Последний осенний дождь [Иван Ворожейкин] (fb2) читать постранично

Иван Ворожейкин Последний осенний дождь

По-настоящему осень любят только поэты. Когда приходит Сентябрь, становится легко грустить, выдумывать грустные сюжеты за чашечкой какао с корицей и мерзнуть под золотыми листьями воспетых Есениным берез. Когда наступает Октябрь, первые стеклянные пленки начинают охватывать лужицы, в которых настаивались перемолотые ногами и колесами листья. Я называл эту воду «духами осени»: терпкий, теплый запах ненавязчиво пропитывал землю, окружающие вещи и тебя самого. Настроение от этих духов становится поэтическим у всех вокруг, и все любят эту осень именно разноцветной, благоуханной и тихой.

Ноябрь всегда приходит как-то не вовремя. Твою душу, упоенную жарой и весельем, укачивает лёгкий восточный ветерок, который ласково снимает хрупкие листочки с тонких веточек, ты чувствуешь себя до невероятного изнеженным и удовлетворенным своим бытием, и уже не так грустно мелькает в памяти жаркое лето, как вдруг меняется небо. Все начинается с неба, и Ноябрь начался с него. Из него исчез белый и голубой цвет, словно его вытравили какой-то химической жидкостью. Вместо него была всепоглощающая серость. Ничего, кроме серости и ветра, но уже не ласкового, а жестокого. Ноябрьский ветер вырывает уцелевшие напоминания о прошлых месяцах, оставляя от деревьев лишь обглоданные скелеты, бьющие своими костями о припаркованные рядом машины и пугающе скребущиеся в окна.

Когда ты обременен работой или учебой, осенью трудно насладиться. Гораздо легче возненавидеть ее серые, безрадостные пейзажи, мертвое дыхание убитой ею природы и холод. Холод надевает шарфики, подштанники и варежки; холод загоняет под плед; холод ставит уже третий чайник за день. Холод бренчит на струнах твоего организма что-то похоронное, и тебе трудно добежать до дома, который ты начинаешь ценить. Я сидел за столом в толстой серой кофте. Ни радости, ни надежды на нее — учеба, короткий сон из-за кофе, высокая пачка потрепанных учебников перед глазами. Под ними — сиреневые мешки. Видимо, в них копится бессильная злоба. Где-то за тетрадями лежит томик Исигуро. Руки никак не доберутся. Руки, кажется, вообще перестают слушаться тебя: пальцам непривычно трогать страницы, не связанные с учебой. Гербарий, набранный в конце Сентября, томно ожидал своей участи, лежа в пакетике рядом с самодельным альбомчиком. В альбомчике уже лежали листочки тех деревьев, которые помнили Пушкина и Толстого.

— Ты это с расчетом на будущее решил сделать? — спросил Ноябрь, развалившийся в моем кресле, когда я все-таки решил приклеить маленький кленовый листик. Его серебряное лицо неопределенного возраста выражало то ли насмешку, то ли искреннюю заинтересованность. Седые брови и молодое лицо сильно смущали меня своей несовместимостью. Непробиваемый цинизм так и сквозил из этого месяца, и казалось, что все те проблемы, которые приходят с ним, он делает назло.

— Я это сделал с расчетом на память. На память о приятных месяцах, — ответил я, не пытаясь скрыть сарказма.

— С Маем и Августом ты был дружелюбнее, — его фразы отдавали холодом. Господи, холод!

— Они были теплее и цветастее. — грубить не хотелось.

Ноябрь открыл альбом с гербарием. Страницы зашуршали резко-резко, как будто оказавшись в урагане.

— Незабудка, Хамовники, 2020 год, июль… Мило, но бестолково.

— Что же тут бестолкового?

— Складывается такое впечатление, что ты от каждого месяца хочешь оторвать что-то материальное, — теперь Ноябрь откровенно смеялся.

— Это красиво и полно памяти. Видишь ли, есть вещи, которые расскажут больше, чем любая книга.

— Есть картины, которые расскажут больше, чем любая вещь.

— Тебе ли говорить об этом? Я изучил все оттенки серого за эти тридцать дней! — теперь смеялся я.

Ноябрь кашлянул, и стекла в моих очках покрылись инеем. Он подошел к окнам, задернул толстые шторы и начал свой монолог. Я внимательно, пусть и немного презрительно, слушал его. Ноябрь словно оправдывался, а по оконному козырьку застучал мелкий дождик, который словно подчеркивал его слова:

— Август сказал тебе, что он подчиняется вечным законам. Когда он уходил… — монолог прервался писком электронных часов. 0:00 — точно, будто приговор. Ноябрь усмехнулся и продолжил:

— Мы все им подчиняемся. На роль Мая выпала приятная участь провода детей в взрослую жизнь, но они не понимают этого и боятся его. Августу суждено возвращать их на круги своя, и он изо всех сил старается запомниться им. Мне суждено быть чем-то вроде ластика. Яркое, теплое лето. Разноцветная и печальная осень, пушистая и хрустящая снегом под ногами зима. Я — граница. Я — Базаров, если это сравнение угодно твоей душе. Извини меня. Такова моя роль.

Теперь я все понял. Он освобождал землю, освежал ее для нового, дразнил нас унынием. Я попрощался с Ноябрем: прощание было искренним, но не таким траурным, как с Августом. Шторы я быстро раздвинул, надеясь увидеть последние осенние капли. В белом свете