных, рассматривали обычные суды.

При этом по «сталинской» Конституции 1936 года все судьи были выборными, избираясь на пять лет – к примеру суд Ленинградской области избирался областным Советом депутатов, а городские и районные судьи избирались голосованием жителей Ленинграда. При всей декларативности и контроле со стороны коммунистической партии эта система работала и все судьи, пережившие Великую Отечественную войну и блокаду, как раз были избраны в конце 30- годов.

Сам городской суд Ленинграда возник только в декабре 1939 года, когда его выделили из суда Ленинградской области. И в январе 1941 года председателем нового суда был избран 40-летний Константин Павлович Булдаков. Биография его показательна для того времени – в начале 30-х годов Булдаков работал мастером по молочному хозяйству, занимаясь производством сыров, сметаны и масла для Ленинграда. Только в 1938 году Булдаков с отличием закончил Ленинградский юридический институт и оказался на работе в судебной системе.

Это, кстати, обычная практика тех лет – считалось, что судьями должны быть не только лица с профильным образованием, но и с достаточным опытом работы в иных сферах жизни. Естественно выдвижению новых судей способствовали и репрессии конца 30-х годов. Так из трёх судей, возглавлявших Ленинградский областной суд в 1930-37 годах двое были расстреляны и лишь одному «повезло» – арестованный в 1937 году, после трёх лет заключения он был судом оправдан, но на прежнее место работы по понятным причинам не вернулся.

С учётом того, что население СССР 30-х годов было фактически первым грамотным поколением в нашей истории, лиц с юридическим образованием хватало только на суды высших инстанций. К началу 1941 года в районных судах города Ленинграда только четверть судей имели высшее юридическое образование и почти половина имела за плечами лишь начальную школу.

председатель Ленинградского городского суда в 1941-50 годах Константин Павлович Булдаков

Первый глава нового Ленинградского горсуда К.Булдаков, имея эталонную «пролетарскую» биографию, получил техническое и юридическое образование (редкость не только для тех лет, но и в наше время). По всем воспоминаниям, он пользовался немалым авторитетом в партийном руководстве города, что способствовало выживанию Ленинградского горсуда во время блокады.

«Не увлекаться расстрелами…»

Уже в первые дни войны часть судей Ленинградского горсуда были мобилизованы в армию, но не в окопы, а в состав военных трибуналов действующей армии. Но в августе 1941 года, когда немцы вышли на подступы к Ленинграду, в состав народного ополчения добровольцами ушли и погибли в боях трое судей. Известны их фамилии – Соколов, Омелин, Лебедев.

При этом суды продолжали работать. За первые шесть месяцев войны они в Ленинграде рассмотрели 9373 уголовных дела. Поразительно, но не смотря на войну, процент оправдательных приговоров очень высок. 1219 (9 %) подсудимых были оправданы, а дела на 2501 человек (19 %) прекращены. В военное время значительная часть мелких уголовных дел прекращалась в связи с призывом подсудимых на фронт.

На этом фоне куда жёстче выглядит практика военных трибуналов. Так за тот же период июля-декабря 1941 года военные трибуналы Ленинградского фронта вынесли менее процента оправдательных приговоров. В первые полгода войны на Ленинградском фронте каждый месяц за трусость и дезертирство расстреливалось свыше 200 человек, из них половину – публично, показательно перед строем однополчан.

В итоге сам глава Ленинграда и ближайший сталинский соратник Андрей Жданов не однократно просил председателя военного трибунала Ленинградского фронта Ивана Исаенкова «не увлекаться расстрелами». «Не увлекаться расстрелами» – это не гипербола, а прямая цитата.

Председатель Трибунала Ленинградского фронта и трибунала Ленинградского военного округа в 1940-49 гг. Иван Фролович Исаенков

Стоит привести одно из показательных расстрельных дел Ленинградского военного трибунала, который тогда стал главной частью судебной системы города.

В ноябре 1941 года командиры 80-й стрелковой дивизии Ленинградского фронта, во время первой попытки прорыва блокады, вовремя не выполнили рискованную боевую задачу, сообщив в штаб фронта, что дивизия после боёв слаба и к наступлению не готова. Данная часть была сформирована летом в Ленинграде и первоначально называлась «1-й гвардейской Ленинградской дивизией народного ополчения». Вероятно, прежнее почётное звание дивизии усугубило суровую реакцию командования фронта и партийного руководства. Командира и комиссара дивизии арестовали и предали суду военного трибунала. Фронтовой прокурор М.Г.Грезов обвинил их в измене Родине, потребовал расстрела. Но трибунал пришёл к выводу, что формально измена Родине в составе преступления отсутствует.

Уже после войны председатель фронтового трибунала Исаенков так вспоминал то дело: «Мы, судьи, разбирались со всеми обстоятельствами дела и нашли, что такого преступления, как измена Родине, в поступках этих людей не усматривается: были – халатность, еще что-то, но жизни их лишать не за что. Прокурор Грезов отреагировал жалобой на «либерализм» трибунала. Жданов меня вызвал и начал с разноса. Но я ему сказал: «Андрей Александрович, вы ведь сами всегда инструктировали нас: судить только в строгом соответствии с законами. По закону, в действиях этих лиц «измены Родине» нет». – «У вас есть с собою Уголовный кодекс?» – «Есть…» Полистал, показал другим: «Вы поступили правильно – в строгом соответствии с законом. И впредь поступать только так. А с ними, – добавил загадочную фразу, – мы разберемся сами…»

В итоге высшее государственное руководство приняло решение о казни «во внесудебном порядке», прямо приказав трибуналу утвердить смертный приговор. Командующий и комиссар не выполнившей приказ дивизии – полковник Иван Фролов и полковой комиссар Иванов – были расстреляны.

Суть их преступления заключалась в следующем – дивизия в ночь с 27 на 28 ноября 1941 года должна была атаковать немецкие позиции во взаимодействии с лыжным отрядом морской пехоты, который по льду Ладожского озера вышел в тыл к немцам. Отрядом лыжников командовал Василий Маргелов, будущий «десантник № 1», создатель Воздушно-десантных войск. Тогда полк, которому не пришла на помощь злосчастная дивизия, был почти уничтожен, сам Маргелов тяжело ранен и чудом вынесен с поля боя. 2 декабря 1941 его на носилках принесли в качестве свидетеля на судебное разбирательство в трибунале фронта. Спустя много лет Маргелов рассказал, как приговоренные к расстрелу комдив и комиссар просили у него прощения за гибель отряда морских пехотинцев…

Суд на казарменном положении

4 декабря 1941 года по приказу Жданова (оформлено это было как приказ Военного совета Ленинградского фронта) городской суд Ленинграда был преобразован в Военный трибунал города. Если первые три месяца блокады ленинградские суды действовали, фактически, в обычном режиме, то с декабря их перевели на военное положение.

Все районные суды города отныне подчинялись Военному трибуналу Ленинграда (бывшему горсуду), а самой высшей кассационной инстанцией стал Военный трибунал Ленинградского фронта. То есть с 4 декабря 1941 года блокадный город не только фактически, но и де-юре был подчинён фронту.

С этого дня ленинградские суды превращались в военные части. Судьи переводились на казарменное положение, отныне они жили прямо в кабинетах и подсобных помещениях бывшего горсуда (набережная Фонтанки, дом 16). Устанавливались круглосуточные дежурства судей, им всем выдали военную форму и личное оружие, винтовки и пистолеты. Вся судебная работа тоже переводилась на круглосуточный график, как у штабов воюющих армий.

В первую очередь это было связано с желанием властей ужесточить контроль за всеми сферами городской жизни в условиях вражеского окружения, в том числе за судопроизводством в городе, где на момент начала блокады находилось ещё свыше 3 миллионов гражданских жителей. Но был и один «бытовой» момент, связанные с превращением городского суда в военный трибунал – именно с декабря 1941 года в Ленинграде начался настоящий голод, а работники суда, став военнослужащими трибунала, получали право на армейский паёк. В первую блокадную зиму войска Ленинградского фронта также испытывали трудности с продовольствием, но всё же армейские питание всегда было лучше городского. Тем самым ленинградские судьи спасались от скудной тыловой пайки и голодной смерти – никто из судей Ленинградского военного трибунала не умер от голода за время блокады.

Впрочем, и с военным пайком блокадный быт судебных работников не был лёгким. Круглосуточно работать и жить приходилось в почти неотапливаемых помещениях горсуда под регулярным артиллерийским обстрелом немецких орудий. В судебных кабинетах установили печки-буржуйки, а нормированные порции дров судьи сами везли со складов, пилили и кололи. Отсутствовало электричество, а поскольку керосин тоже отсутствовал, то в первую блокадную зиму многие судебные заседания велись в прямом смысле при свете самодельных лучин.

Здесь надо пояснить тот факт, что в период блокады город Ленинград был отрезан не только от источников продовольствия, но и от источников энергии – в то время это был уголь, обеспечивающий всё отопление и свет (так как все городские электростанции тогда работали на угле и торфе). И если минимальные поставки продуктов можно было обеспечить по ледовой «Дороге жизни» через Ладожское озеро, то обеспечить по ней транспортировку угля, достаточного для 3-миллионного города, было физически невозможно. Поэтому в блокадном Ленинграде отсутствовало отопление и электроосвещение, и в первую блокадную зиму людей убивало именно сочетание голода с холодом.

Один из очевидцев позднее так вспоминал как выглядели коридоры и помещения Ленинградского суда на Фонтанке, 16 во время блокады: «…отсутствует свет, на лестнице выбиты стекла, в коридорах и кабинетах дым от печей… кругом грязь, холод и темнота…»

Ему вторит другой очевидец, переживший блокаду: «Личный состав трибунала находился на казарменном положении, работали и спали в тех же помещениях. Температура зимой в комнатах доходила до минус 4–8 градусов… В декабре 1941 года были случаи, когда и обвиняемые и конвоиры, обессиленные голодом, падали и их приходилось вместе отправлять в госпиталь…»

Блокадная Фемида

Во время блокады делопроизводство в ленинградских судах было упрощено до пре¬дела. Почти все материалы составлялись от руки, так как в городе банально не хватало запчастей для печатных машинок. Дефицитом стали и все бланки, журналы и прочая судебная канцелярия. Протоколы и материалы судов зачастую писали на обрывках бумаг.

1942 год стал самым сложным за время блокады, это было время наиболее страшного голода и связанного с ним всплеска преступности. За один месяц, в феврале 1942 года в городе умерло свыше 96 тысяч человек. Значительное распространение получили такие преступления, как убийство и по¬кушение на убийство с целью овладения карточками на продовольствие и продуктами питания. Только за первые шесть месяцев 1942 года по обвинению в этих видах преступлений было арестовано и осуждено 1216 человек.

В условиях страшного голода появились факты людоедства и трупоедства. Только за январь и 15 дней февраля 1942 по подозрению в преступлениях такого рода было арестовано 860 человек. В действовавшем тогда Уголовном кодексе, статья о людоедстве отсутствовала, и такие дела квалифицировались по статье «бандитизм», как «покушение на граждан при особо отягчающих обстоятельствах». В материалах судов, прокуратуры и органов внутренних дел людоедство и трупоедство именовались «особый вид преступности».

Всего за время блокады в Ленинграде по делам о людоедстве и поедании умерших было 1979 подсудимых. Четверть из них, 482 человека, не дожили до окончания судебного процесса – большинство были так ослаблены голодом, что не дожили до судебного приговора, а кого-то просто убили сокамерники, не считавшие людоедов за людей. 20 человек, обвинявшихся в людоедстве или трупоедстве, были освобождены от уголовной ответственности, как невменяемые, и отправлены в психбольницы. 569 людоедов было расстреляно по приговорам ленинградского трибунала, а 902 трупоеда получили различные сроки заключения.

Есть в делах такого рода и 8 довольно необычных исключений – так один подсудимый получил по ним условный срок, а еще семеро, как значится в сохранившихся документах, «выведены из процесса по опера¬тивным соображениям». Можно только гадать, что скрывается за этими делами и формулировками.

Не менее значимыми во время блокады были дела, связанные с организованными хищениями продовольствия. В ряде случаев вскрывались целые ОПГ. Например, в 1942 году в городе нашли 2 подпольные типографии, изготовлявшие поддельные карточки на продовольствие. Под судом тогда оказалось свыше 40 человек. Высоким оставался и уровень умышленных убийств. По одним сведениям, в 1942 году их в блокадном Ленинграде было совершено 435, по другим больше – 587.

Но большинство судебных дел блокады, как и в мирное время, были связаны с мелкими кражами и незначительными бытовыми преступлениями. Впрочем, это до войны хищение нескольких банок сгущёнки или пустых подсумков для гранат было мелочью, а в условиях войны и тем более блокады подобное становилось тяжким преступлением с санкциями от 5 до 10 лет заключения.

Многие примеры судебных дел, обыденных для времени блокады, чудовищно страшны для нашего мирного времени. Так в 1942 году в двух инстанциях долго рассматривалось дело гражданки Назаровой, обвинявшейся в том, что она убила свою 4-летнюю дочь и сожгла её труп в печи, чтобы оставить себе паёк, получаемый по карточке на ребёнка. Такие дела, то есть убийства с целью завладения едой или продовольственными карточками, во время блокады в Ленинграде квалифицировались судом по статье «бандитизм» и влекли приговор вплоть до расстрела. Но кассационной инстанцией, то есть Ленинградским военным трибуналом, было установле¬но, что трупик мать сожгла уже после естественной смерти ребенка. Поэто¬му Назарову осудили по более мягкой статье, приравняв сокрытие трупа с целью получения пайка на умершего к убийству по неосторожности.

Судебная статистика блокады

Вся статистика по судебным делам периода блокады до сих не опубликована, рассыпанная по страницам разных документов он поныне скрыта в архивной пыли. Но отдельные ключевые цифры известны.

Например, с июля 1941 года по август 1943 года военный трибунал города осудил 2104 человек за бандитизм, 435 (20 %) из них были приговорены к расстре¬лу. За весь 1942 год районные суды, подчинённые военному трибуналу, рассмотрели уголовные дела на 19805 человек. Из них 4472 (22 %) были оправданы, либо их дела были прекращены. Ещё почти 25 % осужденных по уголовным делам получили приговоры, не связанные с тюремным заключением – исправительные работы или условные сроки.

Вообще Ленинградский горсуд и подведомственные ему районные суды города и в довоенное время славились своим «либерализмом», имея самый высокий процент оправдательных и мягких приговоров в СССР. Удивительно, но эта же тенденция сохранилась даже в страшных условиях блокады. Толь¬ко за 1942 год военный трибунал Ленинградского фронта отменил оправдательные приговоры городского трибунала в отношении 11 человек.

По тяжким преступлениям военного времени – бандитизм, дезертирство, людоедство и т. п. – количество смертных приговоров за время блокады составило почти 20 %. Но одновременно по уголовным преступлениям средней тяжести 33 % осужденных получили исправительные работы, не связанные с лишением свободы, а 13 % условные сроки. То есть уголовное преследование, даже в условиях войны и блокады, не было тотально карательным.

Всего за годы войны судами Ленинграда было рассмотрено свыше 103 тысяч уголовных дел. Из 87 тысяч привлеченных к уголовной ответственности большинство, почти 50 тысяч, были осуждены за кражи. Основным видом преступления в Ленинграде 1941-45 годов были именно кражи из квартир, хозяева которых эвакуировались из города или умерли от голода.

Во время блокады судебные дела рассматривалось по-военному в крайне сжатые сроки, 80 % разбирательств по уголовным делам шли менее 5 суток.

Ленинградский суд в конце войны

За время блокады ленинградские судьи показали себя очень по-разному. Так судья горсуда (городского военного трибунала) Степанова почти две недели получала продукты по карточкам своей умершей свекрови. Этот факт стал известен, но председатель суда Булдаков замял это дело. Вообще удивительно, но в годы войны и блокады председатель горсуда во внутренних делах его подчинённых пользовался полной автономией от государственных властей.

Никто из ленинградских судей за время блокады не был осужден или отстранен от исполнения своих обязанностей. Даже в самом горсуде о той же судье Степановой шептались, что она приговаривает к расстрелу людей за то, что совершила сама. Впрочем, были и противоположные примеры поведения – так судья Петрушина лично сдала в милицию и добилась осуждения своего сына, когда узнала, что он замешан в квартирных кражах.

После того как блокада была окончательно снята, а немцы отброшены далеко от Ленинграда, 22 января 1944 года высшая государственная власть приняла постановление «О развоенизировании Военного Трибунала г. Ленинграда». Использовался именно такой неуклюжий термин «развоенизирование», а городской военный трибунал вновь стал обычным гражданским судом высшей инстанции.

За время войны заметно изменилось лицо судебной системы и Ленинграда и всей страны. Если до 22 июня 1941 года среди судей и других работников судебной системы преобладали мужчины, то к 1945 году из-за войны и призыва в армию большинством судей стали женщины. Именно Великая Отечественная война надолго, вплоть до наших дней, сделала лицо российской фемиды преимущественно женским.

Победный 1945 год принёс в жизнь ленинградских судов новый вид преступников. Из почти 14 тысяч подсудимых в том году в Ленинграде оказалось свыше 200 инвалидов войны – искалеченные на фронте и не способные к труду, они добывали средства на жизнь преступными промыслами.

Появилось и получило распространение еще одно специфическое преступление, характерное для послевоенного Ленинграда. Блокадная смертность от голода оставила пустующими массу квартир, и с 1945 года в город потянулись со всей страны не только возвращавшиеся из эвакуации ленинградцы, но и те, кто там раньше не жил.

Чтобы прекратить самовольное занятие пустых квартир, власти решили ограничить въезд в город и ввели специальные разрешения на работу и проживание в Ленинграде тем, кто не жил в городе до войны. И городские чиновники тут же начали выдавать эти разрешения за взятки. Первый судебных процесс 25 таких чиновников-взяточников начался уже весной 1945 года.

Впрочем, финальный аккорд в военной истории судов города Ленинграда поставило не дело взяточников, а процесс над военными преступниками. В декабре 1945 года Военный трибунал Ленинградского округа рассматривал дело 12 немецких военных преступников во главе с генералом Ремлингером, в 1943-44 года руководившем карательными операциями на территории Ленинградской области.

Процесс шёл по всем судебным правилам, с прокурорами и адвокатами для подсудимых. Судебные заседания были открытыми и проводились под кинокамерами в одном из Ленинградских домов культуры в присутствии почти 2 тысяч человек. Заслушав выживших свидетелей, подсудимых признали виновными в убийстве 52355 человек, в том числе сожжении заживо нескольких тысяч людей в десятках уничтоженных сёл.

Ещё во время войны был принят закон, по которому таких виновных в наиболее тяжких военных преступлениях – массовых пытках и убийствах – казнили через повешение. И 5 января 1946 года почти в центре Ленинграда 12 немецких военных преступников были публично повешены.

Кадр из кинохроники: Ленинград, виселица для немецких военных преступников на площади перед кинотеатром "Гигант", утро 5 января 1946 года перед началом казни.

Глава 46. Вражеские военнопленные в Ленинграде

История битвы за Ленинград, блокада города на Неве достаточно хорошо изучены и известны. Но никакой войны не бывает без пленных. И эта часть истории – о вражеских военнопленных в Ленинграде и области – мало исследована и практически не знакома нашим современникам.

Первый марш военнопленных

В начальный период войны, по понятным причинам, немецких пленных в городе было крайне мало – отступление 1941-го и позиционные боевые действия последующих лет не способствовали появлению у войск Ленфронта заметного количества вражеских пленных.

Тем не менее, немцы в наш плен попадали, и к лету 1942 г. в блокированном Ленинграде их набралось несколько сотен. Известен марш немецких военнопленных чрез Москву в 1944 г. Но мало кто знает, что первый подобный марш был проведён именно в блокадном Ленинграде – в августе 1942 г. колонну немцев под конвоем провели через город по Невскому проспекту. Жители осажденного города увидели несостоявшихся оккупантов.

Как воспоминал очевидец:

«Они шли мимо Витебского вокзала. Немцы шли молча. Понурясь. Конвоиры скорее охраняли их от населения – да и вряд ли кому из немцев пришло бы в голову бежать. Люди, смотревшие на фрицев, в основном молчали. Вот кто ругал и проклинал – так это инвалиды. Если б не образцовое выполнение конвоем своих функций немцы бы точно получили бы по шее костылями. Но конвойные так оберегали пленных, что потом уже ругали больше их, чем немцев. Я в это время думал, что повезло фрицам – они убивали наших, получали за это награды, а вот теперь идут здоровенькие, живые и за свои подвиги не несут никакого наказания…»

Колонна немецких военнопленных на Невском, август 1942 г.

На территории Ленинграда и области в годы войны побывало небольшое количество испанских пленных из «Голубой дивизии» Франко, перед их отправкой в лагерь у города Череповец. Финские военнопленные, в силу близости границ Финляндии, тут тоже не содержались, их отправляли в Вологодскую область и Казахстан. Так что на территории города и Ленобласти в лагерях пленных пребывали почти исключительно подданные Германии.

Массовое поступление немецких военнопленных на территорию Ленинградской области началось в 1944 г. До этого времени немногочисленные пленные содержались в отдельных бараках и зданиях Ленинграда. Первый же специализированный лагерь для немецких военнопленных был организован по приказу НКВД от 21 июля 1944 г. в посёлке Сясьстрой. Данный лагерь имел «лимит наполнения» в 4 тысячи человек. Самое крупное единовременное поступление военнопленных сюда произошло 13 октября 1944 г., когда с Двинского участка Ленфронта в посёлок Сясьстрой эшелоном было доставлено более двух тысяч немцев.

Особо значительный поток пленных начался в январе 1945 г. – в Ленинград и область стали прибывать многочисленные эшелоны с пленными из Курляндской группировки и из состава немецких войск, разгромленных в ходе Ясско-Кишиневской операции. В связи с этим поприказу НКВД СССР № 0014 от 11 января 1945 г. в составе Управления НКВД по Ленобласти был организован Отдел по делам военнопленных и интернированных. Всего в 1945 г. на территории Ленинграда и области действовало 10 лагерей, 80 лагерных отделений и 6 «отдельных рабочих батальонов», в которых было сосредоточено более 66 тысяч военнопленных.

В дальнейшем, с сентября 1946 г. по январь 1950 г. в «лагподразделения» Ленобласти прибыло ещё около 11 тысяч пленных. Общее же число военнопленных, содержавшихся за всё время после окончания войны в Ленинграде и области, составило свыше 75 тысяч человек.

В соответствии с конвенциями…

Лагеря и лаготделения для пленных были организованы в основном в районах крупных восстановительных работ. Четыре лагеря создали в 1944 г., остальные шесть – в 1945 г.

Непосредственно в самом Ленинграде существовало два лагеря – № 339 и № 393 – в которых на 1 января 1946 г. содержалось соответственно 22213 и 3598 пленных. Одно из лаготделений располагалось в бывших конюшнях ипподрома на Пионерской площади. В блокаду там был сборный пункт, куда свозили трупы умерших от голода ленинградцев…

Остальные восемь лагерей располагались на территории области – в Сясьстрое (лагерь № 213), Бокситогорске (лагерь № 157), Сестрорецке (лагерь № 254), Антропшино(лагерь № 219), Волосово (лагерь № 300), Сланцах (лагерь № 322), на станциях Рудничная и Пудожь (лагеря № 436 и № 447). Кроме того в госпиталях Ленинграда и области на 1 января 1946 г. числилось 217 немецких пленных.

В советском лагере военнопленных под Ленинградом

Контингент военнопленных по постановлениям Государственного Комитета Обороны был закреплен за 45 основными промышленными предприятиями Ленинграда и области, а также использовался в 20-ти крупнейших строительных трестах.

Первоначально военнопленных располагали в помещениях фабрично-заводских корпусов, начатых строительством и неоконченных до Великой Отечественной войны или частично разрушенных во время блокады города, и в помещениях жилых домов, также начатых строительством до войны и неоконченных или разрушенных. Эти здания требовали капитальных восстановительных и строительных работ, для чего и были использованы военнопленные. В дальнейшем пленные жили в специально построенных бараках.

В 1945 г. помещений для пленных не хватало, обитали они весьма скученно. Но в дальнейшем, по мере восстановления, норматив жилой пощади на одного пленного соответствовал нормам международных конвенций. Содержание военнопленных в СССР регулировалось принятым Совнаркомом в начале июля 1941 г. «Положением о военнопленных», основные пункты которого соответствовали Женевской конвенции 1929 г.

Согласно п. 7 Инструкции НКВД о порядке содержания военнопленных, принятой в 1941 г., помещения для военнопленных должны были оборудоваться двухярусными нарами, достаточным количество печей и необходимым бытовым инвентарем: столами, скамейками, умывальниками и т. п. Как показывали проверки, такого оборудования в лагерях постоянно не хватало – впрочем, с учетом разрушений в стране бытовые условиях вражеских пленных и не могли быть «курортными». Помимо жилплощади, для военнопленных во всех лаготделениях со временем были оборудованы служебные и подсобные помещения: бани, прачечные, сушилки для белья, парикмахерские, портновские и сапожные мастерские, санузлы и т. п.

В течение 1946-48 гг. расположение некоторых лаготделений менялось в соответствии с экономическими задачами. Так, 18 марта 1947 г. в г. Сестрорецке для ремонта автодороги Ленинград-Терийоки было организовано лаготделение № 9, подчиненное лагерю № 393, а 9 августа 1948 г. для строительства Верхне-Свирьской ГЭС приказом МВД СССР № 00956 было организовано лагерное отделение № 1 на тысячу человек.

Задействовали военнопленных и на строительстве нового жилья на окраинах Ленинграда. Некоторые здания, построенные военнопленными, были созданы по проектам немецких инженеров. Так, малоэтажная застройка в районе станции метро «Нарвская», «Академическая», «Удельная» или у «Черной речки» до сих пор удивляет своим «не питерским» обликом: отдельный вход с улицы в каждую квартиру, квартиры из комнат на разных этажах и т. п.

Охрана и побеги

Охрана лагерей, состоявшая преимущественно из инвалидов и стариков, была весьма невелика – на 66 тысяч пленных в Ленинграде и области приходился чуть более тысячи охранников и иных работников, вооруженных 583 винтовками, 51 пистолетом-пулеметом ППШ и 383 револьверами-«наганами». На работах пленных немцев зачастую «охраняли» невооруженные работники предприятий, к которым были прикомандированы пленные.

Лагерные отделения, дислоцированные в черте Ленинграда, имели проволочные заборы по периметру в 1–2 кола и частично вторую линию ограждений – деревянные заборы высотой 2–2,5 метра. Впрочем, многие лаготделения имели практически символическую ограду.

Как вспоминает очевидец: «Жили немцы в сарае, который стоял в чистом поле. Пленных было с полсотни. Сарай был окружен крайне убогой оградкой с символической колючей проволокой. При этом проскочить сквозь эту ограду было простейшим делом, но немцы нам на удивление старательно ходили только через воротца. Еще из культурных мероприятий был устроенный на самом видном месте насест над ямой – для оправления соответствующих нужд. Почему-то немцам больше всего нравилось сидеть там на закате, подставляя голые задницы последним лучам солнца.

Большей частью они работали с нами по прополке капусты. Кто умел что-либо делать – работал в мастерских… Чем дальше – тем меньше немцев охраняли. Конвоиров при них становилось все меньше и меньше. По-моему бывало так, что немцы ходили без конвоя, под командой своего старшего. Во всяком случае я видел, как раз на Невском проспекте, напротив Дома творчества Театральных работников как двое военнопленных, шедших без конвоя, приветствовали нашего старшего офицера с золотыми погонами – и тот козырнул в ответ».

При такой слабой охране, на удивление, число побегов было относительно невелико. Всего в 1945-49 гг. из лагерей в Ленинграде и области бежало 548 пленных, из них 420 было практически сразу же задержано охраной. Большинство беглецов, кому удавалось удачно покинуть лагерь, с дальнейшей целью возвращения в Германию пытались пробраться на Карельский перешеек к Финляндии или, через Гатчину, Лугу и Псков в Латвию, либо чрез Красное Село, Кингисепп и Нарву в Эстонию.

За 1945–1949 гг. милицией Ленинграда было задержано 95 бежавших из лагерей военнопленных, погранвойсками – 60 беглых, гражданское население задержало 98 военнопленных, бежавших в том числе из лагерей в других регионах страны. Таким образом, можно смело утверждать, что удачных побегов военнопленных из лагерей Ленобласти не было.

Заметное влияние на снижение побегов военнопленных оказала вступившая в силу с 20 декабря 1946 г. директива начальника Управления МВД Ленобласти № 87, предоставляющая право начальникам лагерей и лаготделений, расположенных на Северо-Западе РСФСР, направлять всех злостных беглецов и организаторов побегов в режимный лагерь № 39 на медные рудники Джезказгана в Казахстане. С октября 1947 г. их стали направлять в особые лагеря №№ 469 и 142 Сталинской области на угольные шахты Донбасса. С 1946 по 1949 гг. в эти «штрафные» лагеря было этапировано из Ленобласти 602 виновных в побегах и попытках побегов военнопленных.

Кроме того, в 1945-49 гг. за «профашистскую агитацию», угрозы «антифашистскому активу» из военнопленных, объявление голодовок, оскорбления администрации и т. п. были подвергнуты аресту, направлению в штрафной лагерь и осуждены судом Военного трибунала почти 240 пленных. Так, например, летом 1948 г. в лаготделении № 5 лагеря № 393, находившегося непосредственно в Ленинграде, был арестован и осужден бывший лейтенант «вермахта», военнопленный В.Альбрехт, 1913 года рождения. В мае 1948 г. ему удалось провести два нелегальных собрания бывших офицеров вермахта, где ими были выработаны решения не усердствовать в работе, саботировать работы, «так как неизвестно, сколько еще придется быть в плену».

Но в целом наказания были достаточно либеральные – особенно по сравнению с режимом, существовавшим в гитлеровских концлагерях. Большинство проштрафившихся отделывались несколькими сутками или парой недель на гауптвахте. Так не был наказан военнопленный Нейланд, который в адрес вернувшихся из экскурсии по Ленинграду военнопленных выдал почти «геополитическое» заявление: «Вы ездите по Ленинграду, расходуете деньги, а я сейчас в Ленинград не поеду, т. к. я буду в Ленинграде вместе с американцами в американской военной форме». Случись нечто подобное в Германии – такого агитатора запороли бы… В сентябре 1949 г. в лагоотделении № 22, расположенном в самом Ленинграде, отделался 20 сутками гауптвахты и военнопленный Ганс Хаан, которого задержали за производство антисоветских надписей на стенах строящегося жилого дома.

Немцы сторожат сами себя

После каждого случая побега или иных нарушений в лагерных отделениях ужесточились меры по наведению внутреннего порядка, дисциплины и организованности среди военнопленных. Довольно распространенным средством поддержания внутреннего порядка был запрет вести переписку с родиной, получать посылки и денежные переводы и т. п. Заметим, что советские военнопленные в Германии в годы войны, мягко говоря, не знали такого понятия, как письма и посылки…

Кроме всего прочего, побеги военнопленных успешно предотвращались самими пленными – для поддержания среди них внутренней дисциплины приказом НКВД СССР № 0172 от 27 июня 1945 г. были созданы «вспомогательные команды» из самих пленных. Только в лагподразделениях, расположенных за пределами Ленинграда, было сформировано 12 «вспомогательных команд» из 362 человек, которые с вполне немецкой добросовестностью сторожили своих соотечественников.

Непосредственно в Ленобласти для нарушителей среди военнопленных было организовано штрафное лаготделение № 29 в бухте Морье на берегу Ладожского озера, где до марта 1948 г. содержалось от 300 до 350 проштрафившихся военнопленных. Штрафники использовались на тяжелых физических работах, под охраной, с изоляцией от населения. Для них устанавливался 12-часовой рабочий день с обязательным выполнением нормы выработки. При систематических отказах от работы их привлекали к уголовной ответственности. Питание организовывалось по уменьшенной норме без дополнительного пайка. Переписка запрещалась. С 1946 по 1948 гг. в штрафном лаготделении у Ладоги умерло около 1200 штрафников.

Примечательно, что к концу 40-х гг. среди немецких пленных появились свои «стахановцы» – среди них проводились соревнования и так называемые «генековские» трудовые вахты, названные так в честь аналога Стаханова в восточной Германии – шахтера Адольфа Геннеке. Он работал в шахте имени Карла Либкнехта в г. Цвиккау и в октябре 1948 г. выполнил дневную норму добычи угля, совсем как Стаханов, на 380 %…

Помимо германских «стахановцев», среди пленных было немало стукачей – в январе 1946 г. по всем лагподразделениям Ленобласти было 137 осведомителей и 7 «резидентов» из числа пленных, уже к весне 1947 г. на учете оперативных отделов лагерей их насчитывалось свыше 1,5 тысяч. Через осведомителей удалось выявить и взять на учет более 80 военных преступников и 2,5 тысяч военнопленных, во время войны участвовавших в карательных операциях на территории СССР.

Так, оперативными мерами был выявлен военнопленный Г.Вейланд, который лично расстрелял 16 человек в белорусском городке Вознесенске. Весной 1947 г. в лагере № 393 в Ленинграде был арестован военнопленный Паер, служивший в свое время в личной охране Гитлера. До ареста бывший охранник фюрера занимал должность начальника рабочей роты военнопленных в лаготделении № 1.

В апреле 1947 г. оперативные органы установили, что военнопленный В.Волер лично расстрелял в сентябре 1941 г. в районе Умани около 20 советских военнопленных. И таких случаев в архивах лагерей Ленобласти учтено немало.

Кроме осведомителей в лагерях из лояльно настроенных к советской власти пленных формировался так называемый «антифашистский актив». В 1947 г. в антифашисты записалась уже треть бывших солдат Гитлера.

Пленных лечат и учат

Достаточно серьезное внимание уделялось лечению и предотвращению эпидемий среди пленных. В результате медицинского обследования к весне 1945 г. в лагерях № 157, 213, 219, 254 и 300 на территории Ленобласти было выявлено 32 % военнопленных, по своему физическому состоянию неспособных к труду.

Ленинградский военный округ передал в распоряжение областного Управление по делам военнопленных два оборудованных военных госпиталя на 2000 коек. Свои лазареты были оборудованы во всех лагерях. Так, лазарет лагеря № 339, располагавшегося в самом Ленинграде, имел 800 коек, хорошо оснащенный хирургический блок, рентгеновский кабинет, зубной кабинет и аптечный склад с запасами медикаментов более чем на два года.

Руководство НКВД еще в начале осени 1945 г. поставило перед правительством страны вопрос о необходимости отправки на родину больных и ослабленных военнопленных. Было это вызвано не абстрактным гуманизмом, а вполне практическими соображениями – разорённой войной стране было невыгодно содержать и кормить нетрудоспособных бывших врагов. В итоге, уже в конце 1945 г. на родину из лагерей Ленинграда и области было репатриировано около 4 тысяч таких пленных. В 1946 г. это количество превысило 14 тысяч человек. Всего за период с октября 1945 по октябрь 1949 г. в Германию, Австрию, Венгрию и другие страны было репатриировано более 356000 больных и нетрудоспособных пленников.

Только на территориях нынешней Ленинградской, Новгородской и Псковской областей немецкими войсками в 1941-44 гг. было полностью или частично разрушено 20 городов, 3135 сел, деревень и других населенных пунктов. Сожжено, разрушено и повреждено почти 153 тысячи жилых домов, более 3700 промышленных предприятий, около 2 тысяч школ и свыше 450 лечебных учреждений. После 1945 г. власти СССР не только оценили количество погибших и военных потерь (тут же засекретив эти данные), но и подсчитали экономический ущерб в рублях. Прямой ущерб, нанесенный немцами нашей стране, составил 679 миллиардов советских рублей (из них 46 миллиардов приходится на Ленинград и область), что примерно равно суммарным капиталовложениям СССР за первые четыре пятилетки.

Если же учесть расходы на перестройку промышленности на военный лад, ведение войны и потери доходов районов, окупированных противником, то ущерб составлял 2 триллиона 596 миллиардов рублей, т. е. примерно 16 пятилеток, 90 лет форсированных капиталовложений. Так немцами у нас был украден целый век развития в рублях… Германия и немецкие военнопленные этот ущерб, конечно же, не возместили.

В 1947 г. на семи основных строительных организациях Ленинграда и области работало 22 с половиной тысячи военнопленных. Средний удельный процент военнопленных в общем количестве рабочих этих строительных организаций составил почти 45 %, причем на чисто строительных работах этот процент достигал от 70 до 90 %. Многие предприятия и стройки Ленинграда и области испытывали в послевоенный период острейшую нехватку рабочих рук. Плюсом трудового использования пленных была их концентрация и то, что это были именно мужчины, пригодные к грубой физической работе. Тем более в СССР еще только начиналась демобилизация вооружённых сил, а завершившаяся война нанесла огромные потери среди мужчин самого трудоспособного возраста.

В конце 1946 г. во всех лагерях Ленобласти были созданы квалификационные комиссии, с задачей выявить среди военнопленных необходимые рабочие профессии. В итоге нашлось около 5 тысяч военнопленных основных строительных специальностей, среди которых насчитывалось свыше 1080 плотников, 970 столяров, 780 каменщиков, 640 маляров, 380 штукатуров, 230 бетонщиков, 170 водопроводчиков, 130 кровельщиков и др. В условиях послевоенного восстановления и возрастания объема строительства жилого фонда Ленинграда и области они были крайне необходимы. Кроме этих специалистов, было учтено и направлено в производственные и ремонтные бригады около 1320 слесарей, 410 электромонтеров, 370 кузнецов, 280 автослесарей, 160 сварщиков из бывших солдат вермахта.

В 1947 г. в лагерях создали даже курсы обучения пленных на необходимые строительные специальности. Вскоре за работы пленным стали выплачивать денежные оклады, им разрешили делать денежные переводы семьям на родину. В том же 1947 г. лагеря за счет использования труда пленных были переведены на самофинансирование, на их территории были созданы коммерческие ларьки с продуктами и другими товарами.

«В то же время пленных было жалко…»

После случившегося в 1946 г. неурожая и голода в СССР, Леноблсовет весной 1947 г. выделил лагерям военнопленных 727 гектаров сельскохозяйственных земель, где силами пленных проводились посадки овощей и картофеля для их питания. В этих же целях из пленных были сформированы команды для ловли рыбы и сбора съедобной дикорастущей зелени, грибов и ягод.

Только за 1945–1947 гг. в Ленинграде и области военнопленными было восстановлено 122 цеха, 9 энергетических объектов, 6 административных корпусов, 2 шахты «Ленинградсланцстроя» и др. В 1948–1949 гг. Управление по делам военнопленных Ленинградского УМВД сдало городским властям 7 новых заводских корпусов, 67,5 км линий электропередач, 1 асфальтобитумный завод, 4 шлакоблочных и 1 бетонный заводы. Силами военнопленных было построено и восстановлено 42 моста на автомобильных дорогах, а также 43 км автострады Ленинград-Таллинн.

Для жителей Ленинграда и области было сдано 31,4 тыс. км. новой жилой площади, восстановлено более 196 тыс. кв.м. жилплощади, построено 463 «финских домика» и 148 деревянных домов. Военнопленные в Ленинграде и области построили и восстановили 14 школ, 8 больниц, 3 дома отдыха, 4 музея, 1 стадион и многое другое. Кроме того, они участвовали в строительстве ряда закрытых военных объектов на территории Ленобласти.

Немецкие пленные на восстановительных работах в Ленинграде

Но в целом оплачиваемые работы, выполненные пленными, не до конца покрывали расходы на их содержание. Только за период 1946–1949 гг. вся валовая выработка пленных в Ленобласти составила 465,6 миллионов руб., тогда как расходы на содержание всех лагерей пленных в области за это же время, вместе с выплатами пленным за работу, составили 466,7 миллионов руб.

Труд пленных был экономически эффективен только в начальный период восстановления на самых грубых работах, но для восстановленной экономики мирного времени он был уже нецелесообразен… 25 декабря 1949 г., из Ленинградской области отправили в Германию последний эшелон с военнопленными. С этого дня на территории Ленинграда и области не оставалось ни одного пленного.

Общее количество немецких военопленных, содержавшихся в Ленинграде и области с конца 1944 г. по конец 1949 г., составило около 75300 человек. Из них за пять лет умерло 7456 человек (в 1945 г. умерло 3938 пленных, в 1946 г. – 2503, 1947 г. – 796, 1948 г. – 155, 1949 г. – 64 человека), т. е. каждый десятый. Напомним, что в германском плену за четыре года войны погибла половина советских пленных.

Как вспоминал очевидец:

«В то же время пленных было жалко. Двойственное они вызывали чувство. И видимо не у меня одного. Побывавшие в немецком плену, рассказывали, что получить камнем от немецкого мальчишки – было совершенно обыденным делом. А уж побои и глум со стороны конвоиров – было еще более обыденным. Я один раз видел сцену, когда немец валялся ничком у входа в барак, а трое конвоиров кричали ему, что б он вставал и шел в помещение, попинывая его сапогами – не пиная, а именно пихая. Немцев содержали в зданиях конюшен – до войны на площади, где сейчас ТЮЗ, был ипподром. В блокаду там был сборный пункт – свозили туда трупы. Туда же брат и мама отвезли умершего моего отца. Там же после блокады в конюшнях разместили пленных.

От этой сцены – тоже было какое-то двоякое ощущение…С одной стороны я понимал, что этот немец – соучастник блокады и будь он конвоиром наших пленных – то не стесняясь пинал бы от души без зазрения совести, а то и просто пристрелил бы, с другой – ну не одобрял я наших…Нехорошо как-то…»

В целом, наш народ и наше государство вполне гуманно отнеслись к бывшим врагам, немецким военнопленным. Обошлись с ними без какого-либо садизма и немотивированной жестокости. Все трудности быта в лагерях пленных были связаны с разрушениями и общими проблемами первых послевоенных лет – тогда наш народ жил немногим лучше своих бывших врагов, собранных за колючей проволокой. Сейчас можно уверенно сказать, что этот гуманизм немцы не оценили.

Глава 47. «После прочтения сжечь!» – газеты и журналы Великой Отечественной войны

«Наш старенький тихоходный ротатор выдает последние тысячи очередного номера “Красной звезды”, датированного 22 июня. Делали его накануне, до начала войны. Делали обычно. Вполне мирный номер!.. Ни одного слова о немецко-фашистских захватчиках, о гитлеровской агрессии. Даже на четвертой полосе лишь сообщения об агрессивных действиях Германии и её союзников на Ближнем Востоке, в Африке…» – так один из редакторов описывает очередной номер главной армейской газеты СССР, вышедший из печати в первый день войны.

В отличие от современного телевидения и тем более интернета, печатная пресса той эпохи не могла реагировать на события в режиме реального времени. Почти восемь десятилетий назад процесс создания СМИ – получение информационных материалов, редактура, вёрстка, типографская печать – занимал в лучшем случае сутки. И номер газеты, датированный 22 июня 1941 г. ничего не мог рассказать о начавшейся утром войне.

Но при всём несовершенстве той техники, наши предки умели работать быстро. К примеру, следующий номер газеты «Красная звезда» по графику выходил 24 июня – уже на вторые сутки войны на его страницах была и фронтовая корреспонденция, и знаменитые стихи «Вставай страна огромная…» и даже всем нам сегодня до боли знакомые слова: «Великая Отечественная война». Именно так в тот день называлась короткая заметка на второй полосе «Красной звезды», посвященная курсантам Военно-воздушной академии, их первой реакции на вторжение врага. Тогда еще никто не знал, что 1941-45 годы навсегда войдут в нашу историю именно под этим именем. Именем, рождённым газетчиками почти мимоходом, в лихорадочной подготовке первого по-настоящему военного номера.

Расскажем, какими были газеты войны, как создавалось и распространялось печатное слово в ходе кровопролитных боёв, что оно тогда значило для людей и какой вклад внесло в нашу победу…

«В дни войны газета – воздух»

Накануне Великой Отечественной войны телевидение только выходило из стадии экспериментов, а радио лишь начинало становиться массовым. Главным окном в большой мир, главным источником ежедневных новостей для той эпохи были печатные СМИ, прежде всего газеты. К июню 1941 г. в СССР издавалось порядка 9000 газет и около 1800 журналов – каждый день для 195 млн. граждан Советского Союза из типографий выходило более 38 миллионов экземпляров различных печатных изданий, от толстых литературных альманахов и центральных газет до районных и фабричных листков.

Всё изменила начавшаяся война. Прежде всего, она изменила отношение к газете – в ужасе и хаосе войны зачастую она становилась единственным источником не только информации, но и надежды. Что в те дни предельно ёмко сформулировал Илья Эренбург, не просто популярный литератор, но и военный корреспондент ведущих советских СМИ еще со времён сражений в Испании: «В мирное время газета – осведомитель. В дни войны газета – воздух. Люди раскрывают газету прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо, адресованное лично тебе. От того, что стоит в газете, зависит твоя судьба…»

Мы знаем про мобилизацию и эвакуацию промышленности с началом войны. Но пресса СССР в том роковом июне 1941 г. тоже начала свою мобилизацию, свой переход на военные рельсы. Среди массы директив и стратегических решений, принятых в Кремле в первые дни боёв есть и малоизвестное даже историкам постановление Секретариата ЦК ВКП(б). Подписанный Сталиным документ назывался просто – «О красноармейских газетах». В реальности то было решение о мобилизации всех СМИ страны: за счёт сокращения гражданских изданий планировалось массовое развёртывание военной прессы. Отныне специалисты, оборудование и газетная бумага в первую очередь предназначались фронту.

Если до начала войны в СССР выходило 39 центральных газет, то с июля 1941 г. их оставалось всего 18. Из 29 отраслевых газет, издававшихся в Москве для всей страны – таких как «Советская торговля», «Лёгкая промышленность», «Архитектурная газета» и т. п. – на вторую неделю войны прекратили выходить 20. Тогда же было закрыто свыше двух сотен областных, краевых и республиканских газет.

На вторую неделю войны все местные газеты районного уровня в обязательном порядке сокращали свою периодичность до раза в неделю, а городские газеты, за исключением ряда крупных промышленных центров, стали выходить не чаще трёх раз в неделю.

В июле 1941 г. двумя сталинским постановлениями из 335 центральных журналов закрыли почти половину – 145 общим тиражом почти 7 млн. экземпляров! Оставшиеся стали выходить с более редкой периодичностью и уменьшенными тиражами. Ряд газет и журналов были объединены. Например, три популярных до войны общесоюзных издания, «Советское искусство», «Кино-газета» и «Литературная газета» объединили в одну – «Литература и искусство».

Всю вторую половину 1941 г. отечественные СМИ сокращались или прекращали работу, как по решению высшего руководства, так и по факту военных потерь – советская пресса отступала вместе с войсками, оставляя десятки областей и целые союзные республики. В итоге к декабрю 1941 г. из порядка 9000 довоенных газет продолжило выходить лишь 4560. За первые полгода сражений общий тираж отечественных СМИ упал более чем в два раза – с 38 млн. довоенных экземпляров до 18 млн.

Резко сократились и редакции, подчиняясь лаконичному приказу из Кремля: «Газеты делать с меньшим аппаратом людей, причем аппарат этот должен стоить государству значительно дешевле». Это хорошо заметно на примере газеты «Известия», официального правительственного СМИ той эпохи. До войны в редакции «Известий» работало 198 человек, ежемесячно на их заработную плату тратилось 153 тыс. руб. К августу 1941 г. в газете осталось 84 сотрудника с месячным фондом зарплаты в 80 тыс.

«Все на казарменном положении…»

Главным печатным изданием СССР той эпохи по статусу, влиянию и тиражам были даже не правительственные «Известия», а партийная газета «Правда». Довоенную редакцию «Правды» из 240 сотрудников к концу 1941 г. сократили до 147, но в Москве из них на тот момент оставалось ещё меньше – всего 14.

Как многие правительственные учреждения и все дипломатические миссии редакции важнейших СМИ в разгар битвы за Москву эвакуировали в тыл, на запасные позиции. Вслед за наркоматами (министерствами) основной редакционный аппарат «Правды» выехал в Самару, тогда город Куйбышев. Ещё одну запасную «правдинскую» редакцию развернули в Казани. На случай падения Москвы, самарская и казанская редакции должны были в любой момент продолжить выпуск главной газеты страны.

В осаждённой же столице оставшиеся 14 сотрудников перешли на военные, круглосуточные условия работа. Как вспоминал те дни спецкор газеты «Правда», известный писатель Борис Полевой: «Все на казарменном положении – работают и живут в своих кабинетах. В тех случаях, когда вражеская авиация становится слишком уж назойливой, работа переносится в подвальное бомбоубежище, где существует параллельный рабочий центр».

Осенью 1941 г. на московский комплекс зданий редакции и типографии «Правды» немецкой авиацией было сброшено почти две сотни зажигательных бомб. Были и потери, как вспоминал сотрудник газеты Яков Макаренко: «Один из прорвавшихся фашистских самолетов оказался над зданием “Правды”. Фугасная авиабомба, сброшенная им, упала недалеко от редакции. Воздушной волной от ее разрыва выбило стекла в окнах, был убит один из вахтеров. Одновременно на наши крыши посыпались “зажигалки”, вблизи здания “Правды” загорелись помещения автобазы… Борьба с пожаром продолжалась всю ночь, но работа в редакции и типографии над очередным номером газеты не прекращалась ни на час».

В декабре 1941 г., в разгар битвы за Москву, сокращение тиражей коснулось даже самых центральных, самых главных газет той эпохи – «Правды» и «Известий». Тираж первой упал с 3 млн. до 1,5 млн. экземпляров, а второй – с 1,6 млн. до 800 тыс. В апреле 1942 г. их тиражи вновь сократят: «Правду» на 200 тыс., «Известия» на 300 тыс.

Самый низкий тираж, всего 1 млн. экземпляров, у «Правды», самой главной политической газеты СССР, был в начале 1943 г., когда под оккупацией противника оказалась самая большая территория нашей страны. Лишь с ноября 1943 г. тираж «Правды» начнёт вновь расти – как писалось в распоряжении Сталина, «для обеспечения потребностей населения освобожденных районов».

Падение тиражей гражданских изданий в ходе войны было связано и с дефицитом бумаги – 48 % производственных мощностей этой отрасли оказались на оккупированной противником земле. Оставшиеся производители столкнулись с дефицитом сырья и электроэнергии. Например, в 1942 г. крупнейший в стране бумажный комбинат в Балахне, хотя и работал под лозунгом «Рулоны бумаги – те же снаряды!», но при всех усилиях давал лишь 18 % довоенной выработки. Поэтому обычная бумага в разгар боёв тоже стала поистине стратегическим товаром – до самого конца войны планы её распределения ежеквартально утверждались лично Сталиным.

«Начальник отдела жизни…»

Все человеческие и материальные ресурсы, освободившиеся в ходе сокращения газет, журналов и их редакций, шли на фронт, в действующую армию. Накануне войны в вооружённых силах СССР издавали 635 газет – от трёх общесоюзных, центральных (армейская «Красная звезда», «Красный флот» для ВМФ и газета «Боевая подготовка» для младших командиров) до небольших листков отдельных подразделений.

Уже к осени 1941 г. число армейских газет выросло до 710. Своя газета полагалась каждому фронту, армии и корпусу, вплоть до дивизий и отдельных бригад. Всего же за время Великой Отечественной войны в частях армии и флота выходило 1357 газет. Зачастую они возникали и погибали вместе со своими частями. Если в 1942. общий тираж армейской прессы достигал 3 млн. экземпляров, то к концу войны превысил 6,25 млн.

Недостающие кадры для новых фронтовых газет в первую очередь мобилизовали из сокращённых гражданских редакций. Например, Брянский фронт сформировали 14 августа 1941 г., и уже через четыре дня был издан первый номер его фронтовой газеты «На разгром врага». Показательно, что в целях дезинформации разведки противника этот первый выпуск газеты вышел под номером 191.

Новая фронтовая газета нового фронта выходила ежедневно, выпуском занималась редакция в три десятка сотрудников. Лишь треть из них являлась кадровыми военнослужащими, направленными на фронт из редакции газеты Московского военного округа «Красный воин», остальные были мобилизованными журналистами из гражданский изданий «Кино», «Гудок» и «Лесная промышленность». Художника для навой фронтовой газеты прислали по мобилизации из юмористического журнала «Крокодил».

Ответственным секретарём газеты Брянского фронта «На разгром врага» стал Арон Митлин, до войны главред газеты «Кино». На этом посту он проработал меньше двух недель – 30 сентября 1941 г. при бомбёжке ему оторвало ногу и на следующий день старший политрук (т. е. капитан) Митлин умер в походно-полевом госпитале на операционном столе. В армейском архиве сохранилась рукописная запись о месте его смерти, звучащая почти романтично – «станция Снежетьская, севернее 1500 м, сосновый бор».

В те страшные дни отступлений и поражений погибли многие сотрудники армейских газет. Многим пришлось, оставив журналистские заботы, драться с оружием в руках. Так под Смоленском в окружение попала редакция газеты 28-й армии «Защитник Отечества». После прорыва к своим редактор Николай Потапов в рапорте от 12 августа 1941 г. писал буднично: «Все были довольно спокойны, ходили в атаку, не терялись, вышли при полном вооружении и никто не потерял, не бросил, не порвал никаких документов». Из 15 сотрудников армейской газеты из окружения вышли 12. Трое пропали без вести. Один из них – лейтенант Василий Шубин, его должность в редакции официально называлась «начальник отдела армейской жизни». 26-летний «начальник отдела жизни» погиб, оставшись с пулемётом прикрывать отходящих товарищей…

«Прочти и передай товарищу»

В первые месяцы войны из соображений секретности меняли не только номера, под которыми выходили многие военно-полевые газеты. Все они оснащались мелкой, но грозной надписью у логотипа – «После прочтения сжечь».

Командование опасалось, что анализ даже открытой газетной информации может дать некоторые сведения противнику. Поэтому множество корпусных и дивизионных газет первых месяцев войны не сохранились для потомков. Этому способствовали не только окружения и отступления, но и приказ жечь. Однако перестраховка с секретностью быстро вошла в противоречие с требованиями жизни – газеты для бойцов и командиров были главным и чаще всего единственным окном в мир, но в первые месяцы войны их катастрофически не хватало. И 24 января 1942 г. последовал приказ, кардинально сменивший жизнь газетных экземпляров, отныне вместо «После прочтения сжечь» военно-полевые газеты оснащались иным предписанием – «Прочти и передай товарищу».

К 1942 г. удалось преодолеть и возникший в начале войны кризис снабжения армейских частей газетами. Как ситуация обстояла в первые месяцы сражений хорошо передают строки рапорта специального корреспондента газеты «Известия» Эзры Виленского. До войны он был широко известен, как участник арктических экспедиций, летом 1941 г. участвовал в обороне Одессы. В сентябре того года журналист писал руководству страны: «9-я армия, в которой я работал, почти не получает центральных газет. За август пришли 5 номеров «Правды» и 1–2 номера «Известий». Та же картина и в июле…»

Командованию пришлось предпринять титанические усилия, чтобы наладить процесс доставки. Так в ноябре 1941 г. для перевозки газет из Москвы к фронту было сформировано 8 специальных железнодорожных эшелонов. Позднее в доставке центральной прессы сражающимся частям активно использовалась авиация. Например, в ходе Курской битвы, в разгар решающих боёв, благодаря транспортным самолётам московские газеты попадали в окопы Центрального фронта на второй день после выхода из печати в столичных типографиях.

В 1944 г., во время стремительного наступления наших войск, в освобожденные районы только самолетами было переправлено более 8 млн. экземпляров центральных газет и журналов. Вообще цифры транспортировки СМИ к фронту поражают – только в Москве, через главный сортировочный пункт военно-полевой почты на фронт в 1941-45 гг. было отправлено более 753 млн. экземпляров периодических изданий и три миллиарда (миллиарда!) листовок.

В осаждённый Ленинград самолёты через линию фронта возили не газеты, а матрицы – готовые формы, с которых можно было печатать газету в местных типографиях. Главная газета страны «Правда» в блокадном городе не вышла по графику только один раз, когда самолёт с матрицами был сбит вражеской авиацией. В Ленинграде все годы блокады работало специальное отделение редакции «Правды» – из шести десятков его довоенных сотрудников пятая часть погибла в 1941-44 гг.

Партизанские газеты и газетные витрины

Газеты в годы войны шли и за линию фронта. Уже 30 июля 1941 г. появился приказ Наркома обороны СССР о выпуске для временно оккупированных территорий союзных республик двух подпольных газет – «За Советскую Белоруссию» и «За Советскую Украину».

По мере развёртывания партизанского движения число газет за линией фронта росло, к началу 1943 г. их издавалось около двух сотен. Центральный штаб партизанского движения переправил за линию фронта более сотни походных типографий. Всего же за три года оккупации на захваченных врагом землях Советского Союза издавалось 385 партизанских и подпольных газет.

Многие из них были почти самодельными листками, тиражом в считанные сотни экземпляров. Но были и многотиражные, вполне профессиональные. Так в августе-сентябре 1942 г. в лесах под Смоленском на партизанских базах создали и напечатали даже десяток номеров спецвыпуска «Комсомольской правды». Для этого из Москвы направили к партизанам группу профессиональных журналистов.

Партизаны и подпольщики Смоленщины вообще стали первыми в деле выпуска «лесных» и нелегальных газет. Уже в январе 1942 г. под Смоленском появились листки с привычным для местных жителей логотипом «Рабочий путь» – так до войны называлась главная областная газета. К апрелю тираж не сломленного оккупацией СМИ достиг 50 тыс. экземпляров.

«Кто-то ночью стучал в ставню, просовывал газету и уходил. Прочитав, таким же образом передавали газеты соседям. Из них мы узнали о Сталинградской битве, а немцы говорили, что Сталинград пал…» – это воспоминания современника о времени оккупации уже не из Смоленской области, а из Краснодарского края.

Однако трудности с доступом к СМИ были не только на оккупированной захватчиками земле, но и в тылу. Там не было опасностей, но были иные проблемы – военное сокращение тиражей привело к тому, что даже центральная пресса становилась дефицитом. Может показаться на первый взгляд удивительным, но в годы войны в советском тылу столичные газеты порою продавались на черных и стихийных рынках по спекулятивной цене. Конечно, номер официозной «Правды» не стоил дороже хлеба, но тоже порой оказывался доходным товаром.

В разгар войны в Кремль нередко поступали сообщения такого рода: «На рынке в Казани по специальным ценам продавались газеты, имевшие штамп обкома ВКП(б), откуда они, очевидно, были похищены…» или «Часть номеров центральных газет в Харькове, Курске, Вологде, Армавире, Махачкале и в других местах пытались время от времени продавать на рынках или обменивать на продукты питания».

Эта парадоксальная ситуация объясняется сухими фактами статистики. Летом 1942 г. по итогам военного сокращения тиражей один экземпляр газеты «Правда» приходился в среднем на 100 человек, «Известий» – на 300, «Комсомольской правды» – на 520, а популярной до войны газеты «Труд» – аж на 2600 человек!

Так что центральную прессу и в тылу тоже читали по фронтовому принципу «Прочти и передай товарищу». Случалось, что не передавали, а продавали или меняли. Власти в итоге сумели преодолеть этот дефицит и ажиотажный спрос на прессу вполне изящным решением – повсеместным устройством «газетных витрин».

Сегодня многие уже почти забыли шорох больших газетных страниц, тем более все напрочь забыли про обычай вывешивать газеты для общего чтения в людных местах. В годы Великой Отечественной войны именно этот способ стал преобладающим. Так 5 декабря 1942 г. Сталин подписал постановление «О газетных витринах на станциях железных дорог». Отныне на всех узлах и полустанках в обязательном порядке вывешивалась для чтения основная центральная пресса, прежде всего «Правда» и «Известия».

Вскоре такие «газетные витрины» обновлялись регулярно и повсеместно в городах и сёлах. К концу войны их насчитывалось более 302 тыс., в том числе 138 тыс. в областях, освобождённых от оккупации. Один экземпляр газеты с такой «витрины» прочитывали даже не десятки, а зачастую сотни людей.

«Зато в дивизионной газете написали…»

На фронте, в окопах самой близкой к рядовому бойцу была «дивизионка», дивизионная газета. За годы войны их существовала почти тысяча, единовременно выходило свыше 600.

Фронтовые газеты печатались в специальных эшелонах-типографиях, редакция и типография армейской газеты обычно занимала целую автоколонну, до дюжины грузовиков. Дивизионной газете хватало одной «полуторки», малого грузовика, на котором монтировался печатный станок с механическим приводом.

О работе такой походной типографии накануне штурма Кёнигсберга вспоминает Олег Кубецкий, в то время 19-летний сержант, после ранения направленный в редакцию газеты «Патриот Родины», выпускавшуюся в 70-й стрелковой дивизии: «Для того чтобы сделать один оттиск надо было нажать на педаль четыре раза. Причем газета была двухполосной, сначала первую полосу набирают, но оставляют место для сводки, так что мы, сперва, вторую полосу печатали, потом в 12 часов радисты сводку примут, принесут, наборщик её наберёт и первую полосу печатаешь. Тираж 1000 экземпляров. 8000 раз ногой вот так – тяжело. Я один экземпляр сделал, прихожу к начальнику типографии, говорю: “Хоть в пехоту, хоть в штрафбат, отпустите, не могу больше”…»

К исходу войны в войсках, штурмовавших Берлин, на каждую стрелковую роту (в реалиях войны её численность редко превышала сотню человек) ежедневно выделялось 1–2 экземпляра центральных газет, 3–5 фронтовой, 5–6 армейской и 15–20 экз. дивизионной газеты. Словом, дивизионные издания были самыми близкими и массовыми для рядового фронтовика.

Если столичная, фронтовая и армейская пресса служили окном в большой мир – будь то далёкий тыл, соседний фронт или международный масштаб – то дивизионные газеты писали о самой близкой жизни и смерти, непосредственно и быстро реагируя на события в своих частях и соединениях. Можно сказать, что в какой-то мере «дивизионка», с поправкой на технические возможности и дух эпохи, служила нашим сражающимся дедам и прадедам тем, чем сегодня являются для нас социальные сети и блоги в интернете. Центральные СМИ воспринимались как голос свыше, близкая же к окопам дивизионная газета воспринималась частью личной жизни.

Это подтверждают опубликованные ныне в интернете тысячи устных воспоминаний рядовых фронтовиков, где можно без труда оттыкать массу почти бытовых и житейских упоминаний дивизионных газет.Естественно – бытовых и житейских по меркам смертельной войны. Процитируем лишь некоторые от разных ветеранов разных военных лет и фронтов:

«Из дивизионной газеты узнали о боях под Москвой и с надеждой ждали результатов контрнаступления…»;

«А потом в дивизионной газете вышла большая, на целую полосу, статья под названием “Удар по врагу”. Она как раз нашей батарее посвящалась…»;

«За спасение штаба полка ничего не дали, зато в дивизионной газете написали, хотя я ту статью так и не прочитал…»;

«Вскоре появилась заметка в дивизионной газете “Воин Родины” о нас с маленькой фотографией группы офицеров и солдат»;

«Твоя цель – убить немца, хоть одного да убить. Всё на одного меньше будет. Не случайно дивизионная газета “Вперёд, за Родину!” писала, что сын просит папу убить хоть одного немца. Это я сейчас пересказываю, а там большая была статья. И правильно»;

«Про этот бой даже статья появилась в нашей дивизионной газете “Рубеж славы”, потом в полку говорили, что я совершил геройский поступок…»;

«Ко мне подошли ребята и сказали: Слушай, в дивизионной газете напечатано, что ты награжденный…»;

«Товарищи прислали мне в госпиталь дивизионную газету на литовском языке “Родина зовет”, где была заметка о последнем бое нашего расчёта».

«В дом твоих братьев ворвался захватчик…»

Упомянутая газета на литовском языке – это издание 16-й стрелковой дивизии, сформированной из уроженцев Литвы, участвовавшей в Курской битве и ставшей в ходе войны Краснознамённой. У нас сегодня, глядя на официальное поощрение современными властями Прибалтики былых гитлеровских коллаборантов, как-то забывают, что множество жителей этих республик в 1941-45 гг. героически сражались на нашей стороне. Для них, так же как и для мобилизованных бойцов Закавказья и Средней Азии, в годы войны издавались армейские газеты на национальных языках.

В годы Первой мировой войны большинство «инородцев» Российской империи в армию не призывали. Попытки же царской власти ввести в Средней Азии трудовую повинность для нужд фронта привели к восстаниям. Советская власть с задачей мобилизации на войну нерусских этносов справилась куда лучше – на июль 1943 г. неславянские народы составляли четверть личного состава стрелковых дивизий.

Боеспособность некоторых нацформирований современниками и историками оценивается невысоко, однако в разгар тотальной войны лучше иметь дополнительный миллион посредственных солдат, чем не иметь его вовсе. Немало же представителей Азии и Кавказа, наравне со славянскими народами СССР, проявили себя настоящими бойцами. Но с этой массой солдат, родившихся на заре XX в. и потому ещё не знавших или плохо знавших русский язык, требовалось разговаривать доступным им словом. И уже к концу 1942 г. в сражающихся войсках выпускали полсотни газет на различных языках народов СССР – всего же за войну их насчитывается 64.

Почти все фронтовые газеты регулярно издавались и на языках нацменьшинств. Так перед началом Берлинской операции фронтовая газета 1-го Украинского фронта «За честь Родины» печаталась на русском, украинском, татарском казахском и узбекском языках. Газета 3-го Украинского фронта «Советский воин» к исходу войны насчитывала еще больше языков – русский, армянский, азербайджанский, грузинский, казахский, татарский, узбекский и молдавский.

Только на армянском языке в 1941-45 гг. в действующей армии издавалось 14 газет, из них 5 фронтовых и 4 дивизионных. В погибших в 1942 г. двух дивизиях, 390-й и 408-й, где армяне составляли подавляющее большинство, дивизионные газеты – «Ай снайпер» и «Анун Айреники» («За Родину») – выпускались исключительно на армянском.

За годы войны в действующей армии выходило даже четыре туркменских газеты: фронтовая «Гызылэсгерхакыкаты» («Красноармейская правда»), две дивизионные – «Туркмен атлысы» («Туркменский конник») и «Гызыл джигит» («Красный воин»), одна бригадная – «Совет ватангысы» («Советский патриот»). В войсках, окружавших гитлеровцев под Сталинградом, издавалось две фронтовые газеты на узбекском языке – «Кызыл армии» («Красная армия») и «Ватанучун» («За Родину»).

Изначально подобные издания давали лишь переводы русскоязычных публикаций центральной и фронтовой прессы. Однако с ходом войны многие из них развились в полноценные СМИ, обеспечивая бойцов новостями из родных краёв и сообщениями о фронтовых подвигах земляков. Показательно, что в большинстве таких нацгазет имелись регулярные рубрики по изучению русского языка, публиковались соответствующие военные словари и т. п.

Оглядываясь из нашего времени, надо признать, что эти издания содержат немало образцов качественной пропаганды для своей целевой аудитории. Некоторые же публикации впечатляют и сегодня. Выходившая на узбекском языке газета Сталинградского фронта «Кызыл армии» («Красная Армия») 31 октября 1942 г., в преддверии решающего контрнаступления обращалась к бойцам: «Твой народ является детищем Советского Союза. Русский, украинец, белорус, азербайджанец, грузин, армянин, таджик, туркмен, казах и киргиз совместно с тобой в течение двадцати пяти лет днём и ночью строили наш большой дом, нашу страну, нашу культуру. Вы были вместе с ними в борьбе и труде, на празднествах и пирах! Теперь же в дом твоего старшего брата – русского, в дом твоих братьев – белоруса и украинца – ворвался германский захватчик. Дом русского – также и твой дом, дом украинца и белоруса – также твой дом. Ибо Советский Союз – дружная семья, где каждый живет, хотя и в своём доме, но двор и хозяйство едины и неделимы. В нашей стране нет межей, которые бы разделяли наши дома. Но если разбойник отнял у твоего брата дом, верни ему дом – это твой долг, узбекский боец! Это ваш долг, все советские бойцы!»

Словом, нам есть чему поучиться у пожелтевших газетных страниц, созданных нашими предками-победителями.

Глава 48. Книги блокады

Блокада и книги – казалось бы не сопоставимые понятия из параллельных реальностей. Но в 1942-43 гг. осажденный голодающий Ленинград, под обстрелом врага, создавал не только оружие, но и книги. Книги, которые тоже были оружием…

Наверное, стоит начать с книг, непосредственно связанных с блокадой, т. е. с голодом, самым тогда страшным оружием врага.

Летом 1942 года в Ленинграде Главное управление ленинградских столовых, ресторанов и кафе Наркомторга СССР издает брошюрку на 40 страницах «Использование в пищу ботвы огородных растений». Аннотация и предисловие к брошюре, лучше любых комментариев, говорят сами за себя и свидетельствуют о времени.

Из аннотации: «Настоящая брошюра представляет собою переиздание с некоторыми сокращениями и дополнениями книги «Съедобная ботва огородных растений Северной полосы России», вышедшей в 1918 г. в издании Научно-Технического Комитета при Комиссариате Продовольствия Петроградской Трудовой Коммуны. Большой интерес населения к вопросу использования ботвы огородных растений для питания вполне оправдывает необходимость такого переиздания. Учитывая этот интерес, издательство выпускает в ближайшее время по этому же вопросу и ряд новых книг».

В предисловии говорится:

«В условиях современной отечественной войны основной задачей работников всех отраслей труда является повышение обороноспособности нашей Родины. Партией и правительством перед пищевой промышленностью и заготовительными организациями поставлена задача увеличения продовольственных фондов страны.

С одной стороны она решается увеличением посевной площади под главнейшими культурами. С другой же – лучшим и более полным использованием всего имеющегося у нас растительного сырья. Особое внимание здесь необходимо обратить на мобилизацию новых дополнительных пищевых ресурсов. К числу этих новых дополнительных пищевых ресурсов принадлежит и ботва культурных овощных растений.

До сих пор ботва почти не использовалась для питания человека. Даже такая ценная и питательная ботва, как ботва свеклы, выбрасывалась и, в лучшем случае, употреблялась только на корм скоту. Совершенно не шла в пищу ботва гороха, редиса, репы, брюквы и многих других растений. Между тем, по питательности и вкусовым качествам эта ботва во многих отношениях равноценна зеленым частям растений, возделываемых для питания. Ботва многих овощей богата витаминами, – в ней как и вообще в зеленых частях растений, всегда содержатся витамины А и С. Например, в ботве редиса содержится 200 миллиграммов витамина С на 100 граммов сырой массы. При употреблении ботвы редиса в сыром виде, в виде салатов, она будет иметь большое лечебное, противоцинготное значение.

Вопрос о пищевом использовании ботвы в текущем году приобретает особенно большое значение и потому, что именно с весны этого года площади под огородами ленинградцев значительно возросли, и урожай овощей ожидается очень высокий, в том числе и урожай зеленой массы – ботвы. Но перед нами встает еще и другой вопрос: научиться готовить вкусные и питательные блюда из ботвы.

Главное управление ленинградских столовых, ресторанов и кафе организовало опытную переработку и приготовление из ботвы ряда первых и вторых блюд. В результате получен большой и оригинальный материал, который и предлагается во второй части настоящей брошюры для руководства работникам столовых. Но этот материал вызовет большой интерес и среди широких слоев населения Ленинграда. Приведенные во второй части подробные раскладки приготовления блюд из ботвы вполне могут быть использованы для приготовления этих блюд в домашних условиях…»

В том же 1942-м в Лениздате выходит еще издание на подобную тему: Лебедева Л.А. «Грибы и использование их в пищу». А в 1943-ем в городе появляются брошюры Лехновича В.С. «Выращивание картофеля. В помощь огороднику» и Лебедевой Л.А. «Разведение шампиньонов (Краткие указания по культуре шампиньонов)». Все брошюры выпущены 10-тысячным тиражом, весьма немаленьким для осажденного города, все газоны и скверы которого тогда были превращены в огороды. Из содержания брошюры про шампиньоны:

Подготовка навоза для грунтов;

Посадочный материал;

Разведение шампиньонов (в открытом грунте, в парниках, оранжереях, конюшнях, в подвальных помещениях, шахтах и каменоломнях, в теплицах, набивка навозом теплиц, подвалов, оранжерей, посадка грибницы в грунт и уход за нею);

Сбор грибов;

Вредители шампиньонов и борьба с ними.

Приложение: Рецепты приготовления в пищу шампиньонов.

Шампиньоны не были тогда деликатесом, а были пищевым ресурсом, который можно было производить в любых подвалах.

Второй наиболее значимой темой для блокадного города были ранения. 6 июля 1942 г. в Ленинграде подписан к печати и вскоре издан фундаментальный труд «Основы военно-полевой нейрохирургии». Авторы Бондарчук А.В., Васкин И.С., Кудрин И.С… Под ред. профессор А.Л.Поленова. 376 страниц, 3000 экземпляров тираж.

Выдающийся русский хирург Андрей Львович Поленов, коренной петербуржец, военный врач и потомок петровского солдата лейб-гвардии Преображенского полка получил профессорское звание еще в 1914 году в Петербурге. В 1945 году стал лауреатом Сталинской премии. Ныне имя А.Л.Поленова носит Российский научно-исследовательский нейрохирургический институт в Санкт-Петербурге.

Тогда же в 1942 г. в Ленинграде Медицинским государственным издательством выпущен «Курс острых инфекционных болезней», большой 463-страничный том. Автор книги профессор Ивашенцов Глеб Александрович, выдающийся русский врач-эпидемиолог, похороненный в Александро-Невской лавре. И ныне от Невского проспекта в Петербурге идет улица Профессора Ивашенцова.

В 1942 г. в блокадном городе Ленинградским научно-исследовательским туберкулезным институтом издана брошюра «Раннее выявление начальных форм легочного туберкулеза». Автор – директор данного НИИ переживший блокаду профессор Борок М.Р. В условиях голода и отсутствия тепла в блокаду проблема предотвращения роста туберкулезных заболеваний была особенно острой. В июне 1942 г. была даже проведена общегородская конференция врачей Ленинграда на тему «Особенности туберкулеза в 1942 году».

А в августе 1942 г. под грифом «Для служебного пользования» издан «Приказ по Ленинградскому городскому отделу здравоохранения 14 августа 1942 г. № 065». Из документа: «Первое полугодие 1942 года отличалось очень крупными дефектами в работе поликлинической сети и врачебной квартирной помощи…»

17 декабря 1942 г. в Ленинградском отделении Наркомздрава СССР сдана в набор и в самом начале 1943 г. вышла брошюра «Как ленинградцу обезопасить себя от заразных заболеваний». Автор Аншелес И.М. в 1941-45 гг. возглавлял противоэпидемический отдел Ленинградского городского управления здравоохранения и был одним из руководителей института, ныне именуемого Санкт-Петербургский НИИ эпидемиологии и микробиологии имени Пастера. В тот период вся деятельность научных сотрудников данного института была направлена на предупреждение эпидемий в осажденном городе.

Брошюра начинается словами: «Наступила вторая зима блокады…»

В блокадном городе не хватало не только пищи, но и горючего, необходимого для обороны. Поэтому в 1942 году в Лениздате отдельной книгой выходит конспект лекций Бибергана Д.А. и Попова М.Д. «Газогенераторные автомобили». 112 страниц с иллюстрациями и схемами. Издание подписано к печати 30 октября 1942 г.

Газогенератор позволял использовать в автомобиле вместо горючего «солому, торф, перегной и т. д.», что в условиях крайнего дефицита бензина в блокадном Ленинграде было сверхактуальным.

Один из авторов, Давид Абрамович Биберган с 22 ноября 1942 г. в должности командира 17-й автобригады обеспечивал функционирование ледовой трассы по Ладожскому озеру – «Дорогу жизни», связывавшей осажденный Ленинград со страной. В 1943 г. полковник Д. А. Биберган служил начальником штаба 1-го танкового истребительного краснознаменного корпуса, с 1944 г. – начальником штаба 12-го гвардейского танкового корпуса, участвовал в освобождении Варшавы и взятии Берлина.

Его соавтор М.Д.Попов выпускал книги об автомобилях и после войны, а в 1943 г. в еще блокадном городе выходит его брошюра «Топливо для газогенераторных двигателей».

Как бы это пафосно не звучало, но не меньшее значение, чем пища или материальное обеспечение для обороны города имел дух его защитников. И здесь книги блокадного Ленинграда играли самую важную роль.

Пожалуй, первым блокадным изданием будет сборник статей и стихов «Молодежь Ленинграда», изданный Ленинградским Обкомом и Горкомом ВЛКСМ осенью 1941-го. 103 страницы под редакцией В. Иванова, Н. Вуколова, И. Бучурина, А. Островского и Ольги Берггольц, которая тогда еще не знала, что станет самой известной, самой пронзительной поэтессой блокадного города и именно её слова будут высечены на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища.

А всего через несколько месяцев, после выхода данной комсомольской брошюры у поэтессы возникнут вот эти пробирающие душу строки:

Пережив самую суровую, самую страшную блокадную зиму, город не только выжил и продолжил войну. Именно тогда известным советским археологом М.А. Тихановой и в то время старшим научным сотрудником Института русской литературы Д.С.Лихачевым написана и весной 1942 г. издана книга «Оборона древнерусских городов».

Тема в осажденном городе естественно была выбрана не случайно. Позднее уже академик Лихачев вспоминал: «И вдруг в жизнь стали входить древнерусские слова: рвы, валы, надолбы. Таких сооружений не было в первую мировую воину, но этим всем оборонялись древнерусские города. Появилось, как и во времена обороны от интервентов начала XVII в., народное ополчение. Было что-то, что заставляло бойцов осознавать свои связи с русской историей. Кто не знает о знаменитом письме защитников Ханко? Письме, которое и по форме и по содержанию как бы продолжало традицию знаменитого письма запорожцев турецкому султану. И тогда вспомнились рассказы летописей…»

И книга, рассказывавшая о героической обороне русских городов в средние века, распространялась в окопах среди солдат и офицеров Ленинградского фронта.

На протяжении всего 1942 г. выходят и книги об обороне самого Ленинграда:

Воронов Н. «Вся страна с героическим Ленинградом». Книга подписана к печати в блокадном Ленинграде 16 сентября 1942 года.

Решетов А. «Ленинградская доблесть». Миниатюрное издание военного, блокадного Ленинграда. Обложка – гравюра на дереве известного ленинградского художника Хижинского Л.Л.

А.Вересов «На боевых рубежах Ленинграда».

Уже в сентябре 1942 г. возобновил выход журнал «Ленинград», орган ленинградского отделения Союза писателей СССР.

На обложке № 1 за 1942 год помещен портрет А.А.Жданова, 1-го секретаря Ленинградского горкома и обкома ВКП(б), Председателя Верховного Совета РСФСР – главного руководителя блокадного города, по сути второго в СССР человека после Сталина. В 1946 г. журнал «Ленинград» закроют именно после доклада Жданова – Андрей Александрович не был сентиментальным человеком. А его роль, как руководителя блокадного города и одного из высших государственных руководителей СССР в годы войны до сих пор должным образом не оценена потомками. В Петербурге можно отыскать даже памятник Маннергейму, убивавшему ленинградцев блокадой. Памятника Жданову, создававшему «Дорогу жизни», в городе нет.

В том же 1942 г. в блокадном городе издана поэма Веры Инбер «Пулковский меридиан».

Поэтесса Вера Инбер проживет в Ленинграде все три года блокады. В 1942-43 гг. в городе не раз издавались сборники её стихов. Сразу после окончания Великой Отечественной Войны, она, между прочим, двоюродная племянница Льва Троцкого, получит Сталинскую премию именно за «Пулковский меридиан» – поэму о блокаде Ленинграда:

В 1942-43 года в блокадном городе будет издана целая серия биографий выдающихся деятелей русской истории и культуры: Кочаков Б.М. «Михаил Кутузов»; Саянов В. «Повесть о Кульневе»; Федоров Е. «Рассказы о Кирове»; Юдин П. «Г.В. Плеханов»; Мусаэлян С. «И.П. Павлов»; Папковский Б. «М.Е. Салтыков-Щедрин»; Папковский Б. «Н.Г. Чернышевский» и другие.

Интересно, что в 1943 г. в Ленинграде эти биографии будут выходить в серии, называвшейся «Гениальные люди великой русской нации».

Не забывали в Ленинграде и ту сторону линии фронта. В 1942 г. выходит книга Ф. Головачева «Гитлеризм партия хищнического империализма и средневековой реакции».

В том же году блокадными типографиями отпечатан объемный сборник нот протеста, актов, заявлений, указов и приказов «Зверства, грабежи и насилия немецко-фашистских захватчиков».

В 1943 г. в Ленинграде издан сборник статей и материалов о международной политике «Гитлеровский разбойничий империализм». Среди авторов: М. Калинин, М. Рубинштейн, Е. Варга, Г. Александров, Г. Рыклин, А. Леонтьев, Я. Цветов, А. Толстой и многие другие. Тираж 10000 экземпляров.

В 1943-ем же в Ленинградском издательстве художественной литературы издана книга Александра Флита «Шрапнель». Как сказано в аннотации: «Сатирические стихи и фельетоны в прозе о немецкой армии, Гитлере и прочем». Александр Матвеевич Флит был известным русским сатириком 1-й половины XX века с еще дореволюционным стажем, всю блокаду он пережил в осажденном городе.

А ведь в блокадном городе будут выходить и научные издания. Понятно, что регулярно будут издаваться такие важные для войны сборники, как, например «Труды Ленинградской Военной Воздушной Академии Красной Армии» по самолетостроению, аэродинамике и т. п. Но в 1943 г. будет, например, переведен и издан такой фундаментальный научный труд, как «Геометрическая электронная оптика» немцев Е.Брюхе и О. Шварцера. 496 страниц большого формата, тираж 500 экземпляров.

В январе 1943 г. войска Ленинградского и Волховского фронтов прорвали вражеское кольцо, пробив пусть и небольшой сухопутный коридор к осажденному городу. Естественно, эти события не могли не найти отражения в книгах блокадного Ленинграда.

Именно этому событию посвящена книга «Прорыв», подготовленная Политическим управлением Ленинградского фронта под редакцией полковника Н.Толкачева и изданная Ленинградским отделением Воениздата Народного Комиссариата Обороны. 154 страницы о прорыве блокады с иллюстрациями и фотографиями. На одной из первых страниц большой портрет маршала Жукова.

Тогда же в 1943 г. в Ленинграде издана брошюра «Освобожденный Тихвин» – сборник документов и материалов о разгроме немецко-фашистских войск под Тихвином в декабре 1941 года. Именно это, одно из первых удачных контрнаступлений советских войск через год позволило прорвать блокаду.

Вообще в 1943 году, когда блокада была уже прорвана, но осада города еще не снята, в Ленинграде выходит целый ряд изданий, рассказывающих об обороне и защитниках города.

«Защитники ленинградского неба». Сборник статей под общей редакцией гвардии полковника Г.Ю. Певзнера. Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство.

«Город-Воин. Бойцу о Ленинграде». Военное издательство народного комиссариата обороны. Фотоальбом Политического управления Ленинградского фронта, изданный в честь исторического прорыва блокадного кольца 18 января 1943 года. Обложка работы художника Двораковского В.Д.

«Героический Ленинград. 1917–1942». Книга подготовлена к 25-летию Октябрьской революции и напечатана сразу после снятия блокады. Сборник исторических очерков, рассказывающих о боевой и трудовой жизни Ленинграда. В начале книги фотопортреты Сталина, Ленина, Кирова, Жданова. Последняя часть книги посвящена героической обороне Ленинграда в дни блокады. Содержание:

К.Шариков «Ленинград – колыбель Великой Октябрьской социалистической революции»;

Е.Соколова «Петроградский рабочие в годы гражданской войны (1918–1920)»;

А.Пухов «Балтийцы на защите города Ленина»;

Н. Манаков и Л. Петерсон «Ленинград – крупнейший индустриальный центр нашей страны»;

А. Волкова «Ленинград – город передовой науки, культуры и искусства»;

Д.Бердникова «Город-фронт»; С.Аввакумов «Большевики – организаторы обороны Ленинграда»;

П.Бутырина «Женщины в обороне Ленинграда»;

В.Иванов «Комсомол в обороне Ленинграда»;

В.Грудинин «Мужество и стойкость воинов Ленинградского фронта».

В 1943 году в Ленинграде, у стен которого еще стоял враг, неоднократно издавались стихи и книги советского поэта и писателя, коренного петербуржца и ученика Гумилёва, Николая Александровича Тихонова: «Ленинградский год. Май 1942–1943 года», «Ленинград принимает бой», «Героическая защита Ленинграда».

Зимой 1943 года, когда до окончательного снятия осады города оставался почти ещё год, в Ленинграде издана небольшая брошюрка на 48 страницах под названием «Ледовый поход через Ладогу». Автор – лейтенант И.Мордашкин. В небольшом очерке рассказывается о тяжелом труде солдат и разведчиков, прокладывавших путь через Ладожское озеро, об истории создания ледовой. Это первый в нашей стране рассказ о спасшей город дороге жизни.

Именно на этой небольшой, но такой важной книге стоит и завершить наш далеко не полный рассказ о книгах блокады.

Глава 49. Тыл, ставший фронтом – Дальний Восток в годы Великой Отечественной войны

9 августа 1945 года на Дальнем Востоке три советских фронта начали наступательную операцию против Японии. Может показаться, что все годы боёв с гитлеровской Германией дальневосточный регион нашей страны был глубоким тылом. Реальность была иной – с 22 июня 1941 года это был такой тыл, который ежедневно мог стать самым настоящим фронтом.

Сегодня мало кто помнит, что первый советский фронт в годы Второй мировой войны был создан именно на Дальнем Востоке, ровно за год до нападения гитлеровской Германии. 21 июня 1940 года приказом наркомата обороны СССР был образован Дальневосточный фронт со штабом в Хабаровске.

Великую Отечественную войну весной 1945 года заканчивали 8 советских фронтов. Но далеко на Востоке, почти в 8 тысячах километрах от штурмуемого Берлина, располагалось уже три советских «тыловых» фронта: Забайкальский, 1-й и 2-й Дальневосточные. Именно они завершат Вторую мировую войну блестящей победой.

«Необходимо быть готовым к борьбе на два фронта…»

Накануне Второй мировой войны Япония была одной из сильнейших военных держав на нашей планете. Власть Токио тогда распространялась далеко за пределы японских островов: Тайвань и вся Корея официально были частью Японии, а в 30-е годы XX века армия самураев захватила почти половину Китая, где было образовано три марионеточных «государства», полностью подчинявшихся японцам.

В итоге вдоль наших границ, почти на три тысячи километров от Владивостока до Монголии, располагались части японской Квантунской армии. Здесь надо напомнить, что наши крупнейшие дальневосточные города – Владивосток, Хабаровск и Чита – располагаются очень близко к границе, тогда они в любой момент могли оказаться под ударом японских войск.

В 1938-39 годах прошла целая череда боёв наших и японских войск у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. Только на фоне грандиозных битв Второй мировой войны они кажутся небольшим локальным конфликтом, но по сути это была настоящая война между Японией и СССР.

На тот момент японские военно-морские силы были сильнейшими на планете и на голову превосходили советский Тихоокеанский флот. 14 линкоров, 10 авианосцев, три десятка тяжелых и лёгких крейсеров, свыше 60 эсминцев. Всей этой мощи наш флот на Тихом океане мог противопоставить лишь 16 миноносцев. Относительное равенство сил Советский Союз здесь смог достичь только по подводным лодкам. Таким образом все морские границы на востоке нашей страны, от Приморья до Камчатки, были открыты для японских ударов и десантов.

Значительная часть влиятельных японских политиков и генералов выступали за масштабную войну против нашей страны, чтобы, опираясь на ресурсы захваченных Кореи и Китая, и на могущественный флот, присоединить к своей империи русский Дальний Восток. Ещё в 1936 году в Берлине между гитлеровской Германией и Японией был подписан так называемый «Антикоминтерновский пакт», официальный договор о союзе против СССР.

В этих условиях Москва справедливо опасалась, что большая война может возникнуть, как на западных, так и на восточных границах Советского Союза. И как минимум до лета 1940 года (до разгрома немцами Англии и Франции) опасность большой войны с Японией была даже выше, чем с Германией.

Летом 1940 года нарком обороны маршал Тимошенко писал Сталину: «Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на Западе против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией, и на Востоке – против Японии как открытого противника, или противника, занимающего позицию вооруженного нейтралитета, всегда могущего перейти в открытое столкновение».

Против СССР японцы в любой момент, не считая могущественного флота, могли бросить 50 дивизий, свыше 1000 танков и 3000 самолётов. Нашей стране приходилось готовиться к большой войне на два фронта, на Востоке и Западе одновременно.

«Японцы вели себя агрессивно…»

Нападение Германии на СССР резко обострило обстановку и на советско-японской границе. Один из пограничников на заставе в Приморском крае так вспоминал будни 1941 года: «Японцы вели себя агрессивно. Мы в светлое время на границе не показывались – обязательно обстреляют…»

Подобная обстановка сохранялась на протяжении всех лет Второй мировой войны. Например, за один лишь 1942 года только в Приморье было зарегистрировано свыше 500 диверсионных вылазок и переходов сухопутной границы СССР группами и подразделениями японских военнослужащих.

Правительство в Токио и командование японской армии хотели иметь «законный» повод для объявления войны, чтобы атаковать СССР после того, как Гитлер добьётся решающего успеха на Западе. 2 июля 1941 года Япония начала подготовку к нападению на нашу страну, к августу численность японских войск у границ СССР была увеличена в два раза и достигла 600 тысяч. По разработанному японским генштабом плану «Кантокуэн» наступление планировалось начать после 19 августа 1941 года.

Японцы ждали либо падения Москвы, либо резкого сокращения численности советских войск на Дальнем Востоке – после поражения в Белоруссии и на Украине советским армиям на Западе неизбежно требовались подкрепления с Востока. Руководству СССР пришлось решать сложнейшую задачу – взять на Дальнем Востоке резервы, необходимые для защиты Москвы, в то же время не ослаблять оборону границ с Японией.

С 22 июня 1941 года на нашем Дальнем Востоке ждали японского нападения. Военный совет Дальневосточного фронта направил директиву своим частям: «Помните, мы в любую минуту можем оказаться перед фактом войны здесь, на Востоке.»

Немецкая и японская военные разведки активно сотрудничали, обмениваясь информацией о составе и численности советских войск на Востоке и Западе. Не случайно начальник разведуправления Квантунской армии генерал-майор Янагита Гэндзо вскоре был награждён Гитлером орденом «Германского орла со звездой» – высшей наградой гитлеровской Германии для иностранцев.

Немцы фиксировали появление на своём фронте дальневосточных советских дивизий и передавали эту информацию японцам. К июню 1941 года на Дальнем Востоке находилось три десятка советских дивизий – готовясь к нападению, японская разведка ждала, когда половина советских сил будет переброшена на Запад, против Гитлера.

Партизаны против Японии

На июнь 1941 года Дальневосточный фронт насчитывал 432 тысячи бойцов, 27 тысяч пулеметов, почти 5 тысяч орудий, 4 тысячи минометов, почти 3 тысячи лёгких танков и 1940 самолётов (еще 1053 самолета состояли на вооружении Тихоокеанского флота и Амурской речной флотилии), 20 тысяч грузовиков, 8 тысяч тракторов и 84 тысячи лошадей. Поскольку опасность на Западе считалась первостепенной, Дальний Восток получал минимум нового оружия – например, в 1941 году здесь не было ни одного нового танка КВ и Т-34.

Поскольку с июня 1941 года рассчитывать на резервы и новое оружие не приходилось, на Дальнем Востоке развернулись грандиозные оборонительные работы. Прежде всего, против могущественного флота Японии, выставили минные заграждения, прикрывшие походы к Владивостоку, Советской-Гавани, Петропавловску-Камчатскому и другим дальневосточным портам.

Новые морские мины в первую очередь использовались на Балтике и Чёрном море, поэтому Дальнему Востоку пришлось защищаться ещё царскими минами, произведенными в 1908-14 годах. Часть из них, из-за длительных сроков хранения проржавели и были сорваны штормами, например, к 1943 году на подходах к Владивостоку уцелело только 10 % поставленных в начале войны мин.

До 1941 года на Дальнем Востоке было создано 12 укреплённых районов. После 22 июня началось строительство еще семи, включая Камчатский оборонительный район и укрепления, прикрывавшие наиболее уязвимые участки Транссибирской железнодорожной магистрали, которая на отдельных отрезках шла почти вдоль границы с японцами.

Укрепления строили солдаты и гражданские жители. В июле 1941 года жители Хабаровска, используя только подручные средства и материалы, соорудили в нерабочее время 14-километровый противотанковый ров. По подсчетам командования в 1941-43 годах каждый житель Дальнего Востока в среднем одну неделю в месяц работал на строительстве оборонительных сооружений.

В городах Приморья и Хабаровского края все подвалы каменных зданий, стоящих на перекрёстках улиц, были переоборудованы в противотанковые и пулемётные ДОТы. Всю войну, до 1945 года на Дальнем Востоке готовили и бомбоубежища, только во Владивостоке их было выстроено 2303, а в Хабаровском крае – 7129, что позволяло укрыть от возможных бомбёжек одновременно 57 % всего населения.

На случай японского наступления заранее готовили и партизанскую войну. В Приморье, Хабаровском крае, Читинской области и Бурятии в 1941-43 годах было создано 392 партизанских отряда общей численностью 15 тысяч человек, прошедших подготовку для действий в тылу противника. В тайге для них оборудовали секретные базы и тайники с оружием и продовольствием.

В городах и посёлках Дальнего Востока из стариков, имевших опыт подпольной работы в годы гражданской войны, создавали законспирированные ячейки на случай японской оккупации. В мае 1942 года на Дальний Восток даже перебросили часть людей, которых осенью 1941 года подготовили в качестве подпольщиков для нелегальной работы в Москве, если её захватят немцы. После того как опасность столице миновала, они прибыли в Приморье и Хабаровский край с соблюдением всех мер секретности и приступили к подготовке конспиративной сети для борьбы в японском тылу, если противник сможет захватить дальневосточные города.

«Боевая готовность № 2»

Опасность нападения не исчезла даже после того как Япония в декабре 1941 года начала войну против США – в боях с англичанами и американцами основной ударной силой был японский флот, тогда как большая часть сухопутной армии Японии продолжала оставаться в Маньчжурии и Китае, недалеко от советских границ. Вероятность японского нападения снизилась лишь в 1943 году, когда Токио не только втянулся в изнурительную войну против США на островах Тихого океана, но и окончательно убедился в том, что Гитлер не способен победить силы СССР на Западе.

Поэтому до конца 1942 года, в период наибольшей угрозы нападения со стороны Японии, все соединения и части первого эшелона советских войск на Дальнем Востоке были приведены к штатам военного времени и находились не в казармах, а непосредственно в заранее отрытых и подготовленных окопах. По ночам на боевых позициях дежурило 50 % солдат и командиров.

На протяжении всей Великой Отечественной войны наш Тихоокеанский флот находился в повышенной готовности – так называемая «боевая готовность № 2», которая предусматривала что по получении приказа флот максимум через 4 часа должен выйти в море. На огневых позициях стояли артиллерийские батареи, на аэродромах дежурили истребители, зенитные орудия противовоздушной обороны были готовы к немедленному открытию огня.

Войска на Дальнем Востоке активно готовился к войне – только в 1944 году было проведено 286 совместных учений Дальневосточного фронта и Тихоокеанского флота. При этом до 1945 года все лучшие силы и средства уходили на Запад, на войну против гитлеровской Германии. Поэтому треть солдат «тылового» Дальневосточного фронта составляли призывники старших возрастов, старше 40 лет, а на вооружении находилось устаревшее оружие с ещё царских складов. До 1945 года здесь не было ни одного танка новых типов, только устаревшие БТ и Т-26. Не смотря на ежедневную боевую подготовку дальневосточные войска питались по «третьей тыловой норме», то есть жили фактически впроголодь.

Валентин Гаевой, тогда лейтенант советской армии, так вспоминал формирование новой пехотной бригады у поселка Ханко Приморского края в 1942 году: «Выдали очень длинные винтовки со штыком. Причем это были старые винтовки Мосина образца 1891 года, на прикладах многих из них был выбит императорский вензель… Третья тыловая норма. Положено было 650 грамм хлеба в сутки, но столько никогда не выдавали. Всегда чувствуешь голод. К счастью, мы стояли в сопках, поэтому удавалось добывать дополнительный паек, охотились на птиц, хотя больше всего коз стреляли. Так что выжить было можно… Настроение было боевое. Все солдаты и командиры просились на фронт. Мы тщательно готовили солдат, проводили очень много занятий по тактике, солдаты часто стреляли по мишеням. Кроме того, организовывали ночные марши, ежедневно в полной выкладке проводились марш-броски…»

Семь гвардейских дивизий

При этом всю войну, вплоть до весны 1945 года с Дальнего Востока отправлялись резервы на германский фронт. Первый эшелон бойцов-«дальневосточников» ушел на Запад уже в ночь на 29 июня 1941 года.

Только за два первых года войны с Дальнего Востока для борьбы с гитлеровцами было переведено 558 тысяч солдат, офицеров и матросов из частей Дальневосточного фронта, Тихоокеанского флота и Амурской флотилии. На западное направление перебросили 18 дивизий пехоты, 4 танковых дивизии, 2 кавалерийских дивизии, 19 авиаполков, 12 артиллерийских бригад, а также строительные, железнодорожные, сапёрные батальоны, автомобильные полки и роты связи. До 1944 года с Дальнего Востока на германский фронт перебросили свыше тысячи танков и 5 тысяч орудий и минометов.

При этом, отправляя резервы на Запад, советское командование сумело не ослабить оборону наших границ на Дальнем Востоке. Этого удалось достичь путём мобилизации местных жителей, формирования новых частей и массированного строительства долговременных и полевых укреплений.

Решающую роль в руководстве этим сложным процессом сыграл генерал Иосиф Родионович Апанасенко, с января 1941 года командовавший Дальневосточным фронтом. В октябре 1941 года он организовал стремительную переброску части своих войск на Запад для участия в битве за Москву.

К середине 1942 года на Дальнем Востоке 92 % молодёжи в возрасте 18–20 лет были призваны в ряды Вооружённых Сил СССР. Всего же за годы войны в Хабаровском крае и Приморье было мобилизовано 517 тысяч человек – половина всех работавших до войны в промышленности и сельском хозяйстве ушла на фронт для защиты Отечества.

Далеко не все вернулись живыми. Например, весной 1942 года на территории Хабаровского края была сформирована 205-я стрелковая дивизия. В июле 1942 года эта дивизия прибыла в Сталинград и заняла оборону в излучине Дона. Уже в августе дивизия попала под удар германских танковых войск, рвавшихся к Волге. Оказавшись в окружение, дивизия почти полностью погибла – к своим вышло из 12 тысяч не более 300 человек…

За годы Великой Отечественной войны каждый шестой призванный в армию на Дальнем Востоке погиб в боях с врагом. Среди них и командующий Дальневосточным фронтом генерал Апанасенко – летом 1943 года он, после многочисленных просьб, был направлен в сражающуюся армию, и вскоре погиб во время Курской битвы.

В результате мобилизаций к маю 1945 года население Хабаровского края уменьшилось на 17 %, Приморского – на 20 %. Если до войны на Дальнем Востоке по статистике на 72 женщины приходилось 100 мужчин, то уже к 1945 году число женщин здесь превышало число мужчин в 1,5 раза, а численность девушек 18–29 лет почти в два раза превышала численность мужчин этого же возраста.

Немало воинов с Дальнего Востока отличились в ходе Великой Отечественной войны. В ноябре 1941 года в битве под Москвой немецкую танковую дивизию СС «Дас Рейх» вынудила отступить от нашей столицы срочно переброшенная из Хабаровска78-я стрелковая дивизия, первой из дальневосточных частей получившая за этот подвиг звание гвардейской.

Одним из самых результативных снайперов в годы войны стал Василий Григорьевич Зайцев. На фронт он прибыл именно с Дальнего Востока, где служил в Тихоокеанском флоте. К лету 1942 года Зайцев подал пять рапортов с просьбой направить его в сражающуюся армию. И в сентябре 1942 он попал в самое пекло уличных боёв в Сталинграде, где только в период с 10 ноября по 17 декабря 1942 года уничтожил 225 гитлеровских солдат, в том числе 11 снайперов.

Семь дивизий с Дальнего Востока за годы войны получили звание гвардейских. Более 1100 воинов-дальневосточников были удостоены звания Героя Советского Союза, свыше 300 стали полными кавалерами ордена Славы.

300 тысяч вагонов с «ленд-лизом»

Дальний Восток оказывал сражающейся стране помощь не только войсками. Хотя тогда этот регион не имел развитой военной промышленности, но до 1945 года заводы Хабаровского и Приморского края произвели свыше 12 тысяч минометов и 24 миллиона мин к ним, а также свыше 13 миллионов гранат.

Немалую роль сыграли полезные ископаемые с Дальнего Востока. За 1941-45 годы в Приморье и на берегах Амура добыли свыше 34 тонн золота и 129 тонн серебра. Здесь же было произведено 145 тонн висмута – редкого металла, необходимого, например, при изготовлении наконечников бронебойных снарядов.

В годы Великой Отечественной войны еще не была разведана и налажена добыча нефти в Западной Сибири, а основные тогда источники нефти на Кавказе, в Баку и Грозном, оказались под угрозой захвата немцами. Поэтому немалую роль сыграли запасы нефти на советском Северном Сахалине (южная часть этого острова с 1905 по 1945 год принадлежала Японии).

Уже в 1941 году на советской части Сахалина добычу нефти увеличили в 2 раза по сравнению с довоенной. За время войны здесь добыли нефти в четыре раза больше чем на Урале и почти столько же, сколько в Грозненском нефтяном районе. Нефть сахалинского промысла «Эхаби» тогда имела самый высокий процент выхода бензина и считалась лучшей в СССР.

Огромную роль сыграли железные дороги Дальнего Востока. Уже к середине июля 1941 года отсюда в европейскую часть России ушло 12 тысяч вагонов. К 1943 году треть всех дальневосточных паровозов уехала на Запад, для компенсации военных потерь. За время войны Дальневосточная и Амурская железные дороги перевезли свыше 70 миллионов тонн грузов.

Ещё более значительную роль в годы войны сыграли морские порты Дальнего Востока: Владивосток, Николаевск-на-Амуре, Петропавловск-Камчатский, Александровск-Сахалинский, Нагаево, Анадырь, Провидение, Певек, Тикси. Через них шли стратегические грузы из-за границы, в том числе поставлявшиеся по «ленд-лизу».

С июня 1941 года по август 1945-го Владивостокский торговый порт разгрузил 32 тысячи грузовых кораблей. Все годы войны работники порта работали по 14–16 часов в сутки, отправив на фронт около 8 миллионов тон грузов – это почти 300 тысяч железнодорожных вагонов.

Формально до августа 1945 года на советском Дальнем Востоке не было боёв. Но за время войны погибли 25 гражданских кораблей и более 400 моряков Дальневосточного морского пароходства. Одни подрывались на минах, другие ошибочно (а то намеренно) потопили американские и японские самолёты и подводные лодки.

Точно установлено, что именно японские бомбардировщики в декабре 1941 года атаковали и потопили в водах Тихого океана советские пароходы «Перекоп» и «Майкоп». Последним советским гражданским судном, погибшим в период войны, стал пароход «Трансбалт», потопленный 13 июня 1945 года в Японском море американской подводной лодкой «Спейдфиш».

Одним словом, «тыловой» Дальний Восток в 1941-45 годах никогда не был спокойным и далёким от войны, внеся свой огромный вклад в нашу Победу.

Глава 50. Монгольские лошади дошли до Берлина

«Ленд-лиз» из Монголии оказался в Великую Отечественную существенной помощью воюющему СССР

Вторая мировая была не только первой на свете войной моторов, но и последней великой войной кавалерии и лошадей. Лошадь в буквальном смысле слова вытянула на себе ту войну, причем по обе стороны фронта.

Накануне 22 июня 1941 года на стрелковую дивизию РККА полагалось по штату 3039 лошадей. Но в германском «вермахте» еще больше – по штату в их пехотной дивизии было свыше 6000 (шести тысяч) лошадей. Всего в вермахте к моменту вторжения в СССР использовалось более одного миллиона лошадей, 88 % которых находилось в пехотных дивизиях.

В отличие от автомобилей лошади, как тягловая сила, имели тогда целый ряд преимуществ – лучше передвигались по бездорожью и условным дорогам, не зависели от поставок топлива (а это очень большая проблема в военных условиях), могли долгое время обходиться подножным кормом, да и сами иногда были еще каким кормом…

Мудрый Семен Михайлович Буденный был вполне прав, когда говорил в 1930-е, что лошадь на войне себя еще покажет. Тогда, в 1940-е, на бездорожье Восточной Европы лошадь сыграла свою безальтернативную роль – время массовых гусеничных вездеходов-амфибий пришло куда позже.

К началу войны численность лошадей в РККА составляла 526,4 тысячи. Но уже к 1 сентября 1941 года – в армии было 1 млн 324 тысячи этих четвероногих копытных.

В дальнейшем число лошадей, обслуживающих войну, только увеличивалось – максимальное их единовременное количество в нашей армии превышало 1,9 млн.

Естественно, лошадей точно также убивали в ходе боевых действий, они погибали от переутомления, голода и т. п. Если уж статистика людских потерь имеет разночтения, то статистика лошадиных потерь тем более. Считается, что за время Великой Отечественной войны на полях сражений погибло более миллиона лошадей. Потери немцев в лошадях, как минимум, не меньше.

Погибший красноармеец возле убитой лошади, 1941 г.

За первый год войны СССР потерял почти половину своего лошадиного поголовья – если к июню 1941 года в нашей стране насчитывалось 17,5 млн лошадей, то к сентябрю 1942 года на территории, контролируемой СССР, осталось всего 9 млн лошадей, включая молодняк, т. е. жеребят, не способных работать, но способных только есть.

Но что еще хуже в военных условиях – экстренно нарастить поголовье рабочих лошадей это куда труднее, чем увеличить производство автомобилей. Ведь чтобы жеребенок стал способен хоть к какой-то работе, требуется время, которое ну никак не сократить никакими денежными вложениями или технологиями.

И вот с началом Великой Отечественной войны у СССР оказался единственный сторонний источник лошадей – Монголия. Большевики когда-то в 1920-е по сути сами и создали эту «социалистическую» республику из глухой окраины бывшей Цинской империи, заодно вылечив монголов от почти поголовного сифилиса. Сифилисом там с начала ХХ века болело до половины населения: при помощи советских врачей эту эпидемию в начале 1930-х остановили, а со временем и ликвидировали.

Помимо того что МНР была советским плацдармом против японского Маньчжоу-Го, она еще сыграла – без сомнения – важнейшую роль в сохранении необходимой подвижности советской армии в годы Великой Отечественной войны.

Монголия страна кочевая и лошадей, по сути диких, вольно пасущихся в степях, там было больше, чем людей. Поставки лошадей из Монголии начались уже в 1941 году. А с марта 1942 года монгольские власти начали плановое «заготовление» лошадей для СССР.

За четыре года войны Советскому Союзу было поставлено 485 тысяч лошадей-«монголок». По другим источникам – чуть более 500 тысяч.

Не зря говорится: «Дорога ложка к обеду». В 1941-45 годах СССР нигде ни за какие деньги не смог бы достать полмиллиона лошадей. Кроме Монголии лошади в таком товарном количестве были только в Северной и Южной Америке – не говоря уж о цене (закупка такого количестве в сжатые сроки взвинтила бы их очень сильно), доставить их в воюющий СССР было бы куда проблематичнее и сложнее, чем весь остальной «ленд-лиз»…

Из Монголии лошади поставлялись планово, по условной цене, в основном взаимозачетом за монгольские долги СССР. Таким образом, окупились все политические, военные и экономические вложения большевиков в Монголию. А монголы обеспечили нам лошадиный «ленд-лиз» – крайне своевременный и безальтернативный, закрыв дыру в данном виде военной «техники».

При этом, полудикие, неприхотливые и выносливые монгольские лошади были куда лучше приспособлены для экстремальных условий Восточного фронта, чем их селекционированные европейские собратья.

Советские солдаты скармливают лошадям немецкие караульные боты из соломенных жгутов, 1942 г.

Не зря генерал Исса Плиев, провоевавший в конно-механизированных группах с 1941-го по 1945 годы, от Смоленска, через Сталинград до Будапешта и Маньчжурии, писал позднее: «…неприхотливая монгольская лошадка рядом с советским танком дошла до Берлина».

Советский обоз на улице Берлина, 1945 г.

Еще 32 тысячи монгольских лошадей – т. е. на 6 кавдивизий военного времени передали СССР в качестве подарков от монгольских крестьян-аратов. Фактически в 1943-45 годах каждая пятая лошадь на фронте была «монголкой». У нас очень любят изучать вопросы, насколько и как повлиял на победу и ход боевых действий американский «ленд-лиз». Но при этом никто практически не помнит его монгольский конный аналог…

Так что за безальтернативный лошадиный «ленд-лиз», дошедший до Берлина, спасибо Монголии, которую когда-то мимоходом, гоняя по степи немца Унгерна, сделали большевики.

Но монгольский «ленд-лиз» не ограничивался только выносливыми лошадьми. Большую роль в снабжении Красной Армии и гражданского населения в годы войны играла поставка из США мясных консервов – 665 тысяч тонн. Но Монголия за те же годы поставила в СССР почти 500 тысяч тонн мяса. 800 тысяч полунищих монголов, ровно столько тогда составляло население МНР, дали нам мяса немногим меньше, чем одна из самых богатых и крупнейших стран мира.

Во время войны в Монголии регулярно проходили гигантские охотничьи облавы – когда-то такие проводили нукеры Чингис-Хана, готовясь к большим походам – но в 1941-45 годах стада животных гнали прямо к железнодорожным станциям. Такая мобилизация ресурсов дала о себе знать – зимой 1944 года в Монголии начался голод, совсем как в тыловых районах воюющего СССР, в те годы в МНР был официально введен 10-часовой рабочий день.

Из монгольских степей всю войну в нашу страну шел еще один стратегический товар войны – шерсть. Шерсть это, прежде всего, солдатские шинели, без которых невозможно выжить в окопах Восточной Европы даже летом. Из США к нам тогда поступило 54 тысячи тон шерсти, из Монголии – 64 тысячи тонн. Каждая пятая советская шинель в 1942-45 годах была «монгольской».

Еще Монголия была важнейшим источником кожевенного сырья и пушнины. Поставки меховых полушубков, меховых шапок, рукавиц и валенок начались уже первой военной осенью. К 7 ноября 1941 года монгольским зимним обмундированием были полностью оснащены несколько советских пехотных дивизий из резервов, готовящихся к контрнаступлению под Москвой.

В Монголии был и единственный доступный СССР в годы войны промышленный источник вольфрама, самого тугоплавкого металла на Земле, без которого было невозможно делать снаряды, способные пробить броню немецких «пантер» и «тигров».

В 1942-45 годах на советско-германском фронте воевали авиационная эскадрилья «Монгольский арат» и танковая бригада «Революционная Монголия», созданные на средства МНР. Конечно, несколько десятков истребителей и танков смотрятся бледно на общем фоне. Но на востоке нашей страны, где СССР всю войну вынужден был держать миллионную группировку против Японии, монголы играли уже вполне стратегическую роль.

В 1941-44 годах численность вооруженных сил МНР была увеличена в четыре раза, был принят новый закон о всеобщей воинской обязанности, согласно которому все мужчины и женщины Монголии обязывались нести военную службу. В годы Великой отечественной войны невоюющая Монголия тратила на свои вооруженные силы свыше 50 % госбюджета.

Увеличенные монгольские войска стали дополнительным противовесом японской Квантунской армии. Все это дало возможность СССР забрать с Дальнего Востока дополнительные силы, несколько дивизий, которые были уже заметной величиной даже в масштабах огромного советско-германского фронта.

В августе 1945 года каждый десятый монгол принял участие в советско-японской войне. Пять монгольских дивизий, совместно с советскими войсками, с боями дошли до Великой китайской стены на дальних подступах к Пекину. У нас эта война считается быстрой и легкой с небольшими потерями на фоне чудовищной бойни Великой отечественной. Но для Монголии, с населением всего в 800 тысяч человек, это были совсем другие масштабы – в войне с японцами принял участие каждый (каждый!) мужчина-монгол призывного возраста. Здесь по «мобилизационному напряжению» Монголия превзошла сталинский СССР.

В процентном отношении потери, понесенные Монголией в том августе 1945 года, равны потерям США во всей Второй мировой войне. Так что для наших союзников монголов советско-японская война не была ни легкой, ни безболезненной.

Останки лошади на военной дороге…

Распутица у наших…

…и у немцев:

Кавалеристы 2-го гвардейского корпуса генерал-майора Доватора проходят через деревню в Подмосковье, 1941 г.

Советский конный разъезд ведет наблюдение…

Какая симпатичная санинструктор из 1-го гвардейского кавалерийского корпуса, июнь 1942 г.

Советский солдат катает чешских детей, 1945 год…

Глава 51. США атакуют Сахалин и Курилы – как американцы и японцы сражались за ныне российские земли

Все, кто мало-мальски интересовался историей нашего Дальнего Востока, знают – до 1945 года южный Сахалин и Курильские острова считались частью Японской империи. Куда менее известно, что Вторая мировая война на Тихом океане стартовала именно с Курил.

Расскажем, как это произошло и как японцы с американцами несколько лет ожесточенно воевали за ныне принадлежащие нам земли…

Курилы атакуют Гавайские острова и Аляску

В ноябре 1941 года с берегов острова Итуруп, крупнейшего в Курильском архипелаге, можно было увидеть самый большой флот, когда-либо в истории посещавший эту цепочку островов, растянутых на тысячу с лишним километров в океане между Японией и Камчаткой. Именно здесь, на затерянных посреди холодных вод малолюдных клочках земли, вдали от оживленных морских трасс, в абсолютной секретности готовилось к боевому походу ударное соединение вице-адмирала Нагумо Тюити.

Когда-то адмирал Нагумо начинал службу юным мичманом на крейсере «Соя» – так победоносные японцы назвали поднятый ими с морского дна знаменитый крейсер «Варяг», как и южная половина Сахалина ставший трофеем Токио по итогам неудачной для нас русско-японской войны. Если в 1904 году флот «Страны восходящего солнца» сумел нанести неожиданный удар по кораблям Российской империи, то в 1941 году такой неожиданный удар Япония готовила по тихоокеанскому флоту США. Предназначенное для этого ударное соединение вице-адмирала Нагумо Тюити, скрытно собравшееся у Курильских островов, насчитывало шесть авианосцев – более 400 боевых самолётов. То было первое боевое применение такого количества авианесущих кораблей в военной истории человечества.

Японский авианосец «Сорю» (蒼龍, то бишь «Седой дракон» или дословно «Синий дракон») на якорной стоянке у Курильских островов незадолго до атаки американской базы Пёрл-Харбор

26 ноября 1941 года ударный флот адмирала Нагумо – авианосцы с романтическими именами «Красная твердыня», «Наивысшая благодарность», «Летящий дракон», «Седой дракон», «Парящий журавль» и «Счастливый журавль» – покинули залив Касатки на восточном берегу курильского острова Итуруп и отправились в центр Тихого океана, к Гавайским островам, чтобы нанести неожиданный удар по главной базе американского флота в гавани Пёрл-Харбор. Спустя десять суток после расставания с Курилами, японские авианесущие «драконы» и «журавли» осуществят самый впечатляющий разгром флота США, поразив у американцев два десятка кораблей и свыше трёх сотен самолётов.

Налёт на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года, начавшийся с Курильских островов, до сих пор остаётся одной из самых болезненных тем в национальной истории США. В наши дни на месте японской военной базы в заливе Касатки острова Итуруп, откуда ушли в атаку на американский флот авианосцы адмирала Нагумо, располагается маленький российский посёлок Буревестник с населением в несколько десятков человек.

Адмирал Нагумо Тюити (1887–1944)

Курилы в годы Второй мировой войны прославились не только налётом на Пёрл-Харбор – они так же стали трамплином и для успешной атаки против Аляски. На этот раз базой для наступающего японского флота стал остров Парамушир. От него до побережья Камчатки всего 38 километров, а до Алеутского архипелага – более 600 морских миль. Но в то время курильский остров Парамушир был самой близкой к границам США частью Японской империи. Поэтому 2 июня 1942 года японская эскадра – пять крейсеров и два авианосца со столь характерными для самураев романтическими названиями «Сокол» и «Несущийся дракон» – собравшись у южной оконечности Парамушира в заливе Кукумабецу (ныне залив Васильева), отправились к берегам Америки.

Спустя двое суток они нанесли бомбовый удар по Датч-Харбору, главной военной базе США в Алеутском архипелаге. Спустя еще два дня, 7 июня 1942 года, высадившийся с японских кораблей десант морской пехоты под командованием генерал-майора Тоисиро Минеки захватил американские острова Атту и Кыска. Это стало единственным случаем за всю историю США последних двух столетий, когда их территория была захвачена иностранными войсками. И стартовал этот захват именно с Курил.

Америка контратакует Курилы

Остров Атту – самый крайний в цепочке Алеутских островов, протянувшихся от берегов Аляски в направлении Камчатки. Отсюда японцы рассчитывали продолжить победоносное наступление к Американскому материку.

Однако, как раз в тот же день 7 июня 1942 года, когда «Страна восходящего солнца» успешно захватила маленькую часть территории США, в трёх тысячах километров к югу главные силы японского флота потерпели поражение в большой битве с американцами у атолла Мидуэй в самом центре Тихого океана. Поэтому от наступления вдоль Алеутских островов к берегам Аляски японцам пришлось отказаться, но они целый год упорно удерживали два американских клочка земли.

Лишь 30 мая 1943 года войскам и флоту США, сосредоточив превосходящие силы, удалось вернуть остров Атту. В последний день боёв остатки японского гарнизона пошли в самоубийственную штыковую атаку на противника. Финальная рукопашная схватка за Атту разгорелась на его восточном берегу, в гавани Чичагова, названной так когда-то русскими первооткрывателями Алеутских островов в честь Павла Чичагова, морского министра Российской империи в эпоху наполеоновских войн. Из трёх тысяч оборонявшихся на острове японцев выжили и попали в плен лишь 29 человек. Не случайно американцы именуют залив Чичагова иначе – Massacre Bay, Залив Резни…

Такое фанатичное упорство поразило американцев, поэтому остров Кыска они вернули под свой контроль только через три месяца, в августе 1943 года. На этот раз история получилась не кровавой, а скорее анекдотичной – за две недели до американской атаки японское командование, понимая, что не сможет удержать далёкий остров, эвакуировало с Кыски всех своих солдат. Пять тысяч японцев во главе с генералом Тоисиро Минеки под покровом густых туманов погрузились на корабли и без потерь вернулись на курильский остров Парамушир (спустя два года захвативший кусочек США генерал Минеки всё же будет пленён, но не американскими, а советским войсками).

Разведка США проворонила эвакуацию японцев с алеутского острова на Курилы – несколько следующих недель более сотни американских кораблей и множество самолётов обстреливали и бомбили Кыску. На абсолютно пустой остров войска США потратили свыше 700 тонн авиабомб и снарядов, а затем высадили на него 30 тысяч американских и 6 тысяч канадских солдат. На острове, где от японского гарнизона оставалось лишь несколько забытых при эвакуации оголодавших собачек, десант умудрился потерять 32 человека убитыми от «дружественного огня» – первые дни на Кыске высадившиеся боялись, что японцы атакуют их из тайных подземных убежищ, и стреляли на любой шорох…

Однако, как бы ни была анекдотична «Битва с тенью за Кыску» (именно под таким названием она вошла в историю), возврат американцами самых западных островов Алеутского архипелага позволил им в отместку за японское наступление на Америку контратаковать с воздуха Курилы. Уже 10 июля 1943 года с освобождённого всего сорок дней назад острова Атту американские бомбардировщики вылетели к Курильской гряде и нанесли удар по острову Парамушир – расположенному, напомним, менее чем в 40 км от берегов Камчатки.

За все время после начала войны на Тихом океане это был второй удар, нанесённый американскими самолётами непосредственно по территории Японской империи. Первым был знаменитый «Рейд Дулитлла», когда в апреле 1942 года несколько бомбардировщиков США под командованием подполковника Джеймса Дулиттла сбросили смертоносный груз на дальние пригороды Токио. Атака была не столько военная, сколько пропагандистская – для поддержки духа американской нации после поражений у Пёрл-Харбора и на Филиппинах. Погибли все самолёты, участвовавшие в «Рейде Дуллитла», кроме одного – экипаж бомбардировщика Б-25 капитана Эдварда Йорка, израсходовав почти всё топливо в столь дальнем полёте, приземлился на территории нашего Приморского края, в 14 километрах от порта Находка.

СССР тогда ещё не сражался против Японией – в европейской части страны бушевала страшнейшая война с гитлеровскими оккупантами, и на Дальнем Востоке советское правительство внешне придерживалось строгого нейтралитета. Необходимо было не давать воинственным тогда японцам ни малейшего повода к агрессии, чтобы не получить смертельно опасную войну на два фронта – одновременно и с нацистами на Западе, и с самураями на Востоке. По этой причине приземлившихся в апреле 1942 года на нашей земле пятерых американских лётчиков, во главе с капитаном Эдвардом Йорком, официально «интернировали» – то есть в соответствии с нормами международного права взяли под стражу, чтобы содержать в заключении на территории Советского Союза вплоть до окончания войны между США и Японией.

Однако, на деле Москва и Вашингтон уже были союзниками по антигитлеровской коалиции, и главнокомандующий Сталин, после многочисленных просьб американского правительства, распорядился тайно вернуть экипаж капитана Йорка на родину. Приземлившихся в Приморье пятерых граждан США в строжайшей секретности вывезли в советскую Среднюю Азию и через Иран передали соотечественникам в мае 1943 года.

Поэтому спустя два месяца, в июле того же года, высшее американское командование, планируя первый авианалёт на Курилы, учло опыт со спасением своих лётчиков через территорию СССР. Все самолёты, вылетавшие с Аляски бомбить курильский остров Парамушир, уже вполне сознательно готовили к возможной посадке в России. Их экипажи получили подробные карты аэродромов на советской территории – Камчатка была совсем рядом, а вернуться за тысячу миль к своим базам на Алеутах у американских лётчиков, в случае повреждения в воздушном бою над Курилами, не было ни единого шанса…

Камчатка: «альтернативная посадочная площадка»

Такая предусмотрительность крайне пригодилась уже во время третьей бомбёжки Курил. 11 августа 1943 года двадцать пять вылетевших с Аляски бомбардировщиков, пытавшихся атаковать острова Парамушир и Шумшу, были перехвачены японскими истребителями. На Курилах японцы к тому времени имели семь военных аэродромов и сосредоточили сотни самолётов. В итоге третий американский налёт закончился для пилотов из США полным разгромом – из 25 тяжёлых «бомберов» японцы подбили 19. Один из них под командованием лейтенанта Джеймса Поттенджера, дымя повреждёнными моторами, повернул в сторону Камчатки – по рации пилот получил от командования приказ уходить на «альтернативную посадочную площадку», то есть на советскую территорию

Теряющего высоту американца преследовал десяток японских истребителей. Но тяжёлый четырёхмоторный бомбардировщик Б-24 «Либерейтор» оставался опасной целью – бортовой стрелок Томас Ринг уже на подлёте к камчатскому берегу сумел подбить один японский самолёт. Буквально через несколько минут, при аварийной посадке на заболоченный берег в устье реки Авача, крупнокалиберный пулемёт, из которого Томас Ринг поразил японца, сорвало с креплений – почти 40 кг оружейной стали переломали стрелку ноги.

Американский самолёт приземлился, по сути рухнул, менее чем в 30 километрах севернее Петропавловска-Камчатского. В городской больнице наши врачи успешно прооперировали Томаса Ринга и еще одного члена американского экипажа, которому при жёсткой посадке разорвало селезёнку. Но спустя две недели уже шедший на поправку Ринг умер от образовавшегося тромба – американского лётчика похоронили 2 сентября 1943 года в камчатской земле у посёлка Елизово.

Экипаж лейтенанта Поттенджера стал первым, совершившим вынужденную посадку на Камчатке после повреждений в воздушных боях с японцами. Ровно через месяц, 12 сентября 1943 года, у аэродрома Елизово сели сразу семь американских бомбардировщиков, повреждённых во время бомбардировки курильского острова Шумшу. Восьмой американский самолёт, подбитый над Курилами в тот день, не дотянул до камчатского берега и сел на воду в прямой видимости с мыса Лопатка, самой крайней точки полуострова. Оказавшихся в воде американских пилотов на глазах у советских пограничников расстреляли японские истребители.

Тех же, кому посчастливилось в тот день обрести спасение на камчатской земле, в общей сложности насчитывалось свыше полусотни. Такое массовое приземление боевых самолётов и воюющих лётчиков на нейтральной Камчатке могло стать поводом для агрессии со стороны Японии против СССР. Вот как вспоминал те напряжённые минуты лейтенант Аллен Миллер, один из американцев, приземлившихся 12 сентября 1943 года под Петропавловском-Камчатским: «Советские оказались перед лицом опасной ситуации, имея у себя семь американских бомбардировщиков на небольшой военной базе недалеко от японских объектов, которые американцы только что атаковали. Очевидно, японцы знали, где приземлились бомбардировщики, и советские были в явной тревоге от этого…»

Именно с 12 сентября 1943 года все сведения об американских самолётах и лётчиках, вынужденно приземлившихся на нашем Дальнем Востоке, стали немедленно докладывать в Москву – чтобы Сталин мог оперативно оценить вероятность разрыва отношений с Японией. Всего же до конца Второй мировой войны на Камчатке приземлилось 32 повреждённых американских бомбардировщика, ещё несколько десятков разбились в камчатской тайге или утонули совсем рядом с берегами полуострова. В общей сложности на камчатской земле спаслись 246 военных авиаторов из США.

Такое внушительное количество объясняется размахом американских бомбардировок – последние полтора года войны самолёты с Алеутского архипелага и Аляски летали бомбить Курильские острова ежедневно.

Камчатская одиссея американских пилотов

Некоторым из спасшихся на Камчатке американцев пришлось пережить невольные приключения в дикой тайге. Так 18 ноября 1944 года бомбардировщик Б-24 под командованием Дональда Тейлора был подбит японскими истребителями над северными Курилами. Два мотора из четырёх было повреждены, позже в самолёте Тейлора насчитают 75 пробоин. Получили ранения сам пилот и штурман. Спасаясь от японцев, раненый Тейлор повернул к спасительной Камчатке, над которой бушевала пурга.

Углядев в разрывах облаков отмель на морском берегу, американский пилот сумел посадить на неё искалеченный самолёт, зарывшись «брюхом» в песок. Горючее из пробитых японскими пулями баков вытекло ещё в воздухе, и взрыва при жёстком приземлении не произошло, но из десяти членов экипажа семеро были ранены – двое в бою над Курилами и пятеро при жёсткой посадке на камчатский берег.

Самолёт лежал на безлюдном диком «пляже» примерно в 100 милях к северу от мыса Лопатка, самой южной точки Камчатского полуострова. Трое членов экипажа Тейлора, кому посчастливилось обойтись без ранений, отправились сквозь тайгу на поиски русских. Но после ночёвки в снегу они поняли, что тайга сильнее и вернулись к покалеченной машине.

К счастью для экипажа, им удалось запустить рацию и восстановить связь с авиабазой на Алеутских островах. Командование США связалось с Петропавловском-Камчатским и спустя пять суток в районе падения машины Тейлора появился самолёт, сбросивший американцам на парашюте контейнер с медикаментами, тёплой одеждой, палаткой и продовольствием.

Это позволило экипажу подбитого бомбардировщика пережить в тайге ещё восемь суток. Утром 30 ноября 1944 года американцы наконец увидели у берега небольшое советское судно, но бурное зимнее море не позволило спущенной шлюпке пристать к берегу. Лишь к вечеру того дня по суше к американцам вышел маленький отряд из семи наших пограничников с двумя лошадьми для эвакуации раненых.

Уже 2 декабря спасённые американцы прибыли в Петропавловск-Камчатский, где были официально интернированы, а на деле помещены для лечения в местный госпиталь. В течение следующей недели наши врачи дважды оперировала раненую ногу лейтенанта Тейлора.

Однако, не все встречи американских самолётов с советской Камчаткой заканчивались благополучно. В условиях бушующей рядом мировой войны были и случаи «дружественного огня». Например, 28 августа 1944 года двухмоторный бомбардировщик лейтенанта Прайса, летевший с Алеутского архипелага на бомбардировку курильского острова Онекотан, в 40 милях к югу от берега Камчатки атаковал небольшой корабль, посчитав его японским. На деле американской атаке подвергся советский танкер «Эмба», идущий из Владивостока в Петропавловск. Двое наших матросов были ранены – один смертельно. Его тело похоронили в море, в бухте Русская у юго-западной части Авачинского залива.

10 июня 1945 года жертвой «дружественного огня» стали уже американцы. Восемь бомбардировщиков Б-25 атаковали самый северный клочок земли Курильского архипелага – остров Атласова (японцы называли его Оякоба). Уходя от преследующих истребителей противника, командир группы бомбардировщиков лейтенант Эдвард Ирвинг решил «срезать» обратный путь на Алеутские острова через Камчатку, углубившись в воздушное пространство СССР.

В таких случаях советские зенитчики обычно стреляли позади американских самолётов – формально это был предупредительный огонь по нарушителям госграницы, в реальности же он не позволял японским преследователям заходить близко в хвост уходящим американцам. Но в тот день снаряд наших зенитчиков случайно нашел свою цель, попав в бензобак машины лейтенанта Ирвинга – бомбардировщик прямо в воздухе превратился в огненную вспышку.

Это был не единственный американский самолёт, сбитый нашими войсками в годы Второй мировой войны. Уже 6 августа 1945 года у южной оконечности Камчатки разгорелся настоящий бой, когда два летевших с Аляски бомбардировщика, по ошибке атаковали наши пограничные катера, приняв их за японцев. Пограничникам пришлось защищаться зенитным огнём – по итогам боя один американский самолёт загорелся и рухнул в камчатской тайге, а на наших катерах погибло 7 и было ранено 14 человек.

В то время американские и советские власти рассматривали эти случаи «дружественного огня», как неизбежные маленькие трагедии большой мировой войны. Смертельная схватка русских и американских бойцов у Камчатки в августе 1945 года не стала поводом для дипломатического скандала…

«Контрабанда» пилотов с Камчатки в Иран

К счастью, «дружественный огонь» над Камчаткой и возле её берегов случался нечасто. Для большинства американских лётчиков, невольно занесённых перипетиями мировой войны на наш полуостров, встреча с ним несла спасение от японских пуль и снарядов или от неизбежной смерти в ледяных водах северной части Тихого океана.

Последними из американцев, нашедших спасение на Камчатке, стали экипажи двух бомбардировщиков Б-25, подбитых японцами над Курильскими островами 17 июля 1945 года. В тот день самолёт под командованием Джорджа Вамплера упал на воду в 12 часов 35 минут в Авачинском заливе. Вода у берегов Камчатки холодна даже летом – один из американцев, сержант Орвилл Джуд утонул. Пятерых членов экипажа, всё же доплывших до берега, подобрал наш пограничный катер.

Спустя пять минут после падения самолёта Вамплера, в нескольких десятках километров западнее, у села Авача рухнул в тайгу ещё один американский бомбардировщик. Это был Б-25 под командованием лейтенанта Роберта Торреса. Как спустя десятилетия вспоминал тот день Петр Федорович Кадушин, в годы войны служивший водителем особого отдела Камчатской флотилии и не раз выезжавший к местам падения американских самолётов: «Летчики прыгали с парашютами, а самолет рухнул на 24-м километре в лесу, траншею пропахал огромную, это недалеко от Елизовского аэродрома, гильз было от патронов – на несколько грузовиков, так стреляли в японцев. А летчики приземлились там, где теперь уже город Петропавловск, район Северо-Восток».

Точное время падения обоих самолётов нам известно, потому что все подробности о подобных происшествиях, напомним, немедленно докладывались в Кремль. К тому времени Москва и Вашингтон уже наладили тайную передачу американских лётчиков с Камчатки на родину.

Вплоть до августа 1945 года официально под Ташкентом существовал лагерь для интернированных лётчиков из США – пока шла тяжелейшая борьба с гитлеровской Германией наша страна строго придерживалась внешнего нейтралитета в войне Америки и Японии. И всех спасшихся на Камчатке военнослужащих US Army небольшими группами на самолётах доставляли через бòльшую часть СССР в столицу советского Узбекистана. Оттуда их в полной секретности переправляли в Иран и передавали американским властям. Дипломаты США именовали эту операцию «контрабандой».

Такой путь с Камчатки занимал обычно несколько месяцев. Всё это время американцы находились под плотной охраной советских контрразведчиков, но, согласно воспоминаниям самих лётчиков, принимали их хорошо, всячески стараясь облегчить быт «пленников». Последняя группа из 36 спасённых американцев покинула Камчатку в конце июля 1945 года. Самолётами их доставили в Магадан, затем через Якутск в Иркутск и далее в Среднюю Азию. К тому времени Советский Союз открыто вступил в войну с Японией, и уже 24 августа последняя группа «камчатских» американцев была в Тегеране, откуда и направилась в США.

На родине все возвращённые с Камчатки американские лётчики подписывали строжайшие обязательства о неразглашении, они уже не возвращались в свои части, никто не должен был знать об их пребывании в СССР. Их документы были настолько засекречены, что по окончании войны у многих возникли сложности с подтверждением статуса ветеранов боевых действий. Этот статус дожившие получили только в 1986 году, когда правительство США официально рассекретило документы, касавшиеся спасения и пребывания американских летчиков на советском Дальнем Востоке в годы Второй мировой войны.

Впрочем, эти бюрократические трудности не шли ни в какие сравнения с возможной альтернативной Камчатскому «плену» – либо погибнуть в холодных водах северной части Тихого океана, либо оказаться в настоящем плену у японцев. Из всех американских лётчиков, кто был захвачен войсками Японии в районе Курил, посчастливилось выжить только одному. Бомбардировщик Б-25, на котором летал штурман Уильям Диксон, был подбит в небе над Парамуширом 9 сентября 1944 года. Двое членов экипажа погибли при ударе о воду, выживших четверых, включая Диксона, подобрали японские корабли.

Пленников долго держали голыми в пещере на Прамушире и ежедневно жестоко допрашивали. Позднее Уильям Диксон попал в концентрационный лагерь на Хоккайдо – к моменту окончания войны он был едва жив, не мог передвигаться и весил всего 40 килограммов. Никто из его товарищей, сбитых в небе над Пармуширом, в японском плену не выжил.

Погода защищает Курилы

Боевые действия против Курил вели не только авиация, но и флот США. Задолго до начала воздушных бомбардировок в Охотское море для удара по японцам направились американские подводные лодки. Первой из них стала S-31 под командованием лейтенанта-коммандера (примерно соответствует нашему званию капитана 3-го ранга) Роберта Зелларса.

Лодка, построенная еще в 1918 году, давно считалась устаревшей, американские моряки обычно назвали такие pigboat – «хрюшка». Но в начале войны с японцами в северной части Тихого океана у американцев не было новых субмарин, и 13 октября 1942 года старая «хрюшка» Роберта Зелларса отправилась в боевой поход к Курильским островам.

За восемь суток лодка прошла осенние штормовые воды от базы на алеутском острове Уналашка до курильских островов Парамушир и Шумшу. Близко подойти к побережью старая лодка не могла, так как на ней не было локатора, а точных карт отмелей и сложных течений в районе Курил американцы не имели.

Лишь через пять суток поиска противника в окрестностях Парамушира, в перископ заметили небольшое японское судно, стоявшее на якоре у южной оконечности острова, возле мыса, который японцы называли Сурибачи (современное имя – мыс Васильева). В утреннем тумане лодка почти час незаметно приближалась к японцам и в 9 часов 22 минуты 26 октября 1942 года дала залп двумя торпедами. Сухогруз «Кейзан Мару» пошёл на дно, став первым японским кораблём, потопленным возле Курильских островов в годы Второй мировой войны.

Проведя успешную атаку подлодка Роберта Зелларса поспешила вернуться к берегам Америки – в холодных северных водах стало густеть и кристаллизоваться топливо, «зимней» солярки для работы при низких температурах флот США ещё не имел. Лишь спустя год войны американцы сумеют нарастить силы и собрать новую технику, способную активно действовать в северных широтах – так что с 1944 года японцы станут терять десятую часть людей и грузов при морских перевозках с Хоккайдо на Курилы.

В 1944 году к американским бомбардировщикам с подлодками присоединятся и надводные корабли, совершая периодические «набеги» для обстрела Курильских островов. Первым стал лёгкий крейсер «Рейли» – два года назад он был повреждён во время нападения японцев на Пёрл-Харбор, а теперь пришёл к Курилам, с которых и начиналась та знаменитая атака. В ночь на 4 февраля 1944 года пушки крейсера «Рейли», мстя за былое поражение, обстреляли аэродром и казармы японцев на острове Парамушир.

Лёгкий крейсер «Рейли», повреждённый японцами в Пёрл-Харборе

В марте того года обстрел Парамушира пыталась повторить большая группа из восьми эскадренных миноносцев. Но по пути с Аляски на Курилы американские корабли попали в жестокий шторм, который оказался едва ли не страшнее японского врага. Природа заставила американцев вернуться на свои базы.

Именно климатические условия превратили Курильский архипелаг в крайне сложную цель. В 1943-44 года высшее командование США несколько раз рассматривало эту цепочку островов как возможный путь для генерального наступления против Японии – захватывая один клочок суши за другим, можно было приблизиться к вражеской метрополии. Но в итоге американцы предпочли наступать южнее, в субтропических широтах. Климат северной части Тихого океана, с туманами, штормами и бурями в ледяной воде, они сочли слишком сложным для масштабных боевых действий и десантных операций.

«Лаки Флаки» атакует Сахалин

Ровно через неделю после того как в Европе закончилась Вторая мировая война, 16 мая 1945 года из Сан-Франциско вышла необычная подводная лодка. На её палубе впервые в американском флоте была смонтирована установка для запуска реактивных ракет, аналог знаменитых советских «катюш». Боевое задание лодки так же было необычным – она направлялась к берегам Сахалина, точнее к южной его половине, официально считавшейся тогда «префектурой Карафуто», частью Японской империи.

Вооружённая ракетами лодка носила имя «Барб» (так называется одна из пород карпа, но здесь была и игра слов, ведь по-английски Barb это ещё колючка или шип). Необычной лодкой-«колючкой» командовал Юджин Флаки, один из самых талантливых капитанов-подводников американского флота, прозванный за удачливость в боевых походах Lucky Fluckey – Счастливчик Флаки.

Подводная лодка «Колючка», она же «Барб»

Капитан Lucky Fluckey он же Eugene Bennett Fluckey (1913–2007)

За полтора месяца «Колючка» под командованием «Счастливчика» пересекла весь Тихий океан и к концу июня скрытно появилась в водах Охотского моря. Ночью 3 июля 1945 года лодка выпустила 12 ракет по городу Сисука (ныне г. Поронайск) на восточном побережье Сахалина в заливе Терпения. Японцы, не подозревая о возможности запуска ракет с подводной лодки, решили, что их бомбит авиация. Их прожектора тщетно шарили по ночному небу, разыскивая несуществующие американские самолёты.

Позднее на сахалинском берегу лодка «Счастливчика Флаки» обстреляла из ракет порт Сиритори (ныне город Макаров) и расположенный недалеко от него посёлок Качихо (сегодня это село Заозерное), вызвав сильные пожары и серию мощных взрывов. Почти месяц лодка «Счастливчика Флаки» патрулировала у берегов южного Сахалина-«Карафуто» в поисках новых целей для атаки.

К лету 1945 года некогда могущественные флот и авиация «Страны восходящего солнца» понесли большие потери, они ещё могли прикрывать центральные японскиеострова, но на Сахалин их сил уже хватало. Поэтому американская лодка могла действовала у берегов «Карафуто», не встречая серьёзного противодействия. И капитан Флаки сумел потопить четыре небольших транспортных корабля, растратив на них все торпеды.

Между тем в течение месяца изучая в перископ берега южного Сахалина, капитан Флаки заметил в районе посёлка Отасаму (ныне село Фирсово в Долинском районе Сахалинской области) железную дорогу, проходящую в нескольких сотнях метров от морского берега. По дороге регулярно ходили поезда, и у капитана родилась дерзкая идея перед возвращением лодки провести на японском берегу диверсию.

В ночь на 23 июля 1945 года к японскому берегу Сахалина на резиновой лодке отправились 8 добровольцев из экипажа субмарины – Пол Сандерс, Уильям Хэтфилд, Фрэнсис Сэвер, Лоуренс Ньюлэнд, Эдвард Кинглсмит, Джеймс Ричард, Джон Маркьюзон и Уильям Уолкер. Будучи опытными моряками-подводниками, они не были диверсантами – в темноте ошиблись и высадились прямо на окраине посёлка Отасаму. Пока американцы с шумом выбирались из густой прибрежной осоки, на них залаяли местные собаки. Вдобавок, шедший первым из импровизированных «коммандос» в темноте упал в яму, едва не сломав ноги. При налаженной охране побережья такая вылазка могла бы закончиться для американцев трагично, но на Сахалине, в тысячах километров от ближайших баз США, японцы не ждали какого-либо десанта и не обратили внимания на ночной шум и беспокойство собак.

Подводники благополучно миновали посёлок и добрались до железной дороги, где закопали сразу 24 килограмма взрывчатки – вновь сказалась неопытность в сухопутных диверсиях: для успешного подрыва хватило бы и в разы меньшего количества. Когда моряки уже возвращались на резиновой лодке к своей субмарине, прогремел взрыв. Капитан Юджин Флаки с удовлетворением наблюдал как высоко в небо взлетели куски японского паровоза, а дюжина грузовых, два пассажирских и один почтовый вагон образовали груду смятого металла…

Флаки не зря прозвали счастливчиком, «Лаки Флаки» – его импровизированная диверсия оказалась удачной и обошлась для американцев без потерь. Она же осталась в истории и единственным появлением войск США на Сахалине с боевой миссией.

Возвращаясь к берегам Америки, 26 июля 1945 года подлодка «Барб» напоследок обстреляла курильский остров Итуруп. Счастливчик Флаки и не подозревал, что всего через две недели на Сахалине и Курилах начнёт наступление советская армия, и земли, вокруг которых японцы и американцы ожесточённо сражались несколько лет, вернутся к России.

Глава 52. «Чёрная переправа»

В августе 1945 года на Дальнем Востоке гремела финальная битва Второй мировой – схватка с императорской Японией. Та война для солдат была быстрой, но не была лёгкой, а для разведчиков и контрразведчиков нашего Тихоокеанского флота она началась задолго до августа 1945-го и кончилась много позднее сентября… Расскажем об одном эпизоде той финальной схватки. Небольшом эпизоде, в котором огонь дальневосточной войны сплавил воедино всё – жизнь и смерть, фронт и тыл, героизм и измену, поражения и победы.

С Русского острова на корейский берег за японским резидентом

В семь утра 13 августа 1945 года шесть торпедных катеров покинули остров Русский близ Владивостока и на полной скорости понеслись к берегам Японской империи. Это сегодня столицу Приморья отделяют от японского побережья почти тысяча километров морской воды, но в те годы «Страна восходящего солнца» была куда агрессивнее и располагалась куда ближе – её границы начинались всего в нескольких десятках вёрст от Владивостока.

Тогда под властью Японии находились вся Корея и китайская Маньчжурия. Покинувшие остров Русский катера спешили к корейскому берегу – к крупнейшей военно-морской базе японцев близ наших границ, порту Сейсин. Война СССР с империей самураев к тому времени шла уже пятые сутки. Наши войска уже прорвали оборону японцев на всём пространстве от Монголии до Приморья, но основные силы противника еще не были разгромлены. До капитуляции воинственной империи оставались считанные дни, но 13 августа об этом не знал никто, даже сами властители Токио.

Шесть торпедных катеров с Русского острова несли небольшой отряд, менее двух сотен морских пехотинцев – авангард десанта, которому предстояло провести разведку боем и захватить порт Сейсин. Начавшаяся 13 числа десантная операция была чистой импровизацией, до войны её не планировали. Решение захватить крупнейший японский порт у наших границ созрело спонтанно, после быстрого прорыва японской обороны на суше. С точки зрения большой стратегии такая импровизация была обоснованной – захват Сейсина не только лишал противника важного порта, но и не позволял отступающим из Маньчжурии японским войскам создать прочный рубеж обороны в Корее.

Те самые катера, уходящие 13 августа 1945 года с острова Русский на Сейсин…

Однако наш Тихоокеанский флот совершенно не имел опыта боевых десантных операций – таковых не было ни в советское, ни в царское время. Не было и достоверных данных разведки о составе японских войск в районе Сейсина – город являлся не только крупным портом, но и основным центром японских спецслужб, работавших против нашего Приморья и Тихоокеанского флота. Ещё и поэтому Сейсин становился целью десанта – вместе со 181 морским пехотинцем передового десанта находились и два флотских контрразведчика с особым заданием.

Капитан Николай Сёмин и лейтенант Михаил Крыгин вместе с десантниками должны были захватить располагавшийся в корейском городе штаб японской разведки. В ходе неожиданного и стремительного десанта надеялись захватить не только документы или станции радиоперехвата, но и самих японских мастеров шпионажа – прежде всего их ключевого руководителя, капитана 1-го ранга Дзюндзи Минодзума.

Именно Минодзума долгие годы руководил агентурной сетью, любыми доступными способами собирая сведения о нашем Тихоокеанском флоте. Специализироваться по русскому флоту Минодзума начал еще в 1912 году – менялся политический строй в России, менялось даже название нашей страны, а Минодзума десятилетиями подряд методично и даже талантливо вёл свою шпионскую работу. К 1945 году наши контрразведчики накопили немалый личный счёт к столь заслуженному противнику. К тому же в столице Приморья знали о Минодзуме не только заочно – глава «русского отдела» японской военно-морской разведки не раз бывал во Владивостоке, в том числе нелегально.

«Он меня возненавидел только потому, что я русская…»

«Во Владивостоке мне удалось завербовать большое количество людей из числа служащих различных учреждений, с помощью которых я собирал сведения военного, политического и экономического характера… Через своих агентов я получал сведения о настроениях населения Владивостока, об отношении населения к советской власти… Должен сказать, что во Владивостоке мне удавалось собирать очень ценные сведения и начальство было довольно моей работой…» – так позднее сам Дзюндзи Минодзума рассказывал о том периоде, когда он по окончании нашей гражданской войны несколько лет возглавлял японскую резидентуру в столице Приморья.

В 1925 году чекисты Владивостока арестовали японского резидента, но Минодзуме повезло – спустя четыре месяца его депортировали за пределы СССР. В тот момент шли сложные переговоры о возвращении оккупированной японцами северной части Сахалина и советские власти не стали сориться с Токио. Освобождённый Минодзума получил на родине повышение – возглавил «русский отдел» разведывательного управления ВМФ императорской Японии. «В этот период я занимался разведкой против СССР, создал резидентуры на Камчатке и Сахалине, курировал секретаря генерального консульства Японии во Владивостоке Такасуги Нобору, который, выполняя мои задания, приобрел ценных агентов, работавших на морских заводах по строительству подводных лодок, знавших о запасах топлива и нефти во Владивостоке и его окрестностях, насадил агентуру на корабли и пароходы, которые ходили во Владивосток…» – так позднее описывал свою трудовую деятельность в 20-30-е годы минувшего века Дзюндзи Минодзума.

Дзюндзи Минодзума в начале 30-х годов минувшего века

Спецслужбистом он явно был талантливым. Впрочем, японские спецслужбы вообще были очень серьёзным и сильным противником. Япония тогда по праву считалась одной из сильнейших держав мира, и этому высокому статусу соответствовали не только мощь самурайской армии и флота, но и возможности японских спецслужб – на Дальнем Востоке той эпохи у японцев, без сомнения, были сильнейшие разведка и контрразведка.

В корейском Сейсине стараниями Минодзумы возник главный центр шпионажа и радиоперехвата, работавший исключительно против нашего Тихоокеанского флота. Минодзума привлёк к этой работе ряд русских эмигрантов, бежавших из Приморья после гражданской войны. Свои жертвы вербовал умело, затем использовал жёстко, как истинный самурай.

Завербованная им Татьяна Янковская – внучка известного исследователя Приморья – вспоминала, что Минодзуму боялись все, от кадровых офицеров до японских служанок. Но на первой встрече мастер шпионажа показался безупречен. «Он был очень вежлив. В военной форме, говорил по-русски, правда, с ужасным акцентом, но говорил и понимал хорошо… – вспоминала позднее Янковская, – Закурить предложил. Короче говоря, он вёл себя как очень воспитанный человек, как офицер. Но вскоре после этой встречи всё в корне поменялось…»

В рабочей обстановке с завербованными подчинёнными Минодзума был иным. «Когда я ходила к нему докладывать, – вспоминала Татьяна Янковская, – он принимал меня на полу, сидя в японском халате и даже не застегнув брюки. И я не имела права стоять и говорить, потому что он сидел внизу, а я стояла вверху. Я должна была садиться, как японцы, – под себя подкладывать ноги и сидеть так 20, а то и 30 минут. Так, сидя, ему и докладывала. Он курил и пускал в мою сторону дым. И никогда больше не предлагал мне закурить. Он меня возненавидел только потому, что я русская…»

«Проведенная работа не смогла обеспечить разведку…»

Впрочем, главным «инструментом» шпионажа в те годы на Дальнем Востоке были не русские эмигранты, и даже не японцы, а корейцы. Многочисленная корейская диаспора проживала и в китайской Маньчжурии, и на наших дальневосточных землях. Ситуация не сильно поменялась даже после депортации (см. главу 40) советских корейцев Приморья в Среднюю Азию.

Оккупированная японцами Корея вообще оказалась большой проблемой советских разведчиков и контрразведчиков. При этом Кореей занивались именно спецслужбы Тихоокеанского флота, а их «сухопутные» армейские коллеги специализировались на Маньчжурии. Но маньчжурские земли за Уссури и Амуром были захвачены японцами лишь в начале 30-х годов XX века, и контроль самураев там не стал тотальным вплоть до 1945 года. К тому же в Маньчжурии проживало многонациональное населения – китайцы, маньчжуры, монголы, множество русских эмигрантов – и это способствовало работе нашей разведки на маньчжурском направлении.

С Кореей всё обстояло сложнее – японцы захватили её на четверть столетия раньше и к 40-м годам минувшего века сумели не только подавить любое сопротивление на полуострове, но и установить весьма эффективный контроль над местным населением. Если Минодзума был талантливым разведчиком, то японцы в целом оказались талантливыми оккупантами – сочетая жесточайший террор с умелым администрированием, они за четверть века полностью и надёжно подчинили страну корейцев. Впрочем, корейцев к тому времени в Японской империи уже не было – с 1939 года всех живущих на полуострове подданных токийского императора насильно записали в японцы, принудительно раздав всем местным семьям японские фамилии. Несчастные аборигены Кореи от этого не превратились в японцев, но официально ставший частью Японии полуостров самураи, их полиция и спецслужбы, контролировали прочно и жёстко.

Советская разведка агентов среди японцев на континенте практически не имела, посылать же в Корею агентов из числа русских или китайцев было бессмысленно – даже последние слишком заметны на фоне местного населения, а уж русские… Поэтому для работы на Корейском полуострове разведка нашего Тихоокеанского флота отправляла исключительно корейцев. Но в 1944 году флотская контрразведка была вынуждена завести секретное агентурное дело под кодовым наименованием «Чёрная переправа» – к тому времени наши спецслужбы с ужасом осознали, что все полсотни заброшенных в Корею разведчиков либо арестованы, либо перевербованы японцами.

Многотомное дело «Чёрной переправы» скрупулёзно описывало провалы: агент «Наумов» (Ли Тын Чун) в июне 1944 года переброшен в Корею с целью разведки порта Пусан, в том же месяце раскрыт японской жандармерией, в марте 1945-го под контролем японской разведки вышел на связь из Сеула, «после чего стал настойчиво требовать денег и указаний»; агент «Петя» (Ной Ки Юн) переброшен в апреле 1943 года в порт Гёнзан, через пять месяцев арестован японцами; агент «Лазарь» (Дю Сон Хан) переброшен в Корею в августе 1944 года, в том же месяце сдался японцам; агент «Восточный» (Цой Ди Кен) направлен в октябре 1944 года в порт Цинкай, в мае 1945 года раскрыт и перевербован японцами; агент «Коля» (Лян Е Хан, он же Ямомото Коро) выдан своим напарником и с 1943 года работал под контролем японцев, вплоть до августа 1945 года передавая по рации в советский штаб составленную японской разведкой дезинформацию.

Один из таких «двойных» агентов по клике Агай, считавшийся особо надёжным и умелым, в 1939 году был даже награждён орденом Красного Знамени. Последняя группа из трёх агентов, заброшенная разведкой Тихоокеанского флота в Корею на исходе 1944 года, тоже провалилась, но сумела передать в эфир кодовый сигнал, что работает под контролем японцев.

Если в Маньчжурии у наших спецслужбы, были как неудачи, так и достижения (в разведывательные рейды на ту территорию с базы под Хабаровском не раз ходил даже будущий президент Северной Кореи, тогда капитан советской армии Ким Ир Сен), то на Корейском полуострове успехи отсутствовали. К началу войны с Японией командование Тихоокеанского флота констатировало, что надёжной агентуры в портах Кореи нет. Не было её и в крупнейшей военно-морской базе из ближайших к нашим берегам – в Сейсине.

«Проведенная работа по заброске агентуры за кордон не смогла обеспечить разведку интересующих нас районов и объектов…» – гласило направленное высшему командованию секретное сообщение контрразведки Тихоокеанского флота. Разведка и контрразведка на практике переплетены почти нераздельно, поэтому одной из ключевых причин таких неудач нашей агентуры в Корее был именно начальник «русского отдела», многоопытный Дзюндзи Минодзума.

Контрразведчик Ворошиловской батареи

Вот почему командование Тихоокеанского флота в ходе спонтанно задуманного десанта в Сейсин приняло решение заодно закрыть и вопрос с военно-морскими спецслужбами Японии. Захват Минодзумы в его сейсинском штабе позволил бы одним решительным ударом снять все проблемы, перекрыть все прежние неудачи, столь подробно и красноречиво описанные в агентурном деле «Чёрная переправа».

Десант готовился спешно, столь же спешно готовили и операцию контрразведки. Лишь днём накануне высадки офицеры-контрразведчики Тихоокеанского флота капитан Николай Сёмин и лейтенант Михаил Крыгин получили боевой приказ – «захватить японскую военно-морскую миссию, где расположена база японского резидента Минодзума».

Сёмин и Крыгин служили на острове Русский или, выражаясь официальным языком той эпохи, в «островном секторе береговой обороны Владивостокского морского оборонительного района Тихоокеанского флота». Михаил Петрович Крыгин, 27-летний уроженец поволжских степей близ Самары, попал на Дальний Восток ещё в 1939 году рядовым-призывником и после срочной службы остался жить и служить в Приморье. Окончил во Владивостоке курсы младших командиров, июнь 1941 года встретил сержантом в одной из батарей противовоздушной обороны.

После начала Великой Отечественной войны Михаил Крыгин не раз подавал начальству рапорты с просьбой отправить его на фронт. Ему отказывали, но в итоге упорного и грамотного сержанта, рвавшегося в бой и не желавшего оставаться в тылу, перевели в контрразведку флота. С 1943 года, после курсов подготовки, уже ставший лейтенантом Михаил Крыгин служил, выражаясь языком той эпохи, «оперуполномоченным отдела контрразведки СМЕРШ Владимиро-Ольгинской военно-морской базы Тихоокеанского флота». Сегодня это побережье Приморского края от залива Ольги до Сихотэ-Алиньского заповедника, зачастую и в наши дни вполне дикие места приморской тайги.

Тыловая служба контрразведчика не была лёгкой, порою приходилось наматывать буквально сотни километров по дорогам и тропам меж разбросанных береговых батарей и прочих «объектов» охраны. Случались не раз и опасные моменты. В марте 1944 года Крыгин едва не погиб, провалившись под лёд в заливе Владимира (примерно 300 км к северо-востоку от столицы Приморья). Михаил сумел выбраться и бежал много километров, чтобы не замёрзнуть насмерть. В том же году контрразведчик, рискуя жизнью, сумел обезвредить группу из трёх вооружённых дезертиров, скрывавшихся в приморской тайге.

Канун войны с Японией лейтенант Крыгин встретил на острове Русском – служба на знаменитой Ворошиловской батарее стала повышением для проявившего себя контрразведчика.

Часовой у башни Ворошиловской батареи на острове Русский, 1944 год

Словом, на том момент Крыгин и его напарник Николай Сёмин являлись хорошо подготовленными офицерами, но реального боевого опыта всё же не имели. Расчёт в рискованной операции по захвату японского резидента строился на опыте морских пехотинцев, переброшенных в Приморье летом 1945 года с Балтийского и Северного флотов – авангардом десанта на Сейсин стал отдельный разведотряд под командованием Героя Советского Союза, старшего лейтенанта Виктора Леонова.

Виктор Леонов (справа) с одним из бойцов своего отряда, 1944 год

Леонов и его бойцы ранее прошли всю Великую Отечественную войну, с лета 1941 года не раз участвовали в смертельно опасных десантах и схватках с гитлеровскими войсками на побережье Кольского полуострова и в фиордах Норвегии. Сегодня их бы назвали морским спецназом. Их уровень подготовки и боевой опыт был выше, чем у любых японских солдат, которые могли встретиться десанту на территории Кореи.

В помощь контрразведчикам и отряду Леонова придавалась рота автоматчиков из 13-й бригады морской пехоты Тихоокеанского флота. Как и контрразведчики Сёмин с Крыгиным, бойцы-тихоокеанцы были подготовлены хорошо, но реального боевого опыта тоже не имели, за исключением их командира, старшего лейтенанта Ивана Яроцкого, семью годами ранее дравшегося с японцами в боях у озера Хасан.

«Одно из наиболее ожесточённых сражений в истории моего отряда…»

Задуманная операция была крайне дерзкой и рискованной. Но в противоборстве спецслужб – как и на войне – успеха без риска не бывает. Ночь на 13 августа Николай Сёмин и Михаил Крыгин провели в штабе Тихоокеанского флота, утром прибыли на торпедные катера, отправлявшиеся к берегам Кореи. Михаил захватил с собой фотоаппарат, на случай если потребуется снять японские объекты или документы – в итоге бойцы десанта поначалу приняли контрразведчика за военного корреспондента.

Уже на берегу решили, что Сёмин и Крыгин пойдут на разных катерах – десант мог пасть под губительный огонь японских береговых батарей, мог налететь на морские мины, и таким образом повышался шанс, что кто-то из контрразведчиков всё же прорвётся на враждебный берег. Николай Сёмин позднее вспоминал те последние минуты пред началом смертельно рискованной операции: «Во время распределения десантников по катерам я должен был сесть на головной катер, а Крыгин на последний, но Михаил подошел ко мне и предложил сесть на последний катер, так как у него не было семьи, а у меня были жена и ребенок. Он имел в виду, что первый катер примет на себя основной бой, и если что случится, то пусть это произойдет с ним, а не со мной…»

После секундных колебаний, капитан Сёмин всё же отказался от благородного предложения своего товарища. Катера покинули русский берег и через шесть часов полного хода под дождём и туманом вышли к японскому порту на корейском побережье. Так около часа дня 13 августа 1945 года началась операция по захвату Сейсина – крупнейшая боевая десантная операция, которую когда-либо проводил наш Тихоокеанский флот за всё время существования с XIX-го по XXI век.

Под прикрытием тумана и дымовой завесы катера ворвались в гавань, сходу подойдя к причалам. Противник не ожидал такой дерзости, его береговые батареи едва успели открыть огонь, высадившиеся на берег моряки за считанные минуты оказались прямо в центре города, на его оживлённых улицах, никак не ожидавших атаки. Командир спецназовцев Леонов позднее вспоминал те секунды: «Клубится пар от невидимого за домами паровоза, мчатся по шоссе автомобили…»

Не повезло лишь последнему катеру, на котором находился Михаил Крыгин – в дыму и тумане контрразведчик и два десятка морских пехотинцев спутали мол гавани с причалом. Высадившись на моле, они оказались отрезаны от основных сил передового десанта. Пробиваться к своим пришлось уже под огнём противника.

Японцы совершенно не ждали столь дерзкого десанта, но и наши бойцы не предполагали встретить в Сейсине так много войск противника. Двум сотням десантников пришлось столкнуться с несколькими тысячами. Прямо в центре города развернулись скоротечные и хаотичные схватки.

Положение высадившегося авангарда осложнялось и тем, что из-за дождей с туманами наша авиация в ближайшие сутки не могла атаковать японцев. По опыту лишь вчера отгремевшей Великой Отечественной войны бойцы десанта понимали, что противостоять почти в 20 раз превосходящему по численности врагу можно лишь за счёт стремительности и дерзости действий, постоянно перемещаясь, захватывая удобные рубежи, решительно атакуя всё ещё растерянного противника.

Для выживших всё дальнейшее слилось в почти непрерывный двухсуточный бой. Позднее дважды Герой Советского Союза, прошедший годы боёв с немцами спецназовец Виктор Леонов назвал схватку за Сейсин «одним из наиболее ожесточённых сражений в истории моего отряда».

Вечером 13 августа рядом с Михаилом Крыгиным погиб сержант Герасим Ушаков, командир отделения автоматчиков морской пехоты, приданного для содействия контрразведчику. Михаилу пришлось возглавить свой маленький отряд в ожесточённых схватках на городских улицах. Описания тех схваток не сохранилось, да и вряд ли выжившие могли подробно рассказать обо всех перипетиях хаоса многочасовых боёв. Позднее в документах появится краткая и лаконичная запись о действиях контрразведчика Крыгина в Сейсине: «Показал пример бесстрашия и мужества, увлекал за собой бойцов отряда, 12 раз ходил в атаку на врага».

Смерть перед рассветом

В ночь на 14 августа 1945 года Михаил Крыгин сделал последний выбор в жизни. Во многом то был выбор между приказом и долгом. Благодаря приказу контрразведчик мог выжить, уйти с рубежа схватки, ссылаясь на обязанность захватить японского резидента. Но Михаил остался прикрывать отход своей поредевшей в боях группы автоматчиков. В последние часы пред рассветом 27-летний лейтенант погиб, до последнего отстреливаясь от наседающих японцев близ железнодорожной станции в центре Сейсина.

Крыгин Михаил Петрович (1918–1945)

Напарнику Михаила, капитану Сёмину повезло больше – его группа пробилась к зданию японской жандармерии, захватив важные документы. Чуть позже Сёмину удалось проникнуть и в штаб резидента Минодзумы. Главный японский разведчик к тому времени бежал, он успел сжечь часть архивов и ушёл из города пешком. Показательно, что не уехал на служебном автомобиле, именно ушёл на своих двоих. То было даже не отступление, а сразу побег в подполье. Многоопытный Минодзума понял – после столь решительных атак Советского Союза мировая война для Японии абсолютно проиграна.

Однако сражение за Сейсин продолжалось ещё двое суток, к 16 августа новые эшелоны морского десанта сломили сопротивление японцев. В финальных, но до предела ожесточённых боях наши воины проявили немалый героизм. Именно на улицах Сейсина погибла Мария Цуканова, санитарка батальона морской пехоты – единственная женщина, получившая звание Героя Советского Союза в ходе войны с Японией. Получившая это высокое звание посмертно.

Вся история военной части Сейсинской десантной операции требует отдельного, подробного и большого рассказа. Поэтому вернёмся к нашим контрразведчикам, для которых началась уже не военная, а почти детективная история. После стремительной высадки владивостокских моряков в центре города резидент Минодзума жёг и прятал документы поспешно, группе капитана Сёмина удалось среди пепла разыскать обрывки письма местного корейца. Некто Пун Чже поступал на хозяйственные работы при штабе Минодзумы. По окончании боёв контрразведчики разыскали автора письма и, потянув за эту ниточку, стали распутывать весь клубок.

Свыше двух месяцев от адреса к адресу искали Минодзуму и его сотрудников. Среди спрятанных документов японской резидентуры нашлись подробные карты Приморья с расположением наших воинских частей, аэродромов, укреплений, складов, вплоть до отдельных огневых точек. Японский шпион работал хорошо, конспиратором он оказался тоже умелым, но 17 октября 1945 года наши контрразведчики всё же настигли Минодзуму. В порту Гензан (ныне город Вонсан на юге Северной Кореи) он прятался среди гражданских японцев, ожидавших депортации на родину.

Арестованный резидент сразу стал давать подробные показания, раскрыл семерых сотрудников своего штаба, так же прятавшихся среди японских беженцев. Вскоре ценного пленника увезли во Владивосток, а затем в Москву. Больше года начальник «русского отдела» военно-морской разведки Японии давал подробнейшие показания, раскрывая все методы работы, все источники информации и всех агентов.

«В настоящее время я раскаиваюсь…»

Старательно разоблачавший себя и своих подчинённых Минодзума рассчитывал на снисхождение, писал покаянные письма: «В результате неправильной и глупой политики японского правительства вся моя работа, работа разведчика, пошла насмарку. Напрасно было затрачено столь много энергии, труда и здоровья. По официальным статистическим данным, в Японии мужчина живет 45 лет. Мне уже 60. А это говорит о том, что жить мне осталось недолго. Поэтому прошу как можно великодушнее судить меня и строго не наказывать, ибо большого срока я не выдержу. В настоящее время я раскаиваюсь в моих прошлых действиях и готов дать правдивые показания по существу разведывательной работы Японии против СССР…»

Фото Минодзумы из следственного дела

Времена после мировой войны, унёсшей миллионы жизней, были суровые. И покаяния японскому шпиону не помогли – в феврале 1947 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. В марте того же года приговор привели в исполнение.

Удивительно, но в 2001 году зачем-то начала каяться уже другая сторона той давней истории – Минодзума Дзюндзи был оправдан по закону «О реабилитации жертв политических репрессий» под предлогом, что «являясь офицером военно-морских сил Японии, занимался выполнением своих профессиональных обязанностей, не нарушая законов своего государства; на территории СССР он преступлений не совершил и под юрисдикцию советских законов не подпадает…»

Всё это, мягко говоря, странно – ведь «профессиональные обязанности» Минодзумы прямо попадают под действие даже современного Уголовного кодекса РФ. Его статьи предусматривают ответственность за шпионаж и для иностранных граждан, и даже в том случае если таковая деятельность осуществлялась из-за пределов нашей страны. Вся разница с уголовным кодексом сталинских времён лишь в том, что 75 лет назад за таковой шпионах полагался расстрел, а в наше время – до 20 лет тюремного заключения.

Но вернёмся от иностранного шпиона к судьбе наших дальневосточных контрразведчиков. Сразу по окончании боёв за Сейсин обнаружили истерзанное японскими штыками тело Михаила Крыгина. Его похоронили в братской могиле, среди трёх сотен бойцов, павших в схватке за этот город, сегодня носящий корейское имя Чхончжин. Памятный мемориал над их захоронением оберегается в КНДР и поныне.

Памятник павшим советским бойцам в северокорейском Чхончжине

Уже в августе 1945 года героически погибшего контрразведчика представили к награде. Однако руководство контрразведки Тихоокеанского флота первоначально в награждении отказало. Непосредственный начальник Крыгина дал краткую резолюцию: «Задание не выполнено, Минодзума не арестован…»

Однако спустя несколько недель, ещё даже до ареста скрывавшегося Минодзумы, это лишь формально правильное решение пересмотрели – навеки 27-летнего Михаила Петровича Крыгина, ценой жизни спасавшего боевых товарищей, наградили Звездой героя посмертно. Сегодня его имя носят улицы в двух главных базах нашего флота – во Владивостоке и Севастополе.

Глава 53. Сталинизм по-японски. Часть первая

Как в 1945 году в состав СССР вошла целая область Японии

После победы во Второй мировой войне на территории СССР оказался почти миллион японцев. Среди них были не только 640 тысяч пленных солдат и офицеров императорской армии, но и целый кусочек настоящей Японии – свыше четверти миллиона гражданских подданных страны Восходящего солнца, проживавших в городах и сёлах Южного Сахалина.

Удивительно, но уже к 1946 году японские чиновники, рыбаки и крестьяне без всякого сопротивления вписались в строительство сталинского социализма, организовав свои колхозы и дисциплинированно отмечая все советские праздники. Даже настоятели местных буддийских и синтоистских храмов стали получать зарплату из фондов сахалинского обкома Коммунистической партии… Расскажем, как строился этот «сталинизм по-японски» и чем он завершился.

Половина острова за победу

В 1905 году по итогам неудачной войны с японцами России пришлось отдать под власть Токио южную половину Сахалина. Остров поделили строго по карте, ровно вдоль 50-й параллели. Почти 500 км к югу от неё стали «префектурой Карафуто», самой северной и одной из самых больших по площади среди всех областей-префектур Японской империи.

Владычество «Страны восходящего солнца» продолжалось здесь ровно 40 лет. Поразительно, но первые документальные свидетельства о намерении Советского Союза вернуть южный Сахалин относятся к декабрю 1941 года, когда немецкие войска едва отбросили от Москвой, а японцы только что атаковали США… В те дни в Кремле определяли контуры отношений с англо-американскими союзниками и желательные границы будущего послевоенного мира. Именно тогда в подготовленной для Сталина аналитической записке Народного комиссариата (министерства) иностранных дел появилась фраза, предусматривавшая возвращение на южные берега Сахалина: «Мы не можем дальше терпеть, чтобы японские военные корабли могли в любой момент отрезать нас от Тихого океана и закрыть Лаперузов пролив…»

Пролив Лаперуза как раз лежит между южной оконечностью Сахалина и японским островом Хоккайдо. Окончательно мысль о возвращении южного Сахалина оформилась в феврале 1945 года на прошедшей в Крыму конференции глав СССР, США и Великобритании. В обмен на вступление Советского Союза в войну с Японией, англичане и американцы признали «восстановление принадлежащих России прав, нарушенных вероломным нападением Японии в 1904 году», путём передачи СССР южной части Сахалина и всех Курильских островов.

В августе 1945 года советские дивизии 2-го Дальневосточного фронта и Тихоокеанский флот за две недели разгромили 110 тысяч японский войск, оборонявшихся на Курилах и юге Сахалина. Заранее подготовленная японцами система железобетонных ДОТов и укрепрайонов не смогла остановить уже опытную советскую армию. Так спустя 40 лет японский Карафуто вновь стал российским Южным Сахалином.

Любопытно, что 16 августа 1945 года Сталин, узнав о быстром успехе советских войск на южном Сахалине, в письме президенту Трумэну предлагал, подобно Корее, поделить пополам и остров Хоккайдо, чтобы на его северной половине капитуляцию японцев приняли именно советские генералы. Однако американцы сумели потопить эту идею в долгой дипломатической переписке – и японская территория Советского Союза ограничилась одним югом Сахалина, без северного Хоккайдо.

Японская область СССР

В отличие от занятых нашими войсками в том же августе 1945 года Маньчжурии и Северной Кореи, где японцы, по сравнению с местными китайцами и корейцами, составляли господствующее, но явное меньшинство, на южной половине Сахалина ситуация была иной. Здесь почти всё гражданское население состояло именно из японцев.

На исходе 1945 года советские органы власти подсчитали, что на юге Сахалина проживает 274 586 гражданских японцев, из них 150 583 мужчины и 124 003 женщины. Такой гендерный перекос объясняется тем, что летом 1945 года, в ожидании советского наступления, японские власти эвакуировали с Сахалина на Хоккайдо около 40 тысяч женщин и детей.

Помимо японцев, на южной половине Сахалина проживало 65 тысяч китайцев и корейцев, а также сотня русских, ранее находившихся в японском подданстве. Всё русское население японского Карафуто в годы Второй мировой войны японцы согнали в две резервации, запретив покидать их без разрешения коменданта. И хотя большинство русских Карафуто были в основном из тех, кто бежал сюда от большевиков после гражданской войны, в августе 1945 года они, обиженные японскими властями, приветствовали приход советской армии. Именно русские «старожилы» Южного Сахалина стали первыми местными сотрудниками новой советской администрации бывшего Карафуто.

Японская военная пропаганда заранее напугала гражданское население ужасами советской оккупации – незатейливо расписывалось, что русские солдаты всех мужчин убьют, а женщин изнасилуют. Поэтому большинство японцев в августе 1945 года до прихода советских войск попрятались в лесах. Молодой советский лейтенант Николай Козлов так вспоминал город Тойохара, покинутую жителями столицу японского Сахалина, в том августе: «Днем мертвый город напоминал кладбище. Окна с укором глядели на меня пустыми глазницами. Из керамических труб, что выходили из окон на улицу, не шел дым. Вокруг тишина. Стоят фабрики, заводы, закрыты магазины, пуст базар. Никто не спешит на работу. Молчит телефон. Нет воды. Японцы покинули город и ушли в горы…»

Однако нагнетание японской пропагандой гипотетических «ужасов» сыграло злую шутку с планами японского командования – гражданское население, вместо того чтобы прятаться в лесах и партизанить против советских войск, было так заранее напугано, что предпочло не сопротивляться. По городам и поселкам Южной Сахалина были расклеены первые советские приказы о возвращении японского населения, начинавшиеся словами «Война окончена, народы получили возможность трудиться». К началу сентября 1945 года японское население, напуганное, но послушное, стало возвращаться из лесов в свои дома.

Вот как лейтенант Козлов описал возвращение жителей в столицу Южного Сахалина: «Однажды утром я увидел картину, которая до сих пор стоит перед глазами. Со стороны Конумы (Новоалександровска) появилась необычная колонна. Наши часовые закричали “В ружье!”, но тревога оказалась напрасной. Это напуганные, голодные японцы вместе с семьями возвращались из тайги в город. Они поверили нам. Это была первая послевоенная победа… А японцы всё шли и шли. Кто в темном кимоно, кто в рабочих спецовках, на спине иероглиф, обозначающий фирму, где он работает. Женщины все в черных шароварах и белых кофтах, в руках и на головах большие узлы, за спиной ребенок, спокойный и тихий. У большинства женщин на ногах деревянные сандалии. В них они не идут, а как-то прискакивают, отчего колонна издает такой звук, словно проходит по асфальту кавалерия…»

«Поток беженцев не прекращался до самой ночи, – вспоминал позднее лейтенант Козлов, – Наутро одиночные японцы, как правило, мужчины, уже выглянули на улицу, где был расклеен приказ командования фронтом: “Война окончилась. Народы получили возможность трудиться. Красная Армия принесла мирный труд и порядок. Ей чужды насилие и порабощение других народов. Она несет им свободу и счастье…” Прочитав, они молча уходили. Не все японцы пока рискнули выходить на улицу, хотя многие с удовлетворением восприняли то, что все имущество и вещи в их квартирах были целы. Задымились трубы в домах. В городе стало как-то веселее и уютнее…»

На Южный Сахалин постепенно возвращалась мирная жизнь. Появились первые вывески на русском языке, зачастую с ошибками. По воспоминаниям советских солдат их особенно веселили надписи «Сапоги-доктор» или «Часы-доктор» – так японцы неумело перевели на русский название мастерских по ремонту обуви и часов.

В лесах Южного Сахалина японским командованием заранее были подготовлены тайные склады продовольствия и оружия, чтобы развернуть партизанское движение в случае войны. Но партизанить против советской власти японцы так и не начали. Из почти 300 тысяч населения с оружием в лесах осталось менее сотни человек, организовавших диверсионный отряд «Боетай». Единственной их заметной акцией стал поджог домов в городе Сисука (ныне г. Поронайск) и убийство в октябре 1945 года капитана контрразведки «Смерш» Николая Земляницкого. К началу 1946 года всех несостоявшихся партизан Сахалина переловили советские контрразведчики не без помощи местных жителей-японцев.

В итоге под управлением СССР оказалась самая настоящая японская область с населением свыше 300 тысяч человек, двумя десятками городов и крупных посёлков, большим количеством деревень. Необходимо было налаживать жизнь и экономику этой «Японии в миниатюре», которая так отличалась от русских привычек и традиций.

«Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу…»

Уже 27 августа 1945 года, через двое суток после окончания боёв за Южный Сахалина, была создана советская военная администрация для управления японской частью острова. Её возглавил генерал-майор Михаил Алимов – донскому казаку и танкисту Алимову ещё в 1938 году пришлось сражаться с японскими войсками у озера Хасан, в августе 1945 года он командовал передовым отрядом 2-го Дальневосточного фронта во время боёв за Южный Сахалин. Именно отряд Алимова первым вошёл в город Тойохара, столицу японской префектуры Карафуто (ныне г. Южно-Сахалинск – центр Сахалинской области).

Алимов Михаил Васильевич (1899–1978), в 1945 году начальник военной администрации Южного Сахалина

Администрации генерала Алимова пришлось решать множество неотложных задач – например кормить и возвращать по домам массы японских беженцев, скопившихся в августе 1945 года в портах Южного Сахалина в тщетной надежде бежать с острова до прихода советских войск. Однако, военная администрация была временным явлением – огромной территории, протянувшейся с севера на юг почти на полтысячи километров и с населением в сотни тысяч человек, требовалось нормальное гражданское управление. Тем более что вскоре было официально объявлено о присоединении Южного Сахалина к нашей стране.

2 сентября 1945 года на страницах «Правды», главной газеты СССР, появилось «Обращение товарища Сталина к народу» – по сути это была торжественная декларация верховного правителя о дальнейшей судьбе Сахалина и Курил. «Поражение русских войск в 1904 году, в период русско-японской войны, – писал Сталин, – оставило в сознании народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну чёрным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старшего поколения, этого дня. И вот этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной и подписала акт безоговорочной капитуляции. Это означает, что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии».

23 сентября 1945 года правительство СССР официально учредило «Гражданское управление Южного Сахалина при Военном Совете 2-го Дальневосточного фронта». Именно этому органу предстояло управлять жизнью японской половины острова в переходный период. Переход осуществлялся в буквальном смысле слова – от войны к миру, из Японской империи в СССР… Начальником «Гражданского управления Южного Сахалина» назначили 45-летнего чиновника Дмитрия Крюкова.

Крюков Дмитрий Николаевич (1899–1985) начальник Гражданского управления Южного Сахалина и первый глава Южно-Сахалинской области

По современным понятиям это был именно гражданский чиновник – накануне нового назначения Крюков работал заместителем председателя Исполнительного комитета Хабаровского краевого Совета (выражаясь современным языком, был заместителем губернатора Хабаровского края). Но в реальности у этого человека была совсем не чиновничья биография – удивительная для нашего времени и вполне обычная для первой, самой страшной половины XX-го века…

Дмитрий Николаевич Крюков родился в 1899 году в бедной крестьянской семье в самом центре европейской части России – на берегах речки Нерли, древней земле между Суздалем и Переславлем-Залесским. Он был самым младшим девятым ребенком в семье, но все восемь старших сестёр и братьев умерли во младенчестве – факт страшный для нас и вполне обыденный для тойэпохи.

«С десяти лет я выполнял уже все полевые и домашние работы, даже пахал», – вспоминал позднее начальник Южного Сахалина. С 11 лет мальчика отправили работать на химический завод в Ярославль. После революции, 20-летним юношей он был мобилизован в Красную Армию, в годы гражданской войны сражался с белогвардейцами и петлюровцами на Украине, был несколько раз ранен, едва не умер от тифа. После гражданской войны Дмитрий Крюков учился в сельскохозяйственном техникуме (по тем временам – это высшее агрономическое образование), вступил в правящую коммунистическую партию. В 1932 году его направили руководить «опытной сельскохозяйственной станцией», по сути агротехнической лабораторией, располагавшейся в Приморье, а потом на северной, советской половине Сахалине. Так Дмитрий Крюков оказался на Дальнем Востоке, с которым долгие десятилетия будет связана его жизнь.

За год до начала Великой Отечественной войны Крюков был избран председателем Исполнительного комитета Сахалинского областного Совета – по сути все годы самой страшной войны именно он руководил жизнью советской половины острова. Только осенью 1944 года Дмитрия Крюкова с повышением перевели на должность заместителя руководителя Хабаровского края. В то время территория края была куда больше, чем в наши дни – в неё официально входили все земли современной Амурской области, Еврейской автономной области, Чукотки, Камчатки и северной половины Сахалина.

Одним словом, человек, назначенный в сентябре 1945 года руководить бывшей японской «префектурой Карафуто», являлся опытным управленцем, прошедшим суровую школу жизни – от трудного детства и гражданской войны до руководства дальневосточными землями в условиях мирового конфликта, да ещё и в рядах сталинской администрации, в которой чиновникам приходилось работать буквально на износ, и за страх, и за совесть. Страх обеспечивала всем известная практика репрессий, а совесть диктовала жёсткая идеология той эпохи. Дмитрий Крюков, о чём свидетельствуют его мемуары, был искренним коммунистом, сторонником социалистической системы в её сталинском понимании. И, что многих сегодня удивит, столкновение в 1945 году этого человека с совершенной иной, японской жизнью, лишь укрепило его в прежних убеждениях.

«Никаких трофеев на своей земле быть не может…»

В конце сентября 1945 года Дмитрий Крюков летел военным самолётом из Хабаровска на Южный Сахалин вместе со штабом маршала Василевского, командующего всеми советскими войсками на Дальнем Востоке. Почти весь полёт до Сахалина свежеиспечённый начальник южной части острова проспал – получив новое назначение, он провёл трое суток без сна, лихорадочно изучая все имевшиеся документы и данные о японской «префектуре Карафуто».

Крюков попросил пилотов разбудить его только при подлёте к Южному Сахалину. Позднее, спустя многие десятилетия, он напишет короткие, но яркие мемуары, так никогда и не опубликованные при его жизни. Сегодня мы можем узнать из них первые впечатления о японском Сахалине, каким он встретил Дмитрия Крюкова в последние дни сентября 1945 года.

«Самолет пересек самый узкий перешеек острова и пошел над восточным побережьем на юг, – вспоминал Крюков, – Часто встречались посёлки, тянулась узкой лентой железная дорога, возле неё шоссе. На многих горах выгорел лес. Ландшафт печальный. Поворачиваем от берега в широкую долину. Направо – большие заболоченные поля с речушками, налево – сравнительно крутые горы. Пролетаем над военным аэродромом. Далее у подножия гор, в зелени – красивые здания… Начинается город Тойохара. Делаем над ним круг, чтобы посмотреть сверху. Выглядит он с высоты неплохо. Приземлились на большом аэродроме в южной части города. Двухэтажное каменное здание аэропорта раскрашено в разные цвета. Это камуфляж. Самолеты подруливают на цементированную площадку. Жарко не по-осеннему…»

В военной комендатуре состоялось первое совещание «Начальника Гражданского управления» с армейским командованием Южного Сахалина. Тут же возник первый рабочий конфликт – военные и новые гражданские власти по-разному понимали статус новых земель. Военные всё ещё рассматривали занятую с боями территорию «Карафуто» как землю побеждённого неприятеля. Расположившиеся здесь советские войсковые части по фронтовой привычке считали всё местное имущество собственными трофеями. Но Дмитрий Крюков, ссылаясь на обращение Сталина («Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу…») жёстко заявил генералам: «Никаких трофеев на своей земле быть не может, ничто нельзя растаскивать, надо всё передать советским органам, задача которых, в первую очередь, организованно обеспечить армию материалами и продовольствием и одновременно создать нормальные условия для существования оставшегося здесь четырехсоттысячного японского населения…»

Совещания и споры с военными продолжались до поздней ночи. Уже в темноте новый начальник Южного Сахалина и несколько прилетевших с ним гражданских стали устраиваться на ночлег. «Мне дали провожатого, – вспоминал Крюков, – и мы в темноте отправились к гостинице… Когда мы входили, нас, кланяясь чуть не до земли, встретил хозяин. Оказывается, он весь вечер ждал нас у двери. Кто-то из военных пошутил: мол, скоро сюда явится самый главный начальник острова, он сердитый… Хозяин не потребовал от нас сиять обувь и надеть туфли, а сам надел их прямо на наши сапоги и провел нас в довольно чистую, хорошо убранную комнату. Через несколько минут принес нам ужин и теплое сакэ. Мы немного поели, пить не стали, разделись и легли на постель, положенную посреди комнаты на чистые циновки, и сразу уснули…»

Утром выяснилось, что самый главный начальник японской части Сахалина проспал всю ночь без всякой охраны посреди только что завоёванного города. С не меньшим удивлением, Дмитрий Крюков выяснил, что в соседней комнате его вызова всю ночь ждали гейши («девушки к услугам мужчин» – как он скромно назовёт их в мемуарах). Одним из первых распоряжений Крюкова станет закрытие этого «дома терпимости», бывших гейш переселят из гостиницы в рабочее общежитие и устроят трудиться на консервный завод. Позднее выяснится, что и японский хозяин гостиницы пребывал в немалом удивлении от первой встречи с «советским губернатором» – в императорской Японии визиты начальства такого уровня не обходились без большой свиты и пышных церемоний.

Сталин вместо императора

За неделю Дмитрий Крюков сформировал «Гражданское управление Южного Сахалина» – всего 18 русских на почти 300 тысяч японцев. Он принял разумное решение временно оставить прежнее японское руководство – от бывшего губернатора до директоров всех фирм и предприятий. Первая встреча с Оцу Тосио, попавшим в советский плен последним губернатором «префектуры Карафуто», состоялась на второй день после появления Дмитрия Крюкова на Южном Сахалине.

Оцу Тосио (1893–1958) последний японский губернатор префектуры Карафуто

«Это оказался высокий плотный, немного светловолосый, лет пятидесяти мужчина. – вспоминал позднее Крюков ту встречу, – Оцу Тосио имел ранг 1-го советника, имел право посещать микадо (японского императора – прим. авт.) и быть на его приемах высших сановников… Немного улыбаясь, он еще в дверях начал кланяться мне. Я вышел из-за стола, назвав свое имя, отчество и фамилию, попросил впредь не кланяться и, поздоровавшись за руку, как бы шутя, сказал, что этой церемонии достаточно…»

Стороны общались через военного переводчика. Русский начальник сообщил японскому губернатору, что бывший советник императора продолжит управлять Южным Сахалином, но уже от имени советской администрации. Крюков подчеркнул, что японское гражданское население «это не пленные, а свободные граждане», советские войска и власти не будут «вмешиваться в их национальные обряды и обычаи», все японские товары и продукты отныне будут не конфисковываться войсками, а покупаться по установленным ценам. Далее Крюков рассказал, что их главной задачей станет восстановление работы местной промышленности и сельского хозяйства. Экономика Южного Сахалина будет постепенно интегрироваться в экономику СССР, для чего вводится одновременное обращение рубля и японской иены, по курсу один к одному.

Бывший губернатор, за секунду превратившись из пленного вновь в большого начальника, слушал русского чиновника в явном ошеломлении. «Я смотрю на его лицо, – вспоминал позднее Дмитрий Крюков, – оно то и дело меняется. Глаза то расширяются, то сужаются. Я подумал: а говорили, что японские самураи невозмутимы при любом положении…»

По итогам встречи японский губернатор получил легковой автомобиль и шесть советских солдат – одновременно и конвоиров, и телохранителей. Единственное, что не вернули бывшему советнику императора – это его резиденцию в центре города Тойохара (Южно-Сахалинск), занятую штабом советского Дальневосточного фронта, поэтому бывшему губернатору предоставили особняк поскромнее. Отныне управление южной половиной острова строилось так – Оцу Тосио получал от Дмитрия Крюкова письменные приказы, знакомился с ними под роспись и воплощал их в жизнь чрез почти две тысячи японских чиновников бывшей «префектуры Карафуто».

Через месяц с небольшим, 7 ноября 1945 года, губернатор Оцу Тосио и десяток его высших помощников даже присутствовали на советском празднике, посвященном очередной годовщине Октябрьской революции. По свидетельствам очевидцев, бывшие подданные японского императора старательно аплодировали торжественным речам в честь коммунистической партии и товарища Сталина.

Глядя на такой странный кульбит побеждённых самураев, Дмитрий Крюков вскоре не удержался от попыток поговорить по душам с бывшим губернатором. Тем более что им приходилось много работать вместе, проводя бок о бок целые дни напролёт. Вот как ту беседу много десятилетия спустя описал сам Крюков:

«Я затеваю разговор с губернатором. Спрашиваю: “Господин Оцу Тосио, почему вы, когда наши войска наступали, не уехали в Японию? У вас ведь была такая возможность?” Он ответил: “У нас начальник всегда, как капитан с тонущего корабля, отступает последним, а если это отступление по его вине, кончает свою жизнь самоубийством”. Я смеюсь: “Сомневаюсь! У нас здесь в плену тысячи офицеров, и ни один не сделал себе харакири”. Он молчит. Я продолжаю: “Ну, а Вы то в данном случае?” Он: “И я бы ушел с острова последним японцем”. Я опять: “А покончили бы с собой?” Он помолчал и говорит: “Возможно. Лучше быть героем на века, чем изгоем на всю жизнь и переживать этот позор”. – “Ну, это крайность!» – “О, не знаю. Возможно, распропагандированный Вами я уехал бы за границу”. Я: “Ваш комплимент тут ни к чему. Как и ирония…” После длительного молчания я спросил его, сколько раз он встречался с микадо. Он: “Несколько раз”. На мою просьбу рассказать о микадо, он ответил: надо собраться с мыслями…»

О своих встречах с японским императором бывший губернатор так и не рассказал, но продолжал старательно аплодировать торжественным речам под портретами Сталина.

Официанты в погребальных саванах

Впрочем, Дмитрий Крюков и Оцу Тосио начали совместную работу отнюдь не с торжеств, и не с разговоров по душам – первым делом они взялись за восстановление телефонной связи со всеми городами и посёлками Южного Сахалина. Затем попытались решить проблему взаимопонимания двух народов в самом прикладном смысле этого слова. Как вспоминал Крюков: «Были выпущены два русско-японских разговорника, один из самых необходимых слов в обращении друг с другом, другой – более подробный. Все японцы и русские носили в карманах эти разговорники…»

Взаимопонимание требовалось, ведь два народа почти всё делали и воспринимали абсолютно по-разному. Отличалось всё – от большой политики и общественного устройства до самых мелких особенностей работы и быта. Даже символика цветовых оттенков была диаметральной разной, из-за чего в октябре 1945 года случился почти комический казус, описанный в неопубликованных мемуарах Дмитрия Крюкова.

Советский начальник и японский губернатор тогда приехали изучить обстановку в небольшом порту Хонто (ныне г. Невельск) на берегу Татарского пролива. «Осмотрев город, мы поехали в советскую комендатуру, – вспоминает Крюков, – Комендант решил угостить нас на славу. Уютная столовая, рядом хорошая кухня, на столе цветы. Кроме поваров, взял наших четырех бойцов для обслуживания. Чистота, повара и бойцы в каких-то немного странных белых коленкоровых халатах, на головах белые колпаки, но не плоские поварские, а колышком. Мы все сели за хорошо сервированный стол. В бутылках виски, сакэ, наша водка. Пригласили за стол и мэра. Обед приготовлен вкусно. Бойцы в белых халатах, как настоящие офиицанты, чинно подают нам одно за другим блюда, убирают пустые тарелки. Однако я заметил: когда бойцы подходят к губернатору и мэру, те как-то невольно отодвигаются и несколько испуганно смотрят на них. Думаю: что же они отравы, что ли, боятся? Но потом едят с удовольствием. Я прошу выяснить у их переводчика, почему они как будто боятся наших бойцов? Оказалось, что на бойцах надеты балахоны, по-нашему саваны, в которых японцы хоронят мертвецов…»

Советский комендант, как и все русские солдаты, просто не знал, что у японцев цвет траура не чёрный, а белый. Обнаруженные на складах белоснежные халаты он за поварские. «За обед спасибо, вкусный, но вот японских гостей ты напугал!» – высказал Дмитрий Крюков коменданту, к его изумлению разъясняя дальневосточную специфику белого цвета.

Такое непонимание и противоречие абсолютно разных традиций оказалось далеко не последним. Уже осенью 1945 году столкнувшиеся в быту японцы и русские выяснили, что в их столь разных мирах различается почти всё…

Япония без тротуаров и рынков

Даже дрова японцы пилили не так, как привыкли русские люди. Если у нас для этой цели обычно пользовались большой двуручной пилой, положив бревно на деревянные подставки-«козлы» и работая вдвоём, то японская манера пилки дров поначалу вызывала у русских людей, приехавших на юг Сахалина, немалое удивление. «Берет японец однорукую, маленькую японскую пилу, – вспоминал один из очевидцев, – садится у лежащего бревна на землю, на подвязанную сзади к поясу подушечку из собачьей шкуры, и начинает пилить, медленно подёргивая пилу только на себя. Думаешь, сколько же он может, работая так, напилить дров? А вечером смотришь и диву даешься – испилено около десятка толстых четырехметровых бревен…»

Не меньше первых советских посетителей «префектуры Карафуто» удивлял и домашний быт японцев – на острове с морозными зимами они жили исключительно в традиционных для субтропической Японии лёгких домиках без отопления. Русские люди, привычные к основательным бревенчатым избам с каменными печами, прозвали такие японские жилища «фанерными». Обогревались эти домики лишь маленькими переносными печками, трубы которых высовывались прямо в окна. Зато каждый домик побогаче имел ухоженный и красивый сад с маленьким прудом и камнями в традиционном японском стиле.

Как вспоминал оказавшийся в 1945 году на юге Сахалина лейтенант Николай Козлов: «Если многие из японцев никогда не спали на кроватях, не сидели на стульях, не держали в руках ножа и вилки и считали это нормой, то для русских отсутствие всего этого непереносимо. На японской части острова нищета соседствовала с роскошью, неграмотность – с высокой культурой. Здесь уживалось великолепие храмов, искусство лака, фарфора и керамики – с бедностью, которая глядела изо всех щелей».

Удивляли возвратившихся на юг Сахалина русских и очень узкие улицы во всех японских городах и посёлках с полным отсутствием тротуаров. Японский губернатор объяснил это новому советскому начальству тем, что вся земля в городах частная и очень дорогая, оттого у городских муниципалитетов просто не хватает денег, чтобы выкупать пространство для тротуаров. Поэтому весной 1946 года первым градостроительным мероприятием советской власти в столице бывшего Карафуто станет обустройство тротуаров на центральных улицах.

Не меньше удивляло русских людей и то, что на земле «капиталистической» Японии рынок отсутствует в принципе. До 1945 года «Страна восходящего солнца» при всех успехах в развитии промышленности и техники по сути оставалась феодальным государством с до предела милитаризированной экономикой. И только приход на юг Сахалина сталинского социализма открыл здесь первые рынки для свободной торговли продуктами питания. До этого японские крестьяне работали под полным контролем японского государства – весь выращенный урожай они были обязаны полностью сдавать нескольких фирмам-монополиям, даже семена для сева они потом выкупали у этих фирм. Еще с 30-х годов в Японии была запрещена любая частная торговля всеми продуктами питания, кроме морской капусты, мелкой рыбы и водки-саке.

Поэтому приход на юг Сахалина советской власти осенью 1945 года ознаменовался невиданным здесь ранее экономическим либерализмом – крестьянам разрешили оставлять себе половину урожая и свободно продавать его. Советским комендантам приказали организовать во всех японских городах и посёлках базары для торговли.

Как вспоминал лейтенант Николай Козлов, с августа 1945 года находившийся со своей воинской частью в городе Тойохара (ныне г. Южно-Сахалинск), столице бывшей префектуры Карафуто: «Японцы, которым во время войны было запрещено торговать, встретили сообщение о свободе торговли с большой радостью. Торговали всем: деревянными сандалиями, кимоно, палочками для еды, брикетами для отопления комнат, мелкими керамическими изделиями, картинами, японскими божками, бумажными фонариками, зонтами, веерами…»

А вот как вспоминал только что открытый рынок советский глава Южного Сахалина, начальник Гражданского управления Дмитрий Крюков: «Шум, крики, говор на японском и русском языках. Кто с разговорником в руках, кто всякими жестами объясняется. Но торг идет. Много бродит любопытных, особенно хорошо одетых женщин. Надо сказать, женщины более общительны и приветливы. Немало среди них настоящих красавиц… Здесь не только торговля, но, видимо, и выбор невест».

В тот день начальник Южного Сахалина не догадывался, что с японскими невестами и русскими женихами у новых властей ещё будет немало хлопот. Осенью 1945 года совместная жизнь японцев и русских только начиналась…

Продолжение следует…

Глава 54. Сталинизм по-японски. Часть вторая

Как японцы строили социализм на Южном Сахалине в 1945-49 годах

Осенью 1945 года в состав нашей страны вернулась южная половина острова Сахалин, бывшая японская «префектура Карафуто». Тогда почти 300 тысяч японцев из подданных токийского императора превратились в жителей сталинского СССР. Несколько послевоенных лет на юге Сахалина сосуществовали два кардинально разных образа жизни – русский и японский, самурайский и советский. Оказалось, что привычные к почти средневековому повиновению японцы готовы дисциплинированно строить колхозы и социализм. Продолжим рассказ, как создавался и чем завершился этот «сталинизм по-японски».

Без гейш, долгов и поклонов

Если русских людей, оказавшихся в 1945 году на юге Сахалина, удивляла японская жизнь, то, в свою очередь, японцы немало удивлялись русским. Первое, что вызывало неподдельное изумление – это возможность не кланяться начальству и то, что советский «губернатор» Дмитрий Крюков свободно передвигается по городам и деревням без всякой свиты. Удивляло японцев не отсутствию охраны, а сам факт, что наивысший начальник ходит как простые смертные. Ранее любой губернатор префектуры Карафуто жил подобно небожителю, окружённый почти средневековыми церемониями.

Правда, сам Дмитрий Крюков в личном дневнике вскоре отметит и неожиданные последствия отмены обязательных поклонов и телесных наказаний: «Раньше их заставлял всё делать староста и бил за неповиновение, а когда они увидели, что русские не бьют, страх у них исчез, а это сказалось на общей дисциплине японского населения…»

Простой лейтенант Николай Козлов в своих мемуарах опишет и реакцию сахалинских японцев на закрытие публичных домов: «Я узнал, что в городе Тойохара есть семь домов любви. Наши власти стали приказом закрывать их. Хозяева заволновались, но сделать ничего не могли. С виду это были ничем не приметные дома, отличались разве что бумажными фонариками. В приемной скульптурное изображение жабы, по стенам фотографии. Если девушка занята, фото повернуто внутрь. Эти дома в городе были закрыты без шума. Девушек трудоустроили. А вот с домом любви на шахте Каваками (Южно-Сахалинская) получилась осечка. После закрытия японские шахтеры объявили сидячую забастовку. Уголь в город перестал поступать. Пришлось ехать туда мэру города Егорову. Все его доводы на японцев не подействовали. Пришлось уступить…»

И всё же советские власти довольно активно и успешно интегрировали сахалинских японцев в жизнь СССР. Всего через пять месяцев после капитуляции Японской империи, 2 февраля 1946 года появилось постановление высших властей Советского Союза: «Образовать на территории Южного Сахалина и Курильских островов Южно-Сахалинскую область с центром в городе Тойохара с включением её в состав Хабаровского края РСФСР». С 1 марта 1946 года в новой Южно-Сахалинской области официально вводилось советское трудовое законодательство. На японских и корейских рабочих и служащих новой области распространялись все льготы, предусмотренные для лиц, работающих в районах Крайнего Севера.

Не сложно представить реакцию простых обитателей бывшей «префектуры Карафуто» – ранее их рабочий день длился 11–12 часов, женщины официально получали зарплату в два раза меньше, чем работники-мужчины тех же специальностей. Зарплаты корейцев на Южном Сахалине так же по прежним законам самурайской империи были на 10 % меньше японских, рабочий день местных корейцев составлял 14–16 часов. Советская власти ввела для мужчин и женщин всех наций единые нормы оплаты труда, 8-часовой рабочий день и в два раза увеличила число выходных дней – их в месяц стало четыре, вместо прежних двух. Впервые было введено и сохранение выплаты части заработной платы на время болезни работника.

В том же феврале 1946 года на Южном Сахалине провели и местную денежную реформу. За десять суток изъяли всю прежнюю японскую валюту, обменяв её на рубли по курсу 5 иен за один советский рубль. Любопытно, что начальник «Гражданского управления» Дмитрий Крюков сумел сделать этот обмен очень выгодной финансовой операцией – но выгодной не для себя, а для всего населения южной части Сахалина. Сданными жителями миллионами купюр забили целый самолёт и отправили его в китайскую Маньчжурию, где иены всё ещё охотно принимались на рынках. В итоге отменённые на Сахалине деньги превратились в несколько десятков пароходов, гружёных большим количеством риса, сои и проса. «Это были запасы для японского населения на два года», – вспоминал позднее Крюков.

У денежной реформы оказалось ещё одно последствие, выгодное для большинства небогатых японцев Южного Сахалина – обменяв все иены на советские рубли, Дмитрий Крюков 1 апреля 1946 года подписал приказ «о прекращении взимания налогов и сборов на основе японского законодательства и о сложении всех недоимок». Отныне все существовавшие на юге острова японские банки становились частью Госбанка СССР, а сахалинским японцами прощались все прежние долги по налогам и кредитам.

Поклон товарищу Сталину

Все реформы на юге Сахалина не могли проводиться без одобрения высшей власти СССР и самого верховного правителя – Сталина. Поэтому в начале 1946 году Дмитрию Крюкову пришлось побывать в Кремле на «аудиенции» у хозяина страны. Именно этот почти монархический термин – «аудиенция» – употребляет Крюков, вспоминая в мемуарах встречу со Сталиным и заместителем председателя правительства Микояном. К сожалению полное описание их разговора не сохранилось – в этом месте из рукописи Крюкова вырваны две страницы. Уничтожил ли их сам автор, или кто-то иной – не известно…

До нас дошёл лишь маленький кусочек, описывающий завершение состоявшегося в Кремле разговора Крюкова со Сталиным о судьбах Южного Сахалина: «…начал мне опять задавать вопросы о том, какие у нас богатства. Я показал по карте, где нефтеносные и угольные районы, где идет добыча леса, где находятся бумкомбинаты. Назвал предполагаемые запасы нефти, угля и леса. На вопрос, какой там климат, сказал: “Жить там можно”. Микоян вставил: “Он живет там четырнадцать лет”. Микоян имел в виду мою работу на севере острова. Я продолжил: “Природа богаче, чем в Крыму, даже дикий виноград растет, и очень много на склонах гор бамбука и стелющегося кедра. Климат на побережье влажный, а внутри острова континентальный. Выращивать там можно все сельхозкультуры средней полосы России”. Выслушав меня, Сталин сказал: “Ваша задача – быстрее наладить там все хозяйство и хорошо принять переселенцев. Да, они уже подъезжают?” Я ответил: “Уже несколько тысяч человек прибыло”. Сталин: “Где вы их размещаете?” Я сказал: “С согласия японцев, подселяем на свободную площадь”. Сталин взглянул на Микояна, но ничего не сказал. Затем произнёс: “Если где заскрипит, обращайтесь к товарищу Микояну. К японцам относитесь лояльнее, – и, помолчав, добавил: – Возможно, будем дружить с ними”».

Для Дмитрия Крюкова это была первая и последняя личная встреча с вождём СССР. Естественно он волновался, и прощаясь со Сталиным, вдруг, сделал то чего и сам не мог ожидать… На Южном Сахалине глава «Гражданского управления» активно боролся с традиционными японскими поклонами – советские люди считали их пережитком средневековья. Но за время, проведенное на японской части острова, Крюков так привык, что подданные токийского императора постоянно кланяются высокому начальству, что от волнения, выходя из кремлёвского кабинета, сам вдруг инстинктивно, подобно японцу, поклонился верховному вождю СССР. Сегодня мы можем только гадать, как воспринял этот неожиданный ритуал «товарищ Сталин».

«Только в приемной, – вспоминает Крюков, – я почувствовал, что от волнения весь вспотел и ничего не заметил в его кабинете, кроме стола. Бывает же!» Из Кремля начальника Южного Сахалина провожал один из личных охранников советского вождя. «Дорогой в машине он сказал, чтобы о вызове к Сталину я не распространялся. И я понял, что надо молчать. И молчал около тридцати лет», – запишет на излёте жизни Дмитрий Николаевич Крюков.

«Пригласил нас чай пить и угостил даже русской водкой…»

Как тщательно подсчитала новая власть, на 1 июля 1946 года южную половину Сахалина населяли 275 449 японцев, 23 498 корейцев, 406 айнов, 288 орочонов, 96 русских «старопоселенцев» (так назвали тех, кто постоянно жил здесь ещё при японском владычестве), 81 эвенк, 27 китайцев и 24 нивха. С весны того года в новую «Южно-Сахалинскую область РСФСР» стали переселяться советские граждане с материка.

До конца 1946 года на Южный Сахалин переселилось почти четыре тысячи семей из России и других республик Советского Союза. Как вспоминал Дмитрий Крюков: «Простой японский народ почти два года жил под одной крышей с прибывающими русскими переселенцами. Помню случай: в Хонто (ныне г. Невельск – прим. авт.) зашел с переводчиком к японцу, в доме которого жила семья нашего командира, спросил: “Не обижают ли вас жильцы?” Жена хозяина ответила: “У них дети, и у нас дети. Его жена Отся (видимо, Оля) приносит сахар или конфеты. Отся помогает, а в праздник приглашает нас к себе в комнату пить чай, а дети играют вместе”. Таких фактов были тысячи…»

А вот что рассказывал об отношения с русскими простой рабочий завода агар-агара из посёлка Томари в письме к родным в Японию: «Ко мне поселился один офицер с женой и мальчиком. Мы очень его боялись. Сами знаете, наши офицеры с нами не разговаривали и даже не подходили. Им пинок дать тебе под зад ничего не стоило. А сколько раз они нас оскорбляли бранью. Всё терпели. Думали, какое же несчастье Бог послал на нас, ведь русский офицер ещё злее наших. Что же будет? Не поверите! Мы в этом советском офицере обрели хорошего друга. Мы нашим детям строго запретили заходить к ним в комнату и подходить к мальчику. Раз я работаю на дворе, и возле меня моя дочка играет. Офицер подошел ко мне и помог, а потом взял мою дочку на руки, унёс в свою комнату и дал ей печенья и конфет, вывел её со своим мальчиком и говорит: вот и играйте здесь вместе, и принёс им игрушки; обращается ко мне: а вы, папаша, что же никогда не заходите ко мне? Заходите, вы же наш хозяин. Я? Какой я хозяин, разве можно нам и ребятам заходить к вам? Он засмеялся и в воскресенье пригласил нас чай пить, и угостил даже русской водкой…»

Лейтенант Николай Козлов описал в мемуарах, как в городе Тойохара, ныне Южно-Сахалинске, жил в доме японки по имени Туко, немного знавшей русский язык: «Хозяйка оказалась учительницей местной гимназии. Мне бросилась в глаза ее пикантная внешность, ухоженность и общительность. Хозяйка миловидна, на голове копна темных, жестких волос, сплетенных в причудливую прическу. На лице и в её черных глазах ни удивления, ни страха…

Помню, как на следующее утро после переезда снова встретились с хозяйкой.

– Владимир Толстой! – представился один из нас.

– Торстой? Очень хоросо, внука граф Торстой? Война и мир, Анна Каренина, о, я знай. Очень хорошо! Граф Торстой…»

Жильцам так и не удалось убедить японскую учительницу, что перед ней не родственник великого русского писателя, и не граф. Как воспоминал лейтенант Козлов, с тех пор, увидев однофамильца Льва Толстого, она низко кланялась и говорила: «Граф Толстой! Здравствуйте! Хоросо!»

Спустя десятилетия Николай Козлов так вспоминал об отношениях, сложившихся между русскими и японскими семьями: «Недалеко от нас поселилась семья Сергея Суспицина. Жена, две дочери. А в другом – мой фронтовой друг Павел Габисов с женой Таисией Николаевной и сыновьями. Тогда мы все сдружились. Любили посидеть у Туко и поговорить с ней. Вместе с японскими семьями, у которых мы жили, ходили в кино, в парк, фотографировались на память…»

Действительно, в кинотеатрах Южного Сахалина в первые годы после войны для японских и русских зрителей показывали вперемешку советские и прежние японские фильмы. Причём советские кинокартины шли без перевода – для местных японцев краткое содержание каждого нового фильма из СССР заранее печаталось в газете «Син синмэй». Эту газету, название которой переводится с японского как «Новая жизнь», осенью 1945 года стали издавать в городе Тойохара (Южно-Сахалинске).

Главную японскую газету СССР редактировали Муто Тацухико и Ямаути Мансиро, два бывших сотрудника «Карафуто смибун» – «Карафутского вестника», официального издания императорской префектуры, существовавшего до августа 1945 года. Газета «Новая жизнь» выходила раз в два дня тиражом в 30 тысяч экземпляров и быстро стала для местных японцев главным источником новостей и сведений о, действительно, новой жизни в составе другой страны. Японские журналисты быстро перестроились, сознательно копируя советские газеты – на страницах «Син синмэй», например, регулярно печатали фотопортреты японских передовиков производства, лучших учителей и врачей.

«Он учит её русскому, а она его японскому языку…»

Вообще изучение документов и материалов о том времени вызывает удивление – настолько быстро японцы встраивались в жизнь сталинского СССР. Уже 1 мая 1946 года бывшие подданные императора массовыми демонстрациями под портретами Ленина и Сталина отмечали советский праздник. Причём японцы не только были массовкой, несущей лозунги на двух языках, но и активно выступали с трибун.

Не меньшее удивление вызывает судьба буддийских и синтоистских храмов Южного Сахалина в первые послевоенные годы. Активно интегрируя местных японцев в жизнь СССР, новые советские власти не пренебрегли и религиозным фактором. Начальник «Гражданского управления Южного Сахалина» Дмитрий Крюков описал в мемуарах, как вместе со своим заместителем Александром Емельяновым они впервые посетили крупнейший храм бывшей «Префектуры Карафуто», брошенный священниками, испугавшимися прихода новой власти.

«Зашли в главный храм в Тойохаре, что рядом с парком. – вспоминает Крюков, – Смотрим, на полу валяется бумага, статуэтки Будды. Разыскали священников, представились, спросили, почему к ним не заходят люди. Они удивились. Старший заявил: “Нам известно, что в Советской стране религия запрещена, священников сажают в тюрьму!” Емельянов с возмущением ответил: “Да, у нас церковь отделена от государства. Выполнение религиозных обрядов необязательно, но кто хочет веровать в бога, тот верует… Так что наведите порядок в храме и отправляйте в нем свою службу и религиозные обряды для тех, кто будет посещать храм”. Один из священников спросил: “А на что мы будем жить? Раньше получали зарплату от государства и плату за обряды, теперь нам никто не хочет платить”. Этот разговор заставил нас задуматься. Ведь священнослужителей очень много. У населения они пользуются большим авторитетом. Не имея средств к существованию, могут вести провокационную работу против нас. Установили им заработную плату, дали продовольственный паёк…»

В итоге получилась парадоксальная ситуация, когда настоятели буддийских и синтоистских храмов стали получать зарплату от государства, в котором господствовала атеистические идеология. Впрочем, на Южном Сахалине советским властям пришлось в те годы столкнуться и с вопросом, даже более деликатным, чем религиозные верования – личными отношениями мужчин и женщин разных национальностей и рас.

Естественно, что совместное проживание бок о бок нередко приводило людей к русско-японским романам. Но в то время сталинское правительство СССР запретило браки с иностранными гражданами – сделано это было из-за катастрофических потерь мужского населения в ходе страшной мировой войны и наличия миллионов мужчин, молодых и неженатых, в армии за пределами страны. Хотя Южный Сахалин и был официально объявлен часть Советского Союза, но статус местных японцев оставался в первые годы неясным и не определённым – числясь «свободными гражданами» и живя по советским законам, официального гражданства СССР они не имели. Поэтому новые власти Южного Сахалина русско-японские браки не регистрировали, а для военных близкие отношения с японскими женщинами были прямо запрещены.

Всё это породило немало личных драм. Даже мемуары «начальника Гражданского управления» Крюкова, изложенные весьма сухим и далёким от литературных красот языком, спустя десятилетия передают весь накал страстей. «Как мы ни запрещали солдатам и офицерам, да и гражданскому населению, вступать в интимные связи с японскими девушками, всё же сила любви сильнее приказа. – вспоминал Крюков, – Как-то под вечер мы с Пуркаевым (командующий Дальневосточным военным округом – прим. авт.) ехали на машине. Смотрим, на скамеечке под окном японского домика сидит наш боец с японской девушкой, тесно прижавшись друг к другу. Она так мило обняла его, а он гладит её руки…»

Командующий округом Максим Пуркаев собирался наказать солдата, но гражданский руководитель Южного Сахалина уговорил генерала закрыть глаза на такое нарушение приказа. «Иной случай, – вспоминает Дмитрий Крюков, – был на Углегорской шахте. Приехал туда из Донбасса замечательный парень, коммунист. Вскоре он стал стахановцем, одним из лучших шахтеров. Затем бригада выдвинула его бригадиром. Он не сходил с Доски почета. И вот он, как говорится, по уши влюбился в очень красивую девушку-японку, работавшую на этой же шахте, и они негласно поженились. Узнав, что японка перебралась к нему, местная парторганизация предложила ему прекратить связь и разойтись. Он и она заявили: умрём, но не расстанемся. Тогда его исключили из партии. Мне надо было утвердить это решение и отобрать у него партбилет. Я вызвал его и секретаря. Узнал, что он работает ещё лучше, девушка тоже стала одной из передовых работниц. Он учит её русскому, а она его японскому языку. Он заявил: “Что хотите, то и делайте, но не расстанусь с нею. Вся радость жизни – в ней, она в доску наш человек, а знали бы, какая трудолюбивая, какая хорошая хозяйка!” Я смотрю на него и думаю: “Ведь у них и дети будут красивые”. Но объясняю, почему запрещены встречи и браки с японскими девушками. Всё же мы не стали исключать его из партии, посоветовали: пусть она напишет ходатайство о приёме в советское подданство, а он приложит своё заявление. Мы понимали: надежд мало…»

«Теперь я работаю восемь часов, а не двенадцать…»

К 1947 году на Южном Сахалине уже вполне функционировал социализм по-японски. Все крупнейшие предприятия были объединены в государственные тресты – например, активно работали «Сахалинуголь» и «Сахалинлесдрев», поставлявшие свою продукцию на материк. Для сильно пострадавшей в годы войны рыболовецкой промышленности Южного Сахалина и Курил привезли трофейное оборудование из Германии. Работали и 24 японских колхоза, возникло даже 5 пионерских лагерей для японских школьников. В столице Южно-Сахалинской области в январе 1947 года был открыт Драматический театр – при полном аншлаге японские артисты демонстрировали спектакль по советской пьесе «Любовь Яровая», действие которой происходит в Крыму в годы гражданской войны…

Социалистические и коммунистические идеи тогда, действительно, оказались популярны в японском народе. И не только на юге Сахалина, где их диктовала новая власть, но и в самой Японии. Достаточно упомянуть, что к лету 1945 года в «Стране восходящего солнца» насчитывалось всего два десятка членов местной компартии, все они сидели в тюрьмах за свои убеждения – но не прошло и трёх лет после капитуляции Японии и легализации местной компартии, как она насчитывала уже 200 тысяч членов и на выборах выиграла десятую часть депутатских мест в японском парламенте.

Популярности социалистических идей среди японцев во многом способствовал именно пример Южного Сахалина. Военные власти США, оккупировавшие тогда Японские острова, первые годы мало заботились о местной экономике – в стране свирепствовали послевоенная разруха, голод, массовая безработица и гиперинфляция. Иена обесценилась в 53 раза. На этом фоне Южный Сахалин выглядел островком спокойствия и относительного благополучия.

В итоге спустя год по окончании мировой войны японцы побеждали на советскую территорию, к своим сахалинским друзьям и родичам. Только за октябрь 1946 года советскими пограничниками было задержано 253 японца, пытавшихся попасть с Хоккайдо на Южный Сахалин. Как вспоминал Дмитрий Крюков: «За ноябрь, при неполной проверке, в Тойохару прибыло из Японии более пятисот человек. Жившая недалеко от нас женщина-врач привезла мужа, тоже врача, и двух детей, израсходовав на это две тысячи иен. Как-то ко мне явился на прием один японский мэр и стал просить разрешения съездить на Хоккайдо, заверяя, что привезёт оттуда к весне до тысячи рыбаков и 9 рыбацких судов. Я спросил: “Почему так точно?” Он ответил, что может и больше, но об этих уже договорился через верных людей и имеет от них письма. Он так искренне просил, что я сказал ему: “К сожалению, вашу просьбу удовлетворить не могу. В Японии хозяева американцы…”»

Советские власти усилили погранохрану и перехватили массу писем, в которых сахалинские японцы звали к себе друзей и родных. Священник Отосио из Тойохары (Южно-Сахалинска) писал родным: «Не волнуйтесь, Бог нашёл нас. Когда русские полонили, мы волновались за нашу судьбу, как будет в дальнейшем с жизнью, с питанием, с религией. Оказалось, всем японцам дали работу, питание даже лучше, чем было. Советские органы не чинят нам никаких помех в жизни, не вмешиваются в дела храмов, заставляют совершать обряды. И вряд ли вы поверите, они нам установили плату за службу, и её хватает, чтобы питаться».

Начальник цеха бумажной фабрики в Сисука (ныне г. Поронайск) Аракава Нобори писал брату: «Я продолжаю работать начальником цеха, при выполнении плана получаю надбавку до 50 процентов в месяц. Мне вполне хватает прокормить жену и моих детей. Они живы, здоровы, живут благополучно. Дети учатся в школе. Нас регулярно снабжают продовольствием и топливом. В случае болезни за пропущенные дни выплачивается зарплата». Рабочий бумажной фабрики в Отиай (ныне г. Долинск) Мидзуками Масао писал родным на японские острова: «То, что рассказывали нам о русских, и то, в чем я убедился, живя с ними, отличается, как небо от земли. Русские добросердечные люди. Теперь я работаю восемь часов, а не двенадцать, а зарабатываю больше. Думал, что здесь после войны нам плохо будет, а стало лучше…»

«У меня большое желание остаться жить с вами…»

Вероятно, когда в январе 1946 года Сталин на встрече с руководителем Южного Сахалина говорил о «дружбе» с японцами («Относитесь лояльнее – возможно, будем дружить с ними…»), в Кремле рассматривали возможность сохранения японского анклава на острове. Но в течение того же года, по мере нарастания «холодной войны» между СССР и США, высшее руководство Советского Союза приняло решение не экспериментировать с новой национальной автономией на дальневосточных границах.

Одновременно, за депортацию всех подданных «Страны восходящего солнца» обратно в Японию выступали и власти США, контролировавшие тогда метрополию бывшей самурайской империи. Американские оккупационные власти были обеспокоены распространением коммунистических идей среди японцев и не желали видеть под боком успешный пример «японского социализма» на соседнем Сахалине. Поэтому уже в конце 1946 года власти США и СССР быстро договорились о депортации сахалинских японцев на родину – даже разгоравшаяся «холодная война» не помешала бывшим союзникам достичь согласия в этом деле.

Советские власти согласились выслать японское население, а американские предоставляли корабли для их перевозки с Сахалина на Хоккайдо. Так большая геополитика вновь круто изменила судьбу сахалинскихяпонцев, уже вполне прижившихся при сталинском социализме.

2 января 1947 года Указом Президиума Верховного Совета СССР «японская» Южно-Сахалинская область объединялась с Сахалинской областью (давно существовавшей на севере острова). При этом столица новой объединённой области переносилась в Южно-Сахалинск, бывший японский город Тойохара. На остров приезжали тысячи переселенцев из России и других республик СССР. Японскому населению приказали готовиться к репатриации на историческую родину.

В те дни выходившая в Южно-Сахалинске газета «Красное знамя» опубликовала стихи Сергея Феоктистова, поэта и военного лётчика, воевавшего в 1945 году с японцами, о смене хозяев сахалинской и курильской земли:

Для японцев места здесь больше не оставалось, их ждала оккупированная американцами историческая родина. «Я ожидал, что посыплются массовые просьбы о внеочередном выезде в Японию. – вспоминал спустя десятилетия Дмитрий Крюков, – Однако заявлений почти не было. Вернее, были, но иного характера. Сотни японцев, особенно крестьяне, просили принять их в советское подданство целыми сёлами. Многие приходили ко мне с такими просьбами. Но я знал: никто из них не будет принят, хотя советовал направлять ходатайство в Министерство иностранных дел…»

Японцы не хотели покидать наконец-то наладившееся относительное благополучие и боялись возвращаться на родные острова, где тогда свирепствовала послевоенная разруха, инфляция и безработица. Многих привлекали условия сталинского социализма по сравнению с почти средневековыми нравами прежней Японии. Оставшаяся после войны одна с двумя детьми японка по имени Кудо принесла русскому начальству заявление: «В Японии с давних пор женщина не имеет прав, а здесь я получаю зарплату наравне с мужчинами, и у меня большое желание остаться жить с вами…»

Но большая политика была неумолима. Массовая репатриация началась весной 1947 года и уже к 1 августа Сахалин принудительно покинули 124 308 человек, почти половина местных японцев. Всем уезжающим разрешалось брать с собой до 100 кг личных вещей и до 1000 рублей.

«…разве русскому нельзя жениться на японке?»

Тем временем русско-японская любовь случилась даже в ближайшем окружении главного начальника Южного Сахалина. Как вспоминал Дмитрий Крюков: «Мой шофер Иван, все его звали Ваня, добросовестный, исполнительный, немного простоватый, веселый парень, отлично исполнял свои обязанности. У него был сменщик японец. Жил он недалеко от нас в небольшой квартире с женой, двумя детьми и сестрой. Японца звали Тосик. Работая вместе, Иван и Тосик подружились. Японец часто приглашал Ивана в гости, вся семья к нему привязалась, а между сестрой Тосика и Иваном возникла любовь. Как-то в пути Иван сказал мне, что решил жениться на японке. Я покачал головой. Тогда он спросил: “Что, разве русскому нельзя жениться на японке?” Я ответил: “В принципе, можно. Но её надо принять в советское подданство, а это… правительство запретило”. Иван сник. Я сказал ему, что такие случаи уже были, ничего хорошего не вышло…»

Далее в рукописи Крюкова очень простым, незатейливым языком излагаются перипетии сердечной драмы, где в итоге возник настоящий любовный четырёхугольник (даже не треугольник), где фигурируют шофёр Иван, сержант Саша и две девушки – японка и русская. Одним словом, в истории сахалинского «социализма по-японски» хватит материала и на политический триллер, и на серию любовных романов…

Депортация японцев с Сахалина на родину продолжалась. Показательно, что местные советские власти не раз обращались к высшему руководству страны с просьбами приостановить или замедлить выселение – в сельском хозяйстве и промышленности Сахалина нужны были рабочие руки, а дисциплинированные и неприхотливые японцы работали хорошо. В итоге, несмотря на то, что к 1949 году депортировали 272 335 человек, на Сахалине, по подсчётам органов госбезопасности, осталось 2682 японца, так или иначе сумевших получить советское гражданство. Они и их потомки покинут остров только при Брежневе.

Дмитрий Крюков, спустя десятилетия вспоминая о репатриации сахалинских японцев, закончит рассказ о ней такой историей: «Ночью нашему соседу на крыльцо положили ребенка. Он был завернутый в три одеяла и одет в три пары шелкового белья, с золотым медальоном на груди и письмом от матери. Она писала: “Ребёнок – вся моя жизнь, и я здесь никогда бы не рассталась с сыном. Я – японка, отец – русский офицер. Я должна уезжать в Японию. Нам обоим не дадут там жить. Я не могу причинить ему такие страдания, оставаться мне тоже нельзя, прошу, спасите сына”. Ребёночка тут же взяли в больницу. Японские врачи стали усиленно добиваться, чтобы ребёнка отдали им, они его воспитают. Мальчик был хорош, в облике его было больше русского, и мы его японцам не отдали, переправили в хабаровский детдом. Там его усыновил один наш командир, и он с женой души в нём не чаяли. Что произошло с матерью и отцом, я не узнал…»

Глава 55. Урановый ГУЛАГ или пятый металл «Дальстроя»

70 лет назад именно Дальний Восток сыграл одну из решающих ролей в создании атомного оружия СССР. Уран, добытый заключенными в Магаданском крае, на севере Якутии и на чукотском побережье Ледовитого океана, стал первой «начинкой» первых атомных бомб.

Расскажем, как дальневосточный уран позволил «холодной войне» двух сверхдержав – США и СССР – не превратиться в горячую Третью мировую.

71 ядерный удар по Дальнему Востоку

Вторая мировая война завершилась появлением ядерного оружия, навсегда изменившего наш мир. Почти пять лет атомная бомба оставалась монополией Соединённых Штатов, которые после начала «холодной войны» рассматривали СССР как основную цель для ядерных ударов.

Недавно, 23 декабря 2015 года газета «New York Times» сообщила о рассекреченных Национальным управлением архивов США документах по планам ядерной бомбардировки территории СССР (https://www.nytimes.com/2015/12/23/us/politics/1950s-us-nuclear-target-list-offers-chilling-insight.html) в 50-е годы прошлого века. Тогда, согласно принятому военными США «плану систематического уничтожения», предполагалось сбросить на территорию нашей страны несколько сотен ядерных бомб. Для Москвы их планировалось 179, а на Ленинград и область – 145.

Не избежали попадания в «План систематического уничтожения» и более скромные города Дальнего Востока. По целям на территории Владивостока и Приморья планировалось сбросить 49 атомных бом, только для острова Русский предназначалось сразу 2 ядерных заряда. На Хабаровск запланировали 7 атомных бомб, на Читу и Петропавловск-Камчатский – по 4 бомбы, три атомных аналога Хиросимы и Нагасаки готовились для Комсомольска-на-Амуре. «Всего» по одной ядерной бомбе планировалось сбросить на Благовещенск, Биробиджан, Якутск и чукотский Певек.

Ситуация осложнялась тем, что США в то время серьёзно опережали СССР в развитии тяжелой бомбардировочной авиации. До середины 50-х годов прошлого века американские высотные бомбардировщики свободно летали над территорией Советского Союза, еще не обладавшего ракетами ПВО, способными надёжно закрыть наше небо.

Естественно, в таких условиях создание собственного ядерного оружия, как противовеса американскому, становилось вопросом жизни и смерти. На работы по созданию собственной «бомбы» и поиск материалов для её производства были брошены все силы. К 1945 году на территории СССР не было разведанных залежей урана, и их поиск стал главной задачей. По всей стране экспедиции геологов искали следы этого радиоактивного металла.

Стратегические металлы «Дальстроя»

К 1945 году «комбинат особого типа», как сам Сталин называл государственный трест «Дальстрой», работавший на территории Якутии, Магаданской области и Чукотки, располагал не только многочисленными предприятиями и лагерями с десятками тысяч заключённых, но и большим штатом опытных геологов, второе десятилетие исследовавших приполярные и заполярные недра Дальнего Востока. Ранее они искали золото на Колыме, олово и вольфрам.

За годы Великой Отечественной войны «Дальстрой» добыл более 300 тонн чистого золота, а также стал единственным источником олова и вольфрама на территории СССР. Эти металлы во время войны имели стратегическое значение, едва ли не большее, чем драгоценное золото. Олово используется промышленностью в относительно небольших количествах, но без него невозможны многие технологические процессы. Например, без олова не будет производства консервных банок и патронов. Вольфрам – самый тугоплавкий металл на Земле, без которого в годы войны было невозможно делать снаряды, способные пробивать броню вражеских танков.

Именно созданный огромными усилиями и жертвами заключённых «Дальстрой» обеспечил поставки золота, вольфрама и олова, сыграв тем самым важнейшую роль в ходе Великой Отечественной войны. Теперь же опытным геологам и многочисленным узникам «Дальстроя» предстояло сыграть не менее важную роль в разгоревшейся «холодной войне», где главным аргументом становилась атомная бомба, которую не создать без достаточного количества радиоактивного металла – урана.

Своей добычи урана у СССР тогда не было. Первый радиоактивный металл приобретали за границей, там, где он был случайно обнаружен задолго до «ядерной гонки» – в горах Чехии и на территории китайского Синьцзяна. Срочно нужен был свой собственный уран, на поиски которого бросили множество геологов. И «Дальстрой» оказался здесь в авангарде, по причине наличия опытных и многочисленных специалистов по поиску редких металлов.

Уран «Дальстроя» – самый первый и самый северный

С конца 1945 года почти все геологические экспедиции «Дальстроя» переключили на экстренный поиск урана. Дальневосточных геологов снабдили новейшими, на тот период секретными приборами для определения радиоактивного гамма-излучения в походных условиях. Всего на севере Дальнего Востока тогда провели 386 геологических экспедиций по поиску урановых залежей. На Чукотке, в нижнем течении Индигирки, в верховьях Колымы, на полуострове Тайгонос на самом севере Охотского моря и в ряде других районов обнаружили свыше тысячи «рудопроявлений», то есть следов урана.

Дальневосточный уран располагался на крайнем севере, в абсолютно безлюдных районах со сложным рельефом и тяжелейшим климатом. Сами залежи были довольно бедными – от одного до двух кг урана на тонну руды. Но во второй половине 40-х годов XX века более богатые и доступные урановые руды на территории СССР ещё не были обнаружены, а угроза со стороны ядерной монополии США требовала немедленной добычи сырья для атомного проекта. Поэтому найденные геологами «Дальстроя» россыпи урана начали разрабатывать сразу, не считаясь с любыми сложностями и затратами.

Первые работы по добыче дальневосточного урана были начаты в мае 1946 года на руднике Бутугычаг – недалеко от истоков Колымы, примерно в 250 км по прямой от Магадана. Всем лагерям и подразделениям «Дальстроя» приказали выполнять заказы данного рудника в первую очередь, немедленно отправляя их прямыми рейсам.

Вскоре 24-летний геолог Игорь Рождественский обнаружил уран в горах на севере Чукотки. В 1948 года в системе «Дальстроя» специально для поиска и добычи урана было образовано Первое управление, сразу ставшее главным в деятельности этого лагерно-промышленного объединения. Первое управление возглавил генерал-майор госбезопасности Василий Павлов – в реальности он был мобилизованным инженером-геологом, получившим чин генерала спецслужб отнюдь не по своей воле, а по приказу свыше.

В целях секретности документы «Дальстроя» именовали уран кодовым именем «пятый металл», а геологам в отчетах приказывалось называть его «альбин». Видимо это была шутка кого-то из советских учёных, привлечённых к атомному проекту – именно такое имя дали средневековые алхимики странному минералу в горах Чехии, когда добывавшие серебро рудокопы впервые в истории случайно наткнулись на еще никому неизвестный уран…

К концу 40-х годов XX века Первое управление «Дальстроя» добывало уран на трёх рудниках – «Бутугычаг» в Магаданской области, «Сугун» в Якутии и «Северный» на Чукотке.

Уран с берегов ручья Чёрт

Самым маленьким и бедным был рудник у горы Сугун на склонах хребта Черского, на северо-востоке Якутии. Никаких дорог здесь нет и поныне – почти 70 лет назад около тысячи заключённых «Индигирлага» вручную, кирками и лопатами, добывали тут радиоактивную руду.

Сугун расположен чуть севернее одного из «полюсов холода» нашей планеты. В 1938 году здесь был зафиксирован один из мировых рекордов низкой температуры – почти 78 градусов мороза.

В основном «Индигирлаг», Индигирский исправительно-трудовой лагерь занимался добычей золота и вольфрама на берегах реки Индигирки. Из 14 тысяч заключенных, работавших здесь в середине прошлого века, три тысячи сидели по «политической» 58-й статье, остальные – по уголовным. В конце 40-х годов десятую часть зеков «Индигирлага» перевели на урановый рудник. Но урана здесь было немного, и уже в 1952 году рудник закрыли.

К тому времени основную часть дальневосточного урана добывали на севере современной Магаданской области, в шахтах рудника Бутугычаг. С 1937 года заключённые лагерей «Дальстроя» занимались здесь разработками олова – за десятилетие запасы этого металла были исчерпаны на две трети, и рудник почти полностью переключился на уран. Его добывали в шахтах глубиной 500 метров и больше.

Современный вид на остатки рудника Бутугычаг

Видимо, кто-то из геологов-первопроходцев 30-х годов обладал изрядным чёрным юмором – впечатлённый пугающими северными горами он назвал местные ручьи очень показательными именами: ручей Чёрт, ручей Вельзевул, ручей Бес… Урановые шахты располагались как раз между ручьями Чёрт и Бес.

Самая северная добыча урана так и называлась – рудник «Северный». Он располагался на Чукотке, почти на берегу Ледовитого океана, примерно в 70 км северо-восточнее посёлка и порта Певек, который ныне официально является самым северным городом России.

Здесь уран добывали в нескольких шахтах глубиной до 400 метров. Для обслуживания и обеспечения рудника был создан «Чуанлаг», Чуанский исправительно-трудовой лагерь. В 1950 году около 6 тысяч заключенных занимались строительством дорог и другой инфраструктуры, еще 5 тысяч работали на самих шахтах. Из этой массы было лишь три сотни «политических», остальные – уголовники.

Рудник был оборудован самой современной техникой для тех лет, его обслуживали четыре сотни грузовых машин и сотня тракторов. Однако даже техника не могла противостоять ужасам северной природы. В декабре 1950 года необычайной силы ураган разрушил почти все наземные постройки рудника и надолго полностью блокировал его от внешнего мира.

Хлеб и смерть «без меры»

Тяготы природы и работы пытались компенсировать богатством снабжения. Хотя в послевоенном СССР конца 40-х годов прошлого века и на воле основная масса населения жила практически впроголодь, на урановых рудниках «Дальстроя» даже заключенных кормили необычайно щедро.

Вышедшее в 1998 году документальное исследование Г.Иоффе, А.Нестеренко «Волчий камень (Урановые острова архипелага ГУЛАГ)» так рассказывает об этом: «Бывшие заключенные урановых объектов Чукотки вспоминают, что питание у них было очень хорошим в т. ч. мясные консервы, масло, селедка бочками свободно стояла около столовой (В. В. Давыдов). Другой бывший заключенный П. Ф. Попов вспоминал, что вообще впервые попробовал там крабов, давали шпроты, американские консервы, колбасу, “без меры” выдавался хлеб. Режим содержания также был существенно облегчен. На окнах бараков не было решеток, свободное передвижение по зоне, выпускали и за зону – в магазин. Заключенным платили зарплату, обеспечивали им сравнительно хорошие бытовые условия».

Действительно, уран требовался срочно и за него платили любую цену. Первое управление «Дальстроя» ни в чем не ограничивали: ни в рабочей силе, ни в деньгах, ни в продовольствии для зеков и вольных специалистов. Но прекрасное по меркам послевоенной свободы питание «зекам» урановых рудников приходилось отрабатывать сполна.

Анатолий Жигулин, в начале 50-х годов минувшего века работавший заключённым на рудниках Бутугычага, так вспоминал те края: «Рудник № 1 был километрах в полутора-двух от жилой зоны. Морозы были лютые, и это расстояние мы вместе с конвоем пробегали почти бегом… Лагерь был, несомненно, самым страшным по метеорологическим условиям. Кроме того, там не было воды. И вода туда доставлялась, как многие грузы, по узкоколейке, а зимой добывалась из снега. Но там и снега-то почти не было, его сдувало ветром…»

Самой опасной была на первый взгляд несложная работа в «сушилке», на фабрике, где из добытой в шахтах руды производили урановый концентрат. Как вспоминал Жигулин: «Работа в сушилке была очень легкая – слегка помешивать кочережками концентрат, высыхающую, прошедшую дробильный, химический и прессовый цехи массу, почти чистую смесь окислов добываемого металла, – пока не высохнет. И рабочая смена всего шесть часов. На эту работу с удовольствием шли молодые западно-украинские парни. Чем вкалывать четырнадцать часов в мокрой или пыльной шахте, бурить шпуры или надрываться над вагонетками с рудою – почему не пойти в сушилку? Тепло. И кормят лучше. Даже молоко дают. Ребята с сушильных печей работали легко и весело – двадцать-тридцать смен по шесть часов. Потом их, здоровых и отдохнувших, отправляли тем не менее в так называемые лечебные бараки…»

Из этих бараков многие отправлялись прямиком на лагерное кладбище у ручья Бес.

Уран для Москвы и писатель для литературы

До конца 40-х годов ураносодержащую руду с «Бутугычага» в мешках под усиленной охраной доставляли на грузовиках в Магадан. В порту руду грузили на подводную лодку, которая через Охотское море и Татарский пролив шла во Владивосток. Там стратегическое сырье грузили в самолет и доставляли в Москву создателям и разработчикам первой атомной бомбы.

На тот момент в Первом управлении «Дальстроя» среди работников, непосредственно занятых на урановых рудниках, 79 % являлись заключенными. В 1951 году на магаданском «Бутугычаге» и чукотском «Северном» были созданы гидрометаллургические заводы по обогащению добываемой руды. В Москву стали возить не добытую породу, а так называемый «уран в концентрате».

В столице уделяли самое пристальное внимание добыче стратегического сырья на севере Дальнего Востока. Первое управление «Дальстроя» ежемесячно готовило для Москвы отчеты о количестве добытой руды и проценте урана в ней. Работу генерал-лейтенанта Павлова, начальника всех дальневосточных урановых рудников, регулярно проверяли инспекторы от самого Лаврентия Берия.

Удивительно, но при таком плотном контроле из центра, семья начальника уранового управления «Дальстроя» не боялась помогать заключенным и их семьям. Об этом в частности вспоминал писатель Василий Аксёнов. В 1948-50 году он жил в Магадане, где отбывала ссылку его мать, бывшая заключённая «Дальстроя». Позднее писатель так вспоминал то время:

«Когда мы наконец прилетели в Магадан – столицу Колымского края – он поразил меня, как ни странно, своей свободой. И это при том, что в городе жили бывшие заключенные, вокруг торчали вышки и повсюду царил НКВД. У мамы вечерами собирался “салон”, если можно так сказать о посиделках в завальном бараке. В компании “бывших лагерных интеллигентов” говорилось о таких вещах, о которых я до этого и не подозревал…

Не смотря на анкету, я умудрился попасть в комсомол. Неожиданно классная руководительница Валентина Карповна стала мне выражать какое-то сочувствие, защищать от нападок. Я только потом узнал, что она была женой генерала Павлова – начальника уранового отделения шахт, там люди погибали, проработав всего полгода. Как-то она задержала меня после уроков: “Слушай, Вася, надо вступать в комсомол, тебе ведь потом в институт идти. Подавай заявление”, “Валентина Карповна, Вы же знаете о моих родителях…”, - напомнил я ей. “Это неважно, Вася, иди”…»

Закрытие урановых рудников Дальнего Востока

Конец эпохи Сталина совпал с окончанием урановой эпопеи на Дальнем Востоке. Запасы радиоактивного металла здесь были бедны, их добычу затрудняли тяжелейшие условиях природы и географии.

Цена дальневосточного урана была слишком высока не только в человеческих жизнях, но и в рублях. В 1954 году себестоимость 1 кг уранового концентрата, добытого заключёнными «Дальстроя», составляла 3774 рубля. Для сравнения, средняя зарплата в СССР в тот год была менее 700 рублей.

К началу 50-х годов XX века на территории Советского Союза уже были разведаны куда более богатые и доступные залежи урана на Украине, в Туркмении и Южном Казахстане. Надобность в бедных урановых жилах дальневосточного Крайнего Севера отпала – их стоило разрабатывать лишь при отсутствии других альтернатив и в условиях страшной «атомной гонки», когда надо было как можно скорее создать свою ядерную бомбу.

Теперь слишком тяжелый и дорогой уран «Дальстроя» становился не нужным. Уже в 1952 году был закрыт урановый рудник в якутском Сугуне. К 1954 году численность занятых на оставшихся урановых рудниках под Магаданом и на Чукотке сократилась до 3784 человек, из них лишь половина – 1937 человек – были заключенные.

Но в те годы даже урановые рудники не избежали волнений, прокатившихся по лагерям после смерти Сталина, и так называемой «сучьей войны» – соперничества за власть группировок уголовных авторитетов. Так в декабре 1953 года в Чуан-Чукотском лагере воры-«законники» вырезали всё руководство «сук» (уголовных авторитетов, сотрудничавших с лагерной администрацией) и взяли власть внутри лагерной ограды. По воспоминаниям заключённых, победившие в «сучьей войне» уголовники именовали себя при этом «декабристами»…

Время дальневосточного урана заканчивалось. В январе 1955 года приняли решение о ликвидации рудника «Бутугычаг», а в декабре того же года – о ликвидации урановых рудников на Чукотке. В течение 1956 года все уранодобывающие объекты «Дальстроя» были ликвидированы.

Хотя история дальневосточного уранового ГУЛАГа была недолгой, уложившись в одно послевоенное десятилетие, но он сыграл существенную роль в создании советского атомного оружия. За 1948–1955 годы на севере Дальнего Востока было добыто около 150 тон урана в концентрате – по технологиям середины прошлого века из него можно было изготовить примерно дюжину первых образцов атомных бомб.

Глава 56. Атомная бомба для Чукотки – готовил ли Сталин десант на Аляску?

У писателя Владимира Богомолова, автора лучшего романа о военных контрразведчиках, есть малоизвестный автобиографический рассказ, который заканчивается словами: «Я убыл из владивостокской бухты Золотой Рог для прохождения дальнейшей службы на крайний северо-восток Чукотки в район селения Уэлен, откуда, если верить справочнику, до ближайшей железнодорожной станции было шесть тысяч четыреста двадцать пять километров, а до Америки или, точнее, до Аляски менее ста…»

Герой рассказа, молодой офицер, переживший Вторую мировую войну, осенью 1945 года получает назначение в самый отдалённый гарнизон Советского Союза. Новое место службы устрашает даже прошедших огонь недавней войны: «В бесконечных разговорах вечерами в палатках более всего пугали Чукоткой, свирепыми пургами, нескончаемыми морозами и снегом – «двенадцать месяцев зима, а остальное – лето», – пугали отсутствием какого-либо жилья, даже землянок и полным отсутствием женщин… В частности, о Чукотке вслух сообщалось, что там «тысяча рублей не деньги, тысяча километров не расстояние, цветы без запаха, а белые медведицы – без огонька».

Рассказ Богомолова имеет документальную основу. Осенью 1945 года из Владивостока на Камчатку, действительно, перевезли 15 тысяч закалённых в боях солдат – 126-й горнострелковых корпус. Ранее корпус воевал с немцами на самом севере Кольского полуострова, весной 1945 года наступал в горах на границе Германии и Чехии, а в августе того же года участвовал в боях с японцами на Сахалине.

Сразу по завершении Второй мировой войны корпус был переброшен на крайний северо-восток страны. Фактически это было первое появление армии на Чукотке, после окончания долгих русско-чукотский войн в XVIII веке. Появившемуся на чукотской земле корпусу предстояло стать инструментом совсем новой войны – на этот раз «холодной», медленно разгоравшейся между СССР и США сразу после 1945 года.

Дальневосточный фронт «Холодной войны»

Сразу после 1945 года на российском Дальнем Востоке было аж три военных округа: Амурский со штабом в Хабаровске, Приморский – штаб в Уссурийске, и Дальневосточный со штабом в Южно-Сахалинске. Здесь осталась значительная часть войск, переброшенных на Дальний Восток из Германии летом 1945 года для разгрома японцев в Маньчжурии и Корее.

После окончания Второй мировой войны в сентябре 1945 года фронты были расформированы, их армии, корпуса и дивизии образовали новые военные округа. Самым экстремальным по географии в СССР стал Дальневосточный военный округ, объединявший войска на Сахалине, Курилах, Камчатке и Чукотке. Отныне три тысячи километров от Южно-Сахалинска до Чукотки прикрывали 16 дивизий.

Если до 1945 года главным противником на Дальнем Востоке была Япония, то с окончанием Второй мировой войны эта роль отошла США. Оборона дальневосточных берегов даже усилилась. Так, если ранее на Камчатке располагалась всего одна дивизия, то в декабре 1945 года тут появился целый стрелковый корпус – на полуостров перебросили две дополнительных дивизии и создали бригаду морской пехоты.

Связано это было с тем, что руководство СССР опасалось мощи американского флота. К концу Второй мировой войны военно-морские силы США насчитывали 125 авианосцев, 32 линкора, 67 крейсеров и до тысячи иных кораблей. Тихоокеанский флот нашей страны – 1 крейсер, несколько десятков малых кораблей и подлодок – на этом фоне выглядел карликом.

Группа авианосцев США в Тихом океане, 1944 год

Помимо превосходства в силах, колоссальный флот США за годы войны с Японией накопил огромный опыт десантных операций. Сталин и советские генералы откровенно боялись, что в случае потенциального конфликта между СССР и США наше дальневосточное побережье окажется в ещё большой опасности, чем в годы конфронтации с императорской Японией.

Американцы отлично умели захватывать острова и бухты, в случае войны их могучий флот и авиация могли полностью блокировать доставку резервов по морю, а сухопутное сообщение с Камчаткой, Чукоткой и тем более с Курилами и Сахалином отсутствовало. Не зря вскоре после Второй мировой войны в СССР начали дорогостоящие сложные работы по прокладке подводного тоннеля на Сахалин. В условиях тотального превосходства американского флота, единственным выходом для советского руководства представлялось заранее держать на дальневосточных берегах готовые к бою дивизии.

В первые послевоенные годы положение осложнялось монополией США на атомное оружие. Межконтинентальный ракет ещё не существовало, носителями ядерной бомбы были только самолёты. В то время единственным препятствием для американских «летающих крепостей», набравших опыт на бомбардировках Германии и Японии, служили лишь огромные пространства Советского Союза. И руководство СССР боялось, что американский флот, пользуясь своим полным превосходством, сможет захватить, например, какую-либо бухту на пустынном берегу Чукотки, создать там аэродром подскока и тем самым на сотни километров приблизить бомбардировщики с ядерным оружием к городам и военным объектам нашей страны.

Именно поэтому осенью 1945 года советские войска впервые появились на берегах далёкой Чукотки.

«Тихоокеанский вал Сталина»

Первые укрепления на Чукотке появились еще в годы Второй мировой войны. Здесь был создан так называемый «Северный сектор береговой обороны», завершающий участок из цепочки артиллерийских батарей и укреплений, протянувшийся от Приморья до Магадана и Камчатки.

Некоторые историки красочно именуют эту систему «Тихоокеанским валом Сталина». Однако, на далёкой и пустынной Чукотке этот «вал» был не слишком внушительным – всего шесть 130-мм пушек на весь огромный полуостров: три у бухты Провидения и столько же у села Уэлэн, возле мыса Дежнёва, самой восточной части нашей страны. Три пушки Уэлэна, составлявшие береговую батарею № 222, должны были прикрывать от возможного японского десанта вход в удобную морскую лагуну, на 13 км врезавшуюся вглубь чукотского побережья.

Но после 1945 года 6 пушек на всю Чукотку выглядели совсем не убедительно, с учётом гигантского американского флота и близости Аляски. В Советском Союзе знали, что за годы Второй мировой войны население самого северного штата США выросло в полтора раза, в период борьбы с Японией американцы держали тут 100 тысяч солдат. В 1945 году, даже после массового сокращения армий, на Аляске оставалось 8 действующих военных баз и минимум 20 тысяч военных.

От Уэлэна до американской Камчатки – менее сотни километров, считанные минуты для самолёта, несколько часов для корабля. Аборигены, чукчи и эскимосы, регулярно ходили друг к другу в гости через Берингов пролив, легко преодолевая его на лодках, а то и на собачьих упряжках по льду.

В условиях начинавшейся «Холодной войны» близость незащищённой Чукотки к американской Аляске с её военными базами и аэродромами откровенно пугала. Поэтому уже в ноябре 1945 года здесь, в дополнение к 6 пушкам, появился 126-й горнострелковых корпус, через три года превратившийся в отдельную армию.

Корпус перебросили на Чукотку 13 пароходов. Одна бригада разместилась в Анадыри, две остальных бригады и штаб – на 400 с лишним километров восточнее, в бухте Провидения. Очевидец так описывал эту приполярную местность: «Вся бухта окружена высокими сопками, так, что и выхода из нее не видно – вокруг сопки, вершины которых скрыты в тучах… Вокруг – ни одного деревца, здесь нет земли, сплошь – камень. Солнце появляется редко и то чуть-чуть выглянет в просветах между сопками, совсем низко над горизонтом…»

Бухта Провидения, Чукотка

Войскам пришлось экстренно строить землянки и бараки прямо в начале суровой северной зимы. Писатель Владимир Богомолов на всю жизнь запомнил свою первую чукотскую зиму, начавшуюся осенью 1945 года: «Высадились мы в необитаемом месте. Только в нашей бригаде было три тысячи человек. Конец октября на Чукотке – это уже настоящая зима – с пургами, морозами… А нас – в палатки!.. Каменистый грунт и дикие пурги с ветром по 30 метров в секунду. Страшная там зима была, ужасная… Людей теряли… От нашей палатки до сортира был натянут стальной трос – метров 15. На нем висела рукавица со сцепленными пальцами. Выходишь в пургу по нужде, надеваешь эту рукавицу и идешь с ней по тросу. Иначе ветром снесет и пропадешь. У нас всякий раз в пургу назначался специальный наряд. Если человек через полчаса не возвращается, дневальный поднимает наряд и начинает поиск… В новогоднюю ночь один поддатый капитан ушел по такому тросу. Нашли его только летом. Останки, разумеется…»

Даже в наше время любое строительство в отдалённых районах Крайнего Севера является тяжелым и затратным делом. Войскам, высаженным на Чукотке, в условиях вечной мерзлоты приходилось строить не только жильё, но и укрепления, береговые батареи, аэродромы и бомбоубежища. Не забывали и военную подготовку – весной 1946 года на скалистых берегах бухты Проведения бригада 126-го корпуса провела первые на Чукотке военные учения «Организация обороны морского побережья, отражение и уничтожение десанта противника».

Усиливать оборону Чукотки руководство СССР подталкивала активность американцев на Аляске. В 1946 году там почти 6 месяцев шли крупные военные учения. Войска США испытывая в условиях крайнего севера новые танки, стрелковое оружие и арктическое обмундирование, а также способности гусеничной техники пройти по заснеженной тайге и тундре сотни километров. Помимо этого, начались регулярные разведывательные полёты американских самолётов над Чукоткой и вдоль её побережья.

В 1948 году, когда «Холодная война» между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции полыхала уже вовсю, советское руководство решило создать на Чукотке отдельную армию. Остров Сахалин тогда защищала 16-я общевойсковая армия, Камчатку и Курилы – 15-я армия. Ставшая армией группа войск, разместившаяся на Чукотке, получила 14-й номер.

Как вспоминал служивший на Чукотке старшина Иван Черкасов: «Началась солдатская служба в неимоверных климатических условиях. Личный состав армии проживал в палатках. Лес для казарм и прочий строительный материал стали завозить пароходами только в 1948 году. На разгрузку бросали личный состав армии. Нужно было спешить, так как навигация в тех условиях продолжалась только два месяца (август-сентябрь)».

Новую, самую северную и отдалённую армию страны возглавил 45-летний генерал-лейтенант Николай Николаевич Олешев. Генерал имел немалый боевой опыт – всю Великую Отечественную войну прошёл с первого дня, командовал корпусом при штурме Кёнигсберга, в 1945 году отличился в боях с японцами. В ходе «холодной войны» генералу Олешеву пришлось противостоять американцам.

Командующий 14-й армией генерал-лейтенант Николай Николаевич Олешев

(фото до 5.05.1945 г., здесь он ещё генерал-майор)

«Развивает наступление на США…»

Про 14-ю армию на Чукотке уже в наше время возникло немало красивых легенд. «Армия была создана по личному приказу Сталина, – писала в 2009 году газета «Военно-промышленный курьер», – и имела стратегическую задачу: если американцы совершат на нас атомное нападение, она высаживается на Аляске, идет по побережью и развивает наступление на США…»

Реальность была не столь романтической. Средств для высадки на Аляске, и тем более для «наступления на США», 14-я чукотская армия не имела. В 1948 году для армии запланировали три танковых батальона, но даже спустя четыре года на Чукотке располагался всего один батальон бронированных машин. 31 танк этого батальона – слишком мало для «наступления на США».

В реальности 14-я армия решала чисто оборонительные задачи, защищая от вероятных десантов американского флота наиболее удобные бухты Чукотского побережья. Одна стрелковая дивизия этой армии к югу от Анадыри прикрывала единственные на Чукотке угольные копи.

Помимо трёх дивизий, двух полков тяжелой артиллерии, 31 танка, зенитных и вспомогательных частей, армии подчинялся полк самолетов-истребителей, полк транспортной авиации и «авиатехническая дивизия». Уже в наше время из-за этой авиационной составляющей возникли многочисленные легенды, что армия на Чукотке была десантной и предназначалась для высадки с парашютами на Аляске. В реальности 14-я армия воздушно-десантных частей не имела, а её «авиатехническая дивизия» представляла собой объединение стройбатов, лишь строивших на пустынных берегах аэродромы для новых реактивных самолётов, которым только предстояло прибыть на Чукотку.

Однако даже слабая армия всего в нескольких десятках миль от Аляски беспокоила командование США. Ещё в 1946 году из аляскинских эскимосов стали формировать отряды для разведки на чукотской территории, в случае войны разведчики-аборигены становились диверсантами.

В архиве Сталина сохранился документ от 14 февраля 1948 года, доклад министра МВД высшему руководству СССР о ситуации на Чукотке: «Организованным наблюдением за поведением эскимосов, прибывших с Аляски, было установлено, что американцы стараются использовать их для сбора разведывательных данных о положении на Чукотке. Если в прошлые годы с американской стороны обычно приходили старики и женщины, в большинстве случаев имевшие на нашей территории бытовые и родственные связи, то в 1947 году этих категорий не было, а в основном к советским эскимосам «в гости» прибывали мужчины в возрасте от 20 до 35 лет, как правило, не имевшие родственных связей в нашей стране. Американские эскимосы в процессе общения с советскими стараются получить путем расспросов данные о наличии на Чукотке советских войск…»

Докладная Сталину об американских шпионах на Чукотке завершалась отчётом о встречных мерах: «Начальнику 110-го пограничного отряда, расположенного на Чукотском полуострове, даны указания о подготовке для посылки на Аляску в разведывательных целях в 1948 году нескольких квалифицированных агентов из числа эскимосов».

По итогам разведывательных рейдов советских агентов-эскимосов выяснилось немало данных о военных приготовлениях США на Аляске. Так в городе Ном, ближайшем к чукотским берегам крупном поселении, обнаружили строительство новых военных городков, аэродромов и укреплений.

На аэродроме Лэдд у города Фэрбанкс в центре Аляски советские агенты в 1948 году обнаружили новейшие реактивные истребители, у СССР таких на Дальнем Востоке ещё не было. Интересно, что в годы Второй мировой войны именно на авиабазе Лэдд советские лётчики обучались летать на американских самолётах, которые поставлялись нам из США по ленд-лизу.

Фактически на Аляске и Чукотке в конце 40-х годов минувшего века противоборствующие стороны «холодной войны» вели друг против друга ежедневную разведку, как во время настоящей войны. Только что не стреляли друг в друга…

«Не дай бог, и мы им ответим!»

Основные чукотские порты, Анадырь и бухта Провидения, располагались слишком близко от Аляски, путь к ним шёл мимо Алеутских островов. В случае войны любое морское сообщение с Чукоткой (другого, напомним, не было) блокировали американский флот и авиация. Поэтому с 1948 года на самом севере полуострова стали строить новый город и порт – Певек.

Именно он должен был стать основным связующим звеном с «большой землёй». Певек был куда дальше от Аляски, а главное корабли и грузы могли приходить суда не мимо враждебных берегов Америки, а с запада, Северным морским путём, куда более безопасным в случае большой войны. Недалеко от порта Певек – недалеко, по меркам Чукотки – в устье Колымы и у мыса Шмидта строили военные аэродромы с бетонными взлётными полосами для стратегических бомбардировщиков, способных донести бомбы до Америки.

Командование вооруженных сил США тоже оценило стратегическое значение порта Певек. Совсем недавно, в декабре 2015 года газета «New York Times» сообщила о документах, рассекреченных Национальным управлением архивов США и содержащих планы ядерной бомбардировки территории СССР в 50-е годы прошлого века. (http://www.nytimes.com/2015/12/23/us/politics/1950s-us-nuclear-target-list-offers-chilling-insight.html). По целям в Приморье тогда планировалось сбросить 49 атомных бом, на Хабаровск запланировали 7 атомных бомб, на Читу и Петропавловск-Камчатский – по 4 бомбы, 3 атомных аналога Хиросимы и Нагасаки готовились для Комсомольска-на-Амуре. «Всего» по одной ядерной бомбе планировалось сбросить на Благовещенск, Биробиджан и Якутск. К 1950 году в план ядерной бомбардировки включили и чукотский Певек.

В том же 1950 году, когда началась война в Корее, ещё более обострившая отношения СССР и США, на Чукотку прибыла специальная инспекция во главе с командующим Дальневосточным округом Николаем Крыловым. Сохранилось свидетельство очевидца, как один из солдат простодушно спросил командующего, имея в виду постоянные появления американских разведывательных самолётов на Чукоткой: «Товарищ генерал, вот они летают и летают, а мы их не сбиваем…» Генерал-полковник Крылов ответил: «Подожди, сынок, придет время, не дай бог, и мы им ответим!»

В реальности настроение генерала было менее оптимистичным. Обследовавшая Чукотку инспекция представила Сталину доклад с неутешительным выводом, что в случае большой войны «существующее положение не гарантирует безопасность пограничных с Америкой районов Крайнего Севера».

Любое строительство на Чукотке было крайне дорогим и сложным, ещё дороже и труднее было содержать здесь десятки тысяч людей с боевой техникой. Остро сказывалась кадровая проблема – солдаты и офицеры воспринимали службу в северной тундре как наказание и ссылку. Не помогали даже многочисленные льготы.

Эти настроения «служивых» ярко описал Владимир Богомолов в упомянутом рассказе о направлявшемся на Чукотку лейтенанте: «Когда мы посмотрели по карте, то обнаружили, что остров Сахалин, куда при царе ссылали опаснейших преступников, совсем недалеко от Владивостока, для чего же тогда предназначалась Чукотка, которая была раза в четыре дальше, а главное – севернее?.. Туда-то, на самый край света, кого и за какие провинности отправляли?.. Если Сахалин – «место каторги и ссылки», чем же была Чукотка, место наиболее отдаленное и, судя по слухам и рассказам, чудовищное, гиблое?..»

Два куста смородины

«Даже двойной окладденежного содержания, – вспоминает Богомолов, – и двойная же выслуга лет, особый северный паек повышенной калорийности и ежедневные сто граммов водки, небывалые льготы, установленные специально для Чукотки приказом Наркома Обороны, соблазняли на службу в отдаленные местности лишь немногих».

В 1950 году правительство Сталина приняло решение в духе свойственных тому времени грандиозных проектов – чтобы служба на Чукотке не казалась ссылкой за тысячи километров от городов, было решено развивать промышленность полуострова, строить здесь новые поселения и железные дороги, увеличивать население. Военным дали дополнительные льготы – зарплату или как тогда говорили «денежное довольствие» солдатам срочной службы на Чукотке подняли в 4 раза по сравнению с остальной страной, а офицерам за каждый год службы здесь увеличивали зарплату на 5 %.

Однако грандиозные планы большого промышленного и военного строительства на Чукотке не реализовались. Сразу после смерти Сталина, новые правители СССР уже в мае 1953 года приняли решение свернуть все наиболее дорогостоящие проекты, вроде железной дороги в Якутск и тоннеля на Сахалин. К слишком дорогим проектам отнесли и военную группировку на Чукотке.

Самая северная армия ненадолго пережила Сталина, к 1954 году её расформировали. Военные дисциплинированно покинули чукотские берега, оставив здесь на милость северной природы казармы, блиндажи, огневые точки, бомбоубежища – множество готовых объектов и еще больше недостроенных…

Следы исчезнувшей армии ещё долго будут находить геологи в безлюдных просторах от Якутии до Берингова пролива. Вот как очевидец опишет давно заброшенный аэродром на берегу моря Лаптевых: «Стояли огромные штабеля круглого леса, тысячи бочек с нефтепродуктами и целый парк гусеничных тракторов. Все это было в начале пятидесятых годов доставлено сюда судами из Владивостока и брошено уходящей армией».

Уже в 80-х годах минувшего века военные инженеры обследуют наследие 14-й армии на Чукотке. Один из них позднее так опишет свои впечатления от заброшенных укреплений: «Все объекты, возводившиеся тридцать лет назад на вечной мерзлоте, стояли, как египетские пирамиды, – без перекосов и трещин… Их строительство велось за счет материалов, доставлявшихся за тысячи километров с материка. Везли всё, начиная с цемента и кирпича, кончая гвоздями и доской».

В отличие от военных объектов, жилые городки не сохранились. В 2012 году энтузиасты-краеведы из экспедиции «Потерянная Чукотка» осмотрели заброшенный военный посёлок Озёрный неподалёку от бухты Провидения: «В Озерном не сохранилось ни одного целого здания. Из разрушенных и полуразрушенных сооружений удалось идентифицировать клуб, прачечную, баню, столовую, пекарню, склады, гаражи. Из артефактов сохранились: армейская посуда, предметы быта (детские игрушки, велосипед), несколько кузовов автомашин, кирзовые сапоги, в большом количестве стеклотара (в основном битая). Любопытно, что возле фундамента одного из домов были обнаружены два куста красной смородины…»

Ещё один современный вид на бухту Провидения

Глава 57. Самая выгодная война

27 июля1953 года закончилась война самая – не побоюсь этого слова – выгодная для нашей страны, по меньше мере за всю новую и новейшую историю. Речь идёт о той войне, что шла на Корейском полуострове…

В истории, не говоря уже о популярной конспирологии, любят приводить в качестве примера Англию, которая всегда загребает жар чужими руками и воюет за свои интересы кровью своих союзников. В истории России – будь то Империя или СССР – таких примеров, пожалуй, не припомнить. Кроме одного – той самой Корейской войны.

Вдоль 38-й параллели

Немного исторических деталей. Ещё до взятия Берлина Советский Союз и США договорились о совместных боевых действиях против Японии – упрощённо говоря, СССР наваливался на самураев с Запада, а Штаты – с Востока. В августе 1945 г., когда стало понятно, что японскому сопротивлению осталось несколько дней, союзники озаботились разграничительной линией в тех местах, где предстояло встретиться советским и американским войскам. Если весной 1945 года местом встречи стала речка Эльба, то осенью того же года таким местом встречи стал Корейский полуостров, к тому моменту уже 40 лет бывший японской колонией. Не задумываясь об исторических последствиях, офицеры среднего звена в штабах союзников прямо на карте поделили Корейский полуостров пополам вдоль 38-й параллели. Север заняли советские войска, юг – американские.

В 1946 год поначалу тихо и незаметно началось то, что позднее назовут «холодной войной». И бывшие союзники тут же стали форматировать под себя свои оккупационные зоны, превращая их в буферные государства и зоны своего влияния. Ещё в сентябре 1945 г. в обозах обеих армий на территорию Кореи прибыли те, кого освободители от японского ига прочили в лидеры послевоенной Кореи. У американцев таковым был 70-летний Ли Сын Ман, доктор философии Принстонского университета. Претендент советской стороны был более чем в два раза моложе – капитану Ким Ир Сену исполнилось лишь 33 года – и его «университеты» ограничивалось пехотной школой в городе Хабаровске. Оба претендента были старыми и заслуженными борцами против японского влияния в Корее. Но господин Ли Сын Ман, хотя и начал свои выступления против Японии ещё в XIX веке, в основном ограничивался комфортной критикой японской оккупации из заокеанского Нью-Йорка. А вот товарищ Ким Ир Сен все 30-е годы XX века критиковал японскую оккупацию с оружием в руках, партизаня в горах на границе Кореи и Китая.

Ли Сын Ман (1875–1965)

Ким Ии Сен (1912–1994)

Первоначально никто не воспринимал разделение «страны утренней свежести», как нечто серьёзное и долгое. Но логика нараставшей «холодной войны» привела к тому, что на юге полуострова в августе 1948 года США создали и официально признали свою Корею во главе с провозглашённым президентом Ли Сын Манном, а на севере полуострова месяцем позже СССР сделал свою Корею, премьер-министром которой стал бывший капитан советской армии Ким Ир Сен.

Хотя 38-я параллель делила Корею ровно пополам, но горный Север изначально уступал по численности населения равнинному Югу. Оба новорождённых государства не признавали друг друга, изначально считая только себя легитимной властью на всём Корейском полуострове. Фактически, с первых дней они стали готовится к войне и аннексии друг друга. Более того – боевые столкновения вооруженных формирований северян и южан начались на 38-й параллели ещё за год до формального образования их государств.

И США и СССР тут же принялись накачивать своих сателлитов в меру наличных сил и возможностей. Экономических возможностей у послевоенного СССР было куда меньше, чем у США, но использовались они рациональнее. В военной сфере это проявилось особенно наглядно – сильной стороной США были мощнейшие, самые технически развитые и сильные в мире авиация и флот. Но естественно, что создаваемую с нуля южнокорейскую армию нельзя было вооружить авианосцами и «летающими крепостями». Тут требовалось оружие попроще, а главное специалисты пехотной войны. После титанических по масштабам боёв 1941-45 гг. лучшие специалисты такого рода служили в советской армии.

По этой причине подготовка северокорейская армии, созданной советскими специалистами, оказалась лучше, чем у примерно равной ей по численности и вооружению южнокорейской. К тому же на Юге для создания вооруженных сил в качестве офицеров использовались корейцы, ранее отслужившие во второсортных частях японской армии, а на Севере офицерами становились корейцы, ранее партизанившие против японских колонизаторов в Маньчжурии, Китае и самой Корее. Естественно боевой дух и мотивация вчерашних партизан были повыше чем у их соплеменников-коллаборационистов.

Сильной стороной Севера, по сравнению с Югом, было и то, что СССР направил в Пхеньян почти всех советских корейцев, имевших высшее образование. Их навыки жизни и управления в условиях тотальной мобилизации 1941-45 годов очень пригодились Северу в ходе Корейской войны.

Белые начинают и проигрывают, красные начинают и не выигрывают…

По официальной советской версии, Корейская война началась 25 июня 1950 г. с коварного нападения подстрекаемых империалистами США южан, которое отразили доблестные северяне, в тот же день перешедшие в победоносное наступление. Постсоветская, она же американская версия, естественно даёт строго обратную картину – на мирный демократический Юг коварно напал тоталитарный Север, подзуживаемый диктаторским дуэтом Сталина и Мао Цзэдуна.

Реальность корректирует обе пропагандистские версии. Во-первых, по уровню демократичности или тоталитаризма оба режима в те годы были примерно равны – диктатура американского доктора философии была даже несколько более кровавой и откровенной, чем диктатура бывшего советского капитана. Во-вторых, к войне и аннексии деятельно готовились обе стороны. На 38-й параллели открытые боевые действия шли с 1949 года, с взаимными артиллерийскими обстрелами и взаимными атаками порой силами до нескольких полков… Счет таким столкновениям до лета 1950 счёт идёт на десятки, а первая стрельба началась вообще в 1947 году, до формального создания обеих государств.

Южанам просто не повезло – советский опыт подготовки сухопутных войск был тогда лучше аналогичного американского. И Ким Ир Сен успел подготовиться к освободительному походу на юг чуть раньше, чем Ли Сын Ман завершил подготовку своего освободительного похода на север.

Возвращаясь к роли внешнего фактора, скажем, что после публикации основных внешнеполитических документов СССР тех лет, видно, что товарищ Сталин отнюдь не был инициатором «похода на юг». Он лишь благосклонно не возражал проектам Ким Ир Сена поглотить проамериканскую часть Кореи – тем более, что за год до того точно такой же, но больший по масштабам геополитический фокус провернул товарищ Мао Цзэдун, выбив из Китая проамериканский гоминьдан.

В итоге начавшейся 25 июня 1950 года войны, северяне за полтора месяца полностью разгромили южан и заняли почти весь Корейский полуостров – военный и политический режим Ли Сын Мана схлопнулся как карточный домик.

Северокорейская армия в наступлении

И тут в корейские дела первый раз вмешался фактор Китая. Ещё в 1948 году американцы фактически были покровителями и хозяевами всей необъятной Поднебесной, худо-бедно контролируемой режимом Чан Кайши. После 1945 г. генералиссимус Чан был вполне откровенным сателлитом США. Но всего за один 1949 год – кратчайший миг с точки зрения большой политики – американцы стремительно потеряли весь такой большой и экономически очень сладкий для них Китай. В январе 1949 года китайские коммунисты заняли Пекин, летом форсировали Янцзы, а уже осенью провозгласили создание нового, красного Китая, откровенно ориентированного на сталинскую Москву. В 1950 году маоистский Китай совместно с СССР и его европейскими сателлитами по численности составляли большую часть человечества, чем США и их союзники.

После такого крайне обидного и чувствительного геополитического поражения, в Вашингтоне просто не могли потерять на следующий год еще и Корею – как минимум, это стало бы политической смертью для администрации Трумэна и целого ряда высокопоставленных генералов US Army. Вмешиваться в китайскую гражданскую войну в США откровенно побоялись по причине уж слишком огромной численности и пространств Поднебесной, а вот масштабы корейской войны на этом фоне казались куда скромнее и казалось бы позволяли Штатам решить проблемы расквартированными в Японии войсками.

В итоге, уже в июле победоносно наступающих северокорейцев начали бомбить американские самолеты, а последний плацдарм южан на крайнем юге Корейского полуострова у Пусана удержали только при помощи американских частей, включая элитную 1-ю дивизию морской пехоты. Со времён Тихоокеанской войны против Японии, США обладали самым многочисленным и сильным в мире флотом, а главное огромным опытом десантных операций. Это своё преимущество они использовали по полной, осуществив чудовищный по корейским меркам десант в тылу северян у Инчхона.

«Американское правительство будет и дальше увязать на Дальнем Востоке…»

Инчхон – это то самое Чемульпо, в котором в 1904 году сражался против превосходящих сил японцев крейсер «Варяг». Северные корейцы проявили тут не меньше, а пожалуй и больше мужества, чем в своё время капитан Руднев. 45 тысячам морпехов, трём сотням кораблей и полутысяче боевых самолетов генерала Макартура пять суток противостояли две роты корейцев с пятью пушками.

В сентябре 1950 года американцы и оставшиеся южане превосходили северян по численности пехоты в три раза, по артиллерии в два, а по танкам в двенадцать (12!) раз. По авиации превосходство было бесконечным – несколько десятков самолетов северян к тому времени начисто растаяли в бою, а США сосредоточили здесь свыше 1000 самолетов.

Американский десант в небе Кореи…

Американские войска ведут уличные бои в Сеуле, осень 1950 года

Осенью 1950 года США надеялись быстро закончить войну на Корейском полуострове…

Исход такой войны понятен без объяснений и знаком нам, например, по Ираку – за один месяц американцы безостановочно прогнали отступавших под непрерывными бомбардировками северокрейцев почти к китайской границе. И тут на ход этой войны второй раз оказал влияние геополитический фактор Китая, на этот раз в пользу северян.

Только что завершившему гражданскую войну Мао Цзэдуну совершенно не улыбался выход к его границам армии Макартура. США были тогда открытым врагом Мао, их корабли и самолёты в 1946-50 годах не раз обстреливали и бомбили китайских коммунистов, поддерживая войска Чан Кайши. Гоминьдан воевал против коммунистов исключительно американским оружием и на американские деньги, официальный Вашингтон категорически и агрессивно не признавал республику Мао. Одним словом, здесь было нечто среднее между «холодной» и настоящей войной.

Тут еще надо помнить, кто такой был генерал Макартур, открыто считавший себя великим политическим деятелем, способным принимать решения планетарного масштаба без оглядки на какого-то Трумэна. Добавим, что почти бесноватый антикоммунизм Макартура порой пугал даже таких убежденных антикоммунистов как тот же Трумэн или Эйзенхауэр. Поэтому появления победоносных танков Макартура на границе Маньчжурии, мягко говоря, откровенно пугало председателя Мао возможностью повторения в Китае новой большой войны «красных» и «белых» китайцев.

В то же время, Мао и все лидеры КПК были хорошо знакомы с военной и экономической мощью США на примере недавней войны с Японией. Тем более, что в годы Второй мировой в партизанской ставке Мао существовало официальное представительство американского командования. Ну а результаты налётов американских тяжёлых бомбардировщиков лидеры КПК могли лично наблюдать буквально вчера, в ходе только что завершившейся своей гражданской войны.

Поэтому решение в Пекине принималось мучительно – крайне опасно было вступать в корейскую войну и очень опасно было в неё не вступать. Понимая, чем будет война с американцами, Мао попросил у Сталина гарантий авиационного прикрытия.

В свою очередь хозяин Кремля стремился всячески избежать открытого столкновения СССР и США в Корее – с учетом обстановки в мире, это могло привести к самой настоящей третьей мировой, вдобавок ядерной. Но сам факт втягивания Америки в корейскую войну, тем более в войну с китайцами, был для Москвы крайне выгоден.

Примечательно, что в те дни это вполне откровенно объяснил сам Сталин в секретном письме Клементу Готвальду, главе чехословацких коммунистов: «Американское правительство будет и дальше увязать на Дальнем Востоке и втянет Китай в борьбу за свободу Кореи и за свою собственную независимость. Что из этого может получиться? Во-первых, Америка, как и любое другое государство, не может справиться с Китаем, имеющим наготове большие вооруженные силы. Стало быть, Америка должна надорваться в этой борьбе. Во-вторых, надорвавшись на этом деле, Америка будет не способна в ближайшее время на третью мировую войну. Стало быть, третья мировая война будет отложена на неопределенный срок, что обеспечит необходимое время для укрепления социализма в Европе. Я уже не говорю о том, что борьба Америки с Китаем должна революционизировать всю Дальневосточную Азию. Дает ли все это нам плюс с точки зрения мировых сил? Безусловно, дает».

Это письмо Сталина датировано 27 августа 1950 года, когда американцы только начали вмешательство в корейскую войну, а в красном Пекине впервые задумались о возможных перспективах победы американцев в Корее. Таким образом, все последующие события предсказаны кремлёвским хозяином абсолютно точно и изложены предельно откровенно. Но Сталин не был бы Сталины, если бы не оставил за кадром ещё один немаловажный момент.

«К водам синей речки Амноккан…»

Втягивание Китая в открытое военное противостояние с США куда лучше привязывало революционную Поднебесную к СССР, чем общность марксистской идеологии. Мао Цзэдун был слишком сильным и самостоятельным союзником, а Китай слишком большая страна, чтобы контролировать их только посредством идеологического авторитета и экономической помощи.

В итоге Сталин обещал китайским товарищам авиационное прикрытие, но без конкретизации этих обязательств советской стороны. Не имея выбора, Мао в октябре 1950 года двинул свои войска в Корею, навстречу наступающим американцам.

Дипломатических отношений между КНР и США тогда не было, фактически китайские коммунисты воевали с американцами с 1946 года. Тем не менее, все направленные в Корею китайские войска формально увольнялись из НОАК и считались «корпусом народных добровольцев», самостоятельно пришедших на помощь Корейским товарищам.

Всё как пел Егор Летов:

Первое масштабное и открытое столкновение китайских и американских солдат немедленно выявило превосходство Китая. Вопреки расхожим представлениям, китайцы задавили американцев не количеством, а качеством.

США имели над новым противником абсолютно техническое превосходство – разница вполне сопоставима с той, что была у US Army и армии Ирака в 2003 году. Собственно итог столкновения США с северными корейцами осенью 1950 года вполне сопоставим с быстрым разгромом войск Саддама Хусейна. «Китайские народные добровольцы» в плане вооружения и техники никаких преимуществ не имели, но по качеству разительно отличались.

Во-первых, множество командиров «Корпуса народных добровольцев» имели за плечами почти четверть века гражданских войн и почти десять лет вооруженного сопротивления Японии. Большинство рядовых так же имели многолетний опыт войны с японцами и последней гражданской войны 1946-49 годов. Примечательно, что среди «добровольцев» было немало бывших солдат и офицеров гоминьдана, корейским походом зарабатывавших себе спокойное будущее в красном Китае.

Во-вторых, весь военный опыт китайских коммунистов был именно опытом успешной борьбы против лучше вооруженного и оснащенного противника. Поэтому тотальное превосходство американцев в технике их не обескуражило и не пугало.

В-третьих, это было еще первое поколение коммунистов КПК с их широко распространённым и абсолютно искренним фанатизмом, приправленным железной дисциплиной. Вкупе с привычкой китайских солдат – по сути тех же крестьян Китая, всю жизнь существовавших впроголодь – довольствоваться малым, это придавало войскам «народных добровольцев» необычные даже по мерками Второй мировой войны устойчивость, выносливость и упорство.

С октября 1950 года и до самого конца боевых действий в июле 1953-го именно китайцы стали основной силой той войны. При этом бесчисленные орды в ватниках, заваливающие своей массой солдат US Army, существовали только в американской пропаганде и расхожих обывательских мифах. В реальности на линии боевого соприкосновения китайцы имели не более чем полуторное превосходство в личном составе, в два-три раза меньше артиллерии, раз в десять меньше танков, чем у американцев. Разница в авиации, как уже упоминалось, была бесконечной – все три года войны над линией фронта появлялись только полторы тысячи американских бомбардировщиков. Обещанное Сталиным авиационное прикрытие было ограниченным – опасаясь непосредственного втягивания СССР в корейскую войну, вождь мирового пролетариата запретил советским самолётам залетать вглубь Кореи. Фактически, всю войну советская авиация прикрывала в основном пути подвоза боеприпасов из Китая в Корею, над линией фронта советские летчики не появлялись.

Уже в первый месяц своего появления на полуострове американские самолёты сбрасывали на Корею по 800 тонн бомб в день. С июня по конец октября 1950 года «летающие крепости» сбросили свыше трех миллионов литров напалма. Американские самолёты господствовали на поле боя и над всем полуостровом при ограниченном противодействии советских истребителей и минимальном ПВО северян. В тылу северян были разбомблены все населённые пункты и практически все иные объекты – мосты, электростанции, ирригационные сооружения и т. п. Многие неоднократно. Ежедневно китайцы и корейцы с упорством муравьёв восстанавливали разрушенное.

Авиация США на все три года войны полностью блокировала любые перевозки корейско-китайских войск и грузов в светлое время суток. По американским данным, в Корее за всю войну ВВС США и их союзников совершили 1 048 708 вылетов, сбросили 698 000 тонн бомб, ракет, напалма. Это немного больше, чем американские самолёты израсходовали на всём Тихоокеанском театре боевых действий в годы Второй мировой войны – от Алеутских островов и собственно Японии до Индонезии.

Но вся эта техническая мощь не слишком помогла на линии фронта против упорной китайской пехоты. Вопреки всем прогнозам американцев, китайцы продемонстрировали неожиданное тактическое мастерство. Из-за постоянных бомбардировок все перемещения «народных добровольцев» и большинство атак осуществлялись ночью. Успешное наступление «корпуса народных добровольцев» осенью 1950 года началось с того, что американская авиаразведка, имевшая огромный опыт вчерашней мировой войны, так и не смогла достоверно вскрыть маршруты передвижения китайской пехоты.

Мясорубка на полуострове

Из-за слабости своей артиллерии вместо артиллерийской подготовки наступления, китайцы предпочитали буквально просачиваться, проползать множеством малых групп стрелков вглубь обороны противника. Затем следовала неожиданная и решительная атака с разных сторон и направлений. При этом американцев поражала способность китайцев к координации таких групп без какой-либо радиосвязи – рации у китайской пехоты успешно заменяли свистки и горны.

В декабре 1950 года в заваленных снегом горах Северной Кореи у границ Маньчжурии китайцы разгромили элитную 1-ю дивизию морской пехоты США. От полного уничтожения морпехов спасла лишь авиация. В ходе контрнаступления китайцы отбили у американцев обе столицы воюющих Корей – Пхеньян и Сеул.

Американские пленные, 1951 год

В обороне «китайские народные добровольцы» буквально зарывались в землю – в кратчайшие сроки создавая не только тысячи километров траншей, но не меньшей протяженности подземные галереи. Окопавшись таким образом, китайцы выдерживали почти любые обстрелы и бомбардировки. Американские генералы всерьёз рассматривали возможность применения ядерного оружия в Корее – здесь их остановила непредсказуемая реакция СССР и осознание того, что на зарывшуюся в землю китайскую пехоту придётся потратить большую часть наличного запаса ядерных бомб…

В итоге американские танки и бомбардировщики оказались неспособны победить щуплых узкоглазых человечков в ватниках с советскими пистолетами-пулемётами ППШ. Для китайских коммунистов это была первая за четверть века война, которую они вели не испытывая дефицита стрелкового оружия и патронов. В таких условиях солдаты Мао были готовы успешно переносить «дефицит» артиллерии, танков и авиации. По оценкам китайских военачальников, американцы оказались в тактическом плане более слабым противником, чем армия Японской империи.

В итоге прямого военного столкновения США и Китая на Корейском полуострове сложилась патовая ситуация – ни одна из сторон не могла победить и выдавить противника из Кореи. В ходе наступлений и контрнаступлений Сеул и Пхеньян несколько раз переходили из рук в руки. К лету 1951 года образовалась гигантская позиционная мясорубка в стиле Первой мировой, на два года поделившая пополам весь полуостров почти по той самой 38-й параллели.

Китайские добровольцы в бою и в тылу…

В условиях сомнительных перспектив пехотной войны против Китая, власти США, прекрасно понимая «ху из ху», обратились с предложением подумать о прекращении войны непосредственно к советскому представителю в ООН. Товарищ Сталин всегда умел предстать в роли борца за мир и большого друга демократии – через месяц с благословления Кремля начались переговоры о перемирии между представителями США и Северной Кореи. Одновременно с этой открытой и распиаренной мирной инициативой, Сталин подписал секретное соглашение с Китаем об оснащении для Мао 60 дивизий новейшим советским оружием. Кнут и пряник заработали в полную силу.

Мирные переговоры в Корее будут идти два года и две недели. Всё это время будет продолжаться корейская война, изнурительная даже для богатейшей американской экономики.

Прямые затраты США на корейскую войну по официальным источникам превысили четыре триллиона современных долларов. При этом Китай сам финансировал свои боевые действия – для этого Мао пришлось потратить заметную часть кредитов, полученных от СССР. Финансовый баланс той войны оказался очень выгодным для Сталина. На каждую советскую копейку американцы тратили доллар. Китай всё сильнее привязывался к СССР возвращавшимися в советскую же экономику советскими кредитами. Поставляемое китайцам и корейцам оружие для Советского Союза было фактически бесплатным, так как шло из запасов, произведенных до 1945 года. В условиях корейской войны, китайские представители сами попросили сталинский СССР сохранить своё военное присутствие в Порт-Артуре.

Фактически, СССР воевал с США корейским и китайским пушечным мясом на китайские деньги. Непосредственно участвовавшие в той войне несколько сотен советских военных лётчиков и немногочисленные военные специалисты по сути лишь испытывали новейшую технику и тщательно собирали данные о сильных и слабых сторонах американской военной машины. В ходе войны выяснилось, что советские реактивные МИГи, как минимум, не уступают американским «Сейбрам».

Потери СССР в той войне составили 315 человек. Американские потери по официальным данным – 54246 погибших – в 170 раз больше советских. Китайцы потеряли около 150 тысяч убитых и умерших – в три раза больше американцев. Среди погибших был старший сын Мао Цзэдуна – Мао Аньин. Ранее он лейтенантом советских танковых войск под именем Сергей Мао участвовал в Великой Отечественной войне.

Мао с сыном незадолго до начала Корейской войны…

Естественно самые огромные потери пришлись на корейцев с обеих сторон войны – погибло свыше двух миллионов, почти каждый десятый, разрушен каждый второй дом и более 80 % промышленности и транспортной инфраструктуры.

В той войне СССР практически ничего не потерял, а США понесли заметные человеческие, экономические, политические и «имидживые» потери. Потери же КНР и КНДР Сталиным рассматривались, как необходимый вклад в союзнические отношения стран советского блока для достижения общих политических целей уже глобального планетарного масштаба.

«Эта война портит кровь американцам…»

Параллельно с войной в Корее сталинская политика, также при помощи и посредством Китая, успешно втягивала США в целую сеть локальных, но крайне болезненных для Соединённых Штатов конфликтов. Одновременно эти конфликты еще более расширяли советское влияние на земном шаре.

За время Корейской войны изменилась обстановка во Вьетнаме. США пытались активно поддерживать французских колонизаторов против вьетнамских коммунистов. Однако размеры помощи были ограниченны именно из-за войны на Корейском полуострове. В результате Французский экспедиционный корпус во Вьетнаме в 1951-53 гг. оказался на грани поражения. США не могли позволить вьетнамским коммунистам контролировать весь Вьетнам и были вынуждены начать втягиваться в конфликт, который через четверть века станет самым неудачным для США за всю их историю (правда брежневский СССР воспользоваться этими плодами уже не сумеет).

Пока американцы с трудом отбивали у китайцев Сеул, обострилась обстановка вокруг тыловых баз США на Филиппинах. Например, летом 1950 г., части филиппинских коммунистических партизан-«хуков» заняли значительные территории острова Лусон, к лету 1950 г. им удалось создать первый освобождённый партизанский район (по примеру «советских районов» Китая 20-30-х гг.). В Москву и Пекин были посланы предложения о высадке китайского десанта с целью ликвидировать на Филиппинах американские военные базы и тем самым повлиять на ход войны в Корее. Ни КНР, ни СССР тогда конечно не имели возможности для десантных операций на Тихоокеанском побережье, но такие действия, безусловно, сковывали силы США и напрягали политиков в Вашингтоне.

В те же годы на территории британской Малайзии происходит обострение партизанской войны, которую вели местные коммунисты (в основном из китайской диаспоры) против английских колонизаторов. Здесь, кстати, повстанцы целенаправленно мешали производству каучука. Малайзия тогда была основным центром его производства в мире, он был стратегическим военным товаром, и львиная доля поставок шла именно в США. На этом фоне, по иному видится и советско-китайское экономическое сотрудничество на острове Хайнань, где на советские инвестиции и при помощи наших специалистов как раз в 1951 году начиналось создание производства натурального каучука для поставок его в СССР. Фактически, товарищ Сталин вполне серьёзно намеревался стать мировым монополистом этого стратегического сырья.

В довершение всей картины нужно добавить, что в эти же годы начался стремительной рост численности и влияния (в т. ч. в местной армии, где у коммунистов появились «свои» дивизии) Коммунистической партии Индонезии, которая ко второй половине 50-х гг. станет третьей по численности компартией мира после КПК и КПСС. Напомню, что Индонезия и тогда была третьей по численности страной на планете, после Китая и Индии.

Таким образом, становится ясен итог всей политики Сталина, завязанной вокруг корейской войны: практически весь больший Дальний Восток – от Кореи до Индонезии – втягивается в сферу коммунистического влияния, где США просто вязли в многочисленных локальных конфликтах. Вспомним фразу Сталина из письма Готвальду: «Борьба Америки с Китаем должна революционизировать всю Дальневосточную Азию…»

Эти конфликты были выгодны для СССР и крайне болезненны для США. Относительно небольшие «инвестиции» Советского Союза здесь оборачиваются для Штатов огромным расходом средств, сил и времени. Именно Корейская война и сопряженные с ней процессы позволили послевоенному СССР окончательно утвердиться во внешней политике, как вторая сверхдержава планеты. По сути, Сталин, уверенно шагая к мировому господству, чрезвычайно искусно применял то, что в наше время называется «политикой управляемых конфликтов». Вся разница, что сейчас эту политику успешно применяют в мире США, а в то время – наша страна.

Анализ планов Китая и СССР на 1953 года показывает, что Сталин явно не собирался прекращать затяжную Корейскую войну, планируя длить её как можно дольше. Еще 20 августа 1952 года он говорил китайской делегации в Кремле: «Эта война портит кровь американцам… Нужна выдержка, терпение. Конечно, надо понимать корейцев – у них много жертв. Но им надо разъяснить, что это дело большое. Нужно иметь терпение, нужна большая выдержка. Война в Корее показала слабость американцев…»

Товарищ Ким Ир Сен в бомбоубежище встречает новый 1953 год…

Ли Сын Ману и Макартуру прятаться в бомбоубежище не приходилось, но выиграть войну это им не помогло…

Но, пожалуй, только ставший при жизни полубогом Сталин мог так кроваво, искусно и долго играть на грани мировой войны. Затянувшаяся корейская бойня утомляла и пугала не только политиков в Вашингтоне, Пхеньяне и Пекине. От неё, похоже, устало и ближайшее окружение Сталина – психологически они выдохлись балансировать в пяти минутах от ядерной войны. Сразу после смерти хозяина Кремля, СССР и США поспешили вывести двухлетние переговоры о мире на финишную прямую. Мао Цзэдун и Ким Ир Сен с явным облегчением поддержали эту инициативу. Открытым противником прекращения огня оставался лишь 78-летний южнокорейский диктатор Ли Сын Ман. Спецслужбы США получили прямое указание «Белого дома» убить своего верного союзника и сателлита, если он попробует сорвать мирные переговоры…

В итоге, 27 июля 1953 года, ровно 60 лет назад, стороны той войны подписали соглашение о прекращении огня. По странной усмешке судьбы, именно в этот день американские истребители в небе Маньчжурии сбили летевший из Порт-Артура во Владивосток советский транспортный самолёт. Его 20 пассажиров стали последними жертвами той войны.

Представители Южной Кореи документ о перемирии подписать отказались. Его подписали главнокомандующий американскими войсками в Корее генерал Кларк и северокорейский генерал Нам Ир. В будущем Нам Ир станет маршалом и министром иностранных дел КНДР, ранее он был скромным советским гражданином, деканом педагогического института в Узбекской ССР.

Русский кореец и бывший скромный советский педагог Нам Ир на переговорах с американцами

Глава 58. Как Сталин делал Китай сырьевым придатком СССР

Все знают, что современный Китай является «фабрикой мира», крупнейшим промышленным производителем на планете. Но всего шесть десятилетий назад, Китай был сырьевым придатком СССР и главным потребителем товаров из нашей страны.

Благотворительность по-сталински

Традиционно считается, что Советский Союз оказывал слишком много безвозмездной помощи различным коммунистическим движениям и социалистическим странам, зачастую в ущерб собственным интересам. В действительности, это не вполне верно даже для времён товарища Брежнева и совсем не так для эпохи товарища Сталина…

Еще в конце 40-х годов, когда китайские коммунисты вели гражданскую войну за власть в Китае, сталинский СССР умудрялся получать прибыль от поставок снаряжения своему красному союзнику в Поднебесной. Так за весь 1947 год из Советского Союза в районы Китая, контролируемые коммунистами, было поставлено различных товаров на сумму 151 миллион рублей. Но в ответ из тех же коммунистических районов для СССР в том году поставили сырья и товаров на сумму свыше 170 миллионов рублей (при переводе из послевоенных рублей в современные цены это будет около 10 миллиардов долларов).

товарищ Мао читает товарища Сталина…

Такая советская торговля производилась в основном без участия денежных средств, на основе товарообмена. Китай и в те годы был очень большой страной, где помимо сотен миллионов нищего населения можно было найти немало дефицитного сырья и товаров. Из СССР тогда китайским коммунистам шли грузовые автомашины, оборудование железных дорог, бензин и иные средства, которые обеспечивали весь тыл армии председателя Мао. В ответ коммунисты Мао поставляли в СССР собранное у 400 миллионов крестьян Поднебесной продовольствие и дефицитное сырье – например, вольфрам, самый тугоплавкий на нашей планете металл без которого не может обойтись военное производство и который в те годы добывался только в Китае.

В 1949 году, когда коммунисты захватили почти всю страну, из СССР уже в красную Поднебесную было поставлено товаров на сумму 420 миллионов рублей и в ответ получено товаров и сырья на 436 миллионов. Также в эти годы СССР поставил красному Китаю большие объемы оружия, поставил бесплатно – но это было исключительно трофейное японское вооружение, захваченное нашими войсками в 1945 году.

Когда же зашла речь о поставках китайским коммунистам современного оружия советского производства, то тут сталинский СССР обошёлся без благотворительности. Новейшее вооружение китайским коммунистам предложили оплачивать свободно-конвертируемой валютой или золотом.

С золотом и валютой у коммунистов Китая был тогда большой дефицит. И в августе 1949 года третий человек в китайской компартии Лю Щаоци тайно прилетел в Москву на переговоры по всем финансовым и экономическим вопросам. В итоге, секретарь ЦК КПК Лю Шаоци и секретарь ЦК ВКП(б) Георгий Маленков подписали секретное соглашение о предоставлении Всесоюзной коммунистической партией большевиков для Компартии Китая кредита в размере 300 миллионов долларов. С учетом изменившейся стоимости доллара это будет почти 15 000 000 000 (пятнадцать миллиардов!). Такое «финансовое» соглашение двух политических партий до сих пор является беспрецедентным в истории международных отношений.

Это была очень крупная сумма для СССР, в то время так же испытывавшего дефицит валютных запасов. Но власть коммунистов в Китае автоматически убирала с территории Поднебесной базы американских «летающих крепостей», которые тогда могли достичь Урала, главного промышленного центра послевоенного СССР, только с территории западного Китая. Безопасность от американских самолётов с ядерными бомбами стоила любых денег. Тем более что эти деньги компартия Китая брала в долг и почти треть этого кредита сразу же вернулась в СССР как оплата начавшихся поставок новейшего советского оружия…

Акционерные общества Сталина

1 октября 1949 года китайские коммунисты торжственно провозгласили Китайскую Народную Республику, с этого момента и идет отсчёт существования современной КНР. К весне 1950 года коммунисты уже контролировали всю территорию страны, кроме острова Тайвань.

Портрет Сталина на площади Тяньаньмэнь, главной площади столицы Китая

По итогам первого визита Мао Цзедуна в СССР были подписаны не только важные военно-олитические соглшения, но и новый договор о предоставлении Китаю кредита в сумме один миллиард двести тысяч советских рублей. По этому кредитному соглашению правительство КНР получало право использования суммы кредита равными частями в течение пяти лет, начиная с 1 января 1950 года на оплату поставок из СССР промышленного оборудования и материалов, необходимых для развития экономики Китая. Погашение кредита китайское правительство обязалось производить в течение 10 лет ежегодными выплатами, начиная с 31 декабря 1954 года и до 31 декабря 1963 года, поставками китайского сырья, золотом и долларами США.

«Ввиду чрезвычайной разорённости Китая, – говорилось в статье 1 кредитного соглашения СССР и КНР, – вследствие длительных военных действий на его территории, Советское Правительство согласилось предоставить кредит на льготных условиях из 1 % годовых». Символический 1 процент годовых до этого не встречался в кредитной практике ни СССР, ни Китая, ни каких-либо иных великих держав

Китай таким образом получил возможность в течение пяти лет, начиная с 1950 года, на льготных кредитных условиях ввозить из Советского Союза ежегодно на 60 миллионов американских долларов (это чуть более двух с половиной миллиардов современных долларов) оборудования и сырья, крайне необходимых для восстановления и строительства промышленности и транспорта Китая.

Здесь можно ярко увидеть сущность сталинской политики – при всех выгодах для КНР этот кредит был выгоден и для СССР, предоставляя крупнейшие заказы его промышленности и прочно привязывая экономику коммунистического Китая к советской. Не случайно, практика предоставления кредитов для оплаты собственной продукции ныне является одной из наиболее распространённых и выгодных форм экономической деятельности.

Одновременно, весной 1950 года Китай и СССР подписали ряд соглашений об учреждении «Смешанных советско-китайских акционерных обществ», которые фактически контролировали ключевые отрасли китайской экономики тех лет, особенно на территории примыкавшего к Советскому Союзу запада Китая, в Синьцзяне. Так, например, были учреждены общества «Совкитметалл» («Чжунсуцзиньшугунсы») для поиска, разведки, добычи и переработки цветных и редких металлов на территории провинции Синьцзян, и общество «Совкитнефть» («Чжунсушиюгунсы») для поисков, добычи и переработки нефти и газа на территории Синьцзяна. Помимо прочего, оба этих советско-китайских АО занимались в Синьцзяне добычей и обогащением урановой руды для советской атомной промышленности.

По условиям соглашений, срок действия которых устанавливался на 30 лет, смешанные советско-китайские акционерные общества учреждались на паритетных началах с соблюдением равного участия сторон в капитале обществ и в управлении их делами. Руководство обществами должно было осуществляться представителями сторон в порядке чередования.

В следующем 1951году был подписан ряд новых экономических соглашений между СССР и КНР. Например, заключили соглашение о прямом железнодорожном сообщении между странами, предусматривавшего прямую перевозку пассажиров, багажа и грузов – впервые образовывался контролируемый Советским Союзом быстрый континентальный транзит через всю Евразию от Берлина до Тихого океана. Так же было подписано соглашение об установлении курса рубля в отношении китайского юаня – не через курс американского доллара, как было ранее, а непосредственно к юаню на основе золотого содержания рубля и официальной цены на золото в Пекине.

28 июля 1951 года было заключено соглашение об учреждении в городе Даляне (Дальнем) советско-китайского судостроительного акционерного общества «Совкитсудстрой». Общество было создано на паритетных началах сроком на 25 лет. Китайское правительство приняло на себя обязательство, что это крупнейшее тогда в Китае судостроительное предприятие будет сотрудничать исключительно с советскими «смежниками» – то есть китайское судостроение целенаправленно включалось в систему советского хозяйства.

В торговле с СССР китайские государственные внешнеторговые компании получили право производить закупки товаров непосредственно у советских организаций. Эти оплаченные китайские заказы были выгодны для послевоенной экономики СССР, а ливидация посредников и спекулянтов из внешней торговли принесла экономическую выгоду Китаю за счёт устранение сверхприбылей капиталистических собственников. По подсчетам современных китайских экономистов, в 1951 году советские машины и промышленное оборудование обходились Китаю на 20 и более процентов дешевле цен капиталистических стран.

«Образовалось два параллельных мировых рынка, противостоящих друг другу…»

Бурный расцвет советско-китайского экономического сотрудничества начала 50-х годов происходил на фоне полного коллапса торговли Китая с ведущими странами Запада.

США, недовольные потерей политического влияния и военных баз на территории Поднебесной, в 1951 году ввели эмбарго на торговлю с КНР. Под давлением Вашингтона к этому эмбарго присоединились Япония, Австралия и почти все страны Латинской Америки. Одновременно существенно сократилась торговля Китая с Англией и Францией, которые помимо всего прочего испытывали серьёзные экономические трудности, связанные с недавней мировой войной и начавшимся крушением колониальной системы.

Если в 1948 году СССР занимал лишь девятое место в экспорте Китая, то в следующем году – уже третье, а к концу 1950 года вышел на первое место. Начиная с 1949 года повышается роль Советского Союза и в импорте Китая: удельный вес советского импорта поднялся с 5 % в 1949 году (пятое место) до более 20 % за первую половину 1950 года (второе место).

В 1951 году уже почти 40 процентов внешнеторгового оборота огромного Китая приходилось исключительно на СССР, а в 1952 году торговля с Советским Союзом уже составляла больше половины всей китайской внешней торговли, 53,4 %. Фактически весь большой Китай с его огромным демографическим и экономическим потенциалом тогда был выключен из капиталистической экономики и плотно привязан к советской экономической системе.

Как в 1953 году не без гордости писалось в аналитических документах Министерства внешней торговли СССР, именно после создания коммунистического Китая «образовалось два параллельных мировых рынка, противостоящих друг другу». И команда Сталина принялась настойчиво и весьма искусно формировать свой мировой рынок, параллельный западному капиталистическому.

Экономика большого Китая целенаправленно привязывалась не только к СССР, но и к экономикам восточноевропейских сателлитов Москвы. При этом заметим, что в послевоенные годы промышленность Чехословакии, Польши и Восточной Германии имели в Европе куда больший вес, чем в наше время. А политика и экономика этих стран при Сталине контролировалась из Москвы куда жестче, чем в позднесоветский период Хрущёва и Брежнева…

Уже в марте 1950 года было заключено первое торговое соглашение между КНР и Польшей. В следующем году было образовано смешанное китайско-польское судоходное общество, осуществляющее морское сообщение между портами Китая и Польши. Морские суда этого общества обслуживали также товарооборот Китая с другими европейскими странами «советского бока». Польша вывозила из Китая соевые бобы, растительные масла, шелк, вольфрам, олово, щетину и другое сырьё, а поставляла Китаю различные промышленные товары, в том числе химическое оборудование.

Первое торговое соглашение КНР с Чехословакией было подписано в Пекине 14 июня 1950 года. Китай по этому соглашению принял обязательство экспортировать в Чехословакию вольфрам, ртуть, шелк, коноплю, чай, кожу и другое сырьё. Чехословакия, в свою очередь, обязалась ввозить в Китай оборудование для машиностроения и металлургии, легковые и грузовые автомашины, резиновые изделия, химикаты и фармацевтические товары. По стоимости товарооборота в 1953 году Чехословакия заняла первое место среди европейских стран «советского блока» в торговле с Китаем.

Первое торговое соглашение между КНР и Германской Демократической Республикой было заключено 10 октября 1950 года. И в начале 50-х годов ГДР конкурировала с Чехословакией за первое место в торговле с Китаем среди восточноевропейских стран. Китай поставлял в ГДР цветные металлы, рис, чай, шелк, табак. Из ГДР в Китайскую Народную Республику шли тогда точные приборы, фото- и киноаппаратура и другие высокотехнологичные для того времени товары.

К 1953 году коммунистический Китай при поддержке СССР установила также торговые и экономические отношения с Венгрией, Румынией, Болгарией, Монголией и Северной Кореей.

По статистике Китая, если в 1950 году торговля с иными социалистическими странами Европы (помимо СССР) составил лишь 3,9 % от всей внешней торговли КНР, то к 1952 году эта доля выросла до 19 %. Таким образом, на социалистические страны во главе с СССР приходилось свыше двух третей всей внешнеэкономической деятельности большого Китая.

Фактически за короткий промежуток времени был действительно создан масштабный рынок, параллельный рынку крупнейших капиталистических держав. Этот «социалистический рынок» – от Берлина до Пекина – к середине 50-х годов охватывал почти половину всего человечества на планете. По демографическим, природным и даже техническим ресурсам (с учетом научного потенциала СССР тех лет) он уже мог вполне устойчиво конкурировать с «мировым капитализмом».

Каучуковый бизнес Сталина

Для характеристики созданной системы, где политика тесно и успешно переплеталась с экономикой, можно рассказать следующую показательную историю. Не смотря на все успехи науки и химической промышленности и после Второй мировой войны натуральный каучук оставался очень востребованным и стратегическим товаром. Основным производителем натурального каучука в мире тогда была британская колония Малайзия. На всей огромной территории, контролируемой Москвой, от Германии до Китая, единственным районом, где имелись природные условия, подходящие для организации производства натурального каучука, был субтропический остров Хайнань.

Весной 1950 года армии китайских коммунистов со второй попытки высадились на остров и включили его в состав советской системы. Уже через год СССР предоставил Китаю целевой кредит в сумме 8,55 миллионов рублей специально для финансирования расходов по созданию и развитию каучуконосных плантаций на острове Хайнань. Дефицитный натуральный каучук, за который не надо платить в столь же дефицитной валюте, тогда крайне требовался советской промышленности.

Это была настоящая многоплановая операция. Советский кредит был лишь исходной точкой для начала исследований и работ на плантациях Хайнаня. Для их дальнейшего развития предусматривалась не только возможность привлечения капитала богатой китайской диаспоры из ближайших стран Юго-Восточной Азии, но и антибританская война коммунистов-партизан в Малайе. Ведь британская колония Малайзия был не только одним из основных источников натурального каучука для США и Западной Европы, но и центром расселения китайской диаспоры. И местные китайцы-коммунисты тут же стали доминировать среди просоветских партизан, целенаправленно подрывавших каучуковое производство британской Малайзии. Оружие повстанцам, громившим потенциальных каучуковых конкурентов «советского блока», шло через связи китайских и вьетнамских коммунистов.

Культурная экспансия в Китай

За первые три года существования КНР с помощью представителей СССР было переведено на китайский и издано в Китае более трёх тысяч наименований советских книг по различным отраслям науки. На практике это означало, что почти все научное книгоиздание Китая тех лет было представлено переводами с русского.

С осени 1952 года в КНР была начата перестройка всех учебных программ и учебных планов по образцу советских ВУЗов, а также начата работа по переводу основных учебных материалов, используемых в институтах и университетах СССР. Так, работниками сельскохозяйственного института Северо-Восточного Китая в 1952 году были переведены на китайский язык и разосланы во все сельскохозяйственные вузы КНР советские учебные программы по 141 дисциплине.

В Китае впервые началось массовое изучение русского языка. За два первых года существования КНР в стране было открыто 12 институтов русского языка. Факультеты, отделения и курсы русского языка были открыты во всех высших учебных заведениях Китая. Более того – во всех средних школах Северо-Восточного Китая (т. е. в Маньчжурии, которая в начале ХХ века в Российской империи полуофициально именовалась Желтороссией) местные власти ввели русский язык в качестве обязательного предмета.

Не мене интенсивно развивались и «советско-китайские культурные связи». Например, в ноябре-декабре 1952 года в Китае был организован «месячник китайско-советской дружбы» – только за один месяц выступления советских артистов посмотрело свыше 2 миллионов человек.

Начиная с 1949 года в Китае был широко представлен советский кинематограф – за первые 9 лет существования КНР 747 советских кинокартин посмотрит почти 2 миллиарда (!) китайских зрителей. В большинстве стран Азии и Африки кино тогда еще не было доступно большинству населения, поэтому данные цифры просто огромны для того времени. И это не просто любопытный факт из области искусства и статистики, но и свидетельство роста культурного влияния СССР на Китай. Учитывая, что китайский кинематограф был еще не развит, а западный недоступен, фактически, каждый китайский горожанин 50-х годов минувшего столетия вырос на советском кинематографе. Благодаря современному примеру «Голливуда» мы теперь прекрасно понимаем всё значение этого явления.

«Учиться у Советского Союза…»

В начале 1950-х годов в Китае на государственном уровне был выдвинут официальный лозунг «Учиться у Советского Союза». И здесь необходимо отметить такой важный аспект советско-китайских отношений, как передача от СССР Китаю необходимого административного, управленческого опыта и соответствующий управленческих технологий.

Так, большинство министерств, создававшихся в Пекине после провозглашения КНР, имели организационную структуру, идентичную соответствующим советским министерствам. Первый вариант организационной структуры Госплана КНР копировал Госплан СССР с некоторым упрощением.

Фактически, именно советские специалисты разрабатывали первые планы экономического развития Китая по образцу советских пятилетних планов развития. Планирование первой китайской «пятилетки» производилось в 1952 году (сама «пятилетка» прошла в КНР в 1953-57 годах). Проект первой китайской «пятилетки» Госплан КНР передал в Москву, в Госплан СССР на рассмотрение более опытным товарищам…

При помощи СССР в Китае были созданы не только экономические планы, но и вся система статистики и статистического учета, без которых невозможно управление и развитие сложной экономики. С помощью советских специалистов в Китае начал издаваться журнал «Тунцзи гунцзо тун сюнь» («Вестник статистической работы»), было выпущено большое количество статистических сборников по всем отраслям китайской экономики.

Все китайские министерства, административные и учебные заведения, промышленные предприятия копировали не только форму и структуру советских аналогов, но и методы их работы.

С 1951 года началось обучение китайских граждан в высших учебных заведениях и на предприятиях СССР. За 50-е годы в Советском Союзе получат образование свыше 20 тысяч китайских специалистов – очень значительная цифра для Китая тех лет, где большинство анселения всё ещё оставалось неграмотным.

Фактически, СССР в первые годы существования КНР передал китайским союзникам свой уникальный опыт и технологии управления государственной экономикой. Этот опыт и управленческие (менеждерские) технологии к середине ХХ века находились в СССР на высоком уровне развития, зачастую опережая в то время соответствующий опыт иных, в том числе экономически развитых капиталистических стран. Эти технологии, управленческие и технические, были наработаны в ходе успешной форсированной индустриализации, в ходе Второй мировой войны и послевоенного восстановления экономики. Этот переданный опыт по своему значению и стоимости вполне сопоставим, если не превосходит роль и стоимость материальных средств, переданных из СССР Китаю в те годы.

Красный Китай, как главный результат Второй мировой войны

Для современного читателя это покажется странным, но в начале 50-х годов минувшего века в СССР главным результатом Второй мировой войны официально считалась победа коммунистов в Китае! Об этом так прямо и говорилось в официальных вытсуплениях советских вождей, например в программном выступлении Вячеслава Молотова в марте 1950 года: «Самым важным результатом победы союзных стран над германским фашизмом и японским империализмом является торжество национально-освободительного движения в Китае… После Октябрьской революции в нашей стране победа народно-освободительного движения в Китае является самым сильнейшим ударом по всей системе мирового империализма…»

Не случайно эта фраза Молотова, одного из ключевых лиц в сталинской иерархии, используется в предисловии практически всех советских изданий по Китаю периода 1950-53 годов. И после внимательного рассмотрения советско-китайских отношений это парадоксальное на первый взгляд умозаключение становится вполне понятным. Разгром гитлеровской Германии был для СССР всего лишь вопросом выживания, а вопрос выживания – это главная цель только для малых и средних государств. Для великих держав основной вопрос – это всегда вопрос доминирования на планете.

Разгром Германии и контроль над Восточной и Центральной Европой, безусловно, усилили значение СССР в мировой политике. Но в 1945 году СССР был крайне ослаблен минувшей войной, к тому же США обладали монополией на ядерное оржие. Поэтому, именно победа коммунистов Китая и создание собственного ядерного оружия, что произошло практически одновременно в 1949 году, дали СССР возможность уверенно и обоснованно заявить свои претензии на мировое лидерство, не только в идеологическом, но и в практическом плане.

Соединение ресурсов СССР и союзного Китая открывали для всего советского блока самые блестящие стратегические перспективы, о которых было невозможно и думать до 1949 года. Лишь заполучив в младшие партнёры большой Китай, СССР обрёл возможность начать борьбу за всю планету, переведя старую коминтерновскую идею мировой революции, на новый, более практический уровень. Не случайно именно в 1950 году начинается стратегическое наступление советского блока во всём Азиатско-Тихоокеанском Регионе: всплеск коммунистических движений и наступлений в Корее, Вьетнаме, на Флилиппинах, в Малайзии и Индонезии…

Если обратиться собственно к Китаю, то союз с СССР дал ему возможность практически впервые за столетие объединить страну, прекратить многолетние внутренние войны и остановить нарастающую деградацию. КНР рассматривалась в сталинском СССР как основной союзник, причём союзник мощный, обладающий собственными интересами. Здесь роль и вес Китая несопоставимы с ролью просоветских государств Европы, вес которых как союзников был несоизмеримо мал.

В преамбуле разрабатываемой на протяжении 1953 года Конституции Китайской Народной Республики, впервые в мировой практике, были закреплены союзные отношения с соседним государством: «Наша страна уже установила отношения нерушимой дружбы с великим Союзом Советских Социалистических Республик…» При всей сложности и неоднозначности советско-китайских отношений лидеры КНР, прежде всего Мао Цзэдун, признавали безусловный авторитет Сталина и его лидирующее положение среди руководителей социалистического блока.

«Инвестиции» без «дивидендов»

Именно смерть Сталина в марте 1953 года в корне поменяла ситуацию. Изменения во внутренней и внешней политике СССР, произошедшие после смерти Сталина, фактически сразу начинают сказываться на советско-китайских отношениях. По сути, СССР отходит от прежней сталинской практики продуманного и взаимовыгодного сотрудничества. Новые неуверенные лидеры СССР, стремясь укрепить своё внутреннее и международное положение, достаточно быстро скатываются ко всё более расточительной и безвозмездной помощи союзным и иным странам.

Практичные лидеры КНР поспешили воспользоваться этой переменой в советской политике. Уже 15 мая 1953 года состоялось подписание нового соглашения КНР с СССР о советской помощи Китаю в строительстве и реконструкции 141 промышленного объекта. До этого, при Сталине, советское правительство соглашалось безвозмездно помогать Китаю в строительстве лишь весьма ограниченного перечня стратегических объектов.

Товарооборот между КНР и СССР в 1953 году по сравнению с предыдущим годом возрос более чем на четверть. Китай тогда занимал 20 % в общем объеме внешнеторгового оборота Советского Союза, а удельный вес Советского Союза в общем объеме внешнеторгового оборота КНР составлял почти 56 %. (Для сравнения, в 2013 году Китай во внешней торговле РФ занимал 10 %, в два раза меньше чем в 1953 году, а доля России во внешней торговле КНР составила всего 2 %, то есть в 28 раз меньше чем доля СССР в 1953 году).

Во второй половине 50-х годов ХХ века советско-китайские отношения в экономической сфере претерпят заметные изменения, из взаимовыгодных (и зачастую несколько более выгодных для СССР) всё более превращаясь в одностороннюю помощь со стороны Советского Союза. Сделанные Сталиным масштабные «инвестиции» при его слабых преемниках остались без «дивидендов».

Одновременно, сразу после смерти Сталина новое советское руководство, совместно со своими китайскими и корейскими союзниками, уже уставшими от долгой войны в Корее, пошло на прекращение безусловно выгодной для СССР войны на Корейском полуострове. (см. предыдущую главу) Напомним, что война на Корейском полуострове не только сковывала США, но и крепко привязывала красный Китай к СССР и его «ядерному зонтику». Тянувшиеся при Сталине ритуальные переговоры о мире, активизировались советской стороной уже 31 марта 1953 года и завершились подписанием перемирия в июле того же года

Завершение войны в Корее, сковывавшей активность США в Азии, сразу ослабило советское «наступление» на этом континенте – вскоре были подавлены коммунистические партизанские движения на Филиппинах и в Малайзии (отчего заглох начатый при Сталине «каучуковый» проект на Хайнане), остановилось наступление коммунистов Хо Ши Мина в южном Вьетнаме (который до 1975 года останется, подобно Корее, разделенным на северное коммунистическое и южное проамериканское государства), остановится и «коммунизация» Индонезии, где в начале 50-х годов возникла третья в мире компартия, по численности уступавшая только КПК и КПСС.

Новые вожди СССР уже не будут пользоваться безусловным авторитетом у Мао Цзэдуна и лидеров красного Китая. Более того, сам Мао станет претендовать на роль основного вождя социалистического блока. Заметим, что Мао делал это на веских основаниях – он, безусловно, являлся фигурой масштаба Ленина и Сталина, на фоне которого и Хрущёв и Брежнев представляются весьма средними партфункционерами.

Неуверенное и неавторитетное поведение новых лидеров СССР на фоне роста амбиций руководства КНР в итоге приведет к расколу советско-китайского блока, что обернётся тяжелыми последствиям и для Китая и для нашей страны. Советско-китайский раскол не только поспособствует скатыванию КНР в затянувшийся хаос «культурной революции», но и навсегда похоронит реальные основания для претензий СССР на мировое лидерство.

Глава 59. Советские хунвейбины: «Наш вождь Мао Дзэдун!»

На столе стоит стакан,

Рядом четвертиночка.

Мой миленок – хунвейбин,

А я – хунвейбиночка.

Из народных частушек 60-70-х годов

В истории диссидентского движения СССР, по понятным причинам, выпячена именно «демократическая», прозападная его часть. Националистам «русской партии» и различным левым диссидентам внимания досталось куда меньше. Но больше всех в отечественном диссидентстве не повезло доморощенным последователям председателя Мао, «советским хунвейбинам» – они остались вне внимания и «западных голосов» тех лет и современной исторической памяти любых направлений. А ведь тех, кто пытался повторить уроки «Великой культурной революции» в СССР было, пожалуй, не меньше, чем тех, кто проповедовал на просторах Советского Союза все прелести западной демократии.

«Наш вождь Мао Дзэдун!»

Начнем с того, что после смерти Сталина, и особенно после XX съезда, для многих граждан СССР, искренне веривших в большевизм, лидером «международного коммунистического движения» естественным образом стал Мао Цзэдун. Термин «международное коммунистическое движение» берём в кавычки, как устойчивый штамп советской пропаганды, но в то время это было не только и не столько пропагандой… Это движение тогда было более чем реальным и впечатляющим в масштабах всего земного шара. И здесь товарищ Мао, старый заслуженный партизан, приведший под красное знамя самый многочисленный народ планеты, в роли общепризнанного международного лидера явно выигрывал у профессиональных партаппаратчиков с невнятной биографией, типа Н.С.Хрущёва.

И последний очень быстро почувствовал этот дискомфорт. Как пример: в марте 1962 г. 40-летний рабочий Кулаков, член КПСС, работавший на строительстве Братской ГЭС в Иркутской области, направил письмо в адрес Хрущёва. В письме пролетарий незатейливо писал Первому секретарю ЦК: «Основная масса советских людей считает вас врагом партии Ленина – Сталина. Одним словом, ты оставшийся в живых троцкист… В. И. Ленин мечтал сделать Китай другом советского народа, и эту мечту выполнил т. Сталин, а ты нарушил эту дружбу. Мао против того, чтобы ты порочил Ленинскую партию и Сталина. Ленин и Сталин смело шли против врагов революции и в открытом бою побеждали и не боялись тюрем, а ты трус и провокатор. При жизни т. Сталина целовал ему жопу, а сейчас льешь грязь на него…»

За это письмо рабочий Кулаков был приговорён к одному году тюремного заключения, по обвинению в «антисоветской пропаганде». И подобных выступлений, зачастую публичных, тогда было немало. 18 марта того же 1962 г., во время выборов в Верховный Совет СССР, в Киеве 45-летний председатель колхоза Борис Лоскутов, член КПСС, распространял листовки с текстом: «Да здравствует ленинское правительство без болтуна и предателя Хрущева. Политика безумца привела к потере Китая, Албании и миллионов наших бывших друзей. Страна зашла в тупик. Сплотим ряды. Спасем родину!»

Арестованный председатель колхоза был приговорён к 4 годам лишения свободы.

В ночь на 18 июля 1963 г. в городе Мена Черниговской области на Украине 27-летний художник городского театра Иван Панасецкий вывесил в городе сделанные им транспаранты с лозунгами: «Хрущевская анархия убивала за правду при Сталине, чтобы захватить власть»; «Долой Хрущевскую анархию! Да здравствует Коммунистическая Партия Китая!»; «Да здравствует Мао Цзэдун – вождь трудящихся всего мира!»

В ночь с 3 на 4 августа 1963 г. в Грузии в городе Батуми, где когда-то молодой Сталин начинал свою первую практическую деятельность революционера, трое граждан СССР – 28-летний Г.Сванидзе, его жена 24-летняя Л.Кизилова и их 23-летний товарищ В.Миминошвили, все трое комсомольцы, члены ВЛКСМ – расклеили по городу листовки с требованием свержения Хрущева и защитой памяти Сталина. В тексте листовки молодые комсомольцы писали: «Наш вождь Мао Дзэдун!»

1 июня 1964 г. в городе Донецке, центре шахтёрского края, 37-летний шахтёр Василий Полубань расклеил по городу листовки с призывами: «Поддерживайте связь с Народно-демократическим Китаем, который борется за мир и демократию во всем мире! Ленин! Сталин! Вон Хрущева!»; «Ленин и Сталин будут жить в веках. Вон хрущевскую диктатуру, засоряющую мозги рабочему классу!»; «Партия Ленина – Сталина, ведущая к победе, сплочению коммунизма! Долой Н.С. Хрущева! Да здравствуют друзья Китая!»

Это лишь немногочисленные примеры красного диссидентства тех лет, когда формальному лидеру СССР Хрущёву противопоставлялись неформальный лидер «международного коммунистического движения» Мао. В том числе и эти общественные настроения, среди всего прочего, поспособствовали отстранению от власти Никиты Сергеевича. Но примечательно, что и после отставки Хрущёва, выступления граждан СССР в поддержку идей товарища Мао не прекратились. Тем более что в красном Китае как раз пошёл пик «культурной революции», и многие советские люди были не прочь применить к своим бюрократам всю хунвейбинскую практику…

«Рабоче-крестьянская революционная партия…»

С января по март 1967 г. в г. Москва 21-летний студент авиационного техникума А. Маковский неоднократно распространял листовки, в которых, как писали в следственном деле следователи Генпрокуратуры СССР, «проповедовал отдельные идеи Мао-Цзэ-дуна». Часть листовок была разбросана на Красной площади, рядом с Кремлём. Примечательно, что это выступление у Кремля случилось за год до распиаренной «демонстрации семерых» в августе 1968 г., которую тут же подняли на щит все западные СМИ. А выступление советского «хунвейбина» Маковского в поддержку идей Мао «западным голосам» оказалось неинтересным – благо у них свой «68 год» уже стучался в двери, и не без таких же маоистских лозунгов.

13 февраля 1967 г. в 6000 километрах от Москвы, в Комсомольске-на-Амуре 20-летний комсомолец, инженер городского морского клуба, В. Ермохин, 21-летний комсомолец, студент медицинского института М.Чирков и 30-летний коммунист, профессиональный водолаз П.Корогодский расклеили листовки, где в частности писали: «Мао Цзэдун – красное солнышко в наших сердцах! …Пролетарские коммунисты, боритесь с шайкой современных ревизионистов, продолжателей Хрущева!»

Почти в те же дни, 16 февраля 1967 г., на другом конце СССР в украинском Донецке 35-летний шахтёр П.Мельников вывесил на щите с плакатами собственноручно написанную листовку, восхвалявшую Мао Цзедуна и призывавшую к свержению Брежнева.

Всё это лишь отдельные примеры подобных выступлений, которые сохранили для нас следственные дела прокуратуры и КГБ СССР. Но помимо отдельных личных выступлений в Советском Союзе тех лет возникали и организованные кружки «коммунистического подполья», опиравшегося на идеи и лозунги революции Мао.

Одна из первых групп такого рода возникла в 1964 г. на Украине в промышленной Харьковской области, где «пролетарские традиции» еще не вполне стали штампом позднесоветской пропаганды. Там в городе Балаклея, недалеко от Харькова, сложилась марксистская группа под названием «Рабоче-крестьянская революционная партия коммунистов». Её создателями были родные братья Адольф и Владимир Романенко. 35-летний Владимир Романенко работал электриком в Харькове, а затем учился на факультете журналистики Ленинградского университета. Его 33-летний брат Адольф работал сотрудником промышленной районной газеты «Серп и Молот».

В Ленинграде Владимир Романенко познакомился со студентами из Китая, от которых получал маоистскую литературу. Ещё в сентябре 1963 г. братья написали заявление в ЦК Коммунистической партии Китая с критикой положений новой программы КПСС, принятой на XXII съезде в 1961 г. Экземпляр этого заявления они отдали китайскому гражданину Чжан Дади, студенту Ленинградского института, для передачи в Китай, в ЦК КПК.

Как позднее писал в своём докладе в Кремль прокурор Харьковской области, братья Романенко «попав под влияние китайской пропаганды, решили создать нелегальную организацию леворадикальной направленности, так как пришли к выводу, что КПСС перестала защищать интересы трудящихся и переродилась из революционной партии в мелкобуржуазную и в конечном счете в реакционную».

В сентябре 1964 г. братьями Романенко был подготовлен проект программы «Рабоче-крестьянской революционной партии коммунистов». В программе, в частности, говорилось:

«Разрыв между заработком среднего рабочего и крупных специалистов и партийных чинуш продолжает возрастать с каждым днем… И поныне служивая бюрократия и даже органы так называемого партийно-государственного контроля воруют прибавочный продукт у его производителей…

Утверждение о том, что диктатура рабочего класса изжила себя, нужно не рабочему классу, не классу крестьянства, а именно тем, у кого даже упоминание о диктатуре рабочего класса вызывает зубную боль, тем, кому удобнее грабить прибавочный продукт в рамках «общенародного» полубуржуазного государства. И когда правящая партия не борется с этим, а юридически способствует этому, то такая партия есть – мелкобуржуазная…

КПСС исчерпала себя как политическая партия, способная вести массы по пути, указанному великим Лениным… Поэтому медлить нельзя. Надо в самые короткие сроки вооружить рабочий класс и колхозное крестьянство настоящей революционно-марксистской теорией… Для этого необходимо создание организаций на всех заводах, фабриках, во всех колхозах и совхозах, учебных заведениях, воинских частях, которые будут разъяснять ревизионистскую сущность положений программы КПСС».

В конце осени 1964 г. братья Романенко были арестованы органами КГБ. Во время следствия Адольф Романенко продолжал высказывать свои мысли, вполне в духе «культурной революции» председателя Мао:

«Я и сейчас считаю, что до последнего времени у нас в стране есть все условия для процветания мелкобуржуазной стихии. На мой взгляд, до тех пор, пока руководители КПСС как в центре, так и на местах, руководители Советского правительства и местных советов, руководители административного аппарата будут иметь всевозможные привилегии, пока материальные блага будут распределяться, на мой взгляд, неправильно, до тех пор, я считаю, у нас в стране будет процветать мелкобуржуазная идеология. А советско-партийный и административный аппарат будет стремиться узаконить свои привилегии и неравенство в распределении материальных благ.

Отсюда я делаю вывод, что о равенстве и братстве не может быть и речи, и считаю, что КПСС не будет являться выразителем воли народа… Я считаю, что у нас существуют диаметрально противоположные интересы между руководством и трудовым народом, а отсюда считаю, что нет единства между партией и народом».

От длительного тюремного заключения братьев Романенко, фактически, спасло заступничество Мао Цзэдуна. Братья были арестованы за день до того, как на внеочередном Пленуме ЦК КПСС Хрущева отстранили от власти. Новые лидеры КПСС Брежнев и Шелепин, организаторы отстранения Хрущева, на тот момент надеялись, не меняя внутренней и внешней политики СССР, все же преодолеть раскол с коммунистическим Китаем. Поэтому на совещании в Кремле, куда специально вызывали руководство прокуратуры и отдела КГБ по Харьковской области, приняли решение не доводить дело до суда над известными в Китае советскими маоистами. Братья Романенко чрез несколько месяцев были освобождены из тюрьмы, но с тех пор находились под тщательным надзором КГБ, который исключил для них любую возможность продолжения политической деятельности.

«Союз борьбы с ревизионизмом»

Целый ряд подпольных маоистских групп возник в столице СССР во 2-й половине 60-х годов XX века, когда пример «Великой культурной революции» был особенно силён и ярок. В Западной Европе он обернулся парижским студенческим бунтом, в Советском Союзе такой открытый бунт был невозможен, но эхо хунвейбинов прозвучало и здесь. В советских ВУЗах тогда ещё обучались тысячи студентов и аспирантов из маоистского Китая, именно через них пропагандистская литература хунвейбинов попадала к нашим соотечественникам.

В 1965-67 гг. в Москве действовала небольшая марксистская группа, которую возглавляли два научных сотрудника Института экономики мировой социалистической системы Академии наук СССР – 35-летний гражданин Китайской Народной Республики Го Даньцин и 30-летний гражданин СССР Г.Иванов. Вместе, китайский и советский коммунист распространяли в Москве агитационную литературу из Китая, а так же создали целый ряд своих пропагандистских материалов, которые назвали «Манифест социализма (программа Революционной социалистической партии Советского Союза)». В феврале 1967 г. китаец Го и русский Иванов были арестованы КГБ.

В 1968 г. в Москве 30-летний рабочий-каменщик Г.Судаков и его 20-летний брат В.Судаков создали небольшую группу «Союз борьбы с ревизионизмом». С февраля по июнь 1968 г. они распространяли полученную из революционного Китая литературу и свои листовки, для производства которых самостоятельно изготовили примитивное печатное оборудование.

24 февраля 1976 года, в день открытия XXV съезда КПСС, в центре Ленинграда на Невском проспекте четверо юношей разбросали и расклеила на домах свыше 100 листовок, написанных от руки печатными буквами, которые заканчивались призывом: «Да здравствует новая революция! Да здравствует коммунизм!»

Только через некоторое время КГБ удалось вычислить, что участниками данного выступления были студенты-первокурсники ленинградских ВУЗов Аркадий Цурков, Александр Скобов, Андрей Резников и школьник-десятиклассник Александр Фоменко. Они были организаторами нелегальной марксистской группы, которая называла себя «Ленинградская школа». Неформальным лидером «Ленинградской школы» был талантливый студент-математик 19-летний Аркадий Цурков. С начала 70-х годов он увлёкся идеями Мао Цзэдуна, нелегально слушал вещавшее на русском языке Пекинское радио.

К тому времени, в СССР уже не было китайских студентов, которые в 60-е годы были основным источником распространения литературы об идеях товарища Мао среди советских граждан. Но в 70-е годы в Советском Союзе появилось буквально море изданий, разнообразных книг и брошюр, разоблачавших и критиковавших курс КПК и Мао. Можно сказать, что к началу 70-х годов советский агитпроп активнее и охотнее работал против маоистского Китая, чем против «буржуазного Запада». Как во всякой враждебной пропаганде, в такой литературе вынужденно описывались критикуемые явления и действия. Но то что было минусом для пропагандистов ЦК, воспринималось как плюс «диссидентами слева». Так Аркадий Цурков и стал «маоистом», начитавшись советской антимаоистской пропаганды.

В 1977-78 г. лидеры «Ленинградской школы» организовали в одном из домов на окраине Ленинграда молодёжную коммуну, где молодые люди вместе жили и вместе изучали и пропагандировали среди студенчества идеи товарища Мао. К 1978 году «Ленинградская школа» установила связи с сочувствующими студентами из Москвы, Горького, Риги и ряда других городов СССР. При попытке организовать нелегальную молодёжную конференцию с целью создания большого объединения – «Революционный коммунистический союз молодёжи» – лидеры «Ленинградской школы» были арестованы КГБ.

Вскоре после ареста, 5 декабря 1978 г. в Ленинграде произошло беспрецедентное событие: у Казанского собора (место первой в России массовой демонстрации студентов против царя в 1876 г.) собралось несколько сотен юношей и девушек из институтов и школ Ленинграда, которые протестовали против арестов. Около 20 человек было задержано. Во время суда над лидером «Ленинградской школы» А. Цурковым 3–6 апреля 1979 г. перед зданием собралась так же собралась большая масса протестующих студентов. По приговору суда Аркадий Цурков получил 5 лет лагеря строгого режима и 2 года ссылки.

Но идеи революции по Мао исповедовались не только студентами и школьниками. Документально известна, как минимум, одна нелегальная группа марксистов, не только изучавших опыт и идеи Мао Цзэдуна, но и практически участвовавших в организации и проведении успешных забастовок советских рабочих. Речь идёт о возникшей в 70-е годы XX века в промышленном городе Куйбышеве (Самаре) политической группе «Рабочий центр». Группа стремилась основать нелегальную марксистскую партию – «Партия диктатуры пролетариата».

«Контрреволюционный переворот в СССР произошел так тихо…»

Весной 1974 г. в Куйбышеве на заводе имени Масленникова произошла забастовка рабочих в одном из цехов. Завод производил в том числе оборудование для военно-промышленного комплекса СССР. Рабочие не выдвигали политических требований, но сумели добиться от администрации и городских властей, не ожидавших такого организованного выступления, некоторого улучшения условий своего труда. По примеру этой успешной забастовки в течении года на заводе имени Масленникова и ряде других предприятий города прошло более десяти забастовок. Такие нетривиальные для СССР события сразу же привлекли внимание органов КГБ, но только чрез два года тщательной слежки «комитет глубокого бурения» смог установить, что в городе действует нелегальная марксистская организация «Рабочий центр».

Лидерами организации были 31-летний Григорий Исаев, рабочий литейного цеха завода имени Масленникова, и 39-летний Алексей Разлацкий, инженер-нефтяник. Именно Исаев и Разлацкий были вдохновителями и организаторами серии забастовок на заводах Куйбышева в 1974 г. Через два года их нелегальная марксистская организация насчитывала уже свыше 30 хорошо законспирированных активистов. Надо признать, что «Рабочий центр» был одной из самых успешных в плане конспирации диссидентских организаций: его активисты целенаправленно и тщательно изучили конспиративный опыт русских революционеров до 1917 г. и партизан-подпольщиков Великой Отечественной войны 1941-45 гг. Это позволило «Рабочему центру» успешно действовать с 1974 по 1981 год.

В 1976 г. лидеры «Рабочего центра» создали «Манифест революционно-коммунистического движения»:

«Контрреволюционный переворот в СССР произошел так тихо и таким неожиданным путем, что этого никто не заметил. Диктаторствующей ныне в СССР администрации в течение десятилетий удается выдавать себя за марксистско-ленинское руководство, удается морочить рабочим голову игрой в демократию. Даже международное коммунистическое движение, в большей части, и не приближается к верной марксистской оценке происходящего в России. Но контрреволюционный переворот произошел, и первое, что мы должны сделать – это установить сам факт переворота.

В 1961 г. Программой КПСС и затем окончательно Конституцией 1977 г. задачи диктатуры пролетариата в СССР признаны выполненными и Советский Союз объявлен общенародным государством. Но марксистам во все времена было ясно, что пока победивший пролетариат не обходится вообще без государства, это государство не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата».

Активисты «Рабочего центра» призывали тщательно изучать опыт коммунистического Китая. Их «Манифест» в частности говорит:

«До середины пятидесятых годов политическое развитие Китая ускоренными темпами повторяло опыт СССР. Возможно, иные причины, а возможно – события, связанные с появлением на политической арене Н.С. Хрущева, заставили Мао Цзедуна задуматься о состоятельности системы, способной выдвигать подобных деятелей в высшие руководители. Анализ ситуации в Китае подтвердил худшие опасения: с некоторыми национальными отклонениями китайская система была копией российской. И в Китае уже явственно обозначился отрыв партии от масс, оформление ее верхушки в качестве паразитирующего организма.

Очевидно, что справиться с этим перерождением, преодолеть его, как и любую из уступок пролетариата буржуазии, можно только революционным путем, только через мобилизацию масс на революционную борьбу. Время, когда такая революция могла бы стать продолжением предшествующей, было уже упущено. Дилемма: уходить в низы для организации нового революционного движения или максимально использовать личное положение, популярность и сохранившуюся власть над административной системой для подъема революционного сознания масс – эта дилемма в конкретной обстановке имела для Мао Цзедуна единственное рациональное решение. И Мао Цзедун энергично взялся за его осуществление.

Политика «Большого скачка» была попыткой разжечь инициативу масс, пробудить их сознательное отношение к происходящим событиям сравнительно «мирным» путем… «Культурная революция» – прямой призыв к расправе над сформировавшимся чиновничеством, попытка на жестоких фактах продемонстрировать массе, что именно она является хозяином положения в стране, что в своих коллективных действиях она всесильна.

То, что сделано Мао Цзедуном для развития сознания китайского пролетариата, трудно переоценить. Дестабилизированная обстановка в Китае после смерти Мао Цзедуна обеспечивает продолжение подъема сознания, ибо вынуждает искать опору для выбора позиции. Даже если этот процесс не выльется в новое революционное движение, и властям удастся стабилизировать обстановку в стране, память о «Культурной революции» будет вновь и вновь порождать вспышки революционных настроений.

Смерть Мао Цзедуна для Китая, так же как и смерть Сталина дляСССР, означала завершение периода диктатуры пролетариата».

К началу 80-х годов активисты «Рабочего центра» установили нелегальные связи с единомышленниками во множестве городов СССР, от Москвы до Тюмени. Был поднят вопрос о создании нелегальной революционной марксистской организации, которую предполагалось назвать «Партия диктатуры пролетариата». К тому времени численность хорошо законспирированных активистов «Рабочего центра» составляла несколько сотен человек.

Благодаря хорошо организованной конспирации, КГБ не удалось найти и установить личности большей части активистов. К 1981 г. спецслужбы смогли установить лишь имена руководителей организации, хотя даже по законам СССР не было найдено фактов, достаточных для задержания и ареста лидеров «Рабочего центра».

Но в конце 1981 г. осложнилось международное положение брежневского СССР. В ЦК КПСС очень боялись, что начавшиеся массовые выступления рабочих «Солидарности» в Польше могут найти поддержку и у советских трудящихся. Поэтому приказ об аресте лидеров «Рабочего центра», не смотря на отсутствие у КГБ доказательств их нелегальной деятельности, был отдан лично Юрием Андроповым. Произошло это 14 декабря 1981 г., на следующий день после введения военного положения в Польше.

В Куйбышеве были арестованы Исаев и Разлацкий. Не смотря на то, что ни обыски, ни следствие так и не смогли собрать доказательства их нелегальной деятельности, лидеры «Рабочего центра» в ноябре 1982 г. были осуждены на длительные сроки лишения свободы. Алексей Разлацкий получил 7 лет лагерей и 5 лет ссылки, Григорий Исаев – 6 лет лагерей и 5 лет ссылки.

На свободу несостоявшиеся советские хунвейбины из Ленинграда и Самары выйдут уже через несколько лет в разгар «перестройки». И здесь начинается уже совсем другая история – некогда проповедовавший идеи Мао в брежневском Ленинграде Аркадий Цурков эмигрирует в Израиль и, как настоящий хунвейбин, поселится в военизированном кибуце…

Глава 60. Китайский фронт холодной войны

С термином «холодная война» прочно ассоциируется именно советско-американское противостояние, соперничество СССР и США. Здесь коллективная память России почти забыла, что большую часть «холодной войны» Советский Союз боролся на два фронта – не только с капиталистическим Западом, но и с социалистическим Китаем.

Каким был этот ныне самый забытый «китайский фронт» холодной войны?

«Русский с китайцем братья навек…»

В 1953 году, когда закончились бои в (см. главу 57-ю), на территории Китая располагалась целая советская армия, контролировавшая одну из ключевых точек Поднебесной – Квантунский полуостров. Здесь в знаменитом Порт-Артуре и окрестностях базировалось семь дивизий 39-й советской армии. В 1945 году именно эти части громили бастионы Восточной Пруссии, а затем укрепрайоны Квантунской армии Японии. В середине прошлого века это были самые боеспособные войска на всей территории Китая.

Не смотря на политический союз с китайскими коммунистами, на Дальнем Востоке сталинский СССР в начале 50-х годов держал внушительную армейскую группировку: 5 танковых дивизий, свыше 30 пехотных и целый воздушно-десантный корпус (численно равный всем десантным войскам современной РФ). Сталин оставил на Дальнем Востоке всего в два раза меньше войск, чем летом 1945 года, когда три советских фронта были здесь собраны для разгрома Японии. В балансе мировых сил эта мощь служила не только противовесом американцам, обосновавшимся в Японии и на юге Кореи, но и дополнительно гарантировала лояльность китайского союзника.

Никита Хрущёв мыслил более плоско и в эйфории дружбы с Мао Цзэдуном сделал то, что не удалось в августе 1945 года японским генералам – разгромил всю дальневосточную группировку советских войск. Сначала, в 1954 году Китаю вернули Порт-Артур и Дальний, хотя во время корейской войны именно китайцы, боявшиеся США, сами просили оставить здесь советские военные базы. 39-я армия, начавшая свой путь в мясорубке под Ржевом и через Кёнигсберг дошедшая до Порт-Артура, отомстившая японцам за поражение 1905 года, по воле Хрущёва прекратила своё существование…

В1955-57 годах вооруженные силы СССР уменьшились более чем на два миллиона. Причины такого сокращения в новых условиях были понятны и даже оправданны, но проводилось оно крайне поспешно и необдуманно. Особенно пострадали примыкавшие к Китаю Забайкальский и Дальневосточный военные округа. Хрущев, который в ближайшие несколько лет рассорится с Мао, наивно предполагал, что СССР сухопутные войска на китайской границе не нужны. Поэтому наряду с сокращениями шёл вывод войск с Дальнего Востока в другие районы страны. Так из Забайкалья и Монголии на Украину ушли части 6-й танковой армии, которая в 1945 году брала Вену и освобождала Прагу, а во время войны с Японией преодолела непроходимые для танков горы Большого Хингана. Была ликвидирована и 25-я армия, располагавшаяся на стыке границ Кореи, СССР и Китая – в 1945 году именно её войска занимали Корею севернее 38-й параллели и утвердили в Пхеньяне будущего северокорейского вождя Ким Ир Сена.

К началу 60-х годов в СССР началось еще одно хрущевское сокращение армии, на этот раз Никита Сергеевич планировали уволить более миллиона «штыков». Это сокращение начнётся, но будет остановлено именно из-за перемен в отношениях с Китаем. А отношения Москвы и Пекина при Хрущёве менялись стремительно. Не будем подробно останавливаться на политических и идеологических перипетиях советско-китайского раскола – ограничимся лишь кратким изложением хода событий, приведших к военному соперничеству и почти открытой войне двух социалистических держав.

Еще в 1957 году СССР и КНР подписывают соглашение о военно-техническом сотрудничестве, по которому Советский Союз фактически дарит Китаю документацию для создания атомной бомбы – беспрецедентный в истории альтруизм. Но всего через два года товарищ Хрущёв уже пытается остановить выполнение этого договора, а еще через год столь же необдуманно и поспешно отзывает из Китая всех военных советников и технических специалистов.

До 1960 года при помощи СССР в Китае успевают построить сотню крупных предприятий военной промышленности, Москва поставляет китайцам современного вооружения на 60 дивизий. До середины 60-х годов отношения с Пекином постоянно ухудшаются, но остаются в рамках дипломатических и идейных споров. Однако, уже в июле 1960 года китайские делегации из соседних провинций демонстративно проигнорировали приглашение на юбилейные торжества, посвященные 100-летию основания Владивостока.

Маршалы и генералы НОАК у стен Кремля, конец 50-х годов…

Кстати, чтобы Мао было не стыдно открыто спорить с Кремлём, к 1964 году китайцы, затянув пояса, выплатили СССР все долги по полученным от Сталина и Хрущёва кредитам – они составили почти полтора миллиарда тех инвалютных рублей, т. е. почти 100 миллиардов современных долларов. Китайцы тогда были нищими, но во все времена Китай оставался большой и богатой страной…

Попытка Косыгина и Брежнева нормализовать отношения с Мао после устранения Хрущёва от власти не удалась. В мае 1965 года делегация китайских генералов в последний раз посетила Москву для участия в празднике победы в Великой Отечественной войне.

Торговля КНР с Советским Союзом сократилась за 1960–1967 годы почти в 16 раз. К 70-м годам торгово-экономические отношения будут практически прекращены. А ведь ранее, в 50-е годы на СССР приходилось более половины внешнеторгового оборота Китая – тогда ещё не ставшая «всемирной фабрикой» Поднебесная была огромным и выгодным рынком для советской промышленности. Конфликт с Китаем стал серьёзным ударом по советской экономике и одной из причин торможения её ранее стремительного развития…

Завершением процесса разрыва двухсторонних связей стал отказ Компартии Китая от приглашения направить делегацию на XXIII съезд КПСС, о чем было открыто заявлено в официальном письме ЦК КПК 22 марта 1966 года. В том же году из СССР уехали все китайские офицеры, ранее обучавшиеся в советских военных академиях. Ранее скрытый конфликт быстро выходил на поверхность.

«На границе тучи ходят хмуро…»

Идеологические разногласия СССР и Китая дополнились проблемами с демаркацией советско-китайской границы. Исполняя директивы Пекина, китайцы попытались явочным порядком исправить границу в свою пользу. Первый пограничный конфликт произошел летом 1960 года на западном участке советско-китайской границы, в районе перевала Буз-Айгыр на территории Киргизии. Пока такие стычки проходили без оружия и ограничивались демонстративным нарушением китайцами «неправильной» по их мнению границы.

Если в течение 1960 года было зафиксировано около сотни подобных происшествий, то в 1962 году их уже было 5 тысяч. С 1964 по 1968 годы только на участке Тихоокеанского пограничного округа отмечено более 6 тысяч демонстративных нарушений границы с участием десятков тысяч китайцев.

Советские и китайские пограничники спорят в районе Даманского, пока ещё без применения оружия…

К середине 60-х годов в Кремле с некоторым ужасом осознали, что самая протяжённая в мире сухопутная граница – почти 10 тысяч километров, считая «буферную» Монголию – теперь не только перестала быть «границей дружбы», но и фактически беззащитна перед лицом самой населённой страны с самой многочисленной сухопутной армией в мире.

Вооружённые силы Китая были хуже оснащены, чем войска СССР или США, но не были слабыми. На примере недавней Корейской войны к ним серьёзно относились военные специалисты и Москвы и Вашингтона. Но последний был отделён от Китая океаном, а Москва в новых условиях оставалась один на один в противостоянии с бывшим союзником.

Пока СССР выводил и сокращал войска на Дальнем Востоке, Китай наоборот увеличивал численность своей армии в Маньчжурии у советских границ. В 1957 году именно здесь разместились «китайские добровольцы», выведенные из Кореи. Тогда же вдоль Амура и Уссури китайские власти расселили более 100 тысяч бывших военнослужащих.

СССР вынужден был значительно усилить пограничную охрану своих дальневосточных рубежей. 4 февраля 1967 года ЦК КПСС и Совет министров СССР принимают постановление «Об усилении охраны государственной границы с Китайской Народной Республикой». На Дальнем Востоке был создан отдельный Забайкальский пограничный округ и 126 новых пограничных застав, на границе с Китаем строились новые дороги, инженерные и сигнальные заграждения. Если до начала конфликта, плотность пограничников на рубежах Китая составляла менее человека на километр границы, то к 1969 году она возросла до четырёх бойцов погранохраны на километр.

Однако пограничники не моли защитить границу в случае начала большого конфликта. К этому времени численность китайских войск в приграничных с СССР районах возросла на 22 дивизии за счет переброски войск из глубины Китая и достигла 400 тысяч человек. В Маньчжурии создавалась серьёзная военная инфраструктура: строились инженерные заграждения, подземные убежища, дороги и аэродромы. К концу 60-х годов северная группировка Народно-освободительной армии Китая (НОАК) насчитывала девять общевойсковых армий (44 дивизии, из них 11 механизированных), более 4 тысяч танков и 10 тысяч орудий. Регулярные войска дополнялись местным народным ополчением численностью до 30 пехотных дивизий.

В случае чего этим силам противостояло всего два десятка мотострелковых дивизий Забайкальского и Дальневосточного округов, при этом последние 10 лет все эти части считались тыловыми, а значит снабжались и комплектовались в последнюю очередь, по «остаточному принципу». Все танковые части Забайкальского округа при Хрущеве были расформированы или выведены на запад, за Урал. Аналогичная судьба постигла и одну из двух танковых дивизий, остававшихся в Дальневосточном округе.

Ранее наши границы на Дальнем Востоке и Забайкалье прикрывали многочисленные укрепрайоны, созданные еще в 30-е годы, кода СССР балансировал на грани войны с Японией. Но после 1945 года эти укрепления были законсервированы, а при Хрущеве пришли в окончательное запустение.

В итоге с середины 60-х годов руководство Советского Союза стало лихорадочно решать вопрос укрепления тысяч километров китайской границы. При этом основные военные силы СССР были расположены далеко на Западе, против главного противника из НАТО. На китайской границе стали срочно восстанавливать укрепления и перебрасывать на Дальний Восток выведенные в резерв танки конца Второй мировой войны – против современной техники США они уже не годились, их моторы были изношены, участвовать в наступлении они не могли, но ещё были способны отражать атаки многочисленной китайской пехоты.

Так в Забайкальском округе уже весной 1966 года были сформированы два укрепленных района, для вооружения которых из тыловых баз в Белоруссии перебросили несколько сотен танков Т-34, ИС-2, ИС-3 и ИС-4. Через год началась передислокация на Дальний Восток уже действующих частей с самой современной техникой. Не имея возможности ослабить советскую группировку на главном фронте «холодной войны» в центральной Европе, советское командование брало части из Прибалтийского и Ленинградского военных округов, откуда летом 1967 года на китайскую границу прибыло две гвардейских танковых дивизии.

«Красные эсесовцы» против хунвейбинов

В 1968 году начавшаяся переброска войск с запада на восток приостановилась, так как значительные военные силы СССР понадобились для вторжения в Чехословакию. Но отсутствие выстрелов в Праге обернулось большой стрельбой на китайской границе. Мао Цзэдун очень нервно реагировал на то, как Москва при помощи танков меняет в соседней стране непослушного социалистического руководителя на своего ставленника. А ведь в Москве в эти годы отсиживался главный конкурент Мао во внутрипартийной борьбе Ван Мин. Да и ситуация внутри Китая и его компартии, после кризиса «большого скачка» и разгула хунвейбинов и внутрипартийной борьбы, была далека от стабильной. В этих условиях Мао боялся, что у Москвы есть все шансы повторить с Пекином такой же фокус, как и с Прагой. Поэтому «Великий кормчий» решил перестраховаться и подготовить Китай к открытому военному столкновению с СССР.

В итоге, в начале марта 1969 года в районе острова Даманский китайская сторона целенаправленно спровоцировала пограничный конфликт, закончившийся не просто стрельбой, а настоящими боями с танковыми атаками и массированными артбострелами. Мао на всю катушку использовал этот инцидент для нагнетания антирусской истерии и приведения всей страны и армии в полную боевую готовность. Начинать большую войну он не собирался, но условия фактической мобилизации и предвоенного времени позволяли ему надежно держать власть в своих руках, не смотря на экономический и политический кризис в стране и партии.

В свою очередь бои на Даманском вызвали не менее нервную реакцию Кремля. Брежнев и его окружение считали Мао отмороженным фанатиком, способным на непредсказуемые авантюры. При этом в Москве понимали, что Китай и его армия, не смотря на общую техническую отсталость, являются очень серьёзным военным противником с неограниченным мобилизационным потенциалом. К тому же надо помнить, что с 1964 года Китай имел свою атомную бомбу, а Мао вполне открыто провозглашал, что готовится к мировой ядерной войне.

Владимир Крючков, бывший глава КГБ, а в те годы один из заместителей Андропова, в мемуарах воспоминал, как именно в 1969 году в Кремле началась настоящая тихая паника, когда по агентурным каналам появилось сообщение, что китайское ядерное оружие тайно переброшено в Румынию. В те годы главный румынский коммунист Чаушеску тоже фрондировал против Кремля, а Мао претендовал на роль всемирного коммунистического лидера, настоящего борца за мировую революцию, альтернативного кремлёвским бюрократам-«ревизионистам».

Информация о китайской ядерной бомбе в Румынии не подтвердилась, но попортила Брежневу немало нервов – в Кремле даже некоторое время рассматривали возможность превентивного удара бомбардировочной авиацией по ядерным объектами Китая. Кстати, именно тогда в Албании появилось химическое оружие китайского производства – Пекин всё же пытался поддерживать социалистические режимы, отказывающиеся подчиняться Москве.

Итогом всех этих событий и взаимной игры на нервах стала почти двухмесячная остановка гражданских перевозок на Транссибирской железнодорожной магистрали, когда в мае-июне 1969 года из центра СССР на восток к китайской границе двинулись сотни воинских эшелонов. Министерство обороны СССР объявило о проведении на Дальнем Востоке масштабных военных учений с участием штабов и войск Дальневосточного, Забайкальского, Сибирского и Среднеазиатского военных округов. К границам Китая срочно и массово, почти как летом 1945-го, перебрасывались десятки дивизий.

С мая 1969 года в СССР начали призыв резервистов, для пополнения войск, перебрасываемых на Дальний Восток. И призванных провожали как на самую настоящую войну. Вспоминает сыктывкарский журналист Анатолий Полькин, тогда механик-водитель танка в Уральском военном округе:

«В конце мая дивизию подняли по тревоге, наш батальон вышел в район развертывания, где принял недостающих членов экипажей: из Свердловска к нам привезли «партизан» – так звали тех, кого призвали с гражданки. И тут до нас стало доходить, что это совсем не игра и даже не учения: в танки загрузили полный боекомплект, выдали личное оружие… Мы были убеждены, что едем на учения, но «партизаны» твердили, что едем на войну с Китаем. То, что это не выдумки, стало понятно при погрузке. На станцию внезапно прорвались женщины. Помните сцену проводов из фильма “Летят журавли”? Что-то подобное творилось и у нас, причем картину дополняло то, что солдат “грузили” не в пассажирские вагоны, а в товарные… Плач на той станции стоял такой, что ни в одном фильме не увидишь, прямо мороз по коже…»

Советские дивизии выдвигались прямо к китайской границе. Пекинское радио в передачах для СССР вещало на русском языке, что Китай не боится «красных эсесовцев». Однако, в реальности хорошо изучавшие советский опыт китайские генералы понимали, что СССР при желании сможет повторить то, что однажды уже сделал на территории Китая с Квантунской армией Японии. В Кремле тоже не сомневались, что сосредоточенные советские дивизии смогут повторить август 1945-го, но понимали, что после первоначального успеха война зайдет в стратегический тупик, завязнув в сотнях миллионов китайцев.

В итоге обе стороны лихорадочно готовились к боям и страшно боялись друг друга. В августе 1969 года произошла перестрелка советских пограничников и китайцев на границе в Казахстане у горного озера Жаланашколь, с обеих сторон были убитые и раненые.

Пугавшее всех напряжение удалось несколько разрядить осенью 1969 года, когда в Пекин для переговоров прилетел глава советского правительства Косыгин. Прекратить военно-политическое противостояние не удалось, но опасность немедленной войны миновала. Однако, в последующие полтора десятилетия на границе КНР и СССР периодически будут случаться перестрелки и стычки, иногда даже с применением боевой техники и вертолётов.

«Малыми группами, по миллиону человек…»

Большинство воинских частей, экстренно переброшенных на китайскую границу, здесь и осталось на долгие годы, усилив Забайкальский и Дальневосточный округа. Так в Забайкалье остались «2-я гвардейская танковая Тацинская Краснознаменная ордена Суворова дивизия», прибывшая из Ленинградского округа, и «5-я гвардейская танковая Донская Будапештская Краснознаменная ордена Красной Звезды дивизия», переброшенная из Северо-Кавказского округа. Всего же на границе с Китаем тогда дополнительно оставили 3 танковых и 17 мотострелковых дивизий, а так же множество артиллерийских и авиационных частей.

Отныне СССР пришлось держать против Китая мощную военную группировку и на протяжении сотен километров китайской границы строить множество укрепрайонов. Но затраты на безопасность Дальнего Востока не ограничивались только прямыми военными расходами. Этот регион связывала со страной одна единственная нить – Транссибирская железнодорожная магистраль, восточнее Читы и Хабаровска пролегавшая буквально впритык к границе с Китаем. И в случае военного конфликта Транссиб был не способен обеспечить надёжную транспортную связь с Дальним Востоком.

Поэтому именно из-за нарастающей опасности со стороны Китая в 1967 году в СССР вспомнили начатый в 30-е годы во время военных конфликтов с Японией проект Байкало-Амурской магистрали. Проложенная в глухой тайге на 300–400 километров севернее железнодорожная магистраль должна была стать дублёром Транссиба в глубоком и безопасном тылу. После смерти Сталина этот крайне дорогой и сложный проект был заморожен. И только конфликт с Китаем вновь заставил вернуться к затратному и сложному строительству среди безлюдной тайги в зоне вечной мерзлоты.

БАМ (Байкало-Амурская Магистраль) считается самым дорогим инфраструктурным проектом СССР, не менее 80 миллиардов долларов в современных ценах. Но, как видим, причины создания БАМа были далеки от экономики…

В итоге, с конца 60-х годов «холодная война» для СССР идёт на два фронта – против самых богатых и развитых государств планеты, в виде США и его союзников по НАТО, и против Китая, самого населённого государства Земли с наиболее многочисленной в мире сухопутной армией. Как говорилось в советском анекдоте тех лет, китайцы в случае войны будут наступать «малыми группами по миллиону человек»…

Численность китайской пехоты к 70-м годам минувшего века достигала 3,5 миллионов «штыков», при нескольких десятках миллионов ополчения. И советским генералам пришлось поломать головы над новыми тактическими и оперативными приёмами борьбы с таким противником.

Леонид Юзефович в свой книге о бароне Унгерне так вспоминал те события, когда служил лейтенантом в Забайкалье: «Летом 1971 года неподалеку от Улан-Удэ наша мотострелковая рота с приданным ей взводом «пятьдесятчетверок» проводила выездные тактические занятия. Мы отрабатывали приемы танкового десанта. Двумя годами раньше, во время боев на Даманском, китайцы из ручных гранатометов ловко поджигали двигавшиеся на них танки и теперь в порядке эксперимента на нас обкатывали новую тактику, не отраженную в полевом уставе…»

На полигонах под Улан-Удэ тогда отрабатывали взаимодействие пехоты и танков части недавно созданной здесь 39-й общевойсковой армии. Этой армии предназначалась решающая роль в случае открытой войны с Китаем. Еще в 1966 году СССР подписал новый договор о сотрудничестве с Монголией. Как когда-то до 1945 года, когда монголов пугали расположившиеся в Маньчжурии японские войска, так теперь, даже еще более, Улан-Батор опасался непредсказуемости китайцев. Поэтому монголы охотно согласились вновь разместить советские войска на своей территории.

Танковые и мотострелковые дивизии расположившейся в Монголии 39-й армии в случае большой войны, фактически, должны были повторить путь советских войск, наступавших отсюда же против японцев в августе 1945 года. Только с учётом новых технических возможностей и скорости танковых войск, такой удар по размаху должен был превосходить масштаб последнего лета Второй мировой войны. Благодаря тому, что Монголия глубоко врезается в территорию Китая, советские части Забайкальского военного округа с 39-й армией в авангарде должны были танковым ударом на юго-восток обойти Пекин с юга, и выйти к берегам Жёлтого моря у Бохайского залива.

Так одним ударом от большого Китая отрезалась обширная Маньчжурия, с её развитой экономикой, и сама столица Китая. Внешний фронт такого окружения опирался бы на северный берег великой реки Хуанхэ – значительное техническое превосходство советской авиации тогда гарантировало, что китайцы не смогут сохранить через «Жёлтую реку» надёжные переправы для техники. В то же время крупные китайские силы, сосредоточенные в Маньчжурии для атаки советского Приморья, вынуждены были бы отказаться от атак советских укреплений на границе (где их ждали сотни закопанных в землю тяжёлых танков ИС, устаревших только для НАТО) и срочно озаботится спасением Пекина в условиях окружения и отсутствия связи с остальным Китаем.

Примерно так выглядел стратегический замысел советского командования в случае большой войны с Китаем в 70-80-е годы XX века. Миллионам китайских солдат с клонами советского «калашникова» СССР тогда мог противопоставить только превосходство своей техники.

«Первая социалистическая война»

После боев и маневров на границе 1969 года очередное обострение случилось через 7 лет, когда в Пекине несколько месяцев умирал 83-летний Мао. Опасаясь политических потрясений внутри Китая, который был тогда слишком завязан на личность «великого кормчего», СССР привел в боевую готовность Забайкальский и Дальневосточный военный округа. Резервистов тогда не призывали, но срочно мобилизовали на военные сборы практически всех переводчиков с китайского языка, которые по понятным причинам, в отличие от знатоков английского и немецкого, были в большом дефиците…

Следующее обострение с балансированием на грани войны случилось в начале 1979 года, когда Китай силой почти 400 тысяч войск начал масштабное вторжение во Вьетнам. Поводом стали пограничные споры и проблемы притесняемой вьетнамцами китайской диаспоры – коммунисты Вьетнама были не меньшими националистами, чем их коллеги по красному знамени из Китая. Среди причин войны были и сложные интриги в правящей элите Пекина, где после смерти Мао всё больше власти прибирал к рукам Дэн Сяопин.

В западных СМИ вооруженный конфликт Китая и Вьетнама, которые буквально вчера активно союзничали против США, не без злорадства именовали «первой социалистической войной». Но Вьетнам тогда был и самым близким союзником СССР в азиатском регионе. Союзником, который не только успешно выстоял против американцев, но и очень удачно для Москвы «окружал» Китай с юга. После явного поражения США во вьетнамской войне, Москва откровенно воспринимала Китай как врага № 1 в азиатском регионе. Поэтому, опасаясь, что в ходе начавшейся войны китайцы своей массой задавят вьетнамских союзников, в Кремле отреагировали быстро и жёстко.

На территории Монголии, которая в Пекине уже давно воспринималась исключительно как удобный советский плацдарм для атаки Китая, начались демонстративные и масштабные манёвры советских войск. Одновременно были приведены в боевую готовность дивизии Забайкальского и Дальневосточного округов, Тихоокеанский флот и все советские ракетные части на Дальнем Востоке. На территорию Монголии были переброшены дополнительные танковые дивизии. Всего в движение было приведено почти три тысячи танков.

В феврале 1979 года было создано «Главное командование войск Дальнего Востока» – по сути фронтовое объединение Забайкальского и Дальневосточного военного округов. Из штабных бункеров под Улан-Удэ готовились руководить танковым прорывом на Пекин.

В марте 1979 года, всего за двое суток из Тулы в Читу транспортной авиацией была переброшена в полном составе одна из самых элитных дивизий ВДВ – 106-я гвардейская воздушно-десантная. Затем последовала демонстративная высадка советского авиадесанта с техникой непосредственно на монголо-китайской границе.

Так же в течение двух суток на аэродромах Монголии, преодолев по воздуху 7 тысяч километров, приземлилось несколько сотен боевых самолётов, прилетевших с авиабаз на Украине и Белоруссии. Всего в учениях на границе КНР приняло участие почти тысяча самых современных самолётов. В то время Китай особенно сильно отставал от СССР именно в области авиации, и этот массовый перелёт продемонстрировал Пекину, что Москва при желании способна за неделю сконцентрировать против Китая несколько тысяч самых современных бомбардировщиков, противопоставить которым китайские ВВС и ПВО тогда не могли практически ничего.

Одновременно, в Южно-Китайском море, у границ Китая и Вьетнама проводила учения группировка Тихоокеанского флота в составе полусотни судов. Из Мурманска и Севастополя вышли отряды кораблей для усиления Тихоокеанского флота. А в Приморье впритык к китайской границе провели столь же демонстративные учения по высадке десанта 55-й дивизии морской пехоты.

К середине марта 1979 года СССР начал демонстративную мобилизацию резервистов – за несколько дней на Дальнем Востоке в поднятые по тревоге дивизии призвали свыше 50 тысяч «приписного состава». Еще более 20 тысяч резервистов с опытом службы в армии призвали в Среднеазиатском военном округе, который так же проводил демонстративные манёвры у границ с китайским Синьцзяном. А через несколько суток в СССР случилось то, чего не было практически со времён Великой Отечественной войны – в колхозах Сибири и Дальнего востока начали мобилизацию грузовых автомобилей.

Тут нервы у Пекина не выдержали – такие меры по всем законам военной логистики были последними накануне наступления. Не смотря на то, что операция против Вьетнама развивалась успешно, было захвачено несколько городов, окружены и разгромлены две вьетнамских дивизии, Китай начал вывод своих войск. Наступать вглубь Вьетнама, когда на севере деятельно готовилась к атаке на Пекин самая современная армия, китайские маршалы во главе с Дэн Сяопином не решились.

«Союз орла и дракона» против медведя

Большие манёвры марта 1979 года, фактически, позволили СССР бескровно выиграть локальную войну у Китая. Но даже бескровные победы не обходятся дёшево. Такая стратегическая переброска на тысячи километров множества самолётов и танков влетела бюджету СССР в немалую копеечку. В Москве подсчитали, что ряд переброшенных дивизий будет дешевле оставить на китайской границе, чем возвращать на запад.

Стратегические передислокации войск марта 1979 года продемонстрировали Москве и скорейшую необходимость завершения строительства БАМа, чтобы никакие действия с стороны Китая не могли прервать связь Приморья с центром России. Байкало-Амурскую магистраль закончат ударными темпами через четыре года, не считаясь ни с какими расходами. К этому добавлялись немалые затраты на строительство и содержание укрепленных районов вдоль тысяч километров границ КНР от Казахстана до Приморья.

Сейчас мы забыли, что СССР пришлось надрывать свою экономику в гонке вооружений сразу на два фронта – против Запада, США и НАТО, и против Востока в лице Китая…

Бескровная мартовская война с Китаем имела и далеко идущие политические последствия. Историю советской войны в Афганистане у нас обычно рассматривают чрез призму противостояния с США, напрочь забывая «китайский фронт» холодной войны. А ведь первая просьба о вводе советских войск в Афганистан последовала из Кабула совсем не случайно именно в марте 1979 года. И когда уже в декабре того же года Политбюро принимало решение о вводе войск, одним из главных определяющих факторов был китайский.

Компартия Китая по наследству от Мао всё еще позиционировала себя как альтернативный Москве центр мирового левого движения. Все 70-е годы Пекин пытался активно перехватывать у Москвы влияние на различных просоциалистических лидеров – так было от Камбоджи до Анголы, где во внутренних войнах воевали друг с другом различные местные «марксисты», ориентировавшиеся либо на КНР, либо на СССР. Именно поэтому в 1979 году Москва всерьёз опасалась, что в ходе начавшейся внутренней борьбы среди «левых» Кабула, афганский лидер Амин переметнётся на сторону Китая.

К тому же на внутреннюю ситуацию в Афганистане активно влиял Пакистан, который уже очень давно был не только союзником США, но и главным союзником и партнёром Пекина в Азии. Китай и Пакистан активно дружили против Индии – оба успели с ней повоевать в то время как Индия была важным и дружественным внешнеполитическим партнёром СССР. Поэтому в Кремле серьёзно боялись, что пакистано-китайская дружба продолжится и в Афганистане уже непосредственно против СССР.

Со своей стороны, в Пекине ввод советских войск в Афганистан в декабре 1979 года воспринимали, как фактические продолжение больших антикитайских манёвров марта того же года. Китай всерьёз боялся, что советская операция в Афганистане это лишь подготовительный этап для аннексии Синьцзяна, где у китайцев были большие проблемы с уйгурами. Именно поэтому первое оружие, поставленное афганским моджахедам из-за границы, было не американским, а китайским…

К тому времени Пекин уже давно считал врагом № 1 не «империализм США», а «социал-империализм» СССР. Ещё Мао, любивший играть на мировых противоречиях и балансах, восстановил дипломатические отношения с Вашингтоном, а Дэн Сяопин, едва укрепив свою власть в Пекине, пошел практически на открытый союз с США против СССР.

Китай в 1980 году обладал крупнейшими в мире вооруженными силами, тогда их общая численность по разным оценкам достигала 6 миллионов. На военные нужды в том году Китай потратил 40 % госбюджета. Но при этом военная промышленность КНР значительно отставала по уровню технологий от СССР и стран НАТО. Недавнее столкновение с Вьетнамом наглядно продемонстрировало превосходство советской техники над китайской.

Поэтому Дэн Сяопин откровенно пытался выторговать у Запада новые военные технологии в обмен на союз против Москвы. Запад встретил это желание вполне благосклонно – Китай быстро получил от ЕЭС (Европейского экономического сообщества) «режим наибольшего экономического благоприятствования». До этого такой льготы удостаивалась только Япония. Заметим, что именно эти преференции позволили Дэн Сяопину успешно начать экономические реформы в Китае.

В январе 1980 года, когда стало известно, что советские войска заняли Афганистан, в Пекин для встречи с китайским руководством срочно прибыл министр обороны США Гарольд Браун. На гребне этой американо-китайской дружбы против СССР и возникла идея, которую западные СМИ тут же окрестили «союзом орла и дракона против медведя». Вспомним, что в том же году КНР и США совместно бойкотировали Московскую олимпиаду.

В США тогда крайне обрадовались такому огромному «второму фронту» против Москвы и подготовили грандиозную программу модернизации китайской армии, чтобы она могла на равных противостоять вооружённым силам СССР. Для этого по расчетам американских военных специалистов Китаю требовалось 8 тысяч новых современных танков, 10 тысяч бронетранспортеров, 25 тысяч современных тяжелых грузовиков, 6 тысяч авиаракет и минимум 200 новейших военных самолетов.

 Советская сатира начала 80-х годов по поводу «союза орла и дракона против медведя»:

Монополии США были не прочь заработать миллиарды на откровенном страхе Китая перед мощью СССР. Однако даже большая Поднебесная пасовала перед такими грандиозными военными расходами. И прижимистый Дэн Сяопин начал долгий торг по поводу кредитов на перевооружение. Попутно, китайцы, пользуясь благосклонностью Запада, купили ряд необходимых им технологий и лицензий.

В свою очередь всю первую половину 80-х годов этот «союз орла и дракона против медведя» крайне пугал Москву возможными перспективами технического усиления шести миллионов китайских «штыков». Именно поэтому ударно достраивали и с таким облегчением праздновали открытие БАМа в 1984 году – теперь даже с американскими грузовиками и танками китайцы не моли отрезать Дальний Восток от центра страны…

Капитуляция на Востоке

К началу 80-х годов СССР держал против Китая 7 общевойсковых и 5 отдельных воздушных армии, 11 танковых и 48 мотострелковых дивизий, десяток бригад спецназа и множество отдельных частей, включая укрепрайоны на границе и даже специально сконструированные бронепоезда в Монголии. Против Китая готовилось действовать 14900 танков, 1125 боевых самолетов и около 1000 боевых вертолётов. В случае войны эта техника компенсировала численное превосходство китайцев.

Всего же против Китая СССР держал четверть своих танков и треть всех войск. Размещённая в Монголии 39-я советская армия и весь Забайкальский военный округ по ударным возможностям тогда уступали только ГСВГ (Группе советских войск в Германии). Германская группировка в случае войны должна была за две недели выйти к проливу Ла-Манш, а монгольская группировка за тот же срок, отрезая от Китая Маньчжурию и Пекин, прорваться к Бохайскому заливу Жёлтого моря.

Поэтому ежегодно 39-я армия, имитируя наступление, проводила манёвры, начиная движение от советско-монгольской границы и стремительным рывком через всю Монголию упираясь в границу Китая, каждый раз доводя ЦК КПК до почти открытой дипломатической истерики. Не случайно, главным и самым первым требованием Пекина в то время был вывод советских войск из Монголии – все претензии по границе шли уже во вторую очередь…

Всё изменилось в 1989 году, когда Горбачёв начал одностороннее сокращение и вывод войск не только из Германии и стран Восточной Европы, но и с дальневосточных рубежей СССР. Первым среди череды последующих договоров о фактической капитуляции был договор именно с Китаем от 4 февраля 1989 года, по которому СССР выполнял все основные требования Пекина – значительно сокращал свои армии на Дальнем Востоке, выводил свои войска из Афганистана и Монголии и даже гарантировал вывод войск Вьетнама из Камбоджи.

Дэн Сяопин с четой Горбачёвых, Пекин, 16 мая 1989 года

Последние наши солдаты покинули Монголию в декабре 1992 года, на полтора года раньше, чем Восточную Германию. В те годы Монголия была единственной страной, которая выступала против вывода уже не советских, а российских войск со своей территории – Улан-Батор слишком боялся китайцев. Но 1816 современных танков 39-й армии, которых так страшились в Пекине, были выведены ржаветь на неподготовленные базы в Сибири.

В июне 1992 года расформировали Главное командование войск Дальнего Востока. Аналогичная судьба постигла большинство войсковых частей в регионе и все укрепрайоны на границе с Китаем – от Хоргосского, что прикрывал Алма-Ату, столицу уже ставшего независимым Казахстана, до Владивостокского. Так СССР проиграл холодную войну не только Западу, но и Востоку, в лице Китая.

ДОС с башней танка Т-54 когда-то на границе с Китаем…

Примечания

1

(сборник, стр. 42).

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Последний налог империи. Как в царской России рождалось налогообложение электричества

Глава 2. Мировая война и её пророк. Как в России предсказали Первую мировую войну

Глава 3. Последний мирный договор между Японией и Россией

Глава 4. Цена русско-японской войны 1904-05 гг. ​

Глава 5. «ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩИЕ НЕМЦЫ»

Глава 6. Русско-германская экономика, как повод к Первой мировой войне

Глава 7. «Достижение этой цели едва ли требует войны с Германией…» Противники Антанты в России накануне Первой мировой войны

Глава 8. Первый бой Первой мировой: кубанские казаки против венгерских гусар…

Глава 9. Война без сапог

Глава 10. Шпионы кайзера. Русская контрразведка в начале Первой мировой войны

Глава 11. «Отчего много у вас немцев?…» или «Борьба с немецким засильем»

Глава 12. Японская винтовка русского солдата

Глава 13. «Прапорщики жили в среднем не больше 12 дней…»

Глава 14. «Зарплаты» и пенсии русской армии в годы Первой мировой войны

Глава 15. «Пили баварское» – русский плен на германском фронте Первой мировой

Глава 16. Русский солдат и греческий салат

Глава 17. Бумажные копейки и рулоны рублей

Глава 18. Брусиловский прорыв на финансовом рынке

Глава 19. Военные прибыли банкиров

Глава 20. Не менять Сахалин на винтовки – жизнь российского Дальнего Востока в годы Первой мировой войны

Глава 21. Проекты и прожекты для царского рубля

Глава 22. Хлеб февраля или Повод для революции

Глава 23. Экономика России накануне Октября 1917-го

Глава 24. Рождественские каникулы накануне гражданской войны

Глава 25. Брестский мир как попытка выиграть проигранную мировую войну

Глава 26. ОТБОЙ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Глава 27. «Отчуждение хлебов…» – история продразвёрстки. Часть 1-я

Глава 28. «Отчуждение хлебов» – история продразвёрстки. Часть 2-я

Глава 29. По ком звенел деникинский «колокольчик»

Глава 30. Крым только для «белых»

Глава 31. Как в России 1920 года родился Кинг-Конг…

Глава 32. Первая блокада города на Неве

Глава 33. «В Приамурском крае полное спокойствие…» – выборы в Учредительное собрание на Дальнем Востоке в 1917 г

Глава 34. ДВР: «Довольно весёлая республика» – как отбить Дальний Восток у интервентов и любовницу у Маяковского

Глава 35. «Куски меха засовывали в ширинки…» или «Civil war in the taiga»

Глава 36. Трудовые армии Троцкого

Глава 37. Дальневосточная Украина

Глава 38. Первые танки с Невы

Глава 39. В поисках золота Колымы или карта из спичек

Глава 40. Зачистка Дальнего Востока от азиатов

Глава 41. Блудница и посудомойка – иной взгляд на Анну Ахматову и сталинское Политбюро…

Глава 42. Оранжевая революция товарища Сталина

Глава 43. Победа рубля – деньги СССР в 1941-45 годах

Глава 44. Военная белка и боевой афродизиак – секреты внешней торговли СССР в 1941-45 гг

Глава 45. Суды и судьи в блокадном Ленинграде

Глава 46. Вражеские военнопленные в Ленинграде

Глава 47. «После прочтения сжечь!» – газеты и журналы Великой Отечественной войны

Глава 48. Книги блокады

Глава 49. Тыл, ставший фронтом – Дальний Восток в годы Великой Отечественной войны

Глава 50. Монгольские лошади дошли до Берлина

Глава 51. США атакуют Сахалин и Курилы – как американцы и японцы сражались за ныне российские земли

Глава 52. «Чёрная переправа»

Глава 53. Сталинизм по-японски. Часть первая

Глава 54. Сталинизм по-японски. Часть вторая

Глава 55. Урановый ГУЛАГ или пятый металл «Дальстроя»

Глава 56. Атомная бомба для Чукотки – готовил ли Сталин десант на Аляску?

Глава 57. Самая выгодная война

Глава 58. Как Сталин делал Китай сырьевым придатком СССР

Глава 59. Советские хунвейбины: «Наш вождь Мао Дзэдун!»

Глава 60. Китайский фронт холодной войны

*** Примечания ***