Избранное. Компиляция. Книги 1-9 [Бернгард Гржимек] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бернхард Гржимек Австралийские этюды

Мы — борцы за охрану природы — должны постараться доказать людям, что дикие животные — это бесценное богатство и украшение нашей планеты, что это идеальный пример общественной собственности всего человечества…

Б. Гржимек


ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ ПОЗДНЕЕ «ПРОБУЖДЕНИЕ» АВСТРАЛИИ

Пробыв в воздухе 22 часа, 4 июля поздней ночью я прибыл в Перт — город, расположенный на западном побережье Австралии. Летел я сюда из Англии и заранее знал, что на аэродроме меня должны встретить представители администрации зоопарка. Они меня действительно встретили и отвезли в гостиницу, пообещав назавтра заехать за мной в 10 утра, для того чтобы показать мне столицу Западной Австралии. Здесь в течение двух месяцев непрерывно шёл дождь, и поэтому воздух был на удивление прохладен и свеж. Я заснул сном праведника, из которого меня вырвал звонок портье, сообщавшего, что «господа из зоопарка ждут внизу, в холле». Мне было ужасно стыдно: со мной ещё никогда не случалось, чтобы я проспал. В результате пришлось осматривать этот зелёный город с его полумиллионным населением даже не позавтракав и, что ещё хуже, небритым.

Прошло целых восемь дней, пока я акклиматизировался и привык жить шиворот-навыворот. Ведь в Австралии все наоборот: из нашего лета я попал в австралийскую зиму, да и день там начинается на девять часов раньше, чем у нас. В Мельбурне в половине пятого уже темнело; однажды, к моему удивлению, даже шёл снег, а в Сиднее температура иногда снижалась до четырёх градусов! Уснуть мне удавалось лишь в три часа ночи, но зато я успевал досыта начитаться исторических повестей Алана Муэрхеда, в которых рассказывалось об открытии Австралии, о первой экспедиции, сумевшей пересечь континент, и других книг о первых поселенцах Австралии, а именно о колонии для особо опасных преступников, учреждённой здесь в 1788 году. Мы, европейцы, много читали о знаменитых открывателях Африки, таких, как Бекер, Ливингстон, Стэнли, Эминпаша. Но кто из нас хоть раз слышал имена не менее достойных австралийских землепроходцев — Чарлза Стёрта, Уильяма Уиллса, Роберта О'Харра Бёрка, Джона Стюарта? Наверное, немногие.

Проснуться после чтения этих историй мне удавалось не раньше девяти вместо привычных шести часов.

— Какое впечатление произвёл на вас Сидней? — задал мне дежурный вопрос один из австралийских журналистов. — Не правда ли, бесподобен своим размахом? Ведь он в семь раз больше Лондона, от одного конца города до другого — 100 километров! Не кажется ли вам, что со временем все больше будет увеличиваться поток туристов, желающих полюбоваться нашими небоскрёбами, колоссальными мостами и сверхмодерновым оперным театром?

Молодые государства всегда особенно гордятся своими городами, своей техникой и индустриальным размахом. А живую природу родной страны со всеми её особенностями считают малоинтересной и недостойной внимания.

Стараясь не обидеть гостеприимных, исключительно приветливых и любезных австралийцев, мне пришлось со всякими оговорками объяснить репортёру свой взгляд на этот вопрос. Небоскрёбы, автострады, гигантские мосты, промышленные предприятия, красивые современные театры, стадионы, аэродромы и море крыш — всё это можно найти везде. И повсюду они выглядят почти одинаково. Люди сейчас — будь они жителями заштатной деревни или Лондона, Лос-Анджелеса или Токио — одеваются почти одинаково, едят одно и то же, обставляют дома стандартной мебелью и смотрят по телевидению одни и те же фильмы. Почти ни в одной стране нельзя достать сувенира, которого невозможно было бы приобрести в магазине у себя на родине. Нет, я ни за что не поверю, чтобы американцы или англичане пустились в кругосветное путешествие только для того, чтобы посмотреть на новостройки Сиднея и Мельбурна. Может быть, то, что я скажу, будет шокировать современного австралийца, который заслуженно гордится своими достижениями, однако я твёрдо уверен: турист, избалованный видами Скалистых гор и Швейцарии, уже насмотревшийся на слонов и льбов в национальных парках Восточной Африки, поедет в Австралию лишь затем, чтобы поглядеть… на кенгуру.

Как-то я проехал на микроавтобусе 1300 километров от Сиднея до Аделаиды. При этом из окна машины мне удалось увидеть только 22 кенгуру, из них 15 — далеко от дороги, почти у самого горизонта; заметив машину, они со всех ног кинулись прочь. Остальных семь кенгуру я насчитал на дороге задавленных автомашинами.

А когда из города Дарвина, расположенного на тропическом севере Австралии, я направлялся к одной заброшенной ферме, то заметил, что в ночной темноте вдоль всей дороги то и дело светились глаза каких-то животных. Однако при ближайшем рассмотрении это каждый раз оказывались то разбитые пивные бутылки, то выброшенные консервные банки. Все обочины дороги были усеяны этими «сувенирами», их тут лежали тысячи, десятки тысяч, миллионы…

— Ну разумеется, вы можете увидеть сколько угодно кенгуру! Для этого достаточно только сходить в любой из зоопарков Сиднея, Мельбурна, Аделаиды или Перта, — говорят австралийцы.

Но увидеть кенгуру в зоопарке можно и в любой европейской стране, для этого совсем не обязательно ехать в Австралию. А сегодня, когда 80 процентов европейского и американского населения живёт в больших городах, людям все чаще хочется провести свой отпуск в каком-нибудь месте, где ещё можно увидеть природу в её первозданном состоянии, где ещё встречаются непуганые, доверчивые животные, не убегающие при виде человека. Миллионы людей для этой цели едут в национальный парк Роки-Маунтин в Соединённых Штатах, а в последнее время сотни тысяч стали направляться в обширные национальные парки Африки. И с каждым годом таких людей становится всё больше.

«Ну разумеется же, и у нас есть национальные парки, — скажет вам любой австралиец. — Их целых восемь или двенадцать, и расположены они в специфической „австралийской местности“.

И если спросишь: «А как велики эти национальные парки?», то получишь ответ: «О, огромные! Много тысяч акров!»

Но я-то знаю, что если заповедная территория занимает даже тысячи акров, то её нельзя считать настоящим национальным парком: она слишком мала. Национальный парк должен измеряться тысячами квадратных километров, вот тогда это будет отвечать требованиям настоящей, действительной охраны природы. Потому что только на обширной нетронутой площади может сохраниться биологическое равновесие в природе, только на такой территории животные в состоянии прокормиться. Резерваты, в которых животных содержат в вольерах, словно в зоопарке, — это не национальные парки, даже если они носят такое название.

Собственно говоря, я не очень-то имею право критиковать. На моей родине вообще нет ни одного национального парка. Да и что в них охранять? Лучшие виды животных давно уже истреблены. Медведь, лось, зубр, рысь и волк ушли в область преданий. А другие — куропатка, филин, орёл, речная выдра — постепенно исчезают. Не лучше обстоит дело и в других европейских странах.

Но я уже многие годы работаю в Африке и стараюсь, как могу, помочь сохранить там тех диких животных, которых не встретишь больше нигде в мире. Мне хочется сделать всё возможное, для того чтобы наши внуки и правнуки ещё смогли их застать живыми.

Куда бы я ни приехал — в Советский Союз, Канаду или Австралию, — всюду люди меня тревожно спрашивают: не уничтожат ли африканцы в ближайшее время всю свою бесценную дикую фауну? И я каждый раз с радостью вношу ясность в этот вопрос: «Нет, африканцы новых, освободившихся от колониализма государств не уничтожают своих уникальных животных. Наоборот, они заинтересованы в том, что— бы сохранить большие национальные парки и создавать новые. Это будет привлекать в страну все больше туристов и станет прекрасной статьёй дохода. В некоторых из этих стран после избавления от колониализма для охраны диких животных уже сделано больше, чем за все предыдущие десятилетия правления европейцев.

А теперь мне захотелось узнать, как обстоит дело в отношении охраны природных ландшафтов и животного мира в Австралии. Мне интересно было посмотреть, как на воле живут те четвероногие и крылатые австралийцы, которых мы уже десятки лет содержим у себя во Франкфуртском зоопарке. Дело в том, что природа таких тропических материков, как Австралия и Африка, особенно чувствительна к неразумному вмешательству человека и его бесконтрольному хозяйничанью на земле. Грехи, совершенные нами по отношению к природе в Европе, скажутся только через сотни лет (благодаря умеренному климату и частым дождям), в тропических же странах наши ошибки дадут о себе знать гораздо скорей — спустя десятки лет, а то и меньше. В мире уже полно пустынь, созданных руками человека, и с каждым годом к ним прибавляются все новые квадратные километры.

Когда люди попадают в какую-нибудь необитаемую, девственную область земли, им часто кажется, что природа там так богата, что из неё можно черпать без устали и без конца. Так думали, например, американцы до конца прошлого столетия. Они тоже поздно «пробудились», а для многих обширных районов и ценных животных — слишком поздно. Там, где прежде мирно паслись миллионные стада бизонов, теперь из-за хвалёной человеческой «предприимчивости» образовались бескрайние dust bowls — знаменитые «пыльные пустыни».

В тех частях света, которые позже были освоены первооткрывателями, ничем не омрачённый «дух рационализации» продержался дольше. Но и в Австралии перевыпас довёл многие луга до ужасного состояния. Здесь то и дело встречаются кусты, растущие на высоких земляных буграх: ветер просто сдул всю сухую, сыпучую почву там, где она не была укреплена корнями растений. Из машины я мог ежедневно снимать лесные пожары. Нигде больше мне столь часто не приходилось видеть это печальное зрелище.

Однако на западе, юге, севере и востоке континента я встретил людей, которым все эти вопросы далеко не безразличны. Правда, пока это только небольшие группы и союзы учёных, которые болеют за дело охраны родной природы. Они уже давно изучают уникальную австралийскую растительность, существующую миллионы лет, и необычный животный мир Пятого континента. Эти замечательные, я бы даже сказал, самоотверженные люди всю жизнь посвящают борьбе за сохранение удивительной и прекрасной природы Австралии. И я уверен, что они позаботятся о том, чтобы к 2000 году австралийских животных можно было увидеть не только на почтовых марках, как это уже случилось со знаменитым тасманским сумчатым волком…

Им, этим людям, и посвящается моя книга.

Я благодарю всех австралийцев, которые так гостеприимно меня принимали и помогли мне познакомиться со своей страной, а моему оператору Алану Руту снять множество интересных, волнующих кадров, которыми иллюстрирована эта книга.


Бернгард Гржимек

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРЫЖОК НА ОСТРОВ КЕНГУРУ

Кенгуру легко убить палкой. — «Непьющее животное». — Царство итальянских чистокровных пчёл. — За столом сидел скелет. — Потерпевшие крушение выжили благодаря «паршивым пингвинам». — Большеголовые кенгуру с острова Кенгуру. — Тайна смерти овец
Что за вопрос — хочу ли я попасть на остров Кенгуру! Ну разумеется, хочу! И меня совершенно не смущает, что сейчас южная зима и довольно холодно для этих мест.

Я уже знаю, что у коварных берегов этого второго по величине после Тасмании острова Австралийского Союза с момента его открытия (в 1802 году) разбилось 163 корабля; знаю, что на острове обитает очень своеобразный вид тёмно-коричневых гигантских кенгуру; что на нём ещё можно увидеть настоящий австралийский скрэб (кустарниковые заросли) таким, каким его застали не только первые европейцы, но и первые аборигены… И наконец, что от Аделаиды, столицы штата Южная Австралия, насчитывающей 600 тысяч жителей, до острова — рукой подать: всего 150 километров.

К сожалению, хвалёный паром, на котором за шесть часов и 160 марок можно переправиться на остров, как раз на ремонте (обычно же он курсирует дважды в неделю зимой и даже трижды летом). Так что мне вместе с двумя моими сотрудниками придётся перелетать туда на самолёте. В глубине души я даже рад этому, потому что плохо переношу качку, и 34 года тому назад дал себе клятву никогда больше не пользоваться услугами водного транспорта. Однако, когда мы на бешеной скорости подкатили к аэропорту Аделаиды, мотор пассажирского самолёта был уже запущен и дежурный по аэродрому, окинув критическим взглядом наши чемоданы, тюки, треножники и прочий багаж, категорически заявил: «Нет, нельзя. Вы опоздали!»

Мне очень жаль терять время, к тому же я по телефону уже заказал там, на острове, машину. Поэтому я начинаю судорожно метаться по аэродрому в поисках какого-нибудь частного самолётика, который можно было бы нанять для переброски на остров.

И такой самолётик находится. Пилот торопится с отлётом, потому что до захода солнца хочет вернуться обратно, а день уже клонится к вечеру. Красная машинка с трудом отрывается от земли, поднимая в воздух тяжёлую для неё поклажу: меня, Алана Рута — моего оператора, его жену Джоан и весь наш скарб.

Несколько минут спустя мы уже парим над морем, над заливом Сент-Винсент, пересекаем пользующийся дурной славой пролив Бакстэрс, или так называемый «Чёрный ход», и, прибыв на остров, успеваем даже попасть на автобус, встречающий пассажирский самолёт. Наконец мы благополучно добираемся до маленького отеля с неотапливаемыми комнатами. Я одалживаю у хозяйки рефлектор, и за время ужина комната успевает несколько нагреться.

На другое утро за нами приходит крохотный автомобильчик. Втиснувшись в него, мы едем сначала по асфальтированной, а затем по пыльной просёлочной дороге, пересекаем весь остров и наконец добираемся до национального парка Флиндерс-Чейз.

Остров Кенгуру тянется в длину на 144 километра, в ширину на 40, а вся его площадь — 4360 квадратных километров. В одном месте от материкового берега остров отделяет всего 11,5 километра; это как раз и есть опасный пролив Бакстэрс.

Заселён остров был гораздо раньше, чем Южная Австралия. Однако жившие здесь аборигены по какой-то неизвестной причине за несколько сот лет до прихода европейцев не то вымерли, не то куда-то переселились. Только совсем недавно здесь было обнаружено 60 стоянок древнего человека. Вероятнее всего, эти люди приплыли сюда с Тасмании, а не с континента, так как коренные жители Австралии боялись поселяться здесь, считая, что на острове живут духи их предков.

Английский капитан Мэтью Флиндерс, открывший этот остров для нас, европейцев, в 1802 году, по отсутствию дыма от костров сразу же определил, что он необитаем. Флиндерс мог заключить это и по поведению животных: они были исключительно доверчивы, особенно кенгуру, о которых он писал, что «их без всякого труда можно убивать прямо палкой…».

Во всяком случае капитан Флиндерс так обрадовался легкодоступному источнику мяса, что дал открытому им острову название Кенгуру, которое сохранилось до наших дней.

Да, животным, доверяющим человеку и принимающим его за миролюбивое существо, как правило, приходится плохо. Уже немало таких доверчивых видов животных начисто истреблено. Так случилось, например, с не умеющими летать страусами эму, обитавшими некогда на острове Кенгуру. По размеру эта птица была несколько меньше, чем эму, живший на континенте, но на вкус ничуть не хуже. И этот островной эму очень быстро исчез с лица земли. Исчез безвозвратно. Теперь можно полюбоваться лишь его портретом в музее Аделаиды да его косточками и перьями в Музее естественной истории в Париже. Даже самые глубокие старики из старожилов не могут припомнить, чтобы на острове водилась такая птица…

Французский капитан Никола Бодэн, несколько дозже Флиндерса обошедший на своей каравелле вокруг острова, уточнил его координаты и размеры на морской карте и назвал одну из долин, где было особенно много маленьких страусов, Долиной казуаров (RavinedesCassoars). Простим капитану его слабые познания в зоологии, из-за чего он спутал эму с казуарами; в конце концов это не так уж важно. Зато до сих пор многие районы острова носят французские названия, которые дал им отважный мореплаватель.

Потом долгое время никто не интересовался этим обширным островом, густо заросшим эвкалиптовым кустарником. Но между 1802 и 1836 годами здесь поселилось несколько бывших моряков со своими туземными жёнами. Пробавлялись они охотой, рыбной ловлей, продажей соли, а также тюленьих и кенгуровых шкур. Только некоторые из них занимались ещё и сельским хозяйством. Настроены эти люди были весьма бунтарски, и даже такие ещё молодые поселения, каким был тогда Сидней (в то время он назывался Порт-Джексон) или Хобарт на Тасмании, казались им слишком благопристойными.

Самым знаменитым среди поселенцев был некто Генри Валлан, именовавший себя губернатором Валли. Он жил с двумя своими туземными жёнами — Пусс и Полекет на ферме «Вигвам», расположенной в нескольких километрах от нынешнего Кингскота, и заправлял всеми делами колонии как настоящий «островной король». Рассказывают такой случай. В 1836 году на остров высадился с изрядным грузом некто мистер Стефан, чиновник колонии Южная Австралия. Валли вышел на берег, чтобы узнать, кто он такой.

— А вы кто такой? — спросил в свою очередь Стефан.

— Я здешний губернатор, — ответил Валли.

— Никакой вы не губернатор, — огорошил изумлённого островитянина новый пришелец, — потому что губернатором этого острова назначен я.

— А я тебе говорю, что я здесь губернатор! — крикнул Валли. — И как ты мог вообразить себя здешним губернатором, ты, недоносок несчастный! Тебя бы даже не приняли в лейб-гвардию короля Джона, если б ты сделал попытку туда вступить, жалкий коротышка!

Правда, несколько позже сопротивление дерзкого островитянина удалось сломить, и он даже оказал несколько ценных услуг новой колонии» Так, вместе со своими жёнами и собаками он пересёк поперёк весь остров, чтобы спасти нескольких английских моряков. Эти люди потребовали, чтобы капитан высадил их на берег, потому что длинное морское путешествие так их утомило, что они были не в силах его продолжать. Двое погибли, заблудившись в густых зарослях эвкалипта и не найдя питьевой воды, но остальных Валли удалось спасти. Впрочем, другие старожилы острова — полуодичавшие европейцы и их туземные жены, большей частью украденные с материка, то и дело нападали на новое поселение, стараясь его сжечь.

Нужно сказать, что это поселение вообще-то было не слишком удачным приобретением для австралийских властей: овцы здесь подыхали от какой-то таинственной «береговой лихорадки», пшеница и ячмень никак не хотели расти, а от бесчисленных прежде кенгуру, валлаби и тюленей на всём побережье протяжённостью в 495 километров почти ничего не осталось. Когда же началось процветание города Аделаиды, а в Южной Австралии стали выращивать виноград и нашли золото, поселенцы один за другим перебрались на материк. Так что к 1901 году на острове Кенгуру осталось лишь 720 человек.

Только благодаря этому и удалось спасти для животных небольшой участок острова, разумеется, как всегда в таких случаях, самый заброшенный и неплодородный. Спасён он не только для животных, но и для современных жителей южноавстралийских городов, которые время от времени чувствуют потребность провести пару дней вне привычной обстановки: небоскрёбов, верениц автомобилей и неоновых реклам…

Австралийцам, посвятившим себя охране родной природы, значительно труднее этим заниматься, чем их единомышленникам в современных культурных центрах человечества — Европе и Америке. Там уже начали осознавать грозящую опасность для будущего нашей Земли и знают, что по-настоящему передовой и культурной страной может считаться только та, которая заботится не только о создании индустриальных центров и атомных реакторов, но и о сохранности своих природных ландшафтов, плодородных земель и животного мира. Так, здешним специалистам в области охраны природы в течение целых тридцати лет пришлось добиваться согласия правительства на то, чтобы в 1919 году Флйндерс-Чейз наконец был объявлен заповедником. Территбрия его йе очень-то велика — всего 546 квадратных километров.

Как только наш автомобильчик въехал через простые деревянные ворота на территорию национального парка, эвкалиптовый кустарник стал заметно выше, а в отдельных низинах появились уже настоящие эвкалиптовые рощи. В одной из таких рощ мы и увидели первых коала. Сидели они в кронах мощных эвкалиптов, чаще всего на самых верхушках, каждый — на своём дереве.

Их нисколько не трогала наша суетня с треножниками для кинокамеры и тяжёлого длинного объектива фотоаппарата. Коала к этому привыкли. Да к тому же они ещё ленивы от природы. Время от времени кто-нибудь из них пристально и серьёзно разглядывал нас скучающим взглядом. Им здесь хорошо: листва местного вида эвкалипта — их самая любимая еда. А в водопое они не нуждаются. Недаром «коала» на языке туземцев означает «не пьёт».

Раньше на острове не было коала, их ввезли сюда в 1924 году. В течение семи лет животных содержали в больших сетчатых вольерах; здесь они постепенно обглодали все деревья, но размножались очень слабо. Только когда животных выпустили на волю, их стало заметно больше. Сейчас на острове сотни коала, и это несмотря на то, что многие из них трагически погибли во время страшного лесного пожара в 1958 году. Об этом бедствии, когда сгорела большая часть парка, широко сообщалось в мировой печати.

Люди, которые приезжают сюда летом и неделями живут в палатках прямо в лесу, часто заводят с коала довольно близкую дружбу. Если надолго поставить машину под дерево, случается, что один из этих ленивых толстяков спрыгнет на крышу автомобиля и оттуда вперевалочку переберётся на другое дерево. Иногда можно наблюдать, как самцы преследуют своих пушистых самок. Им явно трудно распознать, на какое именно дерево залезла их избранница. Они суетятся, нюхают кору и, найдя наконец нужный след, торопливо (насколько позволяет им их медлительность) карабкаются вслед за предметом своих вожделений на самые верхние тонкие ветки. Там они повисают друг против друга на одних «руках», но чаще всего начинают ссориться, потому что самки этих животных чрезвычайно строптивы и отличаются скверным характером. На зрителей скандалисты, как правило, не обращают никакого внимания. Часто преследуемой самке удаётся пробраться мимо своего обожателя, и тогда она поспешно ногами вперёд спускается с дерева и перебирается на другое. Самец после этого подолгу ищет избранницу своего сердца, но часто в изнеможении прерывает поиски и впадает в глубокий сон.

Любителям природы, отдыхающим здесь летом с семьёй в жилом прицепе или в палатке, удаётся по ночам наблюдать жизнь таких животных, которых днём никогда не увидишь: например, приветливых маленьких лисьих кузу (Trichosurus vulpecula vulpecula), которых австралийцы называют ещё щеткохвостыми опоссумами. Но напоминают они скорее не лисиц, а маленьких лазающих кенгуру. Кузу здесь значительно доверчивее, чем на материке. Если туристы долго живут на одном и том же месте, молодые кузу в конце концов спускаются с дерева, карабкаются на руки и позволяют угощать себя лакомыми кусочками и гладить. Некоторые даже переходят жить в палатку, не обращая никакого внимания на свет лампы. В 1926 году сюда завезли 15 кузу другого вида, который раньше не водился на острове. Их потомство можно встретить здесь и поныне, но, правда, очень редко. Так же трудно найти карликовых опоссумов (Cercartetus concinnus). Хотя этих сумчатых зверьков и много на острове, на глаза они попадаются очень редко, потому что активны только по ночам; зимой же они впадают в спячку, свернувшись калачиком в своих гнёздах в дуплах деревьев.

Во второй половине прошлого столетия специалистам-энтомологам пришло в голову проделать такой эксперимент. Так как на острове не водились пчелы, то он был идеальным местом для разведения их чистых пород. Для этой цели Торговая палата Южной Австралии организовала на острове в 1884 году большую государственную пасеку, на которую были завезены итальянские (лигурские) медоносные пчелы; ввоз же любых других пчёл был категорически запрещён.

Предприятие тогда не дало ожидаемых результатов и вскоре было заброшено. Однако в 1939 году два государственных специалиста, обследовав остров, с удивлением обнаружили, что он весь заселён чистопородными, большей частью дикими итальянскими пчёлами. И это в то время, когда уже дочти нигде в мире не осталось чистых пород! Один государственный пчеловод взялся собрать отроившиеся пчелиные семьи, живущие в дуплах деревьев и в щелях среди скал, и вновь поселить их на огромной пасеке. И теперь пчеловодам, живущим в любой части Австралии, да и в других частях света, рассылаются по заказу маленькие коробочки, в каждой из которых находится чистопородная пчелиная матка с 15 рабочими пчёлами из её челяди…

В штабе национального парка нас радушно встретили лесничий — господин Ланзар и его жена; живут они здесь в современном, благоустроенном доме. Мы поселились в каменном здании бывшей фермы, превращённом теперь в гостиницу. Нельзя сказать, чтобы там было тепло, поэтому мы поскорее разожгли огонь в камине, а я притащил к себе в комнату как можно больше одеял.

На огороженном выгоне в 80 гектаров бродили овцы господина Ланзара. Однако когда на другое утро я вышел, поёживаясь от резкого ветра, то увидел, что вместе с ними пасётся столько же тёмно-коричневых островных кенгуру. Ещё больше здесь паслось куриных гусей (Cereopsis novaehollandiae), которых за издаваемое ими хрюканье называют также свиными гусями. В обычных условиях эти птицы живут в укромных местах и стараются не попадаться на глаза, но здесь, на выгоне, они подпускают меня даже на расстояние сорока метров.

Первый лесничий, Гарольд Ханзен, прибыл сюда в 1926 году и поселился в старинном каменном здании фермы. В то время здесь не могла проехать ни одна машина. Лишь раз в четырнадцать дней верховой гонец привозил Ханзену почту. Сегодня же машины подкатывают к самым дверям дома и могут свободно разъезжать по благоустроенным дорогам в разные концы заповедника. Правда, сойти с этих дорог в лес совершенно невозможно из-за густых зарослей эвкалипта. И кроме того, здесь летом плохо с питьевой водой, поэтому заблудиться очень опасно. Между прочим, кроме эвкалипта остров Кенгуру славится своими орхидеями, их здесь пятьдесят различных видов. Вокруг административных зданий бегают два взрослых эму, которых завезли сюда несколько лет тому назад ещё птенцами. Однако они не пожелали одичать и никуда не собираются уходить. Но размножаться они почему-то тоже не хотят.

В то же утро мы отправились вместе с помощником лесничего в его машине через горы и долины к мысу Борда, самой северо-западной оконечности острова. Отсюда всего за десять минут можно спуститься по скалистому берегу к маяку. Он возвышается на 120 метров над волнами, с шумом омывающими его подножие. Маяк светит здесь в ночи уже более ста лет, с июля 1858 года, только керосин теперь заменён электричеством, а в самое последнее время маяк снабдили даже радиопередатчиком.

Мы добрались до этого маяка и сели перед дверью заброшенного домика смотрителя переждать внезапно разразившийся ливень. А молодой помощник лесничего решил тем временем занять нас рассказом старинных страшных историй. Вот что мы услышали.

В 1876 году отсюда по дну океана был проложен кабель до Аделаиды. И так как корабли, направляющиеся на материк, сперва должны были пройти мимо мыса Борда, то с острова ежедневно редакциям газет сообщались названия судов, появлявшихся в поле зрения маяка. С мыса же поступали первые сведения о кораблекрушениях. Они происходили здесь очень часто, и немудрёно: ведь у берегов масса рифов, коварных подводных скал и малоизвестных течений. Как-то среди скал, несколько южнее мыса Борда, сел на мель финский баркас «Фидес», и утонуло 20 человек. А оставшихся в живых смот— ритель маяка на утлой парусной лодчонке отвёз на материк.

Несколькими годами позже наскочил на риф бриг «Эмилия Смит». Случилось это тёмной ночью, и почти все пассажиры пошли ко дну. Только одну женщину и четырёх моряков выбросило на берег. Через четыре дня трое из потерпевших крушение чудом дотащились до домика смотрителя маяка. Смотритель отправился искать двух остальных, но обнаружил среди скал лишь изуродованные трупы тех, кто утонул во время крушения. И только два месяца спустя один охотник, посетив охотничью избушку, к своему удивлению, обнаружил там скелет мужчины, который сидел за его столом. А скелет женщины был найден лишь через два года.

Истории следовали за историями — одна страшней другой, и все про смерть и ужасы. 24 апреля 1899 года наскочило на риф судно «Лох Слоу», вёзшее 33 тысячи галлонов виски из Глазго. Оно опрокинулось и легло на бок килем к берегу. Огромные волны за десять минут разбили его на куски и разбросали пассажиров и матросов в разные стороны. В живых осталось лишь четверо: колоссальный вал поднял их и посадил на прибрежный утёс. Остальные 31 человек утонули. Один из спасшихся восемь дней плутал по острову и наконец вышел к мысу Борда. Служители маяка пошли на розыски остальных и нашли ещё двух потерпевших крушение, с трудом продиравшихся сквозь кустарник, причём в сторону, противоположную от маяка. А третьего нашли мёртвым.

Как выяснилось, все уцелевшие выжили только благодаря тому, что ловили карликовых пингвинов (Eudyptula minor) и питались их мясом. Эти пингвины, достигающие всего 40 сантиметров в длину, обитают по всему побережью острова Кенгуру. Спинка у них серовато-синяя, а брюшко белое. Людей они не боятся и подходят к ним совсем близко. Несмотря на свою кажущуюся неповоротливость, они взбираются по отвесным берегам и на высоте примерно в 60 метров в расщелинах скал строят свои гнёзда. Кстати сказать, на остров Филлип колония этих самых маленьких на Земле пингвинов, насчитывающая 100 тысяч голов, ежегодно привлекает более 100 тысяч туристов.

Печальная судьба постигла одного из спасённых — судового юнгу по фамилии Симпсон. Этот молодой человек, не умеющий даже плавать, оправившись после потрясения, вернулся в Англию, снова нанялся на корабль, на этот раз «Лох Веннахар», и вторично приплыл к берегам Австралии. Но видимо, юнге на роду было написано погибнуть в морской пу— чине: не дойдя до мыса Борда, корабль пошёл ко дну, и весь экипаж погиб. Несколько недель спустя к берегу прибило только один труп, одну спасательную шлюпку, пятьдесят бочек виски и отдельные куски разбитого корабля.

Частые катастрофы заставили местные власти подумать о постройке второго маяка, потому что маяк на мысе Борда не всегда был виден подходившим с юга кораблям из-за загораживавших его скал. Такой новый маяк и был вскоре построен на высоком юго-западном уступе — мысе Дюкуэдик (Cap du Couedic).

Однако хорошо сохранившиеся возле него каменные дома сегодня пустуют. Раньше людей и провиант сюда, наверх, доставляла канатная дорога. Сооружение это ещё частично сохранилось. Рассказывают, что им перестали пользоваться с тех пор, как в нём застряла жена смотрителя маяка: отказал механизм, и ей пришлось провисеть между небом и землей, над бешено бушевавшими волнами, целых два часа, пока её наконец удалось снять. Говорят, что когда она добралась до будки смотрителя, то здорово отлупила своего мужа…

«Паршивыми пингвинами», как писали тогдашние газеты, пришлось питаться и пассажирам «Марса», который в 1885 году, не дойдя до берега, застрял между двумя скалами. Капитан хотел добраться до берега на шлюпке, но его разбило о камни. Наконец одному испанскому моряку всё же удалось доплыть до берега. Как только забрезжил рассвет, ему бросили с корабля канат, который он сумел поймать. Тогда, держась за канат, на берег перебрались ещё три моряка. Вскоре прибило к берегу и труп капитана, которого здесь же похоронили, а спустя восемь дней все четверо благополучно добрались до домиков на мысе Борда.

Иногда потерпевшим крушение удавалось пробавляться и тюленьим мясом, но только в тех случаях, когда они ухитрялись спасти свои винтовки или раздобыть какие-нибудь тяжёлые предметы, а главным образом если у них оставались силы на то, чтобы убить такое животное.

Отсюда, сверху, со скал, я не мог разглядеть, есть ли внизу на песчаном откосе тюлени. Но стоило мне слезть вниз, как я обнаружил сразу несколько штук за полосой дюн. Они мирно спали, хорошо защищённые от ветра зарослями кустарников. Это особые, австралийские тюлени (Gypsophoca dorifera). Впёр— вые они были описаны французским естествоиспытателем Пероном, обнаружившим их на острове в 1802 году. В прежние времена они тысячными колониями заселяли все побережье острова Кенгуру и Южной Австралии. У некоторых старых самцов были гаремы из пятидесяти самок. Животные эти не очень пугливы. Если я двигаюсь медленно, они подпускают меня даже на два метра и только потом начинают нерешительно сползать в сторону моря. Когда я хватаю самца за задний ласт, он приподнимается, поворачивает ко мне голову, скалит зубы и лениво «ругается», но отнюдь не собирается нападать. А вот больших белоголовых тюленей (Neophoca cinerea) с их желтовато-белыми загривками я так нигде и не встретил, хотя долго искал этих огромных животных, самцы которых достигают в длину от трёх до четырёх метров.

Когда карабкаешься среди прибрежных скал в поисках тюленей или пингвинов, следует быть осторожным; хотя почва под ногами и кажется сухой и твёрдой, это впечатление обманчиво: время от времени на скалы обрушиваются семиметровые волны, которые смывают с берега все живое. Нельзя забывать, что здесь к тому же ещё водятся и акулы.

Однако не все кораблекрушения, происходившие возле этого побережья, кончались трагически. Так, шхуна «Данкау» в полночь 25 мая 1897 года очутилась совсем близко от опасных высоченных скал возле мыса Дюкуэдик. Матросы услышали рёв волнорезов, и, когда за каскадом брызг в темноте мелькнули очертания двух скалистых островков, они бросили сразу два якоря. Утром люди обнаружили, что их корабль качается на волнах всего в 100 метрах от отвесных береговых скал, а ветер гонит его в сторону торчащих из воды диких утёсов. Весь день ветер старался сорвать шхуну с якорей и тащил её в сторону опасных скал, а команда сбрасывала за борт тяжёлый груз — строительный лес, который лежал штабелями на палубе. К вечеру один якорь оборвался, и ночью «Данкау» медленно стало прибивать к волнорезам. К утру шхуну отделяло от них не больше 15 метров. Когда за борт попробовали спустить шлюпку, она была тотчас же раздавлена, как скорлупка. С огромным трудом команда, состоящая из 26 человек, на последней уцелевшей спасательной шлюпке всё же сумела оторваться от борта корабля. На этой перегруженной, трещащей по швам лодке, которую волны швыряли из стороны в сторону, людям удалось добраться до берега, находящегося на расстоянии 90 метров. Подкрепившись в поселении, они отправились пешком до Кингскота, где раздобыли небольшой парусный баркас, и, обогнув северную оконечность острова, поплыли вдоль его западного побережья. Они надеялись подобрать хоть какие-нибудь остатки своего разбитого корабля. И каково же было их удивление, когда, приблизившись к мысу Дюкуэдик, они увидели, что «Данкау» по-прежнему качается на якоре, как и восемь дней назад!

Оказалось, что проходящее здесь вдоль берега течение отогнало корму корабля от смертоносных скал. Так что им удалось снять корабль с якоря целым и невредимым, и все были довольны и счастливы. А вот большое грузовое судно, оборудованное по последнему слову техники, наскочило нынешней весной на риф, невзирая ни на какие радиомаяки и радиопеленгаторы.

В течение следующих дней мне несколько раз встречались ехидны (Tachyglossus), которые здесь не редкость. Если такого «ежа» напугать, он спешит поскорее закопаться головой в песок, пряча свою мягкую уязвимую морду и выставив наружу защищённую мощными иглами спину. Ехидны испокон веков жили на острове Кенгуру. А вот сорных, или большеногих, кур специально завезли в заповедник с материка.

Гоаны, как здесь называют песчаных варанов, держатся возле кемпингов и проявляют исключительное дружелюбие к туристам. Правда, не совсем бескорыстное: они роются в отбросах, заглатывая мясные и рыбные кости и другие объедки, но иногда просто так, от полноты чувств, подбегают к детям и облизывают им голые ножки…

В отличие от прочих ящериц у этих, почти метровой длины, гоан нет регенерирующего хвоста, т. е. они не могут его сбрасывать в случае опасности. Гоаны отпугивают змей, а поскольку здесь водится ядовитая медноголовая змея, жители этих мест бывают очень рады, когда возле их дома поселяется такой варан.

С трудом я привыкаю к тому, что редчайшие попугаи — крупные какаду и волнистые попугайчики — запросто порхают между деревьями, как у нас дома вороны или галки. А ведь в Европе они стоят больших денег — несколько сот марок каждая птичка!

Мелкие виды кенгуру, такие, как кустарниковый валлаби (Wallabia eugenii), или, как их здесь называют, «дама Падемелон», увидеть не так-то просто, разве что мёртвых, раздавленных автомашинами на шоссе. А вот живых мне никак не удавалось высмотреть — ни из окна машины, ни во время наших прогулок по лесу. В то же время их здесь много, просто они прячутся. В густых зарослях у них проделаны специальные ходы, в которых они днём скрываются от посторонних глаз. Эти небольшие животные, размером с зайца, почти бесшумно шмыгают по своим лабиринтам, общаясь между собой постукиванием ноги о землю. Такой способ предупреждения «я тут» характерен для всех видов кенгуру, живущих колониями.

Мелкие кенгуру распространены по всей Южной Австралии, так что к зимним похолоданиям они, видимо, вполне приспособлены. Этот вид кенгуру был описан раньше других и из всех сумчатых животных Австралии первым попал в Европу. В европейских зоопарках их часто демонстрируют под названием дерби-кенгуру. На австралийском побережье дерби-кенгуру становится сейчас всё меньше и меньше, что говорит о том, насколько необходимо обеспечить им здесь, на острове, последнее прибежище.

Туристам, подолгу живущим в кемпингах, иногда удаётся настолько приручить маленьких кенгуру, что те разрешают себя гладить по спинке.

Посреди небольшой лужайки сидят большие тёмно-коричневые кенгуру. Я стараюсь как можно тише вытащить фотоаппарат, потому что опасаюсь, что при малейшем неосторожном движении они бросятся врассыпную.

Но я щёлкаю затвором, а они и не думают двигаться с места: сидят как сидели, только косятся в мою сторону. Тогда я подхожу на несколько шагов ближе. На матовом стекле животные отражаются уже совсем крупным планом, но — о чудо! — все ещё не убегают! Более того, они разрешают мне зайти прямо в середину их группы, а наиболее смелая самочка даже обнюхивает мою протянутую руку.

Этот вид (Macropus major fuliginosus) относится к гигантским кенгуру: они достигают в высоту 1,2—1,4 метра, и голова у них значительно больших размеров, чем у всех прочих видов. Несмотря на то что за последние полторы сотни лет у них успел накопиться достаточно печальный опыт по общению с нами, людьми, они остаются самыми спокойными и доверчивыми среди всех видов кенгуру. Их доверчивость граничит иногда даже с навязчивостью. Кроме того, они ужасно любопытны: живя здесь, нередко можно проснуться от того, что двое или трое из них проникли в палатку и роются в вашем имуществе.

Мне не привелось их видеть ни в одном европейском или американском зоопарке. Эти специфические «островные» кенгуру питаются травой, растущей между эвкалиптовыми кустами на открытых полянах. В жаркое, засушливое лето они становятся совсем худющими и слабыми. Воды они не боятся и, придя на водопой, иногда заходят в неё по пояс; плавают тоже вполне прилично, не страшась даже самых глубоких мест.

Прежний лесничий Ханзен однажды наблюдал, как старый самец кенгуру подрался с преследующей его собачонкой. Кенгуру обхватил собаку передними лапами и прыгнул вместе с нею в глубокий бочажок, намереваясь, по-видимому, её утопить — это обычный их приём. Но вода в бочажке оказалась глубже, чем он ожидал, и оба животных пошли ко дну. Кенгуру, однако, тут же вынырнул и успел ухватиться одной лапой за нависшую над водой ветку, другой же продолжал окунать в воду собаку. Но тут сук обломился, и драчуны снова скрылись под водой. Через несколько минут они оба выбрались на берег — предусмотрительно подальше друг от друга.

Река Роки-Ривер, протекающая через Флиндерс-Чейз, в одном месте образует большое глубокое озеро, сохраняющее прохладную воду даже в самое жаркое лето. Сюда несколько лет назад выпустили утконосов, которые прежде не водились на острове. Через два года их ещё видели в водоёме, но затем они ушли на много километров вверх по течению и затерялись в сплошь заросшей растительностью малоисследованной реке. Последний раз их видели здесь в 1958 году, но предполагают, что они и сейчас ещё живы.

Неожиданно я встретил совершенно незнакомое мне животное. Невдалеке от мыса Борда я заметил поспешно убегающее рогатое длинношёрстное копытное ростом с косулю. Кто бы это мог быть? Я не помню, чтобы такие водились в Австралии. Но лесничий рассеял мои сомнения. Оказывается, это была одна из одичавших коз, которых за последние столетия на острове стало довольно много. Они пугливы и осторожны, как настоящие дикие звери. Ещё более дикими стали потомки удравших с ферм домашних свиней. Тех и вовсе никогда не увидишь среди зарослей кустарников. Козы же всё-таки стараются держаться поближе к побережью и не уходят в глубь острова. Однако и к человеческому жилью они избегают приближаться.

К счастью, на остров никогда не завозили лисиц. Местные жители гордо рассказывают, что у островитян хватило ума запретить привозить сюда и кроликов, опустошивших, как известно, весь Австралийский материк. Я не стал спорить, но знал, что они ошибаются: на остров завозили кроликов. Но было это давно, и они, слава Богу, здесь не прижились. Может быть, причина крылась в том же самом, что целое столетие мешало разводить на острове овец? Ведь только в 30-х годах нынешнего столетия выяснили, почему гибли овцы от знаменитой «береговой лихорадки». Оказалось, что в почве островане хватало меди и кобальта. Из-за этого же здесь не могли расти многие культурные растения. А с тех пор как в землю стали искусственно вносить эти элементы и удобрять поля суперфосфатом, пшеница и ячмень стали прекрасно произрастать, а овцы перестали гибнуть от лихорадки. Это позволило после последней мировой войны основать на острове 177 ферм для демобилизованных солдат. В настоящее время 38 процентов всей площади острова обработано, а число населяющих его людей быстро выросло до четырёх тысяч. Но в этом заслуга не одних только овец и ячменя. Паромы и самолёты с каждым годом привозят сюда летом все больше отдыхающих, которые стремятся хоть ненадолго убежать из пыльной Аделаиды. Ведь на острове выпадает гораздо больше дождей, чем на всём южноавстралийском побережье, так что там даже в самое жаркое лето температура воздуха на несколько градусов ниже, чем на материке; здесь живительная прохлада и много зелени. А самое главное, конечно, то, что в этих местах можно близко познакомиться С кенгуру, с этими смешными двуногими существами, отнюдь не избегающими человеческого общества. Именно ради этого за последний год сюда приезжало больше восьми тысяч человек. И с каждым годом их становится всё больше — таких желающих совершить «прыжок» на остров Кенгуру.

ГЛАВА ВТОРАЯ СОРНЫЕ КУРЫ ИЗОБРЕЛИ ИНКУБАТОР ЗАДОЛГО ДО НАС

Одиннадцать месяцев каторжной работы. — Как нам удалось вывести сорную курицу в инкубаторе. — Вместо термометра—язык. — Снесённые яйца стоят вертикально

Для всех нас, принадлежащих к классу млекопитающих, деторождение представляет довольно длительный и тягостный процесс (я, конечно, имею в виду самок!). Что же касается птиц, то им приходится плотно сидеть на яйцах, чтобы вывести своих птенцов. Но у них это занимает всего от двух до четырёх недель, и, как правило, в насиживании деятельное участие принимает самец.

А некоторые самки, как это водится, например, у южно— американских страусов нанду или больших австралийских эму, устраиваются совсем удобно: они заставляют самцов целиком и полностью брать на себя насиживание и в довершение ещё играть роль няньки вылупившихся птенцов… Как хорошо, что я не страус нанду!

Точно так же делают и австралийские сорные куры, или большеноги, как их иногда ещё называют; имеют они и местное название — талегалла. За сотни тысяч лет петухи у них выработали целую систему высиживания яиц, схожую с инкубацией, избавляющую их от непосредственного насиживания. Что первые инкубаторные печи изобрели в древности египтяне и что их в наше время усовершенствовали с помощью электричества, мы знаем давно, а вот как их сооружают большеноги — выяснилось совершенно недавно. Теперь в нашем Франкфуртском зоопарке весной и летом весь этот трудоёмкий процесс можно наблюдать с самого близкого расстояния.

Некоторые виды большеногое откладывают свои яйца возле горячих вулканических источников или ещё не остывшей лавы. Другие идут на морской пляж и используют для этой цели нагретый солнцем песок. Как будто бы все весьма просто, но на самом деле это отнюдь не так. Ведь яйцам необходим равномерный обогрев, в то время как песок днём становится очень горячим, а ночью сильно остывает. Поэтому птицам приходится нагребать над своим гнездом большую кучу песка. Когда жара становится особенно невыносимой, большеноги разбрасывают кучу для охлаждения, чтобы затем обложить яйца сырым и прохладным песком, однако при малейшем понижении температуры воздуха они сейчас же отгребают сырой песок и засыпают кладку тёплым и сухим. Другие виды сорных кур используют тепло, образующееся при гниении прелой листвы.

Все это звучит почти неправдоподобно, и надо сказать, что долгое время никто этому и не верил. Первым эту сказку привёз Антонио Пигафетта, участник неудачного кругосветного плавания Магеллана в 1519—1522 годах. Он утверждал, что видел на южных островах кур, несущих яйца размером больше их самих, причём они зарывают их в кучи перегноя, а сами не насиживают.

Размеры яиц он явно преувеличил, а что касается инкубирования, то это соответствовало действительности. Но в те времена скорей поверили бы в существование русалок или морских драконов, чем в подобные невероятные способности кур…

Когда через несколько столетий на побережье появились первые поселенцы, они приняли эти огромные кучи листьев за игрушечные крепости, построенные детьми аборигенов. А в Северной Австралии их считали могильниками. И так думали до тех пор, пока в 1840 году естествоиспытателю Джону Гилберту не пришла в голову мысль разрыть такую кучу. Внутри оказались яйца, как это всё время и утверждали местные жители, которым, однако, почти никто не верил. Яйца были довольно большими: каждое весило 185 граммов. Такая сорная курица ростом не превышает домашнюю, но если яйца наших кур весят от 50 до 60 граммов, что составляет 4 процента веса тела несушки, то яйцо сорной курицы составляет 12 процентов её веса! На вкус яйца очень хороши. В Австралии почти каждая такая куча имеет своего «хозяина» — кого-нибудь из местных жителей, который регулярно забирает яйца из своего естественного инкубатора.

Итак, петух-большеног нагребает своими большими лапами огромную кучу сухих листьев и трав, достигающую от одного до двух метров в высоту и нескольких метров в диаметре. (У сорных кур рода Megapodius находили инкубаторные кучи высотой до 5 метров, а диаметром 12 метров!) Это самые мощные строения, когда-либо сооружённые птицами. Всё время, пока петух-большеног трудится над своей кучей, голова его сохраняет огненно-красную окраску, а болтающаяся под клювом подвеска — ярко-жёлтую. Несушек он, как правило, от кучи отгоняет. Только время от времени им разрешается подняться наверх, разгрести ямку и снести туда яйцо. Яйца эти всегда стоят вертикально в отличие от всех прочих птичьих яиц, лежащих на боку. Каждая несушка откладывает от 10 до 13 яиц, а для выведения цыплят требуется от 9 до 12 недель.

Живущие сейчас во Франкфуртском зоопарке сорные куры; научное название которых Alectura lathami, родом из Восточной Австралии. Немецкий зоолог профессор Ренш, работающий в тех местах, выяснил, что этих птиц можно даже приручить. Каждое утро они появлялись возле его домика в ожидании корма и позволяли приблизиться к себе на расстояние одного метра. Когда же Ренш встречал их в лесу, они держали себя отчуждённо и моментально убегали, даже если он находился в 15 метрах от них.

Существует 10 видов сорных кур, распространённых как в самой Австралии, так и на Филиппинах, Самоа и других островах.

Каждый ребёнок знает, что навозная куча от происходящих в ней процессов гниения нагревается; зимой от такой кучи частенько даже поднимается пар. (Но тут, простите, я должен оговориться: это прежние дети знали. Теперешние наши дети живут в основном в больших городах и вообще не знают, что такое навозная куча.) Так вот если в такую кучу воткнуть куриные яйца и просто оставить их там лежать, они наверняка протухнут й никаких цыплят из них не выведется. X. Фрис, много занимавшийся сорными курами, провёл в Австралии интересные наблюдения. В перегнойных кучах, воздвигнутых сорными курами, в результате процесса гниения температура часто поднимается до 45°С, что для яиц слишком жарко. Но затем листья как бы «перегорают», и теплоотдача резко снижается. Поэтому петуху приходится неустанно хлопотать вокруг кучи, чтобы поддерживать в ней необходимую для яиц температуру (33,3°С). Для этого он обычно выкапывает на её вершине углубление, в котором скапливается дождевая вода. Он то сбрасывает верхние слои перегноя, то снова сгребает их ногами и нагромождает на кучу. В общем, работёнке этой не позавидуешь!

Дж. Гилберт проделал следующий опыт. Он поместил в такую перегнойную кучу электрическую печь, которую по своему усмотрению то включал, то выключал. Петух теперь вынужден был работать как проклятый; и тем не менее он умудрялся всё время поддерживать вокруг яиц необходимую для них ровную температуру.

Как же ему это удаётся без термометра? Вот тут и начинается самое удивительное. Было замечено, что время от времени петух проделывает дырку в своей куче и просовывает голову глубоко внутрь. Может быть, именно для того, чтобы его кожа лучше ощущала тепло, у него такая голая и длинная шея?

Однако Гилберту удалось проследить, что один из видов сорных кур, гнездящихся на пляжах, — валнистеры, зарываясь головой в кучу, вытаскивают из глубины её полный клюв песка. Сле— довательно, можно предположить, что температуру они определяют языком или нёбом.

Цыплята вылупляются под землёй — иногда на глубине до 90 сантиметров. Проходит 15, а то и 20 часов, прежде чем они выберутся наружу. Гилберт наблюдал за ними сквозь стеклянную перегородку, которой разделил кучу пополам. Когда такое шустрое маленькое существо высовывает голову из кучи на свет Божий, его сразу же обступает незнакомый и враждебный ему мир. Ни отец, ни мать не проявляют о нём ни малейшей заботы, и он от них убегает точно так же, как от любого другого живого существа, встречающегося на его пути. С первых же дней он умеет немного взлетать над землёй и вспархивает на нижние ветви деревьев, чтобы там переночевать.

Как-то в нашем Франкфуртском зоопарке с одним из таких малышей произошёл интересный случай. Была дождливая погода, и мы никак не ожидали, что в такое ненастье могут вылупиться цыплята сорных кур. Поэтому можно представить себе наше удивление, когда однажды утром один из служителей обнаружил довольно далеко от вольеры с сорными курами маленькое серое существо, испуганно забившееся под лестницу. Вначале он принял его за крысу. Кто бы мог подумать, что крохотный птенец способен совершить столь длинное путешествие от места своего появления на свет?

Не так-то часто удавалось зоопаркам экспонировать сорных кур. В Берлинском зоопарке одну курицу содержали в 1872 году, а следующая появилась там только в 1932 году. Правда, сейчас мы не испытываем трудностей с этим делом; у нас, наоборот, некоторое «перепроизводство» цыплят, и мы озабочены тем, кому их сбыть…

Вылупившиеся из яиц цыплята на следующий год становятся уже взрослыми птицами и в свою очередь приступают к постройке куч-инкубаторов. А в условиях зоопарка это вещь далеко не простая. Ведь им для этого требуется огромное количество прелой листвы. Утром к вольере такого петуха подъезжает специальный фургон, который ссыпает ему целый воз листьев, а к вечеру глядишь — заботливый отец уже все сгрёб через весь загон в угол, на свою кучу, и стоит в ожидании следующей порции.

Сотрудники нашего зоопарка С. Балтии и супруги Фауст делали неоднократные попытки вывести сорных кур в элек— трическом инкубаторе. Сначала ничего из этого не получалось. Ни в одном из яиц не появилось ни малейшего признака развития зародыша. По всей вероятности, обычная температура, рассчитанная на развитие куриных яиц, была слишком высока для яиц сорных кур. Тогда экспериментаторы решили измерить температуру и влажность в «естественном инкубаторе», т. е. в перегнойной куче сорных кур, и создать у себя аналогичные условия.

На следующий год в инкубаторе поддерживалась температура не 36—37,8°, как обычно, а 33,6—34,4° С, сами же яйца были помещены в стеклянный аквариум и обложены со всех сторон мхом, который периодически смачивался. Теперь им была обеспечена необходимая влажность — 78 процентов.

Из яйца, положенного в искусственный инкубатор после того, как оно 33 дня пролежало в перегнойной куче, через 15 дней без всяких затруднений вылупился цыплёнок. Во втором яйце, положенном в инкубатор сразу же, как только оно было снесено, зародыш погиб на 21-й день. А третье удалось сохранить с начала до конца, на что потребовалось 47 дней. Это был первый цыплёнок сорной курицы, выведенный полностью в искусственных условиях.

В яйцах сорных кур в отличие от всех других птичьих яиц имеется подвижный воздушный пузырь, благодаря чему они могут на протяжении всего процесса развития стоять в перегнойной куче вертикально, острым концом вниз. Так что их не надо переворачивать с боку на бок, как это практикуется у других птиц. Точно так же поступали с яйцами в искусственном инкубаторе. Воздух в «естественном инкубаторе» содержал 713 процентов кислорода и 813 процентов углекислого газа. В набитом мхом аквариуме, помещённом в инкубатор сразу же после вылупления цыплят, содержалось 1,4 процента кислорода и 1,5 процента углекислого газа.

Искусственно выведенные цыплята поначалу никак не могли подняться и стоять вертикально на своих ножках. И только через 24 часа они научились нормально бегать и приобрели тот вид, который имеют цыплята сорных кур, вылезающие из своей «инкубаторной» кучи.

Особенно трудно выводить птенцов сорным курам вида Leipoaocellata, обитающим в засушливых центральных районах Австралии. Там им с трудом удаётся наскрести большую кучу листьев. Кроме того, в тех местах очень велики перепады температуры, доходящие в иные дни до 40° С, и все взрослые самцы в течение одиннадцати месяцев в году с утра и до позднего вечера заняты тем, что регулируют необходимую температуру в своих инкубаторных кучах. Да и на само сооружение такой кучи у них уходит не меньше четырёх месяцев.

Во время зимних дождей и похолодания они сгребают со всей округи сырые ветки и листья и закапывают их глубоко в землю. Это необходимо для того, чтобы сохранить их влажными и прелыми до засушливого сезона. Такая прелая древесина и листья обеспечивают необходимое тепло для весеннего выведения цыплят. Часто птицам по утрам приходится разрывать свои кучи, чтобы их несколько охладить. Чем ближе к лету, тем солнце греет сильнее, и сорным петухам приходится в полдень как можно плотнее забрасывать кучи листвой, чтобы снаружи в них не проникло слишком много тепла. Осенью же солнце греет слабо, и кучи следует днём открывать, чтобы в них могло проникнуть как можно больше тепла. А вечером их надо снова закрывать, чтобы тепло сохранить.

Нет, право же, я очень доволен, что не родился на свет сорным петухом…

Когда впервые слышишь об этом удивительном «изобретении» сорных кур, невольно спрашиваешь себя, почему бы всем птицам не пользоваться подобными «насиживающими устройствами»? Но если посидеть и понаблюдать, как этакий «каторжник» с утра до вечера перетаскивает с места на место листву и землю, роет ямы, да притом ещё ревностно следит, как бы никто из сородичей не приблизился к его сокровищу, то становится совершенно ясно, что это вовсе не «усовершенствование», а скорее наоборот. И безусловно, обычный способ высиживания гораздо удобнее и практичнее: взял, сел сам на кладку — и дело с концом. Уж лучше спокойно и тихо посидеть две недели на гнезде, чем вот так надрываться весь год…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ О ТОМ, КАК СУМЧАТЫЕ ТРИЖДЫ УЧИЛИСЬ ЛЕТАТЬ

Карликовый акробат, — Приветливые сахарные белочки. — Стон в ночи, — Гигантские «планеры» летают только ночью. — Как выгодноиногда иметь непрочную шкуру
Все мы когда-то были детьми и все когда-нибудь в своей жизни делали из бумаги голубей и самолётики. Но эти изделия были способны только планировать и, разумеется, не умели махать крыльями, как воробьи. Для изобретения машущего полёта нужен был не только большой опыт, но и настоящий талант.

И в конце концов такой талант нашёлся. Профессор Эрих фон Холст сконструировал бумажных птиц, способных к машущему полёту, причём изготовлены они были до смешного просто: из деревянных дранок, резинок и бумаги. Во время своих лекций профессор не только теоретически описывал способ такого полёта, но и практически демонстрировал его перед своими слушателями. Даже натолкнувшись на стенку, искусственные птицы не падали на землю, а поворачивали назад и продолжали свой полет.

Ну а что касается детей, то те до таких сложностей не додумываются. Они просто складывают треугольник из бумаги, запускают его в воздух, и тот, плавно планируя, опускается на землю. А в других случаях дети приклеивают бумагу к фанерным планкам, запускают своего змея в небо, и ветер гоняет его из стороны в сторону.

К чему я всё это рассказываю? А к тому, что здесь напрашивается определённый вывод: несложному планирующему способу полёта пресмыкающиеся, рыбы и млекопитающие в ходе эволюции научились значительно раньше, чем машущему. Причём у млекопитающих представители трёх различных отрядов учились летать совершенно независимо друг от друга.

Летающих белок я впервые увидел в Соединённых Штатах, когда мне был двадцать один год. Эти прелестные маленькие грызуны действительно похожи на белочек, но ростом они с крупную мышь. Некоторое время я их держал у себя в кабинете, в клетке рядом с письменным столом. У них там даже родились детёныши.

Родственные виды этих животных встречаются почти по всему Северному полушарию вплоть до Японии и к югу до Южной Америки; некоторые живут в Индии, Индонезии и даже в Тибете.

В отличие от летучих мышей и летучих собак, машущих крыльями подобно птицам, есть летающие млекопитающие. которые способны лишь к планирующему полёту. Из них мне до сих пор не приходилось видеть только гигантских шерстокрылов, которые сродни обезьянам, летучим мышам и насекомоядным; обитают они в Южном Китае и Индонезии. Я очень доволен, что во время пребывания в Австралии мне удалось увидеть и сфотографировать представителей всех трёх родов сумчатых, выступающих в роли «бумажных драконов». Различные виды сумчатых Австралии научились летать совершенно независимо друг от друга. Карликовые акробаты, сумчатые белки и гигантские сумчатые летяги между собой не в более близком родстве, чем с другими сумчатыми животными. Они развились из трёх разных самостоятельных сё— мейств сумчатых, у которых не было никаких летательных перепонок.

Самый маленький «планер» среди них — это карликовый акробат (Acrobates pygmaeus). Его научное название полностью отвечает его образу жизни. Он довольно широко распространён по всей Восточной Австралии от полуострова Йорк, нацеленного своим остриём на Новую Гвинею, вниз на юг до самого Мельбурна.

И всё же, несмотря на такое широкое распространение, мало кому из австралийцев приходилось его видеть. Даже если эти крохотные зверьки живут совсем рядом с человеком — в саду, возле дома, он часто совершенно об этом не догадывается.

О том, что у нас в доме завелись мыши или крысы, мы обычно узнаем, обнаружив погрызенные продукты. Самих злоумышленников нам редко удаётся увидеть. А поскольку карликовые акробаты и не пытаются проникнуть в наше жилище (их там ничто не привлекает, так как они питаются насекомыми и цветочным нектаром), да к тому же парят в воздухе только ночью, то мы, живя рядом, можем их ни разу в жизни не увидеть.

Только случайно кто-нибудь с удивлением обнаруживает, какое чудо, оказывается, живёт в его саду. Так, в одном из домов предместий Сиднея кошка пристрастилась ловить этих летающих мышек. Большей частью она приносила их живыми и охотно уступала своей хозяйке за блюдечко молока и кусочек мяса. Жалея эти крошечные создания с их вечно испуганными бусинками глаз, хозяйка каждый раз выпускала их на волю. Стараясь отучить кошку от подобной охоты, женщина перестала давать ей в обмен на пленников молоко. Тогда однажды ночью та принесла свою добычу в комнату и положила её прямо на подушку возле самого лица спящей хозяйки. Кошки вообще бесчинствуют на Пятом континенте, и совершенно непонятно, для чего мы, европейцы, их туда завезли.

Но если кто-нибудь вбил себе в голову обязательно изловить карликового акробата, то он берёт на себя задачу, равносильную поискам иголки в стоге сена. Так, Гарри Фраука, имеющий огромный опыт в обращении с австралийскими животными, долгое время жил в местности, где водились карликовые акробаты, Однако за всё время ему лишь четыре раза удалось наблюдать, как они планируют от одного дерева к другому.

Поймать же он не смог ни одного. Наконец он предложил дровосекам одной лесопильной фирмы вознаграждение за неуловимых акробатов, и спустя три месяца ему была вручена картонная коробка, в которой сидел желанный зверёк. Это оказалась самочка со слепым ещё детёнышем, который то сидел у неё в сумке, то взбирался на спину. Хотя он ещё не видел, но уже самостоятельно ползал по веточкам на дне коробки. Оба, и самка и детёныш, слизывали капельки воды с листьев и мёд, которым Фраука обмазывал ветки.

Тельце карликовых акробатов имеет в длину всего 68 миллиметров, и точно такой же длины достигает их хвост, по форме напоминающий перо: гибкий стержень с каймой из волос в ширину достигает около восьми миллиметров. Такой хвост-перо облегчает этим животным планирующий полет, им же они ловко цепляются за ветки, повисая вниз головой, словно обезьянки. Летательная перепонка натянута от запястья на передних лапках до щиколоток на задних, но она не такая широкая, как у американских летяг, этих летающих грызунов.

Самочка сумчатых акробатов строит себе довольно объёмистое гнездо из листьев эвкалипта и кусочков коры. Обычно такое гнездо спрятано где-нибудь в дупле на значительной высоте — 15 метров и выше. Там она и приносит трёх-четырёх детёнышей, не больше, так как у неё на брюшке только четыре соска. Потомство часто остаётся жить вместе с родителями, и нередко семья состоит из 16 зверьков. Какого возраста карликовые акробаты могут достигнуть на воле, пока ещё не выяснено, но в Лондонском зоопарке такая крошка прожила почти четыре года.

В сумчатых летающих белок (Petaurus), или, как их чаще называют, сахарных белочек, невозможно не влюбиться — до того они хорошенькие и мягонькие, с большими выразительными глазами. И шкура у них такая нарядная — светло-серая в чёрную полоску. К тому же они очень приветливы и легко приручаются.

В Восточной Австралии, Новой Гвинее и на Тасмании встречаются три подвида этих белок. Размером они обычно от 12 до 32 сантиметров, т. е. с нашу белку, иногда несколько больше, а пушистый хвост превышает длину туловища. Этот хвост служит не только рулём в полёте, но и для транспортировки строительных материалов во время постройки гнезда.

Делается это так: сахарные белки повисают вниз головой, уцепившись задними лапками за ветку, а передними обрывая листья; собрав большую охапку, они обхватывают её хвостом, словно петлёй. Разумеется, летать с такой поклажей они уже не могут, а потому тащат её пешком по веткам к своему гнезду. Сахарные белки, по всей вероятности, самые многочисленные млекопитающие Австралии. Однако это вовсе не значит, что их легко увидеть в лесу — совсем наоборот. Один врач в городе Хобарте только тогда обнаружил, что они живут у него в саду, когда однажды утром нашёл одну из них мёртвой перед дверями своего дома: по-видимому, она разбилась ночью о белую оштукатуренную стену, приняв её в темноте за светлое небо.

Если вы вздумаете как-нибудь прогуляться ночью по австралийскому лесу, то может случиться, что два дерущихся между собой самца с размаху упадут к вашим ногам. Кстати, это совершенно не помешает им продолжать свой поединок.

Некоторые исследователи утверждают, что сахарные белки могут пролететь расстояние до 55 метров, разумеется начав свой полет с очень высокого дерева. Однако зоолог Дэвид Фли считает это преувеличением. Он пишет, что проделал опыт, во время которого заставлял сахарных белок перелетать с одного столба на другой, врытый всего в семи метрах от первого. Зверьки преодолевали это расстояние с большим трудом, и ни о каком увеличении его не могло быть и речи. Но мне кажется, что версия насчёт пятидесятиметрового расстояния всё же может быть верна. Важно лишь, с какой высоты был начат полет. Ведь такая белочка стартует с верхушки одного дерева и финиширует почти у самого основания другого. При этом она всегда старается приземлиться головой вверх. Затем она быстро по спирали взбегает вверх по стволу, и всё повторяется сначала. Понятно, что любой столб, вкопанный на огороженном выгоне, всегда окажется недостаточно высоким для такого дальнего полёта.

Бельчонок во время полёта обычно сидит на спине матери, и не исключена возможность, что одновременно в её сумке находится уже новый малюсенький бэби. Эти выращенные в сумках детёныши, как правило», оказываются очень живучими.

А ведь мать их вынашивает всего три недели, после чего они попадают ещё голыми эмбрионами в сумку и висят там, крепко присосавшись к соску.

Одна девушка, по фамилии Ивей, рассказывала, как она однажды еле-еле оторвала такого малюсенького эмбриона от соска мёртвой матери, решив спасти ему жизнь. С большим трудом из глазной пипетки она вливала ему по две-три капли молока в ротовое отверстие. Такой порцией этот «червячок» вполне насыщался. Она кормила его 5—6 раз в день, причём молоко специально подогревалось и в него добавлялось немного сахару. Только спустя три недели зверёк научился сам лакать молоко. Второй беличий детёныш был снят с уже остывшего трупа самки, которую задушила кошка. Его тоже удалось выкормить подобным же образом, и он прожил после этого в доме десять лет.

Такая ручная белочка может доставить много радости своему хозяину или хозяйке. Попав к людям, она моментально переключается на «домашний» стол: с удовольствием грызёт сахар, различные фрукты, очень любит пироги и мёд. А между прочим, живя на воле, белки всего этого, разумеется, никогда не видят; там они питаются насекомыми, иногда даже таскают из гнёзд нелётных птенцов. Листьев они в пищу не употребляют.

Живя в доме, сахарная белка дремлет весь день напролёт, свернувшись в кармане своего владельца, и только время от времени просыпается, чтобы угоститься кусочком печенья. Потом она снова запахивается собственным хвостом и продолжает спать. Но с наступлением сумерек сумчатая белочка оживляется, начинает носиться вверх и вниз по портьерам и планирует с одного члена семьи на другого, будто это деревья в лесу.

Сами сахарные белки неприятного запаха не имеют, но их норы в дуплах продушены довольно основательно: по-видимому, листья, из которых построено гнездо, сильно пропитываются мочой. Зоолог Т. Шульце-Веструм обнаружил у новогвинейских сумчатых белок особые железы на лбу, на груди и под хвостом, издающие различные запахи. Члены одного «клана» узнают друг друга исключительно по запаху. Однако один только «чужой» запах ещё не служит причиной для нападения.

На воле сахарные белки часто живут общежитием, по двенадцать штук в одном дупле. Перед тем как вылететь в ночной полёт, они издают низкий, похожий на стон звук. Время от времени они громко кричат. Для чего бы это? Может быть, они обладают своеобразным локационным устройством, которое помогает им ориентироваться в темноте? Это пока ещё не выяснено. Возможно, что и так.

Многие австралийцы разводят этих прелестных животных, и они успешно размножаются в неволе. В Лондонском зоопарке у них тоже неоднократно появлялось потомство. Наблюдая за самкой с детёнышами, часто можно видеть, как она передними лапами открывает сумку на животе, чтобы проверить, как там ведут себя её дети. В сумке обычно сидит по два-три детёныша. Сахарные белки внешне довольно схожи с гигантскими сумчатыми летягами. Но именно только внешне. Они отнюдь не вегетарианцы, а скорее маленькие разбойники; при случае они душат даже мышей и частенько охотятся за различными насекомыми. Их зубы напоминают зубы насекомоядных карликовых опоссумов, в то время как челюсть гигантской сумчатой летяги схожа с челюстью нелетающего «вегетарианца» кольцехвостого кускуса (Pseudocheirus).

Вот наконец мы и подошли к третьему летающему сумчатому Австралии — гигантским сумчатым летягам (Schoinobates volans). Этот гигант среди планирующих млекопитающих питается исключительно молодыми побегами и почками эвкалиптов. Великан достигает метрового и даже полутораметрового роста и может совершать стометровые полёты. Правда, у гигантских сумчатых летяг высокие «стартовые площадки», потому что обитают они в холмистой и горной местности Восточной Австралии, в разреженных эвкалиптовых лесах Южного Квинсленда и Виктории. Летательная перепонка у этого вида натянута от локтя передней лапы до щиколотки задней, в то время как у сахарной белки она начинается уже с самого мизинца. Поэтому в полёте гигантская сумчатая летяга напоминает треугольник, сужающийся спереди, а сахарная белка — прямоугольник. Ночью их тоже легко отличить друг от друга: при свете фар глаза летяги фосфоресцируют, в то время как глаза белочек в темноте едва светятся.

Из-за того что гигантские сумчатые летяги такие же «узкие специалисты» в отношении питания, как и знаменитые коала, ни одному европейскому зоопарку ни разу не удавалось содержать у себя это удивительное экзотическое животное. И действительно: где же раздобудешь такую уйму пахнущих мятой листьев эвкалиптов? А они, видите ли, хотят есть только это и больше ничего. Так что уж придётся оставить их в Австралии и довольствоваться фотографиями, а в лучшем случае — фильмами.

Одно время летяг подозревали в краже фруктов, так как их неоднократно заставали в приусадебных садах. Но тогда люди, заинтересованные в судьбе этих животных, для того чтобы реабилитировать их перед садоводами, застрелили нескольких гигантских сумчатых летяг и проверили содержимое их желудков. Там оказались только остатки размельчённых листьев и цветков эвкалиптов; персиков и абрикосов летяги и не думали трогать.

Обычная окраска летающих гигантов — тёмно-коричневая, но их цвет может варьировать от иссиня-чёрного до чисто-белого. Хотя весят эти животные до полутора килограммов, они с лёгкостью пролетают довольно большие расстояния. Одна гигантская сумчатая летяга в шесть приёмов, то есть последовательных перелётов, покрыла расстояние в полкилометра. Первая часть полёта началась с вершины тридцатиметрового дерева и окончилась у самого основания другого, отстоящего от него почти на 70 метров. (Как только гигант приземляется у основания ствола, он сейчас же огромными скачками, просто галопом, несётся вверх, причём прямо, а не по спирали, как это делают наши отечественные и сахарные белки.) Достигнув вершины второго дерева, гигантская сумчатая летяга спланировала на следующее, в 80 метрах от него. После этого она последовательно преодолела расстояние в 100, 110 и 82 метра и закончила свой полет стодесятиметровой дистанцией. Каждый раз, когда гигантская сумчатая летяга взбиралась по очередному дереву, она исторгала воинственный писк.

Врагов у этих животных не так уж много — в основном это лисы, крупные совы, ну и, разумеется, лесные пожары. Гибнут они ещё и от того, что налетают в темноте на колючую проволоку, которой здесь отгораживают отдельные группы деревьев, чтобы спасти их от домашнего скота, повреждающего кору. Проволока протыкает летательные перепонки этих животных, и они повисают на ней, тщетно стараясь высвободиться, пока не умрут медленной мучительной смертью…

Хотя у самки гигантских сумчатых летяг в сумке на животе два соска, в ней, как правило, находят только одного детёныша.

Первые шееть недель он висит там, крепко присосавшись к соску, и только позже открывает глаза; в четыре месяца детёныш начинает вылезать из сумки, но и после этого он ещё долго катается на материнской спине, никак не решаясь оттуда слезть.

Поймать этих животных не так-то просто. Пожалуй, чаще всего они попадают в руки во время лесозаготовительных работ. Именно таким образом парочку гигантских сумчатых летяг раздобыл себе зоолог Дэвид Фли. В течение двух с половиной лет он кормил их листьями эвкалипта и хлебом, смоченным в воде и обмазанным мёдом. Животные весь день напролёт спали и только к вечеру оживлялись. Они разрешали себя гладить, но, к счастью, не ползали по своим хозяевам, как это делают сахарные белки. Это было бы не слишком-то приятно, потому что у них острые и твёрдые как сталь когти. Самец в один прекрасный день выскользнул через приоткрытую дверцу клетки — и был таков. Однако через два дня он вернулся — то ли в поисках своей самки, то ли потому, что на воле не нашёл для себя подходящего питания.

Гигантская сумчатая летяга впервые была описана под названием чёрного летающего опоссума ещё в 1789 году. Написал о ней губернатор А. Филлип в своём отчёте о поездке в Ботани-Бей, первую британскую колонию для заключённых, которая находилась там, где сейчас раскинулся многонаселённый город Сидней.

«Мех их так прекрасен, — писал автор отчёта, — что, если как следует организовать добычу этих животных, он, безусловно, может стать замечательным объектом для экспорта». К счастью, скорняки оказались другого мнения. Хотя шкурки сахарных белок и гигантских сумчатых летяг имеют длинную ость и достаточно пушисты, но мех их непрочен и плохо поддаётся обработке.

Вот как выгодно иногда иметь непрочную шкуру! Будь это не так, вряд ли кто-либо из этих животных дожил бы до наших дней.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ СУМЧАТЫЙ ВОЛК УХОДИТ НАВСЕГДА

Что создано природой — пускай пропадает, а то, что сотворил человек, — надо спасти любой ценой. — «Меняем сумчатого волка на… слона». — Вертолёт гонится за «тасманским тигром». — Украденный труп
«Он дошёл до той грани, от которой нет возврата и никакие, даже самые лучшие, намерения его уже не спасут»— так пишет о сумчатом волке (Thylacinuscynocephalus) ведущий зоолог острова Тасмания Майкл Шарленд.

Просто убийственно! Если бы этот уникальный самый большой сумчатый хищник Австралии был изобретён или сконструирован людьми, а не создан самой природой за миллионы лет эволюционного развития, тогда, разумеется, нашёлся бы способ его сохранить. В конце концов находит же средства ООН, чтобы спасти каменных колоссов Абу-Симбела от за— топления в новом водохранилище. И у многих богатых людей тоже находятся на это деньги. А между тем эти каменные фигуры на левом берегу Нила не только прославляют жившего три тысячи лет назад египетского фараона Рамзеса II, но, как и пирамиды, напоминают о тяжком невольничьем труде десятков тысяч несчастных рабов, влачивших жалкое существование во имя славы и процветания бесчеловечных тиранов. Тем не менее этими творениями рук человеческих восхищается весь современный мир. А то, что создано не руками человека, а матерью-природой, то пускай пропадает, предаётся забвению, разрушается и исчезает. Чтобы уберечь сумчатого волка, это величайшее чудо природы, от полного исчезновения с лица земли, нужна ведь только крохотная часть той суммы, которая отпущена на спасение каменных колоссов Абу-Симбела. Но к сожалению, сумчатый волк обитает на далёком, затерянном на краю света острове, на котором много леса, но мало людей, которым небезразлична судьба вымирающих животных. А остальным все равно: пусть вымирает, подумаешь, одной тварью меньше! Жил бы этот уникум в каком-либо из сегодняшних культурных центров человечества — в Соединённых Штатах, в Европе или в Советском Союзе, вокруг него непременно поднялась бы шумиха, и уж, наверное, там не пожалели бы какой-то ничтожной суммы денег, необходимой для его спасения. Думаю, что не пожалели бы. Но в Австралии, без сомнения, по этому поводу беспокоиться не станут. Хотелось бы узнать, что об этом будут писать наши внуки в 2020 году? Мне кажется, я знаю наперёд, что они будут писать и как нас будут проклинать.

Печальную судьбу «тасманского тигра» (как совершенно нелепо называют сумчатого волка за поперечные полосы на задней части его тела) предвидел ещё естествоиспытатель Джон Гульд, посетивший более ста лет назад этот лесистый и гористый остров. Он писал:

«Если этот относительно небольшой остров будет более плотно заселён и его девственные леса из края в край пересекут проезжие дороги, число этих удивительных зверей резко пойдёт на убыль. Их просто истребят, как истребили волков в Англии и Шотландии, и вскоре будут описывать как вымершее животное».

К счастью, волки водились не только в Англии и Шотландии, а потому здравствуют ещё и поныне. А вот сумчатый волк не встречается нигде больше на земном шаре, кроме острова Тасмания.

Надо сказать, что европейские поселенцы отнюдь не дожидались, пока остров пересекут удобные автострады или на нём появятся многолюдные города: они принялись за истребление сумчатого хищника сразу же, как только появились на острове. А уничтожали они его за то, что он время от времени кроме кенгуру (своей обычной добычи) начал таскать и домашних овец. А этого, как известно, человек не прощает.

И нельзя сказать, что остров был особенно перенаселён. На его 63 тысячах квадратных километров (что составляет три четверти Ирландии) проживает всего 300 тысяч жителей, из которых каждый третий живёт в главном городе — Хобарте. И тем не менее уже больше ста лет назад назначалось вознаграждение в 100 марок за голову каждого убитого волка. Правда, теперь уже наоборот — объявлен штраф в две тысячи марок за убийство сумчатого волка. Но поздно. Спасти это животное уже невозможно.

Прошло много времени, пока тасманцы поняли, каким бесценным сокровищем они обладают и что означает иметь в своём распоряжении единственное на Земле крупное хищное сумчатое животное.

Сначала сумчатых волков ежегодно убивали сотнями. А тех, которые случайно попадались в капканы, поставленные на кенгуру, и оставались при этом не задушенными, отправляли в маленький зоопарк города Хобарта (этот зоопарк существовал только до 1940 года). В нём в общей сложности содержалось девять или десять сумчатых волков, большая часть которых была поймана на западном побережье Тасмании, причём последний — в 1933 году. Хобартский зоопарк обменивал этих зверей на других, чужеземных, животных. Так постепенно выменяли всех сумчатых волков: сперва — на двух львов, затем на белого медведя и слона, а последнего волка — на целую коллекцию экзотических п?иц. Некоторых же просто продавали за океан. Так, в 1909 году одного сумчатого хищника приобрёл Кёльнский зоопарк, в 1913 году —Антверпенский, а в Лондонском перебывало их не меньше дюжины; последний погиб в 1931 году. В Нью-Йорке с 1908 по 1919 год их пере— бывало четыре. Деятели из Хобартского зоопарка очень бойко торговали этим чудом природы, воображая, что они смогут его раздобывать бесконечно. Но кончилось тем, что у них остался один-единственный хромой волк, окончивший свои дни в печальном одиночестве. С 1933 года ни одного сумчатого волка больше поймать не удалось.

В европейских зоопарках эти животные показали себя довольно холодоустойчивыми и отнюдь не склонными к ночному образу жизни, как это указывалось в специальной литературе. С ними не очень-то нянчились, и тем не менее они жили в неволе весьма подолгу. Так, один сумчатый волк, получая лишь куски тощей говядины или конины и изредка какое-нибудь мелкое животное вроде кролика, прожил в Лондонском зоопарке восемь лет и четыре месяца, а другой, в Вашингтоне, прожил в заточении семь лет.

Людвиг Хек, бывший директор Берлинского зоопарка, писал в 1912 году, что за последний десяток лет сумчатые волки время от времени всё-таки появлялись на «прилавке», но… по две тысячи марок за пару.

Они умели (страшно, что приходится говорить о них в прошедшем времени) хорошо прыгать — от двух до трёх метров в высоту.

Цвет их шерсти варьировал от серовато-жёлтого до желтовато-коричневого, она была короткой, густой и жёсткой. В длину волки достигали от 1 до 1,3 метра и имели очень длинный хвост — до 60—65 сантиметров.

Научное название этого животного «сумчатая собака с волчьей головой» весьма неудачно, потому что сумчатый волк, будучи именно сумчатым, не состоит ни в каком родстве ни с собакой, ни с волком. Правда, с виду он очень напоминает собаку, хотя и имеет одну из самых устрашающих челюстей среди наземных млекопитающих — в ней целых 46 зубов! Как и многие другие сумчатые животные, сумчатый волк способен очень широко разевать свою пасть — утверждают, что на все 180°. Но меньше всего «собачьего», пожалуй, в задней части его туловища, и главным образом в хвосте. Он сильно утолщён у основания и скорее напоминает хвост кенгуру, чем собаки. Сумчатый волк не способен выражать свои чувства при помощи хвоста: например, приветливо вилять им от радости или поджимать его от страха или смущения. В книгах даже утверж— даётся, что у этих животных хвост настолько негибкий, что если волка схватить за него, то он не сможет дотянуться, чтобы укусить за руку.

Однако не верьте всем россказням о сумчатых волках, которые десятки лет уже кочуют из одной книжки в другую и повторяются в различных статьях и рассказах. Относитесь к ним с осторожностью. Ведь никто не давал себе труда изучить жизнь этого древнего вымирающего вида на воле, в его естественной обстановке (пока этот вид ещё существовал). Никто. Стыдно сказать, но и в зоопарках ни один учёный серьёзно им не занимался. Так, например, настойчиво утверждают, что сумчатые волки необыкновенно кровожадны, что они якобы перегрызают горло овцам и кенгуру только за тем, чтобы высосать кровь из сонной артерии или в лучшем случае вырвать у них из утробы печень или жирные почки. Остальное они будто бы бросают на съедение сумчатым дьяволам и стервятникам. Рассказывают, что они никогда не возвращаются к своей жертве и не подбирают никакой падали. По всей вероятности, это не что иное, как злостный наговор фермеров-овцеводов, которым сумчатый волк всегда стоял поперёк дороги. Ведь даже самых первых двух волков, пойманных ещё в 1824 году, Г. Гаррису удалось заманить в ловушку, в которую он положил кусок падали, а у животных, по которым и был описан весь вид, в желудке были найдены остатки ехидны.

Те, кому ещё довелось видеть сумчатых волков, рассказывают, что они не так быстроноги, как собаки, и обычно трусили не спеша по тропинке. Они не выказывали особого страха перед собаками, наоборот, собаки побаивались этих животных, даже целая их свора, как правило, не решалась напасть на сумчатого волка. Если же ему особенно досаждали преследованием, то он в конце концов начинал удирать огромными скачками, причём на одних только задних ногах, как кенгуру. Судя по строению его тела, это вполне возможно. Сами же волки преследовали свою жертву не спеша, рысцой, и только измотав её длительной погоней, припускались во всю прыть, и тогда в пять минут всё было кончено. При особом возбуждении они издавали хриплые звуки, напоминавшие громкое шипение.

Только в одном все показания о поведении сумчатых волков сходятся: в том, что они никогда не нападали на людей. Из— вестей только единственный случаи, когда сумчатый волк укусил за руку человека. Это быладевица, по имени Брисцилла Мёррей, которая полоскала бельё в реке около своей одиноко стоящей фермы. К счастью, дело было зимой, и волк не смог прокусить её тёплой зимней одежды. Но когда она хотела прогнать зверя, он схватил её и за другой рукав. Стараясь дотянуться до лежащих неподалёку грабель, Брисцилла нечаянно наступила волку на длинный хвост. Это, видимо, зверю не понравилось, потому что он её тут же отпустил и бросился наутёк. Пострадавшая заметила, что волк был одноглазым и ужасно тощим — видимо, просто умирал с голоду. По всей вероятности, подслеповатое животное приняло человеческую руку за какую-нибудь мелкую живность или птицу.

Против мнимой кровожадности сумчатых волков говорит ещё и такой факт: в прежние времена здешние фермеры перед тем, как расставить капканы на кенгуру, как правило, разбрасывали отравленную приманку для сумчатых волков и сумчатых дьяволов, которую те охотно подбирали.

Детёнышей своих самка сумчатого волка сначала три месяца таскала в плоской брюшной сумке, раскрывающейся в отличие от сумки кенгуру назад, в сторону хвоста. А когда они становились несколько самостоятельней, укладывала их в утеплённое гнездо. У сумчатых волчиц бывало до четырёх волчат, которые в старшем возрасте ещё некоторое время сопровождали её на охоте.

Наблюдая за этими животными в Берлинском зоопарке, куда они последний раз попали в 1902 году и где один самец прожил целых шесть лет, профессор Людвиг Хек писал:

«Даже учитывая характерное для сумчатых животных тупоумие, всё же можно сказать, что сумчатые волки ведут себя довольно доверчиво; если встать прямо перед самой клеткой, они начинают беспокойно нюхать воздух, подходят к решётке и устремляют на вас неподвижный пустой взгляд своих ясных тёмно-жёлтых глаз… Выражение этих глаз ничем не напоминает взгляд настоящего хищника. Сумчатые волки вечно голодны и, если не спят, требуют есть. Из-за своей удручающей несмышлёности они всё время грызут железные прутья клетки, воображая, что смогут их перегрызть. Когда они спят в своей тёплой, устланной соломой конуре, разбудить их бывает чрезвычайно трудно. Но если это всё же удаётся сделать, они никогда не сердятся».

Мы теперь стали относиться с величайшей осторожностью к сообщениям, касающимся поведения животных, которых содержат в слишком тесных клетках зоопарков. Многие из таких «тупоумных» животных на поверку оказывались весьма общительными, живыми и интересными существами. Но для того чтобы это выяснить, надо заниматься ими более внимательно и обеспечивать им необходимый уход.

А вот какими же на самом деле были сумчатые волки, нам, современным людям, теперь уже никогда не узнать. Одно из последних животных было убито в 1930 году на северо-западном побережье Тасмании, другое тремя годами позже удавилось в петле, поставленной на кенгуру. С тех пор напрасны были все старания найти хоть одного сумчатого волка — они исчезли.

Некто Рой Мартик в 1937 году специально отправился на их поиски. Он утверждал, что нашёл следы 20 волков и что даже видел, как они в сумерках промчались мимо него. Однако, сколько бы экспедиций ни снаряжалось в лес с той же целью, ни одного волка больше обнаружить не удалось — все поиски были тщетными. Правда, время от времени в газетах появлялись сообщения, что кто-то видел знаменитого «тасманского тигра». Чаще всего это были строители, которым приходилось долгое время находиться в глухих, отдалённых районах острова (например, во время прокладки телеграфной линии). Но они ничем не могли этого доказать. Особое волнение вызвало сообщение экипажа одного вертолёта. Пролетая над западным побережьем Австралии, люди заметили с воздуха бегущего сумчатого волка. Вертолёт некоторое время преследовал зверя, его даже при этом удалось сфотографировать. Однако специалисты, внимательно рассмотрев снимок, пришли к выводу, что это всего-навсего собака.

В августе 1961 года хобартская газета «Меркури» сообщила о следующем происшествии. Двое рыболовов — Билл Моррисон и Лоури Томсон — отправились ловить рыбу на западном побережье Тасмании. Свою палатку они разбили на самом берегу океана. Ночью рыболовы услышали странный шум. Кто-то снаружи рылся в их корзине, где была сложена приманка. Томсон поднялся с постели, захватил полено и вышел из палатки, чтобы прогнать непрошеного гостя. В темноте возле корзины он смог разглядеть только неясные очертания какого-то крупного зверя. Томсон в два прыжка очутился возле него и ударил животное поленом по голове. Зверь мгновенно исчез, словно растворился в ночи. Однако наутро невдалеке от палатки рыболовы обнаружили труп молодого самца сумчатого волка. Они отнесли свою необыкновенную находку в палатку, намереваясь после рыбалки взять её с собой в город, чтобы сдать в музей. Однако вернувшись вечером, они обнаружили, что волк пропал. Значит, либо он не был мёртв и, придя в себя, ушёл, либо его кто-то украл. Рыболовы очень расстроились из-за пропажи такого важного вещественного доказательства; им удалось привезти с собой лишь немного шерсти и засохшей крови, которые они собрали на песке. Все это они направили хобартским специалистам для определения. Те установили, что и шерсть и кровь, безусловно, принадлежали сумчатому волку. Но самого зверя разыскать так и не удалось. Он пропал бесследно.

Во всех же других случаях, когда сообщалось о появлении сумчатых волков, специалисты, выезжавшие в указанные очевидцами места, не находили там этих животных. Правда, иногда удавалось заснять их следы. Так, доктор Лаирд послал фотографии отпечатков следов молодого сумчатого волка в Лондон. Отпечаток передней лапы сумчатого волка на влажном песке довольно просто отличить от следа собаки: у сумчатого волка все пять пальцев расположены в ряд, а у собаки — только четыре, пятый же, рудиментарный, висит несколько выше и сбоку. Однако на задней лапе и у сумчатого волка только четыре пальца, к тому же очень часто отпечаток передней лапы разрушается задней, что затрудняет точное определение. Отпечаток задней лапы у этого зверя длинней, чем у собаки, потому что ногу он ставит более наклонно.

По всей вероятности, в некоторых отдалённых лесистых горных местностях западного побережья Тасмании сумчатые волки обитали ещё до самого последнего времени, возможно, они есть там даже и сейчас. Однако все равно у этого вида нет никаких шансов выжить, даже невзирая на то, что с 1938 года они находятся под строгой охраной государства. Дело в том, что местность эта абсолютно непригодна для обитания такого животного; оно там едва ли сможет найти для себя пропитание. Сумчатые волки явно не лесные звери, они чувствуют себя дома скорее в степи, во всяком случае на открытых пространствах. Только здесь они могут раздобыть для себя достаточное число кенгуру и валлаби. Однако овцеводы и фермеры постепенно оттеснили этих зверей далеко в лесистые горы. И если теперь их там даже никто и не тронет, всё равно им долго не продержаться. Если сумчатых волков действительно хотят спасти, надо уступить им часть открытой степи и искусственно заселить её необходимыми для их питания животными: может быть, проще всего взять для этого овец. Но что-то пока не похоже, чтобы кто-нибудь взял на себя расходы по обеспечению жизни такого «никому не нужного хищника»…

ГЛАВА ПЯТАЯ ЧУДО ПРИРОДЫ — КЕНГУРУ

Животное, которое «пудрится». — Путешествует в виде слепого эмбриона. — Пьёт морскую воду. — Топит собак. — Жуёт жвачку. — Роет колодцы. — Совершает тринадцатиметровые прыжки. — А изнего делают ботинки…
Широко распространено мнение, что кенгуру, этих удивительных животных, первым открыл английский мореплаватель Джеймс Кук. Но это не так. Ещё за сто сорок лет до него, в 1629 году, на один из видов кенгуру, а именно на так называемого дерби-кенгуру (Wallabiaeugenii), наткнулся голландский мореплаватель Франс Пелсарт, судно которого село на мель возле западного берега Австралии. Не ушёл от его внимания и крошечный детёныш, висевший на соске в сумке, расположенной на брюшке у самки. Но он ошибочно предположил, что детёныш вырастает прямо из этого соска. Правда, его сообщение никого тогда особенно не взволновало и вскоре было совершенно забыто.

А Кук впервые увидел кенгуру в 1770 году. 22 июля он послал нескольких человек из своей команды на австралийский берег с заданием подстрелить голубей для больных. Было это возле полуострова Йорк, того «острого пальца», которым континент Австралия указывает на остров Новая Гвинея, а именно в том месте, где сейчас находится город Куктаун, названный по имени великого путешественника Кука. Вернувшись с берега, эти люди сообщили, что видели животное ростом с борзую, стройное, мышиного цвета и очень быстроногое. Во всяком случае оно умчалось в один миг. Двумя днями позже сам Кук мог убедиться в том, что его людям не померещилось: он собственными глазами увидел это животное. А ещё через две недели участник его экспедиции естествоиспытатель Джозеф Бенкс с четырьмя провожатыми совершил трёхдневную вылазку в глубь страны. Кук впоследствии писал об этом так:

«После многомильного перехода они обнаружили четырёх животных того же вида. За двумя из них погналась борзая Бенкса, однако оба ускользнули, ускакав в высокую траву, где собаке трдано было их преследовать. Это существо, по наблюдению мистера Бенкса, передвигалось не на четырёх ногах, как обычные животные, а прыгало на двух задних наподобие тушканчика».

Пользуясь не совсем точными сведениями местных аборигенов, Кук дал животному название «кенгару» (Kangaroo).

На этот раз удивительные существа вызвали много пересудов: ведь они выглядели совсем иначе, чем все известные до той поры животные. И уже через три года, после того как английский флот высадил первую партию заключённых в Порт-Джексоне (там, где сейчас находится Сидней), в Англию в подарок королю Георгу III был отправлен первый живой кенгуру. Для перестраховки губернатор Филлип отправил ещё одного на другом судне.

Необыкновенное, невиданное животное с недавно открытого континента настолько распалило любопытство лондонцев, что вскоре за первыми кенгуру последовало ещё несколько. Вот как расписывает рекламный листок тех лет эту новинку: «Замечательный кенгуру из Ботани-Бей — удивительное, красивое и ручное животное ростом в 1,5 метра, в существование которого даже трудно поверить…» За один шиллинг (по тем временам большие деньги) на него разрешалось любоваться на выставке, устроенной на сенном рынке.

Когда мы говорим о кенгуру, то прежде всего подразумеваем держащихся вертикально рыжеватых или серых животных почти человеческого роста, с тяжёлой нижней частью корпуса, с которой никак не вяжутся маленькие «ручки», узкая грудь и заячья головка. На самом же деле кенгуру составляют целую группу животных, обитающих, правда, лишь на очень ограниченной части земного шара — в Австралии, на Тасмании, Новой Гвинее, островах архипелага Бисмарка, а также в Новой Зеландии (куда они были завезены уже людьми). В семейство кенгуру входит 17 родов с 52 видами, не говоря о множестве подвидов. Самые маленькие среди них ростом всего в 23 сантиметра, в то время как гигантские кенгуру достигают 1,6 метра.

Все эти маленькие и большие скачущие сумчатые животные объединены под общим названием «кенгуру». Однако англичане и австралийцы английским словом «kangaroo» называют лишь три самых крупных вида: рыжего и серого гигантских кенгуру да ещё горного. Всё же остальные, более мелкие виды, относящиеся к разным родам, они называют валлаби (wallaby).

Я не собираюсь перечислять здесь все эти виды, большинство которых и сам не в состоянии отличить один от другого. Но о некоторых из них мне всё же хочется кое-что рассказать. Так, например, есть среди валлаби так называемые мускусные кенгуровые крысы (Hypsiprymnodontinae) размером в полметра (причём одну треть составляет хвост), питающиеся насекомыми и ведущие ночной образ жизни.

Двенадцать видов кенгуровых крыс до ввоза в Австралию европейских лисиц были весьма многочисленны. Ещё в 1904 году в Аделаиде их продавали целыми дюжинами, всего по несколько грошей за штуку, и люди по воскресеньям устраивали кенгуровые бега. На сегодняшний день по меньшей мере два вида из них уже полностью истреблены: пожалуй, только в Западной Австралии кенгуровые крысы ещё более или менее многочисленны.

Жившая в Лондонском зоопарке тасманская кенгуровая крыса имела обыкновение обхватывать охапку соломы своим хвостом и по ночам часами прыгать с ней из угла в угол.

Между прочим, такой способ переноски грузов обычен для этих животных. Крупные виды кенгуру не могут проделывать подобных манипуляций: у них хвосты значительно менее гибкие и служат скорее для удерживания равновесия. Кенгуровые крысы имеют клыки, в то время как у более крупных видов кенгуру они отсутствуют.

Среди средних по величине кенгуру, тоже относящихся к валлаби, есть свои «спринтеры» — это так называемые заячьи кенгуру (Lagorchestes). Бегают они с такой же невообразимой быстротой, как наши европейские зайцы. Один такой кенгуру, мчавшийся с бешеной скоростью от преследующих его собак, пробежав 400 метров, на полном ходу перемахнул через стоявшего на его пути рослого мужчину. А скальные кенгуру (Petrogale) без труда перескакивают через четырёхметровые расселины в скалах. Эти «газели Австралии» ловко забираются на деревья, если они только растут несколько наклонно, и проворно скачут там среди веток. В отличие от настоящих древесных кенгуру они не пользуются при этом руками — не хватаются ими за ветки.

Но самые красивые валлаби — пёстрые кольцехвостые скальные кенгуру (Petrogale xanthopus). Сейчас в зоопарке Аделаиды их целая большая колония. Скальные кенгуру буквально «полируют» скалы в тех местах, по которым проходят их обычные пути. У иглохвостых кенгуру (Onychagalea) на конце хвоста шиловидный роговой нарост. Австралийцы зовут их «шарманщиками», потому что, убегая, они раскидывают руки в стороны и вертят ими так, словно крутят шарманку.

Так называемых изящных валлаби (Wallabia elegans) в самое последнее время постигла неожиданная напасть: за ними стали усиленно охотиться, чтобы из их мягкого пушистого меха изготовлять игрушечных медвежат коала. Таких медвежат охотно скупают туристы, да и в качестве детских игрушек они тоже имеют неплохой сбыт.

У себя во Франкфуртском зоопарке помимо гигантских и древесных кенгуру мы уже давно разводим небольших, с кролика, кенгуру куокка (Setonix brachyurus), которые у себя на родине встречаются теперь только в отдельных местах Западной Австралии и на островах, да и то очень редко. Мало осталось и дерби-кенгуру. А ведь когда-то они были широко распространены по всей Южной Австралии. Теперь же их увидишь разве что в каком-нибудь европейском зоопарке или на некоторых островах, например на острове Кенгуру.

С тех пор как мы, европейцы, появились на этом континенте, здесь уже истреблено четыре вида кенгуру. На очереди следующие десять мелких, но особенно красивых и интересных видов. И не потому, что за ними кто-то охотится. Просто у этих скрытно живущих, пугливых животных, как правило, очень ограниченная область распространения, да к тому же хозяйственная деятельность человека меняет в её пределах состав растительности. Кроме того, в Австралию без конца ввозят домашний скот, так что у сумчатых прыгунов все меньше остаётся жизненного пространства.

Что касается трёх видов гигантских кенгуру, ростом с человека, то в некоторых частях Австралии фермеры их почти полностью истребили, а в других районах хозяйственная деятельность человека явно пошла на пользу этим животным. Во всяком случае их стало там значительно больше.

У всех трёх видов гигантских кенгуру цвет шерсти серый, и только у одного — рыжего гигантского кенгуру (Масropus rufus) — самцы тёмно-рыжие (у наших дам такой цвет волос именуется цветом «красного дерева»). В брачный период эти верзилы окрашивают свою грудь и спину в ярко-красный цвет. Именно «окрашивают» или «пудрятся», если хотите. Дело в том, что у самцов рыжих гигантских кенгуру на шее и груди кожа выделяет особый секрет в виде розовой порошкообразной массы, которую они передними лапами растирают по груди и спине. Если провести по их шерсти белым носовым платком, то он сейчас же сделается розовым, так что краситель не очень-то стойкий. Поэтому из высушенных шкур таких кенгуру красная краска со временем исчезает.

Рыжим гигантам повезло. Они предпочитают открытые плоские равнины без деревьев и кустарников. Поэтому там, где фермеры уничтожили лес, чтобы создать обширные пастбища для своего скота, они одновременно создали настоящее раздолье для рыжих кенгуру (в ущерб их другим прыгающим собратьям). Сейчас рыжие кенгуру широко распространены по всей Австралии. В разных районах они имеют различную окраску. Некоторые самцы бывают синевато-серыми, а иные самки — красными. У западной расы представители обоих полов красные. Впрочем, голова у рыжих кенгуру, как правило, синевато-серая. Серых самок рыжего кенгуру всегда можно отличить от самок такого же цвета горного или серого кенгуру по белой полосе на щеках. Австралийцы называют этих самок «синими лётчиками» (Blue Flyers). Рыжие гигантские кенгуру — самые крупные сумчатые животные в мире.

Серый гигантский кенгуру (Macropus major) почти такого же роста, как и рыжий. Но у рыжих гигантов кончик хвоста белый, а у серых — чёрный; кроме того, у них нет белых отметин на морде. На острове Кенгуру они все шоколадного цвета.

Что же касается горного кенгуру (Macropus robustus), или, как его ещё называют, уоллару, или юро, то у него на руках как бы чёрные перчатки, а на ногах такие же ботинки. Сам же он, как правило, матово-серый, правда, иногда встречаются тёмно-вишнёвые и даже совершенно чёрные особи. Живут юро в пересечённой, гористой местности, среди скал. Жару и засуху они переносят лучше, чем все другие виды.

Кенгуру в Австралии заменяют травоядных копытных других континентов — антилоп, оленей, зебр, буйволов. Как и те, они отличные бегуны. Гигантские кенгуру на короткой дистанции могут мчаться со скоростью 88 километров в час. Но они, как и многие другие дикие животные, быстро устают. Их легко можно догнать даже на лошади, если долго преследовать, ну а уж на автомобиле — и говорить нечего.

Весят гигантские кенгуру от 23 до 70 килограммов, причём самцы большей частью вдвое тяжелее самок. Хвост длиной в три четверти метра или даже в метр служит как бы третьей ногой при сидении, но прежде всего он необходим для удерживания равновесия во время прыжков. Длина медленного «прогулочного» прыжка такого кенгуру составляет от 1,2 до 1,9 метра. Прыжки же во время бегства могут достигать более 9 метров. Однажды у серого кенгуру был зафиксирован прыжок длиной в 13,5 метра. Эти гиганты, если потребуется, могут прыгать и на значительную высоту —до 3,3 метра. Но это, правда, в исключительных случаях. Обычно же даже полуметровые заборы служат для них преградой. Это подтверждается тем, что во время погони они бегут вдоль такого препятствия, вместо того чтобы сходу перемахнуть через него; об этом же говорит множество трупов кенгуру, висящих на изгородях из колючей проволоки…

Жара, засуха и голод гораздо более страшны для кенгуру, чем хищные животные, которых в Австралии уже почти не осталось. Кенгуру могут только поблагодарить европейских поселенцев за то, что они так упорно истребляли собак динго. Теперь им некого особенно бояться. Правда, мелкими валлаби или детёнышами крупных кенгуру при случае любят полакомиться ковровые питоны (Morelia argus), да и клинохвостый орёл (Uraetus audax) не прочь ими поживиться. Этих птиц здесь все ещё много, несмотря на долголетнее истребление их человеком. Однажды была заснята сценка, как такой орёл боролся с самкой кенгуру, стараясь вырвать у неё из рук детёныша.

Что же касается собак, то, как уже рассказывалось выше, у кенгуру совершенно особый способ борьбы с ними. Преследуемое собаками животное забегает по пояс в воду, оборачивается и ждёт, пока собака подплывает к нему; затем кенгуру хватает её за голову и начинает топить. Собака в таких случаях сейчас же прекращает борьбу и только старается вырваться и выскочить на берег. Когда же поблизости нет воды (а это в Австралии случается не так уж редко), преследуемый кенгуру становится спиной к дереву и ударяет подбежавшего противника ногами в живот. Такие пинки иногда приводят к страшным последствиям. Если у человека при этом бывают только напрочь сорваны брюки, он может считать себя счастливчиком, потому что известны случаи, когда при аналогичных обстоятельствах некоторых мужчин буквально лишали мужских достоинств, а другим сворачивали челюсти, ломали руки и ноги. Известны и смертельные исходы.

Подобным же способом самцы кенгуру сражаются между собой: каждый старается схватить соперника руками и ударить его своими когтистыми ногами в живот. А вот горные кенгуру Северо-Западной Австралии только кусаются, а ногами не дерутся, что значительно облегчает обращение с ними.

Часто в цирках можно увидеть «боксёров-кенгуру», которым на руки привязывают боксёрские перчатки. «Бой», который они проводят со своим дрессировщиком, разумеется, просто игра; разозлись эти животные всерьёз, они сразу же пустили бы в ход свои задние конечности и их партнёру по боксу пришлось бы худо. Поэтому для подобных сеансов берут только молодых кенгуру; более старые и уверенные в себе самцы для таких шуток уже непригодны…

Гигантские кенгуру не так уж трусливы, как думают некоторые» Так, например, рыжий кенгуру, содержавшийся в зверинце знаменитого Гагенбека, перемахнул однажды через перегородку, отделявшую его от бегемота, подскочил к отдыхавшему колоссу и передними лапами несколько раз ударил его по носу, сильно поцарапав. Толстокожий был настолько удивлён и озадачен таким нахальством, что даже не тронул дерзкого пришельца.

Многие кенгуру совершенно не боятся воды и даже охотно купаются; это выяснили в тех немногих зоопарках, где в загонах для кенгуру были бассейны. Так, в Римском зоопарке серые кенгуру ежедневно «принимали ванну» в бассейне, в то время как рыжие отказывались от каких бы то ни было водных процедур — может быть, боясь смыть свой нестойкий краситель, а может быть, потому, что в Австралии возле всех бочажков их караулят песчаные мухи, укусы которых вызывают тяжёлые воспаления глаз, а иногда даже полную слепоту.

Каким образом этим животным удаётся выжить на, казалось бы, совершенно сухих, бесплодных землях, австралийским учёным удалось выяснить только совсем недавно. Безусловно, у кенгуру, как и у других травоядных, в пищеводе, желудке и в верхней части кишечника живут особые простейшие, способствующие перевариванию грубых растительных волокон. Одна сотрудница Базельского зоопарка сообщала в журнале «Tier», что неоднократно наблюдала, как кенгуру спустя некоторое время после загона их на ночь в домик начинают отрыгивать съеденную пищу и жевать жвачку как настоящие жвачные животные.

Кенгуру охотно пасутся на пастбищах, где растёт жёсткий, плохо перевариваемый злак — спинифекс (Triodia spinifex), в то время как овцы едят его только в крайнем случае. Миллионные стада овец, выщипывая на пастбищах более вкусные растения, оставляют в стороне спинифекс, который после исчезновения своих конкурентов бурно разрастается. Таким образом, австралийские скотоводы, сами того не желая, создают наилучшие условия для существования кенгуру и увеличивают области их обитания. Иной фермер со скрежетом зубовным взирает на нежелательных иждивенцев, но если он вздумает удвоить поголовье своих овец, то поголовье кенгуру тут же автоматически учетверится.

Тем не менее кенгуру тоже не в состоянии обходиться без некоторых определённых веществ в своём рационе. Так, например, когда в 1934 году в Чикагский зоопарк завезли 52 гигантских кенгуру, животные одно за другим стали чахнуть и погибать. Наконец их осталось только трое. Тогда призвали специалиста, который обнаружил, что в их пище не хватало кальция и других минеральных веществ. Животным начали давать люцерну, овёс, овощи, и не прошло и месяца, как они заметно оживились и вскоре стали интенсивно размножаться. К 1949 году их было уже 74. И это все были потомки тех трёх оставшихся в живых.

В старой специальной зоологической литературе можно прочесть, что кенгуру часто погибают от актиномикоза ротовой полости и вообще от каких-то воспалений слизистой рта и гортани. Однако с тех пор как в современных зоопарках начали вдумчивее подходить к вопросам питания животных, эти заболевания прекратились.

Между прочим, кенгуру не такие уж глупые, как считают некоторые люди, особенно по сравнению с другими травоядными или сумчатыми. Так, Д. X. Нейманн из Мюнстера поставил интересный опыт. Он постепенно приучил рыжего гигантского кенгуру и американского опоссума выбирать из двух рисунков на бумаге нужный (только под ним они находили корм). Кенгуру научился различать семь таких двойных комбинаций, а опоссум —только две. Спустя 160 дней кенгуру ещё помнил шесть из семи парных фигур; опоссум же всего через четырнадцать дней помнил только две, а через четыре недели он уже забыл все.

Теперь перейдём к одной весьма волнующей зоологов проблеме: как кенгуру удаётся неделями, даже месяцами, прожить совершенно без воды?

В жару гигантские кенгуру начинают часто-часто дышать открытым ртом, аналогично тому, как это делают собаки и овцы, стараясь охладиться. Кроме того, они принимаются облизывать языком свои «руки», грудь и иногда даже задние ноги, потому что слюна, испаряясь, тоже охлаждает организм. Было замечено, что горные кенгуру начинают себя облизывать, как только температура воздуха достигает 31,5° С.

Западноавстралийскому исследователю Е. X. Или удалось проследить, что при содержании в загоне на сухом корме кенгуру ежедневно выпивали количество воды, равное 5 процентам веса их собственного тела. Когда животных кормили растениями, содержащими от 30 до 50 процентов влаги, но не давали пить, они через семьдесят дней теряли одну треть своего веса. А живущие на свободе горные кенгуру при таких же условиях не худели совсем. В чём же тут дело?

Отчасти загадка объясняется тем, что на воле эти кенгуру роют колодцы. Да, да, настоящие колодцы до метра глубиной! Этим они спасают жизнь не только себе, но и различным другим животным, которые приходят сюда утолять жажду. Здесь, в Австралии, как ни странно, кенгуру выполняют роль слонов в Африке: те тоже в засушливый сезон роют в рыхлом песке высохших русел рек ямы, из которых пьют воду другие, не умеюшие рыть животные: носороги, антилопы, змеи и зебры. А в Австралии колодцами кенгуру пользуются дикие голуби, розовые какаду, сумчатая куница и даже страус эму.

А когда фермеры и скотоводы создают искусственные водоёмы для водопоя домашнего скота, они тем самым облегчают существование все тем же кенгуру, а заодно и некоторым видам диких птиц, которые охотно поселяются возле таких мест. Им ведь ничто не может помешать утолять свою жажду на этих водопоях вместе с домашним скотом.

Однако есть и такие кенгуру, которые не пользуются подобным комфортом. Е. Или, в течение пяти лет изучавший горных кенгуру Северо-Западной Австралии, выяснил, что многие из них никогда не подходят даже близко к фермерским «поилкам». А сделал он это следующим образом: огородил водопой специальной изгородью, в которой были оставлены лазы. Когда кенгуру проскакивал сквозь такую лазейку, на него моментально надевали цветной ошейник с номером. Номера были изготовлены из такого материала, который ночью отсвечивал от света прожектора. Кроме того, Е. Или изобрёл хитроумный аппаратик, опрыскивающий светящейся краской каждого кенгуру, проникавшего сквозь отверстие в изгороди.

Ему удалось выяснить, что многие горйые кенгуру не пьют даже тогда, когда температура воздуха достигает 46° в тени. Оказывается, в часы, когда солнце особенно печёт, эти животные прячутся в прохладных пещерах или под гранитными навесами и тем самым сохраняют в организме влагу. Ведь в таких местах температура никогда не поднимается выше 32°.

Но почему же эти странные существа добровольно отказываются от прекрасной свежей воды, которая заманчиво поблёскивает у них под самым носом посреди выпаса? По-видимому, выпитая вода резко снижает питательность поглощаемого корма. Новейшие исследования, проведённые в Кении (Восточная Африка), показали, что скот после обильного питья теряет значительно больше азота. В 1963 году это же проверялось на горном кенгуру в университетских лабораториях в Перте, главном городе Западной Австралии. Выяснилось то же самое. А азот как основной компонент белка — одно из наиболее дефицитных веществ в этой полупустынной области.

Доктору Мэну, сотруднику зоологического факультета Пертского университета, удалось решить ещё одну загадку кенгуру. Когда я посетил его, он как раз держал в своём загоне нескольких дерби-кенгуру, которым уже в течение тридцати дней давали пить одну только морскую воду. Как известно, морская вода содержит 3 процента соли и для людей и большинства животных совершенно непригодна. И хотя корм, который в это время давали кенгуру, содержал лишь 10 процентов влаги, тем не менее они неуклонно прибавляли в весе и чувствовали себя отлично.

Эти мелкие кенгуру на континенте почти уже полностью истреблены и живут только на небольших островах недалеко от побережья, где во время сухого сезона целыми месяцами не выпадают дожди и где пресная вода вообще отсутствует.

Живя некоторое время на одном из таких островов, доктор Мэн выяснил интересную особенность. Несмотря на то что почти у всех самок в сумках были детёныши, тем не менее на всём острове трудно было найти годовалых подростков. Объяснилось это самым удивительным образом. Небольшие, величиной с зайца, дерби-кенгуру обитают в специальных туннелях, которые они проделывают в высокой траве. Там у каждого свой собственный участок, ревниво охраняемый владельцем от сородичей. Как только молодые кенгуру достигают половой зрелости, взрослые особи прогоняют их со своих участков, и тем в конце концов приходится выбегать на открытые пространства. А там их очень быстро замечают орланы и тут же с ними расправляются. Таким образом, на острове поголовье кенгуру всё время остаётся стабильным и перевыпаса не происходит. Остаётся ровно столько животных, сколько может прокормиться. Вот кщ разумно всё устроено в природе! Будь это иначе, то вскоре на таком небольшом клочке суши не осталось бы никакой растительности и вся популяция либо должна была бы вымереть от голода, либо, лишённая укрытий, стать добычей хищных птиц.

Какого возраста могут достигнуть кенгуру?

В один из дней своего пребывания в Канберре, столице Австралии, я посетил доктора Г. Б. Шармэна на его опытней станции при Государственной научно-промысловой исследовательской организации. Он рассказал мне, что более двух третей отстрелянных самок обычно бывает не старше четырёх лет и только четверть из них оказывается восьмилетними. В условиях же зоопарка, где нет никакой борьбы за существование, гигантские кенгуру доживали до 17—18 лет, а валлаби — до 12.

Семьдесят — восемьдесят лет назад, гуляя по рейнским или силезским равнинам, вы могли неожиданно встретить вместо ланей… мирно пасущихся кенгуру. В те годы их пытались там акклиматизировать, и надо сказать, они вполне удовлетворительно прижились. Правда, это были не гигантские кенгуру, а серовато-коричневые валлаби Бенетта (Wallabiarufogriseafrutica).

В 1887 году богатый аристократ Филипп фон Бёзелагер выпустил близ Хаймерцхайма (округ Бонна) двух самцов и трёх самок этого вида в лес, занимающий пять квадратных километров. Через шесть лет их поголовье увеличилось до 35—40 особей. Они неплохо перенесли даже суровую зиму 1887/88 года, когда морозы достигали 22°. К сожалению, вскоре егерь умер, и банда браконьеров без всяких препятствий перестреляла почти все стадо прямо у зимних кормушек, куда эти полуручные животные приходили подкормиться. Нескольких кенгуру ещё встречали после этого в Таунусе, в 100 километрах от Хаймерцхайма, но с 1895 года этих животных в Германии больше не видели.

«Только спустя много лет мы узнали, в какой харчевне эти подонки изжарили и съели несчастных кенгуру», — писал сын господина фон Бёзелагера.

В Англии тоже неоднократно пытались акклиматизировать кенгуру, например в начале нашего столетия в поместье Тринг.

Владелец замка барон Ротшильд выпустил там на свободу не только валлаби Бенетта, но и серых гигантских кенгуру. Но были и такие случаи. В поместье графа Витцлебена (Альтдеберн, округ Франкфурта-на-Одере) успешно размножались валлаби Бенетта. Но потом ему надоели эти «скачущие гигантские блохи», и к тому же он решил, что они досаждают его ланям. Не долго думая, он приказал их всех перестрелять. Князь Герхард Блюхер Валыптатский в конце прошлого столетия выпустил нескольких валлаби Бенетта на острове Герм, расположенном в проливе Ла-Манш. Животные стали прекрасно размножаться на этом уединённом островке, занимающем 1,3 квадратного километра. Но как только началась первая мировая война, высадившиеся здесь английские солдаты, не мешкая, тутже отправили кенгуру на кухню… Потомки этих островных кенгуру (стадо из 60—70 голов) ещё продолжали жить в другом поместье Блюхера — в Крибловице в Силезии. Однако их постигла столь же печальная участь: в первые же два года после окончания мировой войны их истребили браконьеры.

По мнению профессора Отто Кёнига из Вены, акклиматизация кенгуру в наших широтах вполне возможна, и они могли бы занять в составе животного мира средней полосы экологическую нишу, в прошлом занимаемую ланями. Однако О. Кёниг считает, что акклиматизация этих животных связана и с некоторым риском. Так, например, зимой, когда они поскачут беззаботно к прорубям, чтобы напиться воды, под их тяжёлыми ритмичными прыжками может проломиться лёд. Поэтому кенгуру, живущим на свободе в наших условиях, зимой всегда будет грозить опасность утонуть. Правда, Отто Кёниг ставил свои опыты не на валлаби Бенетта, а на более крупных, стройных красношеих кенгуру (Wallabia rufogrisea rufogrisea). Хотя эти животные обитают на более теплом материковом побережье, они вполне успешно перезимовали в нашей умеренной полосе, питаясь корой деревьев, почками и сухой травой. Молодняку тоже холод нипочём, потому что он ведь довольно долго укрывается в тёплой сумке матери. Но всё же кенгуру в таких условиях совершенно необходимо обеспечивать удобными укрытиями и ветрозащитными убежищами.

А теперь перейдём к одному из самых интересных моментов из жизни кенгуру, а возможно, даже и к самому интересному.

Сто лет люди ломали себе голову над тем, каким образом новорождённый кенгуру попадает в сумку матери. Очень редко кому-нибудь из работников зоопарка удавалось присутствовать при этой процедуре, да и то, как правило, на недостаточно близком расстоянии, чтобы рассмотреть все подробно.

И вот что выяснилось. Примерно за два часа до родов самка начинает старательно вылизывать внутренность своей сумки. После этого она усаживается в непривычной для себя позе: хвост пропускает между ног вперёд^ а сама прислоняется спиной к какой-нибудь стене или к дереву. Прежде предполагали, что она хватает новорождённого зубами или губами и кладёт его в сумку. Да и трудно было предполагать что-нибудь другое: ведь это существо имеет такой беспомощный, недоношенный вид! Например, у рыжих гигантских кенгуру оно весит три четверти грамма, в лучшем случае один грамм, следовательно, всего одну тридцатитысячную часть веса матери: это голый червячок, без глаз и ушей — совершенно недоразвитый эмбрион. Задние ноги у него совсем короткие, ничем не напоминающие длинные ноги кенгуру. Чтобы подобный «недоносок» мог самостоятельно проползти, цепляясь за шерсть матери, весь длинный путь до спасительной сумки — предположить было совершенно невозможно.

И всё же это так. Теперь, после того как биологам Г. Шармэну и X. Фрису из Канберры удалось заснять весь процесс на киноплёнку, это можно считать доказанным.

У рыжих гигантских кенгуру детёныш рождается на свет через тридцать тр# дня после оплодотворения самки. Он самостоятельно прорывает родовую оболочку и медленно ползёт наверх, цепляясь за шерсть матери, даже в том случае, если самка находится под наркозом и всякая помощь с её стороны исключена. В начале своего «путешествия» детёныш продолжает висеть на пуповине. Но затем мать перекусывает её и детёныш передвигается уже свободно. Он ползёт, извиваясь, как настоящий червяк, и через три, иногда пять, минут уже достигает места своего назначения. Самка вылизывает оставшиеся после него на шерсти следы крови и слизи. Прежде считали, что она расчищает ему дорогу сквозь спутанную шерсть. Однако последние достоверные наблюдения опровергли это заблуждение. Добравшись до сумки, предприимчивый эмбрион сейчас же хватает в рот один из четырёх сосков и накрепко к нему присасывается. Конец этого соска разбухает так, что выскочить изо рта детёныша он уже не может. Недаром первые исследователи описывали детёныша «приросшим» к соску. Когда малыша насильно отрывают от соска, это вызывает даже небольшое кровотечение.

Но в то время как глаза и уши у этого эмбриона ещё совсем неразвиты, у него уже есть широко раскрытые ноздри и вполне сформировавшийся обонятельный центр в мозгу. Поэтому можно предположить, что слепой и глухой зародыш находит путь к спасительному источнику питания, ориентируясь по запаху.

Детёныши рыжих гигантских кенгуру находятся в сумке примерно 235 дней; вылезая оттуда, они весят уже от двух до четырёх килограммов. В Нью-Йоркском зоопарке детёныш горного кенгуру отсиживался в сумке пять месяцев и одиннадцать дней и только тогда начал высовывать оттуда свою мордочку. Двойни и тройни у кенгуру — явление чрезвычайно редкое; однако в Лондонском зоопарке из 219 новорождённых детёнышей гигантских кенгуру и валлаби было 11 двойняшек и даже одна тройня.

Группа исследователей в Канберре как-то осмотрела множество рыжих гигантских кенгуру, которых сейчас массами отстреливают па мясо. Больше чем у трёх четвертей самок в сумках находились малыши, из которых 20 процентов были грудными, да ещё возле каждой матери скакал самостоятельно большой детёныш. Кроме того, почти у 60—70 процентов самок, вынашивающих в сумке детёныша, в матке уже подрастал следующий эмбрион. Это замечательное приспособление, выработанное кенгуру в борьбе за существование, очень пригодилось им при конкуренции за пастбища с миллионными отарами овец, успешному размножению которых всячески способствуют люди.

Так как в засуху погибает более 75 процентов детёнышей кенгуру, покинувших к этому времени сумку матери, то важно, чтобы продолжение рода шло безостановочно, без всяких проволочек. Достигается это следующим образом. В матке самки, которая сразу же после рождения детёныша снова спаривается и оплодотворяется, зародыш развивается только до определённой стадии, когда он состоит примерно из ста клеток. После этого он как бы консервируется и застывает в неподвижности, ожидая своего часа. А час этот настаёт, как только старший детёныш погибает в сумке или становится самостоятельным. Тогда зародыш начинает быстро развиваться, и уже через четыре недели он готов: самка может родить следующего детёныша без необходимости спешно искать партнёра для спаривания. Тяжёлые времена требуют решительных действий и не допускают промедления…

Наша овца тоже хорошо приспособлена к жаре и засухе.

Она легко переносит температуру тела до 43° и может долго не пить, теряя, правда, при этом до одной четверти своего веса. (Человек же умирает, потеряв только 12 процентов влаги в организме.) Размножаются овцы быстрее, чем кенгуру, потому что у них бывают сплошь и рядом двойни. Но в то время как кенгуру в засуху и голод сейчас же подтягивают «законсервированные резервы», у овец при этих условиях все ягнята гибнут и может пройти больше года, прежде чем они произведут на свет новое потомство.

Так, в районе Пилбара в Северо-Западной Австралии за последние 25 лет число овец сократилось ровно наполовину, и больше дюжины крупных ферм, когда-то имевших до восьми миллионов овец, пришлось просто ликвидировать. В то же время обитающие здесь горные кенгуру (юро) заметно расплодились. Насколько именно они размножились, выяснилось, когда их начали травить ядовитыми приманками. На одной ферме, занимающей 14 квадратных километров, с 1930 по 1935 год было отравлено 90 тысяч горных кенгуру.

На другой ферме, занимающей 10 квадратных километров, содержалось четыре тысячи овец, но пастбища пришли в такую негодность, что ослабевшие овцы перестали приносить ягнят. А обитавшие на той же территории 30 тысяч горных кенгуру преспокойно продолжали размножаться.

На пастбищах большинства фермеров-овцеводов пасётся столько же гигантских кенгуру, сколько овец, а иногда кенгуру даже больше.

Между прочим, в прежние времена в Северо-Западной Австралии никогда не было столько гигантских кенгуру. На них постоянно охотились аборигены, для которых они служили основным источником питания. Но затем пришли европейцы, которые большую часть коренного населения истребили или продали в качестве рабочей силы искателям перламутра. По этой причине число аборигенов в районе Пилбара за короткий срок снизилось с 5000 до 1300 человек. Сейчас горстки оставшихся аборигенов живут большей частью уединёнными замкнутыми колониями. Да и европейские золотоискатели, которых прежде бродило в округе около трёх тысяч, с 1930 года почти совершенно исчезли; их теперь осталось не более дюжины. А ведь они тоже были потребителями кенгурового мяса.

Чтобы выяснить наконец причину бурного размножения кенгуру, западноавстралийское правительство решило купить в этом районе две большие фермы. На них-то биолог Е. Или в течение пяти лет, начиная с 1955 года, и проводил свои опыты, о которых я здесь уже упоминал.

В этом районе жара достигает 50° в тени и за весь год выпадает не более 2530 сантиметров осадков. Наилучшим образом приспособлен к этим условиям колючий злак спинифекс, не представляющий никакой кормовой ценности. Он-то здесь и преобладает в травяном покрове. А вот за другие кормовые травы идёт отчаянная борьба между овцами и кенгуру.

Овцам только для поддержания жизни необходимо, чтобы сухие растительные корма содержали не менее 6,5 процента белка, а для того чтобы производить потомство идавать шерсть, им нужно ещё больше. Кенгуру же, которые пьют очень мало или вообще не пьют, усваивают растительный белок значительно лучше. Кроме того, фермеры, угнав овец на стрижку, имеют обыкновение сжигать на пастбищах сухую траву, не учитывая, что вместе с ней сгорают и зрелые семена. Таким образом они сами же способствуют обеднению растительного покрова. Выпасая овец круглый год на одной и той же территории и тем самым не давая здесь растительному покрову передохнуть, фермеры все увеличивают площади никуда не годных пастбищ, а это в свою очередь способствует превосходству кенгуру в конкурентной борьбе с овцами. Е. Или считает, что никакие походы против двухмиллионной армии гигантских кенгуру, пасущихся сегодня в районе Пилбара, не нанесут им существенного ущерба.

Поэтому нельзя утверждать, что промышленное использование кенгурового мяса и массовые отстрелы гигантских кенгуру уменьшают их численность в этом районе и потому нежелательны. Услыхав об этой стрельбе, каждый непосвящённый человек поначалу начинает возмущаться и протестовать в меру своих сил и возможностей. Но справедливости ради надо сказать, что мелкие виды кенгуру, которые находятся на грани полного исчезновения, вряд ли были жертвой охотников; причина их исчезновения кроется совсем в другом.

И тем не менее волосы становятся дыбом, когда из газет узнаешь о том, в каких бешеных масштабах идёт отстрел «гербового» животного Австралии и с какой лёгкостью оно превращается в кожу для ботинок и корм для собак. Так, в штате Квинсленд с 1950 по 1960 год ежегодно продавалось примерно 450 тысяч кенгуровых шкур. Недавно одна известная американская фирма заказала этих шкур на 140 тысяч долларов, чтобы изготовлять из них лыжные костюмы. В одном только Квинсленде профессиональным охотникам было выдано 1800 лицензий. Говорят, они зарабатывали от 500 до 800 марок в неделю, а в особо благоприятных местностях — и по 250 марок в день. В одной австралийской охотничьей газете я вычитал, что 25 шкурок в день считается для охотника неплохой добычей. Стреляют обычно с расстояния от 50 до 250 метров. А губит этих животных в основном любопытство: проскакав немного, они имеют привычку останавливаться и оглядываться назад, чтобы посмотреть, не отстал ли назойливый преследователь. Тут им и конец.

С июля 1958 по июнь 1962 года из Австралии было вывезено 7500 тонн кенгурового мяса и ещё больше пошло его на корм другим животным внутри страны. А поскольку используется только задняя чарть туши, то за это время было убито от одного до двух миллионоэ кенгуру! Доктор Шармэн и доктор Фрис высчитали, что в одной только западной части Нового Южного Уэльса было отстреляно около миллиона гигантских кенгуру. Банка кенгурового мяса стоит в Австралии 23 цента. А так как на этот корм большой спрос, промышленность, специализирующаяся на переработке кенгурового мяса, развивается очень быстрыми темпами. И можно не сомневаться, что охотники, работающие сдельно, стреляют во всё, что только попадается им под руку. В 1964 году из Австралии уже еженедельно вывозилось по 50 тонн мяса. К этому ещё следует прибавить 10 тонн, которые идут внутри страны на корм собакам и кошкам. А для того чтобы получить тонну мяса, нужно убить 133 кенгуру, так что за неделю их убивают около 8 тысяч штук. Если же посчитать ещё и детёнышей, сидящих в сумках, то получится 10 тысяч голов…

Однако этим цифрам, производящим поистине удручающее впечатление, нужно противопоставить число ныне живущих кенгуру. Хотя с одного только острова Тасмания с 1923 по 1955 год было вывезено свыше двух миллионов шкур валлаби Бенетта, и наверняка ещё вдвое больше зверей было там уничтожено, тем не менее эти животные и по сей день встречаются на острове в огромном количестве.

Для спасения плантации Талга-Талга в Западной Австралии, где на 84 тысячах гектаров скудных пастбищ могло прокормиться не более 2300 овец, решились на отчаянный шаг: поочерёдно отравляли водопои — сначала в течение одной недели, потом трёх, а потом десяти недель подряд. За это время погибло 12 834 кенгуру.

Чтобы судить обо всех этих делах совершенно объективно, нужно вспомнить, что в маленькой Федеративной Республике Германии охотники ежегодно отстреливают свыше миллиона зайцев и 550 тысяч косуль; к тому же больше 200 тысяч зайцев попадает под автомашины. И тем не менее запасы такой дичи у нас в стране не уменьшаются.

Что же касается пищевой ценности кенгурового мяса, то она на достаточно высоком уровне, и его прекрасно можно было бы использовать не только для корма собакам, если бы его не ленились перерабатывать, соблюдая те же гигиенические нормы, что и в отношении говядины и баранины. Разумеется, в мясе диких животных, как правило, встречается больше паразитов, чем в мясе Домашнего скота, но, во-первых, эти паразиты для человека безвредны, а во-вторых, это ведь относится также и к нашим зайцам, кабанам и оленям, однако же мы их с удовольствием едим.

Так что в засушливых странах кенгуру в качестве поставщиков животного белка во многом превосходят овец и тем более рогатый скот. Об этом стоит призадуматься. Почему бы не разводить кенгуру просто на воле — пусть бегают, нагуливают мясо, а потом можно регулярно и планомерно часть из них отстреливать и использовать в пищевой промышленности. Почему бы нет? Я думаю, что тут загвоздка только в одном: на кенгуру нет овечьей шерсти…

ГЛАВА ШЕСТАЯ В ГОСТЯХ У РАЙСКИХ ПТИЦ И ЛЮДЕЙ КАМЕННОГО ВЕКА

Прилетевших на самолёте приняли за посланцев из загробного мира. — Цена райской птицы — человеческая жизнь, — Короли приходят и уходят, а райские птицы остаются. — Каждый флиртует по-своему
Когда я, как уже говорилось, попал прямо в австралийскую зиму, то решил, вместо того чтобы зябнуть в сиднейском отеле, поскорей сесть в самолёт и удрать на Новую Гвинею, заранее предвкушая, как славно будет погреться в лучах тропического солнца…

Лететь от Сиднея до Новой Гвинеи ни много ни мало — три тысячи километров — это примерно столько же, сколько от Франкфурта-на-Майне до Каира.

Новая Гвинея — второй по величине остров на Земле.

Он в три с лишним раза больше Англии. Северо-восточная часть его вместе с архипелагом Бисмарка тридцать лет подряд (с 1884 по 1914 год) была немецкой колонией. В 1914 году австралийцы заняли остров без боя. Во время второй мировой войны на северном побережье острова обосновались японцы. Западная часть его, находившаяся ранее под управлением Голландии, воссоединилась с Индонезией, а восточная часть (бывшая английская колония Папуа) находится ныне под австралийской опекой, но в ближайшие годы должна стать самостоятельной.

Остров очень горист. Его высокие горные массивы покрыты густыми лесами. Самые высокие горы достигают 45 тысяч метров над уровнем моря. Здесь выпадает много осадков; временами по целым дням, даже неделям, не увидишь и кусочка синего неба. На острове проживает более 2,5 миллиона коренных жителей. Все они темнокожие, почти чёрные, курчавые и явно сродни африканцам.

Когда пролетаешь над Новой Гвинеей, становится ясно, почему она так долго не была исследована и почему ещё сегодня во многих её местах не побывал ни один европеец: всего лишь две или три дороги ведут здесь от прибрежных городов в глубь острова. Горы труднодоступны, а удобных, плоских равнин, пригодных для использования в качестве посадочных площадок, почти нигде нет. Поэтому-то здесь так часто не находят самолётов, потерпевших аварию. И всё же осваивать эту землю совершенно невозможно без воздушного транспорта.

Так что нечего удивляться, что обширные области этого громадного острова до сих пор ещё остаются неисследованными.

Время больших экспедиций с самыми невероятными приключениями, которое в Африке охватило вторую половину прошлого века, на Новой Гвинее, по сути дела, началось только 20—30 лет назад.

Коренное население острова испытывает острую белковую недостаточность. Эти люди в изобилии обеспечены фруктами и овощами, которые они прекрасно научились выращивать, а вот надёжного источника животного белка в стране нет. И хотя птичья фауна острова весьма разнообразна и обильна, в ней больше красоты, чем мяса (кстати сказать, на Новой Гвинее обитает столько же различных видов птиц, сколько на всём огромном материке Австралия). А крупных животных на острове вообще нет, если не считать кускусов размером с кошку или древесных кенгуру (тоже немногим больше), а также змей или казуаров.

В качестве домашнего скота аборигены держат здесь только низкорослых свиней, которых закалывают лишь по большим праздникам, правда тогда уж в огромном количестве.

К соплеменникам эти люди испытывают искреннюю привязанность и любовь. Когда умирает кто-либо из близких родственников, принято в знак траура и скорби отрубать себе фалангу какого-либо пальца на руке. Есть пожилые женщины, у которых почти не осталось пальцев. Тела особо знатных или любимых родственников неделями окуривают над костром в специально приспособленной для этой цели хижине (во время такой процедуры ни одна капля жира не должна упасть в огонь!). Затем труп относят высоко в горы и пристраивают где-нибудь под навесом скалы в сидячей позе. Считается, что при таких условиях мёртвые вечно смогут «обозревать» свою прежнюю родину.

Многие прибрежные и наиболее доступные внутренние районы острова уже подверглись некоторой цивилизации: коренные жители ходят в европейских платьях, от них есть депутаты в национальном парламенте, дети этих аборигенов посещают школу.

Долина реки Ваги, которая нас больше всего интересовала во время нашей поездки, была впервые обнаружена лишь в 1930 году одним европейским золотоискателем.

Первая же экспедиция проникла в эти места только в 1933 году и была дружелюбно встречена аборигенами. Они не проявили ни малейшей боязни и не убежали, завидя белых людей, как это часто случалось с другими племенами в подобных ситуациях. На вопрос, не употребляют ли они в пищу человеческого мяса, они обиженно и возмущённо ответили: «Никогда в жизни». Участников экспедиции поразило также и то, что эти люди никогда не воровали.

Правда, появление белых людей их несказанно удивило. Самолёты они видели и прежде, но только высоко в небе. Поэтому они стали показывать наверх и спрашивать знаками и через носильщиков, знающих несколько слов на языке ваги, имеют ли прибывшие белые люди какое-либо отношение к самолётам. Когда Майкл Лехи, руководитель экспедиции, ответил утвердительно, аборигены бросились об— нимать его, а женщины принялись причитать и плакать: они почему-то решили, что к ним спустились с неба души их покойных родственников. Некоторые женщины «опознали» среди молодых носильщиков своих умерших сыновей. Топоры, стальные ножи, отрезы материи, которые раздаривал им Лехи, воспринимались ими не только как предметы невиданной роскоши, но и как священные послания из загробного мира. От полноты чувств мужчины предлагали носильщикам своих дочерей и жён, а белых людей с неизменным любопытством сопровождали повсюду, даже когда те удалялись в лес по своей надобности. Отогнать их было невозможно. Даже позднее, когда аборигены уже привыкли к белым пришельцам, они все ещё продолжали считать полубожеством одного из членов экспедиции, который умел вынимать и вставлять обратно свой стеклянный глаз.

Когда европейцы начали искать подходящее место для посадочной площадки, аборигены в порыве воодушевления стали сносить изгороди своих садов и разравнивать поля. Несколько сот человек с необыкновенным энтузиазмом работало над устройством посадочной площадки: им не терпелось поскорей увидеть вблизи самолёт. Но как только машина с рёвом и грохотом стала приземляться, все они от страха упали на землю лицом вниз.

Когда из самолёта вылез пилот Ян Гробовский, высокий, стройный мужчина в белоснежном костюме и больших зелёных «очках-консервах», они не решались даже поднять глаза на «духа, спустившегося с неба». Однако наиболее храбрые мужчины вскоре опомнились, побежали в деревню и принесли бананов и прочей снеди, которые осторожно положили под нос громадной металлической птице — пусть поест. Другие в это время забрались под хвост самолёта, чтобы выяснить, какого пола это чудовище — мужского или женского.

В том же году в долине появились и первые миссионеры. Большинство из них, как протестанты, так и католики, были немцами.

Из всех животных Новой Гвинеи наибольшую роль в жизни аборигенов играют райские птицы. Но отнюдь не как пищевой продукт (хотя мясо их вполне съедобно), а как источник роскошных перьев, которыми украшают себя туземцы. Перья эти подчёркивают знатность, богатство и влияние в обществе каж— дого мужчины, они делают его привлекательным в глазах молодых девушек. Поэтому нередко аборигены просят европейских ловцов животных продать им пойманных птиц, предлагая за них богатый выкуп.

Редкостные перья этих птиц высоко ценятся не одними только аборигенами — в течение длительного времени они служили предметом вожделения и европейцев. Об этих перьях у нас узнали уже свыше четырёхсот лет назад, а вот о птицах, которым они принадлежат, мы знаем не более сотни лет.

Каким же образом европейцы прознали о чудесных «жар-птицах»?

8 сентября 1522 года в Севилью прибыл парусный корабль «Виктория» — настоящий корабль-призрак. Весь мир считал его давно погибшим; это было единственное уцелевшее судно из целой флотилии, с которой за три года до того пустился в путь знаменитый Магеллан. Матросы этого корабля привезли с собой среди прочих редкостей шкурки птиц с чрезвычайно нежными, тонкими, пёстрыми перьями. Себастьян Эль-Кано, капитан «Виктории», получил их в подарок от одного из молуккских султанов. Однако сами птицы были не оттуда, а с одного из неизвестных южных островов. Шкурки хорошо сохранились, но, к удивлению испанцев, у них не было ног! Правда, уже через несколько лет итальянец Антонио Пигафетта, участник экспедиции Магеллана, писал, что у райских птиц есть ноги длиной примерно с нашу ладонь, но ему никто не поверил. Слишком бесспорным «опровержением» были многочисленные безногие тушки, которые начали привозить голландцы для продажи в Европе. Поэтому решили, что старик Аристотель в своё время слишком поторопился, оспаривая существование безногих птиц, а Пигафетту стали считать лжецом. Знаменитый же врач и математик Джеронимо Кордано в 1550 году так представлял себе жизнь этих удивительных птиц:

«Им не нужны ноги, так как они постоянно держатся в самых верхних слоях воздуха. Спинка самца имеет углубление, которое соответствует углублению на брюшке самки. Совместив эти впадины, самец и самка насиживают помещённое туда яйцо. У самца в хвосте три тонкие крепкие нити, которыми он на время насиживания прочно прикрепляет к себе самку. При этом птицы широко распускают хвосты и крылья, а потому могут без труда планировать в воздухе. Очевидно, они не питаются ничем, кроме небесной росы».

Поскольку эта басня звучала весьма увлекательно, то она проникла во многие рассказы о путешествиях и даже в естественнонаучные книги. Ей продолжали верить даже и после того, как авторитетные учёные в Голландии, тщательно исследовав шкурки райских птиц, доказали, что вся эта история — чистейший вздор.

В последующие столетия райские птицы все ещё продолжали волновать умы и сердца в Европе. Во всяком случае больше, чем сегодня. О них писали в учёных записках и докторских диссертациях, именитые коллекционеры платили невероятно большие суммы, чтобы приобрести их тушки.

Торговцы и препараторы ловко использовали этот спрос. И сейчас ещё в коллекциях встречаются старые шкурки, искусно составленные из перьев и кусочков кожи самых различных видов райских птиц. Так, «белокрылая райская птица», которую описал в 1787 году английский зоолог Латам, раздобывший её чучело для своей частной коллекции, оказалась составленной из шкурок совершенно разных видов райских птиц с искусно прикреплёнными белыми крыльями. Один особенно роскошный и удивительный «новый» вид из коллекции француза Левайяна также впоследствии оказался составным. У этого экземпляра живот, хвост и клюв были от разных птиц. Искусственно прикреплёнными оказались и великолепные маховые перья.

Несколько позже, когда уже окончательно выяснилось, что у райских птиц есть лапки, к безногим чучелам не долго думая стали приделывать чужие конечности. Для этого нередко использовались лапы нашей галки, а иногда и ястреба.

Профессор Эрвин Штреземанн подробно описал всю историю открытия райских птиц[1]. В своей книге «Развитие орнитологии от Аристотеля до наших дней» (1951) он описывает великолепные голландские частные коллекции птичьих чучел, собранные ещё в те времена.

Первые шкурки райских птиц в Парижском музее были испорчены серными парами, которыми уничтожали моль. Позже, в 1795 году, сюда из Голландии были привезены новые чучела. Необыкновенная красота оперения этих птиц будоражила фантазию художников. Они пытались изобразить райских птиц в природной обстановке, хотя никто из европейцев ещё ни разу не видел живой райской птицы. Французский исследователь Левайян обратил внимание на то, что основание роскошных перьев уходит глубоко под кожу и связано там с особым мускулом-выпрямителем. Он совершенно правильно предположил, что во время брачных игр этот мускул подымает перья и разводит их в стороны; в такой момент хвост напоминает павлиний шлейф. На основании этих наблюдений учёный представил себе предположительные бранные позы у трёх видов райских птиц и попросил художника точно изобразить их на бумаге. Позы двух видов оказались весьма близкими к истинным брачным позам этих птиц. У третьего же вида предполагаемые брачные позы совсем не совпадали с действительными.

Естествоиспытатели того времени стали стремиться во что бы то ни стало попасть на Новую Гвинею. Всем хотелось поскорей посмотреть на «чудо-птиц» в родной для них природной обстановке. В последующие столетия многие из путешественников поплатились за это жизнью: кто погиб от эпидемий или под стрелами аборигенов, кто утонул в бурных горных потоках. Правда, далеко не все экспедиции на Новую Гвинею преследовали только невинную цель разгадать тайну диковинных птиц. Для многих подобных предприятий райские птицы были лишь предлогом, а истинной целью была колонизация и захват новых земель.

Голландскую экспедицию за райскими птицами постигла неудача — погибло пять учёных. А вот французскому корабельному аптекарю Ренэ Лессону фортуна явно улыбнулась. Он пробыл на острове всего тринадцать дней, однако зря времени не терял. Он успел понаблюдать, как райские птицы ведут себя в естественной для них обстановке, выведал у местных жителей, как их ловят и препарируют, чтобы не повредить ценного оперения. Впоследствии он описал их крики, брачные танцы и другие повадки.

Спустя несколько лет, в 1862 году, зоолог Альфред Рассел Уоллес привёз в Лондонский зоопарк двух живых самцов райских птиц. Трудно себе представить, какой восторг вызвало это у лондонской публики!


Эти-то демонстрировавшиеся в Лондоне «божьи птицы» и побудили голландцев вновь послать на Новую Гвинею трёх исследователей, среди которых был и сын силезского художника Отто Финш. Одного из троих членов экспедиции — врача Генриха Бернштейна убили аборигены. Он стал одиннадцатой, но отнюдь не последней жертвой «птичьей лихорадки». А Отто Финш, прибыв на остров и установив в Северной Гвинее немецкий флаг, предложил своему правительству объявить её германской колонией. К сожалению, этим актом он накликал страшное бедствие на своих любимых райских птиц: до них вскоре добрались торговцы и мода. В первые же пять лет немецкого колониального режима на острове было убито свыше 50 тысяч райских птиц, перья которых пошли на украшения дамских шляп.

Вывоз шкурок продолжался даже в нашем столетии. Так, в 1911 году с Новой Гвинеи их было вывезено более семи тысяч. Отто Финш неоднократно предлагал, но так и не смог провести в жизнь меры по охране этих уникальных пернатых.

С тех пор уже найдено и описано более сорока видов райских птиц — последний в 1938 году.

Над головными уборами многих коренных жителей Новой Гвинеи раскачиваются чёрные длинные хвостовые перья райской птицы принцессы Стефании (Astrachia stephaniae), названной так в честь супруги австрийского кронпринца Рудольфа. Так называемая великолепная райская птица (Diphyllodes magnifcus) любопытна тем, что расчищает на земле круг диаметром пять метров и даже обрывает все листья с окружающих ветвей, чтобы её роскошное оперение во время брачного танца блистало всеми цветами радуги под солнечными лучами.

Голова шестипброй райской птицы (Parotia lawesi) украшена шестью тонкими и Длинными перьями с кисточками на концах; когда птица танцует, она распускает эти перья в виде зонтика.

Во время брачных игр самец совершенно преображается, превращаясь в трепещущий и переливающийся сине-зелёный грибок с длинными перьями на шляпе. (Своё название птица получила в честь английского миссионера Лавеза.)

Ленточная райская птица (Astrapia mayeri) обладает самым длинным хвостом среди своих родичей — он втрое длиннее её тела. Самец и самка, которая гораздо невзрачнее самца, долгое время считались разными видами. Только в 40-х годах наблюдения за ними позволили установить, что это всего лишь самец и самка одного вида.

Голубая райская птица (Paradisaea rudolphi) во время брачного танца повисает на ветвях вниз головой и распускает при этом свои отливающие голубизной перья. Впервые её описал немецкий коллекционер животных Карл Гунштейн, проникший за райскими птицами в глубь Новой Гвинеи. Он назвал этот вид в честь «его величества кронпринца Рудольфа, покровителя птиц во всём мире». Сам Гунштейн после этого утонул в горном ручье. О том, что покойный принц Рудольф покровительствовал животным, сейчас мало кто помнит. А вот названная его именем голубая райская птица, как и прежде, висит вниз головой на ветке, и ей нет дела до людских тревог…

В большинстве книг обычно изображаются большая райская птица (Paradisaea apoda apoda) и похожая на неё, но с красным оттенком райская птица Рагги (Paradisaea apoda raggiana). Несколько иначе окрашена, но также похожа на эти два вида малая райская птица (Paradisaea minor), которая на самом деле ненамного меньше большой.

Во Франкфуртском зоопарке в павильоне птиц содержится сейчас несколько видов райских птиц. Некоторые из них токуют друг перед другом прямо посреди обширной площадки, не отгороженной от зрителей ни решётками, ни стеклом. Самцы райских птиц исполняют свои брачные танцы наподобие южноамериканских красных каменных петушков, совсем близко друг перед другом, не втягивая, однако, соперника в драку: ведь непрочное роскошное оперение наверняка не выдержало бы никакой потасовки!

Вывозить шкурки райских птиц из Новой Гвинеи запрещено уже давно. Да и живых птиц вывезти не так-то легко. Это разрешается в виде исключения лишь тем зоопаркам, которые имеют возможность их удобно транспортировать и хорошо содержать.

Однако среди аборигенов до сих пор широко распространена охота на райских птиц с луком и ловля их западнями. Побывав на большом танцевальном празднике в долине Ваги, мы с ужасом увидели, какая масса перьев редчайших великолепнейших птиц украшает головы танцующих.

Общая стоимость всех перьев, демонстрирующихся сегодня на празднике песни и танца племён Новой Гвинеи, составляет наверняка не менее одного миллиона марок. При этом мы исходим из тех цен, которые существовали на шкурки райских птиц до первой мировой войны. Стоимость одного только хвоста райской птицы в то время доходила до 60 долларов. Но теперь вывоз птиц, слава Богу, запрещён. Сегодняшние цены наверняка были бы куда выше. Даже вожди племён, живущих внутри страны, не задумываясь, платят за такое роскошное украшение от 150 до 200 долларов.

Ведь теперь у мужчин, которые прежде были заняты постоянными войнами с соседними племенами, появилось гораздо больше свободного времени, чтобы ходить на охоту. Кроме того, раньше они боялись далеко уходить от своей деревни, а сейчас, в мирное время, без опаски пробираются глубоко в горы и леса и охотятся там за птицами. Жизнь аборигенов с прекращением войн стала зажиточней, и сейчас каждый может приобрести более дорогие украшения. Ведь мир всегда способствует благосостоянию.

Если в прежние времена в качестве свадебного подарка было достаточно принести четыре перламутровые раковины и восемь свиней, то теперь уже дарят 20 раковин, 20 свиней и соответствующее число шкурок райских птиц. Если так будет продолжаться, то бедным райским птицам придётся ещё тяжелей. Однако надо надеяться, что аборигены постепенно потеряют вкус к своим старым обычаям (а вместе с ними и к головным уборам из перьев), перейдя на современную европейскую одежду. Тогда райские птицы, возможно, вздохнут свободно и их былая численность восстановится. При этом нельзя забывать, что самец надевает полный брачный наряд лишь на четвёртый пятый год жизни-, а самка имеет в кладке всего только одно яйцо!

Пока же, как выяснил недавний опрос, молодые девушки из долины Ваги всегда предпочтут молодому стройному парню более пожилого мужчину, зато увешанного шкурами кускуса, перламутровыми раковинами и кабаньими зубами, на голове которого красуется султан из перьев райских птиц.

Здесь существует обычай отделять маленьких мальчиков пяти — семи лет от матерей и воспитывать их только в мужском обществе, чтобы развить в них мужественность и презрение к девчонкам. Во всяком случае молодым девицам, которым разрешается «наряжаться» только до свадьбы, немало приходится изощряться, чтобы заслужить благосклонность даже женатого мужчины. (Здесь процветает многожёнство.) Чтобы познакомиться, девушки и парни ходят на так называемые «канана» — нечто вроде наших посиделок. В длинных прокуренных и полутёмных хижинах молодые девушки и парни усаживаются друг против друга. На всех надеты лучшие «драгоценности», а лица пёстро размалёваны. Сидящие один против другого партнёры трутся носами и лбами, притом беспрерывно в течение нескольких часов: то справа налево, то слева направо. Эти массовые игры затягиваются иногда до самого утра и весьма утомительны. За всей церемонией наблюдает пожилая женщина, следящая за тем, чтобы никто не переходил границ дозволенного. Перед обручением подруги невесты танцуют вокруг неё танец плодородия. Взявшись за руки, они прыгают по кругу, сначала медленно, а потом все быстрее. Под конец они издают дикий вопль и разбегаются в разные стороны.

Невеста до свадьбы ещё свободна в своих взаимоотношениях с другими мужчинами, жених же, наоборот, обязан себя «блюсти».

Австралийская администрация острова путём прививок сумела спасти семисоттысячное коренное население от туберкулёза. Однако во время последней войны из-за заболевшего дизентерией солдата, сходившего по нужде возле самой дороги, разразилась эпидемия дизентерии, унёсшая тысячи жизней. Пришлось самолётами ввозить миллионы таблеток сульфагу-анидина, построить повсюду уборные и штрафовать каждого, кто не пожелает ими пользоваться; злостных нарушителей даже подвергали трёхмесячному тюремному заключению.

С появлением американских солдат местные жители пристрастились к курению сигарет. После войны стали нередки случаи, когда молодые парни по полдня работали на плантации только за то, чтобы получить пол-листа газетной бумаги для кручения сигарет.

О том, что жители Новой Гвинеи с трогательной заботливостью относятся к своим свиньям, сообщалось уже не раз. Свиней здесь держат в доме, а по своим надобностям приучают выходить на двор. Осиротевших поросят женщины сплошь и рядом выкармливают грудью. Закалывают свиней только по большим праздникам, например во время свадеб или других важных событий, но тогда уже целыми дюжинами, а то и сотнями. При этом изголодавшиеся по мясу люди зачастую запихивают в себя такие порции, что их начинает рвать. Примерно раз в двадцать лет отмечаются особые, «свиные» праздники, на которых режут и съедают до двух тысяч свиней сразу!

Собаки у аборигенов были прежде большой редкостью и у жителей горных районов ценились очень высоко. Когда один из европейцев привёз с собой большого рыжего ирландского сеттера, местные жители стали выпрашивать у него пучки собачьей шерсти. Они подмешивали её в корм своим невзрачным и низкорослым собачонкам, чтобы у тех родились стройные и породистые щенки, похожие на собаку белого. Кстати, хозяину собаки пришлось раздать несколько прядей и своих собственных белокурых волос, которые использовались, видимо, с аналогичной целью.

Ловец диких зверей Фред Майер в 1940 году охотился в горах Вейланд. Аборигены, которые до тех пор никогда не видели европейцев, охотно ему помогали. Но когда Майер собрался увозить клетки с пойманными зверями на побережье, аборигенбв охватил страх и смущение. Они вообразили, что вслед за отловленными пленниками последуют из леса все остальные их сородичи и здесь уже не на кого будет охотиться.

Между прочим, добывать райских птиц не так трудно, как поначалу может показаться. У самцов есть определённые места для брачных игр. В период размножения они посещают их ежедневно, чтобы потанцевать и покрасоваться друг перед другом роскошным оперением и, разумеется, таким образом привлечь самок. Одни виды райских птиц танцуют на земле, а другие на ветвях в кроне деревьев. А поскольку место для этого они всегда используют одно и то же, то кора на таких ветках от непрестанного топтания бывает отполирована до блеска. Охотники устраивают себе засидку в кроне соседнего дерева и караулят там свою добычу. Стреляют из лука с близкого расстояния. Стрелы обычно делаются из бамбука, концы их бывают расщеплены на три острия, которые предварительно обжигаются на огне.

Что же касается охоты на древесных кенгуру, опоссумов и кускусов, то тут главное — обнаружить этих животных. А коль скоро они уже найдены, поймать их не составляет труда: животные эти очень медлительны, так что обычно их даже не убивают, а ловят, привязывают к палке и так приносят домой. Там их тоже не сразу убивают, а выдерживают живьём по нескольку дней в ожидании какого-нибудь праздника. Таким способом мясо животного сохраняют в свежем виде, несмотря на высокую температуру воздуха. Подобным же образом поступают со змеями. Особенно охотно здесь ловят и поедают зелёного питона (Chondropython viridis). Эта травянисто-зелёного цвета змея удивительно напоминает бразильского соба-коголового удава; детёныши её бывают ярко-жёлтого и даже красного цвета.

Охотятся аборигены и на казуаров. У новогвинейского казуара в отличие от австралийского на шее нет кожных складок, и голые участки на ней ярко-василькового цвета. Птенцов казуара отлавливают и выращивают в неволе. Очень часто их можно увидеть бегающими по деревне подобно домашним курам. Но с возрастом эти крупные птицы, высотой больше метра, становятся опасными. Ударом ноги казуар легко может ранить и даже убить ребёнка или домашнюю свинью. Поэтому их запирают в специальные домики или загоны. Хозяин своими руками никогда не убьёт такого приручённого казуара, он всегда попросит сделать это кого-либо из своих друзей, сам же потом ещё долго грустит о нём. Из бедренных костей казуара изготовляют рукоятки для кинжалов, из тонких косточек крыльев — швейные иглы, чёрные, блестящие перья идут на головные уборы, а из когтей делают наконечники для копий.

В прежние времена мужчины какой-либо деревни, украшенные перьями райских птиц, собирались иногда где-нибудь на вершине холма и начинали всячески ругать и поносить воинов соседнего племени. Эта ругань продолжалась обычно до тех пор, пока возбуждение не достигало предела и не разряжалось перестрелкой или набегом на соседнюю деревню. Такие «ругательные» войны могли продолжаться целыми днями, как перед Троей во времена Гомера. Но как только падали первые убитые с той или другой стороны, все успокаивались и расходились по домам. Однако за погибших полагалось мстить, и для этого следовало подстеречь и убить кого-либо из родственников убившего.

Сегодня эти кровавые времена отошли в прошлое, и люди из ещё недавно враждовавших деревень и племён сходятся вместе на грандиозные танцевальные празднества. Раньше такое невозможно было себе даже представить. А теперь дружелюбно покачиваются и прыгают друг перед другом белые глиняные маски, громадные парики из цветов, прикреплённые на голове горшки с дымящимся огнём и, конечно, великолепные головные уборы из перьев райских птиц. Лица и тела раскрашиваются сейчас гораздо ярче, потому что в любой лавчонке можно по дешёвой цене купить театральный грим самых кричащих тонов, Точно так же, полуодетыми, ярко раскрашенными, во всех своих «драгоценностях», являются аборигены и на церковную службу, поскольку католическая церковь требует по воскресеньям одеваться в свои лучшие наряды.

Мужчинам при обращении в католическую веру приходится оставлять себе только одну жену, а от остальных отказываться. Судьба тех, которых прогоняют, обычно бывает плачевна.

Мы, европейцы, пресыщенные цивилизацией и техникой, часто спрашиваем себя: станут ли эти «люди каменного века» счастливее от того, что мы пошлём их в школу и отправим заседать в парламенте? Но одно совершенно бесспорно: существование коренных жителей Новой Гвинеи было до самого последнего времени крайне бедственным. Болезни, страх, голод преследовали их всю жизнь. Естественно, у них есть стремление улучшить условия своего существования, освоить достижения современной культуры и техники, познакомиться с различными машинами и прочими удивительными изобретениями нашего века.

На Новой Гвинее, к счастью, не было вековой колонизации и рабства, через которые пришлось пройти народам африканских стран. На Новой Гвинее всё сложилось иначе. Здесь от «открытия» острова до его самоуправления прошло исторически совсем немного времени, и будем надеяться, что скоро народ этой страны вступит на путь самостоятельного развития.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЭМУ ПРОИГРЫВАЮТ ВОЙНУ

Вторая по величине птица на Земле. — Почему их назвали эму. — С пулемётами против страусов. — Отгородимся от них забором — а там хоть трава не расти. — Преданные папаши и легкомысленные мамаши. —Два дня страусёнок просидел возле опустевшего кресласвоего хозяина
Можно нисколько не сомневаться, что эму со временем проиграют войну, которую ведут с ними люди, даже несмотря на то, что сейчас обстоятельства кое-где складываются в пользу этих больших нелетающих птиц. В отдельных районах эму даже выигрывают сражения. Но на островах Тасмания и Кинг, а также во всех населённых областях, расположенных вблизи побережья, они уже начисто истреблены.

Чем же провинилась эта вторая по величине в мире птица?

А вот чем. Эму обвиняют в том, что они выпивают воду, предназначенную для овец и рогатого скота. Кроме того, они ещё топчут посевы пшеницы и склёвывают массу зёрен. Числятся за ними и другие прегрешения. Так, в случае погони эму без труда перескакивает через ограды из колючей проволоки, вместо того чтобы с размаху на них кидаться и там запутываться (как это делают объятые страхом кенгуру). И даже если молодые эму едят в основном саранчу и гусениц, это не может их оправдать, потому что взрослые птицы все равно питаются различными травами и ботвой, которые в Австралии, как известно, должны расти только для овец.,.

Вот потому и получилось, что все разнообразные виды и подвиды эму, обитавшие прежде по всей Австралии, бесследно исчезли и до наших дней дожил только один обыкновенный эму (Dromiceiusnovaehollandiae). От многих вымерших видовне сохранилось даже скелетов или хотя бы перьев, которые можно было бы экспонировать в музеях.

За планомерное уничтожение этих птиц взялись даже в таком малонаселённом штате, как Западная Австралия. За тридцать прошедших лет борьба не дала каких-либо ощутимых результатов, и в конце концов было решено бросить против «коварного врага» современные средства уничтожения. Сказано — сделано. Теперь злоумышленникам не уйти от суровой расправы! Вышло постановление, по которому отныне на территории Западной Австралии эму разрешается пастись только на небольшом клочке земли в несколько сот квадратных километров на самой юго-западной оконечности материка. Вот тут уж, Бог с ними, пускай живут. Но к сожалению, эму-то неграмотные и постановления не читали. Они продолжали беззаботно нарушать границу и залезать в запретную зону.

И грянул бой. В 30-х годах за каждого убитого эму платили неплохую премию — две марки за штуку. В 1937 году в одном лишь Нортгемптонском округе было убито 37 тысяч страусов, А вот близ городов Кемпион и Вельголан произошла одна из самых смехотворных «войн» на свете. Причиной её послужило сообщение, что «вражеский корпус», насчитывающий 20 тысяч голов, наступает на поля фермеров и собирается вытоптать весь урожай. Тогда солдаты австралийской королевской артиллерии вместе с отрядом добровольцев из фермеров под командованием майора стройными рядами двинулись против превосходящих сил противника. Вооружённая двумя пулеме— тами и ружьями с десятью тысячами патронов, эта армия бодро двинулась навстречу… птицам. План действия был таков: загнать страусов к заграждению из колючей проволоки, а там встретить их шквальным пулемётным огнём. Тогда с ними наконец будет покончено. Ведь именно таким способом от эму удалось избавиться на северо-западе штата Новый Южный Уэльс. Однако исход сражения оказался плачевным: было убито всего 12 эму, а остальные благополучно скрылись. Оказалось, что страусы владеют искусством стратегии значительно лучше, чем солдаты, и что они великолепно умеют маскироваться и вовремя отступать. Словом, горе-вояки вернулись ни с чем, а штат Западная Австралия был вынужден продолжать выплачивать премии за каждую голову убитого эму. Так, в 1964 году правительству опять пришлось выплатить деньги за 14 476 убитых птиц.

Зато теперь этих злополучных страусов всё-таки удалось перехитрить. Их больше не отстреливают, их просто вытеснили на север, в специально отведённое место, которое отгородили от пшеничных полей и овечьих пастбищ длинным забором, тянущимся на многие сотни километров. Этот забор отгора-


живает всю область севернее Хоптауна от юго-западных сельскохозяйственных угодий, фермеры теперь довольны. Довольны ли страусы — трудно сказать. Говорят, что они не жалуются, даже хорошо размножаются на дарованном им клочке земли. Но что будет в случае засухи? Ведь откочёвывать в районы, где более плодородные угодья, эму уже больше не удастся — путь им преграждает прочный высокий забор. Значит, эму неминуемо ожидает голодная смерть. Но не будем заранее огорчаться — авось эти хитрецы что-нибудь да придумают.

Что касается биологии и особенностей образа жизни этих заядлых «вредителей», то на их родине никто не дал себе труда заняться подобным вопросом всерьёз. Сохранились, правда, записки одного европейского зверолова Хайнца Рандова, немало времени проведшего в Австралии. В них он, в частности, описывает свои наблюдения за стадом эму. Он ежедневно незаметно подкрадывался к птицам на четвереньках и следил за взаимоотношениями в стаде, за повадками этих птиц и их сигнализацией. Вот что можно прочесть в его записках:

«Я все больше убеждаюсь в правоте своих предположений относительно того, что эти два эму с самым тёмным оперением на шее действительно самцы. На голом участке шеи и за ушами кожа у них имеет голубоватый оттенок, в то время как у других особей она серая. Несоразмерная с туловищем маленькая голова этих страусов состоит, можно сказать, из одного только чёрного клюва и двух больших чёрных и очень умных глаз. Я заметил, что оба самца держатся всё время на почтительном расстоянии друг от друга. Вокруг каждого из них расхаживает несколько самок, которые ведут себя примерно таким же образом, как наши домашние куры. В какой-то момент один из самцов подошёл слишком близко к „владениям“ соперника — во всяком случае тому так показалось. Мгновенно тот срывается с места, подбегает к „нарушителю“ и изо всей силы ударяет его правой ногой в грудь. Глухой удар раздаётся с такой силой, что я слышу его даже здесь, в своём укрытии. Пошатнувшись от пинка, противник поспешно убегает в сопровождении своего „гарема“. Отбежав на почтительное расстояние, птицы останавливаются и как не в чём ни бывало вновь принимаются склёвывать метёлки трав, как будто ничего не произошло. А победитель, гордо приосанившись и распустив перья на своей длинной шее, издаёт победный клич: „э-муу!“

Тогда я проделываю следующий эксперимент. Я осторожно отползаю в сторону, вскакиваю на свою лошадь, всё это время пасущуюся невдалеке, издаю дикий вопль и галопом мчусь прямо на стадо. Эму срываются с места и как сумасшедшие бросаются бежать в направлении плоскогорья. Однако своей цели я не достиг. Насиживающий яйца самец хотя и остался сидеть на гнезде, прижав шею к земле и сделав вид, что его вообще здесь нет, однако, когда я стал медленно к нему приближаться, понял, что обнаружен, проворно вскочил и тоже убежал».

Зато при подобных обстоятельствах можно спокойно осмотреть большие яйца этих птиц. Они светло-зелёного цвета, длиной около 15 сантиметров и имеют ноздреватую поверхность. Весит такое яйцо от 570 до 680 граммов, в среднем 600, следовательно, почти столько, сколько 12 куриных яиц. Во время насиживания поверхность яиц постепенно становится всё более гладкой, жирной и тёмной. Скорлупа очень твёрдая, и разбить её не так-то просто. Этим свойством скорлупы мы часто пользуемся у себя во Франкфуртском зоопарке. Лишние яйца страусов, которые не нужны для насиживания, мы упаковываем в красочные картонки, обвязываем пёстрой лентой и рассылаем такие шуточные посылки каким-нибудь известным друзьям Франкфуртского зоопарка, приложив инструкцию, поясняющую, как ими пользоваться. Чтобы такое яйцо сварить вкрутую, его надо держать в кипящей воде не меньше часа. По вкусу оно ничем не уступает куриному.

Рост эму от 1,5 до 1,8 метра, а вес достигает 50—60 килограммов. Перо его, как и у других страусов, отличается тем, что опахала равномерно распределены по обе стороны от стержня (у других птиц одна сторона пера всегда короче). Поэтому страуерв во многих странах и называют «справедливыми»птицами. Эму умеют хорошо и подолгу плавать. Это можно легко проследить, загнав их в воду во время преследования верхом или на машине.

Все такие наблюдения за жизнью этих птиц в основном сделаны не на воле, а в зоопарках, причём чаще всего в европейских. Кстати сказать, из-за того что самок эму очень трудно отличить от самцов, в зоопарках, где обычно держат одну пару страусов, часто ничего не получается с их разведением: нередко купленная пара оказывается двумя самцами или двумя самками. Тогда многократно приходится обмениваться с другими зоопарками, пока наконец получишь подходящего партнёра. Правда, иногда самец выдаёт себя сразу же громогласным криком.

У нас во Франкфуртском зоопарке в течение долгих лет страусами занимается доктор Рихард Фауст со своей супругой Ингрид. Они вырастили сотни южноамериканских страусов нанду, которые впоследствии разъехались по самым различным зоопаркам Европы. Выводятся у нас и эму — из четырёх кладок выведено 38 страусят: частью под самцом, а частью в инкубаторе. Новорождённые эму весят от 400 до 500 граммов. Яйца откладываются самкой в период между декабрём и апрелем.

Оплодотворение происходит следующим образом. Самка начинает издавать низкие тарахтящие звуки, напоминающие шум мотороллера. Самец внимательно прислушивается к этому призывному крику, отвечает на него и направляется к самке. Начинается своеобразный брачный танец, у этого вида на редкость малоподвижный: обе птицы стоят рядом, низко опустив шеи, и только покачивают головами из стороны в сторону.

У южноамериканских нанду насиживает только самец, притом, будучи многоженцем, он насиживает яйца нескольких самок сразу. Самки подкатывают ему свои яйца под нос, и он поспешно заталкивает их клювом под себя. Самки нанду не заботятся о потомстве, а даже наоборот, если их вовремя не изолировать, они могут заклевать своих детёнышей до смерти. Именно так случилось в нашем зоопарке, когда мы ещё не знали об этой их пагубной привычке.

Во многих книгах можно прочесть, что у австралийских эму насиживает в основном самец. Однако самка тоже якобы принимает в этом участие, присаживаясь иногда рядом с насиживающим самцом. Наши собственные наблюдения в зоопарке показали совсем другое. У нас самец эму всегда насиживал только один. Между 16 и 17 часами он имел привычку вставать и расхаживать по вольере. В это время самка присаживалась на гнездо и, снеся туда очередное яйцо, сразу же убегала. Это никак нельзя рассматривать, как участие в насиживании.

В Кенигсбергский зоопарк одного самца эму привезли в 1897 году; в 1928 году он всё ещё был жив, следовательно, прожил тридцать два года в неволе. Кстати, его «супруга» про— жила в зоопарке двадцать шесть лет. 1ак вот, этот самец во время насиживания ничего не ел и не пил и вообще вставал с гнезда чрезвычайно редко. Пока страус сидел на кладке, он разрешал забирать из гнезда яйца и вылупившихся птенцов, однако когда он уже водил свой выводок по вольере, то подходить к нему не рекомендовалось: он становился крайне агрессивным.

В Московском зоопарке самец эму во время пятидесятидвухдневного насиживания тоже не принимал никакой пищи, потеряв 15 процентов своего веса — от 7 до 8 килограммов. Кладка у страусов эму состоит из семи-восемнадцати яиц, чаще же всего из девяти.

Самку эму в отличие от нанду можно не изолировать от самца с вылупившимися страусятами. Она их не тронет, хотя иногда может отогнать от себя злобным шипением. Из этого можно заключить, что у страусов эму всё же существует какая-то родственная привязанность к своему потомству, во всяком случае она у них развита в значительно большей степени, чем у их южноамериканских сородичей.

Страусят эму супруги Фаусты обеспечивают весьма калорийным белковым питанием, особенно в самые первые недели их жизни. Они кормят их личинками муравьёв, мясным фаршем, комбикормом для цыплят, рублеными яйцами и, разумеется, витаминами — мелко нарезанным салатом и другой зеленью. Такой же богатой белками пищей необходимо кормить и маленьких африканских и южноамериканских страусят, если хочешь их вырастить в условиях неволи.

Эму, потерявшие страх перед человеком или загнанные в тупик во время отлова, становятся опасными. Эти птицы могут своими твёрдыми, как сталь, ногами давать такие пинки, от которых у взрослого мужчины ломаются берцовые кости. А острыми, словно железными, когтями они без труда вспарывают кожу и разрывают мышцы. Один ручной эму, которого хозяин держал у себя в саду, забавлялся тем, что догонял убегающих от него гостей и срывал у них с головы шляпу… Хозяину это доставляло большое удовольствие.

О том, что эму могут испытывать сердечную привязанность друг к другу и уж во всяком случае к разным особям относиться по-разному, говорит их отношение к людям, которые за ними ухаживают. В то время как подросшие страусята нанду очень быстро дичают и перестают отличать вырастивших их служителей зоопарка от других людей, у эму все это обстоит совсем иначе. Так, в Нюрнбергском зоопарке в 1936 году самец эму по неизвестным причинам преждевременно покинул гнездо и не пожелал дальше насиживать яйца. Несмотря на все старания старшего служителя Карла Мюнценталера вывести страусят в инкубаторе, в живых остался только один-единственный страусёнок. Этот одинокий маленький эму, никогда в жизни не видевший себе подобных, знал только своего опекуна Карла Мюнценталера и его одного признавал. Страусёнок, как собачка, повсюду бегал за хозяином и, если терял его из виду, испускал тревожный крик: «вйк-вик-вик». За этот крик его и окрестили Виком. Поначалу маленький Вик спал в комнате и не пожелал оттуда уходить даже тогда, когда его голова уже стала возвышаться над столом. А это было нежелательно, хотя бы уже потому, что он мог свободно склёвывать с тарелок всё, что ему понравится. Это далеко не всем приходилось по вкусу, и Вика выселили во двор.

Как-то господину Мюнценталеру пришлось уехать в служебную командировку, и Вик остался один. К людям, приходившим его покормить, он оставался совершенно равнодушным и ни за кем из них не увязывался вслед. Напрасно он искал своего хозяина по всему двору и беспрерывно испускал свой призывный клич «вик-вик-вик» — хозяин не появлялся. На второй день страусёнок пропал. Тщетно искали его повсюду: Вик исчез бесследно. Только два дня спустя его случайно обнаружили в запертом кабинете, где он спокойно сидел на своём привычном месте на полу возле хозяйского кресла. Как выяснилось позже, кто-то из служащих зашёл в кабинет, чтобы взять какую-то вещь, и оставил на минуту дверь приоткрытой. Вот в это время Вик незаметно туда и проскользнул.

«Трудно описать, с какой бурной радостью он меня встретил, когда я вернулся, — рассказывает Карл Мюнценталер. — Этот и следующий день он буквально не отходил от меня ни на шаг.

Привязанность его ко мне остыла только тогда, когда он стал уже взрослым и присоединился к общему стаду страусов».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ЯЙЦЕКЛАДУЩИЕ МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

Познакомьтесь — утконос и ехидна. — Человек и ехидна — рекордсмены-долгожители. — Можно ли клювом сосать молоко? — Кто отодвинул шкаф от стены ?—«Летающие утконосы», или почётные пассажиры воздушного лайнера. — Десять тысяч дождевых червей — багажом
Случилось так, что именно благодаря ехидне весной 1958 года я отправил телеграмму в Австралийский музей в Аделаиде. В этой телеграмме я просил выслать мне копию портрета профессора Вильгельма Гааке, который, как я узнал незадолго до этого, висел там в директорском кабинете. Через четыре дня фотография уже была у меня в руках, и я смог поместить её в книгу, посвящённую столетию Франкфуртского зоопарка, в которой собраны портреты всех моих предшественников — директоров этого парка. А Вильгельм Гааке, родившийся в 1855 году в Померании, с 1888 по 1893 год как раз директорствовал во Франкфуртском зоопарке. И несмотря на то что им было издано немало многотомных трудов, посвящённых животному миру, мне до сих пор нигде не удавалось раздобыть его портрет.

На мысль разыскать его в Австралии меня натолкнула книга Лютера Вендта («По следам Ноя»), описывающая важнейшие открытия Вильгельма Гааке, о которых не упоминается ни в одной из новейших книг об Австралии. А открыл он немаловажные явления. Например, то, что ехидна, принадлежащая к классу млекопитающих, кладёт яйца! Одновременно с ним, но уже в Квинсленде австралийский учёный В. Колдуэлл открыл ту же самую особенность у утконосов.

Эти два открытия разрешили наконец бесконечные споры, которые с 1798 года не утихали между зоологами Англии, Франции и Германии. Спорили относительно того, на какое место в систематике следует поставить этих «животных с одним отверстием», или, выражаясь научным языком, монотремов. Этот особый подкласс млекопитающих состоит всего из двух семейств — ехидн и утконосов, представители которых встречаются только в Восточной Австралии, на Новой Гвинее и Тасмании. Даже ископаемые остатки их вымерших предков ни разу нигде больше не были обнаружены.

Названия этих животных, которые с лёгкой руки англичан вошли в обиход во всех странах, с научной точки зрения неверны: ехидна — это довольно известный вид угрей, и поэтому правильнее было бы называть её утконосым ежом; утконоса же англичане называют платипусом, в то время как во всём научном мире известно, что так был назван ещё в 1793 году один вид жуков. Немцы утконоса и ехидну частенько называют клоачными животными, что особенно бестактно, потому что наводит на мысль о какой-то якобы нечистоплотности этих животных или приверженности их к сточным канавам. А между тем это название означает лишь одно: у этих зверей кишечник и мочеполовой канал открываются наружу не самостоятельными отверстиями (как у других млекопитающих), а, как у рептилий и птиц, впадают в так называемую клоаку, которая сообщается с наружной средой одним отверстием. Так что неаппетитное название ни в коем случае не должно никого отпугивать и наводить на мысль об отхожих местах. Наоборот, эти животные весьма чистоплотны: если они поселяются вблизи человеческого жилья, то живут отнюдь не в загрязнённых реках, а только в водоёмах с чистой питьевой водой. Что же касается нашей «национальной гордости» реки Рейна, то она давно уже превратилась в форменную сточную канаву, и утконос ни за что бы не согласился в ней поселиться…

Когда в 1798 году в Британский музей в Лондоне впервые привезли хорошо сохранившуюся шкурку утконоса, вначале никто не хотел поверить в её подлинность. Да и в самом деле трудно было поверить, что этот бобровый мех, голый бобровый хвост и настоящий утиный клюв принадлежат одному и тому же животному. Ведь до этого уже не раз дурачили европейцев привезёнными с Востока «заморскими чудесами». А курс корабля, доставившего шкурку утконоса, тоже лежал через Индийский океан, откуда доверчивые капитаны чего только не привозили! Среди смелых произведений азиатских «умельцев» попадались поистине уникальные экземпляры: тут были и «новые» виды райских птиц, составленные из частей тела и перьев различных особей, и даже чучела «настоящих русалок», изготовленные из высушенных, сморщенных голов каких-нибудь обезьян и искусно прилаженных чешуйчатых хвостов крупных рыб.

Однако спустя четыре года шкурки утконоса стали появляться в таком количестве, что сомневаться в существовании подобного животного больше не приходилось. Известный шотландский анатом Е. Хоум тщательно обследовал удивительные шкурки и вынес окончательное заключение: такие животные безусловно существуют. И тем не менее учёные ещё долго спорили, куда отнести находку: к классу млекопитающих или к особому классу позвоночных животных?

Немецкий профессор Иоганн Фридрих Мекель обнаружил у самки утконоса молочные железы. Но учёные французской школы, возглавляемой Жоффруа Сент-Илером, сочли их за обычные жировые железы и категорически отрицали утверждение, будто детёныши утконоса с их утиными клювами способны сосать молоко.

Е. Хоум и знаменитый палеонтолог Рихард Оуэн высказали мнение, что клоачные хотя и яйцекладущие животные, тем не менее потомство их появляется на свет уже без всякой оболочки, так сказать в «готовом виде»; следовательно, они вылупляются из яйца ещё в утробе матери. Подобные явления встречались уже и раньше — у различных рептилий.

Однако вскоре Рихард Оуэн получил письмо от одного австралийского коллеги — врача Джона Никольсона из штата Виктория, в котором тот описывал ему следующий любопытный случай. Золотоискатели поймали утконоса и, связав верёвкой, посадили в пустой ящик из-под пива. Наутро в ящике лежало два белых, без скорлупы, мягких на ощупь яйца. «Ну и что же — преждевременные роды от страха», — решил Рихард Оуэн и остался при своём мнении.

Но вот 2 сентября 1884 года почти одновременно пришло два важных сообщения: одно в Австралийское королевское общество (Royal Society of Australia) от В. Гааке и второе — от В. Колдуэлла, переданное по телеграфу членам Британского зоологического общества, собравшимся на свою очередную конференцию в Монреале (Канада).

С острова Кенгуру, который мы с вами посетили во второй главе этой книги, Вильгельму Гааке привезли нескольких ехидн. Зная о затянувшемся споре относительно их систематического положения и способа размножения, он решил очень внимательно осмотреть животных. Гааке попросил институтского служителя подержать самку ехидны за ногу в подвешенном состоянии и стал тщательно обследовать брюшную сторону животного. Чтобы описать всё, что произошло после этого, лучше всего привести его собственное взволнованное повествование:

«Только знаток животного мира сможет понять моё безмерное удивление, когда из брюшной сумки ехидны я извлёк… яйцо! Яйцо, снесённое по всем правилам, но кем? Млекопитающим животным! Эта неожиданная находка настолько меня поразила и сбила с толку, что я совершил самый дурацкий поступок, какой только можно было придумать: я сдавил мягкое яйцо двумя пальцами, отчего оно тут же лопнуло. Из него вытекла бесцветная жидкость — по-видимому, за время пребывания самки в неволе содержимое яйца уже начало разлагаться. Длина этого эллипсообразного яйца составляла 15 миллиметров, диаметр — 13 миллиметров, оболочка на ощупь походила на грубый пергамент и напоминала оболочку яиц многих рептилий».

Колдуэлл же 24 августа на берегу реки Бернетт застрелил самку утконоса, которая только что снесла яйцо. Вскрыв брюшную полость животного, Колдуэлл нашёл шейку матки расширенной и в ней ещё одно зрелое яйцо с зародышем примерно на той стадии развития, на которой бывает куриный эмбрион на третий день насиживания.

Поскольку телеграммы из Австралии в Канаду стоят недёшево, он сформулировал своё открытие в четырёх, ставших знаменитыми словах: «Monotremes oviparous ovum meroblastic» (Клоачные — яйцекладущие, яйцо мягкое). Но отослать телеграмму ему удалось только пять дней спустя, когда появилась оказия и он смог передать записку своему другу в Сиднее, который её тотчас и отправил. У самого же Колдуэляа начался жесточайший приступ тропической лихорадки, оправившись от которого он занялся дальнейшими поисками утконосов, не увенчавшимися, однако, успехом. И только вернувшись в Сидней, он узнал, что Гааке в Аделаиде тем временем тоже сделал аналогичное открытие.

А в 1899 году чеху Алоису Топику, работавшему тогда в Австралии, удалось проследить, как детёныши утконоса сосут материнское молоко. Самка при этом ложится на спину, а детёныши, постукивая своими мягкими клювик&ми по сито-образным выходам молочных проток, выдавливают оттуда молоко и слизывают его. Заглянув в рот таким малышам, учёные, к своему удивлению, обнаружили там мелкие молочные зубы. Значит, беззубыми утконосы становятся только в зрелом возрасте.

После этих исследований обоих представителей яйцекладущих млекопитающих выделили в отдельный подкласс. Сходство их с рептилиями заключается в основном в строении глаз, мозга и отдельных частей скелета (в частности, плечевого пояса), а также в том, что они тоже имеют клоаку. Но их нельзя рассматривать как прародителей сумчатых или других млекопитающих животных. Это самостоятельная ветвь в эволюционном развитии класса млекопитающих, которая пошла своим, особым путём.

У всех самцов этих яйцекладущих млекопитающих на щиколотках есть шпоры, но только у утконосов эти шпоры выделяют едкое вещество.

Интересно всё же, почему утконос возбуждает к себе значительно больший интерес, чем ехидна? Может быть, оттого, что его почти невозможно увидеть в зоопарках, или потому, что это единственное млекопитающее, имеющее клюв, в то время как иглы, подобные тем, которые покрывают спину ехидны, встречаются и у других животных? Трудно сказать. А между тем у ехидны есть одна удивительная особенность, которой нет у её водоплавающего родственника: только что снесённые яйца она заталкивает в свою брюшную сумку и таким способом таскает их ещё от семи до десяти дней с собой, точно так же, как кенгуру и другие сумчатые поступают со своим потомством. Вылупившиеся из яиц детёныши ехидны достигают всего 12 миллиметров в длину. Они слизывают густое желтоватое молоко, стекающее по шерсти самки из молочных желез. Маленькие ехидны остаются в материнской сумке до тех пор, пока у них не вырастают иглы, что длится обычно от шести до восьми недель. За это время детёныши достигают 9—10 сантиметров в длину. Теперь самка их прячет в некотором подобии гнезда. Годовалые ехидны становятся половозрелыми: весят они к этому времени уже от 2,5 до 6 килограммов, а колючие иглы на их спине достигают шести сантиметров в длину.

Брюшная сумка у ехидны временная — образуется она только к родовому периоду. Работникам Пражского зоопарка удалось проследить, что подобная же сумка образуется и у некоторых самцов, причём с интервалом в 28 дней.

Между прочим, ехидны чуть ли не единственные млекопитающие животные, которые могут прожить более полувека. Как исключение это удавалось ещё и лошадям. Ехидна из Новой Гвинеи прожила в Лондонском зоопарке 30 лет и 8 месяцев, в Берлинском зоопарке один экземпляр достиг тридцатишестилетнего возраста, а в Филадельфийском зоопарке в США австралийская ехидна прожила с 1903 по 1953 год, следовательно, 49 лет и 5 месяцев (притом ещё неизвестно, в каком возрасте она туда попала). Содержалась она не бог весть в каких прекрасных условиях — в небольшом пустом помещении с деревянным ящиком для спанья.

Только дважды были зафиксированы случаи размножения этого животного в неволе, и то закончившиеся неудачно. Первый — в Берлинском зоопарке в 1908 году, где новорождённый детёныш прожил три месяца, и второй — в Базельском, где в 1955 году однажды утром был обнаружен уже остывший трупик новорождённого. После искусственного обогрева он, правда, зашевелился, но спустя два дня всё-таки погиб, причём нашли его на полу — видно, мать выбросила его из сумки.

Хотя ехиднам в природных условиях не приходится лазать на деревья, тем не менее в неволе у них хватает сноровки, чтобы вскарабкаться по металлической сетке вольеры до самого потолка. Но спуститься они обычно уже не в состоянии и чаще всего просто падают на пол, нередко нанося себе увечья. Это великие молчальники, кроме сопенья, не издающие никаких звуков. Зато ехидны великолепные «сапёры»: с необыкновенной быстротой они умеют закопаться в землю, даже если грунт довольно твёрдый. За десять минут такой зверёк может совершенно исчезнуть из виду. Тем не менее в природных условиях они в отличие от утконоса не утруждают себя рытьём нор, а пользуются жилищами других животных. Если же ехидна и решит зарыться в землю, то ограничивается обычно тем, что прячет только нижнюю часть тела, оставляя верхнюю снаружи: она ведь все равно надёжно защищена колючками. Вытащить зарывшуюся ехидну совершенно невозможно. Своими мощными когтями она впивается в землю, а боковые иголки опускает вниз, так что, если попытаешься подсунуть ей руку под брюшко, исколешься в кровь. Кроме того, ехидны умеют свернуться в клубок, точь-в-точь как наши ежи. И так же как ежам, ехиднам трудно содержать в чистоте свою шерсть между иголками, и там обычно заводятся паразиты. Поэтому они беспрестанно чешутся. Для чесания природа их наградила длинным загнутым когтем на втором пальце задней ноги.

Видят ехидны не очень хорошо, но зато легко улавливают любое сотрясение почвы. Питаются они в основном муравьями и другими насекомыми, о чём можно догадаться по строению их рта: он трубкообразный, беззубый, с длинным, очень гибким языком. Однако при случае они не прочь и несколько разнообразить своё меню, лишь бы можно было протолкнуть еду через маленькое отверстие своего «хоботка». Так, в неволе ехидны охотно пьют молоко, едят размоченную булку, сырые или варёные всмятку яйца, мясной фарш. В отличие от своих ближайших сородичей — утконосов они в состоянии долго поститься, иногда даже по целому месяцу. По-видимому, время от времени они впадают в нечто вроде анабиоза. Это, по всей вероятности, приспособление для обитания в условиях довольно прохладных зим, характерных для южной части их ареала — в штате Виктория и на острове Тасмания.

Удивительно, какой недюжинной силой обладают эти маленькие крепыши. Так, пойманные ехидны как-то сорвали с ящика накрепко прибитую гвоздями проволочную сетку; в другом случае они подняли крышку, придавленную сверху тяжёлыми гирями. На воле ехидны в поисках еды без труда переворачивают огромные камни, вдвое превышающие их самих. Однажды один австралийский зоолог запер пойманную ехидну на ночь у себя на кухне. Каково же было его удивление, когда наутро он нашёл всю мебель беспорядочно сдвинутой с места. Зверёк в поисках лазейки отодвинул от стены не только стол, стулья, ящики с продуктами, но даже тяжёлый кухонный шкаф.

Как правило, ехидны (опять же в отличие от утконосов) почти всегда «в пути» — не только всю ночь напролёт, но и большую часть дня, особенно в хорошую погоду.

Оказывается, эти странные животные умеют бегать на задних лапах! Зоолог Майкл Шарлэнд, гуляя однажды на Тасмании по лесу, увидел возле тропинки молодую ехидну, как всегда деловито обнюхивающую землю. Почувствовав сотрясение почвы от приближающихся шагов, застигнутый врасплох зверёк поднялся на задние лапки, постоял так несколько секунд как бы в нерешительности и потом испуганно кинулся в кусты, причём бежал он тоже на задних лапках.

«Это выглядело весьма потешно», — рассказывает М. Шарлэвд.

Для Австралийского континента описано три подвида ехидн, однако ничем существенным эти животные друг от друга не отличаются. Ехидны, обитающие на Тасмании, по утверждению некоторых учёных, крупней материковых, но другие исследователи это оспаривают. На Новой Гвинее помимо одного подвида пятипалых материковых ехидн встречаются ещё три подвида другого вида, со значительно удлинённым хоботом (Zaglossus). У этих животных шерсть гораздо гуще и длиннее, у некоторых на первый взгляд даже трудно различить иголки. Эти «новогвинейцы» действительно крупнее материковых видов: они достигают от 45 до 75 сантиметров в длину и весят от 5 до 10 килограммов. Одно такое животное в Лондонском зоопарке, ожиревшее в неволе, весило даже целых 16 килограммов.

Прежде в Австралии некоторые жители охотно ели ехидн: ведь находились же и у нас в Европе любители полакомиться ежами! Однако у некоторых племён, например у аранда, молодёжь не решалась отведать этого деликатеса, потому что существовало поверье, что от мяса ехидны появляются седые волосы. Впрочем, то же самое свойство приписывалось мясу ещё нескольких диких животных. По-видимому, подобное поверье облегчало старым и слабым людям из этого племени добывать себе пищу.

Е. Тротону как-то пришлось отведать блинчиков, поджаренных на жире ехидны. «По-видимому, это одна из тех неприятностей, — пишет он, — которая может постигнуть любознательного исследователя позвоночных, пользующегося услугами не в меру изобретательного повара…»

А со знаменитым утконосом мне впервые удалось познакомиться не на его родине, в Австралии, а в Нью-Йоркском зоопарке. Между прочим, большинство людей, которым вообще довелось увидеть живого утконоса, встречало его именно там.

Этих редчайших животных трижды удавалось вывезти за пределы Пятого континента и демонстрировать восторженной заокеанской публике.

Однако этого не удалось бы сделать, если бы не Гарри Баррел. Только благодаря необыкновенным стараниям этого австралийского зоолога удалось перевезти столь капризных, привередливых и прожорливых пассажиров через океан. Ещё в 1910 году Гарри Баррел изобрёл и построил специальный переносной резервуар с присоединённым к нему лабиринтом, через туннели которого утконос мог попадать в свою «нору». Туннели были перекрыты резиновыми шлюзами, протискиваясь сквозь которые животное выжимало воду из своей шкуры. В природных условиях утконос проделывает это, залезая в узкие земляные проходы, где почва впитывает всю влагу.

Первый пленник Баррела ускользнул от него на шестьдесят восьмой день, но зато второго ему удалось экспонировать в течение трёх месяцев в Сиднейском зоопарке. Правда, потом у него лопнуло терпение с ними возиться. Дело в том, что из-за пяти утконосов, которых вначале содержал Баррел, ему приходилось по шесть часов в день орудовать лопатой и сачком, чтобы раздобыть для своих питомцев два фунта дождевых червей, крабов, личинок жуков и водяных улиток, необходимых для их прокорма. Когда у него осталось только одно животное, оказалось, что оно без труда съедает порцию корма, рассчитанную на пятерых.

Потом началась первая мировая война, а спустя несколько лет после её окончания известный звероторговец Элис Джозеф подбил Гарри Баррела снова заняться утконосами. Джозефу хотелось во что бы то ни стало привезти живого утконоса в Соединённые Штаты. И действительно, 12 мая 1922 года он погрузил на пароход вместе с большой коллекцией других животных и пять самцов утконоса, помещённых в «баррелов-ский резервуар». Со всем этим грузом он и отбыл в Сан-Франциско. Разумеется, не была забыта и огромная кошёлка с дождевыми червями. Через 49 дней, когда судно прибыло в порт назначения, из пяти утконосов остался в живых лишь один, а черви, все были съедены. Элису Джозефу понадобилось несколько дней на то, чтобы раздобыть новых дождевых червей, после чего он погрузился на поезд и благополучно добрался до Нью-Йорка.

Его приезд вызвал целую сенсацию. Утконоса демонстрировали публике только по одному часу в день, поэтому, чтобы посмотреть на заморское чудо, надо было выстоять в огромной очереди. Эта очередь медленно проходила мимо открытого бассейна, в котором плавал утконос. Доктор Вильям Хорнедей, бывший тогда директором зоопарка, жаловался, что ему ежедневно приходится выкладывать четыре, а то и пять долларов на пропитание одного такого маленького «постояльца». Утконос получал полфунта червей, сорок креветок и сорок личинок майского жука. Кстати, порция, как теперь выяснилось после многих исследований, совершенно недостаточная для этого животного. Однако в то время директор писал:

«Право же, трудно поверить, что столь небольшое животное способно поглощать такую уйму корма. Ничего подобного мне не приходилось встречать среди млекопитающих животных».

Спустя 47 дней, 30 августа 1922 года, утконос погиб. Однако даже кратковременное пребывание этого необыкновенного животного в Нью-Йоркском зоопарке вызвало огромнейший интерес и большое оживление.

Более значительных успехов в содержании этих животных в неволе добился Роберт Иди, директор частного зоопарка Коллина Маккензи, расположенного в Хилсвилле, близ Мельбурна. Своего знаменитого Сплэша ему удалось продержать там в неволе четыре года и одни месяц <с 1933 по 1937 год). Содержался он в специальном сооружении, оборудованном для него по эскизу Баррела.

Зоопарк в Хилсвилле не отличается разнообразным подбором животных, но зато он расположен в одном из самых красивых мест Австралии. Находится он прямо посреди живописнейшего леса. Экспонируются здесь только отечественные животные, причём в условиях, очень близких к естественным.

Когда в 1938 году директором этого зоопарка стал Дэвид Фли, он поместил двух утконосов Джил и Джека в искусственном водоёме, в котором самка Джил могла рыть себе гнездовые камеры в земляной дамбе.

Как-то сентябрьским днём (когда в Австралии весна) Джек схватил свою шуструю подружку за голый и плоский, как у бобра, хвост, и они стали стремительно плавать по кругу. Таким способом утконосы выражают свою любовь. В середине ок— тября они спарились, а 25 октября Джил забралась в свою земляную нору высиживать потомство.

Теперь мы уже знаем, что, залезая для кладки яиц в нору, самка утконоса втаскивает туда охапки мокрых листьев, причём метод переноски их очень оригинален: самка прижимает листья к животу подвёрнутым под себя хвостом. Вход в нору она изнутри запечатывает землёй. И только после этого откладывает от одного до трёх яиц, но чаще всего два. Для насиживания самка сворачивается клубочком или же ложится на спину и кладёт себе яйца на живот, на тёплую шкуру. У неё нет на животе сумки, в которой она могла бы таскать своих детёнышей. Для этого водного животного сумка и не имела бы большой пользы.

Яйца утконоса напоминают воробьиные, только они более круглые; размер их — от 1,6 до 1,8 сантиметра. Оболочка яиц мягкая, и они легко склеиваются между собой. Вылупившиеся детёныши голые и слепые. Во время насиживания самка, как правило, по нескольку дней не выходит из своего укрытия. Появляется она оттуда только затем, чтобы оправиться, помыться и увлажнить шкурку. Затем она снова исчезает в своей «келье» и тщательно баррикадирует вход землёй. Детёныши отваживаются покинуть своё жилище только спустя четыре месяца. К этому времени они уже полностью обрастают шерстью и достигают 35 сантиметров в длину. Юные утконосы бывают весьма резвыми и шаловливыми и охотно играют даже с человеком.

Самка Джил умерла в Хилсвилле на десятом году жизни, а самец Джек дожил даже до семнадцатилетнего возраста.

Такой бесподобный успех в разведении утконосов в неволе не давал покоя администрации зоопарка Бронкса в Нью-Йорке. Было решено переманить Дэвида Фли в Нью-Йорк. Вскоре с ним заключили контракт, по которому он должен был отловить трёх утконосов — самца и двух самок — и привезти их живыми в Нью-Йорк.

И действительно, 29 марта 1947 года Дэвид Фли, его супруга и три утконоса отбыли на пароходе в Бостон. Со времени первой поездки утконосов в Америку прошло 25 лет. Теперь плавание занимало уже не 49, а 27 дней. Но, несмотря на это, по дороге пришлось дважды пополнять запас дождевых червей. В Хилсвилле этих трёх утконосов целый год приучали к содержанию в неволе. Поэтому они благополучно перенесли пу— тешествие и прибыли в Бостон здоровыми и невредимыми. Там их быстро погрузили на автомашины, и уже через три дня «заморское чудо» было выставлено для обозрения в Нью-Йорке. Вот этих-то животных мне и довелось увидеть во время поездки по Америке.

Над привезёнными утконосами были проведены наблюдения, позволившие ближе ознакомиться с их биологией и повадками. Так, например, выяснилось, что эти животные заходят только в тёплую (выше 15°) воду. Если же температура воды ниже 10°, они предпочитают оставаться на берегу. Каждый утконос весом в 1,5 килограмма съедает ежедневно 540 граммов дождевых червей, от 20 до 30 раков, 200 мучных червей, двух небольших лягушек и два яйца. Такое содержание утконосов стоило наверняка побольше 45 долларов, которые вынужден был когда-то тратить бывший директор Нью-Йоркского зоопарка, сетовавший на дороговизну пропитания утконосов. Зимой червей приходилось привозить на самолёте из Флориды. Двое из этих животных прожили в Нью-Йорке больше десяти лет, следовательно, достигли одиннадцатилетнего возраста.

А Дэвид Фли вернулся в Австралию и поселился близ Брисбена в штате Квинсленд, известном своим благодатным климатом. Там я и посетил его во время пребывания в Австралии. У него частный зоопарк, на территории которого стоит его опрятный деревянный домик. За чашкой кофе он рассказал мне историю следующего, третьего по счёту завоза утконосов в Америку, на этот раз уже самолётом.

Когда умер последний утконос, Нью-Йоркский зоопарк заказал Дэвиду Фли трёх новых, чтобы заселить ими свой осиротевший водоём. Предыдущий отлов утконосов (в 1946 году) не составил особого труда. Животных поймали в ближайших окрестностях Хилсвилла, и было их вначале целых 19, из которых уже потом отобрали трёх самых сильных и выносливых.

Но на этот раз дело значительно осложнилось. Во-первых, понадобилось специальное разрешение на вывоз утконосов, даже два таких разрешения от правительственных органов Квинсленда и Академии наук Австралии: ведь утконосы сейчас в числе наиболее строго охраняемых животных Австралии. Кроме того, не повезло с погодой: никак не хотел начинаться сезон дождей, ручьи и реки все мелели и мелели, в их сухих руслах оставались только редкие бочажки, а то и просто топкие мутные лужи. Было похоже на то, что для утконосов год выдастся тяжёлый. Самки даже не приступали к рытью гнездовых нор. Обычно вход в такую нору находится примерно на 30 сантиметров выше поверхности воды. Животное залезает туда насквозь мокрым, а вылезает уже совершенно сухим: земля впитывает в себя всю влагу.

Местность, в которой Дэвид Фли со своими помощниками разыскивал утконосов, была сильно изрезана непроходимыми оврагами и ущельями. Стояла невыносимая жара, мошкара жалила ловцов самым беспощадным образом, иногда её даже нельзя было прогнать, потому что, завидя на берегу утконоса, нельзя шевелиться. Малейшее движение — и чуткое животное бултыхнётся в воду и мгновенно исчезнет из виду.

Бодрствуют утконосы обычно рано утром и поздно вечером. Большей же частью они неподвижно лежат на воде, и течение их несёт, словно кусок бревна. Обнаружив добычу, они ныряют, плеснув по воде своим широким, как весло, хвостом. Когда утконос находится под водой, его глаза и уши прикрывают кожные складки, так что ориентируется он там только при помощи органов осязания. Особенно чувствителен у этого животного его длинный «утиный клюв» — так ошибочно назвали когда-то в Европе на самом-то деле совершенно мягкий нарост на голове утконоса. Дело в том, что впервые привезённые в Европу шкурки утконосов имели головы с высохшими, действительно напоминавшими клюв носами.

Под водой утконос держится обычно не более одной минуты, а потом выныривает, чтобы набрать в лёгкие воздуха. Испугавшись, он может просидеть под водой и пять минут. Всё, что утконос собирает — личинок, мелких крабов, улиток, небольших рыб, — он наподобие хомяка запихивает в свои защёчные мешки. Туда же он набирает мелких камней и песку — видимо, для лучшего измельчения и перетирания пищи. Добычу покрупней, например раков, утконосы выносят на берег. Звуков они почти никаких не издают, если не считать тихого урчания. От них исходит «лисий запах», который испускают специальные железы, расположенные у основания щей, однако на воле для человеческого обоняния он практически неуловим. Норы их имеют множество ходов и ответвлений. Так, гнездовая камера находится иногда в семи метрах от входа да ещё может иметь боковые ходы протяжённостью 18 метров. Поэтому глупо надеяться «выкопать» такое животное из его убежища: оно все равно улизнёт.

Однако теперь от всех этих познаний толку было мало. Несколько недель провёл Дэвид в самой дикой местности, исколесил на машине 13 тысяч километров — и никакого толка. А из Нью-Йорка тем временем одна за другой летели телеграммы, призывающие поторопиться, напоминающие о сроках, наконец, выражающие удивление, недоумение, неудовольствие… Но вот наконец по прошествии трёх месяцев поймана первая парочка утконосов — самец и самочка. Правда, заказаны три детёныша: один самец и две самочки, но вторую самочку никак изловить не удавалось.

Теперь предстояло проверить, смогут ли эти животные перенести воздушное путешествие: ведь на этот раз решено было переправить их в Америку самолётом. Для пробного полёта до Брисбена и обратно (в общей сложности 180 километров) взяли нескольких взрослых животных из зоопарка. Утконосы отправились в путь в ящиках, выстланных свежей травой. Когда они вернулись домой, оказалось, что одна из самок до того переволновалась, что едва дышала, и, чтобы спасти ей жизнь, её пришлось выпустить на волю.

Однако с отлётом в Нью-Йорк надо было поторапливаться, потому что наступавшая в Америке весна для Квинсленда ничего хорошего не предвещала — здесь, наоборот, надвигалась зима. А зимой вряд ли кому захочется залезать в холодную воду и плавать, расставляя капканы.

Пять тысяч дождевых червей и столько же мучных было решено отправить вперёд багажом, чтобы они дожидались утконосов на Гавайях, где будет промежуточная посадка. Но тут возникло новое затруднение. На Гавайские острова запрещён завоз какой бы то ни было земли, а червей можно везти только в ящиках с землёй, иначе они подохнут.

Что же делать? Решили проверить, как отнесутся утконосы к чисто вымытым червям. Они к ним даже не притронулись. Тогда пришлось багаж с червями отправить на неделю раньше, для того чтобы сопровождавший их работник мог засыпать их на острове уже гавайской землёй. А туда их повезли в чистых полиэтиленовых мешках. Вот сколько хлопот!

Итак, парочку юных утконосов и ещё одну самку, которую случайно удалось поймать перед самым отъездом на выгоне для коров, сопровождал целый эскорт: супруги Фли, экипаж самолёта, служитель зоопарка, а также 10 тысяч дождевых червей, 25 тысяч мучных червей и 550 раков. В таком составе всё благополучно прибыли из Брисбена в Сидней. Но там оказалось, что большой трансконтинентальный самолёт на два дня задерживается. А это означало, что прожорливые воздушные пассажиры слопают свой дорожный провиант раньше, чем попадут в Нью-Йорк. Опять полетела телеграмма в Уэс-тберлей: «СОС. Срочно высылайте червей».

И уже следующим рейсом прибыла новая партия дождевых червей — опять несколько тысяч штук и ещё в придачу 50 раков.

Как только мощный самолёт поднялся в воздух, необычные пассажиры сразу же ужасно заволновались, а два часа спустя они уже как бешеные носились по своему резервуару, кидались на стенку, цеплялись за неё и шлёпались назад в воду. Разумеется, их напугал страшный гул четырёх мошных моторов, ревущих в непосредственной близости от стены, возле которой стоял резервуар. Такого шума утконосы совершенно не переносят.

Во время первой промежуточной посадки на Фиджи Дэвид Фли, заглянув в резервуар, не обнаружил там ни Памелы, ни Пауля, ни третьей самки. Оказалось, что все они попрятались в свои «норы» — искусственные отсеки с сухой подстилкой. На Гавайях супруги Фли вышли для таможенного досмотра и медицинского освидетельствования. Тем временем инспекторы карантинной службы вытащили из самолёта резервуары с водой, да так бесцеремонно их переворачивали, что вода залила отсеки с сухой подстилкой. Супругам Фли срочно пришлось вытаскивать мокрую траву и заменять её сухим сеном. Но самое главное — утконосы были живы и даже несколько приободрились, почувствовав под собой твёрдую почву. А в воскресенье утром их уже встречали на Нью-Йоркском аэродроме все ведущие специалисты зоопарка Бронкса. Так закончилось третье путешествие утконосов из Австралии в Америку.

К сожалению, с таким трудом доставленные животные на этот раз прожили в зоопарке только восемь месяцев.

Пока что эти интересные представители австралийской фауны все ещё остаются довольно малоизученными. Выяснилось, например, что в раннем возрасте и у самок есть шпоры, просто они потом исчезают. Едкое вещество, которое у взрослых самцов выделяется из особых желез и через полую шпору впрыскивается в рану, отнюдь не безобидно. Как-то один самец, содержавшийся в водоёме вместе с самкой, рассердившись, напал на неё, и та чуть не погибла от отравления. Служитель зоопарка, которого утконос уколол своей шпорой, от нестерпимой боли даже упал на землю. Рука его до самого плеча сильно распухла, и в течение нескольких месяцев этот человек ощущал постоянную слабость и другие последствия отравления.

Сегодня ни утконосов, ни ехидн нельзя считать вымирающими или находящимися под угрозой исчезновения. Естественных врагов у этих животных в Австралии почти нет, на них могут позариться разве что ковровый питон, лисица или сумчатый дьявол. Некоторые утконосы гибнут в вершах рыбаков: они заплывают туда, а выхода уже не находят, поэтому не могут подняться наверх за необходимой порцией воздуха и задыхаются. До сих пор никак не удаётся убедить рыбаков пользоваться вершами с отверстием наверху.

Впрочем, с 1905 года утконосы находятся под полной охраной государства и с тех пор уже довольно успешно размножились. Встречаются они до высоты 1650 метров над уровнем моря. Больше всего их на Тасмании. Там утконосов встречают даже в пригородах столицы — города Хобарта. Зоолог Шарлэнд считает, что замысловатые лабиринты утконосов с гнездовыми камерами можно найти даже под улицами предместий. Но не надо думать, что любому прогуливающемуся дачнику так просто увидеть утконоса — нельзя забывать, что это весьма осторожное животное, ведущее преимущественно ночной образ жизни.

Ещё шире распространена ехидна. Я бы даже сказал, что это одно из наиболее многочисленных диких животных Австралии. То и дело я находил их задавленными на шоссейных дорогах.

Я не уверен в том, что благополучие с этими животными целиком связано с законом об охране эндемичной фауны. Я поездил по Австралии, и у меня создалось впечатление, что эти законы не слишком-то строго соблюдаются… Здесь любой человек имеет право купить себе в магазине ружьё и, отъехав на пять миль от городской черты, палить во что ему вздумается. Дело просто в том, что у ехидны и утконоса есть некоторые преимущества перед другими животными: у них никуда не годная шкура, которую никому нельзя продать, в них слишком мало мяса, и оно не очень вкусное; ну и, конечно, их скрытный, ночной образ жизни. Но самым решающим моментом всё же надо считать то, что даже самрму вздорному и необразованному фермеру не придёт в голову заподозрить этих зверей в том, что они убивают ягнят или поедают овечий корм.

Ведь тем животным, которым в Австралии припишут подобные прегрешения, не поможет никакой закон об охране природы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ О ТОМ, КАК ВЕРБЛЮДЫ ЗАВОЕВАЛИ АВСТРАЛИЮ

class="book">«Золотая лихорадка» на Пятом континенте. — Великие открыватели Австралии, которых надо знать, — Как важно оставить зарубку на дереве. — В живых остался один. — Верблюду австралийцы обязаны поставить памятник Что это? Лошадь в самом сердце неисследованной Внутренней Австралии? Велико же было удивление Альфреда Уильяма Хоуита, отправившегося на поиски пропавшей экспедиции Бёрка, когда он сначала обнаружил на песке следы копыт, а затем увидел и лошадь, самую настоящую домашнюю лошадь, пасущуюся посреди необитаемых степей. Да, это была целая сенсация, немало тогда всех взбудоражившая.

Река Купере-Крик, пересекающая границу между нынешними штатами Южная Австралия и Квинсленд, — река обманная, и доверять ей нельзя. Берега её прельщают путника зе— ленью трав и высоких молчаливых эвкалиптов, разглядывающих своё отражение в водном зеркале, однако и вода и зелень здесь недолговечны. Вода наполняет русло только в сезон дождей, а затем исчезает, растворяется в вечно жаждущей влаги раскалённой каменисто-песчаной пустыне Внутренней Австралии. В засушливый сезон от всей реки остаётся лишь несколько жалких бочажков. А покинутые ею печальные берега до самого горизонта уходят в бесконечную, безотрадную и безжалостную пустыню. Пустыню без конца и края.

Трёх человек потеряла экспедиция Роберта О'Харра Бёрка в своём отчаянном стремлении оторваться от русла Куперс-Крика, и ещё четырёх пришлось закопать в рыхлый песок во время шестидесятитрехдневного перехода от реки Дарлинг к Куперс-Крику, который совершил Вильям Райт, надеясь оказать помощь авангарду этой экспедиции.

А несколько позднее туда же направился и Хоуит, который, достигнув условленного места на Купере-Крике, должен был дать знать в Мельбурн, удалось ли ему обнаружить какие-либо следы экспедиции Бёрка. Для связи с Мельбурном были захвачены четыре почтовых голубя, которые вместе со всеми проделали тяжёлый, утомительный путь в несколько сот километров в деревянных ящиках, прикреплённых к сёдлам верблюдов.

Но когда Хоуит достал голубей из ящиков, оказалось, что дорогой они сильно обтрепали рулевые перья и лететь не в состоянии. Тогда ему пришла в голову блестящая идея. Подстрелив нескольких диких голубей, он выдернул у них хвостовые перья, надрезал у основания и, обмакнув в расплавленный воск, надел на стержни обтрёпанных перьев своих мельбурнских голубей.

Против всяких ожиданий эксперимент удался наилучшим образом. «Починенные» столь необычным способом «почтальоны» уже на следующее утро были готовы к отлёту. Каждому голубю прикрепили к лапке металлическую гильзу с запиской и отпустили на волю. Только они взмыли кверху, как с голубых небес, откуда ни возьмись, на них ринулось несколько больших соколов. Но хищникам удалось поймать и задушить лишь одного голубя. Два других стремглав умчались прочь, а четвёртый спасся, спикировав неподалёку в крону дерева. Его нашли еле живым от страха под кустом. Он затаился там чуть дыша, потому что вблизи сидел подкарауливающий его сокол. Этот голубь был так напуган, что впоследствии вообще перестал летать и, когда его подбрасывали кверху, тотчас же опускался на ближайшее дерево. Так и не удалось заставить его улететь домой.

А одиноко пасущуюся лошадь Хоуиту хотя не без труда, но всё же удалось изловить. Она оказалась достаточно хорошо упитанной, но сильно одичавшей. Позже выяснилось, что у неё сломано ребро (по-видимому, от удара бумеранга или дубины), а во время ловли её снова поранили, так что, к сожалению, она вскоре издохла.

Это была та самая лошадь, которая 16 лет назад сбежала от путешествовавшего здесь исследователя Внутренней Австралии Чарлза Стёрта. А ведь лошади, как и люди, — существа стадные, нуждающиеся в общении со своими сородичами. Поэтому можно себе представить, как тягостно проходили для неё эти бесконечные годы молчаливого одиночества. Блуждая по пыльно-зелёной долине Куперс-Крика, окружённой со всех сторон бескрайней пустыней, она, должно быть, с тоской следила за весенним перелётом чёрно-белых пеликанов и цапель, за стаями галдящих розовых какаду, летящих с севера на юг. Этот весенний пролёт происходит здесь в октябре. А в мае, к началу зимы, когда наконец начинаются благодатные дожди, все эти птицы появляются снова, но теперь уже летят в обратном направлении — с юга на север. И так год за годом. Шестнадцать долгих лет эта одинокая, одичавшая лошадь не видела ни других лошадей, ни белых людей. Так во всяком случае можно было предположить.

А появилась она здесь вот каким образом. Богобоязненный Чарлз Стёрт, сын британского судьи, родившийся в 1795 году в Индии, задумал пересечь Австралию. В 1844 году он вышел из столицы Южной Австралии Аделаиды и направился прямиком на север. Его сопровождало 12 человек, 11 лошадей с телегами, 30 волов и 200 овец. Он вёз с собой и парусную лодку, поскольку надеялся открыть в Центральной Австралии огромное озеро, о котором тогда шло много разных толков.

Здесь, возле Куперс-Крика, ему пришлось пережидать ужасно засушливое лето. В это время (с декабря по февраль) среднемесячная температура достигала 40 градусов в тени. Сушь была такая, что из рассохшихся ящиков выпадали все шурупы, роговые гребни и рукоятки инструментов расщеплялись на мелкие пластиночки, из карандашей вываливались грифели, волосы на головах людей и шерсть на овцах переставали расти, а ногти делались ломкими, как стекло. Мука потеряла восемь процентов своего веса, а другие продукты теряли ещё больше. Писать и рисовать стало почти невозможно, потому что чернила в ручках и краска на кисточках мгновенно пересыхали.

Когда жара несколько спадала, Стёрт вместе со своим молодым помощником Джозефом Каулем делал упорные попытки проникнуть на север, в глубь континента. Им удалось пересечь страшную пустыню Симпсон и проникнуть в местность, расположенную северо-западнее популярного ныне курорта Алис-Спрингс. Для экономии воды они стали делать свои вылазки из основного лагеря пешком, ведя за собой только одну-единственную лошадь с повозкой, в которой находился запас провианта и воды. На своём пути они на определённом расстоянии оставляли канистры с водой, чтобы иметь возможность воспользоваться ими при возвращении.

«Я был вынужден ограничить порцию воды для лошади двадцатью семью литрами, — пишет в своём дневнике Ч. Стёрт, — хотя она привыкла выпивать от ПО до 135 литров и, следовательно, такого небольшого количества ей явно не хватало. Мы прошли не очень много миль, когда животное стало проявлять явные признаки полного изнеможения, теперь лошадь больше спотыкалась, чем шла. А кругом ничто не менялось: до самого горизонта все тот же песок и колючее растение спинифекс. Мне кажется удивительным, что такой однообразный ландшафт может тянуться так бесконечно долго и без малейшего изменения. Мы с Джозефом прошагали весь день, наши ноги были все исколоты колючками спинифекса, но я всё-таки не сделал бы привала, если бы наша бедная лошадь Панч чувствовала себя не так плохо. Мы пришли к выводу, что тащить и дальше за собой повозку означает неминуемую гибель верного Панча.

На другое утро нам еле удалось поднять лошадь на ноги, несмотря на то что я постарался дать ей как можно больше воды. Её находчивость и настойчивость при поисках чего-либо съестного была просто удивительной. Пока мы сидели на земле и пили утренний чай, она несколько раз обошла вокруг по— возки, старательно обнюхивая все ящики и пытаясь просунуть свой нос в щели, при этом она бесцеремонно перешагивала прямо через нас и постепенно становилась все навязчивее. Невозможно было смотреть в её глаза — они умоляли о помощи, и в них был такой немой укор, на который способны только животные.

И тем не менее я даже доволен, что лошади несвойственна та самоотверженная привязанность к человеку, которую проявляет собака. Лошадь — животное эгоистичное и корыстное. Как бы заботливо ты к ней ни относился — для неё важнее всего еда. Когда лошадь голодна, она старается вырваться и попастись на воле. Нет такой лошади на свете, которая бы, как собака, неотступно сопровождала своего хозяина до самой горькой его кончины, не отходя от него ни на шаг, и, изнемогая от голода и жажды, была бы готова идти на верную гибель ради того, кто её когда-то вскормил. Нет такой лошади. Отпусти только лошадь ночью нестреноженной — и где ты её найдёшь утром, и найдёшь ли её вообще — сказать трудно. А ведь бывают случаи, когда от этого зависит твоя жизнь.

На обратном пути мы добрались до русла реки 14-го утром. В запасе у нас оставалось всего пять литров воды. Правда, она отстоялась и выглядела теперь значительно чище, чем в той грязной луже, откуда мы её набирали. Наша измученная лошадь едва передвигала ноги, но, увидев старую колею, явно повеселела, насторожила уши и прибавила шагу. В лагере все были поражены, до чего же она исхудала. Лошадь так и не оправилась после этого похода».

Во время всех последующих вылазок экспедиция Стёрта попадала в бесконечные долины, густо заросшие колючим спи-нифексом, и лошадям приходилось очень осторожно передвигаться, чтобы не пораниться об его острые шипы. Одна из лошадей не вынесла экспедиционных тягот и сбежала. Все члены экспедиции заболели цингой, от которой двое даже скончались. В 1846 году упавшему духом Стерту пришлось свернуть лагерь и вернуться обратно, так и не достигнув севера Австралии и не обнаружив предполагаемого в самом центре континента озера. Тем не менее путешествие принесло ему мировую известность, он был награждён золотой медалью Лондонского Королевского географического общества. В 1853 году он вернулся в Англию, где шестнадцать лет спустя и умер.

А сбежавшая от него лошадь тем временем коротала свои дни на Купере-Крике.

Кто из нас, европейцев, может похвастаться тем, что хорошо знаком с историей открытия Австралии и знает её первооткрывателей? Имена этих отважных людей как-то прошли мимо нас, потому что их затмили знаменитые исследователи Африки, о которых так много писалось и говорилось в последнее столетие. Не было в Австралии и чёрных королевств, как у истоков Нила, которые можно было бы открыть и завоевать, не было там и громадных внутренних озёр, и будоражащего воображение богатого и разнообразного животного мира. Ничего этого в Австралии не оказалось. Однако исследователи Австралии ничуть не менее исследователей Африки достойны славы и признания, потому что были столь же одержимы своей идеей, самоотверженны и беспредельно мужественны.

Возможно, что «лошадь-робинзон» спустя два-три года всё же видела белых людей и своих сородичей — сопровождавших их лошадей, но этого теперь никто не узнает. А могла она их увидеть вот почему.

Фридрих Вильгельм Людвиг Лейхгард, уроженец Пруссии, обучаясь в Гёттингене и Берлине, познакомился с англичанином Джоном Никольсоном. Вскоре его пригласили погостить в семью друга, и Лейхгард отправился в Англию. Поскольку в Германии в это время наступили времена реакции, вольнодумно настроенный молодой человек, не желая признавать воинской повинности, ожидавшей его в Пруссии, решил домой не возвращаться. Он увлёкся путешествиями и долгое время бродил по Франции, Швейцарии и Италии. А в 1841 году семейство Никольсона, принимавшее в нём дружеское участие, снабдило его деньгами для поездки в Сидней.

Там он рассчитывал получить должность научного консультанта при правительстве, но это ему не удалось. Тогда Лейхгард на собственный страх и риск решил отправиться (совершенно один) в глубь континента. Он прошёл более тысячи километров по совершенно дикой местности — от Нового Южного Уэльса до Моретон-Бея в Квинсленде. Год спустя его назначили руководителем экспедиции, финансируемой частным образом. Эта экспедиция должна была проделать невероятно долгий путь от хребта Дарлинг до Порта-Эссингтона, расположенного на северном побережье Австралии.

Пройдя около пяти тысяч километров по тропической Северной Австралии, Ф. Лейхгард в 1845 году достиг цели своего путешествия — Порт-Эссингтона. Встретили его там со всеми надлежащими почестями. Он был объявлен национальным героем, получил золотые медали географических обществ в Лондоне и Париже, а прусское правительство простило ему то, что он в своё время уклонился от воинской повинности. Его спутник, английский орнитолог Джон Гилберт, во время этой экспедиции был убит туземцами.

В декабре 1846 года Лейхгард возглавил новую экспедицию, которая, выйдя из Сиднея, должна была пересечь весь континент с востока на запад и добраться до главного города Западной Австралии — Перта. Однако ему пришлось вернуться. В феврале 1848 года он сделал вторую попытку. Предполагают, что на этот раз экспедиция достигла русла реки Ку-перс-Крик. Но что с ней случилось после этого, до сих пор никому не известно. Семь человек со всеми вьючными животными и снаряжением исчезли, словно растворились в бескрайней пустыне Внутренней Австралии. И по сей день спустя более столетия никому не удалось хоть что-нибудь узнать о судьбе этой экспедиции.

Пока строптивой лошади Стёрта, пасущейся на берегах Куперс-Крика, снова пришлось увидеть своих сородичей, прошло ещё 12 лет. За этот отрезок времени, между 1850 и 1860 годами, в Австралии произошли немаловажные события.

Все мы немало наслышаны о «золотой лихорадке» в Калифорнии. Однако о том, что в то время происходило на юге Австралии, нам на уроках истории не рассказывали, и поэтому мы не в курсе дела. А происходили там события отнюдь не безынтересные и весьма значительные для всей страны.

В январе 1851 года после восемнадцатилетней отлучки вернулся из Соединённых Штатов на родину в Новый Южный Уэльс некто Э. Харгревс. Приехал он с Калифорнийских золотых копей и потому пребывал в характерном для тех мест нервозном состоянии «золотой лихорадки». Не обладая никакими геологическими познаниями, он вообразил, что поскольку холмы Нового Южного Уэльса удивительно напоминают «золотоносный» ландшафт Калифорнии, то и в австралийской земле должно лежать золото. И, не обращая внимания на всеобщее недоверие и насмешки, он нанял опытного про— водника из аборигенов (который, кстати, тоже нисколько не верил во всю эту затею) и отправился вместе с ним искать золото. Дойдя до притока реки Маккуори, Харгревс заявил, что золото должно лежать здесь, прямо у них под ногами. Накопав земли и насыпав её в сито, он промыл породу в близлежащем бочажке и закричал:

«Вот же оно! Запомни, этот день станет знаменательным в истории Нового Южного Уэльса! Меня сделают бароном, тебя — дворянином, а из моей старой лошади посмертно сделают чучело, которое в стеклянном ящике будет выставлено в Британском музее!»

15 мая 1851 года сообщение об этом сенсационном открытии появилось в утренней газете «Sydney Morning Herald». Сейчас же весь город охватила «золотая лихорадка». Повторилось все то же самое, что было в Америке: государственные служащие, рабочие различных фирм и фабрик — все побросали свою работу и ринулись сломя голову в поисках удачи. Цены на продовольственные товары стали повышаться с каждым днём. Многие магазины перешли на торговлю снаряжением для золотоискателей: калифорнийскими широкополыми шляпами, кирками, ситами.

В августе богатые золотые россыпи были обнаружены возле Балларата, и «золотая лихорадка» переместилась в Мельбурн и Джилонг, из которых вскоре ушло почти все мужское население. В портах качались на волнах неразгруженные суда, потому что все команды во главе с капитанами разбегались на поиски «золота, валявшегося под ногами». Но уже в декабре, когда летняя жара начала становиться все нестерпимей, большинство золотоискателей стало возвращаться назад, не выдержав трудностей и лишений походной жизни. Зато по улицам Мельбурна все чаще фланировали дочки удачливых старателей, разряженные в наимоднейшие платья самых пёстрых рисунков, а солидные матроны, проплывая, оставляли за собой шлейф запахов самых дорогих духов. Сами же золотоискатели, сжимая в руках толстые пачки банкноту кутили в пивных.

Весть об австралийских золотых россыпях быстро облетела весь мир. В Европе начали драться за места на пароходы, отбывающие на новый континент. Австралийцы, которых «золотая лихорадка» в своё время выманила в Калифорнию, слеш— но возвращались на родину, а вместе с ними приехало и много американцев.

Золотоискатели промышляли обычно группами от четырёх до шести человек. Спали они под открытым небом или, в лучшем случае, в парусиновой палатке, работали, как звери, и ничего не могли себе позволить лишнего в этих суровых условиях. К тому же правительство учредило специальную полицию, которая должна была сохранять порядок среди такой случайной разношёрстной публики. Чтобы финансировать такую охрану, правительство установило довольно большой налог (в один фунт), без которого не выдавалось разрешения на право добывать золото.

Поначалу золото кое-где действительно «валялось под ногами»: иногда удавалось поднять с земли сразу целый слиток. Но вскоре всё было обшарено, и, чтобы найти золото, приходилось все глубже зарываться в землю и все тщательней промывать породу. Поэтому золотоискателям становилось трудней платить государственные налоги. Они объединились в своего рода корпорацию, которая повела борьбу за всеобщее и равное избирательное право, в то время как старожилы — землевладельцы и бюргеры новых колоний — хотели завести у себя свою «палату лордов» по английскому образцу, в которой места распределялись бы в зависимости от ранга и имущественного состояния. А разгорелась эта борьба после того, как британское правительство предложило богатеющим австралийским колониям выработать свою собственную конституцию.

Осенью 1854 года дело дошло до восстаний на золотых приисках, а в декабре старатели так взбунтовались, что командир войсковой части города Балларата отдал приказ стрелять по ним. При этом 25 человек было убито и 30 ранено: только с большим трудом удалось удержать солдат от дальнейшей кровавой бойни.

К концу десятилетия начались эксцессы с китайцами, огромная лавина которых хлынула на золотые прииски Виктории. Среди 23 тысяч китайцев было только шесть женщин, и китайских мужчин начали обвинять в аморальном поведении — преследовании австралийских женщин. Но основная причина недовольства населения крылась в том, что незваные гости вывозили все австралийское золото в Китай.

Как и в Америке, «золотая лихорадка» вызвала бурный расцвет нового континента. С 1851 по 1861 год население здесь возросло более чем в два с половиной раза (с 437 тысяч человек до 1168 тысяч). Виктория, бывший округ колонии Новый Южный Уэльс, стал самостоятельной колонией, вскоре превзошедшей по числу населения и по значимости в Британской империи «материнскую» колонию. Население Виктории увеличилось за это десятилетие с 97 тысяч до 589 тысяч, в то время как население Нового Южного Уэльса с 197 тысяч возросло лишь до 337 тысяч.

В 1853 году один американец ввёз в страну новые экипажи на рессорах. С этого времени расстояния между Сиднеем и Мельбурном и оттуда до золотых приисков стали преодолеваться значительно легче и быстрей. В 1854 году из Вильям-стауна в Мельбурн отправился первый паровоз; в 1855 году появились пригородные поезда, соединяющие Сидней с близлежащими районами, а в начале 60-х годов колея пошла ещё дальше, в глубь нового континента. В 1856 году из Лондона в Мельбурн впервые отправился парусник с паровой машиной. Теперь этот долгий морской путь стал занимать меньше времени — 65 дней. К 1858 году была уже установлена телеграфная связь между Сиднеем, Мельбурном и Аделаидой. К концу десятилетия повсеместно удалось добиться всеобщего равного избирательного права без учёта имущественного ценза.

Однако новые расцветающие колонии все ещё выглядели словно маленькие оазисы по краям большого неисследованного континента. Их граждане, ставшие состоятельными, не желали больше считаться отсталыми провинциалами: они построили у себя театры, музеи, соборы, учредили различные научные общества. Когда газеты сообщали о новых значительных, поражающих воображение открытиях в Африке и других частях света, многие здесь чувствовали себя уязвлёнными. Кроме того, не смолкали слухи о том, что где-то внутри континента должны быть богатые, плодородные земли, ещё ждущие своего открытия, и огромное озеро с пресной водой — что-то наподобие Средиземного моря. Такая мысль возникла давно, ещё в самом начале заселения Австралии. А возникла она потому, что крупные реки на востоке страны текли с гор Большого Водораздельного хребта в западном направлении, в глубь неизведанной территории. Правда, зна— менитый путешественник Чарлз Стёрт ещё в 20-х годах спускался то по реке Маккуори, то по Маррамбиджи и каждый раз попадал в реку Муррей, которая на южном побережье впадает в океан недалеко от Аделаиды. Но может быть, существуют ещё другие реки, которые текут не на юг, а несут свои воды в сердце континета?

И вот в колонии Виктория, самой богатой среди всех австралийских колоний, к концу десятилетия возникла идея организовать исследовательскую экспедицию в глубь Австралии.

Был создан специальный комитет, который в 1857 году собрал 9 тысяч фунтов стерлингов — сумму, для того времени довольно значительную. Однако, когда подсчитали все необходимые расходы, например на спасательные отряды и на обеспечение семей участников экспедиции, сумма выросла до 60 тысяч фунтов (это было больше, чем когда-либо расходовал Стэнли на свои грандиозные экспедиции в Африке). Основной упор делался на то, чтобы эта огромная экспедиция непременно числилась мероприятием колонии Виктория. Именно из-за этого ей не разрешалось быстро и более удобным путём подняться по рекам Муррей и Дарлингу (ведь тогда считалось бы, что она стартовала из колонии Южная Австралия). Нет, лучше уж пусть протащится пешком сотни миль, но зато от Мельбурна. По этому принципу подбиралась и кандидатура на пост руководителя экспедиции: отказывались от людей с опытом работы во внутренних районах страны только потому, что они были гражданами других колоний. Руководителя искали путём объявлений в мельбурнской газете. Наконец Комитет большинством голосов выбрал полицейского интенданта Роберта О'Харра Бёрка, человека, не имеющего ни малейшего опыта в подобных делах.

Бёрк был ирландцем по происхождению, в молодости он служил в австрийской кавалерии, где быстро получил чин капитана. В Австралию он прибыл как раз во время беспорядков, вызванных «золотой лихорадкой», и благодаря безупречной службе очень скоро занял место полицейского офицера. Когда в Европе разразилась Крымская война, он подал в отставку, чтобы принять в ней участие, но из-за дальности расстояния опоздал: пока он добирался до Европы, война уже кончилась.

Возглавляемая им экспедиция была «самой дорогостоящей, отлично снаряжённой, но самой непрофессионально организованной из всех австралийских экспедиций». На экспедицию же Стёрта было отпущено только четыре тысячи фунтов, следовательно, она обошлась в 15 раз дешевле экспедиции Бёрка, к тому же во время неё погиб только один человек и две лошади.

Что было ново, так это участие в экспедиции Бёрка верблюдов. Сначала шесть «кораблей пустыни» приобрели у бродячего цирка, затем некоего Георга Ланделла снарядили в Индию, с тем чтобы он там закупил ещё 25 штук.

Ланделл добрался до верблюжьих рынков Афганистана, откуда в сопровождении трёх индийских погонщиков погнал купленных животных своим ходом к побережью. Они проходили по 80 километров в день. Перед погрузкой в Карачи Ланделл уговорил принять участие в экспедиции юного ирландца Джона Кинга. Джон Кинг, вступивший четырнадцатилетним мальчиком в британскую армию, незадолго до этого был свидетелем страшных зверств во время подавления восстания в Индии. Он видел, как мятежников привязывали к пушечным жерлам и залпами разрывали на куски. Поэтому юноша охотно согласился уехать. Кстати, это был единственный человек из всей экспедиции, который остался в живых после пересечения континента.

Ланделл доставил верблюдов и индийских погонщиков в полной сохранности в Мельбурн, где своё прибытие обставил весьма помпезно, явившись в красочном индийском облачении.

Однако никто не знал, как будут чувствовать себя верблюды в Австралии. Поговаривали о том, что какой-то вид дикого гороха может оказаться для них отравой. Их приобретение, вернее, поездка Ланделла и доставка всего транспорта в Мельбурн стоили уже огромных денег — 5500 фунтов. Ланделла включили в состав экспедиции как знатока по уходу за «кораблями пустыни». Так, например, он утверждал, что им необходимо ежедневно давать ром, поэтому пришлось тащить за собой 270 литров этого напитка.

Вероятно, комитет остановился на кандидатуре Бёрка в качестве руководителя экспедиции потому, что он был необычайно энергичен, обходителен и скромен. Так, например, он безропотно согласился на то, чтобы Ланделл (весьма ко— рыстный малый) получал значительно большее жалованье, чем он сам. Недостаток опыта и научных знаний у Бёрка надеялись возместить тем, что отправили с ним в качестве помощников двух немецких учёных: мюнхенского врача и ботаника доктора Германа Беклера и естествоиспытателя Людвига Бекера. К сожалению, Бекер, этот очень добросовестный учёный (кстати, один из лучших знатоков птиц-л прохвостов), для такого изнурительного путешествия оказался слишком старым — ему было уже 52 года.

19 августа 1860 года в Мельбурне закрылись все магазины, народ высыпал на улицу проводить небывалую экспедицию в путь. Все 18 участников ехали верхом на лошадях и верблюдах, а следом 25 лошадей и 25 верблюдов (шестерых заболевших верблюдов пришлось оставить в городе) тащили специально оборудованные повозки, способные якобы и плавать. Весь груз весил 21 тонну. В него входили кроме всего прочего 120 зеркал, два фунта бус, 12 палаток, 80 пар обуви, 30 шляп, семенной материал, книги, восемь тонн лимонного сока против цинги, 380 «верблюжьих бот», походные кровати и огромное количество сушёных и консервированных продуктов. От четвёртой части этой поклажи пришлось отказаться уже при отбытии, и тем не менее на каждого верблюда нагрузили примерно по 150 килограммов.

Когда этот грандиозный караван проходил по колонии Виктория, со всех сторон сбегались любопытные. Даже двухметровый ковровый питон, лежащий близ дороги, с удивлением уставился на невиданное зрелище. Поскольку лошади никак не могли привыкнуть к верблюдам и всякий раз шарахались от них в сторону, пришлось их вести гуськом отдельной колонной на почтительном расстоянии от верблюжьего каравана.

Была ещё зима, шли непрерывные дожди, дороги размыло, и несколько повозок вскоре сломалось. К концу сентября головная часть каравана наконец достигла Менинди на берегу реки Дарлинг, то есть крайней точки населённых в то время земель: остальная же часть экспедиции безнадёжно отстала.

В Менинди возникли серьёзные споры. Бёрк вскоре понял, что тащит за собой слишком много лишней поклажи, и стал распродавать кое-что из продуктов попадавшимся на пути по^ селенцам и овцеводам, в частности он продал весь ром, на котором так настаивал Л анделл. Тогда Л анделл и ещё несколько человек демонстративно ушли из отрада. Вместо них Бёрк зачислил в экспедицию новых людей, с которыми познакомился дорогой, и среди них некоего Чарлза Грея и совершенно неграмотного Вильяма Райта, бывшего владельца овцеводческой фермы. Этому человеку, на которого Бёрк возлагал большие надежды, он и поручил дождаться в Менинди отставшую часть экспедиции и следовать с нею к реке Куперс-Крику.

А Купере-Крик находилась где-то за 700 километров к северу; местность на всём этом протяжении была неисследованной и, по всей вероятности, безводной, к тому же приближалось жаркое тропическое лето. Однако Бёрк, несмотря ни на что, решился пуститься в путь — вероятней всего из страха, что его опередит некто Джон Мак Дуалл Стюарт, направившийся во главе другой экспедиции из Аделаиды в эти же края с той же целью — пересечь материк.

Итак, Бёрк отправился в дальнейший путь со значительно меньшим отрядом: его сопровождали 8 всадников, 16 верблюдов и 15 лошадей с поклажей.

Через 22 дня, 11 ноября 1860 года, им удалось достигнуть высохшего русла Куперс-Крика. Они были крайне удивлены, заметив там следы копыт одинокой лошади, но так и не нашли этому никакого подходящего объяснения.

Когда отряд разбил свой лагерь, на него напали полчища крыс. Весь провиант пришлось держать подвешенным на деревьях. Однако нетерпеливому Бёрку возее не улыбалась перспектива провести здесь жаркое лето так, как это сделал 15 лет назад его предшественник Чарлз Стёрт. Ему хотелось как можно скорей добраться до северного побережья Австралии, до залива Карпентария. Вместе с молодым англичанином Уильямом Джоном Уиллсом он не раз делал довольно далёкие вылазки из лагеря.

Тем временем становилось всё жарче. Температура доходила в тени до 43° по Цельсию (109° по Фаренгейту). Несмотря на это, Бёрк 13 декабря двинулся вместе с Уиллсом, Кингом и Греем на север. Животных использовали почти только для перевозки поклажи — продуктов питания и воды. Четверо мужчин под палящим солнцем прошагали пешком 2600 километров до океана и обратно. Грей вёл под уздцы лошадь Билли, а Кинг тащил за собой на верёвке шестерых верблюдов.

Начальником отряда, оставшегося на Купере-Крике, был назначен бригадир Вильям Браге. Чтобы обезопасить себя от назойливого интереса, да и возможного нападения туземцев, лагерь огородили штакетником.

Бёрк, уходя, распорядился, чтобы Браге ждал его здесь, на этом месте, три месяца. Если же он и его спутники к этому времени не вернутся, значит, они наверняка погибли, потому что взятого с собой провианта им хватит не больше чем на такой срок. К сожалению, Бёрк не оставил своего распоряжения в письменном виде, из-за чего после начались расследования, обвинения и судебные процессы. Он не вёл даже дневника, и если бы не Уилле, очень одарённый, образованный и к тому же выносливый молодой учёный, который делал это за него, то вся экспедиция в конечном счёте оказалась бы почти бессмысленной.

Только благодаря необычайно мягкому лету 1860/61 года Бёрку удалось пересечь континент и выйти к заливу Карпентария, а затем вернуться тем же путём назад. Долго он шёл по однообразным, нескончаемым, гладким, как стол, равнинам, на которых до самого горизонта не видно ни малейшего ориентира, не раз пробивался сквозь песчаные бури, превращающие день в ночь, и вышел наконец на северное тропическое побережье, где растут редкие пальмы и другие, чем на юге, виды эвкалиптов.

Поскольку почва становилась все влажней и вскоре превратилась в настоящее болото, Бёрк решил оставить Кинга и Грея с верблюдами на месте, а к берегу океана пробираться только вдвоём с Уиллсом и лошадью Билли. Они достигли его 10 февраля 1861 года. Правда, добрались они только до канала в болотах, но вода в нём действительно была солоноватой на вкус и во время прилива поднималась на 20 сантиметров. Открытого моря, самого залива Карпентария им так и не удалось увидеть. Впрочем, земли вокруг залива уже 17 лет до этого пересёк Лейхгард, только с востока на запад.

Особенно тяжело приходилось лошади Билли. Вот что записал в своём дневнике Уилле: «Когда мы переводили лошадь через реку, на одной из отмелей она так глубоко увязла в зыбучем песке, что нам никак не удавалось её оттуда вытащить. Наконец мы догадались подкопаться под неё с той стороны, где было поглубже, и с размаху толкнуть в воду, чтобы она поплыла. Мы надёжно упрятали свою поклажу и пошли дальше по берегу реки. Однако почва почти повсюду была такой вязкой и зыбкой, что наша лошадь никак не могла по ней передвигаться. Примерно через восемь километров, когда мы пересекали ручей, она снова провалилась в трясину и после этого уже настолько ослабла, что у нас появились сомнения в том, сумеем ли мы вообще заставить её идти дальше».

Когда Уилле и Бёрк вернулись к своим товарищам, караулившим верблюдов, было решено как можно скорей отправляться в обратный путь: почти за два месяца, которые потребовались для перехода до залива, они съели более двух третей своих продовольственных запасов. Однако все чувствовали себя бодро и без малейших колебаний решились отправиться обратно с весьма небольшим количеством провианта (ведь в крайнем случае можно было съесть нескольких верблюдов).

Он был, по-видимому, ужасен, этот обратный путь. Продуктов становилось всё меньше и меньше. Бёрк делил их ежедневно на четыре порции, которые закрывал сверху бумагой с номерами — каждый выбирал себе номер, не видя, что под ним лежит.

При таком способе делёжки не возникало споров между изголодавшимися и ослабевшими людьми. Чувствовали они себя с каждым днём все хуже, и записи в дневнике Уиллса становились все короче.

Дойдя в марте до реки Клонкарри, они обнаружили там своего верблюда Гола, которого им пришлось в своё время здесь оставить из-за болезни. Вид у него был самый плачевный: животное, видимо, очень страдало от одиночества и, судя по следам, несмотря на полную свободу, никуда далеко не отходило от того места, где его оставили. Всё это время верблюд беспокойно бегал взад и вперёд по тропинке и утрамбовал твёрдую гладкую дорогу. Увидав своих сородичей —других верблюдов, дромадер сразу успокоился и принялся щипать траву. Но видимо, ему уже ничем нельзя было помочь. Когда экспедиция через четыре дня пустилась в дальнейший путь, этот верблюд был не в силах следовать за нею, даже несмотря на то что с него сняли седло и всю поклажу.

Запись в дневнике от 10 апреля:

«Целый день не выходили из лагеря — разрезаем на куски и сушим мясо лошади Билли. Лошадь так отощала и была настолько измучена, что нам стало ясно: ей всё равно не добраться до конца пустыни. Мы до того изголодались, что решили её зарезать, пока она ещё не издохла, и подкрепиться мясом бедного животного. Мясо оказалось вкусным и нежным, но без малейших следов жира».

Однажды Уилле случайно увидел, как Грей тайком, спрятавшись за дерево, поедал муку. А ведь именно ему было поручено хранение продуктов. Провинившемуся Бёрк задал основательную трёпку. И несмотря на жалобы Грея на боли и слабость, которыми он всем досаждал в последующие дни, ему никто не верил, считая, что его просто мучают угрызения совести. Но утром 17 апреля Грея обнаружили мёртвым в спальном мешке. Все настолько ослабли, что не смогли зарыть его в землю глубже чем на метр.

Оставшиеся в живых трое мужчин к вечеру 21 апреля при свете луны дотащились до лагеря на Купере-Крике, мечтая досыта наесться, надеть целые ботинки и сменить рваные пропотевшие лохмотья на новую одежду.

Но лагерь был пуст.

На стволе одного из деревьев было вырезано ножом: «Копай в трёх шагах на северо-запад». Бёрк был настолько измучен и потрясён, что лишился чувств. Уилле и Кинг принялись рыть в указанном месте и вытащили ящик с продовольствием и бутылку, в которой лежал исписанный карандашом листок. Из записки они узнали, что Браге покинул лагерь сегодня, девять часов назад, и с 12 лошадьми, шестью верблюдами и всеми припасами двинулся в сторону Менинди. Заканчивалась она словами: «Если не считать одного человека, которого брыкнула лошадь, все остальные члены экспедиции и животные здоровы».

Было ли это злосчастной случайностью или коварством судьбы, что Браге, который четыре месяца терпеливо дожидался своих товарищей, всё время надеясь на их возвращение, ушёл буквально за несколько часов до того, как они, измученные и обессиленные, дотащились до лагеря? Этого никто не может сказать. Ведь Браге мог уйти и раньше, сославшись на распоряжение Бёрка ждать только три месяца. Тем не менее он пробыл па Купере-Крике ещё четыре недели. Но когда отряд Бёрка не вернулся спустя и этот срок, Браге решил, что те четверо либо погибли, либо спаслись, повернув в восточном направлении и выйдя к Квинсленду. Задерживаться дольше он не мог, у него не хватило бы продовольствия. Однако позже он никак не мог объяснить, зачем написал в записке, что вся его группа находится в добром здоровье. На самом же деле тяжелобольной Паттен умер уже через несколько дней после выхода из лагеря, а остальные трое сильно страдали от цинги. Это хвастливое сообщение и сбило с толку Бёрка, решившего, что им, измученным и обессилевшим, не догнать группу бодрых и здоровых людей. На самом же деле Браге пришлось устроить привал вечером того же дня всего в 23 километрах от Купере-Крика.

Итак, решив, что догнать ушедших надежды нет, группа Бёрка решила остаться в лагере и для начала немножко подкрепить свои угасающие силы оставленными им продуктами. А затем Бёрк принял решение идти на юг не знакомой уже дорогой, а неисследованной, но зато более короткой, которая должна была привести к одному из окраинных сторожевых постов колонии Южная Австралия. Этот пост был расположен у подножия «Горы безнадёжности» — Маунт-Хоуплес.

Уилле приписал несколько слов в записке и снова аккуратно закопал бутылку, чтобы аборигены не смогли её найти и вытащить. Но надпись на дереве оставил без всяких изменений. Если б он только знал, какой непоправимый вред нанесёт этим себе и своим товарищам, он уж непременно постарался бы добавить в неё хоть одно слово.

Одна из основных причин, почему Браге решил пуститься в обратный путь, заключалась в том, что Райт, которому было поручено подтянуться с арьергардом экспедиции к Куперс-Крику, так там и не появился. Райт, оказывается, всё никак не мог собраться, а пустившись наконец в путь, повёл свой отряд как нельзя более неумело, по неверному маршруту и за 69 дней так и не достиг Куперс-Крика да к тому же ещё потерял в дороге трёх человек. Среди погибших был и Людвиг Бекер. Наконец он наткнулся на Браге, который как раз возвращался назад. Обе группы объединились, взяв направление на реку Дарлинг. Однако дорогой Браге, которого, по-видимому, всё же мучили сомнения, уговорил Райта поехать вместе с ним верхом назад к Купере-Крику и посмотреть, не пришла ли за это время группа Бёрка. Райт согласился, и через три дня, утром 8 мая, они снова прибыли в лагерь на Купере-Крике.

Но Бёрк со своими людьми уже 15 дней назад отбыл отсюда в направлении горы Маунт-Хоуплес.

Браге и Райт нашли лагерь таким, каким его оставили: следы верблюдов, навоз, остатки костров, и ту же запись, вырезанную ножом на дереве несколько недель назад. Ничего не изменилось с момента их ухода из этих мест. Так во всяком случае обоим показалось. Им и в голову не пришло вырыть спрятанные под деревом ящик и бутылку с запиской. Передохнув с четверть часа, всадники ускакали обратно. А в это время Бёрк, Уилле и Кинг находились на расстоянии не более 50 километров от лагеря!

Бёрк шёл вниз по течению Куперс-Крика, пока речка постепенно не превратилась в стоячее болото, а затем окончательно исчезла в песках пустыни. Он сделал попытку пересечь эту пустыню, но, пройдя 100 километров, вынужден был вернуться .

Верблюды оказались менее выносливыми, чем люди. 28 апреля Уилле записал в своём дневнике:

«Наш сегодняшний переход был очень коротким, потому что не успели мы пройти и мили, как один из наших верблюдов (Ланда) провалился в трясину на краю бочажка и его стало засасывать. Мы перепробовали все средства вытащить его обратно, но напрасно. Почва под ногами была очень зыбкой, и животное проваливалось все дальше. Мы пробовали подсовывать под него ветки, но верблюд этот отличался инертностью и тупостью, и мы никак не могли заставить его сделать хоть малейшую попытку высвободиться самому. Вечером мы прорыли небольшую канавку из бочажка, надеясь, что хлынувшая в неё вода подмоет слой песка и животное всплывёт. Однако этого не случилось. Верблюд между тем продолжал лежать совершенно спокойно, как будто ему и дела нет до всего этого. Казалось, что он даже доволен сложившейся ситуацией.

На другое утро, найдя верблюда в том же безнадёжном положении, мы после ещё нескольких неудачных попыток его вытащить потеряли всякую надежду на успех. Пришлось обречённое животное пристрелить. После завтрака мы принялись срезать ножами все мясо, до которого нам только удавалось добраться.

Четверг, 1 мая. Стартовали без двадцати минут девять. Нашего единственного теперь верблюда Раю мы нагрузили лишь самыми необходимыми вещами, большую же часть поклажи распределили между собой».

Тем, что Бёрк и его товарищи ещё не погибли от голода, они были обязаны аборигенам, тем самым аборигенам, к которым прежде относились так недоверчиво и подозрительно и которых отпугивали от себя ружейными выстрелами. Теперь они научились у них собирать «нарду» особые съедобные семена — и, растирая их между камнями, получать нечто вроде муки. Хотя мука эта явно не содержала никаких питательных веществ, тем не менее ею можно было набить голодные желудки… Те же аборигены делились с ними рыбой и вообще старались оказывать им разные дружеские услуги. Но частенько эти люди снимались ночью с места и откочёвывали на несколько километров дальше, и тогда трём европейцам нелегко было их разыскать.

Вот запись из дневника Уиллса: «Пятница, 2 мая, лагерь № 7. Мы следовали по левому берегу Куперс-Крика в западном направлении, как вдруг наткнулись на стоянку туземцев, разбитую прямо посреди высохшего русла реки. Они как раз кончали завтракать и великодушно предложили нам немного рыбы и пирога. Единственное, чем мы могли им отплатить, — это дать несколько рыболовных крючков и сахара.

У нашей верблюдицы Раи появились признаки полного изнеможения. Все сегодняшнее утро она дрожала как в лихорадке. Тогда мы решили ещё больше облегчить её ношу, сняв с неё и навьючив на себя сахар, инжир, чай, какао и две или три алюминиевые тарелки.

Среда, 7 мая. С утра позавтракали, но, когда мы решили двинуться дальше в путь, оказалось, что верблюд не в состоянии встать на ноги даже без всякой поклажи. Испробовав все средства поднять животное с земли, мы вынуждены были уйти, предоставив его своей участи. Пройдя около 17 километров, мы наткнулись на нескольких аборигенов, которые ловили рыбу. Они дали каждому из нас по полдюжины рыб и объяснили нам жестами, что мы можем пройти к их стоянке, где нам дадут ещё рыбы и хлеба. Показав этим людям, как разжигать костёр при помощи спичек, мы доставили им явное удовольствие, тем не менее они не выразили ни малейшего желания их приобрести».

30 мая Уилле снова вернулся в старый лагерь на Купере-Крике. Он не нашёл там никаких следов побывавших здесь за это время Браге и Райта, вырыл бутылку и дополнил свою прежнюю запись новыми сообщениями.

Чем же всё-таки объяснить гибель последних верблюдов? Ведь им было где пастись, даи корма хватало. Почему молодой Уилле, 27 лет от роду, в конце концов попросил своих спутников оставить его одного у лагерного костра и умер в одиночестве примерно 30 июня? Почему? Не из-за того ли, что Бёрк никак не мог преодолеть в себе недоверия к аборигенам? Незадолго до своей кончины, последовавшей через несколько дней после смерти Уиллса, он отогнал их от себя выстрелами из пистолета, а когда они принесли ему сетку с рыбой, выбил её у них из рук…

Во всяком случае последнему из троих —Джону Кингу удалось остаться в живых только благодаря бескорыстной помощи аборигенов. Когда он привёл их к мёртвому Бёрку, они все горько заплакали и стали накрывать труп ветками. С этих пор они начали особенно внимательно и приветливо относиться к «последнему белому человеку».

Несколько недель спустя старый туземец по имени Самбо рассказал на одном из дальних пограничных постов Южной Австралии, расположенном на полдороге между Аделаидой и Купере-Криком, что там, на севере, на берегу одной из рек, живут голые белые, у которых нет ни еды, ни ружей, но зато есть верблюды.

Это сообщение, всколыхнувшее воспоминания о печальной судьбе лейхгардовской экспедиции, вызвало сразу всеобщее волнение. Были снаряжены сразу четыре спасательные экспедиции, причём одна из Аделаиды. Эта экспедиция кроме 24 лошадей использовала также трёх верблюдов, сбежавших от Уиллса восемь месяцев назад на Купере-Крике. Беглецы, по всей вероятности не спеша, спустились вниз по течению реки, пересекли пустыню и появились где-то возле Маунт-Хоуплеса, где их и изловили.

На поиски пропавшей экспедиции снарядили также судно к заливу Карпентария. Третья спасательная группа направилась с побережья Квинсленда через материк на запад, чтобы попытаться найти следы Бёрка где-то во внутренних областях Австралии.

Но наибольшие надежды возлагались на тридцатилетнего Альфреда Уильяма Хоуита, имевшего к тому времени уже довольно богатый опыт по исследованию новых австралийских земель.

14 августа 1861 года он вместе с Браге выехал из Менинди в северном направлении в сопровождении 37 лошадей и семи верблюдов. Через 25 дней они достигли Куперс-Крика. Встречавшиеся ему на пути аборигены были чем-то очень взбудоражены. Завидев караван, они, как правило, удирали со всех ног. А если их удавалось поймать, они со страхом указывали в одном и том же направлении и жестами давали понять, что европейцам следует поторопиться. Наконец Хоуит заметил большую стоянку аборигенов, разбежавшихся при виде приближающегося каравана. На месте осталась лишь одинокая фигурка, машущая чем-то, что уже нельзя было назвать шляпой. Когда караван приблизился, этот человек, одетый в лохмотья, вскинул руки и без чувств грохнулся на землю. Это был Кинг, единственный оставшийся в живых член экспедиции Бёрка. Через несколько дней он уже настолько окреп, что смог повести Хоуита туда, где остались погибшие Бёрк и Уилле.

Собаки динго уже неплохо потрудились над трупами: кругом были разбросаны кости рук и ног Уиллса, черепа же его вообще не удалось найти. У трупа Бёрка не хватало кистей и ступнёй. Кинга за последующие недели так закормили, что он уже не мог смотреть на пищу. Когда юношу торжественно ввозили в Мельбурн, восторженная толпа чуть не разорвала его на части. За останками Бёрка и Уиллса была послана новая экспедиция. Их доставили в колонию Виктория и торжественно в сопровождении траурной процессии провезли по улицам Мельбурна, после чего последовало не менее торжественное погребение. В честь этих двух отважных путешественников был воздвигнут прекрасный памятник, изображавший их в более чем натуральную величину. Про других погибших членов экспедиции почему-то даже не вспоминали. Государственная комиссия, которой было поручено расследовать причины неудач экспедиции, после долгих обсуждений пришла к выводу, что особому порицанию подлежит слишком затянувшаяся задержка Райта в Менинди и нерешительность действий экспедиционного комитета в Мельбурне.

Аборигенов, проживающих по берегам Куперс-Крика, осыпали подарками, колония Виктория подарила им даже две тысячи квадратных миль земли (которые ей, между прочим, не принадлежали, поскольку Купере-Крик находится вне пределов Виктории, а следовательно, аборигены и так имели полное право владеть этими землями, но подарок есть подарок!). Впрочем, жители этих мест вскоре совершенно вымерли, к 1902 году их осталось только пять человек. А трагически окончившуюся экспедицию Бёрка красочно и со всеми подробностями описал Алан Муэрхед в своей книге «Куперс-Крик». Очень жаль, что эта книга не переведена на другие европейские языки, так же как и два предыдущих произведения этого автора «Голубой Нил» и «Белый Нил», в которых описывается исследование берегов Нила и Восточной Африки.

На Купере-Крике возник город, а в 70-х годах проложили телеграфную линию поперёк континента, и ушло на это не больше двух лет. Менинди теперь важный железнодорожный узел.

Но дерево на берегу Куперс-Крика, на котором Бёрк и Уилле забыли вырезать дату своего прихода, что потом стоило им жизни, стоит и поныне. И до сих пор на его коре можно различить три буквы «dig» (копай).

Теперь выяснилось, что утверждения, будто где-то посреди материка должно быть большое озеро, имело под собой реальную почву. Дело в том, что озеро Эйр, расположенное между Купере-Криком и горой Маунт-Хоуплес, не всегда было безводным. Когда-то его наполняли водой реки Куперс-Крик и Дайамантина, которые тогда были полноводными и мощными водными магистралями. Выяснилось также, что часть этих вод и сейчас, стекая с восточноавстра-лийских горных хребтов, течёт в направлении озера, но только под землёй. С помощью бурения воду эту извлекают на поверхность и устраивают в степи водоёмы для водопоя скота. Без этого немыслимо было бы разводить здесь овец.

Но особое восхищение у австралийцев вызвали верблюды, принимавшие столь деятельное участие в Берковской экспедиции, а затем и в спасательных отрядах. После Бёрка и Уиллса все последующие пятьдесят лет не было почти ни одной экспедиции, в которой не участвовали бы верблюды. Причём впоследствии нашли способ, как заставить этих упрямых и тупых животных преодолевать реки. Когда верблюд подходит к реке, он непременно ложится и не желает входить в воду. Тогда его насильно поднимают на ноги и дают сильный пинок сзади; свалившись в воду, верблюд уж непременно поплывёт. Джон Форрест (1847—1918), первый из уроженцев Австралии получивший дворянский титул, в 1870 году впервые прошёл из Перта в Аделаиду. Это путешествие заняло у него пять месяцев. Однако, из-за того что он взял с собой лошадей, а не верблюдов, ему всё время приходилось держаться близ морского побережья. Поэтому эта экспедиция мало чем обогатила географическую науку. А через четыре года Джон Форрест со своим братом Александром прошёл от Перта до Аделаиды другим путём — по внутренним районам страны. Впоследствии Джон Форрест стал губернатором Западной Австралии.

Питер Е. Уорбертон (1813—1889), бывший британский майор в Индии, выйдя в сентябре 1872 года из Аделаиды, пересёк расположенный в самом центре Австралии Алис-Спрингс и достиг самой северной оконечности западного побережья. С собой он взял только сына, двух афганских погонщиков верблюдов, двух европейцев, молодого австралийского паренька Чарли и 17 верблюдов. Продовольственных запасов они захватили на шесть месяцев, но достигли цели своего путешествия только через шестнадцать. Живыми им удалось добраться лишь благодаря верблюдам, которых они съедали одного за другим. «Те, кто прочтёт наши записки, — писал Уорбертон в своём дневнике, — будут возмущаться подобной верблюжьей бойней. Однако в тот момент у нас не было другого выхода. Нам оставалось лишь умереть, а вслед за нами погибли бы и верблюды, потому что без нашей помощи они не смогли бы раздобыть себе ни одной капли воды.

17 сентября 1873 года. Мы прошли 17 километров на запад. В лагере нам пришлось оставить двух ездовых верблюдов, которые не в состоянии были даже пошевелиться. Сначала мы подумали, что они отравились, но потом решили, что от резкого ночного ветра у них сделался прострел. Ездовой верблюд моего сына начал волочить задние ноги, и, чтобы прекратить его мучения, нам пришлось беднягу пристрелить. Какой удар для нас! Потерять самого мощного самца и трёх ездовых верблюдов почти за один день. Если так пойдёт дальше, я не знаю, что с нами будет».

Затем от путешественников сбежали три верблюда, и один из афганцев пустился их догонять. Но он их так и не догнал. Постепенно из-за жары стало очень трудно двигаться днём, и экспедиция делала переходы только в утренние и вечерние часы. Ночью идти было невозможно из-за того, что в темноте трудно отыскать водопой. Иногда, не найдя следующего бочажка, им приходилось возвращаться к предыдущему. В некоторых бочажках воды было настолько мало, что иногда за три часа набиралось лишь одно ведро, а то и того меньше. Возле одного такого водопоя группе пришлось проторчать целые сутки, чтобы измученным жаждой верблюдам досталось хотя бы по одному ведру воды. Затем им пришлось пристрелить ещё одного самца, так как его ужасно мучила гноящаяся рана на спине. Высушенным на солнце мясом этого верблюда все семеро членов экспедиции питались целых три недели. На вкус оно напоминало древесную кору. Ещё одного верблюда пришлось зарезать потому, что он ослеп.

Австралийский мальчишка Чарли неутомимо бежал впереди, разыскивая воду. Когда однажды он не вернулся к назначенному времени в лагерь, Уорбертон, которого шатало от голода и жажды, решил идти дальше, не дождавшись его: пусть лучше погибнет в пустыне мальчишка, чем все остальные шестеро. Но вечером, двинувшись в путь, они наткнулись на Чарли, радостно бежавшего им навстречу. Оказывается, он пробежал после последнего ночного перехода ещё 30 километров и нашёл хороший водопой.

Сыну Уорбертона Ричарду удалось подстрелить птичку величиной с воробья, он отдал её отцу, и тот съел её до последнего пёрышка.

«Если бы в этой стране можно было найти хоть что-нибудь съедобное, — записывает Уорбертон в это время в своём дневнике, — хоть каких-нибудь змей, ворон или канюков. Правда, в колючем спинифексе водятся валлаби (маленькие кенгуру), но нам никак не удаётся их раздобыть, несмотря на то что они имеют привычку днём принимать солнечные ванны на открытом месте, спасаясь от муравьёв, донимающих их в тени кустарников. Досаждают насекомые и нам. Кроме муравьёв и обычных назойливых мух здесь водится австралийская пчёлка, или медовая муха, которая нас буквально изводит. Эти насекомые хоть и не жалят, но зато имеют отвратительный запах и, как нарочно, непрестанно вьются вокруг наших ноздрей».

Встречали путешественники и отдельные племена, которые не испытывали ни малейшего страха при виде белых людей и верблюдов. Наоборот, они проявляли большой интерес к экспедиции. Европейцы вскоре узнали, как нужно вести себя при подобных встречах. Чтобы показать свои дружеские намерения, надо подойти и погладить друг другу бороду. При этом пышные бороды европейцев производили на аборигенов очень сильное впечатление.

Однажды энергичный маленький Чарли во время поисков водопоя попал на одну из стоянок аборигенов, где его приняли очень приветливо и угостили свежей водой. Но когда на горизонте появилась вся экспедиция и люди увидели, что к ним направляются белые на верблюдах, они ужасно испугались, решив, что Чарли заманил их в ловушку. Они набросились на бедного парня, всадили ему копьё между лопатками и оглушили дубиной. Прошло несколько недель, прежде чем он поправился.

Не дойдя 250 километров до побережья, Уорбертон так обессилел, что не мог стоять на ногах. Тогда он послал одного из людей с последними двумя верблюдами за помощью к поселенцам, живущим на побережье. Но прошло несколько недель, а гонец всё не возвращался.

«У нас избыток воды, есть немного табаку и несколько кусочков сушёной верблюжатины. Время от времени нам удаётся раздобыть ящерицу или какаду. Я надеюсь, что после дождя взойдёт чертополох или ещё какое-нибудь растение, которым мы сможем питаться. У нас у всех цинга, понос и боли в печени. Нам нечем ловить рыбу, и мы не в силах поймать какого-нибудь опоссума или змею, а птицы поблизости от нас не садятся. Встать же и подойти к ним мы уже не в состоянии. Я думал, что возле реки у нас не будет особых трудностей с пропитанием, однако это оказалось не так. С каждым днём наши силы угасают».

Как раз вскоре после этой трагической записи в дневнике появился посланец с продовольствием и шестью верховыми лошадьми, на которых Уорбертона с его людьми благополучно доставили к побережью.

Пустыню Гибсона во Внутренней Австралии открыл в 1874 году Эрнест Джайлс (1835—1897). Сейчас она носит имя его спутника, который заблудился в ней и не вернулся. В этой пустыне с Джайлсом случилось следующее происшествие:

«На другое утро я узнал, что несколько верблюдов отравилось и не в состоянии пошевелиться; один или два из них, наверное, сдохнут. Это была для нас ужасная новость, учитывая, что мы лишь начали своё путешествие и находились как раз на краю пустыни, которую собирались пересечь. Тотчас же перед нами встал вопрос: „Что же делать?“ И так же быстро пришло решение: „Делать нечего, надо ждать“. Было бы совершенно бессмысленно переложить поклажу с больных животных на здоровых, которые не смогли бы тащить такую тяжесть. А бросить их здесь без присмотра тоже было нерезонно. Итак, мы решили остаться и энергично лечить своих пациентов. Лечение шло так успешно, что к ночи один из самых тяжелобольных верблюдов снова встал на ноги. Мы ставили заболевшим животным горчичники и клизмы, делали им горячие примочки и кормили маслом.

Нам удалось выяснить, что они отравились растением Gyrostemonramulosus. Когда мы устраивали свой привал, было почти темно, и мы не разглядели, что кругом растёт такая отрава. Теперь мы перенесли свой лагерь и перегнали животных подальше, на отлогий песчаный холм, где этого чёртова семени почти не было. На другое утро я, к своей несказанной радости, нашёл верблюдов почти здоровыми, хотя они ещё не слишком уверенно стояли на ногах и сильно дрожали. Здешняя проклятая земля просто задыхается от обилия этих ядовитых растений. Правда, от Gyrostemon жи-вотные умирают не всегда, но, поскольку я уже потерял из-за него одного верблюда, а все остальные, наевшись этой пакости, отравлялись ею, можно себе представить, как нас пугал один только вид проклятого растения. Верблюды, которые от него ещё не заболевали, упорно стараются его сорвать. Но однажды отравившись, они к нему уже не прикасаются. Весь ужас в том, что кругом не растёт ничего другого, на чём бы они могли пастись».

Между прочим, именно Эрнест Джайлс в 1875 году пересёк континент от Аделаиды до Перта. После двухмесячной передышки он повторил это путешествие в обратном направлении. И хотя Джайлс был удостоен золотой медали Географического общества, тем не менее семнадцатью годами позже, забытый всеми, он умер в безвестности и бедности. Последние свои годы он проработал писарем в одном из заштатных городишек Западной Австралии.

За десятилетия, прошедшие после Берковской экспедиции, в Австралию ввезли очень много верблюдов из Индии. К 1900 году их число достигло шести тысяч, не считая потомства, принесённого ими уже на новой родине. Завоевание засушливых земель Австралии верблюдами было большим успехом, но, увы, недолговечным. Здесь произошло примерно то же, что в Африке с приручением слонов. Приручение африканских слонов, столетиями считавшееся невозможным и затем блестяще организованное в Конго на станции по дрессировке слонов «Гангала на Бодио», в корне могло бы изменить на материке положение с транспортом. Однако вскоре автомобиль вытеснил слонов в Африке и верблюдов в Австралии (в качестве верхового, вьючного и тяглового скота). Но в самых отдалённых и труднодоступных районах Австралии и сейчас ещё нередко используют верблюдов, ещё и сегодня в степи тут и там можно увидеть их одичавших потомков.

Следовательно, новая часть света — Австралия была исследована не только благодаря мужеству и упорству отважных путешественников, но и выносливости дромадеров. Только благодаря тем и другим она пройдена вдоль и поперёк, в ней найдены полезные ископаемые, и она покрыта сетью телеграфных и железнодорожных линий. И хотя дромадеры сейчас уже мало кого интересуют в Австралии, справедливости ради им следовало бы тоже воздвигнуть памятник в Аделаиде.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ «ЭЙ ТЫ, ДИНГО!» — ИЗЛЮБЛЕННОЕ РУГАТЕЛЬСТВО АВСТРАЛИЙЦЕВ

Как я фотографировал динго. — Три с половиной миллиона марок за собачьи скальпы, — Разорванный собственными братьями. — Лаять совсем не обязательно. — Отнимать щенят у динго не рекомендуется. — «Дингоупорный» забор
Дикого, живущего на свободе динго (Canisdingo) мне довелось увидеть только один раз в жизни. В зоопарке мне частенько приходилось иметь с ними дело; там я неоднократно занимался их разведением. Единственный раз я встретил дикого динго в 200 километрах юго-восточнее порта Дарвин, на необитаемом севере Австралии, в самой глухой местности. Я сидел на железном сиденье от молотилки, искусно привинченном спереди к радиатору японского вездехода. Чтобы не свалиться под колёса во время быстрой езды, я крепко привязал себя к сиденью широким ремнём. В таком положении очень удобно снимать фильмы и фотографировать — разумеется, при условии, чтобы за рулём сидел опытный водитель, привыкший на бешеной скорости мчаться по бездорожью и в то же время достаточно осторожный, чтобы не въехать при этом в колючий кустарник, где не долго разодрать себе в кровь лицо или выколоть глаз. Словом, водитель должен быть первоклассным. Тогда можно преследовать и кенгуру, и буйволов, и одичавших домашних свиней (кстати, штат Квинсленд в течение двенадцати месяцев в 1961—1962 годах платил денежные вознаграждения за отстрел одичавших свиней, и убито их было тогда 53 918 штук!).

Сидя перед радиатором, можно снимать даже табуны одичавших лошадей. Главное, обе руки при этом остаются свободными.

Безлюдная местность вокруг казалась мне очень «африканской» — засушливой и пыльной. Я нисколько бы не удивился, если бы вон под той купой деревьев увидел слонов, мирно обмахивающих себя ушами, или стадо антилоп импала, огромными прыжками удирающее от машины. Однако таких внушительных животных на этом затерянном континенте никогда не водилось. А даже если бы мы, европейцы, во время открытия Австралии и обнаружили их здесь, то к концу столетия все равно наверняка бы истребили.

Но что это? Прямо посреди гладкой равнины от костей мёртвого кенгуру метнулось в сторону какое-то невзрачное желтовато-серое животное. Ростом оно было не больше овчарки, с редкой и короткой шерстью.

«Это динго!» — закричал водитель машины, моментально затормозил и вынес мне своё ружьё, уверенный, что я сейчас же примусь стрелять в ненавистного зверя. Он сел за руль и нажал на газ, стараясь догнать собаку, пока она не успела добежать до куртин деревьев и кустарника. Не так-то просто объяснить такому человеку, что я и не собираюсь стрелять, что мне надо только сфотографировать дикую собаку. Вскоре мы догнали и даже перегнали её, что было не так уж сложно, поскольку она бежала, судя по спидометру, со скоростью, не превышающей 50 километров в час. Каждый раз, как только мы начинали «наступать ей на пятки» или старались обогнать сбоку (чтобы получился удачный кадр), она сейчас же резко сворачивала в сторону, и мне удавалось снять её лишь сзади. Это обычный приём у животных, когда их начинают преследовать на машине. Они очень быстро соображают, что, если бежать по кругу, машине гораздо трудней их догнать, так как она не способна проделывать такие резкие виражи. Поэтому-то часто в кадр попадают одни зады и хвосты. Чтобы снять бегущее животное, и притом с фланга, необходимы одновременно две машины, которые ехали бы параллельно. Кроме того, в этом деле должен участвовать хоть один разумный человек, не забывающий о том, что живое сердце может отказать скорее, чем автомобильный мотор…

И всё-таки мне удалось сфотографировать дикого динго на воле. Я не хочу утверждать, что это первый или единственный снимок австралийской дикой собаки, живущей на воле. Просто я ни разу ещё ни в одной книге об австралийской фауне не видел такой фотографии. Все известные мне снимки диких собак динго сделаны в зоопарках или в вольерах.

Динго уже давно беспощадно истребляют. Штат Южная Австралия и вся Северная Территория выплачивают премии за убитых динго уже с 1913 года, а штат Западная Австралия с 1924 года. До 1935 года здесь было выплачено три с половиной миллиона марок за 510 500 убитых динго. Западная Австралия ещё в 1964 году выплатила премии за 5417 отстрелянных диких собак, а Южная Австралия — за 3216. Основной же ущерб хозяйству динго наносили не в этих штатах, а в Квинсленде и в Новом Южном Уэльсе, где наиболее развито овцеводство. Там диким собакам доставалось ещё больше. Так, за двенадцать месяцев 1961/62 года в Квинсленде было выплачено вознаграждение за 30 084 убитых динго. Некоторые охотники за один сезон отстреливали до трёх тысяч собак. Учитывая, что вознаграждение за каждый скальп составляло примерно от 10 до 50 марок, можно себе представить, что охотники сколачивали на этом деле неплохое состояние.

Как же в действительности сейчас обстоит дело с дикими собаками? Одни утверждают, что их скоро можно будет увидеть только в зоопарках, другие же уверены, что динго и сейчас ещё в Австралии не менее 200 тысяч и их можно найти всего в 150 километрах севернее Сиднея, а если отъехать дальше, то там их якобы ещё больше. В тех местах они будто бы до сих пор ещё бесчинствуют на скотоводческих фермах, и борьба, которая ведётся с ними уже в течение 160 лет, не приносит никаких результатов.

Но, возможно, такие суждения черпают из книг двадцатилетней давности.

О динго вот уже сто лет идут непрестанные споры. Кто они такие? Настоящие ли это дикие собаки, подобные волкам Северного полушария, или они сродни красивым, смелым, пятнистым гиеновым собакам Африки? А может быть, это просто потомки одичавших домашних собак? Ясно одно: дикие собаки охотились по всей Австралии ещё задолго до того, как на континенте появились первые европейцы. Динго были здесь единственными представителями «усовершенствованных» млекопитающих, всё же остальные четвероногие австралийцы вынашивали своё потомство в брюшной сумке. Возможно, что именно эти «усовершенствованные», значительно более «интеллигентные» хищники после недолгой борьбы вытеснили на континенте «устаревшую» форму — сумчатых волков. Та же участь постигла, видимо, и сумчатого дьявола — животное ростом с лисицу. Но сумчатые волки и сумчатые дьяволы исчезли, по-видимому, не потому, что их истребили дикие собаки динго, просто более сильный и ловкий хищник постепенно уничтожил всю привычную добычу этих животных и занял их охотничьи участки, лишив всех необходимых условий для жизни. Во всяком случае, когда европейцы пришли в Австралию и побывали на окружающих островах, они застали сумчатых волков и сумчатых дьяволов только на острове Тасмания, где динго никогда не водились и не водятся по сей день.

По строению зубов и костей динго невозможно отличить от обычных домашних собак; нет и каких-либо других морфологических признаков, отличающих этих животных от собак. Динго появились на Пятом континенте вместе с человеком, что произошло в сравнительно недавнее для истории Земли время — несколько тысячелетий назад. По-видимому, динго — одичавшее домашнее животное, точно так же как и мустанги, эти дикие лошади американских прерий, или как дикие буйволы Северной Австралии.

Много лет назад, когда я только начинал свою деятельность в зоопарке, мне говорили, что чистокровный динго всегда должен иметь красноватый оттенок шерсти и что дикие собаки с белыми лапами, белым кончиком хвоста и такими же пятнами на шее считаются гибридными и их брать не нужно. Но позже я выяснил, что это неверно. Есть чистокровные дикие собаки с пятнистой, тёмно-коричневой и даже чёрной шерстью. Бегают по степи и такие, у которых не стоят уши или хвост загнут кверху больше положенного.

Может быть, австралийские фермеры давно бы уже окончательно уничтожили динго, если бы другие люди, сами того не зная, не пришли им на помощь. Именно сами того не зная, потому что не ради удовольствия динго они ввезли сюда кроликов. Однако эти с неимоверной быстротой размножившиеся грызуны значительно облегчили существование диких собак. Истребляя кроликов, динго даже начали приносить некоторую пользу. Кстати, кролики значительно пополнили и меню кли-нохвостых орлов и спасли их тем самым от уничтожения. Ведь этих ни в чём не повинных птиц необразованные фермеры жестоко преследовали за то, что они якобы убивают овец.

«Динго» у белых австралийцев страшное ругательство. Аборигены же ничего не имеют против диких собак. Они даже охотно отлавливают их щенят и воспитывают у себя дома. Оказывается, эти «дикари» очень быстро приручаются и становятся верными четвероногими друзьями человека. Правда, лаять динго не умеют, они могут только рычать, выть и скулить. Но ведь и не все домашние собаки способны лаять: так, во многих областях Африки собаки местных жителей тоже не умеют лаять, поэтому во время охоты за дичью им подвязывают на шею деревянные колокольчики.

Тот, кому в Европе представлялся случай взять домой из зоопарка щенка динго, всегда убеждался в том, что из него вырастала хорошая, верная, преданная собака, ничем не отличающаяся от других домашних собак. Так, психолог животных профессор Бастиан Шмид воспитывал у себя кобеля динго, который свободно бегал по его дому и саду.

Но бывают и такие случаи. Зверолову Джозефу Дельмонту один звероторговец подарил собаку динго, которая до этого уже три года прожила у него в доме. В своё время он застрелил самку динго, а трёх ещё слепых щенят забрал себе. Двух он раздарил, а одного выкормил из рожка. Щенок этот никогда в жизни не видел своих диких сородичей. Попав к Дельмонту, он быстро к нему привязался и был очень ласковым. Полгода спустя он захватил собаку с собой в поездку на север, где проводилась ловля кенгуру. Однажды ночью его разбудил пронзительный вой диких собак динго. Он вскочил с постели и привязал свою собаку. Вот как описывает сам Дельмонт всё, что произошло после этого:

«Животное стояло, тяжело и часто дыша, глаза его сверкали и даже цвет их изменился. Вдруг что-то похожее на плач вырвалось из его груди. С этой минуты моего динго словно подменили. Он больше не играл, мало и неохотно ел, а меня словно и не признавал. Когда в одну из последующих ночей вблизи вновь послышалось знакомое завывание, я решил отпустить своего пса познакомиться с сородичами. Огромными скачками он исчез в темноте. Я поспешил за ним следом, но вскоре потерял его из виду.

Утром мы нашли его ошейник, валявшийся в луже крови среди обрывков шерсти и кожи. Он заплатил смертью за свою тоску по братьям и сёстрам — они его разорвали и съели».

Из-за ненависти к собаке динго, которую испытывают к ней её земляки-люди, мы до сих пор мало что знаем о жизни этого интересного животного на воле.

Самцы динго определённо имеют свои охотничьи участки, которые они подобно волкам и другим собакоподобным «ме— тят» своей мочой. Там, где их не преследуют, они вовсе не всегда ведут ночной образ жизни, охотясь и днём. Основная их добыча — кенгуру. Затравленный собаками кенгуру становится спиной к дереву, опираясь на свой мощный хвост, и хватает подбежавшего динго «руками» за голову, а задними когтистыми ногами с силой пинает в живот. В других случаях кенгуру, как уже рассказывалось выше, бегут к воде, забираются туда по пояс и подплывающих динго хватают поодиночке и топят. Такую героическую оборону кенгуру против нападающих на него собак (правда, домашних) нам удалось заснять на киноплёнку.

Считают, что динго совершают в Австралии регулярные миграции: зимой к восточному побережью, а летом назад на запад, притом всегда по одним и тем же издревле установившимся проторённым путям. Истребить их окончательно будет, видимо, непросто. Ведь Австралия занимает территорию, примерно равную Соединённым Штатам, но имеет при этом только десять миллионов жителей, из которых половина к тому же живёт в больших городах, а большинство остальных размещается в прибрежной стокилометровой полосе. Поэтому немудрёно, что динго и сейчас ещё, судя по сообщениям в печати, ежегодно истребляют тысячи овец…

Там, где на каждые 412 гектаров в среднем приходится по одной овце (как в отдельных районах Квинсленда и на севере Южной и Западной Австралии) и где отдельные угодья размером с целую американскую провинцию охраняются всего лишь полудюжиной людей, борьба с динго довольно затруднительна. Правда, в Квинсленде, где правительство продолжает выплачивать премии за убитых динго, сейчас воздвигли «про-тиводинговый» забор длиной 4800 километров и высотой 1,8 метра.

Разводить диких собак динго в условиях зоопарка не особенно трудно. Но администрация в этом обычно не очень заинтересована, так как динго похожи на простых домашних собак и посетители часто думают, что из-за неимения настоящих диких животных в клетки посадили обычных собак.

После девятинедельной беременности самки динго приносят от четырёх до пяти щенят, которых в течение двух месяцев выкармливают молоком. Молодняк сопровождает родителей на охоте не меньше года, а иногда и несколько лет, так же как это бывает у волков и гиеновых собак.

Даже самые большие ненавистники собак динго сходятся в одном: как бы голодны и кровожадны ни были эти звери, на людей они никогда не нападают. Только однажды в 1941 году в мельбурнском «Герольде» промелькнуло сообщение о неприятном случае с одним фермером. Этот человек нарочно отравил ядом мясо павшей коровы, чтобы избавиться от досаждавшей ему стаи динго. Когда он на лошади подъехал к приманке, она была уже частично съедена, а вокруг неё сидели шесть взрослых динго и десять молодых. Ни у одного из них не проявлялось признаков отравления. Фермер въехал в самую середину стаи, намереваясь схватить одного из щенков, но тогда остальные собаки тут же бросились на него. К счастью, пришпорив лошадь, ему удалось удрать.

Что касается меня, то я думаю, что и свора домашних собак повела бы себя не иначе, если бы кто-то вздумал подойти к их еде и схватить при этом одного из щенков.

Сведения о возрасте, до которого доживают дикие собаки, поступали только из зоопарков. Дольше всех прожил динго в Вашингтонском зоопарке — 14 лет и 9 месяцев.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ПОЛОВИНА КРОЛИЧЬЕГО ПОТОМСТВА НИКОГДА НЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ НА СВЕТ

Маленький симпатичный длинноухий вредитель. — Капканы для кроликов увеличили число кроликов. — Кто за них и кто против? — «Короли», «королевы» и «матери-одиночки». — Ошибка сэра Чарлза Мартина и удача доктора Делиля. — Страшный «кроличий мор» и… блохи
Рассказывая о животных Австралии, нельзя не упомянуть об одном из них, которое, хотя и не относится к настоящим «австралийцам», тем не менее занимает немаловажное место в фауне Пятого континента. Животное это — кролик (Oryctolagus cuniculus). Долгое время кролики были наиболее многочисленными из всех встречающихся в Австралии небольших животных (ростом превышающих крысу). Численность «кроличьего народа», насчитывающего примерно 750 миллионов голов, в 75 раз превышала людское население континента.

Люди тратили много миллионов на борьбу с проклятыми вредителями: они возводили заборы, протяжённостью в тысячи километров и перегораживающие почти весь континент, они истребляли кроликов сотнями миллионов, однако всё было напрасно. «Длинноухие» процветали. Если учесть, что десять кроликов поглощают столько же корма, сколько одна овца, то не удивительно, что число ценных носителей шерсти в западной части Нового Южного Уэльса упало с 15 миллионов голов (насчитывавшихся в 1891 году) до 7300 тысяч в 1911 году.

Если мы захотим поближе познакомиться с этими маленькими славными длинноухими животными, которые в течение девяноста лет играли не последнюю роль в судьбе Австралии, да и сейчас не собираются от этого отказываться, нам надо прежде всего обратить свой взор на Европу. Ведь кролик, между прочим, европеец. Но странное дело — здесь, у себя дома, кролики никогда не становились бедствием и на нашем континенте распространялись очень умеренно.

Между периодами оледенения дикие кролики жили у нас повсюду, но в более поздние времена они сумели удержаться лишь в западной части Средиземноморья: в Испании (получившей, кстати, своё название от финикийского слова, обозначающего «кролик»), на островах Мальорке, Менорке и ещё на нескольких маленьких островках, а также в странах, расположенных на крайнем северо-западе Африки. Во все остальные места на земном шаре, где они сейчас обитают, их завезли уже люди.

В начале средневековья в Германии и Англии не было ни домашних, ни диких кроликов. Первых четырёх кроликов в 1149 году получил аббат знаменитого бенедиктинского монастыря «Корвей-на-Везере» в подарок от аббата французского монастыря Святого Петра в Солиньяке. А вот известный естествоиспытатель XIII столетия доминиканский монах Альбертус Магнус так до самой смерти и не смог увидеть живого кролика.

Ещё в начале XIV века за одного такого «домашнего зайца» платили столько же, сколько за поросёнка. В Англию и расположенные близ неё островки длинноухие попали примерно в то же время, что и в Германию. В 1235 году впервые появляется сообщение о том, что английский король подарил для разведения в стране десять кроликов из своего парка «Гилдфорд», находящегося в Суррее. Но уже в 1257 году от депутатов из Данстера и Сомерсета стали поступать жалобы на вред, наносимый этими новыми животными.

Дикие кролики европейских стран происходят в основном от одичавших домашних кроликов, а не от завезённых диких.

Лучше всего они размножаются там, где не очень холодная зима и не слишком жаркое лето, например на островах возле Калифорнии, на Новой Зеландии, в Англии, Австралии. Если их там не тревожить, они быстро могут размножиться (до 25—37 взрослых особей на каждый гектар). Правда, бывают случаи, когда весь этот многочисленный народ внезапно резко сокращает свою численность.

Есть места, где с искусственным разведением кроликов ничего не получается. Так, в 1951 году в Нью-Джерси (Соединённые Штаты) выпустили для предстоящей охоты 20 тысяч кроликов стоимостью примерно 27 тысяч долларов. Когда же началась охота, их оказалось уже не больше 1600, так что каждый убитый кролик обошёлся в 17 долларов! Аналогичным образом происходило дело в Огайо, Пенсильвании и в штате Нью-Йорк.

В Швейцарии кролики водятся только в трёх местах: на острове Петра посреди озера Бил ер, в Нижнем Валлисе (близ Зиттена) и под Базелем, где число их постоянно пополняется за счёт того, что сюда проникают кролики из Эльзаса, где их очень много.

Но выше 400 метров над уровнем моря эти длинноухие в Средней Европе жить не хотят, не проникают они и на восток дальше южной Польши, Украины (СССР), Венгрии и островов Греции.

В настоящий бич для сельского хозяйства кролики превратились только в Англии, Австралии, на Новой Зеландии и Тасмании. В Англии они начали досаждать фермерам с середины прошлого столетия, с момента изобретения страшных капканов-гильотин. Попав ночью в эти орудия пытки, кролики часто висят в них до самого утра, громко крича от боли, пока хозяин поля удосужится наконец сделать утренний обход своих владений и добить несчастных. Однако в 10—15 процентах случаев в эти капканы попадаются совсем не кролики, а лисы, барсуки, куницы, кошки, собаки и хищные птицы. Таким образом, вместе с кроликами истребляются их естественные враги. Поэтому, с тех пор как в Англии получили распространение эти капканы, число крыс и диких кроликов неимоверно разрослось. Многие крестьяне так хорошо зарабатывали на продаже кроличьих тушек (спрос на которые в последнее время сильно увеличился), что вовсе не были заинтересованы в сокращении численности этих грызунов. Получалось так, что одни жаловались на диких кроликов, других же они вполне устраивали.

Но когда кролики начали соперничать с коровами и овцами за последние стебельки зелёных растений на лугах, как это было в отдельных районах Англии и Австралии, учёные наконец решили вплотную заняться маленькими длинноухими злоумышленниками. До тех пор о них было известно до смешного мало, несмотря на то что они вот уже две тысячи лет хозяйничают вокруг нас на лугах и полях и давно живут в наших крольчатниках. Однако тот, кто задался целью какому-нибудь виду животных помочь, а другой — истребить, сначала должен их досконально изучить, а потом уже приниматься за дело.

Но вот как изыскать способ наблюдать за кроликами в их естественных условиях? Ведь они с самого утра до позднего вечера спят в глубоких камерах своих нор, а их «наземная жизнь» начинается только ночью.

Исследователям, изучающим кроликов в Англии и Австралии, пришлось построить специальные загоны, хорошо просматривающиеся по ночам с угловых башен, где были установлены прожекторы (на которые кролики, как выяснилось, мало обращают внимания); иногда площадки освещались инфракрасными лучами. А с помощью специально устроенных нор с одной стеклянной стенкой учёным удалось проследить, чем их подопечные занимаются под землёй. Обо всём, что английским и австралийским исследователям удалось таким способом разузнать о кроликах, двое из них рассказали в весьма интересных книгах (А. V. Thompson. The Rabbit. London, 1956; К. М. Lockley. The Private Life of Rabbit. London, 1964). Кроме того, теперь каждые два месяца появляются новые научные сообщения об опытах на диких кроликах.

Выяснилось вот что. В огороженной «кроличьей стране» поначалу все протекает так же, как в естественных поселениях этих животных, где достаточно места и корма. Из числа кроликов, запущенных в загон, очень скоро после нескольких жарких схваток между самцами выделяется сильнейший, который и становится «королём». Он «женится» на одной из крольчих и вместе с нею занимает ту часть загона, где растёт наиболее обильный корм. На эту территорию другим кроликам, и в первую очередь самцам, заходить категорически запрещается. Неосторожных нарушителей злобно хватают за шиворот и немедленно выдворяют. «Король» же имеет право зайти на любой участок, занимаемый семейством того или иного его подданного.

Если выловить «короля», то между остальными самцами сейчас же начнутся бешеные драки, пока кто-нибудь из них не выбьется в новые «короли». Если после этого снова подсадить к ним старого «короля», то ему далеко не всегда удаётся занять своё прежнее положение. Частенько он даже скатывается до «низов общества». Некоторые слабые и трусливые самцы так и не могут в течение всей жизни заполучить собственное владение и жену и поэтому вынуждены жаться по углам загона. Спят эти неудачники, как правило, прямо на земле.

«Дом» строит крольчиха, причём совершенно самостоятельно. Её супруг разве что ковырнёт лапой там и сям. Но зато потом, когда всё готово, оба забираются в самую глубокую камеру норы и мирно спят рядком весь день до самого вечера. Крольчата всегда спят вместе с родителями.

Кролики весьма чистоплотны: они никогда не мочатся в своём помещении. К тому же они то и дело чистятся лапами и подобно кошкам вылизывают свою шёрстку. Не найдёте вы в кроличьей норе и испражнений. Тем не менее это не означает, что они там не испражняются. Вот здесь-то и кроется один из «кроличьих секретов». Куда же исчезают испражнения? Оказывается, они… съедаются. Длинноухий грызун за сутки выделяет в среднем 360 шариков кала, весящих в общей сложности около четверти фунта, т. е. 115 граммов. «Вырабатывается» два совершенно разных сорта таких шариков. Одни из них — твёрдые, состоящие из частиц сена и соломы, — выделяются во время пастьбы прямо на поверхность земли. А через семь-восемь часов, когда кролик уже отдыхает у себя в норе, у него начинают выделяться шарики более мелкие и мягкие, покрытые защитной плёнкой. За время дневного отдыха кролик очень часто (от 10 до 40 раз) резким движением сует голову под хвост и хватает зубами такой шарик в момент его выделения из заднего прохода. Это происходит с такой молниеносной быстротой, что долгое время оставалось исследователями незамеченным. Иногда подобные манипуляции кролики проделывают и во время пастьбы, так что возможно, что мягкие «облатки» выделяются и тогда. На первый взгляд кажется, будто животные их разжёвывают, однако на самом деле они их проглатывают целиком. Выяснилось это, когда обследовали только что зарезанных кроликов: в их кишечнике находили комья уже готовых мелких, тёмных, покрытых плёнкой совершенно неповреждённых шариков.

М. Гриффите и Д. Дэвис в 1963 году очень внимательно рассмотрели эти шарики под микроскопом. В них оказалось много бактерий. Эти ните— и плетевидные бактерии и кокки составляют 56 процентов общего веса высушенных кишечных шариков, 14 процентов занимает непереваренная клетчатка съеденных растений; кроме того, в шариках найдены также яйца гельминтов. Такая «облатка», не считая защитной оболочки, состоит на одну четверть из чистого белка. В желудке они остаются в течение шести часов, способствуя перевариванию свежесъеденной растительной клетчатки и усвоению углеводов. Бактерии из растворившихся «облаток» не только помогают дальнейшему усвоению новой порции пищи, но и сами поставляют необходимые для организма белковые питательные вещества. Словом, у кроликов по сути дела весь пищеварительный процесс происходит примерно так, как у овец, коров и других жвачных животных (которые отрыгивают и вновь пережёвывают уже проглоченную пищу), только несколько иным манером.

Когда кролик хочет произвести впечатление на крольчиху, он начинает расхаживать перед ней на негнущихся ногах, то и дело поворачиваясь к ней задом, поднимая хвост и демонстрируя его белую изнанку. Хвост этот, видимо, кроличья гордость, именно его он прежде всего старается показать с выгодной позиции. В заключение «ухажёр» опрыскивает свою «даму» мочой, иногда даже с метрового расстояния или перепрыгивая через неё. Опрыскиваются мочой и соперники.

Но вот принадлежащую им территорию кролики не метят мочой или калом, как это делают волки, собаки и многие другиеживотные. Кролики для этой цели используют другие «духи», содержащиеся в особой железе (как у куниц, барсуков, скунсов и мангуст). Под подбородком у кроликов-самцов расположены полукругом большие поры, выделяющие специальное пахучее вещество. Почёсываясь подбородком о различные предметы вокруг, кролик метит свой охотничий участок. Шерсть на этом месте подбородка обычно всклокочена и имеет желтоватый оттенок, а у старых самцов она стёрта почти до основания. Кролик-самец уже с трёхмесячного возраста начинает оставлять подобным способом свои «визитные карточки». У крольчих поры на подбородке значительно мельче, и шерсть там всегда остаётся гладкой: им совершенно ни к чему выдавать каким-нибудь резким запахом местонахождение своих запрятанных крольчат.

Людям, даже длительное время наблюдавшим за кроликами, почему-то никогда не удавалось заметить у них спаривания. Уже предположили было, что кролики спариваются только под землёй, но вскоре один исследователь на Тасмании всё-таки сумел зафиксировать этот процесс. Крольчихи становятся притягательными для самцов через каждые семь дней.

Жизнь супружеских пар у кроликов складывается примерно так же, как у людей. Если по соседству избыток «незанятых» крольчих, крольчиха-супруга разрешает иногда своему супругу за ними поухаживать, даже погоняться за ними и спариться. Но ни в коем случае такая побочная жена не имеет права въехать к ним в дом: этого «законная» никогда не допустит. И той приходится на ролях матери-одиночки самой рыть себе по соседству жилище. Самец же никогда не допустит, чтобы какой-нибудь соперник начал посягать на его законную супругу или даже на побочных жён, живущих на принадлежащей ему территории, и, чего доброго, с ними спариваться. Тут уж он любыми средствами постарается этому помешать, в бешенстве наскакивая на дерзкого пришельца. В таких случаях шерсть летит клочьями, и соперники бывают изрядно покусаны.

Однако в Австралии во время засушливого сезона, а в Европе примерно в конце лета кролики становятся очень мирными. Они линяют и теряют всякий интерес к крольчихам. В это время они, по-видимому, не способны к размножению. Семенные железы становятся дряблыми и обычно втянуты в живот. Самки же, кажется, остаются плодовитыми круглый год. В такой период кролики живут мирно и тихо. Самцы пасутся рядом на лужайке, низшие члены сообщества смешиваются с представителями королевского семейства и преспокойно спят с ними в одной норе. Таким образом, завязываются новые знакомства за пределами своего владения, которые потом, когда вновь наступает период размножения, легко переходят в брачные или любовные отношения. При этом снижается опасность близкородственного скрещивания в королевском семействе. У приручённых, хорошо откормленных животных период размножения не прекращается на протяжении всего года.

Дикие кролики могут регулировать численность своей популяции, причём самым удивительным образом. Частично это вызывается жестокой борьбой за существование, обусловленной, например, климатическими условиями. Так, на английском острове Скокхолме после засушливого лета 1959 года из 10 тысяч обитавших здесь диких кроликов только 150 пережили следующую зиму.

Недавно выяснилась совершенно ошеломляющая вещь; оказывается, часть кроличьего потомства никогда не покидает материнской утробы! Обычно крольчата появляются на свет через 28—30 дней, но при неблагоприятных обстоя— тельствах зародыши на двенадцатый или двадцатый день могут снова раствориться в матке, и организм самки всасывает в себя назад все питательные вещества, израсходованные на эмбриона. На эту процедуру уходит от двух до трёх дней; затем в молочные железы поступает молоко, а самка снова спаривается — словом, всё происходит так, будто она уже родила.

Мэкильвейну, работавшему в 1962 году в Новой Зеландии, удалось установить, что у местных крольчих более 50 процентов беременностей кончается именно таким образом. Материнский организм при растворении зародышей теряет значительно меньше питательных веществ, чем при выкидышах, которые у кроликов случаются крайне редко. Чем больше кроликам приходится тесниться в загоне или на воле и чем хуже в связи с этим у них становится с питанием, тем больше число кроличьих детей, которым никогда не суждено увидеть белого света. По всей вероятности, здесь немалую роль играет чрезмерное нервное напряжение беременной самки: чем ближе приходится кроликам селиться, тем чаще и ожесточённее возникают между ними драки. «Частные владения» дробятся на более мелкие и становятся все беднее кормом.

У молодых самок зародыши рассасываются чаще, чем у старых. Удалось выявить, что «королевы», то есть старшие по рангу крольчихи, за год приносят потомство 67 раз, крольчихи ниже рангом — 6, а ещё ниже — 5 раз. «Королевы» при этом выращивают 56 процентов своих новорождённых, а низшие по рангу — только 31 процент. Число крольчат в помёте увеличивается в течение года в среднем с четырёх до шести.

При благоприятных климатических условиях крольчиха может принести в год свыше 30 крольчат. А поскольку дочери из первого помёта в том же году могут сами дать от одного до двух приплодов, то дети и внуки одной крольчихи к концу периода размножения могут составить более 40 голов! В Новой Зеландии, судя по некоторым сообщениям, их бывает даже больше шестидесяти.

Если самка принесла своё потомство глубоко в норе, то каждый раз, выходя наружу, она старательно засыпает вход землёй и самым тщательным образом его утрамбовывает.

Новорождённый крольчонок весит от 40 до 45 граммов, но уже спустя неделю удваивает свой вес. Примерно с восьмого дня он начинает слышать и к этому же времени покрывается шерстью. Глаза у него открываются к десятому дню. Самка на второй же день после родов снова спаривается и через четыре недели покидает своих детей, чтобы родить новых. Для этого она в той же норе роет новую камеру.

Расцвета в своём развитии кролик достигает, по-видимому, к двадцати месяцам. В это же время он и больше всего весит. Считается, что дикие кролики доживают до восьми-девяти-летнего возраста. Однако у графа Б. Бассевица такой приручённый кролик прожил в доме 12 лет. Этот кролик быстро научился пользоваться ящиком с песком и никогда в комнате не гадил. Он очень подружился с шотландским терьером, с которым вместе вырос, и прекрасно отличал своих от чужих. Как только в доме появлялись гости, он мгновенно исчезал между пружинами дивана, где устроил себе «нору». За три дня до смерти он был ещё вполне бодрым, только шерсть у него несколько потускнела. В самый же последний день кролик вдруг перестал есть и уже не мог скакать по комнате: у него отказали ноги. За пять минут до смерти он последним усилием вложил голову в руку своей хозяйки, госпожи Бас-севиц, но лизнуть эту руку, как он это обычно делал, уже не смог…

Перенаселение, всегда сопровождающееся нервным перенапряжением, приводит не только к учащению случаев рассасывания зародышей, но и к гибели отдельных взрослых особей… В 1958 году был проделан такой опыт. В загон, где уже обитало шесть крыс, подсадили ещё 24. Эти «новички» стали постоянно подвергаться нападениям со стороны «старожилов». Вскоре почти все «новосёлы» погибли, причём большинство из них — в первые же семь дней. При этом у них не было серьёзных ранений, смерть наступила по другой причине — отказало сердце.

Патолог профессор Айкхов поймал как-то в сеть пятерых кроликов, в безумном страхе выскочивших из норы, спасаясь от запущенного туда чёрного хорька. Они были охвачены таким ужасом от встречи со своим смертельным врагом, что лежали в сетке словно парализованные с неподвижно вытаращенными глазами. После, уже в неволе, они, казалось, успокоились, начали есть и скакать по вольере, но окончательно они так никогда и не оправились от испуга, а, наоборот, тощали с каждым днём и вскоре скончались от ба— зедовой болезни. А вот искусственным путём ни одному исследователю до этого не удавалось вызвать эту распространённую среди людей болезнь у какого-либо животного. У завезённых в Австралию европейских диких кроликов появляются совсем другие обычаи, чем в Европе. Зоолог Георг Нитхаммер в 1936 году отловил в Саксонии 63 кролика, пометил их и снова отпустил. Через год шестнадцать из помеченных кроликов было отстреляно, причём обнаружили, что они обитали не дальше чем в 100 метрах от места их предыдущей поимки. Когда отловленных кроликов относили на 600 метров от места их обитания, они непременно возвращались назад, к своему «дому».

В Австралии же кролики ведут себя иначе. В 1859 году в районе Джилонга в штате Виктория высадили английских кроликов. Ежегодно они стали распространяться на 100 километров к северу и к западу, и через три года это уже было настоящим бедствием. Плодовитость их нисколько не уменьшалась, и вплоть до 1950 года они все больше завоёвывали новый континент. Может быть, их победное шествие закончилось бы уже несколько раньше, если бы на первой партии «новосёлов»… не вымерли все блохи (по-видимому, это произошло за время долгого морского путешествия на парусной шхуне). Но до этого додумались только значительно позднее. Об этом я расскажу несколько дальше.

Среди кроликов Южной Америки распространена болезнь, которая в местных условиях протекает в довольно лёгкой форме и почти никогда не приводит к смертельному исходу. Возбудитель этой болезни относится к группе вирусов, в которую входят и возбудители человеческой оспы, коровьей оспы и оспяного дифтерита у кур. Болезнь эта впервые была обнаружена и описана в 1897 году, когда ею заразились европейские домашние кролики, содержавшиеся при больнице в Монтевидео. Протекала она у них в очень тяжёлой форме. Через полстолетия название этой болезни стало известно почти всему миру: это был кроличий миксоматоз. Только после пятнадцатилетних поисков в 1942 году исследователю Арагао удалось выявить её возбудителя и установить, что от одного кролика к другому он передаётся через москитов и других летающих кровососущих насекомых.

В Калифорнии, где эта эпизотия «у себя дома», болезнь тоже протекает в весьма лёгкой форме. Умирают от неё только кролики, ввезённые туда из Европы.

Зная это, английский учёный Чарлз Мартин из Кембриджа в 1936/37 году, а затем в 1938 году попробовал истребить 10 тысяч кроликов, населявших остров Скокхолм, заражая их этой болезнью. Сначала он искусственно заразил 83 кролика, а через год — ещё 55. Но болезнь не желала распространяться. даже когда он заразил ею семь кроликов из числа живущих в очень тесном загоне. Причину такой неудачи сэр Чарлз узнач лишь двадцать лет спустя, накануне своей смерти.

Да и австралийским исследователям и истребителям кроликов поначалу везло не больше. Они пробовали заносить миксоматоз в засушливые районы, но там болезнь никак не хотела распространяться. Только в 1950 году они случайно проделали свои опыты во влажной местности близ реки, и… неожиданный результат: смерть пошла косить налево и направо несчастных длинноухих. По-видимому, в том районе водились определённого вида комары, служащие переносчиком инфекции. У бедных кроликов страшно распухали головы, они слепли и глохли и в таком ужасном виде метались по улицам и полям, ища спасения. Зрелище было настолько страшным, что кролики нашли себе много сочувствующих. Но справедливости ради надо сказать, что их страдания, возможно, были не такими уж невыносимыми, поскольку они продолжали есть даже за несколько часов до смерти.

В последующие три года миксоматоз искусственно ввозили в самые различные районы Австралии. Но особый успех эта «бактериологическая война» имела лишь в тех местах, где жили одновременно и кролики и комары, следовательно, прежде всего в юго-восточных штатах. В засушливых же районах ничего не получалось. Тем не менее считают, что ввоз миксоматоза сохранил сельскому хозяйству Австралии полмиллиарда марок.

Победное шествие ввезённой в Австралию «импортной» смерти не давало покоя энтомологу и исследователю туберкулёза доктору Арману Делилю, живущему во Франции в замке Майбуа в предместье Дрё, недалеко от Парижа. Его средневековый с угловыми башнями замок расположен в обширном парке, занимающем 250 гектаров и обнесённом со всех сторон высокой каменной стеной. Тысячи диких кроликов, обитаю— щих в этом парке, бесчинствовали у него на огородах и подгрызали молодые посадки деревьев. Поэтому доктор А. Делиль раздобыл у своего коллеги из швейцарского бактериологического института в Лозанне возбудителей миксоматоза, велел обтянуть проволочной сеткой все выходы из своего владения и заразил этой болезнью двух пойманных в ловушку кроликов. Через шесть недель погибло уже 98 процентов диких кроликов. Однако при этом не пострадал ни один из домашних кроликов, живущих в крольчатнике. Отсюда доктор Делиль сделал заключение, что болезнь эта разносится вовсе не комарами.

В октябре 1952 года кролики, погибшие от миксоматоза, были обнаружены уже в Рамбуйе, резиденции французского президента. По утверждению доктора Делиля, жители окрестных деревень, прослышавшие о его блестящей войне с кроликами, но не получившие у него возбудителя миксоматоза, попросту выкрали ночью из его парка несколько больных животных.

Поначалу Делиль хотел сохранить успех своего опыта в секрете, но это было уже невозможно. Болезнь распространилась по всей Франции и погубила, по подсчётам Пастеровского института в Париже, примерно 35 процентов домашних и 45 процентов диких кроликов. Узнав, что это очень радует работников сельского хозяйства, Делиль в 1953 году решился выступить с официальным сообщением о своих опытах. Но тут надо вспомнить о том, что во Франции, где истреблены уже почти все дикие животные, кролики — основная охотничья дичь. Главное охотничье управление доселе каждый год продавало охотничьи лицензии на сумму свыше одиннадцати миллионов марок. Но к 1956 году число владельцев охотничьих билетов сократилось с 1860 тысяч до 300 тысяч. В то время Франция ежегодно экспортировала от 6 тысяч до 8 тысяч тонн кроличьих тушек, 15 миллионов кроликов использовалось внутри страны. С кроликами была связана деятельность нескольких десятков тысяч людей. Поэтому Охотничье управление вместе с обществами кролиководов возбудили дело против Делиля, требуя взыскать с него неустойку.

Сначала доктору Делилю действительно присудили уплатить требуемое. Но затем в более высокой судебной инстанции его оправдали. Наказать его в те времена было вообще невозможно, поскольку тогда ещё не существовало закона, караю— щего намеренный занос эпизоотии. Такой закон вышел только позже, в 1955 году. Академия сельского хозяйства даже наградила доктора Делиля золотой медалью. Тем не менее охотники и кролиководы до сих пор ведут с ним непримиримую борьбу.

Из Эльзаса «кроличья смерть» прошествовала по Германии, а оттуда — в остальные европейские страны.

В 1953 году болезнь каким-то образом перекочевала в Англию. И вот тогда исследователь кроликов К. М. Л уклей, в поместье которого на острове Скокхолм сэр Чарлз Мартин когда-то проводил свои неудавшиеся опыты с миксоматозом, поехал в Суррей и Кент, чтобы осмотреть там первых погибших от этой болезни кроликов. Он заметил, что по ним ползало множество кроличьих блох (Spilopsyllus cuniculi). Когда кто-нибудь поднимал такого кролика, они переползали на его руки и одежду. Даже на кроликах, погибших неделю назад, блохи были ещё живы. Они оставались живыми и в снег и в холод. Кролики, погибшие последними, были буквально засыпаны этими насекомыми: вероятно, блохи, стараясь спастись, перебирались с мёртвых на живых. Даже в мешках и сумках, в которые собирали дохлых кроликов, ещё долго находили живых блох.

Луклею опытным путём удалось доказать, что именно эти блохи и есть переносчики инфекции миксоматоза. Над загоном с дикими кроликами, среди которых свирепствовал миксома-тоз, он подвешивал на дереве клетку с домашними кроликами. И несмотря на то что кругом летали комары, кролики оставались здоровыми — блохи, по-видимому, не сумели найти к ним дорогу на дерево. Выяснилось также, что у кроликов с острова Скокхолм блох вообще не было, в то время как кролики, населявшие остров Скомер, находящийся всего в трёх километрах от него, были очень блошливы. Вот почему, оказывается, в своё время не удались опыты у сэра Мартина!

Поскольку многие чувствительные люди не могли вынести вида несчастных, беспомощно блуждающих по окрестностям ослепших кроликов, союзы охраны животных стали рассылать по стране специальные отряды, которым было поручено пристреливать этих обречённых. В то же время Луклею удалось выяснить из разговоров с различными попутчиками, что многие фермеры предпринимают довольно дальние поездки, чтобы раздобыть себе больных кроликов из Суссекса или Кента и заразить ими кроликов на собственной ферме.

С помощью миксоматоза число диких кроликов в Англии сократилось до того уровня, которого оно достигало в начале XIX столетия. К тому же никто теперь не хотел покупать кроличьего мяса и есть его. Поэтому для крестьян-кролиководов не было больше смысла беречь кроликов и содействовать их размножению. Кроме того, с 1958 года в Англии запретили пользоваться капканами, так что и естественным врагам кроликов снова удалось размножиться.

Разумеется, австралийцы тоже не замедлили раздобыть себе кроличьих блох. В 1950 году они завезли их из Англии и начали искусственно разводить, чтобы распространить мик-соматоз и в засушливых областях, где было мало подходящих переносчиков болезни. Правда, кенгуровая блоха (Echidrophaga myrmecobii) при случае переходит и на кроликов, среди которых может потом разнести инфекцию, но делает она это крайне редко и предпочитает всё же кенгуру.

Вначале европейские блохи никак не хотели размножаться в австралийских исследовательских институтах. Но в 1960 году А. Р. Мид-Бриге сделал одно удивительнейшее открытие: оказывается, самки кроличьих блох откладывают яйца только после того, как напьются крови беременной крольчихи. В период засухи, когда самцы кроликов забывают о любви, а крольчихи перестают заниматься деторождением, число блох резко снижается.

В самое последнее время серьёзно занялась изучением этих блох Мириам Ротшильд. И что же? Ей удалось выяснить, что блохи спариваются только на кроличьих детёнышах. Спустя несколько часов после рождения крольчат блохи покидают своё обычное место пребывания, а именно уши крольчихи, из которых обычно сосут кровь, и перебираются на морду животного. В то время как крольчиха облизывает своих новорождённых, блохи перепрыгивают на них и там спариваются. Сигналом для подобных действий, по всей вероятности, служит изменение гормональной насыщенности крови у крольчихи. Инъекция небольшого количества кортизола, сделанная кролику, приводит к тому, что блохи, в особенности самки, ещё крепче впиваются в кожу хозяина, а введение большей дозы того же стероида заставляет этих насекомых покинуть кроличьи уши. По-видимому, в крови крольчихи через несколько часов после родов наступают определённые гормональные изменения, влияющие в свою очередь на поведение блох.

Как только блохи попадают на новорождённых крольчат, они разбегаются по всему их тельцу и с жадностью принимаются сосать кровь. Спустя несколько часов блохи приступают к спариванию. Вещество, стимулирующее этот процесс, по-видимому, содержится в основном в крови однодневных кроликов, потому что, когда крольчата достигают семи-, восьмидневного возраста, он прекращается.

Если крольчата появляются на свет слабыми или мёртвыми (что зимой случается довольно часто), блохи после родов не покидают крольчихи-матери. Возможно, что в таких случаях гормональные изменения в крови не достаточно сильно выражены для того, чтобы побудить блох сойти с насиженного места на ушах крольчихи и приступить к размножению.

Кто знает, какие ещё чудеса откроются при дальнейшем изучении таких, казалось бы, обычных и ничем не примечательных животных, как кролики!

Когда в 1950 году в Австралии наконец разразился «кроличий мор», он уничтожил 99,8 процента всех заражённых кроликов. Но уже в 1953 году некоторые кролики стали выздоравливать после перенесённого миксоматоза. Специалисты с самого начала предсказывали, что эта болезнь вовсе не навсегда сможет победить ненавистных длинноухих вредителей. И действительно, с каждым годом все больше кроликов не заболевало миксоматозом, а заболевшие все чаще выздоравливали. Возбудители болезни со временем становились все слабей, но именно эти ослабленные штаммы распространялись гораздо скорей, чем новые, более сильные, которых выращивали в лабораториях. А кролики, перенёсшие слабую форму заболевания, уже вырабатывали иммунитет против более сильной.

«Миксоматоз был случайным попаданием в цель», — говорят учёные. Нет никакой уверенности в том, что и в дальнейшем можно будет выращивать новых возбудителей, способных снова вызвать поголовцый «кроличий мор». Поэтому сейчас всячески проповедуют, что надо искать другие средства борьбы с кроликами. Так, например, на Тасмании миксоматоза никогда не было, тем не менее кролики там перестали наносить вред сельскому хозяйству. Этого добились, возводя заборы и отравляя кроликов ядовитыми веществами. Сельскому хозяйству это приносит немалую выгоду: ведь десять кроликов съедают столько же травы, сколько одна овца, но овца производит в 3 раза больше мяса, чем все эти кролики, вместе взятые.

Некоторые австралийские штаты наложили полный запрет на продажу кроличьего мяса, другие же и не помышляют о таком законе. Так что по сей день ещё есть «кроличьи фермеры» крестьяне, совершенно не заинтересованные в истреблении кроликов, а, наоборот, зарабатывающие деньги на продаже этих животных.

Как мало на самом деле истребил миксоматоз кроликов после памятного 1950 года, показывают следующие данные: за двенадцать месяцев 1955/56 года из Австралии было вывезено 23,4 миллиона кроличьих шкурок и около 7,1 миллиона их переработано в самой стране. 12 миллионов диких кроликов было отстреляно для экспорта в другие страны и 33,2 миллиона съедено внутри страны. Вместе это ежегодно составляет 45,2 миллиона кроликов стоимостью в 62 миллиона марок. Вначале это может показаться довольно значительной статьёй дохода, но на самом деле такая сумма лишь небольшая «заплата» на обширной бреши, которую кролики ежегодно вносят в бюджет австралийского сельского хозяйства.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЗООПАРК НАД ПОРТОМ

Образцово-показательный Таронга-парк в Сиднее. — Жирафы на фоне океанских пароходов. — Только в обмен на животных. — Заслуги сэра Эдварда Халлстрома. — Меняем двух белых кенгуру на саблезубого тигра
Наверное, ни один зоопарк в мире не расположен столь живописно, как Таронга-парк в Сиднее — столице штата Новый Южный Уэльс.

Сидней, основанный в 1788 году, по европейским масштабам город молодой. Однако сейчас это уже самый крупный город Австралии, имеющий 2,5 миллиона жителей. Правда, в последнее время за пальму первенства с ним усиленно соревнуется Мельбурн, расположенный южнее и потому отличающийся более прохладным климатом.

По размеру территории, приходящейся на душу населения, Сидней превосходит любой крупный город мира. Незаселен— ность многих мест объясняется крайне невыгодным расположением города в холмистой, изрезанной бесконечными оврагами местности, в которую глубоко вклиниваются два больших залива — Ботани-Бей и Порт-Джексон. Просто удивительно, что такой крупный культурный центр мог развиться в столь неблагоприятных географических условиях; едешь, едешь, уж, кажется, проехал целую страну, а, оказывается, все ещё находишься в пределах границ города Сиднея!

Уже в 1880 году здесь, в Мур-парке, открыли зоопарк, но вскоре отведённая под него площадь оказалась недостаточной. И вот 24 апреля 1912 года торжественно был открыт новый зоологический сад — Таронга-парк, расположенный в тогда ещё девственной местности, прямо против входа в Порт-Джексон. Занимал он вначале 17,2 гектара, но в связи со всякого рода достройками и усовершенствованиями вырос с тех пор до 28 гектаров. К сожалению, изумительная по красоте местность, на которой раскинулся Таронга-парк, слишком холмиста и изрезана множеством оврагов с крутыми склонами.

До Таронга-парка из центра города есть два пути. Можно проехать туда через знаменитый роскошный портовый мост «Харбоурбридж», возвышающийся на 60 метров над водой и тянущийся в длину на 1200 метров (это целая автострада, так как автомобили могут проходить по мосту в десять рядов). И в таком случае вся поездка займёт не больше двадцати минут. А можно сюда добраться и по воде на специальном прогулочном катере, что займёт немножко больше времени.

Когда вы входите на территорию парка, вас прямо ошеломляет необыкновенной красоты картина, открывающаяся перед вашими глазами: сверкающая водная гладь залива, по которой медленно плывут огромные океанские пароходы, а на противоположном берегу — чёткие силуэты небоскрёбов и других новостроек Сиднея.

Подобный вид, но значительно менее величественный открывается только из зоопарка в Галле да ещё, пожалуй, из недавно построенного парка в Инсбруке. Но живописное расположение Сиднейского зоопарка имеет, к сожалению, и свои недостатки: вольеры с животными насквозь продуваются резкими ветрами с моря, непрерывно гуляющими по открытой, ничем не защищённой территории порта. Поэтому, чтобы уберечь от холода теплолюбивых экзотических животных, со сто— роны моря пришлось построить специальные бетонные заграждения. Ведь в Сиднее зимой становится довольно прохладно: температура воздуха иногда падает почти до нуля градусов. Эти бетонные стены несколько портят впечатление во время прогулки по парку. А фотографам они просто мешают: чтобы снять обезьян или слонов на фоне океанских пароходов в порту, они вынуждены даже забираться на деревья. Однако животным такие заграждения идут на пользу. Так, здесь в довольно небольшом цементированном загоне охотно плодятся даже капризные жирафы. От одной пары жирафов удалось получить уже 15 детей и внуков, которые разосланы по другим зоопаркам Австралии. Тут прекрасно размножаются также чёрные носороги, шимпанзе, козлы тары и прочие обычные обитатели зоопарков, уже не говоря о различных видах кенгуру.

Столь разнообразный ассортимент иноземных животных объясняется скорей всего особой политикой вывоза животных из Австралии. Хотя многие отечественные животные здесь, у себя на родине, охраняются довольно плохо, а некоторые виды находятся вообще под угрозой полного истребления, тем не менее запрет на вывоз их из страны поставлен со всей строгостью и неукоснительно проводится в жизнь. Разрешается лишь обмен местных животных на представителей иноземной фауны. Таким образом было достигнуто своего рода монопольное положение и Сиднейскому зоопарку удалось раздобыть таких редких животных, как белые носороги, гориллы и даже окапи.

Главная заслуга в создании Таронга-парка принадлежит несомненно сэру Эдварду Халлстрому, избранному в 1948 году председателем Зоологического общества, а с 25 сентября 1959 года — его почётным президентом.

В Сиднейском зоопарке содержится 4900 животных, среди которых 900 млекопитающих, 2500 птиц, 120 рептилий и 1400 рыб. Обслуживает зоопарк более 100 сотрудников. А посещает его 1,2 миллиона человек в год.

Здесь довольно удачно разводят травоядных, что отчасти объясняется тем, что Эдвард Халлстром выращивает для них корм на специально заложенных плантациях. Во время своих посещений Таронга-парка я обратил внимание на то, что жирафы, например, постоянно получали свежую зелень молодой люцерны, коротенькие стебельки которой говорили о том, что растение скошено как раз в той стадии, когда оно содержит больше всего растительного белка. А для жирафов это особенно важно, потому что на воле они питаются листьями деревьев и там, высоко в кронах, у них почти нет конкурентов по добыванию корма. А это значит, что они могут быть разборчивыми и выбирать себе самые сочные и свежие побеги.

Во время моего пребывания в зоопарке сэр Халлстром как раз вернулся из Соединённых Штатов, где успешно завершил довольно необычную сделку: двух белых кенгуру, выращенных на его собственной усадьбе, он выменял на полный скелет знаменитого вымершего саблезубого тигра!

Австралийскую фауну можно увидеть на Пятом континенте и в других зоопарках. Все они гораздо меньше, но зато с более естественными для этих животных условиями обитания. Так, например, в парке Хилсвилл близ Мельбурна можно наблюдать даже за подводной жизнью утконосов, в Куриенг-Гай-парке, расположенном в 25 километрах от центра Сиднея, любоваться вольно разгуливающими кенгуру и эму, а в зоопарке Аделаиды наблюдать за лихими прыжками горных кенгуру.

Очень чистенько и с большой любовью содержится зоопарк в Перте. И тем не менее сиднейский Таронга-парк надо признать ведущим среди всех зоопарков Австралии, а заодно отметить и несомненную заслугу в организации зоопарков на всём континенте почётного президента сэра Эдварда Халлст-рома. Спасибо ему за это! Впрочем, с 1959 года сиднейское Зоологическое общество возглавляет уже его сын Джон Эдвард Халлстром.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЖИВОТНОЕ С ПЕРЕВЁРНУТОЙ СУМКОЙ

Поставщик «барсучьей ветчины». — Ещё один «вредитель». — Детям и собакам вход воспрещён. — Грозный вомбат лезет «на ручки». — Беглецы на «Вилле Боргезе». — Война с павианами не мешает хорошемуаппетиту. — Характер портится с годами
Когда речь заходит о брюшной сумке сумчатых животных, то каждый невольно представляет себе сумку на животе кенгуру, поскольку они, как правило, единственные представители сумчатых, которых нам приходилось видеть в зоопарке. Эта сумка на животе выглядит, как карман на фартуке домохозяйки. Детёныш зачастую выглядывает оттуда, высунувшись по пояс наподобие зеваки, удобно устроившегося с локтями на подоконнике. У животного, которое проводит большую часть жизни на двух ногах, держась в вертикальном положении, сумка и не может быть устроена иначе, а то детёныш легко бы мог вывалиться оттуда. Но вот у других сумчатых животных сумка устроена совершенно по-другому.

Выяснилось это в 1914 году, когда работники Галльского зоопарка, к своему несказанному удивлению, неожиданно обнаружили, что детёныш вомбата выглядывает наружу… между задними ногами своей матери. Значит, сумка вомбата открывается в обратную сторону! Насколько мне известно, это был вообще единственный случай удачного размножения вомбата в неволе. Правда, в 1931 году этого же удалось добиться и в Англии, в городе Випснеде. У маленького вомбата его первое в жизни путешествие — из влагалища самки в её сумку — значительно короче и безопасней, чем у новорождённого кенгурёнка. Зато самке вомбата значительно сложней с «уборкой» в сумке: она не в состоянии, как мамаша-кенгуру, открывать её руками, всовывать туда голову и наводить в ней порядок. Да и лапы у вомбата не приспособлены для подобных операций: они слишком коротки и неуклюжи.

Теперь нам уже известно, почему у роющих, живущих в земляных норах сумчатых, сумка, как правило, открывается в обратную сторону: дело в том, что иначе во время рытья туда легко бы залетал песок, да и при перебежках на таких коротких ногах его тоже того и гляди туда можно зачерпнуть. Но между прочим, и у коала, проводящих свою жизнь на деревьях, сумка открывается назад, а не вперёд.

Первые европейцы, которым удалось обнаружить вомбатов, не ломали себе голову над подобными проблемами. Для них эти животные были просто «разновидностью диких свиней», которых они подстреливали и съедали. Впервые обнаружили вомбатов моряки с корабля «Сидней коув», которые по пути в Индию потерпели кораблекрушение в Бассовом проливе, отделяющем австралийский берег от Тасмании. Они спаслись на одном из бесчисленных маленьких островков в этом проливе. Морякам мясо вомбата пришлось по вкусу, и, когда в июле 1797 года их подобрало судно «Фрэнсис», они захватили с собой живого вомбата и подарили его тогдашнему британскому губернатору Хантеру.

Год спустя в пролив направились Джордж Басе (его именем и был назван этот пролив) и Мэтью Флиндерс, чтобы обследовать острова, на которых обитали эти необычные животные. Оба исследователя пришли к заключению, что вомбаты на— поминают «маленьких медведей». Первые же поселенцы прозвали их барсуками, а мясо их называли барсучьей ветчиной. Недавно в одной книге я прочёл, что вомбат — это то же самое, что большой хомяк.

Тем временем новые поселенцы Порт-Джексона (теперешнего Сиднея) обнаружили, что эти животные водятся и во внутренних районах материка. Аборигенам, населявшим тогда эти земли, они были хорошо известны, и само название «вомбат» взято именно из их языка.

Одного из вомбатов с островов Бассова пролива ботаник Броун привёз в Лондон. Там животное благополучно прожило два года в доме известного хирурга Клифта из королевского хирургического колледжа, где с ним познакомились многие анатомы того времени, и среди них замечательный хирург Эверерд Хоум. Этот вомбат был исключительно приветливого нрава и доверчиво шёл ко всякому, кто изъявлял желание с ним пообщаться. Он вставал на задние лапы, клал передние на колени гостю и охотно засыпал у кого-нибудь на руках. Даже детям он разрешал себя таскать по комнатам, а если и кусался, то не всерьёз — только так, для порядка.

Эверерд Хоум опубликовал в 1808 году подробное описание повадок этого вомбата, где говорилось о его пристрастии к рытью, от которого он не мог отказаться, даже живя в комнатных условиях, о беспокойстве, которое он причинял по ночам своей беспрерывной беготнёй взад и вперёд, и о том, что это чисто травоядное животное.

Спустя более чем сто лет, в 1924 году, биолог Вуд Джонс отметил, что за этот долгий срок наши познания об образе жизни вомбата не очень-то продвинулись вперёд. Правда, в последние десятилетия зоологи, следуя новой моде анатомических исследований, старательно посылали в музеи скелеты и шкуры вомбатов, по которым были описаны многие «различные» виды этих животных. Но теперь нам уже известно, что это были не различные виды, а один и тот же, просто варьирующий по своим размерам и окраске в зависимости от места своего обитания.

Сейчас выделены два основных вида или, если хотите, даже рода вомбатов. Первый — это жесткошёрстный, гладко-носый вомбат (Phascolomisursinus), обитающий в юго-восточной Австралии, на острове Тасмания и на острове Флиндерс в Бассовом проливе. У него круглые уши, голый гладкий нос, а окраска шерсти варьирует от желтоватой до серой и даже чёрной. Второй — мягкошёрстный, широколобый, волосато-носый вомбат (Lasiorhinuslatifrons) — отличается от него мягкой шерстью, острыми ушами и тем, что весь нос у него покрыт короткими волосками. Этот вид прежде обитал в холмистой местности юго-восточного Квинсленда, где в настоящее время, по-видимому, полностью истреблён; теперь он встречается только в самой южной части штата Южная Австралия. У этих волосатоносых манишка (шея и грудь) обычно белая, в то время как остальной шёрстный покров в серых, чёрных или коричневых пятнах.

У европейских поселенцев к вомбатам было двойственное отношение: с одной стороны, они их очень устраивали как поставщики «барсучьей ветчины», с другой — ужасно злили тем, что, обладая огромной силой, прорывали проволочные заграждения от кроликов; к тому же и в норах, вырытых вомбатами, укрывались ненавистные кролики. За такие проступки вместе с кроликами отравляли ядом и душили газом и вомбатов. Этих безобидных увальней обвиняли и в тех случаях, когда какая-либо лошадь или корова ломала себе ногу, провалившись в их нору.

Вомбатов уже давно начали безжалостно отстреливать. Так, штат Виктория в 1909 году объявил их вредителями. Даже ещё в 1963 году были выплачены премии за 7814 убитых вомбатов.

Их не только отстреливали, но и отлавливали живьём. Делалось это так: перед выходом из норы ставилась западня в виде ящика, и после нескольких дней голодовки вомбат уже сидел в ней. Или же точно напротив того места, где вомбат прорыл дыру в садовой ограде, закапывали в землю бочку и сверху клали качающуюся доску, которая под тяжестью животного переворачивалась.

Рассматривая пойманных или застреленных вомбатов, люди вскоре обнаружили, что зубы у них растут совершенно иначе, чем у всех прочих сумчатых. Зубы вомбата не имеют настоящих корней, а отрастают в течение всей жизни, по мере стачивания, так же как это происходит у грызунов. Это объясняется, видимо, жёсткостью пищи, которую потребляют эти животные. У вомбата, как у бобра, спереди растут по два мощных нижних и верхних резца. При желании этих животных можно было бы даже назвать «сумчатыми грызунами». Питаются они травой, корнями, корой, а при случае и грибами. В длину вомбат вместе с его коротким обрубочком-хвостом достигает от 70 до 120 сантиметров и весит от 15 до 27 килограммов.

Невзирая на то что постройки вомбата настолько обширны, что любой мальчишка свободно может по ним проползти вплоть до самой гнездовой камеры, тем не менее такие эксперименты проделывать не рекомендуется. Вомбат отчаянно отстаивает свою свободу. Так, если схватить его за спину, он обычно внезапно взбрыкивает одновременно обеими задними ногами и наносит ими преследователю весьма ощутимый удар. Собаке очень трудно вытянуть вомбата из его норы, потому что, во-первых, у него нет хвоста, за который можно было бы ухватиться, и, во-вторых, у него такая толстая и плотная кожа, что вонзить в неё зубы практически невозможно. К тому же эти мускулистые неповоротливые тяжеловесы в таких случаях резко упираются своими короткими крепкими лапами в стену, а спиной с силой прижимают собачью голову к потолку или к противоположной стене норы. Подобным способом они уже не раз ломали собакам челюсти. Точно так же они могут защемить руку человеку, пытающемуся вытянуть их из убежища.

Хотя вомбаты живут обычно в одиночку и сходятся вместе только в брачный период, ходы их строений под землёй иногда сообщаются друг с другом. Так, однажды была обнаружена колония, занимавшая 800 метров в длину и 60 в ширину. Ведут ли, однако, обитатели подобной колонии какую-то упорядоченную совместную жизнь — этого пока ещё никто не знает. Обычно каждая нора располагается вблизи поваленного дерева или плоской площадки, на которых вомбаты в полдень принимают солнечные ванны. Эти крупные сумчатые протаптывают себе твёрдые тропинки, тянущиеся иногда на целые километры. На Тасмании, где этих животных в последнее время перестали преследовать, они роют себе норы прямо под улицами на окраинах городов. Но поскольку они ведут ночной образ жизни, их не очень-то легко увидеть. Большинство людей даже и не подозревает, что вомбаты живут совсем рядом с ними.

Рыбаки острова Кинг в Бассовом проливе когда-то забавлялись тем, что приучали вомбатов жить возле дома, словно собачек. Выращенные людьми животные днём уходили в лес, а к вечеру возвращались домой. В 1798 году, когда на островах пролива побывал Джордж Басе, здесь ещё было множество диких вомбатов. Но уже через 90 лет они оказались там полностью истреблёнными. Правда, в 1908 году зоолог Чарлз Бар-ретт, проведший несколько недель на острове Флиндерс, обнаружил там ещё нескольких вомбатов. Остров этот занимает примерно 50 километров в длину и 23 в ширину. Его пересекают небольшие горы высотой от 300 до 500 метров. Видимо, такая природная обстановка вомбатов вполне устраивает: во всяком случае жесткошёрстные «гладконосы» за это время там даже заметно размножились.

Поскольку вомбаты хорошо приспособляются к жизни в неволе, их довольно часто увозили за океан в различные зоопарки (хотя из-за ночного образа жизни их нельзя назвать особенно интересными для зрителей экспонатами). В Лондонском зоопарке один мягкошёрстный «волосатонос» прожил 17 лет, а жесткошёрстный «гладконос» даже целых 20. Большой популярностью пользовалась самка Венда из зоопарка «Мак-кензи сэнкчури» близ Мельбурна, которая свободно разгули— вала по дорожкам парка и даже разрешала посетителям брать себя на руки.

Как-то в новый Римский зоопарк прибыла специально выписанная парочка вомбатов. Когда их осмотрели, оказалось, что самка изрядно покусана. Видимо, ей досталось от её попутчика во время путешествия на пароходе. Это и неудивительно, если учесть, что вомбаты привыкли на свободе жить в одиночку и объединяются лишь для размножения.

С этой парочкой и после прибытия получились сплошные неприятности. Служитель забыл их запереть на ночь в специальном помещении с цементным полом, и они, к великому огорчению директора зоопарка Кноттеруса-Мейера, устроили под забором подкоп и исчезли. Случилось это в ноябре. Зиму животные провели, как потом выяснилось, в соседнем парке «Виллы Боргезе», в котором тогда ещё водились, а может быть и теперь водятся, европейские барсуки, о чём многие люди даже и не подозревали. То, что парк этот на ночь запирался, животным было явно на пользу. Только в марте следующего года сезонным рабочим удалось поймать удравших вомбатов. Они привязали их за ноги к дереву и сообщили администрации зоопарка о своей находке. Так беглецы были возвращены на место жительства.

Раньше в зоопарках часто практиковали совместное содержание обезьян с некоторыми малоподвижными животными, например с броненосцами или черепахами. Нельзя сказать, чтобы этих флегматиков очень устраивала столь беспокойная компания.

Когда в Римском зоопарке вомбата посадили в общую клетку с павианами, он поначалу переносил их шумное соседство со стоическим спокойствием. Когда наступал час кормления, он не торопясь, солидно и уверенно занимал своё место у кормушки, не обращая ни малейшего внимания на орущих и толкающих друг друга обезьян. Но зато их он явно интересовал: им показалось, что он слишком много ест. «Нахала» решили проучить. Сначала павианы уселись полукругом и начали нервно поднимать брови и жевать (первый признак возбуждения у обезьян); затем они стали шлёпать рукой об пол, отбегать на несколько шагов и с грозным видом приближаться к вомбату. Всё было напрасно: вомбата весь этот спектакль ничуть не интересовал — он продолжал невозмутимо есть. Тогда са— мый храбрый из павианов упёрся рукой в широкий лоб вомбата и попробовал сдвинуть толстяка с места. Однако тот только ещё ближе придвинулся к кормушке и, предостерегающе сопя, продолжал свою трапезу. Опасаясь, по всейвидимости, острых зубов своего компаньона, обезьяны при следующих кормлениях решили досаждать ему другим способом: они ловко подскакивали то с одной, то с другой стороны и молниеносным движением выхватывали у него из-под самого носа лучшие куски. Такими приёмами им иногда удавалось вывести вомбата из равновесия, и он, пыхтя, кидался на обидчика, но, разумеется, никогда не мог схватить проворной обезьяны. Часто такой спектакль кончался диким всеобщим визгом павианов и «песочной бомбардировкой», во время которой обезьяны полными пригоршнями метали песок в вомбата, а тот, словно осел, брыкаясь одновременно двумя задними ногами, тоже взметал в воздух каскад песка. Однако до настоящей грызни дело никогда не доходило. И действительно, за какое место можно ухватить этакую толстую и упругую свиную шкуру? А уши и ноги для этой цели тоже слишком коротки. К тому же вомбат умеет кусаться…

Когда вомбата сажали в общую клетку с более приветливыми и доброжелательными соседями, он вёл себя с ними очень миролюбиво. Так, макаки и пальмовые куницы пристрастились кататься на нём верхом. И он спокойно разрешал проделывать над собой подобные шутки. Со всеми животными он обходился весьма дружелюбно, спокойно спал вместе с обезьянами, пальмовыми куницами и виверрами, причём служил для них своего рода печкой.

Необыкновенной общительностью отличался также вомбат, пойманный в шестимесячном возрасте и выросший в доме одной дамы, живущей в Буллалабе в Новом Южном Уэльсе. Этот вомбат хотя и рыл себе норы в саду, но не причинял никакого вреда садовым насаждениям. Он радостно бегал за детьми по выгону, охотно со всеми играл, катался по полу, кувыркался, поднимался на задние лапы и даже пробовал бодаться, как коза. Домой он приходил, когда хотел есть.

В неволе при обилии корма отдельные парочки вомбатов свыкаются даже с совместным проживанием. Например, в Галльском зоопарке пара мягкошёрстных волосатоносов мирно жила в одном помещении и даже обзавелась детёнышем. Де— теныш появился на свет точно по «австралийскому календарю». В Австралии самки приносят своё потомство между апрелем и июнем и до декабря таскают его в своей сумке.

«Часто из сумки выглядывала нога или одновременно две ноги, — писал тогдашний директор зоопарка доктор В. Шта-удингер. — Светло-розовая нежная окраска подошвы свидетельствовала о том, что конечности эти ещё не используются по назначению. Спустя примерно три недели после того, как мы впервые увидели детёныша, он начал вылезать из сумки и бегал рядом с матерью до тех пор, пока свобода не становилась для него почему-либо небезопасной. Тогда он мгновенно снова исчезал в своём укрытии. Теперь, как только самка появлялась из норы, можно было наблюдать и за детёнышем. Став ростом примерно с кролика, он сумкой пользоваться перестал. Во всяком случае, ища спасения, он просто заползал под мать, и та ласково прикрывала его своим телом, как наседка цыплёнка».

По отношению к людям вомбаты бывают приветливы обычно только в молодом возрасте (как и многие другие животные). Когда Гарри Фраука захотел однажды сфотографировать такого «ручного» вомбата, живущего в просторном загоне, тот внезапно бросился в атаку. Он громко засопел и со всего размаху боднул своим твёрдым как камень лбом ногу фотографа. А когда тот упал, вомбат подбежал и прокусил своими острыми зубами его резиновый сапог, брюки и шерстяной носок на правой ноге. Гарри Фраука по милости этого вомбата вынужден был проваляться восемь дней в постели.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НА ДАЛЁКОМ ОСТРОВЕ ЖИВЁТ ДЬЯВОЛ

«Не так страшен черт, как его малюют». — Дуэт с дьяволом. — В бочке на цепи. — Кто сказал, что у дьявола скверный характер? — Куриные воры и поставщики мяса. — Дьяволята, которые моются по утрам. — Кто оке их всё-таки вытеснил с материка? — Тасмания охраняет своих дьяволов
Сумчатый дьявол, в течение нескольких лет живший у нас во Франкфуртском зоопарке, пел громко и протяжно, когда его об этом просили. Это был очень компанейский дьявол. Чтобы он во время уборки клетки не мешал служителю, его легко было отвлечь таким способом: стоило только встать перед ним и затянуть необходимую ноту, как он сейчас же начинал подтягивать и мог вот так с открытым ртом голосить сколь угодно долго. Подобным же образом мне, между прочим, удавалось подбивать на «хоровое пение» и волков.

Этого сумчатого дьявола нам подарил один итальянский торговец животными. Подарил он нам его, вероятно, потому, что некому было продать: у дьявола не хватало одной задней лапы. Но, несмотря на изъян, чёрный маленький «дьяволёнок» всё равно был для нас желанным постояльцем: ведь животное-то уж очень необычное; а что касается увечья, то посетители зоопарка его, как правило, даже не замечали, так как большую часть дня сумчатый дьявол лежал где-нибудь, свернувшись, в углу клетки. Во время движения отсутствие одной конечности ему не очень мешало, как это часто бывает у небольших, лёгких животных.

К сожалению, этот сумчатый дьявол спустя некоторое время погиб из-за воспаления надкостницы, которое мы обнаружили слишком поздно — лишь при вскрытии после смерти, а то, вероятно, можно было бы спасти его, сделав операцию. Дольше всего сумчатый дьявол прожил в Базельском зоопарке: 6 лет и 15 дней.

Свою неприятную кличку эти животные получили от белых поселенцев острова Тасмания за якобы злобный и бесноватый нрав. Но по-моему, ничего нет удивительного в том, что животное рычит, кусается и брызжет пеной… когда его хватают за хвост, поднимают и суют в мешок! А именно так здесь многие и поступали с сумчатым дьяволом. И при этом ещё оставались недовольны его реакцией! Что же касается разговоров о сатанинском характере этого животного, о его постоянно плохом настроении, то начало им положил, по-видимому, ещё зоолог Харрис, обнаруживший и описавший сумчатого дьявола в 1808 году. «По-видимому, это безнадёжно дикое, не пригодное к приручению злобное животное, издающее отвратительное, лающее и хриплое рычание», — писал он.

Парочка дьяволов, которых он поймал и держал в неволе, как только наступали сумерки, начинала ссориться и драться и не прекращала свою злобную возню до самого рассвета. При этом они непрерывно издавали звуки, похожие на лай. А весь день напролёт спали.

Из сообщения самого Харриса явствует, что он держал этих несчастных ни больше ни меньше как… в бочке, да ещё привязанными цепью друг к другу. Естественно, что в таких ужасных условиях хищное животное может впасть в отчаяние и даже в бешенство. Очень типично для того времени: не только мучить и истязать подобным образом подопытных диких животных, но ещё и безо всякого стеснения излагать это на бумаге.

В те годы эти небольшие чёрные хищники были ещё довольно многочисленны в окрестностях тасманской столицы — города Хобарта. Они бесцеремонно таскали со дворов домашнюю птицу и прочую мелкую живность. А их в свою очередь ловили сосланные сюда каторжники, для которых эти животные служили «поставщиками» вкусного свежего мяса. Ловить дьяволов не составляло особого труда: их привлекали любые мясные приманки. Но постепенно лес и кустарник исчезали вокруг нового поселения, а вместе с ними исчезали и дьяволы, прежде свободно разгуливавшие вокруг домов.

В то время как для львов и тигров в зоопарках строят открытые, без решёток, загоны, леопардам отводят просторные и удобные помещения, гиенам и более мелким хищникам предоставляют, как правило, значительно менее комфортабельные «квартиры»; а таким малопримечательным животным, как сумчатые дьяволы, которые к тому же днём большей частью спят, и вовсе достаются только тесные и тёмные клетушки. Кому придёт в голову построить для них роскошный павильон? Вот потому-то у них постоянно плохое настроение, а за это их считают угрюмыми и неприветливыми животными.

Между тем если к любому виду животных проявить хоть немножко больше дружелюбия и интереса, то часто оказывается, что какой-нибудь мрачный злюка неожиданно оборачивается совершенно другой своей стороной. Вот так и с сумчатым дьяволом. Например, некая госпожа Мэри Роберте, содержавшая у себя в Бомари на Тасмании сумчатых дьяволов, дала им совершенно иную характеристику. Маленькие дьяволята, которых она вырастила у себя дома, были удивительно привязчивы, милы и веселы. Да и с пойманными взрослыми сумчатыми дьяволами при хорошем уходе и ласковом обращении вскоре можно найти «общий язык».

Эти животные крайне чистоплотны, они любят купаться и принимать солнечные ванны. По утрам они аккуратнейшим образом совершают водные процедуры: складывают передние лапы ковшиком, тщательно смачивают их слюной и моют себе лицо и уши. Одному фермеру на Тасмании настолько удалось приручить двух сумчатых дьяволов, что они чинно ходили на поводке, как собачки.

Эти ростом с барсука животные имеют явное пристрастие к воде. Когда их преследуют, они нередко забегают в воду, ныряют и проплывают под водой до какого-нибудь безопасного места, где под прикрытием свисающих с берега ветвей бесшумно выбираются на сушу.

В зоопарках сумчатые дьяволы снискали себе славу беглецов. Вырваться из клетки им помогают крепкие зубы и очень сильные челюстные мышцы. В Вене один только что прибывший сумчатый дьявол в первую же ночь разогнул крепкую железную решётку и был таков. Он умудрился протиснуться в отверстие шириной не более 7,5 сантиметра. Поймать его удалось только потому, что он застрял между тяжёлым ящиком и каменной стеной и выдал себя громким сопением. Когда сумчатый дьявол волнуется, его обычно бледные уши постепенно краснеют.

Сумчатый дьявол представлен одним-единственным видом. Сейчас на Тасмании этих животных не так уж мало. Остров этот довольно большой, примерно такого же размера, как Цейлон[2], — 63 тысячи квадратных километров. От Австралийского континента его отделяет только Бассов пролив. Этот пролив не очень широк — всего 150 километров, т. е. не больше Сицилийского пролива, отделяющего Сицилию от Туниса. К тому же Бассов пролив весь усеян маленькими островками. И тем не менее на материке совершенно нет сумчатых дьяволов. Правда, в 1912 году примерно в 90 километрах от Мельбурна убили одного такого дьявола, но он, по всей вероятности, сбежал из какого-либо зоопарка или от частного лица. А вот ископаемые костные остатки этих животных находили здесь не раз. Их черепа обнаружили в мусорных кучах стоянок древних людей, населявших когда-то штат Виктория. Все это наводит на мысль о том, что сумчатые дьяволы когда-то жили на материке. Многие исследователи утверждают, что они встречаются там и поныне, только в самых отдалённых местностях. Их исчезновение с материка связано, по-видимому, с особенностями распространения диких собак динго. Собакам не удалось добраться до Тасмании, а то бы несчастным сумчатым дьяволам и там несдобровать.

Охотится сумчатый дьявол обычно по ночам; поднимет хвост свечкой — и пошёл промышлять. Он не привередлив и часто довольствуется даже падалью, поэтому его так легко поймать на любую приманку. Поскольку сумчатый дьявол на своих коротких ногах не очень-то быстро бегает, его нетрудно догнать, особенно с собаками. Спасаясь от собак, он часто применяет чисто кенгуриный приём: внезапно садится спиной к дереву или скале и пытается обороняться. Ловец дьяволов в таких случаях набрасывает ему на голову свою куртку или одеяло, хватает за хвост и сует в мешок.

Спариваются дьяволы в апреле — мае, следовательно, на исходе южного лета, а потомство у них появляется на свет в конце мая или в начале июня. Новорождённый вначале не превышает 12 миллиметров в длину, спустя же семь недель, которые детёныши проводят в наглухо закрытой сумке, они достигают уже семи сантиметров. В пятнадцать недель маленький дьяволёнок уже отпускает материнский сосок, на котором до тех пор висел в сумке, у него открываются глаза, и он обрастает шерстью. К концу сентября, в разгар тасманской весны, из сумок дьяволиц (открывающихся так же, как у вомбата, назад) то и дело начинают высовываться то хвостики, то лапы. И только теперь родительская пара приступает к постройке мягкого, утеплённого гнезда. Оно сооружается обычно в пустотелом бревне, под скалой, а при случае и в норе вомбата, из которой предварительно изгоняется хозяин. Вот там самка сумчатого дьявола и прячет своих детёнышей. Их никогда не бывает больше четырёх, потому что в сумке только четыре соска. Молодые дьяволята питаются молоком не менее пяти месяцев, а половой зрелости достигают на втором году жизни (при общей продолжительности жизни от семи до восьми лет).

Тасманский сумчатый дьявол теперь благоденствует: на своей родине он находится под полной охраной государства.

Вне Тасмании сумчатые дьяволы, кажется, только один-единственный раз принесли в неволе потомство. Это случилось в Базельском зоопарке, куда была доставлена самка, незадолго до того пойманная в капкан где-то недалеко от города Хобарта.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ НЕВИННЫЕ ЧЕТВЕРОНОГИЕ АВСТРАЛИЙЦЫ, КОТОРЫЕПОГИБАЛИ МИЛЛИОНАМИ

Славные «плюшевые мишки» чуть было не исчезли с лица Земли. — Сгорая заживо, они плакали, как дети. — Любопытство плюс медлительность — опасные качества. — Разборчивые постояльцы и не-вольные самоубийцы. — Двое в мешке. — «Звезды телеэкрана», агитирующие за охрану природы
Как-то в феврале 1952 года представитель фирмы «Пара-моунт-фильм» Рассел Броун довольно бесцеремонно ввалился в служебный кабинет одной моей доброй знакомой, миссис Бель Бенчлей, которая тогда была директором большого калифорнийского зоопарка в Сан-Диего. Как выяснилось, фирма «Парамоунт» собиралась снять фильм «Ботани-Бей», где должны были участвовать и сумчатые медведи коала, которых для этого решили привезти из-за океана.

Сюжет фильма был довольно волнующим, в особенности для такого гордого своим расцветом континента, как Австралия.

Ботани-Бей — то место, где британское правительство в 1788 году основало первое ссыльно-каторжное поселение. Тюрьмы самой Англии в это время были уже переполнены. Причиной тому послужило чудовищное неравенство в распределении жизненных благ, толкавшее неимущие классы на нарушения законов. К тому же, после того как Америка добилась полной независимости, исчезла возможность продавать туда заключённых в качестве дешёвой рабочей силы. По английскому законодательству того времени 160 видов правонарушений карались смертной казнью, а за относительно небольшие провинности приговаривали к семи — четырнадцати годам каторги или даже к пожизненному заключению. Но нас сейчас интересует не то, каким образом за несколько десятилетий арестантские колонии превратились в экономически развитые самостоятельные штаты, а как все это отразилось на эндемичном животном мире континента. И вот тут-то выясняется, что животный мир понёс от этого расцвета существенные потери.

Но вернёмся к миссис Бель Бенчлей и к «Парамоунт-фильму». Для неё, разумеется, коала представляли значительно больший интерес, чем судьба губернатора Артура Филлипа, управлявшего колонией ссыльных. Приобрести коала — мечта любого директора зоопарка. Мечтала об этом и Бель Бенчлей. Однако никогда ещё ни один из этих забавных «плюшевых мишек» не жил где-либо вне Австралии. Объясняется это несколькими причинами, и одна из них — строгий запрет австралийского правительства на вывоз живых коала из страны. В некоторых странах полагают, что такая мера может помочь восстановить былую численность какого-либо редкого животного. Однако это только полумера. Эффекта таким способом удаётся достичь очень редко. Так, например, Охотничье управление Кении жаловалось, что в 1963 году ему пришлось выдать разрешения на вывоз 235 различных животных для зоопарков, а в это же самое время оно выдало около восьми тысяч охотничьих лицензий приезжим охотникам! Вот как иногда оборачивается дело!

Ещё сто лет назад в Австралии было полно коала, этих милых, смешных зверьков. В те времена молодые люди час— тенько развлекались тем, что стреляли по этим живым мишеням. Ещё бы! Ведь попасть в такую цель проще простого: коала двигается очень медленно и хорошо просматривается в редкой листве эвкалиптов. Чаще всего приходится сделать по животному несколько выстрелов, потому что оно отличается удивительной живучестью. Даже полумёртвое, оно ещё судорожно цепляется за ветку «рукой» или «ногой» и не падает с дерева. Пальцы коала прекрасно приспособлены для подобного хватания. Большой палец на задних лапах отставлен перпендикулярно к другим четырём, а на передних лапах в сторону отходит не один, а сразу два пальца — большой и указательный, так что ветку с одной стороны обхватывают два пальца, а с другой — три. Вот почему животные прочно удерживаются на дереве.

Охота на коала — спорт не для чувствительных сердец, потому что раненый зверёк кричит и плачет и звуки эти напоминают плач беззащитного младенца.

А как жаль этих бедняг, когда они заживо сгорают! Сгорели их уже миллионы, да и сейчас сгорает немало. Происходит это из-за австралийского обычая ежегодно палить лес, чтобы расширить площадь пастбищ для все увеличивающихся отар овец.

Но лес после пожара вовсе не всегда уничтожается, как это происходит с хвойными лесами в Канаде или Европе. Эвкалипт гибнет лишь в тех случаях, когда его предварительно «окольцевали», то есть прорезали по окружности кору, чтобы соки не могли больше подниматься к вершине и дерево засохло. Вот тогда оно сгорает дотла. На неокольцованных же эвкалиптах сгорает только кора, которая у этих деревьев легко отстаёт от ствола и свисает клочьями со всех сторон; эвкалипты ежегодно сбрасывают старую кору и обрастают свежей. Отставшая сухая кора легко воспламеняется, и во время пожара огонь взмывает вверх по стволу. В мгновение ока высоченное дерево от корней до вершины бывает охвачено пламенем — оно славно взрывается. Такой огромный пылающий факел совершенно незабываемое зрелище. Большинство деревьев после пожара вновь зеленеет как ни в чём не бывало; ведь сгоревшая кора была уже мёртвой.

Я бродил во время такого лесного пожара между деревьями и должен сказать, что зрелище это очень впечатляющее. Жаль только, что в огне погибает множество живущих на эвкалиптах мелких животных, особенно если они так медлительны, как коала.

Но даже не эти пожары главная беда для сумчатых медведей. Гораздо страшней для них то, что они обладают красивым серебристо-серым, мягким и прочным мехом. Так, например, в одном только 1908 году на рынке Сиднея было продано 57 533 шкуры коала. А в 1924 году из восточноавстралийских штатов было вывезено более двух миллионов этих шкур!

Первыми тогда опомнились Соединённые Штаты Америки и запретили ввоз шкур коала в свою страну. Австралия же продолжала бездумно разбазаривать ценности, которыми обладала. Так, в 1927 году, когда из-за хищнической охоты и болезней в штатах Новый Южный Уэльс и Виктория сумчатые медведи почти полностью исчезли, штат Квинсленд, в котором они ещё встречались в относительно большом количестве, объявил «свободную охоту». За один только этот год охотникам было выдано 10 тысяч лицензий; 600 тысяч шкур этих невинных и совершенно безвредных животных вывезли за границу.

Австралиец Эллис Трутон пишет: «Кажется прямо-таки невероятным, что в цивилизованной стране такое беззащитное и к тому же редкое животное могло подвергнуться подобному безжалостному истреблению, и все только ради корыстной торговли и прибыли».

Кроме того, с 1887 по 1889 и с 1900 по 1903 год среди миллионов коала свирепствовали тяжёлые эпизоотии: они умирали от глазных болезней и воспаления надкостницы, от воспаления почек и кишечных паразитов. Массовые популяции ещё способны такое пережить, а вот когда животных становится мало, они могут после любой эпизоотии полностью прекратить своё существование.

В 30-х годах австралийцы наконец спохватились, и сердца их смягчились по отношению к этим последним, уже почти исчезнувшим с лица земли беззащитным животным. За ними ведь так приятно и легко наблюдать в природных условиях! Дело в том, что живут они обычно в сухом редколесье или в саванне. Если выйдешь побродить ночью (а в Австралии можно себе это позволить, так как там даже в самой дикой чащобе нет никаких опасных животных), то коала всегда легко обнаружить по голосу. Во время брачного сезона самцы ведут себя ночью довольно шумно, причём зов их звучит не очень мелодично: кажется, словно кто-то пилой перепиливает тонкую доску. Похожие звуки издаёт здесь ещё только гигантская сумчатая летяга. Если коала осветить прожектором, они на это совершенно не реагируют, так же как днём они не обращают никакого внимания на людей. В лучшем случае они уставятся на вас с дерева своими круглыми глазами с таким же любопытством, с каким вы смотрите на них. Именно эта беззаботность и нежелание скрываться от человека многим из них стоили жизни. Что касается аборигенов, то те их убивали прямо дубинками, которые ловко забрасывали на дерево.

Словом, когда австралийцы обнаружили, что живые коала ничуть не менее красивы и ценны, чем снятые с них шкуры, они объявили этих животных охраняемым объектом природы.

Однако встречается этот объект теперь только в восточной части континента — приблизительно от прибрежного города Таунсвилла к югу через Квинсленд до Мельбурна в Новом Южном Уэльсе. В глубь страны они распространяются только до западных склонов Большого Водораздельного хребта. В Юж— ной и Западной Австралии нет больше ни одного коала. Но и в Квинсленде их число сократилось с миллионов до тысяч. За последние десятилетия в штате Виктория неоднократно предпринимались попытки реакклиматизировать в лесах сумчатых медведей. Большинство завезённых животных было родом с острова Филлип. Там изобрели довольно ловкий способ их ловли: на конце длинной жерди укрепляется верёвочная петля, которая набрасывается на шею коала, висящему высоко на дереве. Петля эта закреплена специальным узлом, который не даёт ей затянуться настолько, чтобы задушить животное. С помощью такого лассо бедного мишку стаскивают с дерева, а внизу держат натянутое полотно, на которое его сбрасывают, чтобы он не ушибся. Самый тяжёлый коала, которого когда-либо приходилось отлавливать на острове Филлип, весил 16 килограммов.

В штате Виктория уже в 50 местах вновь поселили сумчатых медведей.

Каждый раз, когда лесничие везут партию «новосёлов» к месту их будущего жительства, они по дороге обязательно останавливаются возле каждой школы, открывают свои ящики и показывают ребятам, как занимательны и безобидны эти гербовые животные Австралии. Прекрасный способ добиться того, чтобы их снова не истребили: ведь в Австралии, к сожалению, носить оружие не возбраняется никому. Так что с некоторых пор можно говорить о своеобразном come back[3] коала на свою прежнюю родину.

Однако коала не очень торопятся с размножением. Половозрелыми они становятся, по всей вероятности, достигнув лишь трёх— или даже четырёхлетнего возраста. Энергичный самец к этому времени уже собирает возле себя гарем, который затем ревниво охраняет от посягательств соперников. Беременность самки длится от 25 до 30 дней, а детёныш весит при рождении только 5,5 грамма и пребывает после этого ещё целых шесть месяцев в сумке матери. Самка обычно производит на свет только одного детёныша, двойни бывают крайне редко, а тройни вообще не может быть, потому что в брюшной сумке у неё только два соска.

Коала очень разборчивы в пище. Это растительноядные животные, причём едят они только эвкалиптовые листья. У других млекопитающих редко наблюдается такая узкая «кормовая специализация». Для переваривания грубого корма коала снабжены защёчными мешками и слепой кишкой длиной от 1,8 до 2,5 метра (слепая кишка и у некоторых других животных служит для переваривания грубых растительных волокон). Длина слепой кишки коала в 34 раза превышает длину его тела, достигающую от 60 до 85 сантиметров.

«Специализированные листоеды» встречаются и среди других групп животных, например обезьян, но с коала никто в этом отношении сравниться не может. Ведь они питаются не всякими листьями эвкалиптов, а только совершенно определённого вида. В Австралии произрастает 350 различных видов этих деревьев, для питания же коала подходят только 20 из них, а из этих 20 мишки предпочитают пять. Больше всего они любят листья эвкалипта манна, или сахарного эвкалипта (Eucalyptus viminalis), пятнистого эвкалипта (Е.maculata) и розового (Е.rostrata). За день коала, не спеша, пережёвывает примерно два с половиной фунта листьев.

К тому же оказалось, что у этих животных есть любимые местные «столовые». Когда коала из штата Виктория перевезли в маленький зоопарк, расположенный в городе Брисбене (штат Квинсленд), они не захотели даже притронуться к синим и серым эвкалиптовым листьям, которые с аппетитом поедали квинслендские коала. Пришлось в течение шести месяцев привозить по железной дороге листья эвкалипта манна из Виктории, пока капризные новосёлы не привыкли наконец питаться тем, чем питались квинслендские постояльцы здопарка.

Но и это ещё не все. Даже на своём любимом эвкалипте манна коала привередливо выбирает какие-то определённые листья, и часто можно заметить, что целые ветви остаются с нетронутой листвой — их явно обходят. Для этого есть свои весьма веские причины, но выявить их удалось только совсем недавно.

Господин Амброз Претт, президент Зоологического общества штата Виктория, заинтересовался непонятной гибелью некоторых коала в Мельбурнском зоопарке. На вид здоровые и весёлые, они без всякой видимой причины вдруг внезапно умирали. Никакие врачебные осмотры и даже вскрытия после смерти не давали определённых результатов. Помогло решить эту загадку неожиданное обстоятельство.

Как раз в это время химики и фармацевты занялись изучением листьев эвкалиптов. При этом выяснилось, что любимое дерево сумчатых медведей — эвкалипт манна время от времени продуцирует в своих листьях и побегах синильную кислоту. Исследования показали, что синильная кислота образуется чаще зимой, чем летом, причём в основном в молодых листьях и побегах. На свободе коала, когда им не нравятся листья, просто меняют «столовую», то есть переходят на другое место, и стараются избегать молодой зелени. Но в неволе, когда им ничего другого не дают и из наилучших побуждений подкладывают именно самые нежные и сочные молодые побеги, бедным мишкам в конце концов приходится довольствоваться и ими (ведь голод не тётка!). Несколько исследованных проб содержали 0,09 процента синильной кислоты. Это невероятно много: 25 граммов таких листьев способны убить овцу. Так что как это ни печально, но некоторые зоопарковские работники сами принуждали своих подопечных к самоубийству!

Листья большинства видов эвкалиптов содержат вещества, имеющие важное значение для питания коала, — цинеол (или эвкалиптол) и фелландрен. Первое снижает кровяное давление и температуру тела, одновременно расслабляя мышцы; если принять его в слишком большом количестве, остановится дыхание. Фелландрен же, наоборот, по всей вероятности, повышает температуру. Исследователи, занимающиеся сейчас коала, предполагают, что обитающие на тёплом севере Квинсленда более мелкие сумчатые медведи избегают виды эвкалипта, содержащие фелландрен, и предпочитают те, которые содержат цинеол. Более же крупные коала с прохладного юга Австралии, наоборот, охотней жуют листья, содержащие фелландрен.

В общем обеспечивать коала в неволе необходимым питанием — это целая наука. Остаётся пользоваться только одним способом: предлагать им ветки различных видов эвкалиптов и предоставлять им самим делать свой выбор.

Теперь каждый может себе представить, как трудно содержать этих животных в зоопарках.

Вот в этом-то и кроется основная причина, почему до сих пор ни разу ни в одном европейском зоопарке нельзя было увидеть этих забавных и интересных животных. Откуда же взять постоянный ассортимент свежих листьев эвкалиптов, да ещё в таком огромном количестве?

Коала настолько «пропитаны» эфирными маслами, содержащимися в эвкалиптовых листьях, что сами пахнут, как ментоловые пастилки от кашля. Может быть, этот запах служит им хорошую службу: не исключено, что именно поэтому в их красивой мягкой шкуре не водятся паразиты.

Выращенные в доме детёныши коала могут очень привязаться к людям. Большой популярностью пользовался ручной коала Тедди из Северного Квинсленда, много путешествовавший по стране со своими приёмными «родителями» супругами Фаулкнерами. Принесли его им в возрасте трёх месяцев, завёрнутого в кусок шкуры. Этот маленький беспомощный зверёк сначала плакал все ночи напролёт и требовал, чтобы его постоянно утешали и ласкали. Потом Фаулкнеры догадались обвязать подушку куском коаловой шкуры. Такая эрзац-мамаша вполне устроила маленького пискуна, и, прижавшись к ней, он молчал даже в тех случаях, когда его оставляли одного в комнате. Вначале «мишку» поили коровьим молоком, которое он медленно лакал из блюдца, словно котёнок, а затем перевели на свежие синие эвкалиптовые листья.

Уже спустя четыре недели малыш отправился вместе со своими «родителями» в длительное путешествие в Западную Австралию. Дорогой он спокойно спал в маленькой корзиночке, привязанной к животу большого плюшевого медведя. В Западной Австралии он довольно легко перешёл на питание листьями местных видов эвкалипта, которыми, по всей вероятности, питались когда-то здесь обитавшие, а теперь начисто истреблённые местные коала. Кроме листьев ему давали немного молока и мятные лепёшки. Часто замечали, что он подбирает и кладёт в рот песок и даже маленькие камешки. Прожил этот коала 12 лет, что, по всей вероятности, можно считать рекордным сроком содержания коала в неволе. В естественных условиях коала иногда доживают до 20 лет.

Если уж такой сумчатый медвежонок привыкнет к человеку, он не любит оставаться в одиночестве, а, наоборот, требует, чтобы его повсюду таскали за собой на руках и всячески забавляли. Он никогда не делает ни малейшей попытки удрать. Коала вообще проявляют не свойственные сумчатым животным смышлёность и интерес к незнакомым предметам. Так, например, одного медвежонка крайне заинтересовало зеркало; он даже зашёл с другой стороны, чтобы проверить, где же всё-таки прячется тот, другой.

В книгах часто можно прочесть, что слово «коала» на языке местных жителей Австралии означает «не пьёт». Однако содержащиеся в неволе коала все, как один, охотно пьют молоко и воду, лакая из миски, точно так же как это делают собаки.

Ни первооткрыватель этих земель капитан Кук, появившийся здесь в 1770 году, ни первые поселенцы из заключённых, поселившиеся в районе Сиднея, не заметили этих животных. Упоминание о них впервые встречается в сообщении одного молодого человека, руководившего экспедицией в Голубые горы в 1798 году. Тот пишет, что он видел «животное, которое аборигены называют „кшгвайн“ и напоминающее американских ленивцев». Затем в 1802 году один заинтересовавшийся этим делом молодой французский исследователь — Е. Ф. Барайе выменял у австралийских аборигенов на копьё и томагавк «части тела какой-то обезьяны, которую они называли коло». К сожалению, ему достались только ноги, которые он закупорил в бутылку с коньяком и послал губернатору. А год спустя его превосходительство губернатор Кинг в Сиднее получил в подарок живую самочку коала, да ещё с целой двойней в сумке.

Наверное, оттого, что все очень скоро поняли, с какими трудностями связано содержание сумчатых медведей вне Австралии, живой коала попал в Европу не так-то скоро. Лондонский зоопарк купил его у одного торговца 28 апреля 1880 года. Это был, должно быть, какой-то особенно живучий экземпляр. Его довольно долго кормили сухими листьями эвкалипта, которые привезли вместе с ним из Австралии. И только много позже прибыл запас свежих листьев. Трудно даже поверить, что в таких тяжёлых для него условиях медвежонок оставался бодрым в течение целых 14 месяцев. И погиб-то он не от истощения, а от несчастной случайности. Дело в том, что он жил в комнате директора, где пользовался полной свободой; там он в один прекрасный день и прищемил себе голову тяжёлой мраморной крышкой умывальника.

Последующие попытки Лондонского зоопарка содержать в неволе коала были менее удачными.

В 1908 году один сотрудник зоопарка сам поехал за ними в Австралию и на обратном пути немало натерпелся с этими жи— вотными. Во-первых, они начали отказываться от корма, как только, взятые в запас листья эвкалипта немножко подвяли. Правда, капризные пассажиры милостиво согласились есть хлеб, молоко и мёд; с особенным удовольствием они лакомились ментоловыми пастилками от кашля. К сожалению, когда корабль попал в зону холодных ветров, все они простудились и погибли.

Коала, прибывший в октябре 1920 года в Нью-Йоркский зоопарк, погиб через пять дней. Такая же участь постигла всех тех немногих коала, которые время от времени попадали на другие континенты.

Так, одним декабрьским утром 1927 года в дирекцию Лондонского зоопарка заявился какой-то моряк. В руках он держал мешок, который и водрузил прямо на стол бухгалтера. Велико же было удивление всех присутствующих, когда из этого мешка он извлёк двух прелестных, абсолютно бодрых и весёлых маленьких мишек коала. К тому же они оказались совершенно ручными: один из них тут же вскарабкался моряку на плечо, уселся и стал играть его волосами.

Из рассказа моряка выяснилось, что он «прихватил эти игрушки с собой домой из Австралии». Чем кормил? Ну, с этим не было никаких сложностей: прихватил с собой запас свежих листьев, которые держал дорогой в рефрижераторе парохода. Он пришёл только узнать, не захочет ли зоопарк их купить. Ну разумеется, зоопарк захотел: кто же решится упустить такой редкий случай приобрести живых коала?

К несчастью, привезённый моряком корм вскоре кончился. Коала были немедленно выставлены для обозрения публики, и в газетах появились призывы о помощи: пусть отзовётся каждый, кто может в кратчайший срок доставить в зоопарк хоть сколько-нибудь листьев эвкалипта для голодающих медвежат. Небольшую порцию прислал один провинциальный ботанический сад, но этого явно было мало, а от другой пищи медвежата наотрез отказывались. Тем временем становилось прохладнее, а запас корма так и не пополнялся. Уже спустя четыре недели оба чудесных весёлых существа, успевших так полюбиться лондонцам, были мертвы.

После столь горького опыта с «высланными за пределы родины» коала может вызвать удивление, что миссис Бенчлей так обрадовалась предложению фирмы «Парамоунт-фильм» привезти ей зимой 1952 года живых коала из Австралии. Однако нельзя забывать, что зоопарки Калифорнии, особенно зоопарк в Сан-Диего, в этом отношении находятся в значительно лучшем положении, чем европейские. Дело в том, что там уже 28 лет назад высадили несколько различных видов эвкалиптовых деревьев, которые прекрасно прижились и разрослись. Находятся они в той части парка, в которой произрастает в основном акклиматизированная австралийская флора. В полузасушливом климате Калифорнии эта растительность особенно хорошо приживается. Поэтому один из двух коала, привезённых из Австралии в 1925 году тогдашним директором парка Фаулконером, прожил здесь целых два года.

С того времени в парке успело подрасти много новых эвкалиптовых деревьев и ассортимент их значительно расширился.

Словом, вскоре после разговора с кинодеятелями в зоопарк в Сан-Диего прибыли восемь коала: четыре самца и четыре самочки. На этот раз два самца прожили здесь пять лет, а одна из самок — почти семь. В апреле 1959 года из Австралии прибыло ещё шесть сумчатых медведей, причём три из них попали в зоопарк Сан-Диего, а три — в Сан-Франциско. В каждой троице было по одной самке с детёнышем в сумке. В двух этих зоопарках коала и потом приносили потомство.

Нет такой американской газеты или журнала, которые бы многократно не помещали на своих страницах портретов этих фотогеничных животных. Они прямо как будто созданы для того, чтобы их таскать на руках и гладить их мягкую шёрстку. Коала были и остаются постоянными «звёздами» телеэкрана. Своим приветливым нравом, медлительной обстоятельностью и тем, что они такие ручные, они завоевали сердца миллионов американцев и подсознательно расположили их к Австралии больше, чем любые генеральные консульства, информационные бюро и рекламные проспекты…

К счастью, и сами австралийцы за это время поняли, каким сокровищем обладают, и теперь бережно охраняют приветливых «плюшевых мишек», которых в своё время чуть было начисто не истребили.

Гржимек. Б Дикие животные и человек


ББК 28-688

Г75

РЕДАКЦИИ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ

ЛИТЕРАТУРЫ

BERNHARD

GRZIMEK

WILDES TIER.

WEISSER MANN

VERLEGT BEI KINDLER MUNCHEN, 1965

Перевод с немецкого E. А. ГЕЕВСКОЙ



Научный консультант профессор А. Г. БАННИКОВ

Перевод на русским язык.

© Издательство «Мысль». 1982

Зубр в Приокском заповеднике. Это самое крупное европейское животное. Высота в холке достигает у него двух метров, а вес — более восьми центнеров

Это первый соболь, которого я увидел. Было это на Пушкинской звероферме под Москвой. Советский Союз — монополист в разведении соболей. Добиться размножения ценного зверька в неволе было делом совсем не легким

Тигровый хорек (Vormela peregusna) отличается очень пестрой расцветкой. Водится он на юге России и Польши, а также в Болгарии и Индии

Северные олени переплывают залив. Среди них ясно различимы альбиносы

Антилопа-гну «позирует» рядом со скифской каменной бабой; баба была вырыта из земли и теперь поставлена в заповеднике Аскания-Нова

Олени в Аскании-Нова совершенно ручные. Здесь их разводят, с тем чтобы заселять ими заповедные места, где они прежде были истреблены

Пастух пасет стадо антилоп-канн, словно это домашние коровы (Аскания-Нова)

Дикие лошади Пржевальского в Аскании-Нова

Пятнистая оленуха с олененком

Фридрих Фальц-Фейн во время осмотра своих заповедных владений

Из этого рысенка вскоре вырастет сильная и ловкая рысь

Рыси понемногу снова продвигаются обратно на запад. Добро пожаловать!

Так ли уж зорко видят рысьи глаза? Это выяснилось в опыте, проведенном зоологом Линдеманном

Я взобрался на бобровую плотину. Она достаточно прочна, чтобы выдержать человека. Встречаются и такие плотины, по которым можно проехать верхом на лошади

Когда у бобрихи появляются новорожденные, самцу со старшими детьми приходится на несколько недель покидать их общее жилище

Нежный, пушистый подшерсток бобра сверху покрыт грубой остью, словно непромокаемым плащом. Вылезши из воды, бобр тщательно выжимает лапами воду из этого «плаща». За его «рыбий хвост» в старину бобра считали постным блюдом, и мясо его разрешалось есть даже во время постов

Ветеринарный врач Воронежского заповедника вливает бобру лекарство через воронку и резиновый шланг

Белые животные — альбиносы не такое уж редкое явление. Их немало и среди домашних и среди диких животных.

Горилла-альбинос

Так как же? Часто или редко встречаются на воле белые мыши?

Среди бурых медведей тоже встречаются альбиносы

Кто сильнее?

Старый казах верхом на ослике. Я встретил этого человека в окрестностях Алма-Аты и попросил его сняться со мной на память

Сайгаки всегда в пути. Они кочуют по степи в поисках подходящих кормов и убегают от плохой погоды. Самки-сайгачихи выносливее самцов и реже погибают в периоды бескормицы

Белые медвежата в отличие от бурых редко появляются на свет в зоопарках. Белая медведица, содержащаяся во Франкфуртском зоопарке, отказалась от своей дочки, и ее пришлось выращивать сотрудникам. Малышку нарекли кличкой Новая, и она много лет прожила в нашем зоопарке

Белый медведь не очень-то хороший пловец. Свою добычу— тюленей он охотнее подстерегает на льду.

А зимой он вообще старается избегать воды — уж очень она холодная

Лесные ушастые совы (Asio atus) питаются исключительно одними мышевидными грызунами

Антилопа сайга— чудо Казахстана. Истребленная во время царизма, она с помощью советских ученых сейчас вновь достигла промысловойчисленности

Когда альпийский сурок в хорошем настроении, он бывает не прочь и поиграть. Зверьки эти находятся под охраной закона и за последние годы заметно размножились

Если вы нашли в поле одинокого зайчонка, не подбирайте его, чтобы выкормить из рожка! Такой зайчик, как правило, не сиротка. Зайчиха навещает и кормит свое потомство очень скрытно и только два-три раза в день. Остальное время зайчата лежат, затаившись в траве

Идет драка за зайчиху

Живущий в доме ручной заяц, как выясняется, вовсе не трус.

Он успешно противостоит кошкам и даже собакам

У европейских лис сейчас, как говорится, земля под ногами горит. С ними ведут непримиримую борьбу. Считается, что это именно они разносчики бешенства…

Аист путешествует даже дальше, чем многие люди. Вот этот, к примеру, прилетел из Европы в кратер Нгоронгоро, в Восточной Африке, и разгуливает среди зебр

Все меньше аистов на Западе и все больше на Востоке

Лебеди-кликуны в Северной Америке почти совсем исчезли. Только благодаря усиленной охране кое-как удалось сохранить буквально считанное количество этих прекрасных птиц в США, Канаде и на Аляске

Когда лось сбрасывает свои старые рога, то до появления новых он теряет всю свою внушительность. Даже лосихи в такое время способны напасть на него и отлупить…

Зоотехник Эльвира Лебедева верхом на одомашненной двухлетней лосихе. Печорская лосиная опытная станция

Лось способен нести поклажу, но далеко не всегда на это соглашается. Печорская лосиная опытная станция в Советском Союзе

Не так давно лось в Европе находился под угрозой полного истребления. Благодаря действенной охране лось в Советском Союзе и Швеции, например, снова размножился и вновь стал украшением европейских лесов. Постепенно его ареал расширяется к западу. Однако во многих местах лось «перенаселил» лес.

Эти животные, поедая молодые побеги, губят лес. Такое нарушение биологического равновесия в природе произошло из-за того, что выбиты волки — естественные враги лосей, державшие прежде их поголовье в определенных пределах

К 1800 году в прериях Соединенных Штатов обитало около 40 миллионов вилорогов

Некогда почти исчезнувший с лица земли овцебык ныне уже акклиматизирован в нескольких новых местах

При виде опасности овцебыки собираются в тесную кучу и, выставив наружу рога, образуют как бы маленькую неприступную крепость

Овцебыки очень смелые животные. Они не убегают ни от волков, ни от медведей.

Внешность опоссума действительно мало-привлекательна

Этот рисунок, принадлежащий художнице-анималистке А. Мериан, стал впоследствии источником многих биологических ошибок, допущенных в отношении опоссума

Это примитивное «архаическое» животное снова завоевывает свои прежние позиции. Может быть, не последнюю роль в этом играет умение опоссума притворяться мертвым?

Вот так самка черепахи откладывает свои яйца в вырытую ею для этой цели ямку

Разумеется, ребенку интереснее играть с живой черепахой, чем с неподвижной игрушкой. Но неужели ради этого следует заставлять сотни тысяч черепах ежегодно погибать мученической смертью в наших квартирах?

Во время гона самцы-олени, меряясь силами друг с другом, поднимаются на дыбы

Стадо пятнистых оленей

Вот так охотилась аристократия в XVIII столетии. Диких копытных загоняли в отгороженные водоемы и с удобством отстреливали (рис. Г. Ф. Флемминга, Лейпциг, 1719)

На Дальнем Севере северные олени питаются ягелем и мхами, которые впитывают атмосферную пыль. Поэтому в мясе этих животных после ядерных испытаний накапливается много стронция-90. В организме эскимосов Аляски вчетверо больше стронция-90, чем у жителей США.

У шведских лапландцев цезия-137 в организме в 30–40 раз больше, чем у жителей Южной Швеции

Ежегодно в одной только ФРГ отстреливают 550 тысяч косуль. Но общее поголовье их при этом не снижается — косули очень плодовиты

Олень-вапити, обитающий в лесах Северной Америки, крупнее европейского благородного оленя. Вапити чрезмерно размножились там, где истреблены волки

Мощные, сильно развитые рога благородного оленя — огромная тяжесть

Обычный финал испанской корриды… Большинство культурных людей порицают подобного рода массовые кровавые развлечения, но благодаря богатым туристам, которые платят за входные билеты, эти зрелища существуют до наших дней

Бой быков в Португалии остался честным и благородным состязанием и не опустился до кровавой массовой бойни… Здесь запрещено убивать быков

В Йеллоустонском парке «медвежьи визиты» не редкость. В этом виноваты сами туристы, которые прикармливают медведей

На наших глазах тает целая популяция альпийских, или, как их еще называют, итальянских, бурых медведей. Осталось уже не больше пяти-шести таких вот красавцев, да и те обречены…

В период гона хобот у самца-сайгака увеличивается вчетверо. Этот огромный нос — прекрасное приспособление для выживания в условиях пыльной полупустыни

Я еду в горы в гости к кавказским турам. Меня сопровождают директор Тебердин-ского заповедника и егеря

Горный баран — это внушительная личность

Во время своих турнирных баталий каждый горный козел стремится забраться выше своего соперника, встать на дыбы и изо всей силы грохнуть своими рогами о рога соперника. Однако это лишь проба сил, убийств в таких поединках не бывает

Рога самца и самки у горных козлов совершенно различной формы. Рога самца очень велики и тяжелы, однако служат в основном для устрашения в турнирных ритуальных боях; самки же своими маленькими острыми рожками бьют без промаха и всерьез. На этом снимке пара сибирских горных козлов

Они только с виду козы. На самом деле эти обитатели североамериканских гор — антилопы, да притом недюжинной силы и храбрости…

У снежных коз, обитающих на склонах североамериканских гор, отважные сердца и железные нервы.

Ни от собак, ни от волков они не кидаются в бегство, а спокойно поджидают, стоя на уступе, пока те подойдут поближе, затем следует молниеносный удар острых рогов — и противник летит в пропасть…

Медведи Аляски — искусные и удачливые рыболовы

Такой забавный мишка вовсе не ручное животное. Если угощение ему не по вкусу, он может тут же обозлиться и напасть

Как же все-таки быть с волками?

Волки совершенно необходимы: они сохраняют биологическое равновесие в той местности, где обитают

Точно так же как в Африке львы, гиены леопарды и гиеновые собаки заботятся о том, чтобы копытные не размножались в чрезмерном количестве, так в наших широтах эту же функцию выполняют волки

Куланы на острове Барсакельмес

Жабы (Bufo bufo) очень привязаны к месту, где они вылупились из икры. Молодых жаб, обитавших у озера Тойфельс-зее, пометили и выпустили в километре от озера. Спустя несколько дней все, кроме одной, были «дома». Но и эта появилась на следующий год. Ей пришлось преодолеть стометровую возвышенность

Ежи, оказывается, прекрасно умеют плавать… когда в этом возникает острая необходимость

Земляная белка

Вследствие неуемной охоты глухаре в Западной Европе почти нигде не встретишь.


Брем XX века


Профессора Бернгарда Гржимека в нашей стране знают и любят давно. Этот всемирно известный ученый и писатель — большой друг нашей страны. Гржимек — один из самых активных и неутомимых борцов за охрану живой природы. Он посвятил свою жизнь и талант ученого охране животных и прилагает огромные силы, чтобы сохранить для человечества хотя бы то, что осталось от прекрасного первозданного мира животных. Ведь если сейчас не проявить заботу о фауне нашей планеты, многие ее представители исчезнут с лица земли навсегда. Б. Гржимек деятельно борется и за создание новых национальных парков и других охраняемых участков дикой природы.

«Первозданную природу надо беречь не меньше, чем мы бережем картины Рафаэля, Кёльнский собор, индийские храмы, каменные колоссы Абу Симбела», — пишет Бернгард Гржимек. Более того, он многократно подчеркивает, что, скажем, Акрополь можно при желании восстановить, ту или иную картину реставрировать, а вот уничтоженную стеллерову корову или зебру-кваггу никогда больше не увидит ни один человек. Уничтожая или ставя под угрозу уничтожения многие виды животных на Земле, люди обедняют тем самым не только окружающую нас природу, но и себя самих.

Профессор Гржимек относится к тем ученым-новаторам, которые разрабатывают и, как мы сказали бы, внедряют в практику многие новые методы исследований. Это позволяет ему получать обширные материалы, на основе которых и делаются основополагающие обобщения. Он автор большого числа специальных зоологических работ. Мы укажем лишь на одно из типичных для Б. Гржимека научно-организационных мероприятий.

Во второй половине 50-х годов встал вопрос о сокращении территорий некоторых национальных парков Африки, в том числе Серенгети, который находился в бывшей Британской колонии (ныне Объединенная Республика Танзания) Танганьике. Необходимо было дать научные обоснования границ заповедных территорий и тем самым убедить тогдашние английские колониальные власти сохранить парк неприкосновенным. Однако исследований такого рода еще никто никогда не осуществлял, не ясны были и методы проведения подобных работ. Б, Гржимек считал, что прежде всего необходимо провести учет животных. Однако площадь исследований была огромной — 1 миллион гектаров. Поэтому ученый вместе со своим сыном решил впервые в Африке произвести учеты диких животных с самолета. Но для этого нужно было сначала разработать методы такого учета. Теперь авиаучет обычен и во многих национальных парках мира, и на неохраняемых территориях, в том числе и в нашей стране.

Вторым этапом исследований было изучение миграций животных. Гржимек нуждался в этих наблюдениях, чтобы получить представление о минимально необходимой для миграции территории во все сезоны года. Но как это осуществить? И здесь Б. Гржимек использовал метод массового мечения животных цветными метками и ошейниками, причем ученый впервые для массового мечения животных применил методы их обездвижения наркотическими средствами. До него этот метод использовали лишь для поимки животных, их транспортировки или оперирования в зоопарках.

Эти исследования Б. Гржимека стали образцом для подобных работ, а опубликованные им статьи послужили толчком для постановки аналогичных работ во многих странах, в том числе и в СССР.

Профессор Гржимек написал огромное число научно-популярных статей и книг. Казалось бы, он должен был всю жизнь провести за письменным столом. Однако он все время в пути — то в саваннах Африки, в джунглях Индии или горах Непала, то плавает с проводником-индейцем по бурным канадским рекам, то он в надувной резиновой лодке среди китов у побережий Аляски, то у зубров в Беловежской пуще, то у бобров в Воронежском заповеднике. В поисках мест, где еще сохранились редкие виды животных, он побывал во многих районах нашей страны, в Австралии и в Новой Зеландии, в Северной и Южной Америке, на Кубе, в Югославии, Болтарии, Чехословакии, Румынии и во многих других странах. Сравнивая отношение к делу охраны природы в странах капитала и социалистического лагеря, ученый очень скоро убедился, что в странах социализма, где земля и все ее богатства находятся в руках государства, с вопросом охраны природы дело обстоит значительно лучше: там легче проводить в жизнь законы об охране природы, организовывать новые, обширные по площади природные охраняемые территории.

Б. Гржимек по сей день продолжает работать много и плодотворно. И это не только его книги и статьи, но и научно-популярные фильмы, которые он снимает, это журнал «Das Tier» («Животное»), который он издает совместно с нобелевскими лауреатами К- Фришем и Конрадом Лоренцем, а также известным зоопсихологом X. Хедигером. Но, кроме всего прочего, Б. Гржимек ведет постоянную телевизионную передачу под названием «Место для диких животных», целиком посвященную вопросам охраны природы и пользующуюся огромным интересом у телезрителей (проведенный опрос показал, что эта передача по своей популярности занимает первое место среди телевизионных передач Западной Европы, хотя она отнюдь не развлекательного характера).

Разъезжая по свету и знакомясь с постановкой дела охраны природы в разных странах и на разных континентах, ученый убедился, что в странах капиталистического мира к природе и окружающей среде относятся часто просто преступно. Загрязняются океаны и реки, истребляются редчайшие виды животных, сводятся леса, плодородные земли превращаются в пустыни. Выступая перед многомиллионным телезрителем, профессор Гржимек изобличает виновных и призывает их к ответу, причем невзирая на лица — будь то крупнейший промышленный концерн, допустивший отравление воды в Рейне, или немецкие землячества, блокирующие всеобщий закон об охране природы для ФРГ, или разбогатевшие знатные дамочки, красующиеся перед фоторепортерами в тигровых манто (по поводу чего Гржимек позволил себе сделать замечание, что «тигровые шкуры лучше сидят на тиграх, чем на коровах…»).

Часто в своих передачах Б. Гржимек приводит, в пример другим странам постановку дела охраны природы в Советском Союзе, с которой он лично ознакомился во время путешествий по нашей стране.

Широкую огласку на Западе получила история с бельками, очень типичная для деятельности Гржимека. Все началось с документального фильма, снятого в бухте Святого Лаврентия, в котором было показано, как работающие сдельно промысловики, заинтересованные в том, чтобы как можно быстрее «ошкурить» наибольшее число детенышей тюленей — бельков, не утруждают себя тем, чтобы предварительно оглушить их, а сдирают шкуры прямо с живых, отчаянно кричащих животных. Фильм вызвал ужас и законное возмущение среди зрителей. Заинтересованные пушно-меховые фирмы пытались воспрепятствовать его дальнейшему показу. Но профессор Гржимек не отступил и предупредил телезрителей, чтобы все свои письма по этому поводу они направляли не на телестудию, а непосредственно премьер-министру Канады. По сообщениям газеты, пришло свыше 15 тысяч возмущенных писем. Разразился шумный скандал в парламенте. Ответственный за тюлений промысел министр, рыбной промышленности пытался было опротестовать достоверность фильма, но на следующий промысловый сезон в район промысла направилась женщина-патологоанатом, профессор Симпсон, которая установила, что сдирание шкур с живых детенышей — бельков все еще продолжается. Гржимек в прессе и по телевидению призывал мировую общественность вмешаться в это недостойное дело и перестать покупать меха бельков. Тогда Союз меховщиков подал на него в суд, затребовав огромную сумму за нанесенный ущерб. Однако дело проиграл и сам был вынужден внести 10 тысяч марок в «Фонд помощи истребляемым животным» (основанный Б. Гржимеком много лет назад). А канадское правительство тем временем ввело новые, более строгие правила ведения промысла, контролируемые специальными служащими. Группа ученых, регулярно выезжающая в районы промысла, установила, что мучительство животных прекратилось. Профессор Гржимек блестяще выиграл бой.

Мы специально остановились на этом случае, потому что он очень характерен для энергичной деятельности этого учено-г. о-борца за охрану природы, не ограничивающегося одной лишь констатацией возмутительных фактов, а вступающего в непримиримую борьбу с нарушителями и всегда доводящего ее до конца. А к голосу профессора Гржимека прислушиваются во всем мире.

«Не раз уже моя деятельность в качестве борца за охрану природы, — пишет Гржимек, — доставляла мне большие неприятности, доходившие до общественных скандалов, нападок прессы, прямых угроз, даже судебных процессов. Я нажил себе немало врагов, в особенности среди крупных промышленников. То я настойчиво критиковал нерадивое Баварское правительство за то, что оно никак не соберется выделить землю под национальный парк «Баварский лес», то обижались на меня изготовители знаменитых «супов из черепах», торговцы лягушатиной, заводчики собак, содержавшие наших четвероногих друзей в непотребных условиях, а то и богатые дамочки, опасавшиеся после моих передач появляться на людях в своих леопардовых или тигровых манто; случались даже конфликты с правительствами, например, с итальянским, разрешившим отлов на пролете миллионов европейских певчих птиц и переработку их на деликатесы. Ссорился и с заокеанскими охотниками, прилетавшими «на пару дней» в Африку «пострелять бегемотов и слонов», а также с фабрикантами, выпускающими кожгалантерею, в частности сумки из крокодиловой кожи, устроителям-и корриды и целыми рыболовными концернами, отлавливающими рыбную молодь и опустошающими таким образом океан».

На этом далеко не кончается перечень всех случаев, когда Бернгард Гржимек поднимал свой голос против безобразий, творящихся в области охраны природы и окружающей среды. Каждая его книга — это всегда обличительный документ. Он выступает против контрабандного вывоза звериных шкур из многих тропических стран, против браконьерства, против бешеной гонки автомашин по шоссейным дорогам, подвергающей смертельной опасности все живое, против истребления редких и исчезающих видов животных. И всегда, где это только возможно, он выступает против национального неравенства, против расизма и апартеида.

Мы еще вернемся к общественной и литературной деятельности ученого, а сейчас несколько «штрихов к биографии».

Родился Бернгард Гржимек 24 апреля 1909 года в силезском городе Нейсе в семье юриста. Он был младшим из шести детей. Рано потеряв отца (он умер, когда мальчику было всего три года), ему пришлось познать горечь лишений и нужды. Разорившейся во время инфляции многодетной семье приходилось туго, и не раз дети ложились спать голодными.

Б. Гржимек беседует с академиком К. И. Скрябиным и профессором А. Г. Банниковым во время Конгресса биологов-охотоведов в 1969 г.


Это отложило определенный отпечаток на все дальнейшее мировоззрение будущего ученого. Его симпатии неизменно на стороне обездоленных, беззащитных или угнетенных. Недаром он впоследствии стал ярым противником колониализма и порабощения. «Человек из так называемых «цветных» ничем от нас не отличается и во всем имеет равные с нами права, — напишет он позже в одной из самых популярных своих книг. — Разумеется, нельзя, как это часто делается, сравнивать неграмотного африканского парня с приезжим образованным европейцем. Ведь если мы сравним африканского учителя или профессора университета с английским докером… все будет выглядеть уже совсем иначе. Для меня лично африканец — равноправный человек и брат».

К будущей специальности ветеринарного врача и зоолога Бернгарда потянуло очень рано — уже в детские годы он любил возиться с животными, разводил кур, пас коз, лечил собак и кошек. Позже, в студенческие годы ему приходилось самому зарабатывать себе деньги на учебу, работая на птицеферме. Учился он сначала в Лейпцигском, а затем в Берлинском университете, где изучал ветеринарию. По окончании учебы он работал в Берлине ветеринарным врачом и вскоре был приглашен в качестве специалиста в Министерство продовольствия, где занялся изучением способов борьбы с эпизоотиями среди кур. Серьезно занявшись этим вопросом, ученый вскоре добился больших успехов и защитил докторскую диссертацию. К этому же времени относится выход в свет его первой монографии под названием «Яичная книга», ставшей в скором времени фактически хрестоматией по разведению и уходу за курами. Занимался он и туберкулезом рогатого скота, выявив методы профилактики этого опасного недуга у молочных коров. Интересуясь поведением диких животных, он проводил этологические опыты с человекообразными обезьянами, волками и тиграми. Зная психологию животных, ученый после короткого трехдневного знакомства с группой тигров из цирка Сарассани выступил с ними вместо дрессировщика, и зрители не догадались, что на манеже находится не актер-дрессировщик, а ученый-зоопсихолог. Однако то, что подобные опыты можно проводить только при отличном знании зверя и что они отнюдь не безопасны, показало трагическое происшествие, случившееся вскоре после этого с киноактрисой Джиной Манэ, пытавшейся повторить его эксперимент: тигры напали на нее и изувечили [4].

В годы второй мировой войны Б. Гржимек продолжал работать в том же Министерстве продовольствия, но уже в качестве ветеринарного военврача. Ему было поручено лечить больных и раненых лошадей. За уклонение от отправки на фронт и за свои антивоенные убеждения он подвергался непрерывным преследованиям. Чтобы избежать грозящего ему ареста, ученому пришлось некоторое время скрываться вместе со своей семьей в затерянной в горах альпийской деревушке.

Свое осуждение войны, развязанной фашистскими агрессорами, он потом неоднократно будет высказывать во многих книгах; в частности, об этом говорится" в «Предисловии к русскому изданию», помещенном автором в этой книге: «Я счастлив, что не сделал во время этой несправедливой войны ни единого выстрела, если не считать одного — когда пристрелил безнадежно больную лошадь».

В 1945 г., после разгрома фашизма, Б. Гржимек энергично берется за восстановление разрушенного Франкфуртского зоопарка, директором которого его назначают. Дело было не из легких, учитывая общую разруху, но ученый прилагает все усилия к тому, чтобы превратить этот зоопарк в образцовое современное научно-просветительное учреждение. Это ему в конце концов и удается сделать, правда, ценой огромных усилий, нервного напряжения, препирательств с властями, не желающими отпускать средства на такое нужное и полезное, в первую очередь для подрастающего поколения дело.

Выступление профессора Б. Гржимека в Колонном зале Дома Союзов в Москве


Что только не приходилось устраивать тогда в зоопарке, чтобы раздобыть необходимые для строительства и закупки животных деньги! И гулянья с фейерверками, и беспроигрышные лотереи, и цирковые представления. То и дело дирекция зоопарка попадала в конфликтные ситуации с властями, а в 1948 году Б. Гржимек был даже внезапно арестован франкфуртским начальником полиции и просидел несколько дней в тюрьме. Однако на последующем за этим судебном процессе он был оправдан «ввиду доказанной невиновности», а начальник полиции некоторое время спустя сам получил два года тюремного заключения…

Франкфуртский же зоопарк под руководством профессора Гржимека стал одним из лучших зоопарков мира, работа в котором ведется на научной основе, благодаря чему в нем удается содержать и разводить такие редкие и «трудные» виды животных, как окапи, гориллы, гривистые волки, снежные барсы, носатые обезьяны, черные носороги, бонобо и геренуки (жирафовые газели). Именно здесь впервые удалось получить в неволе потомство от всех четырех видов человекообразных обезьян и был оборудован специальный «детский сад» для выращивания брошенных самками детенышей.

Шли годы, подрастали сыновья Гржимека. Старший стал инженером по компьютерам, а младший — Михаэль — пошел по стопам отца, увлекся зоологией, начал снимать научно-популярные фильмы, сопровождать отца во время его ежегодных научно-исследовательских экспедиций в Африку. Поначалу эти поездки организовывались просто с целью приобретения новых животных для зоопарка.

«В то время мы еще не задавались целью чем-то помочь, что-либо изменить или спасти — тогда мы приезжали чему-то научиться, увидеть своими глазами, понять. И ни один из нас тогда еще не знал, что этот континент войдет в нашу жизнь на долгие-долгие годы, а одному из нас суждено будет остаться в этой земле навсегда…» («Мы жили среди бауле»).

Что касается сына Б. Гржимека — Михаэля, то он с ранних лет принимал живейшее участие во всех делах отца, сопровождая его в путешествиях. Он был его первым другом и помощником. Отца и сына связывали не просто родственные узы. Как и отец, Михаэль решил посвятить свою жизнь делу охраны природы. Все, кто его знали, говорят, что это был исключительно трудолюбивый, дельный, очень доброжелательный и на редкость славный парень. Когда ему было всего 16 лет, он уже один сопровождал транспорт с животными из Африки в Европу. Он самостоятельно снял фильм «Для диких животных места нет» по сценарию своего отца, за который была присуждена национальная премия «Золотой медведь». Весь гонорар, полученный за прокат фильма, также пошел в «Фонд спасения истребляемых животных». Научившись водить самолет, Михаэль Гржимек принял участие в учете копытных с воздуха, которое необходимо было провести в национальном парке Серенгети. Здесь отец и сын сняли второй свой фильм — «Серенгети не должен умереть», за который получили высшую международную премию «Оскар». И здесь же в 1959 году, во время полета над кратером Нгоронгоро, и случилось несчастье: самолет, столкнувшись в воздухе с грифом, упал на землю и Михаэль погиб. Его похоронили на краю кратера. Надпись на надгробном камне гласит:

«Он отдал все, что имел,

даже свою жизнь, за то,

чтобы сохранить животных

Африки»

Потеря сына была страшным ударом для отца. Но он преодолел скорбь и сумел найти в себе, силы, чтобы продолжать их общее дело. Более того, теперь ему приходилось работать за двоих. Позже он напишет в предисловии к своей книге «Серенгети не должен умереть»: «…за несколько дней до его трагической гибели мы условились работать над нею (книгой. — Ред.) вместе. Неважно, что он не успел написать в ней ни строчки, — во всем, о чем здесь говорится, мой сын принимал живейшее участие, и им проделана большая часть нашей работы. Так что его имя с полным правом стоит рядом с моим на титульном листе. Нам очень хотелось бы верить, что эта книга поможет спасти и сохранить то, ради чего мы трудились. Я же могу только пожелать всем отцам иметь такого сына, каким был мой, — верного помощника и друга, который все понимает с полуслова. Я бесконечно благодарен судьбе даже за те недолгие годы, которые нам посчастливилось прожить рядом».

Но Михаэль Гржимек не забыт. Три школы носят его имя, правительство Танзании учредило специальный «Фонд памяти Михаэля Гржимека». На средства фонда был построен «Международный институт биологических проблем Африки имени Михаэля Гржимека», в который приезжают работать ученые-зоологи, почвоведы, ботаники и другие специалисты со всего мира.

Постепенно ученый увидел своими глазами, что уникальный животный мир этого континента в опасности. В те годы многие еще думали, что Африка буквально кишит слонами, носорогами, крокодилами и т. д., что это «Земля обетованная» для животных, не зная о том, что за годы колониализма европейцы перестреляли почти всех бегемотов («причем просто так, из спортивного интереса, — пишет Гржимек,^-в то время как дети многих негритянских племен умирают от голода!») и многих других крупных животных.

Со всей свойственной ему кипучей энергией ученый включается в борьбу за спасение уникальной, фауны Африки. Он начинает деятельно помогать освободившимся от колониального гнета африканским государствам организовывать у себя новые национальные парки, спасать старые от разорения. Из «Фонда помощи истребляемым животным» щедро отпускаются средства на постройку туристских гостиниц, дорог, приобретение «лендроверов», на оснащение охраны парков Восточной Африки, необходимой для борьбы с браконьерами. Ученый консультирует местную администрацию этих молодых африканских государств по устройству и эксплуатации национальных парков. Он снова взывает к общественности всего мира, призывая вносить свою лепту в помощь самостоятельным африканским странам, которые, несмотря на отчаянную нужду, готовы сделать все от них зависящее для спасения своего уникального животного мира, понимая его ценность для всего человечества. Он ставит это в пример многим «культурным» странам, и в частности ФРГ… Сам он вносит значительную часть своих собственных средств — гонорары за книги и фильмы — в «Фонд помощи истребляемым животным».

Вскоре, его назначают официальным куратором национальных парков ряда стран Восточной Африки, и он начинает бороться против устройства так называемых сафари для заезжих миллионеров, пуговичных фабрикантов и прочих, покупающих лицензии, чтобы, «заскочив» в Африку проездом, пострелять в животных (не будучи даже охотниками) и увезти домой трофеи в виде львиных и леопардовых шкур. Вместо этого по предложению ученого стали организовывать экскурсии туристов в национальные парки Африки и таким образом увеличивать приток столь необходимой валюты в молодые африканские государства. Поток туристов с каждым годом все увеличивался, а на полученные таким способом средства африканцы строят все новые туристские гостиницы, дороги, школы, больницы и т. д., что в свою очередь помогает развитию и повышению жизненного уровня населения.

В 1960 году Бернгард Гржимек становится профессором Гисенского университета и почетным доктором Берлинского университета, Он президент «Немецкого союза охраны природы» — головного учреждения различных природоохранительных, охотничьих, туристических и других обществ, насчитывающего свыше двух миллионов членов. В 1964 году бундесминистр по делам науки вручает ему золотую медаль Вильгельма Бельше за выдающиеся заслуги в области распространения научных знаний; в 1963 году Нью-Йоркское зоологическое общество удостаивает его золотой медали «За выдающуюся деятельность по охране природы», в 1970 году он удостаивается высшей международной награды за выдающиеся достижения в области охраны природы— Золотой медали Всемирного Фонда дикой природы, в 1972 году Б. Гржимек был награжден международным орденом Золотого ковчега. И это далеко не полный перечень наград, полученных ученым в знак признания его выдающихся заслуг в области охраны природы и окружающей среды. Приезд в Москву в 1981 году был для ученого особенно знаменателен тем, что ему было присвоено звание почетного профессора Московского государственного университета.

Из научно-художественных книг Бернгарда Гржимека советскому читателю известны переведенные на русский язык и выпущенные в свет издательством «Мысль» следующие: «Они принадлежат всем», «Серенгети не должен умереть», «Австралийские этюды», «Среди животных Африки», «Для диких животных места нет», «Мы жили среди бауле» и «Наши братья меньшие». Что касается книги «Серенгети не должен умереть», то она издана на 30 языках, общим тиражом в десятки миллионов экземпляров. Эта книга стала классическим образцом научно-популярного произведения о природе и, вероятно, за последние десятилетия не имела себе равных.

Однако это далеко не все, что успел написать за свою жизнь этот всесторонне одаренный человек. Он продолжает писать и по сей день, когда ему перевалило уже за семьдесят. Б. Гржимек полон сил и энергии, он столь же деятелен, все так же путешествует, снимает, знакомится с состоянием фауны и флоры различных континентов. Только что появились две его новые книги: «От медведя-гризли до очковой змеи» и «Не щадя сил для фауны Африки» — как всегда с прекрасными иллюстрациями..

Все без исключения книги профессора Б. Гржимека пронизаны идеями охраны природы, рационального использования ее богатств, заботой о спасении диких животных от уничтожения. Много места в них автор уделяет проблеме сохранения биологического равновесия экологических систем в интересах человека, и в первую очередь населения неимущих стран, лишь недавно освободившихся от колониального гнета. В этих книгах — глубокие раздумья человека, ясно представляющего себе значение этой глобальной проблемы для всего населения нашей планеты. И в то же время «гржимековские книги» — это только ему свойственные произведения: они написаны в такой живой, увлекательной манере, что ими зачитываются как самыми интересными романами, в них много присущего этому автору тонкого юмора, блестящего владения литературным стилем.

Среди других научных трудов, многие из которых проложили совершенно новые пути в биологической науке, нельзя не упомянуть о созданной им «Энциклопедии животного мира», носящей название «Grzirneks Tierleben», в 16 томах, с прекрасными цветными иллюстрациями. Огромный этот труд Б. Гржимеку удалось одолеть только благодаря его обширной эрудиции, великолепному знанию предмета и организаторскому таланту. К его изданию он привлек крупнейших специалистов всего мира, в том числе и советских ученых и ученых из других социалистических стран. «Энциклопедия» пришла на смену «Жизни животных» — классическому. труду Брема, которым пользовались и по которому учились многие поколения. За сто лет этот труд сильно устарел. Но никто из ученых не осмеливался взять на себя задачу написать его заново, на современном научном уровне. Ведь гигантское количество новой информации, накопленной наукой за последнее столетие, чрезвычайно затрудняло обобщение и осмысливание этого огромного фактического материала. И не менее сложно было изложить его в достаточно популярной, общедоступной форме. А профессор Гржимек взялся. И блестяще выполнил эту задачу. Его энциклопедия вышла огромным тиражом и уже переиздавалась. Она переведена на многие языки мира.

Много раз профессор Гржимек был гостем йашей страны. Он посетил несколько наших республик. Знакомился с нашими заповедниками — Приокско-Террасным, Воронежским, Беловежской пущей, Асканией-Нова, Тебердинским, Кавказским и др. Был он и на Байкале, и в горах Тянь-Шаня. И надо было видеть, с каким восторгом он любовался бескрайними просторами наших заповедных земель! А мы, которые сопровождали его во всех практически поездках, в свою очередь получали огромное удовольствие от общения с этим необыкновенно интересным и обаятельным человеком. Часто его сопровождала группа ученых: на-пример, Н. Н. Дроздов из Московского университета ездил вместе с нами и в Казахстан, и в заказник «Переяславль-Залесский», где Б. Гржимек самоотверженно бегал с фотоаппаратом в руках по торфяному болоту, утопая в нем по щиколотку в своих летних туфлях и не обращая на это никакого внимания… Незабываемые беседы у костра в Приокско-Террасном заповеднике, куда его сопровождал профессор Г. П. Дементьев и киногруппа во главе с известным журналистом В. М. Песковым. Снятые им кадры демонстрировались затем по Центральному телевидению. Приезду Б. Гржимека в нашу страну были посвящены специальные передачи.

С В. Песковым Бернгард Гржимек познакомился очень давно, в Африке, и после этого много раз Василий Михайлович интервьюировал замечательного ученого, много писал о нем в газетах («Наш друг из Франкфурта» — в «Комсомольской правде» и др.). Много писали о нем и другие наши журналисты: Сергей Кулик, наблюдавший в Африке за его работой в национальных парках («Известия»), ему посвящались специальные передачи нашего Центрального телевидения, рассказывающие о деятельности этого прогрессивного ученого. Неоднократно помещали материалы о нем и другие наши газеты и журналы («Наука и жизнь» — «Брем XX века», «Природа», «Охота и охотничье хозяйство», «Семья и школа», республиканские газеты: «Огни Алатау»— «Двадцать минут с Гржимеком», «Вечерняя Алма-Ата» и многие другие). Популярность этого ученого в нашей стране очень велика.

Выступал он и с высокой трибуны Колонного зала Дома Союзов во время Международного конгресса биологов-охотоведов, выступал на пресс-конференциях в издательстве «Правда», перед студенческой аудиторией Московского университета, где демонстрировался его фильм «Невидимый глазу мир». Неоднократно выступал по радио, участвовал в диспутах с университетскими профессорами.

Ездили мы с ним и по пыльной степи под палящими лучами солнца, поднимались высоко в горы, плавали в лодке по Волге, «кормили комаров» в душные июльские ночи на кордонах заповедников, грелись- у костра в заснеженной тайге на берегу Байкала и не переставали удивляться его необыкновенной выносливости, неутомимости и неизменно хорошему настроению. Б. Гржимек — человек исключительной собранности и силы воли. Поблажек он себе не дает и скидок на возраст не делает. Он взял себе за правило вставать ежедневно в пять утра. Приходилось и нам во время его пребывания в нашей стране приспосабливаться к его ритму жизни. В особенности его переводчице. Одному из авторов этого предисловия (А. Г. Банникову) довелось ездить с Б. Гржимеком по африканским национальным паркам и воочую убедиться в его необыкновенной популярности. Повсюду в городах и поселках прохожие останавливались на улицах, громко приветствовали его, жали ему руку. Во время другой поездки, уже без Гржимека, но имея с собой его письмо — простой лист с его эмблемой — «ежиком» — в углу, удалось осмотреть закрытые для туристов уголки национальных парков, лаборатории по охране живой природы, совершенно безвозмездно пользоваться «лендроверами» и даже самолетом для осмотра заповедных территорий. Одно упоминание этого имени открывало в национальных парках Восточной Африки все двери. Так много сделал и делает там этот человек для охраны природы.

Вот такой он, Бернгард Гржимек — Брем XX века.

А. Г. Банников, Е. А. Геевская

Предисловие автора

Два последних десятилетия я занимался в основном животным миром Африки. Я старался по мере возможности бывать там несколько раз в год, проводил различные опыты с животными, возглавлял исследовательские экспедиции и прилагал все возможные усилия к созданию охраняемых земель, национальных парков. Для того чтобы убедить в важности такого рода мероприятий соответствующих государственных мужей, не имеющих пока средств, но стремящихся к прогрессу африканских стран, я собирал у нас в Европе необходимые денежные средства для организации таких парков и всячески старался агитировать туристов как можно больше посещать национальные парки Африки, с тем чтобы ввозить в молодые африканские государства столь необходимую для них валюту.

Многие политики и экономисты обычно относятся к вопросам об охране животных с легкой иронией даже тогда, когда они воспринимают их благосклонно. Можно, конечно, вставить пару подходящих фраз об этом в свою предвыборную речь (памятуя, что у любителей природы ведь тоже есть право голоса!); однако когда дело касается добычи древесины, обработки почвы, гидростроительства, новой индустрии, пастбищного животноводства, то дикой фауне, разумеется, приходится отступать, неважно, будь то жирафы, носороги или медведи, рыси или бобры. А то, что они представляют не меньшую культурную ценность длявсего человечества, чем старинные церкви, греческие скульптуры или египетские храмы, — это только сейчас начинают понимать и то очень медленно. И наверное, слишком медленно, потому что орангутаны, синие киты или блювалы, орлы-обезьяноеды— те, видите ли, не из камня, они, понимаете ли, живые. И они умирают. Вернее — вымирают. Уйдут бесследно. И никаким археологам уже не удастся спустя несколько столетий выкопать их снова лопатой из-под земли.

А вот когда все увеличивающийся поток иностранных туристов с их твердой валютой хлынет в страну, чтобы полюбоваться на слонов и крокодилов, тогда все эти «никчемные стада антилоп» вдруг превращаются в «экономический фактор», способный стать даже более важным, чем закладка новых кофейных плантаций. Тогда принимаются в спешном порядке строить для посетителей побольше ресторанов, туристических лагерей и хороших дорог. Вот поэтому-то я и пропагандирую всячески туризм в Африке, за что меня уже не раз попрекнули некоторые любители природы. И я их понимаю. Ведь тот, кто хочет любоваться нетронутой природой, кто стремится наблюдать за жизнью семей бегемотов на центрально-африканских озерах, тому обычно хочется остаться с ними наедине. Ему неприятно видеть их на фоне тарахтящих моторных лодок, набитых туристическими

группами, щелкающими своими фотоаппаратами. Поверьте, я это ощущаю точно так же. (К счастью, в каждом национальном парке остается достаточно недоступных мест, посещаемых только «посвященными».)

Но я все же оказался прав: сейчас в молодых африканских государствах, а также в заокеанских странах «входят в моду» национальные парки. Нас, борцов за охрану природы, различные правительства приглашают для консультаций при устройстве подобных заповедных территорий.

Чтобы тронуть сердца людей в Европе и Америке, заставить их проникнуться сочувствием к трагической судьбе последних представителей прекрасной дикой фауны Африки, я снимал цветные фильмы, писал книги, постоянно выступал по телевидению. За это меня тоже уже не раз попрекнули наши европейские натуралисты: почему я забочусь только о каффрских буйволах и гориллах, а не о животном мире собственной родины?

Разумеется, в чем-то они правы. Но силы одной отдельной личности, увы, ограничены. Если стремишься чего-то достичь, нельзя думать, что достигнешь всего сразу. И если кто-то влюблен в диких животных Танзании, то это ведь не мешает другим деятелям в области охраны природы заняться фауной и флорой собственной страны — бороться против дальнейшего осушения болот, спрямления рек, уничтожения природных ландшафтов. А ведь все это продолжают делать, можно сказать, по инерции (потому что ежегодно в государственных бюджетах отводятся средства по этой статье), несмотря на то что давно уже выяснилось, что от этого страдает наше водное хозяйство (которое сейчас важнее, чем хлеб насущный!), истощаются запасы питьевой воды… И все это ради получения нескольких гектаров малоплодородной пахотной земли, которая за короткое время становится непригодной для земледелия.

Несмотря на то что мы, европейцы, за время колониализма успели бездумно и бесцельно изничтожить девять десятых всего поголовья диких животных, тем не менее в Африке еще удастся спасти для будущих поколений хоть небольшие нетронутые территории, где сохранится равновесие в природе. Где будут жить и мирные, и хищные животные, где растительный мир и реки останутся такими, какими их создала матушка-природа.

Но в нашем собственном «доме» нам, по-видимому, этого сделать уже не удастся.

Разумеется, и в ФРГ и в Швейцарии или Франции через сто лет меж скопищ сенокосилок, молотилок и разрастающихся наподобие раковых опухолей больших городов будут еще изредка попадаться отдельные дикие животные. Но только разве что олени, косули, зайцы, фазаны: своего рода домашние животные, только без хлевов; дикие животные, приспособившиеся — жить среди посадок злаковых культур, свекловичных плантаций и н^-учившиеся достаточно быстро пересекать наши шоссейные дороги.

Обо всем этом я рассказал в книге, которая у вас в руках.

Как выглядела прекрасная, свободная и дикая Европа или Северная Америка в далекие времена, когда леса еще росли как хотели, когда волки, рыси, пумы, а не ружье человека регулировали численность поголовья лосей и оленей, — этого сегодня уже ни одному европейцу не увидеть даже в самых удаленных уголках.

Я увидел, что в национальных парках Канады полностью уничтожили волков, что в Йеллоустонском парке Соединенных Штатов теперь вынуждены отстреливать излишек оленей-вапити. Правда, увидел я также, что в Советском Союзе созданы прекрасные огромные заповедники, где с таким большим успехом восстанавливают и расселяют различные ценные виды животных, когда-то истребленные человеком, но, к сожалению, и там природу нельзя считать «нетронутой».

Но поскольку воздействие любой книги зависит от жизненной установки ее читателей, то мне хочется лишь пожелать, чтобы эта книга не только развлекла моих читателей. Я очень надеюсь, что ее прочтут и такие люди, которых она заставит задуматься и постараться хоть чем-то помочь диким животным нашей части земного шара.


Бернгард Гржимек

Предисловие к русскому изданию

Я полюбил Россию и русский народ. Почти двадцать лет прошло с тех пор, как я в первый раз посетил Советский Союз, и теперь через короткие интервалы все вновь и вновь приезжаю в эту интересную страну. Я изъездил ее уже вдоль и поперек: от Ленинграда до Иркутска и от Ростова до Алма-Аты и Ташкента.

Как много друзей приобрел я в Советском Союзе и с каким гостеприимством там меня всегда встречают! Я получил возможность ознакомиться с лучшими произведениями известных русских писателей благодаря тому, что все они переведены на немецкий язык, и знаю теперь значительно больше об их думах, чаяниях и смелых планах. Мне довелось познакомиться с целым рядом советских ученых, многие из которых хорошо говорят по-немецки. Мы обстоятельно и плодотворно беседовали, обменивались опытом, дискутировали.

За отчуждение, имевшее место между нашими странами, ответственность лежит полностью на фашистах во главе с Адольфом Гитлером, вероломно напавших на Советский Союз, ввергнув оба наши народа в бездну ужасной, разрушительной войны. А разрушения и опустошения, оставшиеся после войны в этой стране, были поистине колоссальны. Я счастлив, что могу приезжать в эту страну с чистой совестью и открытой душой, потому что не сделал во время войны ни единого выстрела. И я очень надеюсь, что, несмотря на сложную международную обстановку, никому не удастся столкнуть нас. Ведь при нынешнем вооружении эго означало бы конец жизни на Европейском континенте, а возможно, и на всей Земле.

За прошедшие десятилетия мы совместно с советскими учеными проводили много плодотворных работ в области охраны живой природы и окружающей среды. Я хорошо осведомлен, каких важных успехов в этой области удалось достигнуть в Советской стране, какие серьезные и сложные биологические исследования там проводятся. В своих ежемесячных телевизионных передачах, которые я веду, я не устаю приводить в качестве блестящего примера, достойного подражания во всем мире, многие работы и мероприятия в области охраны природы, проводимые в Советском Союзе. Тут речь идет не только о восстановлении таких ценных и ранее истребленных животных, как сайгак, со-

боль, бобр, но и об облесении южнорусских степей, о защите рек от загрязнения и о многом другом. Передачи эти составляются на документальном киноматериале, снятом в Советском Союзе, и пользуются большим успехом у телезрителей. В своих книгах я неизменно привожу также все положительные результаты, достигнутые в области охраны природы в странах Африки, Америки и др.

Мне хочется надеяться, что книги мои, издаваемые в Советском Союзе, внесут хотя бы небольшую лепту в дело лучшего взаимопонимания между нашими народами и сумеют снискать симпатию и расположение советских читателей.


Бернгард Гржимек

Глава I. Я — гость Москвы


Я брожу один по ночной Москве

Как я парил на кране над Красной площадью

У зубров в Приокском

Долго не раздумывая, я толкнул массивную вращающуюся дверь и вышел из высотной гостиницы «Ленинград» на улицу. Затея была, прямо скажем, несколько рискованной: я решил в первый же вечер своего прибытия в Москву, один, без чьей-либо помощи познакомиться с этим знаменитым городом. Работники Зооцентра и представители Министерства культуры, встретившие меня в аэропорту и проводившие сюда, до гостиничного номера, раскланялись и ушли, предполагая, что я буду отдыхать после дороги. Но я жаждал деятельности и не хотел терять времени зря, поэтому и решился отправиться один, как говорят, на свой страх и риск.

Итак, я здесь, впервые в жизни переступив границу Советского Союза.

Прохожие на улице, которых я расспрашивал, как пройти к Кремлю, хотя и не понимали ни по-немецки, ни по-английски, ни по-французски (а я, к сожалению, не владею ни одним из славянских языков), но слово «Кремль» было ясно всем и мне любезно указывали дорогу. Светофоры, по указке которых можно кое-как пролавировать меж бесконечных потоков машин, здесь, как и повсюду в мире, нервно мигают своими красными и зелеными огнями, только москвичи (точно так же, как и жители нашего Франкфурта) обращают на них внимание лишь тогда, когда поблизости находится милиционер.

Это было настоящее маленькое приключение — вот так блуждать по незнакомому городу, притом в роли глухонемого! Правда, читать я немного научился: пока летел в Иле из Копенгагена до Москвы, я не терял времени зря и выучил наизусть русский алфавит. Меня уже давно огорчал тот факт, что, получая письма от своих советских коллег-зоологов, я не был в состоянии даже разобрать хотя бы фамилию отправителя на конверте.

Для того же, чтобы узнать, что в них пишут, мне приходилось их каждый раз передавать для перевода во франкфуртскую городскую управу. А там только один человек свободно владел русским языком.

Итак, овладев алфавитом, я мог теперь по буквам разобрать любую вывеску над магазином. Магазины в Москве большей частью открыты допоздна, что удобно, потому что успеваешь закупить продукты даже после окончания рабочего дня. Многие из названий показались мне удивительно знакомыми! Так, разобрав по слогам одну из светящихся неоновых реклам, я прочел слово «па-рик-ма-хер-ская» и сразу же догадался, что там такое, потому что по-немецки «парик-махер» означает «изготовитель париков». Над московскими продовольственными магазинами часто можно увидеть вывеску «Гастроном», что тоже абсолютно понятно; «Schlagbaum» по-русски тоже «шлагбаум», «Kappel-meister» произносится как «капельмейстер», и еще много знакомых для себя слов я нашел в русском языке, например почтамт, рюкзак, курорт; на вокзалах объявляют «маршруты» (Marsch-route) поездов, а бюстгальтеры называются так же, как и у нас…

В ГУМе (многоэтажном, самом большом магазине Москвы) я без всякого труда объяснил на пальцах, что мне нужны две иголки (забыл взять из дома!), и мне их не только тут же раздобыли, а просто подарили, ни за что не хотели взять денег. А поскольку выяснилось, что я позабыл дома и бритву, то сразу же приобрел себе и безопасную бритву. Шесть марок. Русские лезвия оказались тончайшими и на редкость хорошими, помазок же, на котором было написано «Made in Germany», оказался чересчур жестким.

Люди на улице одеты очень хорошо, так что никто на иностранцев не оглядывается. Молодая москвичка, с которой я заговорил, на мое счастье, вполне прилично владела немецким языком (хотя ни разу в жизни, по ее словам, никуда не выезжала, кроме Вены, и то ненадолго); она согласилась помочь мне в моем трудном положении: показать, где находятся книжные магазины по продаже иностранной литературы. Там же продавались газеты на различных европейских языках. Книги были в основном на немецком, чешском и польском. Тем не менее я нашел все-таки то, что искал: Атлас Советского Союза со множеством специальных карт. Та же любезная молодая дама объяснила мне, как добраться на метро до моей гостиницы, и я отправился «домой».

В Московском метрополитене билетов не берут. Достаточно опустить монету в прорезь на турникете — и можно проходить. Тому же, кто захочет сэкономить деньги за проезд, какой-то коварный аппарат, выбросив на уровне бедер специальное заграждение, не дает пройти. Иногда заградительный барьер запаздывает на какие-то доли секунды и ударяет прямо по ногам (что весьма болезненно и оставляет на память здоровенный синяк!).

Спустившись в метро, я, как и следовало ожидать, поехал не в ту сторону. Когда я поднялся наверх, было уже совсем темно. На каких-то абсолютно незнакомых мне улицах прохожие только пожимали плечами, когда я обращался к ним по поводу «Hotel Leningrad». Нет, они не знают, что это такое. Ко всему еще начал моросить дождик, и точно так же, как это бывает в таких случаях во всех городах мира, внезапно не оказалось ни одного свободного такси… А кроме того, меня разбирало тщеславное желание найти дорогу назад самостоятельно, притом пешком. И, представьте себе, мне это удалось! Правда, к десяти часам вечера или ночи, если хотите, и промокшим до нитки. Зато мне удалось уяснить, что вопреки разным разговорам на Западе, иностранец. может совершенно свободно передвигаться по Москве.

В понедельник утром пришла переводчица. Молодая женщина, но уже преподавательница немецкого языка в институте. Зовут ее Светлана, она миловидна, энергична, ужасно озабочена тем, чтобы со мной ничего не стряслось: я не должен есть немытых фруктов, не должен таскать тяжестей, обязан тепло одеваться, чтобы не простыть [5]

Я загружаю чемодан с кинокамерой и сумку с фотоаппаратами в такси, мы едем на Красную площадь и останавливаемся где-то возле самой Кремлевской степы. Перед входом в Мавзолей Ленина стоит постоянная, бесконечно длинная, но быстро продвигающаяся очередь из тысяч и тысяч людей. Но сама площадь сейчас совершенно пуста, сегодня предстоит встреча космонавтов.

Я справляюсь у одного из милиционеров, не пропустит ли он нас для съемок на площадь. Нас пропускают. И вот мы уже со своими чемоданчиками пересекаем в гордом одиночестве эту огромную пустую площадь. На другом ее конце стоит машина, которую используют обычно при ремонте проводов уличной электросети. В кузове у таких машин установлено приспособление, с помощью которого выдвигается вверх нечто вроде башни с площадкой для электрика наверху. Рабочие разрешают воспользоваться для съемок их машиной. Более того — меня вывозят на самую середину Красной площади, и башня вместе со мной начинает медленно подниматься ввысь!

Не могу передать, какое это сильное чувство! На фоне огромных красных транспарантов, украшающих фасады домов, и мощных алых знамен с гербами всех союзных республик я на своем башенном кране с кинокамерой в руках тоже кажусь себе необыкновенно значительным… Вот если бы я мог себя самого заснять в этот момент! Это произвело бы на моих телезрителей там, в Западной Европе, большое впечатление. Я с высоты своей «индивидуальной башни» могу снимать Красную площадь и многие тысячи советских людей вокруг нее!

И все-таки я приехал сюда не ради того, чтобы снимать новостройки, советские небоскребы, роскошный метрополитен или кварталы жилых домов, выросшие на окраинах города, — это сделают и без меня. Я приехал снимать животных. Именно они меня интересуют.

Голубей повсюду много, как, впрочем, почти во всех больших городах, где истосковавшиеся по всему живому горожане их балуют и кормят. Это и понятно: голуби — символ мира.

А мира здесь хотят все — от мала до велика. Здесь честно ненавидят войну. Ведь еще никто не забыл, как фашистские войска вероломно напали на Советский Союз, что западная часть России была разрушена и опустошена. Почти у каждого погибли во время войны родные и близкие. Поэтому никто здесь не хочет войны. Никто.

Московский зоопарк был основан в 1864 году одним университетским профессором-зоологом и с тех пор не подвергался никаким разрушениям во время бушевавших над страной событий. Так что выглядит он сейчас довольно старомодно. Тем не менее он весьма популярен, в нем всегда много посетителей — более трех миллионов в год! И животных в нем можно увидеть самых редких, таких, как: южно-сибирские красные волки, корсаки, снежные барсы, или ирбисы, сибирские горные козлы, или тэки, изюбры, моржи, куланы, китайские аллигаторы, и даже такую редкость, как бамбуковый медведь из Китая, напоминающий своей черно-белой окраской арлекина… Во всем мире в неволе содержатся всего лишь четыре экземпляра этих «неправдоподобных» животных: два в Пекинском зоопарке, один в Лондоне и вот этот — в Москве.

В Московском зоопарке ведется научно-просветительная работа, оборудован специальный лекторий, организован показ фильмов для многочисленных школьных экскурсий, есть справочный центр для посетителей. В зоопарке работает много ученых. Мне объяснили, что в скором времени начнется постройка нового, значительно большего по площади зоопарка, вынесенного за пределы центра Москвы.

У меня предстоит встреча с зоологами Московского университета. Здание университета расположено на берегу Москвы-реки, и с его высоты просматривается вся панорама города: это необозримое море домов, из которого там и сям возвышаются небоскребы, словно маяки или скалистые рифы…

Сам университет — тоже небоскреб, построенный в 1953 году и состоящий из 37 зданий высотой от одного до семнадцати этажей. Средняя часть здания имеет даже 31 — этаж и поднимается ввысь на 240 метров, вонзив в небо гигантскую иглу. Сотни гектаров зеленых насаждений окаймляют это величественное здание; здесь высажено 15 тысяч деревьев и один миллион кустов. Главное здание насчитывает 22 тысячи помещений, а жилые корпуса по обеим его сторонам — 5754 комнаты для студентов и 184 квартиры для преподавателей. Мне гордо сообщили, что в 1963 году в Советском Союзе 332 тысячи студентов сдали государственные экзамены, в то время как в 1914 году их было только 12 200. Есть здесь аудитория, рассчитанная на 1500 мест; библиотека содержит один миллион книг, в ней 33 читальных зала. В университете 20 тысяч студентов, 210 кафедр.

Меня встречают мои коллеги, профессора-зоологи: Гептнер, свободно говорящий по-немецки, Банников с роскошной седой бородой и Дементьев — один из крупнейших орнитологов Советского Союза, говорящий по-французски как парижанин. Все мы вместе держим «военный совет», как наилучшим образом использовать эти два месяца, отведенные мне на пребывание в стране. Ведь этого, прямо скажем, мало для ознакомления с таким огромным государством.

Результатом совместно разработанного плана явилось то, что на следующее же утро мы вместе с профессорами Банниковым и Дементьевым поехали на машине в Приокско-Террассный заповедник, находящийся в 80 километрах от Москвы. Это самый маленький по площади заповедник в пределах РСФСР.

Но зато там живут самые лучшие советские зубры.

Когда мы сегодня с важным видом внушаем государственным деятелям молодых африканских стран, что они должны постараться сохранить своих последних крупных животных, то они совершенно вправе на нас злиться. Ведь не кто иной, как мы, белые, уничтожили пять шестых всей африканской фауны! И сделали мы это после того, как у себя дома начисто истребили самое могучее европейское дикое — животное — первобытного быка: он навеки исчез с лица земли. Еще немного — и зубра постигла бы та же участь…

В прошлом столетии на всей Земле оставалось одно-единственное место, где эти могучие лесные богатыри еще жили на свободе: местом этим был Беловежский девственный лес, юго-восточнее Белостока. В нем обитало 500 зубров. Однако во время первой мировой войны этих гигантов перебили. Последний дикий зубр на Земле был убит браконьером в 1921 году. Чудом уцелели лишь два быка и старая, девятнадцатилетняя корова. Притом старшему из быков браконьеры уже успели отстрелить хвост. Однако, несмотря на свой солидный возраст, зубрица в последующие за этим годы произвела на свет еще двух бычков и одну телочку. Таким образом вид удалось сохранить. К счастью, польское правительство признало охрану и восстановление зубра делом государственной важности. Через гамбургскую фирму «Карл Гагенбек» были закуплены еще несколько экземпляров зубра из различных зоопарков Европы. Одновременно мой предшественник, тогдашний директор Франкфуртского зоопарка, доктор Курт Примель основал «Общество охраны и восстановления зубра». Оно приняло на себя заботу о том, чтобы быки и телки зубра, содержавшиеся в различных европейских зоопарках, время от времени могли спариваться, с тем чтобы поголовье этих животных неуклонно росло. Благодаря его стараниям к 1938 году поголовье зубров на Земле снова достигло ста голов.

Но тут разразилась вторая мировая война. К концу войны поголовье зубров насчитывало 70 экземпляров.

За прошедшее с тех пор время в деле разведения зубров достигнуты большие успехи. Немалую лепту внесла в это дело и Польская Народная Республика. Теперь, после двух мировых войн, зубров снова разводят в самых разных уголках земного шара. Небольшими группами они живут сейчас во всех европейских зоопарках, включая Скандинавию, в Америке и даже в Китае. Будем надеяться, что теперь уж они навечно останутся жить рядом с нами на нашей планете.

В Советском Союзе обитает сейчас 160 чистокровных зубров и более 500 гибридов между зубром и американским бизоном (зубробизонов) [6]Работники заповедника радушно угощают нас обедом: крутые яйца, жаркое, ветчина, знаменитый русский борщ. Потом нам всю ночь досаждают комары, а на утро под проливным дождем забираемся далеко в лес, чтобы полюбоваться на советских чистокровных, родовитых зубров. Их здесь 43 штуки. У работников Приокского заповедника свои заботы, как и у всех на свете. Заповедник занимает всего пять тысяч гектаров и с одной стороны граничит непосредственно с крупным индустриальным центром — Серпуховым. Как и повсеместно в Советском Союзе, здесь сильно размножились лоси, они зимой сотнями проникают в заповедные леса и повреждают молодые деревья. Охотиться на них в заповеднике не разрешается, а волки, заботившиеся прежде о биологическом равновесии в природе, давно истреблены.

Вначале мне показалось, что в Москве что-то очень мало собак. Неужели их здесь не любят? Должен сказать, что московские вокзалы и улицы содержатся в идеальной чистоте. А то обстоятельство, что нигде кругом не видать привычных собачьих «кучек», я никак не мог отнести к нелюбви русских к животным. В это я не верил. Ведь вот в деревнях я же видел достаточно много собак. А на Выставке достижений народного хозяйства, которую я посетил по настоянию своей переводчицы, имеется даже специальный павильон собаководства, увенчанный горделивой башней. Там происходят постоянные выставки породистых собак.

Сначала мы сидели на садовой скамейке и поглощали мороженое из вафельных стаканчиков (более вкусного мороженого, чем то, которое продают в Москве на каждом углу, я нигде в мире не ел!). Мадмуазель Светлана была безмерно горда этой постоянной выставкой, с ее 350 постройками, 79 обширными павильонами, огромными статуями, фонтанами, окаймленными по, — золоченными фигурами, мраморными замками, построенными для каждой советской республики отдельно, с открытыми площадками для концертов, маленькими вагончиками, разъезжающими по кругу для обозрения территории, и нескончаемым потоком восхищенных и веселых посетителей. Все это я, по ее мнению, должен был непременно заснять на пленку.

И тут я обнаруживаю в путеводителе по ВДНХ, что и здесь, оказывается, есть возможность увидеть животных: есть огромные крытые помещения, где содержат сотни овец самых различных пород; есть большая арена, на которой можно полюбоваться знаменитыми русскими тройками и верховыми лошадьми; есть образцовая звероферма для пушных зверей. Но самое грандиозное и удивительное — это величавый дворец, построенный наряду с другими и для кроликов. Нигде в мире мне не приходилось видеть, чтобы обыкновенным кроликам оказывались такие почести! Это был настоящий греческий храм, на фресках и барельефах которого были изображены не богини или боги, а кролики, и только кролики. Вершины колонн горделиво венчали не фигуры олимпийцев, а… статуи длинноухих! А позади этого храма находилась содержащаяся в образцовом порядке кроличья ферма, в клетках резвились кролики всевозможных пород. Многие из них, несмотря на их русские названия, хорошо знакомы мне еще со времен моего далекого детства. Здесь и длинношерстные ангорские кролики, и голубые венские, немецкие (Riesenschecken), русские кролики.

В этой части парка, где содержатся только животные, значительно тише и безлюднее. Здесь можно встретить прозрачные пруды с водоплавающей птицей редких пород, есть загоны, где можно полюбоваться на лосей; здесь можно познакомиться с устройством свинофермы, скотного двора или выгона для крупного рогатого скота, а есть и просто тихие полянки, где можно отдохнуть всей семьей и съесть бутерброды.

Я обнаружил, совершенно случайно, что в Москве имеется один рынок, где продаются голуби, которых не едят, рыбы, которых не жарят, птицы, на которых только любуются, и четвероногие, которых покупают только потому, что любят.

Я взял такси и отправился на рынок, расположенный на окраине Москвы, далеко от роскошных проспектов центра. Мы въехали на рынок через простые кирпичные ворота, напоминающие скорее фабричные, и внесли свои чемоданы с киноаппаратурой, поставив их прямо среди торговых рядов, где теснилась густая толпа людей. Их там было не меньше семи-восьми тысяч.

В одном конце рынка продавались только голуби. Здесь были и почтовые голуби, и багдетты, пегие куриные, индийские и павлиньи голуби. Каждый второй человек здесь либо держит в руках голубя; либо взглядом знатока оценивающе рассматривает курлычащих, порхающих меж деревянных переборок больших ящиков голубей.

Потом следуют бесконечные ряды столов с установленными на них ведрами и баками, в которых вьются и мечутся мириады дафний. Продают их ложками или чашками — спрос на них большой: ведь это необходимый корм для вечно голодных аквариумных рыбок. На других столах разложен корм для птиц, стоят различной формы и размера клетки, а также бачки с аквариумными растениями.

С каким серьезным видом десяток взрослых людей может рассматривать крошечного пестрого карпозубого циприна (Zahnkarpfling), плавающего в банке из-под варенья, которую восемнадцатилетний паренек гордо поднял кверху, чтобы рыбка лучше смотрелась при солнечном освещении!

Пробираясь меж клеток с зелеными попугайчиками-нераз-лучниками, я с трудом залезаю на один из прилавков и запускаю свою кинокамеру. Я снимаю заинтересованные лица людей: москвичей, поглаживающих кошек, любующихся вуалехвостка-ми, простых советских граждан, подсвистывающих птицам, — словом, самых обыкновенных людей.

Чувствую я себя на таком рынке, как дома. В городе моего детства — Нейсе, на моей силезской родине, такой вот птичий базар был самым притягательным для меня местом! Потому что в свои мальчишеские годы я вечно увлекался разведением кур, голубей, уток, даже коз! Поэтому я чувствовал себя глубоко несчастным, когда меня отдали в гимназию, где часы занятий совпадали со временем, когда был открыт базар. Но я все-таки нашел выход из такой неприятной ситуации: заключался он в том, что за десять минут до начала большой перемены я просил разрешения отлучиться в туалет, а сам несся пулей на базар и возвращался только к началу следующего урока… В милой моему сердцу обстановке, меж рыночных торговок, разложивших свой товар, плетеных корзин с курами, добродушных лошадок, впряженных в крестьянские повозки, дощатых ящиков с гусями, корзинок с голубями, я чувствовал себя совершенно счастливым.

О, я, как никто другой, могу понять чувства этих москвичей на «Птичьем рынке»!

Глава II. Впервые в жизни вижу живого соболя

Шкурка стоимостью в десять тысяч золотых рублей

В неволе они не желали размножаться «Законсервированные» зародыши

Поголовье соболей в Советском Союзе полностью восстановлено

У моей дорогой матушки была в свое время соболья накидка. Накидка была уже весьма почтенного возраста и несколько обветшала. Тем не менее, когда моя мать приносила ее к скорняку, чтобы подреставрировать или обработать на лето средством против моли, скорняк, преисполненный подлинного благоговения перед этим чудо-мехом, невольно понижал голос…

Эти русские пушные звери к тому времени стали такой редкостью, что слыли уже почти сказочными, легендарными.

Поэтому не мудрено, что я вырос в обстановке почитания этого незнакомого драгоценного русского зверька и ни за. что не поверил бы, что мне когда-либо в жизни придется увидеть его живьем. Ведь Советский Союз обладает государственной монополией на соболя.

И не мудрено, что, увидев живого соболя, более того, стоя перед клетками, где их обитало несколько сот одновременно, я почувствовал, как учащенно забилось мое сердце!

Было это на большой государственной звероферме в Пушкино, примерно в 30 километрах от Москвы. Здесь содержатся еще и 20 тысяч норок, и 800 самок серебристо-черных лис. Немецкие зверофермы, содержащие этих лис и когда-то очень процветавшие, теперь уже давно стали нерентабельными. В начале века хорошая шкурка на Лондонском пушном аукционе оценивалась примерно в 10 тысяч марок. Но с тех пор как этих лис стали разводить в неволе, шкурок появилось значительно больше, и одновременно они намного подешевели. К 1940 году на мировой рынок ежегодно поступал уже миллион с четвертью шкурок серебристо-черных лис стоимостью всего каких-нибудь пару сотен марок. К тому же в наших климатических условиях эти меха вместо серебристой окраски вскоре приобретают рыжеватый налет, что у скорняков считается весьма нежелательным. И вообще манто из меха с длинным ворсом на сегодняшний день не в моде, потому что слишком полнят наших дам. Поэтому разведение серебристо-черных лис и прекратилось как в Скандинавии, так и в Северной Америке. Только здесь, в Советском

Союзе, решили переждать временное затишье, не испугались вынужденных издержек и ждут, когда этот мех снова войдет в моду. Ведь внутри страны он и сейчас охотно раскупается на шапки.

Особенно распространено ныне разведение песцов — белых и голубых. Эти арктические лисы, которые на воле ведут себя одновременно столь доверчиво и нахально, имеют то же преимущество, что и кролики: они быстро размножаются. Я бы сказал, что даже быстрее, чем кролики, потому что в одном помете у них бывает в среднем по 13–15, а то и 20 лисят! У серебристо-черных лисиц же их обычно бывает вдвое меньше.

Здесь, на звероферме, самки соболя в апреле производят на свет от трех до четырех, а бывает и до семи соболят, которых к октябрю уже забивают. На каждую десятку самок приходится один самец-производитель.

Между прочим, мне сказали, что таких больших государственных звероферм в Советском Союзе много.

Все животные обитают в клетках, состоящих целиком из проволочной сетки. Пол тоже состоит из той же сетки, что очень удобно: помет проваливается сквозь нее под клетку, откуда его удобно и быстро, можно вымести. Для спанья им служат маленькие деревянные ящики. Эти лисьи, норочьи и собольи клетки установлены длинными рядами прямо посреди редколесья.

Как я уже упоминал, в клетках содержат помимо соболей еще 800 самок серебристо-черных лисиц, 700 песцов и 20 тысяч норок с детенышами. Норочий мех ведь сейчас стал во всем мире самым что ни на есть модным. (В сезон 1964/65 года «урожай» норок на мировом рынке составлял уже 20 миллионов шкурок, в то время как еще 30 лет назад их был только миллион, притом шкурки эти принадлежали диким, обитающим на воле норкам).

Звероферма «Пушкино» занимает площадь в 27 гектаров, то есть примерно столько же, сколько большой зоопарк.

Но вот что для меня лично плохо — это то, что все эти бесконечные ряды клеток с их плотными крышами установлены в лесу, куда почти не проникает солнечный свет; да к тому же еще пошел дождь — все небо затянуло мрачными, черными Грозовыми тучами. Как на таком фоне прикажете снимать соболя?

Тогда я решился попросить бригадира вынуть из клетки молодого, относительно ручного соболя и перенести его на открытое, более освещенное место. Бригадир этот был, между прочим, женского пола, примерно двадцати пяти лет от роду, в брюках и цветастой косынке. Здесь, на Пушкинской звероферме, 13 бригад, по восемь человек в каждой, причем в бригадах — одни девушки. Для того чтобы стать специалистом-звероводом, надо проучиться пять лет.

Хорошенький бригадир сжалился надо мной. Девушка вытащила из клетки сначала одного молодого соболька, который проявил себя, однако, весьма невоспитанно и укусил ее за ухо. Второй же оказался более покладистым и милостиво согласился мне попозировать. При полностью открытой диафрагме едва хватает освещенности, чтобы получить изображение серовато-коричневого зверька. У него как раз та самая предписанная меховой торговлей желаемая окраска, носящая название «водянистая». Когда шкурка соболя имеет желтоватый оттенок — цена ей невелика.

Теперь я выяснил, что меховая накидка моей матушки в свое время не представляла собой какой-либо особой ценности. Поначалу это была всего лишь подкладка от дорожной дохи ее деда, которую она спорола оттуда и отдала для переделки и реставрации скорняку. Соболи несколько сот лет тому назад не были вовсе такой уж редкостью: они встречались от Скандинавии до самой Камчатки. Так, Борис Годунов в 1600 году послал в Вену сразу 40 360 собольих шкурок. Было время, когда на Камчатке охотились за соболями только ради их мяса, шкурка же считалась бросовой, хуже собачьей. Поэтому, когда камчадалов заставили платить подати царю собольими шкурками, они смеялись. В те времена можно было за нож выменять восемь собольих шкурок, за топор — 18. Одному охотнику за зиму удавалось с легкостью отловить капканами от 70 до 80 зверьков. Таким образом, еще в XVIII столетии на Урале, на Ирбитской ярмарке, на знаменитых «пушных торгах» появлялись ежегодно многие сотни тысяч собольих шкурок.

Однако, чем дороже делался этот мех, тем ожесточеннее становилась соболиная охота, тем больше соболей охотники стремились отловить и тем катастрофичнее сокращалась численность этих зверьков. А это в свою очередь делало их шкурки все более редкими, ценными, а желание добыть их — все более жгучим. Получался тот самый порочный круг, из-за которого уже немало видов животных исчезло с лица земли. К 1900 году еще случалось, что в Ирбите продавалось от 48 до 53 тысяч собольих шкурок, но. уже с 1910 по 1913 год их туда попадало не более 20 или 25 тысяч. И число это год от года все уменьшалось, пока положение не стало совсем угрожающим. Времена, когда какой-нибудь русский чиновник на Камчатке за пару лет становился богачом, давно прошли. Теперь уже никто из камчадалов не соглашался выменивать продукты питания или домашнюю утварь на собольи шкурки, оплачивая таким образом стоимость этих товаров в пятидесятикратном размере. Теперь даже в самых отдаленных восточных районах Сибири каждый знал истинную цену редкостным шкуркам.

Тем временем ценный зверек был уже почти повсеместно истреблен. Самое мизерное число соболей оставалось еще на Алтае, в труднодоступных районах Кузнецкого Алатау и в далекой Якутии.

Да, при такой бешеной погоне подобному крупному представителю семейства куньих нелегко было вообще унести ноги и сохранить шкурку.

Соболи — ближайшая родня наших куниц, но отличаются от них более высокими и крепкими ногами с заметно более широкой лапой; на горле у них ярко-оранжевое пятно, а мех их гораздо шелковистее и блестит лучше куньего. Широкая лапа необходима соболю в первую очередь потому, что большую часть года ему приходится проводить в снегах: эти лапы по сравнению с грациозными маленькими лапками других куньих напоминают скорее медвежьи. Соболь — хищник. Он азартно охотится на белок и других грызунов, на птиц, не брезгует и рыбой. Отваживается нападать этот маленький разбойник даже на такую крупную добычу, как гуси; случается, что те поднимаются в воздух вместе с вцепившимся в них убийцей, однако вскоре выбиваются из сил и, по мере того как жизнь в них угасает, постепенно опускаются на землю. Известны случаи нападения соболей даже на кабаргу — а ведь она лишь вдвое меньше косули!

Но, несмотря на то что они такие кровожадные разбойники, соболи довольно легко приручаются, точно так же как и наши куницы, если их с самого рождения содержать в домашних условиях. Рассказывают, что во дворце тобольского архиепископа в прошлом столетии жил такой ручной соболь, настолько безобидный и приветливый к людям, что его даже выпускали бегать по улицам словно собачонку. После еды он всегда требовал, чтобы ему дали попить, а затем заваливался спать. Но кошек не любил. Стоило ему увидеть какую-нибудь из них, как он поднимался на задние лапы и весь ощетинивался: того и гляди набросится!

В стародавние времена, охотясь на соболя, в него стреляли дробью, натравливали на него собак, и все это портило драгоценную шкурку. Но чем дороже становился мех, тем осторожнее охотники старались с ним обходиться. Теперь соболя уже не продырявливали дробью, а загоняли с помощью собак на дерево, а затем стряхивали оттуда в снег либо же прямо спиливали дерево. Другие охотники, промышляющие в суровых условиях Севера и старающиеся нажить себе там состояние, применяли разные хитрые способы отлова этих зверьков.

На сегодняшний день промысел соболя ведется иначе: устанавливают домики-ловушки, капканы с приманкой из птичьего мяса. При таком способе наилучшим образом обеспечивается сохранность пойманного соболя — другим хищникам бывает трудно добраться до него раньше, чем промысловики успеют снять с него драгоценную шубку…

Но что толку с того, что цены на собольи шкурки в Ирбите и тем более в Лейпциге от года к году достигали все более рекордных цифр? Безвозвратно исчезал сам объект добычи этих баснословно дорогих шкурок. Неминуемо надвигался день, когда соболи окажутся полностью истребленными…

Поэтому в 1913 году царское правительство, спохватившись, основало сразу три заповедника в Восточной Сибири, в которых был объявлен запрет на соболиную охоту. Но к сожалению, мера эта запоздала и оказалась абсолютно безуспешной, тем более что вскоре разразилась первая мировая война. После революции в России численность соболя начала понемногу расти. Время от времени они снова стали появляться в тех местах, где уже десятки лет как исчезли. Скорее всего это объяснялось тем, что во время гражданской войны было не до соболя и никто ему не досаждал. Но зверьков было все равно так мало, что можно было не. сомневаться в том, что вскоре их численность вновь пойдет на убыль, если не обеспечить их действенную охрану и восстановление.

Советское правительство горячо взялось за это дело. Сначала была осуществлена реакклиматизация соболя в тех местах, где он прежде тысячелетиями безбедно обитал. И это касалось не одного только соболя, но и других истребленных хищническим промыслом животных, таких, как лоси, маралы, бобры, сайгаки, зубры.

Когда намереваешься вновь заселить местность каким-то видом животных, некогда там обитавшим, но исчезнувшим, то необходимо выпустить поначалу хотя бы несколько пар-производителей. Но где взять такие пары живых соболей? Отловить последние десятки зверьков, живущих на воле, и отвезти за тысячи километров от места поимки, чтобы там вновь выпустить, казалось мало обнадеживающим занятием: еще довезешь ли живыми? И даже если бы это удалось, то их все равно на первых порах пришлось бы содержать в неволе, как содержат серебристо=черных лис, норок или нутрий. А опыта в этом деле еще никакого не было.

Шли двадцатые годы. Над вопросом разведения соболей в неволе трудился тогда в Советском Союзе профессор Мантейфель, возглавлявший Московский пушно-меховой институт. Ему удалось выяснить причину всех предыдущих неудач с опытами по размножению соболей в неволе. Дело оказалось в том, что сроки беременности у самок были определены ошибочно. Выяснилось совершенно обескураживающее обстоятельство: беременность у самок соболя длится не два месяца, как это прежде предполагали, а целых девять — с июля по апрель, причем оплодотворенный зародыш в матке на самое неблагоприятное время года как бы «консервируется», а затем, к весне, начинает быстро развиваться. То есть в развитии плода наступает так называемый латентный период. Раньше ошибочно предполагали, что брачный период у соболя приходится на раннюю весну, и самцов подсаживали к самкам, как правило, слишком поздно, поэтому с размножением в неволе ничего и не получалось. А профессор

Мантейфель стал подсаживать самцов еще с лета, и — смотрите-ка — у его соболей, которых он содержал в Московском зоопарке, появился молодняк! Это был настоящий триумф: шутка ли сказать — эти царственные животные, эти «меховые бриллианты», «живая валюта» впервые в неволе принесли потомство!

Но, увы, на том дело и закончилось: больше потомства у соболей не появлялось. Думали, гадали, ломали себе голову: чем бы это могло объясняться? Было подмечено, что на воле, в естественных условиях соболи имеют привычку поедать у более крупной добычи, такой, как рябчики, куропатки или зайцы, только одну голову с шеей и печень. Целиком они съедают только таких мелких животных, как, например, полевки. Может быть, здесь надо искать разгадку? Ведь головной мозг богат липоидами, на шее и в грудной полости расположены железы внутренней секреции.

Ну что ж — стали пробовать. Мантейфель начал скармливать соболям куриные головы, печенки, «мозговые» кости. Одновременно он пришел к выводу, что большую пользу могут принести сильные электрические лампы, подвешиваемые над вольерами: на свет слетается множество насекомых, которые, ожегшись, падают на пол и жадно поедаются соболями. Заметив это, Мантейфель стал давать им вместе с кормом еще и мучных червей.

Тогда, в двадцатые годы, Советский Союз прилагал немалые усилия по созданию собственных крупных звероводческих хозяйств. За границу посылались специальные комиссии для изучения этого вопроса, и с 1927 по 1931 год в страну было ввезеномного серебристых лис, ондатр, а также енотов и норок из Канады. Перевалочной базой для подобного транспорта тогда служил Гамбург. Немецкий специалист по пушным зверям доктор Пауль Шепс принимал транспорт с животными в Гамбурге, перегружал на советские пароходы и сопровождал до Ленинграда. А в Германии в. начале двадцатых годов как раз была создана звероферма по разведению ценных пушных зверей. Ее руководителя, доктора Ф. Шмидта, и-пригласили в 1927 году в качестве консультанта для организации первых советских пушных звероферм. Он же и стал первым научным руководителем центральной опытной зверофермы в Пушкино. В Союзе он оставался вплоть до 1934 года и до своего возвращения домой успел вывести 136 соболей, рожденных в неволе.

Хорошеньким, молодым соболькам, выраставшим в проволочных вольерах, поначалу не приходилось расставаться с жизнью в угоду богатым модницам. Их старательно выхаживали до тех пор, пока они не достигали промыслового размера. Затем их отбирали попарно и отвозили в те местности, где в прежние времена в России водился соболь. Там их и выпускали на волю.

Такая разумная реакклиматизация соболя вскоре принесла свои благодатные плоды. На пушном аукционе, состоявшемся в 1956 году в Ленинграде, уже снова было представлено 14 110 собольих шкурок. В Сибири на сегодняшний день обитает больше соболей, чем сто лет тому назад! [7]

И тем не менее собольи шкурки остаются по-прежнему большой ценностью. Уже в 1912 году фирма «Пенижек и Райнер» в Вене, в то время ведущий «Дом моделей пушных изделий», запрашивал за соболье манто не менее 24 тысяч долларов, или 100 тысяч марок! Необработанная соболья шкурка в Западной Германии стоит на сегодняшний день от 200 до 1200 марок. На манто необходимо около 80 шкурок средней стоимостью от 400 до 600 марок. Так что нетрудно себе представить, что готовое соболье манто вместе со стоимостью обработки и отчислениями в пользу торгующих организаций будет стоить не меньше 65, а то и 80 тысяч марок.

Как мне сообщили скорняки, сейчас во всем мире снова имеется от 15 до 20 собольих манто, три или четыре из которых были изготовлены в самое последнее время в Западной Германии. Однако столь пушистые меха, как собольи, сейчас большей частью используются для изготовления пелерин, палантинов или опушки элегантных вечерних платьев. Потому что в качестве пальто этот мех слишком полнит ту, которая его носит…

Однако эти ценные пушные звери могут служить прекрасным примером того, как дикое животное, которому грозит полное истребление, можно спасти, если государство возьмет его судьбу в свои руки: Именно так и случилось с соболем в Советском Союзе.

Глава III. Аскания-Нова процветает


Письмо из России, прибывшее в Судан на журавлиной шее

«Овечья колония» в России

Последняя дикая лошадь бежала два дня наперегонки со смертью

Судьба «степного рая»

Дворянский титул… за зоопарк

Нет, положительно нашим отцам и дедам не удавалось так легко и просто носиться по всему земному шару, как мы это делаем сегодня!

Я сел в Москве в самолет и, перелетев через Киев, приземлился в Херсоне, в самом нижнем течении Днепра. На аэровокзале я взял такси и, проехав по степи 160 километров, добрался до такого места, о котором знают и помнят все, кто интересуется животными.

Я еду по степи. Дорога прямая как стрела пересекает плоскую и ровную как стол равнину. Справа и слева следуют одно за другим неоглядные поля, засеянные зерновыми культурами. По обеим сторонам широкого асфальтированного шоссе высажены в пять-шесть рядов молодые деревца. Через каждые 10–12 метров — куст, осыпанный яркими цветами. Однако даже от самой распрекрасной яркости можно устать, если она повторяется все вновь и вновь так, что начинает рябить в глазах…

Дорога не очень гладкая и скорость невелика… Мной овладевает приятная полудремота. Мысли мои улетают далеко-далеко отсюда — в Африку. Я вспомнил, как недавно, во время промежуточной посадки в Хартуме, решил использовать время и переехать на другую сторону Нила, в Омдурман, осмотреть гробницу знаменитого Махди, которому удалось победить самих англичан и на долгие годы прогнать их из своих владений. Генерал Златин-паша родом из Австрии (настоящее имя его было Рудольф Златин) просидел двенадцать лет (с 1883 по 1895) в плену у Махди. Златин-паша позже писал: «Было это в декабре 1892 года. Я получил приказание немедленно явиться пред светлые очи калифа. Я нашел его в кругу своих приближенных. Недавно полученные мною предостережения о том, что я оклеветан Тайжибом Али, были еще свежи в моей памяти, и неприятное ощущение закралось- в мою душу. Калиф, как обычно не ответив на мое приветствие, приказал мне сесть.

— Возьми-ка в руки эту вещь, — изрек он после короткой паузы, — и объясни нам, что она означает.

Вид у него при этом был самый непроницаемый и многозначительный. Я встал, взял предложенный мне предмет и принялся рассматривать его со всех сторон. Это было латунное колечко, примерно четырех сантиметров в диаметре, на котором висела латунная же капсула, по форме и величине походившая на револьверный патрон. Кто-то, видимо, уже пробовал ее открыть, и в расковыренное отверстие ясно виднелась тщательно сложенная записка.

Мне стало, прямо скажем, не по себе: вдруг это адресованное мне письмо от моих родных или от египетского правительства, которое пыталось переслать его таким необычным способом, и гонец был схвачен и разоблачен? Тогда дела мои плохи. Я старался сохранить спокойствие. Пока я расковыривал капсулу протянутым мне ножом, стараясь достать оттуда бумажку, я лихорадочно обдумывал, как себя повести и что сказать. К счастью, мне не пришлось пускать в ход своего искусства притворяться: на двух тщательно сложенных папиросных бумажках, которые я вытянул из капсулы и развернул, был четко написанный на четырех языках текст (немецком, английском, французском и русском):

«Этот журавль выведен и выращен в моем поместье «Аска-ния-Нова», Таврической губернии, на юге России. Просьба сообщить, где птица была поймана или убита. Сентябрь 1892 года Фр. Фальц-Фейн».

Я поднял голову с явным облегчением.

— Ну? — спросил калиф. — Какие же сведения содержатся в послании?

— Господин мой, — ответил я, — кольцо, по всей вероятности, снято с шеи убитой птицы. Прежний ее владелец, человек, живущий в Европе, просит сообщить ему, где птица была поймана или убита.

— Ты сказал правду, — изрек калиф в уже несколько более дружелюбном тоне. — Птицу действительно подстрелил один шейх близ Донголы и обнаружил на ее шее это странное кольцо. Он снял его и передал эмиру Жунис-волед-ед-Дикему, писарь которого, однако, не смог расшифровать текста, написанного презренным христианином. Поэтому он и прислал мне сюда эту штуковину. Повтори-ка еще раз, что там написано?

Я постарался дословно перевести весь текст, изложенный в кратком послании, и по требованию калифа объяснил ему примерное местоположение и расстояние, на котором находится страна, откуда прилетел журавль.

— Опять одно из тех дьявольских измышлений, которыми занимаются эти нечестивцы, — таково было окончательное заключение калифа, — только они могут расточать свою жизнь на подобные пустяковые и бесполезные занятия. Ни один праведный магометанин никогда бы не решился на нечто подобное!

Я передал капсулу с запиской присутствующему при нашем разговоре писарю и удалился. Однако, прежде чем отдать ее, я еще раз внимательно пробежал глазами и постарался запомнить указанный в ней адрес: «Аскания-Нова, Таврическая губерния, Южная Россия, Фальц-Фейн». Я отправился домой, непрестанно повторяя про себя эти слова, чтобы хорошенько их запомнить: «Аскания-Нова, Таврическая губерния…» — и принял твердое решение, что если мне, по божьей милости, удастся вновь очутиться на свободе, то я непременно извещу этого человека о судьбе его журавля, доставившего мне несколько неприятных, я бы даже сказал, страшных мгновений!

Уже спустя много лет после моего освобождения из плена и прибытия в Каир я стоял как-то на балконе дворца, в котором помещалось консульство, и любовался прекрасным парком, надевшим как раз свой самый роскошный весенний наряд. И тут я заметил ручную цаплю, расхаживающую меж цветочных клумб.

— Постойте, — воскликнул я, — о чем-то таком мне напоминает эта птица?

И тут же в моей памяти всплыло: «Фальц-Фейн, Аскания-Нова, Таврическая губерния, Южная Россия». Вернувшись в комнату, я приписал к указанному адресу еще пару строк о том, что в конце 1892 года в Донголе был убит журавль-красавка с кольцом на шее.

Сердечные слова благодарности, которые я вскоре после этого получил из России, убедили меня в том, что мой интерес, привлеченный тем маленьким эпизодом, отнюдь не был односторонним».

Но Рудольф Златин никогда в жизни не добирался до юга России, а Фридриху Фальц-Фейну, несмотря на то что он был одним из самых богатых любителей животных во всем мире, тоже ни разу не удалось осуществить своих заветных планов насчет экспедиции в Африку.

Мы едем, едем, и я начинаю у шоферов встречных машин расспрашивать, на правильном ли мы пути к Аскании-Нова? Мой таксист не слишком-то в этом уверен: ему еще ни разу не доводилось совершать столь дальних поездок за пределы города Херсона. Мы сворачиваем резко с основного шоссе на боковое (здесь все дороги поворачивают под прямым углом) и едем дальше. Какой-то трактор тащит комбайн, поднимая к небу облако черной пыли. Тракторист по нашей просьбе останавливается. Черное облако медленно уплывает назад. Знает ли он, где Аскания-Нова? Ну разумеется же — вон там! И он указывает рукой на темнеющую на горизонте полосу деревьев. Да какая там полоса — это целый лес!

Но деревья эти совершенно особенные, и о них мне хотелось бы сначала немного рассказать…

История удивительного леса посреди голой степи ведет свое начало, как ни странно… от овец. Когда по окончании испанской войны за престолонаследие испанцы наконец разрешили вывоз за пределы страны своих знаменитых тонкорунных овец-мериносов, овцеводство стало развиваться повсеместно, в том числе и в Германии. Так, в герцогстве Анхальт, например, научились так прекрасно отбеливать и сортировать овечью шерсть, что ее скупали даже ткацкие предприятия Англии. В герцогских владениях выпасалось тогда свыше 100 тысяч овец-мериносов, однако увеличить свое стадо герцог не мог — для этого его поместье Ан-хальт-Кетхен было слишком мало. Именно по этой причине да еще потому, что герцог состоял в родстве с русской царской фамилией, ему и пришла в голову блестящая идея основать на безлюдной, только недавно освоенной Россией южнорусской степи своего рода Анхальт-Кетхенскую колонию. И он добился желаемого. Ему и на самом деле отмерили 480 квадратных километров— территорию, превышающую по своим размерам сегодняшнюю Землю Бремен. Более того: первые десять лет ему не приходилось вносить за пользование этой землей никаких налогов! В честь графства Аскании (на северной стороне Гарца) он назвал свои новые гигантские владения Аскания-Нова.

11 августа 1828 года началась одна из самых рискованных «овечьих Одиссей», известных в мировой истории. 2886 тонкорунных овец, два быка, восемь коров, восемь лошадей и 23 персоны обслуживающего персонала отправились пешком из Анхальта к Черному морю. На трех повозках везли сундуки с одеждой, домашней утварью и инструментом, а также мешки с посевным материалом. Кавалькада двигалась довольно быстро: в день она проходила от 15 до 20 километров. Ровно 1000 овец осталась зимовать в одном поместье в Познани, и, когда все стадо прибыло в Таврическую степь, оказалось, что не хватает всего лишь 35 овец. Еще удачнее прошел перегон 5300 овец в следующем году, а к 1830 году в Аскании-Нова благополучно собралось уже около восьми тысяч овец. Там же поселилось 130 немцев, среди которых имелся один учитель, один винодел, несколько мастеровых и сортировщиков шерсти.

Однако ожидаемого предприимчивым семейством Кетхенов бурного притока денег и шерсти не последовало. Наоборот, из кассы маленького герцогства приходилось вкладывать все больше и больше полновесных талеров в «русское предприятие». Когда советник администрации Ауэ поехал в качестве ревизора в далекую степь, от него пришло совершенно уничтожающее донесение в Кетхен. Оказывается, между служащими колонии шла непрерывная свара. Десять тысяч виноградных лоз, высаженных в этой безлюдной степи, засохли, та же участь постигла и фруктовые деревья; никак не хотели давать урожай в условиях засухи и зерновые культуры. Главный управляющий колонии, распродавая часть стада, по-видимому, разрешал покупателям каждый раз самим выбирать себе овец. Таким образом, наилучшие экземпляры оказались повыбранными, а оставшиеся 32 тысячи голов имели весьма неприглядный вид. Одних невыплаченных окладов в бухгалтерских книгах значилось на 40 тысяч рублей. Все хозяйство Аскании-Нова — предмет всеобщих насмешек, потому что степью никогда еще так безголово не распоряжались. «По-видимому, у этого герцога Анхальта какие-то неисчислимые сокровища, если ему ничего не стоит содержать здесь такое бесперспективное и разваливающееся хозяйство!» Вот в таком примерно роде отзывались соседи об этом поместье.

Сохранить его удалось в общем-то только благодаря милости царя, который по-прежнему не облагал злополучное владение ни налогами, ни царскими податями. Но когда в 1847 году со смертью герцога Генриха род Анхальтов-Кетхенов угас, его наследник, герцог Анхальт-Дессау, воспользовался первым удобным случаем, чтобы отделаться от этой досадной обузы. В 1856 году он продал поместье немецко-русскому помещику Фридриху Фейну за 525 тысяч прусских талеров, что равняется 1,5 миллионам золотых марок. Но все равно это была не слишком выгодная сделка, потому что за прошедшие десятки лет герцогство потеряло по милости этого лихого предприятия значительно более миллиона золотых марок. Объяснялось же все это очень просто: тупоголовые люди стремились хозяйствовать в степи обязательно на «анхальтский» манер…

А вообще-то говоря, все началось с пощечины. Она-то и послужила толчком к стремительному обогащению семьи покупателя имения «Аскания-Нова» — Фридриха Фейна, помогла Фейнам стать миллионерами.

Дело было так: предок Фридриха, огромного роста детина, недюжинной силы и страшно вспыльчивый, состоя на военной службе в вюртембергском полку, получил за что-то от своего офицера пощечину. Дико вспылив, молодой человек недолго думая схватил свое ружье и пырнул обидчика штыком. Ему удалось бежать, а некоторое время спустя он объявился на Украине. Там и поселился. Его сын Фридрих вырос таким же необузданным, как отец, и обладал той же медвежьей силищей. Когда во время какой-то семейной перепалки отец схватил охотничье ружье и пульнул в сына, тот тоже был вынужден бежать из родных мест и поселился где-то на Кавказе. Там ему удалось разбогатеть, и после смерти отца он вернулся назад в родное имение уже знаменитым овцеводом. Он разводил все больше и больше овец и скупал соседние угодья одно за другим, пока не приобрел напоследок и злополучную Асканию-Нова. Ему удалось стать самым крупным овцеводом России, и говорят, что стадо его превышало 750 тысяч голов прекрасных овец, каждая из которых приносила ему ежегодно немалый барыш.

Однако разводить овец в засушливой степи и сохранять им жизнь во время снежных зим — дело совсем непростое. Ведь Таврическая степь отнюдь не отличается тем мягким климатом, который господствует на Крымском полуострове, хотя и расположена всего в каких-нибудь 300–400 километрах севернее его. Поэтому овец здесь приходится зимой держать месяц, а то и два в закрытых помещениях. И у того, кто не сумел запасти на это время достаточного количества сена, они гибли от голода. Если отара попадает в один из тех ужасных снежных буранов, которые здесь бывают, то может случиться, что обезумевших от страха животных невозможно загнать в овчарню. Иногда в подобной ситуации может помочь лишь воз сена, который тащат впереди отары и за которым погибающие от голода животные готовы следовать куда угодно. Но самое главное — это не давать им летом пастись непосредственно вокруг овчарен, трава вокруг них должна сохраняться до самой зимы. Потом, зимой, там можно погонять табун лошадей, проламывающий своими копытами снежный наст, под которым овцы могут найти для себя пропитание, не отходя далеко от своих жилищ.

Но и сама шерсть не приносила тех доходов, которые могла бы: она просто-напросто была слишком пыльной и грязной. А колодцев, которые из-за глубокого залегания грунтовых вод с таким трудом удавалось прорыть, с грехом пополам хватало лишь на то, чтобы напоить овец, но никак не на то, чтобы их перед стрижкой искупать. Следовательно, приходилось напирать не на качество, а на количество шерсти, чтобы иметь возможность выручить приличную сумму.

И суммы на самом деле оказывались приличными! Единственная дочь запальчивого Фридриха вышла замуж за деловитого сотрудника своего отца — саксонца Иоганна Готтлиба Фальца. Царь разрешил им носить двойную фамилию — Фальц-Фейн.

Когда Фридрих, имевший пристрастие к путешествиям, спускался однажды на пароходе из Будапешта вниз по Дунаю к берегам Черного моря, он попал в компанию венгерских овцеводов. Фридрих вмешался в их беседу о качестве шерсти, о пастухах, отарах и степях. Властелины Пушты, высокомерно оглядев скромно одетого чужака, заявили, что, дескать, тому, кто ничего в этом деле не смыслит, лучше было бы и помолчать. На это Фридрих Фейн как бы между прочим заметил, что у него одного столько овчарок, сколько у всех присутствующих здесь господ, вместе взятых, — овец…

И это была правда. Семейство становилось все состоятельнее. У Фальц-Фейнов были поместья в Мекленбурге, вилла в Ницце, сказочный белый дворец в готическом стиле с 60 роскошно обставленными комнатами на берегу Черного моря. Там пышно праздновались дни рождения, притом пиршества длились неделями, и вся округа присоединялась к этому ликованию.

Но, ей-богу, мне никогда не пришла бы в голову мысль поехать в этот столь удаленный уголок Украины, не окажись последний из Фальц-Фейнов, тоже Фридрих, «сумасбродным любителем животных». Еще гимназистом он получил разрешение выстроить себе «птичий дом». Он радовался, когда на охоте удавалось изловить подранка: вылечивал птиц и содержал их затем в просторных вольерах. Однажды случилось несчастье. Перед самым концом охоты из-за неосторожного движения само собой разрядилось ружье, и весь заряд дроби попал Фридриху в правую руку. Чтобы не испортить настроения родителям, он наскоро перевязал рану, надел другую куртку и, как ни в чем не бывало, явился на праздничный рождественский ужин. Но когда один из его учителей, приветствуя его, стал слишком уж дружески пожимать ему руку, он не вынес боли и упал в обморок.

Более серьезные испытания выпали на долю Фридриха, когда ему после смерти отца пришлось взять на себя управление всеми поместьями. Однажды, когда он уволил одного строптивого инспектора, внезапно ночью в той части дома, где находилась спальня владельца замка, произошел взрыв. Только под утро Фридриха удалось откопать из-под обломков: на теле его зияли многочисленные раны и несколько ребер оказались сломанными. К счастью, одна из потолочных балок так удачно легла на спинки железной кровати, что образовала над ней нечто вроде защитного перекрытия. Оказалось, что какой-то неизвестный злоумышленник начинил печку взрывчаткой и, подведя к ней бикфордов шнур, заставил взлететь все на воздух.

Фридрих Фальц-Фейн, который не курил и не пил, имел лишь одну, но «пламенную страсть»: он обожал всяческое зверье. Став единовластным хозяином Аскании, он принялся строить новые птичники, которые становились все просторнее и прекраснее. Но настоящее начало столь знаменитого сегодня «рая животных»— Аскании-Нова следует отнести к 1887 году. Именно в тот год Фридрих Фальц-Фейн пригласил к себе в имение специалиста, которому и удалось пробурить первую глубинную скважину в земле. На глубине 70 метров наткнулись наконец на отличную, прозрачную воду. С помощью насоса ежедневно выкачивали по 300 тысяч ведер воды наверх. Вскоре и все соседние поместья обзавелись аналогичными буровыми скважинами, и со временем с их помощью, да и еще путем устройства плотин на реках, было организовано искусственное обводнение земель, и сегодня степь, когда-то заселенная лишь кочевниками, превратилась в одну из неиссякаемых житниц Советского Союза.

Водонапорная башня, построенная в стиле древней руины, стоит еще и сегодня, но вся сверху донизу обросла плющом. Отсюда вода растекается по каналам «зоопарка», где купаются утки и гуси из всех стран света, а затем стекает в большой пруд, где гордо вышагивают фламинго и пеликаны. Шестьсот различных видов деревьев Фридрих Фальц-Фейн свез сюда со всех концов земного шара, пытаясь акклиматизировать их посреди безлесной степи; ему удалось вырастить большой ботанический сад. Двести из этих видов прижились и стали разрастаться дальше. По ухоженным дорожкам этого райского парка я и бродил вечером в день своего приезда в Асканию-Нова и наслаждался пением соловьев.

Фридриху не нужно было больше содержать своих любимых птиц в клетках. Теперь они и так никуда не улетали из зеленого «острова в степи».

Первым птицам еще подрезали крылья, но после линьки — а у потомства их и подавно — подобная предосторожность оказывалась уже излишней. Более того, весть о зеленом оазисе посреди безлесной степи, где всегда достаточно корма, странствующий пернатый народец вскоре разнес по свету, и вот здесь загнездились и иволги, и соловьи, славки и другие мелкие певчие птицы. Даже единичные перелетные птицы оседали на все лето в «степном раю». Помимо оседлых пернатых по прошествии нескольких десятков лет здесь прижились около 40 пролетных видов, таких, как домовый сыч, удод, аист, хохлатый жаворонок, деревенская и другие ласточки, различные голуби, воробьи, скворцы, галки, белая трясогузка, ястреб, чибис, зяблик, кукушка, горлица, сорока, болотный лунь, озерная чайка.

От года к году «овечий король» все больше увлекался своим «птичьим раем». Он решил расширить ассортимент обитателей так называемого «зверинца на воле». Вступив в переписку со знаменитыми в то время немецкими звероловами — Гагенбеком и Рухе-Альфельдом, он вскоре стал приобретать все новые и новые партии экзотических животных. Так, южноамериканские страусы нанду сразу же прижились и приступили к выращиванию многочисленного потомства. Для прибывших же вслед за ними австралийских эму и африканских страусов степной климат оказался, по-видимому, все же недостаточно жарким, чтобы откладывать яйца. Зато четыре вида кенгуру, верблюды, дромадеры и ламы чувствовали себя здесь как дома, как, впрочем, и 13 видов оленей и косуль, 20 видов антилоп, а также горные козлы, гривистые бараны, яки, зебры, индийские водяные буйволы, или арни.

В 1889 году Фридрих посетил Всемирную выставку в Париже, где познакомился с известным зоологом Жоффруа Сент-Илером. После беседы с ученым он с удвоенным пылом взялся за начатое дело — создание в степи «рая для животных».

— В вас, — сказал ему знаменитый француз, — счастливо сочетаются любовь к природе, знания, энергия и наличие необходимых средств для выполнения ваших планов!

Так оно и было на самом деле.

К сожалению, Ф. Фальц-Фейну не удалось сохранить хоть нескольких из последних диких лошадей, обитавших тогда еще на юге России. Он слишком поздно обратил на них внимание. А ведь еще в начале семидесятых годов его покойный отец, возвращаясь из своих поездок, частенько рассказывал, что опять видел табунок диких лошадей. Под конец их оставалось всего каких-нибудь восемь голов, потом пять, потом лишь две лошади, причем все в одном и том же месте. Эти дикие степные лошадки были мельче и грациознее, чем восточноазиатские лошади Пржевальского, и встречались прежде в южнорусских степях довольно часто, наравне с орлом-могильником, грифами, дрофами, пеликанами, тушканчиками, сайгаками и волками. Чем больше людей поселялось в степи, тем больше отстреливалось диких лошадок, причем просто так, из желания позабавиться охотой. Нередко случалось, что драчливые дикие жеребцы отбивали от стада домашнюю кобылу и покрывали ее, но, по мнению Фальц-Фейна, ни одному домашнему жеребцу не удалось бы покрыть дикую степную кобылу: для этого дикие жеребцы были слишком ревнивы и боевиты. Поэтому и самые последние из диких лошадей оставались чистокровными, и полукровок меж ними никогда не водилось.

Однажды папаша Фейн сообщил сыну, что по Рахмановской степи бегает всего только одна дикая лошадь — видимо, последняя. Одинокая кобыла держалась вблизи пасущихся табунов домашних лошадей и, когда пастухи отсутствовали, старалась затесаться в табун. Но стоило появиться пастуху, как она тут же отбегала в сторону и держалась отдельно. Ни разу никто не видел, чтобы она лежала на земле, даже дремала она стоя, в то время как домашние лошади обычно укладываются отдыхать на землю. В течение трех лет дикая лошадка становилась все более ручной. За это время она уже дважды приносила жеребят от домашнего жеребца, которых у нее затем отнимали. Под конец она отважилась однажды зимой зайти вместе со всем табуном в загон, более того, проследовала за всеми остальными в конюшню. Эту возможность использовали для того, чтобы ее изловить: домашних лошадей выпустили наружу, а ее загнали в стойло. Во время этой операции дикарка вела себя самым необузданным образом: прыгала на стены и затем в течение нескольких дней отказывалась от пищи. В сутолоке баталии она потеряла один глаз…

Постепенно, очень постепенно, эта последняя южнорусская дикая лошадь становилась спокойней. Здесь, в конюшне, она родила еще одного, третьего по счету, жеребенка. Вот только скрести скребком и вообще прикасаться к себе она не позволяла. А поскольку она покорно давала водить себя за уздечку на водопой, то владелец поместья, по фамилии Дурилин, так упорно старавшийся сохранить эту последнюю дикую лошадь, решил, что она весной добровольно останется пастись вместе со всем табуном. Но не тут-то было! Как только лошадей выпустили из загона, она с громким торжествующим ржанием убежала далеко в степь. Еще один раз, правда, она вернулась назад, нашла своего жеребенка, но тот не захотел последовать за ней, и она ушла одна, чтобы никогда уже не возвратиться, будто растворилась в необозримой зеленой степи… Ни принуждением и заточением, ни любовью и хорошей кормежкой не удалось сломить бунтарского духа дикой лошади!

Когда крестьяне, жители деревни Агайман, что в 37 километрах от Аскании-Нова, обнаружили на следующую осень пасущуюся в степи одинокую кобылу, они решили, что во время рождественских гуляний славно позабавятся, устроив за ней охоту главным образом затем, чтобы проверить резвость своих собственных лошадей. И им никогда бы не удалось ее загнать, несмотря на то что они заранее расставили посты — всадников на определенном расстоянии один от другого. Несчастную жертву старались гнать именно в сторону следующего поста, передавая как бы по эстафете, так что за ней гнались все время новые свежие лошади. И тем не менее дикарка словно бы насмехалась над своими упорными преследователями. Она с легкостью перемахивала через высоченные сугробы, в которых погоня безнадежно застревала. Никогда бы им не удалось изловить лошадь, не попади она ногой в глубокую трещину во льду и не сломай ее. Крестьяне взвалили ее на сани и привезли в деревню, где собрались зеваки со всей округи, чтобы на нее поглазеть. К сожалению, она скончалась через пару дней, хотя деревенские жители и пытались соорудить ей шину для переломанной ноги…

Вот так последняя представительница когда-то многочисленного рода героически отстаивала свою свободу до самого последнего дня жизни. И с тех самых пор больше нет и не будет на все будущие времена на нашей планете диких степных лошадок. (А то, что экспонируют в некоторых зоопарках под названием «тарпаны», заверяя, что это вновь выведенный вид диких степных лошадей, так это самые обыкновенные домашние лошади серой, мышиной масти.)

Фридрих Фальц-Фейн начал опасаться, что с палевой азиатской дикой лошадью Пржевальского произойдет нечто подобное, что и со степной, таврической. Поэтому он установил контакт с одним купцом из Томской губернии, по фамилии Ассанов. Купец этот вел торговые дела в Монголии и помог Фальц-Фейну снарядить первые экспедиции в места обитания этих животных. В 1897 году удалось отловить какое-то количество молодняка лошади Пржевальского. Однако все жеребята погибли уже в дороге, потому что и отлов и уход за ними проводились непрофессионально. Поэтому Фальц-Фейн распорядился, чтобы жеребят отлавливали, не затравливая до полусмерти, а отстреливая кормящих кобылиц и заменяя их в дороге домашними. Но оказалось, что это не так просто: пришлось закупать кобылиц заранее, еще в Бийске, там же случать с жеребцами, да с таким расчетом, чтобы жеребята появились на свет именно в то время, когда жеребятся дикие кобылицы.

Но снова неудача: обслуживающий персонал не придерживался так строго предписаний, как этого требовалось, и отловленные жеребята снова погибли в дороге. И только на третий раз все пошло как по маслу: в 1899 году удалось отловить семерых жеребят — шестерых самочек и одного жеребца. Из них пятеро благополучно преодолели пятисоткилометровый путь до Бийска, где их погрузили в железнодорожные вагоны и довезли до ближайшей к Аскании-Нова станции. А оттуда новоселам пришлось протопать еще 70 километров пешком.

«Весной 1901 года я был в Антверпене, — пишет Фридрих Фальц-Фейн, — где виделся с Гагенбеком. Ему страстно хотелось разузнать, каким это образом я ухитрился доставить к себе диких лошадей из Монголии. Но поскольку он сам в подобных случаях ни за что не выдавал своих секретов, то и я решил отмолчаться. Однако он меня все же перехитрил. Дело в том, что я закупил у него в зоопарке диких животных и принял его предложение дать мне с собой сопровождающего из его людей — дескать, тот как раз едет по своим делам на Украину и привезет всю закупленную партию в Асканию-Нова. Но, прибыв на место, этот тип принялся допытываться у моих людей относительно подробностей отлова и транспортировки, а те ему все и выболтали. А осенью 1901 года он направился прямиком в Бийск, где и купил у Ассанова тех самых 28 лошадей, которые были заготовлены для меня. Лошади эти попали в Гамбург. А в 1902 году Гагенбек получил от Ассанова еще следующую партию. Я же в 1903 и 1904 годах получил от Ассанова только несколько штук».

В 1897 году шесть братьев и сестер Фридриха решили сделать ему коллективный подарок за то, что он, как старший, так справедливо распределил между ними наследство и помогал им вести хозяйство. Подарили они ему группу американских бизонов. Фридриху не стоило особого труда получить помеси между этими могучими дикарями и домашним скотом. Выведенные таким образом «бастарды» были значительно сильнее и больше своих домашних родичей. Так, к примеру, в жаркие летние дни выносливый подольский домашний скот впрягали в уборочные машины в две смены, в то время как помеси между домашним скотом и бизонами трудились без устали от зари до зари. Стадо бизонов и поныне пасется в Аскании-Нова.

Вместе с Н. В. Лобановым, любезно согласившимся меня сопровождать, мы выезжаем в степь на таратайке, которую без видимых усилий катит послушная белая лошадка. Повозка выглядит совсем как в старину: состоит она из четырех колес, на которых укреплена гладкая платформа, сверху брошена мягкая подстилка — вот и все нехитрое устройство. Но это очень практично— во всяком случае я смог спокойно разложить на ней всю свою аппаратуру и коробки с пленкой. В любую минуту с такой повозки можно легко соскочить, чтобы заснять окружившую вас стайку оленей или верблюдов, разглядывающих людей с нескрываемым любопытством, а то и стадо восточноафриканских гну, которые проносятся мимо или, размахивая хвостами, совершают в непосредственной близости от вас свои виртуозные прыжки. Но ручными гну никак не назовешь. За те десятки лет жизни, которые им пришлось провести здесь, в Аскании-Нова, эти озорные, большие черные антилопы так и не захотели сблизиться с человеком, несмотря на то что их каждую зиму загоняют в конюшни.

Зато бизоны мне кажутся совсем домашними — ну, ничем не отличаются от наших коров, по своему поведению во всяком случае. Пасет их конный пастух, который на ночь загоняет их в огромные загоны.

Это, я вам скажу, зрелище, которое стоит посмотреть! Такое можно было увидеть разве что сто лет тому назад в американских прериях с участием индейцев или ковбоев. Мы же сегодня можем совершенно спокойно подъехать к стаду бизонов, словно это пасущиеся коровы, несмотря даже на то что в стаде присутствуют новорожденные телята. Я замечаю, что здесь же пасется и несколько гибридов между бизоном и домашним скотом, и прошу пастуха отогнать этих полукровок в сторону, чтобы я мог снять стадо чистокровных бизонов. Меня лично подобные помеси всегда огорчают.

Вольдемар Фальц-Фейн в своей книге, посвященной покойному брату Фридриху, переведенной на немецкий язык и вышедшей в Берлине в 1930 году, сетовал на то, что Асканию-Нова переименовали якобы в Чапли. Но это неправда. Теперь название Аскания-Нова официально значится во всех русских атласах и специальных изданиях. С 1956 года угодья эти отданы в распоряжение Украинской сельскохозяйственной академии. Аскании-Нова принадлежат 330 квадратных километров земли, из которых 130 квадратных километров — целинные земли, а 15,6 квадратных километров подлежат сохранению в девственном виде, без какого-либо вмешательства человека. Заметно усилилась научная сторона дела: теперь здесь трудится около 100 ученых, помимо них еще 220 сотрудников лабораторий, а всего работает в хозяйстве две тысячи человек. Аскания-Нова превратилась почти что в маленький город, украшенный бульварами, широкими улицами и насчитывающий примерно около шести тысяч жителей. Ботанический сад и зоопарк прекрасно ухожены. В двух бывших особняках Фальц-Фейнов расположились теперь бюро и институт. И несмотря на то что Аскания-Нова больше не принадлежит его семейству, Фридрих Фальц-Фейн все равно был бы доволен, узнав, что дело его жизни, его идеи и планы не пропали зазря, а развиваются дальше, да притом еще так успешно.

Правда, на сегодняшний день здесь уже держат не 400 тысяч овец, как прежде, а только семь тысяч. Зато если при Фальц-Фейне пахотных земель поначалу было всего два процента от всех угодий, а под конец— 17 процентов, то при Советской власти уже две трети всех земель стали пахотными. Овцы здесь, можно сказать, содержатся теперь только в качестве подопытных животных: ведется селекционная работа, стараются вывести засухоустойчивые формы одновременно с хорошим качеством шерсти.

Прежде, до изобретения электрических стригальных машин, человеку приходилось от 35 до 50 минут елозить ножницами по овце, чтобы снять с нее все положенное количество шерсти, при этом он еще достаточно часто прорезал ей нечаянно и кожу… За один день редко удавалось остричь более 30 овец. Если овца при стрижке получала сильное ранение, стригалю за нее не платили, а если он во время стрижки, не дай бог, удушит нечаянно овцу, то из его жалованья вычиталось четыре рубля. До начала текущего века за стрижку одной овцы платили 2,5 копейки, затем стали платить по пять копеек; жилье и питание — бесплатное, но инструмент надо было приносить свой. Заработок в день не превышал обычно пяти рублей 50 копеек. С одной овцы получали в год несколько больше четырех килограммов шерсти. Из такого количества можно изготовить добрых два мужских костюма.

Уже в девяностых годах прошлого века Фридрих Фальц-Фейн приобрел стригальные машины, действующие при помощи пара (он был вообще за всякое новшество), однако никто не умел с ними как следует обращаться.

Профессор И. И. Иванов, занимавшийся тогда проблемой искусственного осеменения животных, попросил у Фальц-Фейна разрешения провести в его хозяйстве серию опытов по искусственному осеменению лошадей. Они дали блестящие результаты. Это позволяло осеменить спермой одного племенного жеребца вместо 20 несколько сот кобыл, и при этом отпадала необходимость отрывать кобыл от работы и водить по четыре, а то и по пять раз на случку к жеребцу. Теперь хватало одного раза.

Поначалу новый способ был встречен полным недоверием. Полученных таким образом жеребят считали неполноценными. Такое искусственное оплодотворение, введенное профессором И. И. Ивановым, стало применяться повсюду в Советском Союзе, а за годы, прошедшие между двумя мировыми войнами, — и во всех других европейских странах. В ФРГ на сегодняшний день большая часть телят появляется на свет именно подобным образом.

Год за годом сибирская язва уносила тысячи жертв из огромных овечьих отар России. Ужасная болезнь лютовала и среди крупного рогатого скота й лошадей. Луи Пастеру, как известно, удалось изобрести вакцину против этой эпидемии, способной убивать и людей. Фридрих Фальц-Фейн заказал Харьковскому ветеринарному институту изготовить для своего хозяйства вакцину для прививки скоту.

Подобные прививки прошли успешно, и в 1887 году почти все овцы Аскании-Нова подверглись инъекциям. Результат оказался самым неожиданным и ошеломляющим: с мест выпаса овечьих отар, пасущихся в степи, ежечасно начали поступать пугающие донесения, что привитые овцы гибнут не только дюжинами, а уже сотнями. Повсюду валялись их трупы. Тем не менее Фридрих не отступился, возобновил опыты и к девяностым годам достиг полного успеха. Обязательная вакцинация овец против сибирской язвы была введена во многих губерниях России, после чего потери среди овец резко пошли на убыль.

Вместе с экзотическими животными в «степном оазисе» стали появляться и всякого рода странные личности. Так некий Вильгельм Конраец, любитель соловьиного пения, а еще пуще — алкоголя, потеряв свое место на сцене Парижской оперы, приземлился в качестве учителя музыки в Таврической степи. Он обучал детей не только музыке, но и немецкому и английскому языкам. Однако учителя музыки не удовлетворяло пение соловьев в асканийских кущах. Он хотел сам стать обладателем этих замечательных певцов. Вскоре он отловил себе изрядное количество соловьев и принялся их дрессировать, чтобы они пели у него в комнате. Как ни странно, ему удалось этого добиться. Причем способ был крайне прост: достаточно провести жесткой щеткой по листу бумаги, чтобы заставить соловья в клетке запеть. Набрав целую коллекцию дрессированных соловьев, он отбыл на свою родину. Однако через пару лет один из Фальц-Фейнов, будучи в Париже, заметил на бульварной скамейке фигуру спящего, совершенно опустившегося человека и узнал в нем бывшего учителя музыки Конраеца.

Частыми гостями Аскании-Нова бывали и такие ученые знаменитости, как профессор Людвиг Гек — директор Берлинского зоопарка; орнитолог, доктор Отто Хайнрот, известный профессор зоологии Матчи и многие русские ученые.

В годы перед первой мировой войной в зоопарке Фридриха Фальц-Фейна работало почти сто человек. Все большую известность приобретал его «Степной оазис». Несмотря на то что он был расположен далеко от железной дороги и в то время еще не существовало автобусов, тем не менее туда не иссякал поток посетителей — до 4600 человек в год, — чтобы полюбоваться на чужеземных животных, нашедших здесь, в степи, свою новую родину.

В Аскании-Нова в то время обитало 402 вида различных животных, из них 344 вида птиц, 50 — копытных, да еще в придачу

кенгуру, мары, сурки. Не держал Фальц-Фейн у себя только хищников, и в теперешней Аскании-Нова этого тоже не делают.

В один прекрасный день сам царь сообщил о своем желании посетить Асканию-Нова. Поднялся большой переполох, всю окрестность празднично украсили, воздвигли триумфальные арки, «старый» дом возле зоопарка буквально утопал в цветочных гирляндах, флагах и зеленой листве. Срочно была сформирована казачья сотня для поддержания порядка, потому что со всех сторон начали стекаться толпы крестьян и проезжих, чтобы поглазеть на государя всея Руси. 23 апреля 1914 года, когда царь со своей свитой на трех автомобилях прибыл из Крыма в Асканию-Нова, можно безусловно считать звездным часом Фальц-Фейнов. Ведь это был небывалый случай, чтобы царь посетил обыкновенное, не титулованное лицо да еще вдобавок прожил в его доме несколько дней в качестве гостя! Ознакомительные поездки и приемы были засняты на недавно изобретенную кинопленку представителем парижской фирмы «Патэ». Десятью днями позже Фридрих получил от царя телеграмму, где тот просил пожаловать к нему в гости в Ливадию. На прощание царь даровал ему дворянство.

Насколько мне известно, это первый и единственный случай, чтобы кто-нибудь получил дворянство за содержание зоопарка.

Потом была революция, освобождение Аскании-Нова Красной Армией, затем ее захватили войска интервентов, а затем снова Красная Армия. Фальц-Фейн уехал за границу.

Когда Фридрих Фальц-Фейн жил уже в качестве эмигранта в берлинском отеле «Континенталь», он написал письмо сыну известного торговца животными Германа Рухе из Альфельд-Ганновера, в котором просил его приехать по важному делу. Фридрих вручил сыну своего коллеги толстый пакет. В нем оказались несколько тысяч рублей — долг. Фридрих совершенно спокойно мог бы не отдавать этого долга, потому что вся немецкая собственность была конфискована еще царским правительством, даже та, что принадлежала помещикам — выходцам из немцев, в течение многих поколений уже полностью обрусевшим и заслужившим боевые награды. Но тем не менее он нашел способ и возможность добровольно передать свой долг человеку, у которого пользовался кредитом. Молодой Рухе был до слез тронут необыкновенной порядочностью клиента своего отца.

А Фридрих Фальц-Фейн мирно скончался в 1920 году в санатории Бад Киссинген и был похоронен на старом кладбище «Двенадцати апостолов» в Берлине. На могильном камне, изображающем двух степных орлов, высечена надпись:

«Здесь покоится знаменитый создатель Аскании-Нова».

Будь Фридрих сейчас на моем месте и разъезжай он здесь, по Асканийской степи, ему было бы чему порадоваться. Дом, в котором он родился, стоит целехонек, в нем почти ничего не изменилось, и он наверняка узнал бы все свои старые комнаты, несмотря на то что теперь они заставлены письменными столами и канцелярской мебелью. Перед фасадом приезжихпо-прежнему молчаливо встречают древние, грубо изваянные из камня скифские бабы. Они когда-то давно были вырыты из степных могильников и водружены у парадного въезда. Посаженные им деревья шумят и поныне. Искусственная роща по-прежнему орошается хитроумной сетью арыков; вода в них подается насосом, который приводится в движение паровой машиной. В полях произрастает низкорослая пшеница — сорт, специально выведенный для степных районов. Стебель ее достигает всего 30 сантиметров в высоту. Дело в том, что летом в этом континентальном климате разница между температурой воздуха днем и ночью очень велика. Поэтому в ранние утренние часы на растениях оседает обильная роса — в это время года она служит единственным источником влаги на полях. Если высевать обычную пшеницу с высоким стеблем, то растение будет испарять слишком много влаги, и никакой росы не хватит для того, чтобы сохранить ему жизнь. А вот низкорослая пшеница в этом отношении застрахована.

Еще в 1906 году в Аскании-Нова периодически работал М. Ф. Иванов, однофамилец И. И. Иванова, впервые применившего в этом хозяйстве искусственное осеменение. После революции профессор Михаил Федорович Иванов занялся выведением овец «асканийской тонкорунной породы» и «украинской белой степной свиньи» — породы, которые на сегодняшний день получили широкое распространение по всему Советскому Союзу. Большой Научно-исследовательский институт животноводства носит теперь его имя. Главный корпус этого института, построенный в 1957 году, выдержан в классическом стиле французских дворцов XVIII столетия, фасад украшает бюст его основателя. А перед самым входом в парк установлен большой стенд с именами и фотографиями сотрудников Аскании-Нова, особо отличившихся своей работой за последние годы, — им присвоено звание Героев Социалистического Труда.

— Если бы вы были советским гражданином, — шутит директор Асканийского зоопарка, — вы бы тоже обязательно стали Героем Социалистического Труда!

Это все из-за моей неиссякаемой энергии. Ну разумеется же, я хочу использовать с толком каждый проведенный здесь день, пока гощу в Аскании-Нова. Вскакиваю я чуть свет. Сплю в «Доме для приезжих», в котором вечно полно ученых, съезжающихся сюда из самых разных концов Советского Союза. «Дом» ничем не отличается от комфортабельной маленькой гостиницы. Рано утром, как только открывается столовая, я бросаюсь к столам, за которыми завтракают рабочие совхоза, наскоро выхлебываю свой борщ — так называется суп из свеклы со сметаной и яйцом, — быстренько съедаю перловую кашу, бутерброд с ветчиной, запиваю сладким чаем с лимоном и потом уже до вечера ничем не питаюсь, чтобы использовать все светлое время суток для съемок. К этому я привык еще в Африке. Между прочим, и все пять зоологов зоопарка охотно составляют мне компанию.

Мы выезжаем на «джипе» далеко в степь, где возле одного из хуторов пасется стадо из 45 африканских антилоп-канн. Это потомки тех, что завез сюда еще Фальц-Фейн, причем 15-е поколение их за 65 лет, которые они обитают здесь, на Украине. На время обеда конные пастухи загоняют антилоп в закрытый двор с деревянными строениями типа конюшен. Мы отворяем ворота, а Н. Лобанов кладет поперек входа на землю балку. Его расчет верен: каждая антилопа побаивается незнакомого предмета, преградившего ей дорогу. Но потом, собравшись с духом, перемахивает через него огромным прыжком длиной в несколько метров! А я стою сбоку и снимаю. Именно таким способом мне удается снять самых крупных антилоп Африки в роскошном прыжке.

В другом загоне содержится табун домашних лошадей, которых скрещивают с жеребцами дикой лошади Пржевальского. Здесь есть представители каждого переходного звена, от чистокровного дикого жеребца до домашней лошади. Всех их, так же как и антилоп-канн, выпускают пастись в открытую степь, разумеется, под присмотром конных пастухов.

Однако семь чистокровных лошадей Пржевальского из предосторожности держат в отдельном загоне. Правда, загон этот настолько велик, что трудно обнаружить ограду, и создается полное впечатление, что видишь этих свободолюбивых диких красавцев на воле…[8]

Одну из диких кобылиц отловили в Монголии и привезли сюда, у нее уже дважды были жеребята, а жеребца привезли из ФРГ.

Рядом обитает стадо зебр Бема, тот же самый подвид, что и в Серенгети, в Восточной Африке. Поначалу зебры нас дичатся, испуганно отбегают в сторону, но под конец любопытство берет верх — они окружают нас плотным кольцом, а мы спокойно расхаживаем среди них.

Здесь же разводят куланов, сибирских горных козлов, бантенгов, болотных антилоп ситутунга — общей сложностью 36 видов диких копытных численностью в 500 голов, да еще в придачу 64 вида птиц численностью в 2000 особей. Уходом за животными занято пятьдесят человек, и каждый год приезжает примерно 50- тысяч человек, чтобы полюбоваться на зверей. К старому фальц-фейнскому зоопарку теперь прирезано еще 200 гектаров новой земли, и помимо этого зоопарку принадлежат еще свыше 800 гектаров, то есть восемь квадратных километров, что под загонами.

Вообще-то говоря, животные содержатся здесь не для показа посетителям, а для других целей. Так, например, Аскания-Нова снабжает молодняком многие зоопарки Советского Союза, но главным образом животных здесь разводят для того, чтобы заселять ими заказники и другие территории, восстанавливая там истребленных некогда диких животных. Вот почему здесь так много прекрасных стад благородных оленей, отлично выхоженных пятнистых оленей и маралов, которые сейчас так доверчиво окружили нашу повозку!

Какой необычайной красоты картины предстают здесь вашему взору! Бескрайнее голубое небо, каким его можно увидеть только над безграничными долинами Востока, желтовато-зеленая степь, мирно пасущиеся стада диких животных. И я снимаю, снимаю, снимаю без конца. Кого я только не заснял на пленку! Тут и антилопы нильгау, и степные орлы, олени вапити, маралы; посчастливилось мне снять стайки краснозобых казарок и индийских гусей.

Но когда наша лошадка наконец перед заходом солнца поворачивает к дому и я начинаю упаковывать свою аппаратуру, то обнаруживаю, что один из моих объективов потерян. Теперь он лежит где-нибудь в высокой траве на площади размером в несколько квадратных километров — пойди найди! Я имел неосторожность сказать об этой потере моему провожатому и никак не ожидал, что это вызовет такую реакцию: один из всадников тотчас же скачет в деревню, привозит оттуда телегу, набитую школьниками, которых расставляют цепочкой для прочесывания местности. Боже мой! Вот уж не ожидал, что вызову своим неосторожным сообщением такую сумятицу! Напрасно я пытаюсь убедить своих спутников, что объектив хорошо застрахован и что нет никакой необходимости его так тщательно разыскивать. Какое там!

— Это будет настоящий позор, если вы уедете отсюда, потеряв такую необходимую для вашей работы вещь! — ответил мне на это Н. Лобанов. Он оказался настоящим следопытом. Отмерил кусок степи, где мы примерно могли проезжать, по самым незаметным вмятинам в траве находил места, где мы останавливались и фотографировали, и места, по которым проносились галопом бизоны.

Постепенно становилось все темнее. И наконец, радостный вопль — один из школьников все-таки нашел объектив! Я бы никогда не поверил, что подобное вообще возможно на эдакой огромной степной равнине! Но о том, что у меня где-то свалился с телеги еще и экспонометр, я решил лучше промолчать. Иначе бы все участники этой операции остались без ужина…

Когда я хожу сейчас по Аскании-Нова, то ловлю себя на том, что стараюсь посмотреть на все глазами покойного Фридриха Фальц-Фейна. Это потому, что я перед самым отъездом сюда прочел воспоминания о нем, написанные его братом. Разумеется, он нашел бы здесь новые, современной постройки конюшни, но и его, старые, еще стоят на месте. Значит, они были построены добротно и прочно, раз сохранились здесь с начала века [9].

Как много времени уже прошло с тех пор! Между прочим, я узнал, что один гибридный жеребец, полученный от скрещивания зебры с лошадью Пржевальского, появившийся на свет в 1929 году, умер только несколько недель тому назад, в возрасте 34 лет — настоящий долгожитель среди лошадиных!

Нескольких крупных антилоп-канн здесь ежедневно доят, словно коров. Они дают в среднем по два литра молока в день, иногда даже по шести, а удой у одной канны достигает даже семи литров! Меня угостили стаканом такого молока из холодильника. Впервые в жизни мне пришлось попробовать молоко антилопы. По вкусу оно мало отличается от коровьего, только намного жирнее. Его дают здесь больным в близлежащем госпитале.

В соседнем отсеке конюшни я обнаружил парочку молодых антилоп — больших куду. Они кажутся мне ужасно знакомыми— где-то я их только недавно видел! Особенно знакомыми потому, что в ушах у них алюминиевые метки. Ведь в нашем Франкфуртском зоопарке все новорожденные копытные получают ушные метки, чтобы потом всегда было легко определить, когда они родились и откуда родом. И действительно, во дворе я обнаружил два новых ящика с надписью: «Зоопарк, Франкфурт». Этих животных мы недавно продали голландскому зверо-торговцу, а уж он перепродал их дальше, сюда. Значит, они проделали то же самое долгое путешествие, что и я, и кружным путем добрались по Советскому Союзу почти до самого Черного моря!

Ах вы дорогие мои франкфуртские куду, далеко же вас, однако, занесло! Но будем надеяться, что ехали вы сюда не напрасно и станете родоначальниками асканийского стада куду…

Глава IV. Рыси возвращайтесь назад!


Жертвы оказывались обезглавленными

Ручная рысь Линдеманна в качестве подопытной модели

Безопасны для человека

Так ли уж зорки «рысьи глаза»?

Рыси «владеют» земельными участками величиной с целое поместье

Удивительные находки стали попадаться в марте и апреле 1959 года в районе озера Бодензее, вокруг местечка Мескирх у Уберлингина. Это были мертвые косули, у которых головы почему-то были отрезаны и куда-то запрятаны. Уже заподозрили было, что это дело рук каких-то садистов, но тут лесничий Хайгле рано утром, на рассвете, обнаружил злоумышленника: перед ним стояла самая настоящая рысь. Их разделяли всего каких-нибудь четыре метра, поэтому лесничему удалось хорошо разглядеть и кисточки на ушах, и короткий хвост, и бакенбарды, и даже темные пятна на шкуре. Какое-то мгновение зверь пристально разглядывал человека, а затем бесшумно исчез в кустах.

По свидетельству охотника А. Берглунда, в Швеции появление рыси тоже замечают именно по находкам обезглавленных жертв, в особенности если это косули.

Но каким образом рысь попала в окрестности Бодензее? Может быть, удрала из какого-нибудь зоопарка или странствующего зверинца? Или сбежала при перевозке животных по железной дороге? Вообще-то подобное вполне возможно. Сбежали же в 1936 году три рыси из Мюнхенского зоопарка «Хелла-брунн», и никто не поднимал по этому поводу особого шума. Одна из беглянок прожила на воле по крайней мере до 1950 года, что было доказано очевидцами. И что немаловажно: за это время рысь ни разу не нанесла ущерба домашнему скоту. Тем не менее последние рыси в Баварии были застрелены еще в 1850 году, в Вюртемберге — в 1846, а в соседней Швейцарии последний представитель этих «джентльменов удачи» испустил дух в 1872 году в районе Граубюндена.

С тех пор от рыси осталось лишь одно воспоминание в немецком языке, а именно когда кто-то обладает очень острым зрением, то о нем говорят, что у него «рысьи глаза». На необычайную остроту зрения у рыси указывал еще старый доктор Конрад Геснер в своей «Книге о зверях», вышедшей в Цюрихе в 1557 году. «Своими глазами она зрит сквозь древо и камень», — пишет автор. И дальше утверждает уже совсем фантастические вещи: якобы рысь так тщательно зарывает свои экскременты для того, чтобы из них впоследствии получились драгоценные камни…

Так что же, у рыси и на самом деле такое уж сказочно острое зрение? Вольдемару Линдеманну удалось досконально изучить этот вопрос, работая в тридцатых годах в Беловежском заповеднике, в польском девственном лесу. В свое время и в этом национальном парке — всемирно известной родине зубров— старательно истребили всех крупных хищников — рысей, медведей и волков. В результате чрезмерно размножились косули и олени, которые начали повреждать в больших количествах молодые деревца, и, так как больше никто не «выбраковывал» слабых и больных особей, они стали вырождаться: у оленей сейчас редко можно встретить роскошные ветвистые рога, и поэтому у охотников исчезло желание за ними охотиться; таким образом численность копытных начала угрожающе нарастать…

Польша после первой мировой войны приняла решение вновь заселить девственный лес животными. Рыси и волки сами пришли из соседних с Беловежской пущей областей, а медведей, правда, не без некоторых трудностей, удалось привезти туда из зоопарков. Сотня рысей, живущих теперь в пуще, ежегодно с ноября по март режет от 200 до 300 больных и слабых косуль и оленей. Это составляет примерно 10–15 процентов от всего их поголовья.

Рысь умерщвляет свою добычу молниеносно, перекусывает шейные позвонки и потом зачастую отделяет голову от туловища и прячет ее в какое-нибудь укромное место. Так что смерть в лапах такого хищника, как рысь, во многих случаях наступает даже быстрее, чем от пули охотника.

Рысь способна в течение четырех — шести часов проглотить’ до пяти килограммов мяса. Так что с тех пор, как в Беловеже снова появились волки и рыси, численность косуль и оленей сократилась, но вовсе не катастрофически. Просто в природе наступило биологическое равновесие. Зато те особи, что остаются жить, бывают значительно крупнее и здоровее, чем прежде.

Так вот именно в этом знаменитом лесу Линдеманну в мае 1935 года посчастливилось найти двух еще слепых котят — детенышей рыси. Он принес их домой и дал им домашнюю кошку в качестве кормилицы. Рысята оказались самцом и самочкой, назвали их Мурр и Линка, и, как только у них прорезались глазки, они начали играть и резвиться как самые обычные котята. Игрушками им служили собственный хвост или хвост и уши другого, деревянные шарики или кусок оленьей шкуры. Они ласкались к своему хозяину, в возрасте десяти недель уже каждый знал свою кличку и тотчас же являлся на зов. Рысят, резвящихся в лесу, Линдеманн без труда вызывал свистом или определенной командой. Линку даже удалось отучить от горячо любимой охоты на домашнюю птицу. Мурр же никак не мог отказать себе в этом удовольствии, несмотря на то что, проштрафившись, бывал каждый раз сурово наказан. Но если уж он гнался за добычей, то все крики, свисты и команды были напрасны.

На всех прочих людей рыси попросту не обращали никакого внимания. И если Линка еще позволяла кое-кому гладить себя по спинке, то Мурр не допускал подобных фамильярностей и сразу же поворачивался и уходил. Чем старше он становился, тем нелюбезнее делался. Однажды Мурр, стоя возле крыльца, поедал брошенный ему кусок мяса, когда мимо проходила служанка. Причем даже не очень близко — шагах в десяти от него. Вдруг зверь в бешенстве прыгнул на ничего не подозревающую девушку и, не выпуская мяса из пасти, разорвал ей когтями бедро. Пришлось Мурру примерно в годовалом возрасте перекочевать в Варшавский зоопарк. Линка же продолжала жить у Линдеманна и никогда не проявляла себя враждебно по отношению к людям. Но только к людям. Собак обе рыси злобно ненавидели и старались немедленно умертвить.

Рыси явно избегали воды. Никакими лакомствами невозможно было заманить их в какой-нибудь ручей или пруд. При этом они прекрасно умели плавать, что выяснилось во время половодья. По ночам они часто пристально, не мигая, смотрели на луну. Она словно завораживала их своим колдовским светом. Тогда они часами способны были сидеть на подоконнике и, подняв к небу голову, тихонько подвывать: «У-у-уо-о-о-у-у-у!»

Половозрелой самка рыси становится только на втором году жизни, самец — на третьем. Увидев впервые в своей жизни снег, рысята сначала осторожно его обследовали, а потом разом окунулись в сугроб и принялись с явным удовольствием в нем валяться. Во время своих прогулок с хозяином они всегда старались держаться в тени деревьев или кустарника, а не выходить в открытое поле. Пересеченную местность предпочитали равнинной. Ежели шел дождь, они становились вялыми и приходили в дурное настроение. Грозы боялись страшно: стоило блеснуть молнии и ударить грому, как они молниеносно исчезали под кроватью или еще в каких-нибудь укромных уголках.

Когда владелец выпускал их по утрам из сарая, где они теперь спали, они его неизменно радостно приветствовали: терлись головами о его руки или одежду и проводили мягкой лапой с втянутыми когтями по его ногам. Поскольку к нему они относились совсем иначе, чем к другим людям, Линдеманн решил выяснить, по каким отличительным признакам они его, собственно, узнают? Он переоделся в одежду одного из егерей, который был одного с ним роста и примерно той же комплекции, а на него надел свой костюм. Однако когда тот вошел в помещение к рысям, те все равно не стали его приветствовать, а к Линде-манну, надевшему на лицо маску, они сначала приблизились с некоторой опаской, но, дотронувшись до его рук и ног, сразу же словно преобразились. Стоило же их хозяину заговорить под маской своим голосом, они уже в полном восторге подпрыгивали возле него и урчали от удовольствия.

Однажды Линдеманн решил явиться к ним в женской одежде. Пока он молчал, потребовалось немало времени, чтобы сломить их недоверие, в особенности у Мурра. Когда же он помимо женской одежды напялил себе на лицо еще и маску, они вообще перестали обращать на него внимание и обиженно ушли. Но как только он заговорил с ними обычным голосом, они сначала робко, но затем решительнее приблизились к нему и наконец узнали.

Линке иногда разрешалось залезать к своему хозяину в постель— она это ужасно любила. Но если в кровати спал кто-нибудь посторонний, она ни за что не соглашалась там лежать. После того как Мурра пришлось отправить в Варшаву, Линка особенно сильно привязалась к своему другу-человеку. Все, что ей удавалось добыть во время прогулки, — будь то мышь или молодая косуля — она притаскивала, клала перед ним на землю и пытливо заглядывала в глаза: ну бери же! Передней лапой она перекатывала добычу из стороны в сторону до тех пор, пока он не брал ее в руки.

Осенью следующего года кончался контракт с польским Управлением лесного хозяйства, по которому Линдеманн работал в лесничестве, и надо было уезжать. Пришлось с тяжелым сердцем отдать Линку в тот же Варшавский зоопарк. Но поскольку она была такой миролюбивой, ее там не стали сажать в клетку, а держали на тонкой цепочке, которая на колечке скользила вдоль туго натянутой проволоки, как держат многих цепных собак. И еще год спустя она узнавала своего бывшего хозяина среди сотен людей. Она поднималась на задние лапы, клала ему передние на плечи и, как во времена своего детства, принималась лизать шершавым языком это дорогое ее сердцу лицо…

Дикие животные, ставшие такими ручными, представляют собой большую ценность для этолога, ученого, изучающего поведение животных. И Вольдемар Линдеманн, работая в лесничестве, разумеется, не упустил возможности основательно использовать ручных рысей для постановки научных опытов.

Так, по его заказу была изготовлена деревянная вышка и установлена на самом высоком месте прямого как стрела шоссе, ведущего через Беловеж. Стены вышки были снабжены подвижными щитами. С высоты трех метров просматривалась вся дорога. От этой вышки тянулась вдоль шоссе электропроводка, где через каждые 50 метров были вкручены лампочки, с помощью которых Линдеманн давал команды своим помощникам. На каком-то определенном расстоянии от вышки, поперек дороги, протягивали тонкую проволоку. На ней подвешивались на крючках чучела разных животных, на которых обычно охотится рысь, и помощники Линдеманна, дергая за тоненький шнур, тянули их через дорогу. «Бежала» такая жертва в весьма естественной позе и не прямо, а рывками, зигзагами, прыжками, что достигалось различным подергиванием шнура. Здесь было и чучело пятнистого кролика, заяц-русак, лесная мышь и заяц-беляк. Рысь находилась вместе с исследователем на вышке, и по ее реакции определяли, на каком расстоянии она способна заметить ту или иную добычу. Во время приготовления дорогу от нее заслоняли щитом и открывали только перед самым пуском «добычи». Итак, по тому как рысь начинала рваться и тянуть за ошейник, исследователь без особого труда мог определить, обнаружила ли она мнимую жертву или нет.

Таким способом удалось перепроверить утверждения старого доктора Конрада Гесснера относительно необыкновенной зоркости рысьих глаз. И что же выяснилось?

Когда выпадал снег, Линке удавалось различить зайца-беляка только на расстоянии 25 метров; серого же зайца-русака — на расстоянии 300 метров; кролика — в 325 метрах, косулю — в 500. Даже маленькую мышку рысь обнаруживала на расстоянии 75 метров. Летом же все было наоборот: беляка она прекрасно замечала на расстоянии 350 метров, точно так же как косулю. Это только лишний раз доказывает, какую важную роль для животного, за которым охотятся, играет защитная окраска! Мышь рысь обнаруживала летом только в 50 метрах от себя, зайца-русака — в 225 метрах, кролика — в 300. Светлой летней ночью рыси удавалось еще заметить зайца-беляка, когда он «перебегал» дорогу в 200 метрах, а зайца-русака — в 125 метрах.

Между прочим, человек видел все то же самое ничуть не хуже, а иногда и лучше. Правда, следует учесть, что он знал, где именно «добыча» должна появиться.

Так что ничего уж такого сверхъестественного рысьи глаза собой не представляют и, разумеется, не способны «зрить сквозь древо и камень»…

Тем не менее Линка однажды явственно проследила (что можно было видеть, наблюдая за ее глазами и головой) канюка, описывавшего круги в небе на расстоянии трех километров. Размах крыльев канюка — около 1,2 метра.

Между прочим, еще никогда не случалось, чтобы живущая на воле рысь напала на человека. Вот собак они, правда, не боятся даже в тех случаях, когда какая-нибудь свора загоняет их на дерево. Если на собаках не надеты колючие панцири, защищающие шею и грудь, то рассвирепевшая рысь может их сильно поранить и даже умертвить.

В наши дни рысь в Польше стала снова постоянным обитателем и находится под охраной Управления лесным хозяйством. В центральных районах Швеции теперь, по причине массового

переселения из деревень в города, лесные местности значительно меньше заселены и реже посещаются людьми, чем пятьдесят лет тому назад. Поэтому и рысей там стало больше. Теперь их в Швеции 250 штук, около тысячи в Румынии, из Чехословакии недавно сообщили, что у них 400 голов. А финны вот начисто истребили у себя рысь как «вредного хищника». Теперь разве что изредка какая-нибудь из них забежит из Советского Союза в качестве нарушителя границ… Но другие оседлые хищники, такие, как волки, медведи и росомахи, продолжают обитать и в Финляндии.

В Европе каждая рысь «владеет» собственным охотничьим участком, иногда достигающим 1000 гектаров. Размер участка зависит от того, что в нем можно поймать и съесть. Биолог по имени Жак Саундерс между 1956 и 1961 годами отловил и поместил на Ньюфаундленде 50 канадских рысей. Тридцать одну из них он затем в общей сложности 52 раза отлавливал повторно и, кроме того, тщательно изучал их следы на снегу. Помеченные особи пробегали расстояния до 10,5 километров, но в среднем по 4,2 километра. Территории трех рысей, точно определенные по снежным тропам, составляли последовательно 15,6; 18,2 и 20,8 квадратных километров. Зимой рысь добывает в европейских лесах помимо больных и ослабевших косуль еще и белок, лис, молодых диких кабанов и с особым пристрастием преследует одичавших кошек. В бесснежные зимы ей с дикими копытными везет меньше. Тогда ей приходится переключаться на водяных крыс и рыб, оставшихся после половодья в бочажках, или на старых и ослабевших сурков, иногда на отбившихся от стада овец. В годы обильного выплода майских жуков рысь лакомится ими вовсю. На Ньюфаундленде Ж. Саундерс исследовал содержимое желудков у 206 убитых рысей, да еще в придачу 220 кучек экскрементов, в 116 случаях наверняка, а в 104 — предположительно принадлежащих рысям. За все пять лет, во время которых проводились исследования, во все сезоны 73 процента их содержимого составляли зайцы-беляки; 21 процент составляли птицы, в основном весной и летом; мыши составляли 14 процентов, причем чаще в бесснежное время; остатки от съеденного мяса крупной дичи встречались в 20 процентах, причем в основном осенью и зимой. Остатков от поедания домашних животных не было встречено ни разу.

Во время планомерных троплений, проведенных зимой в Швеции с 1956 по 1965 год под руководством опытного охотоведа Бертила Хаглунда, было выявлено, что там основной добычей рыси служат северные олени, косули и зайцы-беляки. В одной трети случаев, как удалось «прочесть» по следам, нападения рыси на косуль оказывались безрезультатными; на зайцев— даже две трети случаев кончались ничем.

Расстояние от одной дневной лежки рыси до другой составляло в среднем 7,6 километра. За одну ночь рысь редко ловит

больше одной жертвы. Подкрадывается она к ней с величайшей осторожностью, и бросок свой старается совершить с расстояния, не превышающего 20 метров. Наиболее успешной, согласно наблюдениям, бывала у шведских рысей охота на северных оленей. Даже взрослый олень не в состоянии стряхнуть с себя вцепившуюся ему в шею рысь; смертельная схватка обычно заканчивается быстро: жертва не в силах бывает пробежать и 50 метров.

По охотничьему участку каждой отдельной особи ведут раз и навсегда протоптанные тропинки, там всегда есть излюбленные, привычные места лежки и водопои. У старых, сильных самцов имеются специальные площадки для брачных игр. Самки прибегают туда даже издалека, чтобы спариться с самцом. Самцы послабей не решаются приблизиться к таким местам, ревниво и злобно охраняемым их владельцами, они обходят их на почтительном, зачастую километровом расстоянии. Но зато вокруг может скопиться сразу несколько молодых, еще не вошедших в полную силу самцов, которые уж постараются сообща позаботиться о любой самке, не добившейся успеха на главной «брачной площадке». А такое случается нередко, потому что господствующие там фаворитки гарема стараются прогнать прибежавшую невесть откуда «новенькую»… Личная жизнь у рысей, как мы видим, складывается в основном из встреч и расставаний. Так, на одной такой площадке для брачных игр в Восточных Карпатах зимой было поймано в капкан 14 рысей.

У этих кистеухих хищников «свадьбы» празднуются не в мае, а с января по март. А в мае у них уже котята. Свои логова для принесения потомства самки-рыси устраивают в заброшенных барсучьих норах или в естественных нишах, например под навесом скал. Видимо» боясь, как бы их «родильные дома» не были обнаружены, мамаши-рыси никогда вблизи них не охотятся, а промышляют на километровом расстоянии от логова. Даже забредшую в окрестности логова косулю в таком случае стараются не замечать и не трогают.

У рыси, достигающей в длину одного метра 30 сантиметров и весящей до 45 килограммов, практически нет врагов. Разве что филины или орлы способны при случае похитить детеныша рыси; впрочем, и волк может представлять опасность для рысенка (точно так же как рысь — для волчонка). Поэтому рысий род расселился бы довольно широко по свету, если бы его так упорно не истреблял его единственный и главный враг — человек. Северный вид рысей заселяет Европу, Азию и Канаду. Дальше к югу обитает так называемая пардовая рысь, несколько меньшего размера и более пятнистая. Встречается она на юге Испании и в Южной Азии. Еще дальше к югу живут совсем небольшие, стройные, однотонно-песочного цвета пустынные рыси, или каракалы. Родина этих элегантных созданий — Индия, южные районы Средней Азии, Передняя Азия и Африка.

До какого возраста способна дожить рысь/ пока удалось узнать лишь из сведений, полученных в зоопарках. Так, в Аугсбургском зоопарке семнадцатилетнюю рысь пришлось усыпить по причине старческой немощи.

В зоопарке Скансен в Швеции парочка рысей в течение нескольких лет подряд производила на свет потомство — по два-три детеныша в помете.

В одном отношении эти кошачьи нас определенно превосходят: они слышат гораздо лучше человека. Так, рыси Линдеманна улавливали звук полицейского свистка даже на расстоянии 4,5 километра, в то время как его сеттер слышал свисток лишь за 3,5 км, терьер и деревенские беспородные псы — за 3,2 км, а люди улавливали эту трель только на расстоянии 2,5 километра. Что же касается обоняния, то тут рыси заслуживают, пожалуй, не более высокой оценки, чем мы с вами.

Владелец Мурра и Линки проделывал и ряд других опытов. Он построил, например, длинный зигзагообразный проход, в который выпускал своих питомцев, предварительно заклеив им глаза лейкопластырем. Вслепую они наполовину меньше натыкались на стены, чем домашние кошки. Следовательно, осязание у рысей развито особенно хорошо.

С памятью дело у них обстояло следующим образом. Когда Линдеманн на виду у Мурра и Линки прятал под одну из опрокинутых на полу мисок кусок мяса, то Линка помнила, под которой из них лежало мясо еще в течение полутора часов, а Мурр даже в течение трех. Они направлялись прямиком к нужной миске и старались лапой ее перевернуть. Один из моих волков, живущий у меня дома, запоминал в подобной же ситуации только на пять минут, куда я прятал мясо, а моя собака — на 60 минут. Однако когда рыси сами что-нибудь прятали, то запоминали по крайней мере на четыре дня, куда они зарыли свои запасы.

Должен сказать, что сейчас рыси снова понемногу завоевывают свои старые позиции в Средней Европе. Даже в Дании, где последняя рысь была застрелена еще в 1689 году, один плотник, по фамилии Педерсен, зимой 1964 года в лесу возле Зюд-фалстера уложил наповал крупную рысь. Рысь, видимо, перебежала туда по льду из Польши. Увеличилось количество кистеухих кошек и в Норвегии, где они были уже почти полностью истреблены. В Польше в 1963 году было учтено 330 штук. В Саксонских лесах уже неоднократно были замечены следы рысей. А поскольку польские и советские специалисты отмечают, что за последние годы прослеживается явное распространение этого вида на запад, то можно ожидать, что скоро этих красивых крупных хищников снова можно будет увидеть в ГДР и в Западной Германии. Поскольку они не представляют опасности ни для домашнего скота, ни для людей, то они здесь уже заранее объявлены охраняемым видом. Так что добро пожаловать, дорогие рыси!

Глава V. Поездка в советский бобровый заповедник


Двести местностей названы в честь бобров

Три беды бобров

Дровосеки, не вредящие лесу

Бобровая струя и бобровые шапки

Бобры снова заселяют Советский Союз

Ей-богу, есть смысл сесть вечером в Москве в скорый поезд, отъезжающий на юг, провести десять часов в спальном вагоне (да еще в обществе молодой дамы), с тем чтобы наутро иметь возможность в самой непосредственной близи полюбоваться бобрами! За год перед этим я пробовал сделать то же самое в канадских Скалистых горах Роки Маунтин. Каждый день я выезжал на машине из городка Джаспер к берегам реки Гайки, с тем чтобы поснимать бобров. Но, увы, эти «чернецы» появлялись лишь к вечеру, перед самым заходом солнца, когда ни о какой съемке уже не могло быть и речи. Вот тогда-то они и принимались плавать по подпруженному ими же самими маленькому озерцу. Бобры рассекали своими массивными головами зеркальную поверхность вод, с громким всплеском заныривали, снова появлялись со дна с корневищами кувшинок в зубах и принимались их смачно жевать. А покрытые снегом зубцы прекрасных Скалистых гор бесстрастно отражались в прозрачной синей воде… И ничего тут не поделаешь: к сожалению, грызуны эти активны в основном с захода солнца до полуночи, а к утру их уже трудно увидеть, так что со съемкой дело было плохо.

А вот здесь, в Советском Союзе, обстоятельства как будто складывались для меня более обнадеживающе: рядом с сотнями диких бобров в Воронежском заповеднике живут и почти ручные, привыкшие к присутствию человека животные, а также несколько бобров-производителей, которых содержат в специально отгороженных вольерах.

Спальный вагон громыхает по рельсам, бегущим через бесконечные, ровные как стол равнины. А за окном — долгий и светлый июньский вечер. Мы с удовольствием пьем чай с сахаром и лимоном, заедая его печеньем. Мимо нас пролетают деревни, леса, фабрики, бескрайние пшеничные поля, а горизонт тем временем начинает затягивать блеклой дымкой поздних сумерек.

Такие светлые летние ночи, когда совершенно неохота спать, располагают к тихой неторопливой беседе.

Переводчица, будучи горожанкой, поначалу несколько удивлялась тому, что из-за животных можно вот так разъезжать по свету, как это делаю я. Бобра она видела всего один раз и то в зоопарке, а на воле — ни разу. Но это и неудивительно. Кто вообще может похвастаться тем, что встречал где-либо живого бобра в естественных условиях?

Прежде они, правда, обитали в Северной Америке, Европе и Азии, на всех ручьях и прудах, всюду, где только произрастали ива, береза и осина. В Ирландии их не было никогда, но зато Англия стала первой страной в Европе, где бобры уже к XII столетию оказались полностью истребленными. Погибели их способствовали три причины (из которых одна была основана на явном недоразумении). Но о них несколько позже. Последнего бобра в Швейцарии убили в 1705 году недалеко от Базеля; в Рейнланде и Саксонии бобров истребили к 1840 году, в Баварии— к 1850, в Вюртемберге — к 1854, в Нордрейне-Вестфалии последний погиб в 1877 году, в Нижней Саксонии — в 1856 году. Теперь одни лишь названия деревень и городов свидетельствуют, что когда-то там обитали эти старательные маленькие строители плотин: Биберах[10], Биберштайн, Бибрих, а поскольку по-русски, по-польски и чешски это животное именуется бобром, встречаются такие географические пункты и реки, как Бобер, Боберс-бах, Бобиц, Боберов. Только в ГДР и ФРГ можно насчитать более 200 географических названий, явно ведущих свое происхождение от этого самого крупного в северном полушарии грызуна.

Если повнимательнее всмотреться в герб города Висбаден-Бибрих, то легко можно понять причину, за что люди так безжалостно истребили этих маленьких «гидростроителей». На гербе изображен бобр, держащий в зубах рыбу. Потому что столетиями люди были уверены в том, что зверек, который так хорошо плавает и ныряет, непременно должен питаться рыбой, как это делает, например, выдра. А тот, кто питается тем же, чем и человек, тот по детски-наивному убеждению (и сегодня еще неполностью изжитому у некоторых охотников и фермеров) является самым что ни на есть злостным «вредителем», нежелательным конкурентом по добыче пропитания. При этом за прошедшие сотни лет никто ни разу не дал себе труда вскрыть желудок застреленного бобра и посмотреть, что же он все-таки ест? Тогда выяснилось бы, что ничего другого, кроме растительного корма, там’ найти невозможно. К несчастью, мясо самого бобра принято было причислять к «рыбным блюдам». Поэтому во время долгих постов его, как «постное», разрешалось подавать на стол в жареном и вареном виде, чем широко пользовались монастыри и зажиточные горожане. Мясо бобра можно было есть, не боясь «оскоромиться». Причислить бобра к рыбам оказалось возможным не только из-за его водного образа жизни, но еще и потому, что его уплощенный хвост по форме напоминает рыбий да к тому же еще покрыт чем-то вроде чешуи. Иезуитский патер Шар-левуа в 1754 году писал: «Судя по его хвосту, это самая настоящая рыба, и он официальным образом причислен к этим животным медицинским факультетом в Париже. А уже, согласно такому заключению, теологический факультет пришел к выводу, что мясо его можно есть и во время поста».

Вторая беда бобра заключается в том, что у него на брюхе имеются две железы, причем как у самцов, так и у самок; выделения этих желез, так называемая «бобровая струя», считалась лекарством практически от всех болезней. Так, врач Иоганнес Мариус опубликовал в 1685 году в Аугсбурге некий трактат под названием «Касторология» с 200 различными рецептами. Он тоже считал, что бобры поедают рыб, саламандр и лягушек. Считалось, что «бобровая струя» помимо всех своих других целебных качеств излечивает от ревматизма, ломоты в суставах, поднимает жизненный тонус больного и, более того, может оживить умирающего. Однако тщательнейшее химическое исследование этого вещества выявило, что из всех его составных частей разве что салициловой кислоте можно приписать целебные свойства, а больше ничему. Вырабатывается салициловая кислота из ивовой коры — основного продукта питания бобров. На сегодняшний день химическая промышленность свободно изготовляет производные салициловой кислоты, притом совсем дешевым способом, в частности, для широко распространенного аспирина. Таким образом, можно считать, что химия спасла бобрам жизнь. А в 1852 году за «бобровую струю» платили 720 марок, по тогдашним ценам огромные деньги! В сыром виде бобровая струя, изъятая из железы самца, весит от 50 до 170 граммов; В продажу она поступала в виде бурой, вязкой, сильно пахнущей пасты — смеси из различных масел, смол, жиров и салицила. Сегодня никто уже за этим снадобьем не гоняется и никто не согласится платить за него такие деньги. Однако в немецком официальном прейскуранте на фармацевтические изделия, где разного рода пережитки еще годами перетаскиваются из издания в издание, в томе, вышедшем уже в 1962 году, все еще указана цена на «бобровую струю»: один грамм — 55 пфеннигов. «Запах — едкий, напоминающий валериану, вкус — ароматный, горьковатый и острый», — можно прочесть в том же издании.

Сильно пахнущим веществом, которое выделяют бобры из расположенных сзади желез, они маркируют определенные пункты своего охотничьего и жилого участка, чтобы бобры из других семей могли распознать, что это чужая собственность.

Трапперы в Северной Америке очень быстро нашли способ, как приманить бобра к капкану: достаточно только обмазать его «бобровой струей», как начнут сбегаться со всей округи бобры и, возмущенные чужим запахом, постараются перебить его своим собственным. При этом они непременно попадут в капкан.

Уже по одному тому, что в средние века бобровые хвосты считались особым лакомством и есть их разрешалось только дворянскому сословию, можно судить о том, как со временем меняются вкусы. Думаю, что сегодня не много нашлось бы любителей, кто согласился бы их отведать… Но что касается бобровых мехов, то они, как и прежде, остались вожделенной мечтой всякого франта. И в этом заключается третья беда бобров.

Тело бобра сверху покрыто длинными остевыми волосами, намокающими в воде. Поэтому, выходя на берег, он выглядит всегда таким всклокоченным, словно мокрая щетка. Но зато подшерсток у него удивительно густой, теплый и мягкий, притом он красивого коричневого оттенка. Бобр тщательно натирает «руками» этот подшерсток маслянистым секретом из специальной железы, чтобы в воде он не намокал. Под водой длинные верхние волосы плотно прикрывают нежный подшерсток наподобие плаща. В шерсти задерживается воздух и, таким образом, ни она сама, ни кожа под ней не намокают. Выйдя из воды, бобр никогда не отряхивается, как это делают, например, собаки, а, проводя «руками» вдоль тела, как бы выжимает воду из своего «плаща», чтобы поменьше влаги занести в жилище.

Дабы беспрепятственно получить возможность добраться до бобровых шкур и «бобровой струи», в прежние времена бобрам помимо поедания рыб инкриминировали еще и то, что они, строя плотины, «умышленно» затопляют луга и пастбища, да к тому же еще валят лес. Так, например, Фридрих Великий в 1765 году отменил все и всякие запреты на истребление бобра, так что всем, кому не лень разрешалось отстреливать и отлавливать «этих вредителей». В XVIII веке в Пруссии в течение целого столетия на них была разрешена свободная охота. Вскоре они там исчезли полностью; в Литве они тоже стали столь редкими, что уже в 1566 году цена бобра равнялась цене лошади. «

Маленькие трудолюбивые «гидростроители» исчезли также из всей Франции. Сегодня еще какая-то сотня их обитает под тщательной охраной в дельте Роны и ее притоков. Источником вечных забот и опасений для всех, кто радеет о родной природе, служат последние бобры, чудом сохранившиеся на среднем течении Эльбы, между Торгау и Магдебургом. В 1913 году их было всего 188, затем поголовье бобровой колонии несколько выросло во время первой мировой войны, когда большинство браконьеров призвали в армию, и к 1919 году их было уже 272, но затем поголовье бобров снова пошло резко на убыль, и к 1925 г. их опять осталось всего 100 экземпляров; потом оно опять возросло до 210 к 1945 году и снова упало до 100 в 1948 году. Прямо-таки отчетливое отражение политической истории нашего государства! В 1964 году подсчет дал опять 174 экземпляра, 16 из которых обитало в Шорфхайде и происходило от родоначальников, выпущенных в этих местах до второй мировой войны. В Мекленбурге (ГДР), говорят, живут четыре — шесть бобров родом из Воронежа, привезенных туда специально для акклиматизации. Только в ФРГ не было ни одного. За последние два десятилетия нам удалось расселить бобров и в ФРГ [11]. Раздобыть их было чрезвычайно трудно, потому что нам не хотелось использовать для этой цели канадских бобров, которые имеются во всех зоопарках Западной Европы. Шведы никак не могли изловить для нас у себя хоть несколько экземпляров, у ГДР и своих было мало. И наконец, мне удалось получить небольшую партию из Советского Союза. Так что у нас теперь обитают именно русские бобры. И вот теперь немецкий Союз охраны природы планирует завезти и поселить бобров на озере Шалзее, в Шлезвиг-Гольштейне или у Тирольской Ахе в Верхней Баварии.

В начале века был такой случай. Частный Аквариум в Берлине, демонстрировавший посетителям на Унтер ден Линден разных водных животных, тайно приобрел одного из обитавших на Эльбе бобров. Слух об этом дошел до властей, и бобра было предписано вернуть на место. Обиженный владелец ослушаться не посмел, однако предварительно обменял немецкого бобра на канадского. И вполне могло бы статься, что бобровая колония на Эльбе перемешалась бы с канадскими бобрами и пересталабыть чистокровной популяцией, если бы не счастливая случайность. Полуручной «канадец» сразу же после отъезда государственной комиссии, водворившей его на новое местожительство, вылез из вод Эльбы и добровольно залез назад в ящик, в котором его привезли, не пожелав воспользоваться прелестями вольной жизни. Пришлось везти его назад в Берлин.

Аналогичные неудачи постигли людей, пытавшихся в 1830 году акклиматизировать бобров в Бранденбурге, близ Потсдама. Все их старания не увенчались успехом. Когда после второй попытки у выпущенной парочки годами не появлялось потомства, у энтузиастов опустились руки. Но потом, после смерти зверьков, их хорошенько осмотрели и выяснилось, что это два самца…

И в России бобрам тоже пришлось отступить перед натиском людей. К моменту падения царской власти в этом огромном государстве бобры сохранились лишь в нескольких местах: возле Воронежа, в Белоруссии, в Туве — на берегах Енисея; число их не превышало 900 голов. После установления Советской власти бобров начали строго охранять. И охраняют по сей день, несмотря на то что поголовье их выросло до 40 тысяч экземпляров. Основным пунктом, откуда их расселяют в новые места обитания, служит Воронежская область. Вот именно туда-то нас: сейчас и мчит скорый поезд.

Но прежде мне хочется рассказать еще о «бобровой трагедии», разыгравшейся в Северной Америке. Там приблизительно к 1600 году обитало еще от 60 до 100 миллионов бобров, за которыми охотились (но одновременно и охраняли и обожествляли их) индейцы. Согласно поверьям индейцев, Великий дух Мани-ту создал сначала бобров, а потом уж людей. Некоторые индейские племена считали себя потомками Большого бобра, называли бобров своими «маленькими» братьями, никогда не истребляли целых семей бобров, не убивали самок с детенышами, а косточки, оставшиеся от съеденного бобра, аккуратно собирали и относили назад, в воду, чтобы они ни в коем случае не достались собакам.

Европейцы же лихорадочно накинулись на бобров, как только попали в Новый Свет. Одна из старейших торговых компаний— «Компания Гудзонова залива», существующая и поныне, была основана в основном ради добычи бобровых шкур и их экспорта. Немало было войн с индейцами, восстававшими против истребления своих маленьких друзей-бобров. «Компания Гудзонова залива» до 1800 года вывозила ежегодно по 50 тысяч бобровых шкур, что по стоимости составляло порой половину всего американского экспорта. Ведь бобровая шкура уже в те времена в самых диких местностях стоила целый доллар, а трапперам и вообще всякому приезжему на диком Западе и Севере приходилось все, что им было необходимо, оплачивать втридорога мехами. На постоялых дворах «Торговой компании» продовольственные товары отпускались по баснословно высоким ценам: 25 фунтов муки — за пять долларов, фунт солонины — за доллар, фунт чаю — за три доллара, четыре свечки — один доллар. Тот, кто хотел купить ружье, должен был сложить кучу из бобровых шкур, равную по высоте вертикально поставленному на пол ружью.

В те времена многие знаменитые американские состояния были сколочены именно на бобровых шкурах, например состояние семейства Астор. Ценные бобровые шкуры привлекали торговцев, трапперов и миссионеров.

В моде тогда были широкополые, легкие как пушинка шляпы из бобрового фетра. Боясь, чтобы их не надули с шерстью, шляпники предпочитали скупать целиком шкурки, а потом уж сами их состригали. Из одной шкурки получалось полтора фунта шерсти, из чего изготовлялось больше дюжины шляп; такая шляпа весила подчас всего каких-нибудь 50 граммов! Шляпники тогда умели сортировать шерсть при помощи воздушной струи. Продавались «цельные», «половинчатые» и «четвертные» шляпы— в зависимости от того, какой слой из заячьей шерсти подкладывался под слой бобровой.

Уже в 1663 году за бобровую шкурку платили от 85 до 125 марок. Но своей кульминационной точки экспорт бобровых шкур, осуществлявшийся «Компанией Гудзонова залива», достиг к 1875 году, когда она продала 207 903 бобровые шкурки!

Но потом дела год от года становились хуже и хуже, пока к 1900 году бобры на территории всех Соединенных Штатов, а также на большей части Канады не оказались почти полностью истребленными…

Рано утром наш поезд останавливается на станции Графская. Это небольшое селение с базаром посреди лесной местности, вблизи Воронежа. Мы пережидаем на перроне, пока из встречного поезда местной линии выгрузятся все мужчины и женщины, спешащие на работу, а затем пересекаем железнодорожное полотно и входим в вокзальное помещение. Там нас уже ждет директор бобровой фермы и Воронежского заповедника В. Жарков. Он ведет нас через лес, прямиком к зданию церкви с луковичным куполом. Но не успеваю я удивиться, как узнаю, что именно здесь, в бывшем монастыре, разместилась администрация заповедника и краеведческий музей. Нельзя сказать, чтобы монастырское подворье оказалось самым удобным местом для размещения подобных учреждений, но здание еще вполне крепкое.

Сюда, в заповедник, стекаются студенты и ученые из всего Советского Союза, чтобы проводить здесь научные исследования. Потому что Воронежский заповедник прекрасно приспособлен для подобной работы. Он представляет собой как бы лесной остров посреди степи- размером в 31 тысячу гектаров и является частью Усманского бора. Охранять эти места начали уже с 1922 года силами местных учреждений, а с 1927 года здесь был основан Государственный Воронежский заповедник. В заповеднике теперь водится много видов животных. Рядом с чисто степными видами, такими, как суслики, сизоворонка, щурка, здесь можно встретить лесных обитателей: лесного хорька рядом со степным, зайца-беляка рядом с зайцем-русаком. Лоси, столь сильно размножившиеся повсюду в Советском Союзе, пришли и сюда. Причем сами, по своей воле. Их здесь не было более 150 лет! А вот косуль и оленей сюда завезли и акклиматизировали уже давно. Подобное же расселение ценных видов животных производится и во многих других районах страны. В заповеднике работает около ста штатных сотрудников.

Но основную славу заповеднику принесли его бобры. Воронежские бобры (Castor fiber) — черного или темно-коричневого цвета; их здесь около 500 голов и обитают они вдоль рек Усма-ни и Ивницы. Каждый год сотню или более отлавливают (обычно в возрасте одного года) и перевозят для расселения в другие области Советского Союза. Воронежские бобры прижились и размножились теперь во многих районах страны [12]. В ГДР тоже было отправлено 40 штук, где они живут на специальной ферме.

Здесь и в Северной Америке за последние десятилетия было разгадано много секретов, касающихся жизни этих удивительных созданий.

Ну, во-первых, конечно, об их способности валить и ошкуривать деревья. Бобр справляется с этим трудоемким процессом, имея для этой цели всего лишь четыре оранжево-желтых резца— два сверху и два снизу. Эти зубы — самое главное орудие бобра. Он способен просуществовать без хвоста, без ног, даже ослепнув, но если он, не дай бог, потеряет свои зубы, то через неделю его не станет. Передняя сторона этих длинных (так, что они даже высовываются изо рта) резцов покрыта слоем эмали (точно так же как и наши зубы). Но задняя сторона зуба эмалью не покрыта и состоит из менее твердого дентина. Когда бобр что-нибудь грызет, то дентин стачивается быстрее, чем эмаль, и, таким образом, передняя стенка зуба все время остается острой, словно лезвие. Следовательно, эти своеобразные «ножи» во рту бобра непрерывно самозатачиваются. Кроме того, бобр умрет выдвигать свою нижнюю челюсть с ее двумя резцами вперед и точить таким образом свои «ножи» друг о друга. Чтобы «спилить» дерево, бобр упирается верхними резцами в его кору, а нижней челюстью начинает быстро поводить из стороны в сторону. Эти своеобразные ножницы производят от пяти до шести движений в секунду. Между прочим, бобр умеет стянуть свои губы позади зубов так, чтобы иметь возможность грызть дерево и под водой во время ныряния: тогда вода не попадает ему в рот.

Про бобров часто сочиняли разные небылицы, вроде того что они якобы валят деревья всегда так, чтобы те падали своей кроной в воду, что они в состоянии «рассчитать» заранее, как и когда упадет дерево, и поэтому ни один бобр никогда не бывает убит падающим стволом; кроме того, они якобы умеют специально направлять падение дерева таким образом, чтобы оно не застряло своими ветвями в кронах соседних с ними деревьев, потому что не упавшая на землю зеленая крона теряет для маленьких дровосеков всякий смысл.

Но это все не соответствует действительности. Правда, деревья, стоящие у воды, действительно большей частью падают кроной в воду, но объясняется это совсем иными причинами: просто ветви дерева, растущие в сторону открытой воды, развиваются лучше и становятся толще и длиннее, а следовательно, и перевешивают дерево при его падении. А деревья, растущие подальше от воды и поваленные бобрами, обычно лежат кроной в самых различных направлениях. Бывало и так, что, рухнув, дерево убивало бобра. Правда, подобное случается, видимо, очень, очень редко. А однажды наблюдали, как бобры с великим трудом «подрубили» толстое дерево, но оно росло на склоне, зацепилось кроной за соседние деревья и сползло вниз всего лишь на какой-нибудь один метр. Тогда бобры еще раз «перерубили» ствол столь неудачно упавшего дерева. Но когда и после этого злополучный ствол, поддерживаемый соседями, сполз вниз всего на небольшой кусок, дровосеки отступились от него и ушли.

Охотнее всего бобры валят деревья, стволы которых имеют в поперечнике от восьми до 20 сантиметров. Выбирают для повала чаще всего осину, иву, тополь, менее охотно березу и ольху и совсем избегают хвойных деревьев, то есть самую расхожую нашу древесину. Не берутся они валить и твердые породы деревьев, например дубы.

«Работает» бобр довольно быстро и энергично. Восьмисантиметровую в поперечнике иву он перегрызает за пять минут, а если дерево толстое, то маленькому дровосеку приходится трудиться над ним несколько ночей подряд. Каждый бобр валит и ошкуривает ежегодно от 200 до 300 стволов: участок земли в 100 гектаров способен прокормить колонию бобров в течение 1–1,5 года. Над толстыми стволами бобры трудятся зачастую вдвоем, причем поочередно: пока один грызет, другой оглядывается по сторонам. Случается, что бобры принимаются перегрызать ствол толщиной больше человеческого торса. В качестве «бобрового рекорда» зафиксирован тополь высотой 27 метров и 1,5 метра в поперечнике, который эти отважные дровосеки спилили однажды в Британской Колумбии.

Наиболее удобно для бобров, разумеется, валить деревья, стоящие у самой воды. Во всех же других случаях им приходится сплавлять куски поваленных стволов или отгрызенные от них ветви кратчайшим путем, по каналам. Если им еще нужно транспортировать древесину довольно далеко по воде до своей плотины — это для них не составляет особого труда. Но дальше, чем в 200 метрах от берега, бобры деревьев не валят. Если все деревья вокруг колонии уже срублены, зверьки, как правило, перекочевывают в другое место. После ухода бобров в лесу возникают все новые «бобровые лужайки» — очищенные от деревьев поляны и прогалины. Ведь созданные ими при помощи запруд искусственные озера постепенно мелеют и вытекают после того, как маленькие «гидротехники» перестают латать отверстия в своей плотине. Таким образом, благодаря деятельности бобров естественный ландшафт выгодно видоизменяется: в нем появляется все больше зеленых лугов — удобных пастбищ для диких копытных.

Препарируется сваленное дерево так: лежащий на земле ствол разрезается на куски, причем чем толще ствол, тем короче куски. Даже в тех случаях, когда бобры уже унесли все чурбачки, можно промерить их длину по кучкам опилок, остающимся возле каждого места «распиловки». Самый толстый конец ствола обычно оставляют лежать; его лишь ошкуривают, а кору съедают.

Свежая молодая кора и мягкая древесина — вообще основной корм бобра. Такой жесткой пище соответствует и крепость его зубов. Жевательный «жим» бобра, равняется 80 килограммам, в то время как у человека он составляет лишь 40 килограммов. При этом следует учесть, что бобр весит всего каких-нибудь 18–20 килограммов, самое большее — 30.

В Воронежском заповеднике каждая семья бобров запасает себе на зиму в качестве провианта в среднем 108 осин от восьми до 35 сантиметров в поперечнике, утапливая их в воде. Помимо этого они зимой обгрызают еще поваленные ветром деревья. В неволе же каждый бобр получает на ферме ежедневно семь килограммов осиновых веток вместе с корой, два килограмма березовых веток, 25 килограммов ивовых. Следовательно, один взрослый бобр поглощает ежегодно 4197 килограммов древесины вместе с корой в придачу к своему обычному зеленому корму, что составляет вместе 7,5 кубических метра древесной продукции. Из 580 различных растений, произрастающих в Воронежской области, бобры используют 148 видов.

На суше бобры довольно неуклюжи, даже человек их легко может догнать, и, если им приходится спасаться бегством, они быстро устают. Поэтому многие бобры, обитающие в равнинной, богатой влагой местности, прокладывают себе специальные каналы, ведущие к их пастбищным участкам, расположенным иногда довольно далеко от реки. Возможно, такие каналы ведут начало от постоянных тропок, прокладываемых этими животными, которые постепенно утаптываются все глубже и глубже, погружаясь в мягкий влажный грунт, а уж потом бобры их планомерно начинают расширять и углублять, пока тё не достигнут глубины примерно 50 сантиметров, так, чтобы бобру удобно было проплывать по ним под водой. По таким каналам удобнее транспортировать и ветки.

Добытые в лесу ветки бобры под водой засовывают срезанным концом глубоко в илистый грунт так, чтобы они не всплывали. Это прежде всего запасы на зиму, потому что летом они питаются и водяными растениями, и травой, и клубнями водяных кувшинок. Целые плоты из неошкуренных веток зачастую прикрывают входы в жилую крепость.

Попав на новое место, бобр чувствует себя привольно только после того, как обеспечит себе убежище, попасть в которое можно только под водой. На крупных реках, где вода обычно не убывает, или на слишком широких, которые невозможно перегородить плотиной, бобры довольствуются простыми береговыми норами, но непременно с двумя, а чаще всего четырьмя-пятью входами.

Вот, например, у немецких бобров, проживающих на Эльбе, как правило, именно такие, примитивные береговые жилища, выкопанные на отмелях или банках, поэтому их можно назвать «банковыми бобрами». «Парадный въезд» в подобные жилища ведет снизу, из-под воды, косо кверху, где заканчивается под поверхностью земли. Выкапывается камера шириной примерно в один метр 20 сантиметров и высотой от 40 до 50 сантиметров; стены ее изнутри заботливо и старательно разравниваются. Если вода в реке поднимается, пол в жилой камере тоже бывает необходимо приподнять. Для этого бобру достаточно соскрести с потолка соответствующую порцию земли и утрамбовать ее на полу. Как правило, потолочное перекрытие такого «блиндажа» настолько прочное, что на нем могут стоять сразу несколько человек, не опасаясь провалиться. Однако в случаях, когда бобрам приходится раскапывать нору все дальше кверху, они укрепляют ее тем, что набрасывают сверху кучи веток и хвороста, воздвигая настоящую крепость. Если же водное зеркало поднимается все выше и выше, например, тогда, когда бобры запрудили речку плотиной, то такую «бобровую хатку» приходится все надстраивать и надстраивать, пока она в конце концов не превратится в остров, окруженный со всех сторон водой…

Наверное, именно подобным образом возникали в прежние времена эти удивительные бобровые сооружения посреди водоемов. Нынешние бобры — правда, не слишком часто — тоже воздвигают подобные постройки прямо посреди своих запруженных плотиной «водохранилищ». С этой целью они громоздят под водой друг на друга пропитанные водой ветки, слепляя их илом, пока такой искусственный остров не будет возвышаться на метр, а то и на два над поверхностью воды. Но если сама крепость — в особенности у бобров, живущих в северных областях, тщательно укрепляется и «цементируется» илом или глиной, то «потолок» в ней бывает, наоборот, довольно рыхлым, воздухопроницаемым, чтобы проветривалось помещение. Но, несмотря на это, спутанные и переплетенные меж собой ветки составляют достаточно прочное перекрытие, на которое человеку можно встать ногами и разломать которое хищному зверю, не так-то просто. В суровые зимы можно наблюдать поднимающийся из вершины хатки «дымок», повисающий над ней в виде легкого облачка. В старых, обжитых «крепостях» встречаются «передние», «смежные комнаты» и разные другие помещения, однако жилая камера неизменно расположена в 20 сантиметрах над уровнем воды. Бобровые хатки, как я уже сказал, практически для большинства хищников недоступны, и даже если медведь вздумает, навалившись всей тяжестью сверху, проникнуть внутрь, то, прежде чем он это успеет проделать, все обитатели хатки уже ускользнут через подводные коридоры и исчезнут под водой.

Бобры не впадают в зимнюю спячку, хотя в холодное время года и делаются довольно вялыми. И тем не менее их можно неделями не увидеть на поверхности. Даже тогда, когда на улице минус 15 градусов, температура воздуха в жилой комнате держится всегда несколько выше нуля. Когда реки замерзают, бобры добираются до своих «складов» с провиантом, проплывая подо льдом. При этом им зачастую не приходится даже пользоваться лунками для дыхания. Потому что реки и озера замерзают поначалу только у берегов. Потом уже, по ходу зимы, в реках уровень воды несколько опускается, и между водой и льдом образуется некоторое пространство. Причем в середине реки лед опускается ниже, а у берегов, поддерживаемый корнями деревьев и землей, он выше. Так что под ним оказываются прекрасные, защищенные со всех сторон воздушные ниши для бобров.

А кроме того, бобры отличные ныряльщики. В старых природоведческих книжках можно еще прочесть, что они способны оставаться под водой до двух минут; однако в феврале 1939 года Рудольфу Берендту, на Эльбе, удалось зафиксировать 10 минут, а здесь, в Графской, в опытном бассейне, бобр заныривал даже на целых 15 минут.

Бобры никогда не засоряют своими экскрементами жилых помещений, а выделяют их только в воду. Для своих детенышей они устраивают мягкие постели из тонко наструганных опилок.

Во время паводка бобрам в их крепостях ничего особенного не угрожает, в худшем случае им приходится временно перебраться в свои запасные, жилища. А вот обмеление реки или озера представляет для бобров большую опасность. Когда вода уходит, открываются входы в их крепости. Кроме того, засыхают и портятся их плавучие продовольственные запасы. Для того чтобы поддерживать постоянный уровень воды, бобры строят свои плотины, которые образуют искусственные водохранилища. В этих водоемах они чувствуют себя в безопасности и по ним транспортируют свой корм к «складам».

Для постройки плотин бобры сначала втыкают в дно ручья вертикально поставленные ветви и стволы, укрепляя и придавливая их камнями, илом и тростником. Часто они используют для этой цели и упавшее поперек реки дерево, обкладывая его постепенно со всех сторон строительным материалом. Чем выше поднимается уровень подпруженной воды и чем она больше наполняет русло ручья или реки, тем выше приходится бобрам наращивать плотину и удлинять ее в сторону более пологого берега.

Самая длинная плотина в Воронежской области находится возле Мариники. Протяженность ее—120 метров, высота — один метр и ширина — от 60 до 100 сантиметров. На горных ручьях у подножия Скалистых гор в Канаде плотины достигают высоты трех метров! А самая мощная плотина построена бобрами на реке Джефферсон в штате Монтана, в США. По ней можно пройти целых 700 метров! Такие огромные плотины поддерживаются в течение десятков, а может быть, даже сотни лет многими поколениями бобров. Разумеется, только в тех случаях, если в окрестностях растет достаточно корма. В Колорадо известна плотина, построенная еще 70 лет тому назад. Со временем на таких плотинах вырастают деревья и кустарники, они становятся все крепче и шире. По ним совершенно спокойно может проехать даже всадник.

На то, чтобы построить плотину длиной в 10 метров, у семьи бобров уходит примерно одна неделя. Если течение очень сильное, бобры выше по реке воздвигают множество мелких дополнительных дамб, типа волнорезов, чтобы не прорвало основную плотину. Они зорко следят за сохранностью плотины, и стоит только где-нибудь начать просачиваться воде, как усердные «гидростроители» в первую же ночь примутся лихорадочно латать поломку. Работают они настолько старательно и поспешно, что в Америке вошло з поговорку всякую лихорадочную деятельность сравнивать с работой бобров: «То work like beavers» («работать, как бобры»). Различные подвиды бобров строят разные по внешнему виду плотины; более того, вид плотины зачастую зависит от окружающей ее местности.

Некто мистер Ж. Халл, проживающий возле Денвера, никак не мог добиться того, чтобы воздвигнутая им искусственная запруда не пропускала воду. И несмотря на все старания инженеров, которых он то и дело привлекал к этой работе, плотина все вновь и вновь давала течь. Но после того как там поселилась пара бобров, зверьки всего за несколько дней полностью починили и укрепили запруду. У них прямо какая-то необъяснимая страсть запруживать воду. Так, в зоопарках бобры, как правило, ведут непримиримую борьбу с администрацией, всячески затыкая и заделывая стоки для воды в своих искусственных бассейнах. Эти стоки прямо не дают покоя зверькам.

Чтобы поймать бобра, трапперам в Америке бывало достаточно проткнуть дыру в плотине и установить возле нее в воде капкан. Но иногда и сами бобры при наводнениях проделывают бреши в своих плотинах, чтобы дать стечь воде.

На одной из речек, впадающей в озеро Мичиган, бобры использовали маленький, уже заброшенный железнодорожный мост в качестве опоры для своей плотины: они плотно законопатили двухметровую арку проема моста и запрудили воду. В Канаде бобровые плотины имеют часто у основания от четырех до шести метров, а у гребня — от одного до двух метров. Случалось, что за ночь бобры затопляли какую-нибудь улицу или отрезок железнодорожного полотна, устроив небольшое искусственное водохранилище. И хотя такую бобровую плотину нетрудно тут же проломить, тем не менее избавиться от воды не так-то просто, потому что начинается упорная борьба между человеком и бобром. И не прекратится она до тех пор, пока животных не отловят и не переселят куда-нибудь в другое место.

В горах же бобры выступают на ролях искусных «землеустроителей». Преграждая бурные горные потоки, бобровые плотины препятствуют занесению песком и галькой пастбищ и пашен, расположенных у подножий гор. Благодаря запрудам вода только очень медленно стекает в долины, а искусственно созданные водохранилища бобров вскоре заселяются форелью и другими видами рыб, а также водоплавающей птицей.

60 миллионов бобров, обитавших некогда в Соединенных Штатах, устройством своих бесчисленных маленьких водохранилищ и дамб значительно снижали паводки. То же самое происходило и в древней Германии 1000 или 2000 лет тому назад. Теперь люди стараются добиться того же самого путем устройства запруд и гидростанций в горах. Если сбросить со счета получаемую при этом энергию, то на сегодняшний день тратят миллиарды и миллиарды для того, чтобы искусственно восстановить необходимое для судоходства и водоснабжения городов равновесие в природе, бездумно разрушенное тем, что из него изъяли одну совсем маленькую, но очень важную деталь. А теперь задумайтесь, так ли уж необходимы были бобровые шляпы и стоили ли они того, во что это сейчас оборачивается?

Когда вам в зоопарке хочется увидеть бобров, это редко удается. Еще реже случается, чтобы они в неволе приносили потомство. Да это и неудивительно, учитывая их более чем необычный образ жизни и способ питания. С другой стороны, их и на воле не так-то легко наблюдать, потому что работают они в основном по ночам, а молодняк свой прячут в норах. Таким образом, в книжках, изданных отнюдь не только в средневековье, то и дело появлялись самые фантастические сообщения о жизни и поведении бобров. Так, утверждалось, что преследуемый охотниками бобр выкусывает у себя железу с «бобровой струей», бросая ее в качестве выкупа под ноги преследователям, чтобы спасти свою жизнь. Даже в последнем многотомном издании Брема «Жизнь животных», которое, правда, с 1914 года не переиздавалось, можно прочесть, что детеныши бобра появляются на свет слепыми и голыми.

В том, что это не так, легко можно убедиться здесь, в Графской, каждой весной. С 1933 года тут функционирует «бобровая ферма», состоящая из расположенных в ряд вольер, построенных на берегу высохшей протоки, сразу же позади монастыря. Русло обводняется искусственно. Зацементированные канальцы, заходящие на пару метров под воду, ведут со стороны берега в отдельный дубовый домик. Каждый такой домик изнутри обит жестью и перекрыт еще второй островерхой крышей так, что внутри его можно хорошо утеплить соломой. Такие искусственные бобровые крепости при желании можно сверху приоткрыть и посмотреть, что делается внутри. Именно так удалось узнать, что спят бобры преимущественно на спине, сложив лапы на животе, да притом еще и нередко храпят во сне. На этой ферме содержатся в среднем сто бобров, причем от двенадцати до пятнадцати пар производителей. Уход за ними возложен на пять сотрудников фермы и женщину — ветеринарного врача [13].

В Графской имеются не только темные воронежские бобры, но и норвежские (Castor fiber fiber), монгольские (С. f. birula), привезенные сюда с рек Булган и с Енисея, уральский бобр (С. f. pohlei) с реки Конда на северном Урале, а также канадский бобр (С. f. canadensis) из штатов Висконсин и Аризона.

Долгое время думали, что канадские бобры не скрещиваются с европейскими и азиатскими и не дают с ними потомства, пока финский зоолог Лаури Сиивонен не сообщил, что привезенные для акклиматизации в Финляндию канадские бобры прекрасно скрещиваются с местными европейскими и хорошо размножаются. Точно так же были получены гибриды между воронежским и уральским бобром, воронежским и норвежским. Однако бобров, которых расселяют в другие области Советского Союза для акклиматизации, берут не из этой фермы:, их отлавливают в годовалом возрасте в естественных условиях заповедника и отсылают на новое место жительства, вдев им предварительно в ухо алюминиевую метку.

Помимо бобров здесь обитает еще и выхухоль (Desmana moscata), которая сродни кротам. Эти веретенообразной формы животные, покрытые похожим на плюш мехом, прекрасные пловцы и ныряльщики. Выхухоли достигают в длину примерно четверти метра и обладают в придачу семнадцатисантиметровым, сжатым с боков хвостом, который служит им рулем во время плавания. Ушные раковины у них отсутствуют, вместо глаз — малюсенькие бисеринки, но зато нос их вытянут в расширяющийся наподобие трубы хобот и чрезвычайно подвижен. Ближайшие родичи выхухоли обитают на Пиренеях. Выхухоли тоже роют свои убежища в отвесных берегах, с входом, скрытым под поверхностью воды. Следовательно, они представляют собой нечто вроде малюсеньких бобров, с той лишь разницей, что питаются они водными насекомыми, рыбой, пиявками и улитками. Поскольку выхухоли тоже являются ценными пушными зверями, уже 600 штук из них перевезены отсюда в различные части Советского Союза [14].

Наблюдая за бобрами на ферме, люди, к немалому своему удивлению, заметили, что спариваются эти животные исключительно только в воде. Для этой цели самец поворачивается на спину и подплывает снизу под самку. По всей видимости, бобры придерживаются единобрачия. Когда после 105–107 дней беременности у самки в норе появляются детеныши, самцу приходится на длительное время освобождать помещение. Вместе с ним выселяется из квартиры и прошлогодний молодняк. Бобрята вопреки утверждению Брема появляются на свет уже зрячими и покрытыми шерстью. Правда, глаза у них в течение первых; двух дней бывают полузакрыты и затянуты вязкой слизью. У них уже явно обозначаются резцы. Материнское молоко бобрята сосут около двух месяцев и растут буквально на глазах. В первые дни они прибавляют ежедневно почти по восемь процентов от своего веса, а с 25-го по 35-й день — по 4 процента, достигнув же двухмесячного возраста, они прибавляют уже только по одному проценту ежедневно. Когда малыши сосут молоко, самка подгибает свой хвост и заботливо подкладывает его под детенышей, так, чтобы они сидели на теплой его подкладке.

Бобровая детвора рано научается плавать и нырять. И точно так же как и другие звериные, да и человеческие детеныши, проявляет при этом большую неосторожность. Если на берегу появляется‘наблюдатель, да к тому же еще издает клич, похожий на бобровый, их разбирает неудержимое любопытство, и они стараются подплыть поближе, чтобы разглядеть, что там происходит. Матери тогда приходится заталкивать их носом назад и вклиниваться между ними и посетителем. Старые бобры в подобных случаях обычно ударяют своим хвостом-лопатой плашмя по воде, заныривают и мгновенно исчезают из поля зрения.

Если бобровые детки слишком долго «болтаются на улице» или становятся дерзкими и непослушными, мамаша хватает их лапами поперек туловища и насильственно затаскивает в дом. Что бобриха несет своего детеныша буквально на руках, легче всего наблюдать на суше. Раньше этому никто не хотел верить. Но директор старого Гамбургского зоопарка Болан описывал случай, как бобриха несла своего детеныша па высоко поднятых передних лапах, вытянувшись во весь рост и передвигаясь при этом на задних ногах. Подтверждение такой необыкновенной транспортировки детенышей было получено полстолетия спустя и в Цюрихском зоопарке, где такое поведение самки бобра удалось снять на фото- и кинопленку. В этом зоопарке пара бобров несколько лет подряд приносила и выращивала потомство. При случае можно увидеть, как бобрята едут, усевшись на хвосте своей мамаши.

Когда в Воронежском заповеднике вскрывали норы бобров (разумеется, перекрыв предварительно все выходы сетью), то, как правило, заставали б них три поколения животных. Потому что молодняку прошлого года рождения разрешается оставаться с родителями до появления на свет нового помета. Тогда они на некоторое время вместе с отцом бывают вынуждены покинуть свой дом. Но имеют право в него вернуться и там перезимовать. Однако, как только следующей весной появляется новый приплод, им приходится покидать своих родителей и родительский кров навсегда. Если они не соглашаются сделать это добровольно, их просто прогоняют, выталкивая и кусая. К осени, следовательно, в возрасте двух с половиной лет молодежь становится половозрелой, а на следующую весну у молодых бобров появляются уже собственные детеныши (детенышей у бобров бывает от одного до шести, в большинстве же случаев— от двух до четырех). Молодые бобры отправляются на поиски новых мест для жилья вверх и вниз по реке, удаляясь нередко на 20, а то и 25 километров от отчего дома, и там справляют новоселье. В поисках подходящих для постройки дома мест бобры способны преодолевать и значительные расстояния по суше. Так, одного бобра, выпущенного в Северной Америке, спустя четыре месяца нашли в горах, на расстоянии 30 километров от места выпуска.

Продолжительность жизни бобра составляет приблизительно от 10 до 15 лет. В Воронеже одному бобру удалось дожить до 23 лет, а в одном зоопарке бобр прожил якобы даже целых 30 лет!

Совесть американцев начала пробуждаться к началу нашего века — как раз вовремя, пока они еще не успели окончательно истребить всех своих бобров. Поспешно были изданы не только законы об их охране, но и начаты работы по расселению в тех местах, откуда бобры безвозвратно исчезли. Так, девять бобров, выпущенных в 1906 году в штате Нью-Йорк, размножились столь успешно, что к 1924 году число их потомков было уже столь велико, что за добытые меха удалось выручить 1 миллион долларов. В Норвегии запрет на добычу бобров был объявлен в 1899 году; на сегодняшний день их там от 12 до 14 тысяч, и норвежских бобров успешно переселяют в Финляндию и Швецию. То, что они совсем самостоятельно способны завоевывать новые территории, было установлено Охотничьим управлением штата Мэн: бобры заселили небольшой остров, расположенный в 19 километрах от суши, для чего им пришлось проплыть это расстояние по морю.

Не успели бобры в Канаде прийти в себя от жестокого преследования, как грянула первая мировая война и охота на них снова была разрешена. Началась настоящая бойня. В 1924 году было добыто и продано 169 172 бобровые шкурки. Причем велся не разумный, рациональный отстрел, проводимый специали-стами-охотниками, нет, это снова были те же «джентльмены удачи», без разбора и учета на будущие времена начисто разорявшие и уничтожавшие бобровые колонии.

Против такого жестокого и безрассудного массового разбоя резко выступил тогда индейский писатель Вэшак Воннесйн (Серая Сова). Во всех своих многочисленных статьях, публичных выступлениях и книгах он взывал к сознательности и совести канадцев. Сам он, как и многие другие, из охотника превратился в защитника животных, главным образом после того, как стал свидетелем такой душераздирающей сцены:

«В капкане оказалась самка бобра. Громко крича от боли, она пыталась стряхнуть капкан, намертво вонзившийся в одну из ее передних лап. Другой лапой она судорожно прижимала к себе детеныша, который безмятежно продолжал сосать молоко… Очень осторожно я высвободил лапу несчастной самки из западни, но она была перерублена пополам, и повисла безжизненной тряпкой. Тогда я точным ударом острого томагавка отрубил безжизненную часть, а самка, не сделавшая ни малейшей попытки укусить меня от боли, приникла к луже хлеставшей из раны крови и, видимо мучимая адской жаждой, принялась жадно ее лакать… Потом она медленно потащилась к озеру. Однако с полдороги вернулась за своим детенышем. А тот, глупыш, заинтересовавшись шнурками моих мокасин, не сразу согласился следовать за матерью. Мой спутник одобрил то, как я поступил, несмотря на потерю ценной шкуры. Вид беспомощного несмышленыша смягчил его сердце. Меня этот случай тоже заставил крепко призадуматься и сыграл немалую роль в последующем моем решении бросить бобровую охоту навсегда. После той, запомнившейся мне сцены я спас жизнь не одному бобровому детенышу тем, что шел по следам «весенних охотников», подбирая осиротевших малюток, которых затем в течение года держал у себя в доме. Дольше держать их было невозможно, потому что, подрастая, они начинали совершенно варварски обращаться с моей домашней утварью».

Из дальнейшего повествования Воннесина можно увидеть, что, живя в человеческом жилище, бобры способны натворить бог знает что:

«Когда мы переступили порог моего домика, нашим глазам предстала картина, надолго врезавшаяся в память. Казалось, что по помещению прошел ураган. Стол был опрокинут, и все, что на нем лежало, исчезло. Одно окошко было разбито, и в нем торчал длинный толстый кол, а под другим, еще целым, лежал аккуратно уложенный штабель дров. Разобранный на составные детали рукомойник нашелся, после долгих поисков, на нарах, в постели, притом аккуратно прикрытый простыней. Одеяла и подушки из постели были изъяты и вместе с другими предметами домашней утвари, такими, как горшки, тазы, мокасины и т. п., оказались нагромождёнными в виде баррикады перед печкой.

Всячески извиняясь перед моими гостями, которых я привел с собой, я старался мысленно оценить причиненный мне ущерб, однако ничего существенного не пострадало — ничего не произошло такого, что могло бы угрожать моей жизни и благополучию. А ведь я уходил совсем ненадолго, просто решил совершить маленькую прогулку, но мягкая, теплая погода заманила меня подальше и заставила отсутствовать несколько дольше, чем я собирался. Приятные запахи весны донеслись, видимо, и до моих бобров и воодушевили их на столь активные действия. За неимением ничего лучшего они, словно ошалев, кинулись строить из моего скромного домашнего имущества плотину. Теперь они были несколько смущены происшедшим и сочли разумным не показываться; по-видимому, приход моих друзей заставил их побыстрей убраться в свое убежище. Но спустя некоторое время они все же осмелели и появились. Я их, как положено, представил гостям, а они, деловито собрав с гостей привычные подарки — яблоки и шоколад, исчезли, словно маленькие лесные гномы».

Индейскому писателю Воннесину и другим друзьям природы удалось завоевать сердца канадцев для бобров. На обширных территориях Канады охота на бобров для белых была полностью запрещена и разрешена лишь индейцам. Тропы трапперов возле реки Святого Лаврентия и теперь были закреплены за отдельными индейскими охотниками, согласившимися продавать шкурки государству. Так, в 1960 году в провинции Квебек было добыто 30 тысяч бобровых шкурок, каждая стоимостью в 30 долларов. В 1961 году охота на бобров впервые была снова разрешена белым трапперам, после чего было добыто 33 400 штук. Каждому отдельному трапперу разрешалось отловить не более двадцати бобров, причем без стрельбы. На шкурах необходимо было ставить государственное клеймо и продавать их можно было только специально уполномоченным государством торговцам пушнины. В американском штате Айдахо по существующим ныне правилам каждый траппер обязан десятую часть добытых им бобров сдать живьем. Ими затем заселяют местности, в которых эти животные прежде были начисто истреблены. На труднодоступные лесные поляны и озера в горах их доставляют на самолетах и спускают туда в клетках, привязанных к парашютам, сбрасывая с высоты от 150 до 300 метров. Туго натянутые постромки парашюта придерживают задвижку от дверцы, но, как только клетка коснется земли и постромки ослабнут, срабатывает спиральная пружина, и дверца сама собой открывается. Иногда для этой цели нанимают и небольшие дирижабли.

Когда основной враг бобров — человек выбывает из игры, то заселению рек и озер этими трудолюбивыми маленькими гидростроителями ничто уже помешать не может, и оно происходит достаточно быстро и интенсивно. Ведь в конце концов большинство их прежних врагов, таких, как волки, рыси, росомахи и медведи, тоже давно истреблены или стали чрезвычайно редкими. На сегодняшний день считают, что бобр в Северной Америке вновь завоевал свой прежний ареал, но уже отнюдь не столь многочислен там, как раньше. Полагают, что в Соединенных Штатах обитает около 250 тысяч бобров, а в Канаде — 1,5 миллиона.

В Европе тоже усердно стараются возвратить бобру права гражданства. Так, в Финляндии в тридцатых годах выпустили канадских и норвежских бобров. В 1958 году там впервые после девяностолетнего перерыва можно было разрешить отстрел 400–500 бобров. В Польше бобры сейчас живут в районе лесничества Олива. Родом они из Советского Союза. В Швейцарию завезли бобров из Франции, отловленных на Роне, и в 1959 году они там уже принесли первое потомство.

Должен признаться, что за всю, свою жизнь я ни разу не видел, не слышал и не читал столько о бобрах, как в те дни в Графской.

Из Воронежского заповедника в Москву я прибыл почти что законченным специалистом по бобрам. Но должен сказать, что они такие интересные создания, эти коричневые шустрые и старательные трудяги, которые уже за много тысячелетий до нас изобрели плотины, дамбы и занимались гидростроительством, что не приходится жалеть ни об одном из часов, потраченных на знакомство с ними.

Глава VI. Альбиносы— кто они такие!


А есть ли на самом деле белые мыши?

Альбиносы у всех видов диких животных

Люди-альбиносы

Белый слон проездом из Таиланда в Данию…

«Вот мы тут поспорили между собой: четверо из нас отрицают существование белых мышей в природе, а мы двое утверждаем— белые мыши есть. И мы просим вас, дорогой доктор Гржимек, решить наш спор. Пожалуйста, ответьте нам, существуют ли в естественных условиях белые мыши?»

Подобного рода вопросы о белых мышах преследуют меня почему-то всю жизнь. Первый раз я подумал, что тут какой-то розыгрыш. Ведь общеизвестно, что белых мышей разводят десятками тысяч. Во всех лабораториях и институтах имеются специальные помещения для белых мышей и крыс. Их заражают страшными и отвратительными болезнями, оперируют, проверяют, сколько времени они способны просуществовать, получая плохо перевариваемую организмом пищу, — и все для того, чтобы помочь больным людям или заболевшему домашнему скоту. Можно их купить и в. зоомагазинах; юные натуралисты, не достигшие, как правило, восьмилетнего возраста, обычно любят пугать ими своих мам…

И тем не менее есть, по-видимому, люди, уверенные, что белые мыши не что иное, как измышление горячечного бреда наравне с зелеными чертиками. А на самом деле их не бывает. Да вот только недавно я вновь получил запрос, на сей раз из Шлезвиг-Гольштейна. Но я теперь уже давно ничему не удивляюсь. Спрашивающие меня люди сомневаются, видимо, в том, существуют ли белые мыши в дикой природе, без вмешательства селекционеров. Просто потому, что они никогда и. нигде их не встречали. Но, в то время как первого голубого волнистого попугайчика мы, европейцы, увидели впервые в 1882 году, белые мышки, бегающие вокруг наших жилищ, вошли в историю человечества гораздо раньше. Ведь китайские жрецы уже много тысячелетий тому назад использовали их для своих предсказаний. Поэтому китайские правители приказывали своим летописцам аккуратно вносить в летопись страны каждый отдельный случай поимки подобной зверюшки, считая его значительным событием. Таким образом, теперь документально подтверждено, что с 307 по 1641 год мышей-альбиносов в Китае удалось изловить всего лишь 30 раз.

Белые животные отнюдь не такое уж редкое явление. Среди домашних животных тем более, но и среди диких тоже. Поскольку белизна бросается в глаза, их редко можно не заметить. Если полистать природоведческие книжки, то можно узнать, что альбиносы зарегистрированы и среди кенгуру, и среди землероек, а также кротов (причем три процента), летучих мышей, зайцев, диких кроликов, леммингов; сурков, леопардов, тигров, пум, ягуаров, куниц, выдр, енотов, тюленей, диких ка. банов, кафрских буйволов, верблюдов, ланей, водяных козлов, обезьян, гепардов, зебр, кобр, форелей и других рыб. В 1938 году в Восточной Африке впервые обнаружили белого жирафа, которого даже удалось снять, а недавно ещеодного — в Уганде, затем — в Гарамба-парке в Республике Заир, и один почти белый самец жирафа живет в Северной Кении, южнее Цаво-парка; суеверные браконьеры, к счастью, боязливо обходят его стороной…

Белых бурых медведей, которые, разумеется, сильно отличаются по своей «конструкции» от белых полярных медведей, хотя и очень редко, но все же видели. Встречаются «беляки» и среди ворон, воронов, черных дроздов, воробьев, ласточек и вообще среди большинства видов птиц. А поскольку белая окраска, как правило, передается по наследству, то для селекционера не составляет труда скрестить двух альбиносов и вывести таким способом новую расу белых животных. Так, белых ланей можно увидеть сплошь и рядом. В парке Клампенборг, возле Копенгагена, долгое время обитало столько же белых благородных оленей, сколько бурых. Если только захотеть, то в некоторых местностях путем направленного отстрела бурых ланей можно было бы разводить только одних белых или одних только черных.

Чисто-белых беломордых бубалов (вид африканских антилоп, обычно рыжей масти) можно видеть на многих фермах в Южной Африке. По сравнению с обычными у них пониженная сопротивляемость к погодным явлениям, зачастую они получают солнечные ожоги, особенно на ушах, а зрение со временем настолько слабеет, что животные почти слепнут. Поэтому именно на них чаще всего нападают собаки и гонят прямиком на заграждения из колючей проволоки.

Эдвард Халлстром из Сиднейского зоопарка разводит на своей частной ферме стадо белых кенгуру, которых выменивает в разных зоопарках мира на других редких животных.

Прежде считалось, что среди львов в отличие от других крупных кошачьих альбиносов не встречается, пока в 1961 году туристам, разъезжавшим по Крюгеровскому национальному парку, не удалось сфотографировать белую львицу.

А один индийский магараджа много лет занимался разведением белых тигров. Не так давно он продал таких белых тигров некоторым американским зоопаркам, а также в Бристольский, в Англию. У таких тигров характерные для вида черные полоски начертаны не на золотисто-желтом, а на белом фоне.

Поэтому у зоологов не считается особым событием, если кто-то сообщает о появлении нового альбиноса. Гораздо удивительнее в этом смысле было бы обнаружить вид животных, у которого никогда не встречаются альбиносы.

В Дарвиновском музее в Москве имеется специальная коллекция альбиносов. Там можно полюбоваться на чучела снежно-белых глухарей и тетеревов, беркутов, орланов-белохвостов, воронов, сов, соколов, лис, волков, рысей, леопардов, тигров — короче, буквально на большинство известных нам видов, только в белом «издании».

Ведь и среди нас самих тоже нередко встречаются альбиносы. У всех рас, начиная с белокожих скандинавов и кончая черными, как эбеновое дерево, негритянскими племенами, время от времени появляются отдельные индивидуумы, кожа которых на-ч-исто лишена пигмента. У таких людей и внутренние органы тоже лишены пигмента. Ведь природная окраска человеческой кожи — кремовато-белая. Присутствие же желтого красящего пигмента придает ей. желтоватый оттенок. Наличие черного пигмента делает кожу темной. Состоит он из мельчайших крупиц меланина, которые, сами по себе не черные, а скорее «сепия», или бурые, но в больших массах полностью поглощают свет и производят впечатление черного. К этому прибавляется еще красный цвет крови, курсирующей по мельчайшим кровеносным сосудам кожи и придающей ей розоватый оттенок. И вот, если смешивать белую, желтую, красную и черную краски в разных пропорциях, то можно получить любой желаемый цвет человеческой кожи: белый, желтый, красноватый или черный. У человеческих альбиносов черный пигмент начисто отсутствует, а желтый присутствует лишь в самых незначительных количествах. Красноватый цвет крови, просвечивающей сквозь такую кожу, придает ей слегка розоватый оттенок. А поскольку красящий пигмент у таких людей отсутствует, разумеется, и в радужной оболочке глаза (точно так же как, мы это знаем, у красноглазых белых кроликов и мышей), то глаза у людей-альбиносов тоже красные. Светопроницаемость таких глаз резко повышена, и поэтому альбиносы обычно щурятся или держат веки полузакрытыми. Из-за постоянного прищуривания вокруг глаз у альбиносов вскоре образуется сеть резких морщинок, придающих им совершенно особый, характерный для этих людей вид. Считается, что у нас, европейцев, на 10 тысяч встречается один альбинос, а вот у сан-блазских индейцев из Центральной Америки альбинизм распространен в семьдесят раз больше.

При входе в африканский национальный парк Серенгети долгое время в качестве контролера входных билетов работал негр-альбинос, то есть человек с белым цветом кожи, но по всему остальному — типичный африканец. Его портрет помещен в моей книге «Они принадлежат всем» [15] Разумеется же, альбиносы, в особенности лысые, очень чувствительны к солнцу и легко могут получить солнечные ожоги и тепловые удары.

Встречается альбинизм и у всех культурных растений. Но подобные зародыши очень скоро отмирают, потому что в них отсутствует хлорофилл — зеленый пигмент листа, без которого невозможен обмен веществ, да и сама жизнь растения.

Густав Дитрих, работавший прежде служителем во Франкфуртском зоопарке, но затем переехавший в Бангкок, столицу Таиланда, некоторое время спустя решил нас снова навестить и приехал на пару недель во Франкфурт. На обратном пути он заехал в Рангун, столицу Бирмы, где посетил Рангунский зоопарк, с директором которого, господином Кьявом Тхейном, у нас давние дружественные отношения. Леопардиха Маузи, к примеру, произведшая у нас в зоопарке на свет уже более тридцати детенышей, — подарок Рангунского зоопарка, а многие франкфуртские зоопарковские животные отправились жить в Бирму. Г. Дитрих прислал мне оттуда письмо с приветом от директора зоопарка, в которое вложил несколько снимков молодого белого слона, живущего сейчас в Рангуне, и написал следующее:

«Здешний зоопарк безмерно гордится своим белым слоном (хотя он не столько белый, сколько целиком розовый и с белыми глазами). В отличие от белых слонов у нас там, в Таиланде, это животное здесь вызывает форменную сенсацию. В Таиланде, при дворе, есть специалисты по этим вопросам, способные точно определить все признаки настоящего слона-альбиноса, которых обязательно привлекают при каждой новой поимке «белого слона». У такого слона обязательно должны быть белые ногти, красные глаза и целый ряд других признаков; в общей сложности насчитывается двенадцать различных степеней «альбинизма» у слонов. Я широко демонстрировал в Бангкоке фотографию бирманского белого слона и понял, что ничего подобного здесь ни разу не видели».

Казалось бы, что после всего вышеизложенного, подтверждающего, что альбиносы нам известны у всех буквально видов животных, да и у людей, белый слон не может представить чего-то особенно необычного и волнующего. Но на фотографии, присланной мне Дитрихом, слоненок сияет такой ослепительной белизной на темном фоне большого серого слона, что у меня невольно закрались сомнения: я не мог безоговорочно поверить в его реальное существование. Ведь уже в «Жизни животных» Брема можно прочесть о том, что в Сиаме (теперешнем Таиланде) белые особи разных видов животных ценятся очень высоко, что белые слоны там считаются священными, а король носит титул «господина над белыми слонами». Но, несмотря на все. старания и усилия, лишь крайне редко удается, изловить более или менее светлый экземпляр. А по-настоящему белым слоном там, по-видимому, еще никто ни разу не обладал. '

Когда К. Бок в 1881 году был в Бангкоке, ему показывали двух слонов, окрашенных светлее остальных и имеющих к тому же на ушах светлые пятна. Однако разница в окраске была едва уловимой. Но как раз в это время где-то на севере страны поймали слона якобы и на самом деле белого. Его должны были привезти к королю.

«В назначенный день весь город был охвачен праздничным возбуждением, всем не терпелось посмотреть на это новоявленное чудо, — пишет К. Бок, которому довелось присутствовать при торжественной выгрузке с корабля этого священного животного. — Меня следовало бы заподозрить в дальтонизме, если бы я стал утверждать, что животное это было «белым». Нет, белым его никак не назовешь, но тем не менее это был настоящий, доподлинный альбинос: все тело его было бледновато-розовым, с коричневым налетом, а на спине росло несколько белых жестких щетинок. Радужная оболочка его глаз, окраска которой служит верным признаком альбинизма, была бледно-желтого цвета. Выглядел он очень мирным; правда, корнак вел его на веревке, а не восседал на нем верхом. Полная отрешенность и уравновешенность слона составляли резкий контраст по отношению к царящему вокруг всеобщему возбуждению».

Так что нет сомнения, что белые слоны все же иногда встречаются. Редко, но встречаются. Правда, авторитетные лица прошлого столетия утверждают, что «белеть» подобным слонам немножко помогали при помощи тщательного мытья, отбеливания, а то и просто белой краски… Как легко таким способом обмануть даже критически настроенных людей, я знаю по собственному опыту.

Однажды (по-моему, это было в 1947 или 1948 году) наш Франкфуртский зоопарк решил устроить первоапрельскую шутку для прессы и публики. С этой целью мы накануне ночью обрызгали нашу крупную азиатскую слониху из распылителя побелкой. После этого наша добрая старая Симла стала действительно такой ослепительно белой, что в Таиланде её непременно бы приняли за олицетворение Будды собственной персоной. А за несколько дней до первого апреля мы поместили в газетах маленькую заметочку о том, что белый слон, который из Таиланда отправлен в Копенгагенский зоопарк, проведет день или два, транзитом, во Франкфурте, где и будет выставлен для обозрения. Смеха ради мы взимали еще-пару грошей доплаты к входным билетам с тех, кто желал посетить в эти дни слоновник и полюбоваться на чудо-животное.

Но мы не предусмотрели, как далеко может зайти наша шутка! Уже с самого раннего утра в зоопарк заявились американские фоторепортеры, которые принялись снимать «белого слона» со всех сторон — оказывается, они приняли все это дело за чистую монету. Радио оповестило всех о небывалом проезжем госте, и ночью меня поднял с постели звонок из одного американского пресс-агентства, которое желало знать, что же на самом деле происходит: все скандинавские газеты широковещательно сообщали о скором сенсационном прибытии из Бирмы чудо-слона, и только один директор Копенгагенского зоопарка ничего не знал о свалившемся на. него счастье… Вскоре последовал и встревоженный звонок из Дании: какой слон? откуда? Не без труда мне удалось тогда всем объяснить, что это была всего лишь первоапрельская шутка, которая так взбудоражила пол-Европы. Подробнее об этом и о многих других смешных и грустных зоопарковских историях я рассказал в своей книге «Двадцать животных и один человек».

Поэтому, и только поэтому, я проявил поначалу такое недо-. верие к снимкам, присланным из Рангуна, на которых был изображен такой блистательно белый слоник. Но тот-то слоник и на самом деле оказался настоящим альбиносом.

Глава VII. Чудо Казахстана


Как феникс из пепла

Сайгаки снова на марше

Истребленное животное — сегодня самое многочисленное из всех диких копытных Советского Союза

Зимой половина погибает — к осени их опять столько же

Почему самцы гибнут первыми?

Гаремы и «родильные дома»

Остров, с которого не возвращаются

Как опасно иметь рога

Оказывается, добраться до сайгаков вовсе не так просто! Для этого надо долететь до самого Казахстана. А попасть в Казахстан мне хотелось обязательно. Ведь именно там при Советской власти удалось провести потрясающее мероприятие по охране природы, достойное войти в хрестоматию. Вымирающий вид животного, от которого осталось всего каких-нибудь несколько сот особей, за три десятилетия был превращен в самый многочисленный вид из всех встречающихся в Советском Союзе диких копытных. За счет сайгачатины сейчас обеспечивается потребность в белковом питании сотен тысяч людей, причем на землях, абсолютно непригодных по своим качествам для хозяйственной деятельности человека.

И вот я уже у цели. Внизу, у трапа, стоят с громадными букетами профессор Слудский из Казахской Академии наук и работники Алма-Атинского зоопарка. Перед вылетом я заблаговременно дал телеграмму директору зоопарка С. Константиниди, потому что мне было известно, что в этом городе «на краю света» есть хороший большой зоопарк. В ответ на последнее пасхальное поздравление, разосланное Франкфуртским зоопарком во все зоопарки мира, я получил от коллектива Алма-Атинского зоопарка пространную ответную телеграмму. На нашей пасхальной открытке были изображены два солдата, вонзающих друг в друга штыки своих винтовок, а вокруг них стоят львы, слоны, буйволы, медведи, жирафы — словом, животные, которые никогда не убивают особей своего вида, и с удивлением взирают на то, что творит «венец создания»… Лондонский «Панч» («Punch»), а также французские, американские и московские газеты просили у нас тогда разрешения перепечатать у себя эту карикатуру, принадлежащую перу А. П. Вебера. Я намеревался предложить С. Константиниди купить у нас или выменять на что-нибудь молодых африканских бегемотиков, которых мы весьма успешно научились разводить у себя во Франкфурте. Но оказалось, что у него они уже есть. Я удивился: так далеко в Азии — и есть?

Зоопарк здесь относительно молодой — основан в 1937 году; занимает 38 гектаров. Но это замечательный парк: в нем 1800 животных 200 различных видов, живущих частично в весьма современных вольерах. Обслуживающего персонала — 200 человек, а посетителей, ежегодно стремящихся попасть в парк, — около 1,5 миллиона.

Каждый вечер мы сидим вместе с научными сотрудниками и служащими зоопарка, и я часами рассказываю им о животных Африки и разных других частей света, а они рассказывают мне о Сибири, Монголии, северных морях, ну и, разумеется, о Казахстане. Приглашают меня выступить и по Казахстанскому телевидению.

Алма-Ата — один из красивейших городов мира, об этом я прочел еще дома, в новейшем издании энциклопедии Брокгауза. Там, где еще 50 лет назад находился всего лишь скромный русский форпост, сегодня живет около миллиона жителей, на каждого из которых приходится по 8,5 квадратных метра зеленых насаждений и по 10 огромных деревьев, высаженных вдоль тротуаров. Когда-то по этим местам проходил знаменитый «шелковый путь», по которому верблюжьи караваны везли из Китая тюки шелка, направляясь через теперешний Фрунзе и Ташкент на Ближний Восток. На сегодняшний день этот «шелковый путь» превратился в широкую автостраду, по которой нескончаемым потоком спешат машины. Весной воздух Алма-Аты напоен ароматом цветущих яблонь, вишен и урюка. Недаром Алма-Ата по-казахски означает «Отец яблок». По арыкам вдоль обочин дорог и парков весело журчит кристально чистая вода, сбегающая с тающих горных ледников.

…На многих площадях города бьют фонтаны, много здесь красивых зданий, магазинов, парков, есть и детский парк, по которому курсирует ребячья железная дорога. Есть и русские, и казахские театры. В бурно развивающейся республике много различных национальностей.

В один из дней мои новые знакомые — профессор? — зоологи Е. Гвоздев, А. Слудский и другие — засовывают меня вместе со всей моей аппаратурой в машину и везут по новому прекрасному шоссе вверх, в горы за 100 километров, к озеру Иссык. Здесь ледники окаймляют яркую зеленовато-синюю водную гладь, по которой скользят прогулочные катера и лодки, а на берегу — ресторан, туристический лагерь с-домиками на четырех человек каждый, детские пионерлагеря, водопады.

Рядом с нами на берегу расположилась группа проводниц из поезда «Алма-Ата — Москва». Расстелив на траве белые скатерти, они водрузили ка них целые горы пирожков, бутербродов, сыра, фруктов. Я должен непременно с ними сфотографироваться, меня угощают водкой, просят танцевать и петь. Какой-то молодой человек заговаривает со мной по-немецки: он из семьи немцев Поволжья, но рожден уже в России.

Казахстан состоит не только из одних колхозных плодовых садов, необъятных полей пшеницы, рудников по добыче цветных металлов, тучных пастбищ и гидроэлектростанций. Нельзя забывать, что половину всей страны составляют пустыни. И в этой пустыне когда-то обитало много миллионов причудливых животных.

Почти две тысячи лет назад греко-римский географ Страбон уже описывал этих удивительных копытных под названием «сайга». Он писал, что питьевую воду они набирают «про запас» в свой напоминающий хобот огромный нос и по нескольку дней носят с собой. А. Баплан в 1660 году сообщал, что у сайги отсутствует переносица, что мешает ей управлять своим огромным свисающим носом, и поэтому она вынуждена пастись, пятясь задом. Надо сказать, что это и на самом деле какие-то весьма нескладные на вид существа — с громадным бесформенным носом, на тонких ножках, ростом с овцу. Они не производят столь элегантного впечатления, как антилопы Африки или Индии. Но в близком родстве с ними и не состоят. Среди жвачных сайга составляет отдельное подсемейство Saiginae, в которое входит один-единственный вид Saiga tatarica L.

В ледниковый период, когда еще существовали шерстистые носороги и длинношерстые мамонты, сайгаки паслись огромными стадами во всех степях Европы и Азии, от Англии через Германию и Россию, вплоть до Сибири и Аляски. Их кости и по сей день находят в Западной Европе. Но даже еще в XVI и XVII веках западная граница их ареала доходила до предгорий Карпат и Буга. Знаменитый исследователь и путешественник Паллас в 1773 году писал из киргизских степей, что численность сайги столь велика, что его казаки могут ловить их столько, сколько душе угодно. Другой ученый — Эверсманн — видёл их в 1850 году переплывающими нижнее течение реки Урал в «неимоверном количестве», вся степь между Волгой и Уралом была буквально ими усеяна.

Точно так же как в наше время носороги в Азии и Африке истребляются из-за суеверия китайских лекарей, которые воображают, что могут изготовлять из их рогов средство от импотенции, так же и сайгакам в прошлые века приходилось прощаться с жизнью из-за китайцев. Одни только бухарские и хивинские купцы с 1840 по 1850 год продали китайцам не менее 344 747 пар полупрозрачных, словно восковых, ребристых сайгачьих рогов. При этом мясо этих животных бросали. Охотились на сайгаков из укрытий возле-водопоев либо гнали верхом стадо в сторону цепи стрелков. Охотились на сайгаков с помощью борзых собак и ловчих соколов; зимой этих копытных выгоняли из тростниковых зарослей на гладкий лед озер, по которому они не в состоянии были двигаться, и забивали там дубинками.

Но всего этого было мало. Изобретательные люди возводили в степи длинные заборы, постепенно сходящиеся наподобие воронки. Расстояние между заборами с одного конца составляло примерно пять километров, а с другого оставался лишь узкий проход. Сайгаков загоняли туда тысячами, а то и десятками тысяч, а когда обезумевшие от страха животные начинали, давя друг друга, протискиваться сквозь узкий проход в конце «воронки», их там встречали заостренные колья, о которые они распарывали себе животы и грудные клетки. При таком необыкновенно жестоком «безружейном методе» охоты добывались тысячи сайгаков, но еще больше убегали искалеченными…

Вот таким образом антилопа-сайгак, пережившая, как вид, многие тысячелетия, начала быстро исчезать с лица земли, как только поближе познакомилась с человеком.

В суровую зиму 1828/29 года сайгаки полностью вымерли в степях между Волгой и Уралом. С тех самых пор стада «европейской сайги», обитавшей западнее Волги, в течение целых 100 лет не воссоединялись больше с азиатскими стадами. А к концу первой мировой войны сайгу уже причисляли к видам животных, не имеющих шансов выжить. Это была ближайшая кандидатура в список животных, которых человек за последние 200 лет заставил окончательно исчезнуть с нашей планеты. Под натиском хозяйственной деятельности человека с его плугами и сенокосилками, продвигавшейся все дальше с севера на юг — в степи и полупустыни, жизненное пространство этих диких копытных катастрофически уменьшалось. Лишь на самой крайней границе Европы, в Калмыкии, оставалось буквально несколько дюжин сайгаков, да еще кое-где в Азии, например на Устюрте, в долине Сары-Су, в общей сложности не более 1000 голов. Потерянный, вымирающий вид…,

И к счастью, в самый последний момент, как говорится, за пять минут до того, как окончательно опустится занавес, в 1919 году в РСФСР был издан запрет на отстрел антилопы-сайги, а вслед за ним в 1923 году такой же запрет вышел и в Казахской республике.

Вместе с тем русские зоологи начали пристально изучать жизнь этого вымирающего вида. Кто же были эти люди, спасшие сайгу от полного истребления и помогшие ей «восстать из пепла»? В первую очередь здесь следует назвать московского профессора А. Г. Банникова с целой группой сотрудников, а затем профессора А. А. Слудского из Алма-Аты.

И вот теперь они оба любезно согласились посвятить меня в замечательный гигантский эксперимент, показать мне, каким образом удалось добиться того, чтобы сайга к концу двадцатых годов начала медленно, но верно заселять вновь свои прежние угодья в Европе, а с тридцатых годов и в Казахстане.

Сначала пробовали установить, сколько и где осталось последних групп сайгаков, разъезжая по степи на машинах. Но затем поняли, что учет можно вести только с самолетов. Иногда наблюдение велось одновременно с восьми самолетов. Но поскольку наименьшая скорость у них составляла 125–150 километров в час (в отличие от значительно более «медленных» самолетов, которые мы использовали в Африке при учете стад диких копытных в Серенгети), да еще и потому, что рыжеватый цвет шерсти этих животных сливается с общим фоном степи, заметить сайгаков с воздуха оказалось тоже’ довольно трудным. Лучше получалось по вечерам — в это время бегущие антилопы отбрасывают длинные тени, по которым их можно обнаружить. С целью учета сайгаков самолеты налетали 40 тысяч километров — расстояние, равное экватору.

Помощники профессора Банникова пометили затем более 20 тысяч новорожденных сайгачат. Прежде всего исследователям предстояло выявить, зачем и куда кочуют стада сайгаков, точно так же как нам пришлось проделать это со стадами гну и зебр в Танзании. Ведь сайгаки вечно кочуют, они всегда в пути. Очень точно предчувствуя изменения погоды, могущие привести к засухе или сильным снегопадам, они стараются откочевать в другие районы. Если они пасутся, то продвигаются довольно медленно — три — шесть километров в час. Лишь мимо человеческих поселений они стараются проскочить побыстрее, увеличивая свой темп до 20 километров в час. И только зимой, в’ бескормицу, они в некоторых местностях решаются подходить довольно близко к домам. Но если погода начинает портиться всерьез, то есть при сильном снегопаде, грозящем полностью отрезать животных от кормных мест, то случается, что сайгачье стадо проделывает за двое суток 120, а то и все 200 километров к югу. В обычные же несуровые зимы с частыми оттепелями сайгаки бредут не спеша по талому снегу, отходя в периоды заморозков подальше к югу, где снежный покров редко превышает 10 сантиметров и где он на окаймляющих Каспийское море солончаках быстро тает. С началом же оттепели сайгачьи стада начинают снова потихоньку двигаться на север: там в это время больше корма.

А вот при наступлении сильных холодов и в многоснежные зимы сайгакам приходится, как говорится, бежать наперегонки со смертью. Тогда они движутся строго по направлению, ветра, не разбирая дороги, пересекая железнодорожное полотно, мимо человеческих поселений, не страшась никакой опасности: только бы побыстрее. Волгу сайгаки пересекают лишь зимой. В суровую зиму 1953/54 года при резком западном ветре по волжскому льду переправлялись на другую сторону целые полчища сайгаков. В особенно тяжелые бескормные зимы, которые перепадают примерно раз в 10 или 12 лет, при сильных снегопадах, ураганном ветре и больших морозах несчастные животные нередко забредают на лед Каспийского моря, где пытаются прокормиться за счет засохшего тростника, камыша и хвороста, отчего вскоре погибают. Если снежный покров толщиной более 20 сантиметров продержится дольше двух недель — это верная гибель для сайги. А поскольку во время сильных снегопадов все животные одновременно направляются в одну и ту же сторону, то такое стадо лавинообразно нарастает до огромных размеров.

В общем и целом сайга смещает места своего летнего выпаса зимой к югу на 250–400 километров. Особенно засушливые годы, например с 1945 по 1951, или снежные, вроде с 1948 по 1950 или. 1953/54, вынуждают сайгу совершать более длительные кочевки. И несмотря на то что в суровую зиму 1953/54 года из восстановленной «европейской» сайги, численность которой тогда уже достигла 180 тысяч голов, 80 тысяч погибло от голода и холода, тем не менее оставшаяся часть в поисках кормов вынуждена была разбрестись далеко по соседним районам, и, таким образом, этим неутомимым животным удалось снова занять свои некогда утерянные владения.

Несметные кочующие стада сайгаков представляют собой незабываемое зрелище. Случается, что они идут непрерывным потоком шириной от одного до 1,5 километра. Иной раз в течение пяти-шести дней мимо вас непрерывно может следовать со скоростью 10–20 километров в час полчище в 60, а то и в 100 тысяч голов! Так было, например, весной 1958 года, когда непогода задержала их дольше обычного на юге и, торопясь поскорей попасть в места окота, сайгаки шли безостановочно, даже ночью.

И вот что интересно: из множества видов растений, входящих в меню степной антилопы, 13 процентов не потребляется ни какими другими дикими животными, ни домашним скотом (из-за наличия в них ядовитых веществ или повышенного содержания соли). Но именно такие растения и составляют наиболее привычное пропитание сайги. Пока в степи еще можно найти сочные стебли, сайга не пьет. Но по мере продвижения засухи на север животным приходится каждый день покрывать все большие расстояния, чтобы добраться до еще зеленых растений. И только с наступлением настоящей засухи они начинают искать воду. Причем на водопой сайгаки идут гуськом, выстроившись цепочкой. При этом они раздувают свой «хобот», покачивают им слегка из стороны в сторону, входят ногами в воду и жадно пьют, сдвинув нос в сторону. В воде каждая особь проводит не больше семи-восьми минут.

Их комичные носы выдают тот факт, что эти животные уже испокон веков приспособились к быстрому и продолжительному бегу по пыльной степи: передние полости носовых ходов способны широко раздуваться, а ноздри обращены вниз, и притом маленького размера. Как правило, при вскрытии таких носов в них находят комки спрессованной пыли, сцементированные слюной. Нечто подобное, но уже не столь явно выраженное можно найти и у крупных африканских антилоп-топи, некоторых мелких ан-тилоп-дукеров, а также у верблюдов.

Обычно сайгаки бегут иноходью, развивая без особых усилий скорость от 70 до 80 километров в час. Если же они спасаются бегством, то прежде всего подскакивают высоко в воздух, чтобы получше рассмотреть, откуда им угрожает опасность, а потом уж переходят на галоп. Спасаясь бегством, они стараются придерживаться равнинной местности, такой, как высохшие ложа озер и другие, а препятствия обегают кругом, вместо того чтобы перепрыгивать через них. Слух у них неважный, и обоняние тоже не играет столь уж важной роли, потому что для их родины характерны воздушные течения, резко поднимающиеся кверху. Зато зрение у сайгаков превосходное: опасность они замечают на расстоянии, превышающем одну тысячу метров!

Самцы-сайгаки, как ни странно, предпочитают более зрелых девиц молодым. Большой период брачных игр наступает в конце ноября, когда становится холодно и неуютно. К этому времени самцы уже нагуляли себе жирок — жировой слой, в особенности на крупе, достигает у них трех-четырех сантиметров, а громадный нос раздут пуще прежнего. Теперь он свисает как настоящий хобот и покачивается из стороны в сторону. Элегантным это, на наш взгляд, никак не назовешь… Под глазами у влюбленных кавалеров отрастают густые пучки длинной шерсти, а на шее с обеих сторон свисает грязно-бурая грива, по которой теперь становится легко отличить самцов от самок даже на большом расстоянии. Из подглазничных желез у них вытекает бурая, сильно пахучая жидкость. По этому запаху самец в состоянии обнаружить своих соперников даже ночью. У одного самца в гареме бывает от двух-трех до двадцати и даже тридцати самок, которых он постоянно сгоняет в кучу и за которыми зорко следит. В период гона самец ничего не ест, только время от времени подбирает и заглатывает снег.

У сайгаков принято отбивать друг у друга возлюбленных. Вот какой случай описывает наблюдатель А. Фандеев.

Сайгак — владелец гарема из 16 самок заметил другого самца, с несколько меньшим гаремом, состоящим всего из девяти самок, и тотчас же направился к нему. Соперники с такой силой стукнулись рогами, что более слабый обладатель меньшего гарема потерял равновесие и свалился с ног. Его противник тотчас же похитил у него трех самок и погнал к своему гарему. Через минуту бой повторился. После сильнейшего удара более слабый соперник снова свалился на землю, а победитель пригнал теперь уже и всех остальных его самок к своему гарему. Весь бой длился не больше пяти-шести минут. Но удары были столь мощны, что побежденный самец еще в течение восьми минут был не в состоянии от них опомниться и продолжал неподвижно лежать на земле. Однако по прошествии этого времени он внезапно вскочил и побежал к стаду своего соперника. Вместе с тремя своими самками, которые держались с краю чужого гарема, он поспешно бросился прочь. Погони не последовало, но владелец большого гарема немедленно согнал свое разбредшееся в разные стороны стадо в тесную кучу.

Основной брачный период длится только семь-восемь дней, однако гаремы сохраняются еще и в последующие 45 дней, в течение которых самцы покрывают уже молодых, годовалых самок, оставленных прежде без внимания. Самкам этим, как правило, нет и года, а всего семь с половиной — восемь месяцев, поскольку на свет они появились только весной того же года.

Но вот наконец брачный период завершен, и гаремы объединяются снова в общие большие стада. Теперь бывшие соперники, которые еще два дня назад так бешено дрались между собой, мирно пасутся рядом, пе обращая друг на друга ни малейшего внимания. Теперь у них, надо сказать, есть все основания позаботиться о себе. Ведь у сайгаков происходит нечто схожее с пауками: вскоре после свадьбы большинству самцов предстоит погибнуть, даже если самки их и не убивают и не сжирают, как это делают новобрачные паучихи… Тут все обстоит несколько иначе. Ведь самки в период любовных игр отнюдь не постятся, а продолжают преспокойно нагуливать жир, в то время как их измученные возлюбленные вынуждены встречать суровую зиму в тощем, обессиленном состоянии. Поэтому к марту они обычно массами погибают; в суровые зимы падеж самцов уносит добрую половину всего их поголовья. А скудный зимний корм достается беременным самкам: ведь именно от них теперь зависит сохранение вида. Хорошо хоть, что молодые самцы не становятся еще половозрелыми к ноябрю, как их сестры. Это позволяет им пережить зиму и приготовиться к тому, чтобы взять на себя ответственную функцию по сохранению вида следующей осенью. Молодых самцов-однолеток вожак гарема никогда не прогоняет из стада. Из самок старших возрастов беременеет 96 процентов, из молодых — 86. У трех из четверых сайгачих бывают двойняшки; тройни, правда, не встречаются никогда.

Такая необычайная плодовитость да в придачу умение при помощи быстрых ног спасаться от непогоды и холодов — вот разгадка секрета сайги; так ей удается выживать на столь скудных землях, да еще и нагуливать на них жир.

Помимо постоянного истребления человеком случались и просто зимы массовой гибели сайги: в 1855, 1866, 1879, 1891, 1903, 1917, 1927, 1948, 1950, 1953 годах. После одного такого «джута» в 1949/50 году погибла половина всех антилоп. А снежной зимой 1953/54 года, когда высота снежного покрова достигала от 40 до 60 сантиметров, а мороз — 40 градусов, западнее Волги погибло 40 процентов этих несчастных животных. Первыми погибали старые, потом молодые самцы, а под конец — как старые, так и молодые самки. Однако уже спустя год после этой массовой катастрофы стадо сайгаков западнее Волги вновь восстановило свое прежнее поголовье.

На свет появляется одинаковое число сайгачат обоего пола, следовательно, 1:1, однако у взрослых особей это соотношение уже резко меняется — 1:2,6. После некоторых особенно суровых зим в живых остается не более трех-четырех процентов самцов.

Именно благодаря своей способности убегать от плохой погоды в одну из суровых зим пало лишь от 30 до 40 процентов от всего стада, в то время как поголовье джейранов, обитавших в той же местности, уменьшилось на 80–90 процентов. Джейранам после этого еще в течение 10 лет не удавалось восстановить свою былую численность, в то время как сайгачье поголовье восстановилось за один-два года. Здесь мы наблюдаем такой феномен природы, когда за многие миллионы лет у определенного вида выработалась совершенно необычайная способность выживать на самых бедных пастбищах, несмотря на периодические стихийные бедствия. А человеческая несознательность чуть было не уничтожила такое необыкновенное чудо!

Ежегодно в конце марта — начале апреля сайгачьи стада откочевывают из низин Каспийского побережья в северном направлении иногда на 300–350 километров. Там находятся их «родильные дома» — плоская, лишь слегка всхолмленная равнина, поросшая невысокой редкой травой. Точно так же как зебры и гну в Серенгети, они приносят на свет своих детенышей отнюдь не в высокой густой траве, где они, казалось бы, надежно скрыты от глаз хищников, а, наоборот, на совершенно открытой, почти голой земле. Оказывается, что для сохранности детенышей гораздо важнее тот факт, чтобы хищники не могли незаметно подкрасться, прячась в густых зарослях растительности.

И вот в начале мая вся степь оживает, шевелится, наполняется звуками: блеянием молодняка и ответным блеянием самок. Самки с детенышами повсюду — до самого горизонта. Большая группа рожениц иногда может занимать территорию в 300 квадратных километров!

При подсчете с воздуха число животных достигает порой от 150 до 200 тысяч. 95 процентов из них — самки с детенышами.

Только спустя шесть или восемь часов после своего появления на свет сайгачата принимаются сосать материнское молоко. В первые дни своей жизни они лежат неподвижно, прижавшись к земле, и сосут молоко всего в течение нескольких секунд или минут, а потом снова затаиваются. Сайгачье молоко содержит 6,7 процента жира и 5,4 процента белка, следовательно, оно питательнее коровьего. Но уже с третьего или четвертого дня после рождения сайгачата начинают закусывать молоко травой, а в возрасте двух или двух с половиной месяцев питаются уже исключительно только зелеными кормами; редко какой детеныш еще подойдет к вымени матери, чтобы напиться молока.

Даже новорожденного, однодневного сайгачонка человеку не так-то легко догнать, если тому вздумается от него убегать. Но к счастью, малыши лежат так неподвижно, судорожно прижавшись к земле, что ничего не стоит к ним подойти и взять их в руки. Мать при таких обстоятельствах обычно отбегает метров на 500–600 в сторону, а затем, описав большую дугу, возвращается назад. Но уже в возрасте четырех-пяти дней от роду сайгачата, как правило, сразу же убегают при приближении опасности. При этом они проявляют одну свою удивительную способность — внезапно исчезать. На полном скаку они вдруг резко бросаются на землю и становятся невидимыми, поскольку окраска сливается с фоном степи. Преследователь тут же теряет их из виду, а отыскать их практически невозможно. Когда мать-сайгачиха в поисках своего детеныша с блеянием возвращается назад, к ней, как правило, с жалобным криком бегут навстречу сразу несколько сайгачат. Но она лишь обнюхивает их и оставляет: ей нужен только свой. А собственный детеныш будет кричать непрерывно до тех пор, пока не появится мать. В пяти-шестидневном возрасте сайгачата уже способны в течение 27–30 минут бежать со скоростью 30–35 километров в час. А в возрасте десяти дней они в состоянии бегать столь же быстро и продолжительно, как взрослые особи.

Спустя восемь — десять дней после начала окота самки с детенышами уже покидают свои «родильные дома». Теперь они пускаются в путь, собираясь в огромные стада, и уже через несколько дней их можно найти на расстоянии 200–250 километров от этих мест. Шум, создаваемый кочующим стадом, нарастает и становится явственно различим за несколько километ, — ров; о приближении стада сайгаков говорит и огромное облако пыли, поднимающееся к небесам. Если на пути стада стоит машина, оно просто «обтекает» ее со всех сторон.

Не считая человека, главным врагом сайгаков является волк. Правда, догнать отдельно взятую здоровую особь волкам не под силу, но зато ослабленные зимой, после брачного периода, самцы, беременные на последнем месяце самки, ну и, конечно, много детенышей становятся их жертвами. В высоком снегу сайгаки беспомощны против волков, потому что легче проваливаются в снег, чем их преследователи (давление их острых копыт на каждый квадратный сантиметр снеговой поверхности в четыре с половиной раза больше, чем у волка с его широкими мохнатыми лапами). Кроме того, волки, как известно, охотятся стаями; антилопы же, как и большинство других диких копытных, спасаясь бегством, описывают дугу, возвращаясь постепенно, как правило, к исходному пункту. А там их ждет другая часть волчьей стаи, не принимавшая участия в погоне.

В пятидесятых годах нашего века в Казахстане на каждую сотню сайгаков приходилось по одному волку, и хищники эти уничтожали 20–25 процентов сайгаков. Но затем начала проводиться непримиримая борьба с волком, когда за шесть лет было отстрелено 80 тысяч хищников. Последовало резкое увеличение поголовья сайги. Что же касается европейской части ареала, западнее Волги, то там с самого начала численность волков была столь незначительной, что никак не влияла на поголовье сайгаков. Будем надеяться, что устранение волков не повлечет за собой тех печальных последствий, которые случались уже не раз, когда истребляли естественных врагов какого-либо вида животных. Ведь волки помогают избежать «перенаселенности» копытными отдельных местностей и способствуют естественному отбору, истребляя больных и ослабленных особей.

Итак, взрослым сайгакам, кроме человека, можно сказать, никакой враг не страшен. Зато на новорожденных сайгачат очень даже есть кому позариться: тут и степной орел, и беркут, и ворон, и лисица. В случае нападения с воздуха сайгачиха обычно подскакивает высоко в воздух и старается ударить птицу копытами или головой. Между прочим, те же самые прыжки они совершают, когда самолет на бреющем полете пролетает низко над степью, где расположены «родильные дома».

Каждый десятый детеныш погибает уже в первые дни своей жизни. Порой их погибает даже еще больше. Так, например, в мае 1947 года, во время сильной засухи, погибло 20 процентов сайгачат. В мае 1959 г. — даже целых 60 процентов. Но и при обычных погодных условиях к концу первого года жизни из пяти горбоносых сайгачат в живых остается лишь два. И тем не менее это совсем немало, если учесть, что каждая самка ежегодно производит на свет в среднем по 1,6 детеныша.

В прежние времена на сайгаков зачастую нападал особый вид овода, который откладывал им под кожу свои яйца. Вокруг вылупившихся из яиц личинок образовывались болезненные гнойники, доставлявшие сайгакам немалые страдания. Но с конца XIX века с этой ужасной пыткой было покончено. По-видимому, в какой-то момент численность горбоносых антилоп настолько упала, что оставшихся особей просто не хватало на то, чтобы биологический цикл этого опасного паразита не оказался нарушенным. Таким образом, овод вымер прежде, чем его животное-хозяин. И хотя сайгаки с тех пор уже снова достигли своей прежней численности, паразит их так и не оправился — он исчез бесследно. А вот у антилоп, обитающих в Монголии, овод так и не перевелся.

Случается, что и ящур, это страшное заболевание домашнего скота, переходит на сайгачьи стада. У самцов от этого отламывается верхняя часть рогов, а молодняк погибает почти целиком. Во время одной такой эпизоотии на каждого живого сайгачонка приходилось по два мертвых, а в общей сложности удалось насчитать 40 тысяч трупиков. Однако урон среди взрослых антилоп был не так уж велик: девять процентов от всего стада. Суровая зима приносит значительно больший ущерб.

С началом зимы сайгаки откочевывают из степей к югу, в пустыню. Шерсть их к этому времени светлеет, приобретает серый оттенок и теряет свой блеск. Там, в заснеженной пустыне, они выкапывают из-под снега полынь, богатую белками и жирами. У них, как и у всех раскапывающих снег копытных, — длинные острые копыта. А вот лошади Пржевальского, а также куланы, или дикие азиатские ослы, те не в состоянии своими круглыми короткими копытами как следует разгрести снег. Поэтому, когда к их естественным врагам прибавился еще и человек в качестве охотника, их поголовье катастрофически быстро пошло на убыль, пока не исчезло вовсе. А горбоносые маленькие антилопы оказались в этом отношении устойчивее и продержались значительно дольше.

Сайгаки, как типичные степные животные, испытывают неизъяснимый страх перед кустарниками. Они стараются держаться от них подальше. Следовательно, они никогда не вредят древесным насаждениям. То же самое относится и к полям ржи и пшеницы. На одном квадратном километре ржаного поля, но которому прошло стадо сайгаков, найдено всего каких-нибудь 15–20 оборванных колосьев. Животные аккуратно прошли гуськом в междурядьях ржи. Поскольку они предпочитают в качестве кормов растения высотой примерно 15–20 сантиметров, то даже во время засухи и в разгар лета почти никогда не заходят в посевы кукурузы; правда, обходя их, иногда сильно затаптывают по краям. Так что, как видите, ущерб, наносимый ими сельскому хозяйству, отнюдь не велик.

А остановить колесо фортуны удалось действительно буквально в самый последний момент. Правда, поначалу запретами на охоту удалось добиться немногого, разве того, что последниепары сотен оставшихся в живых сайгаков не были выбиты. Но потом, в середине двадцатых годов, в европейской части популяции западней Волги начали замечать постепенное увеличение их поголовья; в Казахстане оно стало ощутительным к тридцатым годам. Во время второй мировой войны, когда в степи оставалось мало скота, но и меньше людей, процесс этот еще убыстрился. В районах западнее Волги в каждом более или менее крупном населенном пункте был учрежден егерский пост, где работало в общей сложности 25–30 человек. Егеря разъезжали на мотоциклах по степи, вели борьбу с браконьерством и дважды в месяц должны были представлять отчеты о состоянии дел в подведомственном им районе. Но прежде всего им вменялось в обязанность охранять «родильные дома» от бродячих собак, которые прежде ежегодно утаскивали уйму новорожденных ягнят.

После того как лавина пришла в движение, она нарастала уже с каждым годом все больше и больше. В 1947/48 году в Казахстане насчитывалось снова столько же сайгаков, как 100 лет назад. В 1951 году их было там около 900 тысяч, в 1960 году — уже 1,3 миллиона. Еще дальше к востоку, в Монгольской Народной Республике, к 1955 году тоже издали закон о запрещении охоты на сайгу.

К 1954 году сайгаки распространились по степи настолько широко, что подошли к самым границам земель, занятых под сельскохозяйственные культуры. Они заселили всю территорию, которую им сейчас может предоставить человек. Это отнюдь не мало: в азиатской части Советского Союза это два миллиона квадратных километров, в европейской — еще 150 тысяч, что равняется половине территории всей Европы. Однако в таких засушливых степях и полупустынях произрастает в лучшем случае от двух до семи центнеров зеленой массы на каждый гектар. Больше чем одна антилопа на одном квадратном километре здесь не прокормится.

Поэтому начиная с середины пятидесятых годов было разрешено использовать часть поголовья сайгаков на нужды человека. С этой целью был создан Астраханский промхоз — государственное охотхозяйственное учреждение. Каждый год ведется учет животных с самолета, летающего над территорией «родильных домов», а затем повторно осенью, незадолго перед открытием охоты. Государственные охотничьи бригады отстреливают сайгаков, выезжая темными ветреными ночами на машинах в степь и освещая стада прожекторами. Частным лицам подобная охота категорически запрещена.

Такая бригада, состоящая из пяти человек, медленно едет по степи со скоростью 15–20 километров в час. Даже в обычном свете фар антилоп можно обнаружить на расстоянии до двух километров по их отсвечивающим зеленым глазам. Подъехав к стаду на расстояние 100–200 метров, машина останавливается, и включается сильный прожектор. Пораженные ярким сиянием, сайгаки останавливаются или даже начинают подходить ближе, точно так же как мы это наблюдали у газелей Томсона в Восточной Африке, когда отлавливали их для мечения. Стрелки тем временем выскакивают из машины и с близкого расстояния, в 30–40 метров, начинают отстреливать животных.

Как я уже сказал, в противоположность обычной охоте при таком способе почти не остается подранков, которые убегают и затем умирают мученической смертью. Кроме того, с такого расстояния можно легко отличить пол и возраст животных. Отстреливают главным образом молодых самцов. Прежде отстреливали старых. Но когда однажды в порядке эксперимента их число сократили до одного-двух процентов (в то время как обычно оно составляет 10–20 процентов от стада), то на следующий год оказалось в четыре — шесть раз больше яловых самок, чем обычно. Одна бригада в состоянии за пять-шесть часов уложить от 100 до 120 антилоп [16].

Сайгаки отличаются невероятной способностью быстро приходить в себя после «кровопускания». После появления молодняка поголовье стада разом увеличивается на 115 процентов, следовательно, в течение 14 дней оно фактически удваивается. Так что в случае отсутствия волков и бродячих собак или когда тех очень мало можно смело изымать для хозяйственных нужд до 40 процентов от общего поголовья сайгаков (с учетом естественного отхода), не нанося им ни малейшего урона — число их не уменьшится.

В настоящее время в европейской и азиатской частях Советского Союза промышляется от 250 до 300 тысяч сайгаков. Однако считается, что сайгачьи стада должны разрастись до еще больших размеров. Так, в Казахстане рассчитывают на поголовье от двух до трех миллионов.

От добытых животных используется не только мясо, которое по вкусу не уступает баранине, но также и шкура, из которой выделывается хромовая кожа. В дело идут и рога, из которых вырабатывается лекарство типа «пантокрина». Выпотрошенный самец дает в среднем до 25 килограммов мяса, самка — от 16 до 17 килограммов. Таким образом, на сегодняшний день в Советском Союзе ежегодно получают шесть тысяч тонн дополнительного мяса, 20 тысяч квадратных метров кожи, и все это с бросовых, полупустынных земель, которые после окончательного истребления сайги остались бы навеки пустовать.

Странно, что это, казалось бы, столь неприхотливое животное так трудно, оказывается, реакклиматизировать в былом районе обитания, из которого оно когда-то исчезло. Вот, например, Фридрих Фальц-Фейн пробовал осуществить это в степи Аскании-Нова, но выпущенные там сайгаки исчезли без следа. В то время как еще за 100 лет до этого они населяли всю южно=украинскую степь, где бродили несметными стадами. С тем же успехом их пытались в последние годы переселить на острова Азовского и Каспийского морей — все напрасно. Даже в зоопарках они редко выживают и размножаются там лишь в самых редких случаях. Как узнал я от директора Алма-Атинского зоопарка С. Константиниди, они в неволе предпочитают сочные зеленые корма питьевой воде и бывают довольны, когда воду чуть подсаливают.

В зоопарке Алма-Аты, а это значит на родине сайги, я обнаружил всего один-единственный экземпляр сайги, причем самку, сиротливо стоящую в углу большой вольеры.

— Да и та только потому не разнесла себе голову об ограду, что слепа на один глаз, — улыбается директор зоопарка.

Вот такие они, эти сайгаки. Поэтому в Московском зоопарке нет ни одной подобной антилопы, а в тех случаях, когда западноевропейские зоопарки покупают или выменивают их в Советском Союзе, то жизнь этих странных антилоп в неволе обычно бывает недолгой…

На Барсакельмесе — большом острове в Аральском море — тоже спохватились в самый последний момент. Название острова, между прочим, на тюркских наречиях означает: «Пойдешь — не вернешься». Дело в том, что в давние времена случалось, что кто-то, соблазнившись возможностью перейти зимой на остров по льду, потом не мог вернуться, потому что капризная и непостоянная погода, характерная для этих мест, нарушала ледовую связь с островом.

На Барсакельмесе реакклиматизировали куланов. На сегодняшний день их там 50 голов [17]. А сайгаки на острове к 1929 году были уже почти полностью истреблены. Чудом осталось пять штук — все самки. Тогда решили завезти туда еще восемь, среди которых были и самцы. К 1961 году их стало уже 2 тысячи. У этого островного стада то преимущество, что оно несколько менее дикое, чем их сородичи на Большой земле. Потому что в Казахстане и на Волге их можно увидеть разве что из окна автомобиля, и то лишь на очень большом расстоянии, да еще, может быть, с самолета.

Когда нужно отловить сайгаков для проведения научных опытов или зоопарков, то делают это обычно именно здесь, на острове. Поначалу расставляли длинные сети, и загонщики, растянувшись в цепочку, теснили стадо в сторону сетей. В лучшем случае таким способом удавалось отловить от 10 до 20 запутавшихся в сетях животных. Однако сайгаки раз от разу становились все хитрее. Не добежав до сетей, они резко поворачивали назад и стрелой проносились меж машин и мотоциклов в обратном направлении. Поэтому теперь отлавливают только новорожденных антилоп или таких, которым всего несколько дней от роду. Догонять взрослых особей на автомашинах бессмысленно: они только тогда сдаются, когда бывают уже полностью вымотаны, и вскоре после этого умирают от отека легких. В течение пяти-шести дней можно маркировать ушными метками до тысячи штук новорожденных ягнят. Если их хотят вырастить в неволе, то помещают в загоны, но не более десяти в один загон, потому что иначе они при сильном возбуждении могут начать беспорядочно метаться, топча друг друга и распарывая острыми копытами кожу лежащих.

Впрочем, сейчас решено в отдельных местах обитания сайгаков создать искусственные водопои, в частности близ мест их окота. Тогда им незачем будет совершать свои изнурительные кочевки к северу, где они сплошь и рядом попадают на колхозные поля; решено их и зимой, в случае нужды, подкармливать.

Именно эти антилопы нам, людям, уже однажды оказали большую помощь. Было это, правда, давным-давно, в эпоху оледенения, когда наши предки в Европе и Азии вынуждены были наряжаться в шкуры и прятаться в пещерах, пробавляясь одной лишь охотой. По-видимому, сайгаки в те времена оказывались наиболее легкой добычей, а главное, они после стихийных бедствий наиболее быстро умели восстанавливать свое поголовье. Во всяком случае именно их косточки особенно многочисленны в тех местах, где подолгу хозяйничали доисторические люди.

На примере сайги можно убедиться в том, какое безумие уничтожать живые существа и природные объекты вокруг нас, не созданные руками человека, заставлять их исчезнуть с лица земли. Любой вид животных создавался миллионами лет в жестокой борьбе за существование, он зачастую обладает такими свойствами, о которых мы даже и не подозреваем. Антилопа-сайга способна продуцировать на засоленных почвах пустыни, несмотря на самые суровые зимы, высококачественное мясо и кожу, чего наш домашний скот сделать не в состоянии. Просто жуть берет, когда подумаешь, что эдакое носатое чудо могло бы на сегодняшний день бесследно исчезнуть с лица земли, если бы 40 лет назад в это дело не вмешались несколько энергичных, деятельных и разумных людей!


Глава VIII. Альпийские Сурки воспряли духом


Впадать в зимнюю спячку — большое удобство

Что на дворе — осень или зима?

Три четверти года без сознания

Сурок, который не терпел закрытых дверей

Поединок сурка с лисой

Когда мы ведем себя прилично по отношению к ним…

Помогает ли сурочий жир против ревматизма?

Соискатели не ревнивы

Почему они свистят?

К способности впадать в спячку мы, люди, можем относиться совсем по-разному, в зависимости от обстоятельств. В одних случаях мы восприняли бы ее как кошмарный сон, в других — как недосягаемую мечту. Ведь именно оттого, что мы боимся проснуться в темном гробу, глубоко под землей, у нас принято держать покойников три дня в открытом гробу на возвышении, прежде чем опустить их в могилу. После того как несколько десятилетий тому назад всю Европу обошли ужасные истории о впавших в мнимую смерть людях, проснувшихся ночью в гробу и потерявших от страха рассудок, в парижских моргах стали надевать покойникам на палец кольцо, шнур от которого вел в дежурное помещение. Многие лица делали в своем завещании распоряжение, чтобы врач им после смерти перерезал вены… Это одна сторона дела.

А вот другая. Мы, жители крупных городов, в наших бетонных нагромождениях из «жилых пещер», оснащенных искусственным климатом, почти перестали замечать, что на дворе — осень или зима? Но у наших предков дело обстояло совсем иначе. В своих крепостях с незастекленными окнами, при мерцающем свете смолистой лучины, воткнутой в стену, без овощей и фруктов зимой они наверняка не раз завидовали животным, которые, впадая в зимнюю спячку, безбедно просыпают все тяготы сурового времени года. А сегодняшние наши хирурги? Да они ни о чем так не мечтают, как о таком способе, который помогал бы превращать пациентов в сурков. Ведь они и так уже начали перед некоторыми операциями замораживать людей во льду, для того чтобы температура их тела снизилась, а обмен веществ затормозился. Тогда приток крови к мозгу во время операции можно прервать на нужное время.

Сейчас как раз зима, и наши зоопарковские сурки впали в спячку в своих подземных убежищах, точно так же как и их родичи— северо-американские луговые собачки. Осенью они набирали полный рот коротко настриженной травы, так что она смешно торчала с обеих сторон изо рта словно пышные усы! Но таскали они ее к себе в норы отнюдь не в качестве запаса провианта на зиму: они утепляли ею свое жилище и затыкали все входы и выходы. Правда, должен признаться, что мы ни разу не наблюдали, чтобы какой-нибудь сурок ложился при этом на спину, наваливая себе кучу сена на брюхо, и придерживал его лапами, а его товарищи втягивали его, словно маленький возок с сеном, в нору. Подобные рассказы можно услышать в Альпах от местных жителей и прочитать в некоторых книжках. Однако достоверных наблюдений еще ни разу нигде не было зафиксировано.

Выкопай мы сейчас сурков из земли, мы нашли бы их холодными и безжизненными, с температурой тела всего четыре градуса. Их можно было бы колоть иголками, резать ножами, трубить у них над ухом — они ничего не почувствуют. Только один раз в несколько минут сердце их медленно сжимается, и тогда можно уловить едва-едва заметный вдох и выдох. Правда, за время спячки зверьки худеют, они теряют от одной до двух пятых своего веса. Но стоит им поголодать в состоянии бодрствования 12 дней, и они потеряют столько же, сколько в спячке за пять или даже семь месяцев. В то время как наши зоопарковские сурки здесь, на равнинной местности, спят по пять, а то и только четыре месяца в году, их собратья в Альпах проводят в спячке семь месяцев, а в норах, расположенных высоко в горах, даже до девяти. Следовательно, три четверти года они находятся в бессознательном состоянии и только три месяца живут «полной жизнью».

Интересно, забывают ли они, что было до того, как они впали в столь длительный глубокий сон? Нет, не забывают. Это мы знаем точно. Проверяли. Правда, проснувшись, они первые дни пребывают в дурном расположении духа — чуть что, стараются цапнуть. Но членов своей семьи они узнают безошибочно и различают их среди чужих сурков; боязливые и после спячки ведут себя так же недоверчиво по отношению к людям, а ручные остаются такими же приветливыми, как и раньше.

Биолог, профессор Оскар Кениг из Вены, как-то отнял у куницы пойманного ею альпийского сурка в возрасте 35 дней. Поначалу он бегал свободно по всей квартире и, как большинство звериных и человеческих детенышей, был ласков и доверчив со всеми. Однако по достижении семимесячного возраста сурок начал к чужим людям относиться враждебно. За членов «своей» семьи он стал признавать одну лишь чету Кенигов и большого кобеля немецкой овчарки. Он нежно их покусывал и приглашал поиграть в прятки и догонялки.

К следующей весне сурок сделался настолько проворным и активным, что с ним уже не стало никакого сладу. Он вскарабкивался на любую мебель, грыз углы, откусывал с наволочек и одежды пуговицы, ежедневно с большой старательностью опрокидывал ведро с углем, а чулки, платья, покрывала — словом, все, что ему удавалось раздобыть, утаскивал в свою жилую коробку и старательно ее утеплял. За полотенца, висящие на крючке, он дергал до тех пор, пока они не сваливались на пол. В довершение всего он еще принялся объедать все комнатные растения в цветочных горшках. Но, желая иметь свободу, он больше всего не терпел закрытых дверей. Маленький бесенок научился с помощью зубов и когтей открывать и закрывать двери с магнитными защелками. Для большего удобства он их снизу подгрызал. Стоило только кому-нибудь закрыть за собой дверь, как сурок тут же подбегал и снова ее открывал. А поскольку он к тому же еще принялся «маркировать» пахучими метками все утлы комнат и ножки мебели, обозначая «свои» владения, хозяевам пришлось скрепя сердце выдворить его в построенную в саду общую вольеру к другим сородичам-суркам. Каждый раз, когда они его потом оттуда забирали в дом и через несколько часов возвращали обратно, его товарищи поспешно подбегали к нему и обнюхивали его мордочку. Им явно хотелось не только удостовериться, что это именно он, но и полюбопытствовать, где он был и чем вкусным его кормили.

Когда в дом приходил кто-нибудь чужой, сурок, достигший уже размеров зайца, ковылял ему навстречу, нервно бил хвостом, взъерошив длинную темную шерсть, скалил зубы, поднимался на задние лапы, обхватывал передними ногу посетителя и норовил его укусить. Разумеется, подобные действия может позволить себе только ручной сурок, считающий себя существом равноправным с человеком. Дикие альпийские сурки при подобной встрече испускают резкий свист и стремглав бросаются к норе. В особо отдаленных местностях Альп сурки исчезают уже тогда, когда человек появляется на расстоянии 200 метров от них, и проходит несколько часов, прежде чем они отваживаются выглянуть из своих убежищ. Поэтому в прежние времена сфотографировать сурка в природной обстановке было делом нелегким. Приходилось подползать к нему по-пластунски, и уходили целые часы, а то и дни на то, чтобы получить хороший снимок.

В наше время положение во многих местах совсем изменилось. Так, когда едешь по Энгандинскому парку в Швейцарии, к югу, можно увидеть на обочине дороги необычный треугольный дорожный знак: посреди красного ободка черный силуэт поднявшегося «столбиком» альпийского сурка. Оказывается, совсем рядом с шоссейной дорогой находится колония этих занятных зверьков. К ним можно приблизиться на пять, три, а то и два метра, и они, ничуть не волнуясь, будут вас с любопытством разглядывать. Если их вспугнуть, они неохотно, с явно недовольным видом шмыгнут в свои убежища, но тут же повернутся и будут оттуда выглядывать. Как и многие другие виды животных, они отнюдь не избегают и не страшатся цивилизации, наших машин и нас самих; они просто не хотят, чтобы их убивали. Там, где к ним относятся дружелюбно, они становятся очень доверчивыми.

В нашем Франкфуртском зоопарке альпийские сурки в течение нескольких лет жили фактически на свободе. Когда они поселятся в каком-нибудь определенном месте и пророют там свои подземные ходы и норы, они нисколько не заинтересованы куда-нибудь убегать или даже совершать сколько-нибудь длительные рекогносцировочные вылазки. Ведь и в горах одна такая сурочья колония «хозяйничает» на участке, не превышающем обычно 2500 квадратных метров, то есть четверти гектара. Когда же им вот так, как в зоопарке, приносят пропитание прямо к входу в их норы и отпадает необходимость ходить «на сенокос», сурки становятся еще ленивее и теряют всякую охоту к перемене мест. Наши сурки прорыли себе ходы, отверстия которых выходили за ограду их вольеры, прямо на дорожки для посетителей. Нас это, признаться, нисколько не беспокоило, вот только собаки были очень недовольны. Дело в том, что стоило какой-нибудь собаке появиться на дорожке, как из отверстия выскакивал самец-сурок, обхватывал ее за шею и старался вцепиться в нее зубами. А еще я боялся, как бы они в один прекрасный день не прорыли подземный ход в лисью вольеру. Тогда бы лисы их тут же прикончили да еще, чего доброго, сами выбрались бы через их туннели на волю.

Между прочим, исход такого поединка лисы с альпийским сурком отнюдь не предсказуем. Одному охотнику случилось наблюдать, как лиса пыталась убить сурка. Но сурок защищался столь отчаянно, что под конец оба остались лежать мертвыми на земле.

Поскольку медведи и главным образом рыси на родине альпийских сурков давно истреблены, то единственным их врагом остаются орлы, да и те теперь встречаются в Альпах очень, очень редко. Тем не менее все, что летит по воздуху, — будь то даже просто обрывок бумаги — пугает сурков до. крайности. Еще каких-нибудь 100 лет назад их можно было увидеть на всех ярмарках, чаще всего в сопровождении тирольского или савойского мальчишки. Ручной зверек танцевал под звуки свирели своего владельца.

Поскольку и мы, люди, в последнее время стараемся вести себя прилично по отношению к суркам, то жить им стало безусловно вольготнее. Чего не скажешь о большинстве других диких животных! К середине прошлого столетия сурков можно было встретить лишь в отдельных местах Альп или в Татрах. На территории сегодняшней ФРГ альпийские сурки обитали лишь в районе Берхтесгадена и в западном Алгое. То, что истребление их зашло так далеко, объясняется опять же человеческим суеверием и верой во всяческие чудеса. Так, нашлись предприимчивые люди, которые, ловко используя тот факт, что сурки залегают в спячку в сырых земляных норах и тем не менее не заболевают ревматизмом, пришли к смелому выводу, что сурочий жир должен служить прекрасным средством от ревматизма. А подобные вымыслы пользуются обычно успехом у простодушных людей, и поэтому сурочий жир издавна славился как прекрасное растирание при ревматизме; спрос на него был велик, а цена высока. Уже не одному виду животных суждено было исчезнуть из-за человеческой глупости, которая утверждала, что их рог, кости или шерсть способны возбуждать любовь, исцелять недуги или охранять от «дурного глаза». Но совсем худо обернулось дело для сурков, когда некий аптекарь из Шафгаузена поставил продажу сурочьего жира на широкую ногу, разрекламировав его во всех газетах. Цены на снадобье немедленно подскочили, и в 1944 году в Швейцарии было отстреляно 16 тысяч сурков. К чести того аптекаря должен сказать, что он дал уговорить себя возмущенным любителям природы и отказался от своего бизнеса, что ему высоко зачтется. Но ведь дело-то и на самом деле было «липовым»: у ревматиков без всякой пользы для них вытягивали деньги из кармана и внушали им напрасные надежды…

Сурочий жир содержит большой процент ненасыщенных жирных кислот и витамин D.

Люди, у которых в голове не одни только мысли о том, как бы побольше заработать, всегда относились к суркам с большой симпатией. То ли за их умилительную привычку садиться «столбиком» — поза, в которой они напоминают веселых маленьких человечков, то ли за их необыкновенную игривость. Во всяком случае тот, кто имеет возможность тихо за ними понаблюдать, лучше всего вооружившись биноклем, тот безусловно может получить от этого немалое удовольствие. Они гоняются друг за дружкой, кубарем скатываются вниз по склону, а то встанут один против другого да как «чокнутся» передними резцами, аж стук раздастся. При этом они еще и весело пищат. Успехом пользуется у них и «бокс»: стоя один против другого и упираясь ладонями в грудь или плечи противника, они стараются столкнуть друг друга с места и при этом не дать возможности дотянуться до себя лапами.

Вот так и получается: там, где жадные до наживы и жестокие люди уничтожили альпийских сурков, там другие, сознательные, постарались их снова расселить. Почти все сурки, обитающие сейчас в ФРГ, реакклиматизированы в Альпах с 1880 года. Так, колония, обитающая сейчас возле Гогенашау в Чимгауе, ведет свое начало от восьми сурков, привезенных туда в 1887 году из Берхтесгадена. Все поголовье сурков, населяющее на сегодняшний день Штейермарк (10 тысяч квадратных километров), состоит из потомков зверьков, выпущенных там в 1883 году. То же самое относится к Каринтии, Нижней Австрии, Тиролю и другим местам. В Циллертале в 1963 году было добыто много черных сурков. В районе Зальцбурга до 1912 года их не было вовсе — сейчас их там насчитывают тысячами. В Австрии в 1955 году было добыто в общей сложности 3369 сурков. Также и в Карпатах, в югославских горах и на Пиренеях расселили альпийских сурков. Считается, что во всей Европе сейчас насчитывается от 50 до 100 тысяч сурков. Наиболее высоко расположенная в горах колония найдена на высоте 2200 метров, самая низкая — на высоте 900 метров. В 1947 году французы завезли сурков на Пиренеи, и они там прекрасно прижились. В 1954 году их выпустили на Фельдберге, после того как другие альпийские животные, а именно 12 серн, выпущенных там в 1935 году, в течение 20 лет размножились до 250 голов. Заселение различных местностей сурками — дело явно стоящее. Они почти повсюду приживаются, даже на равнине. И никто не может их обвинить в том, что они наносят какой-нибудь ущерб. В Советском Союзе также успешно было проведено расселение алтайских горных сурков [18].

У нас в Европе вовсе не так уж много животных, впадающих в настоящую зимнюю спячку. К ним можно отнести ежа, летучих мышей, хомяка, соню-полчка и садовую соню. Все эти животные впадают в зимнюю спячку, как и сурки. А вот медведям, барсукам, а также белкам и кротам это свойственно в меньшей степени.

После того как сурки весной проснулись, они первым делом принимаются за генеральную уборку: сено, подстилки и всяческие отбросы вышвыриваются из норы. И уже пару дней спустя празднуются свадьбы. Нам не слишком-то много известно о брачных играх и семейной жизни альпийских сурков, потому что все это происходит главным образом под землей. И вот только недавно Ганс Пзеннер построил в своем замечательном новом зоопарке в Инсбруке искусственное подземное сооружение для сурков в разрезе — с одной стеклянной стеной, через которую можно наблюдать за обычно скрытыми от глаз семейной жизнью и выращиванием потомства у этих зверьков. Создается впечатление, что самка бывает в течке всего один день, но за это время она спаривается буквально подряд со всеми самцами своей группы. Соискатели не ревнивы, во всяком случае никаких драк между ними не наблюдается. (Примерно то же самое происходит ведь и у наших домовых крыс.) Сурчата появляются на свет через пять недель беременности, причем слепыми и почти голыми, во всяком случае шерсть на них очень редкая. Но уже спустя три-четыре недели они с любопытством выглядывают из норы наружу. В Лондонском зоопарке один альпийский сурок прожил почти 14 лет; считается, что на воле такой зверек может прожить 15–16 лет.

Сурки умеют громко свистеть, и этим широко известны. Свист они издают, обычно встав «столбиком» и опустив «руки по швам». Однако свист их вовсе не обязательно «сигнал тревоги», как часто можно прочесть в литературе. Сурок свистит во всех случаях, когда он чем-нибудь взволнован. Так, ручной сурок, о котором здесь уже говорилось, свистел безостановочно в течение 30 секунд, застряв ногой в решетке. А когда ему впервые довелось услышать гудение пылесоса, он свистел даже несколько минут подряд.

Если белочки и другие дальние родичи сурка время от времени поедают и яйца и даже птенцов, то он — строгий вегетарианец. Даже насекомых не ест. Наверное, поэтому кишечник такого относительно маленького животного имеет в длину 6,5 метра.

Но именно сурки повинны в том, что во многих районах Альп люди верят в существование некоего «гигантского лапчатого червя». Дело в том, что сурок, пробираясь по снегу, зачастую ставит заднюю ногу аккуратно в след передней, оставляя отпечатки не четырех, а только трех ног, что заставило многих людей ломать себе голову: кто бы это мог быть? Ведь все три отпечатка вместе напоминают след одной большой и мощной лапы. Не иначе как чудище какое-то!

Вот так маленький зверек может стать иногда причиной большого заблуждения, вызывающего суеверный страх!

Глава IX. В гости к кавказским турам


Несколько дней в Тебердинском заповеднике на Кавказе

Как проводится учет серн и: горных козлов в условиях высокогорья?

Сколько заповедных земель в СССР?

Отлов альпийских горных козлов в Гран-Парадизо

Виртуозный прыжок или трюковые съемки?

Идеи Докучаева, воплощенные в жизнь

Лесополосы — надежная защита пахотных земель

В большом концертном зале, расположенном на территории Франкфуртского зоопарка, в течение последних 20 лет не раз уж выступал хор кубанских казаков, исполняющий русские народные песни. В хоре действительно прекрасные мужские голоса. Я бы никогда не подумал, что мне доведется проезжать по их гордым станицам, мимо старинных крепостей и церквей, возвышающихся на скалистых холмах, а затем подниматься вверх по Кубани, стекающей вниз с вершин Приэльбрусья и впадающей затем в Азовское море. Но тем не менее это случилось. Сначала мои любезные коллеги из Аскании-Нова, этого знаменитого «рая для животных» посреди Таврической степи, везли меня на новом «газике» по бесконечным, прямым как стрела асфальтовым шоссе меж не менее бесконечных полей пшеницы, пока мы не достигли узкого залива, отделяющего Крымский полуостров от материка, а уж оттуда наш путь лежал меж бескрайних виноградных плантаций до Симферополя. Если бы я захотел, то имел бы возможность заехать ненадолго в Ялту и- мог бы полюбоваться прекрасными курортами Черноморского побережья. Но для чего я, собственно, сюда приехал? Осматривать модные курорты или ради горных козлов? Ну разумеется же, ради козлов, вернее, туров, как они здесь называются. И для этого мне надлежало тут же, в Симферополе, пересесть на большой реактивный самолет.

Мы летим над сплошными облаками, а под ними должно катить свои волны Черное море. Пересекаем скалистые вершины

Северного Кавказа, направляясь в район южнее Майкопа, пока не приземляемся возле красивого курорта Минводы. Нас встречает директор Тебердинского заповедника и везет на машине вверх по берегу Кубани. По дороге мы останавливаемся перекусить: икра, жареная курица и не водка, а русский коньяк. Но скажу по секрету: водка-то гораздо лучше, просто она считается здесь, по-видимому, менее респектабельной.

Дорогой можно не утруждать себя беседой, потому что шофер включил радио и оно непрерывно рассказывает ему что-то на русском языке. Так что у меня есть время оглядеться по сторонам и поразмышлять.

Когда солнце уже начинает прятаться за снежные вершины, наш путь длиной в 220 километров наконец закончен, и мы прибываем в Теберду — красивое местечко по типу швейцарских, на высоте 1300 метров. На веранде Дома для приезжих установлены умывальные столики с подвешенными над ними умывальниками. Такие я увидел впервые. Когда рукой подталкиваешь кверху штырь, из бачка льется вода. Очень удобное приспособление. Спать мы ложимся в комнатах, сверкающих безукоризненной чистотой.

Тебердинский заповедник находится на Северном Кавказе на высоте от 2100 до 4000 метров и занимает площадь в 695 квадратных километров. Поначалу может показаться, что это страшно много. Однако на Кавказе это не единственный заповедник. В Краснодарской области имеется еще один, в три раза больше этого. Там водятся даже зубры. К сожалению, правда, это уже не те чистокровные кавказские горные зубры, обитавшие здесь когда-то, те давно вымерли. По размерам они были мельче равнинных зубров из Польши. Теперь же здесь расселили гибридов между горным и равнинным зубром.

К 1965 году в Советском Союзе было уже 65 государственных заповедников общей площадью в 39 817 квадратных километров. Это больше половины всей Баварии. Помимо них имеются еще и так называемые заказники общей площадью в 31 560 квадратных километров. От заповедников они отличаются тем, что в них охраняют только животных, а не весь биоценоз в целом, и создаются они большей частью на ограниченный срок, а не «на вечные времена», как заповедные земли. Есть и такие заказники, или резерваты, в которых разрешена ограниченная охота на определенные виды животных. Осуществляют этот промысел представители Охотничьих обществ. Почти полностью заповедными являются и пять государственных охотхозяйств общей площадью в 3110 квадратных километров и 29 государственных опытных охотничьих хозяйств (8186 квадратных километров). Названия «заповедник» и «заказник» не искусственно созданные слова — это старинные, народные. Ведь забота об охране природы, в первую очередь леса, бытует в русском народе издавна. И тем не менее этих заповедников все еще мало для государств ва, занимающего 22 270 600 квадратных километров. Их скоро станет еще больше [19].

К сожалению, заповедных земель во всех странах на земном шаре пока еще очень мало. Словно блохи, орудующие в гладком и красивом мехе благородного животного, мы, люди, заняты как раз тем, что стараемся переделать елико возможно лицо нашей милой старой планеты, сводим и уничтожаем роскошные леса, перекрываем вольные веселые реки, стараясь их «зарегулировать», загазовываем воздух над городами и лугами, заслоняя солнце индустриальной дымовой завесой… Только самые малые, ничтожно малые, клочки земли мы оставляем природе и животным.

Здесь, в Теберде, одним из охраняемых объектов является серна. Поголовье серн начало угрожающе убывать, и был момент, когда их осталось всего-навсего 200 штук. Теперь их снова более 1000. Может быть, даже еще больше, просто серн очень трудно учесть, потому что живут они и в лесах. (Серны ведь в Альпах только из-за постоянного преследования превратились в высокогорных и скальных животных. В Шварцвальде, где их сейчас вновь акклиматизируют, они живут, как и здесь, на облесенных склонах; точно так же и в польских Есениках.)

А вот с оленями в Теберде дело поначалу обстояло плохо. Благородный олень здесь водится только вне границ заповедника. Правда, работающие в заповеднике 106 сотрудников и шесть научных работников стараются вести за ними наблюдение и вне границ самого заповедника. В 1953 году четырех благородных оленей перевезли в центральную часть заповедника. Они там хорошо прижились и размножились до 30 голов. Помимо этого в 1938 году на далекой реке Уссури с колоссальными трудностями удалось отловить 54 пятнистых оленя, которые в Уссурийском крае были уже на грани полного истребления, и перевезти их сюда. Здесь, в Теберде, их поголовье за три года уже увеличилось втрое, олени стали почти ручными и кочевали уже по всей местности. Однако во время фашистской оккупации, как мне рассказали, их всех перестреляли из автоматов. На сегодняшний день пятнистые олени встречаются здесь только совсем маленькими группами, которые опасливо жмутся к горам. Много медведей, но увидеть их практически не удается. Впрочем, никаких неприятностей из-за них еще ни разу не случалось.

Но для того чтобы полюбоваться на горных козлов, надо подняться высоко в горы. Притом верхом.

В горы направляется целая кавалькада: провиант, палатки, киноаппаратура, все это увязывается в брезентовые мешки и крепится на спины терпеливых, благородных вьючных лошадей. Меня самого облачают в нечто вроде просторного комбинезона и горные ботинки, что придает мне такой вид, что я едва узнаю себя в зеркале. Дорога идет так круто вверх по лесистому склону, что бедные кобылки вскоре уже все в мыле, а поскольку мне их жалко, я слезаю и иду рядом с ними пешком — ведь наш караван движется очень медленно.

Не будь вокруг меня симпатичных кавказцев с их обветренными лицами, я мог бы посчитать, что нахожусь где-нибудь в Швейцарских горах или посреди Скалистых гор: бурные горные ручьи, солнечные лучи, пронизывающие толщу девственного леса, проглядывающие меж деревьев скалистые вершины, покрытые вечным снегом, или сочные зеленые лужайки. Но здесь нет ни единого дома, никаких отелей, нигде не наткнешься на мачту линии высокого напряжения или на канатную дорогу для туристов. Здесь все сохраняется в первозданном состоянии, так, как это было тысячу лет тому назад. Где еще сейчас у нас в ФРГ или где-нибудь в Швейцарии можно оглядеться вокруг и не найти хоть какое-нибудь человеческое жилье и вообще следы хозяйственной деятельности человека?

Тем не менее перед самым заходом солнца мы добираемся до маленькой постовой будки, притулившейся где-то среди гигантских стволов деревьев. Никогда бы мне ее самому не разыскать! Нам как гостям постелили внутри, на нарах, устланных соломой, все же остальные залезли в спальные мешки и легли снаружи. Вечером мои спутники разжигают костер, варят, жарят и беседуют. Я понимаю, что мы уже совсем близко от того места, где живут горные козлы.

В прежние времена горные козлы обитали на большей части Альп (недаром они зовутся альпийскими козлами), а еще раньше, возможно, и во многих других европейских горных местностях. Древние римляне привозили их даже в Рим и устраивали между ними бои. По-видимому, альпийский горный козел и послужил моделью для создания охотничьего барельефа в Сплитском соборе. Римские и этрусские пряжки в виде рогов горных козлов во множестве находили возле озер Комер и Лаго-Маджоре. Даже в египетской резиденции фараонов — Фивах — можно увидеть альпийских горных козлов в качестве элемента стенной росписи.

Но так же как и бобр и сурок, носорог и антилопа-сайга, горные козлы пали жертвой средневекового суеверия, невежественной народной медицины. Считалось, что в них найдены средства от всевозможных человеческих недугов. Еще в прошлом столетии такой альпийский козел представлял собой настоящую бродячую аптеку: кровь его служила якобы средством против камней в желчном пузыре («потому что эти животные так подолгу бегают по камням»), а из рогов изготовлялись кольца, «защищающие» от множества болезней, «безоаровые камни» (круглые шарики из шерсти, различных смол, камешков и других элементов, скапливающиеся временами в желудках горных козлов) спасали якобы от рака. Даже помет собирали в качестве надежного средства от чахотки или подагры… А уж высушенное сухожилие сердечного мускула, называемое «сердечным крестиком», — .тому приписывали, совершенно чудодейственные, таинственные свойства! Так что гот, кому удавалось подстрелить альпийского козла, разом делался состоятельным человеком. Епископы Зальцбурга содержали собственные аптеки, в которых сбывали пациентам подобные снадобья.

Чего же удивляться, что даже самые строгие законы об охране не смогли спасти бедных альпийских козлов, тем более что браконьерство в народе чаще рассматривается как смелый, романтичный вид спорта, а не как преступление, подобное ограблению дома, разбою или краже.

Так что зальцбургскому архиепископу не оставалось ничего другого, как уволить с 1712 по 1720 год подряд шестерых егерей, которых он нанимал исключительно с целью охраны альпийских козлов: им просто некого было больше охранять. Швейцарские альпийские козлы исчезли примерно спустя сто лет после австрийских. В XVI и XVII веках по северным Альпам Швейцарии уже не скакало ни одного козла; в Валлисе они продержались еще до начала XIX столетия. Но потом и здесь поубивали последних.

Могло бы случиться, что альпийского горного козла нам пришлось бы увидеть лишь в виде неуклюжих старинных деревянных поделок, если бы не лесничий Жозеф Делапьер и естествоиспытатель Цумстен, которым в 1816 году удалось уговорить правительство Пьемонта взять под охрану последние несколько дюжин альпийских козлов в Гран-Парадизо. Эта горная гряда расположена в Северной Италии, выше Турина, близ французской границы, в Грайских Альпах. К счастью, сардинское королевское семейство рассматривало охоту на альпийских козлов как собственную привилегию и ревниво следило за тем, чтобы никто на них не покушался. Начиная с 1854 года Гран-Парадизо был даже объявлен частным владением короля Виктора Эмануэля II, а обитавшие в нем горные козлы — охраняемой королевской дичью; для сохранности их поголовья было учреждено специальное лесничество. Но дело в том, что вокруг Гран-Парадизо живут крайне бедные горцы, которые могут добыть себе средства существования только путем отхожего промысла: всем мужчинам приходится зимой уезжать работать на фабрики, далеко от своих семей. Они крайне заинтересованы в том, чтобы иметь право стрелять горных козлов. В 1921 году это место было объявлено национальным парком. Однако 64 охранника поначалу столь плохо оплачивались, что лучшие из них были вынуждены уйти на производство.

Границы национального парка Гран-Парадизо проведены столь неудачно, что проходят значительно выше альпийских пастбищ и лугов. В особенности в суровые зимы горные козлы и серны бывают вынуждены спускаться ниже этих границ, проложенных чаще всего на высоте от 1700 до 1800 метров. А там их прямо с автострады расстреливают из винтовок с оптическим прицелом с расстояния в 300–400 метров. Зимой 1962/63 года одних серн было отстреляно 500 штук. В долине Саваранч зимой 1963/64 года погибло 1125 горных козлов и серн.

Один охотник из Аосты построил себе в округе Сан-Пьетро, близ границы национального парка, шикарный «охотничий дом», из которого он получил возможность стрелять по перешедшей границу дичи, что называется, чуть ли не «с постели». Так что только разумное изменение границ национального парка (уже давным-давно предложенное незаинтересованному правительству) могло бы спасти это уникальное европейское сокровище. Между прочим, все альпийские козлы, обитающие на сегодняшний день где-либо в Италии, Швейцарии или Австрии — все они родом из Гран-Парадизо.

Но вернемся к нашим горным козлам, живущим на Западном Кавказе. Здесь, в районе Теберды, они выглядят точно так же, как альпийские. А вот подальше к восточным отрогам Кавказа обитает уже так называемый дагестанский тур, у которого совсем другие рога: на передней стороне у них отсутствуют характерные для горных козлов валики, да и бороды у туров практически нет. Туры хотя и относятся к горным козлам, но окраска у них типично оленья. Рога у них закручены наподобие бараньих, напоминая по форме улиток. Туров на сегодняшний день насчитывается от 3000 до 4000 [20]. Все горные козлы, включая испанских туров, нубийских, сибирских горных козлов, или тэков, а также винторогого козла, или мархура, и североафриканского гривистого барана, относятся к диким козлам. О близком их родстве свидетельствует хотя бы тот факт, что они легко скрещиваются между собой, а также с нашими домашними козами. Однако единственной дикой исходной формой домашних коз считается безоаровая коза, встречающаяся на Крите и нескольких других островах, а также в гористых местностях Малой Азии и Ирана [21].

Чтобы увидеть здешних тебердинских горных козлов, надо вскочить ни свет ни заря — в 4 часа утра, потому что пугливые животные только по ночам держатся вне границ леса и уже спустя четверть часа после восхода солнца забираются дальше вверх, карабкаясь по скалистым уступам горных склонов. А туда нам с нашей киноаппаратурой за ними не залезть. Да и захоти мы это сделать, осторожные животные, вероятно, по целым дням не подпускали бы нас на расстояние, необходимое для моего телеобъектива, потому что лазить по скалам они умеют уж во всяком случае намного лучше нас.

Но идти нам в темноте пришлось совсемнедолго: от сторожки всего каких-нибудь два-три километра! Потом мы застыли неподвижно за низенькими елочками. Я лихорадочно устанавливаю свою камеру с длинным телеобъективом на треножнике, Проходит целая вечность, пока мне удается нащупать стадо своим объективом, но зато теперь я смог разглядеть их очень ясно и четко. Вели они себя спокойно и беззаботно, явно не подозревая о нашем присутствии.

Ничего не скажешь — внушительно выглядят такие козлы с их огромными, загнутыми назад рогами. Козочки с их короткими острыми рожками производят по сравнению с ними куда более невзрачное впечатление, почти как домашние козы. Когда такой горный козел взбирается на вершину скалы, поворачивает голову в сторону ближайшей самки и замирает в такой позе, он становится похожим на изваяние. А когда он влюблен, то задирает кверху хвост и, точно так же как и наши домашние козлы, высовывает язык и быстро шлепает им вверх и вниз. Голова и шея при этом судорожно вытянуты вперед, уши тоже. Время от времени такой ухажер с лицом фавна поднимает переднюю ногу, указывает ею на предмет своего вожделения, и затем начинает медленно покачивать ею взад и вперед. Не остается ни малейших сомнений, кому именно предназначается его благосклонное внимание…

Интересно, не убивают ли друг друга подобные силачи с их страшным оружием в приступах ревности? Оказывается, нет. Вот мы, например, во Франкфуртском зоопарке уже в течение полутора десятков лет содержим горных козлов в совсем небольшом загоне и никогда не отделяем самок с детенышами от самцов. Причем в стаде постоянно содержится вместе несколько взрослых козлов. Еще ни разу не было случая, чтобы кто-то из них оказался мертвым или даже серьезно пораненным.

Когда горный козел угрожает своему сопернику, он трясет головой, демонстрируя свои рога, а если хочет произвести еще более сильное впечатление, то поднимается на дыбы. Передние ноги при этом согнуты под острым углом, а подбородок опущен и прижат к груди. Но все это смахивает на турнирные бои — никто не стремится нанести увечья противнику. Тот, кто во время потасовки забрался выше по склону, уже наполовину победил. Поэтому каждый старается обойти другого и залезть как можно выше. Затем верхний поднимается на дыбы и, наклонив голову несколько вбок, изо всех сил ударяет выпуклой стороной своих рогов (ни в коем случае не остриями!) по рогам противника. Тот обычно старается устоять на всех четырех ногах, чтобы выдержать силу подобного удара. Треск при этом раздается весьма внушительный.

А иной раз два соперника стоят рядом, словно упряжка лошадей, сцепившись рогами, и стараются перетянуть один другого. Целыми днями два таких ревнивца способны бегать плечо к плечу, пока не определится, кто же все-таки слабей. И тогда уже они не бегут рядом, а победитель преследует повсюду побежденного словно его «злой дух». Когда двое дерутся, другие козлы зачастую подбегают посмотреть, но отнюдь не с целью уладить спор. Иной раз после очередного виртуозного прыжка драчуны могут оказаться задом друг к другу и будут удивленно озираться по сторонам.

Стадо, за которым мы сейчас наблюдаем, еще не полностью пробудилось. Две козочки, например, еще лежат на боку, вытянув ноги. Один козел лежа уткнул концы рогов в землю так, что нос его повернут вертикально вверх, к предрассветному небу. Другой козел, который лежит, поджав все четыре ноги, уперся подбородком в землю, чтобы разгрузить шею. Подобные огромные рога вообще, наверное, животному в тягость. Для вставания с земли у горных козлов, видимо, не существует твердых правил, как, например, у коров. Здесь один приподнимается сначала на передние ноги и сидит какое-то мгновение в типично собачьей позе, в то время как другой поднимается, упираясь задними ногами, как это делают коровы.

Есть советский фильм о сибирских горных козлах, где показано, как спасающееся бегством стадо тэков, загнанное меж двух отвесных скал, скачет вниз зигзагами с одной стенки на другую и таким способом уходит от своих преследователей. Меня не раз спрашивали, не является ли это трюковой съемкой. Думаю, что нет: горные козлы способны прыгать с необычайной меткостью, особенно вниз по склону.

В Гальском зоопарке был такой случай. Один тур решил удрать. Он взобрался на скалистый выступ и без малейших колебаний сиганул с десятиметровой высоты прямо на улицу. Ни минуты не мешкая, он помчался дальше, на другую улицу, и прибежал наконец к каменистым, обрывистым берегам реки Заале, пронесся оттуда еще около двух километров по набережной и, чувствуя за собой погоню, перемахнул через перила и кинулся в реку, которая, кстати, достаточйо глубока, даже судоходна. По части плавания тур оказался не таким уж молодцом. Поэтому вскоре забрался на узкий бордюр каменной облицовки отвесного берега, где и застыл неподвижно, словно изваяние. Тут и удалось накинуть ему на рога веревочную петлю и под конец пешком привести назад в зоопарк. Причем вели его сразу трое крепких мужчин. Надо сказать, что после всех этих неприятностей тур больше никогда не делал попыток убежать и предпочел пожизненно оставаться в своем безопасном загоне!

Но чтобы горный козел, как я вычитал из одного специального издания, мог с места совершить «многометровый вертикальный прыжок в высоту» — такого я никогда не видел, да и, признаться, не поверю в это.

Когда снимаешь животных, нужно проявлять особое терпение. Ведь далеко не каждые несколько минут происходит что-нибудь интересное. Но вот какой-то козел поднялся на дыбы и, двинувшись на своего противника, прошел целых пять метров на задних ногах. Да, это не шутка, когда он вот так, со всей мощью обрушивает сверху свои 80 килограммов на череп соперника. Толстые валики на передней стороне рогов способствуют тому, чтобы рога при ударе не соскальзывали так легко друг с друга. А вот к возрасту, как иногда думают, эти утолщения не имеют никакого отношения. Это ни в коем случае не «годовые кольца». Ведь и по ветвистости оленьих рогов нельзя с точностью определить, сколько лет такой красавец уже прожил на свете. У стареющих горных козлов рога хотя и становятся постепенно все длиннее, но зато и все глаже, из них не выдвигаются уже сколько-нибудь заметные валики. У молодых козлов сначала появляется здоровенная шишка под кожей лба, даже горячая на ощупь, если приложить к ней ладонь. А вскоре из-под кожи показывается очередной валик — происходит нечто похожее на то, когда у ребенка прорезаются зубы. Рога неодинаковой толщины: правый почти всегда несколько короче и толще. Большинство горных козлов при схватках предпочитают всегда ударять каким-нибудь одним рогом. Доктор Инго Крумбигель исследовал в музеях 317 черепов горных козлов и обнаружил в них 20 заживших переломов, причем 17 из них в левом роге.

Если мы будем содержать в зоопарке вместе со всем стадом оленей двух самцов или двух взрослых самцов-антилоп вместе с самками, то жизнь более слабого превратится в сплошную муку. Так или иначе он все равно погибнет, потому что ему некуда убежать. Ведь и для оленух нам приходится устраивать специальные лазы и укрытия, где они могут спастись от похотливых самцов, которые во время течки способны загнать их до полусмерти. Горные козлы же своего рода «подкаблучники», несмотря на свой грозный вид. Дело в том, что горные козочки своими маленькими острыми рожками способны нанести довольно опасные удары. В то время как их «повелители» создают в основном лишь шумовые эффекты, их маленькие женушки, когда бьют — то уже без промаха…

Здесь, в Теберде, у самок горного козла как раз пару недель назад появились на свет детеныши. Рожают они их на открытых местах, но часто козлята уже спустя несколько часов прячутся куда-нибудь в расселину скал или какую-нибудь нишу. Зачастую укрытие бывает слишком мало для матери, и тогда она просто остается стоять возле него. Первые 14 дней самка и детеныш держатся вместе, как это наблюдается и у всех горных животных. Малышка бежит, тесно прижавшись к бедру матери, так что та все время ощущает его присутствие. Во время пастьбы самка не отходит от своего козленка больше чем на пять — десять метров. И только достигнув возраста 14 дней, молодняк становится самостоятельнее, учится лазить по уступам и игриво скачет вокруг своей матери.

Здесь вот мы видим, как горные козлята объединились в нечто вроде детского сада. Они гоняются друг за другом, пробуют бороться наподобие старших, поднимаются при этом на задние ножки и стараются перелезть друг через друга. Если кто-то из козлят не хочет принимать участия в общих играх, к нему непременно подбежит один из играющих и до тех пор будет скрести по его спине копытцем, пока тот не встанет и не присоединится к общему веселью.

Если же два подростковых горных козленка затевают нешуточную драку, их матери следят за ними весьма пристально, в то время как на поединки взрослых самцов самки не обращают явного внимания. Здесь же они подчас сбегаются со всех сторон и наблюдают за драчунами, однако не вмешиваются.

Если горные козлы и не в состоянии подпрыгнуть вверх на несколько метров, то забраться как угодно высоко для них проще простого: были бы какие угодно, пусть даже почти отвесные, стенки. В этом пришлось убедиться звероторговцу Герману Рухе из Ганновера при покупке сибирских горных козлов-тэков. Один из новоселов, помещенный в тесный загончик с дощатыми стенками высотой в 2,5 м, подпрыгнул, оттолкнулся копытами от стенки, и не успели сторожа взять в толк, что происходит, как он с неимоверной быстротой поднялся кверху, кружа словно по винтовой лестнице, и был таков.

Один из индийских служителей пустился за ним в погоню. Он обнаружил его пасущимся на газоне, посеянном на обочине дороги. Поскольку этот человек был специалистом по метанию лассо, ему удалось накинуть животному на рога веревочную петлю. Однако горный козел оказался сильнее этого индийца и побежал, волоча за собой ловца. Добежав до речушки Варне, козел с ходу перемахнул через нее, совершив виртуозный прыжок, а индус на веревке шлепнулся прямо в холодную воду. От рывка тэк слегка повернул голову, и петля соскользнула с его крутых рогов.

Поскольку история эта угодила в прессу, то уже через пару дней стали поступать жалобы и претензии за нанесенный ущерб; где-то сибирский козел объел в саду ботву, а где-то нанес повреждение лесным посадкам или стащил заготовленное сено. Кончилось это тем, что какой-то крестьянин запер ворота своего сеновала, когда животное туда забралось. Таким образом его удалось водворить на место.

К счастью, европейцы успели спохватиться в самый последний момент и позаботиться о спасении альпийских козлов. Таким образом удалось избежать того, чтобы они оказались начисто вымаранными из книги жизни нашей Земли, как это случилось с южноафриканской кваггой, дронтом, стеллеровой коровой, первобытным быком, бескрылой гагаркой, северо-американским странствующим голубем, сумчатым волком и многими, многим# другими.

Сначала пытались сохранить последних альпийских козлов в зоопарках и загонах. Но в те времена ни у кого еще не было необходимого опыта по разведению диких видов животных в неволе. Поэтому после бесконечных неудач дело каждый раз кончалось тем, что к диким горным козлам подсаживали домашних коз, и дикие козлы постепенно вырождались. Гибриды же, получаемые от подобного скрещивания, вполне плодовиты. Так получилось, что в Венском и Зальцбургском зоопарках под конец остались одни лишь гибриды между горным козлом и домашними козами. Потомки их, выпущенные в Альпах на волю, неминуемо погибали.

В Берне таких вот гибридов поместили в вольеру знаменитого зверинца «Бернер Штадтграбен», где испокон веков держали медведей — гербовое животное Берна. Однако гибридные козлы не пожелали оставаться в своих вольерах и вскоре уже скакали по крышам соседних домов, опрокинули постовую будку и даже нападали на людей, срывая с них клочьями одежду.

Постепенно швейцарцев начало все больше обуревать тщеславное желание вернуть это прекрасное горное животное, которое они так жестоко и бездумно истребили у себя в стране. С этой целью в 1892 году был основан охраняемый парк. Однако, к великому огорчению швейцарцев, чистокровных альпийских козлов в то время можно было раздобыть только у итальянцев в Гран-Парадизо. А те в течение многих лет оставались глухи к такого рода просьбам. Дело в том, что горные козлы стали по полному праву государственной монополией Италии. Поговаривают, что швейцарцы тогда всерьез разрабатывали планы, как браконьерским способом отловить в Гран-Парадизо нескольких горных козлов и тайком переправить через границу.

Но только в 1906 году к швейцарцам попали первые настоящие альпийские козлы, на сей раз вполне законно, с великодушного соизволения итальянских властей. С тех пор в парке разводят лишь исключительно чистокровных альпийских козлов. Все альпийские козлы, которых позже расселили в швейцарских или австрийских Альпах, были родом исключительно только из Гран-Парадизо.

Разведение горных козлов на сегодняшний день для современных работников зоопарка не проблема. От нескольких альпийских козлов, предоставленных в распоряжение нашего Франкфуртского зоопарка Охотничьей инспекцией кантона Граубюнден в июле 1954 года, к 1963 году удалось вырастить уже 13 детей и внуков.

Но тогда, в самом начале, в Гран-Парадизо никто еще не знал толком, каким образом нужно отлавливать живых козлов. Потому что это ведь значительно труднее и опаснее, чем отстреливать «капитальных рогачей», которыми обычно так похваляются знаменитые охотники. Поначалу соблазнились наиболее удобным способом: самок отстреливали, а козлят забирали. Но подобный метод, практикующийся и при отлове горилл, орангутанов и многих других видов диких животных, имеет тот недостаток, что при этом бесцельно погибают именно самки, то есть взрослые особи, способные производить потомство. А кроме того, добытое таким путем потомство чаще всего все равно не удается вырастить без материнского молока и материнской любви. Так что отсев из числа пойманных детенышей бывает пугающе велик. Люди, занимающиеся реакклиматизацией горных козлов, порой готовы рвать на себе волосы с досады. Так, однажды, когда они уже благополучно доставили самку с детенышем на новое место жительства и выпустили на волю, тут же, откуда ни возьмись, прилетел беркут и умертвил козленка на глазах у привезших его людей.

Первые альпийские козлы-новоселы были выпущены 8 мая 1911 года на горной гряде «Серые рога». Было их пять штук. Один из них никак не соглашался уходить на свободное житье, все время возвращался назад к людям, и его пришлось водворить обратно в вольеру зверинца. Остальные же прижились и стали успешно размножаться. И надо сказать, что на сегодняшний день о них в Швейцарии пекутся несколько больше, чем пеклись об их истребленных предках. Когда в 1953 году один человек тайно пристрелил двух альпийских козлов, ему присудили уплатить штраф в размере 6000 франков.

За истекшее с тех пор время альпийских козлов расселили уже по разным другим местностям итальянских, а также французских, швейцарских, австрийских и немецких Альп. Во многих местах они успешно прижились. В 1964 году в Швейцарии уже насчитывалось свыше 30 популяций альпийских козлов общим числом более трех тысяч голов. К этому же времени поголовье альпийских козлов в Испании достигло 10 тысяч, за несколько последних лет оно там почти удвоилось. Только вот у нас, в немецкой части Альп, они, к сожалению, не прижились. На альпийских козлов, выпущенных в Хагенских горах, южнее Кениг-зее, в 1922 году, вскоре напала чесотка, и поголовье их сократилось до 10 экземпляров. Да и те пересекли австрийскую границу, где и присоединились к тамошнему большому стаду. Только очень, очень редко они ненадолго появляются на наших землях.

Из этого видно, как нелегко бывает восстановить то, что когда-то было бездумно уничтожено.

Часто охотники, а порой даже кое-кто из охранителей природы все еще говорят о «полезных» и «вредных» животных. Они считают, например, наиболее удобным способом увеличения поголовья африканских антилоп и зебр отстрел львов и гиен. В то время как наличие хищных животных совершенно необходимо, чтобы «выбраковывать» больных и слабосильных особей. Там, где ни беркуты, ни рыси не несут больше ни зимой, ни летом своей круглосуточной вахты, — там больные особи заражают других, и как чесотка, так и различные эпизоотии распространяются с невиданной быстротой.

У нас, в Серенгети, в Восточной Африке, каждый третий, а то и второй детеныш газели Томсона, а также гну и зебр становится жертвой леопардов, львов, гиеновых собак, грифов, шакалов, крокодилов, гигантских змей и многих других хищных животных.

Не-будь этого, стада мирных копытных в течение немногих лет удвоили и даже удесятерили бы свое поголовье, что-неминуемо привело бы к перевыпасу пастбищ и последующему разрушению почвы. И тогда уж волей-неволей пришлось бы вмешаться охотникам.

Но вмешательство охотника всегда приводит к тому, что животные теряют доверие к человеку, становятся пугливыми и. не разрешают к себе приближаться. А ведь именно эта их доверчивость и служит тем притягательным моментом, который сегодня так привлекает туристов в национальные парки Африки, именно это их там так очаровывает. Где еще можно подъехать на расстояние нескольких метров ко львам, слонам, жирафам или проехать через десятитысячное стадо зебр, чтобы животные не обратили на это никакого внимания и не убежали? В этом-то и кроется необыкновенная популярность африканских национальных парков. Там же, где приходится регулировать численность дичи путем отстрела, животные убегают от всех без исключения людей. И увидеть их удается одним лишь специально гоняющимся за ними охотникам, а не обычным посетителям.

В советских заповедниках меня часто расспрашивали, как мы обездвиживаем животных наркотическими снарядами, чтобы не повредить их при отлове. Дело в том, что во многих заповедниках Советского Союза олени, а главным образом лоси так сильно размножились, что повреждают весь подрост деревьев в лесах. Приходится ограничивать их поголовье путем отстрела, а это в свою очередь приводит к тому, что их никто из посетителей заповедников не видит, во всяком случае летом. Вот именно поэтому сотрудники заповедников озабочены методом использования «наркотического’ ружья», чтобы с его помощью отлавливать и переселять животных в другие районы.

— А что, у вас разве нет больше волков в Банф. — парке или в Джаспер? — спрашивал я два года назад у работников канадских национальных парков в Скалистых горах, где многочисленные олени-вапити показались мне уж слишком пугливыми. Оказалось, что волков начисто истребили, «потому что они резали уж очень много оленей». Зато теперь приходится самим выступать на ролях волков и отстреливать множество «лишних» оленей (в чем здесь не очень охотно сознаются!). Точно так же обстоит дело и в американских национальных парках.

Меня огорчило, что и в Советском Союзе не избежали этой ошибки. Волков уничтожают где только возможно. Если здесь, в Тебердинском заповеднике, и осталось еще несколько штук, то скорее всего потому, что не удалось еще всех перебить. А объясняется все очень просто. В то время как львы и леопарды—; животные довольно оседлые, не совершающие дальних кочевок, волки, в особенности зимой, рыщут в поисках добычи по всей округе. Территории заповедника не хватает на то, чтобы держать волков круглый год в его границах. Стоит же им выйти за его пределы, как тут же начинают поступать серьезные жалобы из окрестных деревень. Вот так и получилось, что и в Советском Союзе, как и в Соединенных Штатах и в Канаде, волков повсеместно истребили, выплачивая денежные премии за каждого убитого волка.

Но нельзя же забывать при этом, что волк в наших широтах— единственный хищник, который, истребляя в больших масштабах молодых и ослабленных старых животных, способен регулировать численность крупной дичи. А если не волк — то кто же? Рысей почти уже нет, равно как и пум в Северной Америке. Так что там, где волка нет, его функции приходится брать на себя человеку и самому убивать, чтобы сохранить равновесие в природе.

Мы, европейцы, обязаны приложить все усилия, чтобы сохранить в Африке последние остатки тропической природы, чтобы наши потомки и потомки самих африканцев еще через сто лет могли с благоговением любоваться тем, каким прекрасным был Черный континент с его слонами, носорогами, жирафами, львами и зебрами, до того как мы, европейцы, «навели в нем порядок». Что касается нашего собственного жизненного пространства, то нам этого вряд ли удастся добиться. Чтобы создать у нас действительно нетронутые «памятники природы», надо сохранить обитающих там хищников. Это, однако, нигде до сих пор последовательно не проводится.

Но я надеюсь, что именно в Советском Союзе это все же осуществят. Потому что национальные парки, в которых не истребляют волков, должны быть очень большими, что осуществимо практически только в восточной части Советского Союза или в северных районах Канады.

Вот какие мысли терзают таких людей, как я, когда вот так разъезжаешь по белому свету. С горными козлами дело обстоит благополучно. Они спасены. В Гран-Парадизо их число, между прочим, во время последней мировой войны снизилось до 413 голов; правда, к 1963 году их снова стало 3198 плюс 5363 серны. На сегодняшний день во всех Альпах обитает в общей сложности 6000 альпийских козлов, то есть в сто раз больше, чем 150 лет тому назад.

Здесь, в Тебердинском районе, их число увеличилось с 800 особей до 2500–3000. Учет ведется ежегодно в августе. Осуществляют его студенты-биологи и охотоведы, которые поднимаются на горные хребты, распределяются там по определенному плану и подсчитывают всех увиденных горных козлов. Проводится учет столь поздно, в августе, потому, что именно в это время тучи комаров вынуждают животных покинуть лесные и кустарниковые зоны и подняться высоко в горы, до самых снежных вершин.-

Как мне сообщил мой друг, профессор Банников, на сегодняшний день в Советском Союзе обитает снова около 250 тысяч сибирских горных козлов и 23 тысячи других видов диких козлов.

Возвращаясь с Кавказских гор назад в Минводы, я обратил внимание на расположенные в низине ровные ряды лесополос. Такие же я видел уже на Украине в степях, недалеко от Аскании-Нова. Состоят они из пяти или шести рядов лиственных деревьев, пересекающих, словно по линейке, с интервалом в один или два километра необозримые поля зерновых культур. Эти зеленые полосы не имеют ни конца, ни края, во всяком случае они тянутся до самого горизонта. Деревья все молодые, двухлетние, но встречаются и постарше — самое большое пятнадцатилетние. Жаль только, что они такие идеально прямые, совсем как современные асфальтированные шоссе, а не как естественный лес.

Мысль о создании лесных полезащитных полос принадлежит замечательному русскому ученому профессору В. В. Докучаеву (1846–1903), занимавшемуся проблемами почвоведения и климата.

При освоении степей в XVIII–XIX вв. лесные рощи и леса, окаймляющие реки, были начисто вырублены поселенцами. Над громадными степными пространствами нависла опасность превращения в пустыню в результате ветровой эрозии. Поэтому В. Докучаев после засухи и неурожая в 1892 году приступил к созданию трех опытных хозяйств в Воронежской губернии на водоразделе между Волгой и Доном возле Хренова, между Доном и Донцом у Старобельска и между Донцом и Днепром у Велико-Анадольска. Там в степях он и провел первые опытные посадки различных пород деревьев.

Этот опыт, осуществленный в Советском Союзе, и был положен в основу огромных работ по степному лесоразведению. Основная масса лесополос заложена была на полях в 1947–1953 годах. Работы по лесопосадкам в ряде районов продолжаются и по сей день. Особенно большие государственные лесополосы, протянувшиеся с севера на юг, достигали порой 60 метров ширины, и на них было высажено 580 миллионов древесных саженцев.

В годы с нормальной погодой урожай с каждого гектара пахоты, защищенной лесополосами, увеличивается на 2–2,5 центнера. В засушливые годы они помогают еще больше. Огромное значение имеют лесополосы в борьбе с черными пылевыми бурями. Они являются важными средствами защиты пахотных земель и посевов от ветровой эрозии [22].

Глава X. Пять зоопарков Парижа


Людовик XIV подарил Версальский зверинец своей двенадцатилетней фаворитке

Один миллион двести тысяч марок за доставку животных

Якобинцы освобождали львов из заточения

Яванские крысы напали на дворец Бюффон мечтал о настоящем зоопарке

Вместо Народного парка детские карусели

Французская революция помогла созданию научного учреждения

Когда-то в Тюильри жили четвероногие…

Версальский зверинец, безусловно, не был первым зоопарком Парижа. Ведь еще около 1570 года Карл IX размещал в саду Лувра и в Тюильри, а значит, в самом сердце Парижа вольеры с различными животными. Там были львы и медведи, быки, буйволы и ослы, а двор забавлялся тем, что на специально сооруженной для этой цели арене натравливал догов на быков. Такое представление состоялось еще в октябре 1572 года — только два месяца спустя после Варфоломеевской ночи, во время которой были убиты десятки тысяч гугенотов. Вольеры же с экзотическими птицами и верблюды появились несколько позже.

Имелись зверинцы также и при замках Фонтенбло и Шантий. И вообще в XVII и XVIII веках у французской аристократии считалось престижным содержать у себя дома экзотических животных. А поскольку в те времена Франция задавала тон, то зверинцы возникли вскоре и при дворцах немецкой знати, а также других европейских стран.

В 1654 году кардинал Джулио Мазарини распорядился построить у входа в Венсеннский лес, в Париже, новый зверинец, куда собрали воедино животных из Лувра и Тюильри. Следовательно, уже тогда на том же месте, где несколько десятков лет назад был сооружен самый современный и большой зоопарк Парижа под названием «Боа де Венсенн», уже имелся зверинец.

Однако от всех тех старинных зверинцев сегодня не осталось и следа. Разве что два павильона еще напоминают о бывшем версальском зверинце, да еще в садоводстве, расположившемся сейчас на его месте, можно найти остатки фундамента старинных построек. И хотя сейчас никаких диких животных там не осталось, тем не менее я порекомендовал бы любителям природы, посещающим Версальский дворец, совершить небольшую пешеходную прогулку через парк, до бывшего заброшенного зверинца. Как только спустишься с широкой лестницы дворца и немного пройдешь вдоль левого берега крестообразного огромного «увеселительного пруда», сразу очутишься перед двумя еще сохранившимися павильонами и увидишь разрушенную стену знаменитого когда-то зоопарка. Однако эти павильоны вовсе не были предназначены для жирафов, как вам расскажут живущие там сегодня садовники: в зверинце никогда никаких жирафов не было. А предназначались эти сравнительно небольшие строения для гостей короля.

Когда знаменитый король Франции Людовик XIV в возрасте 24 лет принял решение о застройке государственных земель Версаля, которые за 28 лет до этого были приобретены его отцом, он поначалу и не думал о том колоссальном, великолепном дворце, который должен был возникнуть на этом месте. В первую очередь его интересовал сам парк и зверинец, к которому король питал особое пристрастие. Архитектор Лево набросал весьма необычный проект такого зверинца. Прежде во всех дворцах вольеры и клетки с дикими животными и экзотическими птицами были разбросаны по всей территории парка далеко друг от друга — там бассейн для водоплавающих, а там — львы в клетках. Лево впервые сосредоточил зверинец в одном месте, на территории, не превышающей трех-четырех гектаров. Но поскольку зверинец не был рассчитан, как современные зоопарки, на толпы народа, а предназначался только для короля и его почетных гостей, архитектор спроектировал его в виде расходящихся из одной точки лучей, подобно полураскрытому вееру. Из этой точки августейший посетитель мог обозревать всех животных разом. Такое расположение клеток было перенято затем почти всеми планировщиками, строящими зверинцы в Европе по примеру Версаля; его влияние заметно и на функционирующем и сегодня зоопарке Шенбрунн в Вене. На «смотровой площадке» строился и маленький замок, украшенный внутри портретами и скульптурами животных.

Людовик был в таком восторге от проекта, что страшно торопил со строительством. Зверинец сооружался с 1.662 по 1664 год и обошелся в 450 тысяч франков. Может быть, такая сумма и не покажется слишком большой, но нельзя забывать, что короли в те времена привыкли пользоваться при строительстве дешевым подневольным трудом своих подданных. Людовику так не терпелось заполучить свой зверинец, что он после некоторых колебаний разрешил подрядчику продолжать работу даже по воскресеньям, после мессы. В 1665 году начали поступать первые чужеземные животные: страусы, египетские цапли, орлы, дикобразы, «фараоновы крысы» (мангусты), лисы, лев, экзотические голуби, казуар, слон (подарок короля Португалии), три крокодила от сиамского короля, верблюды, олени, лани и голландские коровы, молоком которых, замешанным на яичных желтках, кормили фламинго. На отдельном водоеме содержались и пеликаны. Питьевую воду подводили по двум зацементированным акведукам из речек Сен-Кер и Фонтено. Постройка акведуков закончилась лишь к 1688 году.

Судя по сохранившимся до наших дней счетам, доставка животных в Версаль с 1671 по 1694 год обошлась в 1,2 миллиона марок. Подобная дороговизна объясняется тем, что тогда еще приходилось для этой цели высылать собственные корабли и снаряжать специальные экспедиции. За это время в Версаль прибыло 536 султанок, 103 страуса и множество других животных.

Слон оказался непревзойденным мастером по развязыванию узлов: по ночам он упорно и ловко распутывал завязанные на его ногах канаты. Однажды ему даже удалось бесшумно снять с петель дверь помещения, в котором его запирали, и, не потревожив здорового сна своего служителя, отправиться на осмотр зверинца уже в роли посетителя…

Примерно с 1670 года король разрешил своему народу свободный доступ в парк, а следовательно, и осмотр зверинца. Но поскольку это приводило к постоянной порче клумб и статуй, да и вообще ко всяческому загрязнению парка, с 1699 года свободный вход был снова закрыт, и прогулки по парку разрешались уже только придворным и то в сопровождении специальных проводников. Именитые гости, спустившись с дворцовых террас, усаживались в роскошные лодки, среди которых были и настоящие венецианские гондолы. Одетые в экзотические костюмы «гондольеры» отвозили гостей сначала к зверинцу, а затем, после обеда, обычно к дворцу Трианон, сохранившемуся до наших дней на противоположном берегу озера.

Когда блистательный король превратился в ворчливого, страдающего от подагры и множества других болезней старца, он вдруг воспылал особой симпатией к одиннадцатилетней, притом не особенно красивой принцессе Аделаиде Савойской, обвенчавшейся год спустя с герцогом Бургундским. Под влиянием минутного каприза Людовик подарил ей весь зверинец да приказал его еще расширить, подновить и украсить. Поскольку герцог, супруг Аделаиды, предался мистицизму, его юная жена частенько проводила время с кавалерами в своем маленьком дворце при зверинце. Так во всяком случае утверждали злые языки. Но, когда фаворитка короля умерла в возрасте 28 лет, он потерял всякий интерес к своему детищу — зверинцу. Что касается его пятилетнего наследника, то тот поначалу долгое время проживал в Париже, в Лувре, и таким образом когда-то столь пышное и роскошное предприятие в течение последующих ста лет все больше приходило в упадок.

Когда началась революция, якобинцы, ворвавшиеся в Версальский дворец, прошествовали с флагами и под барабанный бой через весь парк и очутились перед зверинцем. Предводитель, революционеров объявил директору зверинца Леману, что они пришли, чтобы именем народа освободить из заточения животных, рожденных свободными по воле господней и томящихся в неволе лишь для развлечения тиранов. Леман, не оказывая сопротивления, высказал, однако, опасение, как бы выпущенные на волю хищники не сожрали своих спасителей. Поэтому освободители удовлетворились тем, что он торжественно вручил им ключи от клеток с хищниками. Что касается остальных, оставшихся к тому времени в живых обитателей зверинца, то их частично забрали с собой, частично передали живодеру, а то и просто выпустили из вольер свободно разгуливать по огромному парку. Был среди них и верблюд, пять видов обезьян, олени, много птиц. Но были и яванские крысы, потомки которых за последующие десятилетия причинили много вреда Версальскому дворцу и другим крупным строениям в парке. Олени и птицы большей частью погибли в следующую зиму. Однако некоторые из них приспособились к новой обстановке и даже размножились. Около 1840 года зоологу Журдену удалось собрать весьма многочисленную и очень интересную коллекцию из экзотических животных, подстреленных или пойманных им в Версальском лесу.

А в зверинце оставались только носорог, лев, живущий вместе с собачкой, которую он нежно любил, один буйвол, одна антилопа, одна зебра-квагга (!), венценосный голубь, шесть или семь павлинов и две дюжины кур. Профессорам из Парижского естественноисторического музея после двухлетних бесконечных ходатайств удалось наконец добиться того, чтобы им передали этих животных и перевезли в Париж. К сожалению, носорог незадолго до того повредил себе ногу и погиб из-за гноящейся раны, так что в Ботанический сад, где решено было создать зверинец, прибыл только его труп. Примерно к 1809 году постройки, относящиеся к Версальскому зверинцу, были уже полностью разрушены. Правда, в сороковых годах прошлого столетия была сделана попытка их вновь отстроить. Там намеревались разместить конный завод для арабских скакунов. Строительство уже началось, но было прервано революцией 1848 года, после чего уже больше не возобновлялось.

Если сегодня со знаменитой площади Согласия (Place de la Concorde) направиться по берегу Сены к востоку, то непременно попадешь в большой парк — «Jardin des Plantes», то есть Ботанический сад, в котором находится Естественноисторический музей. Часть Ботанического сада отведена под зоопарк, который был основан в 1650 году Людовиком XIII в качестве «Jardin Royal des Plantes Medicinales» (Королевского сада для лекарственных растений). Уже знаменитый естествоиспытатель Бюффон, возглавлявший музей с 1739 по 1788 год, поселил в Ботаническом саду лебедей, уток и павлинов. Распорядился он также вырыть «медвежий ров», в котором при его жизни, однако, бродили лишь дикие кабаны. Всю свою жизнь он носился с идеей организовать настоящий, полноценный зоопарк. Когда ему в 1783 году наконец удалось расширить территорию Ботанического сада, он намеревался просить двор о передаче ему животных из совершенно запущенного Версальского зверинца. Однако ни ему, ни его последователю Добентону не удалось осуществить эту идею. Возник зоопарк только в годы после революции. Занимает он всего 6 гектаров, однако и сегодня еще экспонирует на столь небольшой территории множество достойных внимания животных. Старый слоновник, постройки 1802 года, используется до сих пор; столь же стар длинный ряд домиков, частью крытых соломой, в которых живут разные виды диких быков, олени и антилопы. Старый обезьянник, построенный в 1841 году, заменен модной новостройкой 1927 года; исчезли и галереи клеток для хищников, вместо которых воздвигнут большой павильон хищников, окруженный, однако, со всех сторон обычными тяжелыми железными клетками, а не свободными вольерами.

Скопище решеток под столетними деревьями производит впечатление чего-то архаичного. Но тем не менее там живет прекрасная пара взрослых горилл, и можно найти такие редкости, как овцебыков, горалов, киангов, лошадей Пржевальского, голубых баранов, семь видов пеликанов. В зоопарке содержится в целом 130 видов млекопитающих, 150 различных форм, следовательно, больше, чем в новомодном Парижском зоопарке в Венсеннском лесу, в котором представлено лишь 108 видов и 118 форм. Если сложить оба этих зоопарка вместе, то получится наиболее богатая коллекция млекопитающих на Европейском континенте. В ней насчитывается и наибольшее число антилоп. То, что оба учреждения подчиняются одному директору, безусловно, способствует чрезвычайно полезному взаимообмену.

Во второй половине прошлого столетия повсюду в Европе начали создавать зоопарки. Парижская общественность открыла на средства, собранные у граждан, в 1854 году в западной части города, а именно в Булонском лесу, зоопарк, занимающий площадь в 20 гектаров. Основной целью создания этого зоопарка послужило желание проверить, смогут ли чужеземные животные прижиться в нашем, европейском, климате. Поэтому поначалу хищные животные там отсутствовали.

К сожалению, первоначальный замысел такого «народного парка» постепенно видоизменялся. В наше время он превратился в детский увеселительный парк. Детей сажают в старомодные вагончики-«кукушки» и провозят через Булонский лес ко входу в зоопарк. В нем они находят обширные игровые площадки, купальный бассейн, качели, горки, огромное колесо, приводящее в движение искусственную речку: ее быстрое течение проносит лодки с посетителями мимо зеленых лужаек, окаймляющих ее берега.

Знаменитый естествоиспытатель Добентон, чей бронзовый бюст украшает вход в солидный, модный павильон для птиц, наверняка не пришел бы в восторг, обнаружив в его вольерах одних лишь самых обычных и наиболее часто встречающихся птиц: павлинов, домашних голубей, домашних уток, карликовых кур и пару фазанов. Незарешеченная площадка для выгула слонов пуста: их здесь нет. Есть современные открытые помещения для медведей, павианов и львов. Но медведи без конца показывают разные фокусы и попрошайничают, объедаясь сахаром и мороженым, которое посетители покупают в расположенных по соседству ларьках. То же самое происходит и возле вольер с ланями — их кормит всякий кому не лень, На арене, рассчитанной на более чем тысячу зрителей, цирковой дрессировщик демонстрирует обучение львов-подростков. А на высокой голубиной башне со множеством отсеков и ячеек обитают лишь прилетевшие сюда из города птицы и больше никто. Пустует и бассейн для тюленей.

Как это обычно водится в известных ка весь мир городах, где сохранились знаменитые памятники старины и старинные здания, каждый приезжий осматривает обычно в Париже Дом инвалидов, площадь Согласия, Лувр, Нотр-Дам и Эйфелеву башню. Однако не многие знают о том, что в городе на Сене имеется еще и прекрасный, вполне современный зоопарк. Построен он был в 1931 году по случаю «Колониальной выставки», по проекту фирмы Карл Гагенбек и находится в восточной части города, в Венсеннском лесу. Прежде его часто называли «Оргией бетона» за беспорядочное нагромождение искусственных бетонных скал. Однако тот, кто посетит его сегодня, убедится в том, что зоопарк уже не производит подобного впечатления. Его директор, профессор Нувель, в течение многих лет занимается озеленением искусственных утесов, насаждая различные вьющиеся растения — плющ, горец и дикий виноград. А поскольку за прошедшие годы и деревья сильно подросли, то они закрыли своими кронами каменные нагромождения, да и перемежающиеся сними ухоженные зеленые газоны и кусты придают парку гораздо более естественный и выигрышный вид, чем у него был прежде. Лишь длинный ряд огромных площадок для медведей, называемых «медвежьими горками», между которыми невозможно втиснуть ни клочка зелени, — вот те, действительно, выдают, каким поначалу выглядел Венсеннский зоопарк.

Но посетитель, желающий составить себе правильное, представление о парижских зоопарковских животных, непременно должен посетить оба зоопарка — этот и тот, что в Ботаническом саду. А здесь, в Венсеннском, он увидит и американских вилорогов— единственную антилопу Северной Америки, сбрасывающую наподобие оленей свои рога, увидит бушбоков, лошадиных антилоп, водяных козлов, беломордого бубала, горную зебру Гартманна, зебру Греви; на двух разных островах живут, шимпанзе и гиббоны; размножаются в зоопарке и фламинго; львы и тигры живут на открытых площадках, отгороженных от публики широченными и глубочайшими рвами; есть здесь и вольеры с макаками, павианами, паукообразными обезьянами, есть группа из семи жирафов, ориби, болотные козлы, сомалийские газели, желтоспинные дукеры, белохвостые олени, окапи, уже несколько раз приносившие в неволе потомство, фенеки (маленькие пустынные лисички), еноты-ракоеды, японские бурые медведи, большая коллекция редких лемуров с Мадагаскара, разные виды мартышек, есть и белобрюхий тюлень, красные волки, испанские рыси, песцы, гибриды между львом и тигром, кианги и куланы. Жила здесь и лошадь Пржевальского, рожденная в Праге, где она недавно умерла в возрасте 30 лет.

Но ни в том, ни в другом зоопарке нет Аквариума. Зато недалеко от Венсеннского зоопарка, в помещении Колониального музея, есть хорошо оборудованные Аквариум и Террариум для тропических животных, а в западной части города, близ дворца Шайо, в бывшем Трокадеро, есть Аквариум, в котором экспонируются холодноводные рыбы.

В еженедельнике, рекламирующем мероприятия и. достопримечательности Парижа, в рубрике «Зоопарки» я обнаружил еще один — четвертый по счету зоопарк, на сей раз частный, принадлежащий актеру Жану Ришару, живущему в Эрменонвилле, примерно в 60 километрах от центра города. Проехать туда на машине по автостраде номер два не составляет никакого труда. В этой деревеньке знаменитый писатель Жан-Жак Руссо провел весной 1778 года последние недели своей жизни. Гостил он здесь в прелестном дворце, построенном на озере и принадлежащем маркизу Рене де Жирардин. Там его и похоронили, однако позже, во время революции, его прах переправили в Пантеон.

А теперь киноактер Жан Ришар устроил рядом со своей красивой виллой, на самой опушке леса, зоопарк. Посещение — свободное. Правда, животным он предоставил всего лишь четверть своего сада, напоминающего скорее дворцовый парк. Поэтому им приходится довольствоваться лишь маленькими домиками и довольно тесными вольерами, но содержится все в идеальной чистоте и порядке. Несмотря на то что я приехал в будний день, да еще и довольно рано утром, на стоянке парковалось уже свыше 40 машин посетителей, и маленький зоопарк был переполнен. Живут в нем помимо разных других животных подростковый,слон, верблюды, львы, тигры, леопарды, ламы, один гриф, макаки, два гиббона. У одного из гиббонов вокруг талии надет пояс, к которому прикреплена «страховка», скользящая на кольце вдоль туго натянутой проволоки. Сам же гиббон, широко раскинув руки, ходил взад и вперед по горизонтально натянутому канату, словно настоящий канатоходец.

Вдоль основной дорожки, ведущей через зоопарк, расставлены щиты с карикатурами на известных французских актеров, головы которых посажены на туловища различных зверей. Но основным притягательным моментом, по-видимому, служит все же дрессировка трех почти взрослых львов, выращенных здесь, в зоопарке, которых время от времени демонстрирует сам хозяин дома.

Таким образом, можно считать, что этот самый молодой и самый маленький зоопарк Парижа — не что иное, как некий рецидив давно прошедших времен зверинцев.

Мне могут возразить, что тут было рассказано не о пяти парижских зоопарках, как гласит название главы, а всего лишь о четырех. Ведь в самом первом и знаменитом давно уже нет никаких животных! Однако, как сказал мне профессор Нувель, проект нового государственного зоопарка уже разработан во всех деталях и скоро приступят к его строительству.

Глава XI. Лососей спасут. А кто спасет человека!


Рейн в роли сточной канавы

Рыбы отравлены, а нам эту воду пить…

Покупку Аляски оплатили лососи

Рыбы, которые «чуют» сквозь воду и облачаются в панцирь

Одновременно с гидростанциями необходимо строить рыбозаводы

Со времен катастрофического замора рыб, имевшего место в 1949 году, в Рейне нет больше знаменитого рейнского лосося. И с этого же примерно времени Рейн перестал быть «Великой немецкой рекой», а превратился в клоаку для сотен тысяч человеческих уборных и стока грязных и ядовитых индустриальных отходов.

В Федеративной Республике Германии насчитывается 7 тысяч поселков, у которых хотя и имеется канализация, но нет очистительных сооружений, следовательно, все свои нечистоты они спускают прямо в реки. Мимо знаменитого романтического утеса Лорелеи, где, по преданию, моряк загляделся на прелестную деву с золотыми волосами, проплывает теперь ежедневно 20 тысяч тонн индустриальных отходов, растворенных в речной воде… А не будь они растворенными в воде, то могли бы заполнить 957 товарных вагонов, или 24 поезда! Наши реки и ручьи ежедневно принимают порцию сточных вод в 21 миллион кубических метров! И только одна треть этих вод бывает предварительно очищенной. Один литр рейнской воды в районе Майнца содержит 20 граммов осадка. Это напоминает скорее суп, чем речную воду. Даже дождю, падающему над индустриальным районом, приходится пробиваться сквозь слой воздуха, в каждом кубометре которого содержится 85 тысяч частиц пыли, в то время как в лесном воздухе парят всего каких-нибудь 500–600 частиц. Над всей территорией. ФРГ висят в воздухе два миллиона тонн пыли! К этому следует добавить еще и 5 миллионов тонн серной кислоты; 70 процентов этого ядовитого вещества нависает непосредственно над Рурской областью. Там и ели не превышают шести метров в высоту, в то время как в других местах они достигают двадцати. Несчастны те люди, которые вынуждены постоянно дышать этим воздухом. Я полагаю, что человеческие легкие никак не менее чувствительны к нему, чем елки…

А теперь к человеческим нечистотам и фабричным отходам добавились еще и стиральные порошки. А уж их-то не удается удалить из воды даже при помощи очистительных сооружений!

Так что сегодня остается, пожалуй, только радоваться тому, что закуска «рейнский лосось», которую еще изредка можно найти в меню отдельных гостиниц на берегах Рейна, выловлена не в этой сточной канаве, а прибыла в свежезамороженном или законсервированном виде с далекой Аляски, из Северной Америки или Скандинавии. Часто это вовсе и не речные лососи, а крупная кумжа, или озерная форель, относящаяся к тому же семейству лососевых, а то и сайда — «озерный лосось», относящийся к тресковым; мясо их предварительно особым способом окрашивается «под лосося».

Но самое страшное в том, что наша речная вода предназначена не только для обитания рыб — ведь мы ее к тому же и пьем! В Федеративной Республике Германии, да и вообще в большинстве западноевропейских стран, грунтовых вод уже давно не хватает на то, чтобы обеспечить ими все население. Из наших водопроводных кранов течет большей, частью отфильтрованная речная или озерная вода. В Институте гигиены в Майнце исследовались многочисленные пробы водопроводной воды. И что же? Даже в той воде, которая на вкус была безукоризненной, находили много остатков от бензопирена и родственных ему веществ, считающихся канцерогенными. Кроме того, очень часто обнаруживались следы детергентов из новомодных стиральных средств. Оба эти вещества вызывали у подопытных животных в тревожных масштабах рак желудка… И ядовитые эти примеси с каждым днем все увеличиваются. Боннскому правительству пришлось выделить 800 миллионов марок на то, чтобы очистить Рейн хотя бы от самых опасных загрязнений.

Подумать только — какая благодать и пошла прахом! А ведь еще в 1880 году в нижнем течении Рейна ежегодно вылавливалось около 70 тысяч лососей, многие из которых весили до 45 килограммов и достигали в длину полутора-метров! А в начале прошлого века при найме слуг или посыльных заранее оговаривалось условие, что питаться одной лишь лососиной им придется не чаще двух дней в неделю…

В конце прошлого столетия голландцы просто-напросто перегораживали сетями устьевые рукава реки, пытаясь захватить весь улов лососей для себя одних. Но тогда поспешно созвали конференцию с участием всех заинтересованных государств, и нидерландцы вынуждены были пойти на уступки. Ведь им и так было ясно, что для размножения самкам и самцам лососей все равно приходится подниматься на тысячу километров вверх по реке, пока они не достигнут мест своих нерестилищ на Верхнем Рейне и впадающих в него ручьях. Для этой цели они вынуждены добираться до самой Швейцарии, то есть на высоту примерно тысячи метров над уровнем моря. А если молодые лососи перестанут спускаться вниз по реке к морю, то и никакие взрослые никогда больше не поднимутся вверх против течения, к местам нерестилищ. Потому что у лососей все происходит не так, как у угрей, а наоборот: те уходят нереститься в море, а эти приходят для размножения к нам в реки. Так что голландцы в конце концов даже согласились взять на себя расходы по искусственному выращиванию мальков лосося, несколько миллионов которых они стали ежегодно выпускать в верхнем течений Рейна.

Надо сказать, что и в других реках в прежние времена не умели по достоинству оценить и с толком использовать эту благодать. Так, еще в 1827 году в устье Мемеля ежедневно выл а вливали более тысячи штук лососей, каждый из которых весил в среднем по 15 килограммов. Даже всего по одной марке за штуку их невозможно было полностью сбыть и приходилось каждый раз большую часть улова закапывать в землю… В Северной Америке в прежние времена устанавливали на некоторых реках «лососевые колеса», которые просто вычерпывали идущих на нерест лососей лопастями. Одно такое колесо порой могло за день вычерпать до 14 тысяч рыб. Огромные области Аляски до сих пор оставались бы непригодными для обитания человека, если бы не кочующие косяки лососей. В некоторых районах жителям достаточно было работать всего каких-нибудь 14 дней во время хода лосося, чтобы обеспечить себя пищей на целый год.

Когда в 1867 году государственный секретарь США Стевард откупил у русского царя за 7,2 миллиона долларов огромную территорию Аляски, американцы сочли это неудачной сделкой и долгое время называли ее не иначе как «стевардова дурь». Но уже вскоре одним только ловом лосося в водах Аляски удалось выручить за год больше, чем стоила вся покупка этой земли. В 1905 году в Британской Колумбии и в штате Вашингтон было выловлено 59 миллионов килограммов лососей. В штате Вашингтон еще в сороковых годах нашего столетия ежегодно заготавливали 2 350 000 ящиков лосося — цифра, в которую трудно даже поверить. И тем не менее это всего только шестая часть того «урожая», который снимали там с 1910 по 1917 год. Специалисты в те годы считали, что вылов лососевых идет на убыль только из-за все увеличивающегося числа плотин и гидроэлектростанций. Уже обсуждались планы, как их заменить паровыми электростанциями, потому что лососевый промысел все еще казался экономически более важным, чем создание электрического тока силой воды.

Молодь лосося, вылупившаяся из икры в верховьях рек и ручьев, остается там примерно в течение года, а в северных областях Евразии и Америки даже два или три года. В это время мальки бывают весьма схожи с обыкновенной ручьевой форелью и питаются поначалу так же, как те, улитками, насекомыми, а позже и мелкой рыбешкой. Но в один прекрасный день лососей начинает обуревать тяга к морю. Правда, попав в океан, они не совершают в нем столь грандиозных путешествий, как, например, угри, а придерживаются побережья, так называемой шельфовой зоны континентов. Там они довольно интенсивно «наводят порядок» в стаях макрелей, шпрот и сельдей, упорно преследуя их скопления. При этом они начинают необыкновенно быстро расти. Один помеченный лосось, которого удалось выловить через четыре недели, прибавил за это время семь килограммов, в момент мечения он весил 9,5 килограмма, а после вторичного вылова — уже 16,5. Именно в этот период жизни лосося его мясо приобретает тот розоватый «лососевый» оттенок, который столь высоко ценится гурманами; интенсивность окраски зависит от степени накопления жира.

Прежде считали, что в море лосося невозможно встретить дальше чем в ста километрах от берега, что лососи вынуждены держаться близ устья той реки, которая является их родным домом, чтобы потом суметь найти обратную дорогу. Но ихтиолог А. Хартт пометил 36 383 лосося в северной части Тихого океана и затем выпустил их. И что же выяснилось? У отдельных рас, например у чавычи, 17 процентов помеченных особей в течение года снова было выловлено в тех же местах; лососи, помеченные возле Алеутских островов, частично были обнаружены очень далеко оттуда, где-то в Амуре; балтийские лососи резвились в открытом море в 1000 километрах от устья своей родной реки, а тихоокеанские — еще дальше. Но самое длительное путешествие совершила чавыча: помеченная в 1956 году возле Адака, на полпути между Аляской и Камчаткой, она была поймана в 1957 году на расстоянии 3800 километров оттуда — в штате Айдахо, в Америке.

В море лососи нагуливают побольше жира, обретают необходимые рост и силу для предстоящего далекого путешествия вверх против течения реки. Добрая половина всех лососей проводит в море три зимы, но каждый пятнадцатый возвращается в реку уже через год, а 25–30 процентов — через два. Некоторые из них возвращаются и позже, чем через три года: так по крайней мере поступают шведские лососи.

Ихтиологи долго ломали себе голову над загадкой: как удается лососям безошибочно находить дорогу назад к устью реки, по которой они в молодости спустились в море, а оттуда разыскать нужный приток, а возможно, даже тот же ручей, где они когда-то вылезли из икринки? Из 100 тысяч шведских лососей, помеченных еще в своих родных реках, только 1 тысяча (то есть один процент) была впоследствии обнаружена заблудившейся в других реках; сходные результаты дали и учеты, проведенные в Северной Америке.

По всей вероятности, лососям помогает в этом исключительно острое обоняние. Ведь рыбы, как известно, способны чуять в воде: они ощущают самые тонкие запахи. Так, в 1959 году в штате Вашингтон были отловлены 3 тысячи лососей из двух разных притоков одной и той же реки. Затем половине из них ноздри заткнули ватой. Все лососи, имевшие возможность пользоваться обонянием, вскоре вернулись в свои исходные притоки. Из тех же, чьи носы были заткнуты, половина заблудилась.

Другими опытами было доказано, что рыбы «помнят» химический состав воды, в котором находились непосредственно перед тем, как отправиться в свой долгий путь к морю. Если их незадолго до отправки пересадить на некоторое время в другую реку, то спустя несколько лет они появятся именно там, а не на своей настоящей «родине». Но ведь вода каждого ручья и каждого притока перемешивается с другой водой тем сильнее, чем больше притоков впадает в основное русло реки, не говоря уже о море. Следовательно, у рыб должно быть поразительно тонкое восприятие химических свойств воды, чтобы обнаруживать самые незаметные следы того или иного вещества в воде! В это даже трудно поверить. Тем не менее в опытах с рыбами других видов тоже удалось выявить их потрясающую способность обнаруживать самые незаметные, присутствующие в воде вещества.

Какое невероятное напряжение — плыть против течения на такие далекие расстояния! Если при этом еще учесть, что, вплывая из моря в реку, рыбы вскоре совершенно перестают питаться, то все это начинает граничить с какой-то немыслимой фантастикой! Притом им приходится преодолевать пороги, даже водопады и дамбы, совершая четырехметровые прыжки по воздуху. В реке Везере лососи за 24 часа проплывали против течения от 38 до 40 километров!

Сюда следует добавить, что во время такого чудовищного физического напряжения еще и перестраивается организм, рыбы. У самок в начале пути икра занимает 0,3 процента от общего веса тела, а когда они достигают своих нерестилищ, то этот процент в среднем уже составляет от 20 до 25, а случается, что икра весит до 35 процентов от веса рыбы. '

Кроме того, лососи надевают свой брачный наряд. Особенно элегантно выглядят старые самцы. На голове у них образуется зигзагообразный орнамент из сливающихся на синем фоне красных пятен. Живот становится ярко-красным, а основания плавников— розовыми. Когда такая махина длиной в целый метр и весом в 15–20 килограммов во время своих виртуозных прыжков через водопады с силой шлепается на скалы или проплывает по мелководью ручьев, шаркая брюхом по острой гальке, то нетрудно себя и поранить. Поэтому кожа лосося к началу путешествия сильно утолщается, в особенности на спине и вокруг плавников. Таким образом мускулы тела оказываются в основном защищенными; раны же на коже обычно быстро затягиваются. У самцов образуются еще и шипы на челюстях, во всяком случае у некоторых видов. Они служат им для отвоевывания места на нерестилищах.

Поскольку лососи на обратном пути из моря постятся, поймать их на удочку в Рейне, например, оказывалось невозможным, впрочем, и во многих других реках тоже. Однако в Шотландии и в реках Скандинавии и Швеции лов лососей на крючок с наживкой, в особенности на искусственных мух, — самый что ни на есть любимый вид спорта. Англичане обычно такие участки с хорошим клевом лосося сдают в аренду, причем за дорогую плату. Промысловый же, лов лосося производится сетями и успешнее всего уже у самого устья рек. Так, в Абердине, в Шотландии, в 1952 году таким способом было выловлено 10 тысяч лососей общей стоимостью в полмиллиона марок. Можно себе только представить, как опечалены шотландцы тем, что лососи теперь все отравлены из-за обработки прибрежных пастбищ инсектицидами.

Лососи обычно прибывают отдельными возрастными группами. Рыбы каждой такой группы имеют и приблизительно одинаковый размер. В прежние времена знали, в какое время года какие стаи лосося должны прибыть в Рейн.

Добравшись до своей «родины», самка лосося начинает обследовать устилающую дно гальку и в разных местах выкапывает ямы. Делает она это мощными ударами задней части тела, сворачиваясь и разворачиваясь при этом, словно пружина. Камни разбрасываются в стороны не ударами плавников, а создаваемым при этом водоворотом. Самцы дрожат от волнения и дерутся меж собой довольно злобно за обладание самкой. Когда самка выбрала себе наконец такое место для икрометания и разгребает и углубляет свое «гнездо», самец начинает охранять и защищать его от посягательства сородичей. Если выкопанная ложбинка вполне удовлетворяет самку, она плотно укладывается в нее, а самец начинает сновать взад и вперед мимо своей избранницы, каждый раз задевая ее боком. Потом он прижимается к ней потеснее и начинает дрожать. Затем оба одновременно выталкивают: она — икру, он — сперму. Рты у обоих в это время от волнения широко раскрыты. Иногда самец от возбуждения даже набрасывается на самку, пытаясь ее укусить. Случаются драки и между самками.

Особенно желательным считается, когда на дне выкопанной ложбинки имеется щель между крупными камнями, в которую полностью может вместиться весь анальный плавник самки, не касаясь при этом грунта. Тогда большинство икринок исчезает в щели, а сперма покрывает ложбинку белым облаком. Сразу же после этого самка проплывает немного вперед по течению, забрасывает свою кладку гравием и принимается рыть новое гнездо. Не подумайте, что такая ямка так уж мала — длиной она от одного до двух метров, а шириной — полметра.

В наших широтах лососи нерестятся между ноябрем и январем. Диаметр икринки составляет 6 миллиметров, а их у одной самки от 6 до 8 тысяч штук. Время выклева мальков зависит от температуры воды. При 4 градусах это происходит через 80 дней, при 16 градусах всего через 19, а если вода особенно холодна, мальки могут до 200 дней оставаться в икринке.

С тех пор как наши реки стали такими застроенными и перегороженными, повсюду перешли на искусственное выращивание лососевой молоди на так называемых рыбозаводах: в огромных сооружениях и специальных резервуарах с проточной водой, где мальков сотни тысяч, а то и миллионы. Для этой цели сначала вылавливают в ручьях больших, созревших для нереста рыб (притом обращаются с ними весьма осторожно, чаще всего усыпляя их на время). Преимущество такого способа в том, что самцов, которых вообще-то требуется не слишком много для осеменения, можно тут же отпускать на свободу, да и самок, после того как у них «выдаивают» икру. Процесс этот достаточно прост: легким массажем живота самок стимулируют к отдаче икры, которую собирают в большие тазы с водой, заливают сверху спермой и затем перемешивают. С рыбами надо обращаться крайне аккуратно, иначе они могут преждевременно выбросить икру и сперму. Между прочим, однажды в Дорсете при таком искусственном способе выращивания появились на свет 20 тысяч двухголовых мальков! Все они, разумеется, через месяц погибли. В естественных условиях они не дожили бы и до такого возраста.

Французским зоологам совсем недавно удалось выяснить, что же определяет, в какой именно момент подросшим молодым лососям следует отправляться в далекий путь к морю. По всей вероятности, это регулируется щитовидной железой. В какой-то момент она начинает усиленно выделять в кровь йодистый гормон, от которого молодая рыба приходит в особенное возбуждение, разыскивает сильное течение и, отдавшись ему, перестает двигаться: течение несет ее к морю, причем хвостом вперед, а головой назад. А уж там, с усиленным попаданием в организм натрия, лосось приходит снова в состояние равновесия.

Путь на континент лососям на сегодняшний день преграждает все: и стиральные порошки, и человеческие нечистоты, и химические отходы фабрик, а также бесконечные плотины, дамбы и шлюзы. Но поскольку промысел лосося приносит столь колоссальный доход, удалось добиться того, чтобы возле многих плотин были устроены особые рыбопропускники, позволяющие лососям пробраться вверх по течению к своим нерестилищам. Но стоит это больших денег, да и гидроэнергетики жалуются, что от таких устройств теряется много воды, не попадающей на колеса турбин. Сооружали уже и специальные лифты для рыб, в которых лососей заманивали сильным течением и затем поднимали вверх до уровня запруженной воды. Однако большей частью и это не помогало, потому что вода водохранилища оказывалась слишком теплой для лососей. Поэтому стали применять такой способ: ниже плотины рыб вылавливали, грузили в специальные цистерны с водой и перевозили за многие километры вверх по течению, туда, где еще имелись стремнины, а в воде было достаточно кислорода. Но все подобные ухищрения весьма дорогостоящи и, к сожалению, не всегда приносят желаемый успех. Даже добравшись столь мучительным способом до верховьев реки, лососи зачастую не находят здесь привычных и необходимых для своего нереста условий. Образовавшиеся от подпора воды озера подчас очень глубоки, у них отвесные, крутые берега, в то время как лососям для нереста нужна глубина, не превышающая одного — трех метров. Да и ручьи, впадающие в реку или озеро, зачастую образуют теперь высокие водопады. Поэтому в Швеции, к примеру, издан закон, обязующий электростанции сооружать специальные рыбопитомники, способные выращивать ровно такое количество молоди лососей, которое прежде вылавливали в этой реке до постройки плотины. В начале шестидесятых годов 15 таких шведских рыбопитомников продуцировали ежегодно ровно один миллион молодых лососей, из которых каждый десятый получал метку.

В наше время уже совершенно не обязательно добиваться, чтобы лососи могли достигать мест своего нереста, поднимаясь вверх по рекам, тем более что им этого все равно не осилить в создавшихся условиях. Теперь лососевые косяки облавливают прямо в море с помощью модных ловчих сетей и всего современного оборудования рыболовецких судов вроде электро- или эхолокации. Таким образом, по меткам выяснилось, например, что 15 процентов от всех выловленных в Балтийском море судами разных национальностей лососей выращено на шведских рыбозаводах. Нельзя сказать, чтобы шведов это приводило в большой восторг, и они всячески стараются добиться увеличения своей доли в улове Балтийского рыболовного промысла. А реки, впадающие в Балтийское море, продуцируют сейчас от семи до восьми миллионов лососей.

Так что с помощью искусственного выращивания можно будет и дальше добывать миллионы лососей, несмотря на застроенность наших рек и загаженность воды, ставшей непригодной для рыб. А вот как быть с нами? Ведь нам-то самим придется и дальше продолжать пить эту воду…

Глава XII. Оставьте в покое белых медведей


Кто хватает меня за шиворот?

Их губит любопытство Медведь в палатке

Дрессированные медведи для полярного исследователя Амундсена

В зоопарках размножаться не хотят

Радарные станции губительны для белых медведей

Беспомощные в воде и опасные на суше

— Кто там ухватил меня за шиворот? — спросил один из членов второй экспедиции Баренца, высадившейся в сентябре 1595 года на сибирское побережье в поисках «особого вида алмазов».

Стоявший рядом с ним товарищ крикнул:

— Это медведь! — И убежал…

А медведь умертвил свою жертву, перекусив несчастному основание черепа. Когда на помощь подоспели другие члены экспедиции и пытались отогнать и убить медведя, он успел задрать еще одного человека, прежде чем удалось с ним расправиться.

Один мой знакомый биолог, Алвин Педерсен из Копенгагена, уже не раз зимовавший в Арктике, считается специалистом по белым медведям. Проштудировав все имеющиеся в мире публикации об этих животных начиная с 890 года, он нашел, что за 1100 лет было лишь три случая, когда белый медведь без всякого на то повода напал на человека и умертвил его. Произошло это несколько лет назад на северо-восточном побережье Гренландии. Один охотник как-то вечером отошел недалеко от своей палатки и, выйдя на лед, сел и стал набрасывать эскиз окружающего ландшафта Когда его хватились, то нашли лежащим на снегу с проломанным черепом, а следы вокруг не оставляли ни малейшего сомнения в том, что убийцей был не кто иной, как медведь.

По всей вероятности, оба описанных происшествия произошли из-за того, что медведи не сразу сообразили, на кого они, собственно говоря, напали. Ведь и в том и в другом случае они не разорвали и не съели свою жертву, даже куска от нее не оторвали. Да и вообще не известно ни единого случая, чтобы белые медведи съели человеческий труп, несмотря на то что могилы эскимосов и охотников-промысловиков, безусловно, неоднократно предоставляли им такую возможность.

Можно утверждать, что оба этих человека были убиты, так сказать, «по ошибке».

Дело в том, что медведи довольно узко специализированы по части питания. Очень редко кто-нибудь из них позарится на овцебыка в Гренландии, уж не говоря о северных оленях, которых медведю не догнать; в лучшем случае они в годы сильного размножения леммингов примутся переворачивать камни и прихлопывать лапой разбегающихся во все стороны маленьких грызунов. Движения их при этом выглядят со стороны такими неуклюжими и забавными, что даже странно, как они ухитряются добывать себе подобным способом пропитание. Но основной и главной пищей белых медведей служат тюлени.

Охотится на них белый медведь с доисторических времен одним и тем же испытанным способом: либо он подкрадывается к спящему тюленю, ползя на брюхе по-пластунски, причем очень медленно и по возможности под прикрытием ледяных торосов и сугробов. Притом он выбирает тюленей, которые находятся в стадии линьки и поэтому особенно вялые и сонные. Убивает он их сокрушительным ударом своей мощной передней лапы (утверждают, что медведи — левши и бьют всегда с левой) или укусом в голову. Если же тюлень лежит на другой льдине и их разделяет вода, медведь очень тихо, стараясь не шуметь, сползает задом в воду, подплывает к намеченной льдине (причем на последние несколько метров заныривает), а затем выпрыгивает возле самой жертвы на лед, отрезая ей спасительный путь к воде. Может он и терпеливо караулить возле отдушины во льду, которые тюлени используют для того, чтобы время от времени набрать воздуха, плавая подо льдом. Стоит тюленю в таком случае только высунуться, как медведь метким ударом разбивает ему голову о кромку льда. Некоторые виды тюленя устраивают себе родильные камеры в метровом слое снега, покрывающем лед. Вход в такую нору устроен снизу, через расширенную для этой цели отдушину. Сверху, на снежных полях, подобные жилища остаются абсолютно незаметными. Однако белым медведям удается учуять их даже сквозь метровую толщу снега, а иногда и через полутораметровую. Так что по части обоняния они далеко переплюнули и собак и волков: те чуют запахи на глубину не более 50–75 сантиметров. Обнаружив такую тюленью нору, медведь в мгновение ока ее раскапывает и хватает в первую очередь детенышей тюленя. Полярным летом он довольствуется мясом, зимой же поглощает почти одно только сало, которое срывает в спешке вместе с целыми кусками кожи. Но любимым его блюдом всегда остаются потроха.

Животные, приспособленные только к какому-то определенному виду и способу питания, лишь с большим трудом привыкают к другим, новым для них обстоятельствам, к непривычной обстановке; на наш взгляд, они «недостаточно интеллигентны». Так, белые медведи за последние несколько столетий все еще не уразумели того, что именно человек — их единственный настоящий и опасный враг и что нужно немедленно убегать, как только завидишь его даже совсем издали.

— Охота на белого медведя так, как она проводится на сегодняшний день, не только совершенно не опасна, но и не требует никакой особой подготовки охотника, — рассказывает опытный полярник Педерсен.

Именно поэтому некоторые норвежские экскурсионные бюро стали с недавних пор приглашать иностранных туристов в увеселительные путешествия по Заполярью с непременной охотой на белого медведя, входящей в программу. Один такой новоявленный «охотник» — Эрнст Людвиг с тремя другими и командой из пяти человек отправился на яхте на Шпицберген, чтобы развлечься охотой на тюленей и белых медведей. Первого медведя они увидели у Земли Франца-Иосифа и бросили жребий, кому из охотников он достанется. Медведь не обратил на них ни малейшего внимания, хотя их лодка подъехала к нему на расстояние. ста метров. Следующих медведей им удалось подманить поближе жареным тюленьим жиром, а потом с удобного расстояния застрелить. А те добродушно играли, не ожидая никакого подвоха со стороны этих непонятных двуногих существ!

Один профессиональный охотник, перезимовавший севернее Шпицбергена на небольшом островке в 1959 году, рассказывал, что убил 129 белых медведей и снял с них шкуры.

Биолог М. Шайн из Пенсильванского государственного университета на восточном побережье Шпицбергена опробовал способ отлова белых медведей с помощью наркотических зарядов. Вот что он пишет:

«Медведь явно издевался над нами. Он отплыл на расстояние ста метров, где становился практически недосягаемым для нас, вылез на льдину и просто перестал нас замечать. Он принялся преспокойно поглощать остатки валявшегося там тюленьего мяса, а нам: не оставалось ничего другого, как фотографировать его. Что касается медведицы, то она не обращала на нас ни малейшего внимания даже тогда, когда мы начали приближаться к ней по льдине, хотя мы и не делали никаких попыток спрятаться. И только когда наши наркотические заряды задели шерсть на ее спине, она встала и ушла».

Очень скоро все же удалось это трех-четырехлетнее животное весом в 190 килограммов усыпить наркотическим зарядом, связать и. затащить в клетку, установленную на палубе судна "(таких медведей затем метят цветными ошейниками и снова отпускают на волю, чтобы получить возможность прослеживать их сезонные миграции).

Я невольно задаю себе вопрос: о каком «охотничьем азарте» может идти речь у того, кто решается убивать таких доверчивых и добродушных животных?

Но чаще всего медведи все же предпочитают уклониться от встречи с таким незнакомым и странным явлением, как человек. Заметив его издали, они осторожно удаляются. Притом не слишком быстро: шагает медведь не быстрее человека. Если у вас есть собаки, ему никуда не уйти. Они очень быстро его догонят, начнут бешено облаивать со всех сторон, хватать за задние ноги, пока он наконец не остановится и не усядется на снег. Тогда можно подойти к нему на расстояние пяти метров и со всеми удобствами застрелить. Даже раненый медведь на человека не нападает, если ему есть куда убежать. Если ружье отказало, достаточно бросить его на землю и кинуться прочь: медведь не бросится вдогонку, а займется ружьем. И только в редчайших случаях зверю удается уйти — если он сумеет скрыться под водой или забраться высоко в скалы.

Однако нередко медведи, с присущей им любознательностью, не замышляя ничего дурного и не ожидая никакого подвоха, стараются подойти поближе к такому удивительному человеческому существу. Эскимосы в этих случаях умеют очень быстро отличить подобного «любопытного» медведя от агрессивного. Как только он отвернется, они принимаются кричать, размахивать руками или подбрасывать в воздух предметы одежды, чтобы снова привлечь его внимание. Случается, что медведи подходят по льду совсем близко к судам и разглядывают их с большим удивлением. Они даже охотно принимают угощения — куски сала, которые им протягивают на палке с палубы. Однажды их внимание привлекла пустая бочка, оставшаяся лежать на льду. Медведи со всей округи собрались на нее поглазеть, сначала они приближались к ней очень осторожно, но потом, толкнув пару раз лапой, принялись перекатывать с места на место, да так увлеклись этой игрой, что вскоре укатили бочку за километр от того места, где ее нашли.

Мужчина, толкавший впереди себя сани и направлявшийся к пароходу, только благодаря возбужденным крикам своих товарищей обратил внимание на то, что по пятам за ним идет медведь, принюхиваясь к его одежде. Когда зимой 1633/34 года на острове Ян-Майен впервые зимовали европейцы, а именно семь голландцев, им непрерывно приходилось отбиваться от любопытствующих белых медведей. Нескольких из них им пришлось пристрелить, после чего остальные постепенно стали вести себя осторожнее и убегать при виде ружья. Но обо всех этих приключениях можно было узнать лишь из дневников, которые вели зимовщики, потому что последний из семи человек скончался 30 апреля от цинги.

Эскимосские женщины, собирая летом ягоды, неоднократно натыкались на белых медведей, однако те их ни разу даже не тронули и не бросались вдогонку.

Однако взрослых, самоуверенных самцов белых медведей лишь выстрелами удается удерживать от проявления любопытства. Вот что сообщает некто Пайер, участник одной из полярных экспедиций:

«Когда члены экспедиции в 1876 году зимовали возле острова Сабина у Северо-Восточной Гренландии, случилось так, что один матрос покинул корабль и отправился в одиночку осматривать вершину соседней горы. Забравшись наверх и присев отдохнуть, он внезапно обнаружил, что в нескольких шагах от него стоит огромный белый медведь и внимательно его разглядывает. Дико перепугавшись, матрос бросился бежать вниз по склону горы. Однако, обернувшись, увидел, что медведь бежит за ним и расстояние между ними катастрофически сокращается. Человек принялся кричать, но медведь нисколько не испугался, более того — казалось, что крик его только по-настоящему раззадорил. Чтобы отвлечь его внимание, матрос сорвал с себя куртку и бросил под ноги своему преследователю. Медведь действительно обследовал ее самым тщательным образом, но затем возобновил погоню в удвоенном темпе. Матрос продолжал сбрасывать на бегу другие предметы своей одежды, и, хотя медведь каждый раз Останавливался и с интересом их обнюхивал, тем не менее он затем без труда нагонял беглеца и под конец оказался уже так близко, что тот, сбросив медведю на голову свой шарф, в изнеможении остановился. Медведь подошел к нему и обнюхал его руки (так что перепуганный матрос явственно ощутил холод его мокрого носа). За это время остальные зимовщики уже хватились парня и услышали его крики о помощи. К нему поспешили навстречу, и, когда медведь увидел приближающуюся по льду группу возбужденно жестикулирующих людей, он предпочел убраться восвояси».

Один из спутников Фритьофа Нансена, пробираясь в темноте по льду, наткнулся на голодного медведя и был укушен за бок. Но как только моряк ударил медведя фонарем по голове, тот немедленно исчез. Хуже пришлось другому члену экспедиции, ученому, доктору Бергену, который решил поздно вечером невдалеке от корабля понаблюдать за звездами. Когда он возвращался, к нему сзади подкрался медведь и, свалив мощным ударом лапы на землю, укусил в голову. Человек явственно услышал, как хрустнули кости его черепа в зубах хищника. Крик пострадавшего только на миг отпугнул разбойника. Затем он вернулся снова и укусил свою жертву вторично, и снова в голову. Когда спутники Бергена, заслышав крики, начали спускаться с палубы, хищник схватил свою жертву за голову и стал оттаскивать в сторону. Настигнутый выстрелом, он на какое-то мгновение выронил свою ношу, но затем схватил за руку и потащил дальше. Только тогда, когда люди подбежали к нему почти вплотную, медведь наконец отступился от добычи и исчез в темноте.

Когда домики экспедиций или охотничьи избушки в Заполярье остаются более года необитаемыми, их, как правило, находят взломанными и тщательно обследованными. Обычно это проделывают медведи, изголодавшиеся за долгую полярную зиму, потому что съедают в таких случаях не только все мало-мальски съедобное, но и то, что хоть чем-то его напоминает: гуталин для сапог, меховую одежду, резину, замазку для окон, не брезгуют они и солью. Что только уже не исчезало в таких медвежьих желудках! Однажды при подобном ограблении медведи утащили 17 мешков с сеном, разбросав его по всей округе, и старательно затыкали им отдушины во льду.

Что касается палаток, то их медведи хотя и рассматривают с большим вниманием и с близкого расстояния, тем не менее проникнуть в них почему-то боятся. Когда такое однажды все же произошло, разбуженные вторжением люди подожгли коробку спичек и сунули под нос любопытному мишке, отчего он кинулся удирать как бешеный. Во время первой зимовки Педерсена возле Скоресби-Зунда молодая самочка белого медведя проникла в сарай с провиантом. Ей так там понравилось, что она решила не уходить оттуда и разлеглась спать на мешке с мукой. В другой раз молодой белый медведь совершенно спокойно вошел в полуоткрытую дверь домика, в котором находился Педерсен с одним из своих спутников. Завидя людей, мечущихся по комнате в поисках оружия, медведь настолько испугался, что в первый момент застыл, словно каменный. Потом он сделал попытку подняться на дыбы, но низкий проем двери ему этого не позволил. Секунду он стоял и рассматривал людей, причем беспомощное выражение его глаз явственно выдавало его полную растерянность. Затем он попятился назад и с такой скоростью исчез из виду, что Педерсену, выбежавшему вслед за ним из домика, удалось увидеть лишь, как он сполз с края льдины и скрылся под водой.

Впрочем, можно очень легко отличить, с какими намерениями к вам приближается белый медведь. Если его гонит не любопытство, а голод, то он будет красться, используя любое прикрытие, чтобы спрятаться, будет подползать на брюхе по-пластунски. Если же его разбирает любопытство, он будет подходить совершенно открыто, правда делая вид, что пришел абсолютно случайно, не слишком-то демонстрируя своего интереса!.

Карл Гагенбек однажды по просьбе полярного исследователя Руаля Амундсена (1872–1928) заказал дрессировщику Ройбену Кастангу выдрессировать группу из 21 белого медведя, чтобы они тянули за собой сани. Ему удалось этого добиться за 9 недель, причем без особых трудностей. Однако поскольку дрессировщик не согласился принять участие в полярной экспедиции, а Амундсен опасался, что медведи не подчинятся кому-нибудь другому, то из этой затеи так ничего и не вышло. Медведей же использовали для циркового номера.

Белый медведь — вечный странник. Вокруг самого Северного полюса, на огромной прочной ледовой шапке, белых медведей нет. Вместе с дрейфующими льдами они кочуют по полярным морям, северной Сибири, Скандинавии, Гренландии, Канаде и Аляске. Каждый из них — ярко выраженный «индивидуалист» и сохраняет по отношению к своим сородичам «вооруженный нейтралитет». Никто никого не трогает, но при встрече предусмотрительно обходят друг друга стороной. Случаются, правда, драки из-за добычи или из-за самочки, но до смертельного кровопролития дело никогда не доходит.

За медведицей весной, в период размножения, следует, как правило, по три-четыре самца, но всегда на почтительном расстоянии один от другого.

Оплодотворенное яйцо в материнском организме, по-видимому, месяцами остается как бы «законсервированным», во всяком случае оно не развивается дальше до тех пор, пока медведица не заляжет в свою берлогу, впадая в спячку на всю долгую полярную ночь. Летом по крайней мере никому не приходилось застрелить самку медведя с оформленным эмбрионом в матке. И новорожденных медвежат в полярной области никогда не встретишь — их можно увидеть только в зоопарках. Это крошечные существа, размером не больше крысы и весом чуть больше одного фунта, притом поначалу совершенно слепые. В зоопарках же белые медведи в отличие от бурых размножаются чрезвычайно редко. Исключением является Нюрнбергский зоопарк, где, как сообщил мне его директор доктор А. Зайтц, с 1945 по

1960 год появилось на свет 37 белых медвежат, 19 из которых благополучно удалось вырастить.

Снежная берлога, которую самка белого медведя устраивает для себя в начале зимы, — невысока, лишь бы медведица стоя могла в ней поместиться. Поскольку стены такой берлоги ледяные и не продуваются ветром, то и температура внутри держится выше нуля, точно так же как это наблюдается в «иглу» — снежных хижинах эскимосов. Вход в такую берлогу вскоре засыпается снегом. Когда же весной медведица выбирается из своего теплого зимовья, за ней гуськом следует ее потомство. Спать медвежата укладываются, прячась меж теплых лап своей мамаши, и до достижения полуторагодовалого возраста, то есть до тех пор, пока они не перезимуют одну зиму, никогда не лезут в коду.

Любимая игра маленьких медвежат — это катание с горки. Мать тоже принимает участие в их играх. Они забираются на склон, ложатся на живот, вытянув задние ноги и с восторгом съезжают вниз. Медвежата готовы без конца и самозабвенно предаваться подобным развлечениям. Материнское молоко, они сосут почти до двухлетнего возраста и долго остаются при матери. Иногда можно встретить медведицу с сыновьями, которые ростом уже выше нее самой. Таким образом, проходит не менее трех лет, пока дело дойдет до следующего спаривания, да и молодые самочки становятся половозрелыми лишь в четырехлетием возрасте. Самцы растут вплоть до восьмилетнего возраста. Размер такого взрослого зверя от кончика носа до кончика хвоста составляет два с половиной метра. Самки достигают обычно двухметровой длины. Самец весит, как правило, от 400 до 450 килограммов. Одна итальянская экспедиция сообщила, что застрелила медведя размером в 2 метра 88 сантиметров и весом в 800 килограммов. Но подобных цифр больше никогда ни от кого не приходилось слышать.

Когда наступает полярное лето, белые медведи становятся азартными сборщиками ягод. Одинаково охотно они собирают и чернику и шикшу. По их сипим ртам, а также по содержимому желудков застреленных особей можно легко убедиться в том, что они способны неделями питаться одними только ягодами. Едят они охотно и сочную траву, и другие растения; случалось уже видеть белых медведей, ныряющих на мелководье за морскими водорослями. Попавшие же в желудок листья деревьев остаются непереваренными. Белые медведи, точно так же как бурые, — страстные рыболовы. Они заходят в устья больших северных рек, когда лососевые необозримыми стаями направляются из моря вверх по течению для икрометания. Они убивают их ударом передней лапы, однако отнюдь не столь ловко, как это проделывают их родичи — бурые медведи.

В мясе белых медведей, точно так же как и у свиней, могут встречаться трихины. Уже не один полярный исследователь, поев непроваренной медвежатины, погиб мучительной смертью. Печень медвежья — еще опаснее. Она ядовита из-за сильно повышенного содержания витамина «А». У того, кто отведал этой печени, вскоре может начаться головная боль, рвота, а через несколько дней начнет шелушиться кожа на всем теле.

Эти огромные белые создания когда-то населяли все моря и их побережья, там, куда только дрейфовали льды. Более ста лет назад их еще можно было встретить в Лабрадоре вместе с обитавшими там бурыми медведями, причем оба вида вполне ладили между собой. Следовательно, они были способны обитать на 52-м градусе северной широты, что соответствует высоте Штутгартена. Итальянский мореплавательКабот в 1497 году высадился на остров возле Ньюфаундленда, который «был полон белыми медведями». Дрейфующие льды заносили их время от времени и в Исландию.

На суше белые медведи пребывают только зимой, когда самки спят в своих берлогах. Но сон их нельзя считать настоящей спячкой, потому что, потревоженные чем-нибудь, они моментально взбадриваются, словно бы и не спали.

Поскольку летом медведи вместе с огромными, медленно дрейфующими ледовыми полями кочуют вслед за своей основной добычей — тюленями по Арктике, они неизбежно сталкиваются с промысловиками, тоже добывающими тюленей. Поэтому белые медведи и становились постоянно легкой добычей промысловых судов. Нигде их по-настоящему не охраняли, да это и невозможно без общего, международного соглашения, потому что они обитают ведь не в одной какой-либо стране, а постоянно кочуют, нигде надолго не задерживаясь. Следовательно, спасти их от постепенного истребления можно только всем сообща [23].

А тем временем из более южных районов своего ареала белые медведи за последнее столетие уже окончательно исчезли.

Но хуже всего сложилась обстановка для этих зверей, когда после открытия Шпицбергена и Новой Земли охотники проникли в основные места пребывания тюленей и белых медведей. Насколько катастрофично снизилось число медведей буквально за последние десятилетия, явствует хотя бы уже из статистики норвежских тюленьих промысловиков. Вплоть до 1925 года они еще убивали ежегодно 700–800 белых медведей, привозя домой их шкуры. Незадолго до последней мировой войны шкур бывало ежегодно уже только 350.

По предположительным подсчетам, с 1924 по 1945 год этих животных на Земле стало ровно наполовину меньше. И с каждым годом число их все убывало. Особенно опасной для обитания медведей сделалась обстановка с тех пор, как американцы начали помимо метеорологических станций создавать в Заполярье еще и опорные военные базы. Туда постоянно летают самолеты, происходит периодическая смена личного состава. А у солдат даже установился некий неписаный закон: «You cannot come back from the Arctic without having shot a polarbear» («кто же возвращается из Арктики без шкуры белого медведя?»). А ответственные за сохранность природных богатств учреждения не отдают себе, по-видимому, отчета, что, попустительствуя подобному положению вещей, они способствуют уничтожению культурных ценностей и общего достояния всего человечества, которое невозможно воссоздать, как воссоздаются разрушенные войной города.

Биолог К. Харрингтон, который зачастую проводит длительное время в Арктике и специализируется на изучении белого медведя, оценивает их поголовье в Канадской Арктике в 6000–7000 голов, а все мировое поголовье — несколько более 10 тысяч. По его подсчетам, на Аляске ежегодно убивают около 200 медведей, в Канаде — 600, в Гренландии и Норвежской Арктике — между 150 и 300. До 1956 года, пока в Советском Союзе не был введен строжайший закон об охране белых медведей, там тоже их отстреливали. Следовательно, ежегодно более 1200 белым медведям приходилось расставаться с жизнью! Никакой охраной эти животные не пользовались до самого последнего времени во всей северной области Норвегии. Разве что только на весьма ограниченном участке, расположенном восточнее Шпицбергена, где некоторые медведицы производят на свет свое потомство.

В Советском же Союзе начиная с 1956 года разрешается лишь отлавливать живых медвежат для зоопарков — примерно от 20 до 40 в год. А на острове Врангеля медведей вообще трогать запрещено.

Советский Союз был первым среди всех стран в которых водятся белые медведи, кто взял это вымирающее животное- под полную охрану государства. Должно было пройти еще с десяток лет, пока наконец и другие страны, в том числе Канада, США, Дания и Норвегия, сделали то же самое.

Известный советский зоолог Савва Успенский провел немало времени у северных побережий Советского Союза, на островах и ледовых полях северных морей. Знакомство с ним доставило мне огромное удовольствие. Это человек энергичный, обаятельный, большого личного мужества. Он отлавливал белых медведей, метил их, а затем выпускал снова на волю и проводил за ними длительные наблюдения. Особо интересные и: поразительные исследования проведены им на острове Врангеля, этом «родильном доме» белых медведей, где он бесстрашно проникал внутрь родильных берлог медведиц, проводя учет медвежат.

Очерки об этих удивительных работах С. Успенского с интересными иллюстрациями опубликованы во многих статьях и нескольких книгах.

Вылезая из воды мокрым как губка, белый медведь даже без всякого отряхивания вскоре делается уже совершенно сухим. Мех его наполнен воздухом и поэтому держит тепло. Эскимосы недаром уже с давних пор всегда испытывали пристрастие к медвежьим шкурам, даже несмотря на их необычную тяжесть. Длина шерсти на брюхе медведя достигает 20 сантиметров.

Черными пятнами на белом медведе остаются только нос и когти. Тем не менее нередко встречаются сообщения «о белых медведях с синими ногами». Это объясняется тем, что, когда медведям долго приходится пробираться по покрытому шершавой ледяной коркой снежному насту, шерсть на их лапах обтрепывается и начинает просвечивать темная кожа.

Поэтому, когда белые медведи в зоопарках вдруг ни с того ни с сего начинают местами линять, это всегда неприятно бросается в глаза и выглядит очень некрасиво. Особенно часто шерсть у них начинает выпадать на нее и плечах. Неясно, отчего бы это? Причины до сих пор остаются невыясненными. В большинстве случаев, после неоднократной обработки средствами от насекомых шерсть на облинявших местах вновь отрастает. Поэтому считается, что возбудителями подобных облысений являются какие-то клещи, но видеть их еще никому не приходилось. Подозрение пало и на кожные грибки. Однако осмотреть взрослого белого медведя, не подвергая его наркозу, сами понимаете, дело почти безнадежное — они ведь никогда не бывают достаточно ручными, а наркоз для многих животных все же чреват смертельной опасностью.

В воде белый медведь абсолютно беспомощен. Сидя в весельной лодке, а еще лучше, разумеется, в моторной, его можно преспокойно гнать перед собой и с помощью шеста или весла направлять в нужную сторону. Эскимосы, например, таким способом транспортируют плывущих медведей к своему стойбищу и убивают уже где-то поблизости от него, вместо того чтобы тащить эдакую тяжелую махину откуда-нибудь издалека. Плывущий медведь быстро устает. Так, один из них, которого заставили проплыть полчаса, настолько утомился, что, взобравшись на льдину, тут же улегся отдыхать. Он подпустил фотографа на расстояние всего нескольких метров, не сделав ни малейшей попытки удрать или обороняться.

Падаль они способны учуять за несколько километров, и когда случается, что кит, попав на мелководье, обсохнет и погибнет, то тут уж непременно со всех сторон сбежится делая компания белых медведей. Стараясь учуять едва уловимый запах, они принимаются в поисках его качать головой из стороны в сторону — движение, которое часто можно наблюдать у белых медведей в цирке или зоопарке, в особенности когда они содержатся в тесных помещениях.

В неволе они способны иногда дожить до тридцатипятилетнего возраста.

Об одном волнующем происшествии сообщает все тот же Алвин Педерсен. Однажды он со сворой собак преследовал белого медведя. Зверь выбежал на молодой, еще не окрепший лед, который при ходьбе по нему прогибался под ногами. Но Педерсена это не испугало, потому что он знал, что даже тонкий морской лед достаточно прочен и способен выдержать основательную тяжесть. Но внезапно медведь принялся вытворять нечто непонятное: остановившись, он начал подпрыгивать высоко кверху и шлепаться изо всей силы на лед, пока льдина под ним не треснула и он не провалился задними ногами в воду. Провалились в воду и собаки, и сам Педерсен, хотя он и бросился тут же плашмя на лед. К счастью, ему удалось вскорости выбраться на прочный припай, а оттуда добежать поскорее до своего домика, где он поспешно сбросил намокшую одежду и залез в спальный мешок. Случись это где-либо подальше от дома, неудачливый охотник в своей мокрой одежде неминуемо замерз бы и погиб.

Глава XIII. Наш заяц-русак — неизученное животное

Самая многочисленная дичь Европы

Двести тысяч задавленных под колесами

ежегодно

Зайцы — ярко выраженные индивидуалисты и влюбленные глупцы

Эмбрионы за эмбрионами

Зайцы в Древнем Риме Откуда у зайцев рога?

Заяц — храброе животное

В ФРГ сейчас живет меньше баварцев, чем зайцев.

Заяц-русак в нашей стране — наиболее многочисленное и в то же время совершенно неизученное животное, хотя и причисляется теперь к «крупной дичи» (из чего видно, сколь оскудели и поскромнели представители прежде столь разнообразной и многочисленной отечественной фауны!). На сегодняшний день в Федеративной Республике Германии бегает свыше миллиона зайцев и лишь 600 тысяч косуль и 60 тысяч оленей. За один только год около 200 тысяч зайцев погибает на шоссейных дорогах под колесами машин, а свыше миллиона съедается. И тем не менее еще каких-нибудь 20 лет назад мы не знали многого об образе жизни этих животных, хотя они были известны уже во. времена древних греков. Недаром до наших дней дожили разные нелепые утверждения относительно зайцев, которые упорно передаются из поколения в поколение, вроде того что они спят с открытыми глазами, что могут скрещиваться с домашними кроликами, продуцируя гибридов, и что время от времени можно увидеть зайцев… с рожками. Кроме того, заяц почему-то служит олицетворением трусости.

Что касается заячьего населения Федеративной Республики, то численность его медленно, но верно снижается, как, впрочем, и численность всех других обитателей открытых полей, в то время как лесных животных постепенно становится больше. Причем виноваты в этом не столько лисы, кошки или собаки и даже не вся прибывающая армия охотников — гроза зайцев, а скорее химические средства борьбы с насекомыми, мышами, крысами и другими вредителями. Но зато наши «косые» завоевали такие области, в которых им, казалось бы, и не положено водиться. Ведь заяц-русак — обитатель безлесных, открытых равнин; наиболее многочисленны они в плодородных равнинах Нижнего Дуная. Однако за последнее время отдельные расы зайца-русака проникли в леса или поднялись в горы, откуда вытеснили зайца-беляка, с которым создали смешанное гибридное потомство. С 1825 года серые зайцы-русаки в России интенсивно распространились на восток и север (частично путем искусственного расселения человеком) и заняли, таким образом, вновь 2,5 миллиона квадратных километров земли. Помимо южной части Западной Сибири они населили и Восточно-Фризские острова, Ирландию, южную часть Швеции, где их прежде никогда не бывало, Северную и Южную Америку и Аргентину, где они тоже частично потеснили местные виды зайцев. В Югославии, Венгрии и Польше их ежегодно отлавливают десятками тысяч и продают за границу для дальнейшего расселения. Таким образом, большая часть нынешних немецких зайцев — потомки венгерских или югославских.

Захват новых мест обитания и отпор многочисленным своим врагам зайцы осуществляют путем деторождения, интенсивного и скоростного. Самцы отчаянно дерутся за зайчих, да так, что клочья шерсти разлетаются во все стороны. Они поднимаются на задние лапы и «обрабатывают» друг друга передними, подпрыгивая вверх и пиная противника задними ногами в живот. Вокруг подобных «ристалищ» собирается всегда много птиц, которые охотно используют такую неожиданную благодать — валяющуюся вокруг шерсть для утепления своих гнезд. А зайцы в своем любовном угаре перескакивают через зайчих, орошая их при этом мочой, или подбрасывают заднюю часть корпуса кверху, целясь в предмет своего вожделения струей мочи. Таково уж обхождение у заячьих кавалеров! А поскольку зачастую можно наблюдать, как 10–12 зайцев одновременно лупцуют друг друга из-за одной зайчихи, то среди охотников упорно бытует неверное представление о том, что самцов у зайцев значительно больше, чем самок. Но это неверно.

Зайчиха четыре раза в год приносит потомство: иногда от двух до трех зайчат, иной раз лишь одного, а бывает, что и пятерых. Те, что родились весной, осенью бывают еще неполовозрелыми. По всей вероятности, зайчиха кормит молодняк лишь два-три раза в день, а все остальное время держится от него отдельно и пасется сама. Уход за своим потомством она совершает настолько скрытно и незаметно для чужих глаз, что, один лесник рассказывал мне, что за все 30 лет службы только дважды застал зайчих за этим занятием. Зайчата, хотя и весят поначалу всего по 130 граммов, то есть 3 процента от веса тела матери, тем не менее в случае необходимости в возрасте трех недель в состоянии обойтись без материнского молока и перейти на подножный корм. Да и вообще с семейными привязанностями у зайцев дело обстоит, прямо скажем, совсем неважно. Молодые самцы после спаривания совершенно перестают интересоваться самками, да и старые зайцы живут каждый поодиночке, бобылями. Даже если какая-то местность густо населена зай-цами-русаками, они никогда не подают друг другу сигналов об опасности при приближении врага, как это делают многие другие виды животных, например сурки, кролики, галки. У зайцев каждый должен позаботиться о себе сам.

Влюбленный заяц иногда может настолько потерять голову, что кинется прямо под ноги человеку, если тот будет спокойно стоять, прислонившись к дереву. Однажды такой шальной зайчишка, обмишурившись, кинулся догонять охотничью собаку, бежавшую рядом с машиной своего хозяина, приняв ее за зайчиху. Велико же было удивление обоих, когда он ее догнал…

Но тем не менее с домашними кроликами они никогда не скрещиваются и никакого смешанного потомства у них не получается, сколько бы некоторые фермеры ни пытались это утверждать. Все «лепориды», которых предъявляли в качестве подобных гибридов, при более тщательном анатомическом обследовании оказывались самыми обычными домашними кроликами. Эти два зверька вовсе не такая уж близкая родня, как может показаться на первый взгляд. Дикие кролики живут в земляных норах, а зайцы — нет. Заячьи детеныши появляются на свет зрячими и с шерстным покровом, в то время как кроличьи — слепыми, голыми и беспомощными. Так называемые «заячьи кролики» не что иное, как одна из пород кроликов, шерсть которых серого, заячьего цвета — только и всего.

Поскольку зайчата большую часть времени проводят одни, затаившись где-нибудь в траве, то наткнувшиеся на них люди готовы поклясться, что нашли «бедного сиротку», и чувствуют себя обязанными забрать его с собой домой. Но содержать в домашних условиях дикого зайца — дело хлопотное и непростое, о чем будет сказано несколько позже. И напрасно многие считают, что зайчиха не примет назад своего детеныша после того, как его потрогал человек, — это ерунда; и все же трогать найденыша не рекомендуется: может статься, что подобная пигалица окажет бешеное сопротивление и нанесет вам весьма ощутимые царапины!

Уже древние греки гонялись за зайцами с дубинками, сетями, стрелами и копьями. Но помимо желанного охотничьего трофея зайцы являлись для них «символом любви» и были столь популярны, что их специально отлавливали, с тем чтобы расселять на островах, где они прежде не водились. Но там зайцы вскоре превращались в злостных вредителей, объедая начисто всю зелень и опустошая все вокруг, над чем злорадные соседи Греции от души смеялись.

Впрочем, тогда в Древней Греции, и вообще в античную эпоху, животных наблюдали и изучали более пристально, чем гораздо позже, в средневековье. Так, у Геродота еще можно найти сообщение о том, что у зайчихи, принесшей потомство, в чреве уже зреет следующее. Долгое время такое утверждение считали чепухой. Но вот не так давно профессор X. Хедигер провел тщательные исследования над содержащимися в неволе зайцами и выяснил, что так оно и есть. Во всяком случае из научно-исследовательского института в Познани, где уже в течение многих лет разводят зайцев путем клеточного содержания, сообщают, что зайчих, как правило, за пять или семь дней до производства ими на свет потомства самцы снова покрывают. Высказывается предположение, что, в то время как старшие эмбрионы находятся в одном роге матки, в другом уже. развиваются новые. Однако наличие в матке вскрытой зайчихи разновозрастных зародышей пока еще ни разу не удалось установить документально. Но тем не менее, несмотря на то что обычный срок беременности у зайцев 42 дня, зайчихи могут, при случае, по своему усмотрению сократить интервал между двумя пометами.

Не правда ли, трудно даже поверить, что нечто столь необычное и удивительное в течение многих столетий оставалось незамеченным нами, неизученным, да притом у животного, которое миллионами отстреливалось и поедалось!

В старину существовало поверье, что даже самый омерзительный урод, поевши зайчатины, в течение последующих девяти дней будет прекрасен и пригож. С этой целью в Риме старались разводить побольше зайцев, содержа их за высокими гладкими каменными оградами, через которые не могли проникнуть хищники, а самим длинноухим не под силу было перескочить. Нерон устраивал в цирке представления, где львы ловили зайцев. Особенно он был заинтересован в белых зайцах, что выглядело более эффектно; их, по слухам, привозили ему из Аркадии — страны счастливых пастушков. По всей вероятности, их специально для такой цели и разводили. Подобные белые зайцы с красными глазами встречаются иногда и у нас.

Заяц-русак обычно придерживается своей родины. Вся жизнь одной особи протекает, как правило, на территории, не превышающей 500 гектаров. Когда однажды 116 молодых зайцев пометили ушными метками и снова отпустили на волю, то 60 процентов из них некоторое время спустя подстрелили в радиусе двух километров от места выпуска, а 90 процентов не далее пяти километров. Только один-единственный экземпляр откочевал на расстояние 40 километров. Однако животные, завезенные из каких-то других стран и выпущенные затем на волю, способны откочевать и значительно дальше. Но чтобы заяц, завезенный к нам из Венгрии, как сообщалось, спустя некоторое время был подстрелен снова в Венгрии, следовательно, пробежал несколько сот километров назад — в это я, простите, что-то поверить не могу…

Поскольку каждому зайцу уготована смерть от дроби охотника, то животные эти обычно не доживают до преклонного возраста. Среди подстреленных две трети бывают обычно моложе года, а три процента — от трех до семи лет отроду. Из подстреленных самок число половозрелых особей составляет обычно примерно пятую часть. Но если зайцу даровать жизнь, он может дожить и до значительно большего возраста. Так, у зболога, доктора Эрне Мора, заяц прожил в неволе девять лет, а на воле как-то подстрелили одного с ушной меткой, вдетой 12 лет назад.

На участке, на котором обитает заяц и который он считает «своим», он устраивается наиболее удобным и безопасным для себя образом. Обычно он не бегает просто так, не разбирая дороги, а прокладывает себе тропы, на которых специально скусывает траву (в народе подобные тропки называют «ведьмиными»). Кроме того, у него всегда имеются «лежки», где он отдыхает и спит. Большей частью это продолговатые ложбинки, около 40 сантиметров в длину, в которых он сидит, затаившись так, что его совершенно невозможно заметить. Поэтому всем его врагам, включая и человека, бывает так трудно обнаружить зайца, если он не бежит. Иной раз можно пройти в трех шагах от такой «лежки» и не заметить затаившегося в ней зайчишку. А он и не шевельнется. Но если его случайно все же обнаруживают, то всегда замечают, что глаза у него широко раскрыты. Отсюда, по-видимому, и произошла сказка о том, что заяц якобы спит с открытыми глазами. Нет, заяц в таких случаях не спит — просто у него необыкновенно крепкие нервы: дрожит от страха, но не убегает — надеется на свою защитную окраску. Известен случай, когда один такой заяц регулярно затаивался в лежке, вырытой им в нескольких шагах от рельсов железной дороги. Каждый день мимо него громыхали составы скорых и товар. ных поездов, но «храбрый зайчишка» не убегал. Когда же зайцу становится уж невыносимо страшно, он буквально «взрывается» — взметнувшись высоко вверх, кидается прочь. Неподготовленный человек или пес, ошарашенный таким внезапным появлением зайца, не могут сразу же прийти в себя и броситься в погоню. Так что проходит пара секунд, за которые длинноухий успевает отбежать на порядочное расстояние. Ведь, догоняя его на машине, уже удалось выяснить, что он может развить скорость в 60 километров в час.

Чувствуя, что собака его вот-вот настигнет, заяц начинает применять свои знаменитые трюки, не говорящие, однако, о какой-либо его особенной хитрости или «изобретательности», как это принято считать; такое поведение для зайца является просто врожденным. Иногда эти обычные заячьи фокусы выражаются во внезапном изменении направления бега: на полном ходу заяц сворачивает в сторону, а преследователь неизбежно проскакивает мимо и только постепенно может преодолеть инерцию. Если зайцу удалось оторваться от своего преследователя, он начинает петлять: поворачивает назад и пробегает некоторое расстояние по собственному следу, затем делает огромный прыжок в сторону (иногда до 2,7 метра) и, запутав таким образом следы, бежит дальше. Такую уловку он может проделать несколько раз подряд. А собака, бегущая опустив нос к земле и принюхиваясь, внезапно обнаруживает, что след утерян, бежит назад, растерянно кружит вокруг одного и того же места, пока не нападет на новый след. Но время уже безвозвратно потеряно, что дает зайцу солидную фору: он может спрятаться в каком-либо укрытии и, усевшись столбиком на задние лапы, наблюдать оттуда за манипуляциями своего врага. Иногда он в таких случаях, если трава высока, даже приподнимается на задних лапах и проходит пару шагов вперед. Уже замечено, что ручные зайчики, выращенные при доме, играя с детыми, часто поднимаются на дыбы и бегут на двух ногах. Зачастую заяц сбивает с толку своих преследователей тем, что на полном ходу вскакивает в развилку ветвей или на какую-нибудь стену и, скрывшись таким образом из виду, устраивается там поудобнее и надолго. Способность совершать самые виртуозные прыжки уже не раз сбивала с толку даже опытных охотников. Так, один заяц с ходу перемахнул через полутораметровую церковную ограду; другой, за которым гналась одичавшая бездомная собака, в своем отчаянии вскочил на бензобак мотоцикла, оттуда на плечо мотоциклиста и, совершенно сбив с толку своего преследователя, соскочил сзади на землю и удрал. Даже через автомобиль перемахнул один такой длинноухий, а другой — через лошадь.

Порой в каком-нибудь охотничьем постоялом дворе случается увидеть чучело зайца с рожками на голове; даже в естественнонаучных коллекциях можно было прежде найти нечто подобное. Но это всего лишь шутки умелых изготовителей чучел, которые, желая позабавиться, прикрепляют рожки косуль к заячьему лбу…

Зайцы не особенно боятся воды. Разумеется, всякий зверек с густым подшерстком старается не слишком-то намокать. Тем не менее уже не раз наблюдали, как зайцы-русаки совершенно добровольно заходили в ручей и там купались. Преследуемый заяц способен запросто переплыть широкую реку, иной раз проплыть даже расстояние до 600 метров! На некоторых морских островах зайцы ежедневно переплывают с одного острова на другой только потому, что там растет особенно сочная трава.

Когда такой вот длинноухий чувствует себя в безопасности и сыт, он способен вытворять самые удивительные вещи. Так, доктор Т. Цвислер, притаившись в засидке, наблюдал такую сценку. Заяц приблизился на расстояние двух метров к ничего не подозревавшему скворцу, и, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, резко подпрыгнул вверх, несколько раз повторил свой маневр, быстро перебирая в воздухе задними лапами. Затем он, повалившись на спину, стал кататься по траве, как это делают собаки, а потом поднялся и, сидя на задних лапах, принялся «бить поклоны», резко кивая головой. И представьте себе, весь этот «странный танец» явно предназначался для. скворца. А тот следил за его представлением, склонив от удивления голову набок. Продолжалась эта сценка минут пять подряд.

Про трусливых людей мы говорим: «труслив, как заяц», и вообще заяц для нас — воплощение глупости и трусости. Однако африканские зайчишки, более мелкие и длинноухие, чем наши, играют в сказках аборигенов совсем иную роль — лукавых и пронырливых персонажей. Они ловко обманывают других животных (как в наших сказках это проделывает обычно кумушка-лиса). Убегать что есть мочи от человека или собаки — что же тут трусливого? Разве сами мы не бросаемся улепетывать во весь дух, если за нами погонится разъяренный слон или лев? Охотники, которые приходят в лес не только «пострелять», но и полюбоваться живой природой, животными в их естественной обстановке, уже не раз убеждались, какими неслыханно храбрыми бывают иной раз зайцы. Как они смело нападают на промышляющих в поле бездомных кошек и даже собак. Однажды видели, как заяц отбивал атаки нападающей на пего кошки: он резко подскакивал кверху и с такой силой пинал обидчицу задними ногами, что та перекувыркивалась через голову. И так несколько раз подряд, пока кошка не сочла благоразумным отступить. А заячья мамаша в течение нескольких дней подряд отражала атаки двух разбойниц-ворон, вознамерившихся похитить ее детенышей.

Когда профессор X. Хедигер еще разводил в Базельском зоопарке зайцев, то у него были большие трудности с зайчихами: как их уберечь от того, чтобы они не разнесли себе череп о железную решетку, когда посетители слишком близко подходили к их клеткам, желая «погладить прелестных зайчат». Пришлось на почтительном расстоянии от клеток протянуть колючую проволоку. А мы, во Франкфурте, вовсе и не намеревались содержать в зоопарке зайцев. Но тем не менее, как это водится обычно во всех зоопарках, нам время от времени приносили ручных зайцев, от которых их владельцы желали избавиться. Выпустить такое ручное животное на волю — означает его верную гибель. Поэтому мы были вынуждены временно сажать их в маленькие клетки, совершенно непригодные для их содержания. Но пока мы лихорадочно подыскивали новых владельцев для несчастных узников, они, к нашему удивлению, быстро приспосабливались к непривычной обстановке, приносили потомство и выращивали его в условиях неволи. Подобные же сведения поступали к нам и из других зоопарков. Так что зайцы, как оказалось, способны быстро отучаться от своих заячьих привычек — ^» безумных прыжков, сумасшедшей беготни и так далее и могут безбедно существовать в небольших жилищах, не проламывая себе череп о железную решетку. Но только в тех случаях, когда они с детства жили рядом с человеком.

У меня дома тоже жил однажды такой заяц по кличке Теодор, которого никак нельзя было бы назвать робким или стеснительным. Он бесстрашно командовал собаками, прогонял их с их законных подстилок, если сам хотел на них поваляться. В таких случаях он над самым ухом собаки выбивал передними лапами барабанную дробь. У Теодора были свои твердо установленные «тропы», которыми он бегал по квартире: между тумбами письменного стола, затем вдоль книжных стеллажей на кухню и обратно — точь-в-точь как это бывает у диких зайцев на воле. Ел он охотно и колбасу, и фарш, как это часто наблюдается у зайцев, живущих в домашних условиях, в то время как в желудках вольных зайцев ни разу не приходилось находить остатков животной пищи. Возможно, что свою потребность в белках они удовлетворяют за счет поедания совсем молодых побегов растений, богатых растительными белками. А живя в неволе, они таковых не получают или получают недостаточно.

Такие прирученные зайцы способны показывать самые различные фокусы. Мне как-то попала в руки афишка, датированная 1689 годом, на которой артист Карлос Легранд объявляет о показе дрессированных зайцев, марширующих на задних лапах и бьющих при этом в барабаны. Покойный барон фон Бе-зелагер тоже имел ручного зайца, который жил у него пять месяцев в доме, затем был выпущен на волю и бегал по имению где только хотел. Когда по вечерам приходили гости, то достаточно было зажечь на веранде свет, открыть дверь в сад и покричать: «Мукель! Мукель!», как он немедленно являлся откуда-то из темноты, вскакивал своему бывшему владельцу на колени, нисколько не смущаясь присутствием посторонних людей, которых порой бывало даже более дюжины, — зайчик не обращал на них никакого внимания. И хотя ему специально отрезали одно ухо, чтобы охотники могли его отличить от других я случайно не подстрелили, тем не менее настал день, когда он сделался добычей какого-то хищника.

Глава XIV. Где наши аисты!


Московский аист… в Серенгети

Увезенный в Израиль вернулся в Польшу

Аистиные браки — не гусиные

Античные и современные сказки об аистах

Печная труба — ловушка для птенцов

Аисты летели вслед за цирком

Что означает их трескотня?

С аистами происходит то же самое, что со мной: как только повеет зимой — их тянет в Африку. Правда, их путешествие требует несколько большего времени, чем мое. И хотя аисты способны за два дня пролететь 610 километров (что было доказано возвратом колец с метками), тем не менее они обычно летят на юг не слишком поспешая, с промежуточными посадками в удобных для себя местах. Вылетев из ФРГ в конце августа, они лишь в ноябре заявляются в Южную Африку. А поскольку они не очень-то охотно машут крыльями и предпочитают планировать, используя восходящие воздушные потоки, то избегают пролетать над большими водными бассейнами, где таких восходящих потоков почти не бывает. Так, наши западноевропейские белые аисты летят в Африку не через Средиземное море, а взяв юго-западное направление, пересекают Испанию, затем Гибралтар, пролетают над Сахарой и прибывают в Южную Африку почти одновременно с восточноевропейскими аистами, которые летят через Балканы, Босфор, Турцию и Восточную Африку. Многие из аистов, правда, так и остаются зимовать в Восточной Африке — никуда дальше не забирается. Я сам их там видел и снимал, как аисты с присущей им важностью расхаживают между носорогами и зебрами, точно так же как у нас дома они шествуют по пашне вслед за пахарем.

А вот над Италией аистов больше не увидишь — там их давно истребили на гнездовьях, точно так же как в Англии и почти во всей Франции.

Граница между аистами, летящими в юго-западном направлении, то есть по «испанскому» пути и по «турецкому маршруту», проходит от Южной Голландии, через Гессен, в Западную Баварию. Разумеется, естествоиспытатели, основной отличительной чертой которых, как известно, является любопытство, уже давно пытались выяснить, почему же одни аисты улетают на юго-восток, а другие — на юго-запад. С этой целью профессор Шюц еще до второй мировой войны провел такое исследование. В богатой аистами Восточной Пруссии он брал нелетных птенцов аиста и пересылал их в бедную аистами Рейнскую область. Там их и выращивали до наступления осени. Рейнские аисты в августе должны отлетать в юго-западном направлении, в сторону Испании. Так им во всяком случае положено. Однако юные «пруссаки», выпущенные на волю уже после того, как все взрослые птицы давно улетели, поднялись в воздух и, покружив, направились на юго-восток. Так, как у них заведено. Перелетев через Альпы, они добрались до долины По. Так что, как видите, стремление лететь в юго-восточном направлении в них заложено, можно сказать, еще в яйце, оно врожденное; родительское обучение тут не понадобилось. Несколько лет спустя целую группу аистят, взятых с крыш восточно=прусских деревень, вырастили на Рейне и выпустили осенью одновременно со взрослыми птицами. Эти молодые аисты улетели вместе со старшими в юго-западном направлении. В этом случае, как видно, пример более опытных особей оказался сильнее, чем врожденная тяга.

Но аист не может лететь в Африку, когда ему вздумается, — это не мы с вами. Он может лететь туда только в конце августа. Так, в 1939 году один польский орнитолог решил попробовать сократить путь аистов до Африки и переправил несколько птенцов из Польши в Израиль самолетом. До начала осеннего перелета аистов оставалось полтора-два месяца. Но эти птицы, которым столь комфортабельным способом сократили добрую четверть предстоящего пути в Африку, не захотели воспользоваться своим преимуществом. Не прошло и 12 дней, как они все уже сидели снова по своим гнездам в Польше. Добрались они туда, разумеется, уже без всяких удобств, своими силами. А через несколько недель, в конце августа, им пришлось проделать тот же путь в обратном направлении, но уже вместе со всей стаей.

Однажды я получил письмо от своего знакомого лесничего из Серенгети, в Восточной Африке, где он сообщал, что они там нашли мертвого аиста с алюминиевым кольцом на лапе. Надпись на нем гласила: «Москва. 6069». Когда находишь такое кольцо, то его следует направить в любое из известных вам Бюро кольцевания птиц — все равно в какое. А они уж там сами разберутся, куда его следует переслать дальше. Обычно его пересылают в Бюро кольцевания соответствующей страны или города, указанного на кольце. Я, например, сообщил об этой находке в Бюро кольцевания «Радольфцелль» в Вюртемберге, а оттуда уже известили московских орнитологов о находке; при таком способе всегда можно узнать, сколько лет назад и где именно данная птица была окольцована. Таким образом, между прочим, выяснилось, что добрая часть тех белых аистов в Се-ренгети, которых я всегда воспринимал как «весточку с моей далекой родины», на самом-то деле родом из России. А вот полстолетия или даже целое столетие тому назад такого случая произойти не могло бы, потому что в те времена аисты в Московской области не водились. Зато теперь они там все шире распространяются по своим новым местам обитания, в то время как у нас, на Западе, они встречаются все реже и реже. В начале века в Швейцарии выводило свое потомство 150 пар аистов — теперь там нет ни одного. Точно так же и в Эльзасе стали призадумываться над этой проблемой. Там ведь прежде всегда гордились своими многочисленными аистами, в каждой второй деревеньке имелся постоялый двор под названием: «У аиста». В 1947 году в Эльзасе еще насчитывалось 177 пар аистов, а в 1958 году — только 135. Поэтому Вальдфогель из Раппольтс-валера в 1956 году решил основать «Общество эльзасских друзей аистов». Члены этого общества построили на свои средства 25 новых гнезд, скупили даже несколько лугов и заложили два больших и три маленьких водоема, куда школьники отовсюду стаскивали лягушачью икру и головастиков. Следующей весной, в апреле, аисты, возвращаясь из Африки (назад они всегда летят более целенаправленно и поспешно, видимо подгоняемые любовью!), заметили радушный прием, приготовленный им в Эльзасе, но большинство все же полетело дальше своей дорогой, на север. Тем не менее три пары остались и вывели там птенцов. Сообщение об этом обошло все газеты и вдохновило многих других людей тоже построить у себя на крыше, искусственные гнезда для аистов и обеспечить им необходимые условия для пропитания. А король Марокко до того расчувствовался, что даже прислал в Эльзас 20 аистов самолетом.

Но случается и так, что какая-нибудь парочка решает обойтись без длительного путешествия в Европу и остается выводить свое потомство прямо на месте, в Южной Африке. Уже дважды удавалось наблюдать там аистов на гнезде — последний раз в

1961 году, в Юго-Западной Африке.

Мой друг Майлс из Серенгети писал мне как-то, что видел, как среди множества аистов расхаживал один, у которого в крыле торчала негритянская стрела. И птица все же не потеряла способности к полету. Я тогда вспомнил, что другой аист еще 140 лет тому назад доказал, что аисты на зиму улетают в Африку: его шею пронзила негритянская стрела, конец которой торчал из груди, а острие выходило наружу возле самой головы. И тем не менее птица одолела далекое расстояние до своего дома в Висмаре, где 21 мая 1822 года была застрелена охотником. Чучело этого аиста с восьмидесятисантиметровой стрелой в теле простояло более ста лет в музее Ростокского зоологического института.

Тяга к родному дому, к своему гнезду, где аист впервые увидел свет, по-видимому, необычайно сильна. И несмотря на то что многие молодые аисты на первое лето остаются в Африке, потому что по-настоящему половозрелыми становятся лишь к четырем годам, они тем не менее некоторое время спустя непременно появятся на своей родине. Причем примерно восемь процентов из них приземляется непосредственно на крышах той же деревушки, 41 процент — в окружности 10 километров, а 21 процент — в 10–25 километрах от того места, где они когда-то впервые высунули свою голову из яйца. Но подобная трогательная привязанность относится все же скорее к гнезду и родине, чем к родителям. Из 60 аистов год спустя только 37 оказывались в тех же гнездах; через пять лет их было уже только И, а спустя семь лет — лишь один. При этом наибольший возраст, которого способен достичь аист, равняется примерно 20 годам; в Натале в 1961 году нашли мертвого аиста, окольцованного в 1942 году в Росситене[24], в бывшей Восточной Пруссии. А сколько их гибнет по дороге! Не так давно в Натале, в Южной Африке, в районе Драконовой горы обнаружили много сотен мертвых аистов, погибших во время страшного града. А когда в Эльзасе однажды обрушилась фабричная труба, стоявшая 15 лет без употребления, то в ней нашли более 50 скелетов аистов, когда-то в нее провалившихся и не сумевших выбраться. Уже неоднократно случалось, что аистят убивали пчелы.

А то, что молодые аисты якобы кормят и пестуют своих престарелых родителей, — это чистый вымысел. Тем не менее древние греки так безоговорочно в это верили, что закон, обязывающий граждан заботиться о своих родителях в старости, носил название «Pelargonia», производное от «pelargos» — аист.

А как много бытует еще разных других легенд об аистах, в которые люди верят по сегодняшний день! В Румынии вам расскажут, что аисты способны на страшную месть тому, кто разорит их гнездо. Они приносят пылающую головешку на соломенную крышу обидчика и, обмахивая ее крыльями, заставляют разгореться вовсю; вскоре пламя охватывает весь дом, и он сгорает дотла. Совсем недавно я прочел в нашей солидной охотничьей газете заметку о происшествии, имевшем якобы место в одной из латвийских деревень. В ней самым серьезным образом сообщалось следующее:

«Один мальчишка залез на крышу, вынул из аистиного гнезда яйцо и подложил вместо него индюшачье. Все птенцы вылупились одновременно, но когда папаша-аист увидел темного уродца, он пришел в ужас, слетел с гнезда и был таков. Вскоре он вернулся в сопровождении 40–50 аистов. Они подняли такую трескотню, что люди побросали свою работу и стали ждать, чем кончится весь этот скандал. «Помитинговав», аисты разлетелись, остался лишь папаша-аист и еще один, видимо, его ближайший приятель. Вдвоем они набросились на гнездо, убили ударами клювов несчастную аистиху и ее птенцов. Всех их выбросили из гнезда. Затем оба они поднялись в воздух и, описав прощальный круг над опустевшим гнездом, тоже улетели прочь, чтобы никогда уже сюда не возвращаться».

Вот какая печальная история. А в другой раз аисты собрались перед отлетом в дальние страны на лужайке.

«Среди них был один с больной ногой. «Всенародный аистиный комитет по охране здоровья» принял решение не брать его с собой — все равно не долетит. Тогда два других аиста схватили калеку за крылья и подтащили к растрескавшемуся дереву. Голову несчастного затолкали в щель, а тело рванули книзу — так с бедным молодым аистом было покончено. Все же остальные стали энергично готовиться в путь».

Рассказ о подложенном яйце и безвинно погибшей «нарушительнице семейной верности» можно прочесть в книге, вышедшей в свет в 1220 году, автором которой является Кальза-рий фон Гейстербах. Называется она «Dialogus magnus visio-num et miraculorum». В 1954 году рассказ перепечатала оттуда «Ридерс дайджест», но на сей раз яйцо было гусиным, и случилось все якобы в Западной Германии.

Что касается повадок аиста, то об этом многое можно прочесть у профессора Конрада Лоренца. Так, аист-самец защищает возле гнезда вовсе не обязательно свою супругу — он будет защищать любую самку, насиживающую кладку. В его поведении «закодировано», что он должен защищать «самку на гнезде». Значит, любую. И вообще супружеские пары у аистов отнюдь не так магически и неразлучно привязаны друг к другу, как, например, у журавлей, лебедей, гусей, галок или воронов. Ведь самцы и самки у аиста и в дальние свои путешествия отправляются врозь, притом в разное время. Самец-аист весной появляется задолго до своей супруги, или, точнее сказать, относящейся к данному гнезду самки.

Любители природы могут порассказать великое множество всяких баек об аистах, которые вот так и перетаскиваются из столетия в столетие и время от времени выдаются за новое, только что случившееся происшествие. Больше всего мне нравится оригинальное умозаключение одного работника лесничества, которое на сей раз уже, вероятно, в шутку было опубликовано все в той же охотничьей газете:

«Аисты просто-напросто ввинчиваются высоко в небо и остаются там в течение двенадцати часов. А земля под ними за это время продолжает вертеться и успевает повернуться настолько, что, когда аисты снова опускаются вниз, они уже в Африке…»

Но порой можно услышать и захватывающие дух «аистиные истории» совсем современного происхождения. И следует считать заслугой орнитолога Рудольфа Кука, проявившего терпение и настойчивость в разоблачении одной такой газетной шумихи. Многие западногерманские газеты осенью 1953 года поместили под крикливыми заголовками подробное сообщение о том, как индийский четырехмоторный самолет «OZ-14» с 44 пассажирами на борту, пилотируемый командиром корабля Дадимом Тхелумом, между северной оконечностью Крита и островом Касос врезался на высоте 1055 метров в стаю аистов, насчитывающую от 12 до 15 тысяч птиц:

«Лопасти пропеллеров перемалывали тела целых дюжин аистов до тех пор, пока их перья и кости напрочь не забили все четыре двигателя. Экипаж, который еще до этого ужасного происшествия из-за сильного урагана запросил у аэропорта «Ираклион» на Крите разрешение на посадку, теперь радировал туда «SOS». Однако приказ аэропорта тотчас же совершить где-либо на Крите вынужденную посадкукоманда не выполнила. В этой острокритической ситуации внутри самолета начали разыгрываться самые душераздирающие сцены! Четыре индийских промышленника продиктовали по радио свое завещание. Во время вынужденной посадки в двух километрах восточнее «Ираклиона» самолет ударился о землю, загорелся, однако пассажиры, несмотря на ранения, частично тяжелые, остались в живых».

Р. Кук решил проверить это сенсационное сообщение, и ему удалось выяснить, что его передало Информационное бюро в Любеке, которое в свою очередь получило его от одного арабского агентства в Каире. А уж оттуда никогда не отвечали ни на какие запросы. Тогда запросили немецкое консульство в Афинах, Управление аэропорта «Ираклион», греческое Управление гражданской авиации, индийское Управление гражданской авиации, подключив все сколько-нибудь причастные к подобным делам службы. Результат: во всей Греции никто даже не слышал о таком волнующем происшествии, ни самолета с подобными опознавательными знаками, ни пилота с такой фамилией не существует вообще. Все событие от начала до конца и со всеми подробностями оказалось чистым вымыслом.

В старых школьных учебниках еще можно прочесть, что взрослые аисты обучают своих птенцов полету, демонстрируя им, как это надо делать. Но достаточно лишь вырастить в неволе осиротевших аистят или птенцов, забранных из гнезда родителей (что, кстати сказать, не представляет больших трудностей), как тут же убедишься в том, что все обстоит совсем иначе. Способность к полету у аистят заранее «запрограммирована»: придет срок, и они полетят.

Знаменитая пара орнитологов — Оскар и Магдалена Хайнрот — уже несколько десятков лет назад проделали такой опыт и подробно его описали. К фрау Хайнрот, которая в основном и ухаживала за осиротевшими аистятами, они относились очень дружелюбно, ее мужа же старались пырнуть клювом в лицо. Получив пару затрещин, они утихомиривались и запоминали, что так вести себя опасно. Став большими, они еще помнили об этом и не делали попыток напасть на хозяина: по-видимому, молодые аисты подчинились ему как старшему и более сильному члену семьи, «стоящему выше их на некоей иерархической лестнице». Поэтому за затрещины они на него не обижались. Что же касается фрау Хайнрот, то по отношению к ней они с самого начала и до конца держались исключительно приветливо и привязались к ней всей душой.

Аистята прекрасно умеют есть свой корм — мясо, мелко нарезанную рыбу и тому подобное — прямо из мисочки. Они ведь приучены к тому, что родители, принося корм, кладут его в гнездо, что называется им «под нос», в то время как многим другим птенцам корм засовывают в широко раскрытый клюв. Именно поэтому людям, на крыше которых гнездились аисты, часто легко удавалось выкормить осиротевших или брошенных почему-либо родителями аистят. Корм насыпали в ящичек, прикрепленный па длинном шесте, который протягивали снизу на крышу. Будь то не аисты, а другие птичьи детки, привыкшие ожидать прихода родителей, сидя с широко разинутыми клювами, то те при подобных обстоятельствах неминуемо умерли бы с голоду.

Но я должен сказать, что не так уж они безобидны, эти аисты. Однажды моему покойному коллеге, директору Лейпцигского зоопарка профессору К. М. Шнайдеру, аист двумя ударами клюва разбил линзу зеркальной фотокамеры. По-видимому, он принял ее за чей-то огромный глаз.

Вот каким осторожным надо быть, если приближаешься к этим остроклювым птицам, даже тогда, когда они еще в самом, казалось бы, нежном возрасте!

В Эслинге однажды внезапно погас свет — что-то случилось с электропроводкой. Вскоре на земле нашли мертвого аиста: оказывается, он налетел на электрический провод и разорвал его. Овдовевшая аистиха продолжала насиживать одна, причем в течение трех дней почти не покидая гнезда; слетала она с него всего несколько раз на пару минут поискать какого-нибудь корма. Такое поведение самки аиста небезынтересно, потому что обычно у этих птиц самка и самец сменяют друг друга во время насиживания. Случись нечто подобное у голубей — оставшийся в живых партнер будет сидеть на гнезде ровно столько, сколько ему «предписано». В привычное время «смены вахты» птица встанет и улетит. И ее нисколько не будет заботить тот факт, что брошенные без надзора яйца за это время остынут и зародыши погибнут. Она вернется точно к положенному часу, сядет на гнездо и будет насиживать дальше. А вот аистиха — нет: та вывела своих птенцов самостоятельно, без помощи самца; возможно, это объясняется еще и тем, что несчастье с самцом произошло всего за каких-нибудь два-три дня до вылупления птенцов. Однако уже семь дней спустя аистята исчезли — по-видимому, они почему-либо умерли и мать их проглотила, как это иногда наблюдается в подобных случаях. Когда однажды подстрелили самку аиста, то папаша самостоятельно вырастил птенцов, правда, к тому моменту, когда они потеряли мать, им было уже две или три недели. Молодняк аистов, которых выхаживает только один из родителей, как правило, несколько отстает в физическом развитии и становится летным на две-три недели позже, чем другие.

Родителям-аистам приходится немало потрудиться, чтобы раздобыть достаточное количество корма для своего выводка. Так, профессор Шюц однажды подсчитал, что шагающий вслед за плугом аист в течение часа поймал 44 полевки. Меню другой трапезы было составлено из: 76 майских жуков, 674 мелких жужелиц, 730 лучинок пилильщиков, 1315 саранчовых. У зулусов в Южной Африке и многих других негритянских племен аист прямо так и называется «пожиратель саранчи», что наилучшим образом показывает, чем он там в первую очередь питается.

Отмечен и такой случай. Во время косьбы зимнего рапса из кротового холмика выскочил горностай. Аист, следовавший за сенокосилкой, тотчас же схватил маленького разбойника за шиворот. Каждый раз, когда тот пытался нанести аисту ответный удар, птица подлетала примерно на метр кверху. Но, после того как аист нанес горностаю пять или шесть метких ударов клювом, подбросив его при этом в воздух, тот испустил дух. Затем аист, давясь, с трудом проглотил свою добычу.

Между прочим, аист, ставший ручным и разгуливающий по деревенскому двору, бывает иной раз не прочь схватить зазевавшегося цыпленка п снести его наверх, на крышу, своим деткам.

В Мюнстерском зоопарке парочка аистов, жившая там уже в течение восьми лет с подрезанными крыльями, вырастила самостоятельно двух аистят, а третьего пришлось вырастить служителям. Аисты ведь, как известно, снежно-белые птицы, лишь маховые перья их крыльев — иссиня-черные. Эти большущие перья вырастают у них с 31 по 48 день жизни ежедневно на девять миллиметров! Таким образом, к двум с половиной месяцам аистята уже становятся летными. Мюнстерские аистята начали к этому возрасту регулярно совершать облеты над городом, присаживаясь на крыши домов и башни — лучшую рекламу для зоопарка трудно даже придумать! То, что третьего аистенка вырастили служители и он видел в каждом человеке доброго друга, обернулось для него пагубным образом. Даже тогда, когда он вместе со своими братьями пасся на лугу далеко от Мюнстера, он радостно бежал навстречу каждому прохожему, чтобы поприветствовать его. При этом он приседал, бил крыльями и издавал шипяще-мяукающие звуки. Дети и неразумные взрослые тыкали в него палками, бросали камнями и замучивали до такой степени, что работники зоопарка охотнее всего подрезали бы ему крылья — и дело с концом. Но им не хотелось лишать его радостей жизни и возможности улететь на зиму в дальние страны. Когда мюнстерские аисты улетели, их видели сначала возле голландской границы, а уже 14 дней спустя одного из них (конечно, ручного) подстрелили в окрестностях Марселя.

Другой выращенный людьми аист уже много позже, когда он летал со стаей диких родичей, к которой присоединился, каждый раз спускался с небес к своим приемным родителям, стоило им лишь похлопать в ладоши и покричать: «Ханзи! Ханзи!»

Чешский цирк под руководством Клудского закупил, будучи на гастролях в Румынии, 50 молодых аистов. Птицы были еще не летными, поэтому им разрешалось свободно бегать меж жилых фургонов палаточного городка, обнесенного забором. Птиц хорошо кормили, но когда их перед переездом цирка на другое место хотели запереть, они вдруг, все как один, поднялись на крыло и улетели прочь. Никто и не заметил, что они стали уже летными! На следующей стоянке цирка, в нескольких сотнях километров от прежнего места, аисты внезапно появились снова. Они уселись на канатах, крепящих опоры большого купола «шапито», и спустились оттуда только после того, как был установлен забор, огораживающий цирковой «городок». Тогда они, как ни в чем не бывало, стали снова расхаживать меж фургонов и с удовольствием доставать корм из своих прежних кормушек. Но стоило цирку сняться с места, как они снова исчезли и заявились назад только на следующей стоянке, в Брюне. Так они и сопровождали свой цирк по воздуху.

В зверинце Скансен в Стокгольме один зоопарковский аист доказал, что умеет хорошо плавать. На пруду жили три аиста с подрезанными крыльями. Причем два на одном островке, а третий, неуживчивый, — на другом. И вот этот аист дважды переплывал расстояние в 12 метров, отделяющее его от другого острова. В Базельском зоопарке черный аист с подрезанными крыльями сумел тем не менее обвенчаться с обычным белым, свободно летающим аистом и произвел на свет гибридного аистенка, прожившего, однако, на свете всего 53 дня.

На земле существует 17 различных видов аистов.

Как только аист выберется из яйца, он тотчас же закидывает голову на спину и производит хватательные движения клювом. Люди, ухаживающие за аистами, часто принимают это за судороги. Но это не судороги, а просто подготовительный этап к трещанию клювом. Аистенок проделывает точно те же движения клювом, что и взрослый аист во время трещания, но треска не слышно, потому что клюв еще мягкий. Только через шесть дней можно различить легкий шорох. Хайнрот говорил об этом так:

— Создается впечатление, что они охотно бы трещали клювами еще в яйце, если бы там было достаточно места!

Подобное поведение — доказательство того, что они обучаются трещанию не у своих родителей, а это их прирожденное свойство. Молодые аисты непременно потрещат клювами, прежде чем взять принесенную им еду, какими бы голодными они ни были. Сначала надо обязательно потрещать, а потом только есть. Создается впечатление, что они обязаны доказывать родителям, что они «настоящие аисты», что те не ошиблись адресом. Когда за аистятами приходится ухаживать людям, то кормление превращается в настоящую муку, особенно когда торопишься и хочешь их накормить побыстрее.

Трещание клювом у взрослого аиста означает просто: «Я взволнован». В чем причина волнения — ненависть ли это или любовь, можно узнать только из последующих действий птицы. Но случается и так, что аист от удивления «теряет дар речи». Так, одному крестьянину из деревни Ратьен бросилось в глаза, что вернувшийся из Африки к своему гнезду на его крыше аист испуганно снова взлетел, опустился на соседнюю крышу и оттуда в немом оцепенении уставился на свое гнездо, наклонив голову набок. Гнездо было уже очень давним и обжитым, оно достигло с годами двух метров в диаметре и нескольких центнеров веса. Крестьянин подождал-подождал, а потом притащил лестницу и влез на крышу посмотреть, в чем дело. Каково же было его удивление, когда ему чуть ли не в лицо взлетела кряква. В гнезде лежало десять бледно-зеленых яиц, которые хозяин тут же подложил в своем курятнике несушке. Как только гнездо было освобождено от самовольного квартиранта, аист «с явным облегчением» тут же занял свою старую квартиру.

Что, собственно говоря, происходит с нашими европейскими аистами, которые, казалось бы, повсюду пользуются такой любовью? С конца прошлого столетия вплоть до 1928 года их численность непрестанно убывала. Затем она стала резко повышаться, но с 1937 года снова пошла на убыль. Опрос, проведенный Орнитологической станцией Радольфцелль, дал следующие результаты: от Португалии до Советского Союза в 1958 году гнездилось в общей сложности 68 423 пары аистов; в ФРГ и ГДР — 4800 пар (в 1934 году их было 9035). Наиболее богатым аистами районом Западной Германии считается Бергенхузен в округе Шлезвиг. В 1939 году там было 59 занятых гнездами крыш, в 1950 году их стало 26. Бергенхузенские аисты летают в Южную Африку через Балканы. Кольцо, надетое аисту в этой деревеньке, вернулось из окрестности Кейптауна, отдаленного от Европы как-никак на 10 400 километров. Возле Бергенхузена пока еще имеются обширные пространства болот.

Еще хуже обстоит дело с японскими аистами. Те почти уже совсем истреблены. В 1964 году их там оставалось всего 13 штук |(против 25 в 1960 году). Поскольку они на воле (по-видимому, из-за ядовитых веществ, применяемых для борьбы с вредными насекомыми) практически перестали размножаться, то для самых последних пар теперь выстроили огромные вольеры, по которым они могут даже летать.

Может быть, аисты у нас вымирают оттого, что мы повсюду осушаем болота и озерки? Потому что наши крупные города своими водопроводами выкачивают всю грунтовую воду, из-за чего ее уровень повсюду неуклонно понижается, а земляные угодья становятся все суше? Или слишком много аистов отстреливают на пролете через Францию? Постоянному уменьшению их числа способствует, безусловно, и тот факт, что огромные территории Африки постоянно опыляются с самолетов ядохимикатами для борьбы с саранчой. Однако то, что у нас их становится все меньше, вовсе еще не означает, что они вообще вымирают. Ведь множество аистов выводит свое потомство в Северной Африке, и, как мы видели, они завоевывают себе новые места обитания в Восточной Европе.

И тем не менее мы обязаны задать себе вопрос: неужели наши дети не увидят ни одного аиста на крыше?

Глава XV. Почему мы не ездим на лосях!


Самые мощные олени на свете

Вместе с санями через забор

Лосю спешить некуда

Лосиная ферма на Урале

Сохатый убивает медведя

Лосиха, которая давала шесть литров молока в день

Перспективен ли лось как тягловое животное?

Чтобы преступники не могли удирать из мест заточения, пробираясь по лесам и болотам Сибири, русская царица Екатерина II запретила объезжать и приучать к упряжке сохатых, этих мощных лесных великанов. Да и в городе разъезжать на лосях не рекомендовалось — лошади пугаются. Тем не менее возможность такая все же существует — превратить лося в верховое или тягловое животное.

Ведь они на самом деле вовсе не такие «дремучие», дикие и пугливые, как это часто почему-то изображается. Во время строительства Беломорско-Балтийского канала лоси часто выходили из лесу и присоединялись к пасущимся коровам строителей; не раз отдельные из них безбоязненно проходили по деревенским улицам и меж бараков, причем отнюдь не только зимой, гонимые голодом, а просто так. Какие-нибудь десять лет назад годовалый лось вскочил через открытое окно в класс школы на окраине Стокгольма, разумеется, к несказанному удовольствию учеников! Когда заядлый охотник барон Тизенхаузен однажды сидел в засидке, выслеживая тетерева, какой-то лось стал проявлять к нему повышенный интерес. Охотник попытался прогнать его зажженной спичкой, но тщетно: лось отбежал всего на пару шагов и, наоборот, еще больше заинтересовался вспыхивающими б темноте огоньками. Он так назойливо стал приставать к Тизенхаузену, что тому в конце концов пришлось поджечь целую коробку спичек и бросить ее сохатому в морду. Только после этого любопытный верзила кинулся наутек.

За последние годы лоси стали все чаще появляться в тех местах, из которых они уже многие сотни лет как исчезли; например, в некоторых районах Чехословакии и ФРГ.

Были это в основном одиночные экземпляры, чаще всего самцы, и вели они себя нисколько не пугливо. Никто не знает, откуда они, собственно говоря, появились. Возможно, из лосиных заказников, созданных в Польше после войны.

Ведь и наши страны в конце концов были когда-то местами обитания лосей; только мы, люди, их здесь начисто истребили. По находкам лосиных рогов в торфяных болотах удалось выяснить, что еще тысячу лет тому назад сохатые обитали в древней Германии, римские завоеватели знали их и изображали на своих картинах. Три тысячи лет назад, а возможно, значительно раньше, они уже водились в Швейцарии.

Лоси относятся к оленям, притом они самые крупные и тяжеловесные из всех живущих ныне на Земле оленей. Самцы могут весить до 8 центнеров, а размах рогов у них достигает более двух метров! Зачастую встречаются экземпляры, у которых высота в холке составляет 2 метра 20 сантиметров — это уже нечто близкое к слонам. Известно, что с оленями всегда надо быть начеку: дело с ними иметь опасно. Даже ручные, выкормленные из рожка и выращенные в доме, олени непременно становятся злобными и агрессивными, как только повзрослеют и достигнут брачного периода. А объясняется все очень просто: они выросли в окружении людей и считают их особями своего вида. Человеческие приемные родители в таких случаях всегда страшно возмущаются «неблагодарностью» своих воспитанников. Вот совсем недавно я получил письмо от двух пожилых дам, в котором они описывают подобный случай. Гуляя в лесу, они повстречали косулю. Не успели они вскрикнуть от восхищения, как «милый козлик» на них напал. Одной из дам удалось ухватить его за острые рожки, но козлик не отступал. С разорванными платьями, пятясь задом всю дорогу, при этом непрерывно подталкиваемые беснующимся животным, — несчастным удалось наконец добраться до постоялого двора на опушке леса, где они и спаслись, захлопнув за собой дверь.

А вот именно с самыми большими и мощными оленями — лосями дело обстоит совсем иначе: с ними подобных разочарований, как правило, не испытывают. Может быть, это объясняется тем, что самцы-лоси и во время брачного периода ведут себя значительно сдержаннее. Они не утруждают себя тем, чтобы согнать в гарем десятки самок и отгонять от них соперников, как это делают благородные олени или американские вапити. У лосей все происходит гораздо спокойнее. Самец на десять дней или в лучшем случае на две недели сходится с самкой, иногда сразу с двумя. Проведя положенное время вместе, они затем расстаются, и лось ищет себе новую подругу.

С лосями вообще гораздо легче иметь дело, чем с другими оленями. Особенно легко с ними обращаться, если загнать в воду. Так, для мечения лосей биолог Д. В. Симкин, работающий в Онтарио (Канада), загонял их с помощью вертолета в озеро, затем приводнялся сам рядом с животными и продевал им в ухо метку. Подобная метка позволяет распознавать их несколько лет спустя, определять их возраст, пути миграций и узнавать многое другое, касающееся их жизни и поведения. У большинства лосей в июле голова бывала сплошь покрыта слепнями, несмотря на то что сильный ветер, производимый вертолетом, наверняка многих из них сдувал.

В прибалтийских странах, в том числе в Швеции и России, уже с очень давних пор имеются сведения о случаях приручения лосей. Выращенные в доме лосята свободно разгуливали по комнатам и поднимались даже по лестницам на второй этаж. Правда, выяснилось, что они почему-то испытывают явную неприязнь к зеркалам и при случае стараются разбить их ударом передних копыт.

У одного старшего лесничего в Прибалтике, Гарри Вальтера, жил ручной лось по кличке Чук, который с потрясающей виртуозностью вскакивал и выскакивал через окно в комнату и обратно, причем ничего не разбивая. Во время обеда он всегда присутствовал в столовой и вообще бегал за своим хозяином, как собачка, когда тот находился в лесу. Лошади и собаки вполне ладили с Чуком. Он позволял даже ездить на себе верхом. Правда, только без седла — седла он не терпел. К сожалению, во время своих прогулок по лесу лось научился способу, которым можно сразу раздобыть очень много грибов (к грибам он был весьма неравнодушен): он нападал на грибников, в основном на женщин, прогонял их, а сам преспокойно опустошал их корзины. Поэтому его обычно держали взаперти, когда хозяин находился в отлучке. Но если ему удавалось вырваться, то он еще и полдня спустя после его отъезда мог бежать по следу лошади, увезшей хозяйскую повозку — такое прекрасное у лосей чутье. Но прожить на белом свете ручному животному удалось лишь пять лет — его отравили. Как видно, опустошением корзин грибников он нажил себе слишком много врагов…

И вот возникает законный вопрос: почему же такое доверчивое, легко приручаемое и сильное животное уже давным-давно не превратили в домашнее? Но нечто подобное пока что произошло только с одним видом оленей и то, можно сказать, лишь наполовину, а именно с северным оленем. Северные народности издавна перегоняют свои оленьи стада по тундре и заставляют их худо-бедно таскать за собой свои сани. Однако из-за непослушания и агрессивности оленей запрячь их в сани удается только после того, как всех взрослых самцов кастрируют. Для производства потомства оставляют одних лишь молодых, еще не вошедших в полную силу оленей.

А ведь лоси гораздо сильнее и выносливее северных оленей, они могут (во всяком случае на короткие расстояния) бежать со скоростью 60 километров в час. Притом им не требуется обязательно ягель — они зимой могут довольствоваться побегами хвойных деревьев, и, хотя сохатые в основном питаются ветками лиственных пород, тем не менее умеют, в случае необходимости, опуститься на «колени» и пастись на траве.

Эти могучие лесные великаны к тому же еще отличные прыгуны. Так, в Неандертальской долине, близ Вупперталя, где их держали в загоне, они с места перемахнули через изгородь высотой в 2,5 метра, да еще через голову стоящего за ней лесничего, только потому, что им показалось, что недавно помещенные в этот же загон бизоны подошли к ним чересчур близко…

Поскольку лоси, как видно, боятся лишь волков, медведей и рысей и никак не могут взять в толк, что именно человек их злейший и опаснейший враг, то их и удается так легко повсеместно истреблять. В Северной Америке лосей, к примеру, сто лет тому назад было еще около миллиона, а теперь поголовье их снизилось до 195 тысяч (и на таком уровне сейчас уже охраняется законом).

За время первой мировой войны лоси в Восточной Европе были почти начисто истреблены. Поэтому В. И. Ленин подписал в 1922 году декрет, запрещающий лосиную охоту во всей европейской части России. Южнее Москвы была даже основана лосиная ферма, на которой вплоть до 1937 года приучали лосей к верховой езде и упряжке.

Во время последней мировой войны поголовье лосей сильно поредело. После войны поляки создали в восточной части своей страны лосиный резерват «Червони багно» (Красное болото) размером около 80 тысяч гектаров, где поголовье бородатых великанов достигло уже свыше 200 голов. Во второй резерват, находящийся всего в 26 километрах от Варшавы, в 1951 году завезли одного лося и двух лосих. Теперь их уже примерно 80 голов.

Там, где этих гигантов охраняют, они быстро размножаются. Так, к примеру, в Швеции надолго полностью запретили охоту на лосей, а за последние два десятилетия время от времени разрешали охотиться на них в течение нескольких дней. И что же дала подобная практика? Поголовье лосей в Швеции с 1929 года увеличилось в 10 раз. И хотя число это за последние годы составляет только 30 000, тем не менее шведы жалуются, что лосей все равно еще слишком много. Сохатые опустошают леса, а сами год от года становятся все мельче.

Около десяти лет назад биолог, доктор Петер Кротт, живший в то время в Финляндии, пробовал приучить двух ручных, выращенных в доме лосят к верховой езде и упряжке. По достижении почти взрослого возраста они, к его немалому удивлению, позволили без малейшего сопротивления надеть на себя сбрую, хомут и уздечку, специально изготовленные для них по заказу Кротта. Ни одна молодая лошадка, какой бы ласковой и доверчивой она ни была, никогда не позволит сделать этого с первого раза, хотя бы уже потому, что лошади гораздо чувствительнее к щекотке. Резиновую узду (железная была бы для зимы слишком холодной) молодые лоси жевали с не меньшим энтузиазмом, чем американцы — жевательную резинку. На пустые сани, которые они при этом тащили за собой, лоси просто не обращали никакого внимания. Пусси и Магнус, как звали этих симпатичных лосят, со сбруей и санями разгуливали по окрестности как и куда им вздумается, так, как делали это во время пастьбы. Никаким дерганьем за вожжи или окриками управлять ими не удавалось: их рот был слишком жестким и нечувствительным к узде. Зато они охотно следовали за своим хозяином, если он шел впереди, что им, однако, не мешало через каждые 20 минут останавливаться, обрывать зеленые ветки и спокойно их жевать. Кроме того, они, пройдя в упряжке самое большое с полчаса, ложились передохнуть прямо посреди дороги и лежали по три четверти часа, утомившись от неестественного напряжения. И в то же время им ничего не стоило перемахнуть вместе с привязанными к ним санями через двухметровый ручей, да и метровые заборы не представляли для них преграды.

Стоило же Кротту нагрузить на сани какую-нибудь поклажу, даже если это были только ветки или сено, животные вскоре натирали себе кожу до крови, несмотря на то что сбруя во многих местах была смягчена толстой подкладкой. Впрочем, и ручной лось старшего лесничего Вальтера (о котором я здесь уже упоминал) позволял своему хозяину ездить на себе верхом, не делая ни малейших попыток сбросить седока, как это делает любая молодая лошадка. Но в то же время он шел с человеком на спине только туда, куда сам хотел, останавливался где хотел и не позволял управлять собой ни при помощи вожжей, ни нажимом ног. Не признавал он и никакого седла.

Пегтер Кротт возил своих питомцев в разные города Финляндии, чтобы продемонстрировать их там в качестве тягловых животных. Но демонстрации эти проходили не слишком-то удачно. Правда, Пусси и Магнус без всякого сопротивления поднимались вслед за своим хозяином по сходням в кузов грузовика, если он шел впереди с кочаном капусты в руках. Они разрешали себя там привязать за уздечку к борту, ложились и вели себя совершенно спокойно во время езды. Когда они поворачивали голову, то опасные рога проходили на расстоянии всего каких-нибудь миллиметров от глаз доктора Кротта, стоявшего между ними; это показывает, с какой точностью они рассчитывают свои движения. Когда лоси в одном из городов ночевали в кузове грузовика, затянутом брезентом, и услышали снаружи знакомый голос своего хозяина, с кем-то разговаривающего, они, не раздумывая, прыгнули, прорвав брезент, с двухметровой высоты на мостовую. Собравшаяся вокруг толпа зевак сразу заметно поредела… Однако на зов своего хозяина они послушно подошли к нему, сунули свои носы ему под мышки и последовали за ним словно пара побитых собачонок.

Во время демонстрации хождения в упряжке они нисколько не пугались ни скопления людей, ни многочисленных велосипедистов, ни машин, ни автобусов. Лишь возле вокзала их сильно напугал прогромыхавший мимо поезд. Когда же он прошел, они снова успокоились и вернулись на свое место.

К несказанному удовольствию ребятишек, запряженные в повозку лоси ложились прямо посреди улицы на мостовую, не обращая никакого внимания на толпящихся вокруг зрителей, и принимались в спокойствии душевном пережевывать свою жвачку. Даже частный спортивный самолет, низко круживший над местом их отдыха, никоим образом им не мешал.

Поскольку все попытки превратить Пусси и Магнуса в порядочных тягловых животных так и не увенчались успехом, их пришлось в конце концов отдать: одного — в Гамбургский, а другого — в Датский зоопарк.

А вот в Печоро-Илычском заповеднике в Советском Союзе лосей сумели лучше приспособить к верховой езде и хождению в упряжке, чем это удалось доктору Кротту. Именно в тех местах Урала и Сибири в течение последних десятилетий неоднократно находили наскальные рисунки доисторического человека, изображающие пастухов, пасущих лосей, или лосей, запряженных в волокуши. Следовательно, жители Сибири еще во времена неолита приручали лосей, однако позже сохатые, по-видимому, были вытеснены лошадьми и северными оленями.

Еще в 1938 году на Серпуховской опытной станции, недалеко от Москвы, жили 13 ручных лосей, которых ежедневно запрягали в сани. За час они перевозили от одного до полутора кубических метров дров на расстояние в 15 километров; однажды они тащили сани даже целых 80 километров — это был рекорд. Следующую станцию было решено основать на Урале, там, где лоси могут найти в изобилии свой основной корм, а именно листву и ветки. Ведь лось только летом прибавляет к своему обычному рациону различные травы и грибы. А в некоторых гористых местностях он довольствуется зимой в основном ветками елей. Может он приспособиться и к совершенно новой, непривычной для себя обстановке, например, летом, спасаясь от оводов, лось способен откочевать к самому берегу моря, а в степях Казахстана его порой можно встретить на полях подсолнечника.

Лоси, содержавшиеся на Печорской опытной станции, не боялись ни хищников, ни собак. Даже медведю один здоровенный рогач размозжил передним копытом череп, не использовав в схватке своих огромных лопатоподобных рогов. По всей вероятности, рога у лося играют роль своего рода турнирного оружия, пускаемого в ход только против соперников во время гона. Зато молодняк лося легко может стать добычей медведя. Так, однажды летом 1962 года два медведя средь бела дня проникли в загон лосиной фермы и на глазах у растерявшегося персонала задрали двух лосят. Если снежный покров очень глубок, то мишке не трудно бывает справиться и с большим лосем. Его широкие мохнатые лапы меньше утопают в снегу, чем лосиные копыта, поэтому медведь настойчиво преследует беременных, менее поворотливых самок или, подкараулив лося, сидя где-то на дереве, прыгает ему оттуда на спину.

Вначале, с 1946 по 1948 год, для Лосиной фермы отлавливали лосят в возрасте от одного до трех дней, которых без труда можно было выкормить коровьим молоком из рожка. Такие животные становятся предельно ручными и привязываются к кормящему их человеку всей душой, бегая за ним повсюду. Желудок лосенка вмещает полтора литра молока, а в день лосенок выпивает до двух литров. Дикая лосиха дает в среднем примерно 150 литров молока в год; регулярной дойкой время лактации можно продлить с четырех до шести месяцев. Самая лучшая лосиха — Майка по достижении шестилетнего возраста давала ежедневно почти по шесть литров молока, следовательно, около 400 литров в год.

Уже двух-трехмесячных лосят взнуздывают и привязывают за поводок к столбу. Через пару недель они привыкают спокойно ходить на поводке. Важно, чтобы они прибегали не только на зов знакомого голоса, но и на звук рожка, потому что иначе они будут следовать только за одним-единственным человеком. С помощью рожка их может вести за собой любой. По сигналу рожка все стадо следует за пастухом в загон фермы, где каждый получает по нескольку килограммов картофеля или свеклы, чтобы загон фермы навсегда оставался для прирученных лосей притягательным местом.

За своим воспитателем молодой лось бежит точно так же, как он бежал бы за своей матерью в лесу. Правда, такая привычка поначалу всегда затрудняет обучение в упряжи — лосенку надо, чтобы человек шел впереди, а не сидел где-то сзади. Поэтому начинают всегда с того, что впрягают лосей в сани в тот момент, когда рожок сзывает их с пастбища назад, на ферму. Тогда они, как правило, и сами по себе бегут туда, не дожидаясь своего воспитателя.

Когда лоси достигнут веса 130–150 килограммов — а это бывает иногда уже в 6 месяцев, — их начинают приучать носить на спине поклажу и тянуть за собой повозки с грузом. Труднее всего добиться, чтобы животное согласилось уйти от стада, точно так же как это бывает с лошадьми. На вторую зиму сани загружают уже поклажей весом в 1,5 центнера, которые лось должен отвезти на расстояние в 8—10 километров со скоростью 8 километров в час. К трем годам животные бывают уже полностью натренированными и способными возить солидную поклажу. Можно на них ездить и верхом. Взрослый лось способен нести на спине до 150 килограммов, что составляет примерно четверть, а то и треть их собственного веса.

Шестилетний кастрированный лось по кличке Урал весил 480 килограммов, а лось Акви был способен тащить за собой поклажу общим весом в 1860 килограммов. В противоположность лошадям лоси не испытывают страха перед самолетами и подвозят сани непосредственно к самым люкам. Не боятся они, как правило, ни легковых автомобилей, ни грузовиков с включенными моторами.

Так что может статься, что сохатый все же еще станет добрым помощником человека для работ в северной тайге. Ведь ему не требуется запаса кормов на зиму, как лошадям, и не нужно горючее для двигателя, как машинам; ни глубокий снег, ни болота, ни поваленные деревья для него не преграда. Даже в сибирские зимние холода ему не требуется утепленной конюшни— он преспокойно ложится отдыхать прямо на снегу и в случае обильного снегопада просыпается утром в сугробе, из которого выглядывает одна только голова с рогами. Будем надеяться, что хотя бы в Сибири лось станет в скором времени домашним животным, на котором можно будет ездить верхом и перевозить грузы.

Глава XVI. Овцебыкам мороз не страшен


А ведь они жили когда-то в Европе

Автомобили и самолеты спасли овцебыков

Зоопаркам они не нужны

Путешествие длиной в двадцать три тысячи километров

Сколько овцебыков на земном шаре?

— У кого есть шкура овцебыка, тот и на Северном полюсе не замерзнет — так во всяком случае говорит Алвин Педерсен, а ему можно верить, потому что он, как я уже говорил, не одну зиму провел в Арктике. Однажды он только что снятую с туши овцебыка шкуру вывесил на балке для просушки. Температура воздуха была минус 27 градусов Цельсия. Солнце едва виднелось над горизонтом. Педерсен засунул в густую шерсть градусник, и уже через десять минут он показал плюс два градуса Цельсия. Видимо, поэтому овцебыки зимой никогда не мерзнут, скорее летом им тяжко из-за жары. Мошкара и гнус, которые способны превратить арктическую весну и лето в настоящий ад и которые так досаждают северным оленям и лосям, заставляя их бежать без оглядки, овцебыкам нипочем. У них они могут добраться разве что до одних глаз.

И в самом деле, у овцебыков, по-видимому, наиболее длинная шерсть среди всех диких животных. На спине она достигает

16 сантиметров, а на шее, груди и задней части тела — целых 90 сантиметров! Когда весной у овцебыков происходит линька, эта шерсть длинными клочьями висит на острых уступах скал и зарослях кустарника, а то и просто кучами валяется на земле. Вот такими «траченными молью» овцебыки выглядят обычно и в зоопарках. Поэтому я их даже не узнал: кто, думаю, такие? — когда впервые в жизни увидел в Канаде в естественных условиях. Передо мной стояли темно-бурые, почти черные, роскошные лоснящиеся животные, показавшиеся мне гораздо крупнее, чем у нас дома, в зоопарке. Ведь самец-овцебык достигает в холке всего 1,3 метра, а из-за пышного меха выглядит значительно больше, а главное, гораздо толще, хотя весит на самом деле от 220 до 400 килограммов. Так почему бы, задают себе многие вопрос, не одомашнить этот низкорослый арктический дикий скот, напоминающий некое переходное звено к крупным овцам? Почему бы не начать прясть их прекрасную шерсть? Но дело в том, что раздобыть эту прекрасную шерсть не так-то просто! Если ее состричь, то животное вскоре неминуемо погибнет от воспаления легких. А кроме того, мягкие теплые шерстинки перемежаются с длинной жесткой остью, которую совсем не легко бывает удалить.

Между прочим, в ледниковый период овцебыки жили даже в Северной Европе и на севере Соединенных Штатов. Но вместе с ледником они отходили все дальше на Север, пока не ушли настолько далеко, что «открыть» их удалось только в 1869 году. Впервые их увидели члены Второй немецкой полярной экспедиции. Обнаружили они их во время зимовки на острове Сабине-Ойя, близ берегов Гренландии. Благодаря этому «открытию» для бедных овцебыков наступили тяжелые времена, чуть было не приведшие к их полному исчезновению с лица земли. Когда мы читаем захватывающие сообщения полярных экспедиций в эти края, то не представляем себе, какую кровавую бойню учиняли они в стадах овцебыков. К своему несчастью, овцебыки среди всех арктических животных наиболее беззащитные, и убить их легче легкого. Не только сами исследователи и их провожатые питались этим мясом, но и множество ездовых собак, которым приходилось тащить на санях тяжелое снаряжение и провиант европейцев.

А спасло овцебыков, как ни странно, изобретение автомобилей и главным образом самолетов. Современные полярные экспедиции теперь не мыкаются больше с ездовыми собаками и санями: все необходимое для жизни им привозят непосредственно в лагерь.

И хотя овцебыка называют еще и мускусным быком, тем не менее не «отвратительный мускусный запах» помешал этим животным быть съеденными. Правда, самцы в период гона действительно дурно пахнут. А что касается знаменитого мускуса, входящего в качестве обязательного компонента в состав самых дорогих духов, то к овцебыку он не имеет никакого отношения: его добывают у кабарги — маленького оленя ростом с собаку, обитающего в горах Восточной Сибири. А вот каким образом «мускусные быки» приобрели свое вводящее в заблуждение название— теперь уже выяснить совершенно невозможно.

Овцебыки — весьма смелые и бесстрашные животные, которые, по всей вероятности, не убегают ни от волков, ни даже от медведей. При приближении противника они быстро собираются в кучу, образуя настоящую маленькую неприступную крепость: взрослые животные стоят тесным кругом головами наружу, а телята теснятся посередке, и грозная крепость готова не только к обороне, но и к наступлению. Если какая-нибудь собака или волк действительно отважутся приблизиться, то молниеносным ударом острых рогов будут подброшены в воздух и растоптаны твердыми копытами. Случается, что кто-нибудь из самцов, рассвирепев, неожиданно вырвется из общей группы и кинется в одиночку на врага. Длинное и пышное руно надежно защищает его от укусов. Но, совершив дерзкую вылазку, такой храбрец сразу же скачет галопом обратно и задом вдвигается в общую линию обороны.

Именно поэтому с помощью собак, облаивающих стадо со всех сторон, легко заставить убегающих овцебыков остановиться и можно преспокойно подойти к ним на расстояние выстрела, не подвергая себя самого ни малейшей опасности. На человека с его дальнобойным оружием способ обороны овцебыков не был рассчитан. Но чтобы добраться до добычи, необходимо перебить все стадо, иначе оставшиеся в живых никого к себе не подпустят. Тем не менее подобному «охотнику» надо целиться спокойно и знать, куда стрелять. Потому что у овцебыка есть неуязвимые места. Так, из сообщений полярника Виталиса Пантенбурга можно узнать, что он стрелял в овцебыка из ружья калибра 9,3 миллиметра с расстояния всего в каких-нибудь 30 метров и, целясь ему прямо в лоб, не сумел причинить животному ни малейшего вреда! Дело в том, что у овцебыка оба рога соединены над глазами общей пластиной. Такая лобная пластина, твердая как сталь и притом эластичная, толщиной в 10 сантиметров оказалась непробиваемой даже для современного оружия подобного типа.

Также и при отлове телят приходится отстреливать все остальное стадо…

Впрочем, в начале нашего века это нисколько не смущало охотников на тюленей и китобоев, если только они за дополнительный палубный груз в виде нескольких телят овцебыка могли выручить на обратном пути добавочно несколько сот марок. Таким образом, получилось, что зоопарки, скупавшие этих телят, сами того не подозревая, способствовали истреблению овцебыков в Гренландии. С 1900 по 1925 год в зоопарки мира попало по меньшей мере 250 телят овцебыков, и нетрудно сосчитать, что из-за каждого такого теленка погибло от пяти до шести взрослых особей. Один только Нью-Йоркский зоопарк с 1902 по 1939 год приобрел 26 таких телят. А в неволе овцебыки в основном жили недолго. Они ведь родом из Арктики, где в воздухе содержится очень мало бактерий, поэтому у них очень слабая сопротивляемость против различных возбудителей болезней, свирепствующих среди нашего рогатого скота и овец, уж не говоря о резкой смене климата. Но если им удавалось благополучно перенести акклиматизацию и приспособиться к новым кормам, то они и в зоопарке жили более долгие сроки. Так, в Бостонском зоопарке парочка таких акклиматизировавшихся овцебыков, приобретенная в 1925 году, прожила довольно долго: самец— И с половиной лет, а самочка больше 15.

Когда директорам зоопарков стало ясно, каким путем овцебыки попадают к ним в руки и каким способом их отлавливают, они сообща приняли решение их больше не покупать. И надо сказать, что последние десятки лет все твердо придерживались этого решения, так что побочный доход тюленьего промысла иссяк.

Необычайная морозоустойчивость овцебыков; прекрасное качество их мяса и шерсти, разумеется, не раз приводили к мысли расселить и акклиматизировать их в других местностях. Но все овцебыки, перевезенные в Исландию, вскоре погибли. Первые шесть телят, выпущенные на волю в Швеции, в скором времени заболели воспалением легких и тоже умерли. В Южной Норвегии, в горах Довре, начиная с 1932 года выпустили в общей сложности 38 телят. Пять из них вскоре погибли из-за лавин, да и из остальных мало кому удалось выжить. Молодые самцы покинули телочек и исчезли в неизвестном направлении. Некоторое время спустя они появились в Сундалене, где затесались в стадо домашних коров, насмерть перепугав доярок. Но это только поначалу. Вскоре выяснилось, что коровы, люди и овцебыки быстро привыкают друг к другу и прекрасно ладят между собой. Постепенно овцебыки настолько освоились, что стали на ночь заходить вместе с коровами в коровники. На выпасе они неизменно проявляли себя вполне миролюбиво; домашние быки бывают часто значительно опаснее. Ни разу не было случая, чтобы живущий на воле овцебык напал на человека.

В горах Довре эти животные облюбовали себе маленькую, романтичную, полностью изолированную горную долину Столс-дален, где держатся и по сегодняшний день. Но речь идет всего лишь о крохотном стаде.

По-видимому, при попытках расселения часто допускали одну и ту же ошибку: молодняк слишком рано предоставляли самому себе, а кроме того, нельзя этих животных завозить слишком далеко к югу.

А вот авторитетный американскийзоолог Хорнедей тот действовал значительно осторожнее и обдуманнее. Он задался целью заселить овцебыками Аляску, чтобы обеспечить голодающим эскимосам новый источник пропитания. Американский конгресс выделил на это 40 тысяч долларов.

Итак, в 1930 году в Гренландии было отловлено общей численностью 34 овцебыка (15 самцов и 19 телочек), которых на пароходе переправили через Осло в Нью-Йорк; затем, после четырехнедельного карантина, на поезде до Сиэтла и дальше снова на пароходе — до Севарда на Аляске, а оттуда снова поездом во внутренние районы Аляски, до Фэрбенкса. И, представьте себе, животные перенесли это длительное путешествие (как-никак 23 тысячи километров) на удивление хорошо. Все-таки есть разница, когда их отлавливают и опекают дорогой специалисты, а не китобои. Кроме того, их на Аляске не бросили сразу на произвол судьбы, а продержали некоторое время в загонах. Из выпущенных затем на волю овцебыков шестерых через год задрали медведи, а трех других не досчитались по неизвестным причинам. Но зато все остальные прижились как нельзя лучше.

Однако тем временем на Аляску уже завезли северных оленей, которые значительно лучше подходили на роль полудомашних животных для эскимосов. Поэтому решено было снова отловить всех овцебыков, поголовье которых значительно возросло, и переселить их на остров Нунивак, расположенный недалеко от побережья Аляски, в Беринговом море. В 1943 году их там было уже свыше ста, а недавно учет, произведенный с помощью самолета, показал, что их число за последнее время значительно возросло. Следовательно, можно считать, что эксперимент с акклиматизацией благополучно удался.

Подобным же образом происходило дело на Шпицбергене. Из 17 завезенных туда овцебыков один упал со скалы и разбился насмерть, но зато остальные прекрасно прижились, держась в районе залива Адвент. К 1942 году их стало уже 70 голов. Вообще-то говоря, овцебыки размножаются довольно медленно. В стаде из 20 взрослых животных чаще всего можно найти не больше трех-четырех телят. На свет они появляются в апреле, когда наступают сильные холода, а ночи еще длиннее, чем дни. Часто они замерзают, прежде чем успеют обсохнуть после родов. Во время последней мировой войны большинство овцебыков на Шпицбергене было отстрелено, но к 1960 году их число там снова возросло до 150 голов.

Канадское правительство сравнительно недавно разрешило вывезти в Советский Союз целое стадо овцебыков. Их перевезли на остров Врангеля, Недалеко от сибирского побережья в Северном Ледовитом океане [25].

Алвин Педерсен считает, что овцебыков сейчас на свете не больше 10 тысяч. Канадцы по отношению к ним ведут себя весьма благожелательно. У них эти храбрые черно-бурые звери строго охраняются. Даже тот, кто держит у себя шкуру овцебыка, рискует подвергнуться строгому наказанию. Канадцы считают, что в самой Канаде и на островах в Северном Ледовитом океане обитают в общей сложности 13 тысяч овцебыков, а на северном и восточном побережьях Гренландии — еще 11 тысяч. Но как обернулась их дальнейшая судьба за последние годы, этого пока никто не знает. Как здесь уже упоминалось, служащие метеорологических станций и военных опорных пунктов в Арктике от скуки всегда не прочь пострелять — что никак не идет на пользу овцебыкам. Но тем не менее будем надеяться, что перспектива выжить у этих северных животных с их мужественными и стойкими сердцами все же несколько увеличилась.

Глава XVII. Черепаха — не игрушка


Что станется с тридцатью тысячами «игрушечных черепах»?

В Англию за один год ввезено восемьдесят восемь тонн живых черепах

Они медленно умирают в наших квартирах

Черепахи в роли альпинистов и акробатов

Набеги на бахчи Когда они влюблены…

Долгожитель ста двадцати девяти лет

Осенью 1963 года нижняя палата британского парламента обсуждала как бы вы думали что? Допустимую величину панциря у молодых сухопутных черепах! Намеревались даже издать закон, согласно которому запрещался ввоз в страну греческих и мавританских черепах, если их панцирь не достигает девяти сантиметров в поперечнике. А весь переполох был вызван тем, что в 1959 году, как выяснилось, в Англию было ввезено 88 тонн этих несчастных, обреченных на неминуемую гибель животных; в 1960 году прибыло еще 60 тонн — в основном из Марокко. В пересчете на штуки это 250 тысяч особей ежегодно. И хотя в 1961 году Марокко наполовину уменьшило экспорт своих черепах, зато подоспела партия из Туниса и Балканских стран; кстати, мы, немцы, тоже ввозили именно оттуда подобное же количество черепах. Правда, до издания закона в нижней палате дело не дошло, потому что британские импортеры добровольно обязались не принимать больше черепах размером ниже установленной нормы.

Надо сказать, что депутаты только из чистой любви к животным решили заняться таким, прямо скажем, необычным вопросом. Дело в том, что черепахи от природы очень живучи и выносливы, как мы сейчас увидим из дальнейшего повествования. В наших североевропейских странах они поступают исключительно только в зоомагазины или в магазины детских игрушек, потому что для еды они непригодны: знаменитый «суп из черепахи» изготовляется из совершенно других — больших морских черепах. И если ежегодно каждый раз заново ввозится такое огромное количество (сотни тысяч!) «игрушечных черепах», то это показывает, что столько же их и погибает ежегодно.

Просто это не так бросается в глаза, потому что черепахи умирают очень медленно, постепенно. Подобно заводным игрушкам, которых позабыли завести, они неподвижно лежат где-нибудь на холодном балконе или в углу на каменных плитах кухонного пола, пока их однажды не найдут мертвыми и не выбросят в помойное ведро… Или черепахи надоедают своему владельцу, и он старается сбыть их ближайшему зоопарку, которому тоже не нужно избыточное количество греческих черепах.

Вот нас, например, во Франкфуртском зоопарке не перестают запрашивать о том, как следует обращаться с черепахами, и мы давно уже изготовили и размножили перечень необходимых рекомендаций.

Надо сказать, что именно у самых маленьких черепах в нашем прохладном климате наименьшая перспектива выжить.

При этом они милые, занятные, совсем не такие уж «неинтеллигентные» существа (как многие думают) и могут доставить немало радости своему владельцу. Надо лишь соблюдать совсем немного условий, чтобы они оставались здоровыми и веселыми. В первую очередь им необходимо тепло, лучше всего — около 25 градусов по Цельсию. Поскольку они холоднокровные животные, тело которых принимает температуру окружающей среды, почти не производя собственного тепла, то нет никакого смысла заворачивать их (точно так же как и змей) в теплые одеяла — это ровно ничего не даст. Кроме того, нельзя забывать, что в наших комнатах у пола всегда несколько холоднее, чем там, где находятся наша голова или руки. Но стоит черепахе найти обогреваемое солнцем местечко, электрический камин или еще какой-нибудь источник тепла, как она тут же заметно оживляется и становится весьма активной. Нельзя только запирать черепах на солнцепеке или класть на батарею: у них должна всегда оставаться возможность перебраться по своему желанию в тень.

Когда в доме достаточно тепло, черепахи вскоре начинают совершать длительные прогулки по всем комнатам. При этом они уже вскоре, через пару дней, стараются придерживаться одних и тех же постоянных путей, словно бы проторенных тропинок, так, как привыкли делать это на воле. Правда, кое в чем они иногда проявляют удивительную тупость. Так, если на их «проторенной» дорожке вдруг оказывается ножка стула, они ни за что на свете ее не обойдут, а будут, судорожно напрягаясь, изо всех сил стараться своим панцирем сдвинуть стул в сторону (что им часто и удается). Если же стул слишком тяжел, то, тщетно проковырявшись какое-то время и окончательно выбившись из сил, черепаха тут же на месте и заснет.

Очень скоро она уже освоится в вашем доме. Если на дворе хорошая погода, а дверь, ведущая с террасы в сад, заперта, черепаха будет нетерпеливо бегать возле нее взад и вперед. Если кормушка оказывается пустой, она подползет к наиболее близко сидящему от-нее человеку, остановится возле его стула и, подняв голову, уставится ему в лицо немигающим взглядом.

У исследователя X. Г. Шмитта, проводившего опыты с черепахами, они охотно совершали «восхождения» в горы (сложенные из скатанных ковров). И чем отвеснее был «склон», тем, казалось, им интереснее было его преодолевать! Одна из его черепах сумела даже прогнать от кормушки трех ежей. Она до тех пор кусала их за носы, пока колючие шары, вконец перепуганные, не сгрудились с противоположной стороны кормушки, боясь подойти. Более того, стоило черепахе заслышать где-либо в комнате или в саду характерное чавканье, издаваемое ежами во время еды, она сейчас же бежала туда, чтобы проверить, что они такое нашли, и принять участие в их трапезе.

Другая черепаха даже научилась открывать притворенные двери: она поднималась на задние лапы возле самой щели и до тех пор напирала корпусом на дверь, пока та не поддавалась.

У зоолога, профессора О. Келера, во время его работ в Анатолии стоял в палатке ящик с отловленными черепахами. Ночью он проснулся от непрерывной возни и грохота, раздававшихся из ящика. Каково же было его удивление, когда он, включив фонарик, внезапно осветил ящик: четыре черепахи стояли в углу друг у друга «на плечах», и верхняя как раз намеревалась перевалиться через край ящика!

Греческие сухопутные черепахи — чистые вегетарианцы в отличие от наших, отечественных, болотных черепах и некоторых других видов. Они вполне довольствуются салатом, листьями капусты и одуванчиков, земляникой, вишнями, сливами, да и вообще любыми другими фруктами. Охотно они берут и белый хлеб, смоченный в воде или молоке.

Если ручная, домашняя черепаха отказывается от еды, то это обычно объясняется только одним: ей слишком холодно. Часто достаточно устроить черепахе теплую ванночку в какой-нибудь мелкой посудине, откуда ей удобно высовывать голову наружу, и — о чудо! — она словно бы преобразится на глазах. По крайней мере раз в неделю надо предоставлять черепахе возможность искупаться. Мавританские сухопутные черепахи, привезенные большей частью из Северной Африки, еще больше нуждаются в тепле, чем греческие, с Балкан. Эти мавританцы обычно ярче окрашены, часто они оливково-зеленого цвета. Их легко можно отличить по отсутствию рогового щитка на конце хвоста и по строению спинного панциря, заканчивающегося на заднем конце одинарной пластиной, в то время как у греческих она двойная. Кроме того, у мавританских черепах с двух сторон основания хвоста расположены две большие роговые бородавки.

В разгар летней жары черепахи начинают «влюбляться». Можно только удивляться, с какой прытью эти обычно такие медлительные животные начинают тогда бегать! Самцы стремительно кружатся вокруг самок, преследуют, догоняют их, распрямив ноги и приподняв панцирь над землей, а не волоча его как обычно. Если самка неподатлива, то «кавалер», втянув голову в панцирь, изо всей силы будет ударять им сзади о ее панцирь и повторять это до тех пор, пока предмет его вожделения не одумается. Грохот от ударов панциря о панцирь можно расслышать даже на расстоянии. В конце концов самцу приходится наполовину взобраться на самку, что при такой несгибаемой «амуниции» бывает достаточно трудно сделать. Поэтому у самцов брюшная сторона панциря имеет вогнутую поверхность (что, кстати, позволяет отличить самца от самки). Во время свадьбы самцы издают звуки, напоминающие тихое кошачье мяуканье.

Живя в доме, греческие черепахи вскоре становятся столь ручными, что перестают втягивать голову и лапы под панцирь, когда их берут в руки. Большинство из них принимает и корм из рук. Они, безусловно, способны кое-чему обучиться и накапливать «житейский опыт». Так, одна черепаха, которая уже пару раз свалилась со стола на пол, научилась ползать по нему осторожно, минуя края. Однако желая выйти в сад, они будут упорно сползать по лестнице даже тогда, когда каждая ступенька заставляет их перекувырнуться через голову. А вот цвета черепахи, между прочим, различают не хуже нас с вами.

На Балканах черепах предпочитают отлавливать в сезон созревания дынь. Иначе их приходится по одной штуке собирать в горах. А тут они прямо целыми полчищами сами заявляются на бахчи. Если их в это время не отлавливать, то они при подобных массовых нашествиях способны за несколько часов обглодать все дыни.

Одному ловцу черепах удалось как-то за один-единственный день отловить 7200 греческих черепах, упаковать их в 65 ящиков и отправить.

В прежние времена в Албании часто развлекались тем, что устраивали «черепашьи бега». Как-то раз на таких бегах все участники поставили на одного известного фаворита-спринтера, а тот не пришел первым. Закончилось все большой дракой, после которой на поле боя осталось лежать пятеро раненых и трое убитых — не черепах, конечно, а людей…

Когда зимы у нас бывают не слишком суровыми, то удравшим на волю черепахам порой удается выжить. Так, X. Г. Шмитт, о котором здесь уже упоминалось, получил своих черепах от лесничего, живущего возле реки Ампер, притока Изара. Там они уже в течение многих лет жили на воле. Лесничий утверждал, что еще десять лет назад встречал черепаший молодняк, вне всякого сомнения вылупившийся из яиц, отложенных в природных условиях и перенесших суровую зиму в предгорьях Альп. Однако если наступит какая-то уж очень морозная зима, с такой северной колонией черепах будет покончено.

Да и с комнатными черепахами больше всего хлопот бывает осенью и зимой. Если в доме достаточно тепло, в особенности у пола, то черепахам совсем необязательно впадать в спячку. Но лучше всего они будут себя чувствовать, если их осенью посадить в деревянный ящик с двадцатисантиметровым слоем листвы и мха (но ни в коем случае не с высохшим торфом или древесными опилками — они будут способствовать обезвоживанию организма животного, и оно высохнет). Затем ящик следует поставить в темное, прохладное помещение с температурой не выше 5–7 градусов и не ниже —3 градусов. В случае необходимости ящик время от времени можно слегка смачивать. Накрывать животных мхом не надо — они сами в него зароются. Когда весной температура воздуха достигнет 12–15 градусов, ящик следует вынести в сад. Поначалу черепах окунают в ванну с водой комнатной температуры. Купаясь, они одновременно жадно пьют. Особи, перезимовавшие в спячке, весной бывают обычно значительно бодрее и активнее, чем те, которые провели зиму с нами в комнате.

Какого возраста способны достигнуть греческие черепахи на воле, пока еще не выяснено. Но зато известно, что, живя в доме, такая черепаха может стать свидетелем того, как в семье вырастут дети и как затем у них появятся собственные дети и даже внуки. Так, фрау Ева Трост из Вупперталя сообщает, что, будучи ребенком, получила в 1930 году в подарок черепаху. Весила эта малютка тогда 300 граммов, а к 1946 году она уже достигла веса 1 килограмма 250 граммов. Другой читатель журнала «Das Tier», доктор Е. Герк, пишет, что получил свою черепаху еще в 1911 году, когда она была размером с пятак. Панцирь у нее был еще мягок и податлив. Полстолетия прожило животное в их семье. В 1958 году черепаха в последний раз отложила яйца, но рост ее на этом не прекратился. В ноябре 1960 года она весила 2 килограмма 390 граммов, а год спустя — 2 килограмма 435 граммов. К сожалению, в 1961 году черепаха скончалась от простуды.

Но все это ничто по сравнению с документально установленным возрастом свободно живущей коробчатой черепахи, особым видом сухопутных черепах, обитающих в районе Нью-Йорка. Один фермер нашел ее в 1953 году на своем поле в Род-Айленде и привез в Нью-Йоркский зоопарк. Руководителя отдела рептилий привлекла в этом, в общем-то отнюдь не редком животном одна необычная и весьма интересная деталь: на брюшной стороне панциря были выгравированы две надписи: «ЕВК, 1844» и «GVB, July. 22, 1860». С помощью местных газет и радио он стал наводить справки об «ЕВК», некогда увековечившего себя на панцире черепахи. И спустя некоторое время действительно удалось обнаружить его могилу на кладбище деревни Вайоминг. Звали его Эвард Б. Кеньон, и на его сохранившемся до наших дней надгробном камне были высечены те же начальные буквы «ЕВК», что и на черепахе. Когда он расписывался на панцире, ему было 19 лет. Вряд ли он мог ожидать, что животное настолько его переживет. Ведь в 1953 году черепахе стукнуло уже 129 лет!

С размножением черепах в неволе дело обычно не клеится. Правда, самочка греческих сухопутных черепах по весне нередко откладывает яйца. Но делают они это и тогда, когда содержатся в одиночку: для яйцекладки они, точно так же как и куры, вовсе не нуждаются в оплодотворении. Но разумеется, из таких не-оплодотворенных яиц никакого потомства не выводится. Яйца черепах белые. Перед их откладкой черепаха выкапывает с помощью хвоста и задних лап ямку в земле и, отложив туда яйца, снова засыпает ее землей и до тех пор ползает поверх нее взад и вперед, пока поверхность не сровняется.

Оплодотворенные яйца черепах, содержащихся в неволе, можно зарыть в цветочном горшке с землей и песком, сверху положить слой мха, который время от времени смачивают. Один любитель черепах недавно именно так и поступил, поставив цветочный горшок на батарею центрального отопления, так что температура земли в нем достигла 22–25 градусов Цельсия. После того как горшок простоял там с октября по январь, вылупилась одна живая черепашка.

Служительница Дрезденского зоопарка рассказывала мне недавно, что она положила такие яйца в один из ящиков шкафа, стоящего в подсобном помещении павильона рептилий, и забыла о них. В подсобном помещении, как и во всем павильоне, было всегда натоплено и влажно. И можно представить себе ее удивление, когда в ящике вскоре заползали маленькие черепашки! Однако такие случаи — редкая удача. Обычно ничего подобного ни у кого не получается.

И вот о чем я хочу вас попросить, дорогие мои читатели: не покупайте, пожалуйста, черепах в качестве игрушек для ваших детей. Но коль скоро вы их уже купили и принесли домой, то постарайтесь хотя бы создать для этих маленьких существ (не сделавших вам ровно ничего дурного!) нормальную «черепашью жизнь». Ведь для этого так мало нужно, и это совсем не трудно/

Глава XVIII. Вилороги — «ветераны» Американского континента

«Световая» и «химическая» сигнализация у вилорогов

Почему они не хотят жить в зоопарках?

Самые быстроногие «американцы»

Койоты им не страшны Убил — плати

Их спасение — национальные парки

Спасибо Сетону-Томпсону

Зачем болтать в воздухе ногами?

У вилорогов самые обоснованные права гражданства

Никто не знает, отчего американские вилороги (Antilocapra americana Ord.) так редко размножаются в зоопарках, более того, в большинстве случаев способны прожить в них не больше года. И хотя на западе Американского континента они в естественных условиях обитают очень давно, тем не менее не выдерживают жизни в неволе даже в восточных штатах той же Америки, уж не говоря об Европе. А поскольку никому неохота держать у себя животных, не выдерживающих условий неволи, то и вилорогов в Европе можно увидеть чрезвычайно редко. Правда, время от времени кто-нибудь из зоопарковских директоров делает очередную попытку с помощью новых кормов или других условий содержания продлить вилорогам жизнь. Так, мне посчастливилось впервые увидеть вилорогов в одном из четырех зоопарков Парижа. А уже несколько позже я имел возможность наблюдать и фотографировать их в Канаде.

Притом надо сказать, что вилороги отнюдь не какие-нибудь особенно редкие животные, наоборот. К 1800 году в американских прериях их водилось видимо-невидимо: более 40 миллионов голов! Стада их были столь же многочисленны, как и знаменитые стада бизонов, которых перебили… По только что построенной тогда железной дороге зимой 1868/69 года целыми вагонами доставляли в город убитых вилорогов. В тех местах их тогда насчитывалось не менее трех-четырех миллионов голов. За 25 центов можно было купить три-четыре антилопы.

И только сегодня стало ясно, что полчища бизонов и вилорогов, наиболее полно использующие прерии, могли бы стать замечательным источником столь необходимого белкового питания для людей. Разумеется, истребив диких животных и заселив пастбища домашним скотом, тоже можно обеспечить человека мясом, но отнюдь не в адекватной массе на каждый гектар. И что не менее важно: дикие стада не вытаптывали, не разрушали земли, в то время как на сегодняшний день в Соединенных Штатах после всего лишь столетнего использования под сельское хозяйство огромные территории превращены уже в пылевые пустыни. Между прочим, сейчас мы, европейцы, как раз тем же самым занимаемся и в Восточной и в Центральной Африке— в рамках «помощи» развивающимся странам, повторяем те же самые, если не еще большие ошибки, потому что африканская почва под палящими лучами тропического солнца еще гораздо быстрее превращается в пустыню…

Когда говоришь об антилопах, то невольно вспоминаешь только об Африке или Индии. Но вилорог — чисто американская антилопа. Это единственное в мире копытное, ежегодно сбрасывающее не рога, а только их «чехлы» — роговое покрытие костных рогов. А сами рога остаются на голове пожизненно. У косуль и оленей, как известно, их костяные рога сменяются каждый год, а весной снова отрастают. Рога у них не покрыты «чехлами», как это наблюдается у коз, овец и антилоп. А вот у вилорогов костяные рога ежегодно высвобождаются из «чехлов», которые падают на землю, где их затем подбирают мыши, земляные белочки и зайцы. Но до их сброса под старыми «чехлами» образуется новый костный рог, поначалу еще покрытый защитным слоем бархатистой шерсти, у основания даже волосяным покровом. Пока новые рога как следует окрепнут, пройдет целых четыре месяца.

А знаете ли вы о том, что вилороги задолго до нас изобрели световую сигнализацию, то, что мы теперь именуем «гелиографом»? Стоит лишь кому-то из вилорогов заметить опасность — волка, койота или еще что-нибудь необычное в поле зрения, как он сейчас же «распускает свои хризантемы», то есть распушает длинную белую шерсть на задней части тела так, что она распадается на две стороны, рассеивая свет своей ослепительной белизной; издали это напоминает две огромные белоснежные хризантемы. Другие антилопы замечают такой сигнал за многие километры и тотчас же передают его дальше. С быстротой молнии сигнал тревоги настораживает все стадо. Одновременно две железы, расположенные у основания «хризантем», начинают выделять резко пахнущее вещество, запах которого даже мы с вами, с нашими убогими обонятельными возможностями, способны уловить на расстоянии ста метров.

Вилороги — самые быстроногие млекопитающие Американского континента. Они способны пробежать полтора километра не снижая скорости 80 километров в час. Следовательно, ни один волк, ни койот, ни даже борзая догнать их не в состоянии. И тем не менее вилорогов удавалось уничтожать миллионами без особого труда. Каким же образом, спросите вы. А очень просто. Поначалу их губило собственное неумное любопытство. Старые поселенцы рассказывают, что достаточно бывало лечь на спину и болтать в воздухе ногами или, привязав на палку красную тряпку, размахивать ею в воздухе, чтобы приманить на расстояние выстрела убежавших поначалу животных. Правда, на сегодняшний день они нас, людей, изучили уже достаточно хорошо, и подобных промахов не совершают. Однако раньше нередко случалось, что вилороги сопровождали в каких-нибудь ста метрах повозку, запряженную волами, или фургон с лошадьми, ночью они, ничтоже сумняшеся, пробегали между палатками какого-нибудь лагеря.

Вилороги среди всех диких животных нашли, пожалуй, наилучший способ преодоления изгородей из колючей проволоки. Они не стараются перепрыгнуть через них, а просто проскакивают сквозь них. Они ухитряются на полном скаку, не снижая скорости, проскочить меж двух горизонтально натянутых колю-чих проволок, даже тогда, когда расстояние между ними не превышает 35 сантиметров. А ведь вилороги ростом никак не меньше козы! Иной раз вилорог может развлекаться тем, что будет долго галопировать рядом с идущей по дороге машиной, затем, «поддав газу», перегонит ее, пересечет перед самым носом дорогу и, как бы удовлетворенный тем, что доказал свое превосходство, сбавит скорость и отстанет.

Ровно сто лет прошло с тех пор, как мы, люди, снизили поголовье этих удивительных и красивых американских антилоп с 4.0 миллионов до 19 тысяч. Похоже уже было на то, что они вот-вот окончательно исчезнут из американских прерий, а следовательно, и вообще с лица земли. Однако в начале нашего века американцы одумались, им стало ясно, какое позорное пятно наложила на историю их страны садистская бойня, учиненная ими среди огромных стад бизонов. Пробуждению их сознания особенно поспособствовали статьи и книги знаменитого натуралиста и писателя Эрнста Сетона-Томпсона. Вскоре все сошлись на том, что отечественную фауну, которой грозит гибель, необходимо охранять, для чего и были основаны национальные парки. Таким образом число этих антилоп, с их громадными хризантемами начало постепенно возрастать. К 1924 году их стало уже 40 тысяч, а сейчас по прериям кочует более 400 тысяч вилорогов. Чтобы фермеры не отстреливали каждого забредшего на их землю вилорога в качестве «вредителя», им в некоторых штатах даже выплачивают премии. В Вайоминге, например, каждый охотник должен заплатить владельцу земельного участка, на котором он застрелил вилорога, 5 долларов, а в Техасе — даже от 30 до 100 долларов.

А других врагов, помимо человека, быстроногим антилопам страшиться в общем-то не приходится.

Самцы-вилороги во время гона вполне довольствуются маленьким гаремом из трех-четырех самок; редко какой-нибудь особенный удалец отвоевывает себе восемь самок. Самки большей частью приносят на свет двойняшек. Как и наши косули, они оставляют их днем лежать одних, затаившись, и лишь ненадолго, чаще всего ночью, подходят к ним, чтобы напоить молоком. Но лежат детеныши врозь — в 80—100 метрах один от другого; кроме того, они практически лишены какого-либо заметного запаха. Так что если хищник и наткнется на одного из них, то второй, как правило, остается незамеченным. К тому же мамаша-вилорог храбро бросается на защиту своих детей: она метко бьет острыми передними копытами врага, будь то койот, лиса или даже орел, и заставляет их отступить.

Среди всех нынешних обитателей Америки у вилорогов наиболее весомое право гражданства: они гораздо больше «американцы», чем большинство других животных. Среди них у вилорогов нет даже настоящей родни, да и от антилоп других континентов они отличаются довольно существенно. В противоположность большинству копытных у вилорогов всего два «пальца» на каждой ноге и нет «висячего» копытца, то есть рудиментарного коротенького остатка бывшего «пальца», висящего несколько выше на ноге, как это наблюдается у буйволов, оленей и многих других парнокопытных. Предков и родичей вилорога можно найти только в одной лишь Америке, где они обитали уже один-два миллиона лет назад. Но в то время как их тогдашние современники— крупные жирафовые верблюды и безрогие олени давно вымерли, вилороги утвердились и дожили до наших дней. Так что они уже миллионы лет настоящие «американцы», в то время как другие крупные парнокопытные — бизоны, олени, лоси, вапити и прочие гораздо позже мигрировали на континент, не говоря уже о таких значительно более поздних эмигрантах, как лошади. А уже об индейцах и тем более о белых американцах и говорить нечего…

Глава XIX. Много ли ума надо опоссуму!


Искаженный портрет опоссума

У кошки и то мозгов в пять раз больше

Можно ли убить вонью?

Что значит «играть в опоссума»?

«Национальное кушанье» американцев

Двадцать четыре детеныша на одной чайной ложке

Они жили рядом с динозаврами

В моем школьном учебнике по естествознанию была забавная картинка, которая запомнилась мне на всю жизнь. На ней была изображена мамаша-опоссум, несущая на спине своих детенышей. Длинный хвост ее был загнут кверху и вперед, нависая горизонтально над спиной, а маленькие опоссумята зацепились за него своими тоненькими хвостиками, чтобы ненароком не свалиться.

И вот только совсем недавно я узнал, что эта картинка — чистейший вымысел и что принадлежит она известной франкфуртской художнице Анне Марии Сибилле Мериан (1647–1717), нарисовавшей ее 250 лет тому назад. Художница провела несколько лет (с 1699 по 1701) в Суринаме, в северной части Южной Америки, где рисовала различные виды местных цветов и насекомых; рисунки эти еще по сегодняшний день вызывают восхищение у каждого, кому их приходится видеть. Однако большинство рисунков было опубликовано только после смерти художницы ее дочерью. На последней странице книги можно увидеть картинку, где под веткой с сидящими на ней насекомыми изображен и опоссум, причем та самая злополучная мамаша-опоссум с детишками на спине. Но хвост ее, за который уцепились своими крохотными хвостиками детеныши, направлен не вперед, а горизонтально назад. Однако за прошедшие с тех пор десятилетия и даже столетия картинка не раз перерисовывалась для различных изданий, и можно проследить, как ее постепенно видоизменяли, «подправляли» и «улучшали», пока хвост мамаши-опоссума не превратился в настоящий поручень над ее спиной, за который детишкам замечательно удобно держаться. Есть даже фотографии подобного же рода, однако сняты на них всегда только чучела, изготовленные в музеях, по-видимому, по этим же образцам.

С тех самых пор как мы, европейцы, знаем, что такое опоссум, а именно с 1500 года, он неизменно будоражил наше воображение и давал пищу для самых невероятных фантастических измышлений. Но за последние десятки лет в Америке так тщательно исследовали биологию и образ жизни этого животного, как ни у одного другого сумчатого на Земле. И тут выяснились такие удивительные подробности, которые поначалу действительно можно принять только за вымысел.

Надо сказать, что уже тогда, когда испанский путешественник и натуралист Пинсон привез из недавно открытой в то время Бразилии самку опоссума с детенышами в набрюшной сумке, это вызвало в Испании подлинную сенсацию. Даже правящие в то время монархи — Фердинанд и Изабелла — пожелали убедиться в существовании подобного чуда природы и собственноручно залезали своими царственными перстами в сумку опоссума…

И действительно, нигде во всей Европе, Азии, Африке, ни па Яве, ни на Суматре, ни на Филиппинах нет и в помине сумчатых животных. Найти их можно только в обеих Америках, в Австралии, на Тасмании и некоторых близлежащих к ней островах. Но в то время как в Австралии до сих пор еще проживает 150 видов сумчатых животных, опоссум в Америке, как, впрочем, и многие другие «устаревшие», «несовременные» формы животных, попал в невыгодные для себя условия и стал постепенно вымирать; становился все малочисленнее, а кое-где практически исчез и вовсе.

Может быть, у него не хватило смекалки приспособиться к новым условиям, как это делали другие млекопитающие? Ведь опоссум слывет явно туповатым животным. Мозг опоссума весит всего лишь пятую часть мозга кошки. А ведь по общему весу тела обоих животных примерно одинаковы.

Но вот с 1920 года опоссумы начали вновь завоевывать Северную Америку, продвинувшись далеко на север. Теперь ежегодно на пушной рынок США поступает от двух до трех миллионов их шкурок.

Первое, что инкриминировалось опоссумам в книгах о только недавно открытом континенте — Америке, — это то, что они дурно пахнут. То есть просто жутко воняют. Запах этот проникает якобы сквозь дерево и камень, а индейцы, понюхав его, падают замертво на землю. Если опоссум приблизится к какой-нибудь деревне, жители вынуждены ее поспешно покинуть… Затем опоссуму приписывался такой фокус: поймав маленькую птичку, он кладет ее на землю, а сам повисает над ней, зацепившись хвостом за сук. Как только какая-нибудь хищная птица, желая поживиться добычей, подлетит к ней, опоссум отпускает сук, падает на хищника сверху и — «одним махом двоих побивахом». В довершение всего утверждалось, что животные эти спариваются через нос, а самки «вдувают» затем новорожденных в свою сумку…

Что касается дурного запаха, то тут верно лишь одно — что опоссумы действительно большинству животных не по вкусу или во всяком случае не являются для них лакомым блюдом. Возле или внутри лисьей норы никогда не найдешь косточек опоссума. Если же собака поймает опоссума, она перегрызет ему хребет, встряхнет пару раз хорошенько и бросит мертвого зверька на землю, в то время как лесного сурка она в аналогичных обстоятельствах наполовину слопает, а остаток еще и закопает «про запас». И тем не менее, в особенности в южных штатах США, опоссум считается национальным блюдом, причем едят его с гарниром из батата. Правда, некоторые люди советуют при этом больше нажимать на батат, а не на жаркое… И все же имеются фотографии, на которых можно увидеть президента США Франклина Д. Рузвельта за поеданием жареного опоссума.

То, что опоссуму удается даже с малым количеством мозгов выживать в борьбе за существование, объясняется все же не столько его дурным запахом, сколько его необычайной живучестью. Так, если повнимательнее рассмотреть коллекции скелетов опоссумов в различных музеях, то можно обнаружить на них огромное множество сросшихся переломов, от которых другие млекопитающие, одинаковых с опоссумом размеров, безусловно погибли бы. Ни одно из них не смогло бы перенести столько травм! К тому же опоссумы очень ловко прикидываются мертвыми. У американцев даже есть выражение «to play opossums», что означает «изображать опоссума», то есть «притворяться мертвым». Такое поведение в минуту опасности довольно широко распространено в животном мире: умеют прикидываться мертвыми и птицы, и пресмыкающиеся, земноводные и членистоногие, но среди них нет ни одного, которое бы пользовалось в Америке такой популярностью, как опоссум. Опоссум в подобных случаях остается лежать на боку с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, из которого вываливается язык.

Какой-то мальчишка подобрал однажды на дороге мертвого опоссума; неся его за хвост и размахивая животным из стороны в сторону, он протаскал свою находку в течение двух часов, пока наконец, перелезая через забор, не заметил, что «мертвое» животное старается ухватиться за забор лапами…

Если опоссум и не использует собственный хвост в качестве поручня или якорной стоянки для сидящих на его спине детенышей, то тем не менее способен транспортировать с его помощью листву и траву для утепления своей норы. Он подгибает хвост под себя, пропуская его между ногами вперед, затем набирает полный рот зелени и запихивает шесть, а то и восемь порций меж животом и хвостом. Придерживая таким способом поклажу, он затаскивает ее в свое жилище. Но никоим образом опоссумы не способны крепко-накрепко ухватиться хвостом за сук и повиснуть на нем вниз головой, как это делают некоторые обезьяны. Используют они его во время лазания только затем, чтобы придерживаться за ветки и не потерять равновесия. Повиснуть же, прочно уцепившись одним лишь хвостом, опоссумы не в состоянии.

В прошедшие геологические эпохи Земли сумчатые были распространены почти по всей планете. Еще Кювье в 1820 году находил их ископаемые останки в меловых отложениях под улицами Парижа. Когда доктор Барнум Браун вырыл из земли в канадской провинции Альберта целый скелет рогатого гигантского динозавра, то есть пресмыкающегося, то рядом с ним он нашел останки и современного ему вымершего сумчатого. Его крохотные косточки вызвали у палеонтологов куда больший интерес, чем огромный костяк динозавра! Потому что маленькое сумчатое относилось к самым первым млекопитающим, появившимся рядом с рептилиями на земном шаре. Именно поэтому ему и дали научное название «Eodelphis», то есть «заря опоссума». Потому что маленькое сумчатое животное относилось именно к опоссумам.

Сегодняшние опоссумы еще не распространились столь далеко к северу, чтобы добраться до Канады, — ведь их подлинный дом находится на юге. Зиму они переносят плохо, хотя и не впадают в настоящую зимнюю спячку, как сурки. У опоссумов зимой нередко отмерзают кончики ушей или хвоста, что им, впрочем, не мешает жить дальше.

В то время как у лошади беременность длится около года, у козы — пять месяцев, у собак и кошек — около двух, у кролика— один, а у болотного бобра больше четырех, опоссуму достаточно всего 13 дней, чтобы произвести на свет свое потомство. Правда, по новорожденным и видно, что это настоящие недоноски. Их скорее назовешь эмбрионами, чем новорожденными детенышами: шесть штук весят вместе один грамм, а на чайной ложке их помещается целых 24! Вес одного детеныша равняется одной десятитысячной части веса матери, он слепой, голый, с недоразвитыми задними конечностями. Так что роды мамаше-опос-суму не доставляют особого труда. Даже если детенышей бывает за один раз до 25 штук (что случается нередко!), все равно они появляются на свет в течение каких-нибудь пяти минут.

Многие сотни лет оставалось загадкой, каким образом такое недоношенное малюсенькое существо добирается из родовых путей до сумки матери, расположенной на животе. Много вокруг этого было споров и догадок, точно так же как и вокруг кенгуру. Одним казалось, что они видели, как мамаша-опоссум хватала малышей зубами или губами и сажала к себе в сумку, другие утверждали, что самка в момент родов сгибается почти пополам, так что родовое отверстие приходится прямо против широко растянутой брюшной сумки и детенышу остается лишь, ухватившись ртом за один из сосцов, повиснуть на нем.

Что касается кенгуру, то с ним все стало ясно 25 февраля 1906 года, когда некто Герлинг сумел пронаблюдать у своей «домашней» самки кенгуру весь процесс появления на свет детеныша от начала и до конца. Он увидел, как маленький «недоносок» с огромным напряжением в течение получаса пробирался по шерсти живота матери и заполз наконец в набрюшную сумку, где и исчез, мать ему при этом почти ничем не помогала. В 1933 году одному посетителю Галльского зоопарка тоже удалось пронаблюдать аналогичный случаи. Только с той разницей, что па сей раз самка расчищала дорогу маленькому путешественнику, старательно прилизывая шерсть на его пути в сумку.

И вот наконец 6 февраля 1920 года выяснилось и то, как это все происходит у опоссума. Пронаблюдать весь процесс на сей раз удалось преподавателю Техасского университета, доктору К. Г. Гартману. Он увидел, как крохотные эмбрионы опоссума без всякой помощи со стороны матери самостоятельно проползали восемь сантиметров, отделявшие их от сумки, цепляясь изо всех сил за шерсть своими передними, хорошо развитыми лапками. Ползли они медленно, с огромным трудом, похожие скорее на червей, чем на млекопитающих. От того, сумеют ли они достичь спасительной сумки, зависит их жизнь, и, по всей вероятности, добрая половина их, будучи не в силах удержаться, падает на землю.

Между прочим, доктору Гартману принадлежит большинство разгадок тайн биологии и образа жизни опоссума. В 1952 году была издана его книга об опоссумах.

Если детеныш достиг теплой сумки матери — он преодолел первую и наибольшую трудность в своей жизни. В сумке имеется 13 сосцов, и мамаша-опоссум может по своему усмотрению открывать и закрывать сумку, плотно стягивая ведущее в нее отверстие. Но, когда сумка закрыта, в нёй скапливается плохой воздух — он содержит 6 процентов углекислого газа. Остается только удивляться, как маленькие опоссумы способны эдакое выдержать!

Лишь спустя 10 недель они начинают выползать из сумки и довольно ловко ползать по шерсти матери, без всякой помощи с ее стороны, а достигнув возраста трех-четырех месяцев, становятся уже совершенно самостоятельными. Две трети их питания— продукты животного происхождения: насекомые, мыши, личинки майских жуков, дождевые черви и даже жабы, которыми другие мелкие хищники обычно брезгуют.

Поскольку продолжительность жизни у опоссумов весьма мала — не больше двух лет, то им приходится интенсивно размножаться: самка дважды в год приносит детенышей. Не так давно Глену Сандерсону из Иллинойса удалось проделать совершенно потрясающий опыт: он пометил крошечных эмбрионов еще в сумке матери для того, чтобы потом иметь возможность отличить их во взрослом состоянии от других; он под лупой удалил каждому из них по одной фаланге на десяти пальцах задних конечностей, причем в различном порядке. Это помогло ему впоследствии выявить немаловажные детали и особенности в образе жизни опоссума. Так, например, выяснилось, что у них бывает одинаковое число самок и самцов и что на одном квадратном километре может обитать сто особей.

Хотя все сумчатые животные и без того считаются не слишком-то сообразительными, опоссум среди них занимает особенно незавидное место по своим умственным способностям — это животное явно «туповатое». Так, Г. X. Нойманн проделывал следующие опыты. Он приучал гигантского кенгуру и опоссума искать корм в двух коробках с различными геометрическими фигурами на крышках. Например, на одной — кружок, а на другой — треугольник, и корм всегда под треугольником. Кенгуру быстро выучился различать семь таких пар коробок и искать корм только под нужной крышкой. Опоссуму же едва удавалось запомнить две такие пары и то не твердо. В то время как кенгуру еще дольше, чем пять месяцев спустя, помнил, под каким знаком следует искать лакомство, а под каким нет, опоссум уже через четыре недели позабыл и перепутал все начисто.

В зоопарке у профессора Хедигера австралийский опоссум упорно восседал на горячей трубе парового отопления, несмотря на то что в его распоряжении находилось достаточно много деревянных приспособлений для лазания. На всех четырех лапах и на голом хвосте у него образовались тяжелые ожоги, но он упрямо продолжал залезать именно на трубу отопления. Причина, видимо, крылась в том, что там, высоко, под самым потолком, где проходила труба, животное чувствовало себя в большей безопасности, скрытым от посторонних глаз.

Но если так подумать, то ведь ни труба парового отопления, ни черно-белые фигуры на картонных крышках не относятся кпредметам, встречающимся опоссумам в их обычной жизни. Они попросту не играют для них никакой роли. А то, что эти сумчатые достаточно хорошо оснащены для своего существования в нашем мире, они за последние четыре десятка лет доказали не только в США, но и в Новой Зеландии. С самого начала освоения Новой Зеландии у попадающих туда европейцев наблюдается какая-то удивительная тяга завозить самых различных животных из всех частей света и там их акклиматизировать. Завезенных туда американских опоссумов вскоре стало уже слишком много. В 1947 году впервые был разрешен их свободный отстрел.

Опоссумов в США сейчас уже около 20 миллионов, и говорят, что ежегодно поголовье их увеличивается еще на шесть-семь миллионов. Плотность заселенности достигла уже 100 голов на каждый квадратный километр. Считается, что они весьма существенно вредят деревьям.

Так что, как видите, можно неплохо обходиться даже совсем скудным количеством мозгового вещества… и не только в политике…

Глава XX. Человек, которого выменяли на оленьи рога

Олени в зоопарке опаснее львов

Радиоактивный стронций накапливается… в оленьих рогах

К 1900 году в Швейцарии не осталось ни одного оленя

Охота только для аристократии, крестьянам за охоту — порка

Удобны ли такие головные украшения? Безрогий олень — трусливое животное

О пантах в Сибири, Казахстане и на Алтае

Богатые заокеанские гости не должны охотиться в Африке!

Хотите послушать, как трубят олени?

Прежде в нашем Франкфуртском зоопарке только тем служителям доплачивали «за работу в особо опасных условиях», которые ухаживали за львами, тиграми, медведями и слонами. Потому что когда думаешь о возможных несчастных случаях в зоопарке, то прежде всего приходят в голову львы, леопарды или белые медведи, которые ведь и на свободе убивают других крупных животных. А между тем именно они-то реже всего нападают на своих служителей. Ведь хищные звери в зоопарках живут обычно в двойных клетках, то есть в клетках, состоящих из двух помещений; во время уборки или кормления достаточно перегнать их в другой отсек и хорошенько запереть дверь, чтобы полностью себя обезопасить. Никому не приходится заходить вместе с ними в одно и то же помещение. И если все же случается, что кто-то получает ранение, то только по причине невнимательности во время работы или из-за попыток служителя «дрессировать» животное.

А вот по вине человекообразных обезьян, жеребцов зебры, верблюдов, быков или диких кабанов люди уже не раз попадали на операционный стол. За искусанные руки чаще всего следует «благодарить» мартышек, куниц, лис и разную прочую «мелочь»; чаще всего подобное происходит, когда их хотят поймать и пересадить в другую клетку. Как-то один бородавочник: пару лет тому назад серьезно ранил, чуть не убил, одного из наших самых опытных служителей, а спустя год в Дуйсбургском зоопарке такой же ручной бородавочник и на самом деле убил служителя.

Но особенно коварны олени. Выращенные дома ручные самцы косули уже многих людей отправили на больничную койку. Один из наших благородных оленей 20 лет назад тяжело ранил своего служителя, тот едва успел перелезть через ограду вольеры. А в Базельском зоопарке олень заколол одного служителя насмерть.

Однако не подумайте, что благородные олени с их роскошными головными украшениями и в природных условиях норовят пырнуть человека! Такого с ними никогда не бывает. Просто, находясь в зоопарке, они теряют всякий страх перед двуногими существами, а кроме того, они содержатся там в условиях, сильно отличающихся от природных.

У нас, например, самец-олень круглый год живет в одной вольере совместно с небольшой группой оленух и молодняка. Мы, правда, встраиваем в их вольеры поперечные загородки с узкими лазами для самок, где они могут спастись от назойливости или грубости самцов. Самцы же с их раскидистыми рогами не могут вообще или не могут слишком быстро последовать за ними сквозь узкий проход. В лесах же такие мощные рогачи проводят вместе с самками лишь одну двенадцатую часть года, а именно время гона, падающее на сентябрь и октябрь. Остальную же часть года самцы держатся отдельно, в своей «мужской компании». В таком стаде самцов практически не бывает вожака, все пасутся совершенно независимо, не обращая друг на друга никакого внимания. И наоборот: ссор между самцами тоже не возникает. Если же в самочьем стаде встречаются рогачи, то это обычно выросшие сыновья — двух- или трехлетки. Они еще продолжают «держаться за мамину юбку», хотя на хороших кормах уже успели отрастить завидные головные украшения. Однако «права голоса» в стаде у них еще нет. Группу возглавляет, как правило, одна из старших оленух, но обычно лишь до тех пор, пока у той есть собственные малыши. Так во. всяком случае утверждает Вильгельм Линке в своей книге о благородном олене. Олени доживают в среднем до двадцатилетнего возраста, но иногда могут прожить и дольше.

Такие ветвистые оленьи рога весом в 14–16 килограммов — вещь совершенно удивительная! Наверное, не слишком-то удобно н приятно таскать подобное сооружение у себя на голове! Причем таскать его приходится большую часть года, пока не сбросишь. Сбрасывание приходится обычно на февраль. Но еще значительно раньше, примерно с июля или августа (после того как олень соскреб о камни и кустарник отмершую, засохшую кожу с рогов), они уже представляют собой лишь мертвую, затвердевшую кость. А затем происходит следующее: особые клетки растворяют костное вещество под розетками у основания роскошных «канделябров», и в один прекрасный день они сваливаются с головы своего владельца. Удивительным образом оба рога, как правило, падают почти одновременно.

Потеря грозного оружия приводит оленя поначалу в шоковое состояние. По-видимому, он кажется себе в таком виде совершенно неполноценным и беззащитным. Во всяком случае в зоопарках уже наблюдалось, как потерявшего рога красавца оленя, которому прежде всегда почтительно уступали дорогу, какая-нибудь старая самка лупцевала передними копытами, да так его охаживала, что он в страхе бросался наутек. По-видимому, в такие минуты он даже забывает, что мог бы оказать сопротивление аналогичным способом, то есть встать на дыбы и отбиваться передними ногами. Ведь именно так и поступают так называемые «гололобые» самцы или те, у которых только что отросли чувствительные и легко ранимые панты, когда между оленями возникают какие-либо разногласия или несовпадения во взглядах…

Сброшенные же рога достаются обычно мышам, белкам и другим грызунам, которые их охотно поедают; впрочем, в Шотландии их якобы съедают сами олени.

По-видимому, олений организм должен заранее накопить большую массу питательных веществ, чтобы затем, в течение всего лишь нескольких месяцев, вырастить подобное мощное сооружение! Сначала из черепа показывается нечто клубнеобразное. Но даже тогда, когда рога наполовину готовы, обтянуты мягкой кожей наподобие замши, а концы их округлые и тупые, — они бывают на ощупь неизменно теплыми, почти горячими.

Растущие кости значительно сильнее накапливают радиоактивные вещества, чем любые другие. Именно поэтому в скелетах детей находят гораздо больше ядовитого радиоактивного стронция, чем в скелетах взрослых людей. В рогах шотландского оленя, которые подробно исследовали в 1957 году, содержалось в 10 раз больше радиоактивного стронция, чем в рогах оленя, убитого в 1952 году.

Таким образом, оленьи рога способны особенно наглядно отражать все усиливающееся загрязнение нашей земной атмосферы из-за испытаний ядерного оружия.

Молодые оленьи рога — панты — испокон веков считались целебными и использовались в народной медицине. В наше время в Советском Союзе в государственных масштабах, на больших современных фермах держат оленей-пантачей, которым периодически спиливают рога.

В Москве были проведены серьезные клинические анализы оленьих рогов, что позволило выяснить следующее: панты действительно содержат много половых гормонов и биологически активных веществ. Они оказывают положительное действие при явлениях старения организма и залечивании ран.

На территории нынешних ФРГ и ГДР олени водились с незапамятных времен. И были они в Европе прежде столь многочисленны, что одну из трех наиболее ранних эпох появления человеческих поселений в Швейцарии даже назвали «эпохой оленьих рогов». Однако к 1900 году во всей Швейцарии уже нельзя было найти ни одного благородного оленя. Граждане Швейцарской конфедерации их начисто истребили. В других странах Европы правящие династии и титулованная знать заботились о том, чтобы сохранить хоть часть этих великолепных животных для своих охотничьих утех… В то время как леса и поля испокон веков были всеобщим достоянием людей и любые поселенцы и крестьяне могли добывать в них для себя дрова и пропитание, эти знатные господа во времена средневековья превратили такие угодья в свою частную собственность. Во всяком случае теперь только им одним разрешалось охотиться на оленей, медведей, кабанов, волков и прочую дичь. Охота служила как бы временной заменой воинского ремесла, развлечением среди скучных и будничных хозяйственных дел. Кроме того, такую охоту можно было обставить весьма роскошно и помпезно. Сначала строили охотничьи дома в лесу, затем уже начали воздвигать целые охотничьи замки и дворцы, достигавшие порой грандиозных размеров, как, например, замок Морицбург в Саксонии.

Что касается четвероногих, то с ними все эти благородные бароны, графья, князья, короли обходились, прямо скажем, не очень-то благородно и недостойно настоящих охотников, во всяком случае в сегодняшнем нашем понимании. Они загоняли оленей верхом и с помощью целых свор собак, преследуя их часами, до тех пор пока у тех уж и дух вон; затем обессилевшим животным наносили поначалу легкие раны, чтобы продлить себе удовольствие, и разыскивали подранков по их кровавым следам… А чтобы не так уж сильно напрягаться самим, гоняясь за зверем по лесу, они вскоре додумались загонять дичь в большие загоны и уже там, где ей некуда было деться, убивали ее копьями, стрелами из лука или из мушкетов. Используя подневольный труд, крестьян принуждали воздвигать километровые заграждения, чтобы феодал всегда имел под рукой подходящую дичь к приезду гостей, если тем захочется поохотиться. Рогачей гнали вдоль длинных изгородей, в проемах которых их подстерегали петли-удавки и ловчие сети. Нечто подобное делают в наши дни в Африке браконьеры, живущие рядом с национальным парком Серенгети. Наиболее «добычливыми» оказывались самые длинные сети, в которых прочно запутывалась загнанная дичь. Чтобы иметь возможность развешивать такие грандиозные сети для проветривания и лучшей их сохранности (иначе могут истлеть!), в лесу воздвигались специальные хранилища для сетей. Такое строение в Гессенском Вальдау, например, имеет в длину 75 метров, то есть только в половину короче развешиваемой в нем сети.

Если кто-либо в Европе или еще где-то становится богат, тот зачастую начинает интересоваться охотой. Это происходит не потому только, что скитание по лесам и полям привносит приятное разнообразие в тягостные и скучные будничные занятия, связанные с деланием денег, а скорее потому, что охота все еще носит оттенок необычного и благородного занятия. Тот, кто в наше время приглашает «погоняться за зайцами» или «пострелять оленей», заставляет окружающих быстрее забыть о том, что разбогател-то он на торговле потрохами или холодильниками…

Но то, что у нас, в Европе, есть охотники, — это все же хорошо. Иначе кто бы стал подкармливать зимой оленей? Не будь у нас энергичных людей, радеющих об охотничьем хозяйстве, наши крестьяне давно бы уже объявили всех рябчиков, зайцев, лис и оленей «вредителями сельского хозяйства» и начисто их истребили.

Вот если бы только некоторые охотники, кстати прекрасно изучившие средневековые приемы охоты и лихо трубящие в охотничий рожок, научились бы еще вдумчивому природоведческому подходу к вопросам охоты! Хорошо бы им усвоить, что хищное животное отнюдь не кровожадный разбойник, которого следует убивать лишь за то, что он, так же как и сам охотник, убивает мирных представителей нашей фауны. А что, наоборот, рыси, дикие кошки, орлы, лисы, филины, ястребы, соколы, коршуны, выдры, куницы и другие хищники изымают из природного биоценоза излишек молодняка травоядных, а также больных и ослабленных особей, сохраняя биологическое равновесие в природе. Причем они в отличие от человеческих охотников выходят на промысел не только по выходным дням, а всегда — и ночью, и в метель, и в стужу, и под моросящим дождем. И уж поверьте, они получше нас с вами различают, кто слаб и кто болен! И никакой выборочный отстрел с целью оздоровления стада никогда не заменит их острого, натренированного и «профессионального» взгляда!

Когда в прошедшие времена знатный охотник был одновременно и владельцем угодий и единовластным судьей, он всегда стремился особенно жестоко расправиться со своими охотничьими конкурентами. Изгнать нарушителей запретов из страны или жестоко высечь — было еще самым легким наказанием. Некоторые князья приказывали за подобные провинности отрубать нарушителю руку, выкалывать глаза или забрасывать его камнями. Егеря и охрана бдительно следили за сохранностью «барской дичи». Многим из них в благодарность за верную службу даровали дворянский титул (о чем можно было впоследствии догадаться по оленьим рогам на их гербе). Притом крестьян в лес толкал отнюдь не охотничий азарт, а голод и безнадежная нужда.

На сегодняшний день считается нормальным, если на один квадратный километр смешанного леса приходится один благородный олень, а в хвойном достаточно и одного на два квадратных километра. Во всей Федеративной Республике Германии обитает сейчас не больше 60 тысяч оленей и в 10 раз больше косуль. Однако князьям, повелевавшим в прошлые времена Европой, всего было мало, поскольку им ведь все равно не приходилось возмещать крестьянину нанесенного ущерба за потравы. Они только радовались, когда стада благородных оленей разрастались до колоссальных размеров.

Некоторые августейшие охотники приказывали собирать диких копытных в загон, а затем прогонять по одному мимо стрелка словно движущуюся мишень. Лучше всего — мимо окна охотничьего замка. Именно таким способом австрийскому наследнику престола (позже убитому) удавалось иной раз за день уложить 100 оленей. Да и последний кайзер — Вильгельм II устраивал подобного же рода «охоты» в Верхней Силезии. Два телохранителя при этом перезаряжали и подавали ему ружья.

Я очень боялся, что то же самое повторится и в Африке. Поэтому я стал деятельно противиться тому, чтобы европейские-и заокеанские псевдоохотники, надежно охраняемые вооруженными платными провожатыми, имели право стрелять во время своих «сафари» во львов и слонов, в то время как местного африканца за то же самое бросают в тюрьму как браконьера. Я опасался, как бы теперь африканцы, ставшие самостоятельными, не убрали вместе с европейским господством и всех кафрских буйволов, носорогов и жирафов. Я постарался сделать все от меня зависящее, чтобы этого не произошло. В пятидесятых годах мы совместно с моим сыном Михаэлем написали книгу и отсняли одноименный фильм «Для диких животных места нет» [26], где резко осуждалась подобная, ничем не оправданная и никому не нужная стрельба «заезжих гастролеров» по диким животным. Это ведь никакая не охота. Она не имеет ничего общего с деятельностью настоящих охотников из европейских Охотничьих обществ, радеющих о процветании подлинного охотничьего хозяйства. Вместе с целой группой других энтузиастов по охране природы нам еще удалось в самый, можно сказать, последний момент убедить некоторых африканских государственных деятелей ставших самостоятельными молодых африканских стран изменить свое отношение к собственной дикой фауне.

Мне бы хотелось, чтобы богатые заезжие охотники приносили Африке не вред, а пользу. И этого можно было бы достичь, если бы они согласились арендовать в Восточной Африке большие охотничьи угодья, держать там платных егерей, отстреливать дичь только согласно плану Управления охоты, а именно изымать излишнюю часть ее, бороться с браконьерством, выплачивать местным племенам столь же высокие арендные платы за пользование охотничьими угодьями, как, например, в Баварии, и покрывать нанесенный дикой фауне ущерб. Вот это было бы справедливо. Я не охотник, но против разумной формы охоты я абсолютно ничего не имею. Разумеется, вне границ заповедников и национальных парков.

Вот в Швейцарии теперь снова появились благородные олени, даже довольно много. В 1914 году там был основан национальный парк Граубюнден. Уже в 1915 году туда перешли девять оленей из Австрии. К 1939 году их стало 350, а на сегодняшний день оленей, я бы сказал, скорее даже слишком много, потому что отсутствуют хищники, призванные держать их численность в разумных границах. Всякий, кому захочется, может теперь осенью поехать в лес, чтобы послушать, как трубят олени во время гона. Их «зов любви» относится к романтике европейского леса. Порой он становится столь притягательным для чужестранных туристов, что предприимчивые хозяева туристических гостиниц, расположенных неподалеку от леса, специально нанимают нескольких лесорубов, чтобы те, спрятавшись в самой чащобе, имитировали, дуя в садовую лейку, призывный зов благородных оленей… Гости бывают очень довольны, а лесничий тоже, потому что таким способом можно отвлечь поток любопытных от настоящих мест брачных игр оленей.

Сильный самец способен порой собрать вокруг себя до 20 молодых и матерых самок. Но тем не менее это не настоящий гарем, потому что самец не является вожаком такого стада, не охраняет его, более того, в случае опасности — при приближении охотника или собак — он поскорее убегает прочь. Единственная его забота, по-видимому, состоит в том, чтобы не допустить приближения соперников — оленей и чтобы ни одна из его самок к ним не перебежала.

Когда дело доходит до драки двух оленей между собой, то, наблюдая за ней, можно убедиться в том, что их роскошные ветвистые рога скорее турнирное оружие, чем кинжалы, предназначенные для убийства. Именно их ветвистость способствует тому, что при ударе рога запутываются в рогах противника и не наносят таким образом серьезных ранений в более уязвимые части тела оленя. Когда два таких драчуна стоят друг против друга, скрестив рога, то это скорее способ померяться силами, столкнуть или стянуть противника с места, как мы делаем это при перетягивании каната или выжимании рук.

Но может случиться, что рога одного оленя во время поединка настолько застряли и заклинились в рогах другого, что разъединить их становится абсолютно невозможно, и тогда несчастным соперникам грозит голодная смерть. Плохо дело и в тех случаях, когда у оленя вместо разветвленных рогов вырастают два острых и прямых, словно копья, рога. Тогда он легко пронизывает ими ветвистые рога противника и закалывает его. У молодых оленей обычно поначалу вырастают именно такие копьеподобные рога, но у них они как раз не представляют серьезной опасности. Как правило, у молодых еще не хватает смелости ввязаться в настоящую схватку с матерым оленем. А вот когда попадается взрослый олень с подобными рогами — тогда только держись! Зачастую за таким укрепляется дурная слава оленя-убийцы.

Иногда олени могут применять свои рога и совсем для других целей. Так, однажды удалось пронаблюдать, как содержавшийся в саду за оградой олень, который никак не мог добраться до спелых яблок на деревьях, применял акробатический трюк. Он поднимался на дыбы и тряс изо всей силы головой. Рога ударяли по веткам, и яблоки сыпались вниз. А там уж они поступали в полное его распоряжение.

Разветвления рогов отнюдь не увеличиваются регулярно с каждым прожитым годом, как это многие почему-то себе представляют: будто бы в первый год жизни у оленя на голове копья, на второй — вилы, на третий на рогах уже шесть отростков, затем восемь и так далее. Вес и размер рогов, а также их ветвистость зависят не в последнюю очередь от того, как питается их владелец. Иной олень уже на второй год носит на голове не вилы, а целые «канделябры» с шестью, а то и с восемью свечками. А когда олень перевалит через самые свои лучшие годы — примерно четырнадцати-пятнадцатилетний возраст, — рога его уже «пойдут на убыль», с каждым годом число отростков станет уменьшаться, пока они под конец не превратятся в первоначальные гладкие копья, правда, теперь уже более крепкие, чем у молодых.

В охотничьем замке Морицбург, в Саксонии, висят рога благородного оленя весом в 18,8 килограмма с 66 отростками. Рога эти прусский король Фридрих. I, будучи тогда еще только курфюрстом бранденбургским, уступил королю Саксонии за «длинного малого», то есть за особенно- рослого солдата для своего Потсдамского гарнизона. Рассказывают, что оленя пригнала к курфюрсту дочка лесника, восседавшая верхом на ручном лосе.

Во время гона, а иногда и в другие периоды олени могут вести себя самым удивительным образом. Так, один олень настойчиво интересовался белой кобылой, впряженной в охотничью повозку. На ее ржание он отвечал отрывистыми, лающими звуками. Когда она везла повозку по лесной дороге, он следовал за ней, прячась за кустарниками, и вообще старался все время держаться где-то поблизости. Именно поэтому его и удалось подманить поближе и пристрелить.

Оленухам обычно бывает необходимо достичь двух- или трех-летнего возраста, чтобы впервые привлечь к себе внимание за-интересованного в партнершах кавалера. Но случается, что отдельные самки оказываются оплодотворенными уже в первую осень своей жизни. Самец во время брачных игр проявляет обычно достаточно терпения и ведет себя по отношению к самкам весьма миролюбиво. Даже прошлогодним телятам разрешается оставаться в стаде. А через восемь с половиной месяцев, в мае или июне, оленуха в один прекрасный день отделится от «само-чьего» стада (насчитывающего обычно от шести до двенадцати голов), чтобы где-то в укромном месте, одной, без посторонней помощи произвести на свет свое потомство. Прошлогоднего теленка она к этому моменту прогоняет. Сами роды редко длятся дольше десяти минут, но оленуха при этом сдавленно стонет и даже вскрикивает. Пока олененок не в состоянии по-настоящему бегать, а значит, в первые два, а то и четыре дня, мать оставляет его лежать запрятанным от посторонних глаз и лишь два раза в день приходит, чтобы напоить молоком. Как только олененок научится следовать за ней, он будет прикладываться к вымени через каждые несколько минут. К этому времени возвращается и присоединяется к матери и прошлогодний теленок, которому тоже иногда великодушно разрешается получить свою порцию молока.

Пока у оленьих «девиц» не появятся собственные дети, они всегда держатся возле матери. А вот молодые рогачи еще раньше отделяются от «дамской компании» и присоединяются к «мужской».

Один охотник наблюдал, как олени оказывают друг другу помощь. Он ранил одного из восьми оленей в стаде. Животное ослабело, начало спотыкаться и пыталось лечь. Но остальные не дали ему этого сделать: подперев его со всех сторон, они завели подранка в ближайшее ржаное поле, а оттуда уже в рощу. Подобная помощь раненым собратьям наблюдалась не раз и у слонов, и у кафрских буйволов.

Спасающийся от преследования олень способен развить скорость 67 километров в час.

Там, где на. оленей не охотятся, в особенности возле кормушек зимой, они становятся совсем ручными. К ним можно подойти на довольно близкое расстояние. Так, один охотник прикармливал оленей в 20 метрах от своего дома. Они настолько к этому привыкли, приходя по ночам зимой и летом, что нисколько не пугались электрической лампы, горящей на дереве в четырех метрах над их головами. Кроме того, особое устройство включало в доме, на письменном столе, ночничок, чтобы домочадцы всегда могли узнать, что пришли олени и за ними можно понаблюдать.

В пасхальное воскресенье 1943 года целое стадо оленей, около двадцати голов, нанесло визит саксонскому городу Цане. Было семь часов вечера, так что переполох произошел немалый! Олени перемахнули через ручей, переплыли пруд и очутились в самом центре города. Испугавшись гуляющей толпы, часть пришельцев бросилась по направлению к вокзалу, а остальные перескочили через садовые ограды. Один угодил в витрину магазина и сильно поранился о разбитое стекло. Несколько оленей забежало во дворы жилых домов. Общая сумма причиненного оленями ущерба составила свыше 2 тысяч марок.

Поскольку олени всегда считались «княжеской» дичью, то их с давних пор было принято дарить в качестве ценного подношения. В 1661 и 1662 годах в Неймарке отловили 159 оленей и отвезли на корабле в Лондон.

Европейские благородные олени сейчас сильно размножились в Аргентине, Австралии и особенно в Новой Зеландии. Наши охотоведы одно время воображали, что отечественная благородная дичь станет более рослой и статной, если ввезти из Северной Америки вапити или из Восточной России маралов. Вапити хотя и крупнее европейских оленей, однако европейские охотники вскоре потеряли к ним всякий интерес, потому что выглядят они менее импозантно: в период гона у них не отрастает на шее пышная грива, да и клич у них какой-то жалкий, писклявый, скорее свист, а не рев… Кровь ввезенных когда-то в Европу чужеземных оленей в нашей современной благородной дичи присутствует в очень малом количестве. По-видимому, те оказались неустойчивыми по отношению к европейским болезням и паразитам.

500 или 1000 лет тому назад у германских охотников было больше возможности раздобыть себе в качестве охотничьего трофея сильно ветвистые рога, чем сегодня. Отчасти это объясняется тем, что наши олени теперь, не по своей воле, стали чисто лесными животными, в то время как по природе своей они предпочитают открытые кустарниковые пространства или редколесье.

Самые крупные олени Европы обитают сейчас в Карпатах, на Балканах, и вообще ареал их отодвинулся дальше к востоку.

Обожающие всяческую роскошь и помпезность властители мира сего не раз пытались запрячь благородных оленей в свои повозки. Первым, кому удалось этого добиться, был император Марк Аврелий, который во время триумфального шествия в честь победы над Пальмирой восседал на колеснице, запряженной четырьмя ручными оленями. После этого животные были принесены на Капитолии в жертву богу Юпитеру. Много позже барон Пюклер как-то проехался в Берлине по Унтер-ден-Линден на упряжке из шести благородных оленей. Во всех таких случаях речь идет о кастрированных животных, обращаться с которыми значительно легче и безопаснее. Если кастрация произведена в момент, когда у оленя на голове крупные ветвистые рога, то он их уже никогда не сбросит; если же тогда, когда он их только что потерял, то они больше не отрастут.

Французский наместник Люстик, правивший во времена Наполеона в городе Касселе, 15 августа, в день рождения Наполеона, организовал катание на оленьей упряжке. Четыре оленя, запряженные в коляску, внезапно понесли. Все сидевшие в коляске пассажиры в ужасе повыскакивали на ходу. Вернувшись пешком и зайдя в конюшню, люди застали там всю упряжку оленей в полном составе — олени явились туда значительно раньше своих пассажиров. Никакой повозки с ними, разумеется, уже не было: на беглецах висела лишь порванная в клочья сбруя, и за ними волочилась сломанная оглобля…

Глава XXI. Снежные козы скачут по небоскребам

Не только бесстрашные, но и странные создания

Увидеть снежных коз в Скалистых горах теперь не сложно

На четвереньках за снежным козленком

Козел сбрасывает четырех собак в пропасть, а коза закалывает медведя-гризли

Капитан Кук спутал их с белыми медведями

Десять дней на краю бездны

Представьте себе, что вы поднимаетесь на лифте на самый верх нью-йоркского небоскреба. Вылезаете на крышу и тут вдруг обнаруживаете, что по кровельным желобам, зубцам и выступам «Вулворт билдинга», «Эмпайр Стейт билдинга» и других гигантских высотных домов Манхеттена скачут какие-то белые существа. При ближайшем рассмотрении они оказываются козами, причем совершенно неправдоподобными козами — расхаживающими по карнизам, стоящими на водосточных трубах, карабкающимися по уступам стен или безмятежно взирающими с какого-нибудь подоконника вниз, в стометровую пропасть нью-йоркских улиц…

Вот именно такое волнующее впечатление испытываешь, наблюдая в бинокль за этими бородатыми «альпинистами» на заоблачных отвесных вершинах Скалистых гор. Знаменитый американский биолог Эрнст Сетон-Томпсон, книги которого я, будучи мальчишкой, буквально заглатывал, писал: «В один прекрасный день праматерь наша природа задумала создать такое существо, которое может счастливо жить на необитаемых скалистых башнях, венчающих величественные «кафедральные соборы» Скалистых гор. В качестве сырья она выбрала какое-то копытное, обитающее на равнине, снабдила его бесстрашным сердцем, железными нервами, стальными жилами и одеждой из самой теплой шерсти, перемежающейся, для прочности, с длинной, грубой щетиной. Затем она отбеливала свою новую игрушку до тех пор, пока та не сделалась снежно-белой, и приказала ей отправляться на обетованную землю, которую никто у нее никогда не сможет оспорить…»

Североамериканские снежные козы не только бесстрашные, они и необыкновенно странные животные. Начнем с того, что они вовсе никакие не козы, несмотря на то что очень на них похожи как внешне, так и своим поведением. Но плечевой пояс и шея у них значительно мощнее, а рога гораздо короче и не завиты спирально, как у многих коз. Они скорее сродни горалам и серау (азиатским горным антилопам) и нашим европейским сернам, несмотря на то что внешне с ними совсем не схожи. Кроме того, снежные козы, пожалуй, единственные копытные на свете, которые самым настоящим образом усаживаются на свой зад, да еще при этом держат корпус в вертикальном положении, так, что передние ноги свободно свисают вдоль живота: ни дать ни взять — собачка, которая «служит». Когда снежная коза, сидя в такой позе, с важностью оглядывает окрестности, она до смешного напоминает профессора, смотрящего поверх сползших на нос очков.

Как же билось у меня сердце, когда мне впервые в жизни довелось увидеть на воле этих знаменитых животных, о которых я прочел так много волнующих историй! Притом должен сказать, что там, в национальном парке Банф, расположенном в канадских Скалистых горах, увидеть их не составило особого труда. Достаточно было подняться на машине по серпантину асфальтированной дороги, идущей элегантными виражами вверх через эту «супер-Швейцарию», выйти в указанном месте и подойти к перилам, огораживающим край отвесного склона, как они уже и предстали моему взору. В бинокль их прекрасно можно было разглядеть: они мирно паслись несколькими уступами ниже. Словно белоснежные барашки на зеленой лужайке, свежевыстиранные перед стрижкой… А я-то ожидал, что потребуется несколько дней бесплодного ожидания, пока наконец не удастся хитроумным образом к ним подкрасться, чтобы мельком увидеть это чудо где-то на головокружительной высоте утесов…

В действительности все выглядит совсем иначе. Не то чтобы снежных коз расплодилось уж очень много на Земле — нет. Всего каких-нибудь 1200 в США (в двух национальных парках северных штатов Монтана и Вашингтон) и, может быть, еще пара тысяч на их настоящей родине, в Скалистых горах в Канаде. Но места обитания отдельных стад известны, и животные не кочуют далеко по горам, а держатся неделями, даже месяцами, а часто и круглый год в одних и тех же местах, обычно где-то чуть выше границы леса. Там у них в общем-то нет врагов, в особенности зимой, когда все остальные животные стараются убежать из этой снежной пустыни. Зимой копыта и рога снежных коз приобретают иссиня-черный цвет, в то время как летом они кажутся серовато-белыми. Иной раз на ослепительно белом фоне снегов от всей козы можно увидеть одни лишь темные точки глаз, черную черточку губ, четыре черных копыта и два рога. Как им удается выживать зимой среди обледенелых утесов в снежной метели — этого никто не знает, потому что ни один человек еще не отважился в такую пору проникнуть туда для наблюдения за ними.

Как известно, эти отважные скалолазы отнюдь не прыгают меж скал с проворством и ловкостью белок на деревьях. Нет, они, наоборот, шествуют неторопливо, я бы сказал, с важностью и достоинством, тщательно выбирая дорогу, как самые настоящие опытные альпинисты. Следуя за ними в гору, даже человеку было бы нетрудно их нагнать. Ни разу еще не наблюдалось, чтобы застигнутое врасплох стадо снежных коз испуганно бросилось врассыпную, удирая, что есть мочи, как это делают любые антилопы на равнине. Но зато их можно внезапно обнаружить в таких местах — например, на отвесной стене или выступе скалы, — что даже трудно поверить, чтобы существо с четырьмя ногами и без крыльев могло туда забраться! Чаще всего их в подобных случаях принимают за кучку снега, а не за животное.

Снежная коза обычно не совершает больших прыжков вверх: редко они превышают один-полтора метра. Зато вниз козы, не раздумывая, прыгнут на семь или восемь метров, каким бы отвесным ни был обрыв, причем благополучно приземлятся на самый малюсенький уступ скалы, даже если он затянут льдом. В. Сеймур, мэр Сиэттла, оказался однажды свидетелем совершенно виртуозного трюка, проделанного снежной козой. Опасаясь, что ему потом не поверят, он заставил четырех своих спутников расписаться под следующим документом:

«Прошлым августом мы заметили снежную козу, с трудом карабкающуюся вверх по совершенно отвесному скалистому обрыву Литтл Биг Чив. На одном абсолютно непреодолимом участке я невольно крикнул: «Куда ты лезешь, идиотка, не осилишь ведь!» Но коза все же решилась. Местами ей приходилось подпрыгивать на всю длину своего корпуса, чтобы достичь следующего уступа. Но вот она попыталась достичь в прыжке уже совсем недоступного выступа: передними ногами она едва коснулась края карниза, однако удержаться на нем, чтобы подтянуть весь корпус, не смогла. Мы уже подумали: ну, конец козе, теперь она разобьется в лепешку. Но не тут-то было. Коза всеми четырьмя ногами оттолкнулась от скалы, проделала в воздухе настоящий кульбит и уверенно приземлилась на том уступе, с которого прыгала».

Если они на первый взгляд и напоминают всего лишь самых безобидных пушистых козочек, то сердца у них — отнюдь не козьи, а львиные. Чарльз Чепман, известный зверолов, пытался как-то вместе с одним провожатым отловить пару снежных козлят для зоопарка Бронкса в Нью-Йорке. Для того чтобы незаметно подкрасться к козам, они решили накрыться шкурами снежных коз, голову прикрыть белыми носовыми платками и на четвереньках подползти к пасущимся животным. Они наметили себе козу с козленочком, пасущуюся на таком месте, где снег сполз с почвы. Между прочим, в подобных случаях вовсе не обязательно подходить тихо, не создавая шума. Многие люди даже утверждают, что снежные козы бывают временами глухи. И правда, нередко у мертвых снежных коз уши до самого внутреннего уха бывают плотно забиты насосавшимися крови иксодовыми клещами. В одном слуховом проходе порой можно обнаружить до 20 клещей — не удивительно, что животные от этого плохо слышат. В описываемом же случае коза, как только поняла, что к ней подкрадываются, нагнула голову и двинулась на непрошеных гостей. Поскольку об острых рогах снежных коз идет дурная слава, то этим двоим ничего не оставалось, как вскочить и ретироваться. Но тогда только коза и заметила, с кем именно она имеет дело, и сама тоже поспешно кинулась бежать в противоположном направлении, прыгая через такие препятствия, которые казались совершенно непреодолимыми. Козленок же был еще не в состоянии последовать за ней, и звероловам благополучно удалось поймать его для зоопарка.

Но бывает и так, что стычка со снежной козой заканчивается для обидчиков значительно хуже. В конце прошлого столетия, когда снежные козы еще не находились под полной охраной на Американском континенте, Е. А. Миллс описывал случай, происшедший в местности, где сейчас образован национальный парк Глейшер. Два охотника со своими собаками загнали старого снежного козла в тупик на самом краю ледового поля. Козел вскочил на крутой выступ скалы, нависающий над гладкой отвесной стеной. Он ждал возможности удрать, сделал пару бесплодных попыток, но собаки с остервенелым лаем окружили его со всех сторон. Тогда он кинулся на одну из них и нанизал ее на свои острые рога, словно на вилку. Затем последовало второе быстрое движение головой, и собака, взлетев на воздух, грохнулась в пропасть. С неимоверной быстротой он убил таким способом подряд трех собак, а четвертую столкнул с уступа живой. Остальные собаки после этого предпочли отступить. А козел повернулся и пошел буквально по стене, степенно ступая по карнизу и мельчайшим выступам с таким спокойным и безразличным видом, словно бы все происшедшее не произвело на него ровно никакого впечатления…

Очень редко можно встретить снежных коз во время пересечения ими долин. Один фермер из Форт-Стила, в Британской Колумбии, по имени Артур Фенвик, как-то заметил снежного козла, решительно пересекавшего долину: «Но старый вождь индейцев Изадоре, лагерь которого располагался неподалеку, заметил его еще раньше. С двумя индейцами и целой сворой собак он вознамерился с помощью лассо поймать козла живьем. В погоне участвовало три лошади и целых пятнадцать псов. Спустя короткое время одна из индейских женщин заметила, что в поле творится что-то неладное, схватила ружье и побежала туда, где происходила дикая свалка. Один из индейцев, схватив ружье, действительно застрелил снежного козла, но, все собаки к этому моменту были уже либо убиты, либо покалечены. Лишь с огромным трудом индейцам удалось избежать того, чтобы еще и лошади их оказались пропороты страшными острыми рогами».

Что же касается высокогорья, то там снежным козам практически никто не страшен, разве что только пумы — эти горные львы. Чтобы орлы на них нападали — плохо верится. Наверное, это такое же ошибочное утверждение, как то, что наши альпийские орлы утаскивают ягнят и молодых косуль. Ведь как те орлы, так и наши охотно подбирают падаль, и поэтому остатки костей и шкур снежных козлят или детенышей косуль вовсе еще не служат доказательством того, что орлы сами же их и убили. Насколько мне известно, отмечен всего один такой случай. Два зверолова отогнали снежную козу от ее козленка, и тот совершенно неожиданно самостоятельно стал взбираться по почти отвесной каменной стене. Как только детеныш ушел из-под защиты своей матери, откуда ни возьмись на него спикировал американский белоголовый орлан (кстати, американское гербовое животное). В обычных же условиях для снежной козы не составляет труда отбить своего детеныша у орла.

Даже в тех случаях, когда снежная коза попадает в тупик, то есть забирается в такое место, где ей на узком карнизе скалы уже не повернуть назад, она все равно находит выход из положения. Неоднократно уже наблюдали, как коза поднималась на задние ноги и, прижавшись спиной к стене, делала поворот на 180 градусов.

По-настоящему снежные козы подвергаются опасности лишь тогда, когда спускаются в долину или пересекают лес. В некоторых местностях их нередко можно встретить пасущимися на лугах горных долин. Они, безусловно, бывают вынуждены время от времени пересекать равнины и леса, чтобы попасть с одного горного хребта на другой или для розыска солонцов. Именно здесь-то на них и нападают черные медведи-гризли, волки, росомахи или крупные горные койоты. Но снежные козы умеют защищаться! Во всяком случае если они и погибнут в такой схватке, то и противнику придется не легче. Рога снежных козлов хотя и небольшие, каких-нибудь 25–30 сантиметров в длину, но необыкновенно острые и молниеносно разят, как кинжалы! Уже упомянутый здесь Артур Фенвик нашел однажды крупную мертвую снежную козу, убитую явно медведем-гризли, о чем говорили не только натоптанные вокруг следы, но и то, что хребет у козы оказался переломленным.

— Я удивился, почему это медведь не утащил с собой козу и не зарыл ее, как он обычно делает, — рассказывал фермер. — И решил на всякий случай оглядеться вокруг. Вскоре я действительно нашел огромного гризли, мертвого и залитого кровью. Осмотрев его, я обнаружил, что снежная коза дважды пырнула его в область сердца. Медведю еще удалось ее прикончить, но и он, отойдя на несколько сот метров, упал замертво.

Уже не раз находили хищников, погибших от удара острых рогов снежных коз в сердце, легкие или в брюхо. Так что снежным козам хищники не страшны. Скорее уж — лавины. Вот из-за них козы погибают гораздо чаще.

Впрочем, небезопасен для них и дождь. В зоопарках у коз обязательно должно быть какое-нибудь убежище от дождя, хотя бы крыша над головой, иначе их пушистый мех словно губка пропитывается водой, и животное может погибнуть от воспаления легких. По всей вероятности, они на воле во время дождя прячутся под навесами скал или в пещерах. Шерсть их еще нежнее, чем знаменитая кашмирская. Во время линьки в отдельных местностях можно собрать с кустов и острых выступов скал большие пучки такой шерсти, весом иногда в несколько фунтов. Индейцы, населявшие северо-западное побережье Америки, в прежние времена постоянно собирали и пряли такую шерсть. Часть пряжи они окрашивали в яркие цвета и вязали затем такие узоры, которые сегодня сошли бы за какие-нибудь кубистские или футуристические, но на самом деле всегда изображающие какое-нибудь тотемное животное.

Именно по таким вот вязаным шалям и шкурам первые путешественники — открыватели новых земель — впервые узнали о существовании подобного высокогорного животного. Капитан Джеймс Кук во время своего кругосветного путешествия в 1778 году, достигнув Британской Колумбии, записал в вахтенном журнале, что туземцы приносили им «куски шкур от белых медведей и целые шкурки белых медвежат». Но поскольку вокруг бухты Принца Вильгельма, в радиусе 1500 километров, нет никаких белых медведей, а снежных коз в горах в те времена было достаточно много, речь шла, по-видимому, именно об их мехе.

Александр Маккензи, знаменитое путешествие которого по реке, названной его именем до самого ее впадения в Ледовитый океан, я недавно повторил (следуя темже курсом на самолете), писал о каких-то «белых буйволах», которых можно найти в горах, лежащих западнее реки. Я часами прочесывал на маленьком спортивном самолете все ущелья Гор Ричардсона и ничего подобного там не нашел. Возможно, речь шла о снежном баране Даля, которых мне тоже удалось увидеть и даже снять, или опять же о- снежных козах, которых тогда здесь было еще достаточно много. Но лишь в 1811 году первому европейцу удалось увидеть живую снежную козу, добыть ее и описать. Звали его Александр Генри.

В 1860 году вошли в моду муфты и воротники из черно-белого меха африканских обезьян гвереца. Цены на шкуры этих животных— черные с белой спинкой — баснословно подскочили, и меховщики вскоре додумались подменять этот мех шкурками снежных коз, окрашивая их частично в черный цвет. Это тогда привело чуть ли не к полному истреблению североамериканских «скалолазов». На сегодняшний день снежные козы не только повсюду охраняются, но в 1923 году их даже удалось успешно акклиматизировать на острове Баранова, близ берегов Аляски, а в пятидесятых годах — еще и на острове Кадьяк.

Остается только удивляться, что подобные высокогорные животные так хорошо приспосабливаются к условиям зоопарка. Так, в Нью-Йоркском зоопарке один снежный козел прожил с 1900 по 1909 год и умер в десятилетнем возрасте. Но когда в мае 1963 года в зоопарке города Калгари, в Канаде, у снежной козы родился козленок, это была своеобразная маленькая сенсация, потому что такого не случалось за все 35 лет содержания этих животных в неволе.

Один из звероловов Нью-Йоркского зоопарка рассказывает: «Особенных трудностей при перевозке маленьких снежных козлят у меня в общем-то не было. Кормил я их примерно каждые три часа и днем и ночью. Проголодавшись, они начинали подпрыгивать возле меня или даже лазить по мне, если я лежал в постели, а спал я с ними в одном отделении. Только когда я оставлял их одних и ненадолго отлучался, они начинали проявлять беспокойство и всячески пытались выбраться из вагона. Но стоило мне только накормить бедных маленьких сироток, как они все тесно прижимались к моим ногам и засыпали. Снова проголодавшись, они вскакивали и начинали стучать по мне передними копытцами. Думаю, что их матерям с ними тоже приходится не слишком сладко, но у тех ведь не бывает за один раз по стольку козлят, сколько было у меня…»

Весит козленочек при рождении ровно 4 килограмма и спустя полчаса уже умеет бегать и прыгать. Детеныши у самок появляются раз в два года.

Живут ли снежные козы моногамно, парами, как некоторые утверждают, или стадно — пока еще доподлинно неизвестно. Во всяком случае позади рогов у них расположены особые железы, выделяющие маслянистое вещество, особенно обильное во время гона. Им козлы метят ветки кустарника или выступы скал, возможно, для того, чтобы «маркировать» свой участок обитания.

В национальном парке Банф, где я наблюдал в тот раз за снежными козами в бинокль, некто Ж. Бревстер несколько десятков лет назад стал свидетелем того, что необычайные скалолазные способности снежных коз могут им иногда и отказать. Тогда охота на них еще не была запрещена, и группа охотников преследовала стадо коз в испещренных расселинами Скалистых горах. В конце концов козы, спасаясь от преследования, стали спускаться по крутой отвесной стене, верхний край которой выдавался далеко вперед, так что охотники, стоя наверху, совершенно потеряли их из виду. Несолоно хлебавши всей компании пришлось спуститься к своему лагерю, разбитому в долине. Каково же было их удивление, когда, взглянув наверх, они обнаружили. всех пятерых пропавших коз: они стояли, тесно прижавшись друг к другу, на крохотной площадке, выступавшей из отвесной стены, над страшной, бездонной пропастью. С наступлением ночи они все еще продолжали неподвижно стоять на том же месте. На другое утро охотники, к немалому своему изумлению, застали животных все там же — они никуда не ушли. Не ушли они и в течение всего следующего дня. Бревстер и его товарищи поняли, что снежные козы как бы сами себя поймали в ловушку, а теперь были не в состоянии ни спуститься вниз, ни вернуться назад.

Стадо состояло из двух взрослых особей и трех молодых. Ясно было, что старые животные шли впереди во время спуска, а теперь не могли развернуться, потому что неловкие молодые загораживали им дорогу. Таково было во всяком случае мнение наблюдателей.

Судьба «узников» так заинтересовала охотников, что они решили не уходить с места своего лагеря, пока не узнают исхода этой трагической истории. И вот бедные козы одна за другой стали слабеть и сваливаться вниз с карниза, разбиваясь на дне пропасти. Но момент падения охотникам удалось наблюдать только один раз. Потому что падали козы незаметно, ночью. Последняя продержалась на роковом карнизе десять дней, но затем и она свалилась в страшную пропасть…

Глава XXII. Испанская коррида — бесчестное состязание

Напрасно писатели ее облагораживают

Есть честный и достойный бой быков — в Португалии

Обыкновенные пастухи храбрее тореро

Здесь герои уходят с арены живыми

Найдите лучшее применение своим деньгам!

А быков пусть забивают на бойне

Хотите я вам скажу, где на сегодняшний день можно во время своего отпуска увидеть настоящий, благородный бой быков, после которого не уходишь с нечистой совестью и камнем на сердце?

Я уже неоднократно публично обосновывал, почему образованный и интеллигентный человек не должен в Испании посещать корриду. Вовсе не потому, что там убивают быков, — их ведь предостаточно убивают и на бойне. Однако в большинстве стран принято, чтобы, как в спорте, так и в жизни, всякое соревнование проводилось честно, порядочно, чтобы обе стороны имели одинаковые шансы. Врожденный способ, которым принято меряться силами у быков, — это лоб в лоб — и старайся столкнуть противника с места. И тогда это действительно прекрасное спортивное зрелище. Его еще сегодня можно увидеть в-Таиланде, население которого, с его древней высокой культурой, устраивает во время своих празднеств не бой быка против человека, а бой быка против быка. Происходит такое состязание почти на рыцарский манер: когда один из быков побежден, другой не преследует его, никоим образом не старается его убить. А вот в Испании заставляют искусственно разъяренное животное бодать пустой платок, а в него тем временем сзади втыкают острые бандерильи. Тореро до тех пор дразнит сильное и ловкое животное, заставляя его совершать «холостые» выпады, при которых он ни разу не встречает ожидаемого честного сопротивления, пока оно окончательно не вымотается и не потеряет всякого интереса к такой бесплодной игре. И тогда быка, уже почти беззащитного и не оказывающего сопротивления, просто закалывают на радость зрителям, жаждущим крови и убийства. Бык всегда погибает, а тореро уходит целехонек, а если с ним порой что и случается, то это равносильно обычным «производственным травмам».

Поскольку коррида существует только для того, чтобы ублажать жаждущих крови непритязательных зрителей, то и проводить ее можно неспортивно, бесчестно. Известно, что во многих случаях быкам перед боем спиливали концы рогов, а затем снова приклеивали, с тем чтобы они не могли причинить серьезного вреда в случае, если бык против ожидания вдруг и на самом деле пырнет своего мучителя. Испанские газеты уже не раз печатали подобные скандальные разоблачения, когда быкам перед боем делали усыпляющие уколы, ставили их транспортные клетки вверх ногами или били мешками с песком по почкам, чтобы животные стали менее поворотливыми. Но никогда нигде нельзя прочесть, чтобы какого-нибудь тореро за подобные вещи дисквалифицировали, как это, безусловно, произошло бы при любом другом спортивном состязании.

Разумеется же, нельзя считать испанцев по этой причине более жестокими или менее симпатичными, чем другие народы. Ведь и в Италии прежде для увеселения масс бросали христиан на растерзание львам, в фашистской Германии совсем недавно еще устраивались такие зрелища, как публичные казни, а в Англии сто лет назад петушиные бои считались национальным видом спорта. Бойцовым петухам прикрепляли к шпорам маленькие острые ножи, чтобы противники действительно имели возможность искромсать друг друга и зарезать. Но у всех этих народов с подобными делами давно покончено.

Однако не подумайте, боже упаси, что я беру на себя смелость указывать испанцам, каким образом им следует забивать свой скот. Это их дело.

Но неиспанским писателям и другим деятелям культуры не пристало в своих произведениях облагораживать подобную бесчестную игру, украшать ее исполнителей незаслуженными лаврами, как это сделал еще в 1875 году композитор Бизе своим популярным маршем из оперы «Кармен» или лауреат Нобелевской премии Эрнест Хемингуэй в своих книгах об Испании. А уже им вторят и подражают разные эпигоны. Поддержка подобного бизнеса хоть и помогает тореадорам значительно быстрее превратиться из пастухов или погонщиков ослов во владельцев шикарных особняков и «кадиллаков», однако отнюдь еще не делает их героями!

Каждый турист, направляющийся в Испанию, с которым мне приходилось разговаривать, решительно отвергал корриду: нет, он в корне против таких зрелищ, но… один раз все же стоит посмотреть, что это такое. Что же касается наших «Бюро путешествий», то те устраивают все таким образом, что стоимость входного билета на корриду и проезд туда и обратно входят в оплату гостиницы. Кому же охота зазря деньги платить? И вот уже 80, а то и больше огромных автобусов с иностранными туристами теснятся на стоянке возле арен. А молодого современного испанца спортивного склада уже давно не интересует старомодная кровавая романтика боя быков, тот гораздо охотнее сходит на футбольный матч. Коррида же демонстрируется в основном для приезжих, она превратилась в «туристический аттракцион» и содержится на деньги туристов.

Недавно я был в Португалии. Отправляясь в Лиссабонский зоопарк, я, признаться, не испытывал особых надежд увидеть что-нибудь стоящее. Ведь если в Англии—10, в маленькой Голландии— два, в ФРГ — примерно двенадцать, а в США — несколько дюжин больших зоопарков, то во всей Франции существует всего один по-настоящему большой зоопарк, в Италии тоже только один, который можно считать современным, а в Испании Барселонский зоологический сад еще только набирает силу. Единственный зоопарк Бельгии находится не в его столице— Брюсселе, а в Антверпене — центре фламандской части страны. Три швейцарских зоопарка возникли не в говорящей по-французски части страны; в Женеве же, Лозанне и Лугано зоопарки отсутствуют начисто. По-видимому, интерес к животному миру присущ больше североамериканцам, североевропейцам, славянам, а романским народам уже в гораздо меньшей степени, в особенности почему-то жителям Средиземноморья.

Каким же неожиданным сюрпризом оказалось для меня то, что после семиминутной поездки в метро из центра Лиссабона я очутился перед прекрасным, идеально чистым, просторным зоопарком, в котором увидел ухоженных животных. В стране, где каждый третий человек не умеет ни читать, ни писать, Лиссабонский зоопарк сумел организовать специальную школу для детей своих служителей и уже выстроил вторую, в которой школьники, пришедшие на экскурсию, смогут получить квалифицированную консультацию. В прелестно оформленном «Собачьем поселке» живут все имеющиеся в Португалии породы собак. Тут же и ветеринарная лечебница, открытая для посетителей.

«По-видимому, и к другим животным в Португалии относятся иначе, чем в Испании», — подумал я и решил это проверить.

Входные билеты на бой быков, который должен был состояться в пасхальное воскресенье, стоили 60–70 марок и тем не менее оказались распроданными. Я вспомнил, что в Испании первая в году коррида тоже приходится непременно на пасху.

Пришлось мне побегать по разным причастным к этому делу учреждениям, прежде чем в самом влиятельном из них, находящемся на третьем этаже дворца в стиле ренессанс, проявили внимание к моей просьбе. Здесь я получил письменное разрешение спуститься вниз, на арену, в то время как газетным репортерам и даже телевизионным операторам не разрешалось покидать междурядий трибун.

Вот это был настоящий спорт! Я просто восхищался. В то время как в Испании рыцари только в давние времена выходили один иа один против быков — в Португалии все сложилось совсем иначе. Там эти игрища остались привилегией отважных и благородных.

На испанских курортах можно и сейчас еще нанять верховых лошадей, у которых выколот один глаз — «для арены». Бедных старых кляч выпускают на арену, с тем чтобы нарочно разъяренные быки их там разодрали в клочья. Причем это те же быки, которые где-нибудь на выгоне ни одной лошади не причинили бы ни малейшего вреда!

Здесь же, в Лиссабоне, на желтый песок арены выезжают самые искусные наездники на прекрасных чистокровных лошадях. У всадника нет даже уздечки, он управляет лошадью одним лишь нажатием ног и шпорами, да так, чтобы она пританцовывала навстречу быку, кружила вокруг него, гарцевала перед ним, а потом быстро удирала от него, как только бык всерьез вздумает за ней погнаться. Ни одна лошадь при этом не оказывается пораненной: они ведь слишком дорого стоят, а искусство наездников слишком высоко. Помимо того на рога быков предусмотрительно надеты кожаные чехлы, уменьшающие риск для лошади.

Испанского тореро, делающего вид, что ему ежеминутно грозит смертельная опасность, здесь, по-моему, просто-напросто осмеют! Потому что делают все то же самое, что делает и он, но только без всяких помпезных выкрутас и трюкачества, а главное— без убийства. Быку протягивают красный платок, и он три, шесть, а то и двадцать раз бросается на него, стараясь забодать. Тореро остается стоять на месте, лишь перемещая платок, а бык бегает вокруг него, да так, что каждый раз задевает его боком то за спину, то за живот. А тореро может его в такой момент еще и дружески пошлепать по крупу, что он, смеясь, и делает.

К великому сожалению, и здесь, стараясь доказать, что искусство испанцев им полностью подвластно, быкам втыкают в загривок бандерильи, обернутые цветной бумажной лентой, правда, с той разницей, что здесь человек это делает спешившись, один па один с разъяренным животным, притом не отвлекая его красным платком, а если верхом — то на благородной лошади и без поводьев. Разгоряченный схваткой бык, возможно, и не ощущает особой боли от болтающихся у него на спине штырей. Но именно затем, чтобы португальцы не считали, что им следует во всем подражать испанцам в их отвратительном обращении с быками (чтобы тоже приманивать к себе в страну как можно больше туристов), нам следовало бы возить свои деньги именно на португальскую корриду, а не на испанскую.

Последний акт корриды в Португалии выглядит совсем по другому, чем в Испании. Когда бык уже совершенно измотан и не хочет больше бороться, португальский тореро становится в двух метрах от него к нему спиной, более того — опускается на колени, а бык взирает на него совершенно равнодушно. Затем тореро берет платок и шпагу и показывает, как легко и просто в такой момент заколоть обессилевшее животное: никакого особого искусства тут не требуется! Он показывает это дважды, трижды, а то и семь раз, но только имитирует, а не вонзает шпагу в быка. Восторженные молодые дамы бросают ему на арену снятую с ноги изящную туфельку на высоком каблуке, причем непременно левую, а мужчины бросают шляпы.

То, что такой вот бык отнюдь не какое-то жуткое чудище, не людоед какой-нибудь, можно понять хотя бы по тому, как он после боя, под аплодисменты публики, покидает арену. Тут только вспоминаешь, что это ведь самый обыкновенный домашний скот! Чтобы забрать быков домой, на арену выходят так называемые «forcados», или «campinos», обыкновенные пастухи из Рибатейо, знаменитого местечка, где разводят рогатый скот. На них та же самая одежда, в которой они ходят и дома, у себя в деревне, — яркие цветные курточки, короткие штаны, вязаные белые гольфы и зеленые шапочки с помпонами. Восемь или девять парней не спеша заходят на арену без всяких платков, без шпаг, просто с голыми руками, как у себя дома, на пастбище. Они миролюбиво подзывают своих питомцев. А взволнованный недавними переживаниями бык вглядывается в них пристально, узнает эти цветастые фигурки и постепенно начинает успокаиваться. Один из парней, руки в боки, смело идет навстречу быку через всю арену. Ради увеселения публики он даже подзадоривает быка. Тот действительно кидается ему навстречу, но «campinos» не увертывается от него, как это делает тореро. Он просто хватает его за рога и ложится животом на широкий лоб животного. Там он либо удерживается, либо бывает подброшен высоко в воздух, падает на спину быка и сползает сбоку на землю. В тот же момент уже двое других пастухов хватают быка за хвост, а двое или трое теснят его с обеих сторон так, чтобы он не мог обернуться.

Во время того представления, на котором мне довелось присутствовать, двух «campinos», повредивших себе ногу и захромавших, их товарищи уводили с арены под руки. Надо сказать, что эти «campinos» произвели на меня гораздо более сильное впечатление, чем тореро.

Если четвероногий герой еще не перебесился и не дает прогнать себя с арены, «campinos» поступают очень просто: они берут в руки обычный деревянный шест, держат его поперек впереди себя и теснят быка к выходу так, как проделывают это с ним на выгоне, когда его надо куда-нибудь перегнать. И бык к такому обращению явно привык. Правда, бывает, что он возмущается подобной фамильярностью, поворачивает назад и хочет наказать наглеца. Так случилось как раз возле того места, где я стоял, наблюдая за происходящим. Но «campinos» ничуть не растерялся и просто перемахнул через барьер на трибуны, вмиг очутившись рядом со мной.

Но самый надежный способ — это коровы. Да, коровы, представьте себе! Если разбушевавшийся бык так и не желает покинуть арену, туда запускают одновременно шесть или семь коров со звенящими колокольчиками на шее. Они окружают вояку со всех сторон, и поскольку стадное чувство сильнее всякого желания подраться, то вскоре наш герой уже мирно топает вслед за остальными к выходу, точно так же как у себя дома он возвращается с пастбища в свой хлев.

Глава XXVIII. Гризли истреблены, бурые — распроданы

Великий дух Маниту создал гризли раньше, чем людей

А Гуласс, оказывается, не умер Ухо придется пришить!

«Старичина Мозес»

Под Бонном отлавливали медведей для римских гладиаторов

Война из-за гербового медведя

Наполеон увез не только казну, но и медведей

Граждане туристы! Не превращайте медведей в попрошаек!

Разве нельзя заселить ими снова Альпы?

Когда Великий дух Маниту уже вдоволь настранствовался по свету, он решил заселить Землю животными. Он взял свой длинный посох, отломил нижний его конец и раскрошил в мелкие щепки, которые затем бросил в воду. Из них получились рыбы. Потом он сорвал несколько листьев с дерева, положил на ладонь и сдунул. Из них получились птицы. Среднюю часть своего посоха он разломал на крупные и мелкие куски, и они побежали, поскакали и поползли в разные стороны: из них получилось всякое зверье. Под конец у него остался в руках лишь круглый набалдашник. Великий дух поразмыслил, что бы такое из него сотворить? И наконец решил превратить его в существо, которое должно быть мощнее и умнее всех остальных. Им и стал медведь-гризли. Он сразу сделался таким сильным и агрессивным, что самому Маниту пришлось спасаться от него на вершину горы Схаста.

В те времена медведи-гризли ходили еще выпрямившись во весь рост на двух ногах, как позднее люди, а добычу свою не рвали клыками и когтями, а убивали дубинками. Так во всяком случае рассказывают индейцы племени схаста.

Великому духу так понравилось жить на обитаемой теперь Земле, что он привез с неба все свое семейство и поселился на горе Схаста. Гора эта напоминала огромный, остроконечный виг-рам, и Мониту разжигал в ней для своего семейства огонь. И точно так же как над индейскими вигвамами, над ее вершиной днем курился дымок, а по ночам плясали огненные искры.

В один прекрасный весенний день младшая из дочерей Мани-ту, нежная рыжеволосая девушка, побежала одна в лес. Дул теплый ветер, и дочке Великого духа не хотелось возвращаться домой. Она шла и шла, пока к вечеру не заблудилась.

Возвращаясь домой с охоты, папаша-гризли нашел под кустом спящее рыжеволосое и белокожее дитя богов. Он принес свою находку жене, и та решила воспитать найденыша вместе с собственными детьми. Так и произошло. Маленькая дочь Великого духа выросла совместно с медвежатами, а когда все они повзрослели, мамаша-гризли выдала свою приемную дочку за одного из своих сыновей. Медведи, которые тогда еще умели говорить, съехались со всей округи на свадьбу. Дети, родившиеся затем от этой неравной пары, — а их было видимо-невидимо — отчасти походили на Великого духа, а отчасти на медведя-гриз-ли. Кожа у них была красноватой и безволосой, как у их матери, а волосы на голове были черными, как шерсть гризли, и вырастали очень длинными. Они были сильными и смелыми, как их отец, но обладали умом своего деда, Великого духа. Так произошли краснокожие люди — первые индейцы.

Когда старая медведица, приемная мать, много лет спустя уже лежала на смертном одре и почувствовала, что близок конец, ее стала терзать совесть. Она послала гонца к Великому духу, чтобы тот открыл ему секрет, где живет его пропавшая без вести дочка. Услыхав правду, Маниту пришел в такую ярость, что рванулся как безумный вниз с горы: да сих пор еще можно увидеть, каким ободранным, прямо вспаханным, выглядит ее южный склон- Настигнув медведей-гризли, Маниту ударом молнии убил старую медведицу. А за то что- гризли осмелились создать новые живые существа на Земле, хотя это положена одному лишь ему» Великому духу„он наказал их. Им пришлось расстаться со своими, дубинками, которыми они прежде убивали добычу и впредь им разрешалось пользоваться одними лишь клыками и когтями; кроме того, они лишились, дара речи. Маниту сломил их гордыню и заставил припасть к Земле. Такими они и остались: с тех пор им приходится бегать только на четвереньках. Лишь в случае, крайней опасности, когда кому-нибудь из медведей угрожает смерть, он может подняться на дыбы. Так что в свой последний, смертный час гризли поднимается на задние лапы и стоит так, как стояли, его предки и сам Маннту Великий дух.

И тем не менее огромные медведи, еще долго- оставались страшными владыками Северной Америки, обожествляемыми индейцами. И на самом деле, подумайте только, каким надо обладать мужеством, чтобы с одним лишь каменным топором в руках пли со стрелами с каменными наконечниками выходить против такого мощного и свирепого зверя! Пусть даже вшестером или ввосьмером — все равно страшно! Ведь медведи-гризли считали себя равными с людьми и при встрече не желали уступали им дорогу.

Это пришлось испытать на себе и первым белым, появившимся на континенте. Со своими кремневыми ружьями, свинцовыми пулями и вечно сырым порохом они не слишком-то превосходили силами медведей и индейцев. Наоборот, тогда считалось, что индейцы способны «одной стрелой пронзить самку бизона, да еще и спрятавшегося за ней теленка в придачу». Пока первая стрела звенит в воздухе, тетива уже спускает вторую, а отдельные стрелки ухитрялись выпустить подряд восемь стрел, до того как первая коснется земли…

Первым белым, которому удалось увидеть своими глазами медведя-гризли и описать его, был некто Генри Келси. По-видимому, он был парнем что надо. Четырнадцатилетним нищим мальчишкой он перебрался из Англии в Канаду и нанялся учеником в «Компанию Гудзонова залива по продаже пушнины». Он быстро нашел общий язык с индейцами, и отношения у него с ними сложились лучше, чем с белыми. Вскоре он ушел с ними вместе в прерии и пропадал там два года, кочуя со стойбищами краснокожих. За это время он не только досконально ознакомился с канадскими прериями и бизонами, но, как он писал в 1691 году, «видел медведей больше белых, но не белых, не черных, а серебристых, как наши английские кролики». Двадцатый годами позже он стал британским управляющим «Кампаний Гудзонова залива».

Еще сто лет спустя в отдельных районах Америки бывало не совсем ясно, кто кого преследует: кто, собственно говоря, охотник, а кто дичь? Один капитан, по фамилии Леви, курсировавший весной 1805 года по верхнему течению Миссури, сообщал потом; что ему и его спутникам все время приходилось спасаться от огромных медведей. Один подранок преследовал капитана несколько десятков метров, и только потому, что он был ранений ослабел, у охотника оказалось время перезарядить свое ружье и еще дважды пальнуть в разъяренного зверя. А двумя днями позже один из спутников капитана с диким криком выбежал из леса на берег и успел еще в последнюю минуту прыгнуть в лодку: за ним гнался гризли. В другого такого медведя несколько дней спустя палили сразу шесть охотников одновременно. Несмотря на то что четверо из них попали, зверь в бешенстве, широко разинув пасть, бросился на своих обидчиков. Двое дрогнули и кинулись к лодкам, но четверо других перезарядили ружья и снова выстрелили в раненого зверя. Но и им под конец пришлось побросать свои ружья и прыгнуть в воду. К такому способу не раз приходилось прибегать медвежатникам во время той знаменательной поездки.

Когда мне не так давно довелось побывать в верхнем течении Миссури, по берегам которой сейчас выросло множество ферм, поселков, городишек и даже больших городов, у меня никак не укладывалось в голове, что здесь только каких-нибудь сто лет назад бродили медведи и охотились индейцы.

Известен случай, когда в 1923 году некто Хуг Гуласс ранил крупного медведя-гризли, который погнался за ним. Человек едва успел ухватиться за нижний сук дерева, но подтянуться не успел — медведь стащил его вниз и стал терзать. Товарищи Гуласса подбежали к месту происшествия, но никак не могли выстрелить, потому что неминуемо попали бы и в человека. Когда медведь наконец отпустил свою жертву и повернулся, чтобы уйти, двое или трое немедленно в него выстрелили. Тогда он с новой силой набросился на несчастного Гуласса. Это повторилось трижды, пока чудовище не рухнуло замертво.

Гуласс был еще жив, но так искусан и переломан, что его нельзя было тронуть с места. Тогда спутники перевязали его как могли и, посовещавшись, приняли решение оставить его на месте. Майор Генри, возглавлявший отряд, спросил, кто согласен добровольно остаться дежурить возле раненого, пока не пришлют подмогу. Если учесть, что в округе обитали враждебно настроенные индейцы, уж не говоря о медведях, это было небезопасное предложение. После долгого тягостного молчания один парень наконец вызвался остаться. Звали его Джим Бриджер, и был он очень молод и отважен. За особое вознаграждение с ним согласился остаться еще и некий Фитцжеральд. Джим Бриджер позже стал одним из самых известных землепроходцев. Он сам рассказал впоследствии, как они тогда провели пять томительных дней возле умирающего, но никаких признаков ни ухудшения, ни улучшения его состояния не наступило. Поэтому они решили, что дело безнадежное и, забрав его ружье, лошадь и все пожитки, отправились догонять своих. Прибыв в форт, они рассказали, что Гуласс умер и они его захоронили.

Но Гуласс не умер. Он даже сумел дотащиться до реки, чтобы промыть свои гноящиеся раны, и больше ползком, чем пешком, добрался до форта. Немножко окрепнув, он двинулся вверх по Миссури в поисках тех, кто его так бессовестно покинул.

И он нашел их, представьте! Когда он наконец предстал перед глазами Бриджера, тому почудилось, что перед ним привидение. Но, убедившись, что это живой Гуласс, он понял, что сейчас наступит его, Бриджера, смертный час, и уже увидел, как перед ним открываются врата вечности…

Однако за долгое время, ушедшее на поиски обидчиков, жажда мести у Гуласса значительно поостыла, и острота обиды прошла. Он лишь смерил молодого человека с ног до головы пристальным взглядом и затем сказал:

— Куда вы, тысячу чертей, подевали мое ружье и мою лошадь?

Неподалеку от форта Киова, где спасся злополучный Гуласс, в том же году случилось еще одно неприятное происшествие. На капитана Смита, ведшего под уздцы вьючную лошадь, посреди небольшой поляны внезапно напал гризли. Зверь схватил человека за голову, свалил на землю и разгрыз в щепки рукоятку охотничьего ножа, которым тот пробовал защититься. Один из спутников капитана, не владея особым литературным стилем, так описывал впоследствии все, что произошло:

«Ну ясно, что ни у кого из нас не было никаких медицинских познаний. Один сказал: эй, помоги-ка, подержи-ка его, а другой ответил, почему бы тебе самому не подержать? И так мы топтались вокруг и не знали чего делать. Тогда я спросил у самого капитана, как нам лучше поступить. А тот сказал, чтобы один или двое сбегали за водой, а я, мол, если у меня есть с собой иголка с нитками, пускай вытащу их поскорей, да чтобы живей принимался пришивать ему кожу к голове. Обрезал я ему ножницами волосы и, ей же богу, в первый раз в жизни мне пришлось заниматься подобным делом, давай, верите или нет, зашивать ему раны! Тут выяснилось, что проклятый медведь захватил в свою страшенную пасть почти что всю голову капитана— от левого глаза с одной стороны, до правого уха с другой! Он фактически снял с него скальп, и кожа висела белыми лохмотьями там, где он проехался по черепу своими огромными клычищами. Одно ухо было оторвано и висело лишь на лоскуте кожи… Ну, залатал я его как только мог — он мне все время давал указания, что куда пришивать, — но когда дело дошло до уха, я сказал, что не знаю, что с ним делать, придется ему, дескать, теперь без уха обходиться. А он — нет, нет, попробуй-ка все-таки его как-нибудь присобачить, не бойся. Вот я, значит, и постарался получше приложить его к прежнему месту и пришил как смог. Вот какая история. А потом мы нашли примерно в миле оттуда воду и пошли туда все вместе, и капитан тоже. Там мы немножко передохнули, пока капитан снова был в состоянии сесть на лошадь. Так мы наконец и добрались до нашего лагеря, где и устроили его как только можно лучше. И знаете— ничего, оправился! А мы все получили урок, каков характер у этих медведей-гризли, и, уж поверьте, не скоро о том позабудем».

А я вам в свою очередь скажу, что можно только поражаться, из какого крепкого материала были скроены тогда эти малые — трапперы и землепроходцы…

Но постепенно времена менялись и не в пользу самоуверенных медведей-гризли, властелинов Американского континента. Их ведь когда-то в США жило свыше сотни тысяч. Но с тех пор индейцы успели приобрести сначала железные наконечники для стрел, а затем и огнестрельное оружие, да и вооружение белых становилось все изощреннее и стрелять из него можно было более метко. Пули все глубже проникали в тела животных. Свыше 60.миллионов бизонов, пасшихся в бескрайних прериях, исчезли без следа за какие-нибудь десятки лет.

В 1848 году пять охотников после года пребывания в штате Орегон вернулись с 700 шкурами медведей-гризли.

Чем превосходнее делалось оружие, тем нахальнее стали обходиться люди с прежде столь устрашавшим их противником. Так, в Калифорнии господствовавшие тогда там испанцы упражнялись в том, что окружали медведя верхом на лошадях и набрасывали ему на шею лассо. А один североамериканский морской офицер решил однажды проделать нечто подобное в одиночку-Ему и на самом деле удалось накинуть лассо на одну из медвежьих лап, и он стал тянуть за нее, намереваясь потащить медведя волоком за лошадью. Однако не тут-то было! Лошадь не могла сдвинуться с места даже на сантиметр, словно пришитая. Более того, растерявшийся поначалу медведь пришел в себя, ударил свободной лапой пару раз по натянутому лассо, а затем принялся грызть его зубами и тянуть за него изо всех сил. Лошадь пришлось осадить назад, а затем мишка ее форменным образом потащил за собой, как непослушную собачонку! Под конец офицеру не оставалось другого выхода, как ударом ножа перерубить лассо под громкий хохот местных жителей, следовавших за ним верхом в качестве зрителей.

Пойманных таким способом медведей в южных штатах часто выпускали на арену бороться с быками вместо тореадоров. Медведя привязывали на тяжелую цепь посреди арены так, чтобы у него оставались лишь самые незначительные возможности для передвижения. А быка доводили до такого состояния бешенства, что он кидался на медведя, всаживая ему в ребра свои страшные рога; тот обычно тут же вцеплялся ему зубами в нос и таким способом удерживал от дальнейших попыток напасть. Лежа на спине и цепко удерживая быка зубами за нос, медведь старался обхватить передними лапами его шею, в то время как бык пытался по мере возможности затоптать медведя копытами. Медведь от этого приходил все в большую ярость, злобно тряс быка за нос, и порой ему удавалось в бешеной схватке сбить своего противника с ног. В подобных случаях медведь «срывал» бурные аплодисменты, потому что кровожадная публика уже предвкушала, как медведь сейчас разделается с быком. Зачастую быку удавалось вырваться, подняться снова на ноги и ретироваться, в то время как медведь забирался в вырытую им самим яму зализывать раны. Но такой исход боя не устраивал зрителей. Быка все вновь и вновь натравливали на медведя, пока он наконец окончательно не отказывался от поединка. Тогда организатор «турнира» требовал от публики дополнительно двести долларов, которые ему охотно бросали на арену. После этого выводили свежего быка, и все начиналось сначала. Под конец обоих быков пристреливали, чтобы избавить от ненужных мучений.

А тем временем для медведей-гризли наступали тяжелые времена. И чем дальше — тем хуже. К 1830 году в прериях Техаса паслось 100 тысяч голов рогатого скота, десятью годами позже его было уже 330 тысяч, а в 1850 году — 3,5 миллиона. Если где-нибудь находили мертвую корову, от которой медведи уже успели оторвать какую-нибудь часть, то они тотчас же получали клеймо «убийц» и «разбойников», хотя известно, что медведи при случае не прочь поживиться падалью, и любое животное, погибшее от каких-либо инвазий или эпизоотий, может стать для них притягательным объектом. Медведей начали травить со сворами собак; такой вид охоты считался даже «веселым спортом». Собаки облаивали мишку, окружая его со всех сторон так, чтобы он не мог удрать и в то же время не мог наброситься на охотника. Такой способ сильно облегчал отстрел, делал его даже, можно сказать, удобным, необременительным. За голову каждого медведя полагалась премия; кроме того, стали разбрасывать отравленные приманки. Животные, которые прежде не знали себе равных по силе, становились все пугливее, они отступали в самые дальние, недоступные для человека горные долины. Ни разу за последние десятилетия никто не слышал, чтобы гризли на кого-нибудь напал. Уже начинает казаться, что они полностью изменили свой нрав, эти медведи, что они вовсе и не правнуки тех, прежних, наводящих ужас на всю округу бестий! Может быть, они сумели оценить опасность, которую представляет собой человек, вооруженный современным оружием? Или кровавые истории из прошлого несколько преувеличены?

Во всяком случае на сегодняшний день гризли считаются почти безобидными: 99 из ста никогда не убивают ни скота, ни какую-либо крупную дичь. Правда, случались и исключения. В течение целых 35 лет медведь, получивший кличку Старый Мозес, терроризировал в Колорадо всю округу в радиусе ста километров. Закончились его бесчинства лишь в апреле 1904 года. Считалось, что он зарезал 800 голов крупного рогатого скота, не считая нескольких дюжин телят и мелких домашних животных. Убил медведь и не менее пятерых людей, пытавшихся его пристрелить. Но «людоедом» его никак не назовешь, потому что сам он никогда на людей не нападал, если его не трогали. Некоторые очевидцы рассказывали, что он даже обладал своеобразным чувством юмора, этот Старина Мозес. Не раз он устраивал такие номера: подкрадывался незаметно к лагерю каких-нибудь землемеров или ни о чем не подозревающих путешественников и затем внезапно врывался туда с шумным сопением и ревом. Но ни разу при этом никого не поранил, если в него не пытались выстрелить из ружья. Он вполне удовлетворялся тем, что распугивал всех обитателей лагеря, наслаждаясь зрелищем, как они кидаются врассыпную или карабкаются на деревья, словно стая перепуганных обезьян. Возможно, что он таким способом пытался прогнать непрошеных пришельцев из своих владений. Вполне возможно.

Этот Старина Мозес неизменно оставлял трапперов в дураках, когда они вознамеривались заработать довольно значительную премию, обещанную за его голову. Через натянутые шелковые шнуры, ведущие к самострелам, он просто-напросто перепрыгивал. Мясные приманки, уложенные внутрь траншеи, закрытой сверху деревянными балками, он доставал без труда, вскрывая лапами крепкое деревянное перекрытие и старательно обходя стороной оба входа в траншею, где, конечно же, были установлены массивные капканы.

Мак-Кракен, написавший интересную книгу о медведях-гризли (из которой я почерпнул многие старые истории об этих гигантах американской фауны), утверждает также, что в 1856 году на улицах Сан-Франциско частенько можно было встретить мужчину, за которым, словно собачки, бежали два медведя-гризли. Одного из них, а именно медведицу, владелец ее, живя в лесу, вырастил с самого раннего младенческого возраста. Говорили, что она его якобы впоследствии защищала от других своих диких сородичей. Но однажды она спарилась с проникшим в лагерь самцом гризли и принесла своему владельцу медвежат, совместно с которым их и вырастила. Однако поскольку я в общем-то знаком с медведями и знаю, что такое взрослый медведь-гризли, то считаю всю историю сильно преувеличенной. Тем более что обо всем этом уже писал несколько позже один журналист, а сам «укротитель» выступал со своими медведями в цирке Барнум.

На сегодняшний день в Соединенных Штатах осталось не более 300 медведей-гризли. Больше всего медведей-гигантов, пожалуй, на «краю света», на полуострове Аляска. Спокойнее всего они чувствуют себя на уединенном острове Кадьяк. Там они ведут мирную, без волнений и тревог, жизнь. Отдельные экземпляры, встав на дыбы, достигают роста 3,3 метра. Безусловно, это самые крупные и мощные бурые медведи на всем земном шаре. Уже случалось не раз, что убитый на Кадьяке медведь весил свыше семи центнеров, и тем удивительнее, что новорожденные медвежата весят зачастую всего лишь полфунта. Только раз в году эти громадины, пробавляющиеся в основном вегетарианской пищей — кореньями и травой, становятся настоящими мясоедами. Происходит такое с ними весной, когда лососи начинают подниматься вверх по рекам. Уже тогда, когда невообразимые полчища созревших для икрометания рыб начинают скапливаться в морских бухтах, перед тем как войти в реки, отдельным медведям не терпится, и они заходят в соленую воду, да часто так далеко, что снаружи остается торчать лишь одна голова с ушами. Там они пытаются ловить наиболее крупных рыб лапами или зубами, чаще всего безуспешно. Но как только лососи появляются в реках — = медведи уже все тут как тут. Они бродят вдоль берега или прямо усаживаются на мелководье. Пойманных рыб они выносят в пасти на берег, словно собаки, несущие поноску. Там они кладут их на землю и осторожно снимают сначала с одного бока всю филейную часть, затем с другого. Так что на земле остается лежать один лишь хребет с головой и хвостом.

Наибольшее число гризли Соединенных Штатов проживает сейчас в Йеллоустонском национальном парке. Когда я был там в последний раз, егеря рассказывали мне, что их в парке примерно 180 голов, «во всяком случае больше, чем во всех остальных Соединенных Штатах, вместе взятых». Они и там питаются исключительно растительной пищей, что опять же приходит в противоречие со всеми кровожадными историями, дошедшими до нас из глубин веков. И тем не менее некоторых из этих прежних «владык Америки» пришлось за последнее время пристрелить из-за несознательности посетителей парка. Они не только оставляли кучи объедков возле туристических палаток, но еще и бросали медведям специально корм, так что отдельные медведи сделались частыми гостями в туристических лагерях. А это всегда чревато опасностями.

Несколько лет назад одна супружеская пара с детьми и бабушкой заночевала в Йеллоустонском парке, в палатке. Посреди ночи один из ребят проснулся и начал хныкать, что другой «к нему пристает, щекочет его и дует в лицо». Поскольку ребенок все не унимался, проснулась и бабушка, которая увидела, что посреди палатки стоит огромный медведь и принюхивается к постели ребенка. Страшно перепугавшись, она схватила свое одеяло и набросила его медведю на голову. Результат был таков, что все полетело вверх тормашками, палатка оказалась сорванной с места и разорванной в клочья, а медведь поспешно убежал прочь. К счастью, никто не оказался даже поцарапанным [27].

А можете ли вы себе представить, мои современники, что еще две тысячи лет назад бурые медведи для Германии и Швейцарии (Гельвеции) были важной статьей дохода, поскольку шли на экспорт? Возле Кёльна не так давно был вырыт из земли памятник, надпись на котором подтверждала, что дело обстояло именно так. Воздвигнут он был в честь богини охоты Дианы во исполнение обета, данного неким легионером, квартировавшим с 80 по 111 год нашей эры в Бонне. Капитан приносил богине благодарность за удачную охоту: в течение шести месяцев ему удалось отловить 50 медведей!

Ведь в те времена в Риме наши мишки пользовались большим спросом. И требовалось их там довольно много. Так, император Калигула, убитый в 41 году новой эры, однажды за один только день выпустил на арену сразу 400 медведей, заставив их бороться с огромными собаками и гладиаторами. А Гордиан I, умерший в 235 году, — даже 1000 медведей. Император Проб (276–282) [28] и вовсе всех переплюнул: повелел возвести в цирке искусственный лес, в котором в общей сложности был и. заколоты копьями 200 леопардов, 100 львов и 300 медведей. Другие римские императоры держали медведей при своих дворцах для собственного увеселения; иногда они натравливали их на живых людей. Так что игра стоила свеч: прочесывать обширные тогда леса древней Германии и Швейцарии в поисках такого выгодного товара. Общинные земли, через которые провозили клетки с пойманными медведями, были обязаны их кормить. До сих пор еще 62местечка в Швейцарии носят на своем гербе изображение медведя. Столица Берн названа так в честь медведя, а разменная монета «бацен» происходит от слова «Petz» — «мишка»[29].

Из-за одного такого герба с изображением медведя аппен-цельцы в 1578 году чуть было не затеяли войну против Сён-Гал-лена. Дело в том, что они страшно гордились своим гербовым животным. А незадолго до того, в начале XV столетия, измученные пастухи Аппенцеля восстали против аббата и всей аристократии Сен-Галлена. Покорный «альпийский медведь» вдруг взбунтовался, нагнав страху на аристократов, и предпринял даже набеги за границу, где разгромил пять городов и 64 крепости. Когда «взбесившегося альпийского зверя» удалось наконец загнать назад в горы, он все же оставил по себе наводящую ужас память и заставил себя уважать. И вот в 1578 году первопечатник Леонгард Штрауб из Сен-Галлена издал календарь, поместив в нем гербы многих провинций. И тут аппенцельцы заметили, что у изображенного на их гербе медведя не хватает признака мужественности; с тем же успехом его можно было принять за медведицу. А поскольку у них и без того с Сён-Галленом шли бесконечные распри, то они усмотрели в этом нарочитое оскорбление своего достоинства. Поэтому власть имущие Аппенцеля отрядили в Сан-Галлен чиновника Цидлера и зодчего Брюллизауера в качестве парламентеров с требованием дать ответ в течение трех дней. Но депутатский совет и бургомистр Сен-Галлена потребовали 14 дней для совещания по претензии аппенцельцев, и посланцам пришлось уехать ни с чем. Уже на другой день в Сен-Галлен прибыл ультиматум, дававший «противнику» всего 24 часа на размышления.

Поскольку ответа из Сен-Галлена так и не последовало, гнев аппенцельцев стал нарастать, и они начали готовиться к военным действиям. Аббату Иоахиму стоило немалых усилий утихомирить разгневанных владельцев поруганного герба и свести инцидент к переговорам за «круглым столом». В январе 1579 года было наконец принято такое решение: издателя Штрауба обязали изъять из календаря и уничтожить страницы с изображением «медведицы» и принести торжественную клятву, что он впредь никогда больше не позволит себе позорить герб властелинов Аппенцеля. Но тут выяснилась пикантная подробность: оказывается, тот самый Леонгард Штрауб купил клише с изображением герба аппенцельцев у одного базельского книгопечатника. А тот уже за год до скандального происшествия печатал оттиски с того же самого клише — и ничего. Никто этого не заметил…

Швейцарцы в Берне уже в течение 500 лет содержат свое гербовое животное в знаменитом «Медвежьем рву». Именно там в 1575 году появились на свет два совершенно белых медвежонка, что было воспринято тогда как необыкновенное чудо и как предвестник больших событий. Когда «медвежий ров» еще находился внутри городской стены, непосредственно к нему примыкала тюрьма. Называлось это учреждение «Синий дом» (по цвету одежды, выдаваемой заключенным). Рассказывают, что однажды ночью один из заключенных, воспользовавшись грохотом разыгравшейся грозы, пробил ломом стену своей камеры. Пока он долбил камень, до него снаружи все время доносились какая-то странная возня и шорохи, словно бы кто-то пытался ему помочь. А когда ему удалось наконец выломать кусок стены, оттуда раздалось сопение и рычание медведя. Беглец угодил, оказывается, прямо в «медвежий ров».

Однако медведь от неожиданности растерялся и отпрянул в сторону, а человек, воспользовавшись его замешательством, пролез в отверстие в стене и был таков. Велико же было изумление тюремного надзирателя, когда он на другое утро вместо заключенного обнаружил на его соломенном матраце медведя! Он бросился бежать, забыв запереть дверь на засов. Таким образом зверь получил возможность выбраться на улицу. Там он не спеша поплелся к овощному базару, откуда все продавцы мгновенно бросились врассыпную. А мишка с удовольствием принялся за неожиданный богатый завтрак… И только несколько часов спустя нашелся смельчак, а именно местный кузнец, который вместе со своими подручными решился изловить косолапого.

История эта произошла, по-видимому, после 1788 года, потому что именно в этом году был выстроен «Синий дом».

А еще несколькими годами позже, 5 марта 1798 года, «Медвежий город» был завоеван французами. Они захватили 300 орудий, около 60 тысяч ружей и 19 бернских флагов с изображенным на них медведем. Но наибольшую ценность для завоевателей представляла, разумеется, государственная казна, хранившаяся в подвалах ратуши. На 11 подвод, в которые были впряжены 44 лошади, погрузили 100 кованых сундуков с семью миллионами фунтов золота и серебра и выехали за ворота^горо-да. Этим самым полновесным бернским золотом Наполеону впоследствии удалось рассчитаться за свой неудавшийся египетский поход.

Французы увезли с собой и последних трех оставшихся в «медвежьем рву» медведей. Их засунули в три больших, обитых изнутри медью ящика, погрузили на три телеги, в каждую из которых была впряжена шестерка лошадей (лошади тоже были трофейные), и повезли через Лозанну в Париж.

Однако беднягам парижский воздух пришелся не по вкусу. В зверинце, размещенном в Ботаническом саду, их посадили в такие тесные клетки, где им и повернуться-то было трудно. Два из них тут же и умерли. Третий выжил, но влачил жалкое существование. Во всяком случае один швейцарец, увидавший его там где-то около 1820 года, писал: «На него приходят поглазеть как на что-то вроде поверженного и плененного врага…» Национальная гордость швейцарца явно оказалась задетой.

И право, просто позор, что в такой исконно «медвежьей» стране, как Швейцария, больше нет ни одного живущего на воле медведя! Я полагаю, что такой нацеленной на иностранный туризм стране, как Швейцария, медведи могли бы. приносить к тому же немалый доход. После недавних исследований, проведенных доктором Петером Кроттом в Итальянских Альпах, в местах обитания последних альпийских бурых медведей, нам более или менее известно, каким именно способом можно было бы осуществить реакклиматизацию этих животных. Ученый прожил два года вместе со своей семьей высоко в горах и воспитал там двух живущих на воле медвежат.

Последние каких-нибудь пять бурых медведей, оставшиеся в живых в этих местах, вытеснены человеком в слишком высокие пояса гор, где им практически нечем питаться. Скоро и их не станет. А расположенные несколько ниже горные долины заняты хуторами. Медведям же, питающимся в основном растительным кормом и к тому же не впадающим здесь в зимнюю спячку в неблагоприятное время года, на такой высоте невозможно прокормиться. Гонимые голодом, они бывают вынуждены время от времени спускаться вниз, проникать через крыши в продовольственные склады или амбары, причиняя вред крестьянским хозяйствам.

А теперь подумайте: ведь ни для кого не секрет, что ведение крестьянского хозяйства так высоко в горах на сегодняшний день перестало быть рентабельным. Все больше пашен и лугов оказываются брошенными, а хозяева их переселяются вниз, ближе к цивилизации, в особенности к индустрии. И не слишком много потребовалось бы денег на то, чтобы выкупить несколько заброшенных хуторов в горах и на освободившихся землях основать достаточно большой национальный парк, в котором медведи, рыси и другие дикие животные смогли бы вольготно жить на свободе. По сравнению с другими капиталовложениями, требующимися для целей туризма, как, например, строительство автострад, рытье туннелей и так далее, затраты на организацию такого парка окажутся просто смехотворными.

Мы ведь теперь уже знаем, что медведи могут вполне мирно соседствовать с человеком, если у них есть необходимые жизненные условия. Достаточно привести такие примеры, как Словакия, Югославия или Швеция; прекрасно себя чувствуют медведи на Перинеях, в Румынии, Польше, Советском Союзе, а также в Северной Америке. В национальных парках Соединенных Штатов и Канады медведи являются основным притягательным объектом. Каждое лето миллионы туристов устремляются туда нескончаемым потоком, чтобы удобно, из окна машины, фотографировать медведей или фотографироваться вместе с ними. Та страна, которая сумеет организовать в Альпах медвежий заповедник, будь то Австрия, Италия или Швейцария, непременно переманит к себе львиную долю автотуристов, направляющихся из Северной Европы через Альпы на юг. Ведь таким туристам в национальных парках можно показать не одних только медведей, но и бобров, зубров, диких лошадей, сурков, а также непуганую европейскую охотничью дичь, например оленей, косуль, кабанов, зайцев-беляков, диких кроликов, орлов, грифов или сов — следовательно, тех животных, которых в других местах Европы никогда не увидишь: там они слишком пугливы и не решаются выбираться днем из своих укрытий.

Дождемся ли мы, что когда-нибудь в Швейцарии или еще где-либо в Альпах снова будут жить на воле гордые красавцы— бурые медведи?

Глава XXIV. Эти «сумасбродные» глухари

С чего это они вдруг теряют всякий страх перед людьми?

Глухарей все меньше и меньше.

Почему удалась реакклиматизация в Шотландии

Им нужен лес, а не «дровяные плантации» О пользе и вреде мелиорации

Охота к перемене мест у глухарок, и тяга к дому у глухарей

Глухаренок, который спал на спинке кровати

Глохнут ли глухари на току?

Как-то в апреле в горах Чешского Леса шедшему по тропинке лесорубу внезапно преградил дорогу — кто бы вы думали? — обычный глухарь. Он грозно выскочил навстречу человеку, явно возражая против того, чтобы кто-то нарушал границы его владений. За забиякой стали наблюдать. И выяснились совершенно удивительные вещи. На самочек-глухарок токующий. боевитый глухарь почти не обращал никакого внимания, зато, настойчиво нападал на гуляющих по лесу. Правда, когда к нему подходили слишком близко, он все же благоразумно ретировался в кусты. Так продолжалось до конца мая. А когда. время токования прошло, исчез и Жозеф, как прозвали отважно, гр глухаря, уже успевшего стать местной знаменитостью. Однако следующей весной он появился снова, причем на том. же самом месте. Его легко можно было отличить по укороченному перу в хвосте. На сей раз он стал еще нахальнее: набрасывался на ноги, пытаясь клюнуть. Особенно глухаря почему-то раздражал коричневый цвет, за что его вскоре прозвали «антифашистом». Когда его изловили и отвезли на грузовике за десяток километров от того места, он на другое же утро был снова «на посту», пунктуально, как всегда. Слава его росла, и на будущий год начали приезжать фотографировать его со всей округи. А он становился все развязнее, и вскоре его уже можно было снять токующим на голове у какого-нибудь посетителя. Дальнейшая судьба глухаря мне, к сожалению, не известна.

Зато мне известен случай, имевший место восемью годами позже. Двое людей, прогуливающихся по лесу в Верхней Баварии, внезапно заметили меж деревьев токующего глухаря, который с расстояния около семи метров явно двинулся им навстречу. Несмотря на то что эти двое (как. они сами потом рассказывали) пытались «подразнить» его палками и камнями, он продолжал свой причудливый танец с короткими перебежками и поклонами во все стороны. Погуляв, еще пять минут, люди снова увидели того же глухаря, который на сей раз быстрым и целеустремленным шагом с расстояния пяти метров устремился на одного из гуляющих.

«Своей палкой, которая все еще была у меня в руках, — пишет сей храбрый мужчина, — я размахнулся и ударил глухаря по шее. Палка переломилась пополам, а глухарь повалился набок. Правда, через пару секунд он поднялся, слегка отряхнулся и медленно, полный достоинства и презрения, двинулся прочь. Мой приятель хотел швырнуть ему вдогонку камень, да я и сам мог бы его прикончить оставшимся у меня в руке обломком палки. Один наш знакомый лесничий сказал нам потом, что, возможно, глухарь охранял гнездо с насиживающей глухаркой».

Вот какое сообщение поместила одна охотничья газета.

Разумеется, глухарь никакую глухарку не охранял и не защищал, такого у них не водится. Но что же тогда толкнуло его на столь странное самоубийственное поведение?

Подобных «сумасшедших» глухарей действительно время от времени можно встретить в лесу. Они спрыгивают с дерева, как только приближается человек, токуют перед ним, могут сесть на капот машины, даже на человеческое плечо. Такие птицы обычно становятся местной достопримечательностью, и всегда, как правило, находится кто-то, кто их в конце концов приканчивает.

Про нашего глухаря, живущего во Франкфуртском зоопарке, тоже не скажешь, чтобы он как-то особенно интересовался скромно окрашенной коричневатой глухаркой, помещенной вместе с ним в вольере. Она большей частью прячется где-нибудь в кустарнике. Зато глухарь не дремлет! Он злобно кидается навстречу каждому посетителю. А поскольку у нас в зоопарке птиц семейства куриных можно рассматривать не только через проволочную сетку, но, по желанию, разрешается заходить и внутрь просторных вольер, то мне пришлось во владениях глухаря установить еще дополнительные невысокие, примерно до уровня колен, заграждения, чтобы помешать ему наскакивать на ноги посетителей. К счастью, до такого нахальства, как вскочить кому-нибудь на голову, наш красавец еще не дошел…

Как выглядит токующий глухарь, у нас в стране знают многие, потому что их охотно изображают на картинках и в виде пропыленных чучел вешают у себя дома над диваном. В то же время я готов биться об заклад, что из 63 миллионов жителей Западной Германии живого глухаря видели в своей жизни не более 10 тысяч, и думаю, что не ошибусь, если скажу, что девять из десяти охотников тоже его не видели. Объясняется это тем, что зоопарки, как правило, их никогда не экспонируют. Поза токующего глухаря схожа с позой кукарекающего петуха, только глухарь, этот «древний петух», еще умеет распускать свой хвост наподобие широкого веера. Эта сильная, представительная птица с таким острым, мощным клювом часто издает на рассвете удивительно тихое пение; песни глухаря состоят из щелканья и звуков, напоминающих трение точильного камня о металл. Дыхательное горло у глухаря на целую треть длиннее его шеи и поэтому в области зоба делает большую петлю: видимо, подобная конструкция помогает звучанию в унисон. Токование само по себе удовольствие, вероятно, довольно небольшое, требующее к тому же немалого напряжения сил. Так, ручной глухарь, живущий у профессора Мархлевского в Кракове, на первом году своей жизни токовал в течение двух часов в день, а на второй год — уже по четыре часа. На советской опытной ферме молодые глухарята делали первые попытки токовать уже в августе или в начале сентября, то есть в возрасте трех с половиной месяцев, но полностью половозрелыми они становятся только на следующую весну.

Считается, что глухарь на току, издавая свои «точильные звуки», временно глохнет. Подкрадывающийся к нему охотник выжидает именно момента «пения» и в несколько прыжков приближается к своей жертве. Во всяком случае так это описывается в книжках. А вот почему глухарь в такие моменты перестает слышать? На этот счет существует много предположений. Считается, что слуховой канал в этот момент бывает зажат из-за повышенного кровяного давления либо сплющен из-за особого поворота головы птицы. Однако тщательное анатомическое исследование ничего подобного не подтверждает. Скорее всего токующая птица потому почти ничего не слышит, что сама в этот момент издает громкие звуки и притом необычно возбуждена. Как удалось установить с помощью фотографий, у глухаря в таком состоянии и глаза затягиваются третьим веком (или мигательной перепонкой), так что он вдобавок еще ничего и не видит.

И тем не менее свыше дюжины глухарей, токовавших в три часа ночи на заросших елью болотистых островах, внезапно замолкали, как по мановению волшебной палочки, стоило только из темноты донестись глухому крику филина. И как рассказывал один мой знакомый охотник, та же история повторялась и во все последующие ночи. Подобный страх перед филином казался ему сильно преувеличенным и ничем не оправданным, пока однажды наутро он не застиг филина расправлявшимся с токующим глухарем. Филина пристрелили, но глухарь был уже мертв.

У глухарей обычно есть специальные места для токования, куда они слетаются померяться силами. Токуя друг перед другом, они разжигают свои страсти до высокого накала. Когда же во всей округе не находится ни одного соперника, то одиночному глухарю явно не хватает противника, на котором можно было бы сорвать накопившийся гнев. Вот в таких случаях они и нападают на людей, после чего слывут «сумасшедшими». Что же касается нашего зоопарковского глухаря, то у того фамильярность по отношению к людям объясняется просто: мы получили его из Швеции, где он вырос на ферме. Такие прирученные глухари, как правило, на протяжении всей своей жизни рассматривают людей как своих старых знакомых, друзей или соперников.

Надо сказать, что глухарь не больно-то утруждает себя в деле продолжения рода. На его долю достается только привлекать своим искусством токования и брачными танцами самочек в свои владения и спариваться с ними. Вот и все дела. Остальное ложится исключительно на самку. Глухарка высиживает кладку из 6—10 яиц в течение 28–30 дней, причем гнездо устраивает где-нибудь в укромном месте на земле, и никто ее не охраняет. Яйца глухаря размером примерно с куриные. Но, несмотря на свою внешнюю скромность и скрытный образ жизни, глухарки и решительнее и отважнее своих сверкающих опереньем кавалеров. Так, орнитолог Иллка Койвисто в Финляндии проделала следующий опыт. Она пометила 1085 птенцов глухаря метками на крыльях (метить таких птиц ножными кольцами невозможно, потому что толщина ног у взрослого глухаря резко разнится с толщиной ног птенцов). К началу 1963 года 3,2 процента помеченных птиц было снова отловлено. Причем выявилась следующая картина: самцы не часто отваживаются на далекие путешествия — их обнаружили в радиусе одного — четырех километров. Самочки же, наоборот, не побоялись пуститься в путь и были обнаружены за 5 и даже 25 километров от исходного места. Даже самый старый глухарь за целых десять лет не ушел дальше чем на один километр от места маркировки.

Вот, правда, в Швеции однажды подстрелили глухаря, удалившегося на расстояние 38 километров от места выпуска. Из 1895 глухарей, окольцованных в Советском Союзе, 40 были обнаружены в среднем за 2,5 километра от места выпуска; и здесь самое большое расстояние составляло 40 километров. В то время как у Альфреда Брема можно еще прочесть, что глухари зимой «ежедневно проделывают 12–15 километров».

Когда у глухарки появляются птенцы, она способна стать удивительно бесстрашной. Двоих охотников, охотившихся в Лихтенштейнском предгорье Альп и присевших перекусить возле поваленного ствола огромной ели, ожидал сюрприз: после того как они посидели там с полчаса, притом громко переговариваясь и куря, они вдруг обнаружили, что из-под ствола торчат хвостовые перья глухарки. Причем перья шевелились от сидящих под ними птенцов!

«Потеряв дар речи от удивления, — пишет охотник, — мы подождали еще пять минут и, видя, что глухарка не собирается покинуть своего убежища, слегка ткнули ее курительной трубкой. Тут терпение птицы лопнуло, она поняла, что обнаружена, и, словно подстреленная, проскочила у меня между ногами, а за ней по меньшей мере с десяток прелестных коричневато-серых пушистых клубочков. Однако полюбоваться ими нам не пришлось: через пару секунд все они, вместе с мамашей, с поразительной быстротой бесследно исчезли в зарослях кустарника».

В одном из лесных хозяйств ФРГ во время лесопосадки работницы, сажающие сосну, медленно приближались к месту, где находилось глухариное гнездо. Глухарка прочно сидела на гнезде и не сделала ни малейших попыток слететь с него даже тогда, когда девушки приблизились к ней почти вплотную. Не удавалось согнать ее ни криками, ни маханием рук. Тогда одна из наиболее бойких девиц подхватила глухарку на руки и отнесла на некоторое расстояние в сторону. И птица снесла это безропотно, нисколько не сопротивляясь и не вырываясь. Более того, когда девушки уселись завтракать, она подбежала к ним и охотно угощалась хлебом и печеньем, а потом, когда они снова принялись за работу, безмятежно разгуливала между ними все утро. Однако при приближении лесничего птица тотчас же улетела. В бинокль ему было видно, как она сразу же вернулась, как только он ушел. Трижды подряд она исчезала при приближении мужчины и возвращалась, как только девушки оставались одни. К полудню появился еще и глухарь, который принялся токовать и приплясывать вокруг глухарки, не обращая внимания на копающих землю работниц. Звук его голоса походил на звук точильного станка и был слышен на расстоянии 200–300 шагов.

Как-то тому же лесничему рабочие принесли из леса пять свежих глухариных яиц. Он подложил их индейке, и через 30 дней вылупились пять глухарят. Молодые глухари — два самца и три самочки — спали чаще всего на дереве, а их приемная мать, индейка, внизу под деревом или на одной из самых нижних веток. Вскоре глухари начали взлетать и на крышу лесничества, а потом и на крыши домов соседнего городка. Следующей весной все они исчезли в окрестных лесах — сначала самцы, а затем и самки.

У наших детей и внуков останется еще меньше возможности увидеть живого глухаря, чем у моего поколения. Потому что тетеревиных у нас становится с каждым годом все меньше и меньше. В 1964 году во всей ФРГ насчитывалось 6000 глухарей, 14 708 тетеревов и 4120 рябчиков. Во всей Чехословакии в 1961 году было 4029 глухарей, из них почти три четверти в Сло-вакин (не правда ли, удивительно, кому это удалось так. точно подсчитать столь осторожных птиц в лесу?).

Возможно ли еще восстановить постепенно исчезающее поголовье глухарей и другой ценной и редкой пернатой дичи? Это зависит от того, сумеем ли мы вместо «дровяных плантаций», где ели посажены стройными рядами, словно посеянная на освобожденных от сорняков полях рожь, воссоздать снова настоящие, естественные леса. Правда, специалисты лесного, хозяйства часто утешают нас тем, что леса в нашей стране за последние 150 лет стало не меньше, а скорее даже больше. Однако пет особых причин радоваться или гордиться. Потому что там, где прежде был смешанный лес, состоявший из различных пород деревьев, перемежающихся лесными полянами, болотами, прогалинами, пустошами, торфяниками, озерками, там сегодня стоят ровные посадки из одновозрастных дубов, буков и елей. И больше всего из елей, потому что эти деревья и приживаются легче, и растут скорее, да и посадка их обходится дешевле. Несмотря на все возражения, не раз возникавшие по этому поводу за последние годы, упорно продолжают сажать хвойные виды в ущерб лиственным… А ведь такие лесопосадки или «древесные плантации» значительно уязвимее в смысле ветровалов и нападения насекомых-вредителей, чем настоящий лес. Для того, например, чтобы бороться с короедами, совкой сосновой или другими вредителями леса, приходится затрачивать массу денег, хотя, бы для того лишь, чтобы убрать все отмершие и, засохшие деревья, кора которых очень удобна для выплода различных вредителей. Лесничие вынуждены вновь и вновь опрыскивать лесопосадки всяческими ядохимикатами, чтобы сдерживать, размножение вредителей, и уничтожают при этом заодно и муравьев и птиц, которые в естественном лесу прекрасно приспособлены сохранять равновесие в природе.

До сих пор в наших краях бездумно продолжают, раскорчевывать тысячи гектаров пустошей, осушать одинокие заболоченные лесные поляны и болота только потому, что когда-то, во времена Фридриха Великого, это считалось большой заслугой и доблестью. Но сейчас ведь уже ясно, что таким образом мы формируем малоплодородные, бедные почвы, которые уже через 10 или 20 лет не будут годиться для распашки. А ведь сельское хозяйство и без того теперь старается перебазироваться на более удобно расположенные, более стоящие участки земли;, упор делается на крупномасштабные хозяйства. Кроме того, следует не забывать о том, что именно пустоши, болота, глухие лесные чащобы способны сохранять столь необходимую влагу в течение всего года, а ведь вода становится год от года все большим дефицитом во многих областях Европы! Только из-за того, что в государственных бюджетах Земель — этих небольших стран, входящих в состав Федерации, — в течение десятков лет все вновь и вновь предусматриваются миллионные ассигнования на «повышение плодородия почв», упрямо и бездумно продолжают делать все то же самое: регулировать речной сток, осушать болота, понижать уровень грунтовых вод. Потому что в случае если выделенные на это средства не будут истрачены, всегда существует опасность, что их на будущий год вычеркнут из бюджета и больше не выделят. Одновременно миллиардные затраты идут на то, чтобы создавать повсюду искусственные водохранилища, необходимые для сбора вод для все разрастающихся больших городов.

Однако за последнее время — я бы сказал, просто к счастью— древесина настолько подешевела, что уход, который требуют лесопосадки, фактически потерял всякий смысл. Сама посадка буковых и еловых насаждений стоит дороже, чем то, что можно выручить, даже срубив ее затем всю под корень. С другой стороны, миллионные массы городского населения на своих машинах все больше стремятся попасть в настоящий лес, на лоно природы. Им хочется любоваться красивыми ландшафтами, дышать чистым лесным воздухом. Они хотят попасть именно в настоящий лес, заметьте — в дремучий лес, воспетый поэтами и романтиками, а вовсе не на дровяную плантацию, поставляющую лесопиломатериалы и сырье для бумажной промышленности. Так что мы еще можем надеяться, что наше лесное хозяйство постепенно переориентируется и обширные лесопосадки (являющиеся, кстати, в основной своей части всеобщим достоянием) снова превратятся в естественные леса. В нормальные леса, где будут расти и береза, и ясень, и клен, и осина, ива и тополь, липа и крушина, акация и вяз, и всякого рода кустарники, трава и цветы, где будут бегать и летать разные виды животных.

Вот тогда-то и для глухарей снова наступят лучшие времена. Потому что для полного благоденствия им нужны дремучие, обширные смешанные леса с болотцами и торфяниками.

Между прочим, Христиан Людвиг Брем, отец знаменитого автора «Жизни животных», подстрелив и вскрыв десяток глухарей на току, к своему удивлению, обнаружил, что зоб у них был набит одной лишь хвоей — иголками ели, пихты и сосны. Говорят, что зимой глухарь способен просидеть несколько суток подряд, иногда даже до восьми дней, на одном и том же дереве, обрывая с него всю хвою [30]

Но в другое время глухари как раз наоборот — весьма прихотливы и разборчивы в отношении еды; правда, это замечаешь, лишь когда содержишь их в неволе. Им нужны и почки, и молодые побеги, и разного рода ягоды.

Глухариный молодняк, и в первую очередь маленькие птенцы, питаются почти исключительно жуками, гусеницами, личинками, мухами, червями и улитками. А их на наших сплошь забрызганных ядами лесных плантациях явно недостаточно. Видимо, именно из-за этого почти все попытки вновь акклиматизировать глухарей в местах их прежнего ареала терпели неудачу. Ведь прежний ареал глухаря тянулся из северной Испании через всю Европу до Байкала и Лены в Азию.

Первые попытки искусственного расселения глухарей предпринял еще в 1630 году полководец Валленштейн в Мекленбурге. Безрезультатно пытались расселить глухарей в Ирландии, Дании, на Аландских островах Финляндии, во Франции, Италии, Швеции и др.

Только в одной Англии, где их тоже уже полностью истребили, опыт удался, а именно в Шотландии. Туда завезли в 1837–1838 годах сначала 48, а затем еще большее количество глухарей из Швеции. Кроме того, там подкладывали глухариные яйца в тетеревиные гнезда, и тетерева их высиживали. Правда, в подобных случаях всегда возникает опасность, что впоследствии могут появиться гибриды между тетеревом и глухаркой, реже — наоборот. Они представляют собой нечто среднее между обоими видами родителей. Тем не менее двадцатью годами позже общее число глухарей в Шотландии оценивалось уже свыше тысячи.

По-видимому, раньше в новых местах всегда выпускали слишком мало и чаще всего уже взрослых глухарей, иногда всего лишь одну пару. В чем и крылась ошибка. Но даже при наличии больших естественных лесных угодий с ручейками и болотами и при условии, что завезен будет один только глухариный молодняк, и то услышать их «пение» на току удастся лишь на будущий год, ранней весной. Именно так, между прочим, поступили в Польше, где выпустили глухарей в возрасте от двух до трех месяцев.

Но вырастить в неволе глухариных деток — дело отнюдь не простое! Это заметила еще супружеская чета зоологов Хайнрот, у которых пять глухарят в возрасте семи недель внезапно погибли. Наседка, под которой они вывелись, не пользовалась у птенцов должным уважением: они явно не понимали значения голосовых сигналов и поз своей приемной матери и посещали ее только в качестве источника тепла. По-видимому, поведение мамаши-глухарки сильно отличается от поведения домашней курицы. Зато по отношению к людям глухарята вели себя весьма доверчиво. Чувствуя себя покинутыми, они неизменно издавали свое протяжное «ди-и-и!».

Орнитолог Д. Мюллер из Института Макса Планка тоже потерял почти всех детенышей глухаря; все они погибли от различных болезней. Зато оставшийся в живых глухаренок привязался к исследователю всей душой и не желал отойти от него ни на шаг. Ночью он устраивался на ночлег на спинке его кровати… Если его хозяин засиживался слишком долго за работой, он укладывался спать, примостившись на его письменном столе. За обедом он тоже составлял ему компанию. Когда птенца оставляли одного, он тоже издавал «клич одиночества»: «ди-и-и!»

Другая группа, из пятнадцати птенцов глухаря, которую Д. Мюллер вывел еще до того глухаренка, принималась «плакать» даже тогда, когда он был в комнате, но сидел тихо, не шевелясь. Как только кто-нибудь из птенцов замечал, что его нет, и начинал издавать свое испуганное «ди-и-и!», остальные сейчас же подключались и ныли хором, хотя за секунду до этого безмятежно клевали корм. Заслышав голос хозяина в саду, они тотчас же слетались и сбегались к нему со всех сторон и принимались старательно склевывать насекомых, бутоны и семена вокруг того места, где он стоял.

Между прочим, именно Хайнроты установили, что хорошо оперившимся четырехмесячным глухарятам, весом примерно в полкило, достаточно только один раз перелинять, чтобы сменить свою «детскую одежду» на сверкающее, шикарное одеяние взрослого глухаря.

Выращенные в неволе глухарята могут прожить довольно долгую жизнь. У некоего Н. Стергера в Крайнбурге глухарь прожил целых 18 лет. А наибольшая продолжительность жизни у свободно живущего глухаря отмечена в округе Ориматилас, в Финляндии. 1 июля 1950 года ему в трехдневном возрасте вдели в крыло метку, а 25 сентября 1960 года он был там же подстрелен, достигнув веса 4,5 килограмма.

Глухари, способные достигать 4–5 килограммов веса у самцов и 2,5–3 килограмма у самок, — наиболее крупные из всех тетеревиных, 18 видов которых распространены или, вернее, были распространены по всей умеренной зоне северного полушария.

Глава XXV. Не созданное руками человека

В западной Германии пренебрегает творениями природы

Естествознание — в загоне

Единственное мыслящее существр на Земле в ответе за все

Техника не должна заглушать живую природу

Животные позволили человеку стать человеком

Так называемые «цветные» посрамили нас, европейцев

Не так давно одна большая западногерманская газета поместила фотографию советской почтовой марки с изображением Рихарда Вагнера, снабдив ее следующей саркастической подписью: «По-видимому, Советы оставили за собой неоспоримое право изображать на почтовых марках немецких композиторов, в то время как наша федеральная почта предпочитает почему-то изображать животных…» Напрасная ирония! Вот именно в Советском-то Союзе как раз выпущены целые серии марок, посвященные редким видам животных, находящимся под угрозой исчезновения с лица земли; более того, они изображены на миллионах спичечных коробков! Но это ведь очень характерно для западногерманских публицистов — считать все, что создано природой, гораздо менее ценным, да что там говорить — просто ничтожным по сравнению с тем, что создано человеческим разумом.

Как известно, у нас документальные, научно-познавательные фильмы неизменно проходят цензуру, иначе подобный дорогостоящий труд не попадет на экраны кинотеатров. Только на этих условиях кинодокументалисты получают право на желанный льготный налог, которым пользуются лишь игровые картины, а иначе ни один кинотеатр не согласится принять в прокат познавательный фильм. Цензура проводится «Фильмовой квалификационной комиссией». Ее анонимная судейская коллегия подвергает критике взгляды создателя фильма и его художественные методы. Комиссия вынуждает автора вносить всякого рода поправки (вот почему я больше не снимаю подобных фильмов). К примеру, в фильме «Серенгети не должен умереть», снятом мной совместно с моим покойным сыном Михаэлем, квалификационная комиссия потребовала убрать фразу: «В мире все обстояло бы гораздо лучше, если бы люди вели себя подобно львам» (речь шла о том, что львы никогда друг друга не убивают); убрать следовало также утверждение, что сохранение на Земле последних диких животных ничуть не менее важно для человечества, чем сохранность Акрополя или Лувра. Мне было указано, что сравнивать стада зебр с подобными историческими ценностями непозволительно и неуместно. И лишь потому что я отклонил подобного рода вмешательство и вся общественность приняла нашу сторону, квалификационной инстанции пришлось отступиться от своих требований.

А вот и третий, еще более серьезный пример того, как у нас недооценивают созданные природой, а не человеком ценности. Решением Конференции наших министров просвещения, состоявшейся 29 сентября 1960 года, программа получения знаний по биологии для старших классов гимназии была значительно сужена. Число преподаваемых естественнонаучных предметов существенно уменьшилось. Кроме того, во многих школах большинства Земель Федерации школьникам дано право почти или совсем не посещать уроков естествознания. Таким образом, большая часть школьников старших классов с тех самых пор не получает достаточных природоведческих знаний. Особенно это чревато опасностью для тех ребят, которые по окончании гимназии выбирают себе специальность, не имеющую отношения к естественным наукам, а следовательно, и во время учебы в институте не соприкасаются с биологией.

Адвокаты, судьи, экономисты, священнослужители, журналисты, политики, историки, а также большинство учителей и преподавателей высших учебных заведений ФРГ будут таким образом в будущем лишены даже основных понятий о законах природы и о биологических процессах, а ведь именно эти познания скоро станут решающими для будущего всех народов. Правда, должен отметить, что ни один из тех одиннадцати министров западногерманской федерации во время учебы в институте не соприкасался с предметами, которые принято объединять под общим названием «естествознание». Поэтому для них, должно быть, было достаточно затруднительно составить себе какое-либо ясное суждение о смысле и значении этой, ставшей теперь столь решающей, области знания.

А ведь горизонт многих наших современников (умение видеть и понимать происходящее) и так уже значительно сузился по сравнению, например, с известными естествоиспытателями, чей взгляд охватывает всю Землю и двухмиллиарднолетнюю историю населяющих ее существ. Историки, изучающие доисторическую эпоху, способны заглянуть на 10 тысяч лет назад, исследователи из области культуры и философии в состоянии охватить от двух до четырех тысячелетий, большая часть искусствоведов и специалистов по истории литературы, да и вообще «образованные интеллектуалы» заглядывают назад обычно не более чем на несколько столетий, большая же часть населения страны помнит лишь о том, что было несколько десятилетий назад, а уж экономисты, политики и создатели мод — те часто довольствуются вообще парой лет. (Так во всяком случае утверждает Гельмут Гаме, у которого я это вычитал.)

Естествоиспытателя же всегда глубоко впечатляет, какой бесконечно малой выглядит во времени и пространстве наша собственная жизнь по сравнению с вечным, многообразным, стремительным потоком эволюции, и от этого он становится всегда скромным и почтительным перед Природой.

Каждое живое существо на Земле подчиняется общим законам природы, против которых оно бессильно: огонек его жизни можно загасить одним лишь легким дуновением, будь это одноклеточная водоросль в тропическом океане или сам президент Соединенных Штатов… Мы не можем не видеть и не понимать, что развитие, продолжавшееся миллионы лет, достигло своей высшей точки, а именно появился феномен человеческого мозга. С его помощью (кстати, еще так слабо изученного!) жизнь на Земле получила способность познать самое себя, задуматься о себе самой и вместе с тем познать окружающую действительность: солнце, луну, волны, птиц, рыб и так далее; научилась сравнивать их между собой, изучать. Только в человеческом мозгу происходит отражение свойств материи. Подобного еще не было дано ни одной из жизненных форм на Земле. От столетия к столетию, от десятилетия к десятилетию люди научатся все изощреннее уничтожать себе подобных да и вообще любые другие жизненные формы на планете. Изменять и истреблять. Они уже способны изменить весь земной шар.

Именно поэтому все творения человека независимо от того, относятся ли они к технике, химии, искусству, все более заглушают, подавляют то, что создано не человеком. Одновременно нас становится все больше и больше. И хотя мы никак не можем наладить мирного сосуществования на Земле и не в состоянии обеспечить справедливого распределения питания между всеми народами, но зато наши технические конструкции становятся все виртуознее, все фантастичнее. Однако они нас все меньше и меньше впечатляют, все меньше способны удивить. Мы уже нисколько не сомневаемся, что овладеем Луной и Венерой; мы привыкли читать в газетах о том, что люди за несколько часов на головокружительной высоте совершают витки вокруг всего земного шара, и нас это, как ни странно, меньше поражает и волнует, чем в прошлом столетии волновало изобретение парохода или прорытие первого туннеля в горах…

И только очень медленно, но зато со все нарастающей силой за последние годы стало проясняться сознание, сколь важны для нас те самые живые создания, которые появились на Земле без нашего содействия и гораздо раньше нас; какой источник наслаждения, радости, понятия красоты, восторга дает нам окружающая нас природа — та природа, которую мы как раз собираемся изничтожить! Причем изничтожить на веки вечные.

Но чем редкостнее, чем недоступнее станут вещи, не созданные руками человека, чем реальнее станет угроза исчезновения, тем они сделаются для нас дороже и ценнее.

Сегодня уже только какими-нибудь тысячами исчисляются представители трех видов высших приматов — человекообразных обезьян — самых разумных, после нас существ на Земле. Если не произойдет что-то совершенно радикальное, то один из них, а именно азиатский орангутан, будет полностью, истреблен еще за время жизни нашего поколения… При этом мы даже еще не дали себе труда узнать, как он живет, о чем думает и как действует. Буквально в самые последние годы двое молодых зоологов взяли на себя труд пожить рядом с двумя другими видами диких человекообразных обезьян: с шимпанзе из Танзании и горными гориллами вулканической области Вирунга в Заире. И они открыли совершенно потрясающие вещи! Шимпанзе, который, согласно новейшим исследованиям крови, проведенным сотрудником Франкфуртского зоопарка Якобом Шмиттом, является наиболее близким родственником человека, охотится, убивает и съедает различных других животных, в том числе и низших обезьян. А столь несправедливо оклеветанная огромная и могучая горилла, стоящая по степени родства с. нами на втором месте, — чистый вегетарианец. Горилла. питается исключительно растениями, по натуре миролюбив и. ему свойственно поведение, исключающее драки и убийства среди; себе подобных и другими видами животных. Какая великолепная возможность получше познать нашу собственную раннюю историю развития бесследно исчезнет, если мы допустим, чтобы последнее жизненное пространство этих разумных существ, а с ним и они сами было бездумно уничтожено!

Ведь не кто иной, как животные, помогли человеку стать человеком. Собака помогала ему удачливо охотиться, облавливая и останавливая для него дичь, мешая ей убежать, чтобы, охотник мог с удобного расстояния убить ее дубиной, пращой или. стрелой. Скот без труда выкармливал своим молоком его детей, нес на себе его скарб по горам и долам, позволяя ему накапливать столько утвари, сколько ему самому никогда бы не сдвинуть с места. А это в свою очередь помогло человеку объединиться, в патриархальные общины, регулировать совместное житье, и улучшать свой быт. Что же касается лошади, то именно она пронесла его с небывалой скоростью по всем континентам.

Но вот уже несколько десятилетий мы перестали нуждаться в диких животных. Во всяком случае многие так думают. Но какое непростительное ослепление — дать вот так, окончательно угаснуть жизни вокруг нас! Причем угаснуть безвозвратно, исчезнуть так, что наши собственные дети и внуки никогда уже не смогут извлечь из нее никакой пользы.

Именно ради этого некоторые из нас — а год от года таких делается все больше — стараются сделать все возможное, чтобы сохранить хотя бы жалкие остатки живой природы. Разумеется, мы полностью отдаем себе отчет в том, что при постоянном увеличении численности людского населения нельзя сохранить природу просто так, целиком, как она есть. Это невозможно. Сохранить можно только отдельные, маленькие ее островки. И лучше всего для этой цели создавать национальные парки, местности, не заселенные людьми, в которых людям не разрешается ничего изменять. Вот за них-то мы боремся.

Не самый плохой путь заключается в том, чтобы воодушевить людей нашей идеей. Заставить их понять и поверить в необходимость наших планов. Ведь никто уже на сегодняшний день несомневается в том, что уничтожать культурные памятники старины не дозволено и недостойно культурных людей. Организация Объединенных Наций выделила 12 миллионов долларов на то, чтобы спасти храм Абу-Симбела от затопления в водохранилище. А вот сколько выделят на то, чтобы спасти от уничтожения дикую фауну, которой грозит гораздо худшая опасность, чем каменным идолам?

Вместе с тем мы стали свидетелями весьма обнадеживающих событий. После того как европейцы во времена колониальной власти уничтожили 90 процентов африканской дикой фауны, можно было подумать, что освободившиеся из-под колониального гнета племена быстро доведут до конца это нехитрое дело. Но ничего подобного не случилось. Вместо этого новые африканские правительства взяли на себя ответственность за то, чтобы сохранить своих диких животных — последних представителей прекрасной африканской природы для своих потомков. Для потомков других народов Земли. Созданные еще при бельгийцах национальные парки Конго, несмотря на все перипетии гражданской войны, не были разрушены и по мере возможности охранялись. В ставшей самостоятельной Танзании налогоплательщик, несмотря на свою отчаянную бедность и нужду, вынимает из кармана последние гроши, чтобы помочь своему правительству сохранить дикую природу своей родины. Новое африканское правительство посрамило своих европейских предшественников хотя бы уже тем, что оно за первые годы своего правления вместо одного национального парка создало три и сейчас создает следующие, что средства, отведенные в государственном бюджете на охрану природы, за последний год увеличились уже на одну треть. Но разве эти мудрые, сознательные, но отнюдь не состоятельные черные люди не вправе рассчитывать на то, чтобы более богатые страны помогли им сохранить ценности, имеющие столь важное значение для будущего всего человечества в целом?

Эти ценности уже сейчас начали приобретать немалое значение для всех народов. Все большее число людей стремится проводить свой отпуск путешествуя, тянется к живой дикой природе. Еще каких-нибудь сто лет назад 80 процентов населения жило в деревнях в окружении животных: лошадей, коров, овец, кур, а в лесу и полях они встречали косуль, оленей, зайцев. Когда в прежние времена люди, выросшие в деревне, отправлялись в путешествие, они совершенно не обращали внимания на окружающую их природу, по которой ехали неделями. В своих дорожных записках они отмечали лишь города,-кафедральные соборы, крепости, дворцы. Еще полстолетия тому назад никто бы и не подумал, что сегодня миллионы людей будут устремляться каждую весну на природу только затем, чтобы насладиться солнцем, морем и красотой ландшафта.

Вот так и сейчас уже набирает силу новый поток туристов, стремящихся в Африку.

И хотя мы, европейцы, совместно с африканцами, может быть, и сумели сохранить небольшую часть африканской природы, но нашу собственную, европейскую северную природу в ее первозданном виде нам скорее всего сохранить не удастся. Потому что на сегодняшний день ни в Европе, ни в Северной Америке, ни в Северной Азии нет ни одного национального парка, в котором бы полностью сохранялось равновесие в природе. Мы все еще не можем отделаться от ребячливого представления, что животные делятся на «полезных» и «вредных». Именно такая уверенность побудила наших охотников истребить отечественных хищных животных или свести их численность до минимума. В большинстве североамериканских и европейских национальных парков крупных хищников почти повсеместно изничтожили ради сохранности мирных копытных, таких, как олени, антилопы, горные бараны или горные козлы. В то время как в настоящих заповедных территориях регулирование численности берут на себя хищные животные и человеку не приходится выступать на ролях убийц, на ролях охотников. И благодаря этому животные там перестают бояться человека.

К сожалению, еще нигде в жизненном пространстве, занимаемом европейцами, не сделано попытки создать настоящий национальный парк, в котором будет охраняться вся фауна в целом, все дикие животные, даже волки, то есть, национальные парки, свободные от всякого вмешательства человека. Но поскольку волки в отличие от львов, леопардов и гиен совершают дальние и обширные кочевки, такие национальные парки в наших северных областях должны занимать большую территорию и не должны быть окружены человеческими поселениями. Возможность создания подобных заповедных территорий и сохранения для наших потомков хоть частицы неприкосновенной северной природы осталась разве что в самых отдаленных частях Канады и Сибири. Будем надеяться, что человеку еще удастся сохранить хоть часть природы в ее великолепной первозданной красоте…[31]

Комментарии к книге Б. Гржимека «Дикое животное и человек»

Профессор А. Г. Банников


Бернгард Гржимек Для диких животных места нет


Предисловие

Профессор Бернгард Гржимек — выдающийся зоолог, путешественник и борец за охрану природы. Особенно велик вклад Б. Гржимека в охрану животного мира Африки. Ему принадлежит заслуга изучения крупных африканских животных и научное обоснование организации многих национальных парков в различных странах континента. Талантливый писатель-популяризатор, Б. Гржимек благодаря своим книгам, кинофильмам и выступлениям по радио и телевидению по заслугам завоевал славу одного из ведущих борцов за охрану природы во всем мире. Советскому читателю хорошо известно имя Б. Гржимека по опубликованным издательством «Мысль» книгам «Они принадлежат всем», «Серенгети не должен умереть», «Австралийские этюды», «Среди животных Африки».

Новая для советского читателя книга «Для диких животных места нет» — одна из первых книг, написанных Б. Гржимеком после его путешествий в 50-х годах в тогдашнее Бельгийское Конго (ныне Заир), переработанная и дополненная в результате посещения им Заира в 1971 г. Великолепный знаток природы и животных Африки, Б. Гржимек с большим мастерством рассказывает о своих путешествиях по Заиру.

Книга эта особенно интересна тем, что в ней едва ли не впервые дано современное описание природы и животного мира одной из крупнейших стран Африканского континента, раскинувшейся на территории свыше 2345 тыс. кв. км.

Около половины площади страны занимает самый большой и Африке массив тропических лесов с его богатейшим и до сих пор почти не исследованным животным миром.

Читатель найдет в новой книге Б. Гржимека не только увлекательные описания фауны и флоры Заира и соседнего государства Руанды, в котором также побывал автор, но и некоторые сведения по их истории и этнографии. Не являясь профессиональным исследователем в этих областях науки, Б. Гржимек иногда допускает неточности в датах, описаниях и трактовке исторических событий и фактов, обычаев африканских народов. В беглых заметках по доколониальной и колониальной истории Заира ощущается влияние тех источников, которыми пользовался Гржимек, — интересных, но не всегда объективных свидетельств европейских путешественников и исследователей Африки. На наш взгляд, больше заслуживают внимания личные наблюдения Б. Гржимека, касающиеся этнографии, жизни африканской деревни и т. д. Они относятся к сложному и трудному периоду современной истории Заира. В них Б. Гржимек проявляет себя как человек и ученый, чуждый расовым и национальным предрассудкам, как доброжелатель и друг африканцев и Африки.

Искренний борец за охрану природы, заслуги которого справедливо получили высокую оценку мировой общественности, профессор Б. Гржимек не избежал в этой книге некоторых ошибок, присущих многим деятелям охраны природы на Западе.

Так, многие беды, не только диких животных, но и человечества, в том числе голод миллионов людей, загрязнение окружающей среды, а также другие социальные и экономические проблемы нашего времени в капиталистических и развивающихся странах, Б. Гржимек связывает с «демографическим взрывом» — резким ростом населения в последние десятилетия.

Существуют различные прогнозы численности населения земного шара. По последним оценкам, к 2000 г. оно достигнет 5,4 млрд. человек по сравнению с 3,62 млрд. в 1970 г. Наиболее высокие темпы роста населения отмечены в странах Азии, Африки и Латинской Америки. Население Африки, составлявшее в 1965 г. 311 млн. человек, должно увеличиться к 2000 г. более чем вдвое.

Известно, что некоторые оценки, основанные на механическом перенесении в будущее темпов роста населения, в предыдущие периоды оказались неточными. Уже в 1975 г. темпы прироста населения в Европе и Северной Америке составили меньше одного процента; сократился прирост населения и в некоторых развивающихся странах. В то же время прогнозы в отношении многих африканских и азиатских стран пока подтверждаются. Например, население Заира — страны, где происходили главные события, о которых идет речь в этой книге, — в 1967 г. составляло 16,4 млн. человек, а в 1975 г. — 25 млн. человек.

В целом, учитывая неравномерность темпов роста населения в различных частях земного шара, а также другие факторы, демографы предполагают, что к середине XXI в, население Земли стабилизируется на уровне 10–12 млрд. человек.

Однако ни высокие темпы роста населения в настоящем, ни самые смелые прогнозы численности населения Земли не дают никаких оснований считать «демографический взрыв» главной причиной сегодняшних и завтрашних проблем и бед нашей планеты. Верно, что почти во все времена уничтожение растительности и животных, разрушение почвы и т. д. во многих районах мира было прежде всего следствием бездумной хозяйственной деятельности человека, рассчитанной на получение конкретной и максимальной выгоды в предельно короткий срок. Но далеко не всегда этим «рукотворным» разрушениям окружающей среды предшествовал «демографический взрыв».

Имеются убедительные свидетельства (о них пишет и Б. Гржимек) того, что истребление животных в прошлом, например бизонов, слонов и других, определялось не тем, что людей становилось слишком много, а социально-экономическими причинами, в эпоху же господства капитализма прежде всего — погоней за наживой. Ущерб, нанесенный животным и растительному миру Тропической Африки, является прямым результатом хищнической эксплуатации природных богатств Африканского континента колониальными державами. Об этом, кстати, говорят и многие факты, приводимые самим Б. Гржимеком, в частности история разведения земляного ореха (арахиса) в некоторых африканских странах в колониальный период. Реализация этих и некоторых других сходных мероприятий нанесла ущерб не только окружающей среде. В Сенегале, например, и по сей день сказываются последствия введения монокультуры арахиса, развитие которого долгие годы сдерживало производство важных продовольственных культур, столь необходимых для этой страны.

Наконец, и это особенно важно, уже сегодня, по данным ООН, можно было бы обеспечить продовольствием и сырьем 10–12 млрд. человек (население нашей планеты, ожидаемое к середине XXI в.), если бы в сельском хозяйстве повсеместно применялись достижения современной науки и техники. Голод и нищета, существующие ныне еще в ряде стран, обусловливаются экономическими, социальными и политическими причинами, а не природными возможностями Земли.

Нельзя считать состоятельной и концепцию Б. Гржимека, согласно которой «единственная возможность спасти животный мир от полного истребления состоит в том, чтобы заблаговременно выделить обширные заповедные территории — национальные парки, где животные могут чувствовать себя в полной безопасности». Действительно, заповедные территории крайне необходимы не только для охраны животных, но и для общего глобального равновесия биосферы Земли. Заповедные территории надо расширять и их систему совершенствовать; по подсчетам ряда экологов, необходимо в той или иной мере заповедовать около 20 % территории нашей планеты. Однако заповедание — не единственная и в целом не основная возможность формы охраны животного мира. Сегодня основной принцип охраны природы состоит в рациональном использовании природных ресурсов в процессе их эксплуатации. В полной мере это относится и к диким животным. Главное — это научное обоснование, разумное использование животного мира, обеспечивающее его расширенное воспроизводство. Для Африки такая постановка проблемы особенно важна, поскольку так называемые маргинальные земли, т. е. территории, не пригодные для сельскохозяйственного производства, занимают около 95 % площади, но они должны давать человеческому обществу продукцию. Поэтому не случайно именно в Африке зародился опыт использования маргинальных земель для «разведения» диких копытных. В последние годы в ряде африканских стран с успехом развиваются фермы диких копытных или фермы по совместному содержанию домашних и диких животных. Это очень перспективный путь разумной эксплуатации (значит, и охраны) диких животных, дающий заметный экономический эффект.

Зная прогрессивные воззрения профессора Б. Гржимека на проблемы охраны природы по его другим книгам, можно предположить, что, переоценивая всеобщность значения «демографического взрыва», он лишь отдает дань взглядам, получившим в той или иной форме хождение на Западе. А при оценке национальных парков как панацеи от всех бед диких животных возможен умышленный акцент автора на этой проблеме, особенно остро стоявшей в период господства колониализма в Африке.

В заключение следует сказать, что в последние годы в Заире вопросам охраны природы уделяется большое внимание. Семь национальных парков (четыре из них созданы в 1970 г.) занимают 7486 тыс. га, что составляет около 3 % территории страны. В ближайшие годы планируется довести площади охраняемых территорий до 12–15 %.

В 1975 г. по приглашению правительства Республики Заир Международный союз охраны природы и природных ресурсов проводил в Киншасе свою XII Генеральную ассамблею и научно-техническое совещание. Участники совещания отметили большие успехи Заира в охране природы, в частности тот факт, что по проценту заповедания тропических лесов (4,66 %) Заир находится ныне на одном из первых мест в мире. Была отмечена и хорошая организация национальных парков, и действенные меры охраны редких животных. В это дело, несомненно, внес заметную лепту своей работой и книгами профессор Бернгард Гржимек.

А. Банников, А. Пегушев

I. Дни африканских животных сочтены

Африка страшно притягательна. Кто однажды там побывал, того тянет туда снова и снова. Причем это в равной степени относится как к сегодняшним туристам, проводящим в Африке свой отпуск, так и к знаменитым открывателям новых земель из прошлого столетия, таким, как Эмин-паша, Ливингстон, Стэнли или Спик.

Я и сам уже четверть века не могу избавиться от этого наваждения — непонятной притягательной силы Африканского континента. Правда, мои первые поездки не имели никакого отношения к Восточной Африке, и в частности к Серенгети, ставшему впоследствии моим вторым домом. Вначале я ездил по делам службы в Западную Африку, в тогдашние французские колонии[32] и тогдашнее Бельгийское Конго[33]. Ездил я вместе со своим сыном Михаэлем, которому суждено было навсегда остаться в африканской земле: он трагически погиб во время учета диких животных в кратере Нгоронгоро. Но это случилось уже много позже. А тогда, путешествуя по дорогам Африки, мы с ним воочию убедились, какая угроза нависла над всем животным миром этого континента.

В те времена еще считалось, что запасы африканской фауны неисчерпаемы. И когда я свою книгу, посвященную экспедиции 1954 года в Конго, назвал «Для диких животных места нет», это у многих вызвало бурю негодования, в первую очередь, конечно, у так называемых знаменитых охотников на крупную дичь. Один журналист, специализировавшийся на охотничьих рассказах — очерках о сафари, — дошел до того, что обратился к заинтересованным в этом вопросе британским и бельгийским учреждениям с предложением собрать какие-нибудь компрометирующие материалы, способные повредить моей репутации. Была написана контркнига с названием «За диких животных бояться нечего». Многие газеты, даже знаменитый журнал «Шпигель» критиковали меня самым решительным и безапелляционным образом. И только за то, что я тогда впервые выразил опасения за прекрасный, уникальный животный мир Африки, которому суждено будет исчезнуть с лица Земли из-за все расширяющейся хозяйственной деятельности человека, быстрого роста числа поселков, дорог и других атрибутов цивилизации и индустриализации; и что единственная возможность спасти животный мир от полного истребления состоит в том, чтобы заблаговременно выделить обширные заповедные территории — национальные парки, где животные смогут чувствовать себя в полной безопасности.

Идея эта впоследствии, особенно за последние два десятилетия, нашла всеобщее признание, хотя тогда ее еще встречали в штыки как нечто совсем абсурдное. Однако уже несколько лет спустя книга «Для диких животных места нет» была переведена на многие языки мира и неоднократно переиздавалась. Одноименный фильм, отснятый мной совместно с Михаэлем, дважды был удостоен премии «Золотого медведя» и демонстрировался на экранах многих стран мира.

Я всеми силами старался помочь молодым, ставшим независимыми африканским государствам, у которых пока еще очень мало средств, чтобы справиться с важной и нелегкой задачей — охраной природы. Многие из них не только преуспели в этом деле, но и заняли ведущее место в этой новой и значительной области культуры человечества.

Иной читатель и критик в то время возмущался: как это я (заметьте — несколько десятков лет назад) взял на себя смелость заявить, что демографический взрыв на нашей планете — явление отнюдь не радостное, которое следует всячески приветствовать и поощрять, а, наоборот, явление, таящее в себе огромную опасность для существования всего человечества в целом. Сейчас настал тот момент, когда даже рядовому обывателю становится ясно, что загрязнение окружающей среды, порча и уничтожение растительности, загрязнение океана, сведение лесов ради добычи древесины, ежегодная гибель от голода многих миллионов людей, рост заболеваемости раком и хронических отравлений — все это в конечном счете сводится к одной и той же причине — демографическому взрыву, буквально на наших глазах происшедшему за последние два десятилетия[34].

Если вам не хочется в книге об Африке читать о подобных неприятных вещах, то, пожалуйста, начните сразу со второй главы. Если же вы согласны над всем этим призадуматься, то должны отдать себе отчет в том, что, пока вы дочитаете эту главу до конца, человечество увеличится еще на 5 тысяч. Завтра в это же время число людей на земном шаре увеличится уже на 203 тысячи — примерно на целое население небольшого города. Для того чтобы прокормить месячный прирост людей, необходима пашня величиной во всю Баварию!

Надо помнить, что только два процента поверхности земного шара пригодны для обработки, все остальное — это моря, горы, пустыни, вечная мерзлота. И хотя мы за последние 150 лет вспахали немало новых целинных земель, общая площадь плодородной земли на нашей планете уменьшилась. Потому что с тех пор, как мы стали землепашцами, мы непрестанно создаем новые и новые пустыни. Мы сводим леса, высасываем влагу из земли и высушиваем ее, подставляя палящим лучам солнца и всем ветрам. Унылая, безотрадная Сахара, бывшая житница Рима, — дело наших рук: это мы превратили когда-то благодатную ниву в печальную пустыню; беспощадное солнце палит песчаную почву и городские руины Месопотамии, считавшейся когда-то «землей обетованной». На голых ныне скалистых горах Италии, Испании и Греции некогда росли тенистые леса, превращенные людьми в деревянные флотилии, которые в свою очередь были затоплены во время бесчисленных морских сражений или изрублены на дрова для топки античных бань… Прошло всего двести лет пользования землей поселенцами Соединенных Штатов — и уже пыльные бури бушуют над обескровленной землей, а потоки воды за каждый час смывают плодородную землю с десяти ферм и безвозвратно уносят ее в море. За последние 100 лет в Соединенных Штатах окончательно уничтожено более миллиона квадратных километров земли (площадь, в четыре раза превышающая размеры всей Федеративной Республики Германии). У двухмиллионного города Мехико только по ночам хватает вдоволь воды, потому что обрамляющие город горные леса проданы североамериканским торговцам древесиной. Для изготовления бумаги, необходимой для однодневного выпуска только одной из массовых нью-йоркских газет, нужно срубить 15 тысяч деревьев! Чтобы печатать бесконечные рекламы крема, пива, виски и нейлона, мы уничтожаем свое будущее…

А сколько прекрасных видов животных уже безвозвратно исчезло с лица Земли! 130 известных видов млекопитающих и птиц уничтожено за последние 400 лет, из них 76 — после первой мировой войны. Сейчас на очереди следующие 550 видов, которым грозит полное истребление.

Не лучше обстоят дела и у растительного мира. Вокруг Берлина исчезло 6 процентов видов растений, росших там еще 100 лет назад, вокруг Франкфурта — 17 процентов. Человек безжалостно изничтожил всю живность вокруг себя; мы, европейцы, не успокоились до тех пор, пока в наших лесах не исчезла вся крупная дичь.

Первым исчез в Европе первобытный бык — тур. Спустя столетия его кости начали извлекать из болот и выставлять в музеях. Эти древние животные достигали высоты более двух метров, и их современник Юлий Цезарь писал, что они были «ростом почти что со слона» (имея при этом в виду более мелких, североафриканских слонов, которые были уничтожены еще раньше первобытных быков). И если теперь делаются попытки на антинаучной основе из домашнего скота вновь вывести малорослую линию таких животных, то эти недомерки только подчеркивают всю беспомощность человека создать хотя бы бледное подобие того, что он когда-то бездумно уничтожил. А последний настоящий первобытный бык погиб, между прочим, в 1627 году в тогдашней Восточной Пруссии.

Последнего тарпана — дикую лошадь мышиной масти, от которой произошли наши домашние лошади, — застрелили в 1879 году на юге России. От другого вида лошади — обитателя степей — лошади Пржевальского остались считанные особи (чистокровные), которых содержат в специальных зоопарках Восточной Европы.

Подобная же участь постигла зубра — второе по величине дикое животное Европы. В естественных условиях он больше нигде не встречается. Последнего дикого зубра убил в девственном лесу Польши некто Бартмолеус Жпакович, снискавший себе этим печальную известность.

Ничуть не лучше обошлись с североамериканским бизоном — двоюродным братом зубра. Еще немного — и его бы не существовало на Земле. А между прочим, еще в прошлом столетии в прериях Северной Америки обитали необозримые стада диких копытных. Их было тогда вдвое больше, чем людей. Наиболее знаменитым было стадо, растянувшееся на 40 километров в ширину и 80 километров в длину. Новая железная дорога, пересекшая континент от моря до моря, разделила это стадо на северное и южное. Когда эти животные переплывали реку, пароходам и поездам приходилось останавливаться и подолгу пережидать. В одном только 1877 году было убито 100 тысяч бизонов из южного стада, частью ради их шкур, а частью просто так, ради потехи… К 1889 году южное стадо было полностью истреблено. Когда пошли разговоры о том, что нужно охранять бизонов, генерал Шеридан заявил, что следует, напротив, каждому охотнику на бизонов выдать орден с изображением умирающего от голода индейца. Потому что ничем нельзя было лучше бороться с индейцами, как уничтожением их единственного источника пропитания. Так дошло до того, что к 1899 году от миллионных стад бизонов осталась всего тысяча голов в Йеллоустонском парке (в США) и в Канаде. Последний учет, проведенный в 1968 году, показал, что это старательно охраняемое теперь стадо увеличилось до 14 тысяч голов — на 1600 животных больше, чем тридцать лет назад. И это несмотря на то, что в 1940 году под давлением заинтересованных промышленников был ликвидирован национальный парк «Уейнрайт», а обитавшим в нем 6 тысячам бизонов была устроена настоящая бойня.

Большой нелетающий голубь — дронт, обитавший на острове Маврикий и близлежащих островах, был окончательно выбит уже к 1680 году. В середине прошлого столетия исчезла большая (выше человеческого роста) новозеландская бескрылая птица моа.

Стаи североамериканского странствующего голубя, насчитывающие более ста миллионов особей, во время своих перелетов ежегодно буквально затемняли небо на несколько часов. Последнего дикого странствующего голубя убили в 1907 году, а в зоопарке Цинциннати (США) 1 сентября 1914 года умерла Марта — последняя представительница этого когда-то столь многочисленного вида. В 1933 году погиб последний оставшийся в живых восточный подвид американского степного тетерева, несмотря на то что начиная с 1910 года специальное общество прилагало немалые старания, чтобы сохранить жалкие остатки некогда многочисленной популяции этих птиц.

В декабре 1741 года умирающий Витус Беринг в сопровождении немецкого натуралиста и судового врача Георга Стеллера был доставлен на одинокий, затерянный в ледяном море остров. Целую зиму они питались мясом огромных девятиметровых и весящих 70 центнеров морских млекопитающих, названных позже стеллеровыми коровами. Сам Стеллер умер по дороге домой, длившейся целых пять лет. По его дневник с описанием морской коровы был издан через пять лет после его смерти, в 1751 году. Через двадцать шесть лет после описания стеллеровой коровы она перестала существовать на Земле, будучи истреблена охотниками на каланов и рыбаками.

Тысячи морских птиц со склеенным мазутом оперением, потерявшим свою водонепроницаемость, ежедневно выбрасывает прибой на побережье Атлантики. Птицы попадают в мазутные шлейфы, которые оставляют за собой суда. Мазутная пленка тянется, почти не прерываясь, от Ньюфаундленда до самого Северного моря.

Обыкновенную селедку скоро можно будет купить в магазине только в качестве редчайшего деликатеса. Уже в пятидесятых годах сельдь исчезла из Ла-Манша. В шестидесятых годах с помощью специальной техники лова удалось значительно повысить ее добычу на всем Северном море. К 1965 году вылов сельди достиг своей кульминационной точки — почти полтора миллиона тонн. И несмотря на то что была достигнута договоренность между заинтересованными странами — не пользоваться на Северном море мощными рыболовными судами, улов с тех пор непрерывно падает. В 1971 году он составил 5500 тонн. Рыболовецкий флот ФРГ на сегодняшний день вместо ежегодного вылова сельди в 200 тысяч тонн вылавливает лишь 3 тысячи. Теперь настала очередь мощных скоплений сельди в Северной Атлантике, нагуливающихся между Гренландией и Норвегией. Веками они служили основным источником существования многочисленным рыболовецким поселкам норвежского побережья. В 1965 году облов этих косяков дал еще 1,7 миллиона тонн, а уже в 1971 году удалось выловить всего лишь 21 тысячу тонн.

Ведь теперь не только каждый рыболовецкий траулер, но и всякая мелкая рыболовецкая шхуна снабжена эхолотной установкой, с помощью которой можно выявить нахождение рыбьих косяков за многие километры и практически на любой глубине.

В то время как в начале нашего столетия в Швейцарию еще ежегодно прилетало гнездиться 150 пар аистов, сегодня там не встретишь уже ни одной пары. Из существующих на Земле пяти видов носорогов — индийских панцирных — осталось 680 экземпляров (сохранившихся в шести заповедниках Индии); яванских носорогов осталось не более 30–40, а самых маленьких, суматранских (с острова Суматра), — ровно 100. В Натале (Южная Африка) путем строжайшей охраны удалось увеличить численность огромных белых носорогов с 24 до 1 тысячи голов и более. Зато северный подвид этих носорогов во время гражданской войны в Конго потерпел крупный урон — примерно десятая часть всей популяции была уничтожена; то же самое постигло и белых носорогов, живущих в Уганде. Сегодня их осталось не более двухсот. Что касается черных носорогов, то их по всей Африке сейчас насчитывается примерно от 10 до 13 тысяч.

Очень жаль, что мало кому известен следующий позорный факт. Ночью 4 июня 1844 года три рыбака отправились с южной оконечности Исландии к острову Элдей. Имена этих людей заслуживают того, чтобы их запомнить: Ислефсон, Кентилсон и Брандсон. Это именно они убили двух последних бескрылых гагарок. Птицы эти напоминали пингвинов, которые теперь встречаются только в южном полушарии, но когда-то они гнездились сотнями тысяч у берегов Северной Европы, Северной Азии и Северной Америки. Они были величавы, любопытны и доверчивы. Радостно бежали они навстречу пристававшим к берегу судам, а их тысячами убивали палками. Таким образом, на побережье Соединенных Штатов они в скором времени были полностью уничтожены. В небольшом числе эти птицы сохранились на исландском острове Гайрфугласкер, и только потому, что подход к острову был крайне затруднен из-за сильного прибоя и не раз стоил жизни не в меру предприимчивым рыбакам. Да еще, может быть, потому, что два соседних монастыря требовали себе три четверти добычи в качестве пошлины. Поэтому-то птицы там и сохранились, пока в 1830 году весь вулканический остров не исчез под водой…

Рыбаки, убившие двух последних, чудом сохранившихся на соседнем островке Элдей бескрылых гагарок, совершили более тяжкое преступление, чем грек Герострат, поджегший, как известно, храм Артемиды в Эфесе только затем, чтобы увековечить свое имя. Но храмы и раньше и позже люди отстраивали вновь (и вновь сжигали!), а вот если погубить последнюю пару животных какого-нибудь вида, не произведшую на свет потомства, то такого животного никакими силами человеку уже не восстановить. И хотя мы умеем строить небоскребы и в состоянии уничтожить атомными бомбами целые континенты, а вот оживить мертвого дождевого червя — этого мы сделать не в силах!

«Места на Земле хватит для каждого», — отвечает на подобные опасения рядовой обыватель. Но это только безответственная отговорка. Мы сидим, стиснутые, миллионами, В своих гигантских городах под сизым колпаком дыма, не пропускающим солнечных лучей. Эти города, словно зловредные фурункулы, все разбухают и разбухают, высасывая ив земли все грунтовые воды и отравляя своими ядовитыми сточными потоками все реки… Связанные законами и запретами, среди путаницы рельсов, границ и автострад, словно мухи, бьющиеся в паутине, люди все чаще стали обращать спой взор на край обетованный — на Африканский континент. Вот где еще можно найти не тронутую цивилизацией, не изъезженную машинами, девственную прекрасную природу! И как бы ни делили колониальные власти между собой этот континент, в мыслях он всегда принадлежал всем и каждому, кто любит природу, кто утешает себя тем, что есть еще на земном шаре благословенная земля, есть желанная тишина и покой, напоенный ароматами чистый и свежий воздух!

Такая Африка еще долго будет существовать, но только в фильмах, приключенческой литературе и в сердцах мечтателей — в действительности она уже исчезает как мираж, как счастливое сновидение…

В Южной Америке, Африке и Австралии еще есть огромные необжитые пространства, тем не менее для человека они малопригодны. В тропиках хотя и произрастают пышные густые леса, но земля малоплодородна. Почвы девственных лесов Заира у нас в Европе считались бы непригодными для вспашки. Если свести лес, то тропические ливни быстро вымоют из земли все минеральные соли, а солнце и ветер за несколько лет уничтожат весь плодородный слой. Поэтому плантации в тропиках — это хищническая эксплуатация земли. Чтобы вырастить кофе, бананы, чай, бобы какао или другие тропические культуры, каждый раз вырубают и выжигают новый кусок девственного леса. Такие плантации используются, как правило, от пяти до шести лет, после чего никогда ничем не удабриваемая почва становится полностью истощенной. Плантацию просто бросают и переходят на другое место. Покинутые плантации сначала зарастают кустарником, и только через 80–100 лет там снова вырастает лес, и плодородие почвы постепенно начинает восстанавливаться.

Это в Африке. А вот в Бразилии, во всем огромном бассейне Амазонки, однажды сведенный лес уже не восстанавливается никогда. Он вырос в значительно более богатую осадками эпоху на этой бедной питательными веществами земле. Что же касается африканских плантаций, то расположены они теперь большей частью наиболее удобным для транспорта образом — вдоль автомобильных дорог и восстанавливаться лесу практически не дают: вырастающий кустарник сжигается вновь и вновь. Местные жители ежегодно сжигают сухой высокий травостой в поясе саванны вокруг лесов, после чего там остаются стоять лишь одиночные, разрозненные деревья и ландшафт приобретает известный всем по фотографиям вид «плодового сада». Такой «типично африканский» саванный ландшафт — дело рук человеческих, результат ежегодных поджогов травостоя. Не будь этих пожаров, саванный пояс постепенно тоже превращался бы в девственный лес.

Таким образом, некогда необозримые лесные массивы с каждым десятилетием съеживаются и становятся все меньше и меньше. Скоро и они исчезнут окончательно. А степь, как известно, сменяется пустыней. Начиная с XV столетия Сахара ежегодно продвигается к югу на один километр по фронту, растянувшемуся на 3 тысячи километров! Таким образом, ежегодно 3 тысячи квадратных километров зеленой степи превращаются в безжизненную песчаную пустыню…

Африка получает две трети своей влаги только путем испарений, которые солнце выпаривает из влажных зеленых губок — огромных девственных лесов. Ветры с океана в Африке в отличие от Европы не достигают внутренних земель: их отводят в сторону холодные морские течения, а дождевым тучам преграждают путь высокогорья побережий, и они выливают всю принесенную с собой влагу прямо там, у берегов. Поэтому тот, кто губит в Африке деревья, — тот губит континент.

После последней мировой войны англичане принялись планомерно отстреливать в обширных районах Танзании всю дичь, прочесывая местность цепочками стрелков. Делалось это с целью освобождения места под плантации земляного ореха. В операции участвовало около 30 тысяч рабочих и 750 британских техников. Повсюду валялись тысячами мертвые жирафы, носороги, антилопы, разлагаясь под палящими лучами солнца. Только с 1945 по 1950 год на 1500 квадратных километрах площади было убито 8554 крупных животных.

Прежде земля здесь была покрыта зарослями кустарника, перевитого различными вьющимися растениями; на каждый гектар приходилось около трехсот деревьев. А земляной орех — это низкорослое и тщедушное растение — не прикрывает голой земли, подставляя ее солнечным лучам и ветрам. Почва высыхает и выветривается, ливни смывают ее и уносят прочь в глубокие ущелья и низины.

Пагубный проект «Земляной орех» явно себя не оправдал. Однако в одном только Сенегале продолжают ежегодно забирать под посевы земляного ореха 25 тысяч гектаров новых земель и столько же их остается после использования в виде безотрадных пустошей. Словно каток, подминающий под себя все живое, катится «ореховая напасть» по несчастной стране.

Все увеличивающемуся населению уже сегодня нужны новые земли. Но там, где нужно выращивать маниоку, батат, бананы, волей-неволей приходится уничтожать горилл, мартышек, павианов и антилоп, которые тоже претендуют на эти растения. Правда, если кто-нибудь построит новую ферму в глухом, необжитом месте, он в течение многих месяцев и даже лет может пользоваться бесплатным мясом за счет дичи, населяющей окрестные угодья. Но ни один фермер не потерпит, чтобы поблизости от его коров и овец жили леопарды, львы, гиеновые собаки или крокодилы. Уже сегодня дикие животные в Африке вытеснены с двух третей той территории, на которой обитали еще 100 лет назад. Однако и там, где сегодня еще обитают слоны, антилопы гну, леопарды, носороги и человекообразные обезьяны, число их снизилось на 20, а то и на 90 процентов.

Обширные области влажной Тропической Африки возле экватора пока еще находятся «под охраной» мухи цеце, поэтому они и сегодня еще богаты дичью и лесами — этими хранилищами дождя для всего континента. Потому что муха цеце разносит не только сонную болезнь среди людей, но и болезнь среди домашнего скота — так называемую нагану. В зараженной местности от этой болезни за короткий срок погибают поголовно все домашние животные, в то время как дикие, в крови которых тоже находят возбудителя этой болезни, ею не заболевают.

В некоторых английских колониях применяли ужасающий метод борьбы с этой болезнью. За счет чего живут мухи цеце? Ну разумеется, за счет крови антилоп и других диких животных! Как наилучшим образом избавиться от мухи? Надо планомерно уничтожить всех диких животных в округе: каждого куду, каждую газель, каждого жирафа, каждого носорога — словом, все живое, что может хранить в своих жилах хоть каплю крови, пригодной для питания зловредной мухи. А когда все крылатые переносчики инфекции вымрут от голода, можно будет через некоторое время заселить обезвреженные области домашним скотом.

Сказано — сделано. Начался планомерный отстрел всего, что двигалось и шевелилось. Во исполнение этого безумного плана в Родезии, в долине Замбези, с 1948 по 1951 год было уничтожено 102 025 голов диких животных. Тут были и буйволы, и антилопы канны, и куду, бушбоки, лошадиные антилопы. Что же касается мухи цеце, то она после этой массовой бойни и не подумала исчезнуть…

Еще пуще лютовала Контрольная комиссия по борьбе с мухой цеце в Уганде. И только решительное вмешательство борцов за охрану природы успело в последний момент уберечь обширные районы от полного опустошения. Задним числом было установлено, что господа, ответственные за операцию «Муха цеце» бездумно и самовольно, без должных научных обоснований учинили массовое избиение животных. Теперь уже известно, что сонная болезнь, а также родственная ей болезнь домашнего скота — нагана — переносятся примерно тридцатью видами мухи цеце. Каждый такой вид предпочитает особую, только ей свойственную влажность воздуха и придерживается определенных растительных сообществ. Но что самое главное — все они живут за счет крови разных «доноров», начиная от человека и крупной дичи до грызунов и других мелких млекопитающих, а также крокодилов, птиц и ящериц. И если крупных животных путем систематического отстрела еще можно постепенно истребить, то уж мелких (таких, как грызуны), ведущих преимущественно ночной образ жизни, не уничтожить никогда.

А между тем есть реальные возможности борьбы с мухой цеце. Так, уже 20 лет назад удалось полностью обезвредить территорию Зулуленда (ЮАР) и другие области Южной Африки путем единовременного опыления с самолета контактными ядохимикатами. А в самое последнее время был проведен новый научный опыт: целую партию самцов мухи цеце стерилизовали путем облучения и затем выпустили в местностях, где наблюдалось засилье мух. А поскольку каждый самец оплодотворяет несколько самок, то таким способом эти самки автоматически исключались из процесса размножения. И хотя мушное поголовье убывало довольно медленно, зато от подобного метода борьбы не страдали другие, полезные, насекомые.

Все же крупным и хищным животным приходится уступать свои «владения» повсюду, где эти земли нужны под пашни и пастбища африканскому населению, которого становится все больше и больше.

Впрочем, чему тут удивляться? Ведь наши собственные предки в Европе, Северной Америке, Японии или Китае — разве они не поступали с животными подобным же образом? Только мелким и безопасным представителям животного мира разрешалось обитать среди нашего культурного ландшафта в качестве охотничьей дичи: у нас это косули и зайцы, а в Южной Африке — несколько видов антилоп.

Но, повторяю, никто ведь не потерпит, чтобы с его кукурузных полей и банановых плантаций снимали урожай слоны или стада буйволов. И кому это захочется жить вместе со своими детьми в глинобитном домишке прямо среди львов и леопардов?

Поэтому я очень скоро пришел к выводу, что совершенно бессмысленно защищать в Африке «просто львов» или «просто носорогов»: им все равно рано или поздно придется уступить людям свои владения. Вместо этого мы должны всеми силами стараться помочь выделить в Африке несколько достаточно больших территорий, свободных от людских поселений, то есть заблаговременно создать национальные парки, в которых животные и растения смогут чувствовать себя в полной безопасности. Только так мы сможем сохранить их для будущего.

Кстати, я хочу еще напомнить о том, что если на скудных тропических почвах пасется 30 различных видов диких животных, они дают заметно больше белка на один гектар, чем пасущееся в тех же условиях однородное стадо домашнего скота.

И нельзя забывать о том, что человечество, задавленное урбанизацией, загазованностью и загрязнением окружающей среды, все больше тянется к подобным нетронутым уголкам природы, все больше горожан жаждет полюбоваться природой в ее первозданной красоте, побыть в тишине, подышать свежим воздухом. А следовательно, наличие подобных ландшафтов принесет в будущем, да и приносит уже теперь, государствам, владеющим ими, гораздо больше доходов, чем хозяйственное освоение этих же земель.

Первым из крупных африканских животных вымер еще за 300 лет до нашей эры дикий осел, который обитал в области Атлас, на северо-западе Африки. Вскоре исчез и североафриканский мелкий слон — вид, наиболее пригодный для приручения, более выносливый и легче переносящий всякого рода лишения. Теперь его изображение можно увидеть только на римских монетах или вазах. Именно с этими слонами Ганнибал появился в свое время у врат Рима, наводя ужас на население.

Что касается львов, то только их корректным отношением к нам, людям, можно объяснить тот факт, что им позволили в Северной Африке пережить времена Рима, Карфагена и высокоцивилизованных арабских государств. В Марокко они были истреблены лишь к 1810 году, а в Алжире и Тунисе — только в 1890 году. Самый красивый подвид львов — берберийские львы с чернойгустой гривой, закрывающей не только полспины, но и грудь зверя, на своей родине были истреблены в двадцатых годах нашего столетия. С тех пор эти «модели» для гербов, монет и скульптур проживают только в наших зоопарках, да и то они уже далеко не такие красивые, так как смешались с львами других подвидов. Нам, работникам зоопарков, приходится время от времени для «освежения крови» привозить из Африки новых, только что отловленных львов. Но мы делаем это неохотно. Дело в том, что львы, живущие ныне в Африке, почти поголовно имеют куцую, редкую гриву, не заходящую на брюхо, и выглядят они поэтому не импозантно. Кстати, на южной оконечности Африки уже примерно к 1865 году были полностью истреблены все капские львы, тоже необыкновенно красивые, с роскошными темными гривами, покрывающими всю переднюю часть их туловища.

Когда первые буры[35] заявились в Южную Африку, они увидели зеленые равнины с изобилием самых различных животных, и все это напоминало старинные сказания про те самые «райские кущи», существовавшие когда-то на Земле до злосчастного грехопадения людей, лишившего их всех этих благ. До самого горизонта паслись бесчисленные стада благородных антилоп, газелей, зебр, гну, жирафов и кафрских буйволов. Однако буры видели в них только дешевое мясо, не стоящее ничего, кроме патронов. А из шкур можно было изготовлять мешки, в которых удобно хранить урожай.

И вот тут-то свершилось роковое событие, заставившее мир на минуту встрепенуться и прислушаться к тому, что делается в Африке. Вдруг все узнали, что на свете существуют квагги (это такие зебры, у которых только перед полосатый, а задняя часть тела коричневая, как у лошади). Никто и не знал, что эти квагги тысячными стадами бродят по африканским саваннам, и тем более никому и в голову не приходило прикинуть, даже хоть приблизительно, сколько же их там, этих квагг. И вдруг приходит тревожная весть: в 1878 году в Южной Африке застрелили последнюю, самую последнюю на свете, кваггу…

Никто не хотел этому верить: не может быть, что такого животного больше не существует! Но тем не менее это было так. Правда, нашелся еще один экземпляр в Амстердамском зоопарке, но он был один и поэтому не оставил потомства. А в 1883 году умер и он.

Таким образом, человек бездумно, беззаботно, не имея на то никакого права, стер с лица Земли целый вид, существовавший задолго до появления самого человека и мирно пасшийся в течение многих тысячелетий на просторах саванн. Чтобы вычеркнуть квагг из списка живых, оказалось достаточно лишь того, что шкура их была дешевле холщовых мешков для зерна…

Между прочим, уже несколько лет спустя после этой трагедии музеи платили большие деньги за пару мешков из шкур квагги, с помощью которых можно было изготовить чучело исчезнувшего животного. Этих удивительных, необычных зебр так быстро и незаметно перестреляли, что те полдюжины, которые сейчас в виде чучел хранятся в зоологических музеях, расцениваются на вес золота.

А следующая зебра — бурчеллиева, обитавшая в Оранжевой республике и Бечуаналенде[36] исчезла в конце прошлого столетия. Голубые лошадиные антилопы, особенно красивые и крупные, когда-то во множестве населявшие несколько сот квадратных километров Капской провинции[37], к 1760 году стали уже редкими, а в 1800 году от них осталось всего пять… чучел в музеях.

А потом дошла очередь до бонтбоков, или лиророгих бубалов. Сто лет назад их были еще тысячи в Капской провинции, сегодня сохранились лишь маленькие группы в резерватах Бредасдорп и Свеллендам. Редко теперь встретишь и беломордого бубала, прежде весьма многочисленного. Те немногие египетские газели, которым удалось дожить до наших дней, уцелели только потому, что король Фарук запретил на них охотиться, оставив право убивать их только за собой…

Я не оговорился, написав «убивать», потому что в наш век автомашин это перестало быть спортивной охотой, а превратилось в самое что ни на есть обычное убийство. Каждый, кому не лень, может сегодня, сидя в американской машине в сто лошадиных сил, с полным комфортом, прямо из-за руля, стрелять по газелям, из последних сил мчащимся перед самыми колесами…

Пока еще железных дорог в Африке очень мало, а автомобильные дороги проходят на расстоянии многих сотен километров одна от другой. Безусловно, в Африке есть еще места, где не ступала обутая в ботинок нога белого человека, есть еще и нетронутая, дикая природа. Однако и эти малярийные болота и царства мухи цеце перерезаются все новыми и новыми автомобильными дорогами и делятся, таким образом, на все более мелкие участки.

Ныне мы уже доподлинно знаем оба пути, которыми наши европейские аисты летят в Южную Африку. Мы знаем, где проводят зиму наши ласточки, а где — североамериканские. Но кто еще 20 лет назад имел хоть какое-то представление о кочевках животных Африки? Между тем на северо-востоке Конго[38] возникли горные рудники и построены плотины. Слоны же, которые прежде в определенные сезоны собирались сотнями и даже тысячами, чтобы откочевать в более влажные лесистые области, теперь во время засух не решаются пересечь людные индустриальные районы. Кто сейчас может точно указать, в каких внутренних африканских озерах раньше других вымрет весь планктон, все беспозвоночные, потом рыбы, а вслед за ними и сотни тысяч фламинго только из-за того, что впадающие в них реки массами сносят туда ДДТ и другие ядохимикаты, смытые ими с плантаций? В США и многих других странах применение инсектицидов уже строжайше запрещено. Зато их с каждым годом все в большем количестве запродают ничего не подозревающим развивающимся странам…

Должен ли я после всего сказанного заверять читателей, что в Африку мы ездим не для того, чтобы «стрелять слонов»? Директора зоопарков и ученые-зоологи, кстати говоря, никогда не отправляются в «экспедиции по отлову зверей» — такие вещи придумываются только специально для фильмов и бестселлеров об Африке. Ловцы диких зверей подобного рода встречаются теперь разве что в многосерийных очерках, печатающихся в провинциальных газетах. Наши зоопарковские животные попадают в Европу и Америку способом, который любителям острых ощущений может показаться огорчительно будничным и неромантичным. Так, наши фирмы по закупке диких животных ограничиваются тем, что высылают в Африку своих агентов и сопровождающих их служителей для транспортировки животных. Там они приобретают уже заранее отловленных местными охотниками и приученных к неволе диких животных, грузят их на морские суда и препровождают в Гамбург или Нью-Йорк, обеспечивая в дороге хорошей кормежкой и уходом — вот и все…

Мы, друзья животных, стараемся спасти от уничтожения существа, соседствующие с нами на этой планете, которых считаем не менее благородными и достойными жить на Земле, чем мы сами. Мы хотим, чтобы и наши внуки с замиранием сердца могли наблюдать за грациозной и пугливой антилопой бонго. А для того чтобы сохранить диких животных хотя бы в нескольких небольших питомниках или зоопарках, необходимо прежде всего изучить их образ жизни на воле, знать, в чем они нуждаются и без чего жить не могут.

Вот зачем такие люди, как я, едут в Африку. И о том, чем именно мы там занимаемся и как это все происходит, я и хочу рассказать в этой книге.

II. Автомобили опаснее львов

«Нет, я не дам себя съесть!» — сказала лягушка щуке и огромным прыжком выскочила из воды на берег. А там ее уже поджидал аист. От своей судьбы, как известно, не уйдешь.

По математике я в школе получал только самые плохие отметки и когда на выпускных экзаменах вернул почти пустой лист, то думал: ну, теперь у тебя, кажется, на всю жизнь с логарифмами покончено! Но не тут-то было. Уже пару лет спустя мне, как нарочно, пришлось в своих опытах со слонами проводить расчеты с использованием теории вероятности…

К машинам я никогда особой склонности не питал. Когда мне случалось разглядывать нагромождение гаек, проводов и труб, скрывающееся под капотом какого-нибудь автомобиля, я с ужасом представлял себе, как в случае поломки лежал бы под ним в полной растерянности, не зная, что предпринять. Поэтому я предпочел учиться верховой езде и принял твердое решение не приобретать автомобиля до тех пор, пока не буду в состоянии держать и шофера. Животные мне всегда казались более надежными, чем машины.

Но в жизни все случается иначе, чем задумано. Мой младший сын Михаэль в 17 лет уже научился водить машину, и не успел я опомниться, как мне тоже пришлось этому научиться: нельзя же дать сыну себя переплюнуть! Его расчет был верен — вскоре мы приобрели «Фольксваген». Но что автомобили окажутся для меня опасными именно в сердце Африки, среди львов, — вот этого я тогда никак не мог предположить.

Сорок пять лет назад, будучи студентом, я захотел прокатиться на одном из первых пассажирских самолетов и купил себе билет на рейс Найсе (Силезия) — Берлин. Но во время промежуточной посадки в Бреславле я уже имел такой «бледный вид», что решил подарить свой билет брату и потом в течение десяти лет избегал самолетов, как прокаженных. И тем не менее именно благодаря самолетам и автомобилям такой работник зоопарка, как я, который не может на годы отлучаться от своих подопечных, получил возможность побывать в заморских странах, и в частности в исчезающем зеленом раю, на «земле обетованной».

Пожалуй, ни одному из прежних директоров европейских зоопарков не случалось самому побывать в Африке. Если бы моим предшественникам вздумалось самолично понаблюдать за окапи на воле, им пришлось бы в течение трех месяцев добираться на поезде, затем на океанском пароходе, речном суденышке и пешком с носильщиками и столько же времени — обратно. У меня это все выглядело совсем иначе: значительно быстрей, но зато, правда, и менее впечатляюще.

…Вылетаем из Франкфурта. Три фабричные трубы возле Майна загадили черным дымом всю округу на целых 30 километров — сверху это особенно хорошо видно. Какой-то мужчина обратился ко мне по-французски. Оказывается, он узнал от служащих авиакомпании «Сабена» о наших планах относительно доставки в Европу живого окапи и советует мне накупить почтовых марок с изображением этого животного, а по возвращении в Европу их продать: «Очень выгодное дельце», — считает он. Что только людям не приходит в голову!

Не проходит и двух часов, как уже Брюссель. Пересадка. Лихой виток — и мы снова в небе. Как много пахотной земли вокруг городов пожирают кладбища! И многие люди сделали могилы доходным предприятием: вот семь камнетесов красиво обрамляют могилу полированными плитами — отсюда, с высоты, они похожи на костяшки домино.

По рядам пассажиров передали бумагу, сообщавшую о том, что мы находимся на высоте 5 тысяч метров, давление же воздуха в салоне соответствует лишь тысяче метров высоты, что командира корабля зовут Торни (когда начали ходить первые поезда, наверное, никому бы в голову не пришло интересоваться тем, как зовут машиниста!); летим мы со скоростью 440 километров в час, температура воздуха за бортом составляет минус 15 градусов; мы пролетаем над Боденским озером. Но пока это сообщение успела прочитать половина пассажиров, мы летели уже на высоте 6 тысяч метров, за бортом стало 22 градуса мороза. Кроме того, на нас с пугающей быстротой надвигались вершины массива Юнгфрау. Заходящее солнце окрашивало их в розовые тона, и казалось, что они находятся на одном уровне с нами. А пока все 73 пассажира прочли бумагу, мы были уже над Миланом. Утром — Триполи. Ворота аэродрома из рифленого железа еще изрешечены осколками гранат Роммеля или англичан. В середине ночи — Кано в Нигерии, утром в 8 пересекаем экватор, затем бесконечно широкую речку с островами посередине; на нас устрашающе надвигается девственный лес и… мы благополучно приземляемся в Конго, в Леопольдвиле[39].

Как только мы с Михаэлем шагнули из самолета во влажный зной африканского утра, то сразу же почувствовали себя несколько неловко. Дело в том, что мы были одеты в свои рабочие «тропические» костюмы цвета хаки, изрядно помятые, а встречающие нас внизу у трапа господа — в безукоризненных элегантных костюмах с белоснежными крахмальными сорочками.

Да, до Африки, которую мы ищем, отсюда еще очень далеко. А Леопольдвиль в те годы был уже одним из элегантнейших и дорогих городов мира с населением 300 тысяч человек, из которых 16 тысяч — белые. Город, в котором существование без машины совершенно немыслимо, потому что расстояния между домами непомерно растянуты, а автобусов и трамваев тогда не было и в помине. Идея пройтись пешком могла прийти в голову только тому, кто полчаса назад вылез из прохладного самолета.

Вот она — прекрасная, «не тронутая цивилизацией» Африка: фильмы о Франкфуртском зоопарке, которые мы привезли с собой, должны были пройти специальную цензуру — здесь она значительно строже, чем в Европе. Прививка оспы, отмеченная в нашей справке о здоровье, оказывается, устарела — срок истек. Но приветливый врач тут же в аэропорту с готовностью соглашается сделать нам новые царапины на руках. В кабинете за его спиной висит бронзовая табличка с надписью, гласящей, что 3 апреля 1925 года сюда прибыл первый самолет из Брюсселя. Протяженность полета составляла тогда свыше 8 тысяч километров, и длился он три дня. Мы же за 20 часов стремглав пересекли Средиземное море и Сахару, а ныне, 20 лет спустя, это делается еще вдвое быстрей.

Хозяин дома, у которого мы остановились в Леопольдвиле, когда-то прибыл сюда с намерением проработать у экватора три года, а прожил сорок лет. Почта в те времена приходила только раз в три недели, и была она шестинедельной давности. Сегодня почта доходит в тот же день. К тому же тогда здесь не существовало холодильников, не было привоза свежих овощей из Южной Африки, не знали радио и были только керосиновые лампы да более дешевая жизнь.

Вечером был устроен грандиозный банкет в нашу честь, прямо как в кино: тропическая ночь, черные бои в белоснежных ливреях, бесшумно обслуживающие гостей, танцевальная музыка под пальмами, желтая луна отражается в бескрайних водах реки Конго… Только в кино не чувствуешь температуры воздуха и жуткой его влажности.

Наши дамы дома вечно ругали нас за то, что мы ленивые танцоры, но дело в том, что у нас обоих слишком длинные для этого ноги. А здесь полагалось по очереди обтанцовывать всех присутствующих дам — жен знатных чиновников, коллег — ветеринаров и зоологов. При этом даже пиджака от выходного костюма не разрешалось снять. Ужас! Все здесь было так благопристойно, на таком высоком культурном уровне… А рядом, посреди широкой реки Конго, чуть поблескивал остров, на который еще ни разу не ступала нога человека, потому что он со всех сторон окружен быстринами и бурными водоворотами. Нельзя на нем приземлиться и вертолету: весь остров густо зарос девственным лесом. Так что не исключена возможность, что через пару лет здесь, можно сказать прямо посреди города, найдут еще неизвестных никому животных…

— Вы хотите попасть на слоновью станцию? — спрашивает меня господин Матань, высший чиновник охотничьего департамента в администрации Бельгийского Конго. — Там как раз начался новый отлов слонов, он проводится ежегодно в феврале и марте. Если вы сильно поторопитесь, то еще успеете принять в нем участие.

Пристроив бумажку между десертной тарелкой с ананасовым салатом и бокалом красного вина из винограда, взращенного на склонах вулканических гор Кивуси, он быстренько нацарапал мне самопишущей ручкой рекомендательную записку. Она впоследствии оказалась для нас весьма полезной.

На другой день мы выскочили на самолете из этой «теплицы тропического леса» и, проведя целых три часа в прохладном воздухе, пролетев 1500 километров, добрались до Стэнливиля[40]. Под нами земля, словно буклированная материя: покрывающие ее крохотные бугорки — это вершины гигантов девственного леса. Интересно, что под ними может скрываться?

Конечно, то, в чем нас так усердно убеждали в столице, оказалось чепухой. Все, кому не лень, заверяли нас, что, дескать, «там, в Стэнливиле, вы, без всякого сомнения, сможете так же легко приобрести подержанную автомашину, как и здесь. Зачем же вам гнать ее на такое далекое расстояние?».

Конечно, все оказалось не так. О том, чтобы взять машину напрокат, вообще не могло быть и речи.

— Для поездок по городу — пожалуйста, — заявил нам представитель фирмы «Форд». — А для того, чтобы целыми неделями шастать по лесам, нет уж, спасибо. С этим мы покончили — баста. Вон, полюбуйтесь, в каком виде нам возвращают машины!

И он подвел нас к стоящим в углу двора чудовищно изуродованным и помятым развалинам со вдавленными радиаторами, измазанными кровью ветровыми стеклами и разорванными боками…

Подержанную легковую машину можно было достать без особого труда, но вездеходную грузовую, которая нам была необходима, — абсолютно невозможно. Услужливый провинциальный ветеринар объездил с нами всех торговцев машинами — и ничего. А нам так не терпелось поспеть на ловлю слонов! Наконец в восьмом по счету гараже нам предложили трехтонку фирмы «Интернасиональ». Я до тех пор ни разу не слышал о существовании такой американской фирмы, но это не играло в данном случае никакой роли, потому что в машинах я разбираюсь примерно так же, как мотогонщик в слонах…

Во всяком случае эта машина сверху выглядела вполне красивой и новой — синяя, со сверкающими хромированными частями. Правда, капот у нее можно было открыть только с помощью особого силового приема, но на это мы поначалу не обратили должного внимания. Деловито, с видом знатоков, мы разглядывали ее нутро, представлявшее невообразимую путаницу кабелей, свечей зажигания, гаек и таинственных железных деталей, назначение которых нам было неизвестно. Все это нам показалось каким-то слишком грязным и заржавленным по сравнению со сверкающей наружной оболочкой. Но механик нас успокоил:

— Когда вы проедете по нашим пыльным дорогам несколько сот метров даже на новенькой, только что сошедшей с конвейера машине, она приобретет точно такой же вид.

Нам такое объяснение показалось вполне утешительным.

— Для мотора важнее всего душа, — добавил он многозначительно.

Да, в этом нам еще предстояло убедиться, что у каждой машины есть своя душа. Что касается этой машины, то мне кажется, что у нее была порочная, очень темная душа.

По чего я до сих пор не могу понять — это то, почему она тотчас же заводилась, как только механик нажимал пальцем на кнопку зажигания? Заводилась легко и просто, как порядочная. Если бы речь шла о человеке, то это можно было бы назвать коварством или дачей заведомо ложных показаний.

Ну, разумеется, мы проявили некоторую осторожность: для пробы объехали два квартала. Михаэлю никак не удавалось включить вторую скорость, но он со знанием дела заявил, что у грузовиков это обычное явление. Уже много позже я вспомнил, что ему ведь никогда еще не приходилось сидеть за рулем грузовика… Во всяком случае мы оба чувствовали себя несколько приподнято в самом буквальном смысле: мы действительно сидели значительно выше, чем дома, в моем «Фольксвагене». И когда я схватил Михаэля за руку, заметив, что он в лихом вираже чуть не задел чей-то черный «Бюик», он мне снисходительно разъяснил, что мы ведь теперь водители грузовика, а с грузовиком при аварии ничего не может случиться: он гораздо крепче любой легковой машины. В этом он оказался совершенно прав, как нам впоследствии не раз еще со вздохом облегчения приходилось убеждаться. Одного он только при этом не учел: существуют ведь еще более крепкие грузовики…

Но все эти заботы возникли значительно позже, а в тот момент мы ничего такого и не подозревали: нам не терпелось скорей отправиться за дикими животными.

Я должен похвастать, что именно мне пришла в голову мысль среди бела дня попробовать включить фары. Одна не горела, в ней не хватало лампочки. «Пустяки, — сказали нам, — разумеется, вкрутим». И обещали также запасное колесо, свечи, трос, деревянный каркас к кузову, на который будет натягиваться брезент на случай дождя. Ведь именно в эти дни уже ожидалось начало сезона дождей.

А мы тем временем отправились за покупками. В таких ситуациях впервые начинаешь замечать, что такой язык, как французский, состоит из чертовски многочисленных трудных слов. У Михаэля, которому только пять дней назад пришлось попотеть на экзаменах, мне казалось, должны были быть наиболее свежие знания в этой области. Но все, что он мог припомнить, относилось к «лунному свету» или «хороводу эльфов», что совершенно не подходило к нашей задаче. А вот как называются мешок, веревка, шуруп, гаечный ключ, домкрат, штопор, свечи, примус, фонарь «летучая мышь», батарейка для карманного фонаря, противозмеиная сыворотка, паяльная лампа, резина для латания шин, простыни, шерстяные одеяла, гвозди, сковорода, порошок от насекомых, чернила для самопишущей ручки, термитоустойчивый жестяной ящик, темные очки от солнца?

Одних консервов мы набрали два тяжелых ящика. И то, что на каждую банку консервов, на каждый мешок с соломой нам требовалась отдельная квитанция, заверенная печатью, предназначавшаяся для какого-то далекого финансового учреждения во Франкфурте-на-Майне, каждый раз по-французски объяснять было достаточно сложно.

Наконец на следующий день мы, тяжело нагруженные, выехали на своей сверкающей машине за ворота гаража. Сзади в кузове пристроился наш бой Хуберт Митампу, которого мы еще в самый последний момент успели нанять. Когда я оглянулся в последний раз, чтобы проверить, не забыли ли мы чего, лица провожавших нас механика и владельца гаража показались мне уж больно веселыми и довольными… Но и мы были рады. Машина, смазанная свежим маслом, бодро катила мимо нескончаемых хижин местных жителей. На сегодня мы наметили себе проехать 600 километров.

Но действительно, так ли уж бодро катит наша машина? Михаэлю кажется, что ее почему-то все время заносит влево. И правда, вскоре наш бой Хуберт постучал сзади в окошечко кабины — зловещий знак, к которому нам еще предстояло привыкнуть впоследствии: спустило заднее левое колесо.

Какая неприятная случайность: ведь всего несколько километров отъехали от города! Мы спешим скорей добраться до ближайшей бензоколонки, чтобы подкачать злополучное колесо. Но тут нам пришлось познакомиться с законами африканского священного обеденного перерыва. Было пять минут первого. Одна бензоколонка была заперта на замок, во второй авторемонтной мастерской в окне поблескивало пять новеньких, с иголочки, воздушных компрессоров, но рабочие-африканцы не могли до них добраться, потому что «месье» ушел обедать, а ключ унес с собой. После пятой мастерской мы сдались. Остановились в тени акации и стали покорно ждать, пока стрелка доползет до двух.


— Ты что, нарочно это делаешь? — спрашиваю я Михаэля, как бы между прочим, стараясь придать своему голосу тон безразличия.

Дело в том, что я взял себе за правило не давать сидящему за рулем человеку никаких советов по вождению машины, когда сижу рядом с ним. Мои пассажиры дома имеют ату дурацкую привычку, и я знаю, как это раздражает. Но сейчас я чувствую, что обязан вмешаться. Дорога, по которой мы едем, проложена сквозь дремучий лес, как обычно прокладываются все африканские дороги — по горам, по долам, то есть она не выравнивается, а идет так, как идет рельеф местности. Это удивительно напоминает аттракцион «американские горки». Нужно точно придерживаться колеи, проложенной предыдущими машинами, чтобы не попасть в кювет. Но Михаэль этого не делал: когда дорога шла под горку, он начинал ехать зигзагами, выписывая колесами вензеля — одно колесо между колеями, другое — на самом краю дороги, которая очень часто проходила по довольно отвесному обрыву, куда страшно было даже заглянуть. Я сначала думал, что он нарочно так лихачит, чтобы нагнать на меня страху, и поэтому намеренно долгое время делал вид, что не замечаю его художеств, но когда увидел, что он никак не хочет прекратить эту глупую игру, решил псе же принять какие-то меры. Но на мой вопрос, нарочно ли он это делает, Михаэль ответил неожиданно смущенным голосом:

— Не-ет, просто иначе не получается, тут что-то с рулем не в порядке…

При этом он ни на секунду не отрывал глаз от надвигавшихся на нас луж и разъезженных участков глинистой дороги. Руль приходилось несколько раз поворачивать, прежде чем колеса слушались и шли в нужном направлении. Лучше всего обходилось дело на виражах — там руль все равно был повернут до упора в какую-нибудь сторону. Но упаси бог, когда дорога шла прямо! Тогда колеса на каждой колдобине и от каждого более или менее крупного камня приобретали полную самостоятельность. И уж с настоящим замиранием сердца мы ехали там, где дорога спускалась отлого вниз. Потому что в каждой такой низинке протекает либо речка, либо ручей или в лучшем случае виднеется топкое болото, через которое проложены мостики, состоящие из двух толстых брусьев — по одному на каждое колесо. Всякий раз, когда мы зигзагами скользили по глине навстречу таким «мосткам», руки до побеления суставов сжимали руль и сами мы взмокали под рубашками, как мыши.

То и дело вдоль дороги виднелись останки потерпевших аварию машин. Если автомобиль старый и настолько помят, что не в состоянии сам или на буксире докатить несколько сот километров до ближайшей мастерской, его просто распотрашивают и бросают у дороги.

— Не мчись же так! — говорю я Михаэлю. — Уж если эта колымага не желает ехать прямо, то не гони хоть по крайней мере! Ты же едешь сейчас со скоростью не меньше 70 километров в час, а это по такой дороге, право же, опасно для жизни!

— Ты ошибаешься, — возражает он и тычет локтем в сторону спидометра. — Я еду никак не больше сорока!

И что удивительно — стрелка действительно качается между 40 и 50, и в то же время зеленая стена леса по бокам дороги проносится мимо окон с невиданной быстротой. Только через 14 дней пути мне удалось разгадать эту загадку. Я заметил, что указатель километража тоже указывает только примерно две трети того расстояния, которое, судя по карте, мы должны были проехать. А объяснялось все очень просто: счетчик отсчитывал американские мили, каждая из которых равняется 1600 метров! Когда спидометр показывал 50 километров в час, мы на самом деле ехали со скоростью 80 километров в час. Должен сказать, что я был искренне удивлен, что в такой испорченной машине столь маловажный «орган», как указатель километража, без которого вообще-то можно обойтись, работал вполне исправно…

Не успели мы оглянуться, как было уже шесть часов. Не позже чем через час наступит полная темнота. Мы не отважились ехать дальше в кромешной тьме и потому решили свернуть на боковую дорожку, которая вела, судя по указателю дороги, к какой-то миссионерской обители. Дорога шла сначала между разрозненными плантациями, затем деревья по обеим ее сторонам стали редеть, и в конце концов мы выехали на просторную площадку, окруженную со всех сторон низенькими глинобитными хижинами с крышами из пальмовых листьев. Черноволосый европеец в ярко-красной рубашке вышел нам навстречу и приветливо пригласил: «Добро пожаловать!» У него было приятное, умное лицо, но его французского я не мог разобрать, и он меня тоже явно не понимал. Тогда я решил попробовать обратиться к нему по-английски, и тут выяснилось, что он, оказывается, англичанин. Жена его — медсестра и тоже много лет живет в этой глуши. А поскольку здесь нет ни одного врача, она вынуждена лечить всех больных в округе почти в двести километров и ездить принимать роды. Живут они вместе со своей шестилетней дочуркой в покосившемся глинобитном домишке, по всей видимости, довольно бедно, но для нас тут же сервировали стол и поставили на него все лучшее, что было в доме. Угощение было самое что ни на есть «английское»: ветчина с омлетом и овсяная каша (поридж).

Сегодня у них, оказывается, намечается радостный вечер: их дочке прислали из Америки детские грампластинки, а отцу наконец удалось починить старый патефон, чтобы их прослушать. После ужина мы все уселись вокруг уютной керосиновой лампы, а девочка принесла пластинки в ярких, красочных обложках. Заиграла музыка, и детские голоса запели буквы английского алфавита с веселыми куплетами к каждой букве. На мой взгляд, это замечательный способ научить белого ребенка, вынужденного расти в дебрях девственного леса, читать и считать. Но маленькие пластинки не годились, оказывается, для такого старомодного аппарата: иголка скоблила по мягкой поверхности и вырезала из нее длинные стружки, чего мы поначалу при таком тусклом освещении даже не заметили. Прекрасная игрушка была испорчена, и маленькой девочке не удастся уже вторично прослушать свои чудесные пластинки. Какая досада! Ведь вряд ли ей еще скоро снова пришлют в эту глушь что-нибудь подобное. Малышка горько плакала, а жена миссионера как могла старалась ее утешить и наконец увела спать. А мы сидели грустные, и каждый предавался своим невеселым мыслям.

Спать нас уложили в домике для приезжих.

У каждого дома есть своя душа, она отражение того, кто его строил и долго в нем жил. Два миссионера, которым раньше принадлежал этот дом и которые теперь давно уже умерли от бильгарциоза, провели себе в спальню настоящий водопровод. В первые минуты всегда бываешь весьма удивлен, обнаружив, что из такой вот примитивной и неровной глиняной стены торчит настоящий металлический водопроводный кран… Если его открыть, из него действительно потечет вода, иногда, правда, желтая или коричневая, но настоящая вода, часто даже горячая. Если не полениться и выйти посмотреть, откуда она бежит, то непременно обнаружишь у внешней стены дома пустую бочку из-под бензина, которую бои обязаны постоянно наполнять водой. За день она основательно прогревается солнцем.

Здесь вода лилась в настоящую ванну. Сделана эта ванна была с большой любовью и умением из простой глины, изнутри обмазана цементом и сверху покрашена белой масляной краской.

Дом в тропиках, в котором не живут, не остается тем не менее необитаемым. Два жильца выехали, а сотни тысяч въехали. Эти жильцы издалека прорывают подземные ходы, которые в конце концов выходят наружу через глиняный пол нежилой комнаты. Из своих фекалий, смешанных с землей, термиты неустанно изготовляют строительный раствор, из которого вдоль стен лепят длинные коричневые туннели. По этим туннелям беспрепятственно можно пробираться на крышу даже днем невидимыми для чужого глаза, сохраняя необходимую для себя температуру, темноту и сырость. Так возникли на побеленных известкой стенах эти причудливые коричневые узоры, напоминающие ветки дерева с облетевшими листьями.

Ночью на наши постели сыпались сырые опилки из размельченной сердцевины круглых пальмовых стволов, служивших стропилами крыши, крытой пальмовыми листьями. Они-то и являются конечным пунктом всех термитных «улиц». Когда мы утром хотели нарезать хлеб, изъеденная изнутри крышка стола продавилась, как картон…


У нашей машины снова спустило левое заднее колесо. Чтобы добраться до запасного, нам пришлось выгрузить сначала 20 чемоданов и ящиков, нагромоздив их кучей позади кузова; потом нужно было исхитриться приподнять домкратом левый угол и постараться при этом, чтобы домкрат не зарывался в мягкую красную почву. А потом остались сущие пустяки: отвернуть ключом шесть гаек и снять колесо с оси.

Однако Михаэль что-то ковыряется, никак не может отвернуть эти гайки. Тогда я отнял у него гаечный ключ, чтобы показать ему, как обычным сильным рывком можно ослабить заевшую гайку и заставить ее двигаться. Рывок — и ничего. Еще рывок — опять никакого движения. Даже масло, политое на гайку, не помогло — ни одна из гаек отвертываться не пожелала. Тогда мы попробовали молотком. Но когда сломался и второй гаечный ключ, английский миссионер решил использовать метод рычага, надев на ручку третьего ключа кусок старой трубы. Он не чертыхался и вообще не изрыгал никаких проклятий, как мы, — он был действительно очень набожным человеком. Но, обозлившись, он принес тяжеленную кувалду, и священный его гнев высекал из гаек искры…

Измотанные в неравной борьбе с колесом, мы наконец решили от него отступиться: пусть остается на месте, придется его только снова накачать. Миссионер поставил рядом с нашей машиной свой старенький «Форд», вывернул одну свечу, а на ее место вставил резиновый шланг и компрессором своей машины накачал наше колесо.

Но это была только одна из маленьких шалостей, которую с нами сыграла наша машина. Притом одна из самых невинных…

Вчерашнее вождение машины Михаэлем слишком действовало мне на нервы. Незачем нам в конце концов в первый же день врезаться в дерево! Поэтому я решил сам сесть за руль. Постепенно я стал догадываться, зачем Михаэль вчера на самых отлогих спусках еще старался поддать газу, вместо того чтобы выключить мотор. Теперь я и сам был вынужден так поступать. Ведь после каждого спуска вниз дорога поднимается вверх. И для того чтобы на третьей скорости взобраться на следующий перевал, нужно иметь хороший разбег. А чтобы переключить мотор с третьей скорости на вторую, необходимо сначала перевести рычаг на «нейтраль», а на это наша машина реагировала почему-то как норовистая лошадь. Ужасающий скрежет, который издавала при этом коробка передач, казался мне абсолютно противоестественным. Михаэль же по этому поводу позволил себе дерзко заявить, что коробка передач является, скорее всего, очень важной деталью машины, которую вряд ли можно будет временно заменить чем-нибудь другим. Он позволил себе и еще более возмутительные высказывания вроде: неизвестно, кто из нас быстрей угробит машину — он в канаве или я, выведя из строя коробку передач…

Из тех тысяч километров, которые нам пришлось тогда проехать, я мало что помню. То есть просто я не видел ничего вокруг. Я чувствовал себя как канатоходец, которому нельзя оторвать глаз от каната. Если мне хотелось полюбоваться птицей или деревней у дороги, машину сейчас же начинало кидать из стороны в сторону. Нам пришлось поделить функции: один смотрел вокруг, а другой, словно парализованный, неотступно таращился на бегущую впереди колею…

В какой-то момент раздался страшный звон и грохот — к счастью, сорвалась всего лишь гайка с бампера и он волочился одним концом по земле. Мы отвернули и другую гайку, решив упразднить его вообще, потому что Михаэль заявил, что бампер служит только для украшения машины, а рабочих функций не несет, поэтому без него можно прекрасно обойтись и спокойно положить сзади в кузов. Нужен он будет только для того, чтобы потом машину можно было снова выгодно продать. Позже нам пришлось убедиться в обратном — что все же лучше, когда бампер стоит на своем месте…

Мы переезжали на этой машине по узким и высоким мостикам через широкие реки, и шаткие доски под нами трещали, словно пулеметные очереди; мы оставляли за собой километровые тучи красной пыли, а тропические ливни отмывали автомобиль снова до прежней синевы. Сильный мотор тянул свою монотонную песню часами и днями подряд, и мы неудержимо мчались навстречу своим любимым жирафам и слонам.

Нам предстояло очутиться среди них скорее, чем мы предполагали.

III. Наши первые слоны

Я невольно так резко нажал на тормоз, что Михаэль чуть не выбил лбом ветровое стекло: подумать только — слоновий помет прямо посреди улицы! Правда, нам было известно, что из 200 тысяч слонов, еще уцелевших в Африке, каждый третий живет в Конго, а мы как раз приближались к верховьям реки Уэле[41] — самому богатому слонами району.

Здесь, явно не позже как сегодня ночью, несколько слонов пересекли улицу — мы даже могли бы точно указать место, где они, проминая кустарник, спустились с откоса. Коричневые шары размером с небольшой арбуз, лежащие посреди дороги, мы восприняли как первый приветственный знак слонов. В прекрасном настроении мы двинулись дальше. В течение следующих нескольких часов мы еще неоднократно натыкались на эти «счастливые приметы».

Прежде считалось, что, подсчитав такие «шары», можно определить примерное число слонов в данном районе. Но подобные подсчеты, как правило, давали завышенные результаты. А объясняется это вот чем. Слоны относятся с явным недоверием и осторожностью к проезжим дорогам с достаточно оживленным движением транспорта. Они долго не решаются их пересечь, а когда решаются, то перебегают их, несомненно волнуясь. А волнение, как известно, непонятным образом связано с кишечником. Ведь и у людей иногда от страха случаются подобные неприятности. Поэтому на автомобильных дорогах встречается значительно больше слоновьего помета, чем в обычной местности. Дороги, по которым не слишком часто проезжают автомашины, — излюбленное место прогулок слонов. Они ведь, так же как носороги и другие крупные животные, предпочитают идти по гладкой, утоптанной почве, а не пробираться сквозь густые заросли колючих и высоких трав. Поэтому дороги, проложенные человеком, как правило, используются и животными; на таких пустынных дорогах тоже встречается гораздо больше слоновьего помета, чем в окружающей местности.

В полдень мы добрались до довольно большой африканской деревни и остановились заправиться у «магазина», как называются здесь индийские лавчонки. Любезный хозяин этого заведения пригласил нас пообедать и за столом рассказал, что два дня тому назад, ночью, чуть не наехал на слона. Он возвращался вместе со своей женой довольно поздно вечером на машине, и на повороте внезапно выросла громадная фигура слона с колоссальными, наверное двухметровыми, бивнями. Чудом сохранив присутствие духа, владелец магазина резко рванул машину в сторону и чуть ли не в притирку проскочил мимо лесного великана. Их разделяло не более тридцати сантиметров. «Моя жена после этого всю ночь не сомкнула глаз, она никак не могла прийти в себя от страха», — закончил он свой рассказ.

Но к подобным историям мы с Михаэлем всегда относились скептически. Три года назад, когда мы приехали на Берег Слоновой Кости, нам тоже рассказывали всякие чудесные истории, в которых слоны то и дело перебегали дорогу и вообще попадались под ноги на каждом шагу, а потом нам в течение трех недель приходилось днем и ночью бродить по плантациям и по лесу, пока удалось увидеть хоть одного, и то издалека и мельком. (Правда, в Восточной Африке, куда мы попали позже, с этим обстояло значительно проще.)

М. Пьеран, с которым нас здесь познакомили, руководил дорожными работами. Его рабочие бригады периодически засыпали красной землей разъезженные автомобильные колеи и следили за исправностью деревянных мостов. Но помимо этого он считался общественным инспектором по делам охоты и наблюдал за тем, чтобы во вверенном ему районе неукоснительно соблюдались охотничьи законы.

— Ну разумеется же, вы увидите слонов, — обещал он нам. — Я дам вам местного провожатого, который знает, где их можно найти. Надеюсь, что пешком вы ходите хорошо, только возьмите с собой что-нибудь попить, потому что потеть вам придется изрядно…

Он задумался, а потом не спеша принялся нам рассказывать.

— Да, уж эти слоны! Стрелять в них не разрешается. И в то же время без конца прибегают местные жители, крича, что слоны потоптали и уничтожили их посадки. Никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот тут недавно одинокий слон, искавший себе, по-видимому, компанию, стал пристраиваться к пасшимся возле самой деревни стадам коров. Он прогонял пастухов и «пас» стадо сам. При этом он обнюхивал своим хоботом коров, и те постепенно так к нему привыкли, что воспринимали его соседство как нечто вполне обычное. А в другой раз какой-то слон убил семь привязанных к изгороди коз и растоптал их ногами. Совсем недалеко отсюда, на юге Судана, одному стаду слонов взбрело в голову зайти в поселок Эпо и простоять там несколько часов прямо среди хижин местных жителей. Прогнать их удалось довольно оригинальным способом: чиновник по сельскому хозяйству, случайно оказавшийся на месте происшествия, догадался включить на полную громкость радиоприемник в своей машине, и шумная музыка, передаваемая из Леопольдвиля, так напугала лесных великанов, что они убежали.

Как видите, способ очень мирный — без единого выстрела. Дело в том, что мы ведь тут вечно попадаем в переплет. Так, два года назад одному моему английскому коллеге на юге Африки удалось заставить большое стадо слонов переселиться в другое место — за 150 километров от прежнего. А это, сами понимаете, дело не совсем простое. Он был вынужден пойти на такой шаг потому, что район, в котором обитали слоны, со всех сторон стали теснить жилые поселки. Ему удалось подбить местных жителей принять участие в этой операции, и они холостыми выстрелами и невероятным криком стали теснить этих толстокожих все дальше и дальше к северу, туда, где не было никаких поселений. При этом приходилось зорко следить за тем, чтобы серые великаны не впали в панику и не врывались на фермы или в расположенные вблизи дороги африканские деревни. Операция, как ни странно, удалась — слоны не вернулись на свою прежнюю родину и живут теперь там, куда их прогнали.

Но вот как прикажете поступать в таких ситуациях, как это было во время сильной засухи в 1950 году в Кении?. Животные тогда сотнями умирали от жажды: в пересохших руслах рек то и дело можно было наткнуться на мертвых зебр и антилоп, увязших в клейком иле, а затем запеченных беспощадным солнцем в высохшем дне… Слоны в то время повадились забираться в загоны для скота и, не обращая ни малейшего внимания на попытки людей их прогнать, выпивали всю воду из корыт и чанов, в которые местные жители с трудом начерпывали ее из колодцев. Трех человек, рывших колодец и находившихся уже далеко внизу в шахте, буквально завалило песком, потому что мучимый жаждой слон старался сверху протиснуть туда свою голову. Женщинам, ходившим по воду, часто приходилось бросать свои кувшины и убегать что есть духу: за ними гнались слоны, чтобы попользоваться желанной влагой. А людям, занимавшимся рытьем колодцев, приходилось хорошенько отжимать и сушить свою одежду, прежде чем отправиться вечером домой: слоны чуяли воду на большом расстоянии и, гонимые смертной жаждой, шли за ними по пятам.

А сейчас у нас начнется новая морока с этими толстокожими, ведь надвигается сезон дождей, и, как это ни странно, именно в это время они устраивают свои набеги на посадки местных жителей. Хотя, казалось бы,кругом и так все зеленеет и цветет, корма предостаточно. В засушливый же сезон как раз поступает наименьшее число жалоб. А теперь вот опять начнутся скандалы.

Здесь, в Конго, в течение пятидесяти лет вплоть до 1946 года ежегодно отстреливалось 10 тысяч слонов. Это можно было довольно точно подсчитать по вывезенной слоновой кости. Потом, в 1946 году, учредили наше Охотничье управление, и жизнь слонов значительно улучшилась: в 1947 году число убитых слонов снизилось до 5867, год спустя это число уже равнялось 3 тысячам и с тех пор больше не повышалось. Да, если бы у этих животных не было пресловутой слоновой кости, им бы уже с самых давних пор жилось бы значительно спокойнее. У индийского слона самки не имеют бивней, поэтому их оставляют в покое. А поскольку у наших «африканцев» оба пола снабжены бивнями, их могут истребить гораздо быстрее «индийцев».

Число слонов, которое здесь, в Конго, прежде разрешалось отстреливать, безусловно, завышено. Нельзя ведь забывать, что в стаде обычно только половину животных составляют взрослые половозрелые особи, из которых только три пятых — самки. Такая самка в среднем приносит одного слоненка в четыре года. А из новорожденных слонят 15 процентов погибает. Так что годовой прирост у слонов составляет не более 6 процентов, а это значит, что отстреливать их вообще нельзя.

Формальными законами о запрете охоты мало чего достигнешь. Вот, например, в 1935 году французы на том берегу реки Конго запретили африканцам стрелять в слонов и торговать слоновой костью. В то же время разрешалось ввозить ее из Бельгийского Конго, с нашего берега реки, несмотря на то что и у нас налагался запрет на торговлю этим товаром. Таким образом, оставалось все по-старому: наши браконьеры сбывали свою кость на тот берег, а их браконьеры под шумок сплавляли и свою собственную: кто же там, во Французской Экваториальной Африке[42], смог бы отличить «бельгийскую» кость от «французской»? И только в 1938 году эту глупость отменили, официально разрешив африканцам сдавать «найденную» слоновую кость (правда, только за треть продажной стоимости). При этом принимались только крупные бивни, чтобы таким способом сохранить хотя бы самок и молодняк. Но тогда разразилась какая-то странная «эпизоотия», которая удивительным образом поражала только крупных самцов. В Судане же, где принимались и более мелкие бивни, эта «эпизоотия» косила подряд и самок, и подрастающий молодняк, и, судя по количеству сдаваемых бивней, слоны должны были бы повсюду валяться мертвыми в окрестных кустарниках…

Одна «слоновья» история за другой, и одна бутылка пива за другой. Пиво сюда поставляет пивоварня из Стэнливиля.

— Нашел один обходчик слона, попавшего хоботом в петлю самолова, устроенного браконьерами, — продолжал рассказывать Пьеран. — Поскольку человек этот был безоружен, то побежал поскорее за помощью, но, когда вернулся, злополучный слон исчез, а в петле болтался один метр хобота.

— Должен ли такой слон неминуемо погибнуть? — интересуемся мы.

— Да нет, в окрестностях после этого нигде не находили мертвого слона, да и вообще известны случаи, когда слоны приспосабливаются жить с оторванным хоботом. Они вполне нормально могут без него пить — ведь и слонята сосут молоко матери без помощи хобота, а непосредственно ртом. Не раз наблюдали, как и старые слоны, стоя в воде, пили ее прямо ртом, а не набирали, как водится, сначала в хобот, а потом забрызгивали себе в горло. Одна «охотница на слонов» застрелила слона, приказала бою отрубить у него хвост в качестве трофея и отправилась в деревню за рабочими. Но когда она вернулась, «убитый» слон бесследно исчез. А несколько позже в 400 километрах от этого места был убит бесхвостый слон. Поскольку случай с охотницей стал в округе известен, мертвое животное тщательно обследовали и нашли пулю в слуховом канале.

В пять утра, в кромешной тьме, мы уже возились с нашим синим грузовичком, стараясь завести мотор. На рассвете достигли домика проводника и отправились в путь: впереди проводник, затем мы, за нами — три носильщика и наш бой, несшие кинокамеру, штатив и фотопринадлежности.

Как все-таки необыкновенно прекрасно африканское утро в степи в начале сезона дождей, когда все кругом так зелено и свежо! Мы шли гуськом по тропам, протоптанным антилопами и слонами и охотно используемым людьми. Проводник то и дело обращал наше внимание на какие-нибудь местные достопримечательности: то он останавливался возле выбеленного солнцем черепа кафрского буйвола, то указывал рукой на водяных козлов, которые нас тоже с любопытством разглядывали. Все чаще попадался слоновий помет. На одном откосе все кругом было буквально вытоптано слонами, а в глинистой яме они явно перекатывались с боку на бок. Холм термитника, возвышавшийся по соседству, был отполирован тершимися об него животными.

Идем дальше, прошло уже несколько часов. Хорошо, что мы догадались одеть длинные брюки и рубашки с рукавами, а то непременно получили бы солнечные ожоги. В воздухе марево, от которого рябит в глазах. То и дело дорога пересекает болота, глубина воды в которых достигает около метра.

Михаэль уже начинает ворчать: «Вот посмотришь, мы проплутаем несколько дней в этих дебрях и не увидим даже слоновьего уха!»

Вскоре один из носильщиков остановился и указал рукой на какую-то едва заметную точку далеко в степи. Я ничего не мог разглядеть, но все остальные утверждали, что видят там слонов. Мы сошли с тропинки и направились в этом направлении прямиком по степи, где росла высоченная, по пояс, густая трава. Наконец и я их увидел в бинокль: слонов было восемь штук, и они стояли в тени деревьев, обмахиваясь ушами. Мы невольно начали говорить шепотом и старались идти как можно тише, хотя было совершенно ясно, что на таком расстоянии животные нас услышать не могли. Когда мы считали, что вот уже скоро подойдем совсем близко, перед нами оказалась низина с непроходимым болотом. Пришлось залезть на облесенный холм, возвышавшийся над местностью словно командный пункт. Здесь, наверху, потянуло приятной прохладой.

Ради таких вот мгновений стоит проделать даже самое длинное путешествие. Слоны находились от нас на расстоянии 150 метров, в полевой бинокль казалось, что до них можно дотянуться рукой. Зажужжала кинокамера, защелкали затворы фотоаппаратов. Это как-никак были наши первые слоны! Ведь подобную съемку диких слонов на воле нам, новичкам, приходилось тогда проводить впервые. Да и вообще мало кто еще в то время занимался такими делами.

Потом мы уселись, вытащили бутылку с водой и стали жадно пить. Время еще есть — слоны не сбегут от нас так быстро: в полуденный зной они не имеют привычки разгуливать, а стоят где-нибудь в тенечке и дремлют.

Да, жевать и спать — в этом и заключается основное дело их жизни! Вернее, не спать, а дремать. Потому что по-настоящему, лежа, они спят всего каких-нибудь два-три часа после полуночи. В это время слоны действительно впадают в глубокий сон. Но потом они снова должны усиленно питаться: такому огромному животному необходимо непомерное количество зеленой массы, которая, как известно, не слишком-то питательна, и, чтобы ею насытиться, слону надо съедать в сутки не менее 300 килограммов зеленых веток. Примерно с 11 часов дня слоны дремлют где-нибудь под деревом или в галерейных лесах, до тех пор пока солнце не перестанет безжалостно печь, а потом опять пасутся до полуночи.

Где мы сейчас находимся — степь, но живут здесь лесные слоны. Их легко можно отличить по тому, что самцы этого подвида в холке не превышают высоты 2,85 метра, а самки — 2,40 метра, в то время как отдельные самцы степного слона достигают даже 3,71 метра!

Ведь африканский слон — самое тяжелое, а после жирафа — и самое высокое сухопутное животное. Один только кожный покров слона занимает поверхность в 35 квадратных метров, а высушенная кожа весит около 13 центнеров. Размер ушей составляет одну шестую от всей поверхности кожи, весят они около 80 килограммов, хобот — 120 килограммов, скелет — 1600, сердце — 20, мускульная ткань — 2700; а жир — 100 килограммов.

Обычно удивляются, как мала жировая прослойка у такого великана. Но объясняется это просто: на каждый килограмм веса у этого тяжелого животного приходится относительно небольшая поверхность кожного покрова. Поэтому потеря тепла у слона очень невелика и ему незачем изолироваться от внешней среды при помощи жира или шерстного покрова. Известно, что слоны в Африке нередко поднимаются на нагорья, где температура ночью падает до нуля и где их может даже засыпать снегом. Но эти на вид неповоротливые тяжеловесы — отличные скалолазы, и иногда можно наблюдать, как такой увалень грациозно встает на задние ноги и тянется хоботом за какой-нибудь особенно лакомой зеленой веткой.

Лесных слонов очень редко можно увидеть в зоопарках и даже на картинках. Голова у такого слона заостренной формы, чаще всего она опущена книзу, а бивни направлены вертикально вниз (в отличие от бивней степного слона, у которого они направлены вперед и расходятся в стороны), иначе они бы мешали животному продираться сквозь густой кустарник и лесную чащу. Западноафриканские бивни редко достигают веса более 40 килограммов и длины свыше двух метров, в то время как у восточноафриканских степных слонов приходилось встречать бивни весом в 100 килограммов и длиной от 3,5 до 4 метров!

Многие полагают, что бивни слона — это увеличенные клыки. Но это ошибка. Бивни слона — это разросшиеся резцы, то есть передние его зубы. Уже приходилось видеть слонов с девятью бивнями, а несколько лет назад в Конго был убит слон, в бивень которого врос наконечник копья с куском древка. По всей вероятности, копье угодило в корень зуба и там застряло. По мере роста бивня вросшее в костное вещество инородное тело выдвигалось все дальше наружу. А поскольку бивень слона вырастает за год не более чем на пять сантиметров, то бедное животное явно таскало с собой этот обломок копья не менее десяти лет…

В верхней и нижней челюсти слона с каждой стороны имеется только по одному коренному зубу, но зато по какому! Каждый размером с буханку хлеба, и по мере стачивания ему на смену вырастает новый. Такая смена зубов у слона за его жизнь происходит шесть раз. По зубам, кстати, было высчитано, что предельный возраст слона не превышает 60 лет, то есть слон живет примерно столько же, сколько человек, а не сотни лет, как это утверждалось в старых естественнонаучных книгах. Сточенный коренной зуб, если можно так выразиться, «выталкивается» из челюсти вырастающим новым. Часто животное разжевывает такой выпавший зуб и тогда отдельные куски его можно найти в помете. Но случается, что старый стертый зуб никак не выпадает и мешает слону. Тогда он залезает хоботом себе в рот и раскачивает зуб до тех пор, пока не вырвет. Один слон в зоопарке развлекался тем, что швырял вытащенные таким способом зубы в посетителей.

Что касается бивней, то это действительно страшное оружие, применяемое в основном дерущимися между собой самцами. На том месте, где происходил такой «турнир», не так уж редко можно найти обломки бивней. У одного слона, застреленного в горах Киву, в черепе торчал бивень противника. А в теле другого слона, найденного убитым в 1950 году в Судане, обнаружили бивень, разломившийся от неимоверной силы удара на четыре куска, вес которых составлял 25 килограммов!

Вопреки легендам об особых «кладбищах слонов», которыми полны все старые книги об Африке, мертвых слонов на охраняемых территориях сплошь и рядом находят прямо посреди степи. Осмотр их черепов показывает, что у этих животных встречаются различные болезни зубов — разного рода искривления, гнилостные процессы, вызывающие даже воспаление надкостницы.

Вплоть до двадцатых годов текущего столетия во всем мире перерабатывалось около 600 тысяч килограммов слоновой кости. Это означает, что ради ее добычи ежегодно убивали 45 тысяч слонов — намного больше, чем их вновь нарождается. Это самые свежие цифры, которые мне удалось раздобыть. Шестая часть всей слоновой кости обрабатывалась в Германии. В этом производстве было занято более 2 тысяч человек.

Страшно подумать, что ежегодно уничтожают десятки тысяч этих удивительных великанов только затем, чтобы изготовлять из их зубов биллиардные шары и клавиши для роялей! И это в то время, когда изобретено уже столько прекрасных искусственных заменителей — пластмасс (которые, кстати, не желтеют со временем, как слоновая кость).

Самые южные африканские слоны живут сейчас в национальном парке Аддо, недалеко от города Порт-Элизабет (ЮАР). Это совсем небольшое стадо, а сам парк занимает всего лишь 64 квадратных километра (известно, что богатый когда-то животный мир Южной Африки был полностью уничтожен).

Смотрителю этого национального парка немало пришлось намучиться со своими слонами. Сначала он задумал с помощью заграждения, по которому пропущен электрический ток, удерживать их от вылазок в густонаселенные соседние деревни. С большим трудом ему удалось протянуть такое восьмикилометровое заграждение, и он уже собирался буквально в ближайшие дни пустить по нему ток, как слоны решили принять посильное участие в этом строительстве. На расстоянии пяти километров они аккуратнейшим образом повытаскивали все врытые в землю столбы и сложили их неподалеку. Слоны ведь славятся тем, что не терпят каких-либо новшеств в тех владениях, которые считают «своими». Сколько раз уже случалось, что они разбирали деревянные мосты и упрямо выкапывали телеграфные столбы, нарушая телеграфную и телефонную связь, и устраняли другие, почему-либо нежелательные для них нововведения.

Тогда решили обнести парк Аддо оградой из вкопанных в землю рельсов, между которыми был натянут в несколько рядов трос толщиной в полтора сантиметра. Чтобы опробовать «слоноустойчивость» нового ограждения, смотритель разложил по другую его сторону апельсины. Чего только слоны не предпринимали, чтобы их достать: разбегались, стараясь прорвать ограду головой, садились на нее задом, весьма неловко съезжая вниз, и поднимались даже на задние ноги, кладя передние на ограду. Но к чести строителей надо сказать: их сооружение выдержало. А ответственный за всю эту операцию человек наконец облегченно вздохнул.

Но вернемся к нашим слонам, которых мы перестали снимать из-за невыносимого полуденного зноя. Солнце снова стало отбрасывать коротенькую тень возле моих ног, когда я выходил из-под спасительной кроны дерева. Самое страшное пекло осталось позади. Своих слонов мы все это время не выпускали из поля зрения, боясь, что они перестанут дремать и пустятся дальше в путь. Мы хотя и поснимали их уже на кино- и фотопленку, однако нам хотелось подобраться к ним еще ближе.

И тут — какая удача! Носильщик, забравшийся в крону дерева, стал подавать нам знаки: один из слонов не торопясь начал спускаться по склону вниз, в болото. Неужели животные пойдут нам навстречу? Это было бы просто чудесно! Но лишь несколько раз качнулись густые болотные заросли, потом все снова затихло в полуденной дремоте.

Мы направили объективы кинокамеры и фотоаппаратов точно на то место, где животное, по нашим соображениям, должно было вылезти из болота на этой стороне оврага. Но прошло более часа, а слон все не показывался. Животным ведь торопиться некуда! Потом выяснилось, что «болотный путешественник» вовсе не слон, а одинокий кафрский буйвол. Тоже неплохо. Пусть бы только вышел из-за прикрытия высокой травы и попозировал немного перед нашими объективами.

Куда там! Как видно, он решил вздремнуть часок, стоя в прохладе болота. В полевой бинокль мне удавалось разглядеть то ухо, то рог. Поскольку мы не хотели потерять из виду своих слонов, я, истощив все свое терпение, подкрался к буйволу и начал кидать в него камешками. Наконец он не спеша вышел, и Михаэлю удалось заснять его во весь рост.

После этого мы решили окольным путем пересечь болото вброд. Ведь и слоны пересекли где-то здесь овраг, следовательно, грунт должен был выдержать и нас, раз выдержал их. У слонов, хотя они и весят чуть ли не 100 центнеров, совершенно особое устройство ступни: со стороны подошвы она снабжена подушкой из желеобразной жировой прослойки. Так что ступает такая нога очень мягко и пружинисто. Однажды я «уговорил» одного циркового слона наступить мне на ногу. И ничего со мной особенного не случилось: ощущение такое, будто на ногу опустили мешок с зерном. А вот если лошадь (хотя она и весит в десять раз меньше слона) случайно наступит вам на ногу, тут уж вам небо с овчинку покажется!

Когда слоновья ступня опущена на землю с полной нагрузкой, она расплющивается и становится значительно шире, чем в поднятом виде. Именно поэтому она и не «присасывается» ко дну в болоте или в вязкой грязевой жиже, чего не скажешь о нас: нам обоим с трудом удавалось вытаскивать из клейкого грунта обутые в ботинки ноги.

До чего же печет солнце в этих камышовых зарослях высотой в человеческий рост, в которые не проникает ни малейшее дуновение воздуха! Слонам-то ничего — они могут набрать в хобот воды и полить себе спину и бока. А вот нам приходится потеть.

Прежде чем подняться по другой стороне оврага вверх, пришлось остановиться и поискать дерево, намеченное как ориентир. Я достал щепотку муки из нагрудного кармана своей рубашки и подбросил кверху: нужно было выяснить направление ветра, чтобы подобраться к слонам с подветренной стороны, иначе они нас учуют.

Но до чего же противно все шуршит и трещит, к чему только ни прикоснешься! Мне чудилось, что за каждым ближайшим кустом уже стоит огромный слон. Потом и на самом деле показалась серая спина, но еще на достаточно большом расстоянии от нас, и животное было наполовину прикрыто листвой. Чтобы обеспечить себе лучшую видимость для съемок, нам пришлось подползать к нему в обход кустарника.

Итак, мы легли на землю и поползли по-пластунски, как заправские индейцы. Но когда так ползешь, то совершенно ничего не видишь, да к тому же это весьма медленный способ передвижения. Вскоре мы снова поднялись на ноги и обнаружили, что с того места, которого мы достигли, вполне можно снимать. Слоны нисколько нами не интересовались — они обрывали ветки, обмахиваясь ушами, и ни один из них не поднял кверху хобота, чтобы втянуть воздух. Это нам придало бодрости духа, и мы подобрались еще поближе, чтобы снимать их более крупным планом. Один большой самец даже доставил нам такое удовольствие: влез на старый термитник и красовался там, словно решив нам специально позировать… Михаэль снимал позади меня, чтобы я тоже попадал в кадр. Мы становились все смелей, подходили все ближе и ближе, пока ни очутились в самой непосредственной близи от слонов. Тут мы поменялись ролями, и снимал уже я.

Как просто было бы в такой момент вскинуть ружье, спокойно опереть его на штатив-подлокотник и подстрелить это ничего не подозревающее роскошное животное! Каким опасным и затруднительным делом это представляется во всех книжках об Африке и как это просто на самом деле!

Ну, разумеется, сердце у нас стучало громче положенного, и страху мы натерпелись основательно — ведь слоны могли испугаться, и в таких случаях они, как правило, нападают. А для невооруженного человека это означает почти неминуемую гибель. Ведь слон способен бежать (правда, не больше 100 метров) со скоростью 30 километров в час, то есть быстрей, чем спринтер. И что самое главное — ни кустарник, ни свисающие лианы, ни пни для него не помеха, в то время как убегающий человек вскоре бы споткнулся и упал. Если слон ранен, он, догнав обидчика, расправляется с ним весьма основательно. Бывали случаи, когда такой слон садился на свою жертву, расплющивал ее и вдавливал в землю…

К тому же нам было довольно трудно стоять, не шевелясь и не создавая никакого шума, потому что, когда подходишь близко к слонам, начинают одолевать мошки, которые обычно тучами вьются вокруг этих животных в ожидании навоза. Интересуются они и соком растений из свежеоборванных веток. И хотя слоновья кожа лишена желез и потому не должна привлекать мух, их, видимо, прельщает возможность погреться на ней в прохладные утренние часы. Но зато у нас, у людей, есть потовые железы, и потеем мы отчаянно, так что эти мучители немедленно переселяются на нас… Впоследствии нам не раз удавалось по одному только появлению этих мошек угадывать, что где-то поблизости находятся слоны.

В ту ночь мы изумительно спали, завернувшись в полотно от палаток, высоко на холме, где никакие комары нас не беспокоили. Нас окрыляло сознание, что мы «добыли» своих первых слонов, причем еще каких внушительных!

Но уже появилась новая забота: хорошо ли они запечатлелись на пленке? Когда нам удастся ее проявить, чтобы она, не дай бог, в этой жаре не попортилась? Удастся ли нам в целости и сохранности довезти своих слонов до Европы, или наш синий грузовичок предварительно утопит их в каком-нибудь болоте?

IV. Неужели убивать так приятно?

Один местный фермер вызвался проводить нас к такому месту, где мы сможем заснять на пленку водяных козлов. Нас это настолько соблазнило, что мы решили задержаться на день по дороге к станции по приручению слонов, куда так спешили добраться. С этой целью мы поднялись в несусветную рань — в три часа ночи, чтобы к семи, к самому восходу солнца, уже прибыть в намеченное место. Мы основательно промокли, пробираясь по сырой от росы высокой траве и протискиваясь местами сквозь кустарник.

Только мы успели установить штатив и водрузить на него кинокамеру, как словно по заказу появились первые водяные козлы. Это были три самки с детенышем, спускавшиеся на водопой с противоположного берега реки Дунгу. Козлик вбежал в воду и резвился там на мелководье, что меня весьма поразило, потому что в реке наверняка водились крокодилы. Вскоре появились еще три самки в сопровождении роскошного козла, по стати напоминающего европейского оленя. Он принялся ухаживать за одной из самок, и Михаэлю удалось заснять на пленку всю эту любовную сценку.

И вдруг выстрел — и водяной козел как подкошенный падает в воду у самого берега, кровь брызжет во все стороны, животное судорожно дергает задними ногами, словно пытаясь оттолкнуть незримого врага. Козел еще находит в себе силы подняться, спотыкаясь, точно пьяный, делает несколько шагов в воду, поворачивается и тащится вверх по отвесному склону, где и исчезает в кустах.

— Какая подлость! — невольно вырывается у меня.

Я не в силах понять, как можно стрелять в такой момент — и зачем? Ведь даже если водяной козел смертельно ранен, он все равно недосягаем на другом берегу реки. Наш провожатый смущенно извиняется — не смог, видите ли, удержаться. И выходит, что из-за этого выстрела весь наш поход был затеян напрасно: я не сделал еще ни единого снимка, потому что ждал, когда солнце поднимется повыше. Тот, кто знаком со съемкой, знает, что освещенности, достаточной для кинокамеры, зачастую не хватает для фотографирования на цветную пленку.

Я никогда не мог понять, какое удовольствие доставляет некоторым людям застрелить животное? И почему бы таким жаждущим убийства субъектам не подвизаться где-нибудь на бойне — ведь человечество питается в основном говядиной и свиной колбасой, так что там это приносило бы хоть пользу!

При этом я не оспариваю того факта, что именно благодаря европейским охотникам удалось сохранить отдельные виды животных от полного истребления. Так, в ФРГ давно бы уже не существовало благородных оленей или косуль, если бы охотники не хотели сохранить для себя такое развлечение, как время от времени в них пострелять. Они содержат косуль в собственных поместьях, организуют для них зимнюю подкормку и взирают на них с гордостью и любовью, точно так же, как крестьянин на своих коров… Сама стрельба при этом отходит все дальше на задний план, она становится как бы неизбежным этапом охотничьего хозяйства — как для скотоводства забой скота. Кроме того, должен заметить, что, например, немецкие охотники все больше склоняются к разведению дичи и охране природы. Они уже прекратили отстрел каждого хищного животного только за то, что оно тоже охотится, а потому является как бы конкурентом. Теперь, наоборот, стараются охранять хищных птиц, даже завозить из других стран филинов и воронов. Все больше охотников выступает за то, чтобы в Европе тот или иной район объявить заповедным и полностью прекратить в нем всякую охоту.

Однако далеко не все охотники столь сговорчивы. Так, три года тому назад один африканский принц свел на нет всю нашу работу с бегемотами: внезапно, без всякой на то надобности, он застрелил самого крупного и красивого самца. А мой родственник из Вены, недавно вернувшийся после сафари в Восточной Африке, гордо демонстрировал мне цветное фото, на котором запечатлел застреленную им самку бегемота. Я спросил его, почему бы ему не заняться стрельбой по молочным коровам прямо здесь, на лугах Австрии, чтобы не ездить так далеко. Ведь по бегемотам стрелять ничуть не сложней и не опасней, чем по домашним коровам. С берега к ним можно подойти на достаточно близкое расстояние, и если они даже скроются под водой, то известно, что через какие-нибудь пять минут вынуждены будут снова вынырнуть, чтобы набрать в легкие воздуха. Кроме того, семейство бегемотов «владеет», как правило, очень небольшим отрезком реки и не может удрать вверх или вниз по течению, потому что там находятся владения других семейств бегемотов, через которые их просто не пропустят.

Во скольких областях Африки этих совершенно безобидных, мирных животных уже полностью истребили! Мясо их вялят на солнце, а затем, сушеное, складывают в мешки и везут продавать. Некоторые люди сделали сбыт бегемочьего мяса своей профессией и этим зарабатывают себе на жизнь. Один бегемот дает два центнера сухого мяса.

Другие, с позволения сказать, «охотники» пробавлялись тем, что устраивали массовые стрельбища по слонам, причем убивали столько, что целыми вагонами отгружали слоновую кость, выручая неплохие денежки. Какой же пошлятиной веет от «произведений» подобных типов, когда эти стервятники «воспевают» в них диких животных, а себя стараются показать в роли настоящих героев, редких храбрецов. При этом порой можно прочесть о чудовищных фактах, которые описывает, например, в своей книге некий Гордон Камминг:

«31 августа я встретил самого высокого и красивого слона, которого мне когда-либо приходилось видеть. Я остановился, выстрелил ему в плечо, и этот единственный выстрел дал мне полную власть над сильным и огромным животным. Пуля попала ему прямо под лопатку и парализовала на месте. Я решил некоторое время полюбоваться этим статным животным, прежде чем прикончить его. Я чувствовал себя в эти мгновения господином этих безграничных лесов, позволяющих человеку вести ни с чем не сравнимую по благородству и привлекательности охоту. Полюбовавшись некоторое время этим прекрасным экземпляром, я решил провести некоторые опыты, в частности выявить наиболее уязвимые места у таких животных. Итак, я приблизился к раненому слону и с близкого расстояния всадил ему несколько пуль в различные части его огромного черепа. При каждом новом выстреле он, словно кланяясь, низко опускал свою голову, а затем хоботом очень осторожно и нежно притрагивался к очередной ране. Я был страшно удивлен и искренне растроган тем, что это благородное животное с таким самообладанием переносит свои мучения и столь покорно идет навстречу неминуемой гибели. Поэтому я решил покончить с этим делом как можно скорей. Я открыл огонь по нему, целясь в наиболее уязвимое, на мой взгляд, место: я всадил ему из моей двустволки шесть зарядов под ключицу, которые неминуемо должны были оказаться смертельными, но они поначалу не произвели должного эффекта. Тогда я еще три раза выстрелил по тому же самому месту из своего тяжелого голландского ружья. Я заметил, что из глаз слона покатились крупные слезы; он их медленно открыл, посмотрел на меня и закрыл снова. По всему его огромному телу прокатилась волна судорог, гигант задрожал, повалился набок и… скончался».

Из книги «Зеленые холмы Африки» американского лауреата Нобелевской премии Эрнеста Хемингуэя я хочу привести такую цитату:

«М'Кола забавлялся, глядя, как гиену убивали почти в упор. Еще занятнее было, когда в нее стреляли издали, и она, словно обезумев, начинала кружиться на месте в знойном мареве, висевшем над равниной, кружиться с молниеносной быстротой, означавшей, что маленькая никелированная смерть проникла в нее… Истинный же разгар веселья начинался после настоящего мастерского выстрела, когда гиена, раненная на бегу в заднюю часть туловища, начинала бешено кружиться, кусая и терзая собственное тело до тех пор, пока у нее не вываливались внутренности…»

Большую известность и широкое распространение получила переведенная также и на немецкий язык книга другого «знаменитого охотника» — Ж. А. Хантера. В ней он похваляется тем, что еще мальчишкой браконьерствовал у себя на родине в Шотландии и сооружал самоловы или так называемые «удавки». Кстати, в наших охотничьих журналах можно увидеть страшные фотографии, показывающие, как в таких вот удавках несчастные животные погибают мученической смертью. Господин Хантер гордится тем, что за свою жизнь убил больше носорогов, чем все другие охотники; их было наверняка свыше тысячи, а слонов — больше 1400 штук!

Удивительные вещи можно узнать из этой книжки. Так, автор в свое время, живя в Кении, нанялся на работу в качестве кондуктора поезда. Вскоре он выяснил, что это дает ему превосходнейшую возможность с удобствами стрелять по животным. Свою старую винтовку системы «маузер» он постоянно возил с собой в ящике для провианта. Когда поезд проезжал мимо какой-нибудь «стоящей дичи» он высовывался из окна вагона и метким выстрелом убивал ее. После этого он дергал ручку экстренного торможения, поезд останавливался, и вместе со своим боем они в бешеном темп выскакивали из вагона, сдирали с добычи шкуру и ехали дальше. Вот несколько цитат из, с позволения сказать, произведения Хантера:

«…Машинист был отличным парнем. Он ведь первым замечал животных, подошедших к железнодорожной насыпи на расстояние выстрела. Обзор у него спереди был гораздо шире. Поэтому он давал мне знать при помощи условной сигнализации, кто появился в поле зрения: три гудка — леопард, два — лев. Если же дело касалось пассажира, которого надо было подобрать, то он гудел один раз».

Вот так, «проездом», Хантеру даже удавалось уложить не подозревающих об опасности слонов.

«Мне платили по пяти рупий за каждый фунт слоновой кости и 37 фунтов стерлингов за оба бивня. Это значительно превосходило сумму, которую я зарабатывал за два месяца в качестве кондуктора». «За львиную шкуру тогда в Момбасе платили один фунт стерлингов и почти столько же за леопардовую…» «А когда наступил рассвет, моим глазам предстало зрелище, которое вряд ли кому приходилось видеть да и вряд ли когда-либо удастся увидеть: восемнадцать убитых львов лежало у моих ног…» «Когда прошли предусмотренные контрактом три месяца, я вернулся в Найроби с двумя возами, доверху наполненными львиными шкурами. За девяносто дней я уложил 88 львов и 10 леопардов!»

«Перед нами и по обеим сторонам возвышались горы слоновьих туш. Рухнувшие в непосредственной близости от нас слоны обдавали меня и Саситу из своих хоботов форменным кровавым душем, так что мы с ног до головы были залиты кровью… У меня не было времени приканчивать раненых. Ствол моего ружья накалился настолько, что на левой руке образовались значительные ожоги, но боли я почти не ощущал. И когда стадо наконец пустилось наутек, на земле вокруг нас осталось лежать двенадцать мертвых слонов».

«В те времена еще не существовало, или существовало очень немного, ограничений на отстрел слонов в отдаленных районах, и я, разумеется, основательно использовал эту возможность. Охота на слонов была тогда весьма выгодным бизнесом. За каждый фунт слоновой кости платили 24 шиллинга, иначе говоря, 150 фунтов стерлингов за пару хороших бивней».

Невероятно высокие, рекордные цифры убитых Хантером слонов и носорогов объясняются, вне всякого сомнения, в первую очередь тем, что ему время от времени администрацией поручалось полностью освободить от диких животных целые области, предназначенные для размещения новых поселений все разрастающихся африканских племен, чем он успешно и занимался. Но даже такого сорта люди, как этот Хантер, постепенно начали замечать, что многие перестают рассматривать диких животных как бесполезных, никому не нужных тварей. Поэтому и сам Хантер стал утверждать, что вид пустой, безжизненной степи, в которой в дни его молодости было еще так много разнообразной дичи, настраивает его на грустный лад и что застреленные животные иногда даже снятся ему по ночам…

Я придерживаюсь мнения, что, возможно, профессию мясника на бойне упразднить невозможно, однако нельзя и допускать, чтобы подобного рода люди брали на себя смелость облагораживать и воспевать свою деятельность!

«Из года в год в Африку начинают наезжать все большие орды охотников на крупных животных, — пишет автор книги об Африке Александр Лейк. — Отдельные из них действительно мастера спортивной охоты. Другие же просто обуреваемы необузданной страстью стрелять, стрелять во что попало. Они палят во все, что только попадает им на мушку: в павианов, антилоп, зебр, жирафов, львов, страусов — во все. За ними тянется длинный кровавый след по всей степи от бесчисленного множества раненых и изувеченных животных…»

Таких книг в последнее время выпущено великое множество, и несколько из них нам с Михаэлем удалось прочесть незадолго до нашей поездки сюда.

«Я знаю отдельных профессиональных охотников, — пишет Александр Лейк, — которые наотрез отказываются провожать таких вот приезжих „воскресных охотников“ (т. е. приехавших на один-два дня поохотиться на крупную дичь). Зато они охотно работают с ловцами животных для зоопарков и людьми, занимающимися „охотой“ с кино- и фотокамерой. Люди подобного толка отлично знают животных и в своем увлечении фотоохотой зачастую подвергают себя такой опасности, от которой пресловутый „храбрый“ убийца животных сразу превратился бы в комок нервов с трясущимися коленками… Вот и я предпочитаю работать с фотоохотниками, а не с этими воскресными визитерами, хотя бы из-за одной их лихости и бесстрашия. С тех пор как мне пришлось, например, поработать вместе с кинооператором Бобшликом, я сам стал совершенно другим человеком. И тем не менее у меня за время работы с ним не было ни одного сколько-нибудь серьезного несчастного случая. Мне даже начинает казаться, что господь особенно милостив к фотоохотникам…»

Поскольку я сам сейчас достаточно часто бываю в Африке и вижу все своими глазами, мне было бы стыдно причислять себя к «исследователям Африки» и каким бы то ни было образом ставить свое имя рядом с именами заслуженно знаменитых первооткрывателей и путешественников прошлого столетия. Вот они действительно в отличие от нас, современников, совершали настоящий подвиг, когда с риском для жизни в течение нескольких лет преодолевали огромные расстояния, которые мы теперь покрываем за пару недель.

Точно так же обстоит дело и с пресловутыми «охотниками на крупных животных». Современное оружие практически не оставляет животным никаких шансов на спасение, если только охотник не полный идиот или просто пьян. Но еще важнее то, что в прежние времена любое ранение, нанесенное человеку напавшим на него животным, да и всякое, пусть незначительное, дорожное происшествие, само по себе совершенно безобидное, могло привести к опасным для жизни последствиям из-за внесенной инфекции и заражения крови. Ведь проходили дни и недели, пока носильщикам удавалось донести пострадавшего до места, где ему могли оказать настоящую врачебную помощь.

Сегодня в таких случаях люди сами тут же на месте происшествия вводят себе антибиотик или садятся в машину, на которой за несколько часов добираются до больницы, оснащенной всеми современными медицинскими средствами. Именно наличие автомобилей, самолетов и вертолетов спасло жизнь уже не одному человеку, попавшему в беду прямо посреди буша.

Зная это, многие люди взяли моду прилетать на пару оставшихся от отпуска дней в Восточную Африку, чтобы поскорее пристрелить слона или льва. Это дает возможность похвастать перед своими друзьями фотографиями, на которых такой «храбрый мужчина» запечатлен рядом со своей жертвой — мертвым слоном. А к тому же можно заодно повесить у себя дома на стенку, например, красивые рога антилопы в качестве «трофея». Для такой охоты не требуется ни охотничьего билета (как это необходимо у себя дома, на родине), ни какого-либо особого охотничьего искусства, ни отваги, а нужны только деньги. Одни только деньги. Даже времени на это не надо.

В бывшей британской колонии Кении, например, за тысячу марок можно было купить себе «большую охотничью лицензию», став обладателем которой человек получал право застрелить трех буйволов, шестерых бушбоков, одного бонго, шестерых дукеров, шестерых антилоп дикдиков, одну антилопу канну, одну газель Гранта, двух геренуков, одного бегемота, трех гну, одного бубала Хантера, четырех антилоп импала, двух малых куду и одного большого, одного льва, девять газелей Томсона, четырех зебр, из них одну особенно красивую зебру Греви, и на этом список далеко еще не кончается. Что же касается шакалов, гиеновых собак, бородавочников, павианов и крокодилов, то, имея подобное удостоверение, их можно было убивать без всякого ограничения… За удовольствие же умертвить слона нужно было доплачивать еще 1500 марок, зато за носорога — только 300. А вот в соседней колонии Танганьике[43] за слона брали всего 600 марок, а за носорога — 200. Дешевка!

Притом для такой охоты вовсе не нужно, обливаясь потом, рыскать в поисках добычи по бушу. Делается это все значительно проще. В Найроби, столице Кении, идешь в контору, заказываешь у подрядчика сафари — и ты всем обеспечен: и ежедневной горячей ванной в палаточном городке прямо посреди степи, и охлажденными напитками, и вкусной кухней, и… дикими животными, которых вам подгонят на необходимое расстояние под выстрел, чтобы вы их могли с полным комфортом и не подвергая себя опасности застрелить.

Отзывы гостей — самые похвальные. Вот один из них: «Ужин подают на стол, накрытый белоснежной скатертью. Африканцы в длинных белых одеяниях молча нас обслуживают. Бокал шампанского приятно взбадривает, а над нами изумительное звездное небо, на котором светится Южный Крест…»

Правда, купить разрешение на охоту и заказать сафари — еще недостаточно. Чтобы отправиться в путь, необходимо ангажировать находящегося на государственной службе «профессионального охотника». Он отвечает перед правительством за то, чтобы у богатого, приносящего доход государству гостя ни один волос не упал с головы… В противном случае такой профессионал потеряет допуск к подобной работе.

Многим профессионалам осточертела возня с приезжими хвастунами, и они постарались найти себе другое занятие в жизни. Из их рассказов и книг мы узнали, как на самом деле происходят такие, с позволения сказать, «охотничьи подвиги» заскочивших на пару дней в Африку богатых дельцов.

«Цельтесь прямо в листочек: видите листочек, прямо позади ключицы. Не задирайте ствол ружья слишком высоко!» («Все ему приходится разжевывать и класть прямо в рот. Расстояние не превышает двадцати метров. Детская игра этот выстрел».) «Теперь стреляйте! Стреляйте же!» («Боже праведный, вот мазила!») Пыль поднимается столбом перед самой мордой носорога, он мгновенно разворачивается — весь буш поворачивается кругом вместе с ним — сейчас он исчезнет в кустарнике; тогда я поднимаю ружье и опустошаю оба ствола. «Изумительно! Я уверен, что вы в него попали. Он от нас никуда не уйдет!» — бросаю я гостю ободряющий взгляд.

Но все это ложь, сплошной обман. Только и видели бы мы этого носорога, не пальни я дважды в него, пока он разворачивался. Но что поделать! У наших гостей времени всегда в обрез — четырнадцать дней, в лучшем случае три недели, а успеть они хотят за это время столько, что в обычных условиях на это потребовалось бы полгода. Сегодня ведь все превратилось в рекламу, бизнес и пропаганду, даже высокое искусство настоящей охоты.

Профессор из Вены Оскар Кениг рассказывает, как он в конце двадцатых годов начал приучать диких львов к фотографированию их туристами. Он убивал метким выстрелом антилопу, привязывал ее веревкой к машине и тащил волоком за собой. Львы выбегали из своих укрытий и бросались на добычу. Постепенно они поняли, что достаточно после выстрела подбежать к машине, чтобы без хлопот и в полной безопасности досыта пообедать.

Один американский кинодеятель пошел в этой своеобразной «дрессировке львов на воле» еще дальше. Он придумал такой трюк: набивал форменный костюм цвета хаки кусками мяса и помещал изготовленные таким образом чучела в палатку. Затем садился в машину и с безопасного расстояния снимал, когда львы забирались в палатку, вытаскивали оттуда чучело и разрывали его на части. В фильме получалось нападение львов на спящего человека…

За подобные «шутки», как правило, расплачиваются ни в чем не повинные люди. Так, к ничего не подозревавшему охотнику, спавшему посреди степи в своей палатке, начали по ночам наведываться львы и, просунув голову внутрь палатки, с любопытством разглядывали ее содержимое…

За грехи безответственных охотников зачастую приходится расплачиваться и людям, не имеющим ничего общего с охотой. В июле 1936 года в бывшем бельгийском национальном парке «Альберта» (ныне Вирунга-парк) турист приблизился со своим фотоаппаратом к одиночному старому слону на расстояние 15 метров. Неожиданно животное напало на нарушителя спокойствия и свалило его ударом хобота на землю. В довершение слон опустился возле своей жертвы на колени и пропорол его бивнем насквозь. Трое провожатых нашли убитого под грудой веток, которыми слон забросал труп.

Поскольку тот же слон и после этого неоднократно пытался напасть на людей, его в конце концов пристрелили. При этом обнаружили в его черепе гноящуюся рану, в глубине которой находилась пуля, расплющенная о черепную кость. Нестерпимые боли и сделали этого слона таким злобным и мстительным.

Спустя три года другой слон в том же парке возле озера Эдуард напал на автомобиль, в котором сидел профессор со своими студентами. Животное пропороло бивнями кузов и перевернуло автомобиль как раз в тот момент, когда профессор намеревался сдругой стороны из него выпрыгнуть. Таким образом, он попал прямо под машину, которая придавила его к земле, сломала оба бедра и расплющила ноги.

В свое время я немало поломал себе голову над одним американским цветным кинофильмом. В нем по ходу действия маленький мальчик находит в степи львенка, берет его на руки и, сияя от счастья, приносит в лагерь онемевшим от ужаса родителям, которые видят, что следом за мальчиком в лагерь крадется львица… Кениг объясняет в своей книге, каким образом удалось заснять эти необычные и «опасные» кадры. Львица эта была ручная, выращенная смотрителем резервата Амбосели, и свободно разгуливала по поселку, словно собака. Львенок никакого отношения к ней не имел: его по заказу американской кинокомпании привезли на самолете специально для этих съемок из зоопарка в Иоганнесбурге. Главная трудность, оказывается, заключалась в том, что львица все время пыталась напасть на несчастного львенка и растерзать его. Судьба этой совершенно ручной взрослой львицы, свободно бегавшей по дому своего хозяина и по всей округе, окончилась, однако, трагически. Какой-то слишком скорый на руку испуганный фермер застрелил ее, застав у себя в саду.

Недавно один мой знакомый вернулся из своей первой поездки по Африке в качестве «охотника на крупных животных». Снаряжался он в Найроби и затем охотился в Восточной Африке, где застрелил слона, двух носорогов, трех кафрских буйволов и «довольно большое число антилоп». Этот фабрикант, в общем-то весьма порядочный и приличный охотник, даже любитель животных, хвалил весьма удачное регулирование охотничьего дела, введенное еще английской колониальной администрацией. Так, туристам разрешается (по весьма дорогостоящим лицензиям) отстреливать ровно столько животных, сколько и без того следовало изъять, чтобы численность их не превышала допустимой нормы.

Относительно удачное ведение охотничьего дела в этих бывших британских колониях — ныне самостоятельных государствах Восточной Африки — общеизвестно. Может, это даже следует признать наилучшей формой подобной деятельности во всей Африке. Ведь и теперь тщеславие и желание чем-то выделиться, так часто возникающие у богатых людей, используют с целью выманить у них побольше денег. Им предоставляют возможность почувствовать себя «храбрыми охотниками в диком, дремучем буше», где их подстраховывают опытными профессиональными охотниками, чтобы с ними ничего не могло случиться, и следят за тем, чтобы они вели себя подобающим охотнику образом.

Так умное охотничье управление извлекает свою выгоду из тщеславия отдельных снобов, их желания покрасоваться перед своими соотечественниками, получая таким образом возможность охранять основные запасы своей дикой фауны, содержа на эти доходы служащих национальных парков. Ведь и коммунистические восточные государства, с их в большинстве случаев очень хорошо организованным охотничьим хозяйством, извлекают аналогичную выгоду из охотничьего честолюбия состоятельных западноевропейских туристов, приезжающих к ним поохотиться. Такой приток иностранной валюты в страну весьма выгоден и разумен. Если бы я был ответственным за диких животных Кении, я, возможно, действовал бы точно таким же образом, если бы не беспокоился о дикой фауне всей остальной Африки и вообще всего мира…

Ореол охотника на крупных животных, приобретаемый нынче за немалые деньги, прославляет его носителя за пределами Африки (или во всяком случае прославлял тогда, когда мы совершали свою первую поездку по Конго), потому что несведущие люди (а таких всегда большинство) предполагали, что на этом континенте все обстоит примерно так же, как во времена Стэнли или Ливингстона. Прочтя о похождениях таких «знаменитых охотников», мелкие чиновники и служащие каких-нибудь африканских факторий в странах, где охотничьи законы не слишком строго соблюдаются, тоже желают испробовать себя на этом поприще. В ближайшее воскресенье они отправляются стрелять по антилопам.

В одной западноафриканской колонии тогда как раз обсуждался вопрос о том, чтобы снова разрешить хотя бы на ограниченный срок охоту на горилл. Разумеется, как всегда в таких случаях, утверждалось, что число горилл за последние годы непомерно возросло и они стали представлять реальную угрозу для плантаций африканцев, на которые совершают свои набеги. Однако во время дискуссии кто-то проговорился, где зарыта собака: «Только таким способом можно будет заманить в страну богатых американских клиентов, которые пока что посещают одни только восточно-африканские охотничьи угодья…»

В самое последнее время уже многие туристические бюро — немецкие, австрийские и французские — с помощью красочных проспектов рекламируют двухнедельные сафари в самые различные районы Африки и вербуют для этой цели туристов. В твердо установленную цену путевки входят стоимость билета, обслуживание во время сафари и разрешение на персональный отстрел по меньшей мере трех крупных животных. Не входит сюда только стоимость напитков…

Из одной газетной заметки стало известно, что какой-то пуговичный фабрикант из Скерсдейля (штат Нью-Йорк) совершил вместе со своим четырнадцатилетним отпрыском трехмесячную экскурсию в бывшую португальскую Западную Африку. По утверждению папаши, его сынок самолично убил свыше трехсот животных, среди которых были слоны, носороги и бегемоты. «Был случай, когда он одному леопарду прямо-таки снес череп», — с гордостью рассказывал умиленный родитель представителям прессы. Другой такой же юнец недавно похвалялся перед репортерами, что его отцу придется выстроить специальное хранилище, чтобы поместить туда все трофеи из последней поездки в Африку…

При современном бурном росте населения Африки, безусловно, нельзя избежать того, что диким животным придется уступить двуногим существам многие из занимаемых ранее территорий. Но нельзя допустить, чтобы вымирание последних прекрасных животных шло на потребу и для развлечения каких-то «парвеню» и снобов, низводилось до увеселительных «воскресных прогулок» заезжих охотников.

В наших европейских журналах еще до сих пор время от времени появляются очерки «охотников на крупных животных» или звероловов, в которых они описывают, как им удавалось застрелить гориллу или какое-нибудь другое столь же редкое животное. Это настоящий скандал. Убить гориллу (без специального разрешения высшего органа власти данной страны, выдаваемого только для строго научных целей) — это поступок, караемый законом. Тот, кто похваляется, что убил такое поразительно родственное человеку существо, потрясающе во всем на нас похожее, — тот обязан хотя бы указать, по чьему разрешению он это сделал и какая у него при этом была разумная цель.

V. Немного истории

Мы едем дальше. Для разнообразия теперь за руль сел я. Поскольку по-прежнему нельзя было ни на секунду оторвать глаз от дороги, то единственное, что мне удавалось наблюдать, были дикие цесарки с их жабо из перьев вокруг шеи. Они бежали некоторое время впереди машины и только потом догадались свернуть на обочину. Было их штук двадцать. Цесарки ведь способны очень быстро бегать, гораздо быстрей, чем наши домашние куры, которые сразу же распускают крылья и подлетают кверху. Но задержаться взглядом на крупных птицах с огромными клювами, которых Михаэль то и дело обнаруживал на деревьях, я боялся. Стоило только ослабить внимание и отвлечься от дороги и руля, как машину сейчас же начинало швырять из стороны в сторону.

Мой сын решил давать мне советы, как при таком разболтанном управлении ухитриться оставаться в наезженной колее:

— Прежде всего ты не должен так медленно ехать, а держать все время хороший темп. Особенно когда эту колымагу начинает швырять. Если нажать на газ, она снова выравнивается.

Я, правда, придерживался другого мнения и предпочитал, несмотря на отчаянный скрежет коробки передач, как можно медленнее, почти ползком съезжать там, где дорога отлого спускалась вниз. Однако решил испробовать хваленый способ моего сына. Результат был ошеломляющим.

Приходилось ли вам видеть в киножурнале кадры, показывающие зимние соревнования по бобслею? Сани несутся со скоростью курьерского поезда по гладкой, будто зеркальной, поверхности трека, наискось взлетают то на одну, то на другую его стенку, а иногда какой-нибудь неудачник перелетает на повороте за барьер и исчезает из поля зрения… Зрелище это страшно волнующее, но можете мне поверить, что еще больше волнуешься, когда сам сидишь в такой чертовой штуковине и еще вынужден управлять ею. Да к тому же она не просто катится под горку, а несется, влекомая восьмидесятью лошадиными силами, да еще доверху нагружена чемоданами, ящиками и коробками. Тогда появляется желание просто закрыть глаза и втянуть голову в плечи…

Но я этого не сделал. Когда меня начало заносить влево и кустарник угрожающе двинулся мне навстречу, я вопреки всяким добрым советам резко рванул руль вправо и стал его лихорадочно проворачивать, после чего с еще большей силой врезался в кусты с правой стороны дороги; а потом пошло нас швырять из стороны в сторону, пока машина не съехала в кювет, где и перевернулась вверх колесами.

Сразу все затихло, мотор смолк, а мы лежали в кабине для водителя, причем пол находился у нас над головой, сиденья — рядом с нами, а все остальное — в диком хаосе где попало. Михаэль высказал утешительную мысль, что ничего особенного с машиной случиться не могло, в то время как я уже мысленно представлял себе, как мы поплетемся пешком с нашими вещами. Потом мы стали ощупывать свои конечности — как ни странно, они были целы и невредимы, только на голове у меня от удара о железную обшивку появилась здоровенная шишка.

— Я ведь говорил тебе, что в грузовике ехать значительно безопаснее, — заметил Михаэль. — Он еще и не такие передряги способен выдержать!

Да, жутко представить себе, как бы выглядела после такой аварии легковая машина! Затем мы один за другим вылезли через окошко наружу.

И только тут мы заметили, что находимся прямо посреди африканской деревни и все местные жители, которые поначалу, заслышав дикий грохот и треск, попрятались кто куда, теперь сбежались к месту происшествия, окружили машину и переживали нашу аварию, по-моему, больше, чем мы сами.

— Мы опять совершили непростительную ошибку, — констатировал я. — Лежать в опрокинувшейся машине и вести неторопливую беседу — это надо только придумать! Ты видишь, как бензин вытекает на землю? Чистая случайность, что он не попал на перегретый мотор и не воспламенился! Мы бы погибли как мыши в мышеловке или в лучшем случае лишились бы всего нашего багажа.

Что касается багажа, то о разгрузке его наша машина позаботилась сама: брезентовый каркас был сорван, а чемоданы разбросаны в радиусе до ста метров. Добросердечные и услужливые местные жители начали стаскивать их в кучу. На их лицах, особенно на лицах женщин, еще застыл испуг от случившегося.

В следующий момент из канавы выкарабкался и наш бой Хуберт. Он держался за бок, ссадина на голове кровоточила. При виде его я вспомнил любезную справку, полученную нами от страхового агента в Стэнливиле. Мы предусмотрительно застраховали себя на случай аварии, но этот агент успокаивал нас, заверяя, что такая страховка имеет смысл лишь тогда, когда речь идет о белом.

— За африканцев наше страховое агентство много не заплатит, ну, самое большее четыреста марок, и то при смертельном исходе. А бывали случаи, когда мы отделывались и какими-нибудь ста марками!

Я наклеил Хуберту пластырь на его курчавую голову, а потом мы с помощью целой армии добровольцев раскачали машину и водрузили ее снова на все четыре колеса. Однако она все еще стояла, сильно накренясь, одной половиной в кювете.

Какое счастье, что я настоял тогда в Стэнливиле на том, чтобы нам дали с собой трос! Огромный, массивный грузовик остановился по нашей просьбе и после нескольких маневров выволок нас на буксире из канавы. Даже мотор, как ни странно, завелся.

Но как стояли наши передние колеса! Они были вывернуты в разные стороны: одно направо, другое — налево. Не сними мы несколько дней назад переднего бампера, стукнулись бы им о большой камень, лежащий в канаве, а так удар пришелся по передней оси, причем сломалась еще и правая рессора. Вот когда мы убедились, как вредно и опасно снимать бампер!

Помятая и изувеченная машина имела ужасный вид, но, как ни странно, она двигалась, даже несмотря на ненормальное положение колес. Она катилась по дороге, но стала еще своенравней и теперь уже окончательно не реагировала на руль.

Нам безумно повезло, что все это случилось при въезде в довольно большое селение Вамба, потому что далеко бы нам с такими раскоряченными колесами не уехать — резина была бы изжевана в два счета. А так мы еще надеялись добраться до авторемонтной мастерской.

Но прежде надо было расплатиться с нашими любезными добровольными помощниками. Однако как только мы вытащили деньги, поднялся такой крик и спор, что мы решили найти какого-нибудь солидного человека и отдать ему всю сумму, чтобы он ее сам распределил между участниками. Таким человеком нам показался довольно полный пожилой африканец, одетый в нечто вроде форменной рубашки, с тремя медалями на груди. По всей вероятности, это был демобилизованный солдат. Он, правда, не принимал участия в нашей операции по подъему автомобиля, но стоял рядом и с пониманием дела давал советы. Ему-то я и вложил в руку довольно крупную купюру, объяснив знаками, что это следует разделить между всеми. То, что деньги достались как раз тому, кто и пальцем не пошевелил, по-видимому, не устроило участников операции, и шум поднялся пуще прежнего. Поэтому мы дали газ и поползли по дороге так быстро, как только могли. К тому же началась гроза, кругом засверкали молнии, и с небес полились целые потоки воды, да такие, что мы промокли, далее сидя в кабине. Что же касается наших раскоряченных колес, то им дождь был только на пользу — по размокшей грязи они лучше скользили. Кроме того, меня вполне устраивало, что никто в поселке Вамба не мог высунуть и носа на улицу, иначе наша покореженная машина собрала бы кучу зевак.

Мучительно борясь с рулем, мы, описав размашистую дугу, въехали наконец через открытые ворота во двор автомеханической мастерской, исхитрились далее вкатить свою развалину под навес из рифленой жести. Стоп. Теперь можно было облегченно вздохнуть. Потом мы вылезли и начали, как пудели, отряхиваться.

Автомеханик оказался греком. Но, несмотря на то что он был таким же европейцем, как и мы, столковаться с ним без переводчика не удавалось. Он говорил только по-гречески, так что нам пришлось с большим трудом с помощью нашего боя объясняться с ним следующим образом: я говорил по-французски, а бой переводил это на кингвана («посреднический» язык в Конго, напоминающий суахили), который грек понимал. Разумеется, запасных деталей к такой редкостной марке машин, как наша, у него не нашлось, а следующая авторемонтная мастерская находилась за 600 километров от этого места. Но, осмотрев поломки, он заявил, что придумает что-нибудь, и притом сегодня же.

И еще как придумал! Наблюдая за его работой, мы только успевали удивляться и восхищаться его сноровкой. Это был настоящий умелец. По-видимому, у себя дома, в Греции, он был обычным деревенским кузнецом, обученным подковывать лошадей и чинить плуги. В южноевропейских странах, в которых тогда еще мало кто имел возможность завести себе машину современной модели, люди ездили на бог знает каких старых драндулетах, а механики знали, как их чинить. Наш грек снял оба колеса, вынул ось, положил ее на мощную наковальню, приказал двум своим черным помощникам ее держать, а сам стал размахивать тяжелым кузнечным молотом и выправлять погнутую ось прямо таким вот «холодным» способом. Причем классически рассчитанными ударами выправил ее с точностью до миллиметра! Ось не сломалась и не треснула, как я этого опасался.

Подходящей рессоры взамен сломанной у него, разумеется, тоже не нашлось, поэтому он взял обе половинки и сварил их вместе. Я боялся, что он собирается вставить нам такую наскоро сваренную рессору, но оказалось, что ему нужна была лишь точная модель, чтобы по ней выковать новую.

Надо было видеть, как это делалось! Чего стоили одни только кузнечные мехи, которыми он при этом пользовался! Агрегат этот был сварганен из канистры от бензина и разных автомобильных частей, уголь заменяли обгоревшие головешки. Старый помощник часами крутил при этом рукоятку, и мы удивлялись, как у него не устает рука!

А рессора получилась отличная, и мы с таким интересом наблюдали за ее изготовлением, что время для нас прошло совершенно незаметно. Рессора эта в точности подошла к машине, и мы с ней проездили еще тысячи километров до самого конца нашего путешествия.

Мы были в таком восторге от этого греческого кузнеца, что, не моргнув глазом, заплатили ему довольно основательную сумму, которую он с нас запросил за ремонт автомобиля. Мы даже не стали совершать пробной поездки по поселку, а сели за руль и поехали дальше.

Когда мы уже бодро катили между кофейными плантациями, тянувшимися по обеим сторонам дороги, я заметил, что работавшие на них люди как-то странно смотрят на наши передние колеса. Некоторые даже подбегали к обочине, чтобы получше нас рассмотреть, и делали какие-то непонятные знаки…

Выяснилось, что правое переднее колесо описывает солидную восьмерку — со стороны это выглядело, по-видимому, довольно забавно. Наше восхищение греческим кузнецом несколько поубавилось: как он мог позволить нам выехать в подобном виде?

Поэтому спустя двадцать минут после выезда мы снова вкатили к нему во двор.

О том, какие чувства начали обуревать его при виде нас, можно было догадаться, не зная ни греческого, ни кингвана… Никакого запасного колеса у него, разумеется, не было. Его глаза беспокойно шарили по двору в поисках чего-либо подходящего.

— Стойте! Я, кажется, нашел!

Во дворе стоял чей-то «Додж», тоже, видимо, в ожидании ремонта. У «Доджа» и «Интернасионаля» одинаковые ободья. Между кузнецом и его старшим подмастерьем завязался оживленный диалог, в котором явно шла борьба между совестью и деньгами. Разумеется, деньги взяли верх. С нас, правда, запросили 850 франков за «запасное колесо», а мы тут же согласились, не ощутив в душе даже тени какого-либо угрызения совести и желания разоблачить эту темную махинацию. Вот так это бывает в жизни.

Однако нам пришлось поторопиться, чтобы добежать до наступления темноты до единственного в этом местечке «отеля» и обеспечить себе ночлег. Владелец этого заведения любезно освободил для нас собственную спальню, где в углу теплилась лампадка перед ликом мадонны.

Хозяин тоже был грек. Нам стало казаться, что здесь живут вообще одни только греки. Они теперь так же плотно заселили отдельные районы Африки, как в прежние времена, три тысячи лет назад, наводняли свои колониальные владения на юге Италии и на Сицилии.

В отеле висело объявление, что по вечерам бывают танцы под европейскую музыку. Музыканты, конечно, тоже оказались греками, их было трое, и они играли на гитарах и баяне. Единственным танцором, поплывшим в танце меж столиков, оказался — кто бы вы думали? — наш кузнец! И представьте, танцевал чудесно, словно греческий бог. Исполнял он старинные народные танцы, грациозно держа за руку воображаемую партнершу. Среди присутствующих дам не нашлось ни одной, которая бы еще помнила красивые танцы своей родины. Дамы принимали участие только в современных танцах и вальсах. Когда наш кузнец приглашал какую-нибудь из них на танец, видно было, как он внутренне потешался над их неловкостью.

Он великодушно пригласил нас к своему столу и принялся угощать вином и каким-то странным блюдом, изготовленным из сыра и оливкового масла. Его земляки рассказали нам, что ему пришлось отправить жену в Европу, чтобы ей там сделали серьезную операцию на голове. Это, разумеется, влетело ему в копеечку, и он по уши в долгах. Теперь нам стало понятно, почему он нас так ободрал!

Я почему-то хорошо запомнил, что прямо против нашего стола на стене висел красочный рекламный плакат: какой-то торговец охотничьим снаряжением из Стэнливиля предлагает свой товар. На картинке изображалась сценка из охоты: охотники, в толстых шерстяных гольфах, мохнатых шапках, обмотанные шарфами по самые уши, в ярко-красных куртках на американский манер, в нерешительности остановились перед маленьким черно-белым зверьком с пушистым хвостом (явно скунс, или «вонючка»), которого здесь, разумеется, никто не знает. В Африке, у самого экватора, эта картинка мне показалась ужасно неуместной и смехотворной.

На следующее утро за руль сел Михаэль. Торопясь поспеть к моменту ловли слонов на станцию по приручению, он слишком усердно нажимал на газ, и машину снова начало швырять из стороны в сторону, к счастью, на этот раз на ровном участке дороги, но зато в рыхлом красном песке.

Я уж было начал сокрушаться, что теперь мы вряд ли снова найдем подобного «кузнечного ангела», но тут машина остановилась, причем ее занесло задом наперед и стояла она теперь носом в ту сторону, откуда мы приехали. Сзади, из кузова, вылез бой Хуберт — совершенно серый от испуга. Я искренне сочувствовал несчастному малому, потому что там, между ящиками, обитыми железными скобами, он должен был чувствовать себя в постоянной опасности. И вообще в кузове все эти броски из стороны в сторону были еще значительно неприятней, чем впереди, в кабине водителя. Но на этот раз все обошлось благополучно.

Вечером мы переправлялись по длинному узкому бетонному мосту, проложенному в месте слияния речек Дунгу и Кибали, которые здесь образовывали большую реку Уэле.

Населенный пункт Дунгу на карте многообещающе обозначен точкой, окруженной еще и кружком. На самом же деле здесь стояло всего несколько лавчонок, в которых нельзя было купить даже хлеба. Зато в Дунгу имелось нечто такое, от чего в Африке неизменно приходишь в крайнее изумление и стоишь, разинув рот от полной неожиданности: здесь была настоящая крепость с большим замком! Строению, как потом выяснилось, было не больше 80 лет, однако, поскольку лишенная истории Центральная Африка за 100 лет достигла того, на что у других стран ушли тысячелетия, нам это каменное сооружение показалось чем-то совершенно средневековым.

Мы въехали через арку ворот в подворье и спросили у какого-то человека в синем рабочем комбинезоне, моющего роскошную машину, где нам найти главного управляющего районом. Оказалось, что это он и есть. Когда мы показали ему свои рекомендательные письма, он любезно пригласил нас к себе в замок к ужину и распорядился отпереть для нас дом, предназначенный для приезжающих правительственных чиновников. Там нас и устроили на ночлег. Вечером мы принарядились, вытащили из чемодана белые пиджаки и трапезничали при электрическом освещении на веранде, высоко над бурлящими водами сливающихся рек.

Управляющий рассказал нам, что всего несколько недель назад вернулся из Кёльна, где страшно мерз. Здесь в его подчинении находится один из районов Восточной провинции Бельгийского Конго. Подвластная ему территория занимает 34 тысячи квадратных километров, то есть превышает площадь самой Бельгии, но население составляет всего лишь 140 тысяч человек. Повсюду встречаются еще совершенно дикие местности, куда не ступала нога человека. Так, одному из чиновников, рассказывал он, недавно пришлось просидеть несколько часов на дереве возле самой дороги, потому что внизу его караулил носорог.

Подобные истории мы всегда выслушивали с чувством безумной зависти: нам, конечно, никогда не привалит такое счастье, чтобы носорог загнал нас на дерево!

А то, что самая середина «черной Африки» так долго оставалась «белой», то есть «белым пятном» на карте, объясняется очень легко и просто. В Америке и Азии вы можете с легкостью подняться вверх по таким рекам, как Миссисипи, Амазонка, Ганг, Янцзы, и им подобным крупным водным артериям, служащим удобными путями сообщения. Африка же довольно круто поднимается из окружающих ее океанских и морских вод, почти нигде не имея плоской береговой полосы. Поэтому все ее реки — Нил, Конго, Замбези, Нигер и Оранжевая — кончаются высоченными водопадами, в которых вода низвергается с огромной высоты или же мчится головокружительными быстринами, — словом, они практически непреодолимы. Зато в Африке сосредоточено две пятых всей гидроэнергии на Земле, что вчетверо больше, чем во всей Северной Америке. Используется же пока только одна десятая процента этой энергии. Но будьте уверены: скоро все совсем изменится!

И действительно, трудно даже поверить в то, что такая огромная страна столь долгое время оставалась неисследованной! Финикийцы, правда, еще за 500 лет до нашей эры объехали на своих парусниках вокруг Африки, а Птолемей уже за 200 лет до нашей эры знал, что Нил питают два озера в Центральной Африке. Эти озера можно найти на его карте, хотя считается, что мы их открыли только в прошлом столетии. Значит, открыли повторно.

Только в 1492 году португалец Диогу Кан «открыл» устье реки Конго. Впечатление оно произвело на него, по-видимому, потрясающее, потому что мощный и стремительный поток в этом месте сбрасывает в море ежесекундно от 50 до 120 тысяч кубических метров воды. А это немалое количество. Даже знаменитый водопад Ниагара и тот не сбрасывает и десятой части этого объема воды. И хотя река Конго не так уж длинна — всего 4600 километров[44] (только в четыре раза больше Рейна), тем не менее она обводняет 3700 тысяч квадратных километров земли, а это почти в 20 раз превосходит площадь, обводняемую Рейном.

Во всяком случае Диогу решил установить мемориальный обелиск возле устья этой мощной реки, который голландцы в свою очередь спустя 160 лет повалили. Теперь этот обелиск можно увидеть в одном из музеев Лиссабона.

Диогу Кану удалось проникнуть в дельту Конго до Матади. Там он распорядился вырубить надпись на отвесной скалистой стене, которую можно увидеть и сейчас. И именно он приобщил жителей низовья реки Конго к христианству.

В те времена там было могучее африканское королевство. Старый король, правивший страной, отнесся дружелюбно к незнакомым пришельцам и старался использовать их культуру на благо своего государства. Так, он поручил воспитание своего любимого сына группе католических пасторов, у которых тот и обучался в течение десяти лет. От этих широко образованных людей Альфонсу не только почерпнул свои знания, но и сумел, пользуясь их советами, добиться того, что его «малоразвитая» страна заняла равноправное место рядом с европейскими государствами. В 22 года он полностью взял на себя управление страной, и поистине за всю историю Африки в последующие 500 лет не было лучшего правителя. Он был самоотверженным человеком, отважным в бою и при этом способным экономистом. В своих письмах к королю Португалии он просил прислать не оружие или деньги, а учителей и священнослужителей.

Но миссионеры из Португалии быстро сообразили, что смогут нажить себе неплохое состояние, поставляя рабов на корабли работорговцев, стоящие на якоре в устье Конго. Первые колонны рабов, прибывшие на побережье из внутренних земель, были организованы именно алчными священнослужителями. Купцы, посланные в страну для оказания помощи конголезскому королю, превращались в пиратов. Португальскому правительству всячески доказывалось, что создание сильного и самостоятельного Конголезского государства противоречит интересам самой Португалии. Советники, посланные для оказания помощи Альфонсу I, старались провалить любое его хорошее начинание. Они тайно поддерживали каждое восстание вождей племен против короля и сами их провоцировали; они оказывали поддержку тем вождям, которые продавали в рабство своих соседей или собственных подданных.

Преданный служителями бога, веру в которого он ввел в своей стране, всеми своими португальскими «друзьями», а под конец и собственными соотечественниками, Альфонсу вынужден был бежать из своей страны. Правил он ею с 1507 по 1543 год (Кстати сказать, в энциклопедии я нашел описания правления целых двенадцати Альфонсов: королей Неаполя, Кастилии, Леона и Испании, но Альфонсу I, правитель огромнейшей страны Конго, среди них даже не упомянут).

За последующие десятилетия его государство стало полностью христианским и удостоилось далее архиепископства. А в 1580 году конголезский король Альвару I направил одного португальца в качестве посла к папе, в Рим, а затем к королю, в Лиссабон. В Риме вскоре была издана его книга, в которой он описывал свои путешествия по «христианскому королевству Конго».

Однако королевство это в конце концов рухнуло из-за ревнивой конкуренции и войн, которые вели между собой португальцы и голландцы, и алчной работорговли. Государство пришло в упадок. Последний король, совсем лишенный какой-либо власти, правил с 1770 по 1786 год.

А затем в бассейн Конго — зеленое сердце Африки — со всех концов света устремились все, кому не лень. Так, с 1830 по 1860 год арабы сумели продвинуться от Занзибара на восточном побережье до самого озера Танганьика и, укрепившись там, делали вылазки еще дальше, отваживаясь проникать в область девственных лесов вплоть до самой реки Конго. Однако ни они, ни кто-либо другой не знали, что это и есть знаменитая река Конго, впадающая в море у западного побережья. В 1863 году арабы основали там на берегу реки город Ниаигве.

В это же самое время английский капитан Спик направился из Занзибара к озеру Виктория, открыл там истоки реки Виктория-Нил и проплыл вниз по течению Белого Нила до самого Египта.

Десятью годами позже началось нашествие с севера: немецкий исследователь Африки Георг Швейнфурт поднялся вверх по течению Нила и в сопровождении арабских торговцев слоновой костью проникал все глубже во внутренние земли страны, пока не достиг Верхнего Уэле. Это примерно то место, где мы сейчас сидим, приятно беседуя при электрическом освещении. Он был первым европейцем, попавшим в этот район Африки, а было это всего лишь каких-нибудь семьдесят четыре года назад!

Следующее проникновение началось с юга: Давид Ливингстон (1813–1873), шотландский протестант-миссионер, предпринял в 1849 году экспедицию, отправившись из Южной Африки вдоль реки Замбези на север. Через пять лет он вышел к западному побережью в районе тогдашней португальской колонии Анголы и уже оттуда вернулся в Европу. Впоследствии он совершил еще три важные исследовательские экспедиции в Африку. Во время последней из них, начавшейся в 1866 и окончившейся в 1873 году, храбрый миссионер проник в бассейн Конго, открыл истоки этой мощной реки и в конце концов достиг арабского города Ньягве, построенного на берегу Конго.

Многие годы до цивилизованного мира не доходило никаких известий о знаменитом путешественнике, пока на его поиски не отправился репортер американской газеты «Нью-Йорк геральд» — Генри Стэнли, который и нашел его тяжелобольным в Уджиджи. Случилось это 10 ноября 1871 года. Это была знаменательная встреча двух отважных людей, всколыхнувшая тогда всю мировую общественность. Она была отражена на сотнях картин и вырезана на деревянных изделиях.

Когда мне однажды, уже много лет спустя, пришлось побывать на том знаменитом месте, где теперь стоит мемориальный камень вместо росшего здесь гигантского дерева, под которым встретились эти два единственных тогда на всю округу белых человека, на меня это произвело не меньшее впечатление, чем на наших дедов… Ведь действительно нелегким делом было отыскать в этом бесконечном, незнакомом и неизведанном мире своего знаменитого собрата, и как, должно быть, велика поэтому была радость встречи!

Ливингстон стал быстро поправляться, окруженный заботой и вниманием Стэнли. Он передал ему свои путевые заметки, однако наотрез отказался вернуться вместе с ним назад. Вместо этого он направился дальше в юго-западном направлении и проник еще глубже во внутренние земли Африки. Но прожить ему после этого суждено было уже недолго: 4 мая 1873 года возле озера Бангвело у него начался жестокий приступ лихорадки, от которого он и скончался.

За время своих странствований по Африке ученый стал свидетелем всех ужасов работорговли, опустошавших страну за страной. Газета «Нью-Йорк геральд» опубликовала в то время призыв о спасении африканского народа, посланный умирающим Ливингстоном из самых глухих и заброшенных дебрей Африки:

«Все, на что я способен сейчас в моем одиночестве, это сказать вам, что я заклинаю небеса ниспослать благословение на голову того американца, англичанина или турка, который сумеет залечить эту открытую рану на теле человечества…» Эти слова и сегодня можно прочесть на надгробном камне, установленном на могиле Ливингстона в Вестминстерском аббатстве в Лондоне.

Этому человеку, взывавшему к совести мировой общественности, удалось заставить ее заговорить. Благодаря Ливингстону многие сотни тысяч людей (и неважно, что это были только «черные люди») спаслись от унижения, издевательств и мучений.

Камерону, посланному в 1873 году Лондонским географическим обществом на повторные поиски Ливингстона, удалось обнаружить уже только его труп. Он отправил останки знаменитого путешественника на восточное побережье.

После смерти Ливингстона довести до конца дело его жизни и окончательно разгадать тайну Конго взял на себя Генри Мортон Стэнли. Настоящее его имя — Джеймс Роулэндс, и был он урожденным англичанином, но в ранней молодости перебрался в Америку. Редакция газеты «Нью-Йорк геральд», сотрудником которой он являлся, направила его в качестве репортера сначала в Европу, а оттуда на поиски Ливингстона в Центральную Африку. После смерти великого миссионера для завершения его планов была снаряжена новая экспедиция во главе со Стэнли на совместные средства американской газеты и лондонской «Дейли телеграф».

Экспедиция отправилась в путь из Занзибара в конце 1874 года. Стэнли сопровождали три европейских спутника и триста африканских проводников и помощников. Снаряжена экспедиция была по самому последнему слову техники — у нее имелось с собой даже разборное речное судно «Леди Алис». Таким образом Стэнли добрался до озера Виктория, оттуда до озера Альберт и наконец до озера Танганьика, хотя потерял двух из своих белых спутников и половину африканцев, не выдержавших трудностей пути.

Оттуда он направился прямым ходом к Ньягве — арабскому городу работорговли на берегу реки Конго, где уговорил молодого богатого арабского купца Хамеда бен Мохамеда[45] принять участие в своем, полном всяческих приключений путешествии, и тот за 5 тысяч долларов согласился сопровождать экспедицию в течение 60 дней.

Но настал ноябрь, и его новые спутники побоялись идти дальше. Тогда Стэнли предложил им продолжить путешествие уже по воде, на что они в конце концов согласились. Он купил 20 кану, и весь отряд отправился дальше на север по большой широкой реке, которую они приняли за Нил.

Шестого января они подошли к первым водопадам. Три недели понадобились экспедиции на то, чтобы преодолеть это препятствие — проложить по берегу пешеходную тропу и перетащить по ней всю свою кладь вниз по реке, к основанию водопадов.

Дальше они плыли уже по большой спокойной реке, которая постепенно становилась все шире, но вскоре повернула на запад, а затем даже несколько к югу, вместо того чтобы направиться к северу, как они ожидали. Вскоре Стэнли стало ясно, что то, что он все время принимал за Нил, на самом деле было не чем иным, как рекой Конго.

В марте 1877 года экспедиция наконец форсировала быстрины водопадов, носящих ныне название Стэнли, проплыв 1450 километров по величественной реке.

Обитавшее ниже водопадов местное население отнеслось к пришельцам приветливо, они заявили, что уже знают таких же вот белых людей, живущих на побережье океана. Но, несмотря на это, оставалось еще несметное число препятствий, которые предстояло преодолеть: прежде всего усталость, изнеможение, голод и болезни, неумолимо сокращающие число участников экспедиции. Так, один из спутников Стэнли — Франк Покок исчез в бурлящем водовороте у самых водопадов.

Стэнли вознамерился было продолжить свое путешествие пешком, но был вынужден запросить помощи у европейцев, живущих в Бома, так как силы его были на исходе. Спустя два дня эта помощь действительно прибыла, и 9 августа 1877 года Стэнли удалось достичь Бома — города, расположенного вблизи западного побережья Африки.

Да, эта огромная, неисследованная страна потребовала от него горького и тяжелого выкупа: за время пути он потерял всех трех своих европейских спутников и двести африканцев. Но бассейн Конго, а это значит вся Африка, впервые за всю свою историю был теперь пересечен поперек.

Очень скоро это должно было привести к весьма важным последствиям. Дело в том, что за год до этого бельгийский король Леопольд II вернулся из поездки по Индии и Египту в совершеннейшем восторге от дальних заморских стран. Полный энтузиазма, он созвал в Брюсселе Международную географическую конференцию, на которой основал Географическое общество, ставящее себе задачей исследование Африки и борьбу с работорговлей.

Это Географическое общество с 1877 по 1884 год организовало пять экспедиций, отправлявшихся от Занзибара и восточного побережья Африки, в Конго. Однако ни одной из этих экспедиций не удалось пробраться дальше озера Танганьика.

Когда мир облетела весть о прибытии Стэнли в Бома, Леопольду II сейчас же стало ясно, что в реку Конго надо проникать со стороны ее устья на западном побережье, а не с севера, юга или востока, что до сих пор успеха не приносило. Когда Стэнли в январе 1878 года прибыл в Марсель, его там уже ожидал посланец бельгийского короля, который настойчиво приглашал его немедленно поехать с ним в Брюссель. Однако встреча короля со Стэнли состоялась только в июне.

Во время этой беседы Стэнли заявил, что всему огромному бассейну Конго грош цена, если не построить линию железной дороги, соединяющую нижнее, судоходное, течение реки, минуя быстрины и водопады, со средним течением — снова спокойным и легкопроходимым. Ему удалось убедить Леопольда II основать Комитет по изучению верхнего Конго, а сам Стэнли согласился возглавить новую большую экспедицию. Он снова завербовал на восточном побережье Занзибара африканских помощников и 4 августа 1879 года проник со своей экспедицией в составе 14 европейцев и 140 африканцев в устье реки Конго.

Уже в начале октября он основал напротив нынешнего портового города Матади станцию Виви, ставшую первой столицей Бельгийского Конго, и приступил к строительству дорог. К 1880 году они уже были готовы: первый отрезок дороги длиной 83 километра вел от устья до судоходной части реки, а там, где эта часть кончалась, начинался следующий отрезок дороги, уже в 152 километра длиной, идущий до самого Леопольдвиля — столицы всей этой огромной области. Как только дороги стали проезжими, по ним последовал один транспортный караван за другим, пока все необходимые для строительства материалы не были доставлены в Леопольдвиль. А уже оттуда река Конго вновь становилась судоходной и уходила далеко, за тысячи километров, во внутренние земли этой необозримо огромной области Африки. Даже пароход, носящий название «Вперед», уже стоял на якоре недалеко от берега! Он был доставлен частями посуху и затем уже собран здесь, на месте.

Число людей, принимавших участие в этом небывалом строительстве, постоянно росло, однако их нещадно косили свирепствовавшие здесь болезни. (Между прочим, статистика показывает, что даже еще в 1911 году 44,5 процента вновь прибывших в Конго европейцев умирало в первые три года после прибытия. И только после появления в 1953 году современных методов борьбы с тропическими болезнями смертность среди европейцев снизилась до 5,3 процента.)

В последующие годы Стэнли исследовал все новые и новые районы страны, создавая там опорные пункты. Самую отдаленную северо-восточную часть страны (ту, по которой мы с Михаэлем как раз едем) ему пришлось исследовать в 1887–1889 годах во время поисков Эмин-паши.

Арабы тем временем усиливали свою работорговлю на верхнем течении Конго. Частично они сами с помощью своих африканских наемников, так называемых бангвана, захватывали и увозили ни в чем не повинных людей, но в большинстве случаев они натравливали одни племена на другие, а затем скупали пленных у обеих сторон. Несчастных рабов, закованных в цепи, длинными рядами гнали через всю Центральную Африку к побережью, вынуждая при этом еще нести на голове тюки со слоновой костью, скупаемой по дороге работорговцами. Большая часть этих несчастных погибала уже в пути от нечеловеческого напряжения и голода.

Известный в те времена кардинал Лавижери потрясал мир своими проповедями, в которых описывал ужасы работорговли и требовал прекращения этого варварства. С 1890 по 1894 год молодое конголезское государство выслало четыре вооруженных отряда против укрепленных опорных пунктов арабов. Магометанские коменданты во главе своих африканских наемников в 30 тысяч ружей бились отчаянно и храбро, но тем не менее один арабский форт за другим пали и были уничтожены. Последняя крепость взята в конце 1894 года, власть арабов на востоке страны сломлена и с работорговлей окончательно покончено. (Вот этот каменный форт при слиянии Кибали и Дунгу, где мы сейчас находимся, был сооружен в 90-х годах прошлого века.)

Однако вскоре выяснилось, что под прикрытием борьбы с арабской работорговлей Леопольд II сам установил жестокое господство в стране и начал нещадно ее эксплуатировать. Введя принудительные работы на каучуковых плантациях, хищнически обрабатывая землю и вывозя слоновую кость, он стал получать невиданные доходы с этого дела.

Годы между двумя мировыми войнами для Конго оказались годами экономического подъема: были найдены богатые месторождения меди, золота и алмазов, повсюду разрабатывались медные рудники, золотые и алмазные копи. И тем не менее школьное дело оставалось в руках миссий, высшее образование для африканцев продолжало считаться нежелательным.

Когда в начале 1959 года в Конго начались волнения, там поспешно стали вводить конституционные реформы, а в июне 1960 года Бельгия предоставила независимость своей бывшей колонии[46].

VI. Белые и черные носороги

Раскаты грома, сверкание молний, вода со всех сторон — сверху, сбоку — настоящая тропическая гроза. Мы сидим вкабине нашего грузовика, подтягивая колени как можно выше к подбородку, потому что отовсюду капает, и опасливо прислушиваемся к стуку мотора. Один цилиндр уже вышел из строя, и в гору машина тянет значительно слабее, чем ей положено. Стартер тоже не работает — сегодня утром 12 человек с огромным трудом толкали нас вручную, пока не завелся мотор. И с тех пор мы вот уже в течение восьми часов боимся его выключить. А дорога тем временем местами превратилась в огромные, длинные озера, в которые мы каждый раз въезжаем с отвагой безумцев, не зная их истинной глубины. Но замедлять ход нам тоже нельзя, потому что тогда мы можем зарыться колесами в эту красную вязкую грязь и забуксовать. Так что нам не остается ничего другого, как с размаху, не сбавляя скорости, влетать в эти огромные разводья, поднимая по обеим сторонам высоченные фонтаны воды.

Только не останавливаться! Только бы доехать до места, чтобы не заночевать прямо здесь под этим проливным дождем. Нам совершенно необходимо сегодня же попасть в Ватсу, где находится единственная на всю округу авторемонтная мастерская.

Я как раз рисую в своем воображении страшные картины нашего положения в случае, если мы опять перевернемся кверху колесами (как это с нами уже однажды случилось), и тут на самом деле нашу машину начинает заносить вправо, затем швырять из стороны в сторону, и Михаэлю только с огромным трудом в последний момент удается затормозить. Мы облегченно вздохнули, но тут я замечаю, что стало как-то подозрительно тихо, слышен лишь звук низвергающейся с небес воды: оказывается, Михаэль во время торможения выключил мотор. Теперь не остается ничего другого, как вылезти под проливной дождь и толкать машину сзади. Напрягая все свои силы, мы вдвоем с боем Хубертом напираем на кузов до тех пор, пока грузовик наконец не трогается с места, и то только по той счастливой случайности, что дорога в этом месте идет несколько под горку.

До нитки промокшие и до пояса облепленные красной глиной, но счастливые и довольные, что мотор снова затрещал, мы влезаем в кабину водителя.

Когда я дома перед этой поездкой в последний момент сунул в чемодан обыкновенный комнатный термометр, Михаэль недоуменно пожал плечами. Зато теперь я мог себя утешить хотя бы тем, что не зря его взял: с его помощью мне удалось установить, что в кабине температура воздуха держалась около 20 градусов, а ночью снизилась даже до 18. Мы дрожали, несмотря на пуловеры, которые на себя натянули. Оставалось только пожалеть о том, что мы не захватили в Африку теплых кальсон! Кстати, два дня тому назад Михаэль отказывался залезть в ванну, заявляя, что вода в ней «холодная как лед». Я нарочно смерил своим термометром температуру воды — 26 градусов по Цельсию! Почему-то именно в Африке появляется пристрастие к купанию в особенно горячей воде.

В Ватсе, как ни странно, оказался даже телеграф. Я решил дать телеграмму во Франкфурт-на-Майне. Почтовый служащий уже вывел на бланке «Франкфуримай», и я представил себе, во что превратится это непривычное для африканского слуха название по мере того, как будет передаваться по дистанции. Достигнет ли оно вообще Майна? Между прочим, достигло. Меня очень удивило, что наш африканский бой как только увидел, что я отправил телеграмму, тут же поспешил тоже отправить телеграмму своей жене, вернее, одной из своих четырех жен, в Стэнливиль. Он сообщал ей, что у нас произошла авария. Позже я заметил, что каждый раз, когда я давал куда-либо телеграмму, он делал то же самое, и ему еще не один раз пришлось сообщать о постигших нас бедах. Меня не сразу осенило, с какой стати он прибегает к столь дорогостоящему способу сообщать о себе своим домочадцам, ведь значительно дешевле отослать письмо. Но, чтобы отослать письмо, надо уметь писать, а Хуберт писать не умел. Несколько же слов, составляющих текст телеграммы, можно устно продиктовать телеграфисту, и тот сам их напишет на бланке.

Поначалу телеграфист никак не мог припомнить, не проходило ли через его руки в эти дни какое-либо телеграфное сообщение, касающееся меня. И только после того, как я ему печатными буквами нарисовал на бумажке мою совершенно необычную фамилию, на него нашло просветление: такая непроизносимая, головоломная фамилия доставляет неприятности не только африканским телеграфистам, но и немецким… Итак, он наклоняется под стол, роется в корзине для бумаг и извлекает из нее скомканную бумажку, которую кладет на стол и разглаживает своими тонкими, ловкими пальцами: да, это она. На ней он записывал текст телеграммы, принятой им из Брюсселя, которую затем переписал начисто на телеграфный бланк. Телеграмма была адресована «хозяину» совершенно особого места на Земле в самом сердце Африки. Известие, которое я так долго ожидал, разрешало смотрителю национального парка Гарамба пропустить меня в этот закрытый и строго охраняемый район, занимающий 5 тысяч квадратных километров на границе между тогдашним Бельгийским Конго и Суданом.

Это единственное место в Конго, где обитают белые носороги. Знаете ли вы, что такое белый носорог? Это второе по величине сухопутное животное после слона. Спина его может возвышаться до двух метров над землей, значит, выше человеческого роста! К тому же такая махина достигает в длину 5 метров и весит до 2 тысяч килограммов. Еще в прошлом столетии это животное обитало почти повсеместно в Южной, а также и в Центральной Африке. Эти великаны были весьма добродушными и доверчивыми, им никогда не приходилось убегать от какого-либо врага. Поэтому-то перестрелять их не стоило ни малейшего труда, и их перестреляли. В последний момент южноафриканцы все же спохватились и для нескольких уцелевших экземпляров выделили в Зулуленде, недалеко от границы с Мозамбиком, 160 квадратных километров для резервата. Там, на берегах реки Умфолози, несколько оставшихся в живых белых носорогов зажили в полной безопасности. Популяция их постепенно увеличивалась, и к 1972 году носорогов насчитывалось там уже свыше 2 тысяч. Небольшая группа белых носорогов жила также в резервате Хлухлуве, однако постепенно их становилось слишком много для такого маленького резервата, и их охотно стали отдавать в другие национальные парки и зоопарки. Позже выяснилось, что немногочисленная популяция белых носорогов уцелела также в Центральной Африке, а именно в Южном Судане, там, где он граничит с бывшей английской колонией Угандой[47] Место срочно объявили заповедным, и 300 белых носорогов были взяты под охрану государства. В Гарамба-парке их тоже оставалось около 500 штук.

Итак, от этих миролюбивых гигантов, которые еще во времена наших дедов сотнями тысяч бродили по обширным территориям Африки, осталось на всем континенте каких-нибудь 2,5 тысячи…

Когда мы приехали, по всей округе судачили о происшествии, случившемся несколько недель назад с комендантом станции по приручению слонов господином Лефебром. Он возвращался вместе со своим помощником ночью домой в легковой машине. Внезапно в свете фар возникло два белых носорога, стоящих прямо на дороге. Комендант сейчас же затормозил, но гиганты уже воинственно опустили головы для атаки и ринулись на «противника» (поведение, отнюдь не характерное для этих флегматиков). К счастью, у машины оказались и сзади сильные фары, поэтому достаточно было включить задний ход, и машина быстро покатила назад по дороге (развернуться она бы не успела). Таким образом, коменданту удалось без особого труда со скоростью 30 километров в час улизнуть от разгневанных великанов. Правда, несколько раз расстояние между машиной и животными сокращалось до двух метров, но потом они все же отставали. Однако, когда комендант останавливался и выключал фары в надежде, что его преследователи прекратили погоню, они с новой яростью бросались догонять своего «врага». Общей сложностью носороги прогнали его назад примерно на шесть километров.

В ремонтной мастерской в Ватсе, куда мы направились, выяснилось, что в нашей машине не хватает невероятного множества деталей, о существовании и необходимости которых мы даже не подозревали. Стартер совсем вышел из строя, система зажигания не подлежала больше ремонту — ее просто следовало выбросить и заменить новой. Найти запасной цилиндр для машины этой марки здесь невозможно. Владелец мастерской показал нам еще одну машину нашего типа, которая, оказывается, уже в течение четырех месяцев стоит у него в гараже, потому что заказанные по телеграфу детали к ней так до сих пор и не прибыли. Единственное, что он может нам предложить, — это заварить наш цилиндр, но тут же заявил, что заваренное место продержится не более пяти тысяч километров, а может продержаться и всего лишь двести километров… Позже оказалось, что и то и другое не соответствовало действительности: цилиндр сломался уже на пятом километре.

Поскольку починка должна была продлиться несколько дней, хозяин мастерской предложил дать нам напрокат другую машину вместе с водителем. Несколько настораживало, что он заставил меня написать под его диктовку пространное заявление на французском языке, в котором я обязуюсь не предъявлять к нему, как к владельцу транспортного средства, никаких имущественных претензий, чем бы ни закончилась наша поездка. Кроме того, я должен был ему точно указать день и час нашего возвращения. Если нас не окажется в указанное время, он вынужден будет послать другую машину на поиски.

Разумеется, этот бравый хозяйчик всячески ругал наш «Интернасиональ» и сокрушался, что нас ловко надули, навязав такой драндулет. Однако его машина отличалась еще большими странностями. Стоило водителю повернуть руль влево, как включался сигнал и гудел до тех пор, пока машина не выходила снова на прямую. Вначале это нас забавляло, но со временем стало здорово раздражать. Старания водителя выяснить причину таинственной связи между рулевым управлением и сигналом окончились неудачей. После тщетных попыток устранить этот дефект сигнал включился уже на непрерывное гудение, и выключить его не могла никакая сила… Водителю ничего не оставалось, как напрочь оторвать провод, ведущий к гудку. Теперь сигналить было нечем. Велосипедист, к которому мы после этого подкрались сзади без гудка, до того перепугался, что сиганул вниз с откоса, совершив пятиметровый олимпийский прыжок «ласточкой» через руль своего велосипеда. Это была картина, от которой Хуберт и наш водитель прямо корчились от смеха. Что касается велосипедиста, то тому было совсем не до веселья!

У бензобака нашей теперешней машины не было крышки — вместо нее торчала затычка из оберточной бумаги. Однако это не мешало водителю курить в самой непосредственной близости от бака. А когда по дороге у нас отвалилась выхлопная труба, водитель долго искал какую-нибудь проволоку или веревку, чтобы привязать ее на место. Не найдя ничего подходящего, он открыл капот, попросил у меня перочинный ножик и, запросто вырезав один из многочисленных проводов, привязал им отвалившуюся трубу. Машине недостающей провод, по-видимому, никак не повредил, во всяком случае она бодро катила дальше по дороге. Я с самого начала подозревал, что многое в ее внутренностях было совершенно лишним…

Поворот в Гарамба-парк был ничем не примечателен: ни дорожного указателя, ни щита с названием парка — обычное ответвление от основной дороги. Это сделано специально для того, чтобы не приманивать любопытных.

Пятикилометровый путь ведет прямо к дому смотрителя парка. Это современная просторная вилла, построенная всего два года назад. Местечко на языке народности азанде называлось Нагеро, что означает «мать деревьев геро». Эти высокие с раскидистой кроной деревья создают здесь живительную тень над источником чистой ключевой воды.

В красивом строении, стоящем напротив дома смотрителя, размещается настоящий музей. В нем содержатся чучела всех видов животных, обитающих в окрестности: птицы, ящерицы, мыши, хомяки и другие. Но предназначены они отнюдь не для посетителей, а для обучения африканских обходчиков парка. Когда им поручали поймать или наблюдать то или иное животное, они зачастую не могли понять, о каком именно идет речь. Когда же им показывали чучело этого животного, то уже не оставалось никаких сомнений, и ошибки были исключены.

Смотритель находился вдали от дома, в парке, и его помощники уведомили нас, что нам нужно следовать за ним туда. На пароме нас переправили через реку Дунгу. Я обратил внимание на то, что паром был укреплен на пустых железных бочках из-под бензина.

Опять эти бочки! На что их только не используют здесь, в Африке. Они служат непременным строительным материалом: разрезанные, они употребляются для покрытия кровель и для любого другого дела, требующего листового железа; залитые цементом — исполняют роль фрагментов толстых колонн; затянутые с двух сторон кожей — превращаются в огромные барабаны, которыми сзывают на работу людей; кроме того, они же — печки, резервуары для хранения воды, цветочницы, трубы, устои мостов, ведущих через овраги и пересекающих шоссейные дороги, — словом, все на свете.

Чтобы пересечь национальный парк Гарамба в одном направлении, нужно проехать 120 километров, из них первые 40 с большим удобством по проторенной колее: смотритель парка проезжает по ней по меньшей мере раз в день.

Рядом со мной сидит африканский обходчик парка, поехавший с нами в качестве проводника. Внезапно он кладет свою руку на мою и дает мне понять, что следует остановиться. Мы осторожно притормаживаем и тут же замечаем с правой стороны четырех жирафов, которые поспешным галопом приближаются к нам и с любопытством разглядывают нашу машину. Остановились всего в каких-нибудь 80 метрах, стоят и смотрят. Нам с Михаэлем еще ни разу не приходилось тогда видеть свободно живущих жирафов: в прежние годы мы бывали только в Западной Африке — в Гвинее, на Береге Слоновой Кости, в Верхней Вольте. Там мы ничего подобного не встречали.

А через мгновение у меня и вовсе перехватило дыхание и сердце бешено заколотилось: оглянувшись назад, я увидел целую компанию коровьих антилоп, этих удивительных созданий с противоестественно длинными мордами и смешно торчащими рожками. Это наиболее любопытные из всех антилоп: по-видимому, у них повсюду расставлены дозорные, потому что они тут же прибегают, когда появляется что-либо достойное их внимания. И убегают они тоже позднее всех других, если начать к ним приближаться.

Мы очень медленно продолжаем двигаться дальше по кочковатой степи. Впереди нас бегут около 20 цесарок с их неизменной оборкой вокруг шеи; самец-бородавочник стоит на обочине дороги с высоко поднятым хвостиком и долго провожает нас глазами. Через 100 метров мы увидели и его супругу с поросятами подросткового возраста.

Бородавочники кажутся уродливыми лишь тогда, когда рассматриваешь их несуразную голову в непосредственной близи, в зоопарке. Здесь же, на воле, я подивился их стройной комплекции: издали они напоминали скорее антилоп, чем свиней. Поскольку они объявлены вредителями и на них повсюду ведется неограниченная охота (которая облегчается еще тем, что эти животные ведут дневной образ жизни), бородавочники, как правило, очень пугливы и осторожны.

Но, как выяснилось, на это далеко не всегда можно полагаться. Так, один обходчик национального парка в Уганде в прошлом году наткнулся на целую семью бородавочников. Отец и мать мгновенно исчезли в кустах, а поросята упали в траву и притворились мертвыми. Однако как только этот человек поднял одного поросеночка, тот резко заверещал и начал дрыгать всеми четырьмя ножками, стараясь вырваться. В ту же секунду мамаша, грозно сопя, выбежала из своего укрытия и направилась прямиком к обидчику. Тот с испугу выронил поросенка, после чего все семейство кинулось бежать в одну сторону, а обходчик — в другую.

Должен сказать, что бородавочники, живущие в нашем зоопарке, тоже не отличаются особой любезностью. Когда их постоянный служитель находился в отпуске, замещавшим его людям приходилось привязывать к дверям стойла длинную проволоку, чтобы иметь возможность закрывать дверцу снаружи, стоя за оградой. А для того чтобы загнать этих своенравных постояльцев на ночь из загона в стойло, пользовались деревянными щитами и метлами, с помощью которых люди совершали весьма робкие вылазки в загон бородавочников. А те неизменно оказывали самое активное сопротивление, воинственно подняв кверху свои смешные хвостики. Для меня было весьма впечатляющим наблюдать, как старый смотритель, вернувшись из отпуска, отправился к своим бородавочникам, чтобы загнать их на ночь домой. Как ни в чем не бывало, он вошел к ним в загон и, ворчливо осыпая их упреками за непослушание, тоненькой хворостинкой погнал впереди себя, при этом раздавая самым нерасторопным шлепки по заду!..

Едем дальше. Вдали стоят слоны. Через 10 километров — новый сюрприз: прямо посреди дороги сидит маленький львенок и удивленно нас разглядывает. Мы останавливаемся и замечаем в пяти метрах от него львицу с еще тремя львятами. Они тоже заинтересовались нами и подходят почти вплотную к радиатору. Я поспешно вешаю на шею свой фотоаппарат и как можно незаметнее стараюсь боком выскользнуть из машины. Но львица осторожнее меня — она тут же уходит в укрытие из низкого кустарника.

Глава семейства — роскошный лев сидит в это время в некотором отдалении и с большим интересом следит за моими манипуляциями. И только когда я уже снова сел в машину, то понял, как легкомысленно только что действовал. Происходит это с подобными мне людьми оттого, что, когда дома привыкаешь целыми днями иметь дело со всякого рода дикими кошками, которые становятся до того ручными, что их безбоязненно можно даже погладить, начинаешь воображать, что и с живущими на воле хищниками можно обращаться подобным же образом…

Смотрителя национального парка мы догнали, проехав довольно большое расстояние.

Быть директором зоопарка, на мой взгляд, профессия чрезвычайно интересная. Но ни один смотритель национального парка, я думаю, не захотел бы со мной поменяться. Здесь он один в своем огромном царстве с его пятьюстами белыми носорогами и тремя тысячами слонов. По его владениям не слоняется толпа посетителей, которые норовят каждое животное погладить или угостить кусочком сахара, засыпают вас самыми нелепыми вопросами и повсюду разбрасывают пустые коробки из-под сигарет или оберточную бумагу от бутербродов. Нет, такому смотрителю, как этому в Гарамба-парке, куда прекрасней жить! Он здесь нечто вроде архангела Гавриила, стоящего с пылающим мечом во вратах своего парка и защищающего его мирных обитателей от непрошеного вторжения.

Что касается нас, то к нам этот «архангел» проявил исключительную любезность. Прямо возле самой дороги он указал мне место, которое назвал «Cabinet de Rhino» — «кабинет, носорогов», или попросту «носорожьей уборной». Я не сразу понял, в чем дело, но потом вспомнил, что носороги всегда стараются откладывать свой помет в одно и то же место, образуя большие кучи, которые время от времени разгребают своим рогом и разбрасывают по сторонам. Делается это, несомненно, с целью пометить свой участок, чтобы каждый посторонний носорог сразу узнавал, что эта территория уже занята законным владельцем.

У африканцев бытует, правда, другое объяснение этому странному явлению. Когда бог создал животных, он второпях не успел скроить носорогу шкуру по его мерке, и она повисла на нем толстыми складками. Тогда бог дал носорогу иголку, чтобы он сам пригнал на себе кожу, как положено. Но носорог выронил иголку и потерял, так что ему пришлось воспользоваться вместо нее шипом, которым очень трудно было протыкать толстую шкуру. Мучился, мучился носорог и решил все же поискать пропавшую иголку. «Наверное, я проглотил ее, когда брал в рот во время шитья», — решил он и пошел искать ее, разгребая собственный помет и ковыряя в нем рогом. Так и ищет до сих пор…

Белые носороги здесь явно пользуются дорогой, проложенной машиной смотрителя парка. Там и сям ясно видны следы их широких ног, а между ними — дугообразные полосы. До сих пор никому не удалось выяснить, чем носороги оставляют на земле подобные царапины. Наверное, все же ногами. Но уж во всяком случае не рогом, как это часто рассказывают, потому что тогда им пришлось бы идти с противоестественно подогнутой под передние ноги головой.

Между прочим, мне здесь хочется еще раз подчеркнуть, что название, данное этим животным, совершенно не соответствует их внешнему виду: «белые» носороги такие же серые, как и «черные» носороги. Сейчас уже невозможно выяснить, за что они получили свое неподходящее название. Скорее всего бур, который им впервые приклеил этот ярлык, увидел какую-то группу носорогов, вывалявшихся в белой глине. Лучше было бы называть черных носорогов «узкорылыми», потому что голова у них кончается узким отростком, напоминающим хватательный палец, а белых в отличие от них — «широкорылыми».

Под началом у смотрителя парка работает 30 африканских обходчиков, в обязанность которых входит неустанно прочесывать эту огромную территорию. Между прочим, за все семь лет работы ни одного из них ни разу не укусила ядовитая змея, несмотря на то что ходят они преимущественно босиком, а если и в ботинках, то все равно с голыми икрами. Ни на одного из них не напал белый носорог, напротив, эти великаны разрешали описывать вокруг себя круги, разглядывать со всех сторон и даже подходить к ним на довольно близкое расстояние. А вот со слонами дело обстояло совсем иначе. Трех обходчиков дикие слоны убили, а двух тяжело ранили.

Особенно страшны встречи со слонами сейчас, в сезон дождей. Трава, достигающая высоты нескольких метров, совершенно закрывает всю видимость, и из-за этого могут произойти неожиданные встречи человека со слоном. В таких случаях слон сейчас же бросается в атаку. Когда сидишь в машине, то достаточно прибавить газу, и уйти от разъяренного слона не представляет большой трудности. А вот если идешь пешком, то никакое бегство не поможет…

Ничто не может так навредить животному, как человеческое суеверие. Если какому-нибудь виду припишут какие-то необычные свойства — он пропал. Так случилось с горным козлом в Швейцарских Альпах, который был начисто истреблен, несмотря на строжайший запрет на его охоту, изданный еще 400 лет тому назад. Знахари утверждали, что почки горного козла целебны для людей с камнями в почках, потому что, видите ли, горный козел всю свою жизнь бегает только по камням… И этого абсурдного утверждения оказалось достаточным, чтобы погубить целую популяцию животных! А сурков уничтожили потому, что их подкожный жир якобы излечивает туберкулез. Нечто подобное случилось в свое время с антилопой сайгой в Восточной Европе[48]. Рогу носорога приписывают чудодейственное свойство вспенивать любую жидкость, если в нее брошен яд. Поэтому всякому, кто боится, что его могут отравить, достаточно раздобыть себе бокал, изготовленный из рога носорога, — и он вне опасности. Но хуже всего то, что китайские аптекари бойко торгуют рогами носорогов, рекомендуя их в качестве средства от импотенции. Стареющие китайские донжуаны нарезают рог тончайшими кружочками и заваривают вместе с чаем. Жертвой этого шарлатанского вымысла пали практически почти все азиатские носороги.

Рога носорогов и по сей день в больших количествах вывозятся из Африки в Восточную Азию, и белые охотники отнюдь не гнушаются за высокое вознаграждение отстреливать одного за другим этих безобидных великанов на потребу азиатскому суеверию. Там, где людей заманивают столь высокой оплатой их услуг, не помогут никакие законы об охране природы. Поэтому находящихся под особой угрозой азиатских носорогов можно спасти, только организовав настоящую разъяснительную кампанию, разоблачающую шарлатанство и обман покупателей.

Когда у какого-нибудь носорога, например, в борьбе с другим сородичем обламывается рог, под ним остается лишь слабо кровоточащая ранка, которая быстро заживает. Ровно за год на том же месте вырастает новый рог. Дело в том, что рог носорога существенно отличается от рогов коровы или козы: у тех рога насажены наподобие ножен на длинный костный стержень, растущий из черепа, у носорога же рог — просто утолщение кожи, чем-то похожее на тесно сплетенные и склеенные между собой волосы.

Поскольку носороги в нашем зоопарке ведут себя чрезвычайно миролюбиво, позволяя себя трогать и изучать, нам без труда удалось убедиться, что рог на носу носорога достаточно подвижен, порой он даже заметно шатается.

В охотничьих романах носороги обычно описываются как особо опасные животные. Просто смешно, с каким поистине детским негодованием люди способны осуждать какое-либо животное лишь за то, что оно не позволяет себя застрелить без всякого сопротивления, а старается по возможности защититься и прогнать обидчика. В таких случаях его называют «коварным, мстительным, подлой бестией, тупоумной и злобной тварью» и прочее в таком же духе, как это можно прочесть в любых «охотничьих мемуарах». Если бы это животное наподобие косули или оленя, даже тяжело раненное, продолжало бы только убегать, то его бы причислили к «благородной дичи».

Животные, предкам которых в течение миллионов лет не приходилось никого бояться, не могут изменить своих врожденных привычек в течение одного столетия только из-за того, что мы, люди, изобрели за это время огнестрельное оружие. У носорогов глубокий сон — им незачем спать особенно чутко. Когда этим близоруким (как сейчас считают) великанам кажется, что их кто-то побеспокоил, они вскакивают, громко сопят, топают ногами и совершают разведывательные броски в разные стороны, чтобы прогнать предполагаемого нарушителя спокойствия или познакомиться с ним. Некоторые особенно храбрые писаки утверждают, что при этом нужно спокойно оставаться на месте, а когда разъяренный колосс подбежит, отойти только на шаг в сторону (как это делают матадоры с быками), и подслеповатое животное промчится мимо. Но я уверен, что далеко не у каждого туриста хватит мужества на подобное геройство. Хотя действительно большинство бросков носорог совершает только для того, чтобы попугать.

Так, в 1951 году в резервате Хлухлуве, в Южной Африке, умер знаменитый носорог-самец, носивший почему-то дамское имя Матильда. Он был наверняка наиболее часто фотографируемым диким животным во всем мире. Когда туристы со своими фотоаппаратами начинали уж слишком ему досаждать или становились чересчур назойливыми, он внезапно бросался в атаку и гнал их перед собой на довольно большие расстояния. Однако с самого 1922 года, когда этот носорог поселился в резервате, он ни разу никого не ранил.

Профессор Оскар Кениг рассказывает о другом носороге, который всего за несколько дней опрокинул на дороге три легковые и две грузовые машины. Животное упрямо стояло у обочины и поджидало следующую жертву. Тот же носорог разнес две хижины местных жителей и тяжело ранил находившихся в одной из них мужа и жену. Кениг признался расстроенному смотрителю парка, которому пришлось пристрелить взбунтовавшегося носорога, что он сам явился первопричиной необычного поведения животного. За несколько дней до всех этих неприятных происшествий он был вынужден влепить этому носорогу пулю в зад…

А дело было так. Носорог этот стоял посреди проезжей дороги, преградив проезд транспорту. Он ни за что не соглашался уйти, не обращая ни малейшего внимания на сигналы автомобилей, крики пассажиров, оглушительный шум, поднятый ударами кастрюль о чайники, крышками о крышки, — словом, ничто не могло заставить упрямца уступить дорогу. Тогда-то Кениг и решил (о чем потом очень пожалел) сделать ему «памятный подарок». Совершенно естественно, что испуганное и возмущенное животное запомнило, что такие вот непонятные, воняющие бензином четвероногие с короткой головой-радиатором и огромными светящимися глазами-фарами ужасно коварны и поэтому с ними совершенно необходимо вступать в бой, как только их увидишь. Так поступает каждый уважающий себя носорог с чужим, незнакомым носорогом, который ни с того ни с сего коварно кусает за зад…

Носороги весьма консервативны — различные новшества им часто бывают не по вкусу. Так, в резервате Хлухлуве один носорог, как на зло, повадился приходить в приусадебный сад смотрителя парка и старательно вытаптывать все иностранные декоративные растения вроде олеандра. Отечественные же растения он не трогал. Новые жерди, которыми починили старый забор, носорог с превеликим трудом выкапывал своим рогом из земли и оттаскивал на десятки метров в сторону.

Известен случай, когда крупная самка носорога пошла навстречу машине одного из охранников парка, сунула голову под радиатор и с легкостью стала приподнимать и опускать машину. Делала она это, видимо, без всякой злобы, просто из озорства. Охранник, сохраняя удивительное присутствие духа и хладнокровие, вылез из машины и ударил своим ремнем, на котором висела пара наручников, по голове животного. Удивленный неожиданной атакой, носорог отступил на несколько шагов, а охранник бросил ему вслед свой ремень, который, зацепившись наручниками за рог, повис у животного на носу. Не на шутку испуганный таким исходом дела носорог бросился наутек, гремя наручниками, пока пояс не упал на землю.

Редко встречающиеся белые носороги еще недавно считались недоступными для зоопарков экспонатами. Но в 1947 году возле мертвой самки носорога нашли маленького детеныша, который яростно бросался на грифов, со всех сторон обступивших его мертвую мать. Детеныша удалось отловить и привезти в зоопарк Претории. Вскоре он сделался совершенно ручным. Счастливый случай помог отловить и другого осиротевшего детеныша носорога и даже желаемого пола. Однако доставка его в зоопарк стоила немалых хлопот. Чтобы сохранить маленького найденыша во время долгого пути, проходящего местами через суровые горные местности, где по ночам даже подмораживало, зоопарковским работникам пришлось захватить с собой не только матрацы, набитые сеном, но и молочную корову. Однако, поскольку в той местности, где был пойман носорог, скот был почти поголовно заражен какой-то болезнью, ветеринарная служба не разрешала вывозить из этого района ни одной коровы. Поэтому молочную корову пришлось на границе зарезать.

Правда, в сороковых годах пара белых носорогов впервые была доставлена живыми из Африки в зоопарк Антверпена. Но эти животные происходили не из Бельгийского Конго, как можно было бы предполагать, а из английского Судана. Стоимость обоих животных, включая транспортировку, составила тогда примерно 80 тысяч марок. Что же касается других зоопарков, то для них белые носороги еще долго оставались недоступными.

Разведение носорогов в неволе до сих пор редко кому удавалось. Из европейских зоопарков этого сумели добиться только в нашем, во Франкфурте-на-Майне. Но то были черные носороги.

VII. Страна Азанде

Как сильно может измениться страна даже в течение одной человеческой жизни! Когда первый европеец Георг Швейнфурт в 1869 году попал в ту местность, по которой мы сейчас проезжаем на машине, моему отцу было еще только 13 лет…

Когда в прошлом веке караван Швейнфурта продвигался к югу по этой дороге, он не мог не заметить вывешенных на веревке поперек тропы початка кукурузы, куриного пера и стрелы. Смысла этого предостережения нельзя было не понять: если кто-нибудь сорвет в нашей стране початок кукурузы или зарежет курицу, тому грозит неминуемая гибель. Почти на подобное же предупреждение наткнулся уже 2 тысячи лет тому назад великий персидский царь Дарий, когда проник на земли скифов.

В турецком Судане экспедиция Швейнфурта присоединилась к каравану одного арабского торговца слоновой костью по имени Мохамед, который с целым отрядом нубийских солдат и африканских носильщиков, продвигаясь к югу, намеревался добраться до тогдашнего «конца света» — Центральной Африки. Там он собирался завязать торговые отношения с племенами азанде.

Уже в Судане об этой народности, живущей на водоразделе между Нилом и Конго, рассказывали страшные истории: были они наполовину дьяволами, произошедшими от брака ведьм с лешими. (Здесь нелишне упомянуть о том, что у нас в Германии последнюю «ведьму» сожгли на костре тогда, когда Гёте уже написал свой знаменитый роман «Страдания молодого Вертера».) Однако эти слухи не помешали арабу Мохамеду подружиться с одним из вождей племени и завязать с ним оживленную торговлю. Еще больше ему удалось сдружиться с королем народности мангбету, живущей еще дальше к югу, отличающейся более светлым оттенком кожи и, пожалуй, наиболее высокой культурой и всех центральноафриканских народностей.

Эти азанде (Швейнфурт наверняка завысил их численность, считая, что их тогда уже было около 2 миллионов человек) являли собой удивительное смешение дикости, воинственной решимости и вызывающей доверие детской откровенности. Ширина носа у них соответствовала ширине рта, туловище было длиннее ног, и все они были склонны к некоторой полноте. Кожа их своим матовым блеском напоминала плиточный шоколад, а мужчины оттачивали себе передние зубы в виде треугольников, что облегчало им во время рукопашных боев прокусывать гладкую, скользкую кожу плеч противника. Воины носили пестрые шкуры леопардов, сервалов, пятнистых гиен, а не ткани, на шею вешали себе не бусы, а нанизанные на нитку зубы убиты зверей и врагов.

Большой оригинальностью отличались прически азанде. Одна из них состояла из цилиндроподобной соломенной шляпы с перьями наверху. Из-под этого головного убора выпускались волосы, заплетенные в бесчисленное множество тончайших косичек, концы которых прикреплялись к свободно вращающемуся вокруг головы обручу — получалось нечто вроде нимба или широких полей. И все это роскошное убранство безжалостно обрезалось в случае траура по близкому другу.

Азанде метали во врагов бумерангоподобными железками. Они уже 80 лет назад умели варить прекрасное, прозрачное красновато-бурое пиво, в то время как бражные напитки других африканских народностей напоминают на вкус прокисший клейстер. У каждой семьи имелись три амбара с зерном, из которых два содержали необходимое для мучных блюд зерно, а в третьем хранился солод для изготовления пива.

Азанде прежде приветствовали друг друга при встрече поднятием руки. А теперь, между прочим, азанде приветствуют чисто по-военному, прикладывая руку к виску. К этому бельгийцы приучили по-солдатски вымуштрованных охотников на слонов, а у тех этот жест переняли все остальные.

В прежние времена жены азанде сохраняли своим мужьям необычайную верность: измена каралась смертью, бездетные же женщины приобретали профессию, распространенную, по-видимому, у любых народов и в любых государствах. У народности азанде подобные женщины назывались «нсанга».

Надо сказать, что и мужья азанде бывали иногда трогательно привязаны к своим женам. Так, когда однажды экспедиция Швейнфурта решила отомстить азанде за дерзкое нападение и захватила нескольких женщин, лес без конца оглашался стенаниями и криками их мужей, выкликающими имена похищенных.

Вот чего уж не скажешь о женщинах живущего несколько южнее племени мангбету! Те отличались безудержным любопытством и навязчивостью. Так, по всей округе шептались как об удивительном чуде — о ботинках, которые носил Швейнфурт. Люди были уверены, что у него козьи копыта и эти кожаные штуки напрочь срослись с его ногами… Ему без конца приходилось снимать ботинки, чтобы опровергнуть эти нелепые россказни, да к тому же еще расстегивать рубашку, чтобы все могли подивиться, какое у него белое тело. При этом зрелище толпа издавала вопли восхищения и удивления. Волосы на его голове постоянно сравнивали с шерстью козла. Постепенно все это начало ІІІвейнфурту надоедать. А поскольку он отказывался снять ботинки, когда его об этом просили, легенда о том, что они, словно копыта у зебры, приросли к его ногам, получила новое подкрепление.

Художественные способности Швейнфурта приводили людей племени мангбету в полнейшее изумление: ведь они никогда в жизни не видели никаких картинок или рисунков! Даже сам король мангбету, лицо которого обычно носило выражение застывшей жестокости, досады и пресыщения, издал возгласы удивления, впервые увидев свой карандашный портрет.

Король этот жил в сплетенном из прутьев дворце величиной с вокзальный зал ожидания — примерно 50 метров в длину, 12 в вышину и 20 в ширину. «Мебель» в его спальнях была размалевана тремя единственными известными этому народу красками: черно-красной, изготовляемой из крови, желтой — из железистой охры и белой — из собачьего помета.

Король этот, по имени Мунза (между прочим, несколько лет спустя его зарезали), хотел во что бы то ни стало получить в подарок одну из двух собак Швейнфурта, привезенных им из другой области Африки. Собаки эти были крупнее мелких собачонок мангбету, которых те, кстати, специально откармливали и употребляли в пищу. Напрасно Швейнфурт заверял упрямого владыку, что собаки дороги его сердцу, что они для него как родные дети, что ни за какие деньги он не согласится с ними расстаться, что он готов вместо них срезать все волосы со своей головы и подарить их королю, — все было напрасно. Тот забрал себе в голову, что должен получить этих собак во что бы то ни стало. И вовсе не в качестве лакомого блюда, а с тем чтобы оставить их у себя и похваляться ими. Ежедневно король присылал Швейнфурту в его палатку изысканные подношения, которые, однако, не могли повлиять на его решимость не расставаться с любимыми собаками. Когда же ему начали предлагать уже рабов и рабынь в обмен на собаку, ему пришла блестящая мысль. Он решил уступить одну собаку в обмен на пигмея.

Швейнфурт был, пожалуй, одним из первых европейцев, которому удалось своими глазами увидеть этих человечков, жителей конголезских девственных лесов. Здесь, у мангбету, находилось несколько захваченных в плен пигмеев.

Об этих карликах писали еще древние греки, однако их воспринимали тогда за сказочные существа, нечто вроде кентавров или сатиров, и во времена Швейнфурта в Европе еще никто не верил в действительное существование пигмеев. Естественно, что Швейнфурту захотелось привезти с собой живого карлика в качестве вещественного доказательства.

Король немедленно согласился на такую мену, прислав ему за одну собаку сразу двух пигмеев. Поскольку решено было взять с собой только одного, то другого он вернул королю. Швейнфурт держал малыша постоянно при себе и давал ему столько привилегий перед другими слугами, что вскоре распространился слух, что это его незаконнорожденный сын. К сожалению, пигмей умер в Египте еще до возвращения экспедиции в Европу.

Швейнфурту во время своих поездок удалось собрать большую коллекцию черепов, принадлежащих различным племенам мангбету и азанде. Их у него было больше двухсот. Сорок из них сейчас находятся в Анатомическом музее в Берлине. Приносили ему их в основном женщины. К сожалению, у большинства черепов отсутствовали зубы, зато было чрезвычайно важно, что женщины каждый раз могли точно указать, из каких мест происходил умерший, был ли он мужчиной или женщиной, сколько ему было лет.

Охота на слонов у азанде в те времена происходила следующим образом. Выжигая степь, они щадили густые куртины кустарника. Туда они и загоняли стадо слонов, сбивали его с толку криками и беготней, затем поджигали кустарник с разных сторон и убивали запуганных и наполовину обгоревших животных.

Судьбу они предсказывали с помощью кур или «верстака-оракула». Это нечто вроде крошечного столика с гладкой поверхностью, на который накладывается такой же другой, только вверх ногами. Полированные поверхности трут одну о другую, затем наливают между ними воду и снова трут. Если поверхности столиков движутся легко — это знак удачи. Если же они движутся с трудом или, того хуже, намертво приклеиваются друг к другу — жди беды! Курице, которая должна предсказать судьбу, дают отравленные зерна. Если курица поправится после отравления, — значит, дело выгорит, ежели подохнет — дело дрянь. Еще быстрей можно запросить провидение, опустив курицу под воду и удерживая ее там, пока она почти захлебнется. Если она оправится после подобной процедуры, — значит, стоит начинать задуманное дело.

Но не нам смеяться над подобными суевериями. Мы, которые разрешаем печатать в своих газетах гороскопы и заглядываем туда, желая узнать, предстоит ли нам в последующие восемь дней удача в делах или любви, если мы «бык» или «козерог»…

Между прочим, курица, с помощью которой азанде пытались выяснить судьбу Швейнфурта, действительно принесла ему счастье: азанде, рассердившиеся на Швейнфурта, благодаря курице усомнились в успехе своего предприятия и решили, что им вряд ли удастся навредить этому человеку. Что же касается курицы, у которой запросил судьбу один из вождей азанде, собравший уже было почти 10 тысяч воинов, чтобы уничтожить Мохамеда и Швейнфурта, то она, к счастью, померла. Вождь поэтому побоялся напасть на караван и вообще предпринять против него какие-либо серьезные действия, потому что это могло привести его самого к гибели…

С караваном Мохамеда случались и более трагические происшествия. Так, одна из деревень азанде встретила караван чрезвычайно приветливо, и Мохамед, молодой и храбрый мужчина, желая подчеркнуть свои миролюбивые намерения, идя на переговоры, не захватил с собой даже пистолета. И вот в самый разгар торговых переговоров один из азанде внезапно поднял копье и со словами: «Люди юру хотят мира с тобой, а мы хотим войны!» — вонзил его Мохамеду в бок. В тот же момент сопровождавших его молодых оруженосцев пронзили сзади копьями, и они корчились на земле, громко стеная… Самому же Мохамеду удалось несколько отскочить в сторону, что спасло ему жизнь. Хотя мощное копье и вонзилось ему в мышцу, тем не менее у него хватило сил вырвать его и послать вслед убегающему убийце. Однако копье, снабженное огромными зубцами, оставило на его теле рану, в которую можно было свободно уместить ладонь, а в глубине зияющего рваного отверстия виднелась почка. К счастью, у Швейнфурта оказалась с собой коробка с длинными булавками, предназначенными для накалывания насекомых. Он повтыкал их в края раны, обвязал нитками и таким образом сумел стянуть. (Как ни странно, рана зажила впоследствии без особых нагноений.)

Узнав, что их хозяина хотели убить, люди Мохамеда в тот же миг подожгли все близлежащие дома и яростно напали на местных жителей.

Караван Мохамеда после нападения на него прочесывал страну, полныйжажды мести, но все жители разбежались и попрятались, а по опустевшим деревням бегали лишь ни в чем не повинные маленькие собачки. Их-то и накалывали на копья озверевшие люди Мохамеда.

«Это было поистине душераздирающее зрелище, — записал впоследствии Швейнфурт, — видеть, как эти несчастные создания извивались и дрыгали всеми четырьмя ногами, наколотые на копья, словно жуки на булавках в энтомологической коллекции…»

Азанде, по-видимому, считали, что Мохамед, лежащий тяжелораненный в своей палатке, мертв. Во всяком случае они окружили лагерь, держась на расстоянии за пределами ружейного выстрела, и, взобравшись на термитники, громко кричали: «Всех турков надо поубивать! Ни один не выйдет живым из нашей страны! Чтобы впредь сюда не являлись!»

Что касается Швейнфурта, то его безобидные занятия, рисование картин и непонятная, но мирная страсть к собиранию растений снискали ему, по-видимому, симпатии азанде, потому что они кричали:

«Белый человек, первый раз пришедший к нам, пусть уходит с миром, мы его не тронем!»

VIII. Наперегонки с чумой скота

Сейчас, в самом начале сезона дождей, трава в саванне растет так быстро, что кажется: постой на месте полчаса и увидишь, как она на глазах поднимается. Нашим лошадям она достигает уже до самой спины. Все кругом такое зеленое, свежее, совсем как у нас дома в мае, и это совершенно не похоже на ту Африку, которую я видел во время прежних своих приездов!

…Восемь лет прошло с тех пор, когда я последний раз сидел на лошади. Прежде мне много приходилось ездить верхом и поэтому я хорошо знал, что завтра меня ожидает веселенький денек, а Михаэлю придется еще хуже, чем мне: ведь ему прежде почти не приходилось ездить верхом!

Это вообще удивительно, что именно здесь, в самом центре Африки, мне снова пришлось сесть на лошадь! Удивительно потому, что здесь лошади — большая редкость. Из-за эпизоотии нагана — болезни скота, которая, так же как и сонная болезнь человека, переносится мухой цеце. Возбудитель этой болезни Tripanosoma brucei из класса жгутиковых очень схож и родствен возбудителю человеческой сонной болезни. В моей книге «Мы жили среди бауле» я уже описывал, как была обнаружена и исследована эта болезнь и какими способами с ней боролись. Благодаря нагане почти нигде в центральной, тропической части Африки, нельзя держать никакого европейского домашнего скота: ни коров, ни овец, ни лошадей, так, как это удается делать, например, в Южной Америке. Там же, где пасутся огромные стада рогатого скота, не место гиенам, львам и леопардам — фермеры их истребят в самый короткий срок. А вслед за ними уничтожат и безобидных антилоп, жирафов и носорогов, потому что, во-первых, они пасутся на той же траве, что и коровы, а во-вторых, фермеры охотно кормят мясом диких животных своих работников-африканцев.

И хотя трипанозомы попадают одинаково в кровь как к домашним, так и к диким животным, дикие от этого не заболевают — у них природный иммунитет. Так что спасибо мухе цеце: благодаря ее стараниям в некоторых местах Африки пока еще сохранились дикие животные. Это ненавистное насекомое своими прозрачными как стекло крылышками защищает большие области Африки от уничтожения их человеком, от превращения их в безрадостную пустыню.

Но и это ненадолго. Вот эти три лошади, на которых мы трусим по саванне, наилучшее тому доказательство. Им впрыснули новое химическое средство — антрицид, недавно изобретенное англичанами. Животные, которым его вводят, становятся в течение одного года невосприимчивыми к болезни нагана.

— Со мной два года назад как раз здесь, в этих местах, чуть не случилось несчастье, — рассказывает наш провожатый Маринос, когда мы наконец после двухчасовой скачки делаем привал.

Он вытаскивает рубашку из штанов и показывает нам три глубоких шрама у себя на боку. Маринос тогда отправился на охоту в сопровождении четырех африканцев, чтобы подстрелить буйвола. Ему повезло — он подстрелил молодую буйволицу. Однако раненому животному удалось спрятаться в небольшой рощице. Хотя Маринос и знал, что подранки могут стать чрезвычайно опасными и наделать много неприятностей, он все же решил, что подстреленное животное протянет недолго. Поэтому он велел африканцам идти к роще, растянувшись цепочкой, но приказал им строго-настрого сейчас же лезть на деревья, если животное покажется из кустов. Сам же он стал пробираться по следу буйволицы в рощу. Первое, что он встретил, был бычок-подросток, по-видимому детеныш этой буйволицы. Бычок кинулся бежать из рощи, но по дороге несколько раз останавливался и оглядывался на своего врага. Внезапно появилась раненая буйволица и кинулась на обидчика. Маринос успел дважды второпях выстрелить, но буйволица была уже в двух шагах. (Раненые буйволы ведут себя совсем иначе, чем другие животные. К примеру, слон, раненный в голову, поворачивается и пускается наутек, а буйвол борется до последнего, пока не рухнет мертвым на землю. Львы, между прочим, поступают так же.) Итак, Маринос понимал, что дело идет о его жизни. Он побежал, но споткнулся, упал, и разъяренный зверь подбросил его рогами в воздух. Маринос упал на голову животного, и оно подбросило его снова. Второй раз Маринос приземлился на шею буйволицы, соскользнул вниз и ухватился обеими руками за рога. Раненый зверь рухнул на человека и лежал теперь шеей поперек его груди. Оба тяжело дышали. Маринос позвал на помощь. Когда его люди отозвались и стали осторожно приближаться, буйволица вскочила и убежала. Но пока африканцы причитали, окружив Мариноса, взбешенное животное вернулось назад. Все в мгновение ока исчезли на деревьях, кроме Мариноса, которому едва удалось доползти до ствола и спрятаться за ним. Но в тот момент, когда буйволица направилась в его сторону, чтобы снова им заняться, один из африканцев двумя выстрелами прикончил ее. В общей сложности в зверя всадили семь пуль.

Маринос лежал почти недвижимый на земле. Его правая рука не повиновалась ему. Что делать?

— Сейчас ты помрешь, а что тогда будет с нами? — вопили африканцы.

Маринос понимал, что от того, сумеет ли он собрать всю свою силу воли, зависит его жизнь: ему надо как можно скорее добраться до врача. Он велел африканцам срубить длинный сук, привязать к нему наподобие гамака сетку, наскоро сплетенную из лиан. Туда его вложили и понесли, меняясь по очереди. Здоровой рукой он придерживался за сук, чтобы не вывалиться из качающегося хлипкого сооружения, а под мышкой держал над собой ветку с листьями, закрывавшую ему лицо от солнечных лучей. Таким образом за три часа проводники донесли его по самому страшному полуденному солнцепеку до машины. К несчастью, ни один из них не умел водить автомобиль. Поэтому Мариносу пришлось самому сесть за руль и править одной рукой, а сидящий рядом с ним африканец поддерживал его сбоку и осторожно нажимал на газ.

— Как видите, меня спасла только машина! — улыбается Маринос. — Случись это двадцать лет назад, моим проводникам пришлось бы тащить меня два-три дня до госпиталя, и по дороге я, конечно, успел бы умереть.

Дело в том, что в больнице выяснилось, что у него проткнуто легкое. Длинный буйволовый рог проник глубоко в его тело, продырявив диафрагму, и в брюшной полости накопились воздух и кровь. Однако благодаря пенициллину он за три недели настолько поправился, что смог покинуть госпиталь.

А череп той буйволицы висит сейчас в комнате Мариноса, и я его задумчиво разглядывал. Это было отнюдь не какое-то крупное животное: головы самцов кафрских буйволов с их широкими почти непробойными лобными костями куда внушительнее!

Маринос, грек по происхождению, очень дельный и при этом весьма рассудительный человек. Он состоит в должности егеря на службе у конголезского правительства. Превосходно говорит по-французски: он был единственным человеком, который во время этой поездки по моей просьбе согласился поправлять мои ошибки во французском языке.

Наши лошади за это время уже дважды совершенно взмокали от пота и снова высыхали под палящими лучами солнца. А буйволов все не видать. Но наконец Маринос останавливается возле кустарника и указывает вдаль, где среди колышущегося зеленого моря, от которого рябит в глазах, виднеется несколько черных точек. Буйволы!

Шагом, очень осторожно, описывая большую дугу, приближаемся к небольшому стаду буйволов — здесь их, наверное, не больше двадцати, насколько можно сосчитать в высокой траве.

Опять эта щекочущая нервы игра! Скорее снимать, «крутить» фильм, потому что в следующее мгновение они могут убежать и тогда мы опять будем огорчаться, что их нет в нашем «ящике»…

После второй или третьей съемки начинает казаться, что мы стоим слишком далеко и жалко тратить пленку, снимая на таком расстоянии. Подходишь на несколько шагов ближе, чтобы животное вышло резче, более крупным планом, или на более выгодном фоне, или в наиболее выгодном освещении. Если животные ничего против этого не имеют, опять огорчаешься: почему не подошел еще ближе, и игра начинается сызнова. Все время находишься между страхом и «фотодерзостью». Ноги уже хотят повернуть назад, а вместо этого делают еще и еще пару шагов вперед. Таким образом нам все же удалось заснять на многие тысячи метров пленки и мирно настроенных, и недовольных нами, и весьма нелюбезных животных.

— Не так уж они опасны, эти черные дьяволы, — успокаивает Маринос. — То, что один из них меня пропорол, нельзя ставить им в вину. Я думаю, что точно так же поступил бы любой домашний бык, если в него немного пострелять!

Я любуюсь тем, сколько белых цапель окружает стадо и сидит на спинах этих животных. Два буйвола издали выглядят от этого совершенно пятнистыми. Между прочим, мне удалось заполучить нескольких таких маленьких белых цапель во Франкфуртский зоопарк. Они хорошо прижились. А Венскому зоопарку удалось их даже вывести из яиц, которые один зоолог привез с собой из Африки. Я часто задумывался над тем, почему эти птицы в зоопарке никогда не хотят мне доставить удовольствия — усесться на спину какому-нибудь крупному животному? Может, они чураются наших зебр, антилоп и носорогов, потому что у нас в зоопарке мало мух и прочих насекомых, и еще потому, что этих птиц и так достаточно хорошо кормят?

Кафрские буйволы удивительно трогательно помогают друг другу в беде. Даже видавших виды охотников каждый раз умиляет, как они стараются помочь своему подстреленному собрату: подталкивают носами упавшего под бока, пытаются его подпирать сзади. Когда это не удается и подстреленный буйвол остается лежать на земле, они стоят подле него часами, не позволяя охотнику приблизиться к своей жертве. Впрочем, подобным образом ведут себя и слоны.

Когда мы жили возле озера Эдуард[49], то не раз наблюдали, как в полуденный зной кафрские буйволы спускались с обрыва к воде и заходили в нее на такую глубину, что над водой оставались только одни их головы. По всей вероятности, так им меньше всего досаждают кровососущие насекомые, да и рыбы под водой обирают со шкуры паразитов. Часто буйволы лежат совершенно мирно прямо среди бегемотов: по-видимому, два этих вида животных хорошо ладят между собой.

В этой дикой, редко посещаемой местности бывают случаи, когда какой-нибудь осиротевший по той или иной причине теленок кафрского буйвола увязывается за машиной или идущим пешком человеком, жалобно мычит и сосет протянутую ему руку. Такие малыши совершенно не боятся человека, а, наоборот, неотвязно следуют за ним повсюду. Люди, любящие животных, уже часто выкармливали найденышей разведенным порошковым молоком или с помощью домашней коровы. Но, достигнув полуторагодовалого возраста, такие животные, как правило, становятся агрессивными, а со взрослым быком справиться уже совершенно невозможно.

По дороге Маринос то и дело обращал наше внимание на высохшие кости, валявшиеся в траве, а время от времени мы натыкались и на целые черепа. Потом мы заметили двух марабу, сидящих на суку. Они тоже нас заметили и спланировали на более отдаленное дерево, а затем и вовсе улетели, ввинтившись высоко в небо. На некотором отдалении кружили грифы. Мы поехали в их сторону и обнаружили по тяжелому запаху останки мертвого буйвола.

— Чума скота, — пояснил Маринос.

Хотя я и находил это ужасным, но в то же время мне «повезло». Я ведь ветеринар, а это был первый случай чумы у скота, который мне пришлось увидеть собственными глазами. Чума скота для нас — классическая, внушающая священный ужас эпизоотия, признаки которой начинающий европейский или американский ветеринар изучает только по книжкам и картинкам. Это именно из-за нее 200 лет назад в различных местах Европы начали создавать специальные учебные заведения для ветеринаров. Каждый раз, когда в Европе начиналась какая-нибудь заварушка, когда Карл Великий или еще кто-нибудь затевал войну, тут она и появлялась, эта чума. Чингисхан не раз затаскивал ее со своими монголами в Западную Европу, а войска Наполеона, вдоль и поперек маршировавшие по всей Европе, разносили ее еще дальше и шире. В одной только Германии за XVIII столетие погибло 30 миллионов голов скота. Англии благодаря ее островному положению удалось 120 лет продержаться вне опасности, но потом на лондонский рынок из Финляндии на корабле завезли несколько больных коров, и в течение полутора лет на острове пало 500 тысяч голов рогатого скота…

Африка была свободна от этой напасти. Но в 1840 и в 1863 годах дважды затаскивали заразу из Малой Азии в Египет, и во время второй эпизоотии погибло четыре пятых всего скота на берегах Нила. А во время более поздней эпизоотии 1883 года «чумная смерть» перекинулась уже от египетских верблюдов на тщедушных местных коровенок с их горбом между лопатками, как у зебу. Потом и они ей надоели, и пошла эта смерть косить налево и направо обитателей раздольных степей и саванн, благо их тогда еще было такое великое множество, которое нам теперь и представить себе трудно. Первыми стало лихорадить гну, они дрожали, шатались, падали и, мучимые жаждой, бежали к водопоям. А когда пришедшие туда газели, редунки, ситутунги, буш-боки и импалы через воду приходили в соприкосновение со слюной больных гну, болезнь через три-четыре дня начала распространяться и среди этих животных, а еще через несколько дней они были мертвы.

Буйволы, которые обычно не обращают на людей ни малейшего внимания, в горячке заболевания становились агрессивными. Люди, которые, ни о чем не подозревая, шли своей дорогой, внезапно подвергались нападению и вынуждены были спасаться бегством. Что же касается львов, грифов, гиен и гиеновых собак, то у тех наступила райская жизнь: повсюду соблазнительно пахло падалью, и куда только ни глянь, шатаясь, передвигались беспомощные фигуры, догнать которые не составляло никакого труда.

Особенно легко эпизоотия подкашивала таких крупных копытных, как антилопы канны, буйволы, дикие лесные свиньи и жирафы, потому что еще ни один этот вид не успел выработать иммунитета против внезапной напасти. А хищным животным, размножившимся сверх всякой меры от неожиданного изобилия пищи, угрожала еще более страшная судьба, чем копытным: им предстояло медленно умирать голодной смертью после того, как степь совершенно опустеет.

Однако прошло около десяти лет, пока эпизоотия добралась через весь материк до Южной Африки, к берегам Замбези. Задержавшись там на какое-то время, она все же сумела перескочить и ее, а уж перескочив, стала с большой легкостью распространяться по тогдашним Трансваалю, Оранжевой республике и Басутоленду[50]. Правительство Капской провинции распорядилось тогда протянуть двойное заграждение из колючей проволоки, отгородившись таким образом от зараженной местности. Несколько тысяч полицейских было призвано охранять это заграждение, чтобы ни соседние жители, ни их скот не могли проникнуть на территорию страны. Там, где на пастбищах буров или кафров среди скота появлялось что-нибудь подозрительное, все стадо безжалостно истреблялось. Но правительство Капской провинции решило не ограничиваться этими мерами и направило письмо в тогдашнее кайзеровское министерство здравоохранения, в Берлин.

И вот тогда-то исполнилась юношеская мечта одного великого ученого.

Будучи школьником, Роберт Кох мечтал стать знаменитым путешественником и открывателем новых земель. Став студентом и изучая медицину, он думал уже о гораздо более реальных вещах — занять место судового врача и таким образом объехать дальние моря и океаны или хотя бы в качестве штабного врача лечить раненых. Однако его невеста вымолила у него обещание оставаться дома и никуда не уезжать. Так случилось, что талантливый врач и ученый лечил в померанских деревнях скарлатину и корь, помогал появляться на свет деревенским ребятишкам, а дома, в задней комнате, чтобы никому не мешать, при свете керосиновой лампы производил робкие опыты с мышами, зараженными сибирской язвой. Но как раз эти опыты в тиши деревенского дома стали началом его блистательных научных открытий, которые привели его вначале в Бреславль[51], а потом в Берлин. А когда обнаружение возбудителя сибирской язвы и туберкулезной палочки принесло ему мировую известность, новая наука бактериология все-таки привела его в страны мечты его детства: в Египте он обнаружил возбудителя холеры, в Индии — затушил очаги начинавшейся эпидемии чумы, а в 1896 году направился в Южную Африку, чтобы выйти один на один против чумы скота, разливавшейся широким фронтом по всему континенту. Один невзрачного вида человек — против чумы!

В начале декабря 1896 года на одной ферме в Кимберли он основал свою штаб-квартиру. В докладах правительству Капской провинции, опубликованных в тоненькой, пожелтевшей от времени книжечке, лежащей сейчас передо мной на столе, он описывает и одолженный где-то холодильник, и отапливаемый керосином шкаф для размножения культуры бактерий, и канатно-вагонеточную дорогу, ведущую от скотного двора на один из ближайших холмов. Там был вырыт ров глубиной в восемь метров, на краю которого построили сарай, где при хорошем освещении можно было вскрывать павших животных. Их туши затем по распоряжению Коха сбрасывали в ров и сверху присыпали землей и известью.

Не прошло и четырех месяцев, как главная проблема была решена. Могущество эпизоотии, тысячелетиями ввергавшей человечество в голод и лишения, было сломлено.

Кох начал с того, что перепроверил культуры бактерий, которые правительственный врач доктор Эдингтон считал возбудителями чумы скота. Он прививал их здоровым коровам, и они не заболевали. Но ведь могло статься, что именно эти подопытные животные случайно уже переболели данной болезнью и сделались невосприимчивыми к ее возбудителю. Поэтому доктор Кох спустя восемь дней инъекцировал их кровью от больного чумой скота, и смотрите-ка, какая перемена в их состоянии: через четыре дня подопытных животных стало лихорадить, а еще спустя четыре дня они были мертвы. Следовательно, бактерии доктора Эдингтона наверняка не были возбудителями чумы скота.

Как часто в те времена, да и десятки лет спустя, извлекая из организма заболевших людей и животных какие-нибудь бактерии, окрасив их и рассматривая под микроскопом, считали, что именно они-то и являются возбудителями того или иного заболевания. Но лишь в том случае, если с помощью этих возбудителей удается вызвать у здоровых подопытных животных подобное заболевание, можно считать, что путь к открытию сократился на один шаг.

Когда эти вопросы уже были решены и в трех комнатах затерянной на краю земли фермы полным ходом велись исследования (разрабатывался состав сыворотки для прививок), Кох получил телеграмму из Бомбея — там разразилась чума человеческая. Легочная чума — самая страшная и заразная из всех болезней, косившая подряд сотни тысяч людей.

Для Коха оказалось отнюдь не так просто добраться из Южной Африки в Индию, потому что постоянное пассажирское сообщение по морю из-за опасности заражения было немедленно прервано. Знаменитому бактериологу пришлось добираться на «перекладных» через Восточную Африку и Аден. Какими затруднительными кажутся теперь эти поездки, когда в наше время на самолете можно за день или даже за несколько часов добраться до самых отдаленных мест земного шара!

Кох прибыл в Бомбей 1 мая 1897 года, когда его заместитель, приехавший непосредственно из Берлина, большую часть работы уже закончил. Успешно завершив все дела, немецкая комиссия по борьбе с чумой уже в июле смогла отбыть к себе на родину.

Кох же вернулся назад, в Африку. Там его ассистент доктор Колшток уже полным ходом стал применять новый способ «двойной прививки». Дело заключалось в следующем: Роберт Кох пришел к выводу, что если здоровым животным вводить под кожу вытяжку из желчного пузыря больных, то это в течение трех и даже шести месяцев предохраняет их от заражения чумой. А желчи у заболевших чумой животных более чем достаточно — по непонятным причинам желчный пузырь у них бывает противоестественно раздут. Поэтому в прежние времена чуму во многих местностях называли «большая желчь». И, вот если инъекцированным желчью животным одновременно ввести небольшое количество крови чумного скота, то есть искусственно заразить их чумой, то они не заболевают, потому что на какое-то время их предохраняет введенная желчь: у животного вырабатываются прочные антитела, способные подавить инфекцию, после чего оно уже на долгие годы, обычно на всю жизнь, становится устойчивым против чумы.

В июне 1897 года Колшток начал делать эти «двойные прививки», а уже в ноябре вспышка чумы скота в Капской провинции была полностью погашена. Три четверти поголовья скота были спасены. «Во всяком случае решение правительства Капской провинции обратиться за помощью к науке в борьбе против чумы скота принесло для всей Южной Африки свои благодатные плоды», — писал Роберт Кох в заключительной части своего краткого доклада о поездке в Южную Африку.

Во время этой же поездки, проведя несколько месяцев в Восточной Африке, Кох внес ясность в еще несколько очень важных вопросов. Он выяснил, например, что одно непонятное заболевание коров в Танганьике, относительно которого ветеринары терялись в догадках, было не чем иным, как техасской лихорадкой, недавно обнаруженной и описанной ветеринарами Америки. Кроме того, ему удалось выяснить, что другое загадочное заболевание, но уже человеческое, встречающееся в этих местностях, не что иное, как та самая страшная легочная чума, наводящая ужас на целые народы. Впоследствии было доказано, что в отдельных областях Центральной Африки, точно так же как на склонах индийских Гималаев, находятся как бы эпицентры чумы, откуда «черная смерть» время от времени и совершала свои победоносные набеги на различные районы земного шара.

Благодатные плоды короткой поездки Роберта Коха в Южную Африку почувствовала не одна только Капская провинция, но и все страны мира. Ведь теперь всем стало ясно, каким образом животные заражают друг друга и как эпизоотия распространяется дальше. И поскольку теперь научились загораживать ей путь привитыми, невосприимчивым к инфекции животными, наводившая когда-то ужас чума скота полностью ликвидирована во всей Европе, Америке, а также во многих странах Азии.

Однако в Африке кое-где остались ее очаги. Правда, это уже не носит характера повальной эпизоотии, потому что нынешние поколения животных уже имеют унаследованные противоядия против этого заболевания.

Если же хотя бы один-единственный раз затащат инфекцию чумы скота в Европу, это будет нечто ужасное. Когда по неосторожности ее несколько десятков лет назад завезли в Голландию, несчастье удалось предотвратить только тем, что во всей округе все поголовье скота, включая ценнейших производителей, безжалостно уничтожили.

Именно по этой причине так сложно привезти из Африки в европейские и американские зоопарки животных, восприимчивых к чумной инфекции. Таких животных приходится неделями держать в карантине. В особо опасные времена наши немецкие ветеринары, например, требуют, чтобы скот ватусси, вывезенный из внутренних земель Африки, месяцами выдерживался на баржах, стоящих на якоре в устье Эльбы, вдали от берега. При этом между двумя африканскими коровами привязывают одну немецкую да еще подмешивают ей в корм немного навоза от «чужестранцев», чтобы у такой коровы были наиболее благоприятные условия для заражения чумой, если возбудитель таковой все же где-то прячется в этих на вид совершенно здоровых импортных коровах!

Недавно Цюрихский зоопарк возбудил судебный процесс против главного чиновника швейцарской ветеринарной службы. Этот чиновник якобы разослал в другие европейские страны распоряжение, запрещающее выгружать в их портах предназначенных для Цюриха жирафов, следующих из Восточной Африки. Капитану корабля ничего не оставалось, как застрелить и выбросить за борт совершенно здоровых животных, потому что иначе ему не давали разрешения войти в порт.

А я, безумец, собираюсь вывезти отсюда во Франкфурт окапи — животное, которое никто еще в Европе не видел, собираюсь вывезти еще и других восприимчивых к чуме животных для зоопарка и для этой цели зафрахтовал специальный дорогостоящий самолет! И вот я в Конго[52], стою, поставив ногу на останки павшего от чумы буйвола! У меня аж дыхание перехватило… Правда, этот труп уже давно безопасен — возбудитель чумы скота довольно быстро погибает при гниении мяса и не может жить ни в земле, ни на солнцепеке. К тому же, утешаю я себя, нас отделяют еще тысячи километров от родины окапи. Но кто окажется проворней — мы или чума? Разрешат ли мне и смогу ли я сам взять на себя ответственность вывезти из этих мест животных в самое сердце Европы?

Словом, мне предстояло несколько недель обдумывания, опасений и надежд…

IX. Там, где приручают африканских слонов

О приключениях в Африке написано уже немало. Но мне кажется, что еще больше там приключается такого, о чем никто не пишет. Трудно, например, представить себе все мытарства, перенесенные чудом оставшимся в живых штабным врачом Юпитцой. Роберт Кох послал его из Дар-эс-Салама к северной оконечности озера Виктория, чтобы доставить в свою лабораторию на побережье «живой материал» для изучения такого страшнейшего заболевания, как легочная чума. Этот труднейший пеший переход занял целых восемь месяцев.

А какие страшные испытания выпали на долю всеми теперь забытого Картера, которому было поручено претворить в жизнь идею бельгийского короля Леопольда II — привезти в Африку индийских рабочих слонов, с тем чтобы они там прижились. В 1879 году Картер действительно привез четырех индийских слонов на корабле в Дар-эс-Салам и направился с ними своим ходом к озеру Танганьика. Три слона погибли уже по дороге; четвертый по прибытии в пункт назначения прожил всего несколько дней, а самого Картера смерть настигла на обратном пути к побережью, так что он не успел даже никому передать свой опыт по обращению с рабочими слонами.

Однако король не отступился от своей заветной идеи. Ведь приручали же когда-то в далекие времена в Африке слонов! Правда, древние африканцы в отличие от азиатов никогда не приручали собственных диких слонов, а использовали привозных. Так, Александр Македонский во время своих походов в Азию увидел во вражеских войсках Дария и Поруса индийских слонов и привез их с собой в Египет, где они и прижились. Постепенно к этим ручным слонам присоединяли все больше африканских слонов, чья родина была ближе и потому доставка менее сложной. Таким образом в Египте, а затем и в Карфагене появились тысячи рабочих слонов родом из Ливии и Нумидии.

Ганнибал, как известно, перевалил с этими слонами через Альпы и явился к вратам Рима. Позднее и римляне взяли на вооружение этих великанов, которые в те времена наводили на пехоту такой же ужас, как теперь танки. Африканские слоны были тогда мельче индийских и считались менее пригодными для военных действий. Объясняется это тем, что растительный мир Ливии уже 2–3 тысячи лет назад начал приходить в упадок и слоны, выращенные на скудном зеленом корме, постепенно вырождались. Именно эти слоны и изображены на римских монетах и по сравнению со всадниками кажутся весьма низкорослыми.

Спустя 20 лет после неудавшегося первого опыта с перевозкой слонов из Индии бельгийский король дал капитану Лаплуме новое поручение. Этот офицер приказал в 500 километрах севернее Стэнливиля, возле слияния рек Бомоканди и Уэле, вырыть сотни рвов-ловушек по образцу тех, которые роют в Южной Индии для ловли слонов. Местные жители приняли живейшее участие в этом мероприятии, однако результаты оказались плачевными: в ловушки попались всего два слона, да и те не выдержали транспортировки и погибли по дороге.

Однако неутомимый капитан решил не сдаваться. Он распорядился выстроить по бирманскому образцу огромный крааль из жердей и загнал туда слониху со слоненком. Но укротить слониху оказалось совершенно невозможным, пришлось отпустить ее на волю. А поскольку она снова и снова возвращалась назад, чтобы помочь освободиться своему слоненку, ее пришлось пристрелить. Осиротевший слоненок перестал принимать пищу и вскоре умер. Аналогичная попытка с другой такой парой окончилась столь же неудачно.

Тогда Лаплуме был вынужден перейти к более жестокому способу: слоних сразу же отстреливали, а детенышей связывали и притаскивали в вольеры. Таким способом в 1910 году у него на станции скопилось уже 35 молодых слонов, и среди них знаменитая Мария, пойманная пять лет назад, почти уже ручная, которая помогала во время ловли новых слонов.

Но тут разразилась первая мировая война, и капитан Лаплуме в составе конголезского добровольческого корпуса переправился в Европу, чтобы воевать с немцами. В том лес году он был взят в плен при Намуре. Пока он сидел в немецком плену, созданная им станция по приручению слонов почти что развалилась. Однако король Альберт, унаследовавший трон после Леопольда II, настаивал на том, чтобы ее сохранить. Он даже был готов взять все необходимые расходы на свой личный счет.

Лаплуме вернулся в 1918 году. За время своего вынужденного бездействия он многое обдумал и понял, что способ, которым он пользовался для отлова слонят, был не только слишком жестоким, но и нерентабельным — чересчур велики были «отходы». Пойманные слоны хотя и переставали быть дикими, однако не становились по-настоящему послушными и безотказными рабочими животными, как это было в Индии. Но все равно выход должен быть найден!

По его запросу индийское правительство посылает в 1919 году на конголезскую станцию по приручению слонов своих погонщиков.

Но индийцы не понимали африканцев, а те не понимали их. Кроме того, как теперь рассказывают, они боялись африканских слонов, их дикого нрава: ни один индиец не решался сесть верхом на африканского слона. Тем не менее за свое короткое пребывание на станции они сумели передать ее работникам многое из своих традиций. По-видимому, все-таки именно благодаря индийцам станция работает ныне столь успешно. Недаром африканские погонщики называют себя индийским словом «корнаки» и еще сейчас, несколько десятков лет спустя, поют индийские песни. Индийцы научили африканцев плести канаты, что имеет огромное значение, потому что для поимки толстокожих необходимо иметь очень много прочных канатов. Но что важнее всего, они научили африканцев, да и белых комендантов, как именно следует приручать слонов, чтобы они полностью и беспрекословно подчинялись человеку.

К 1925 году Лаплуме добился своей цели. После двадцатипятилетних усилий в Африке впервые после многих тысяч лет снова появились прирученные слоны. На станции работало тогда 20 взрослых слонов, их запрягали в повозки, на них пахали, они носили тяжести.

Но тут возникли новые трудности. Вокруг Апи, места, где была расположена станция, практически не осталось диких слонов — частью они были отловлены, а частью истреблены как местными, так и европейскими охотниками. Отрядам, направлявшимся на ловлю, приходилось удаляться от станции более чем на 100 километров, чтобы найти слонов. И возникал вопрос: каким способом транспортировать отловленных животных к месту назначения, то есть на станцию?

Тогда лейтенант Офферман, работавший с 1925 года у капитана в качестве ассистента, разыскал подходящее место в 500 километрах от станции, в верховьях реки Уэле, и основал там, на берегу реки Дунгу, филиал станции, получивший название «Гантала-на-Бодио». Семь лет спустя прежнюю станцию ликвидировали и целиком перебазировались на новую.

Теперь наконец все трудности были позади: слонов научились ловить, приручать и дрессировать. И надо же так случиться, что именно в это время, в тридцатые годы, смысл всех долголетних трудов свелся почти к нулю: появились грузовики и тракторы, по сравнению с которыми слоны, безусловно, проигрывали.

Именно на эту станцию по приручению слонов Гангала-на-Бодио, расположенную в самом северо-восточном углу бывшего Бельгийского Конго, недалеко от границы с Суданом, мы теперь и направлялись.

Вот мы и у цели. Следуя дорожному указателю, наш грузовичок свернул с основной дороги на еще более узкую ухабистую боковую дорожку. Через пять километров перед нами возникли слева и справа от дороги два столба, увенчанных черепами буйволов. Мы повернули в зеленую аллею и доехали по ней до пропускного пункта со шлагбаумом. Африканский солдат в форме цвета хаки и с пилоткой на голове отдает честь и протягивает нам книгу, в которой посетителей просят на французском языке написать свою фамилию и цель приезда. Второй солдат исчезает с этой книгой в красивой просторной вилле, какую можно встретить где-нибудь на Ривьере и никак нельзя было ожидать увидеть здесь, в богом забытом местечке, затерянном в самом сердце Африки.

Это был дом коменданта. Он сам вышел нам навстречу, радушно пригласил к ужину и отвел в домик для приезжих — аккуратный трехкомнатный флигель с ванной, верандой, пристройкой для слуг и навесом для автомобиля. С веранды открывался изумительный по красоте вид на Дунгу и бескрайние саванны, уходящие к Гарамбе.

Наконец-то нам можно было распаковать чемоданы, разложить вещи по полкам и шкафам и по-настоящему помыться, сдирая с себя мочалкой красную дорожную пыль, машинное масло и пот.

Мы находились в том самом месте, о котором всякий, кто имеет дело со слонами и вообще с дикими животными, знает только понаслышке, но никогда не видел собственными глазами. Это место почти легендарное: попасть сюда мало кому удается.

Бельгийский полк, в котором воевал нынешний комендант станции Раймон Лефебр, принимал участие в осаде Кёльна. Он, так же как и его предшественник капитан Лаплуме, четыре года провел в немецком плену, а семь лет назад был откомандирован сюда, на станцию.

На другое утро, ровно в семь, нас разбудил горн. Все корнаки выстроились по стойке «смирно», в то время как бельгийский полосатый флаг (черная, золотая и красная полосы) торжественно поднимался вверх по флагштоку. Толстый африканский фельдфебель, босиком, но в пилотке, проверяет пуговицы, карманы, пилотки солдат, а затем рапортует адъютанту Мизонну.

Чего только в Африке не увидишь!

Потом мы садимся на лошадей и отправляемся искать ловцов слонов. Они оказались совсем неподалеку от станции, в каких-нибудь 20 километрах: там, где мы сейчас находимся, — самая богатая слонами область Конго, а может быть, и всей Африки.

В лесу было три группы ловцов. Мы подъехали как раз к той, которая еще вчера сообщила, что обнаружила стадо диких слонов примерно в 20 голов.

Корнаки оказались рослыми, мускулистыми, веселыми а храбрыми парнями. Они из народности азанде и гордо называют себя «басолдо на мбонго», что означает «солдаты по слонам».

Когда мы стали приближаться к стаду слонов, корнаки сняли свои форменные рубашки и остались в одних серых шортах; на глазах менялся весь их облик — они превратились в настоящих диких воинов, какими были их предки. Было их человек двадцать, из них трое с ружьями, девять ловцов с канатами, четыре носильщика.

Растянувшись цепочкой, мы полукругом, тихо, с подветренной стороны приближались к ничего не подозревающим слонам. Они стояли в высокой траве, обламывали ветки с кустов и медленно их жевали. Мизонн поднял руку — все остановились в ожидании, не сводя с него глаз. Резко опустив руку, он одновременно выстрелил несколько раз из пистолета в воздух. Сейчас же последовал ружейный залп, все подняли невероятный крик (и мы тоже) и начали лупить палками по кустам. Испуганные слоны повернулись и бросились наутек.

Какое спортивное зрелище открылось перед нашими глазами! Азанде помчались вслед за слонами с невиданной быстротой. Известно, что слоны не в состоянии долго бежать: в лучшем случае 100 метров они пробегут со скоростью 30 километров в час, после чего сразу же сбавляют темп и трусят уже со скоростью 15–20 километров в час. Слонята начали понемногу отставать от взрослых, и преследователи занялись исключительно ими. Семимильными прыжками самый быстроногий из азанде припустился за одним из отставших слонят. На бегу он даже полуобернулся в нашу сторону, и рот его растянулся в торжествующей улыбке — он явно хотел продемонстрировать нам, на что способен. В следующий же момент он ухватил слоненка за хвост и стукнул его другой рукой по заду. Слоненок со страху пустился было бежать быстрее, но поздно: его преследователь ловким движением надел канатную петлю на левую заднюю ногу животного. Держась за конец каната, он повис на кем всей тяжестью, так что слоненок был вынужден волочить его за собой. Силы его при этом, разумеется, быстро иссякали. Другой азанде подскочил к слоненку спереди и толкнул изо всей силы. Слоненок тотчас же бросился на обидчика, оттопырив уши и подняв для удара хобот. Этот момент использовал второй ловец, чтобы замотать конец каната вокруг дерева. И вот уже подоспели три-четыре других ловца; тыча железными прутьями в привязанного пленника, они вызывали его на все новые и новые атаки. Изловчившись, на него набросили вторую петлю, конец которой закрепили вокруг другого дерева.

В это время к месту действия с противоположной стороны стал приближаться на своей лошади Мизонн. Он так был увлечен происходящим, что не заметил, как огромный самец отделился от стада и припустился бегом назад на помощь кричащему во всю мочь детенышу. Корнаки заорали и стали махать руками, предупреждая своего начальника об опасности, но тот принял это за изъявление восторга по поводу удачной поимки и не отреагировал на предупреждение. Когда же он наконец оглянулся, разъяренный слон был уже в восьми метрах от него. К довершению несчастья, лошадь его в это время споткнулась и не сумела сразу же пуститься в галоп.

Я похолодел. Но здоровенный взбешенный слон, не добежав до всадника, размахнулся передней ногой и ударил изо всей силы по термитнику; сам он от этого удара потерял равновесие и рухнул вперед, упершись своим широким лбом в землю. Пока он снова сумел подняться на ноги, Мизонн был уже вне опасности.

Подобные происшествия отнюдь не редкость при отлове слонов. Обычно в таких случаях нападающих животных удается прогнать холостыми выстрелами (станция борется за то, чтобы как можно меньше слонов было убито). Но случается, что в убегающем стаде позади оказываются не слонята, а взрослые особи. Вошедшие же в раж ловцы забегают вперед (что запрещено правилами) и стараются поймать несущихся впереди слонят. Вот тогда-то и происходят несчастья, оканчивающиеся порой смертью преследователей. Как-никак за последние 30 лет уже 15 человек поплатились жизнью во время отлова слонов, не говоря уже о бесчисленных тяжелых ранениях, которые ловцы сплошь и рядом получают.

Когда маленького слона привязывают к дереву, это еще не означает, что он пойман. Если ему посчастливится разорвать свои путы — он спасен. Корнаки не будут его догонять вторично — они к этому моменту уже слишком вымотаны. И даже если это взбешенное, рвущееся во все стороны маленькое существо остается накрепко привязанным к стволу, это все еще не означает, что его доставят целым и невредимым в лагерь. Прежде половина таких пленников погибала, теперь только каждый десятый. Это достижение — целиком заслуга прирученных, отдрессированных слонов-мониторов.

Мы видели, как это делается. Два взрослых слона, на спине которых сидят корнаки, становятся слева и справа от бушующего «дикаря». Тогда тот понемногу успокаивается и начинает осторожно ощупывать сородичей своим маленьким хоботом. Конец петли, накинутой ему на шею, прикрепляется теперь к ремню, опоясывающему одного монитора. Веревка, опутывающая заднюю ногу малыша, прикрепляется ко второму взрослому слону. После этого все трое спокойно и не спеша трогаются в путь, слоненок все время посередине. Процессия идет не спеша, с остановками для отдыха и еды, пока не доберется до лагеря. В случае, когда новичок начинает вести себя строптиво или злобно, большие слоны сдавливают его с обеих сторон, да так, что у него дух перехватывает. От этого у слоненка сразу пропадает всякая охота капризничать.

Когда мы в тот вечер вернулись домой, то замертво упали на свои постели — до того жутко вымотались за этот день.

Но недавно отловленным слонам было, наверное, еще хуже, чем нам. Ни один из них не находился здесь еще и двух месяцев — все сплошные «новобранцы». Живут они по двое или по трое в краалях из вкопанных в землю столбов, напоминающих густой штакетник. Построены эти краали в прохладной тени высоких деревьев. Рано утром, в 6 часов, такой маленький слон вместе со своим монитором, к которому он привязан длинной веревкой, отправляется на пастбище; в 11 все, мал и велик, идут купаться к реке Дунгу. Слонята еще боятся зайти поглубже в воду и топчутся возле самого берега, но серые великаны заходят на самую середину реки, погружаясь в воду так, что сверху остается только самая макушка. На этот «островок» и перебираются сидящие на их спинах корнаки, но купаться они не решаются — в Дунгу много крокодилов. Все еще помнят, как несколько лет назад на этом самом месте один корнак нечаянно соскользнул со спины своего слона в воду и в ту же минуту был схвачен крокодилами и разорван на части. Случается, что слон, если крокодил слишком близко к нему подплывает, поддевает его бивнем и подбрасывает высоко в воздух.

Маленькие слонята очень скоро привыкают к своему новому стаду и совершенно свободно бегут рядом с мониторами, тщетно ища у них меж передних ног вымя, из которого можно было бы раздобыть себемолока. Если в стаде есть кормящая слониха, то возле нее иногда топчутся, как цыплята вокруг наседки, одновременно по десять слонят. Такую необычную картину можно увидеть, пожалуй, только в одном месте на Земле — здесь, в Гангала-на-Бодио.

После купания слонятам приносят в ведрах молоко с отваренными рисом и кукурузой. Отлов маленьких детенышей значительно легче и не несет таких потерь, как отлов подростков. Но совсем маленьких слонят удается выращивать без матерей только с тех пор, как появилось в продаже порошковое молоко, которое в больших количествах можно транспортировать во внутренние районы Африки. Прежде такие «бэби», как правило, вскоре погибали. Съев свой молочный завтрак, слонята спят до 16 часов в тени крааля, затем снова идут купаться, вечером получают еще одну порцию пойла и целую кучу свежих веток на ночь.

Только спустя полгода, в июне, начинается их обучение. Занятия проводятся по часу в день по индийскому образцу. Слонят обучают послушанию без битья, но с применением силы.

Делается это так. Молодому слону стреноживают передние и задние ноги и привязывают его между двумя столбами, стоящими на расстоянии шести метров один от другого. Потом задние ноги дергают за веревку назад, а передние — вперед, так что слон падает на брюхо; при этом непрестанно выкрикивают команду «лежать!». Слону не остается ничего другого, как повиноваться. Как только он соглашается добровольно лечь по команде, веревки ослабляют, а кроме того, еще дают в качестве награды что-нибудь особенно лакомое. После короткой передышки все повторяется сначала. Вскоре уже все маленькие слоны добровольно соглашаются ложиться на землю по команде, тут же протягивая хобот за вознаграждением.

Затем начинается второй этап обучения — корнак пытается сесть на спину своего ученика, что поначалу тоже встречает отчаянное сопротивление. Там же, меж двух столбов, новобранца обучают поднимать хоботом с земли различные предметы и подавать их корнаку, сидящему на его спине. Это очень важно для дальнейшей работы, потому что далеко не всюду корнак может слезть со спины слона, если что-нибудь уронил или захочет что-то поднять с земли.

Эти африканские корнаки сидят совсем по-иному на спинах рабочих слонов, чем индийские, и, на мой взгляд, значительно неудобнее. В Индии, да и у нас в зоопарке, на слоне сидят верхом, как на лошади, свесив ноги по обеим сторонам за ушами. Африканцы же сидят, подобрав колени, на самой верхушке спины слона и держатся за веревку, продетую за передними ногами животного и опоясывающую его мощное туловище. Но поскольку позвоночник слона не самое удобное место для сидения, корнаки подкладывают под себя круглую, похожую на тарелку подушечку, сплетенную из волокон растений. Если корнаку нужно, чтобы слон шел прямо, он обеими ногами упирается ему в затылок, если он хочет повернуть его вправо, то нажимает на шею левой ногой; нажатие короткой сучковатой палки на холку означает «стоп». Разумеется, все эти действия сопровождаются словесными командами.

Так молодой слон приучается слушаться своего наездника, однако для перестраховки во время прогулок он все еще привязывается за ошейник на длинной веревке к монитору.

По команде он ложится на землю и позволяет стреножить себе передние ноги, перед тем как его пускают самостоятельно пастись на пастбище.

Спустя восемь месяцев обучение окончено, и слон в основном приручен. Тогда на него надевают специальную слоновью сбрую, настолько тяжелую, что одному человеку ее невозможно, поднять. Как только слон привыкает ее носить на себе, к ней прикрепляют с обеих сторон цепи; к цепям спустя какое-то время крепится бревно, и слон волочит его повсюду за собой. Бревно через некоторое время заменяется на легкую повозку, которая постепенно нагружается все более тяжелыми грузами. Приучают слонов перетаскивать тяжести и хоботом.

Как только слон становится настолько ручным, что его спокойно можно отпускать вместе со всеми свободно пастись на пастбище, о его здоровье больше беспокоиться нечего. Больные животные, например с воспалением суставов, при свободном выпасе поправляются наилучшим образом.

Станция располагает двумя тысячами гектаров пастбищных земель, рассчитанных примерно на 50 слонов. Пастбищные угодья поделены на квадраты, на которых стадо прирученных слонов пасется, переходя ежедневно на новый квадрат, чтобы дать отрасти траве. Пока слоны кормятся травой и ветками на одном участке, корнаки на соседнем заготавливают свежий корм для наступающей ночи. Его большими кучами грузят на телеги, и слоны сами везут его с пастбища к себе домой.

Прирученным слонам разрешается свободно разгуливать вокруг станции, и стреноживают их лишь в тех случаях, когда вблизи появляются стада диких слонов. Случается, что отдельные прирученные слоны все же убегают.

Один такой слон под номером «3» вернулся после 18 месяцев вольной жизни обратно. Причем абсолютно добровольно — за ним никто не гонялся и не звал. По первому же требованию своего бывшего хозяина он лег на землю и вообще слушался его как прежде, до побега. Другой беглец под номером «111» жил в течение многих лет поблизости от станции и однажды заявился, ведя за собой целое стадо диких слонов. Номер «214», взрослый самец, тоже неоднократно пропадал, но неизменно возвращался назад. Последний раз он привел с собой двух диких слоних. Убежавшие самцы чаще возвращаются назад, чем самки, потому что самцов не очень-то охотно принимают в чужое стадо и они там редко приживаются.

Ночь на экваторе длится целых 12 часов — мне почти никогда не удается столько проспать! Поэтому я решил использовать эту возможность и понаблюдать, как спят слоны. До сих пор мне ни разу не посчастливилось это увидеть: у нас, во Франкфуртском зоопарке, стоит только повернуть ключ в замке слоновника, как раздается звон цепей и слоны вскакивают на ноги. У них удивительно чуткий сон.

Профессору X. Хедигеру из Цюриха удалось в цирке «Книи» понаблюдать ночью за индийскими дрессированными слонами, менее чуткими и подозрительными: они привыкли в своей палатке ко всякого рода шумам и пробегающим мимо людям. Наблюдения эти показали, что слоны в среднем спят ночью не больше двух с половиной часов, причем ложатся чаще всего после полуночи. Как только они бесшумно опустятся на землю, то сразу же и засыпают, о чем можно догадаться по их глубокому дыханию. У некоторых старых слонов, точно так же как это бывает у лошадей, суставы становятся настолько негнущимися, что они не в состоянии лечь или боятся это сделать из страха больше не подняться. Такие животные дремлют стоя, стараясь при этом опереться на что-нибудь хоботом. Дикие слоны в подобных случаях опираются также на воткнутые в землю бивни. Такой сон стоя длится, как правило, не более 15 минут. Сон слона короток, но, по-видимому, глубок. У собаки, которая, как правило, дремлет целый день напролет, сон не бывает особенно глубоким.

В 3 часа ночи я поднялся и с карманным фонарем пошел по спящему лагерю. Небо все заволокло тучами, ночь была темная, хоть глаз выколи. Со стороны деревни раздавался барабанный бой, там опять танцевали. Вчера барабан гремел до 7 часов утра. Когда я вчера утром встал и вышел в сад, то заметил по следам, что между нашим домиком и виллой коменданта ночью прошествовал бегемот. А на прошлой неделе в лагерь зашли четыре диких слона, они долго стояли около привязанных на цепь ручных и даже пытались сломать краали, в которых содержали слонят. Поскольку их ничем не удавалось прогнать и они норовили напасть на каждого, кто к ним приближался, коменданту пришлось одного из них пристрелить. Его мозг законсервировали и приготовили к отправке в один бельгийский научно-исследовательский институт.

Обо всем этом я вспомнил, пробираясь ночью по лагерю было несколько жутковато. Четыре часовых, в обязанность которых входило следить за тем, чтобы ни один из привязанных слонов не вырвался на волю, лежали, завернувшись в одеяла, вокруг едва тлеющего костра. Я очень тихо прокрался мимо них, потому что иначе двое из солдат обязаны были вскочить и следовать за мной. Потом они бы с поднятыми копьями встали между мной и слонами, что предписано здешними правилами безопасности, выполняемыми неукоснительно и имеющими свои веские причины.

Тихо прокрался я между двумя рядами привязанных рабочих слонов, обращенных головами друг к другу. В то время как до полуночи мне здесь ни разу не удавалось застичь спящего на земле слона, теперь их спало двенадцать из шестнадцати. Ноги у всех были протянуты в одну и ту же сторону. Очень осторожно я направил на одного из спящих свой фотоаппарат и щелкнул вспышкой. Слон тотчас же поднялся — едва уловимый щелчок его сразу разбудил.

Удивительно, что этим животным нисколько не мешают во сне толчки и шумы, исходящие от их сородичей; малейший же посторонний шорох, непривычный для их слуха, заставляет этих великанов вскакивать и настораживаться. Поразительно, с какой быстротой такая махина поднимается на ноги. Я невольно отшатнулся.

Впрочем, у людей это происходит ничуть не иначе, чем у слонов. Молодая мать спокойно спит под привычный шум трамваев и автобусов за окном, малейший же писк ее младенца в кроватке заставляет ее пробуждаться. Или солдат-связист, переутомленный, спит в блиндаже под грохот бомб и разрывы гранат. Но как только застрекочет полевая рация, он сейчас же хватает трубку.

Некоторые слоны здесь соорудили себе для сна подобие подушек из веток, нагроможденных им для еды. Это они делают и в зоопарке.

Одному слону полагается давать в день от 350 до 400 килограммов листвы и зеленых веток, однако большую часть корма он бесполезно разбрасывает по полу. Когда однажды собрали несъеденные остатки и взвесили, то оказалось, что на самом деле слон съедает только 150 килограммов зеленого корма. Воды он использует в течение суток тоже 150 литров, но не выпивает всей этой массы, а частично разбрызгивает хоботом по своему телу.

Каждый вечер на станцию привозят горы зеленых веток и большими стогами укладывают перед жилищем слонов. За ночь практически все это бывает съедено. Огромные эти животные плохо переваривают пищу, они ведь почти не жуют то, что кладут себе в рот. Лежать подолгу они поэтому не могут, им то и дело приходится вставать, чтобы избавиться от большого количества фекалий.

Работоспособность у слонов сравнительно невелика. Пара слонов тянет двухтонную повозку, нагруженную поклажей весом в 4 тонны, следовательно, всего 6 тонн — груз, не превышающий веса самих животных. При этом в день они могут пройти не больше 20 километров со скоростью 4 километра в час. Работать им можно только по пять дней в неделю; вспахивают они за четыре часа две трети гектара на глубину 12 сантиметров, а на спине могут нести от 300 до 400 килограммов. Каждые десять минут слонам следует давать передохнуть и угощать их при этом охапкой листьев. Так гласило во всяком случае руководство, выпущенное станцией специально для фермеров, берущих рабочих слонов напрокат для различных сельскохозяйственных работ. Я думаю, однако, что показатели работоспособности слонов были нарочно занижены, потому что фермеры поначалу обращались с ними как с машинами-грузовиками и слишком многого от них требовали. А это приводило к большому проценту потерь среди животных, с таким трудом прирученных и обученных.

Комендант Лефебр рассказывал мне, между прочим, что его собственные рабочие слоны без особых усилий везут по 9 тонн поклажи на одной телеге. Но неважно, больше или меньше груза повезет слон, все равно с грузовиками и тракторами ему не тягаться!

Что касается карликовых слонов, которыми я тогда очень интересовался, то и сам комендант не был вполне уверен в существовании подобного вида. Правда, на станцию попали однажды два особенно мелких экземпляра, ростом 1 метр 30 сантиметров, но с бивнями длиной 70 сантиметров, что указывало на то, что к моменту поимки им было уже от 12 до 14 лет. За десять лет, которые эти слоны прожили на станции, бивни у них выросли только на 30 сантиметров. В двадцатипятилетнем возрасте рост этих животных не превышал 1 метра 60 сантиметров, и больше они уже не росли. К сожалению, оба экземпляра были проданы.

Азанде уверяют, что карликовые слоны — совершенно особая раса, обитающая в окрестностях Рафли, севернее Буты, на границе с бывшей Французской Экваториальной Африкой. Большинство же знатоков слонов считает их отдельными редкими экземплярами, встречающимися среди нормальных рослых слонов, наподобие лилипутов среди обычных людей. Слоны ведь и так весьма отличаются друг от друга по своему строению и величине.

А вот почему на станции так плохо обстоит дело с приплодом, на этот вопрос здесь никто не может дать ответа. Ведь в лагере постоянно живет не меньше 12 взрослых слоних и по нескольку взрослых слонов. И тем не менее родилось только 4 слоненка — все в 1930 году, и еще один — в 1954 году. Причем животные всегда пасутся вместе на пастбище, и спаривание их всячески приветствуется. Видимо, семейная жизнь слонов отнюдь не столь примитивна, как принято иногда считать.

Во время родов слониха, как правило, ложится на землю. Однажды имел место такой случай. На дороге, ведущей в Руинди-Лодж, расположенный возле озера Эдуард, подъезд к мосту через речку Муве преградила группа слоних. Поскольку речку можно было пересечь только по этому мостику, смотритель парка, подъехавший сюда на машине, вынужден был пережидать, когда слонам заблагорассудится уступить ему дорогу. Но время шло, а животные не уходили. Ни крики, ни сигналы машины не производили на них ни малейшего впечатления. Наступила ночь — слоны не расходились. Шли томительные часы — один, другой, третий, четвертый. Наконец в 11 часов слонихи отошли в сторону и дали машине проехать.

Что же случилось? Оказывается — роды. Роженица легла прямо посреди дороги, а ее товарки окружили ее и охраняли до тех пор, пока она не оправилась после родов и смогла встать и уйти вместе со своим слоненком.

Новорожденный слоненок в момент появления на свет имеет размер от 80 до 85 сантиметров и весит около 100 килограммов. Он покрыт густым черным пушком, который, потом исчезает. Уже спустя час или два после появления на свет слоненок начинает сосать молоко. Мать для этого наклоняется как можно ниже, иногда ей даже приходится опускаться на колени. Годовалый слоненок достигает метрового роста, а двухлетний — от 115 до 120 сантиметров. В это время слониха уже прекращает его кормить. До пятилетнего возраста слоненок подрастает ежегодно на 10 сантиметров, потом он растет уже медленнее. В этом возрасте у слонов начинают появляться бивни. Но молодые все еще продолжают оставаться доступной добычей для хищников, особенно в тех случаях, когда не находятся под постоянным прикрытием стада. Так, два года назад всего в двух километрах от станции лев зарезал молодого слона, причем успел сожрать только часть хобота и брюшины.

Комендант дал мне посмотреть «Книгу для гостей», в которой я нашел немало знаменитых и высоких имен. Ведь бельгийская станция по приручению слонов была уже в течение полустолетия одним из наиболее популярных мест Африки, куда многие стремились попасть, несмотря на дальность расстояния и трудности пути.

Я оказался первым немцем, вписавшим в эту книгу свою фамилию. Кроме того, я сделал в ней пометку, что собираюсь увезти с собой во Франкфурт «на память» одного слоненка из 32, находящихся на станции. Такое решение я принял потому, что мы зафрахтовали еще в Стэнливиле дорогостоящий самолет для перевозки окапи, а в нем достаточно места и для других животных. Так что есть полный смысл использовать такую возможность. Африканские слоны значительно дороже индийских — примерно вдвое. Объясняется это тем, что во всей Африке есть только дикие слоны, которых сначала за большие деньги нужно отлавливать и приручать, в то время как в Индии, Бирме или на Цейлоне[53] можно пойти на рынок и купить себе прирученных рабочих слонов, как у нас дома — коров или лошадей. Этим объясняется, что в прежние времена во всех зоопарках можно было увидеть одних только азиатских слонов.

Маленький слоник — весьма трудный питомец. С большим сомнением я разглядывал этих серых малышей. Кто из них благополучно вырастет и станет взрослым? Кого смерть унесет, не дав возмужать?

Подростковый слон, не нуждающийся в молоке и уже прирученный и послушный, устроил бы меня гораздо больше. Но он был слишком тяжелым и требовал значительно более массивной и крепкой транспортной клетки, перевозка которой влетела бы в такую сумму, которая нам совершенно не по карману.

Снова и снова мы сидим с Михаэлем перед загоном со слонятами и выбираем. Наконец мы все же решаем остановиться на Диме, маленькой самочке высотой всего 115 сантиметров, обладающей отнюдь не приветливым нравом, а, наоборот, задиристым и агрессивным. Но зато она много и жадно ела. Поймали ее шесть недель назад в 30 километрах от станции. Ловца-азанде звали Нголондима. В честь него слоненок и получил свою кличку.

Дима была родом из одного «слоновьего рая», которых в Африке осталось уже совсем немного. На некотором отдалении от станции находится резерват площадью 3 тысячи квадратных километров, в котором охота на слонов запрещена. С севера к резервату примыкает национальный парк Гарамба площадью 5 тысяч квадратных километров. В этих местах комендант станции с 1933 по 1938 год пять раз встречал гигантские скопления слонов примерно в тысячу голов.

Почему слоны собираются в сухой сезон такими огромными стадами, никто точно не знает. В верхнем Уэле ведь всегда есть вода. Много лет назад они, по-видимому, во время засухи откочевывали к югу, в девственные леса. Теперь, однако, они не решаются пересечь реку Кибали, дно которой искусственно углублено землечерпалками, и вода в ней глубока, а течение стремительно. Слоны ведь очень осторожны, если при них слонята. В долине реки Кибали с развитием индустрии возникли большие рудничные поселки, роются шахты, построена электроцентраль, автомобильные дороги, появилось много европейцев.

Так, на диких животных Африки, обитающих, казалось бы, в самых безлюдных, самых глухих местностях, все же влияет хозяйственная деятельность человека, разворачивающаяся вроде бы совсем далеко от этих мест.

X. Среди бегемотов

Когда мы уже проехали мимо женщины, идущей по дороге, я вдруг сообразил, что только что видел настоящую «губастую африканку», у которой верхняя губа при помощи деревянного кружка вытянута наподобие утиного клюва.

Мы тут же затормозили, дали задний ход, но женщина уже сошла с обочины дороги и скрылась в лесу. Мне едва удалось ее догнать и, употребив все свое красноречие, убедить вернуться на освещенную солнцем дорогу, чтобы ее сфотографировать. Она долго не соглашалась, однако предложенные мной сигареты возымели свое действие.

У «губастых африканок» интересная история. По всей вероятности, этих женщин в свое время так обезображивали для того, чтобы на них не зарились арабские работорговцы. Это был своеобразный метод защиты жен от ужасов работорговли, процветавшей тогда в Африке.

Как-то несколько десятков лет назад группу подобных женщин привозили в Европу, где демонстрировали на различного рода выставках и других зрелищных мероприятиях. Побывали они и во Франкфуртском зоопарке, причем повсюду вызывали огромный интерес у публики. Выглядят эти женщины действительно необычно: у некоторых из них вытянутая губа достигает размеров десертной тарелки! Однако увидеть подобное «украшение» можно теперь только у старых африканок, а молодые, современные девушки уже давно ничего подобного со своими губами не вытворяют, и нам случайно посчастливилось увидеть одну из последних таких женщин.

Вот уже два дня, как я голодаю. Почему-то каждый раз, когда я попадаю в тропики, у меня начинает болеть живот и приходится долго возиться, чтобы привести его в норму. Однажды мне удалось избавиться от боли с помощью ауреомицина, а в Южной Америке мне неделями приходилось глотать сульфониамиды, и, как только я прекращал их принимать, у меня тут же все возобновлялось с новой силой. На этот раз я решил ничего не принимать, а просто голодать. Правда, я уже начал ощущать неприятную слабость в коленях, но зато я теперь наконец знаю, как справиться с этой противной хворью.

Когда люди собираются ехать в Африку, они прежде всего думают о том, как им обезопасить себя от львов или ядовитых змей, и меньше всего думают о таких вот досадных пустяках. А они-то как раз и могут отравить все удовольствие от поездки. Вот, например, еще такой «пустяк»: после того как мы несколько дней подряд провели в седле, да еще в самую жарищу, у нас обоих образовались фурункулы на самом неподходящем месте. Особенно тягостно они дают о себе знать, когда с утра и до вечера непрерывно приходится ехать на грузовике с плохими рессорами… Всю дорогу мы поочередно сидели на надувной подушке, поскольку она у нас была одна на двоих. Наконец нам это надоело, и мы решили в день по два раза вкатывать друг другу пенициллин.


Когда мы проезжали мимо какой-то плантации, раздался страшный взрыв. Михаэлю едва удалось справиться с машиной и заставить ее остановиться: оказалось, что на одном колесе лопнули и камера и покрышка. Но самое страшное было не это: шедшая впереди нас по дороге женщина с корзиной на голове так испугалась, что очертя голову бросилась на загородку из колючей проволоки и запуталась в ней. Нам пришлось ее сначала выпутать оттуда, а потом во многих местах заклеить раны лейкопластырем, до того она изодрала себе кожу.

Каждый раз, когда мы в сумерках по крутым виражам африканских дорог съезжали вниз, огибая скалистые уступы, я мысленно прикидывал, хватит ли у машины сил потом снова вползти наверх. Меня не покидало тревожное опасение, что наш мотор, в котором оставалось только пять действующих цилиндров, долго не выдержит такой нагрузки. Не полопаются ли при подобном перенапряжении и все остальные цилиндры?

Потом я дорогой узнал от одного бельгийца, что у обычного «Фольксвагена» всего только четыре цилиндра, а между тем я езжу на такой машине дома вот уже два года. И особенно меня успокоило сообщение, что существуют двигатели даже всего с двумя цилиндрами. Следовательно, ничего страшного не будет, если в нашем грузовике выйдет из строя еще пара этих деталей… Но если я начинал рассуждать на эту тему вслух, Михаэль всегда иронически отводил глаза в сторону: боюсь, что он не принимал меня всерьез.


В Ируму имелся маленький аэродром, и нам представилась возможность отослать домой отснятые кинопленки: чем скорей их вывезти из этого климата, тем больше надежды на то, что на них что-нибудь удастся увидеть.

Однако отослать их оказалось отнюдь не так просто. Дело в том, что при въезде в Конго мы оформили пленки как «подлежащие вывозу обратно», следовательно, мы должны были доказать, что все катушки в наличии. Но за это время фильмы были отсняты, следовательно, «облагорожены» и «обработаны». Цена их от этого возросла, поэтому нам надлежало уплатить новую пошлину за их вывоз из страны, а в ФРГ — таковую же за ввоз.

Энергичный молодой сотрудник фирмы «Сабена» и его жена помогли нам заполнить ворох формуляров, на что ушла уйма времени, а после этого нам еще пришлось с помощью пилы и молотка сооружать подходящие ящички для упаковки. Все это время включенный мотор нашего грузовика, оставленного перед домом, продолжал работать (а жрал он, кстати сказать, 40 литров бензина на 100 километров!). Служащий «Сабены» беспокойно оглядывался на тарахтевшую машину и наконец спросил, почему мы не хотим выключить мотор? Но на это у нас были свои причины. Только сегодня днем нам пришлось с помощью десяти человек толкать свой грузовик сначала вперед и потом столько же назад, чтобы завести. Повторять подобный маневр нам совсем не хотелось. И только после того как этот молодой человек пообещал собрать всех своих людей для этой операции, я согласился пойти и выключить зажигание.

Когда мы покончили со всеми формальностями и пленка была упакована, созвали всех, кто только имел руки и ноги. Михаэль расставил людей по местам и приготовился командовать. Я сел за руль, нажал на стартер — и мотор тут же завелся, как ни в чем не бывало!

Это была только одна из многих злых шуток, имевшихся в запасе у этой машины!

Еще древние греки слышали о том, что Нил, берет свое начало в сказочных Лунных горах. Считалось, что в этих горах, расположенных настолько далеко от цивилизованного человечества, что это даже трудно себе представить, захоронены алмазы царя Соломона. Именно в сторону этих горных вершин высотой 5 тысяч метров над уровнем моря, покрытых ледниками и вечным снегом, мы и направлялись. Дорога шла по зеленой холмистой местности. У подножия этих гор (носящих название Рувензори) в климате, напоминающем швейцарский, находится гостиница — излюбленная цель поездок всех европейцев из окрестлежащих центральноафриканских районов. Свободных мест в ней, к сожалению, не оказалось, поэтому нам пришлось проситься на ночлег в католическую миссию, чтобы не терять времени на установку палатки.

Ночью я пошел с карманным фонарем за дом и нашел там целых три туалета: два на обычный французский манер — просто с отверстием в полу, а одно с удобным деревянным сиденьем. Однако над ним висела табличка, гласившая: «Только для патера Ойзебиуса». Поэтому я не решился занять столь почетный трон.

Приветливые «святые отцы» пригласили нас наутро вместе позавтракать, а мы из вежливости отправились с ними к заутрени.

Должен сказать, что я совершенно не религиозен. Но все же меня тронуло за живое, что в этой церкви, где можно было увидеть одни лишь черные лица, звучали те же латинские слова тех же молитв, которые я слышал во времена своего детства в Нейссовском соборе или в деревенской церквушке в Твардаве, где мы жили в Верхней Силезии. Это католическое богослужение было для меня чем-то вроде кусочка моего детства…

Когда по окончании проповеди я высказал святым отцам свое удивление по поводу такого огромного стечения народа на богослужение, то узнал, что сегодня, оказывается, пасха. А мы-то совсем об этом позабыли! Теперь нам стало ясно, почему гостиница так переполнена.

Многие здешние плантаторы и чиновники недоуменно пожимают плечами, когда заходит речь о работе, проводимой миссионерами.

Добрые дела, к сожалению, быстро забываются; так же вот и в Африке: миссионеры в течение столетия непрестанно боролись против работорговли, людоедства, жестокости и унижения человеческого достоинства, причем безвозмездно и даже не рассчитывая на какую-либо особую благодарность за это от мировой общественности.

Меня, признаться, озадачивала непредвзятость суждений этих белых святых отцов, у которых мне не раз случалось переночевать, и та естественность, с которой уже тогда они целовали перстень с печатью на руке африканского епископа.

— Какие странные имена дают своим детям эти жители Буньоро, что напротив нас, в Уганде, — рассказывал мне один из них. — Одного зовут Баруцалире — «Рожденный, чтобы умереть»; или Битакуле — «Долго не проживет»; Гафабуза — «Умирают ни за что, ни про что»; Туруганирва — «Смерть безжалостна»; Тибаньенда — «Я никому не нужен»; Балитирварбуза — «Надо было заблаговременно умертвить»; Бьенобо — «Дитя гнева»; Бацарвики — «Для чего родился?», Особенно приятным именем считается Нсекантеберве — «Отец улыбнулся, когда ему сообщили». Но заметьте, как мрачно большинство имен, как мало в них жизнерадостности и надежды!

Как-то в другой раз мне сказали, что со мной хочет познакомиться епископ Руанды. Это был один из первых африканских епископов, назначенных католической церковью. Сопровождающим нас двум операторам, которые не были католиками, мы предварительно внушили, что епископу, так же как и папе, следует целовать золотой перстень с печатью на руке. Ничего не поделаешь — приходится же перед королевой отвешивать придворные реверансы! А тот, кто не хочет соблюдать эти старые обычаи, тот пусть туда и не ходит. А обоим операторам страсть как хотелось пойти! Я же привел в боевую готовность свою фотокамеру и в момент, когда наш белый оператор целовал руку черному епископу, заснял его на пленку. Надо сказать, что эта фотография, опубликованная во многих журналах в то время (вскоре после окончания войны), когда в нашей стране еще не угасли отголоски фашизма, многих немцев очень шокировала: она была воспринята как издевательство над арийской расой…


Когда наша «горе-машина» проезжала по безлюдной дороге, проложенной среди холмистых равнин, окружающих озеро Эдуард, мы внезапно очутились в облаке из белых, желтых, красных и синих бабочек. Облако это растянулось на несколько километров. Порой оно так сгущалось, что мы едва различали дорогу: бабочек было десятки тысяч, нет, скорее, сотни тысяч, даже миллионы… Поистине мы въезжали в эту обетованную страну сквозь порхающий строй разноцветных посланцев мира. Мы не могли произнести ни слова, а только смотрели и смотрели…

Дальше дороги не было, она незаметно исчезла, и впереди была только бескрайняя зеленая равнина. Наш водитель посоветовал ехать по следу, проложенному велосипедными шинами. Вскоре он схватил меня за плечо и указал налево — там паслось стадо ярко-рыжих антилоп, их было не меньше 40–50. Они перестали пастись и смотрели в нашу сторону, а мы смотрели на них, но… остановиться не могли. Я попросил Михаэля ехать хоть немножко помедленнее, но он в полном отчаянии молча указал на радиатор, из которого поднимались клубы пара. Вентилятор больше не работал, и Михаэлю приходилось ехать как можно быстрее на четвертой скорости, чтобы не дать перегреться мотору. Страшно даже представить себе — застрять здесь прямо посреди степи, где нам пришлось бы несколько дней добираться пешком, чтобы призвать кого-нибудь на помощь. Поэтому мы и мчались как угорелые, не разбирая дороги, сходу влетая в лужи, оставшиеся здесь в каждой впадине земли после последнего ливня.

Стадо из 80, а может быть, даже 100 кафрских буйволов разделилось и почтительно пропустило нас. Подумать только! Там, в верховьях Уэле, нам приходилось в день проделывать по 30 километров, вышагивая под палящим зноем с целой свитой носильщиков, чтобы увидеть хоть нескольких кафрских буйволов, здесь же они сами чуть ли не лезут нам под колеса, а мы не можем остановиться из-за какого-то смехотворного ремня в моторе! Мы утешали себя только тем, что в этой местности нам наверняка еще часто будут попадаться кафрские буйволы. Но разумеется, «по закону подлости», нам больше ни разу не пришлось увидеть их так близко…

Я вполне допускаю, что на Земле есть места столь же прекрасные, как это. Потому что во многих еще странах мне, увы, не удалось побывать и с красотами их я, к сожалению, не знаком. Но более прекрасного места, чем это, просто не может существовать на нашей планете!

Берег обрывается вниз пятидесятиметровой отвесной стеной, озеро столь огромное, что могучие вулканы Киву на противоположном берегу кажутся бледными тенями… Внизу из озера вытекает река Семлики, ее стремительное течение уносит избыточные воды озера за 200 километров в озеро Альберт[54]. И повсюду, насколько хватает глаз: на берегу озера, на всем огромном пространстве мелководья, посреди Семлики, на его песчаных островках и прибрежных косах — повсюду лежат бегемоты. Их здесь много: стоя на одном месте, я однажды насчитал одновременно целую сотню! А на другом берегу реки в тени дерева дремал слон. В саванне, которая отсюда, сверху, хорошо просматривалась, паслись стада антилоп. Позади нас, на некотором отдалении, степенно прошествовало шесть слонов со слоненком. На горизонте, там, где равнина переходила в холмы, виднелись маленькие черные точки — это были стада кафрских буйволов. Совсем рядом с нами бородавочник рылся в раскопанном термитнике. Водяные козлы спускались вниз к Семлики, на водопой. А внизу на прибрежной отмели — бесчисленное множество бело-розовых пеликанов с ярко-желтыми клювами и светлозобых больших бакланов; там и сям — ибисы с длинными изогнутыми клювами. Парочка орлов-крикунов, сверкая белоснежными манишками, неподвижно сидела на гигантских молочаях. Аисты-клювачи в планирующем полете обследовали водную поверхность. И повсюду, до самой бескрайней дали, — только степь, вода, облака и животные. Ни одного человека. Хотелось закрыть глаза, чтобы полнее ощутить это чувство безграничного блаженства.

Начиная с того места, где Семлики вытекает из озера Эдуард, и до Каланде, то есть на протяжении первых 5,5 километра, как-то насчитали 1045 бегемотов: это значит — одного на каждые 5 метров! В целом же на первых 32 километрах Семлики обитает 2087 бегемотов по одному на каждые 15 метров!

Говорят, что именно поэтому здесь совершенно нет крокодилов. Бессчетное множество бегемотов затоптало бы все кладки крокодильих яиц в прибрежном песке. Устье же реки, впадающей 300 километрами ниже в озеро Альберт, наоборот, славилось богатством этих рептилий.

Отсюда, сверху, хорошо просматривалась четкая, прочно утоптанная «дорожная система» бегемотов под водой. Они ведь придерживаются мелководья, где удобно могут расхаживать по дну и в любой момент набрать в легкие воздуха. Тропа, ведущая от берега, имеет свое продолжение в воде.

Сверху нам было видно и многое другое. Например, дно одной мелкой бухты сплошь покрыто гнездами, вырытыми в песке какими-то большими рыбами. Эти рыбины, достигающие в длину три четверти метра, защищали свои кладки икры наподобие колюшек и нападали на каждого, кто неосторожно приближался к их гнездам. А поскольку все дно бухты было буквально усеяно этими гнездами, примыкающими одно к другому наподобие пчелиных сот, то рыбе, отлучившейся на прогулку, было непросто вернуться к своей кладке. Со всех сторон ее толкали и щипали, и вообще непонятно, как такая рыба способна найти среди многих сотен гнезд свое собственное?

По спине лежащего в воде бегемота взад и вперед прогуливалась какая-то птица. Внезапно из воды выскочила большая рыба и запросто перемахнула через спину бегемота на другую сторону — явно этих гигантов здесь не очень-то боятся. В этот момент Михаэль испустил радостный вопль: оказывается, ему удалось заснять всю эту маленькую сценку на кинопленку. Захоти мы нарочно снять нечто подобное, наверное, надо было бы годами дожидаться такого случая.

К слову сказать, река Семлики получила свое название по чистому недоразумению. Один из первых белых, проникших в эти места, спросил у местного жителя, как называется река. А тот, не понимавший языка, на котором к нему обратились, ответил: «Сем лики», что означает нечто вроде «не понимаю» или «не знаю».

Мы все же решили рискнуть и устроить небольшую вылазку в степь на своей капризной машине, которую мы за это время кое-как подлатали. Авось выдержит! Нужно же нам наконец поснимать кафрских буйволов и слонов. Для этой цели мы сняли с кузова брезентовый каркас, сгрузили бочки с бензином и всю остальную поклажу, а вместо этого привинтили к полу тяжелый штатив киноаппарата, чтобы камеру можно было поворачивать во все стороны.

Но уже через три километра мотор заглох, и машина остановилась посреди степи. Михаэль откинул капот и исчез под ним, снаружи остались торчать только его зад и ноги. Михаэль за последнее время стал великим специалистом по моторам, у него появилась, я бы сказал, прямо какая-то болезненная страсть к таким делам. Во время многочисленных починок нашей машины в авторемонтных мастерских он ни на шаг не отходил от механиков и действительно в чем поднаторел. Вот и сейчас ему удалось выясним, от чего заглох мотор: весьма странной формы деталь, являющаяся, по его словам, бензиновым насосом, оторвалась от основания и свободно болталась из стороны в сторону. Вчера я уже обращал его внимание на то, что эта штука подозрительно качается, но он мне тогда с апломбом объяснил, что ей так и положено: ведь существуют же вибрационные аквариумные насосы…

Теперь же выяснилось, что у бензинового насоса мало общего с аквариумным. Просто-напросто единственный болт (вообще-то их должно быть два), крепящий эту штуковину к мотору, расшатался и выпал по дороге. Но где здесь, посреди саванны, раздобыть ему замену? Мы внимательно осмотрели всю ходовую часть машины в надежде найти какой-нибудь подходящий болтик, без которого можно было бы обойтись и который мы могли бы вынуть. Но все они оказались либо больше, либо меньше — ни один из них не подходил к нарезке бензинового насоса.

В отчаянной ситуации принимаешь отчаянные решения. Ни слова не говоря, я поворачиваюсь и иду назад тем путем, которым мы только что проехали. Взгляд мой пристально шарит по земле. Так я обследую метр за метром и… чудо свершается! Пройдя полкилометра, я нахожу этот болт прямо между колеями, проделанными нашей машиной. Теперь мы снова смогли плотно привинтить бензиновый насос к мотору. Правда, часть бензина из-за отсутствия второго болта все время вытекала. Но зато мы теперь хоть знали, почему эта машина жрет такую уйму горючего!

В прошедшую ночь нам не удалось уснуть из-за комаров, которые нас прямо изводили. Долгое время я терпел, прислушиваясь к их воинственному звонкому пению и напряженно ожидая, куда же они укусят. Но потом мы встали и вышли на воздух. Луна светила так ярко, что прямо слепила глаза. Наверху, в горах, полыхал лесной пожар, одна из вершин вулканов Киву светилась.

На следующую ночь Михаэль запланировал съемку восхода луны. Камеру с телеобъективом он установил на штатив заранее в кромешной тьме. Я отошел от него не дальше чем на 20 метров и пытался при помощи специального аппарата ночного видения различить что-нибудь в темноте. При этом мы продолжали вполголоса переговариваться между собой.

Спустя некоторое время мне показалось странным, что Михаэль ничего не отвечает, хотя я слышал, как он возится совсем близко от меня. Когда же я решил к нему подойти, то обнаружил, что все это время обращался вовсе не к Михаэлю, а к большому бегемоту, который тем временем вклинился между нами и спокойно пасся на траве. Оказывается, и Михаэль также все время бросал реплики в сторону этого бегемота, не получая никакого ответа…

Я испытываю определенную слабость к бегемотам, поэтому мы их неоднократно посещали и позже в самых отдаленных уголках родины этих животных. На некоторых реках, например на Ручуру или Руинди, их так много, что на каждые 16–20 метров приходится по бегемоту.

В своей книге «Мы жили среди бауле» я рассказывал, что каждая семья бегемотов рассматривает определенный отрезок реки как свою собственность, что бегемоты по ночам боком поднимаются по высоким, вытоптанным в отвесном берегу ступеням и тропам и отправляются пастись на свой «семейный» участок земли. Такой участок в виде узкой длинной полосы тянется от берега в глубь степи, и пастись на нем разрешается только членам данной семьи.

Когда я три года назад в бывшей Французской Западной Африке понаблюдал за живущими в реке Бандаме бегемотами, то увидел, по каким отвесным склонам способны взбираться эти колоссы. Вернувшись в свой Франкфуртский зоопарк, я смог наконец нашему огромному самцу бегемоту Тони предоставить возможность стать отцом семейства. До этого момента он в течение 14 лет жил одиноким холостяком в своем заточении.

Дело в том, что во время постройки слоновника 100 лет назад наши зоологи еще не подозревали, что у бегемотов и в неволе может появляться потомство. Поэтому они рассчитали размеры отапливаемого внутреннего бассейна только на одного бегемота. Поскольку они думали, что такая неповоротливая махина только с большим трудом сможет вылезать из воды на сушу, ступени сделали плоскими и весьма широкими, так что они заняли почти половину бассейна. Когда же я вернулся, то распорядился выломать эти ступени и вместо них (игнорируя все доводы служителя) встроить совсем отвесную лестницу с короткими и высокими ступенями. Теперь бассейн вмещал вдвое больше воды, и я смог отправиться на поиски невесты для Тони. Вскоре таковая нашлась в лице нюрнбергской Гретель, которую и поселили в этот обновленный двухместный бассейн. С тех самых пор Гретель регулярно приносила потомство. Франкфуртские бегемоты живут теперь во многих зоопарках мира, даже в африканских.

При этом в зоопарке можно увидеть кое-что такое, за чем на воле никогда не удается понаблюдать. Так, например, только в зоопарке удалось провести наблюдения за появлением на свет хорошеньких бегемотиков. Детеныш появляется на свет под водой, дрыгает во все стороны своими ножками, пока не встанет всеми четырьмя на твердое дно. Затем он сейчас же отталкивается и всплывает, чтобы набрать в легкие воздуха. Это первое, что такой новоявленный гражданин бегемочьего племени обязан проделать.

Итак, примерно через час после захода солнца из рек вылезают бегемоты и карабкаются вверх по отвесным склонам к своим пастбищам. Используют они при этом тропы, пробитые ими самими и их предками в течение многих лет и даже десятилетий. Отдельные тропы так глубоко врезались в твердый грунт береговых откосов, что толстым бегемотам с их круглыми животами приходится иногда с трудом протискиваться по ним наверх. Это заметно по следам тины и ила, оставляемым ими по краям стенок таких узких проходов.

Между пасущимися бегемотами можно спокойно разгуливать. Во всяком случае мы расхаживали между ними и даже снимали их при этом со вспышкой — и они ничего, продолжали спокойно пастись. Подпускали они нас к себе на расстояние до 15 метров, потом степенно удалялись.

Этого не скажешь о кафрских буйволах. Ночью мы осветили карманным фонариком небольшое стадо и увидели, как отраженным светом вспыхнули, словно маленькие зеркальца, их глаза. Разумеется, нам захотелось и буйволов тоже сфотографировать при вспышке, и мы начали медленно и осторожно к ним приближаться. После вспышки, когда нас самих на несколько секунд полностью ослепило, мы услышали громкий топот копыт: буйволы явно решили на нас напасть и бешеным галопом мчались в нашу сторону. Нам тут же припомнились все веселенькие истории, рассказанные нашим провожатым Мариносом, которого кафрский буйвол несколько раз подбросил в воздух. Недолго думая, мы кинулись бежать. Хорошо еще, что мы не побросали при этом наших фотоаппаратов!

На другое утро нам удалось выяснить по их следам, что буйволы бежали вовсе не к нам, а хотели нас обогнуть, чтобы получше рассмотреть и учуять с наветренной стороны.

Бегемот-самец оставляет свой помет всегда в одних и тех же местах возле своей постоянной тропы. Он даже как быразбрызгивает его круговыми пропеллерообразными движениями короткого, но мускулистого хвоста. Такой пахучей меткой он маркирует свои владения, оберегая их от вторжения чужаков-сородичей. Точно так же поступают волки и наши домашние собаки, метя деревья своей мочой. Такое поведение бегемотов не ускользнуло от внимания людей из племени азанде, и они придумали для его объяснения следующую забавную сказку:

«Когда господь бог создавал Землю, он сначала сотворил водных животных. Бегемот же должен был стать первым сухопутным. Но ему не хотелось покидать родную стихию, и он умолял оставить его в воде. Однако бог ответил ему на все его просьбы и причитания: „У бедных рыб и без того достаточно врагов, которые их преследуют. Не могу же я допустить, чтобы еще и такая махина их притесняла!“

Тогда бегемот свято и клятвенно обещал, что никогда не тронет в воде ни единой рыбы, а станет питаться только водорослями и травой по берегам реки. И в доказательство того, что он сдержал свою клятву, каждый бегемот, вылезая из воды, раскладывает свой помет на кусте, чтобы небу было видно, что в нем нет ни одной рыбьей чешуйки и ни одной косточки…»

Бегемоты в действительности — самые что ни на есть «благодетели» рыб: их помет служит прекрасным удобрением для всех водных растений и источником питания для многих беспозвоночных и микроорганизмов. Там, где бегемоты выбиты, запасы рыб сильно снижаются.


Примерно к полуночи бегемоты стали спускаться назад к реке. Только отдельные из них оставались дольше на пастбище. Нам хотелось заснять бегемота во время спуска по крутому склону, и для этой цели мы сами слезли вниз, к самой воде, чтобы оттуда снимать. Постепенно мы настолько освоились с лежащими по соседству в воде животными, что потеряли всякую осторожность и беспечно разгуливали в течение часа среди прибрежных кустов в поисках запоздавших бегемотов.

Такие ночи незабываемы. Какие-то птицы, а может быть цикады, беспрестанно издавали совершенно особенный, переливистый и мелодичный крик, напоминающий звук детской музыкальной шкатулки. В таких шкатулках помещаются металлические пластинки, издающие различные ноты. Поворот ручки — и звучит целая музыкальная фраза, всегда одна и та же. Так пели и эти птицы. Мы сидели и слушали. А рано утром сверху, с обрыва, увидели, как из тех кустов внизу, возле которых мы ночью сидели, спокойно вышел леопард. От этого зрелища мы почувствовали себя несколько неуютно. А потом этот же леопард эдак в 3 часа пополудни, при ярком солнце, как ни в чем не бывало заявился в наш лагерь и степенно прошествовал в каких-нибудь 100 метрах от нас, между палаткой и автомобилем…

А после обеда совсем рядом со мной из куста выскочил огромный, почти двухметровый варан, испугал меня до полусмерти и испугался сам, да настолько, что побежал очертя голову к обрыву и полетел вниз. Пролетев метров двадцать пять, он шмякнулся у самого уреза воды и поспешно поплыл прочь.

Вскоре начала собираться гроза, все небо затянуло тучами, и весь небосвод прочертила изумительная сверкающая радуга. Мне удалось ее сфотографировать на цветную пленку. Но тут я увидел такое, что заставило меня поскорее отбросить маленькую камеру и схватить большую с телеобъективом: сзади к нам приближалось целое стадо степных слонов — их было не меньше 40 — в сопровождении белоснежных египетских цапель, белых ибисов с черными головами и нескольких бородавочников, снующих между ними.

Начиналась обычная история: мы пошли навстречу слонам и непрестанно щелкали своими фотоаппаратами. Слоны держались миролюбиво, так что мы все смелели и подходили к ним ближе и ближе. Упали первые капли дождя, но мы и не думали прекращать съемку. Нам хотелось запечатлеть их наиболее крупным планом — кадры получались превосходные. Мы снова колебались между страхом и честолюбием. Но тут хлынуло с неба такое, что за этим водяным пологом мы уже едва могли различить слонов. Тогда я напялил свою шляпу на фотоаппарат, прижал его к животу и, согнувшись над ним, побежал к палатке.

Там, где бегемотов преследуют, их редко можно увидеть вблизи. Так, например, на реке Дунгу, в Верхнем Уэле, африканцы разыскали одиночного бегемота и старались нам его показать — уж очень нам хотелось его заснять. Мы ведь тогда еще не подозревали, что вскоре очутимся среди сотен бегемотов и проживем в их компании несколько дней. Но этот одиночка был недоверчив и подозрителен; он всегда высовывал наружу одни только ноздри, чтобы быстренько вдохнуть воздух. Снять его никак не удавалось.

Тогда я вспомнил о любопытстве этих животных. Так, наш зоопарковский бегемот Тони не может спокойно усидеть в своем бассейне, если в слоновнике происходит что-нибудь необычное: например, замена перегоревшей лампочки под потолком или вливание какого-то лекарства слону. Тогда тут же раздается шумный всплеск воды, и Тони по пояс высовывается из своего бассейна с единственной целью — получше рассмотреть, что, собственно, происходит. В таких случаях он наваливается передней частью туловища на барьер, удобно располагаясь на нем, и до смешного напоминает в такой момент степенного бюргера, глазеющего из окошка.

Вот об этом-то любопытстве я и вспомнил тогда на Дунгу и попросил местных жителей принести сигнальный барабан, с помощью которого новости передаются из деревни в деревню. Такой барабан состоит из полого куска древесного ствола, стоящего на четырех ножках и имеющего сверху продольную щель. Его концы разного диаметра, и поэтому он издает два различных звука. Один из азанде подошел к самому берегу и начал усердно наяривать на этом оригинальном инструменте.

И, смотри-ка, нашему бегемоту захотелось узнать, что это за странные вещи происходят на берегу. Забыв всякую осторожность, он надолго высунулся из воды, и мы смогли его со всех сторон преспокойно поснимать.

На озере Фундудже близ Сибаса, в Южной Африке, бегемоты давно уже истреблены. Но в последние несколько зим старый одинокий бегемот регулярно поднимался вверх по течению в озеро, а весной снова откочевывал в обратном направлении. Но каждый раз, когда молодые девушки из близлежащих деревень начинали танцевать и петь на берегу, этот бегемот вылезал из воды, приближался к ним на 25 метров, слушал, смотрел и никак не мог оторваться от этого зрелища, доставлявшего ему, видимо, явное удовольствие.

Лейк рассказывал об одном своем знакомом, который на берегу реки устроил в просторном дупле гигантского дерева нечто вроде коптильни и приготовил в ней все для копчения бегемочьего мяса. Но когда он нагнулся, чтобы выйти из дупла наружу, то нос к носу столкнулся с бегемотом, который в свою очередь пришел посмотреть, что тут собираются делать. Человек этот с перепугу чуть не умер.

А в Зулуленде, в той же Южной Африке, в резервате Санта-Лючия однажды в саду отеля объявился молодой бегемот-самец, по поведению которого можно было заключить, что он собрался расположиться здесь надолго. По всей вероятности, он решил спастись среди людей от своего более мощного соперника — старого самца, который его преследовал. Дело в том, что в местах, где бегемоты живут слишком скученно, зачастую разыгрываются турнирные бои самцов, кончающиеся переломами ног и ключиц, а иногда и смертельным исходом. Такие возбужденные и взбешенные самцы могут при случае напасть без всякого повода на ни в чем не повинные существа. Так, в парке Куин-Элизабет, в Уганде, бегемот напал на двух привязанных коз и растоптал их.

Администратор национального парка Вирунга, Уайе, перечислил мне восемь случаев нападения бегемотов на людей, имевших место за несколько лет начиная с 1942 года. Обычно это случалось тогда, когда местные жители внезапно натыкались на мирно спящих или пасущихся бегемотов, а те пугались и мгновенно набрасывались на них.

Этот же администратор рассказал мне такую историю. У него на озере Эдуард был моторный катер, который он ставил на якорь в бухте Каньяци, в 150 метрах от берега, потому что прибрежная полоса была чересчур пологой, а волнение часто слишком сильным, чтобы можно было оставлять суденышко у самого берега. Так вот, возле стоянки этого моторного катера и поселился один бегемот, которого администратор и служащие парка прозвали Жозефом. По-видимому, он был уже стар, во всяком случае у него не было своего гарема. И тем не менее его люто ненавидели и преследовали оба его соседа, у которых слева и справа от стоянки катера были свои владения и свои гаремы. У одного из этих врагов Жозефа не хватало уха, а другой отличался необычно светлой, почти белой кожей, за что они и получили прозвища Одноухий и Белокожий. Жозеф признавал в людях хозяев моторного катера: когда они с ним возились или что-то чинили, он почтительно отплывал на 20–30 метров в сторону. В остальное же время он всегда держался возле самого катера. Оказывается, этот бегемот установил, что Одноухий и Белокожий почему-то страшно боятся катера и поэтому под его «защитой» он чувствовал себя в полной безопасности. Как-то раз Жозеф слишком тесно прижался к своему спасителю и нечаянно погнул лопасть винта, а в другой раз — руль. Однако старику это простили — он ведь не нарочно. Но когда администратор Уайе уезжал на своем суденышке, чтобы осмотреть побережья озера, вот тогда для Жозефа начиналась тяжелая жизнь! К счастью, такие поездки бывали непродолжительными.

Однажды Жозеф необычно долго задержался ночью на пастбище и заявился на берег только поздним утром, когда люди занимались погрузкой на катер какой-то клади. Вещи переправлялись с берега на палубу катера при помощи маленькой лодчонки, которая шустро сновала взад и вперед.

Жозеф попытался проскочить мимо людей на берегу, обойдя их справа, однако тут же подвергся нападению Одноухого, во владения которого он при этом вторгся. При попытке пробраться слева его грозно встретил Белокожий. Что делать? Толстяк топтался в нерешительности на берегу, но потом принял неожиданное решение: когда лодка в очередной раз отчалила от берега и пошла к катеру, он поплыл за ней на расстоянии каких-нибудь двух-трех метров и достиг таким образом места своей безопасной стоянки.

В другой раз моторный катер вытащили для починки на берег, и Жозеф сидел, беззащитный, в воде. Почти одновременно на него бросились оба его врага и все три чудовища, шумно плескаясь, громко сопя и поднимая целые каскады воды, двинулись в сторону работающих на берегу людей. Однако выйти на берег осмелился только один Жозеф. Он улегся позади «своего» катера, всего в нескольких метрах от ремонтирующих его рабочих, и пробыл там минут десять, пока он сам и его преследователи не успокоились.

К сожалению, в 1944 году, во время разразившейся эпизоотии, Жозеф погиб,

XI. Бамбути

Когда целыми днями и даже неделями сидишь в машине, то постепенно начинаешь привыкать ко всем ее звукам. Мы очень скоро уяснили себе, что каждый новый звук в гудении и грохоте нашего автомобиля может предвещать что-либо недоброе. В один из дней нам то и дело приходилось вылезать и прикладывать ухо последовательно ко всем четырем колесам: нам никак не удавалось выяснить причину зловещего свиста, который время от времени начинала издавать наша колымага.

Такой многодневный подсознательный страх перед возможной бедой стоит нервов! Ни слоны, ни хищники, ни что другое не выводило нас так часто из состояния равновесия, как этот автомобиль! Двумя днями позже мне благодаря чистой случайности удалось докопаться до истинной причины загадочного свиста: его издавало ветровое стекло!

Дело в том, что ветровое стекло в этой машине можно было приподнимать кверху и тогда встречный ветерок приятно проникал в кабину — большое преимущество при езде в тропиках; в обычных грузовиках такого не встретишь. Когда же стекло бывало неплотно закрыто, сквозь щель врывался воздух, он-то и производил этот зловещий звук. В другой раз мы в течение целого дня распугивали все стада антилоп и слонов в округе жутким завыванием и тарахтением. Больше же всех испугались мы сами, потому что боялись, что вот-вот взорвемся или застрянем посреди степи.

После выяснилось, что мы всего лишь потеряли глушитель. Специалист, установивший причину скандального поведения нашей машины, затребовал с нас 100 марок за то, чтобы поставить какой-нибудь другой подходящий. Но на такой грабеж мы согласиться не могли, и поскольку нам уже было известно, из-за чего мы издаем такие дикие звуки, нас это перестало волновать и мы поехали дальше, оглашая жутким ревом окрестности. А глушитель мы потом раздобыли себе в другом месте за треть запрошенной прежде цены.

Однако, когда Михаэль внезапно тормозил, я всегда пугался. Так и в этот раз, когда мы уже проехали Ируму и нас снова со всех сторон обступил девственный лес Итури. Но сейчас причина остановки была совсем иная: в придорожном кустарнике мелькнули маленькие шоколадные фигурки. Пигмеи!

Леса Итури долгое время скрывали от прочего мира двух загадочных существ. Это были окапи, открытые лишь в начале нашего столетия, и пигмеи, которых первый европеец Георг Швейнфурт увидел в 1870 году, за 20 лет до Стэнли. До последнего момента он не хотел верить рассказам африканцев о существовании этих карликов. Швейнфурт предполагал, что речь идет об отдельных патологических отклонениях среди нормальных людей, остановившихся в росте (как, например, лилипуты, которых в Европе можно было тогда увидеть на любой ярмарке), но никак не о целой карликовой расе людей.

Еще Аристотель в своей «Истории развития животного мира» писал: «Журавли улетают к тем самым озерам за Египет, из которых берет свое начало Нил; возле этих озер живут пигмеи, и причем это не легенда, а чистая правда; и люди и лошади там, согласно рассказам очевидцев, удивительно малы и живут в пещерах».

Но поскольку древние философы совершенно всерьез сообщали и о гарпиях — женщинах с птичьим туловищем, о кентаврах с лошадиным крупом, о сиренах и других мифологических существах, никто не хотел верить в то, что на самом деле есть такие озера, из которых якобы вытекает Нил, и что возле них живут эти странные карлики.

А теперь вот и мы их увидели собственными глазами: маленькие, коричневатые, иногда даже желтоватые люди, совсем не похожие на настоящих негров[55]. Головы их нам показались слишком большими, верхняя часть торса слишком удлиненной по отношению к нижней, а ноги чересчур короткими. Они были также значительно более волосатыми по сравнению с другими африканцами, особенно выделялись в этом отношении пожилые мужчины, многие из которых носили настоящие бакенбарды или бороды. Выпуклый лоб, вдавленная переносица и большие карие миндалевидные глаза придавали им сходство с гномами. Но больше всего они походили на детей — беспечных детей. Мы жили потом среди них неделями и все время не могли отделаться от этого ощущения (и вовсе не только из-за их маленького роста): мы постоянно должны были себе внушать, что это взрослые мужчины и женщины. Нашу жизнь среди этих непосредственных, веселых маленьких людей я не забуду никогда.

Из степи мы прихватили с собой ящик с хамелеонами. Поселившись у пигмеев в лесу Итури, мы устроили для своих хамелеонов нечто вроде загончика. Каждый день мы втыкали в землю большую ветку, на которую и сажали хамелеонов, чтобы они сами могли себя прокормить ловлей мух. Но поскольку хамелеоны — ярко выраженные индивидуалисты, совершенно не склонные к стадному образу жизни, они все время старались слезть с этой ветки и удрать. Поэтому мы рядом с загончиком сажали одного из пигмеев, чтобы он их караулил. А кроме того, мы еще обещали вознаграждение в виде конфет (которые пигмеям очень пришлись по вкусу) тем, кто наловит для нас еще новых хамелеонов. И действительно, через час нам уже принесли такую маленькую рептилию. Принесла ее компания из десяти человек, и каждый желал получить вознаграждение. Когда все они с наслаждением уплетали конфеты, подоспел еще одиннадцатый пигмей, заявивший, что он тоже участвовал в ловле. Но, поняв, что я ему не верю и уклоняюсь от оплаты, он в бешенстве топнул ногой и удалился, гордо задрав голову. Когда я окликнул его, он даже не оглянулся — обиделся. Однако спустя четверть часа уже все было позабыто, и он снова заявился с самым веселым видом.

Правда, очень скоро нам показалось, что эти «лесные» хамелеоны, которых приносили нам пигмеи, поразительно напоминают тех, которые были пойманы на степном плоскогорье. Заподозрив неладное, мы начали пересчитывать свое поголовье. И что же? Очень скоро выяснилось, что карлики ежедневно заново продают нам наших же собственных хамелеонов! Но сердиться на них за это было просто невозможно.

Уже в самом начале, когда мы поручили пигмеям ловить для нас хамелеонов, получилось курьезное недоразумение. Мы старательно объяснили им на пальцах, жестами и частью на языке суахили, как выглядит животное, которое нужно изловить. Нам казалось, что они нас поняли. Однако несколько дней спустя пигмеи, пыхтя и отдуваясь, притащили на плечах ствол дерева, к которому был привязан почти трехметровый панцирный крокодил — узкорылый, схожий с индийским гавиалом. Для такого огромного животного мы не могли найти никакого применения, и его пришлось отпустить. Но, поразмыслив над жестами и ужимками, которыми мы описывали пигмеям хамелеонов, мы поняли, что все это с тем же успехом могло относиться и к крокодилу, не совпадали только размеры.

Бамбути, как себя называл этот народец, помогли нам дотащить всю нашу поклажу в глубину леса, к своей стоянке. Без их помощи нам бы многого из того, что мы сумели сделать за последующие несколько недель, не одолеть. Но уже в первый же день нашего появления заявился высокий африканец, который весьма вызывающе стал утверждать, что эти бамбути принадлежат ему, что за все оказываемые ими услуги мы обязаны ему уплатить и вообще без его разрешения не имеем права пользоваться их помощью. Началась довольно шумная перепалка, в результате которой мы ему так ничего и не заплатили. Но как потом выяснилось, претензии этого человека были небезосновательны.

Бамбути, которых в то время в лесах Итури было примерно около 20 тысяч, ростом обычно не превышают 1 метра 40 сантиметров. Но есть совершенно взрослые женщины высотой 1 метр 20 сантиметров. Пробавляются бамбути только охотой, земледелием не занимаются. Они кочуют по лесу, каждый раз заново воздвигая на лесных полянах свои незатейливые хижины. Через несколько дней или недель весь клан снимается с места и откочевывает дальше. Пигмеи не выращивают ни овощей, ни фруктов, а предпочитают собирать термитов, улиток, гусениц, охотиться на дичь. Не знают они и никаких ремесел. Бананы, плоды бахчевых культур, а также железные наконечники для стрел и прочие необходимые им вещи они выменивают у жителей окрестных деревень, снабжая их за это мясом. Каждый клан пигмеев кочует постоянно по одному и тому же определенному району девственного леса и проводит свои обменные операции с одной и той же деревней. Вскоре возникает очень тесная взаимосвязь между жителями этих деревень и соответствующими кланами пигмеев. Рослые жители деревень берут на себя как бы защиту этих маленьких людей, а на самом деле беззастенчиво их эксплуатируют. Возвышаясь над карликами примерно на полкорпуса, большие и сильные африканцы чувствуют свое превосходство над ними и, считая их чем-то вроде горилл или шимпанзе, ведут себя с ними как их хозяева и владельцы.

Точно так же как предки окапи прежде обитали не только во всей Африке, но и в Европе и постепенно были вытеснены другими, более приспособленными к борьбе за существование видами животных, так и пигмеи, вытесненные более сильными расами, нашли свое прибежище под густым пологом девственного леса Конго. Когда негритянские племена, притесняемые более сильными соседями, проникли в районы девственного леса, пигмеи попали в некую зависимость от них. Они говорят на языке этих африканцев, большей частью смешивая несколько различных наречий. Да и во многих других отношениях они их копируют.

В течение нескольких десятков лет считалось, что у бамбути нет никакой религии. И только Паулю Шебесте, длительное время прожившему среди них, удалось выяснить, что пигмеи все же верят в какое-то высшее существо и в то, что душа продолжает жить после смерти человека, но не верят в какую-либо благодарность или наказание за содеянное на земле, ожидающие смертных в потустороннем мире.

Кроме того, бамбути верят в то, что их заточили в лес за особую провинность перед богом, которую они совершили во время охоты на диких лесных свиней. А дело было так. Захотелось богу как-то полакомиться свиными отбивными. Сначала он послал на охоту больших африканцев, но те вернулись ни с чем. Тогда на другой день охотиться отправились пигмеи. Тем удалось добыть лесную свинью, но они ее тут же в лесу зажарили и съели сами. За это господь бог так на них обиделся, что решил их вообще из леса не выпускать.

Удивительно, до чего мгновенно вырастает посреди леса такое поселение пигмеев! Сначала женщины большими ножами расчищают поляну от кустарников и всякой другой растительности, чтобы площадка была ровной и чистой. Затем они срезают длинные гибкие прутья и втыкают их обоими концами в землю так, чтобы образовалась дуга. Такие расположенные по кругу дуги переплетаются меж собой ветками, и получается каркас круглого или овального домика. После того как каркас готов, берутся огромные листья, у которых на черенке делается надрез так, что образуется нечто вроде крючка. Цепляя этими крючками за переплетенные прутья и располагая их наподобие черепиц, маленькие и проворные руки быстро воздвигают крышу, достаточно водонепроницаемую.

Люди, пишущие приключенческие книги об Африке, даже сегодня еще стараются изобразить пигмеев как лесных дикарей, увидеть которых можно лишь после многодневных мучительных блужданий по девственным лесам Конго. Существа эти прячутся за кустами, стреляют оттуда отравленными стрелами, а завоевать их доверие удавалось лишь очень немногим, и то ценой огромных усилий.

Один американец итальянского происхождения вполне серьезно утверждал, что пигмеи еще совсем недавно, во время его пребывания среди них, предложили ему в виде деликатеса вареную человеческую руку и обнаружить это ему удалось только в самый последний момент… Он же обвиняет пигмеев в том, что они ведут беспорядочную половую жизнь, устраивая ночные оргии, и в других подобных вещах. Все это выдумки.

Теперь уже совершенно очевидно, что глубинные районы девственного леса совершенно безлюдны, следовательно, там нет и пигмеев. Пигмеи нуждаются в общении с другими африканскими племенами, а их они могут найти только на самом краю леса, у опушек или там, где проходят дороги. Можно утверждать, что поголовно все пигмеи держатся поблизости от дорог, прежде всего автомобильных, не забираясь в глубь леса дальше чем на 20 километров.

«Лесные карлики», между прочим, представляют большой интерес и невиданное зрелище не только для нас, белых, но и для самих африканцев, тех, которые не живут в не посредственном соседстве с ними. Так, в 1933 году в Стэнливиле, уже тогда красивом большом городе на среднем течении реки Конго, во время празднования столетия со дня восстания бельгийцев против голландского господства и основания государства Бельгии, было устроено праздничное шествие. В город была привезена и группа пигмеев, которая должна была принять участие в демонстрации.

В то время в городе вместе с 4 тысячами европейцев проживало 50 тысяч африканцев. Завидя забавных карликов, негры пришли в такое возбуждение, что ворвались в постоялый двор, где были размещены пигмеи, орали от восторга, хохотали, дразнили и пугали бедных малышей до тех пор, пока те, дрожа от страха, не забились кто куда. Кончилось это тем, что во время демонстрации вожак пигмеев, выведенный из себя, выскочил вперед и, задыхаясь от злобы, стал угрожать, что бамбути сумеют себя защитить и страшно отомстят каждому, кто их обидит. Властям пришлось пригрозить тюремным заключением каждому, кто будет досаждать гостям из леса…

Эти маленькие люди, я это сам видел, живут семьями. Ближайшая родня строит свои хижины всегда поблизости друг от друга. Так что уже по одному этому можно распознать отдельные кланы. Но если мнение отца или матери еще что-то значит в семье, мнение предводителя клана большой роли не играет. У бамбути нет настоящих вождей, как у других африканских племен. Живут они в общем-то без всяких властей и законов, придерживаясь только переходящих из рода в род обычаев и традиций. И насколько я мог судить, живут они, несмотря на всю свою бедность, очень счастливо, наверняка во много раз счастливей значительно более состоятельных африканцев и белых.

Колониальные власти делали неоднократные попытки назначить вождей и у бамбути, поскольку такая практика сильно облегчила бы управление ими — взимание налогов и введение трудовой повинности. Однако никому еще не удавалось получить подушные подати с пигмеев или заставить их принять участие в строительстве дорог. Если им что-то не нравится, они просто исчезают в лесу — и баста. Находились и среди бамбути такие, которые жаждали именоваться «вождями», однако их «подданные» просто-напросто не обращали ни малейшего внимания на их притязания.

Поскольку охота с помощью расстановки больших сетей требует коллективного труда, то и добыча делится в каждом клане по-братски. Поэтому у бамбути практически нет частной собственности. И больше того — они даже не желают обладать чем-либо, чего нет у других. Так, если я одному из них предлагал конфету, он непременно давал ее пососать и другим желающим. Во время съемок я всегда отказывался от двух или трех пигмеев, раздобывших себе где-то в деревне европейские шорты или гордо разгуливающих в порванном пиджаке какого-нибудь европейца. Поскольку они пришли не в обычном наряде бамбути (в набедренной повязке) и не участвовали в съемках, то и не получали вознаграждения в виде шоколада. Но тогда другие их соплеменники дважды становились в очередь за вознаграждением, пряча первый кусок шоколада за щекой. Потом они бежали к тем, которых я «обошел», и делились с ними своим «гонораром».

Нам не сразу пришло в голову, что им, оказывается, может доставить большое удовольствие автол. Они подставляли свои ручки, просили налить туда автол и тут же начинали втирать его в волосы и размазывать по всему телу. О вкусах не спорят! Иногда они хитрили — отходили в сторону, сливали полученную порцию в чашу, изготовленную из большого листа, прикрывали ее сверху другим листом и с самым невинным видом приходили снова за следующей порцией.

Так как пигмеи были заняты тем, что отлавливали для нас живых зверей и участвовали во всех съемках и фотографировании, им некогда было добывать себе пропитание, и поэтому мы обязаны были их в это время кормить. Как-то раз нам пришлось ради этого вернуться назад к шоссе, сесть на свою машину и поехать в близлежащую африканскую деревню, с тем чтобы купить несколько центнеров бананов для прокорма бамбути. Но по какой-то причине жители деревни отказывались нам что-либо продать. Тогда поехавшие с нами представители бамбути страшно возмутились, ввязались в переговоры, но тоже ничего не добились. В конце концов бамбути предложили нам поехать назад и привезти побольше их соплеменников, чтобы просто похитить эти бананы. Услыхав о таком их намерении, жители деревни предпочли уж лучше нам их продать.

Потом пигмеи рассказали, почему они считают себя вправе забирать часть урожая бананов у деревенских жителей. При этом я должен предупредить, что они придерживаются мнения, что шимпанзе в прежние далекие времена строили дома и выращивали бананы, когда ни большие негры, ни пигмеи еще не умели этого делать.

Вот что они нам поведали. Однажды один высокий негр и один пигмей вместе шли по лесу. Они набрели на обезьянью деревню, в которой никого не было, потому что все ее жители в это время работали в поле. Оба путника увидели высокие банановые кусты со свисающими гроздьями спелых желтых плодов. Высокий негр не был уверен, что это растение не ядовитое и уговорил пигмея попробовать первому незнакомые плоды. Убедившись, что ничего дурного с бамбути не случилось, негр тоже отведал эти желтые плоды и пришел в полнейший восторг от их вкуса. Оба они решили, что непременно должны научиться выращивать бананы, но заспорили о том, как это надо делать. Бамбути взял с собой несколько плодов и закопал их в землю в качестве семян. Большой же негр стал сажать саженцы. У карлика его бананы сгнили в земле и ничего из них не выросло. Когда же он спустя несколько недель пришел в негритянскую деревню, там вокруг хижин уже росли высокие банановые кусты. Сначала он огорчился, но затем заявил: «Я не земледелец, а охотник. Но бананы обнаружил я. Поэтому выращивайте их на здоровье, а я приду их есть».

Мартин Джонсон, снявший в двадцатых годах первые замечательные фильмы об африканских животных, пишет о пигмеях, что они не понимали изображений на фотографиях, рассматривали их вверх ногами или боком и не узнавали на них даже самих себя. И у других путешественников я не раз находил подобные же сообщения о различных «первобытных» народностях. В моем сознании это никак не укладывалось. Ну как же так? Ведь мои шимпанзе и даже лошади хорошо различали, что изображено на картинках. А ведь люди, на какой бы низкой ступени развития они ни находились, все равно интеллектуально далеко превосходят любых животных, в том числе и человекообразных обезьян.

Поэтому я решил сам провести опыт. Я показал нашим знакомым бамбути свою книжку «Мы жили среди бауле» со многими цветными иллюстрациями. И как же они прекрасно разбирались, что там изображено! Они узнавали и шимпанзе и мартышек, узнавали африканцев, но с наибольшим восторгом — Михаэля и меня. Мне казалось, что я вместе с ватагой ребятишек рассматриваю цветные картинки — таковы были неподдельный восторг и шумное изъявление радости этих непосредственных людей.

Отсюда видно, как из-за языкового барьера или по причине смущения опрашиваемых можно прийти к неверным выводам. Если такие ошибочные выводы происходят даже в отношении людей, то что уж говорить о животных, с которыми объясняться несравненно труднее…

Точно так же мы не заметили никакой «половой распущенности» у пигмеев. Наоборот. Карлики живут супружескими парами, моногамно и этим выгодно отличаются от своих покровителей. При этом они жен своих не покупают, хотя бы уже потому, что им просто нечем за них платить — ничем мало-мальски стоящим пигмеи не обладают. Поэтому браки среди них совершаются по принципу «баш на баш». Ведь нельзя забывать, что девушка в своем клане котируется весьма высоко: женщины выполняют основную часть работ, родят детей. И когда какую-нибудь из девиц уводит жених, это наносит и семье и всему клану ощутимый урон. Тут можно было бы помочь делу браками, совершаемыми внутри своего клана, но кровосмесительство у большинства первобытных народов жестоко карается и потому совершенно немыслимо. Клан лишь в том случае разрешает жениху увести свою невесту, если он взамен нее приведет другую девушку из своего клана, которая согласится выйти замуж за кого-либо из родни невесты. Вот таким образом нанесенный ущерб снова восполняется. Молодым людям бамбути разрешается влюбляться и выбирать себе пару по взаимному влечению, однако при этом жених должен суметь уговорить свою сестру или кузину выйти замуж за родственника своей избранницы. Поэтому и с разводами у бамбути дело обстоит не так-то просто. Если какая-нибудь жена захочет покинуть своего мужа, то и «обменная» женщина должна вернуться в свой клан. А захочет ли она добровольно отказаться от своего супруга — это еще вопрос. Поэтому кланы обычно заботятся о том, чтобы браки не распадались.

Ни один бамбути, как правило, не может иметь двух жен. Ведь женщин не так много, чтобы клан мог разрешить иметь одному мужчине двух жен за счет других мужчин, которые из-за этого останутся холостяками. Если кто-то из бамбути все же женится на двух, то внутри своей семьи живет только с одной, в то время как другая остается в своем клане, так что такое двоеженство внешне почти ничем не заметно.

Наш бой Хуберт до того разленился, пока мы жили у бамбути, что не делал ровно ничего, если за ним специально не следили. Он ограничивался тем, что непрерывно командовал пигмеями. Но ведь эта привычка свойственна многим африканцам, особенно уроженцам конголезских лесов, которые порой жили исключительно за счет эксплуатации пигмеев.

Отдельные группы этих карликов если не теперь, то во всяком случае раньше были завзятыми охотниками на слонов. Эти маленькие смельчаки, вооруженные короткими, но широкими копьями, беззвучно крались вслед за лесными великанами и, улучив удобный момент, перерезали им сухожилия на задних ногах, лишая их возможности двигаться дальше. После этого карлики разбивали слону хобот и ждали, пока великан истечет кровью.

У других пигмеев были еще более жестокие способы охоты. Они втыкали слону в брюхо специальное копье с крепкими зубцами, не позволяющими ему выскользнуть назад. К другому концу копья крепилась веревка с поперечными брусьями. Мучимое нестерпимой болью животное бросалось бежать и разрывало себе при этом брюшину, из которой вы наливались внутренности…

И все же такой способ охоты требует немало смелости от охотника. Так, к миссионеру Делисту притащился тяжелораненый бамбути с разорванным животом, в который он руками вправил назад кишки. Оказывается, пронзенный копьем слон схватил его хоботом и хотел бивнем пригвоздить к земле. Однако карлик успел ухватиться за бивень и вскарабкаться по нему наверх. Тогда слон тряхнул головой и забросил охотника на дерево, где он и повис с разорванной брюшиной. Выносливый малый нашел в себе силы еще доплестись до миссии. Миссионер зашил эту страшную рану простыми нитками, потому что ничего другого под рукой не было, и забинтовал ее газетной бумагой. И тем не менее этот живучий человек вскоре был снова на ногах.

В течение очень долгого времени рослые негритянские племена отбирали у пигмеев слоновую кость за весьма скудное вознаграждение, а затем перепродавали ее с большой выгодой для себя. А пигмеи охотно шли на это, потому что им самим слоновая кость абсолютно не нужна: они не находят ей никакого применения. Таким образом многим африканцам удалось за счет пигмеев основательно разбогатеть.

А затем они начали скупать у бамбути их маленьких женщин. Мы часто встречали их в африканских деревнях и особенно много видели людей, родившихся от смешанных браков. Это приняло такие размеры, что по истечении некоторого времени многие бамбути вообще уже не могли найти себе жен, потому что случаев женитьбы пигмея на рослой негритянке практически не бывает. Так что жители лесных деревень постепенно становятся более светлокожими и низкорослыми, а чистокровных пигмеев при этом становится все меньше и меньше. Они и без того, видимо, рано или поздно исчезнут с лица земли; поэтому нам было особенно интересно успеть с ними познакомиться.

Как-то раз нам пришлось поспешно уложить в свою машину маленькую женщину-бамбути, которую на дороге переехал велосипедист и сильно при этом поранил. Мы отвезли ее в большую деревню, где практиковал лекарь-африканец. С нею вместе отправилась целая компания ее родственников.

Толстый лекарь равнодушно смазал раны какой-то красной жидкостью, которая, по-видимому, страшно жгла, потому что бедная женщина громко вопила. Левой рукой она ухватилась за колено молодого человека, как мы потом узнали, — своего сына, и каждый раз, когда лекарь притрагивался к ранам тампоном, она впивалась пальцами в ногу юноши. Затем к раненой подошла старая пигмейка, обняла ее за плечи и принялась беззвучно рыдать, да с такой силой, что плечи ее тряслись и ей несколько раз приходилось вставать, чтобы со стоном вобрать в легкие воздух. У меня создалось впечатление, что она старалась таким способом взять часть боли страдалицы на себя или показать ей, как она за нее страдает. Мне тогда впервые пришло в голову происхождение слова «сострадание».

Бамбути некоторых кланов умеют считать только до пяти, а то и до трех. Шебеста обнаружил, например, группу пигмеев, которые еще не умели высекать огонь и вынуждены были раздобывать его себе в африканских деревнях.

Согласно одной сказке, бытующей у бамбути, огонь тоже впервые появился у шимпанзе. Один пигмей, часто посещавший обезьянью деревню, не уставал восхищаться огнем и охотно приходил погреться возле него. Однажды, когда все шимпанзе ушли в лес и в деревне оставались одни только обезьяньи детки, этот пигмей заявился туда в весьма странном облачении: сзади к своей набедренной повязке он прицепил длинный кусок лыка, волочившийся за ним в виде хвоста. Маленькие обезьянки очень веселились по этому поводу, а когда он присел к огню, кричали, чтобы он не поджег себе свой шикарный хвост. Однако пигмей нарочно сел так, чтобы искры от костра попадали на лыко, и, когда хвост загорелся, он в притворном страхе убежал, громко вопя на весь лес.

Вернувшись домой, шимпанзе побежали за ним следом и увидели, что перед каждой пигмейской хижиной уже горит огонь. Обезьяны подняли страшный крик, упрекая вора в том, что он вероломно похитил огонь, вместо того чтобы попросить его у них или купить. Шимпанзе так расстроились из-за похищения огня и бананов, что решили побросать свои поселения и уйти в глубь девственного леса, чтобы жить там без огня и банановых плантаций.

Но одной частной собственностью каждая семья бамбути все же обладает: термитником. Как известно, эти насекомые живут в своих наглухо замурованных многоэтажных строениях. В определенный момент из особых отверстий вылетают сразу десятки тысяч «царей» и «цариц», то есть половозрелые особи, снабженные крыльями для брачного полета и в отличие от бесполых и слепых рабочих термитов — зрячие.

Бамбути бдительно следят за тем, чтобы не прозевать этого момента. Еще задолго до роения термитов пигмей регулярно наведывается к своему термитнику, выскабливает ножом дырку в нескольких ходах и следит за тем, сколько времени понадобится термитам их залатать. По таким признакам пигмеям удается приблизительно высчитать наступление срока роения. За пару дней до этого вся семья переселяется поближе к термитнику, строит возле него маленькую хижину, в которой ночует, а поверх термитника ставится еще одно строение, стены и потолок которого отстоят не более чем на ладонь от стен термитника. Строение это покрыто тщательно пригнанными друг к другу большими листьями.

И вот когда термиты, словно дымное облако, вырываются наружу для совершения своего брачного полета, они натыкаются на твердое перекрытие из листьев и падают на землю, обламывая себе при этом крылья. Их тут же сметают в заранее приготовленную для этой цели яму. Пойманных термитов съедают частично живьем, а частично коптят на огне (что очень вкусно — мы пробовали) или перемалывают в муку, тушат как жаркое или варят. В это время у обычно столь неприхотливых лесных человечков бывают настоящие праздники обжорства и веселья.

Некоторые виды гусениц, массовое размножение которых происходит в определенное время года, когда они сразу появляются тысячами, тоже идут в пищу пигмеям. Их либо коптят, либо берут двумя пальцами и выдавливают содержимое хитинового покрова себе в рот.

Уже первым исследователям бросилось в глаза, что у бамбути никогда не встречаются близнецы. Сами пигмеи же новее не отрицают, что подобные случаи у них бывают. Однако они утверждают, что двойняшки родятся обычно такими слабыми и нежизнеспособными, что вскоре умирают. Но поскольку бамбути в основе своей достаточно здоровый и жизнестойкий народ, такое объяснение маловероятно. Скорее всего в случае рождения двойни отбирают более крепкого ребеночка и только ему дают молока, а другой погибает; либо же из каких-то религиозных поверий умерщвляют обоих.


Тропические грозы в этих лесах с их сорока- и даже шестидесятиметровыми деревьями — это что-то невообразимое!

Все кругом грохочет и вспыхивает, будто взрывается. Иногда вспышки молний следуют одна за другой, буквально ослепляя. Деревья гнутся и трещат. Но самое страшное — это попасть под падающее дерево или обрушившийся с высоты сук.

Но бамбути не боятся молний; страх они испытывают только перед рушащимися деревьями и падающими с высоты ветвями. Между прочим, я должен заметить, что и окапи держат себя во время грозы подобным же образом. А вот почему бамбути считают, что они в дружбе с молниями и им нечего их страшиться, — об этом поведала нам еще одна из их сказок:

«Во время охоты на слонов несколько бамбути заблудились, попали на совершенно незнакомую им тропу и, пройдя по ней, очутились внезапно в „деревне Молний“. Они мирно присели у костра, как вдруг неожиданно вернулась домой сама хозяйка деревни — Молния. Она тут же ударила с громким треском в землю меж непрошенных гостей. Но те нисколько не испугались, а продолжали сидеть. Это очень удивило Молнию, и она решила вторично ударить в землю между ними. Но успех был тот же — пигмеи не тронулись с места. Молния уже было собралась их убить, как вдруг выяснила, что это охотники на слонов, а банановые плантации, принадлежащие Молнии, в течение нескольких недель разорял огромный слон. Узнав об этом, бамбути бесстрашно отправились на охоту и убили разрушителя плантаций. Молния была им за это очень благодарна и остается благодарной по сегодняшний день».

Поэтому бамбути с ничем не сокрушимой верой в дружбу с молнией, ничтоже сумняшеся, строят свои хижины рядом с самыми высокими деревьями и не перебираются на другое место даже тогда, когда в дерево ударяет молния.

Зато радуги, по сообщению того же Шебесты, эти маленькие люди страшно боятся, считая ее гигантской змеей, стремящейся влезть на небо. Она же способна, по их мнению, отравить всю воду в кронах деревьев; поэтому бамбути с большой опаской относятся к капающей с листьев дождевой воде и предпочитают выходить из своих домиков только после того, когда все обсохнет под палящим солнцем.

Суеверие и тяга к технике — вещи, как известно, отнюдь не взаимоисключающие. Мы это можем пронаблюдать у самих себя сколько угодно. А бамбути уверены, например, в том, что враждебно настроенным или вообще чем-то подозрительным людям можно помешать причинить зло с помощью очень простого приспособления — свистульки под названием «пикипики». Такая свистулька состоит из полой деревянной палочки длиной с мизинец, на которой можно свистеть точно так же, как на ключе от входной двери.Снизу в такую трубочку засовывают пару волос или ниток из одежды «опасного» человека. И стоит после этого только посвистеть немного на такой свистульке, как враг тотчас же становится другом. Очень простой способ превращать войну в мир!

И эти же бамбути, верящие в чары свистульки, не испытывали ни малейшего страха перед нашим грузовиком! После того как они выяснили, что мы не сердимся за то, что они в него залезают, от них уже невозможно было отделаться — им повсюду хотелось нас сопровождать. Они специально выставляли дежурные посты возле дороги, и, как только мы собирались куда-либо поехать, из лесу высыпала вся ватага с чадами и домочадцами и облепляла машину со всех сторон. При этом впереди на капоте усаживалась молодая голая девица, еще по одной сидело на каждом крыле, на подножках висело по нескольку карликов, у нас на коленях они тоже сидели; наверху, на крыше брезентового каркаса, они располагались, как в гамаке, а уж в кузов их набивалось видимо-невидимо. Но, должен заметить, что ни разу ни одной вещи из машины не пропало.

Как только включался мотор, маленький паренек «атлетического» сложения запевал, и весь живой автомобиль начинал ему подпевать. При этом они всячески старались подбить нас на более дальние поездки. Называли совершенно недосягаемые цели, местности, названия которых когда-то слышали, но добираться до которых нам пришлось бы целый день, а то и два. Когда мы проезжали мимо плантаций африканцев, расположенных у самой дороги, то должны были громко сигналить, чтобы все видели, что у наших бамбути теперь белые покровители, которые вывозят их на прогулку. Если же у дороги появлялись другие пигмеи, от них надменно отмахивались руками, а нам запрещали возле них останавливаться.

Никакая скорость их не смущала. Наоборот, они жаждали ехать как можно быстрее. То, что при этом можно попасть в аварию, им даже в голову не приходило. Не знали они и того, что более исправные автомашины значительно меньше петляют колесами во время езды. Они без тени сомнения полностью полагались на наши водительские способности и восторгались ими. Никогда в жизни мне больше не случалось так легко и просто кого-нибудь осчастливить, как того бородатого пигмея, которому я разрешил нажимать ногой на акселератор.

А за все это бамбути повели нас с собой, разрешив присутствовать на таинственной церемонии обрезания юношей. Это обычай, который они тоже переняли у негров, и в некоторых районах подобный ритуал проводится совместно с ними.

Должен признаться, что мне было искренне жаль бедных жертв этого обычая. Мальчики были вымазаны с ног до головы белой краской, на них были надеты юбочки из листьев тростника, и, как я узнал, их месяцами до этого держали в заброшенной лесной хижине вдали от людских поселений и заставляли учить наизусть уйму изречений. При этом их редко и скудно кормили. Исполнитель операции — нечто среднее между лекарем и шаманом — задавал им вопросы, и, полумертвые от голода, парнишки должны были на них отвечать. Если только кто-нибудь из них замешкивался с ответом, на него сейчас же обрушивался град ударов палками. Участники церемонии держали в руках различной длины палки, которые при ритмичных ударах друг о друга издавали различной высоты звуки. Получалось нечто вроде колокольного звона, правда, несколько деревянного звучания, однако вполне гармоничного.

Но в общем все выглядело совсем иначе, чем в книжках. Девственный лес Итури вовсе не «насыщенный лихорадкой тропический ад», как это иногда приходится читать, а населяющие его карлики никакие не «стреляющие ядом каннибалы», а жизнерадостные, приветливые и доверчивые человеческие дети.

Но теперь нам предстояло встретиться со второй загадкой леса Итури, пожалуй, с еще большей — с таинственным окапи. Чтобы читатель понял, почему мы с таким напряженным ожиданием жаждали воочию увидеть это животное, мне придется начать издалека.

XII. Как были открыты окапи и конголезские павлины

Один баварский солдат, служивший в 1838 году в Греции, находясь близ Маратона, бродил однажды по высохшему руслу реки и наткнулся на какие-то древние кости. Откопав их, он обнаружил, что все их полости набиты блестящими кристаллами. Откуда баварцу было знать, что это всего-навсего ничего не стоящий известковый шпат? Он принял эту сверкающую красоту за драгоценные камни, а себя вообразил уже богатым человеком. Он привез свое сокровище к профессору Андреасу Вагнеру, живущему в Мюнхене. А тот, хотя ему и пришлось разочаровать обладателя «клада», все же очень заинтересовался его находкой совсем по другой причине: в ворохе костей он обнаружил челюсть доисторической обезьяны!

Когда эта находка была обнародована, нашлись и другие люди, желающие покопаться в высохшем русле реки возле деревни Пикерми. Вскоре было установлено, что скопление в одном месте такого обилия костей доисторических животных объясняется следующим: 4 миллиона лет назад река промыла в рыхлой породе глубокое ущелье, в которое попадало множество животных, пытавшихся спастись от преследовавших их хищников или по какой-либо другой причине. Среди найденных костей особенно часто встречались кости неизвестного ученым животного, нареченного ими Helladotherium («греческий зверь»). Больше всего оно напоминало жирафа, хотя у вымершего вида ноги были значительно короче, да и шея не шла ни в какое сравнение с жирафовой…

Вымерло животное миллионы лет тому назад и бесследно исчезло: Helladotherium не оставил на Земле никаких потомков, никакой родни. Так во всяком случае думали в течение шестидесяти лет, пока…

Пока история этого загадочного, легендарного существа не начала приоткрываться снова, но теперь совсем с другого конца.

Шел 1890 год. Как раз в это время Генри Стэнли, миновав центральноафриканские озера, проник в неисследованные девственные конголезские леса. Он встретил там пигмеев и в своем очерке «В самой черной Африке» очень наглядно описал образ жизни этих смуглолицых карликов. При этом он упомянул, что в их языке есть слово, обозначающее либо «осел», либо «лошадь». Дело в том, что их, как ни странно, нисколько не удивили лошади из его каравана, более того, они стали утверждать, что похожие животные попадались в их ямы-ловушки и что они их едят.

Это в свою очередь немало удивило Генри Джонстона, назначенного несколькими годами позже губернатором соседней, пограничной с Конго, тогдашней английской колонии Уганды. Дело в том, что и ослы и лошади — степные животные, избегающие лесов. Следовательно, в гигантских чащобах Бельгийского Конго действительно обитает либо какой-то неизвестный доселе вид «лесной» зебры, либо другое животное, чем-то напоминающее зебру.

Генри Джонстон расспрашивал и самого Стэнли об этом загадочном чудо-животном, и любопытство его от этого разгорелось только еще сильнее.

В один прекрасный день он получил депешу от властей Конго, в которой его просили оказать помощь в одном необычном деле. Какой-то немец заманил через границу целую группу пигмеев, по всей вероятности, с целью отвезти их на Всемирную выставку в Париж. Поскольку эти ни о чем не подозревавшие «дети леса», вероятнее всего, погибнут от такого перенапряжения в чуждой им, непривычной обстановке, то бельгийцы просили губернатора Уганды помочь им вернуться назад на их исконное местожительство.

Джонстон не только исполнил эту просьбу с превеликим удовольствием, но и самолично поехал провожать лесных карликов до пограничного форта Бени. (Ныне, по прошествии 60 лет, этот форт превратился уже в маленький город, мы как раз там переночевали.)

Англичанин воспользовался этой поездкой, чтобы хорошенько расспросить пигмеев о том сказочном, никому не ведомом животном, которое якобы живет в их лесах И они ему рассказали, ничего не утаивая, что это за животное, как выглядит, что они называют его окапи, что передняя половина тела у него коричневатого или темно-серого оттенка, а задняя, брюхо и ноги — в белую полоску. Все это казалось каким-то неправдоподобным, однако бельгиец из форта Бени полностью подтвердил такое описание и далее пообещал найти шкуру этого животного, валяющуюся где то в служебном помещении. К сожалению, выяснилось, что солдаты уже разрезали ее на ремни и патронташи. Нашлось лишь два небольших куска от этой шкуры, которые Джонстон и забрал с собой.

Прибыв домой, он направил их в Лондон, Королевскому зоологическому обществу. Было ясно, что шкура не могла принадлежать ни одному из известных науке видов зебр. Поэтому в декабре 1900 года было опубликовано об открытии нового вида крупного млекопитающего, получившего латинское название «Equus (?) johnstoni» — «лошадь Джонстона». Вопросительным знаком давали понять, что науке еще неясно, относится ли вновь открытое животное действительно к лошадиным или нет.

Сомнения эти рассеялись уже полгода спустя, притом самым неожиданным и ошеломляющим образом. В июне 1901 года в Лондон прибыли совершенно целая шкура и два черепа этого животного: любезные бельгийцы из Бени сдержали свое обещание и прислали Генри Джонстону эти трофеи. По костям черепа безошибочно можно было определить, что животное это отнюдь не сродни ни лошади, ни ослу, но и не антилопам или рогатому скоту — словом, никому из ныне живущих на Земле животных. Но зато оно потрясающе походило на того самого Helladotherium, жившего миллионы лет тому назад в Греции…

Зоологам пришлось выделить это животное в особый род Okapia — Okapia johnstoni. Именно это название и можно прочесть на табличке, висящей на вольере, в которой содержатся эти редчайшие животные во Франкфуртском зоопарке.

Так что же такое окапи?

Это нечто вроде «лесной» жирафы, только с укороченными ногами и шеей, как бы доисторический предок жирафы. Несколько таких вот древних видов животных, которые в других местах давно уже были вытеснены более совершенными и «современными» видами, по-видимому, нашли свое последнее прибежище под защитой густого полога лиственного леса Конго. Это кроме окапи еще конголезский павлин и нигде больше не встречающаяся большая лесная свинья.

Тот факт, что такое крупное млекопитающее причудливой формы да к тому же столь ярко раскрашенное столь долго оставалось неизвестным зоологам, стал во всех странах мира одной из главных газетных сенсаций начала нового столетия. И когда теперь начинают утверждать, что в снегах Гималаев живет снежный человек, а в шотландском озере Лох-Несс — чудовище, то в ответ на презрительное недоверие ученых их всегда стараются уязвить тем, что ведь и о существовании окапи они еще недавно тоже ничего не подозревали…

Словом, открытие окапи вызвало много шуму. Знаменитые охотники соревновались между собой, кому удастся стать первым белым человеком, добывшим это осторожное, неуловимое животное. Все ведущие музеи жаждали скорей получить скелеты и шкуры.

Герцог Адольф Фридрих Мекленбургский, в то время один из самых знаменитых путешественников по Африке, считавшийся метким стрелком, целый год (с 1907 по 1908) пытался поймать на мушку это чудо-животное, но тщетно — ничего у него не получилось. И хотя он и привез с собой пять шкур и один скелет окапи, но все это он выменял у пигмеев. Точно так же не везло и многим другим претендентам.

Чем недоступнее и загадочнее проявлял себя окапи, тем сильнее возрастало нетерпение с ним познакомиться. Американские и европейские директора зоопарков уже мечтали о том, как они станут содержать это редчайшее животное в своих зоопарках.

Долгие годы потратила экспедиция под руководством Герберта Ланга на попытки раздобыть живых окапи для Бронксовского зоопарка, крупнейшего из четырех зоопарков Нью-Йорка. Сотрудник Ланга — доктор Джеймс Чепэн (прославившийся двадцатью годами позже открытием еще одного нового вида животных в Конго) в своем докладе Нью-Йоркскому зоологическому обществу очень убедительно объяснил, почему окапи так долго не попадались на глаза европейцам.

Дело в том, что это животное нашло свое последнее пристанище на Земле в самом недоступном и неудобном для европейцев месте. Оно обитает в узкой полосе леса протяженностью около тысячи и шириной не более 220 километров. Кроме того, это место удалено от ближайших побережий на добрую тысячу километров. Необозримость этих лесов действует пугающе: они тянутся на 2200 километров (это расстояние от Мадрида до Ленинграда), причем тянутся сплошным непроглядным пологом, без прогалин, через половину всего континента, от побережий Гвинеи до покрытых снегом вершин Рувензори. И несмотря на тропическую пышность такого зеленого ковра, это одна из самых безжизненных областей на Земле. Беспощадное солнце, не переставая, выкачивает влагу из этой зеленой губки, удушающая влажность накаленной атмосферы делает пребывание здесь невыносимым. А кроме того, по всей этой области почти ежедневно прокатываются, громыхая и круша все на своем пути, сильнейшие тропические грозы. Здесь все явления природы страшно гипертрофированы.

И действительно, бледные, изможденные лица с блуждающим взглядом тех, кто возвращался из экспедиций в западную половину Экваториальной Африки, никак не располагали жаждущую сенсаций публику к увеселительным прогулкам по этим местам. Даже выносливые спортсмены, посещавшие самые разные районы Африки, не находили для себя ничего притягательного в этой чащобе.

Так во всяком случае описывал эти места доктор Чепэн. Мы же много недель провели в этих лесах, и я должен честно признаться, что нам они не показались такими уж страшными, как тем двум американским искателям окапи сорок лет тому назад.

Впрочем, Лангу и его людям так и не удалось тогда достичь своей цели. Первый окапи, которого поймали живым близ реки Итури, разумеется, был детенышем. Он прожил очень недолгое время у одного бельгийского чиновника. Когда же Лангу в 1909 году посчастливилось поймать второго детеныша, тот погиб лишь из-за того, что запаса консервированного молока хватило только на четыре дня. А он не мог достаточно быстро добраться со своим маленьким пленником до ближайшего населенного пункта.

И вот ирония судьбы: вскоре после возвращения Ланга и Чепэна, после стольких лет бесплодных блужданий по лесам тропической лихорадки, к концу первой мировой войны, в декабре 1918 года поймали третьего детеныша окапи, которому было суждено попасть живым в зоопарк. Поймали его аборигены, когда ему было всего несколько дней от роду, близ Буты, в четырехстах километрах севернее Стэнливиля. Окружной комендант Нижнего Уэле, вернее, его жена выкормили найденыша консервированным и парным коровьим молоком, и 9 августа 1919 года правительственный чиновник сдал его в зоопарк Антверпена. Прожил он там, к сожалению, только 50 дней.

Следующий живой окапи попал в этот же, единственный в то время бельгийский зоопарк, девять лет спустя. Этот экземпляр прожил там 15 лет; погиб он 25 октября 1943 года от недоедания, когда Бельгия находилась под немецкой оккупацией.

А те экземпляры окапи, которые поступали в зоопарк Антверпена с 1931 по 1932 год, умирали спустя четыре недели после прибытия. Аналогичная судьба постигла двух других, попавших в 1935 году в Лондон и Рим. В зоопарке Базеля окапи тоже прожил только с июня по август 1949 года.

Ко времени нашей поездки дольше всех продержался в неволе самец окапи по кличке Конго. Его привезли в Нью-Йорк 2 августа 1937 года, и прожил он там 17 лет, после чего 2 мая 1955 года его пришлось усыпить, чтобы избавить от мучительной боли в суставах ног.

К тому времени, когда мы поехали в Конго, чтобы привезти к себе, во Франкфуртский зоопарк, окапи, их было всего четыре экземпляра в Европе: в Париже, Лондоне, Копенгагене и Антверпене и один в Нью-Йорке. Наш окапи должен был стать первым «немецким» окапи, шестнадцатым добравшимся когда-либо живым до неафриканского зоопарка и десятым — до небельгийского. Помимо посетителей Антверпенского зоопарка окапи видела только публика в Англии (1935), США (1937), Франции (1948), Швеции и Дании (1949). В Антверпене содержалась парочка окапи: он и она.

С 1933 года эти редчайшие млекопитающие находятся под охраной закона. Отлавливать их разрешается только государственным уполномоченным, и те несколько экземпляров, которые за это время были отловлены, распределялись бельгийским правительством только между зоопарками, ведущими научную работу.

Конго обладает известной монополией на окапи. Область их распространения занимает площадь, равную всей Швейцарии. Однако точно определить, каково поголовье этого вида, который уже в течение тысячелетий находится на грани вымирания, не может никто. Но во всяком случае они встречаются все же чаще, чем этого опасались еще несколько лет назад; об этом свидетельствует число следов, а также шкуры, то и дело появляющиеся у местных жителей. От чиновников по делам охоты в лесу Итури я узнал, что на каждый квадратный километр приходится примерно два окапи. Если это так, то в общей сложности их должно быть несколько десятков тысяч, следовательно, больше, чем, например, горилл.

Однако, несмотря на эти цифры, старания привезти живых окапи из Африки долгие годы оставались совершенно безрезультатными, хотя этих животных отлавливали так осторожно и бережно, как ни одно другое. И все-таки они в большинстве случаев не могли перенести тягот длительной транспортировки. Ведь с места поимки и приручения их нужно было сначала сотни километров везти в транспортных клетках до реки Конго, затем около трех недель их доставляли речным пароходом до Леопольдвиля, потом погружали на железнодорожный состав и довозили до портового города Матади. А там зачастую приходилось несколько дней ждать, пока их заберет какой-нибудь океанский пароход, на котором им предстояло плыть неделями, чтобы добраться до Европы или Америки.

В 1949 году с места поимки было отправлено десять окапи. Только пять прибыли живыми в Леопольдвиль, а из четырех погруженных на палубу океанского теплохода два умерло по дороге, а из двух оставшихся один погиб уже в Базеле, через два месяца после прибытия.

Отдавая себе отчет в том, что пигмеи испокон веков постоянно отлавливали и съедали этих окапи, следовало задать себе вопрос: а стоит ли при таких трудностях доставки вообще продолжать их отлов для зоопарков? Не лучше ли оставить их там, где они есть?

Но нельзя забывать, что на родине окапи тоже многое изменилось за последнее время. Банановые плантации все глубже врезаются в девственный лес, а из горных областей переселяют огромные массы африканских рабочих в новые поселения вдоль дорог, ведущих через лес. На расстоянии всего нескольких сот километров от мест обитания окапи возникли целые районы рудных разработок, так как там обнаружили уран, золото и другие ценные металлы. Не дай бог, если на самой родине окапи обнаружат уран! Тогда им конец.

Следовательно, окапи находятся под угрозой вытеснения хозяйственной деятельностью человека ничуть не меньше, чем другие дикие животные на Земле. Поэтому с целью их охраны и (в случае необходимости) акклиматизации в каких-либо других районах Африки необходимо заблаговременно изучить их образ жизни и потребности. А это пока удавалось проделать только в условиях неволи, в зоопарке. Для такого, скрытно живущего вида, как окапи, это особенно важно.

И несмотря на то что многие окапи вскоре после прибытия в зоопарк погибали, именно они помогли ученым многое понять и продвинуться вперед в вопросе изучения их биологии и образа жизни. В специализированных европейских и американских институтах погибшие экземпляры вскрывали и тщательнейшим образом изучали. При этом выяснилось, что большинство животных погибало от паразитов, которые из-за тягот длительного путешествия, перемены питания и ослабления организма брали над ними верх.

Дело в том, что области девственных лесов совершенно свободны от трипанозом, а во время длительной поездки окапи подвергаются укусам кровососущих насекомых, которые и заносят им в кровь этих паразитов. В своих тесных клетках животные все время приходят в соприкосновение с собственным пометом и заглатывают при этом яйца кишечных и печеночных паразитов; личинки гельминтоз могут проникать в организм и сквозь кожные покровы.

Окапи питаются только определенными видами растений своей родины. Во время же транспортировки они вынуждены привыкать к другим сортам зеленой листвы, которую срезают для них на редких привалах. А на пароходе им приходится приспосабливаться есть сено люцерны, кукурузу, хлеб и морковь. Это неизменно нарушает привычное равновесие между животным-хозяином и паразитом.

Если бы при первых неудачных завозах этих животных в Европу не обнаружили подверженность окапи заражению определенным видом трипанозом, к которым почти все прочие дикие африканские животные невосприимчивы, то при переселении в другой район Африки (необходимость в котором когда-нибудь может возникнуть) их могли бы завезти в совершенно неподходящую в этом смысле местность. Предназначенные для акклиматизации животные тотчас бы погибли, а вид исчез с лица Земли.

До недавнего времени из Африки вывозили преимущественно самцов окапи. Поскольку животные эти на воле живут обычно в полном одиночестве и самки только во время гона громкими криками призывают к себе самцов, то отлов нескольких самцов не наносит урона всей популяции в целом. Специалисты теперь уже поднаторели в таких вопросах после многих осечек.

И все же каждая такая «пересадка» этого редчайшего животного из родных конголезских лесов в зоопарк умеренной зоны всегда рассматривалась как рискованное предприятие. Директору зоопарка, приобретшему такого редчайшего питомца, предстояло пережить не одну бессонную ночь. Но отдельным зоопаркам все равно вновь и вновь приходилось идти на такой риск, если они серьезно относились к своей задаче — с помощью тщательных исследований найти путь к спасению животного мира от исчезновения из-за бурного натиска все растущего человечества…


Хотя Джеймсу Чепэну до конца первой мировой войны и не удалось поймать окапи, его поездка в Африку много лет спустя дала совершенно неожиданные благодатные плоды.

Находясь в 1913 году в лесах Итури, близ Авакуби, он обратил внимание на красноватое перо в головном украшении одного из аборигенов. Вообще-то его как зоолога уже не раз огорчала эта привычка местных племен втыкать пучки перьев в свои сплетенные из соломы головные уборы; его африканские помощники сплошь и рядом выдирали самые красивые перья из только что отстрелянных птиц, чьи тушки предназначались для отправки в Музей естественной истории Нью-Йорка. Но на этот раз подобная дурная привычка навела его на интересный след. Такое красноватое перо могло принадлежать, судя по цвету, сове или хищной птице, а скорее всего какой-то кукушке, но форма его совершенно не соответствовала этому — она указывала на принадлежность к куриным.

Чепэн на всякий случай захватил эти перья с собой в Нью-Йоркский музей. Ему страшно хотелось найти птицу, которой они принадлежали. Но ни поиски среди огромной коллекции птичьих тушек, принадлежащей музею, ни оживленный обмен письмами с другими орнитологами ни к чему не привели.

В 1936 году, когда Чепэн был уже доктором, опубликовал объемистый труд о птицах Конго и стал известен как крупный знаток конголезской фауны, он, находясь в бельгийском городе Тервюрене, посетил большой музей, посвященный Конго. Проходя там по коридорам, он случайно заглянул в открытую дверь какой-то кладовки, в которую сваливали устаревшие или испорченные экспонаты перед тем, как уничтожить. При этом он увидел два пропыленных старых чучела павлинообразных птиц. «В любом другом музее я безразлично прошел бы мимо, — рассказывал он впоследствии. — Но здесь они привлекли мое внимание, потому что в этом музее, я знал, могли находиться только экспонаты, относящиеся к Конго».

Чепэн знал, что ни павлины, ни настоящие фазаны никогда в Африке не водились. Поэтому он зашел в кладовку и прочел пожелтевшую табличку на деревянной подставке, к которой крепились оба чучела. Она гласила: «Молодые павлины. Завезены».

Однако такое объяснение не соответствовало действительности: у самца-павлина были слишком длинные шпоры, чтобы эта птица могла быть молодой. Но что его по-настоящему взволновало в этих чучелах, было то, что перья у них потрясающе напоминали перья, которые он тщетно разыскивал вот уже в течение четверти века!

Чепэн немедленно выслал авиапочтой два пера из крыла чучела в Нью-Йорк, чтобы их там сравнили с его старыми образцами. К его восторгу, они оказались идентичными!

Из документов музея удалось даже выяснить, откуда поступили эти чучела. Торговое общество Кассаи, имевшее большую монополию в Конго до 1914 года, передало тогда музею обширную коллекцию чучел птиц. Разумеется, этим не исключалась возможность, что странные, никому не известные птицы происходили все же из Восточной Азии или произошли от скрещивания с домашней птицей.

Но несколькими днями позже доктор Чепэн обедал вместе с одним бельгийским инженером, работавшим 20 лет назад на горнорудных разработках в рудничном районе Восточного Конго. Этот человек рассказал, что в 1911 году ему как-то пришлось отведать одну птицу, которую принес кто-то из местных. Такую птицу он видел всего один раз за все свое двадцатилетнее пребывание в Конго — его описание точь-в-точь совпадало с тем, как выглядели чучела в музее.

Доктор Чепэн опубликовал свою догадку. И очень скоро из Англии пришло сообщение, что у кого-то над диваном висит чучело точно такой же птицы: один родственник подстрелил ее в Конго.

Доктор Чепэн помчался в Англию и убедился в том, что это та же птица, что и в музее. Он назвал ее «конголезским павлином» с латинским названием Afropavo congolensis. Это был особый вид обычного павлина, сохранившийся, по-видимому, только в конголезских девственных лесах — прибежище «допотопных» видов животных.

Когда в конголезских газетах появилось описание вновь открытой птицы, сразу же стали множиться сообщения людей, заявляющих, что они уже не раз стреляли в таких птиц.

Доктор Чепэн полетел в Конго. Там он и подстрелил в 1937 году 14 конголезских павлинов.

Когда я несколько лет назад был в Нью-Йорке, то посетил Бронксовский зоопарк, самый большой из четырех нью-йоркских зоопарков. Его директор г-н Крэнделл повел меня мимо вольер с фазанами к небольшому павильону, закрытому для посетителей. Там, в одной из самых запрятанных в глубине вольер, сидели две похожие на павлинов птицы, внешне почти ничем не приметные, да к тому же еще линяющие в это время года.

Поначалу я даже не понял, почему мой коллега так носится с этими двумя довольно невзрачными птицами? Чем тут особенно гордиться? Но тут до меня дошло: это были конголезские павлины! В тот момент и я почувствовал нечто похожее на благоговейный трепет перед этим чудом природы.

Оказалось, что Нью-Йоркское зоологическое общество в 1948 году направило в Конго Шарля Кордье вместе с его женой, с тем чтобы он не возвращался без живых павлинов. Этот Кордье, упорный, выносливый и ловкий малый, непременно уж привезет домой заказанное животное, если ему только дать на это достаточно времени. Ну и разумеется, немалую роль тут сыграл и знаменитый «американский размах», с которым обставляются подобные научные мероприятия: в его распоряжении были достаточно большие денежные средства.

Через 20 месяцев он вернулся с семью конголезскими павлинами; к сожалению, шесть из них были самцами и только один — самочкой. Тогда это были единственные конголезские павлины, когда-либо жившие вне Африки.

Правда, с тех пор много воды утекло, и к 1960 году уже и в других зоопарках появились эти редчайшие постояльцы. Во Франкфуртском зоопарке два таких павлина прожили несколько лет.

XIII. Как ловят окапи

Поначалу девственный лес кажется очень заманчивым, но уже через пару дней для европейца он может превратиться в удушливый кошмар. Поэтому-то геодезисты и геологи здесь так неохотно отклоняются от шоссейной дороги и стараются в лес не углубляться. Можно идти целыми днями, неделями, а при желании — даже месяцами и годами и все время видеть у себя над головой зеленую крышу из сомкнутых крон, ни кусочка голубого неба; при этом — неподвижный воздух и ни малейшей возможности просматривать местность из-за стволов деревьев дальше чем на 20, в лучшем случае на 50 метров. К тому же вас не покидает мысль, что лиственный полог, отрезавший небо от земли, тянется на тысячи километров, практически до бесконечности…

Но этот высокоствольный лес внизу, у самой земли, не зарастает непроходимым кустарником, через который пришлось бы продираться, прорубая себе дорогу. Такое бывает лишь по берегам рек да там, где упавшие гиганты проломили просеку, создав солнечным лучам доступ к земле. В прочих же местах почва покрыта слоем коричневатых прелых листьев, точно таким же, как и в наших лиственных лесах. Чахлый кустарник старается развить как можно более широкие листья, чтобы уловить хоть какую-то толику солнечных лучей в этом дремучем царстве.

А всякая настоящая жизнь процветает только тридцатью — сорока метрами, выше — среди листвы, в кронах древних великанов. Там, наверху, кричат попугаи и поют разные птицы, бабочки перелетают от одного цветка к другому, а мартышки проворно перескакивают с ветки на ветку; здесь же, внизу, ничего этого не замечаешь, все пусто и сумеречно.

Сегодня сквозь девственный лес едешь по автомобильной дороге, ради которой вырубили много лесных гигантов. В эти длинные искусственные просеки смогло проникнуть солнце, и поэтому вдоль них появляется все больше и больше деревень и плантаций, которые все глубже врезаются в лес.

Мы всегда облегченно вздыхали и начинали дышать полной грудью, когда добирались до этих оазисов света и свежего воздуха. Но как, должно быть, радовались таким открытым пространствам путешественники прошлых лет, когда они после целых недель и даже месяцев блужданий по беспросветному лесу выходили наконец к его опушке!

И наоборот, настоящие обитатели леса, такие, как пигмеи, а также окапи, никогда не будут чувствовать себя хорошо на открытой равнине — им необходимы укрытия, потаенные, глухие тропы, обеспечивающие им безопасность и возможность оставаться невидимыми.

Кистеухие и гигантские лесные свиньи, дукеры и бонго протоптали себе в кустарниковом подросте узкие тропы, ведущие сквозь заросли растений и похожие порой на туннели. Этими же ходами охотно пользуются гориллы, а вслед за ними и пигмеи. Когда много людей постоянно пользуются одной и той же тропой, то вскоре она превращается в настоящую дорогу, а позже и в караванный путь. Автомобильные шоссе также прокладывались именно по этим старым лесным пешеходным тропам. Так что вполне можно утверждать, что направление современных транспортных магистралей Африки указано шимпанзе и антилопами…

Между прочим, и главная железнодорожная магистраль, пересекающая ныне Северо-Американский материк, тоже прошла по протоптанной еще в глубокой древности тропе бизонов, по которой их огромные стада с наибольшим удобством преодолевали холмистые возвышенности и горы.

Не пройдет и десятка лет, как автомобильные дороги, проходящие по внутренним землям Африки, будут тоже заасфальтированы и забетонированы. И кто тогда вспомнит, что эти автострады «проложены» давным-давно истребленными видами животных?


Очень мало кто из белых людей, может только двое или трое, могут похвастать, что видели окапи на воле. Тем не менее поймать окапи все же можно благодаря их привычке следовать всегда одними и теми же тропами. При этом ловить таких ценных животных надо так, чтобы как можно меньше их повредить.

Сколько было смеху (особенно веселились пигмеи, сопровождавшие нас), когда Михаэль, вскрикнув от неожиданности, вдруг погрузился по самые уши в землю! Оказывается, он провалился в искусно замаскированную ловчую яму. Нам пришлось его вытаскивать оттуда за руки, притом достаточно перепачканного. Но когда наши маленькие провожатые указали мне место, где находилась следующая ловчая яма, я при всем желании не мог ничего разглядеть, настолько равномерно и естественно была уложена густая лесная подстилка.

Такая ловчая яма в глубину обычно немногим больше двух метров. Книзу она несколько сужается и имеет очень гладкие отвесные стенки. Поверх нее вдоль и поперек вплотную укладываются длинные прутья, а сверху настилаются ровным слоем прелые листья. Антилопы, даже маленькие дукеры, из такой ямы без всякого труда выскочат. Но окапи прыгать почти не способны, в чем проявляется их родство с жирафами. Они будут всячески тянуться шеей, головой и длинным языком к лакомой ветке, но никогда при этом не оторвут передних ног от земли, то есть не встанут на задние ноги, как это делают в таких случаях почти все четвероногие, даже слоны.

Отлов окапи — целое искусство. Учреждение под названием «Государственная группа по отлову окапи», стационарный лагерь которой находится на перекрещении реки Эпулу с автомобильным шоссе Стэнливиль — Ируму, выкопала более 200 таких ловчих ям. Расположены они на маршруте протяженностью примерно в 60 километров. Все эти многочисленные западни надо каждое утро заново просматривать. С этой целью 25 обходчиков постоянно курсируют между ними.

Когда какой-нибудь окапи проваливается в западню, обнаруживший это обходчик первым делом обязан нарубить побольше зеленых веток и старательно прикрыть ими яму, чтобы животное успокоилось. Потом он должен сбегать за другими обходчиками, и они уже все вместе воздвигают вокруг западни сплетенный из тонких веток и лиан двухметровый плетень, чтобы пленник ни в коем случае не мог удрать. Потом приезжает отряд из двадцати рабочих, которые тут же приступают к сооружению жилищ для себя, необходимых им на несколько недель, потому что, как вы сейчас увидите, им придется с этим одним-единственным животным немало повозиться прямо здесь, на месте.

Поблизости от ловчей ямы сооружается круглый загон или вольера диаметром около 30 метров, огороженная лес той же плетеной двухметровой оградой. Она густо утыкивается свежими зелеными ветками. Потом от ловчей ямы к загону строится «коридор», тоже с обеих сторон огороженный плетеным забором, замаскированным густой зеленью веток.

Затем один из участников операции очень осторожно подползает к яме и начинает сбрасывать с одного края землю на дно. Земля ссыпается к передним ногам животного, а край ямы делается все более отлогим. Вскоре получается нечто вроде сходней, по которым окапи рано или поздно вскарабкивается наверх и по узкому зеленому проходу попадает из первого «отсека» во второй. В этой круглой, достаточно просторной вольере животное хотя и находится в заточении, но тем не менее чувствует себя в привычной обстановке, потому что ограждение внешне выглядит как густой зеленый кустарник. Стоящим вокруг африканцам, наблюдающим за окапи, предписано закрывать рот обеими руками, чтобы они от восторга не начали кричать или смеяться.

Но на этом работа отнюдь не заканчивается. В нескольких метрах от большого загона строится такой же второй, соединенный с первым узким проходом. Все это тоже тщательно маскируется зеленью. Теперь животное можно легко перегонять из одного «отсека» в другой, не показываясь ему на глаза. А в пустующем «отсеке» производится основательная уборка; его очищают от навоза и утыкают свежими зелеными ветками.

Если животное во время своего падения в яму поцарапалось или поранилось, то поврежденные места обрабатываются ватным тампоном, который просовывают на длинной палке сквозь ограду. Однако применяемые при этом лекарственные препараты не должны быть слишком ядовитыми или едкими, потому что окапи своим длинным темно-синим языком достает до любого места своего тела — он моется тщательнее, чем кошка!

Пока пленник постепенно привыкает к присутствию людей и к своему заточению, строится новый, на этот раз очень длинный коридор, ведущий к шоссе или к какому-нибудь месту, к которому можно подъехать на грузовике. Длина такого узкого прохода превышает иногда километр! Кончается он искусственной насыпью как раз такой высоты, чтобы она оказалась вровень с кузовом. Грузовик задом подъезжает к этой насыпи, и стоящая на нем транспортная клетка пододвигается открытой стороной к самому краю платформы. Клетка тоже замаскирована зеленью.

Окапи не гонят насильно по этому длинному коридору; в один прекрасный день он сам добровольно туда заходит и из любопытства идет дальше. Очутившись в этом узком проходе, где он не может развернуться, окапи вынужден прошагать все расстояние до другого его конца, то есть до самого выхода, ведущего в транспортную клетку. Как только он в нее вошел, за ним опускается дверца.

Грузовик отвозит пойманное животное в лагерь, и здесь оно тем же способом выходит из транспортной клетки в плетеный проход и, пройдя его, попадает в загон, в котором ему предстоит жить. Интереснее всего то, что за время всей этой длительной процедуры ни одна человеческая рука не касается окапи!

И вот рядом с этими загонами, в которых жили 15 окапи, мы и разбили свою палатку, чтобы иметь наилучшую возможность за ними наблюдать. Ведь одного из 15 постояльцев лагеря мы собираемся увезти с собой во Франкфурт, Но какого?

Департамент охоты тогдашнего Бельгийского Конго (в чьем ведении находилась и станция по приручению слонов далеко отсюда в Верхнем Уэле) начиная с 1946 года проводил планомерный отлов окапи в лесах Итури. В прежние времена в руки белых попадали только детеныши окапи, пойманные пигмеями, и случалось это крайне редко.

Такой мастерски разработанный способ отлова окапи, который я здесь описал, — исключительно заслуга начальника лагеря Ж. Медины, возглавлявшего группу по отлову.

Ж. Медина — сын португальского врача и негритянки. Поскольку он сам тоже женился на негритянке, то, как никто другой, работал в полном контакте со своими местными помощниками. К сожалению, к моменту нашего прибытия в лагерь он как раз улетел в Португалию, где учились в школе его дети. (Но позже мы все же познакомились и подружились.) Замещал его Маринос, очень толковый и работящий человек, о котором уже рассказывалось в этой книге.

За время с 1946 по 1950 год Медине удалось отловить пять или шесть окапи, их и разослали по зоопаркам. После длительного перерыва мы были первыми, кто прибыл с целью увезти одного из окапи, пойманных за последние два года.

Целых 15 окапи, собранных в одном месте, — это такое зрелище, от которого у работника зоопарка может просто закружиться голова! Здесь было восемь самцов и семь самочек. Нам разрешили выбрать себе любого из самцов. Но которого же взять?

Находился здесь Непоко — светло-рыжий самец, широкий в груди, статный и горячий, как чистокровный жеребец. Лоис, совсем ручной, позволял себя гладить и обнимать за шею, что меня особенно привлекало. Ведь ручное животное гораздо легче лечить, если оно заболеет.

Каждый раз, возвращаясь после нескольких дней отлучки в лагерь, мы часами просиживали в загоне у окапи и изучали их. Ведь, как говорит пословица: «Кому выбирать — тому и голову ломать». Мы уже совсем было остановились на Лоисе, но тут заметили, что он время от времени прихрамывает и высоко при этом подтягивает заднюю ногу, как это можно иногда наблюдать у лошадей. Андуду казался нам уже довольно старым, у Байо была несколько отвислая нижняя губа, а Араби хотя и был совсем молодым, но пойман только недавно и поэтому покрыт множеством ссадин и царапин.


Всю жизнь я ужасно боялся зубной боли. И поскольку этот страх был сильнее, чем страх перед зубным врачом, я регулярно посещал дантиста. Перед каждой поездкой в тропики я это непременно проделываю. Но иногда никакая предосторожность не помогает.

По дороге к лесу Итури мы заехали в гости к одной американке, которая беседовала с нами на каком-то совершенно страшном американо-французском наречии. При этом она угощала нас «настоящим африканским» блюдом, состоящим из мелконарубленного лука, земляных орехов, авокадо, кусочков мяса и других, абсолютно не подходящих друг к другу продуктов. Давясь этим изделием, я в довершение еще сломал себе зуб! До нашего возвращения оставалось всего несколько недель, поэтому я надеялся, что до тех пор как-нибудь дотерплю. Однако зубная боль не заставила себя ждать: уже на третий день началось светопреставление. Стоило мне что-нибудь съесть, как после этого час или два ныло так, что хоть на стенку лезь! Мне приходилось каждый раз ложиться, чтобы как-то сладить с этой болью. Через несколько дней она начиналась уже прямо во время обеда, стоило мне только положить в рот первый кусок. Тогда я начал принимать таблетки гелонида, причем за четверть часа до еды, чтобы действие их приходилось именно на время приема пищи. Но эта хитрость спасала меня лишь в течение двух дней, потом снадобье перестало действовать… Маринос дал мне «поламидон», и я съел всю коробку.

Взбеситься можно было от всех «благих советов», которые мне давали! Так, Маринос убеждал меня, чтобы я жевал гвоздику и засовывал ее себе в больной зуб. Но от острого привкуса этой пряности так жгло даже язык, что я и представить себе не мог всунуть ее в больной зуб! Поэтому я быстренько заложил ее за другую щеку и при первой же возможности выплюнул. Мариносу же я сказал, что это действительно чудодейственное средство.

Но коронный номер всех «советчиков» принадлежал смотрителю заказника в Руанде, который проездом остановился переночевать в лагере по отлову окапи. Он порекомендовал мне согнуть железный вязальный крючок, накалить его добела и воткнуть в больной зуб. Эту средневековую процедуру он, оказывается, проделал однажды 40 лет назад, когда жил в Бельгии у своего отца, старого крестьянина, и тот, проснувшись посреди ночи от нестерпимой зубной боли, чуть не помешался…

От одной только мысли о подобной пытке мне хотелось пристукнуть этого советчика, но тем не менее я еще нашел в себе силы любезно ему улыбаться.


В двух загонах жили самки окапи с детенышами. Поведение этих маленьких окапи явилось для меня неожиданным. Если я бежал за ними по загону или пересекал им дорогу, они тотчас же бросались на землю, вытягивали голову, прижимали уши. В это время до них можно было, конечно очень осторожно, дотронуться рукой, и они не убегали. Мать и детеныш вообще как будто не слишком стремились держаться рядом.

Подобным же образом поступают наши европейские косули: когда детеныш еще не в состоянии так быстро бегать, как мать, он затаивается в траве, а самка удирает, отвлекая внимание врага на себя и заманивая его все дальше и дальше, уводит в сторонуот спрятавшегося детеныша.

Когда гуляющие по лесу находят такого одинокого детеныша, они воображают, что мать его покинула, и забирают с собой. Поэтому я думаю, что и для пигмеев не представляет особого труда поймать молодого окапи. А то, что все же так мало окапи попадало в руки европейцев, скорее всего объясняется тем, что жадные до мяса пигмеи охотнее их съедали, чем продавали.

Оба живущих в лагере детеныша появились на свет не в результате размножения окапи в неволе — такого в те времена еще нигде не случалось. Первый детеныш окапи от родителей, содержащихся в неволе, увидел свет только 15 сентября 1954 года в зоопарке Антверпена. Впоследствии это удавалось и некоторым другим зоопаркам. Из немецких зоопарков потомство от окапи в неволе получали только во Франкфуртском зоопарке, и притом неоднократно. А эти двое родились в лагере потому, что их матери попали в ловчие ямы уже беременными. Это только показывает, с какой осторожностью производится вся процедура отлова. Так, самка, пойманная 16 июля 1953 года, через четыре дня родила здорового детеныша.

Надо сказать, что Маринос проявлял исключительную заботу о своих питомцах: навоз из загона убирался по нескольку раз в день, чтобы окапи не могли заразиться яйцами паразитов. Из подобных же соображений кормовые пучки зеленых веток подвешивались высоко, на уровне головы животных. В каждом загоне всю ночь напролет горела лампа, чтобы окапи чего-нибудь не испугались. Между прочим, огня они не боятся: когда посреди загона зажигали костер, чтобы сжечь хворост и бумагу, окапи не обращали на это ни малейшего внимания.


Из-за того что наша машина так часто ломалась, у Михаэля появилась прямо какая-то болезненная страсть к автомобильным моторам. Каждый раз, когда мы возвращались с пигмеями из какого-нибудь очередного похода в глубину девственного леса, его тянуло пойти взглянуть, как поживает наш старенький синий «Интернасиональ». В один прекрасный день он наполовину разобрал мотор и аккуратно разложил все детали на разостланном на земле брезенте.

Я знаю эту его страсть к разбиранию механизмов. В детстве он всегда старался разобрать на части игрушечную железную дорогу или ходики. Правда, теперь он уже несколько подрос, однако опасение, что он не сумеет собрать все как было, у меня по-прежнему оставалось. Поэтому я спросил, не думает ли он, что, после того как мотор будет собран, некоторые части окажутся лишними…

Разумеется, я был наказан презрительной усмешкой и действительно оказался не прав: через несколько часов мотор был идеально вычищен и собран, но он никоим образом лучше от этого не стал. Более того, он вообще перестал работать…

Нам пришлось его снова разобрать на составные части и судорожно размышлять над тем, что же было неправильно сделано? Думали, гадали, но все безрезультатно. Под вечер к нам подошел какой-то африканец, одетый в одну лишь набедренную повязку — ни малейшего намека на какую-либо европейскую одежду. Он присел возле нас на корточки и растерянно уставился на это скопище винтиков и проводов. «Какой-нибудь дикарь из затерянной в глухом лесу деревушки», — подумали мы, утешаясь чувством собственного превосходства.

Каково же было наше удивление, когда этот «дикарь» своими черными пальцами отвинтил крышку карбюратора, выудил оттуда маленький, заостренный с одного конца штифтик, повернул его обратной стороной и вставил назад. При этом он приветливо нам заулыбался и принялся на каком-то языке объяснять нашу ошибку, по-видимому, самым подробным образом. К сожалению, мы ни слова из его объяснения не поняли. Но когда я включил зажигание и нажал акселератор, мотор тотчас же заработал, как будто только и ждал этой минуты. Вот так-то!


Пока мы жили у пигмеев в лесу, наша повседневная работа отличалась утомительным однообразием. Пигмеи вешали себе на голову и плечи огромные сети, сложенные в несколько раз, и отправлялись вместе с нами в лес. У одного из них всегда была с собой тлеющая с одного конца головешка: об нее каждый зажигал свои сигареты, которые мы им раздавали. Если мы где-нибудь останавливались передохнуть, хотя бы только на 20 минут, бамбути сейчас же разводили костер, бросая в него соскобленные с деревьев лишайники, отчего образовывался густой дым.

Как только бамбути обнаруживали следы каких-нибудь животных, они тотчас бросали на землю свои огромные свертки с сетями (длина таких сетей часто превышала 300 метров), раскатывали их, а затем прикрепляли к стволам деревьев, веткам и кустарникам таким образом, чтобы они образовывали полукруг. Женщины повсюду таскали с собой на спине большие корзины, укрепленные ремнями через лоб, предназначенные для ожидаемой добычи. Развесив сети, пигмеи тихонько углублялись дальше в лес и прятались где-нибудь в укромном месте. При помощи особых звуковых сигналов пигмеи умеют легко общаться между собой на больших расстояниях. По команде женщины выстраивались цепочкой и, громко крича, начинали колошматить прутьями по кустам. При этом они подобно настоящим загонщикам двигались в сторону растянутых сетей.

Чаще всего все старания оказывались напрасными: в сети ничего не попадалось. Тогда их снова скатывали, клали на голову и несли дальше, чтобы в каком-либо другом месте опять расставить. Если с третьей или четвертой попытки счастье им улыбалось и в сетях запутывался наконец какой-нибудь дукер или небольшая дикая свинья, то бамбути сразу же со всех сторон накидывались на свою добычу и закалывали ее копьями. И только очень редко нам удавалось подоспеть вовремя, чтобы спасти жизнь пойманному для нас животному. По выражению лиц пигмеев было видно, что они никак не могут взять в толк, что нам нужны живые экземпляры: разве не ясно, что отловленную добычу гораздо лучше убить и съесть?


Тем временем мы приняли решение забрать с собой во Франкфурт Непоко — самого большого и роскошного самца окапи. Но в один прекрасный день посыльный принес телеграмму из Момбасы, в которой говорилось, что нам дается свобода выбора между самцами окапи, «за исключением Непоко». Так что снова надо было начинать гадать и выбирать. В своем воображении мы рисовали себе страшные картины, что именно то животное, которое мы выберем, помрет еще на пути к самолету, в то время как все оставшиеся здесь будут припеваючи жить дальше.

Методом исключения мы уже остановили свой выбор на двух экземплярах. Это были Андуду и Эпулу. Андуду был взрослый самец, который уже два года прожил в лагере и с тех пор не подрос. Но кто мог знать, сколько ему было лет, когда он попал в западню? Ведь вполне могло статься, что через год или два он будет глубоким старцем. У Эпулу еще не было даже рожек, а молодняк более восприимчив к паразитарным заболеваниям; зато молодые животные легче приспосабливаются к новой обстановке. Мы останавливались то на Андуду, то снова на Эпулу, и дело дошло до того, что мы готовы были решить эту проблему таким вульгарным способом, как подбрасывание франка: «орел или решка?»

Пунктуально, точно как было заказано, прибыла в лагерь Дима — наша маленькая слониха, которую мы купили на станции по приручению слонов Гангала-на-Бодио. Тамошние корнаки соорудили для ее перевозки на грузовике специальный тяжеленный ящик, сколоченный из твердых как железо досок. На первый взгляд он мог показаться чересчур громоздким для такого маленького пассажира, которого пока еще нельзя было назвать даже слоном: слон из него должен получиться значительно позже.

Но тот, кто так думал, ошибался. Возмущенная насилием Дима разломала переднюю стенку своей темницы и растоптала ее ногами в щепки. Так что она приехала, лишь наполовину стоя в клетке, а это означало — совершенно свободно на платформе грузовика!

Мы опустили задний откидной борт кузова и как раз обдумывали, что бы такое к нему приставить, чтобы слоненок решился спуститься вниз, как Дима решила это за нас. Она уселась на свой толстый задик и, выставив вперед передние ноги, съехала вниз по наклонному борту, как с детской горки. В следующую минуту она уже стояла на земле, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы поблизости не оказался ручной рабочий слон. Мы его быстренько подозвали поближе, а Дима, увидев сородича, испустила визг радости и бросилась к нему. И хотя слон этот был самец, несмышленыш принялся тщетно искать у него между передними ногами вымя. Не обнаружив такового, Дима все равно была рада, что нашла сородича, и уже не отходила ни на шаг от большого слона. Это нам намного облегчило задачу, потому что отпала необходимость запирать слоненка; он мог до самого нашего отъезда свободно разгуливать рядом со своим взрослым опекуном и пастись с ним на траве.

Но забот и хлопот с приездом слоненка все равно прибавилось изрядно. Ежедневно нам приходилось варить кукурузную или рисовую кашу и, разбавив ее восемью или девятью литрами порошкового молока, скармливать маленькой обжоре.

Скоро Дима бежала вслед за каждым, кто только загремит ведром. Если при этом ей ничего не давали, она могла страшно разозлиться. Тогда она просто сбивала с ног. С виду такого слоненка можно принять за эдакое слабое, беспомощное существо, но тот, кого эта «крошка» захочет как следует боднуть, почувствует, что в ней уже все шесть центнеров веса и толкнуть она в состоянии посильнее любого козла!

Ох, эти долгие, долгие ночи в палатке посреди дремучего леса! Я никогда не мог постигнуть, как это и белым и черным людям удается здесь проспать по 11–12 часов кряду! Я же всегда просыпался уже с полуночи, лежал и думал. Что-то там, дома, за это время приключилось? Ведь у каждого директора зоопарка большая семья — несколько тысяч питомцев, требующих неустанной заботы. Жив ли новорожденный шимпанзе? Здоровы ли гориллы? Приступило ли строительное ведомство наконец к постройке открытой площадки для содержания львов? Заботы, вечные заботы. С любым живым и здоровым существом может в любой момент что-нибудь приключиться: сегодня жив, завтра мертв. Иногда я даже завидую директорам музеев: им значительно легче. Получил такой директор, к примеру, для своей коллекции чучело окапи, единственная его забота будет в том, чтобы уберечь его от моли…

Мой добрый старый инспектор зоопарка Ледерер придерживался правила не огорчать меня неприятными сообщениями, когда я в отъезде. Поэтому, когда я возвращался, мне в первый же день, правда не сразу, а отдельными порциями, преподносили все «чп», накопившиеся за время моего отсутствия.

В конце концов я не выдерживал этой тягостной бессонницы, вставал и шел любоваться шумной и пенящейся рекой Эпулу или садился наблюдать за окапи. В сумерках или при свете луны они затевали всегда одну и ту же странную игру: становились рядом, только головами в разные стороны, и своими короткими рожками начинали тузить друг друга в бока. Я так и не мог понять: игра это или борьба? Если я их при этом снимал, даже со вспышкой, они не обращали на меня ни малейшего внимания. Но если наверху, в кроне деревьев над их головами, раздавался какой-нибудь подозрительный треск или шум, они тотчас же в панике разбегались в разные стороны. В такой момент они с перепугу запросто могут броситься на забор и разбиться о него. Вот для чего в загоне остается на всю ночь гореть лампа.

Нечто подобное мне приходилось наблюдать у животных и в нашем Франкфуртском зоопарке. В первые послевоенные годы, когда у нас не хватало помещений для животных, мы устраивали платные представления, чтобы собрать деньги на строительство. Очень часто с этой целью устраивались фейерверки. Во время этих фейерверков я почти всегда ходил от одной клетки к другой и наблюдал за тем, как ведут себя животные при таких необычных обстоятельствах. Даже самые пугливые индийские антилопы, олени и обезьяны никак не реагировали на весь этот грохот и вспышки света; ни одного несчастного случая с животными из-за фейерверков у нас в зоопарке не произошло.

Целесообразность такого поведения в природе в общем-то совершенно ясна. Если молния ударит в какое-нибудь животное, то времени на то, чтобы убежать, у него все равно не остается. Испуг же и паника из-за ударов грома могут причинить только явный ущерб: животные, бегущие не разбирая дороги, налетают и разбиваются о какое-нибудь препятствие или становятся жертвой леопардов. А вот убегать, заслышав треск ломаемого дерева, — целесообразно, потому что этим можно спасти свою жизнь. Ведь всегда должно пройти еще несколько секунд, прежде чем лесной гигант со своей обширной кроной вырвется из переплетения с соседями и рухнет на землю.


Как-то раз пигмеи принесли нам трех чешуйчатых панголинов (ящеров). Это совершенно необычные, почти неправдоподобные существа, которых никогда не увидишь в европейском зоопарке. Когда впервые смотришь на такого панголина, то всегда принимаешь его за рептилию, а еще больше он напоминает огромную еловую шишку, потому что все его тело покрыто такой же чешуей, как обыкновенные еловые шишки. Только у него эти чешуйки — роговые. Панголин умеет сворачиваться в круглый шар, и тогда его даже силой невозможно разогнуть. На Земле уцелело еще семь видов этих древних животных — три в Азии и четыре в Африке. Причем все четыре вида представлены и в конголезских девственных лесах, для которых вообще характерны животные, отличные от тех, которые обычно описываются в книгах об Африке. Здесь собрана вся «древняя Африка», животные с почтенной предысторией и последние, запоздавшие представители прежде широко распространенных на Земле групп животных.

Еще никому не удавалось сохранить панголинам жизнь в неволе. Как правило, через две или в лучшем случае через четыре недели они погибают, даже в африканских зоопарках. Поэтому и у меня не поднялась рука взять этих троих с собой во Франкфурт; я отпустил их с миром — пусть живут.

Панголины питаются термитами и муравьями. Своими твердыми когтями на передних лапах они вскрывают ходы термитников и засовывают туда клейкий длинный язык, к которому и прилипают термиты.

Этот язык — какой-то совершенно невообразимый орган! Трудно даже поверить, что нечто подобное может на самом деле существовать. У одних видов корень языка прикреплен к грудине. У других этот чудовищный язык уходит под диафрагму, тянется поверх кишок в животе, потом, дойдя до таза, заворачивает назад и идет вдоль спины, кончаясь где-то около почек. Иначе такое длинное приспособление не поместилось бы в организме животного!

В сезон, когда черные и рыжие муравьи нескончаемыми колоннами в десятки и сотни тысяч движутся по лесу, для панголинов наступает райская жизнь. Трудиться им тогда не приходится, а достаточно встать возле такой живой ленты и обмакивать в нее свой клейкий язык…

У панголинов нет зубов, зато желудок их выстлан изнутри роговой оболочкой, а выход из желудка снабжен как бы двумя рашпилями, трущимися друг о друга при переваривании пищи. Подобный механизм с легкостью способен перетереть самые твердые хитиновые оболочки в мельчайший порошок. Таким образом, челюсть, для которой во рту из-за огромного языка не осталось места, как бы перемещена в живот. Так что панголин может уютно свернуться калачиком и спать, в то время как его желудок трудится, «разжевывая» проглоченную заживо пищу…

Кстати, я вспомнил, как однажды такое вот «великое переселение» муравьев выгнало нас из собственного жилища. Намеченный муравьями путь, как назло, проходил именно через то место, где стояла наша палатка, а от выбранного направления эти насекомые, как известно, не отклоняются. Напрасно мы сыпали ДДТ поперек их дороги, создавая, как нам казалось, непроходимые барьеры. Но муравьев это нисколько не смутило, они бесстрашно форсировали опасную зону, утаскивая на себе наш порошок, а но трупам павших перебирались все новые и новые неисчислимые полчища сородичей. Мы поливали перед палаткой бензином и поджигали его, но горел он какие-то секунды, а потом муравьи появлялись снова как ни в чем не бывало. Словом, в неравной борьбе с муравьями мы потерпели поражение и позорно капитулировали: ушли на целые сутки из собственного дома, предоставив его этим рыжим разбойникам, Вернулись мы только после того, когда их шествие закончилось и они добровольно освободили наше помещение…

У Михаэля от жары снова появились фурункулы, и я вынужден был его опять колоть. К сожалению, подобного рода неприятности в Африке случаются отнюдь не редко. Как-то в Аруше я на всякий случай сделал себе анализ крови, и оказалось, что я заражен бильгарциозом. Пришлось мне пройти отвратительный курс лечения, чтобы избавиться от этой напасти.

Вот о чем надо беспокоиться, когда едешь в тропики и собираешься жить вдали от городов и привычных средств сообщения! А вовсе не о диких животных и ядовитых змеях, о которых нас всегда с такой опаской расспрашивают!


Каждый раз, когда мы после вылазки в лес возвращались в лагерь, нам навстречу бежали маленькие смешные существа, стараясь растянуть во всю длину прикрепленную к ошейнику цепочку. Это были детеныши шимпанзе. Каждый из них протягивал нам пустую консервную банку, чтобы мы дали ему попить. Разумеется, мы тотчас же шли за водой, наливали ее каждому по нескольку раз и изрядно возились с обезьянками. Я так никогда и не мог понять, действительно ли им хотелось пить или они подобным способом старались привлечь к себе наше внимание, чтобы с нами пообщаться? Ведь шимпанзе — наиболее родственные человеку животные, такие же деятельные и всем интересующиеся, как и мы. Постоянно им хочется играть, что-нибудь затевать и ничего для них нет страшней одиночества. Мы уже тогда думали о том, как счастливы будут эти маленькие озорники, когда попадут в прекрасные условия нашего павильона для человекообразных обезьян.

У одного детеныша левая рука была сильно изранена: он попал в капкан — орудие пыток, поставленное совсем на других животных. Не скоро ему удалось преодолеть свой шок от этого страшного события в его жизни. Сначала он каждый раз, когда я подходил к нему, удирал на дерево, за которое был привязан. Если цепь его запутывалась и он удрать не мог, то в отчаянии делал попытки напасть и укусить. Четырнадцать дней понадобилось на то, чтобы завоевать его доверие.

У другого малыша был огромный вздутый живот и желтое личико. Целый день он сидел, безучастный, перед своим деревянным ящиком, служившим ему ночлегом. Это был смертник. Но благодаря ему я обогатился очень важной информацией, которая, возможно, спасла жизнь тем животным, которых мы увезли с собой во Франкфурт.

Один польский бактериолог, работавший в Конголезском научно-исследовательском институте, посетив проездом лагерь по отлову окапи, увидел этого больного шимпанзе и взял у него пробу крови. Выяснилось, что у него тяжелейшая форма малярии. До этого момента я и не подозревал, что у обезьян может быть малярия, но понял, чем привезенных в зоопарк заболевших обезьян можно лечить: ведь малярия — болезнь, с которой мы научились сравнительно легко бороться!

Но не подумайте, что эти детеныши шимпанзе специально отлавливаются для зоопарков. Да и вряд ли кто-нибудь сумел бы в лесу отнять у семейства шимпанзе их детенышей. Сюда, в лагерь, они попадают совсем по другой причине. Если проследить каждый случай в отдельности, то непременно убеждаешься в том, что мать-шимпанзе, невзирая на закон об охране, была застрелена. Обнаружив у кого-нибудь детеныша шимпанзе, предназначенного для тайной продажи или содержащегося в частном доме в качестве игрушки, департамент охоты немедленно его отбирает. Таких детенышей передают в зоопарки, которые могут создать для них необходимые условия.

Но и с этими шимпанзе у нас получилась та же история, что и с окапи: кого выбрать? И скольких? Все они были милейшие существа! Клички им давали по рекам и местностям их родины: Ируму, Бута, Йинди, Попейе, Коки.

Двух, которых мы не взяли с собой, позже отправили в Филадельфию и Антверпен.


Дима становилась день ото дня нахальнее. Если мы недостаточно быстро замешивали новую порцию молока в недре, она начинала драться, толкала нас головой или старилась вырвать ведро из рук. Тогда нам приходилось волей-неволей спасаться бегством в свою палатку, а Дима бежала следом и то ли нечаянно, то ли нарочно сшибала колышки, к которым крепились растяжки.

Нашей палатке вообще приходилось переживать разные передряги. Так, Ируму — один из маленьких шимпанзе с хитрыми раскосыми глазками — был законченный разбойник: он обладал феноменальной способностью ускользать из любых оков. Если ему удавалось раздобыть плоскогубцы или молоток, он до тех пор обрабатывал ими свою цепь или расшатывал вбитый в землю крюк, к которому она крепилась, пока не оказывался на свободе.

Боже упаси, если в такой момент никого из нас не оказывалось дома или нашего боя не было поблизости. Ируму спешил в палатку и «наводил там порядок». Однажды, вернувшись домой, мы застали такую жуткую картину, что не могли даже поверить, что это дело рук всего только одного маленького шимпанзе! Чемодан с фотопринадлежностями был открыт и тщательно изучен, стопка свежевыглаженных рубах перемазана вареньем, пустая банка из-под которого валялась тут же, а сахар и растворимый кофе были щедро рассыпаны по нашим кроватям…

Рабочий слон, к которому пристала наша Дима, постепенно начал чувствовать свою ответственность за маленького подкидыша. Это чуть было не стоило мне головы! Как раз незадолго до этого другой рабочий слон, привезенный из Гангала-на-Бодио, пропорол бивнем и растоптал своего погонщика-корнака. Еще хорошо, что этот случай заставил меня относиться более осторожно даже к ручным слонам. Завидя, как я прогоняю Диму от нашей палатки, ее опекун вдруг издал короткий резкий крик, растопырил уши и буквально прыгнул мне навстречу. Я отскочил, но поскользнулся в вязкой луже, в которую мы сливали помои, остающиеся после нашей кулинарной деятельности. Я уже представил себя лежащим под ногами рассерженного слона, но в последний момент успел вскочить и отбежать несколько шагов назад. За это время корнак, сидевший на спине слона, с помощью своего железного крюка снова овладел животным и заставил его повиноваться.

А вообще-то атака слона обычно отличается быстротой действия: ему достаточно нескольких секунд, чтобы расправиться с человеком. Должен признаться, что до этого случая я всегда посмеивался над тем, что на станции по приручению слонов Гангала-на-Бодио введено твердое правило: в присутствии посетителя перед каждым большим слоном становились два погонщика с копьями, направленными острием на голову великана. Теперь меня это почему-то перестало смешить…

Случаи, чтобы слоны долго преследовали врага, которого не удалось поймать в первый же момент, чрезвычайно редки. Но бывают. Так, в этой части национального парка Вирунга, которая открыта для посетителей, какая-то машина остановилась, потому что туристам захотелось понаблюдать за дракой двух здоровенных слонов. Но совершенно неожиданно один из драчунов отвернулся от своего против ника и бросился на машину. Водитель сразу дал газ и поехал к находящемуся неподалеку дому смотрителя парка. Слон же продолжал бежать следом. Поскольку он не отставал, машине пришлось объехать вокруг дома и по той же дороге вернуться обратно — другой здесь не было. К счастью, противник назойливого слона все еще стоял поблизости, а увидев его, преследователь машины направил весь свой гнев опять на соперника, и битва возобновилась с новой силой. На следующий день обходчики парка нашли одного из слонов мертвым недалеко от места этого поединка.

Национальные парки Заира и Руанды

В Заире сейчас помимо четырнадцати резерватов имеются следующие национальные парки:

1. Вирунга-парк, расположенный в провинции Киву и Восточной провинции. Занимает площадь 8 тысяч квадратных километров. Основан в 1929 году. Снежные горы Рувензори, потухшие и действующие вулканы, лавовые равнины, степи со множеством четвероногих обитателей, самые мощные скопления бегемотов на Земле, гориллы, озеро Иди-Амин-Дада (Эдуард).

2. Гарамба-парк в Восточной провинции, на границе с Суданом. Площадь 5 тысяч квадратных километров. Основан в 1938 году. Единственное в Заире место, где встречаются жирафы и белые носороги. Большие стада слонов. К югу от парка находится знаменитая станция по приручению слонов Гангала-на-Бодио.

3. Упемба-парк в провинции Катанга. Площадь 10 тысяч квадратных километров. Основан в 1939 году. С плоскогорья (2200 метров над уровнем моря), где климат соответствует примерно европейской весне, полого спускается вниз до папирусовых болот и озер, из которых берет свое начало река Конго. Стада зебр, много слонов, различные виды степных животных, антилопы личи; в горах Кибара — глубокие, частично облесенные долины.

4. Кахузи-Биега-парк размером 600 квадратных километров основан в 1970 году. Расположен в гористой местности, примерно в полутора часах езды на машине от современного юрода Букаву, на берегу озера Киву. Одно из немногих мест в Африке, где турист может увидеть живущих на воле горилл.

5. Кунделунгу-парк. 2200 квадратных километров, провинция Катанга. Основан в 1970 году. Водопады Лофои (высочайшие в Африке), степные животные. Парк находится недалеко от города Лубумбаши, крупного центра по разработке медных руд на самом юге Заира.

6. Маико-парк, около 10 тысяч квадратных километров, находится в Восточной провинции и в провинции Киву. Основан в 1970 году. В заповедном девственном лесу здесь обитают гориллы, окапи, конголезские павлины.

7. Салонга-парк. Второй по величине национальный парк в мире — 30 тысяч квадратных километров, Основан в 1970 году. Охватывает отдельные области Экваториальной провинции, а также районы Бандунду, Западной и Восточной провинций. Призван в первую очередь сохранить от промышленной эксплуатации и порубок различного назначения огромный блок девственного экваториального леса. Водятся карликовые шимпанзе — бонобо (Pan paniscus) и другие лесные животные.


В Руанде:

1. Кагера-парк. Расположен на границе с Танзанией. Площадь 2510 квадратных километров. Основан в 1934 году. Каскад следующих друг за другом больших, плоских, поросших травой долин. На востоке парка находятся озера и болота, образованные рекой Катера. Степные животные тех же видов, что и в Восточной Африке, плюс антилопы ситутунга и челноклювы.

2. «Парк вулканов» граничит с Вирунга-парком в Заире. Основан в 1925 году. Высокоствольный лес. Встречаются львы, леопарды, шимпанзе, гориллы, диадемовые мартышки (Сегсорifhecus mifis). Одно из двух мест в Африке, где турист с большой вероятностью может увидеть в непосредственной близости живущих на воле горилл.

XIV. В самолете дикие животные

В один прекрасный день я заметил, что большинство рабочих слонов на станции по приручению, которых на ночь стреноживали цепями на другом берегу реки Эпулу, боязливо отступали, как только кто-либо из нас, европейцев, к ним приближался. Неважно кто: Михаэль, я или даже сам Маринос — начальник всего лагеря. В то же время африканцам разрешалось трогать их сколько угодно, брать за хобот, проверять цепи на ногах; по отношению к ним слоны неизменно вели себя доверчиво.

В чем дело? По каким признакам слоны отличают нас, белых, от черных? По нашим бледным лицам или по запаху кожи?

Мне и прежде не раз приходилось задумываться над этим и ставить на эту тему интересные опыты, о которых я уже рассказывал в других моих книжках. Лошади, например, как выяснилось, не узнают своего хозяина «в лицо» — их легко обмануть простым переодеванием. Для собак же запах пальто или костюма зачастую оказывался важнее, чем человек, который засунут в эти вещи.

Поэтому я и на сей раз решил провести эксперимент. Я попросил принести короткие холщовые штаны и синюю куртку, которые носят корнаки — погонщики слонов, и пилотку, которую они надевают себе на голову. Все эти вещи были чисто выстираны, притом их кипятили, так что вряд ли они могли сохранить запах тела африканских погонщиков.

Надо сказать, что одежда эта оказалась Михаэлю совсем не по росту: мой сын был значительно выше всех работающих на станции африканцев.

По-видимому, европеец, наряженный в униформу корнака, являл собой для погонщиков зрелище совершенно невообразимое. Я наблюдал за выражением их лиц и видел, что они едва сдерживаются, чтобы громко не расхохотаться. Михаэль, в этих одежонках не по росту, из которых торчали его длинные руки и ноги, действительно выглядел чрезвычайно комично. Однако, когда он в таком переодетом виде приблизился к слонам, те уже не проявляли к этому «белолицему корнаку» прежней недоверчивости. Чтобы придать ему еще более привычный для слонов вид, я принес из лагерного костра головешку, и Михаэль стал мазать себе золой лицо, руки и ноги. С каждой минутой он становился все забавней. На черном лице удивительно белыми засверкали зубы, однако на ногах и руках из черной кожи вылезала по-прежнему светлая, довольно густая растительность… Я не мог сдержать смеха, и следом за мной разразились гомерическим хохотом все присутствующие корнаки.

Что же касается слонов, то тех полностью удалось обмануть этим маскарадом. Михаэль теперь мог беспрепятственно к ним подходить, а одному слону он даже приказал лечь на землю и вместо корнака забрался к нему на спину. Слон послушно выполнял все его команды, единственное, чего от него нельзя было добиться, — это отделиться от стада и уйти в сторону. Ведь то же самое можно наблюдать и у лошадей: надо быть очень умелым всадником, чтобы заставить лошадь отделиться от своего табуна.

В лагере Михаэль бегал среди африканцев, почти не отличимый от них. Во всяком случае господин Маринос его сразу не узнал: когда Михаэль подскочил к нему, нарочно дерзко хлопнул по плечу и оттолкнул в сторону, тот, возмутившись такой бесцеремонностью «корнака», принялся было его громко отчитывать.

Между прочим, я совсем недавно узнал, почему существуют на свете белые и черные люди. Объяснение этому дает одна негритянская сказка, которую можно услышать во многих частях Африки. В этой сказке говорится, что вначале все люди были черными. Но затем несколько человек обнаружили в самом сердце Африки уединенное, скрытое от любопытных глаз озерцо. Поскольку там не водились крокодилы, эти люди отважились в нем искупаться. К своему великому удивлению, они вылезли оттуда совершенно белыми. После этого к лесному озеру началось целое паломничество: жаждущих отделаться от своей черноты было такое множество, что маленькое озерцо не могло вместить всех желающих. Купающиеся настолько замутили воду, что теперь они вылезали уже не белыми, а только коричневыми и желтыми (такими, например, стали пигмеи). От бесконечного натиска людей вода в озере стала убывать, пока наконец от нее не остались лишь небольшие лужи и бочажки. Последним паломникам удалось смочить в чудодейственной воде лишь руки и ноги — этим объясняется, что у всех черных по сей день светлые ладони рук и ступни ног…


Как мне хочется когда-нибудь поездить по Африке просто так, как это делают другие люди — обыкновенные туристы во время своего отпуска. Не мучиться ежедневно от угрызения совести, что ты что-то упустил, что-то прозевал, без постоянной обязанности наблюдать и записывать, а при малейшем событии или при виде красивого пейзажа чувствовать внутреннюю потребность сейчас нее вытащить фотоаппарат, сделать черно-белые, а затем цветные снимки, вдобавок еще извлечь киноаппарат и зафиксировать все на кинопленке… И помимо этого обеспечивать отлов нужных животных и заботиться о том, чтобы доставить их живыми домой.

Вот и теперь я пребываю в страшной тревоге: не нагрянет ли сюда чума скота? Именно сейчас, когда нам предстоит вывезти наш транспорт с отловленными животными и такую редкую диковину, как окапи. А ведь вполне может случиться, что в самый последний момент кто-то в тысяче километров отсюда обнаружит мертвого буйвола и сейчас же будет наложен запрет на вывоз каких бы то ни было животных из всей провинции, включая и нашу станцию. Окапи — это такое животное, которое ждет с нетерпением весь научный мир и вообще половина общественности у меня на родине. Не дай бог, если оно у меня погибнет, прежде чем я сумею вывезти его из леса или когда оно очутится в самолете! За последние три месяца здесь, на станции, погибло подряд три окапи. Причины их смерти так и не удалось выявить из-за недостатка средств для исследования.

Во время своих длительных ночных прогулок, которые меня вынуждала совершать зубная боль, я имел полную возможность рисовать себе всяческие варианты провала предстоящего дела. Там, в степи, у меня уже начали закрадываться первые сомнения относительно очень важной детали: а пролезет ли транспортная клетка с окапи в дверь самолета? Мне написали, что дверь самолета, на котором мы собирались перевозить своих животных, имеет в высоту 2 метра, и я сообщил эти данные на станцию по отлову окапи, с тем чтобы они исходили из этого при постройке транспортных клеток. Но потом я припомнил, что мне всегда приходилось нагибаться, чтобы войти в пассажирский самолет. А ведь во мне ровно 1 метр 90 сантиметров, так что дверь никак не может быть двухметровой! Я рисовал себе страшные картины, что произойдет, когда я незадолго перед отлетом самолета прибуду со своим ценным грузом, который не будет пролезать в проем дверей.

И поэтому я принял решение поехать на аэродром в Ируму, быстренько перелететь эти 500 километров через лес Итури в Стэнливиль и там на аэродроме собственноручно промерить двери. В городе меня ждала гора корреспонденции; я смог наконец как следует постричься, а в отеле «Сабена» насладиться горячей ванной. Я, между прочим, уже давно заметил, что горячая ванна в Африке значительно приятней холодного душа. В то время как в городе влажная жара, в отеле можно окунуться в заманчивую прохладу европейского климата. В ресторане был установлен кондиционер — совершеннейшая новинка для тогдашней Африки. Я-то с этим новшеством уже столкнулся однажды в центральноамериканских тропиках, в Пуэрто-Рико, и нашел его совершенно ужасным. Когда входишь в такое искусственно охлажденное помещение, то ощущаешь озноб по всему телу и чувствуешь, как холодная потная одежда облепляет тебя со всех сторон. А посидев немного и привыкнув к новой температуре, выходишь на улицу и попадаешь словно бы в прачечную или парную…

Когда наконец приземлился самолет ДС-4 и выплюнул всех своих 70 пассажиров, я взял рулетку и измерил высоту двери: она равнялась 160 сантиметрам. Да, игра стоила свеч. Не напрасно я совершил скачок через девственный лес Итури!

После моего возвращения на станцию пришлось разломать уже готовую транспортную клетку и заново сделать все расчеты. Это оказалось отнюдь не простым делом и заставило меня изрядно поломать голову. Ящик не должен был превышать 1 метра 60 сантиметров, в то время как окапи, если оно не нагибало голову, имело высоту 1 метр 80 сантиметров. Но не могло же оно в течение нескольких дней стоять согнувшись!

И тогда я изобрел комбинированный раздвижной ящик, состоящий из верхней и нижней частей. Верхняя надевалась на нижнюю, и при помощи четырех болтов регулировалась высота сооружения. Таким образом я смогу укоротить ящик в тот момент, когда его надо будет протаскивать в дверной проем самолета, а затем снова предоставить окапи возможность распрямиться во весь рост. Между прочим, по этому образцу с тех пор строятся все транспортные клетки для перевозки окапи.

Я старался побольше прочесть и разузнать, где только мог, о прежних доставках окапи в Европу. Так, я узнал, что один из окапи поскользнулся на полу транспортной клетки, упал и никак не мог подняться. Оказалось, что забыли набить поперечины на деревянном полу. Животное так разволновалось, что умерло от инфаркта. В другой раз дверца кормушки оказалась чересчур большой, и окапи выпрыгнул через это отверстие на палубу корабля, где и принялся свободно разгуливать. В этом случае, правда, удалось изловить беглеца и загнать в клетку. Еще одна клетка с окапи во время погрузки в самолет застряла в дверях — она оказалась слишком высокой. В полном отчаянии сопровождавшие груз решили наклонить клетку и пронести ее почти в горизонтальном положении сквозь дверь. В результате окапи разбил копытами всю клетку, поранил себя, но вырвался на волю. Если клетка слишком узка, животное обдирает себе об нее бока, если она слишком широка, оно пробует развернуться, застревает и ломает себе шею.

Много забот доставила мне и африканская благородная древесина. Она хотя и славится своей «железной крепостью», по, к сожалению, обладает и железным весом. Для морских перевозок в Африке обычно сооружают транспортные клетки, значительно превышающие вес самого животного, в них находящегося. При перевозках же по воздуху каждый килограмм стоит немалых денег, поэтому мне нужно было соорудить клетки по возможности легкие, но одновременно прочные, чтобы животные не могли их разрушить. Но как? Как это сделать?


Однажды вечером бамбути принесли замечательное животное, которое мне еще никогда не приходилось видеть живым и привезти которое в Европу я даже и не мечтал. Это была большая лесная свинья (Hylochoerus meinertzhageni). Правда, в данном случае название животного звучало несколько смехотворно: «большая свинья» был маленьким черным поросеночком, но мордочка у него оканчивалась широченным пятачком, характерным для этого вида, и вел он себя уже довольно нахально. Большая лесная свинья — эндемик конголезских девственных лесов — причисляется учеными к наиболее древним видам этого «музея живых древностей». Об этом виде слышал еще Стэнли во время своих путешествий по Конго. Рассказывал о нем и русский исследователь Африки В. Юнкер, который писал, что местное население утверждает, будто помимо бородавочников, кистеухих, или речных, свиней существует еще третий вид, однако видеть его ему самому не приходилось. Поскольку же африканцы все время подчеркивали, что это очень большие свиньи, значительно больше других диких свиней, многие годы эти рассказы всерьез никем не принимались и считалось, что речь идет о карликовом бегемоте, открытом еще в 1849 году. И так длилось до 1904 года, когда капитан Майнерцхаген прислал в Англию череп и большую часть шкуры этого неизвестного дотоле вида диких свиней. Животные эти со времени знаменитой эпизоотии чумы 1891 года стали весьма редкими. Большие лесные свиньи достигают 1 метра 20 сантиметров в холке и весят от 150 до 200 килограммов. Только однажды их удалось довезти живыми до Европы, а именно в Гамбургский зоопарк, где они прожили всего несколько месяцев.

Эти животные далеко не безобидны. Один фермер из местечка Ручуру, расположенного между озерами Эдуард и Киву, вышел ночью с факелом на свои плантации, чтобы прогнать залезшее туда стадо свиней. Не успел он оглянуться, как они бросились на него в атаку. Фермер так поспешно залез на дерево, что даже оставил внизу ружье и вынужден был просидеть там до утра. В другой раз тот же фермер в зарослях кустарника неожиданно наткнулся на большую лесную свинью, выстрелил и смертельно ранил ее. Кабан бросился на обидчика — ив мгновение ока фермер оказался верхом на кабане, причем задом наперед! Правда, в следующее же мгновение раненое животное рухнуло под ним замертво на землю. Несколько лет спустя нам удалось заполучить больших лесных свиней во Франкфуртский зоопарк и впервые сохранить их в неволе живыми в течение нескольких лет. Но, когда происходили описываемые события, я, разумеется, об этом еще ничего знать не мог.

Другим нашим новым приобретением была Хелена, кистеухая свинья. Это, конечно, не такая редкость, как большие лесные свиньи, но я находил ее значительно красивее с ее ярко-рыжей шерстью, пушистыми кисточками на ушах и белой бородкой. А главное, с ней можно было беседовать: она отвечала, когда с ней заговаривали, разрешала себя гладить и брала корм из рук.

Кистеухая свинья, должно быть, самый великолепный вид свиней, который только существует на свете. Поэтому-то я и решил взять Хелену с собой, а вместе с ней и мартышек, дукеров, антилоп ситутунга, варанов; каждый день к этому списку добавлялись еще новые кандидаты.


Знаете ли вы сказку про сестрицу Аленушку и братца Иванушку? Ручей все время журчал:

«Кто из меня попьет, превратится в козленка, кто из меня попьет, превратится в козленка»…

И тем не менее Иванушка не устоял и под конец все-таки выпил воды из заколдованного родника…

Мы тоже боролись с подобным искушением. В двадцати метрах от нашей палатки шумела река Эпулу. Взметая пенные водовороты, она проносилась по огромным валунам и наполняла чистой, прозрачной водой тихие бухточки по берегам, которые так и манили искупаться в эту невыносимую жару. Сначала мы боялись крокодилов, пожирающих людей, но их здесь не оказалось. Однако, когда мы уже в плавках направлялись к реке, нас встретил Маринос и сказал, что зря мы затеяли это купание: ходят слухи, что в Эпулу водятся бильгарции. Эти нематоды вызывают одну из самых отвратительных тропических болезней — бильгарциоз. Мизерные червячки проникают сквозь кожу в организм человека, поселяются в мелких кровеносных сосудах мочевого пузыря, мочеточников и тонких кишок, образуют опухоли, закупорки сосудов, часто служат первопричиной рака. В то время еще не знали ни одного мало-мальски действенного средства против этого медленно протекающего заболевания, имеющего зачастую смертельный исход. Правда, другие люди уверяли нас, что вода здесь абсолютно безопасна, но я выяснил, что сами они почему-то в ней не купались. Поэтому мы предоставили Эпулу шуметь и журчать дальше без нас, а сами продолжали жариться в духовке тропического леса.


Своего окапи мы назвали Эпулу. Заманить его перед отправкой в транспортную клетку нам удалось без всякого труда. Он вошел туда совершенно добровольно, спокойно и не торопясь. Дело в том, что мы «репетировали» с ним целых два дня перед этим, и он научился исполнять все самым великолепным образом. Мы прогоняли его по специально оборудованному проходу, который оканчивался в его вольере, и он привык к этому словно к приятной прогулке. Но накануне мы подставили к концу прохода нашу транспортную клетку, в которой Эпулу предстояло лететь до самого Франкфурта-на-Майне. Таким образом он легко и просто попался в нашу ловушку.

Сложнее обернулось дело с Димой — маленькой слонихой. Она уже имела некоторый опыт обращения с транспортными клетками: первую она просто разломала. Было это по дороге на станцию по отлову окапи, и малютке стоило немалоготруда разобрать тяжелый ящик на отдельные доски. Поэтому все наши ухищрения ее обмануть и заманить во второй раз были напрасны: она просто отворачивалась и уходила прочь. Когда мы попытались применить силу, этот крошечный слоник расшвырял четырех африканцев в разные стороны, да так, что они полетели кувырком. Нам не оставалось ничего другого, как заново изловить Диму по всем правилам ловли диких слонов — второй раз в ее жизни — с помощью лассо и веревок, опрокинуть на бок, связать и в таком виде внести в предназначенную для нее клетку. Для этой операции понадобились все руки, какие только можно было мобилизовать на станции.

В три часа ночи — за четыре часа до восхода солнца — наш «караван» двинулся в путь. Сначала отправился самый тихоходный транспорт — большой грузовик с клетками, спустя час после его отбытия вслед за ним двинулся Михаэль на нашем синем грузовичке «Интернасиональ», а еще через час тронулся в путь и я на шикарном «Шевроле» — легковой машине Мариноса. Расстояние в 500 километров через лес мы намеревались преодолеть за полтора дня. Для этого грузовик должен был ехать днем и ночью почти безостановочно и делать короткие паузы лишь для того, чтобы покормить и напоить животных. Но уже через два часа мы его догнали. По всей видимости, африканский водитель и сопровождавшие животных служители решили по дороге немного развлечься и задержались в одной из придорожных деревень. Поэтому я больше не рискнул их покинуть и, пристроившись в хвост грузовику, «наступал ему на пятки». Михаэль же поехал вперед.

Как чудесно было после долгого перерыва снова ехать в легковой машине, с плетеными сиденьями и радио! Шарлотта, молодая африканская дама, которая ехала вместе с нами в Стэнливиль, чтобы навестить там своих родителей, болтала без умолку всю дорогу. Я поддался соблазну и дал себя уговорить съесть кусочек жареной баранины, которую она везла с собой. О, как жестоко я за это поплатился! Шарлотта так старательно ее наперчила, что все оставшиеся до конца поездки километры мой больной зуб мстил мне страшной болью!

В Бафвасенде мы нагнали Михаэля, стоявшего на обочине дороги посреди поселка. Он подсел в нашу машину и доехал с нами до большой переправы через реку Линди. Там дорога довольно круто спускается к воде, и машины должны дожидаться своей очереди для погрузки на паром. Легковые машины и белые водители имеют льготы. Некоторые водители-африканцы со срочными грузами — также имеют право пользоваться преимуществами согласно предписаниям, однако остальные их просто не пропускают.

Михаэль молча показал нам на наш «Интернасиональ» — его нельзя было узнать: капот полностью вдавлен в мотор, боковое стекло разбито, крылья смяты, дверцы не закрывались. Оказывается, когда Михаэль пристроился в очередь за большим грузовиком, выключив мотор и встав на тормоза, какой-то огромный самосвал с гравием наехал на него сзади и с силой стукнул о впереди стоящую машину. Какое счастье, что наш синий грузовичок стоял не первым у переправы: от такого толчка он мгновенно исчез бы в бурных водах Линди еще прежде, чем Михаэль очнулся бы от полуденной дремоты. А сидел бы он в легковой машине — так ее смяло бы в такую лепешку между двумя грузовиками, что Михаэля пришлось бы выпиливать оттуда!

К счастью, все это произошло в какой-нибудь сотне метров от здания Окружного управления. Незамедлительно явился белый полицейский чиновник и заактировал происшествие — небывалое чудо при автомобильных авариях в Африке! У наехавшего на нас грузовика оказались совершенно сношенными тормозные колодки.

Мы оставляем Михаэля на месте происшествия, чтобы он постарался предпринять что-нибудь с машиной и нашими пожитками в ней, а сами едем вслед за своими ценными питомцами.

К вечеру на дороге нас остановили двое плачущих и неистово жестикулирующих африканцев. Они стояли возле машины, один борт деревянного кузова которой был срезан, словно бритвой, и превращен в щепки. Люди эти оказались не шоферами машины, а ее владельцами — этим и объяснялось бурное проявление их горя, Оказывается, «проклятый огромный грузовик», который их задел, принадлежит колонии — они это точно знают, они успели даже записать его номер на бумажке: вот он. Маринос — белый человек: он обязательно должен им помочь!

Маринос поглядел на бумажку, потом на меня: это был номер нашего грузовика с животными.

Я в ужасе представлял себе, что во время этого страшного столкновения могло стрястись с моими несчастными Димой, Эпулу, Хеленой — лесной свинкой и с остальными сорока пассажирами!

Мы прибавили газу и через час догнали свой злосчастный грузовик. Разумеется, ни шофер, ни сопровождающие нас африканцы ни словом не обмолвились о столкновении; на кузове машины тоже, странным образом, не обнаружилось никаких повреждений, ни даже царапин! По-видимому, вся авария произошла весьма односторонне, к явной невыгоде той чужой машины…

К следующему утру мы добрались наконец до города, устроили животных и людей на постой, а сами заснули мертвым сном в княжеских хоромах отеля «Сабена» под огромными потолочными вентиляторами, которые крутятся весь день и всю ночь.

К нашему великому удивлению, на следующее утро заявился и Михаэль с нашим «Интернасионалем». Я не верил своим глазам: машина была снова на ходу!

Позже я встретил того греческого автомеханика, который держал маленькую механическую мастерскую в Бафвасенде.

— Мое почтение вашему сыну, — сказал он мне. — Вы знаете, что тогда было? У моего собственного сына в тот день была свадьба, и мы весь вечер пировали. Вы ведь знаете, как это бывает в деревнях и вообще в больших семьях. Мы пригласили вашего Михаэля к столу, и этот малый за ужином все время уговаривал меня, причем самым что ни на есть разлюбезным тоном, чтобы я согласился осмотреть вашу разбитую машину и привел ее снова в порядок. Это во время свадьбы, заметьте себе! И представьте — уговорил-таки. Сам до сих пор не могу понять, как это ему удалось заставить меня в брачную ночь моего сына пойти в мастерскую и до самого утра чинить вашу машину. Домой я тогда так и не попал, можете себе представить? Такого со мной и во сне-то никогда не приключалось!

Утро в городе началось с поспешного приготовления завтрака для наших питомцев: слоненку варилась молочная рисовая каша, для окапи и других животных срочно раздобывались зеленые ветки. Что касается свиней, то мы выпустили их на ночь в небольшой огороженный со всех сторон загончик с зеленой травой. Утром я пошел взглянуть, как они себя чувствуют.

О, Хелена, ты, чистая, щетками причесанная, всеми набалованная, обходительная свинка! Боже, как ты выглядела! Весь газон исчез: он был старательно перепахан — ничего, кроме рыхлой красной земли. Хелена, по-видимому, напряженно трудилась всю ночь напролет. Голова ее по самые уши была покрыта глиняной коростой, красивая белая бородка измазана в грязи. Она едва удостоила меня ответом — все еще была поглощена своей работой. Я подумал, что последний раз в своей жизни она роется в родной африканской земле.

Мне же срочно надо было бежать к зубному врачу. В африканских городах, где нет ни вывесок с названием улиц, ни нумерации домов, можно найти нужный адрес только с помощью такси.

Жена зубного врача сказала, что ее муж, наверное, будет очень рад снова иметь возможность поговорить по-немецки. Врача звали доктор Мюллер, но он оказался венгром из Будапешта. Через десять минут он вырвал моего мучителя совершенно безболезненно. Но, когда он дал мне зуб в руки, я разглядывал его с необъяснимой грустью: каждый раз, уезжая из Африки, я оставляю там кусочек себя. Чаще всего кусок своего сердца. А на этот раз и кусочек кости, который никогда снова не нарастет…


Возле вольер маленькой зоостанции в Стэнливиле валялся свежий череп слона. В самые последние дни здесь произошло несчастье. Станция по приручению слонов расквартировала тут на пару недель трех слонов, самца и двух самок, вместе с их корнаками. Животные уходили, как водится, на полдня пастись в лес, а потом возвращались домой. И хотя огромный слон-самец и был одним из самых прирученных среди всех слонов станции, именно с ним произошла эта ужасная история. Как только слон по приказанию своего корнака опустился на землю для отдыха, сзади на него набросилась одна из слоних. От рывка лопнул ремень, опоясывающий туловище слона, от чего корнак свалился на землю. Завидя это, начальник маленькой группы поспешно подскочил к животному, чем напугал его еще сильнее. Слон бросился на мнимого обидчика и, пропоров его бивнями, пригвоздил к земле, а затем растоптал ногами.

После этого страшного происшествия корнаки вернулись с обеими слонихами к месту их стоянки. Спустя два дня слон-убийца совершенно самостоятельно тоже вернулся назад — прошел один по улицам города и встал на свое постоянное место. Его прикрепили тремя крепкими цепями к столбам, но он снова стал нападать на каждого, кто к нему приближался. В первый же день разорвалась одна из цепей, на следующий — вторая. Положение становилось угрожающим. Тогда решили дать слону 27 граммов гарденала для успокоения. Но усыпляющее средство не подействовало на разбушевавшееся животное, и заведующий зоостанцией распорядился пристрелить его.


Наконец все позади: визы, разрешение на выезд, банк, таможня, полиция, ветеринарные свидетельства, прощание с нашим боем…

Из пассажирского самолета были вынесены все кресла. Они стояли аккуратной горкой в зале ожидания аэропорта. Два кресла остались привинченными к полу в углу салона — это для нас с Михаэлем.

При подобных перевозках животных всегда возникают трудности, которые заранее невозможно предугадать. Так, например, на аэродроме не оказалось весов, на которых можно было бы взвесить слона или окапи вместе с клеткой. Мое предложение прикинуть вес приблизительно служащие авиакомпании «Сабена» почему-то отклонили, и нам с нашим груженым фургоном пришлось спуститься вниз к реке Конго, где была фабрика, у которой имелись весы с платформой.

Слоны, антилопы, свиньи, окапи, как правило, много пьют. Соответственно этому они выделяют и много мочи. Пол в пассажирском Салоне отнюдь не водонепроницаем, а под ним проложена электропроводка самолета. Если провода намокнут, может произойти короткое замыкание и случится несчастье. Поэтому мы, прежде чем внести клетки, застилаем весь пол большим водоотталкивающим брезентом, посыпаем его сверху опилками, затем ставим на него клетки, а концы брезента загибаем кверху и привязываем. Получается нечто вроде ванны. Транспортные клетки необходимо закреплять на полу, чтобы они не ездили по помещению. Ведь стенки самолета только выглядят прочными, на самом деле они очень тонкие и их легко можно пробить. Я недаром так заботился о том, чтобы транспортная клетка для слоненка была сделана как можно прочнее. Был такой случай: один слоненок, которого везли в товарном вагоне по железной дороге, когда поезд переезжал через мост, пробил дырку в вагонной обшивке и упал с восьмиметровой высоты в реку Вуппер. К счастью, он ничего себе при этом не повредил. В нашем случае слоненку пришлось бы пролететь вместо восьми 3 тысячи метров, а самолет с разорванным боком полетел бы вслед за ним…

Погрузка, слава богу, прошла благополучно. Ящики с животными с помощью техники были подняты на уровень дверей самолета, вдвинуты внутрь, и ровно в час дня, минута в минуту, мы поднялись в воздух и полетели над чистенькими ровными улицами города, над широким Конго и бесконечными зелеными девственными лесами.


Как же весело бегут реки, когда гидростроители еще не успели спрямить их и превратить в скучные водостоки! А тут сплошь и рядом бежит полноводный поток через девственный лес с островками и песчаными косами посредине и вдруг внезапно поворачивает и километрами бежит назад, рядом с самим собой. Расстояние между обоими руслами составляет не больше 100 или 200 метров. Какой же европейский мелиоратор отказал бы себе в удовольствии прорыть в самом узком месте соединительный канал, с тем чтобы образовать отмели вместо всех этих «ненужных» витков! (Неважно, что при этом понизится уровень грунтовых вод вокруг, и у крестьян начнет исчезать урожай с полей.)

И опять бегут под нами дороги сквозь лес, две реки стекаются в одну — одна с черной водой, другая с красноватой и мутной, словно какао. От места их соединения течет река, наполовину черная, наполовину красная — отсюда, сверху, это очень хорошо видно. Пролетаем еще несколько километров, и все исчезло из виду.

Это замечательно, что мы зафрахтовали весь самолет целиком для себя. Представляю себе, как приставали бы досужие пассажиры к нашим животным! А так нам никто не мешает, и команда из шести человек обслуживает только нас двоих и заботится о том, чтобы мы благополучно долетели до дома. Когда стюард появился, чтобы узнать, не хотим ли мы пообедать, мы сами были заняты тем, что сервировали обед для наших питомцев. Одних надо было уговаривать и успокаивать, другим — наливать воду в поилки из специального кувшина с длинным носиком (чтобы она не проливалась на пол), третьих — угощать бананами, четвертых — пирогом, который мы успели купить на рынке перед самым отлетом.

Стюард посмотрел-посмотрел на это дело и решил перевести нас на самообслуживание. Он повел нас на кухню, которая при обычных рейсах предназначена для обеспечения едой 50 пассажиров. А так как нас было всего двое, то нам предложили взять себе то, что понравится.

Такая «самолетная кухня» — весьма изысканное заведение. В ней имеется холодильник с пивом, вином, шампанским, минеральной водой, лимонадом, молоком и другими напитками. Мы могли себе взять все, что только душа пожелает. Пока один из нас возился с животными, другой обследовал все прелести предоставленного в наше распоряжение скопища яств. Тут были и ящики с аккуратно уложенными спелыми грушами, яблоками, бананами, апельсинами (которыми мы тут же угостили наших питомцев), выдвижной ящик стенного шкафа был доверху набит шоколадом; коробки с пятью разными сортами хлеба и запечатанными в целлофан бутербродами; большой ассортимент перца, соли, горчицы и других приправ в крошечных тюбиках; в холодильном шкафу мы нашли целый котел картофельного салата, килограммы тонко нарезанной буженины, ветчины, жареных цыплят, торты, кексы; обнаружили мы и спасательные пояса, медикаменты, карты, какие-то коробки с чем-то — словом, трудно даже представить себе, чего только нет в животе такого самолета!

В Либенге мы приземлились на маленьком аэродроме, чтобы заправиться горючим. К нам подкатили несколько бочек горючего и перекачали в самолет 14 тысяч литров бензина. Я подсчитал, что в общей сложности понадобилось 25 тысяч литров бензина, чтобы довезти первого окапи до места назначения. Я подумал, что уже одно это обязывает нашего ценного воздушного пассажира долететь живым до зоопарка!

Пока перекачивали бензин, четверо африканцев подкатили тачку под брюхо самолета, открыли в нем люк и побросали туда несколько зашитых в полотно и скрепленных сургучными печатями пакетов. Оказалось, что это слитки золота — общим весом в несколько центнеров — добыча бельгийских золотых приисков в Конго.

В фильмах обычно такие перевозки золота обставляются весьма внушительно — в сопровождении броневиков и полицейских с автоматами. Здесь же все происходило так буднично и простодушно, как будто бы пекарня отгружает партию выпеченного хлеба… Я же счел такой золотой фундамент под нами вполне подходящим попутным грузом для нашего редкого африканского гостя, направлявшегося в Европу.

Трудно даже представить себе, сколько забот доставляют подобные пассажиры! Правда, окапи и слоненок Дима вели себя вполне прилично — на них воздушное путешествие не производило никакого впечатления: Эпулу спокойно жевал свои ветки, а слоненок пытался поймать нас своим хоботом каждый раз, когда мы проходили мимо. Свиньи спали. Но зато шимпанзе — что с ними творилось! Сначала они страшно волновались при посадке. Затем истерично кричали, когда мы поднимались в воздух. Но, чем выше мы поднимались, тем хуже им становилось: силы их покидали, у них начиналась настоящая морская болезнь. Видя их страдания, мы решили вытащить Попею из клетки и подержать ее на руках, но она делала страдальческое лицо и не желала с нами общаться — ее явно укачивало. Лучше других чувствовал себя, пожалуй, малыш-шимпанзе Коки. Тот бегал по салону со связкой бананов в руках и, уцепившись за наши штаны, повисал то у одного, то у другого на ногах.


Когда забрезжил рассвет, мы были как раз над Средиземным морем. Корсика возникла под нами и уплыла назад…

Мне удалось договориться, чтобы мы летели не через Альпы, как это было по пути сюда, а другим, «более низким» путем. Дело в том, что у тогдашних ДС-4 еще не было приспособлений для поддержания постоянного давления в пассажирском салоне, и я не знал, как окапи перенесет низкое давление на высоте 4 тысячи метров, а ненужного риска не хотел допускать. Поэтому мы к началу дня не спеша двигались вверх, вдоль долины Роны. Справа возвышались Альпы, а под нами волнистым покрывалом лежало недвижное облачное море. Когда удавалось сквозь дырку в облаках глянуть на землю, меня даже дрожь пробирала — до того она выглядела холодной и неуютной в середине мая!

Потом — Рейн, Майн, а вот уже и красный собор во Франкфурте. Мы приземляемся, останавливаемся, открываются двери самолета. Светит солнце, но дует холодный ветер. Наши четвероногие спутники выжидательно смотрят на нас из своих клеток. Какие у них хорошие, доверчивые лица! Мы довезли их живыми домой. Одна забота кончилась. Но началась другая: выживут ли они на новом месте?

Когда я теперь, уже отдохнувший и отъевшийся, оглядываюсь с высоты своего пятого этажа на эти месяцы, проведенные среди животных в Африке, я себя иногда спрашиваю: стоит ли так усложнять себе жизнь? Ради чего?

Но я знаю, ради чего я это делаю. Легенда из Библии повествует о том, как один из наших прародителей — Ной построил большой корабль и, когда вода во время великого потопа все залила, взял на борт по паре львов, тигров, лошадей, рогатого скота, жирафов, верблюдов и спас тем самым им жизнь. Во время потопа Ной думал не только о своих ближних, но и о всех живых созданиях на Земле. Этим он одарил последующие поколения богаче, чем все великие мира сего за всю историю человечества своими произведениями искусства, открытиями, исследованиями, религиями и т. д.

Ныне неудержимо растущее, бурлящее море все размножающегося человечества теснит животных подобно тому великому библейскому потопу. Это новое наводнение еще более губительно и длительно. Поэтому нашей планете нужны новые Нои. Хотя бы несколько человек обязаны взять на себя заботу о диких животных. И не только ради самих животных, но и ради самого человечества.

Между прочим, наши тогдашние пассажиры выжили на новом месте. Самец окапи Эпулу живет до сих пор в Франкфуртском зоопарке. Он уже весьма пожилой субъект — ему 21 год. В 1958 году к нему приехала самочка Сафари, и вскоре у них появился детеныш — первый раз в истории немецких зоопарков. С тех пор их родилось уже десять. Эпулу стал дедушкой, а бэби-шимпанзе Коки — уже дважды бабушка. Жива и слониха Дима. Все окапи, которые с тех пор были разосланы в различные зоопарки на разные континенты, летели самолетами. И ни один из них не погиб в отличие от тех первых неудачных опытов.

А мы с Михаэлем еще много раз летали в Африку, и после его трагической гибели я один неоднократно бывал в Конго. Но теперь уже не за тем, чтобы увозить оттуда диких животных, а чтобы помочь сохранить для них в самом сердце Африки последние безопасные прибежища.

XV. В Заире мы снимали свой первый фильм

Если взять прежние карты Африки, на которых этот континент еще разделен на колонии, то посредине Восточного Конго можно найти точку и рядом с ней название: «Путнам». Это то самое место, где теперь (точно так же как и тогда) прямо посреди леса Итури, на берегу реки Эпулу, находится лагерь по отлову окапи.

Когда мы ехали туда первый раз, то, судя по карте, ожидали найти маленький городишко или по крайней мере деревню. Но там стояло всего два глинобитных домика с тростниковыми крышами. Жила в них госпожа Путнам — вдова одного американского антрополога. Несколько десятков лет назад он приехал сюда, с тем чтобы изучить жизнь бамбути, здешних пигмеев, да так и остался в этих дремучих лесах до конца своей жизни. Две предыдущие его жены не то умерли, не то ушли от него.

Во время первого нашего приезда нас интересовали в основном окапи, нам нужно было заполучить это редчайшее животное для Франкфуртского зоопарка. На этот же раз мы собирались все свое время посвятить пигмеям — снять фильм об их жизни в лесу. Госпожа Путнам любезно разрешила нам поселиться во втором, «гостевом» домике.

Любопытно, что живущие в окрестностях бамбути сами называли себя «путнам-бамбути». И на то у них была своя причина. Как я уже упоминал раньше, бамбути живут в лесу обособленными группами. Каждая такая группа связана с какой-нибудь из близлежащих негритянских деревень, с жителями которой она производит обменные операции: выменивает овощи и фрукты на добытое охотой мясо. Постепенно бамбути становятся чем-то вроде подопечных, подшефных или даже своеобразной принадлежностью своих рослых соседей.

А для этой группы пигмеев подобными «хозяевами» стала чета Путнам. Когда старый господин Путнам умер, «хозяйкой» пигмеев стала его вдова.

Покойный Путнам, как этнограф, придавал особое значение тому, чтобы пигмеи как народность не потеряли своей самобытности, и следил за тем, чтобы они сохраняли свои племенные обычаи и примитивную одежду. Поэтому они прекрасно понимали, что на съемки нельзя являться в европейской рубашке или штанах, в подтяжках, сандалиях или в шляпе.

Молодая влюбленная пара бамбути — Казимо и Эпини стали главными героями нашего фильма. Мы очень подружились со всей этой группой пигмеев — трудолюбивыми и приветливыми людьми.

Вечерами они часто сидели вокруг костра и пели. Некоторые из них были прямо-таки настоящими певцами. Мы записывали это пение на пленку и очень гордились тем, что являемся обладателями уникальных записей песен первобытных людей из девственных лесов Африки. Разумеется, мы не понимали языка пигмеев (как, впрочем, его не понимает и большинство африканцев). Уже много позже как-то нам повстречался миссионер, владеющий языком бамбути. Он любезно перевел нам содержание этого «первобытного» пения. Вот оно: «О, как прекрасно прокатиться на машине по шоссе…»

Что касается прогулок на машине, то они действительно были излюбленным развлечением бамбути. Так, в один из наших более поздних приездов мы прибыли на большой и удобной четырехместной легковой машине. Пигмеям она очень понравилась, и они сразу же стали примериваться и выяснять, сколько их сможет в нее (и на нее) поместиться. Оказалось, что больше тридцати!


Итак, свой первый полнометражный фильм «Для диких животных места нет» мы снимали в лесах Итури и в бывшем национальном парке Альберта (теперь парк Вирунга). В тот раз нам не удалось получить визу для въезда в пограничную колонию Уганду, хотя нам и очень хотелось побывать в национальных парках Мерчиеон-Фоллз и Куин-Элизабет, непосредственно примыкающих к Конго. Поэтому мы расспросили у бельгийских таможенников, нет ли где-либо такого пограничного пункта, где на той стороне еще не сидят английские пограничники. Оказалось, что такая лазейка есть. Мы получили временные бельгийские паспорта для Конго, и с нас взяли слово, что мы вернемся назад точно через этот же пограничный пункт. Вот так мы тогда провели 14 дней «контрабандой» в британской колонии Уганде, и никто ни разу не спросил там наших паспортов. Но должен сказать, что увиденное в этих, основанных англичанами, национальных парках нас, мягко выражаясь, удивило.

Тут я должен упомянуть о том, что бельгийские национальные парки в те годы могли служить образцом всему миру. Это было целиком и полностью заслугой покойного профессора Виктора ван Штралена из Брюсселя. У национальных парков Бельгийского Конго было научное руководство в отличие от британских колоний, в которых восточно-африканскими национальными парками сплошь и рядом управляли бывшие офицеры, колониальные чиновники или профессиональные охотники. В один из конголезских национальных парков — Гарамба-парк доступ туристам и приезжающим был вообще закрыт; он предназначался только для научных исследований. Даже бельгийский генерал-губернатор в Леопольдвиле не имел права давать кому бы то ни было разрешения на посещение этого парка. Это мог делать только Институт национальных парков в Брюсселе, то есть профессор Виктор ван Штрален. Когда мы первый раз собрались посетить Гарамба-парк, нам пришлось телеграфно запрашивать у него разрешение. Его влияние было столь велико, что даже сам бельгийский король по просьбе ван Штралена отказался от намерения облететь на самолете все национальные парки. Профессор считал это тогда нежелательным и ненужным беспокойством для диких животных.

К полнейшему удивлению и немалому неудовольствию бельгийских колониальных властей, генерал-губернатором Руанды-Бурунди (области, отрезанной после первой мировой войны от германской Восточной Африки и присоединенной к бельгийской колонии Конго) назначили профессора Жан-Поля Арруа. Пришел он на этот пост из Управления национальными парками, а не из Колониального управления. Ничего подобного ни в британских, ни в других колониях никогда не бывало!

Вирунга-парк тоже разрешалось осматривать только в сопровождении африканского обходчика. В его обязанности входило строго следить за тем, чтобы машина не съезжала с дороги, чтобы парк не засоряли бумажками, не рвали цветов и не беспокоили животных.

Один австрийский турист возмущенно жаловался мне на то, что с ним произошло в этом парке. Он поднял какой-то камень, а черный проводник, ни слова не говоря, взял этот камень у него из рук и положил обратно…

Мы и сами ощутили на себе эти строгости: во время съемок нам не хотелось ехать все время по проторенной дороге. Мы уговорили сопровождавшего нас обходчика разрешить нам хоть кое-где съезжать с дороги в высокую траву хотя бы ненадолго. Он разрешил, но зато после съемок мы все совершенно серьезно были заняты тем, что руками выправляли помятую траву…

Так что можно себе представить, как же после всего этого мы были удивлены, когда в британской Уганде нам вручили проспект, предназначенный для туристов, под названием «Как лучше снимать диких животных», в котором говорилось, что к облюбованным животным нужно подъехать на машине и описывать круги, медленно их сужая…

У администраторов бельгийских национальных парков были красивые комфортабельные виллы, но и африканские обходчики жили со своими семьями в уютных маленьких каменных коттеджах.

Институт национальных парков в Брюсселе в течение многих лет издавал сборники научных работ, проводимых в национальных парках. Одна из появившихся несколько позже работ принадлежала сотруднику нашего зоопарка доктору Дитеру Бакхаузу. Его поездки и пребывание в Африке мы смогли финансировать только благодаря сборам, которые дал нам фильм «Для диких животных места нет».

А мой друг, профессор ван Штрален, после того как Конго стало самостоятельным государством, уехал на Галапагосские острова в Тихом океане, где построил новый научно-исследовательский институт, в котором и проработал до своей кончины. В этом деле мы ему тоже смогли оказать содействие денежными средствами, полученными за телевизионные передачи об охране природы и собранными в Фонд охраны диких животных.

Поскольку нам в тот раз для съемок фильма приходилось таскать с собой всякого рода аппаратуру, палатки и прочее снаряжение, мы решили попробовать раздобыть в Стэнливиле прицеп для своего автомобиля. На этот раз машину мы взяли напрокат, и была она значительно новее и удобнее нашего видавшего виды «Интернасионаля». После долгих и безрезультатных поисков мы наконец отыскали такой прицеп у владельца лесопилки, находящейся далеко за городом. Изготовлен он был кустарным способом из колес и оси старой легковой машины.

И надо же было такому случиться, что именно к моменту нашего приезда выяснилось, что на лесопилке несколько человек заболели оспой! Таким образом мне представился случай своими глазами увидеть больных оспой, чего теперь почти ни одному врачу в мире не удается.

Этот прицеп во время нашей нелегальной поездки по Уганде еще доставил нам немало хлопот! Оглядываюсь я как-то назад и вижу: одно колесо прицепа подозрительно начало смещаться вбок, за ним показалась ось, которая постепенно становилась все длиннее и затем обломилась вместе с колесом.

Когда мы подошли, то увидели, что ось раскалилась докрасна. Мы ведь не знали, что она была когда-то ведущей в бывшей легковой машине, ее следовало время от времени смазывать маслом независимо от того, что к ней не был подключен мотор. А поскольку мы этого не делали, ось раскалилась и сломалась.

Но нам ведь надо было к сроку вернуться назад в Конго! И возникал законный вопрос: на чем мы потащим весь наш скарб, если не раздобудем новую ось для прицепа? Но где же здесь, посреди Африки, раздобыть ось для давно вышедшей из употребления модели «Пежо»?

Один фермер сообщил нам, что у вождя племени, расположенного по соседству, есть нечто подобное. Мы действительно нашли указанного вождя, но он затребовал с нас такую несуразную сумму за ось от старой обгоревшей развалины, что мы просто не могли да и не хотели столько заплатить. Поэтому мы поехали дальше и через 50 километров добрались до вдовы фермера, у которой нашлись остатки подходящей машины, уже заросшие кустарником и наполовину засыпанные землей. Женщина великодушно подарила нам эту ось.

Да, вот так-то ездили в те времена, или во всяком случае ездили мы по Африке!


Какой-то предприимчивый бельгиец выстроил на берегу реки Эпулу, рядом с лагерем по отлову окапи, красивый современный отель. После этого вдова Путнам уехала в Соединенные Штаты, а ее глинобитные домики вскоре совсем развалились.

Когда мы в один прекрасный день в очередной раз прилетели из Европы и ехали по дороге, ведущей через девственный лес, нам за добрых 300 километров от Эпулу повстречался пигмей, лицо которого нам показалось очень знакомым. Это был один из «путнам-бамбути»! Мы остановились и спросили его, что это он делает так далеко от своего дома? Ответ нас прямо ошеломил:

— Я в отпуске…

Вот это да! Так обычно говорили бельгийские колониальные чиновники, когда им после двухлетней службы давали трехмесячный отпуск для поездки в Европу. Как правило, они совершали эту поездку на пароходе, а не самолетом, потому что длительное путешествие через океан уже само по себе было хорошим отдыхом и в то же время не засчитывалось в счет отпуска.

Когда мы потом добрались до Эпулу и подъехали к знакомому местечку Путнам, встретившие нас бамбути просто ликовали от восторга: они решили, что возвращается их старая хозяйка госпожа Путнам, а мы — добрые предвестники этого радостного события…

Пигмеи не дали нам поселиться в новом отеле, они хотели во что бы то ни стало, чтобы мы, как в прежние времена, жили в домике старой госпожи Путнам. Правда, от него уцелела только одна треть, но малыши трогательно стаскивали в эту часть дома всю уцелевшую старую мебель. У них, оказывается, сохранилась даже потрепанная «гостевая книга», в которой мы должны были, по заведенному прежде обычаю, расписаться.

Ночью они нас «охраняли»: разожгли костер перед руинами глинобитного домика и спали вокруг него прямо вповалку. Они и пели нам, как бывало… Но «добрые старые времена» для них уже прошли безвозвратно.

В ту свою поездку мы провели довольно много дней и возле озера Эдуард, где жили в государственной гостинице в Ишанго, построенной на высоком берегу, как раз в том месте, где из озера вытекает река Семлики. Место это не слишком-то часто посещается туристами, потому что из Мутванги к нему ведет одна-единственная не слишком удобная тупиковая дорога. Однако, судя по записям в книге, сюда привозили уже немало весьма почетных гостей. Так что мы в шутку могли потом хвастаться тем, что спали в той же постели, что и английская королева Елизавета или бельгийский король Бодуэн…

В этой гостинице имелись даже самые настоящие ванные комнаты, но, к сожалению, не было водопровода. Вода в ванны стекала по трубам из большого железного бака, установленного под самой крышей, а туда ее привозили цистернами из Семлики и постоянно пополняли. Жили мы там вместе с нашими женами, приехавшими с нами из Франкфурта. И только перед самым отъездом мы заметили, что обслуживающий персонал наливает воду в цистерны, черная ее ведрами непосредственно рядом со вздувшейся тушей дохлого бегемота, лежащей у самого берега. И делают они это уже довольно давно, так что именно в этой воде мы и совершали свои утренние и вечерние омовения! Можно представить себе радость наших дам!

Вместе с Михаэлем теперь работал немецкий кинооператор. Снимать диких животных — это нечто иное, чем снимать игровые или телевизионные фильмы. Когда привозишь с собой в Африку таких операторов, они поначалу держатся весьма боязливо по отношению ко львам, буйволам и слонам. Через некоторое время они замечают, что эти животные значительно безобиднее, чем можно было заключить по преувеличенным описаниям «знаменитых охотников» и искателей приключений. Тогда такие новички постепенно становятся все нахальнее и назойливее, пока не перегнут палку.

Например, оператор, который начинал с нами, снимал потом уже самостоятельно в Уганде. В один прекрасный день я прочел в бюллетене, издаваемом угандийскими национальными парками, что его схватил слон и трижды подбросил в воздух. К счастью, великан не собирался его убивать, а, ограничившись этим, пошел дальше своей дорогой. Жертва отделалась легким испугом и парой ссадин; кости во всяком случае остались целы.

Вот как раз этого-то человека мы тогда и высадили на берегу Семлики, с тем чтобы он оставался там до вечера и снимал колонии ткачиков и их шарообразные гнезда, висящие словно лампионы на ветвях. Было это примерно в километре или двух от нашей гостиницы. Вечером мы должны были его забрать. Но уже через несколько часов начала собираться гроза, и оператор решил не ждать нашего приезда, а отправиться домой пешком.

Сказано — сделано. Но на обратном пути он вдруг увидел, что поперек дороги разлегся громадный лев. Это был вообще первый лев, которого ему пришлось в жизни видеть. Когда идешь один, пешком и к тому же невооруженный, то испытываешь ко львам значительно больше почтения, чем сидя в машине в качестве туриста… Наш оператор прямо не знал, что ему делать. В конце концов он взял два камня, начал с независимым видом насвистывать песенку и в такт стучать камнями. При этом он сошел с дороги и, описав почтительную дугу, миновал отдыхающего льва.

Когда он заявился в гостиницу, на нем не было лица, а пальцы обеих рук были разбиты в кровь, чего он от волнения даже не заметил!


Чтобы заснять бегемотов в воде и показать, как они там плавают и вообще двигаются, мы решили погрузиться со всей аппаратурой на большую железную лодку и подплыть вплотную к скоплению этих животных в реке Семлики.

При нашем появлении бегемоты бросились врассыпную. Но одна самка, у которой был детеныш, задумала нас прогнать и злобно накинулась на лодку. Один из обходчиков парка, неосторожно усевшийся на ее борту, от этого толчка потерял равновесие и свалился в воду; на какую-то минуту он исчез среди взбудораженных бегемотов, но затем, к счастью, на поверхности воды показалась сначала его красная феска, а потом и лицо, серое от испуга. Мы тотчас схватили его и втащили в лодку. Оказалось, однако, что рассерженная бегемотиха и не думала его атаковать. Он просто угодил задним местом как раз на один из ее двух массивных клыков и сам нанес себе ранение. Единственное, что я мог сделать в такой обстановке, — это перебинтовать его и дать обезболивающие таблетки. Впрочем, рана скоро зажила.

Однако это вовсе не означает, что бегемоты не могут убить человека. Очень даже могут. В этом мы убедились несколько позже, во время моего пребывания в парке Куин-Элизабет в Уганде. Там бегемот так отделал одну молодую девицу, которая вопреки запрещению ехала ночью по парку на велосипеде, что спасти ее оказалось невозможным. Сколько мы ни старались вместе с лесничим сохранить жизнь этому несчастному молодому существу, к утру все было кончено.

Правда, гораздо опаснее бегемотов бывают крокодилы, особенно если упасть в воду недалеко от берега или надумать там купаться. К счастью, в озере Эдуард и в верхнем течении вытекающей из него реки Семлики крокодилы не водятся. Однако, судя по ископаемым останкам, они прежде здесь водились. Объяснение этому кроется, возможно, в окружающих озеро горных грядах вулканического происхождения. По-видимому, в какие-то далекие, доисторические времена в результате вулканической деятельности все живое или во всяком случае все крокодилы были уничтожены. Расположенное ниже и дальше к северу озеро Альберт связано с озером Эдуард рекой Семлики. В этом озере крокодилы живут или во всяком случае жили до недавнего времени, пока не сделались жертвой моды на сумочки из крокодильей кожи.

Возникает вопрос: почему же крокодилы из озера Альберт не расселились дальше — в озеро Эдуард? Вероятней всего, причина кроется в мощных водопадах, которыми кончается озеро Эдуард, окруженных к тому же со всех сторон густым лесом. А крокодилы обычно не кочуют посуху, тем более по лесу. Кроме того, здесь в Семлики впадают притоки, несущие ледяную воду, образующуюся от таяния снега и ледников в горах Рувензори. Такая холоднющая вода не пришлась по вкусу крокодилам. Во всяком случае мы с Михаэлем воспользовались этим и спокойно купались в озере Эдуард, потому что крокодилов там действительно нет и, судя по обследованиям, проведенным бельгийцами, там нет и бильгарций. Многочисленные семейства бегемотов по берегам нас беспокоили значительно меньше. Хотя отдельные самки и совершали ложные атаки в нашу сторону, но всегда больше для порядка: не добежав метров пятьдесят, они неизменно останавливались и поворачивали назад.

В то время мы были еще очень легкомысленными…

А вообще-то купание здесь не доставляло большого удовольствия: дно было покрыто скользким слоем не то слизи, не то какой-то вязкой массы, образованной разжиженным пометом бегемотов. Кроме того, то и дело нога наступала на обкатанные в воде кости мертвых бегемотов, что тоже не очень приятно. Словом, после каждого такого купания приходилось срочно бежать под душ и основательно отмываться.

Тем обстоятельством, что в Вирунга-парке и в парке Куин-Элизабет, обрамляющих берега озера Эдуард, обитают десятки тысяч бегемотов, объясняется, по-видимому, и неслыханное рыбное богатство этого озера. При помощи своих 14 желудков (а их действительно столько) бегемоты в состоянии переваривать совершенно засохшую траву, остающуюся на полях во время засухи. Ни антилопы, ни какие-либо другие травоядные питаться этим не могут. Огромные же массы навоза, которые такие гигантские животные оставляют в воде, служат основой питания для множества микроорганизмов. А теми в свою очередь питаются рыбы. Вот потому-то их здесь так много.

За те несколько десятков лет, в течение которых в Африке господствовал колониализм, европейцы просто так, из желания «пострелять» бездумно перебили бесчисленное множество бегемотов, когда-то населявших все реки от истока до устья. При этом их мясо чаще всего никак не использовалось. И это в то время, когда многочисленные группы африканского населения испытывали явную белковую недостаточность и даже просто голод!

Уж так устроено природное хозяйство дикой местности: все виды животных и растений в таком сообществе удивительным образом связаны друг с другом и взаимозависимы, образуя единую цельную систему! Тот, кто необдуманно вынет даже маленькое колесико из этого механизма, может вызвать весьма печальные и далеко идущие последствия.

Вот это-то и произошло во многих областях Африки за последние сто лет.


Средства, необходимые для съемок цветного фильма «Для диких животных места нет», мы вынуждены были взять в виде ссуды и поэтому сидели в долгу как в шелку… Моему сыну Михаэлю пришлось (как, впрочем, и мне когда-то — 26 лет назад) преждевременно, в судебном порядке, получить право считаться совершеннолетним в 19 лет, чтобы ему разрешили, помимо всего прочего, подписать на законном основании вексель на 100 тысяч марок. О том, какой неожиданный сбор сделал этот фильм и как мы потом эти средства передали Управлению национальным парком Серенгети, я рассказал в предисловии к моей книге «Серенгети не должен умереть»[56].

В то время это был единственный национальный парк в Танзании, находившейся тогда еще под британским владычеством. Там же я рассказал и о том, с каким страхом мы решились показать этот фильм на Берлинском кинофестивале в 1954 году.

Кинодеятели уже заранее заявили, что в нашем фильме дикие животные показаны слишком мирными. В то время кинозрители были приучены к тому, что в фильмах об Африке ежеминутно какой-нибудь хищник убивает свою жертву или в последнюю минуту охотник метким выстрелом пристреливает злобного, агрессивного буйвола… Мы были просто убиты, когда узнали, что наш фильм будет идти на конкурсе одновременно с новым фильмом знаменитого голливудского кинодеятеля Уолта Диснея. Его фильм назывался «Тайна степи», и речь в нем тоже шла об Африке.

Рушились все наши надежды: шутка ли — конкурировать с самим Диснеем!

Тем неожиданнее было для нас узнать, что именно нашему фильму присудили «Золотого медведя», потому что публика отдала за него большинство голосов. Второго «Золотого медведя» присудило ему Международное жюри, а в довершение всего он был признан лучшим фильмом страны. Он шел в Мюнхене 12 недель подряд в одном и том же кинотеатре и демонстрировался затем в 63 странах мира.

А мы отделались от своих долгов, а вместе с ними и от многих забот.

XVI. В тревожное время

После того как бельгийцы предоставили Конго независимость и ушли оттуда, весь мир считал, что теперь-то для слонов и носорогов, жирафов и буйволов пробил их последний час. И не только здесь, но и во всех других молодых государствах Африки, ставших независимыми. Ведь в арабскихгосударствах Северной Африки в свое время были истреблены все страусы, львы, гепарды, леопарды, антилопы орикс и аддакс, а леса подчистую вырублены. А что сделали наши собственные предки с бобрами, первобытными быками, зубрами, а американцы со своими огромными стадами бизонов? Уж наверняка и африканцы окажутся не лучше, особенно теперь, когда конголезские национальные парки не охраняются больше именем бельгийского короля… А кроме того, по представлениям многих европейцев, африканцам не свойственно чувство любви и жалости к животным.

Но тут я получил письмо от Джорджа Шаллера, известного американского биолога, работавшего в то время в Вирунга-парке, там, где обитают горные гориллы. В этом письме содержались удивительные известия.

Во время правления бельгийцев рослое племя батутси, жившее в пограничной с Конго Руанде[57] постоянно пригоняло пастись в Вирунга-парк свой длиннорогий скот. Профессору ван Штралену не удалось добиться от бельгийского правительства каких-либо решительных мер, могущих пресечь подобное нарушение закона о национальных парках, дело в том, что батутси имели прежде большой политический вес — они главенствовали в королевствах Руанда и Буди, и их старались не трогать.

Теперь же Д. Шаллер обратился за помощью к новому африканскому президенту провинции Киву господину Жану Мирухо. Тот немедленно дал ему солдат, которые пристрелили 12 коров, принадлежащих батутси, а 56 конфисковали.

Теперь лес в этой местности на какое-то время был гарантирован от перевыпаса и порубок. Шаллер просил меня написать президенту благодарственное письмо, а также побудить и других ученых сделать то же самое. Разумеется, я это сделал.

Через пару недель пришел ответ от президента провинции Киву: конечно, он намерен охранять Вирунга-парк как важное наследие конголезского народа и всего человечества и целом, но если парк перестанут посещать туристы, то неоткуда будет брать средства на его содержание. «Направляйте к нам туристов!» — так заканчивалось это письмо.

Но надо помнить, что это было в то самое время, когда газеты пестрели сообщениями о всякого рода ужасах и политической неразберихе, сопровождавших гражданскую войну в Конго. А поскольку многие люди не больно-то разбираются в названиях африканских стран, то туристы тогда боялись ехать даже в Восточную Африку. Поэтому мне пришлось написать президенту провинции Киву, что я не смогу рекомендовать туристам посещать Киву, прежде чем сам собственными глазами не увижу, как там обстоят дела: действительно ли уже все спокойно и безопасно. Вскоре я отправился туда через соседнюю Уганду, находившуюся в то время еще под британским владычеством.

Английские полицейские поначалу не захотели пропустить нас через границу в Конго, мотивируя это тем, что оттуда все время прибывают бельгийские беженцы, которыми уже переполнена вся Уганда. Никто из администрации Управления национальными парками Уганды не решался нас сопровождать в этой поездке. Они вообще еще ни разу за это время не рискнули пересечь границу между парком Куин-Элизабет и Вирунга-парком, чтобы посмотреть, что же там делается, и в случае необходимости чем-то помочь.

Ну что ж. Пришлось нам с Аленом Рутом, моим оператором, ехать одним на его «джипе». Ален уже несколько лет работает вместе со мной и прекрасно снимает. Через 14 дней предстояла его свадьба, так что нам нужно было поторапливаться.

В моей книге «Они принадлежат всем»[58] я обстоятельно описал наши тогдашние приключения. Английские таможенники никак не соглашались оформить нам бумаги для переезда через границу по той лишь причине, что это «слишком опасно». Но в чем именно заключалась эта опасность, они объяснить не могли, а новые конголезские чиновники, здание которых стояло всего в каких-нибудь ста метрах от здания угандийской таможни, за пограничным шлагбаумом, говорили только по-французски, и поэтому с ними контактов не было.

Тогда мы взяли да и переехали через границу на свой страх и риск, без должных виз и прочих бумаг, подобно тому как мы это уже однажды проделали десять лет назад на этой же границе, только в обратном направлении.

Переехав на ту сторону, я попросил конголезских чиновников мне честно и откровенно сказать: поехали ли бы они сейчас внутрь страны, будучи белыми? Они ответили, что здесь, на границе, мало что узнаёшь о том, что делается в стране, но в ближайшие дни вроде бы должно быть тихо.

Разумеется, мне было несколько не по себе, потому что повсюду можно было прочесть сообщения об убийствах миссионеров и сожженных фермах. Все бельгийские чиновники в панике покидали Конго. Но я уже много раз убеждался в том, что когда сам приезжаешь на место событий, то все оказывается не таким уж страшным, как ради сенсации изображается в газетах.

Все же я нервничал. Ален жаловался, что я то и дело обращаюсь к нему по-французски, хотя и знаю, что он по-французски ни слова не понимает. Это, конечно, от волнения.

На улицах и в немногочисленных автомашинах мелькали одни только черные лица. Поэтому мы сочли благоразумным, не останавливаясь, миновать поселок Ручуру и ехать дальше еще в течение нескольких часов, пока не достигнем границ национального парка, а там уже недалеко и до гостиницы в Руинди.

Нам казалось удивительным, что буйволы по-прежнему доверчиво стояли возле самой проезжей дороги, несмотря на то что здесь наверняка уже не раз проходили отряды солдат.

Белые солдаты в Европе во время последних мировых войн уж наверняка палили бы во все, что только попадется на мушку, особенно если это дикие животные. Здесь же вновь назначенный африканский судья за браконьерство без всяких разговоров присуждал шесть месяцев тюремного заключения, то есть вдвое больше, чем его белый предшественник.

Интересно, как будет выглядеть гостиница сейчас, спустя год после ухода бельгийцев? Я готовился к самому худшему. Но все сверкало, столы были покрыты белоснежными скатертями, а безукоризненно одетый чернокожий официант за каких-нибудь 15 минут сервировал нам вкусный обед. В гостиничных номерах висели чистые полотенца — мы просто глазам своим не верили!

Поскольку бельгийцы не поощряли специального образования для африканцев, то среди них не оказалось специалистов в области организации национальных парков на научной основе. Поэтому первым африканским директором национального парка был назначен Анисе Мбуранумве, обучавшийся в сельскохозяйственном институте. Впоследствии он еще год стажировался у нас, во Франкфуртском зоопарке, так же как и его вышестоящее начальство господин Моква, входящий в состав городского управления главного города — Киншасы.

Через пару часов после нашего приезда к нам заявился доктор Жак Вершурен — биолог, не имеющий никакого отношения к бывшему Управлению национальными парками, но проводивший в Вирунга-парке свои научные исследования. В момент переворота он в отличие от бельгийских служащих не удрал, а остался и продолжал работать. За это новые хозяева страны произвели его в консультанты по вопросам охраны природы. Вершурен — увлеченный своим делом натуралист, который уже в те годы вдоль и поперек исходил пешком огромную территорию парка, включая и горные области. В 170 различных местах он ночевал под открытым небом. Национальные парки Заира, безусловно, многим обязаны его стойкости и упорству.

Достойно держалась и охрана парка. Правда, из-за того, что она была вооружена только копьями, а не ружьями, ей было трудно бороться против вооруженных до зубов браконьеров, в особенности против бандитов, которые вторгались в парк из Уганды. Несколько обходчиков пали смертью храбрых; особенно варварски был убит Валери Курубандика. Неоднократно трупы работников охраны парка находили в озере Эдуард. Молодого конголезского администратора Вирунга-парка — Альберта Буни в Мутсоре, на севере парка, поймали браконьеры и замучили насмерть. Его последними словами перед смертью были фразы, передававшиеся затем из уст в уста: «Вы можете меня убить, но никогда вам не удастся разрушить наш национальный парк. Он и меня и вас переживет и будет жить в веках!». Был устроен маленький военный парад, на котором мне пришлось под желто-синим конголезским флагом держать речь с обращением к этим мужественным людям и вдовам убитых героев.

— Весь мир восхищается вашей отвагой и вашей стойкостью, которые вы проявляете сейчас, в эти трудные времена! — сказал я им.

Алена и меня приняли чрезвычайно гостеприимно и поместили в самом лучшем домике; но, к сожалению, его единственная дверь выходила прямо на проезжую дорогу. Ален спал как сурок, я же не сомкнул глаз и всю ночь прислушивался к рокоту машин, спускавшихся со стороны Стэнливиля. Как только начинал приближаться какой-нибудь грузовик, я уже совал ноги в ботинки и готовился прыгать в окно. Но каждый раз это оказывались либо бензовозы, либо машины, развозящие дорожных рабочих или ящики с пивом.

Зато когда несколько дней спустя мы возвращались из очередной поездки по парку в гостиницу, нас на обочине дороги ждал гонец. Оказывается, во время нашего отсутствия нагрянуло несколько машин с солдатами из Стэнливиля. Они все переколотили, выпили весь запас спиртного, а теперь ищут нас. Он пришел предупредить, чтобы мы сейчас ни в коем случае не возвращались в гостиницу.

Слава богу, что мы знали этот парк получше, чем солдаты из Стэнливиля. Мы сделали большой крюк вокруг Руинди и окольными путями добрались до Руанды, в национальный парк Кагера.

Последний бельгийский директор парка Ги де Лейн после переворота вернулся и мужественно приступил к исполнению прежних своих обязанностей. Он жил вместе со своей женой, моложавой и почти элегантной дамой, в просторном белом доме, построенном на холме и скорее напоминавшем дворец где-нибудь в Бельгии, чем одинокий дом в глуши Африки. В сад вела широкая каменная лестница, в холле было просторно и прохладно, высокие стеклянные двери, кафельные ванные, большие открытые веранды — все со вкусом оформлено.

В тот раз мне впервые в жизни довелось увидеть своими глазами челноклювов в их естественной обстановке. Было это в болотах и озерах, тянувшихся вдоль берегов реки Кагера. Эта удивительная птица с несуразным огромным клювом, которую иногда называют также абу маркуб, часами могла неподвижно стоять на каком-нибудь травянистом островке, уставившись в воду.

А вокруг паслись антилопы ситутунга. Благодаря своим раздвоенным и широким копытам они могут пастись на полуплавучих тростниковых островах и, не проваливаясь, расхаживать по буйно заросшей водорослями воде. В один из своих последующих приездов в Конго нам удалось заполучить три таких антилопы и развести затем у себя во Франкфуртском зоопарке целое стадо ситутунг. В течение многих лёт мы снабжали ими многие зоопарки мира.

Мы недолго погостили у Ги де Лейна, а спустя восемь дней после нашего отъезда случилось ужасное несчастье. На него напали батутси, зверски его изуродовали и затем убили. Случилось это 10 января, в страшную для меня дату — это годовщина смерти моего сына Михаэля.

Ги де Лейн сам настоял на том, чтобы, несмотря на такое смутное время, вернуться в Конго, но ни он, ни я тогда, конечно, не подозревали, что дело может так ужасно для него обернуться. Ги де Лейн — один из тех людей, которые отдали свою жизнь за то, чтобы в Африке сохранились дикие животные.

Благополучно перебравшись через границу в Уганду, я там через пару дней встретил и Жака Вершурена, который, оказывается, на следующий день после нашего бегства тоже счёл за благоразумное исчезнуть. Однако только на время. Вскоре он вернулся снова в Заир и выдержал там в отличие от многих других своих соотечественников-бельгийцев все эти годы неразберихи, происходившей тогда в стране.


— Вы что же, не знаете, что вас полиция ищет по рации по всей Восточной Африке? — спросил меня один англичанин, когда я уже много дней спустя сидел в Серенгети за ужином. — Ходят слухи, что вы в Конго схвачены мятежниками и брошены в тюрьму!

Но, несмотря на все это, я и в последующие годы снова и снова ездил в Заир — то по приглашению новых национальных властей, то по зову доктора Ж. Вершурена. И всякое со мной там случалось. То таможенники требовали, чтобы я и вдова моего покойного сына оставили на границе свои паспорта, дабы быть уверенными, что мы вернемся. А то был такой случай. Я собрался посетить нового администратора парка Анисе Мбуранумве. Но административный корпус и его жилой дом находятся не непосредственно в самом Вирунга-парке, а несколько поодаль, в местечке Румангабо. А я не знал как следует дороги туда от границы, поэтому пограничники предложили мне взять с собой в провожатые одного конголезского солдата с молодой женой, которым как раз туда надо. По дороге к нам подсела в машину еще одна солдатская жена с ребеночком.

Приехав в Румангабо, мы Мбуранумве там не застали. Дома оказалась только его жена, поэтому мы поехали дальше, рассчитывая найти его в Руинди — главном штабе администрации национального парка. Однако наш спутник, солдат, настоял на том, чтобы мы поехали новой, мне совершенно незнакомой дорогой, утверждая, что она короче. Ну что ж, ему виднее, он ведь здешний.

Но внезапно мы очутились перед железными воротами, оказавшимися въездом в лагерь конголезской воинской части. И, заметьте, без паспортов! Я хотел немедленно повернуть обратно, но постовой этого не разрешил: он, видите ли, уже сообщил о нашем прибытии коменданту лагеря, и тот хочет нас видеть.

Ворота распахнулись, мы въехали, и они за нами бесшумно закрылись. Что делать? Мы вылезли, и нас повели под конвоем через весь лагерь. При этом сопровождавший нас конвоир передал нас следующему, уже более высокому чину. Под конец нас вел уже лейтенант, с которым мы и вошли в комендатуру. Комендант — молоденький майор — спросил, что нам от него нужно.

— Ничего, господин комендант! — ответил я. — Мы хотим попасть в Руинди, в Вирунга-парк.

— Зачем же вы тогда заявились в расположение воинской части?

Действительно, зачем? Вопрос был логичен, и от него мне сразу стало как-то не по себе. С воинскими частями, да еще в военное время, такие шутки могут плохо кончиться. Поэтому я поскорее ответил:

— Я совершенно не знаю, каким образом мы сюда попали, господин комендант. Я не собирался сюда ехать. Спросите лучше у своего солдата, который указывал нам дорогу, для чего он нас сюда притащил.

Послали за солдатом, он явился, щелкнул каблуками вытянулся по стойке «смирно», и тут выяснилось, что он просто не хотел со своей женой идти пешком и поэтому уговорил нас ехать этой дорогой. К счастью, у коменданта не возникло желания спросить о наших документах — а то хороши бы мы были!

Когда лейтенант провожал нас назад к железным воротам, я, чтобы не идти в тягостном молчании, спросил у него:

— Как вам здесь живется?

Ответ звучал коротко и ясно: «Восемьсот франков в месяц!» Затем за нами захлопнулись ворота, и мы, облегченно вздохнув, поехали дальше, в Вирунга-парк.

В другой раз, примерно через год после этих событий, однажды вечером у меня дома, во Франкфурте, зазвонил телефон. Меня спрашивал какой-то господин из Каира. Он сообщил, что меня хотят посетить два министра из правительства Гизенги. Вместе с министрами приехал и начальник полиции из Букаву.

Тут я должен сказать, что правительство Гизенги не было признано правительством ФРГ и не имело с нашей страной никаких официальных дипломатических отношений. Оно считалось прокоммунистическим. Вся история грозила стать очень таинственной.

Но оба африканских государственных деятеля заверили меня, что правительство Гизенги приложит все усилия, чтобы сохранить в целости и сохранности оба национальных парка — Вирунга и Гарамба. Я же должен постараться уговорить как можно больше туристов из Европы и Америки поехать в Африку, с тем чтобы посетить эти парки. Такая просьба во время гражданской войны показалась мне обезоруживающе наивной.

Я упрекнул этих деятелей в том, что около четырехсот обходчиков и рабочих Вирунга-парка и Гарамба-парка в течение многих месяцев не получают жалованья, потому что связь с далекой столицей — Леопольдвилем прервана. Это особенно обидно тем служащим Вирунга-парка, которые еще в «бельгийские времена» служили в армии. Потому что теперешним солдатам правительство выплачивает учетверенное жалованье.

Все это я им выложил. Но они ответили, что казна правительства Гизенги пуста. И не могу ли я сам каким-нибудь образом раздобыть денег для охраны парка?

И вот я в своем рабочем кабинете во Франкфуртском зоопарке подписал нечто вроде государственного договора с министрами правительства Гизенги. Согласно этому договору, я должен собрать денег для выплаты жалованья охране парка, но вручу эти деньги не правительству, а непосредственно служащим парка. Правительство же со своей стороны обязуется выделить мне военную охрану, которая будет сопровождать меня из Стэнливиля до парка, когда я повезу туда деньги. На том и порешили. Вот так нежданно-негаданно начинаешь принимать участие в «большой политике»…

Но никто не захотел дать мне этих денег. Правительство ФРГ, равно как и ООН, ЮНЕСКО и различные другие международные организации и союзы, и слышать не хотело ни о каком Гизенге. Все прежде хотели выждать: кто в Конго возьмет верх. Но выжидание означало голод и бедствование для охраны парков, гибель конголезских национальных парков вообще. Так что пришлось мне собрать эти деньги путем пожертвований в Фонд охраны диких животных, и туда же ушла часть моих гонораров за книги и телевизионные передачи, посвященные охране природы.

Доктор Жак Вершурен отправился с этими деньгами в Заир.

Служащие Вирунга-парка в течение года получали свое жалованье из Фонда охраны животных, находящихся под угрозой исчезновения. Надо сказать, что жалованье это было весьма скромным. Во Франкфурте же были изготовлены специальные нарукавные повязки с изображением герба и опознавательных знаков. Подобная мера была необходима, чтобы этих людей, давно уже износивших свою форменную одежду, признавали за должностных лиц, официально несущих охрану парка.

Поскольку все средства транспорта были конфискованы, Зоологическое общество Франкфурта раздобыло вездеход, который Жак Вершурен с огромным трудом доставил из Дар-эс-Салама через всю Восточную Африку в Заир.

Но браконьеры из Уганды все вновь и вновь проникали через границу в Вирунга-парк, производя опустошительные набеги на дикую фауну и стреляя в конголезскую охрану. Когда же охрана парка подтягивала отряды солдат и полицейских, которые пускались в погоню за грабителями, те перебирались через границу к себе и оттуда высмеивали своих преследователей. Тридцать два храбрых обходчика Вирунга-парка были убиты браконьерами.

А в угандийском Кидепо-парке, находящемся на границе с Суданом, в свою очередь происходило нечто подобное, только здесь браконьеры приходили из Судана. Там тоже было убито четыре обходчика парка.

Для угандийских национальных парков нам тоже удалось из пожертвований в Фонд охраны животных, находящихся под угрозой исчезновения, выделить средства для покупки самолета и различного снаряжения, необходимого для действенной охраны национальных парков.

Во время торжественного вручения этого имущества, происходившего в Кампале, столице Уганды, я позволил себе пожаловаться министрам правительства на то, что обходчики граничащих друг с другом национальных парков Уганды и Заира, а также полиция двух этих стран работают разобщенно, вместо того чтобы объединить свои усилия в борьбе с браконьерством.

— И поступают они так только потому, — сказал я, — что привыкли рассматривать своих братьев по племени, живущих по ту сторону границы — границы случайной, возникшей произвольно при дележе колоний, как чужих, как «иностранцев». А из-за этой розни ни в чем не повинные, бедные и плохо оплачиваемые африканские служащие парков должны рисковать своей жизнью! С этим надо покончить!

Не знаю, подействовали ли на общественное мнение мои слова, но несколько позже столь необходимого сотрудничества в борьбе с браконьерством удалось добиться, и дело пошло на лад.

XVII. Свидание с Заиром…

Почти через двадцать лет после того как я впервые вместе с моим сыном Михаэлем ездил в Конго за животными, меня пригласил туда, теперь уже в Заир, президент Мобуту. На этот раз я ехал в качестве гостя.

Сколько воды утекло со времени моих первых путешествий по этой стране! О них я рассказывал в предыдущих главах этой книги. Мой сын лежит в могиле на краю кратера Нгоронгоро, а кровавые бои, долго лютовавшие в Заире, утихли.

Разумеется, мне очень хотелось увидеть вновь места, бывшие когда-то столь близкими моему сердцу, и посмотреть, что там сделано нового за последние годы. Поэтому я первым делом направился в столицу — Киншасу. Киншаса с 2,2 миллиона жителей в настоящее время — второй по величине город (после Парижа), говорящий на французском языке[59]. Сегодняшний Заир — бывшая бельгийская колония, в отличие от примыкающего к ней с севера Конго со столицей в Браззавиле — бывшей французской колонии[60], занимает огромную площадь (2 345 409 кв. километров), но население его составляет всего 17,5 миллиона человек. В этой огромной стране встречается 85 процентов всех видов растений, произрастающих в Африке.

Итак, я поехал в Киншасу. И пошел, конечно, в зоопарк. К великому своему удивлению, я увидел там одного очень старого знакомого: южноамериканского тапира Никко, родившегося 1 сентября 1958 года во Франкфуртском зоопарке и полгода спустя посланного сюда в качестве подарка. Несмотря на свой преклонный для тапира возраст, он выглядел весьма бодрым и моложавым. Я с удовлетворением заметил, что зоопарк содержится в чистоте, животные ухожены. Но за последние годы здесь явно ничего нового не построено, потому что президент задумал создать за городом, на берегу реки Конго, новый зоопарк, причем огромный, с территорией примерно около двух тысяч гектаров.

Затем я в большом пассажирском самолете четыре часа подряд летел над бесконечными огромными массивами девственных лесов, покрывающих сплошным зеленым ковром весь бассейн реки Конго. Приземлился я в Кисангани, бывшем Стэнливиле.

Пожалуй, на одномоторном самолетике я не согласился бы сейчас проделать тот же путь. Опыт уже показал, что если такой самолет совершает вынужденную посадку, то потом его практически уже невозможно отыскать: кроны деревьев смыкаются над ним, и сверху совершенно невозможно определить место, куда самолет сел. А расстояния здесь такие, что если кому-то и посчастливится при подобных обстоятельствах остаться живым, то выбраться пешком из леса ему все равно не удастся: во многих его местах еще ни разу не ступала нога белого человека, да и не только белого: их вообще еще ни один человек не посещал.

Кисангани, где я пересаживался на другой пассажирский самолет, во многом утерял свое прежнее значение. Так, здесь нет теперь никаких международных авиалиний. А большой комфортабельный отель «Сабена», расположенный рядом с аэродромом, за отсутствием постояльцев превращен в один из корпусов университета. В остальном лее здесь за последние полтора десятка лет мало что изменилось — все показалось мне таким же, каким было прежде.

Я лечу дальше — в Исоро (бывший Сан-Паули), где меня должен встречать бельгийский пилот Алайн Жамар на маленьком четырехместном самолете фирмы «Цессна». Я очень хочу с ним познакомиться, поскольку три месяца назад мне пришлось много и настойчиво о нем хлопотать. И несмотря на дальнее расстояние, нас разделявшее, мои хлопоты увенчались успехом.

А дело обстояло так. 28 января этого года Алайн Жамар должен был переправить свой самолет в Восточную Африку, в Найроби, для техосмотра. Лететь ему нужно было через Уганду. Но в Уганде как раз незадолго до этого произошел новый переворот. Ничего не подозревавший об этом пилот Жамар совершил промежуточную посадку на аэродроме Энтеббе близ столицы Уганды — Кампалы и был немедленно арестован по подозрению в шпионаже. Он потом рассказывал мне, что его сразу же обрядили в арестантскую одежду и бросили в тюрьму, где он был вынужден питаться кашей из маниока и пить грязную воду. В результате Жамар заразился каким-то кишечным заболеванием и в довершение целую неделю пролежал с тяжелым приступом малярии, так и не добившись врача или хотя бы таблеток. Когда его водили по коридорам и где-либо открывалась дверь, он каждый раз обязан был садиться на корточки, а голову прятать между коленями. В камере он находился обычно еще с тремя другими заключенными, но все время с разными — они периодически менялись.

За все это время, в течение нескольких недель, Жамар видел только одного белого. Это был англичанин, который, однако, не удосужился никуда заявить, что в угандийской тюрьме сидит европеец. И только один греческий пилот, которого выпустили несколько раньше, оповестил об этом мировую общественность.

Я как раз находился в Восточной Африке, где и получил подряд несколько тревожных телеграмм из Заира с просьбой постараться помочь попавшему в беду бельгийскому пилоту. К счастью, я был знаком с одним из новых министров Уганды, профессором зоологии Банаге из университета Макерере. Я начал бомбардировать угандийское правительство и посольство телеграммами, и 27 февраля Жамара действительно выпустили. Он полетел на своем самолетике в Найроби и вернулся затем назад в Заир.

А теперь я увидел его собственными глазами — этого несчастного страдальца Жамара! Ему 34 года, но можно дать от силы 25, и он за это время хорошо отдохнул и оправился от своего потрясения, Я сажусь вместе с ним в его самолетик, и мы летим на самый север страны, к знаменитой станции по приручению слонов Гангала-на-Бодио. Она находится совсем недалеко от границы с Суданом.

В Европе до меня доходили слухи, что в 1965 году станция по приручению слонов и лагерь по отлову окапи были полностью разрушены. Их больше не существует. Какова же была моя радость, когда я, приземлившись на новом местном «аэродроме» — аккуратной взлетной площадке, сразу же понял, что это неправда. Все строения были целы.

Более того, к ним прибавилась еще и маленькая гостиница. Когда я неуклюже вылез из «Цессны» (у меня затекли ноги от долгого сидения), то, к большому своему удивлению, обнаружил, что меня встречают со всеми что ни на есть почестями: корнаки и обходчики парка выстроились по-военному возле взлетной полосы под государственным флагом, духовой оркестр играет на рожковых инструментах, школьники поют, и воздвигнуто нечто вроде триумфальной арки из пальм и цветов…

Я был поражен! Я был вынужден принимать парад и держать ответную речь, притом по-французски, как и во все последующие несколько недель. А мой французский за последние десять лет сильно «заржавел» за ненадобностью!

Затем появилось одиннадцать рабочих слонов. Они шли ровным строем с корнаками на спине. Мне опять, как прежде, было непривычно видеть, что сидят погонщики на самой вершине спины слона, а не на его шее, свесив ноги по обе стороны за ушами, как это принято в Индии. Такая манера езды на слонах, которую я наблюдал в Ассаме, где мне не так давно пришлось побывать, кажется мне значительно удобнее и устойчивее. Тем не менее, когда я здесь несколько позже задумал покататься на слоне, мне пришлось сесть «по-африкански», то есть залезть на самую верхотуру спины и держаться за веревку, опоясанную вокруг туловища животного.

Все люди, работающие на станции, принадлежат к племени азанде. Сразу же после обеда при ярком солнечном освещении молодежь стала демонстрировать нам народные танцы. Комендант станции объяснил мне, что ему пришлось уговорить их облачиться для этой цели в традиционные одежды племени, изготовить необходимые музыкальные инструменты и танцевать, как это принято по старинным обычаям. Мы заметили, как капрал, не говоря ни слова, подошел к молодым девицам и снял с них бюстгальтеры…

Ритмичные звуки, угловатые, дергающиеся движения показались мне удивительно знакомыми — и отнюдь не по африканским воспоминаниям. Это ведь те самые буги-вуги или твисты, которые теперь танцует весь мир! Вокруг стоят молодые женщины в длинных платьях и цветных накидках, которые сейчас модны в Африке. На руках они держат детишек, но колени у них так и подрагивают в такт музыке. Под вечер они уже все танцуют — начинаются настоящие народные гулянья.

А я сижу и беседую за кружкой пива с молодыми людьми из племени азанде. Они поражены, даже просто поверить не могут, что во Франкфурте, да и во всем мире вообще, переняли африканские танцевальные движения, а также ритмичную джазоподобную музыку африканского происхождения.

— Африканские танцы завоевали весь мир! — сказал я им.


Лошади здесь, как и в большинстве других областей Африки, жить не могут — погибают от болезни нагана. Тем не менее на станции прежде всегда держали нескольких верховых лошадей, необходимых при отлове диких слонов. Для того чтобы сохранить жизнь этим лошадям, им постоянно делали соответствующие инъекции. И хотя во время гражданской войны здесь наверняка не было необходимых для этой цели лекарств, я все же, к полнейшему своему удивлению, заметил двух лошадей, причем объезженных и в весьма хорошем состоянии. Как я узнал, это были потомки здешних верховых лошадей.

И слоны тоже пережили гражданскую войну. Когда она началась, корнаки сели на слонов вместе со своими женами и детьми и исчезли в чаще леса. Там они прожили с короткими перерывами около года, появляясь домой только тайно, по ночам, чтобы собрать с полей маниок. Вот так Гангала-на-Бодио продержалась в трудные времена.

Станция по отлову слонов находится на самой границе с Гарамба-парком, который тянется отсюда до границы с Суданом. Этот национальный парк основан в 1938 году и охватывает 5 тысяч квадратных километров, что вдвое больше государства Люксембург! Только в этой местности во всем Заире водятся жирафы и только здесь живут белые носороги (северного подвида) в естественных условиях на своей первоначальной родине. Со дня его основания Гарамба-парк был закрыт для посещения туристами, служил исключительно для научных целей.

Вплоть до самого разгара гражданской войны, до 1963 года, в Гарамба-парке обитало 1300 белых носорогов. Но потом сюда заявились солдаты, а вслед за ними и браконьеры из пограничного Судана, которых постепенно, становилось все больше, а жирафов и носорогов все меньше. Под конец здесь осталось всего 20 белых носорогов. А вот недавно проводили новый подсчет и обнаружили будто бы уже 250 экземпляров. Сомнительно что-то. Я часами летал над парком и изъездил его вдоль и поперек на вездеходе, но, к великому своему сожалению, обнаружил только пятерых. А вот слонов и кафрских буйволов я действительно видел большие стада.

В самом парке с браконьерством покончено. А поскольку привычные места обитания диких животных здесь остались в полной сохранности, то поголовье их, несомненно, вскоре снова возрастет. Но тому, что на сегодняшний день в парке обитает уже 250 белых носорогов, я, откровенно говоря, не верю.

Через несколько дней мы с Жамаром снова садимся в его «Цессну» и летим в Момбасу — большую деревню посреди девственного леса, возле которой имеется нечто вроде посадочной площадки — ровная полоска земли, поросшая травой. А оттуда уже надо ехать на машине по дороге, ведущей через лес Итури, пока через два часа не достигнешь местечка Эпулу, расположенного на берегу одноименной реки, в самом сердце девственного леса Центральной Африки.

Вот там и находится лагерь по отлову окапи. Основан он был в 1946 году под руководством Ж. Медины и содержался им в самом образцовом порядке. Медина побудил окрестных пигмеев помогать ему в отлове окапи, этих редчайших короткошеих лесных жирафов, открытых только в 1900 году.

Ж. Медине во время гражданской войны пришлось провести около десятка лет вдали от лагеря по отлову окапи, в Кисангани. Тем больше была его радость, когда полгода назад ему разрешили туда вернуться, теперь уже довольно дряхлым и немощным стариком. К сожалению, я его уже не застал: несколько недель назад его похоронили.

За то время, что я здесь не был, построено несколько новых загонов, поймано 11 окапи, два из которых живут в приусадебном парке президента в Киншасе. Я видел их — они ухожены и выглядят прекрасно.

Лагерь сейчас занимается отловом различных животных для зоопарков: здесь есть и бонго, и лесные дукеры. В сарае я обнаружил тяжелую рабочую упряжь для слонов, которой теперь в Гангала-на-Бодио уже не пользуются. Дело в том, что в лагере прежде работала группа рабочих слонов. Я предложил новому начальству их снова завести. Туристам, которые теперь, безусловно, во все возрастающем числе хлынут в Заир, это будет интересно. За несколько часов езды они смогут из Вирунга-парка добраться до Эпулу, полюбоваться окапи и другими дикими лесными животными, поглазеть на бамбути. А всего в каких-нибудь нескольких часах езды отсюда находятся знаменитые пещеры Маун-Ойо — удивительнейший лабиринт из величественных кафедральных соборов, огромных залов с высоченными сводами, под которыми живут десятки тысяч питающихся плодами летучих собак. Это зрелище, которое не увидишь в других частях Африки.

Страшно обрадовались нашему приезду мои старые знакомые — бамбути — они устроили настоящий праздник танца. По всей вероятности, им очень не хватало в эти последние 10 лет посещений европейских гостей, всегда привозящих с собой какие-нибудь лакомства…

Когда я спросил, где же герои нашего фильма «Для диких животных места нет» — Казиму и Эпини, то узнал, к большому своему сожалению, что они как раз на несколько дней ушли в лес. Но на месте оказалась их взрослая дочь Дьимале Малиаму. Я предложил ей сфотографироваться рядом со мной, и она тут же, как нечто само собой разумеющееся, скинула большой пестрый платок, в который, по африканскому обычаю, была обернута, нацепила набедренную повязку и голышом встала рядом со мной. Ведь пигмеи знают еще со времен старого Путнама, что европейцы, а особенно «киношники», всегда хотят увидеть «настоящих бамбути», а не пигмеев в европейской или африканской одежде.

Когда я этой девице положил в руку заир (денежный знак стоимостью в семь с половиной марок), она тут же побежала и отдала деньги пожилой женщине.

Все здесь, как и прежде. Река Эпулу мчит свои пенные воды через густые леса, единственный железный мостик нависает над ней крутой дугой, пигмеи поют все те же песни. В загонах, уходящих далеко в лес, стоят полосатые окапи.

Зато в национальном парке Вирунга, куда мы летим, многое уже существенно изменилось. Это старейший из всех национальных парков Заира. Основан он в 1925 году и занимает площадь 8 тысяч квадратных километров. Его по праву можно назвать одним из великолепнейших национальных парков мира. Хотя я посещал его уже неоднократно, но по-настоящему мне это стало ясно только теперь, когда я впервые полетал над ним на самолете.

Горы Рувензори, или, как их называли в старину, Лунные горы, я, например, ни разу не мог ясно разглядеть или сфотографировать: вечно они были обвешаны клочьями облаков. Но на этот раз летчик Жамар разбудил меня еще за полчаса до восхода солнца. Не было еще шести. Оказывается, снежные вершины освободились от облаков и сверкали во всем своем первозданном великолепии.

Скорее в самолет и в воздух! Сначала мы летим вдоль реки Семлики — одного из источников, питающих Нил. Вытекает она из озера Иди-Амин-Дада и несет его воды за 70 километров, где впадает в озеро Альберт. Чудесными извивами (еще не спрямленными хитроумными гидростроителями, как это делается с нашими европейскими реками) течет эта полноводная река меж бескрайних долин Ишанго и дальше через девственный лес.

Вершины гор Рувензори тем временем надвигались на нас со все возрастающей быстротой. Это горный массив протяженностью около 100 и шириной 60 километров с наивысшей точкой в 5119 метров. В Африке есть только две вершины, превосходящие ее высотой: Килиманджаро (5895 метров) и гора Кения (5199 метров). До прихода европейцев горы Рувензори считались неприступными. Ни один африканец не поднимался выше снеговой линии, и все считали, что верхняя часть гор сложена из белого камня.

Мы медленно облетаем вокруг этих белых, с острыми выступами вершин. Многих из них и по сегодняшний день еще не коснулась нога человека.

Облака тем временем начинают сгущаться. Все труднее становится лавировать между ними, чтобы иметь возможность фотографировать все вокруг. Маленькие облачка мы просто пронзаем насквозь. Когда я смотрю вниз, то вижу совершенно нетронутые с первобытных времен долины…

Горная цепь Рувензори расположена к северу от экватора. В Африке нет ни одного другого горного массива, который бы полностью — от подножия до вершины (хотя бы на одной только стороне) — был заповедным и находился под охраной закона. Ведь Вирунга-парк тянется от реки Семлики до самых горных вершин. Растительные сообщества, постепенно меняющиеся через каждые 200 метров по мере увеличения высоты, а также населяющий их животный мир никто здесь не тревожит. Все другие огромные группы гор в Африке: вулканы Вирунга в Заире, гора Кения, Абердарес возле Найроби, гора Камерун, Килиманджаро, впрочем, как и Анды в Южной Америке и Гималаи в Азии, — до определенной высоты полностью или частично заселены, окружены плантациями, крестьянскими хозяйствами, полями и огородами. Они поднимаются вверх по склонам вплоть до 1500 и даже 2000 метров. Но на конголезской стороне Рувензори все осталось в нетронутом виде, таким, каким оно было испокон веков. Здесь хозяйственная деятельность человека не нанесла еще никакого ущерба природе.

Мелкие зверьки здесь поднимаются в гору до высоты 4600 метров, следы же слонов встречаются не выше 3 тысяч метров. А леопарды отваживаются при случае забираться до самых ледников.


Я снова сплю в той же самой гостинице в Ишанго, построенной на высокой площадке, выступающей над местом, где из озера Иди-Амин-Дада вытекает река Семлики. Вода прозрачна и тепла, и я купаюсь, потому что, как я уже говорил, здесь нет бильгарций. Правда, при этом я держусь на почтительном расстоянии от бегемотов, которые, мучимые любопытством, то и дело стараются подойти поближе, чтобы получше меня разглядеть.

Ишанго — одно из прекраснейших мест в Африке, с видом не только на Рувензори, но и через дальнюю гладь озера на вулканы Вирунга. Отсюда с отвесного обрыва можно часами глядеть вниз, наблюдая за греющимися на солнце семействами бегемотов, окруженных со всех сторон сотнями пеликанов и больших бакланов. В этих двух домиках для гостей, до которых широкие массы туристов обычно не добираются, мы когда-то с моими спутниками зачастую жили совершенно одни.

Добраться до этого места из Руинди, где находится главная администрация Вирунга-парка, довольно сложно. Для этого нужно выехать за пределы парка и ехать по шоссе, ведущему через горы, чтобы затем с другой стороны снова въехать в парк. Поэтому Ишанго и вся северная часть парка начиная с 1961 года и по 1969 год практически никем не охранялись. Долгое время здесь хозяйничали солдаты, разъезжая по равнинам на машинах и стреляя из автоматов во все живое. Раньше здесь обитало от 5 до 6 тысяч кафрских буйволов, теперь их осталось только 250. Но, несмотря на то что по берегам Семлики повсюду можно найти кости застреленных бегемотов, река уже снова кишит этими толстокожими! Размножились и водяные козлы Томаса.

Нет никакого сомнения в том, что стада животных будут и дальше успешно умножаться. Будем надеяться, что именно здесь, в этом прекрасном нетронутом месте, не выстроят какую-нибудь колоссальную гостиницу для туристов…

В этот свой приезд мне благодаря самолету впервые удалось ознакомиться со средней частью Вирунга-парка, расположенной севернее озера Иди-Амин-Дада между Ишанго и равнинами Руинди. Наземным способом сюда добраться крайне трудно: здесь нет дорог, потому что горы в этом месте подступают к самому берегу озера. А на самолете сверху можно все удобно и тщательно осмотреть. Несколько раз мы пролетаем взад и вперед над скоплениями бегемотов, стаями пеликанов, носорогами, стадами буйволов и антилоп. Глубина озера нигде не превышает 100 метров. Несмотря на его огромные размеры, на нем никогда не бывает больших волн в отличие от многих других африканских озер. И хотя здесь нет ни одной подходящей бухты, которую можно было бы использовать в качестве гавани, тем не менее на лодке легко удается преодолеть расстояние от берега до берега.

Главная администрация национального парка Вирунга находится, как я уже упоминал, в Руинди, посреди равнин, относящихся к наиболее богатым дичью районам Африки. Место, где она расквартирована, носит название Руинди-Лодж. Равнины эти пересекают четыре полноводных реки: Руинди, Ручуру, Ньяруфанго и Ньякакоме. Все эти реки берут свое начало в самом национальном парке, и все они впадают в озеро. Это озеро, лежащее на высоте 916 метров, — один из немногих крупных внутренних водоемов мира, который отовсюду окружен национальными парками: со стороны Заира это Вирунга-парк, а со стороны Уганды — парк Куин-Элизабет. Таким образом здесь действительно удалось сохранить в нетронутом виде дикий тропический ландшафт. Равнины Руинди со всех сторон окружены высокими неприступными горами — ведь с юга к ним примыкают грозные группы вулканов, тоже относящихся к парку. Здесь удалось сохранить самое большое в мире скопление бегемотов, много разных видов антилоп, стаи гнездящихся пеликанов, а также львов и больших лесных свиней.

Разумеется, и здесь маленькая туристическая гостиница, которая выстроена много десятков лет назад, стоит не на месте. Ведь несмотря на то что она рассчитана только на сто мест, это требует постоянного присутствия почти тысячи человек — обслуживающего персонала и их семей. Их жилища расположены неподалеку и выросли в большую деревню, даже скорее небольшой городок. И все это прямо посреди нетронутой дикой природы — а это никуда не годится!

Как я уже говорил, в «смутные», или «тревожные», времена, как их называют в Заире (выражение «гражданская война» здесь считается предосудительным), мне неоднократно приходилось бывать в этих местах. Как и тогда, мне сейчас пришлось утром принимать настоящий парад и держать речь, обращенную к мужественным охранникам парка и вдовам убитых.

Вездеход, доставленный нами сюда еще во времягражданской войны, все еще на ходу, несмотря на то что прошел уже 250 тысяч километров. А это немало для проселочных дорог, а большей частью и полного бездорожья.

Восьмидесятилетний вождь одного из племен района Ручуру, пользующийся огромным авторитетом у своих 350 тысяч соплеменников, взял на себя добровольную охрану национального парка. Охраняемая зона занимает как-никак 75 процентов всей территории, принадлежащей племени. Поэтому среди браконьеров никогда или почти никогда не оказывалось конголезцев, жителей окрестных деревень. Браконьеры, как правило, проникали через границу из соседней Уганды или Руанды.

Как изменился Руинди-Лодж за последние два года! Ресторан стал ультрасовременным, построено дополнительно 24 новых коттеджа для туристов, полы затянуты коврами, освещение — электрическое, кондиционеры создают приятную прохладу в помещениях, функционируют ванные. Сейчас здесь одновременно могут переночевать восемьдесят человек.


Я еду на «джипе» в район Ишасы. Прежде сюда было очень трудно добраться из-за преграждавшей дорогу реки Ручуру. Приходилось ехать окольными путями, выезжая далеко за пределы парка. Поэтому-то как раз здесь, на границе с Угандой, особенно сильно бесчинствовали браконьеры. Тысячи и тысячи антилоп, буйволов и слонов погибали мученической смертью в удавках, истреблялись с помощью ружей и отравленных стрел. Именно на этом месте происходили кровавые стычки браконьеров с охраной парка, и многие героические охранники были здесь зверски убиты.

В настоящее время через реку Ручуру создана переправа, здесь регулярно курсирует паром. Это в значительной степени облегчает наблюдение за парком, а также его охрану.

Прибыв на место, мы разбили палатки и спали в них ночью. А вокруг паслись слоны, некоторые всего в каких-нибудь 20 метрах от нас, Я был несколько обеспокоен тем, что вдруг кто-нибудь из толстокожих не заметит моей палатки и просто-напросто пройдется по ней ногами…

Лесничий X. Летиексхе, работающий в Лулимби, сообщил мне, что в подведомственном ему районе появились львы-людоеды. Так, в сентябре 1971 года рыбак из рыболовецкой артели на берегу реки Ньякакома был убит и съеден львом. Лесничий разговаривал с этим человеком в 6 часов вечера, а уже через час он был мертв. Льва этого выследили и убили. В его желудке нашли остатки человеческой одежды и волос…

Подобное же несчастье приключилось за год до этого почти на том же самом месте. И здесь же, более 40 лет тому назад, был съеден бельгийский лесничий де Ватвиль. Проклятое место какое-то. Во всяком случае львы здесь явно опаснее для людей, чем, например, в Серенгети.

В том же 1971 году в районе Луама, относящемся к провинции Киву[61], по вине львов погибло 22 человека. А годом раньше в той же провинции Киву, недалеко от местечка Мавикура, произошел такой случай. Ехавший ночью по дороге грузовик остановился из-за какой-то пустячной поломки посреди дороги. На открытой платформе кузова находилось семь человек. На них напали львы, стащили всех семерых с грузовика и растерзали.

В связи с этим мне хочется напомнить некоторым не в меру ретивым и увлекающимся деятелям по охране природы и любителям животных, что нельзя требовать того, чтобы в Африке повсюду охранялись дикие животные, особенно опасные. Они обязаны уступать место расширяющимся человеческим поселениям, точно так же как это случилось в Европе и Северной Америке. Но тем важнее заблаговременно выделить для них национальные парки, в которых люди жить не должны.

Вот именно это-то благоразумно и предусмотрительно сделали правительства молодых африканских государств.


На следующее утро мы с Алайном Жамаром полетели в южную часть парка, «в гости» к вулканам. Один из них, а именно Ругарама, образовался всего лишь за последние полгода и еще месяц назад действовал весьма активно — извержение шло вовсю. Это «дочерний» вулкан ныне уже потухшего старого вулкана Ньямурагира — извержение, прорвавшееся со стороны склона, а не сверху, из кратера. «Филиал» этот все еще сильно курится, потоки лавы растеклись во все стороны. Я с воздуха снимаю один такой лавовый по ток, который впадает в небольшое озерцо. Вода в озере кипит, и пар клубится над ним. А деревья вдоль лавовых потоков стоят обгоревшие и сморщенные.

Доктор Вершурен рассказывал мне, что наблюдал однажды, как вулканическая бомба (раскаленный камень, выброшенный из жерла вулкана) попала в птицу и мгновенно ее убила. В другой раз он видел, как такой камень убил летучую мышь. Когда течет такой лавовый поток, то случается, что он обтекает вокруг какого-то небольшого холма и изолирует его от окружающего мира. А на холме, как правило, остаются животные, не успевшие убежать или не заметившие вовремя опасности. Должно пройти не меньше четырех-пяти недель, пока лава настолько остынет, чтобы животные-узники могли по ней пройти. Однако замечено уже, что спустя три недели по неостывшей еще лаве на такой островок решаются перебраться леопарды, которые затем в течение нескольких дней убивают всех животных, боящихся преодолеть горячее препятствие.

Мы же свободно летаем меж вершин вулканов, которые постепенно все больше затягиваются облаками. И вдруг — печальная находка! На отвесном склоне вулкана Микено (4437 метров) я увидел сначала белую точку. Мы делаем вираж и подлетаем ближе: там висит, зацепившись за выступ, самолет. Небольшой такой — размером с наш. Издали он выглядит как белый крест…

Как я потом узнал, это был самолетик, исчезнувший 16 декабря прошлого года и считавшийся пропавшим без вести в дебрях девственного леса. В нем был всего только один человек. Труп его, а также все, что осталось от самолета, никогда уже не удастся снять с этих крутых лавовых склонов на такой огромной высоте…

На вершине Каризимби (4507 метров) доктор Вершурен видел как-то взобравшихся туда буйволов, а на Мухавура (4127 метров) — горных горилл, несмотря на то что там по ночам так холодно, что образуется лед.

Особенно активно действующими были эти вулканы между 1938 и 1958 годами. Когда нам в те годы приходилось работать в Ишанго, мы каждую ночь видели, как на другом конце озера на фоне черного тропического неба высвечиваются ярко-красные раскаленные кратеры вулканов. Дорога из Гома в Букаву была перекрыта лавовым потоком, и целые деревни залиты лавой.

Внутренний склон кратера вулкана Нирагонго (3470 метров) террасообразными ступенями спускается вниз. Мы облетаем его кругом и пересекаем по диагонали не меньше шести раз, чтобы я смог его хорошенько сфотографировать, пока он не слишком-то задрапируется облаками. К тому же он продолжает куриться, и дым тоже ухудшает видимость.

Нирагонго означает «Огонь — бог гор». Было замечено, что на первую ступень внутренней террасы его кратера иногда спускаются павианы, причем по довольно отвесному склону. А группа ученых в 1959 году провела целую неделю даже на второй ступени террасы внутри кратера. Этому прямо трудно поверить, когда вот так, сверху, туда смотришь, как мы сейчас.

Многие вершины здесь до сих пор остаются непокоренными — на них еще не ступала нога человека. Даже на массивную пирамиду Микено, на склоне которой мы обнаружили погибший самолет, первое восхождение было организовано лишь в 1927 году. Причем одним из альпинистов, покоривших эту вершину, был не кто иной, как сам бельгийский король Альберт! А заброшенных горных болот избегает даже большинство животных. Однажды ночью здесь замерзло двадцать носильщиков геолога Кирхштейна, которые, попав в пургу, со страху потеряли голову и разбежались в разные стороны. Это были люди из теплых стран, которые никогда в жизни не видели снега. Наутро исследователь, к своему ужасу, обнаружил их окоченевшие трупы…

Дальше книзу, посреди лавовых равнин национального парка, Жаку Вершурену удалось открыть существование самых настоящих «газовых камер смерти». Зачастую в этих понижениях почвы днем присутствие газа совершенно незаметно: его выдувает ветер или он держится небольшим слоем у самой земли. Но к вечеру, когда влажность воздуха повышается, слой газа поднимается кверху и достигает иногда двух, а то и трех метров в высоту. Тогда процент углекислоты, обычно присутствующей в воздухе в ничтожных количествах, увеличивается до 40–50 процентов. Углекислота сначала парализует все живое, а затем убивает. Подопытная коза, которую привели вечером в такую загазованную низину, попаслась всего две или три секунды, а потом рухнула на землю, как подкошенная. Правда, вскоре она пришла в себя, когда ее вытащили из опасного места: она не погибла, а только потеряла сознание. Если же животное пробудет в газовом слое более 25 минут, спасти его уже ничем нельзя. Но поскольку забредшее в это проклятое место дикое животное никто не вытащит, оно, потеряв сознание, неизбежно вскоре погибает. Птицы умирают быстрей, потому что обмен веществ у них значительно выше, в то время как змеи, лягушки и ящерицы гораздо дольше сопротивляются отравлению. Вокруг валяются тысячи мертвых бабочек.

Ж. Вершурен за несколько дней нашел останки следующих погибших от газового отравления животных: 43 мартышек, 39 павианов, 33 львов, леопардов и гиен, 16 капских даманов, 38 слонов, 20 бегемотов, 20 бородавочников и больших лесных свиней, 22 антилоп и сотен мелких млекопитающих, птиц и пресмыкающихся.

Иногда газовый слой поднимается медленно и достигает всего метра или полутора метров в высоту. Этим объясняется, что из пасущегося на таком месте стада слонов погибают одни только слонята, взрослые животные благодаря своему высокому росту остаются невредимыми. Известны случаи, когда здесь по этой же причине погибали пигмеи. Доктор Вершурен во время своих опытов подстраховывал себя тем, что держал в руках зажженный фонарь. Когда газовый слой начинал подниматься, фонарь погасал.

Вечером, Когда мы с Жаком Вершуреном сидели у костра, он рассказал мне, как недалеко отсюда, на берегу реки Руере, на него напал огромный слон. Худощавый и легкий исследователь — хороший спортсмен — бросился бежать что было сил.

— Я вспомнил, что слон пробегает стометровку за двенадцать секунд, в то время как мне достаточно для этого одиннадцати. Но, споткнувшись о торчащий из земли корень, я растянулся во всю длину. Я еще успел подумать (и эта мысль могла стать последней в моей жизни): десять лет все шло как по маслу, и надо же такому случиться! Лишь бы только сразу наступил конец — без мучений… Я жду пять, десять, двадцать секунд — ничего не происходит. Наконец я отваживаюсь поднять голову и вижу слона: этот бравый старый верзила стоит в двух шагах, протянув ко мне хобот, и осторожно, с огромным любопытством обнюхивает: что это еще за птица такая? Человеческий запах ему явно показался малоприятным, потому что он круто повернулся и не спеша пошел прочь… А в другой раз я, находясь на берегу бухты Кабале, возле озера Эдуард, прилег на свежем воздухе вздремнуть часок после обеда. Разумеется, поступок достаточно неосмотрительный с моей стороны. Когда я проснулся, то увидел, что лежу прямо посреди стада пасущихся слонов! Животных было не меньше дюжины, и они буквально окружили меня, но при этом добродушно старались не наступить случайно нотой…

А потом мы снова летим над горами вдоль озера Киву. При этом нам приходится подниматься все выше и выше, потому что сейчас, к концу сезона дождей, горы окутаны мощными кучевыми облаками, а в них сверкает и грохочет гроза.

Букаву находится на южной оконечности этого прекрасного озера, расположенного в 600 метрах над уровнем моря и окруженного со всех сторон плантациями и поселками. Отсюда всего за час можно на машине добраться до нового, только недавно основанного национального парка Кахузи-Бьега, занимающего всего лишь 600 квадратных километров и расположенного в горах. Ведет туда прекрасная асфальтированная дорога. С обеих сторон дороги высятся заросшие зеленым девственным лесом горы — настоящая Швейцария, только в тропиках. Недалеко от дороги в горной долине простирается гладкая как стол равнина. Во время проведения дорожных работ выяснилось, что на самом деле это озеро, покрытое двухметровым слоем растений и гумуса. Слоны бесстрашно расхаживают по этой зыбкой «палубе».

Здешний лесничий де Шривер, бельгиец, женатый на африканке из Заира, к моменту нашего приезда был занят строительством домов для обходчиков парка и скромной гостиницы для приезжих. Мне снова приходится под конголезским флагом держать речь перед выстроившимися по стойке «смирно» охранниками парка.

Особой нужды в гостинице здесь в общем-то нет. Ведь можно преспокойно жить в одном из шести отелей Букаву и при желании ежедневно приезжать сюда на машине. Лесничий де Шривер ручается, что в течение двух или трех дней здесь непременно увидишь живущих на воле горных горилл: их в этом небольшом национальном парке не меньше 300! По отношению к европейцам они держатся весьма доверчиво, от африканцев же пока еще, как правило, удирают: по-видимому, раньше здесь часто браконьерствовали. Если их «задирать», могучие самцы-гориллы в долгу не остаются — это отнюдь не безобидные существа!

В этом районе живет около тридцати так называемых пигмоидов, происшедших от смешивания рослых африканцев с маленькими пигмеями. Ростом пигмоиды значительно выше, чем бамбути из лесов Итури. В 1963 году один такой пигмоид был убит самцом гориллы за то, что ранил принадлежавшую к его гарему самку. Горилла догнал охотника, вспорол ему брюшину и вырвал все внутренности. При этом он несколько дней дежурил возле трупа, не давая его забрать. Другого такого пигмоида самец-горилла убил во время отлова обезьян сетями.

Просто трудно поверить, каким удобным и необременительным способом посетитель может сегодня увидеть горных горилл! Раньше для этого приходилось снаряжать настоящие экспедиции со множеством носильщиков и подолгу блуждать по дождливой и холодной вулканической местности.

Правда, ездить по парку стало безопасно только в самое последнее время. Еще в прошлом году, когда бельгийского лесничего навестил его брат, впервые приехавший из Европы в Африку, и поехал покататься по парку, его из леса обстреляли и смертельно ранили. Ехал он в стареньком американском «джипе», в том самом, в котором сейчас осматриваем парк и мы.


Из Букаву мы летим в следующий национальный парк — Упемба, расположенный в провинции Катанга[62]. Лететь приходится почти что четыре часа — это ведь добрых 800 километров к югу.

Упемба-парк основан в 1939 году и занимает площадь в 11 500 квадратных километров, что составляет примерно четверть Швейцарии. Протяженность его с юга на север — 250 километров.

Здесь просто чудесно! Штаб-квартира главного лесничего находится на плато на высоте 2200 метров над уровнем моря. Следовательно, здесь и летом всегда прохладно и дует легкий ветерок. Вокруг цветут обширные травянистые луга, как бы покрытые красноватой кисеей. Под руководством молодого, деятельного и энергичного конголезца Ж. Макабуца все содержится в исключительном порядке; в доме безукоризненно чисто, всю ночь можно пользоваться электроэнергией от самодельного движка, из кранов течет кристально чистая вода.

Здесь, в стороне от основного потока туристов, наводняющих сейчас Африку, можно по-настоящему отдохнуть среди природы. Но для этого необходимо иметь самолет, потому что на машине здесь далеко не уедешь: эта огромная территория состоит сплошь из горных террас, спускающихся вниз до 500 метров над уровнем моря и кончающихся большим озером. На террасах нетронутые горные долины чередуются с редколесьем. А из озера берет свое начало великая река Конго.

Что же касается дикой фауны, то девять десятых ее запасов, к сожалению, выбили солдаты войск Организации Объединенных Наций, находившиеся здесь в начале 60-х годов.

Помимо этого за последнее время внутри парка поселилось около 15 тысяч человек. Часть этих поселенцев сейчас уже перебазирована на новые места, вне границ национального парка, на очереди другие деревни. Что касается отдельных рыболовецких поселков, возникших на берегу озера (к счастью, на весьма отдаленном его конце), в которых уже построены даже церкви, то их решено оставить на месте. Зато к парку с другой его стороны будет прирезана довольно значительная территория.

За последние пять лет, когда Упемба-парк вновь стал охраняться, поголовье диких животных в нем снова сильно возросло. Это заметно даже с самолета. Повсюду бегают бородавочники, встречаются водяные козлы, конгони, зебры, антилопы канны, буйволы, шакалы, горные редунки с их рыжими головами и длинной густой шелковистой шерстью; много здесь и челноклювов, журавлей; лошадиных антилоп, ориби, клипшпринтеров, львов, леопардов, сервалов, гиеновых собак, медоедов. В редколесье из брахистегий можно увидеть черных лошадиных антилоп, кистеухих свиней и голубых дукеров — самый крупный вид из всех дукеров. Вниз, у самого озера, пасутся на бескрайних болотах антилопы ситутунга. Сотни антилоп личи, завидя наш самолет, поспешно бросаются в бегство. Никогда мне не приходилось видеть столь огромные стада слонов! Есть здесь, конечно, и бегемоты и крокодилы. А на плоскогорье то тут, то там стоят одиночные кусты уапаки, сплошь покрытые ярко-красными цветками — красота да и только!

Чтобы удобнее было фотографировать, мы с Жамаром снимаем правую дверцу самолета. Теперь я могу сидеть совсем свободно, свесив ноги наружу, и глядеть по сторонам. Разумеется, в таких случаях следует наделено привязываться, потому что при резком рывке самолета недолго и вывалиться. А это должно быть не слишком приятным — ведь в таких случаях человек остается в полном сознании, как мы это знаем по опыту парашютистов. С высоты 500 или 700 метров пролетишь достаточно долго по воздуху, прежде чем разобьешься о землю. За эти полминуты можно успеть достаточно много обдумать, если они последние в твоей жизни!

Я непрестанно слежу за тем, чтобы у меня с колен не соскользнул вниз какой-нибудь объектив, экспонометр или второй фотоаппарат. Все, что можно, привязано веревками к поясу, а что нельзя, я засовываю под ноги Жамару. Ощущение полета значительно сильнее, когда висишь вот так, наполовину свободно в воздухе, чем когда сидишь в закупоренном со всех сторон звуко- и воздухонепроницаемом лайнере. Когда мы с Михаэлем прежде летали в своем самолете «Дорнье» над Серенгети, то для съемок снимали с петель не только обе дверцы, но открывали и люк в полу. Правда, при этом мы прочно пристегивались ремнями.

Когда сейчас самолетик внезапно проваливается в воздушную яму, я вдруг чувствую, как меня приподнимает кверху и потом я шлепаюсь назад на свое место. Оказывается, расстегнулся ремень — видимо, я задел за пряжку каким-нибудь из своих аппаратов. Накренись машина в этот момент немного в бок, я бы «приземлился» уже двадцатью сантиметрами дальше, то есть попросту полетел бы вниз. Тем более что руки у меня заняты аппаратурой. Но и на этот раз все еще обошлось благополучно.

Час лету — и мы в новом, недавно основанном национальном парке Кунделунгу. Находится он в самом южном уголке Заира, возле Лубумбаши. Размеры его не очень-то велики — он занимает всего 1200 квадратных километров. Но предназначен этот парк для того, чтобы люди, работающие на предприятиях индустриальной провинции Катанги, имели возможность в двух часах езды от столицы попасть в тихие зеленые уголки и понаблюдать за пасущимися на воле дикими животными. В этом парке находится и самый высокий в Африке водопад Лофои (340 м). Сам парк тоже расположен довольно высоко, и поэтому здесь всегда прохладнее и легче дышится.

И хотя гигантская провинция Катанга в сельскохозяйственном отношении совершенно не освоена и там встречаешь лишь рудники, фабрики, водохранилища и автострады, тем не менее зеленые оазисы между ними полностью опустошены — вся дичь в них выбита. Многочисленные служащие и рабочие этого индустриального района явно неуемно развлекались охотой до тех пор, пока вокруг не осталось ничего живого.

Создание этого нового национального парка — заслуга некоего Роджера Минне, энергичного человека, любителя природы, деятельно борющегося за ее охрану. Роджер — владелец хлебозавода в Лубумбаши. Много средств вложено им в создание национального парка. Сейчас он является его почетным лесничим. Он рассказывал нам, как его отец еще в 1915 году приехал в Конго и как трудно в те времена было сюда добраться. Шесть недель приходилось плыть на пароходе от Саутгемптона, а потом еще ехать на поезде либо через всю Родезию, либо, позже, через Анголу.

В Кунделунгу-парке во время гражданской войны тоже немало побраконьерствовали. Но теперь он прекрасно охраняется не только африканскими обходчиками, но и с воздуха: Роджер Минне одновременно является президентом аэроклуба.

Многие виды диких животных здесь уже прочно начинают восстанавливать свое поголовье. В 1972 году здесь уже видели нескольких гепардов. Окончательно исчезли только носороги — их, к сожалению, больше нет. Будем надеяться, что носорогов удастся вновь завезти сюда из других районов.

Из Лубумбаши я возвращаюсь в Киншасу на огромном реактивном лайнере компании «Эйр Конго». Попасть в два вновь основанных в Заире национальных парка — Салонга-парк и Маико-парк, к сожалению, тогда еще не представлялось возможным: находятся они прямо посреди девственного леса, и там нет ни посадочных площадок для самолетов, ни настоящих автомобильных дорог. Для того чтобы туда добраться, потребовались бы многонедельные экспедиции. Но сейчас уже полным ходом ведутся работы по освоению и организации охраны обоих парков.

Салонга-парк занимает 30 тысяч квадратных километров, что равняется размерам всей Бельгии. Создан он с целью сохранения нетронутого девственного тропического леса, которого никогда еще не касался топор дровосека, а также населяющих его животных. Это один из самых больших лесопарков мира, притом единственный, где обитает такое редкостное животное, как карликовый шимпанзе, или бонобо (Pan paniscus). В Маико-парке, занимающем 10 тысяч квадратных километров, водятся (помимо других животных) окапи, о чем прежде никто и не знал, а также гориллы и редчайшие, почти легендарные птицы — конголезские павлины.

В Киншасе один государственный деятель устроил в мою честь прием, на котором присутствовали и прочие министры. Я был поражен, как досконально этот высокообразованный человек разбирался в вопросах, касающихся загрязнения окружающей среды и охраны природы в глобальном, общечеловеческом масштабе!

— Разумеется, туристы нам тоже необходимы, — сказал он в своей приветственной речи. — Мы всегда будем сердечно рады гостям и постараемся, чтобы они чувствовали себя у нас хорошо. Но не по этой причине мы создаем свои огромные национальные парки. Ведь Заир не бедная страна. По добыче меди мы стоим на втором месте в мире, у нас уникальное месторождение кобальта, есть германий, уран, олово, серебро, уголь, алмазы, мы выращиваем хлопок. В Заире представлено 85 процентов всех видов растений и животных, встречающихся на всем Африканском континенте. Мы хорошо знаем, как сейчас повсюду нарушается растительный покров Земли, включая и многие районы Африки. Поэтому в некоторые из наших национальных парков в ближайшие пятьдесят лет, а может быть и навсегда, доступ широким массам туристов будет закрыт. Эти парки будут служить только науке и для сохранения нашей родной природы.

Я был тронут, с какой благодарностью здесь говорили о нашем Фонде охраны диких животных и о тех, кто жертвует деньги на это благородное дело.

— Когда в бурные времена всех наших переворотов весь мир считал, что Конго погибнет, захлебнувшись в собственной крови, и народ не выдержит всех ужасов этой братоубийственной войны, вы, господин профессор, бесстрашно приезжали сюда и помогали нам в самые тяжелые для нас времена. Вы верили в нас, верили в наше будущее и в наши способности. Мы этого никогда не забудем!

Эту благодарность я сейчас и хочу передать всем членам Зоологического общества, основанного в 1858 году, и всем тем многим, многим людям, внесшим свою лепту в это нужное и такое полезное дело.

XVIII. …и с Руандой

Итак, с начала пятидесятых годов я стараюсь с помощью телевизионных передач, книг и газетных статей убедить жителей Европы в том, что Африка ничуть не менее привлекательна для туризма, чем Италия, Испания или Греция. И что это отнюдь не континент, кишащий ядовитыми змеями, дикарями, кровожадными зверями и тропическими болезнями, как это часто описывают «героические» охотники в своих книгах.

Наша пропаганда возымела успех: все больше находилось желающих полюбоваться ни с чем не сравнимой картиной африканских животных, разгуливающих по необозримым просторам своей родины. Туризм в Африке за последние годы развился настолько, что стал основным источником дохода некоторых восточноафриканских государств: в Кении, например, он приобрел большее хозяйственное значение, чем вывоз кофе.

Таким способом нам, белым и черным друзьям природы, в экономическом отношении удалось добиться большего для неимущего населения отдельных «малоразвитых» стран, чем нашим правительствам с их официальной «помощью».

Того, кто однажды побывал в Африке, тянет туда снова и снова. Но приезжим каждый раз хочется увидеть что-нибудь новое. Кроме того, настоящие любители природы стараются не попадать в слишком массовый поток туристов. Такие люди, которым вовсе не обязательно спать каждую ночь в комфортабельных отелях, которые с удовольствием переночуют иной раз в палаточном лагере или простом деревенском постоялом дворе прямо посреди дикой природы, — эти люди за последние годы ездят не только по проторенным туристским маршрутам. Они побывали и в разных других африканских странах, таких, как Замбия, Малави, ЮАР, Юго-Западная Африка, Мозамбик, Родезия, Берег Слоновой Кости, Камерун, а кроме того, посещали и Сейшельские острова, Индию и Австралию, добирались до отдельных пунктов Южной Америки, любовались сказочными Галапагосскими островами. Безусловно, все больше и больше очарованных любителей природы будут стараться в ближайшие годы попасть и в Заир; особенно заманчиво после осмотра восточноафриканских национальных парков сразу же сесть в самолет и перелететь в Вирунга-парк в Заире.

Однако пока еще нет прямой авиалинии, соединяющей Восточную Африку с востоком Заира, например, с городами Гома или Букаву. В лучшем случае удается долететь до Кигали, столицы Руанды. Или прямо из Европы долететь до той же Кигали, а уже оттуда день езды на машине до границы с Заиром. Чаще же всего едут до Кисении. Это прелестный курортный городок на берегу озера Киву, самого высокогорного озера во всей Африке (1460 метров). Здесь прекрасные пляжи, красивые виллы, прогулочные дорожки, уютные гостиницы на набережной озера. Если хочешь, можешь сразу же переехать через границу и удобно отдохнуть на непосредственно примыкающем курорте Гома. А оттуда три часа езды на машине, или 45 минут на самолетике, до «Руинди-Лоджа», шикарного отеля посреди Вирунга-парка.

Необходимость транзита через Руанду предоставляет этой маленькой стране известные возможности задерживать какую-то часть потока туристов у себя, привлекая приезжих своими достопримечательностями. А туристы этой стране очень и очень нужны. Ведь Руанда с конца первой мировой войны и до 1960 года принадлежала к Бельгийскому Конго. Эта центральноафриканская страна, не имеющая ни железной дороги, ни водного транспорта, необходимых для связи с побережьем, занимает всего 26 тысяч квадратных километров, что составляет только три четверти района Баден-Вюртельберга (ФРГ). Тем не менее плотность населения здесь превышает плотность населения во Франции: в Руанде на один квадратный километр приходится 133 человека, а во Франции — 93,6. При этом в стране полностью отсутствует промышленность и нет сколько-нибудь больших городов!

В стране наблюдается явный перевыпас пастбищ, как, впрочем, и в соседней такой же маленькой стране — Бурунди. В Руанде насчитывается 600 тысяч голов скота, принадлежащего племени батутси. Эти с огромными рогами коровы надежно защищены нашей ветеринарией от всяких эпизоотии; и в то же время батутси их не раздаивают, и они дают очень мало молока. Так что Руанде приходится ввозить молоко и масло из Кении!

Эта гористая, когда-то полностью покрытая лесами страна, возможно, со времени начала нашей эры, а самое позднее — с IX столетия была заселена народностью бахуту — ветвью негроидов племени банту. Люди эти были земледельцами. Они постепенно сводили леса на горных склонах и жили там семьями и кланами, не имея общей государственности.

В 1450 году в этих районах появились батутси — люди хотя и темнокожие, но явно хамитского происхождения. По всей вероятности, они, так же как и родственные им масаи в Восточной Африке, были выходцами из Азии.

Батутси, точно так же как и масаи, — настоящие фанатики скота. Коровы испокон веков избавляли их от тяжелых полевых работ, снабжали молоком, мясом, шкурами; они служили им и транспортным средством. Обладая скотом, эти племена имели возможность вести в какой-то мере безбедный образ жизни и не слишком утруждать себя работой.

Бахуту же не могли купить этих коров у пришельцев — те им их просто не продавали: коровы у батутси не товар, как, например, зерно или другие полевые культуры, они — собственность короля. При случае батутси сдавали их в аренду земледельцам из племени бахуту, но тогда пастбище, на котором паслись эти царственные, замечательные животные, переходило в собственность владельца коров. В конце концов бахуту превратились в нечто вроде крепостных у батутси. Восстания вождей племени бахуту, которые вспыхивали в отдельных районах против засилья захватчиков, легко подавлялись воинственными пришельцами.

Однако в отличие от масаев, ведущих кочевой образ жизни, батутси в Руанде стали оседлыми и даже усвоили язык покоренного племени.

Несмотря на отсутствие письменности у батутси, история этого народа, их законы и смена королей начиная примерно с 1450 года сохранились достаточно хорошо. А объясняется это вот чем. У королей батутси были особые «поверенные», которые должны были заучивать наизусть эти законы и изложение особо важных исторических событий, частично сформулированные в стихотворной форме. Каждый такой поверенный знал только один определенный кусок из общего текста, который ему был выделен королем. Но, для того чтобы ничто не могло потеряться, каждый последующий должен был выучить и часть текста предыдущего. Тексты эти поверенные обязаны были хранить в строгой тайне, разглашение которой каралось смертной казнью. Пересказывать их можно было только королю. А если кто-нибудь забывал хоть строчку из порученного ему отрывка, его запарывали насмерть.

Однако воинственность королей батутси принесла и некоторую пользу этим двум странам: благодаря ей ни в Руанду ни в Бурунди так и не смогли проникнуть арабские работорговцы.

Руанда сейчас полностью освоена хозяйственной деятельностью человека — повсюду поселки, плантации, поля и бахчи. Леса теперь занимают всего 9 процентов всей территории (в соседнем Бурунди и вовсе только один процент!). А даже в ФРГ с ее высокой индустриализацией леса занимают все-таки 34 процента всей площади. Я не знаю ни одной страны, которая могла бы в наше время достигнуть более или менее приемлемого жизненного уровня, занимаясь одним только сельским хозяйством. Открытия полезных ископаемых или какой-либо индустриализации страны ожидать не приходится. Точно так же нет никакой надежды на существенный экспорт товаров (из-за отсутствия транспортных магистралей, когда доставка к побережью столь затруднительна, а расстояния так велики). Потому непосильна и конкуренция с другими африканскими государствами. А огромные стада рогатого скота, которые их владельцы держат в основном из престижных соображений, без какой-либо особой пользы для хозяйства страны, голодают во время засух.

Учитывая эти обстоятельства, становится ясно, сколь остро необходима такой стране валюта, ввозимая иностранными туристами. В столице Руанды Кигали и в Кисении уже выстроено два очень хороших современных отеля. Мне показывали проекты, предусматривающие постройку следующих четырех или пяти отелей и в других городках Руанды. Но нельзя забывать, что туристы приезжают в страну не ради отелей, а затем, чтобы увидеть и пережить что-то интересное. Основной притягательный момент большинства африканских стран — животный мир национальных парков плюс теплая погода во время европейской или американской зимы. Однако в Руанде короткий сухой сезон, приходящийся на европейскую зиму, не столь надежен, как в Восточной Африке: в Руанде и в это время случаются дожди. Поэтому правительство страны сейчас старается заасфальтировать хотя бы основные дороги, ведущие в горы.

Удивительно все-таки, что в такой перенаселенной маленькой стране создано целых два больших национальных парка! Ведь в соседнем Бурунди ничего подобного нет. Разумеется, занимают они районы, абсолютно не пригодные для поселений человека: либо высокогорье вулканической области, либо болота, озера или засушливые пространства вдоль реки Кагера, впадающей в озеро Виктория.

Я посетил оба национальных парка Руанды. Национальный парк Кагера основан бельгийцами в 1934 году. Перед въездом в парк в деревушке Габиро находится уютный, по-современному оборудованный отель, состоящий из нескольких коттеджей. Территория парка составляет 2510 квадратных километров, что соответствует примерно пятой части Серенгети. Четвертая часть парка, хотя и находится под строгой охраной, тем не менее заселена людьми. Живет там не меньше 1500 семей, большей частью скотоводы, стада которых пасутся рядом со стадами диких копытных. Местность эта находится на высоте от 1250 до 1825 метров над уровнем моря и представляет собой протянувшиеся с запада на восток обширные долины, разделенные плавными предгорьями. Все это — прекрасные пастбища для животных. Правда, во многих из этих долин нет постоянных источников воды. Зато несколько восточнее находятся озера и болота, образованные рекой Кагера. В этой травянистой местности можно увидеть только редкие одиночные деревья или куртины из них. Здесь водятся львы, павианы, леопарды, дикие степные кошки, зебры, бегемоты, бородавочники, буйволы и различные виды антилоп (особенно интересны болотные антилопы ситутунга), встречаются здесь и черные носороги, часть которых была завезена сюда в 1958 году на грузовиках из соседней Танзании.

Я проезжаю мимо добротных каменных домов, построенных еще бельгийцами для африканских обходчиков парка, и поднимаюсь на вершину холма, где стоит великолепная вилла управляющего Кагера-парком. Английские лесничие в Восточной Африке умерли бы от зависти, увидев, какие роскошные жилища выстроили бельгийцы для директоров своих национальных парков!

После продолжительных поисков я наконец нахожу и самого хозяина дома — африканца Джеймса Хабиямбере. Он был в гараже, где стоял в зацементированной яме под своей машиной. Старая, заслуженная колымага явно требовала тщательного ремонта. Машина была его собственная. Во всем национальном парке нет ни одной служебной машины, ни одного вездехода или микроавтобуса. Сорок два обходчика, находящихся в его распоряжении (вместо прежних 110), не в силах охранять такую огромную территорию, не имея транспортных средств.

Выбравшись из ямы, директор национального парка принес мне старую, сохранившуюся еще с «бельгийских времен» книгу для особо почетных гостей и попросил в ней расписаться. Полистав ее, я обнаружил, что последний раз был здесь десять лет назад.

Африканский директор целый день катал меня на своей легковой машине по пыльной дороге, ведущей вниз до самой реки Кагера. На берегу реки фыркают бегемоты, а на другой стороне уже начинается Танзания.

Я уверен, что на всей остальной громадной территории парка, куда не добираются обходчики, повсюду нещадно браконьерствуют, и в первую очередь люди, переправляющиеся на лодках с танзанийского берега реки. Ведь там, в Танзании, браконьерство в национальных парках карается тюремным заключением; а здесь браконьеров даже если поймают, то как граждан чужой страны только увещевают и отпускают с миром…

Но вокруг основной дороги, ведущей от въезда в парк вниз к реке, по которой постоянно курсируют обходчики и разъезжают немногочисленные туристы, животные держатся весьма доверчиво. Антилопы неохотно уступают машине дорогу, а в траве мы чуть не задавили большого бородавочника. Лев едва удостоил нас вниманием. В некоторых долинах пасутся гигантские стада рыжих антилоп топи, в своих синеватых «штанах» и желтых «чулках». В Восточной Африке их можно увидеть только небольшими группами. Зато гну здесь малочисленнее, чем там.

В небольшом, удачно вписавшемся в окружающий ландшафт отеле, построенном вне границ национального парка, но близко от въезда в него, можно действительно по-настоящему отдохнуть от городской суеты, пожив там несколько дней или даже недель. И если здесь обнаруживаешь в степи льва, то можешь быть уверенным, что через четверть часа его со всех сторон окружат автобусы с фотографирующими туристами, громко выражающими свой восторг на английском или немецком языке…

Но, к своему ужасу, я узнал, что и тут собираются посреди парка, в самом прекрасном его месте — на берегу реки Кагера, построить современный отель на сто мест. Даже один из ведущих европейских деятелей по охране природы, которого я встретил здесь в парке, сообщил мне об этом без тени возмущения. А ведь нам пора бы уже знать, что отель на сто мест требует обслуживающего персонала, вместе с семьями составляющего около тысячи человек, которые начинают строить вокруг свои домики, а затем и школы, церкви различного вероисповедания, больницы и т. д. При этом такой отель еще будет постоянно разрастаться, скоро вместо ста мест в нем будет триста, а то и пятьсот, и вот уже в «нетронутой местности» появляется настоящий городок со всеми его «прелестями». А ведь туристы из перенаселенных индустриальных стран только для того сюда и приезжают, чтобы здесь, в сердце Африки, насладиться желанной тишиной и красотой первозданной природы!

При этом нельзя забывать, что многие районы Африки только потому объявлялись заповедными, что в них свирепствовала сонная болезнь, от которой живущие там люди погибали мучительной смертью. Таким образом возникли, к примеру, национальные парки Мерчисон-Фоллз и Вирунга. Последних оставшихся в живых людей переселили из этих районов в другие, безопасные места. А трипанозомы — возбудители сонной болезни, между прочим, там так и остались, равно как и их переносчики — мухи цеце. Если теперь из-за туристов там снова появятся деревни местных жителей, то я убежден, что не миновать новых эпидемий этой страшной болезни. Потому что тогда ведь восстановится прежнее положение, которое с таким трудом ликвидировали…

Гостиницам не место в национальных парках, их нужно строить по ту сторону их границы. Оттуда гости ежедневно могут приезжать в парк и разъезжать по нему сколько душе угодно. На ночь же они должны возвращаться назад. Некомпетентные советчики, ничему не научившиеся на ошибках других стран, могут такому бедному государству, как Руанда, нанести страшный вред. Так, во втором руандинском национальном парке, носящем название «Парк вулканов», меня ждал такой сюрприз, который чуть не привел меня к шоковое состояние!

Парк этот представляет собой оконечность старого Нирунга-парка в Заире, простирающуюся на территорию Руанды. Поэтому он и невелик — всего 230 квадратных километров. Расположен он на восточных склонах вулканов Визоке (3711 метров) и Карисимби (4507 метров) — самого высокого из вулканов Вирунги. Эта прекрасная местность, покрытая девственными лесами, была взята под строжайшую охрану еще в 1925 году ради обитающих здесь редчайших животных — мощных горных горилл. Но после того как Руанда стала независимой, скотоводы-батутси начали пригонять сюда свои стада, выпасать их на лесных полянах и даже проникать на альпийские высокогорные болота. Нижнюю же кромку лесов все больше и больше вырубали, освобождая землю под пахоту.

Самое же страшное произошло за последние годы по совету и при денежной помощи односторонне образованных специалистов из Европейского экономического сообщества. Решая такой вопрос, они не удосужились привлечь к этому делу экологов и биогеоценологов, выслушать их мнение. Короче говоря, все более или менее низко расположенные и ровные места в национальном парке были планомерно вырублены и превращены в огромные плантации пиретрума. Из этого растения, как известно, изготовляется порошок против насекомых, и, безусловно, все это делалось с самыми лучшими намерениями, чтобы как-то развить экономику бедной перенаселенной страны. Однако тем самым подрывается другой, важнейший, источник дохода государства.

Дело в том, что в первом парке Руанды — в Кагера-парке водятся в общем-то те же самые виды животных, что и в больших знаменитых восточноафриканских национальных парках. Значение его в будущем сведется в основном к тому, что он станет как бы промежуточной остановкой на пути из Восточной Африки в Заир. В «Парке вулканов» же испокон веков жили горные гориллы, которых в восточноафриканских парках нет. Благодаря многолетней исследовательской работе, проводимой там английским биологом Диан Фоссей с целой группой научных сотрудников, эти гориллы стали вести себя по отношению к людям весьма доверчиво и дружелюбно. А поскольку к опушке леса проложены хорошие проезжие дороги, то здесь можно за час или полтора в сопровождении опытных проводников добраться до стоянки семейства горилл и фотографировать их с достаточно близкого расстояния. Переночевать можно совсем недалеко, в местечке Рухенгери, расположенном у подножия вулкана, где имеется вполне приличная гостиница с горячей и холодной водой и настоящими ванными. Проезд оттуда на автомобиле занимает не более получаса.

Диан Фоссей заверяла меня, что готова предоставить доступ группам разумных туристов в районы, где проводятся исследования, и даже обеспечить их опытными проводниками, несущими ответственность за то, чтобы с гостями не случилось ничего плохого при встрече с этими громадными животными.

Во время подобных пеших осмотров парка, которые подчас практикуются и в отдельных национальных парках Замбии, очень важно идти в сопровождении опытных специалистов и строго следовать их указаниям. Это нечто совсем другое, чемосмотр животных из окна машины. Если не придерживаться строгих правил — недалеко и до беды.

Так, в декабре прошлого года один посетитель, невзирая на предупреждения африканского проводника, подошел слишком близко к расположившемуся на отдых семейству горилл. Когда серебристоспинный самец-горилла сделал ложный выпад в его сторону, крича и размахивая руками, посетитель испугался и бросился бежать. Увидя это, горилла и на самом деле решил с ним расправиться, догнал его и укусил в плечо, руку и в лицо. Мужчина упал и потерял сознание. Поднялся невообразимый крик, причем неизвестно, кто громче кричал — гориллы или присутствующие при этом туристы. Раненого пришлось отправить в больницу в Рухенгери, где он пролежал три недели и откуда вышел с солидными шрамами, оставленными ему на память гориллой…

На этом печальном опыте все остальные туристы убедились в том, как важно прислушиваться к указаниям проводника, а африканские проводники в свою очередь теперь более настойчиво требуют от туристов беспрекословного подчинения.

Гориллы, как правило, совершают поначалу ложные выпады. Они стараются отпугнуть нежелательных гостей. Если при этом остановиться на месте и смотреть им прямо в глаза, то, не добежав примерно двух метров, горилла остановится, начнет кричать и затем пробежит мимо или повернет назад. Так же поступают и многие другие дикие животные, например носороги. Они только тогда решаются по-настоящему напасть, когда от них убегают. Однако требуется немало смелости и самообладания, чтобы невольно не броситься улепетывать от огромного, взбешенного, несущегося на вас самца гориллы! Я не уверен, что мне бы это удалось. Диан Фоссей, имеющая многолетний опыт работы с этими животными, рассказывала мне, что она в таких случаях хватается руками за ствол дерева, обеспечивая себе таким способом нечто вроде моральной поддержки…

Но ведь несчастные случаи с людьми могут произойти в любом национальном парке. Это неизбежно. Изредка они случаются и с туристами. Так, мне рассказывали об ужасном случае, происшедшем в прошлом году с одной англичанкой в парке Мерчисон-Фоллз. Эта посетительница подошла слишком близко к краю обрыва над Виктория-Нилом. Земля у нее под ногами обвалилась, и женщина рухнула вниз. А там ее немедленно разорвали на части крокодилы.

Однако я должен сказать, что основную опасность для туристов в Африке представляют отнюдь не животные, а автомобильные аварии, в особенности часто приключающиеся с микроавтобусами. На сегодняшний день в Африке по вине автомобилей погибает в тысячу раз больше людей, чем по вине диких животных или ядовитых змей.

Прошлой осенью в «Парке вулканов» была уничтожена целая семья горилл и не столько ради мяса или шкур, сколько для того, чтобы продать детенышей безответственным торговцам животными, которые занимаются противозаконной перепродажей молодых горилл зоопаркам. Я прекрасно помню случай из более давнего времени, когда такую вот семью горилл целиком выбили только для того, чтобы раздобыть для одного немецкого зоопарка двух детенышей гориллы. То, что кельнский обербургомистр их потом принял в качестве официального подарка, вызвало во всей прессе и у мировой научной общественности страшное возмущение.

Это ужасное зрелище, когда находишь целую группу таких редчайших животных, которых всего-то осталось на Земле не больше нескольких дюжин, бесцельно, безответственно уничтоженными… К счастью, в самое последнее время удалось наладить отличное сотрудничество и слаженные действия между охраной руандинского и конголезского парков, и дело пошло на лад. Кроме того, увеличилось число исследователей, проводящих свои научные наблюдения в районах обитания горилл. Таким образом, борьба с браконьерством здесь намного облегчилась.

Во время этой моей поездки я смог предоставить заирскому Вирунга-парку из Фонда охраны диких животных некую сумму денег, необходимых для постройки новых лесных домиков для биологов в самых отдаленных, необитаемых высокогорных районах парка. Ученые, изучающие там, наверху, в горах, биологию этих человекообразных обезьян, одновременно осуществляют добровольную охрану парка от браконьеров.

И вот я вернусь к тому, что меня так расстроило в Руанде. Казалось бы, надо использовать такую прекрасную и в общем-то единственную возможность привлечь в страну иностранных туристов и обеспечить этим приток валюты! Но теперь из-за этой дурацкой истории с пиретрумом появилась угроза, что эта единственная возможность в самом скором времени навсегда ускользнет. По неразумному совету экспертов из ЕЭС, в национальном парке уже сведены все леса у подножия вулканов. Однако известно, что гориллы, как и большинство других высокогорных животных, не в состоянии круглый год жить на горных вершинах. В особенности в холодные периоды года. Им необходимо время от времени спускаться вниз. Но собирать себе свой растительный корм среди плантаций пиретрума гориллы не могут: они избегают покидать защитный полог леса. С прилегающего к национальному парку склону Буфумгиро, принадлежащему Уганде и никогда не охранявшемуся, гориллы уже бесследно исчезли. Потому что лес в этом районе сведен подчистую. А теперь надвигается опасность исчезновения их и на стороне Руанды из-за необдуманного разведения пиретрумных плантаций. Через какое-то время гориллы наверняка откочуют в Заир.

Сведение лесов опасно не только для горилл. В недалеком будущем оно может принести много бед и людям, населяющим эти районы. Ведь из-за отсутствия живительной тени и прохлады ручьи и реки в сухой сезон начнут пересыхать на все более длительное время, пока не исчезнут и вовсе. Ведь жены и дочери крестьян, хижины которых разбросаны высоко по склонам гор, и без того уже вынуждены всю воду, необходимую для питья и стирки, приносить снизу, из долин. Порубка лесов, удерживающих влагу, все чаще будет приводить к голоданию скота и самих людей. В то же время от государственных деятелей этой страны можно услышать следующие успокоительные речи: «Относительно перенаселения нам беспокоиться нечего. Ведь в Руанде как-никак плотность населения наполовину меньше, чем в Бельгии!»

В Америке и Европе в настоящее время очень стараются помочь таким развивающимся странам Африки, как Руанда. Однако такие наболевшие и острые вопросы, как перенаселение и непомерно большое поголовье малопродуктивного скота, при этом боязливо обходят стороной. Их просто замалчивают. А в Руанде, где не издается ни одной газеты, очень трудно внести ясность в эти вопросы — довести их до сведения общественности, разъяснить народу его перспективы. С иностранной помощью сейчас уже приступили к осуществлению различных сельскохозяйственных и индустриальных планов, однако при этом ровным счетом ничего не отпускается для охраны природы, на содержание национальных парков. Насколько мне известно, правительство ФРГ, например, не ассигновало для этой цели ни одной марки, в то время как именно с помощью национальных парков можно по примеру других африканских стран с самой минимальной помощью извне достичь наибольшей экономической выгоды для государства.

Комментарии

35

Автор имеет в виду попытки «восстановить» тура в Мюнхенском зоопарке путем подбора животных и селекции примитивных домашних пород, имеющих внешнее сходство с туром. В результате этих работ были получены животные, действительно весьма сходные с туром. Однако их принято считать лишь особой формой (породой) домашнего скота, а не восстановленным туром.

(обратно)

36

В результате работ, которые были осуществлены польскими, а затем советскими специалистами, зубров удалось не только сохранить от полного истребления, но и восстановить. Начало этим работам положено в Беловежской пуще, где действительно был убит последний вольно живущий зубр. Однако от немногих животных, сохранившихся в неволе, удалось получить потомство. Зубров сначала содержали в загонах, затем выпустили на свободу. В настоящее время вольные стада чистокровных зубров вновь живут в советской и польской частях Беловежской пущи, и число их достигло 300 голов. Восстановлены зубры в Кавказском заповеднике и ряде других мест. Мировое поголовье зубров превысило 1500 голов.

(обратно)

37

В настоящее время общая численность бизонов в США и Канаде превысила 20 тыс. голов.

(обратно)

38

В результате перелова анчоусов, сельдей и некоторых других рыб в начале 70-х годов действительно мировой вылов рыбы упал. Однако в целом за последние 30 лет он возрос более чем в три раза и достиг 70 млн. т в год. По данным ихтиологов, при правильном ведении рыболовства биологически допустимый вылов определяется в 90–100 млн. т. Таким образом, положение с рыболовством не столь катастрофично, как это кажется автору.

(обратно)

39

В настоящее время численность белых носорогов северного подвида несколько увеличилась и оценивается в 250–300 голов.

(обратно)

40

Вряд ли неграмотных исландских рыбаков можно считать преступниками. Действительный преступник — тот богатый коллекционер из Рейкьявика, который обещал огромную по тем временам сумму в 100 крон за каждый доставленный ему экземпляр бескрылой гагарки (см. Р. Мак-Кланг. Исчезающие животные Америки. «Мысль», 1974).

(обратно)

41

Отрицательные стороны урбанизации, о которых пишет Б. Гржимек, присущи капитализму, где в силу социально-экономических причин возникает скученность населения, трущобы на окраинах, антисанитария и т. п. Планирование размещения городов и внутригородского расположения предприятий и населения с учетом требований чистоты окружающей среды снимает этот вопрос в социалистическом обществе.

(обратно)

42

Разработка плантаций тропических культур на месте вырубленных лесов при том способе ведения хозяйства, которое имело место в период господства колонизаторов, действительно является хищнической формой эксплуатации земли. Однако в последнее время разработаны агротехнические и агробиологические приемы, которые позволяют выращивать сельскохозяйственные культуры на тропических лесных почвах без их истощения. К сожалению, эти мероприятия еще очень дороги и по этой причине пока не получили широкого распространения.

(обратно)

43

Автор не совсем прав. Помимо вторичных, антропогенных саванн, действительно возникших в результате палов, существуют первичные естественные саванны, подобно тому как существовала первичная лесостепь в умеренных широтах других континентов.

(обратно)

44

Это не совсем так. Дикие ослы, уничтоженные на большей территории Африки, в небольшом числе еще сохранились. Так, несколько сот диких ослов сомалийского подвида обитает вблизи побережья Аденского залива в Сомали; ослы нубийского подвида сохранились в Северной Эфиопии, Судане и на юге Ливии.

(обратно)

49

Роммель — гитлеровский фельдмаршал, командующий германской группой войск, которая в 1941–1943 гг. действовала в Северной Африке совместно с итальянской армией против англо-французских войск.

(обратно)

55

Кингвана — широко распространенный в восточной части Заира диалект суахили (языковая группа банту). На кингвана говорят около 3 млн. человек.

(обратно)

56

Сведения о первом морском путешествии вокруг Африки, или Ливии, как ее называли древние греки, приводятся Геродотом. Плавание было совершено по приказанию египетского царя Неко, или Нехо (609–593 гг. до н. э.) и якобы продолжалось три года. Выйдя из Красного моря, финикийцы обогнули Африку с юга и вернулись в Египет через Средиземное море. Достоверность этого факта не подтверждается и не опровергается какими-либо другими источниками; сам Геродот сомневался в том, что финикийцы действительно обогнули Ливию.

(обратно)

57

Не совсем ясно, какого Птолемея имеет в виду Гржимек. Не исключено, что речь идет о царе Птолемее Втором (285–246 гг. до н. э.) из династии Птолемеев Лагидов в эллинистическом Египте, с правлением которого связывают расцвет географической науки, в частности составление первых очертаний побережья Северо-Восточной Африки. Предполагается, что уже в то время грекам был известен район Голубого Нила и место слияния Голубого и Белого Нила.

Еще более известен крупнейший географ и астроном римской эпохи грек из Александрии Клавдий Птолемей (70–147 гг.). В одной из своих работ («Географическое руководство») он попытался обобщить все ранее собранные и известные ему географические сведения. Клавдий Птолемей ссылается, в частности, на морехода Диогена (очевидно, грека), оказавшегося у берегов Восточной Африки и якобы достигшего затем озер, из которых вытекает Нил.

(обратно)

58

Португалец Диогу Кан в действительности достиг устья реки Конго в 1482 г. К этому времени в бассейне Конго существовало несколько государств раннефеодального типа.

(обратно)

60

Альфонсу Первый (1506–1543 гг.), маниконго (король) государства Конго, до крещения португальскими миссионерами был известен под именем Мвемба Нзинга. Его правление характеризовалось заметным усилением экономического, политического и идеологического влияния Португалии в Конго и первыми антипортугальскими выступлениями, проходившими под лозунгами реставрации традиционных верований. Широкие антипортугальские выступления проходили и при преемниках Альфонсу Первого, в частности при упоминаемом Б. Гржимеком Альвару Первом, который в 1570 году признал себя вассалом португальского короля и с помощью Португалии жестоко подавил восстание. В 1665–1670 гг. португальцы предприняли попытку прямой оккупации Конго, однако их войска были разгромлены африканцами, после чего Португалия оставила эту страну.

(обратно)

61

Спик Джон Хэннинг — английский путешественник, соруководитель двух известных английских экспедиций в Восточную Африку, открывших озера Виктория и Танганьика (Р. Ф. Бертон и Дж. X. Спик, 1857–1859 гг.) и истоки Нила (Дж. X. Спик и Дж. О. Грант, 1860–1863 гг.).

(обратно)

62

Швейнфурт Георг Август — немецкий ботаник и путешественник, уроженец Прибалтики. Получил известность своими исследованиями прибрежных районов Красного моря, бассейна Бахр-эль-Газаля, путешествиями в других частях континента. В марте 1870 г. возглавляемая Швейнфуртом экспедиция достигла водораздела Нил — Конго и вышла к верховьям р. Узле, текущей на запад. По мнению Швейнфурта, открытая им Уэле была верхним течением другой африканской реки — Шари.

(обратно)

63

Имя великого путешественника и исследователя Африки Давида Ливингстона и его книги, изданные в русских переводах, хорошо известны советскому читателю. «Арабский город Ньагве», неоднократно упоминаемый Б. Гржимеком, — это торговое селение Ньягве, к которому Ливингстон вышел в конце марта 1871 г.

(обратно)

64

Стэнли Генри Мортон (Джон Роулендс, 1841–1904 гг.) вошел в историю Африки не только как один из исследователей этого континента. Открытия Стэнли положили начало колониальному разделу Тропической Африки. Поступив в 1878 г. на службу к бельгийскому королю Леопольду II и став во главе так называемого Комитета по изучению Верхнего Конго (с 1882 г. — «Международная ассоциация Конго»), Стэнли развернул активную деятельность по «освоению» обширной территории бассейна этой реки. Колонизация Конго велась под флагом борьбы с арабской работорговлей. Решением международной Берлинской конференции 1884–1885 гг., закрепившей результаты колониального раздела Экваториальной Африки, в бассейне Конго было создано так называемое Свободное (Независимое) государство Конго, находившееся под полным контролем Леопольда II. Европейская администрация «Свободного государства» продолжила ранее начатую политику территориальных захватов, экономического и политического подчинения и эксплуатации африканского населения, жестоко подавляла многочисленные восстания африканцев против колониального гнета. В 1908 г. фиктивная независимость «Свободного государства Конго» была ликвидирована, и оно стало колонией Бельгии.

(обратно)

65

Камерон Верни Ловетт (1844–1894 гг.) — английский путешественник и исследователь. Посланный на новые поиски Ливингстона, Камерон в октябре 1873 г. встретил в Таборе (Танзания) караван с телом путешественника, направлявшийся на Занзибар. (Останки Ливингстона были затем отправлены в Англию и в апреле 1874 г. похоронены в Вестминстерском аббатстве.) Отправив с караваном двух членов своей экспедиции, Камерон продолжил путь на Запад. В ноябре 1875 г. он вышел к побережью Атлантического океана севернее Бенгелы. Во время своего трансатлантического путешествия Камерон внес существенный вклад в дальнейшее исследование Конго.

(обратно)

67

Эмин-паша — германский подданный, путешественник и колониальный деятель Эдуард Шнитцер. Участник нескольких экспедиций по Африке. С 1878 г. — на службе у Англии, губернатор Экваториальной провинции Судана, находившегося под властью англичан. «Поиски Эмин-паши» — международная экспедиция по «спасению» Эдуард Шнитцера (1887–1889 гг.), блокированного в небольшом районе Южного Судана восставшими махдистами. Экспедиция была организована конкурировавшими в Центральной и Восточной Африке колониальными державами.

(обратно)

68

Лавижери — французский кардинал, создатель католического военизированного «Общества белых отцов» (1868 г.) активно действовавшего в 1879–1880 гг. в Тропической Африке под лозунгами борьбы с варварством, дикостью и работорговлей. Одной из целей «Общества» было создание теократического, контролируемого Ватиканом государства в этой части континента.

(обратно)

69

Межвоенный период в истории Заира отмечен не только и не столько «экономическим подъемом». Развитие колониальной экономики Конго осуществлялось за счет жесточайшей эксплуатации африканского населения. На экспроприированных африканских землях европейские тресты и компании развернули производство пальмового масла, хлопка, кофе, создали животноводческие фермы. Принудительные вербовки рабочей силы, многочисленные трудовые повинности, налоговый гнет тяжелым бременем ложились на африканское крестьянство. Любые попытки протеста, включая стихийные крестьянские восстания, подавлялись с беспощадной жестокостью.

После второй мировой войны, когда в Конго появились африканские политические организации, антиколониальное движение приняло массовый и организованный характер. В июне 1960 г. Бельгия была вынуждена предоставить независимость Конго. Власть в стране перешла в руки африканского правительства, которое возглавил прогрессивный политический деятель Патрис Лумумба. Однако сепаратистски настроенные реакционные политические лидеры (Чомбе, Калонжи и др.) при поддержке определенных империалистических кругов спровоцировали мятежи, поставившие страну перед угрозой раскола. Правительство Лумумбы обратилось за помощью в ООН, однако командование прибывших в страну войск ООН заняло позицию «невмешательства». Лумумба и ряд членов его кабинета были арестованы и убиты. Страна стала ареной ожесточенной борьбы за власть между соперничающими группировками сепаратистов. В 1960–1965 гг. в Конго сменилось несколько правительств. Вооруженное сопротивление, организованное патриотически настроенными лидерами в восточной части страны, было подавлено с помощью авиации США и десантных частей Бельгии, вторгшихся в Конго.

В ноябре 1965 г. в Конго произошел военный переворот. Президентом и главой правительства стал генерал Мобуту.

(обратно)

73

Швейнфурт достиг земель азанде и мангбету в январе 1870 г. Его экспедиция начала свой путь из Судана, владения Египта. Б. Гржимек пишет о «турецком Судане», очевидно имея в виду формально сохранившуюся в то время зависимость Египта от Турции.

(обратно)

74

Азанде и мангбету — народы, говорящие на языках суданской группы, населяют северо-восточную часть Заира. Ко времени путешествия Швейнфурта у азанде и мангбету существовали раннеклассовые государственные образования, в частности так называемое царство Мангбету. Швейнфурт провел около трех недель при дворе правителя Мангбету — Мунзы. Свое путешествие в страну азанде и мангбету Швейнфурт подробно описал в книге «В сердце Африки», впервые изданной в Германии в 1874 г. Некоторые содержащиеся в этой книге сведения об общественном строе, обычаях азанде и мангбету и пересказывает Б. Гржимек с присущим ему юмором. В 90-е годы прошлого века азанде и мангбету оказали упорнейшее сопротивление бельгийской колониальной экспансии, не раз наносили поражения войскам «Свободного государства Конго».

(обратно)

80

Буньоро — район в Уганде, населенный народом баньоро. В доколониальный период в этом районе существовало раннефеодальное государство Буньоро.

(обратно)

82

К 1974 г. количество бегемотов в долинах Ручуру и Руинди еще больше возросло: на 1 км побережья этих рек насчитывалось в среднем 135 бегемотов, а общая численность их в парке Вирунга достигла 26 тыс. голов. На ряде участков стало заметным сильное воздействие их на растительность.

(обратно)

83

Пигмеи — племена охотников-собирателей. В Заире населяют район экваториального леса в бассейнах рек Итури, Заира (Конго) и др. Принадлежат к пигмейской расе и, по мнению некоторых исследователей, включая советских, относятся к автохтонному населению Тропической Африки. Имеется несколько территориально обособленных групп пигмеев: акка, бамбути-баканго, эфе и др. Их общая численность не превышает 80–100 тыс. человек. Бамбути-баканго, о которых пишет Б. Гржимек, живут в прибрежных лесах Итури. Принято считать, что бамбути-баканго менее других групп пигмеев подверглись смешению с соседними негроидными народами. Однако и они подобно остальным пигмеям заимствовали язык своих соседей.

(обратно)

85

Пауль Шебеста — немецкий исследователь-этнограф, опубликовавший в 20–50-х годах ряд работ о пигмеях.

(обратно)

86

В русском переводе эта книга Г. М. Стэнли известна по, названием «В дебрях Африки» (2-е издание. М., 1948 г.).

(обратно)

87

В настоящее время парк Салонга по размерам занимает уже не второе, а пятое место в мире. Больше его парки Гренландский, Центрально-Калахарский, Гобийский и Вуд-Баффало.

(обратно)

88

Юнкер Василий Васильевич (1840–1892 гг.) — русский путешественник, один из крупнейших исследователей Восточной и Центральной Африки. Продолжил и завершил начатое Швейнфуртом исследование водораздела Нил — Конго. Обследовал бассейны рек Бахр-эль-Газаль и Уэле, открыл истоки Уэле и установил, что эта река принадлежит к системе Конго. Автор трехтомной работы на немецком языке «Путешествия по Африке, 1877–1886 гг.», изданной в Вене — Олмютце в 1889–1891 гг. (Сокращенный русский перевод этой работы вышел в 1949 г.)

(обратно)

89

Профессор Жан-Поль Арруа — известный ботаник, почвовед и выдающийся деятель по охране природы. В течение многих лет он был председателем комиссии по национальным паркам Международного союза охраны природы и природных ресурсов.

(обратно)

91

Батутси (ватутси, тутси) и бахуту (хуту) — две основные этнические группы, образовавшие народ баньярунда (свыше 3 млн. человек в середине 60-х годов). Скотоводы батуте по некоторым антропологическим признакам (высокий рост и др.), языку и обычаям близки нилотским народам Африки. Точная дата их появления в Восточной Африке не известна. Упоминание Гржимека о «явно хамитском происхождении» батутси — дань распространенной в буржуазной африканистике теории об азиатском происхождении многих скотоводческих народов Тропической Африки. Некоторые буржуазные исследователи считают, что «пришельцы»-скотоводы отличались от коренного населения Африки более высокой общественной организацией и культурой.

Батутси, как и земледельцы бахуту, принадлежат к негроидной расе. Гржимек неточен, называя бахуту «ветвью негроидов племени банту». Такого племени не существует.

Речь идет о большой группе народов банту, говорящих на родственных языках и относящихся к негроидной расе. К ним принадлежат и бахуту.

В доколониальный период на территории современной Руанды сложилось феодальное государство. Характерной чертой общественного строя этого государства было наличие довольно четких этническо-кастовых различий. Батутси составляли феодальное сословие; бахуту — наиболее многочисленный слой зависимых крестьян-общинников; пигмеи батва — низшую общественную группу. Отмеченные различия сохранились и в колониальный период. Политика поощрения межплеменной розни, проводимая бельгийскими властями, не раз приводила к серьезным столкновениям между батутси и бахуту. Тяжелые жизненные условия и колониальный гнет вынуждали многих бахуту покидать родину. Только в середине 40-х годов около 400 тыс. бахуту мигрировали в Уганду.

(обратно)

94

Жак Вершурен — известный зоолог и деятель по охране природы, ему принадлежат фундаментальные работы по фауне Заира.

(обратно)

95

У дороги, ведущей на юг от Руинди, над поймой Ручуру в 1975 г. воздвигнут монумент в память о служителях парка Вирунга, погибших при защите животных от браконьеров.

(обратно)

100

Со времени, прошедшего после посещения Руанды Гржимеком, эта страна достигла определенных успехов в развитии национальной экономики и культуры. Однако вряд ли правомерно объяснять эти успехи только помощью Руанде со стороны западных держав, которая, как и вся помощь Запада развивающимся странам, преследует определенные экономические и политические цели.

(обратно) (обратно)

Бернгард Гржимек Мы жили среди бауле

Вместо предисловия Не только ради животных

С животными я начал возиться с очень раннего детства, будучи ещё, как говорится, «от горшка два вершка». Многие годы своей жизни я затем посвятил изучению диких животных и проблем их содержания, особенно с тех пор, как стал директором зоопарка, а уж эти годы растянулись в пугающе длинную вереницу…

Когда содержишь в неволе несколько тысяч животных родом с самых разных континентов и несёшь ответственность за их благополучие, то частенько задумываешься над тем, а как же чувствуют себя эти «чужеземцы» в непривычных для себя условиях? Отвечают ли условия, созданные для них в зоопарке, хоть частично тому, к чему они привыкли на воле? Такие вопросы задаёшь себе гораздо чаще, чем думает какой-нибудь непосвящённый воинствующий «любитель природы», обвиняющий зоопарки в том, что это «самые настоящие тюрьмы для животных».

И вот, раздумывая над тем, как же тот или иной постоялец зоопарка вёл бы себя на воле, в своей родной стихии, и листая специальную литературу по этим вопросам, внезапно делаешь удивительное открытие! Если вы, например, посмотрите у Брема, каков срок беременности у львиц или живёт ли тигр совместно с тигрицей, пока она кормит и воспитывает молодняк, то почти на каждой странице можно прочесть, что по опыту Лондонского, Франкфуртского или Берлинского зоопарков это дело обстоит так-то и так-то или что некий господин Майер, содержавший у себя в квартире ихневмона, сделал такие-то и такие-то наблюдения. И тут становится ясно, что большую часть из того, что нам известно о жизни обитателей дикой природы, мы черпаем из наблюдений за пойманными экземплярами, содержавшимися в неволе. Так что зоопарковские животные служат отнюдь не только для удовлетворения любопытства или даже развлечения двуногих зрителей — они служат науке.

И тем не менее о жизни диких животных нам пока ещё известно постыдно мало. И это не удивительно, потому что, когда естествоиспытатели прошлого столетия добирались до отдалённых, неизученных частей света, они в первую очередь стремились открыть новые виды животных, описать их, привезти домой их кости, шкуры или тушки. Ведь наука тоже подвержена моде, а в те времена больше интересовались, как выглядит то или иное животное и где оно обитает, чем условиями его существования.

Не удивительно поэтому, что каждого директора зоопарка обуревает желание увидеть своими глазами, как живут свободные братья и сёстры его подопечных па воле. Только у них од может узнать, правильно ли он кормит и содержит своих питомцев.

Счастлив тот, кому это удаётся. Но дело это отнюдь не лёгкое и не простое. Во всяком случае значительно сложнее, чем можно себе представить, судя по некоторым газетным корреспонденциям. Особенно в такой стране, как Берег Слоновой Кости, где долгое время не было ни единого национального парка (их и вообще-то не было в Западной Африке). Л увидеть в Африке леопарда ничуть не легче, чем у нас в лесу барсука! Вам ведь, наверное, часто приходилось гулять по лесу — встречали ли вы хоть одного?

И кроме того, только съездив однажды в какой-то район Африки, начинаешь понимать, что же было сделано неправильно во время этой поездки, и как всё надо будет устроить во время второй или третьей, и что надо запланировать на седьмую или восьмую…

И кроме того, тот, кто, как я, приехал в Африку из нашей европейской суетни, тесноты и загазованности, попав в тихую и зелёную, ещё не застроенную местность, начинает замечать, что помимо интересующих его животных, жизнь которых он приехал изучать, здесь есть ничуть не менее достойные его интереса объекты. Здесь можно встретить людей, которые, подобно нашим далёким предкам, ещё живут патриархальной деревенской жизнью, большими семьями прямо посреди леса, буша, и со своими богами. Такой образ жизни скоро канет в вечность, и я рад, что ещё успел познакомиться и подружиться с этими интересными людьми — исконными жителями Берега Слоновой Кости.

Это было первое путешествие в Африку, которое вместе со мной проделал мой сын Михаэль. Было ему тогда всего шестнадцать лет. В то время мы ещё не задавались целью чем-то помочь, что-либо изменить или спасти — тогда мы приезжали чему- то научиться, увидеть своими глазами, понять. И ни один из нас тогда ещё не знал, что этот континент войдёт в нашу жизнь на долгие-долгие годы, а одному из нас суждено будет остаться в этой земле навсегда…


Бернгард Гржимек

(обратно)

Глава первая Знаете ли вы, как надо снаряжаться в Африку?

Меня издавна влекли путешествия за моря и океаны. Но когда я в 1939 году только что успел договориться о поездке в Южную Америку за новой партией интересных животных и зафрахтовал для этой цели скоростной рефрижераторный пароход, началась война. Первые годы после её окончания мне было не до путешествий: вместе с другими работниками зоопарка я восстанавливал разрушенные павильоны и вольеры и боролся с городскими властями, пытавшимися мне всеми правдами и неправдами вставлять палки в колёса… Но настал день, когда снова в лицо мне пахнуло ветром дальних странствий и неудержимо потянуло в далёкую, загадочную часть света — Африку.

И вот в один прекрасный день мой знакомый приводит ко мне некоего гражданина Абрахама, проживавшего прежде во Франкфурте, но полтора десятка лет назад эмигрировавшего по политическим причинам. Он поселился во французской колонии Берег Слоновой Кости, основал там ферму и открыл магазин. Когда я водил его по зоопарку, он рассказал мне, что многих из этих животных видел на воле, и пригласил меня приехать к нему, в Африку, на пару месяцев.



Не без труда удалось раздобыть визу для въезда в тогдашнюю колонию — Французскую Западную Африку[63]. Ведь со времени окончания войны там ещё не побывал ни один немец. Для этого потребовалось разрешение самого генерал-губернатора, проживавшего в Дакаре. Но мои рекомендации были столь безупречны, а репутация столь незапятнанна, что вскоре все необходимые бумаги оказались у меня в руках. Было это в декабре, накануне рождества, и следовало поторопиться, чтобы не попасть туда в разгар сезона дождей. Но вот где раздобыть денег на поездку?

Ехать один я не мог: у человека ведь только две руки, и если собираешься одновременно делать и цветные, и чёрно-белые фотоснимки, а к тому же ещё и фильм снимать, то двух рук явно не хватит! Так что пришлось мне взять с собой сына, шестнадцатилетнего Михаэля, между прочим отнюдь не новичка в этом деле: он уже тогда снимал хорошие узкоплёночные фильмы для нашего зоопарка.

Какое это должно быть счастье для мальчика, если его отец — директор зоопарка! Вот моему отцу, который был юристом в Силезии, никогда не пришла бы в голову идея взять меня с собой в Африку! Уж не говоря о том, что он умер, когда мне было только три года (отчего я и был вынужден сам зарабатывать себе деньги на учёбу). Мне кажется, что Михаэлю из-за этой поездки в Африку завидовали больше, чем мне, и в первую очередь, конечно, его соученики по школе.

Я в то время совершенно не знал, какой в тех местах климат, какие встречаются болезни, нужно ли брать с собой пробковый шлем, какие брать рубашки — с короткими или длинными рукавами? И что вообще разрешается провозить через таможню. Все эти проблемы внезапно возникли передо мною и ввергли меня в некоторое замешательство. (Они и по сей день занимают каждого, кто впервые собирается поехать в Африку. Я это знаю по многочисленным письмам, которые получаю от подобных новичков.) В Дакаре, где я собирался быть проездом, мне предстоял визит к самому генерал-губернатору. Для подобных случаев необходимо иметь лёгкий белый льняной костюм, который можно недорого сшить у местного портного. Но за такой короткий срок вряд ли кто-то возьмётся там сшить костюм. Во франкфуртском же магазине готового платья за изготовление подобного наряда с меня запросили 275 марок. А после поездки такая вещь уже ни на что не годится, потому что в Европе белый льняной костюм носить невозможно хотя бы уж потому, что нет боя, который бы два раза на дню стирал и гладил эти маркие и легко мнущиеся изделия… И где вообще во Франкфурте зимой, в декабре, можно раздобыть летние вещи? Каждый продавец, к которому я с этим обращался, сначала растерянно на меня взирал, а потом спускался куда-то в склад, откуда вытаскивал запрятанные на зиму товары, которые на меня (при моём росте 1 м 90 см) абсолютно не годились. К тому же каждый день после обеда нас обоих мучил зубной врач, и мы добровольно на это соглашались, потому что боялись, что зубы разболятся там, в африканском буше, и нам придётся их лечить у местного знахаря, к тому же безо всякого обезболивания… От прививки жёлтой лихорадки на меня напал дикий озноб, от которого меня трясло, как грушу, и страшно разболелась спина, а у моего сына сделалось воспаление мозговой оболочки.

Что же касается пробковых шлемов, то они как будто бы вышли из моды…

— Но смотрите, не будьте только легкомысленными, — сказал мне профессор Г. из Базеля, — хотя некоторые люди и переносят подобный перегрев, но зато другие могут свалиться от него прямо на улице, а затем будут вынуждены 3–4 недели провести в постели, да ещё в затемнённой комнате!

Весьма возможно, но во Франкфурте ведь всё равно не купишь пробкового шлема!

Но вскоре после Нового года мы сидим наконец в самолёте Под нами проплывают предприятия «Опель» в Рюссельсгейме, Рейн, в сумерках — Мозель, затем мигающий разноцветными огнями ночной Люксембург (я вспоминаю, как восемь лет назад сопровождал поезд с больными лошадьми и маневрировал как раз на здешней сортировочной станции). А потом последовало зрелище уже совершенно незабываемое… Создавалось впечатление, что смотришь сквозь дуршлаг на яркий источник света: из бездонной темноты вдруг возникают десятки тысяч светящихся точек, разбегающихся во все стороны… Это Париж.

Когда я проснулся, то почувствовал, что медленно скольжу в лодке по удивительно гладкой и серебристой поверхности озера… Полумесяц каким-то странным образом, горизонтально висит в небе, выпуклой стороной вниз, словно ладья. Лишь окончательно придя в себя, я понял, что всё ещё сижу в самолёте компании «Эр Франс», а море, омывающее побережье Северной Африки, на самом деле находится далеко внизу, в трёх тысячах метров под нами.

Разбудившая меня стюардесса приносит ужин на большом чёрном подносе. Выглядит она так, словно сошла с рекламного плаката французской авиакомпании: высокая, красивая, блондинка. Разговорившись с нею, я узнал, что ещё восемь месяцев назад она работала ассистенткой на кафедре института психологии, брат её — врач. Но ей хотелось во что бы то ни стало попасть в Париж, и она добилась этого, став стюардессой. Работать ей приходится только по 85 часов в месяц, и это вовсе не так страшно, как она себе представляла раньше. Вот, правда, недавно как-то сломался бензопровод, огнеопасная жидкость начала брызгать на корпус самолёта, и экипаж очень боялся, как бы не загореться. Пришлось совершить вынужденную посадку в Найроби, в английской Кении, и прошло шесть дней, прежде чем за ними прислали другую машину. Эти шесть дней для молодой девушки из французской провинции стали самыми прекрасными в её жизни. Вся команда самолёта получила возможность разъезжать целыми днями на машинах по степи и любоваться свободно живущими львами и жирафами. Между прочим, этот полёт у стюардессы — последний. Через пять недель у неё свадьба: она выходит замуж за одного парижского врача.

Мои соседи, два африканских депутата из Парижа, генерал и декан медицинского факультета в Бордо, встают со своих мест. Где-то далеко внизу замаячили маленькие красные огоньки. Самолёт снижается и, как мне кажется, собирается опуститься прямо в море — колёса вот-вот коснутся поверхности воды. Но тут под них подсовывается прибрежный песок и сразу за этим — посадочная полоса, по которой наше крылатое чудовище с шумом катится ещё некоторое время, пока не останавливается совсем. В Дакаре — самый красивый и современный аэропорт, который мне где-либо приходилось видеть во время этого путешествия, потому что французские аэропорты ведь почти все были разрушены во время войны и тогда ещё не были отстроены.

Когда мы выходим, нас встречает громкая военная музыка. Белый щеголеватый лейтенант и три высоченных чёрных солдата в белоснежной униформе, украшенной золотыми позументами, и в высоких старинных красных фуражках застыли по стойке «смирно» возле качающегося трапа. Когда мы проходим мимо барьера, за которым почтительно застыли пять рослых чёрных солдат с кривыми саблями наголо, держа их перед самым своим лицом, публика аплодирует. Но вся эта церемония устроена, разумеется, не ради нас, а ради генерала, который прибыл из Франции в этом же самолёте.

Большой дребезжащий автобус доставляет нас далеко за город, в уготованное нам пристанище — каменные бараки, снабжённые, однако, водопроводом и душевыми. Всё очень примитивно, но чрезвычайно чисто; окна даже затянуты марлей от мух. Правда, двери почему-то не запираются. Но помер в городском отеле стоит, говорят, бешеных денег. Дакар — большой город с населением более 100 тысяч человек, из которых большая часть — африканцы[64].

Мы покупаем себе пробковые шлемы по 15 марок за штуку и отправляемся на поиски лёгкой тропической одежды. Однако здесь нас ожидает неудача: мы, оказывается, слишком длинные для здешних мест. (Может быть, именно поэтому нас так упорно принимают за англичан.) Брюки достают нам только до середины голени. А что касается ботинок местного производства, то они тоже по крайней мере на пять сантиметров короче наших ступнёй… В каждом магазине, в который мы входим, нам почему-то первым делом предлагают сигареты…

В Дакаре есть нечто вроде зоопарка. Я сажусь в такси и качу по гладкой новой асфальтированной дороге, идущей вдоль побережья, мимо пивоварни под названием «Газель», мимо фабрик, и добираюсь наконец до большого зелёного массива. Шофёр требует с меня за ожидание здесь 500 колониальных франков (12 марок), а поскольку с деньгами у нас негусто, я его отпускаю В небольшом закутке парка расположены вольеры с животными! Тут мне и пришлось увидеть первых двух львов в Африке. Но посетителей что-то не видать: место это расположено слишком далеко от города и добраться сюда сложно. После того как я полюбовался ещё и двумя гиенами, марабу, антилопой и маленьким шимпанзе на цепочке, а также дикобразом и африканской виверрой, я захотел вернуться назад, в город. Но как?Такси здесь нет, телефонов — тоже. Сопровождаемый удивлёнными взглядами грифов, сидящих повсюду на деревьях, я плутаю по парку, пока не обнаруживаю наконец маленькой сторожки и в ней двух служителей зоопарка.

Один из них оказался корсиканцем, живущим уже два года в Африке. Нет, он не в восторге. Почему сюда приехал? Да потому, что не мог найти работы во Франции. Достать здесь такси? Да что вы — это абсолютно безнадёжно!

Из вежливости он всё же несколько раз пытается дозвониться в диспетчерскую по вызову такси — разумеется, тщетно. Я сижу час, второй и с удовлетворением замечаю, что начинаю действовать ему на нервы. Наконец он не выдерживает, выбегает на шоссе, останавливает одну машину за другой и уговаривает кого-то забрать меня с собой.

Потом, когда мы с Михаэлем уже сидим в ресторане, к нашему столику подходит молодая дама, у которой лоб и верхняя губа густо усеяны капельками пота. Оказывается, она услышала, что мы говорим по-немецки, и решила с нами побеседовать. Родом она из Саарской области, школу окончила в Данциге. Вот уже два года как замужем за очень славным французом. Прежде жила несколько южнее — в Абиджане (как раз там, куда мы направляемся) и довольна тем, что перебралась в «более прохладный» Дакар. В прошлом году она родила в Абиджане своего первенца с помощью африканских акушерок. Родители её не решаются выбраться из Саарской области даже в Касабланку, боясь, что «в Африке слишком жарко».

— Что только люди в Европе себе не воображают об этой Африке! Просто смех да и только! В Касабланке, ей-богу, не жарче, чем на Ривьере!


Я нанимаю комичную повозку, которой здесь пользуются африканцы. Это двухколёсная таратайка на автомобильных шинах, в которую впрягается тощая лошадёнка. Зато к козлам прилажен огромный клаксон, которым чёрный кучер непрерывно пользуется. Под такой неистовый аккомпанемент я подъезжаю сначала к Институту Чёрной Африки[65], чтобы навестить профессора Монода, а затем и к ультрасовременному зданию Пастеровского ветеринарного института, где меня радушно встретил мой коллега профессор Морнэ.

На другой день нам пришлось соскочить с постели в 5 часов утра. Однако в 7 мы ещё не вылетели, и, когда начали выкликать по фамилиям пассажиров, нас в списке не оказалось… Испуганно я бегу к служащим аэропорта, но они меня успокаивают, что мы полетим следующим рейсом, через полчаса, в самолёте, вылетающем из Дакара в Абиджан[66] — к конечной цели нашего путешествия. Правда, оттуда нам предстоит ещё проехать пару сотен километров по железной дороге, ведущей сквозь девственный лес внутрь страны, до городка Бваке, где и живёт господин Абрахам, пригласивший нас к себе погостить.

Вполне спокойно я наблюдаю за тем, как оба наши чемодана, которые я сдал в багаж, загружают в первый самолёт, отлетающий в Абиджан, они прилетят туда на полчаса раньше нас — какое это имеет значение? Но по мере того как самолёт с нашими вещами исчезает вдали, меня всё больше начинают одолевать сомнения… а точно ли следующий самолёт через полчаса прибудет в Абиджан? И, к своему ужасу, узнаю, что вылетает-то он через полчаса, но делает огромный крюк вокруг почти всей Западной Африки, через Сенегал, Судан, Французскую Гвинею и прилетает в Абиджан только через 10 часов. Вот это помер! Причём выясняется, что он даже совершает промежуточную посадку, в городе Бваке в то время как во Франкфурте представители «Эр Франс» меня уверяли, что с городом Бваке нет никакого воздушного сообщения.

Итак, мы наконец летим над настоящей Африкой.

Серые высушенные степи с одиночными деревьями и кустами. От крытых соломой хижин африканских деревень, словно перепутанные между собой паучьи ножки, разбегаются во все стороны пешеходные тропинки. Каждая такая «ножка» цепляется за следующую, ведущую из соседней деревеньки, и таким образом все они соединены меж собой. Правда, иногда я обнаруживаю деревни, тропинки из которых, разбегаясь в разные стороны, ведут в никуда. Человеческие поселения без какой-либо связи с внешним миром… А в течение часа, следовательно над пространствами протяжённостью в сотни километров, мы летим, не встречая вообще никаких троп и никаких хижин.

В тех местах, где виднеются поселения, неизменно можно заметить обрамляющие их обширные равнины, зияющие чернотой. Иногда по узкой красной каёмке такого пятна можно понять, что оно горит.

Повсюду поднимаются к небу столбы серого дыма, который на высоте свыше двух тысяч метров (это внизу под нами, потому что наш самолёт летит ещё выше) сливается в неподвижную угарную завесу. Её пересекает яркая, удивительно синяя горизонтальная полоса. Явление, которое я совершенно не в состоянии объяснить. И хотя поджог степей здесь запрещён, куда ни кинешь взгляд, повсюду горит или только что горело…

Мой сын проникает в кабину пилота, втискивает длинные ноги штатива своего киноаппарата меж ног лётчика и радиста и приступает к съёмке. Дело в том, что мы как раз начали снижаться над городом Каес в Мали. А у нас в то время была ещё столь несовершенная киноаппаратура, что заснять что-либо с воздуха удавалось только во время взлёта и посадки.

Машина наша кружит над городом, под нами проплывают церковь, теннисные корты, казармы, несколько прямых улиц, застроенных каменными домами, а затем — предместья с тесными запутанными закоулочками — жилища местной бедноты. За три часа мы одолели расстояние от Дакара до Каеса, а это как-никак 1200 километров! Вообще-то сюда можно добраться и по железной дороге, узкоколейке, по которой ходит даже дизель-электровоз со спальными вагонами. Но тогда поездка займёт (согласно расписанию) 29 часов, а в действительности зачастую и гораздо больше.

Когда стюард открывает двери самолёта, у меня такое ощущение, будто я попал в духовку. В маленьком ресторане аэропорта нам сервируют завтрак, и поскольку мы ещё не привыкли к жёсткому, непрожаренному африканскому мясу, то великодушно уступаем его двум породистым щенкам, которых два фермера захватили с собой из Франции. Мы сидим и наблюдаем, как эти смешные, неуклюжие псинки делают свои первые неуверенные шаги по горячей красной африканской земле.

Дальнейшая поездка занимает у нас целый день, потому что самолёт то и дело совершает промежуточные посадки: Бамако на берегу Нигера, затем Бобо-Диуласо и, наконец, Бваке. Здесь самый малюсенький аэродром, который мне когда-либо приходилось встречать. Это, собственно говоря, даже не аэродром, а частная посадочная площадка фермерского спортклуба, построенная для двух ярко-жёлтых длинноногих самолётиков.

Разумеется, мы решаем сразу же остаться в Бваке, а не лететь дальше до Абиджана, до которого у пас взяты билеты и куда отправлен наш багаж. Огорчительно только то, что господину Абрахаму напрасно пришлось поехать нас встречать на побережье в Абиджан, да притом за 300 километров по ухабистой просёлочной дороге. Он ведь думал, что мы прилетим именно туда. Поэтому дома его нет, и нам приходится волей-неволей въезжать в дом в отсутствие хозяина.

Нелёгкая судьба постигла этого человека. Когда-то он жил во Франкфурте, и ему принадлежал один из самых больших ювелирных магазинов па Кайзерштрассе; затем ему пришлось бежать из фашистской Германии, и он, подобно Синдбаду-мореходу, вместе с двадцатью неимущими беженцами, которых он содержал на свои средства, отправился в кругосветное путешествие: из Италии в Южную Америку, затем в Кейптаун, на Маврикий и в Восточную Африку. Пока он наконец не осел здесь, в глубине Западной Африки, где и решил остаться навсегда. У него большой дом, сложенный из красного африканского камня, утопающий среди кущ бугенвиллей, один из наиболее красивых и чистых домов этого городка.

Когда мы подъехали к дому и начали выгружать свою аппаратуру, вокруг собрались зеваки из местных жителей. Мой сын смущённо подталкивает меня: «Смотри, папа…» Он ещё не привык видеть обнажённых до пояса молодых девиц и женщин. Но ничего — скоро привыкнет и перестанет обращать внимание.

Женщинам здесь живётся совсем иначе, чем у нас. Жениться может только тот, у кого есть деньги и кто в состоянии «купить» себе жену. Стоит она от 25 000 до 50 000 колониальных франков, да ещё в придачу несколько овец. Цена варьирует — в разных местах она разная. Деньги эти выплачиваются тестю. Но ни один африканец не скажет вам, что «купил» свою жену. Он будет говорить только о «dothe» (приданом). Однако интересно (и необычно для нас), что это приданое жених не получает, а, наоборот, платит. Но ведь в конце концов у нас никто не говорит, что зажиточные люди «покупают» своим дочерям мужей, хотя они и платят им приданое, во всяком случае в прежние времена платили. А здесь, пока жена не оплачена, дети принадлежат родителям жены.

В первое время мы никак не могли привыкнуть к такой картине: муж, глава семьи, беспечно идёт с пустыми руками по улице, а три или четыре его жены, тяжело нагруженные, каждая с мешком кофе на голове, следуют за ним. Некоторые ещё и с ребёнком на спине в придачу. Тем не менее женщины здесь далеко не бесправны — в этом нам предстояло очень скоро убедиться.

Только спустя три дня после нашего приезда господин Абрахам вернулся назад из Абиджана. Дорогой его изрядно растрясло, и настроение у него, прямо скажем, неважное после такой зряшной поездки…

Да и у нас день ото дня становилось неспокойнее на душе. Ведь весь наш багаж, включая коробки с киноплёнкой, находится где-то в Абиджане, и что-то не похоже, чтобы нам собирались его прислать. На все мои телеграфные запросы — никакого ответа. Спустя пять дней представитель авиакомпании мне смущённо поведал, что «ещё ни разу не получал из Абиджана ответа на телеграфный запрос»…. Если я надеюсь когда-либо получить назад свои чемоданы, то должен сам полететь к побережью и на месте всё уладить.

Мы ревизуем содержимое нашей скромной дорожной кассы, и я лечу в Абиджан, что занимает целых три дня. Но вот наконец все наши манатки при нас, и мы готовы в дальнейший путь.

(обратно)

Глава вторая В гостях у африканского правителя

Африканцы племени бауле[67], в страну которых мы как раз и отправляемся, испокон веков обитали в районе Золотого берега. Но затем их оттуда прогнало более сильное, воинственное племя. Во время их бегства с насиженных мест им преградила путь широкая река Комоэ с кишащими в ней крокодилами. Вместе с жёнами, детьми и скотом люди племени бауле жались к берегу и не знали, как им поступить. Их преследователи были уже совсем близко. Тогда они обратились к своим жрецам, так называемым марабутам[68], за советом. Эти мудрые мужи в свою очередь запросили совета у богов и получили следующий ответ: племя должно пожертвовать богам младенца королевской крови.

Смущённо переглядывались родовитые бауле, а отчаявшийся народ застыл в немом и мрачном ожидании своей участи: никто не смел роптать, потому что в те времена короли и вожди племён ещё имели неограниченную власть над жизнью и смертью своих подданных. Любого из них они могли безнаказанно искалечить или обезглавить. Когда авангард преследователей уже стал приближаться, молодая женщина королевского рода, по имени Аура Поку, схватила своего двухлетнего сынишку и со словами:

— Если наши мужчины так трусливы, это сделаю я! — швырнула его в самую гущу крокодилов.

В ту же ночь началась страшная гроза, и буря повалила два огромных дерева, стоявших на берегу. Кроны их упёрлись в противоположный берег, поскольку деревья в этой местности зачастую достигают сорока и даже семидесяти метров в высоту. Всю ночь люди племени бауле перебирались по этим «мостам» на спасительный берег, перенося на себе свой скарб, детей и коз, перетаскивая за рога баранов. Таким чудесным способом им удалось спастись и приобрести новую родину, а именно Берег Слоновой Кости, который они с тех пор и населяют.

После того памятного события, о котором вам и сегодня ещё расскажет любой бауле, этим племенем правили исключительно только одни королевы, а не короли, потому что Аура Поку вскоре после своего героического поступка была избрана королевой. Постепенно же государственная власть приходила в упадок, и к моменту прихода белых здесь практически оставались уже одни только деревенские старосты да кантональные вожди[69].

К такому вот Chef de Canton, месье Жану Куадыо, мы с Михаэлем как раз и направляемся. Я познакомился с этим сорокалетним по-европейски одетым африканцем в Бваке, и он пригласил меня посетить его в деревне. В подвластном ему районе водятся бегемоты, и он поможет мне их разыскать. Взаимная симпатия возникла между нами с первого же знакомства.

Куадью — высокое начальство, ему подчиняется 96 деревень с 76 тысячами жителей (это нечто вроде ландрата — начальника округа у нас дома), но одновременно он является и мировым судьёй, который до недавнего времени, когда все местные жители получили французское гражданство, вершил суд над жизнью и смертью своих подданных[70]. Он владелец фактории, у него несколько грузовиков и две легковые машины.

На мощном грузовике, предоставленном в наше распоряжение господином Абрахамом, мы проезжаем 70 километров по просёлочной дороге и наконец добираемся до местечка Беуми. Куадью встречает нас весьма радушно перед входом в свой простой сложенный из необожжённых кирпичей дом, построенный, однако, в совершенно европейском стиле. Он ничем не огорожен и расположен прямо среди глинобитных хижин деревенских жителей. Хозяин угостил нас с дороги холодным, со льда, пивом, которое достал из холодильника. Такие холодильники здесь можно встретить почти у всех белых, а в близких к цивилизации местностях — и у состоятельных чёрных. И, несмотря на то что они работают на керосине, эти холодильники выглядят вполне модными, точно такими, какими мы их привыкли видеть у себя в Европе: белые, эмалированные, с хромированными ручками. Подобный «чудо-шкаф» — ни с чем не сравнимое благо в условиях тропической жары, потому что благодаря нему всегда можно раздобыть кусочки льда для различных напитков.

В столовой на стене яркими красками нарисована матерь божья. Куадыо — католик, так что у него только одна жена. Она молода, домовита и гостеприимна. Зовут её Мария. Удивлена, что моему сыну Михаэлю, который с меня ростом (такой же длинный), всего 16 лет. Она приводит своего деверя, затем других своих родственников и их детей, и каждый из них обязательно должен встать «спина к спине» с Михаэлем, что неизменно вызывает бурю восторга и удивления.

— Неужели все немцы такие высокие? — спрашивают меня. — И ваша жена тоже?

Белые люди, общаясь с чёрными, обычно стараются убедить себя в том, что в чём-то их превосходят. Но в случае с Жаном

Куадью этого никому бы не удалось. Редко можно встретить более порядочного, благоразумного и душевного человека, может быть, даже слишком душевного для властителя над такой оравой людей. Он и его жена Мария воспитывались в миссионерской школе. Куадью показал мне большие фотографии, на которых он запечатлён в момент, когда получает благословение папы римского. На снимке он изображён в старинной тяжёлой золотой короне, которую у себя на родине, по всей вероятности, уже никогда не надевает.

— C'est difficile d'etre un bon catholique — трудно быть настоящим добрым католиком, — говорю я, и он серьёзно кивает мне в ответ.

Как мне потом рассказали, он после смерти своей первой жены решил жениться на девушке, которую любил. А поскольку она была из неродовитой семьи бауле, начались всякого рода трудности, препирательства с представителями знати и недовольство подданных.

Все его подопечные — фетишисты[71]. Это значит, что они поклоняются множеству старых туземных богов, а не одному богу. А все эти христианские миссии, французские католические ордена, протестанты, американские миссии, баптисты и невесть ещё какие оттенки христианства, которые конкурируют меж собой, а порой даже вступают в непримиримую борьбу, имеют весьма малый успех на этом континенте. Всё шире распространяется здесь ислам. Он больше соответствует старым туземным обычаям, потому что не требует моногамии, а позволяет иметь нескольких жён. Торжественная молитва, произносимая пять раз в день, на коленях и обращённая в сторону обетованной Мекки, больше импонирует африканцам. Мне кажется, что и запрещение Магомета употреблять спиртные напитки благотворно скажется на здоровье местного населения. Ведь мы, белые, в этом отношении, показываем им отнюдь не благовидный пример…

У Куадью имеется прекрасный большой радиоприёмник со множеством каналов, который, как я выяснил, к сожалению, не работает. С этим я встречался в подобных местах достаточно часто. Объясняется это тем, что электричества здесь всё равно что нет, а батареи, как правило, быстро садятся. Пока игрушка нова, аккумуляторы в течение первых недель и месяцев ещё перезаряжают, но потом это надоедает, да к тому же посылать их с какой-нибудь попутной машиной, иногда за сотни километров, довольно дорогостоящее удовольствие! Зарядка автомобильного аккумулятора, например, обходится в 20–25 марок. Однажды я повстречал в Африке одного механика, проработавшего прежде пару лет па дирижабельной верфи возле Бодензее, в Германии, и поэтому говорившего немного по-немецки. Он устроился здесь как нельзя лучше: установил в маленькой будочке старый бензиновый мотор от американской сенокосилки и по два-три раза в день подключал и отключал аккумуляторы. В основном же он просиживал целыми днями в ресторане, так что доходы от своей содержательной деятельности он получал, по-видимому, вполне удовлетворительные…

Куадью показал мне фотографии двух своих взрослых сыновей от первого брака. Оба они учатся в Париже — один получает юридическое образование, другой — медицинское. Африканцы, успешно сдавшие экзамены в местной школе, пояснил он мне имеют возможность за счёт правительства получать высшее образование во Франции.

После обеда мы сидим под сенью раскидистой кроны огромного дерева, стоящего посреди деревни, и пьём банги. Это что-то вроде деревенских «посиделок». Банги — пальмовое вино, прозрачное и пенистое, чем-то напоминающее пиво, впрочем, очень приятное на вкус, особенно когда его только что достали из холодильника. А поскольку европеец в Африке непрерывно потеет, то пьёшь гораздо больше обычного. Так и с этим банги: пьётся оно легко, и не замечаешь, как пьянеешь. Добывается это вино из определённого вида пальм. Ствол их надрезается, а сок по длинным деревянным трубкам, привязанным к стволу, стекает в подставленные сосуды. За несколько дней пальма «истекает кровью» и погибает. А качество банги меняется в зависимости от дня, в который оно было собрано. Добыча пальмового сока вообще-то запрещена, однако повсюду нам встречались эти высокие высохшие стволы пальм, без листьев, снизу тонкие и раздутые посередине, с всё ещё привязанными к ним деревянными трубками… Этому виду пальм в местностях, расположенных вблизи африканских деревень, по-видимому, скоро суждено вымереть.

Вместе с нами под деревом сидят братья и родственники Куадью; поверх их обнажённых чёрных тел накинуты лишь красочные накидки из домотканой материи, белые в синюю полосу, и по кругу ходит так называемый калебас — чаша из высушенной оболочки плода, напоминающего тыкву. Я поинтересовался, почему у одного из родственников хозяина забинтованы обе ноги.

— А у него лепра, проказа, — пояснили мне самым безмятежным тоном, и наша беседа потекла дальше как ни в чём не бывало.

Неподалёку от пас топчется в нерешительности молодая женщина. Я заметил, что ей явно хочется поговорить с кантональным вождём, но она не решается, видимо, стесняется нас. Мне пояснили, что это жена, которая хочет развестись со своим мужем, потому что он её бьёт. Послезавтра должно состояться судебное разбирательство, но она уже заранее пришла сюда из своей деревни, чтобы поговорить с кем нужно и склонить общественное мнение в свою пользу.

Женщина здесь совсем не обязана покоряться мужниному произволу. Она имеет право уйти от своего супруга, если в течение двух лет женитьбы не забеременеет и не родит ребёнка. Может она его покинуть и в том случае, если он не считается с её «тотемным животным» и ест в присутствии жены блюдо, изготовленное из какого-либо животного, считавшегося в доме её родителей священным и неприкосновенным. От такого нечестивца тоже разрешается уйти. Разумеется, родителям в подобных случаях приходится возвращать неудачливому зятю выкуп, который он уплатил за их дочь. Но это в свою очередь далеко не всем родителям по душе. Поэтому чаще всего они заинтересованы в том, чтобы сохранить брачные узы дочери и не допустить развода, даже если зять слишком стар или не в меру груб. В прежние времена, даже ещё не так давно, браки закреплялись старейшинами рода. При этом половина выкупа за невесту вносилась из общинного фонда, а другую половину должна была вносить ближайшая родня жениха из собственных средств. С тех пор как покончено с междоусобными войнами и отпала необходимость держаться скученно, своим кланом, отдельные семьи стали дальше разъезжаться друг от друга и обрабатывать уже индивидуальные участки. А прежде вся деревенская община обрабатывала одно поле, принадлежащее всем. Урожай предводитель общины делил затем между отдельными семьями по своему усмотрению. В наше время молодые люди имеют возможность уходить на заработки, на плантации и, накопив денег, покупать себе жён по собственному вкусу, не считаясь с роднёй. При этом они видят в кино, что браки заключаются по любви. Однако нельзя сказать, чтобы браки от этого стали счастливее. Сплошь и рядом узнаёшь здесь о трагических любовных историях, разыгрывающихся между негритянскими Ромео и Джульеттами, ничем не уступающих нашим знаменитым европейским драмам…

Так, мой гостеприимный хозяин Абрахам рассказал мне историю, как однажды к нему на грузовик попросилась компания из восьми или десяти разгневанных родственников, которые как раз изловили такую убежавшую из дома молодую жену и, вырвав её из объятий любовника, увозили назад к ненавистному мужу. В операции принимали участие и жадные родители беглянки. Несчастную девчонку связали верёвками, она орала во всю мочь, рыдала и ругалась, но была абсолютно беспомощна. Господину

Абрахаму от души было жаль несчастную. И вот, когда милые родственнички попросили остановить машину, чтобы удалиться по нужде в кусты, он незаметно перерезал ножом верёвки, стягивавшие руки и ноги беглянки. С быстротой лани та соскочила с машины и кинулась бежать к лесу, а родственники, вопя и чертыхаясь, бросились её догонять. Что же касается Абрахама, то он побыстрее дал газ и оставил эту тёплую компанию в лесу, тем более что деньги за дорогу ему были уплачены вперёд…

Я не знаю, развёл ли мой друг Куадыо тогда ту молодую женщину из Беуми с её супругом. Но мне кажется, что эти африканские деревенские суды судят, как правило, вполне справедливо и разумно. Хотя бы уж потому, что действуют не торопясь, во всех подробностях разбираясь в каждом отдельном случае и предоставляя возможность высказаться каждому желающему выступить по данному делу. Это не то что в наших судах, где за одно утреннее заседание рассматривается до полдюжины гражданских дел…

В каждой деревне существует два выходных дня: один — настоящий, как у нас воскресенье, и один — «день суда», когда тоже не работают. В такие дни с утра до вечера идут судебные разбирательства, выслушиваются прения сторон; часто это происходит в просторном здании, построенном специально для этих целей. Суд у кантонального вождя — это вторая инстанция. Разбор более сложных случаев, вроде убийств и покушений, остаётся привилегией правительственных судов, если только место преступления не находится слишком далеко, в «глубинке», и улаживается самими аборигенами меж собой. Поэтому на долю деревенских и районных (кантональных) судов перепадают обычно такие гражданские дела, как супружеские измены, разводы, оспаривание границ между соседями. В соответствии с нормами африканского обычного права за непреднамеренное убийство полагается платить денежный штраф, в случае намеренного убийства родственники убитого обязаны сами выследить убийцу и прикончить его. Притом ответственность за убийство несёт не только сам преступник, но и вся его родия. Самоубийство тоже рассматривается как убийство, и родственники самоубийцы обязаны платить за это серьёзные штрафы[72].

Шеф Куадью обещал отвезти нас на грузовике в глубь страны, туда, где расположены такие деревни бауле, которых ещё не коснулась цивилизация. Нам рассказали, что там водятся бегемоты, и обещали их показать. Но неторопливая беседа под деревом явно затягивается, всех приятно разморило под действием пальмового вина «банги», и никто и не думает отправляться за грузовиком. Когда мы вежливо намекаем, что пора, мол, собираться в дорогу, то, к величайшему своему удивлению, узнаём, что наш любезный хозяин вовсе не собирается пас так скоро отпускать, он хочет оставить нас у себя ночевать, более того, он готов уступить нам свои собственные постели, а ещё лучше, если мы согласимся погостить у него пару дней…

Вот так всегда в Африке. У людей есть время, они никуда не торопятся, и благодаря здешнему гостеприимству можно было бы недели и даже месяцы проводить в гостях, переезжая из одного дома в другой, пользуясь любезными приглашениями хозяев. Но у нас времени в обрез. Мы благодарим, отказываемся, извиняемся и наконец уже сидим в громоздком грузовике «камьон» и катим по узкой пыльной просёлочной дороге. На дороге этой почти не заметно движения. Куадью едет с нами. Он захватил с собой нескольких провожатых и четыре охотничьих ружья. Он собирается познакомить нас с несколькими деревенскими старостами, а те уже в свою очередь будут передавать нас «из рук в руки» следующим, с соответствующими рекомендациями. И так на всём пути, от деревни к деревне, пока мы не доберёмся до самых глухих местностей, где никогда не видели ни пробкового шлема, ни солнцезащитных очков.

За рулём всех грузовиков здесь (чаще всего это «ситроены» или американские) обычно можно увидеть африканских водителей. Но вот что интересно. В обязанности шофёра входит только одно: крутить баранку и больше ничего. Для всех же остальных, более грязных и неприятных дел, связанных с машиной, у него всегда с собой два или три подручных, так называемых «apprentis» — учеников. Ведь и у африканских ремесленников, таких, как резчики по слоновой кости или по дереву, ткачи, кузнецы, с незапамятных времён полагается от шести до семи лет ходить в учениках, прежде чем стать профессионалом. Это правило перешло теперь и на такие «модные» профессии, как, например, вождение автомобиля. Так, эти грузовики марки «камьон» можно остановить с помощью тормоза только при включённом моторе. Если же машина идёт под горку на холостом ходу, то при каждой остановке подручные должны спрыгивать на землю и подкладывать под колёса здоровенные брусья. В их же обязанности входит вести предварительные переговоры с пассажирами, желающими поехать в грузовике. Но только — предварительные. Последнее слово остаётся за шофёром, и, если сделка состоялась, он же получает с пассажиров деньги. Подобные переговоры с пассажирами зачастую затягиваются — обе стороны отчаянно торгуются, и именно по этой причине по африканским дорогам продвигаешься ужасающе медленно. К тому же ещё и скорость, с которой здесь передвигаются грузовики, равняется примерно сорока километрам в час. Сколько раз мы проклинали эти непрерывные посадки и высадки попутных пассажиров в каждой придорожной деревне и нескончаемую торговлю с ними относительно стоимости проезда!

День клонится к вечеру. Мы едем по бесконечной красной пыльной просёлочной дороге, ведущей то вверх, то вниз. Испуганные земляные белочки во весь дух скачут перед самыми колёсами нашей грохочущей махины, пока не сообразят наконец соскочить на обочину и скрыться в придорожном кустарнике. Точно так же ведут себя у нас дома, в Европе, дикие кролики. Здесь, между прочим, дикие кролики тоже встречаются. Однажды дорогу нам пересекла змея — словно чёрная лента, просвистела она прямо по воздуху. В другой раз метровый варан поспешно бросился прочь от нашего тарахтящего чудовища. Это каждый раз вызывает ужасный переполох и крик. Шофёр в таких случаях моментально тормозит, и все соскакивают, стараясь поймать убегающее животное.

Так и сейчас. Я спрыгиваю первым и пытаюсь схватить удирающую огромную ящерицу за хвост. Но она ускользает от меня и исчезает в непролазном кустарнике. У подбежавших ко мне чёрных попутчиков разочарованные лица. Но цели у нас были разные: мне варан нужен был живым, им же — для еды. Каждое дикое животное здесь, съедается, включая термитов, мышей и ящериц. Когда шофёру удаётся задавить какую-нибудь живность, это встречается ликующими возгласами пассажиров.

Зато по отношению к домашним животным водители, как правило, проявляют трогательную осторожность. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы здесь задавили козу, овцу, курицу или собаку, хотя они и очень часто выбегают на проезжую часть дороги.

Как-то, когда мы проезжали очередную деревню, на самой середине дороги уселся хорошенький щенок, которого невозможно было согнать с облюбованного им места никакими душераздирающими гудками. Тогда наш водитель резким рывком (от которого я срываюсь с места и падаю прямо на колени сидящей напротив меня чёрной матроны) останавливает машину, вылезает и относит упрямую собачонку в сторонку. Кстати, на обратном пути нам в той же деревне повстречался тот же щенок, разлёгшийся на своём излюбленном месте. Интересно, сколько раз за прошедшие за это время дни озабоченным водителям пришлось оттаскивать к обочине этого маленького глупышку? Причём мне объяснили, что делается это не столько из любви к животным, сколько из нежелания нанести ущерб чей-либо собственности.

(Приведу справку. В американском штате Вирджиния за один год было задавлено па дорогах 10 000 собак, 11 600 кошек, 10 800 кроликов, 10 000 енотов и 4 скунса. Целиком во всех штатах за один только 1960 год автомобилями было задавлено 41311 оленей. На самом же деле их могло быть вдвое или даже втрое больше, потому что страхованию подлежат лишь повреждения, оцениваемые свыше ста долларов. А цифры эти взяты из статистики страховых компаний. В тот же год там погибло сорок человек в результате столкновений автомашин с дикими животными, перебегавшими дорогу. Что касается ФРГ, то у нас тоже всего лишь за девять месяцев 1953 года было зафиксировано 6499 несчастных случаев, происшедших па дорогах по вине животных. В противоположность этому в Африке редко можно увидеть на дороге раздавленное животное. Кроме разве что змей. Большинству туристов в Африке удаётся увидеть змей именно только в раздавленном виде, хотя перед поездкой их особенно запугивали возможными нападениями ядовитых змей… Разумеется, по африканским дорогам разъезжает значительно меньше машин, чем по европейским и американским. А поскольку дороги эти далеко не так хороши и удобны для езды, как наши, то и ездят по ним в большинстве случаев на грузовиках и вездеходах, не развивающих здесь обычно больших скоростей. Легковым машинам по таким дорогам тоже не приходится мчаться с оголтелой скоростью. Однако это не даёт ещё полного объяснения тому факту, что на африканских дорогах почти не встретишь раздавленных животных. Скорее всего это объясняется тем, что во многих частях Африки, где белковое голодание населения чрезвычайно велико, каждое задавленное съедобное животное забирают с собой. Но главная причина всё же, видимо, кроется в том, что в Африке с наступлением темноты никто не ездит на автомобилях. Каждый старается к семи часам вечера попасть домой. А в богатых дичью национальных парках езда на машинах в темноте вообще строжайше запрещена).

Смеркается здесь обычно ровно в половине седьмого. Вот и сейчас начинают сгущаться сумерки, и перед самым носом нашей машины взлетают какие-то странные птицы, до того лежавшие плашмя посреди дороги. В каких-нибудь десяти метрах от колёс они вспархивают, мечутся в свете фар из стороны в сторону, а затем, трепеща крыльями, пролетают над самыми нашими головами и исчезают.

Почему они для своего ночлега выбирают именно дорогу, мне не совсем понятно. Может быть, она дольше сохраняет тепло после захода солнца? А может быть, на гладкой, голой поверхности труднее подкрасться различным мелким хищникам? Кто знает.

Во всяком случае я наугад ловлю рукой в воздухе, и на самом деле мне удаётся схватить одну из этих птиц. Жаль только, что от удара об обшивку она оказалась уже мёртвой. По виду птица напоминала ночную ласточку, нечто похожее на нашего козодоя. Поскольку она мне совершенно ни к чему, я шутки ради тихонько засовываю её в карман спящему Михаэлю. Мои африканские попутчики смеются над этим до упаду — шутить здесь любят и веселятся от души.

А машина наша тем временем, грохоча и подпрыгивая на кочках и ухабах, катит дальше в ночь, в глубь страны бауле.

(обратно)

Глава третья Мирный доктор из Европы без оружия

На другой день наш грузовик останавливается на узкой едва наезженной боковой дорожке. Мы вместе с нашими провожатыми вылезаем, выстраиваемся гуськом (Михаэль, разумеется, во главе колонны) и идём прямо через степь, мимо куртин и термитников по одной из протоптанных веками троп Африки, замысловатую сеть которых мы наблюдали ещё с самолёта. К вечеру мы добираемся до низины, в которой раскинулась большая африканская деревня: беспорядочное скопление соломенных крыш, нахлобученных на прямоугольные глиняные домики. Издали их можно принять за обычные европейские, но они без окон.

Первыми выбегают навстречу ребятишки. Потом нас обступает толпа из мужчин и женщин, что-то возбуждённо восклицающая на непонятном нам языке бауле. Несколько пожилых мужчин подходят к Куадью (который всё ещё с нами) и радостно трясут ему руку.

Нас ведут по деревне. Голые, утоптанные дворики между хижинами чисто выметены, повсюду стоят большие, выше человеческого роста, резервуары из глины, напоминающие огромные пузатые вазы, покрытые крышами из тростника. Они служат для хранения зерна; здесь эти запасы недоступны для вредителей — грызунов и птиц.

Жители деревни, завидя нас, бросают свои костры, разведённые для приготовления ужина перед входом в их жилища, выбегают из-под крытых навесов и присоединяются к нашей группе. К сожалению, из их оживлённых приветственных возгласов я не могу понять ни единого слова.

Нас заводят в нечто напоминающее большой двор, окружённый низкими, беспорядочно разбросанными строениями. Там нам предлагают сесть (для этой цели у нас с собой захвачено два складных стула), а для третьей «уважаемой персоны», шефа кантона Куадью, приносят резной стул, но не обычный, африканский, совсем низенький, высотой не более 10 сантиметров, а нечто среднее между африканским и нашим обычным стулом. Михаэль (как вежливый молодой человек) вынуждает Куадью занять более высокий стул, а сам садится на его место. Жители деревни располагаются около нас полукругом: их здесь пятьдесят — шестьдесят человек; есть среди них и женщины, но детей почти нет. Зато дети, явно сгорая от любопытства, выглядывают изо всех щелей между домами и из-за углов. Время от времени мужчины прогоняют их недовольными окриками, но те возвращаются всё снова и снова, пока старшим не надоедает обращать на них внимание, и тогда они, довольные, остаются насовсем Всё-таки это совершенно необычное для них зрелище — два белых человека, которые как будто бы даже собираются здесь заночевать!

Мужчины захватили с собой свои низенькие стульчики, на которых сидят, высоко подняв к подбородку колени, и молчат. Молчим и мы. Вся эта сцена освещена беспокойно мечущимися языками пламени костра, разведённого посреди чистого глинобитного дворика. Один из молодых парней бауле сдвигает с трёх сторон сучья вершинами к середине так, чтобы всё время горели одни только их концы. Замечательно простой и удобный приём, позволяющий регулировать пламя, чтобы оно во время приготовления еды постоянно оставалось одинаковой высоты. Даже обидно как-то: мы, которые так много путешествуем, не додумались до такого удобного способа!

Я смотрю на часы: мы сидим уже двадцать пять минут в полнейшем молчании. Наклоняюсь к Куадью и тихонько спрашиваю его по-французски, что это всё должно означать? Отчего это всё молчат? «У нас, у бауле, так принято, — отвечает он мне. — Мы проделали нелёгкий путь, устали с дороги и должны сначала немного отдохнуть. Было бы невежливо сразу же засыпать нас вопросами».

Ну что ж, помолчим. Через некоторое время деревенский староста — «chef de village» обращается на языке бауле к Куадью. На вид я дал бы ему лет сорок, хотя и не уверен, потому что определить на глаз возраст африканца очень трудно. Куадью произносит в ответ длинную речь, из которой я понимаю только отдельные выражения, такие, как «камера», «кинематограф», «фильм», «Германия», «Михаэль», «доктор», и ещё несколько слов. Это иностранные слова, вошедшие в язык бауле из французского. Обмен репликами становится всё оживлённее, в беседе участвуют теперь уже и старейшины рода — в основном почтенные старцы.

Куадыо меж тем объясняет мне коротко по-французски, о чём идёт речь. Он рассказал своим соплеменникам, что привёз к ним в гости доктора из Европы с его шестнадцатилетним сыном. Что я не собираюсь ни вымогать у жителей деревни денег, пи склонять их к трудовой повинности, ни вербовать рабочую силу, не собираюсь я с ними и торговать. Я очень миролюбивый, достойный человек, никому не причиню ни малейшего вреда, и даже оружия у меня с собой нет. А те ружья, что мы привезли, принадлежат ему, Куадью, верховному предводителю кантона, и его чёрным спутникам. А европейский доктор не стреляет даже в животных. Это сообщение в свою очередь вызывает новые недоуменные вопросы. Неужели такое возможно? Даже по животным не стреляет? Ни на кого не охотится?

Многое можно понять и без переводчика по одному лишь выражению лиц, потому что различные чувства, к примеру, такие, как радость, удивление, гнев, недоверие, презрение, и многие другие у всех людей выражаются совершенно одинаково, независимо от цвета их кожи. Более того, у нас схожее выражение лица и гримасы даже с дальней нашей роднёй — человекообразными обезьянами.

Потом Куадью достаёт из кармана путеводитель по Франкфуртскому зоопарку, который накануне у меня выпросил (к сожалению, у меня с собой был один-единственный экземпляр). Маленькая брошюра пошла по рукам, и многочисленные цветные фотографии в ней тщательно обсуждались. Особенно потрясающее впечатление произвёл на всех снимок, на котором запечатлён служитель зоопарка, прогуливающий на цепочке взрослую львицу; и второй, запечатлевший служителя нашего слоновника, по фамилии Экк, в момент, когда он в бассейне, в одних плавках, катается верхом на мощном самце-бегемоте, по кличке Тони. Нет, надо же! Удивление, недоумение, восторг. Я понял, что хотя местное население здесь и знает крупных африканских животных, однако и не допускает мысли о том, что их можно приручить.

Мой авторитет в глазах окружающих сразу же непомерно возрос: шутка ли сказать — мужчина, обладающий огромным состоянием — имением, где водятся слоны, львы, леопарды, шимпанзе, страусы и ещё бог знает что!

Замечательно, что франкфуртский путеводитель по зоопарку всё это документально подтверждает фотоматериалами. И куда бы я впоследствии ни попадал, впереди меня бежала молва как о человеке, укрощающем львов и катающемся верхом на слонах. Самолёты, автомобили и поезда импонируют этим людям значительно меньше, на них они и сами ездят. А вот на слонах…

Такие вот «беседы-смотрины» повторялись в каждой следующей деревне, а удивление и восхищение становились тем больше, чем дальше мы удалялись от цивилизации. Попадали мы и в такие захолустные места, где только отдельные пожилые люди вообще-то видели белого человека.

Часто во время наших долгих бесед с людьми племени бауле ко мне обращались с вопросом, правда ли, что в Либерии чёрные сами управляют своей страной, без белых. Во время этих бесед нужно старательно избегать слова «негр» — оно здесь воспринимается как оскорбление. Разговаривая между собой по-немецки, мы с Михаэлем тоже старались избегать этого слова, потому что по-немецки оно звучит почти так же, как по-французски.

Однако мне хочется подробнее описать нашу первую встречу с крестьянами племени бауле. Я заметил, что во время нашей беседы даже сам деревенский староста постоянно обращался как бы за одобрением или советом к почтенному старцу, одному из так называемых нотаблей (Notablen)[73]. По-видимому, он здесь служил наставником для доброй половины деревни. Его длинная редкая бородка и даже брови были ослепительно белого цвета, что на чёрном лице выглядело весьма необычно; ещё более удивительное впечатление производила белая растительность на его груди. Но в остальном он ничем не напоминал дряхлого старика: был мускулист и бодр. Я узнал, что он десятками лет трудился на плантациях южной части Берега Слоновой Кости, следовательно, на более облесенном берегу океана. Состарившись там, он решил вернуться в свою далёкую родную деревушку, поскольку каждый африканец сохраняет за собой «право прибежища» в том месте, где он родился. Он хочет дожить свои дни там, где впервые увидел свет. И, несмотря на то что он много времени проработал вместе с белыми, на нём не было ни малейшего намёка на европейскую одежду: через плечо, на манер тоги, был переброшен домотканый платок, белый в синюю полоску. Старик был рассудителен, умудрён опытом и при этом достаточно приветлив.

Нашу уютную беседу внезапно прервала тощая девчонка, примерно четырнадцати лет, которая подошла и встала перед нами в чём мать родила. Заплетающимся языком она, принялась что- то лопотать, а окружающие улыбаясь смотрели на меня, поскольку понимали, что я растерян и не знаю, что предпринять с этим несчастным существом. Куадью советует мне дать ей пару франков, что я охотно и делаю, и девчонка, слава тебе господи, кланяясь удаляется. Я вижу, как где-то сзади возникают родители, и деньги сейчас же переходят к ним.

Подобных «деревенских дурачков», пользующихся здесь, как, впрочем, и повсюду в мире, известной «свободой шутов», я и позже встречал неоднократно.

Затем одни изпарней приносит живую курицу и, преклонив колено, протягивает её мне. Я беру её в руки, а затем отдаю ему обратно. Так надо. Затем несчастному курёнку сворачивают шею, и, после того как птица перестаёт дёргаться, её бросают в кипяток, бурлящий в чёрном котле, по форме напоминающем пушечный снаряд. После этого курицу ощипывают, потрошат, режут на части и варят вместе с «игнамом»[74] — картофелеподобными клубнями. Конечно же, и это блюдо (как принято здесь одинаково у чёрного и белого населения) изрядно сдабривается «пиментом». Это нечто вроде красного перца, только стручки круглые, по форме напоминающие плоды шиповника. (Между прочим, своё первое знакомство с этими плодами мы с Михаэлем запомнили надолго. Сразу же после нашего приезда господин Абрахам, решив над нами подшутить, угостил нас этой чертовщиной, рекомендуя её как «совершенно бесподобный, вкусный африканский фрукт». Мы доверчиво откусили по кусочку, а потом плевались как бешеные и выпили не один литр воды, прежде чем сумели унять жуткое жжение во рту. Разумеется же, мы захватили с собой домой, во Франкфурт, несколько таких заманчивых и аппетитных на вид «фруктов» для подобных же шуток…)

Африканцы ужасно любят вести длинные, пространные беседы, притом не спеша, с участием множества собеседников. Но я должен заметить, что при этом они придерживаются вполне парламентских правил. Так, если кто-то из присутствующих хочет обратиться к какому-то определённому лицу, он не кричит через всё помещение, а берёт свой низенький стульчик, подходит к выбранному собеседнику, садится перед ним и вступает в негромкий разговор. Никто никогда здесь не орёт, стараясь перекричать других, так что беседа не перерастает в беспорядочный шум.

Я попросил Куадью объяснить мне, как осуществляется управление деревнями. Угостив меня предварительно сигаретой, он не спеша поведал мне следующее. Сельский староста, «chef de village», который нас сегодня принимает, на самом деле только «вице-староста», заместитель. А настоящий «предводитель деревни», насчитывающей около 700 душ, уехал в другую деревню, где у него умер брат. Он должен привезти оттуда доставшихся ему в наследство четырёх жён покойного. Подобное наследство отнюдь не удовольствие, скорее тягостный долг, потому что все эти жёны — престарелые дамы, лет на двадцать старше «наследника», и он обязан позаботиться об их содержании.

Сельский староста — должность выборная. Однако человек, которого выбирают на это место, должен принадлежать к роду, ведущему своё начало от основателя данной деревни. Выбирают его главы отдельных родов. Если у такого главы рода имеются взрослые сыновья, которые уже сами в свою очередь имеют большие семьи, т. е. являются главами своих собственных семей, то такой человек вправе считаться старейшиной в деревне. Если сельский староста ведёт себя не так, как положено, его можно переизбрать, назначив новые выборы. Ну что ж, это своего рода смешение демократии с феодализмом никак нельзя назвать неразумным!

Потом мы приступаем к еде. Но еда эта превращается в настоящий спектакль для присутствующих. Мы с Михаэлем достаём свои тарелки и приборы, а более сотни внимательных чёрных глаз молча провожают каждый кусок, который мы отправляем в рот. Ужасно неудобное положение — мы чувствуем себя так, словно сели есть в витрине магазина прямо посреди людной площади. Но такая же история повторяется затем во всех без исключения деревнях, которые мы посещаем на своём пути, и, чем дальше от цивилизации, тем больший интерес и удивление вызывают эти «показательные трапезы». Правда, скоро мы перестаём замечать зрителей и смущаться. Ведь морским слонам у нас в зоопарке в конце концов приходится отнюдь не легче: там посетители тоже провожают восхищёнными возгласами каждую рыбёшку, исчезающую у них в глотке, и тем не менее аппетит у животных от этого не портится…

Уже во время ужина до нас издалека начали доноситься звуки барабана. Некоторые африканцы стали подниматься со своих мест и исчезать. И вот, как только мы вытерли платками рты и руки, староста знаками пригласил нас следовать за собой. Он привёл нас на танцплощадку, освещённую беспокойным пламенем костров, расположенных по четырём её углам. На площадке уже выстроились в ряд молоденькие девушки, а напротив них — мужчины; ноги у всех так и подёргиваются в такт звукам барабанов и рожков. Нас снова сажают на почётные места, и представление начинается.

Какая-то устрашающая маска выпрыгивает на середину площадки и начинает скакать по кругу. На ряженом надето нечто вроде рыболовной сети с огромным воротником из мочала и такими же «манжетами» на руках и ногах, а сзади у него болтается мочальный хвост. Маска на его лице изображает лик злого духа. Следом за этим страшилищем пританцовывает молодой парень, держа в руках его хвост, словно шлейф. Этот парень — прямо виртуоз! Вся его стройная, высокая фигура извивается в ритме танца, точно змея, ритмично подёргиваются не только ноги и руки танцора, но и лопатки, даже каждый палец двигается в такт музыке. Что-то потрясающее! Потом выходят двое-трое могучих мужчин, один из которых трубит в рог. Они, щёлкая бичами, заставляют отступать всё дальше и дальше шеренгу молодых людей, приготовившихся для танца. Но затем танцоры под неистовое хоровое пение бросаются вперёд и заполняют всю танцевальную площадку.

«Демон» тем временем сник и опустился на землю. Маску он сдвинул на лоб, а «прислужник» «демона» обмахивает его платком (как это делают тренеры с боксёрами во время передышки между раундами). Я могу себе представить, как этот бедняга вспотел под своей глухой деревянной маской! Потом взрывается внезапная россыпь барабанной дроби, «демон» вскакивает, подбегает ко мне и, приплясывая на месте, протягивает мне руку. А Михаэль тоже вскочил и старательно фотографирует со вспышкой всё происходящее.

Это отнюдь не простое дело — фотографировать в таких условиях. Во-первых, свет от костров слишком слаб, во-вторых, дети, обуреваемые любопытством, подходят вплотную к аппарату и заглядывают в объектив, мешая снимать. Но против этой помехи Михаэль быстро придумал способ защиты: он предложил самым настырным из мальчишек смотреть на зеркало вспышки. А когда они на него уставились, щёлкнул, и яркий свет заставил всех моментально зажмуриться и убежать от страха. Это вызвало взрыв радостного удивления у всех остальных ребят, злорадный смех, а на будущее — желание держаться подальше от этого дьявольского аппарата…

Я решил узнать у убелённого сединами старейшины о значении этого танца и сопровождающего его пения. К своему удивлению, я услышал, что он и сам не очень-то понял, что всё это должно означать. Дело в том, что исполняемый танец не исконный танец бауле, молодёжь переняла его у гуро, какого-то совсем другого племени[75]. Даже маски скопированы с масок гуро, и текст песен поётся не на языке бауле, а на гуро. Это весьма обычно для Африки: понравившиеся танцы и песни повсюду копируются и переходят от одного племени к другому. Впрочем, с нашими европейскими танцами происходит ведь то же самое!

Снова заиграла музыка, и появилась следующая маска. Но на сей раз лицо не чёрное, а розоватого оттенка. Судя по одежде, эта фигура сильно смахивает на европейскую дамочку тридцатых — сороковых годов. Я высказал подозрение, что это, вероятно, пародия на белых, но мои хозяева стали уверять меня, что нет, это не так…

Когда барабаны начинают звучать глуше и слабее, барабанщики держат их некоторое время над огнём, и шкуры снова натягиваются — простой и практичный способ!

Как жаль, что все эти ритмично извивающиеся в танце, блестящие как антрацит тела мы способны зафиксировать лишь на фото, а не на киноплёнке! Снимать ночью фильм, к сожалению, дело совершенно безнадёжное: куда бы мы здесь могли подключить осветительную аппаратуру?

Барабаны и ноги работают без устали. Чего не скажешь о нас — скоро нас окончательно сморило, и мы отправились спать. Нам отвели целый дом, состоящий из трёх маленьких квартир. Хозяин освободил его, а сам вместе с двумя жёнами переселился на это время в какое-то другое помещение.

Дом этот устроен весьма оригинально. Он имеет вид удлинённого прямоугольника, на продольной стороне которого находятся три двери, завешенные циновками. Каждая такая дверь ведёт в просторное помещение (примерно 5X6 метров) с гладким глинобитным полом. Однако переборки между этими тремя комнатами до потолка не доходят, они не выше человеческого роста. Такими же глинобитными стенками в углу каждого помещения отгорожено нечто вроде «спальной кабины». Дверь такой «спальни» запирается па ключ. Так что дом состоит как бы из трёх небольших квартир, и каждая жена имеет, таким образом, свою отдельную квартиру. Мебели мы в доме не обнаружили, только в каждой «квартире» в углу были сложены разные предметы домашней утвари, а в «спальнях» имелся деревянный ларь (тоже под замком). Муж спит в среднем помещении. А по сторонам расположены «апартаменты» его двух жён: каждая ведёт своё собственное хозяйство и владеет своим собственным имуществом. Как видно, и многожёнство должно быть разумно организовано. Ведь давно известно, что «общий суповой котёл» легко ведёт к раздорам…

Я забираюсь в осиротевшую спаленку одной из жён и некоторое время ещё переговариваюсь через переборку с Михаэлем. В спальной кабине устроено нечто похожее на диван, только это ложе из глины. На нём имеется даже возвышение для головы — всё как полагается. Но жёстко. Чертовски жёстко спать! Я кручусь с боку на бок и наконец выясняю, что могу лежать только на спине, не иначе; никоим образом нельзя поворачиваться на бок, иначе начинаешь болезненно ощущать свою анатомию, особенно тазобедренный и плечевой суставы… Кроме того, это ложе рассчитано на субтильную маленькую негритянскую женщину, а не на такого долговязого верзилу, как я; поэтому я вынужден разместиться на нём по диагонали — из угла в угол. Я накрываюсь тонким шерстяным одеялом, какими пользуются здесь, в Африке, и чувствую, что, несмотря па то, что в деревне всё ещё не смолкает барабанный бой, и на все неудобства своего твёрдого ложа, я всё равно скоро усну.

Последнее, о чём я ещё успеваю подумать, это — о замках. Осветив карманным фонарём дверь, я убедился, что она действительно закрывается на ключ. И притом замок — европейский. Но вот что удивительно: в Африке все замки врезаются в двери вверх ногами, то есть так, чтобы ключ вставлялся бородкой кверху. Причём это делается одинаково как у чёрного, так и у белого населения. В этом есть, правда, и преимущество: если дверь захлопывается, ключ не выпадает. Но я никак не могу привыкнуть к тому, что для того, чтобы отпереть, нужно повернуть ключ в обратную сторону. Ведь автоматизм подобных движений у каждого вырабатывается с детства.

Не знаю, додумал ли я до конца эту мысль, потому что под далёкий глухой стон барабанов мои глаза закрылись, и я сладко уснул.

(обратно)

Глава четвёртая В гостях у бегемотов реки Бандама

Километр за километром мы удаляемся от самого последнего, затерянного на краю света африканского поселения, направляясь прямо в открытую раскалённую солнцем степь… Движемся мы по-прежнему гуськом, потому что тропинка, вытоптанная в пожухлой траве либо охотниками, либо рыболовами, слишком узка, чтобы идти иначе. Наш чёрный проводник, возглавляющий колонну, задаёт довольно-таки быстрый темп. То слева, то справа, на некотором расстоянии от нашей тропинки, возникают манящие прохладой маленькие рощицы или куртины деревьев, произрастающие здесь в низинах, где грунтовые воды подступают близко к поверхности земли, или возле небольших, в этот сезон почти пересохших, ручьёв.

Я собираюсь впервые в жизни понаблюдать за свободно живущими бегемотами. Момент для меня очень волнующий. Ведь увидеть бегемотов в стране Берега Слоновой Кости — дело отнюдь не простое: здесь ведь повсюду охотятся. Поэтому эти колоссы ушли из всех более или менее населённых мест и стали очень пугливыми и осторожными. Вот почему нам и пришлось так далеко забираться в глубь страны в надежде, что всё-таки удастся их повидать. Неужели наши усилия окажутся напрасными?

Вот уже несколько дней мне почему-то больно садиться — может быть фурункул? Но всё это время я не раздевался и поэтому не имел случая посмотреть, в чём там дело… А кроме того, у меня ещё и гвоздь в сапоге объявился — колет проклятый всю дорогу! Но останавливаться я не хочу — мы ведь решили ещё до обеда добраться до реки Бандама.

Один из наших чёрных спутников хватает меня за руку и указывает на высокое сухое дерево на краю рощицы. Обезьяны!

В бинокль мне их отлично видно. Это две белобородые обезьяны колобусы — очень редкий вид, находящийся под охраной. Ни в одном европейском зоопарке их не увидишь. Вид у этих животных всегда степенный и достойный (по манере держаться), у них длинный хвост и лицо, окаймлённое белой шерстью. На руках у них отсутствует большой палец; это травоядные животные с огромным, как у коровы, желудком, необходимым для переваривания обильной растительной пищи. И чтобы организм мог лучше усваивать малопитательные и волокнистые растительные корма, обезьяны эти подолгу сидят неподвижно, спокойно переваривая пищу. Отсюда их степенный и важный вид. Ведь важничанье зачастую зависит не от того, что в голове, а от того, чем набит желудок (кстати, не только у животных…).

А мы топаем дальше но степи, молчаливые и потные. Мы торопимся. Мы почти бежим. Я иду, а в голове у меня всё вертится история, рассказанная мне неким господином Гербертом, у которого мы гостили несколько дней назад. Этот Герберт — владелец собственной фактории, тем не менее ещё два года назад был управляющим на кофейной плантации, расположенной в глухом и диком месте, в двадцати пяти километрах от ближайшего населённого пункта. Занимался он тем, что сводил всё новые и новые леса под плантации, и по восемь месяцев ему не приходилось видеть ми одного белого человека. Два чёрных охотника ежедневно «делали мясо», что означало: отстреливали в округе диких животных для пропитания работающих па плантации людей. Вот что он мне поведал.

«Патрон», работодатель Герберта, отправляя его на плантацию, посоветовал ему не давать чёрным охотникам в руки крупнокалиберных ружей. Пусть стреляют только в птиц, обезьян, антилоп и подобных мелких животных. Но однажды к Герберту явились местные жители, умоляя о помощи — спасти их от нашествия бегемотов: толстокожие топчут и уничтожают их посадки. Один из чёрных охотников, очень старательный и отважный парень, три дня подряд ходил за Гербертом по пятам, уговаривая и упрашивая дать ему крупнокалиберное ружьё, чтобы он мог сразиться с бегемотами. Наконец Герберт сдался ладно уж, бери.

На другое же утро прибежал человек с тревожным сообщением: из леса раздаются вопли охотника о спасении!

Герберт с шестью провожатыми бросился в лес. Он захватил крупнокалиберное ружьё, а второе дал своему первому помощнику. До них доносились уже не вопли, а только стоны, и, следуя этим душераздирающим звукам, они вскоре добрались до места происшествия. Им предстала чудовищная картина: несчастный охотник лежал на земле со вспоротым животом, из которого вывалились наружу внутренности, и всё это было усеяно мухами… Тучами мух! Человек был уже без сознания, но ещё дышал прерывисто и хрипло. Время от времени из его груди вырывался протяжный стой. Пока его провожатые сооружали носилки, Герберт обшаривал окружающий кустарник в поисках ружья, которое накануне дал несчастному, и вскоре обнаружил его недалеко от места происшествия. Но когда он нагнулся, что бы его поднять, то в десяти шагах от себя увидел бегемота, злобно уставившегося на него… В крайнем возбуждении он выстрелил, промахнулся, но животное не пошевельнулось. Тогда он выстрелил по нему ещё трижды, выждал несколько минут и затем осторожно приблизился: бегемот был давно мёртв — в пасти у него уже ползали черви.

Герберт не был охотником. Поэтому легко представить себе его испуг, когда, обернувшись, он увидел позади себя в кустах голову другого бегемота! Он снова выстрелил и снова напрасно: второй бегемот тоже был мёртв. Впоследствии удалось выяснить, что здесь произошло. Охотник ранил бегемота-самца, и тот замертво упал на месте, где его настигла пуля. Самку же он ранил только в спину. Она вернулась и нанесла обидчику страшный удар клыком, вспоров ему при этом живот. Однако после этого она тоже далеко не ушла: свалилась замертво.

У людей Герберта не было с собой перевязочных материалов, поэтому они просто запихали вывалившиеся внутренности назад в брюшную полость, затянули лианами, положили раненого на наскоро изготовленные носилки и принесли в лагерь. Там они разорвали несколько простынёй на бинты и, перевязав несчастного, так и не пришедшего в сознание, понесли в ближайшее поселение, где имелся врач. Но донести его туда живым им не удалось: он скончался ещё по дороге.

Недалеко от места, где лежали убитые бегемоты, бегал детёныш. Герберту со своими людьми удалось изловить его и привезти на плантацию. Его даже пытались выкормить молоком. Но молока было мало, и спустя два дня детёныш умер. А туши взрослых бегемотов притащили в лагерь африканских рабочих. Сделать это было совсем не просто: пришлось вырубать в лесу специальный проход, на что потребовалось целых три дня. Так что к моменту, когда мясо поступило в распоряжение рабочих, от него уже воняло так, что запах доносился аж до дома Герберта, находящегося в двух километрах от лагеря. Тем не менее африканцы ели его в течение почти двух недель. А вдова охотника с тремя детьми получила от «патрона» 200 франков (что па сегодня соответствует пяти маркам)…

Что же касается Герберта, между прочим выходца из Германии, то у него всё, как говорится, «о'кей». Дела его идут хорошо, он удачно женился па мулатке — дочери европейца и африканки. Зовут её Луиза. Она хороша собой, воспитанна, получила образование в миссионерской школе. Отличная хозяйка и весьма деятельно принимает участие во всех делах мужа. Преимущество её перед европейскими жёнами заключается в том, что она говорит на нескольких языках местных племён. Очень удачная жена, ничего не скажешь!

Вот так я иду и размышляю на все эти темы, стараясь не замечать изнуряющей жары, боли от вероятного фурункула и гвоздя в сапоге… Но терпение моё на исходе.

Наконец проводник кричит: «Бандама!» — и указывает рукой на полосу леса впереди. Слава тебе господи, добрались. Вот она, широкая река, отвесные берега которой обрамляет узкая полоса леса и кустарника. Однако мы не идём к ней напрямик — тут нет прохода, поэтому вынуждены идти дальше, вдоль прибрежной полосы леса, в каких-нибудь тридцати метрах от неё, всё по той же голой, знойной степи. Вот кошмар! Проходят ещё томительные полчаса, и мы наталкиваемся наконец на тропинку, ведущую к воде. Наш проводник останавливается, указывает на неё и произносит:

— Нию-сю!

На языке бауле это означает «речной слои». По-немецки это животное называется «речная лошадь» (Fluflpferd). Оба названия весьма неудачны, потому что бегемот отнюдь не родия ни слону, ни лошади. Это скорее родич свиньи.

Тропинка, на которой мы стоим, действительно протоптана не людьми, а бегемотами. Она ведёт от самого берега, напрямик, через прибрежный лесок в степь. Примерно через 80 метров она разветвляется, и оба её конца теряются где-то вдали. В одном месте трава сильно помята: здесь животные недавно отдыхали. Мы идём по «бегемочьей» тропе к реке. Внезапно она резко обрывается и спускается по почти вертикальному пятнадцатиметровому обрыву вниз, к воде. Тропа втоптана в почву так глубоко, что образовалось нечто вроде узкой ложбины. Какое бессчётное число поколений бегемотов протоптало её здесь за многие столетия! Трудно даже представить себе, как эдакие махины, весом в 20–30 центнеров, могут спускаться и взбираться по такой крутизне! Тут и там тропу пересекают толстые корни деревьев, возвышаясь над ней иногда до полуметра, и тогда их приходится перешагивать. Там, где дорога ведёт резко вниз, в каменистую почву «врезаны» как бы короткие ступеньки: их тоже пробили бегемоты своими мощными ногами, снабжёнными копытами. В узком, тесном проходе бегемотам приходится ставить ноги близко одну возле другой, и поэтому на дне тропы отчётливо видны две широкие колеи с узкой перемычкой посередине.

— Да они же прямо настоящие скалолазы — эти бегемоты! — думал я в то время, как неуклюже спускался по их отвесной троне. Тут-то мне впервые и пришла в голову мысль, что мы можем у себя в зоопарке значительно увеличить объём бассейна для бегемота, упразднив широкие ступени, ведущие в воду. Спуск можно сделать гораздо круче, а ступени — короче.

Вот по этой головокружительной «бегемочьей тропе» мы и спускались вниз к реке, скользя, спотыкаясь и цепляясь за корни и ветки, чтобы не упасть. Внизу мы тихонько садимся у самой воды и ждём. Главное — не шуметь. Однако тишину то и дело нарушают огромные птицы-носороги, с их длинными загнутыми клювами, шумно перелетая с одной вершины дерева на другую, а то и пересекая реку. Шум во время их полёта происходит от того, что маховые перья на их крыльях расположены так, что образуют большие зазоры, сквозь которые во время полёта со свистом прорывается воздух. Иногда прямо кажется, что по лесу мчится паровоз…

По заверению нашего проводника, охотника из последней посещённой нами деревни, бегемоты встречаются именно в этом отрезке реки. Он знает это точно, поэтому пас сюда и привёл. Кстати, он единственный среди наших провожатых, кто говорит по-французски. Так что с ним можно общаться. И если действительно бегемоты здесь на самом деле водятся, то мы их сейчас непременно увидим — в этом я уверен. Потому что бегемоты, или гиппо (как их ещё называют от слова «гиппопотам»), — водные животные; дом их — река, там они живут, а на берег выходят только пастись. Притом у каждого семейства бегемотов — свой отрезок реки, который они считают своей собственностью, своей законной территорией. За её пределами начинаются уже владения следующей семьи, и туда заплывать нельзя. Строжайше запрещено. Пастись бегемоты выходят только по ночам. При этом они пользуются как раз этими тропами, по которым мы с таким трудом спускались. Ведёт каждая тропа на постоянное «пастбище» данной семьи, куда доступ особям из другого «клана» тоже воспрещён. Ведь животные в природных условиях отнюдь не бегают как попало и куда попало. У них обычно твёрдо установленные участки, границы которых помечены и переступать которые не рекомендуется, потому что пограничные владения «принадлежат» уже другим животным того же вида. Так что у них наблюдается нечто похожее на погранзаставы, с их таможнями и паспортами… Только бегемоты в отличие от нас маркируют границы своих владений пахучими метками. Делается это так: вертя своим коротким хвостом, словно пропеллером, самцы разбрасывают испражнения в радиусе нескольких метров; с этой же целью используется и моча, которую самец с силой выбрызгивает назад, орошая ею кустарник и траву. Так что каждый пришлый бегемот без труда может «прочесть»: «Это место занято!» В случае если пришелец, несмотря па предупреждение, пытается остаться, ему предстоит выдержать кровопролитные бои с «законными» владельцами территории.

Но в то время как другие животные в момент опасности убегают и прячутся в свои норы или берлоги, расположенные, как правило, посредине принадлежащего им владения, у бегемотов это происходит несколько иначе. Ведь у них «дом» находится в конце их владения, а имение) в воде. И вот, будучи потревоженной на суше, такая махина мчится без оглядки по своей проторённой дороге к спасительной воде. В такой момент не рекомендуется стоять у неё на пути, в особенности в узком, врезанном глубоко в почву, проходе! В воде же бегемоты чувствуют себя в безопасности и никуда не удирают. В лучшем случае — нырнут и скроются из виду. Так что на катере к ним можно приблизиться даже вплотную. Некоторые путешественники рассказывают, что бегемоты при подобных обстоятельствах нисколько не беспокоятся, наоборот, проявляют полное безразличие и от скуки даже зевают.

Должен сказать, что это опасное недоразумение. Дело в том, что раззевание пасти у бегемотов означает отнюдь не равнодушие или скуку — это поза угрозы, демонстрация силы. Подобное же поведение можно наблюдать у некоторых видов обезьян, например у павианов или макак-резусов, у которых выработалась даже специфическая «зевота гнева». Противнику показывают при этом зубы, а они у бегемота, как известно, огромные.

Что касается зоопарковских бегемотов, то у них такое раззевание рта превратилось в обычное попрошайничество, потому что посетители вечно им что-нибудь бросают.

Стоящий рядом со мной африканец подталкивает меня под руку и показывает пальцем на поверхность воды. И действительно, оттуда что-то появляется! Правда, только две ноздри, затем глаза и уши, но прежде, чем я успеваю навести свой телеобъектив, раздаётся громкое фырканье, и голова снова исчезает под водой. Ноздри, глаза и уши у «гиппо» расположены все в одной плоскости, при этом под водой они плотно закрываются. Так что животному достаточно приподнять над поверхностью воды крошечную часть своей головы, чтобы привести в действие все органы чувств.

Я смотрю на часы и жду. Бегемоты, как правило, не в состоянии пробыть под водой дольше четырёх — шести минут. Детёныши, которые появляются па свет под водой, выдерживают всего только 20 секунд. Начало их жизнедеятельности вне организма матери начинается именно с того, что они сейчас же всплывают кверху и заправляют лёгкие воздухом. Сосать молоко тем не менее им приходится под водой. При этом самка ложится на бок, словно свиноматка. Бегемоты предпочитают глубины около полутора метров, где они могут свободно расхаживать по дну. Но здесь, например, явно значительно глубже.

Над поверхностью снова появляется голова, трясёт ушами, выбрасывая воду. Но прежде чем я на матовой пластинке моего длинного телеобъектива нахожу нужную точку, наваждение снова исчезло, как будто бы и не было!

Ну что ж, подождём. Я устанавливаю камеру на штатив, навожу объектив на то место, где выныривала голова, и оставляю её в таком положении. И действительно, через пару минут голова появляется на том же самом месте; щёлк — и готово: она запечатлена на фотоплёнке. По-видимому, бегемот облюбовал себе именно это место для «проветривания».

Их здесь — шесть, а то и восемь на этом отрезке реки. Через пару часов наблюдений мы садимся в пирогу — узкую лодку, выдолбленную из целого древесного ствола, и осторожно плывём в ней вдоль берега, стараясь поближе подобраться к семейству бегемотов.

Вообще-то говоря, кататься на этих штуковинах — занятие не из самых приятных: у них нет киля и по форме они скорее напоминают сигару — совершенно круглые. Поэтому сидеть надо прямо на дне лодки и при этом ещё стараться удерживать равновесие, чтобы не перекувырнуться. А на дне пироги всегда набирается немного воды. Голым африканцам это, разумеется, нипочём, а вот нам… Впрочем, я слишком взволнован происходящим, чтобы обращать па это особое внимание. Зато после я обнаруживаю, что бумажник со всеми документами и деньгами, который лежал у меня в заднем кармане брюк, намок как губка… Что касается Михаэля, то он привязал ради безопасности кинокамеру верёвкой к себе, на случай если эта шаткая посудина опрокинется и он очутится в воде. Ведь при таких обстоятельствах её ничего не стоит потерять: канет на дно — и пиши пропало! Не очень-то её найдёшь там, в глубоком, вязком иле. Да и вообще устраивать на подобных реках состязания по прыжкам в воду не рекомендуется — из-за крокодилов. Словом, лучше не опрокидываться — так спокойнее.

Но нам повезло. Мы не опрокинулись, а сумели подплыть ближе чем па десять метров к этим водным чудовищам. Камера Михаэля стрекотала вовсю, а я без устали щёлкал затвором фотоаппарата.

Вода в реке Бандаме относительно прозрачная, даже с несколько голубоватым оттенком. За это она и зовётся «Белая Бандама».

Ну до чего же хочется в эту жару в ней искупаться! Вот прямо так и прыгнул бы в прозрачную прохладную воду! И бегемоты нас наверняка бы не тронули, просто отплыли бы подальше, вот и всё. Но крокодилы! От них никто не застрахован. Могут появиться в любой момент — и тогда… Вот именно из-за крокодилов так опасно купаться во многих африканских реках. Даже когда моешься на берегу, надо зорко следить, как бы кто-нибудь из них не ухватил тебя за ногу и не потащил в воду.

Дальше, вниз по течению, раздаётся какой-то неясный глухой рокот. Что бы это могло значить? Для удовлетворения своего любопытства мы проходим по берегу ещё некоторое расстояние, и вскоре нашим глазам предстаёт совершенно великолепное зрелище: огромные круглые валуны, лежащие прямо посреди реки, преграждают дорогу стремительному потоку, и он, вихрясь и пенясь, поднимается на дыбы и с силой протискивается сквозь узкие щели меж скал…

Карабкаясь и перепрыгивая с камня на камень, мы добираемся почти до самой середины реки и, к своей великой радости, убеждаемся, что именно отсюда, с высоты, как с обзорной площадки, открывается чудесный вид на всю эту прародину бегемотов. Что касается нашего огромного бегемота-самца по кличке Тони, живущего во Франкфуртском зоопарке и рождённого в неволе, то тот и не подозревает, в какой сказочной красоте обитают здесь его братья! Зато, правда, у Тони тоже есть свои преимущества: он может всплыть, когда только ему вздумается, и дремать на воде, не опасаясь получить пулю в голову!

Стоя на своей импровизированной «смотровой площадке», мы обнаружили совсем рядом, среди скал, спокойный бочажок, глубиной не более двух метров, сообщавшийся с рекой совсем мелкой и узкой протокой. Отсюда, сверху, бочажок хорошо просматривается до самого дна: крокодилов в нём нет, значит, — ура! — в нём можно искупаться. Мы поскорее сбрасываем свои одёжки, но, пока мы возимся, африканцы нас уже давно опередили: они стоят голышом в воде и старательно моются мылом сверху донизу. Когда я разделся, то обнаружил, что на моих трусах полно запёкшейся крови, а на левой ягодице зияет изрядная дырка… Вот, оказывается, в чём дело, почему мне всё время было так больно! Я вспомнил, что, когда три дня назад ехал в кабине местного грузовика, почувствовал, как меня что-то сильно укололо. Осмотрев рваное сидение машины, я обнаружил торчащую из него сломанную пружину. Она-то в меня и впилась. Но я никак не ожидал, что она пробуравила меня настолько глубоко и нанесла такое серьёзное ранение!

Но к чёрту ранения, я бросаюсь в воду, Михаэль — за мной, и мы наслаждаемся желанной прохладой, возимся, как дети, в воде, толкаем и топим друг друга и африканцев, а они нас. Удовольствие для всех огромное! К сожалению, приятное ощущение от купания остаётся очень ненадолго: стоит только натянуть на себя одежду, как снова весь вспотеваешь. И при этом, несмотря на жару, невозможно просохнуть — влажность воздуха очень высока.

В то время как мы одеваемся, раздаётся выстрел. Он гулко разносится по всей реке. За ним второй и третий. Мы бежим вдоль берега. Оказывается, один из африканцев выстрелил в огромного самца-бегемота и попал ему в затылок. Тот от неожиданности вынырнул на полкорпуса из воды и тут же получил ещё две пули в голову. После этого он затонул и исчез из виду. Какая жалость — погиб такой чудесный, огромный зверь! Теперь он будет лежать на дне, пока трупные газы не вздуют тушу и она не всплывёт на поверхность.

Один из африканцев остаётся дежурить около этого места, чтобы затем подтащить тушу к берегу. Однако ничего из этого не получилось. Как мне позже стало известно, мёртвого бегемота течением снесло куда-то вниз по реке, и найти его так и не удалось. Значит, бессмысленное убийство! Но что тут скажешь? Не будешь же ругаться — в конце концов мы ведь здесь только гости. А ведь в Дакаре вам с гордостью покажут закон, по которому бегемоты во всех французских владениях Западной Африки подлежат строгой охране и отстрел их категорически запрещён.

Жаль только, что в стране никто об этом ничего не знает…

Мы решили несколько изменить свои планы и не возвращаться сегодня ночевать в деревню, как было договорено. Дело в том, что проводник сообщил нам, что в другом рукаве этой же реки наверняка удастся увидеть ещё больше бегемотов, а если повезёт, то и понаблюдать за ними на суше. Поэтому-то мы и решили не возвращаться, а переночевать прямо здесь, под открытым небом. Мы отошли подальше от берега, в степь, чтобы нас ночью не загрызли комары, которых здесь, у реки, великое множество. И не только комаров, но и мух цеце, переносчиков сонной болезни.

У нас нет с собой оружия, зато двое из африканцев вооружены — у них имеются государственные охотничьи лицензии, во всяком случае они так утверждают, а я и не старался особенно вникать в подобные вопросы. Короче, один из них убежал в расположенный неподалёку лесочек, откуда вскоре раздалось два выстрела, и охотник вернулся, гордо неся перед собой двух птиц-носорогов.

Мы устраиваем привал под куртиной низкорослых деревьев,

прямо посреди степи. Уже шесть часов вечера, и скоро стемнеет. Наши спутники разводят костёр, ощипывают и потрошат птиц. Поскольку у нас нет с собой котелка, то жарится нечто похожее на шашлык: сердце, печень, голова, желудок, — и просто куски мяса нанизывают на длинные тонкие деревянные щепки и держат над огнём. Нам, как гостям, стараются отдать самые вкусные кусочки, но съедается буквально всё: из черепной коробки старательно выскребается мозг, обгладываются жёсткие ноги — ничто не пропадает даром! Потом мы все заворачиваемся в свои домотканые негритянские одеяла и ложимся прямо на голую землю. Через четверть часа уже совершенно темно.

Из соседнего леска непрестанно доносится один и тот же протяжный и громкий крик: «Аю-у, аю-у!»

— Кто это? — спрашиваю я у нашего проводника.

— А это аю, — отвечает он мне, — просто аю. Зверёк такой.

Из последующего его описания я заключаю, что это скорее всего потто, маленькая полуобезьяна. Проводник поведал мне заодно, почему этот зверёк так кричит. Вот его рассказ:

«Бежал зверёк однажды вечером по лесу и повстречал голодного леопарда, который тут же, разумеется, решил им закусить. Маленький неповоротливый потто стал умолять не губить его: у него дома большая семья, детки голодные, не откажет же добрый, великодушный леопард ему в такой пустяковой просьбе — повидаться с ними напоследок, проститься перед смертью… Он говорил так красноречиво и убедительно, так душераздирающе и слёзно умолял, что голодный леопард наконец сжалился — сердце не камень — и разрешил ему напоследок сбегать домой. Но с одним условием: к ночи потто должен добровольно вернуться и вызвать леопарда условным криком. Что он и сделал. И делает до сих пор. А хитрость заключалась вот в чём: у подножия полого древесного ствола потто тихонько прокричал «аю-у!» и пополз по дуплу вверх. И чем выше ом забирался, тем громче он кричал, а добравшись до самой верхушки дерева, он завопил уже во всю мочь так, что крик его огласил весь лес: «Аю-у, аю-у, аю-у!» Ведь там, наверху, его никакой леопард не достанет…»

Потом мне ещё не раз, во время моего путешествия по Западной Африке, приходилось не только слышать, но и видеть это животное. Научное его название Perodicticus potto, подвид потто Ботсмана. Чаще всего потто днём спят, повисая на ветке, уцепившись за неё всеми четырьмя ногами (или руками — если хотите); при этом висят они неподвижно за счёт судорожного оцепенения сухожилий, без какого-либо участия мышц. Но хотя их и называют полуобезьянами, похожи они скорее на плюшевых мишек, только с длинным цепким хвостом.

Одного такого «плюшевого мишку» мы обнаружили сидящим на пне срубленного дерева, из которого появились новые побеги, образовав небольшой зелёный кустик. Поймать этого красавчика в таком удобном месте не представило бы никакого труда, тем более что зверёк этот, как ни странно, не умеет прыгать с ветки на ветку, и движения его вообще крайне замедленны, но… Каждый раз происходило одно и то же: наши африканские спутники никак не могли взять в толк, что звери нужны нам именно в живом виде, а не мёртвом. Они же видели в них мясо, и только мясо, а поэтому, завидя какое-либо животное, бросались на него с лихорадочной поспешностью и убивали. Так и на этот раз: не успели мы вскрикнуть от радости, что увидели живого потто, как он уже был убит. А может быть, местные жители просто боятся взять потто в руки? Для этого есть свои причины. Во-первых, на каждом позвонке у потто имеется острый отросток, выступающий сквозь кожу, но снаружи незаметный, поскольку спрятан в густом меху. А кроме того, потто известен своей «мёртвой» хваткой — считается, что если он что-нибудь схватил лапами, то уж не отпустит. Я разглядывал лапы этих животных. По своему строению они весьма своеобразны: на них не хватает указательного пальца на «руках», а на «ногах» он не только имеется, но вдобавок ещё снабжён длинным острым когтем, в то время как на всех остальных пальцах растут самые обычные ногти, как у нас[76].

Мы лежим на земле возле догорающего костра, завёрнутые в свои одеяла, и мирно беседуем. Наш проводник рассказывает разные истории на языке, представляющем собой смесь французского с бауле. Однако всё понятно. Понимают его и наши африканские спутники: во всяком случае, они тоже слушают и смеются.

В нескольких метрах от нас, в слабом свете костра, я заметил нечто странное. Это «нечто» качалось, словно маятник, из стороны в сторону, причём именно с неутомимостью часового механизма. На мой вопрос, что бы это могло быть такое, последовал ответ: «Это «танцующий паук»».

И действительно, это оказался паук, сидящий в центре крепкой ловчей сети и быстро раскачивающий её движениями своего тела: туда-сюда, туда-сюда. Резкая качка эта и на самом деле напоминала маятник. Если дотронуться до ловчей сети, паук приходит в такое волнение, что начинает уже как бешеный раскачивать своё сооружение, всё убыстряя и убыстряя темп, пока вконец не уморяхиется и на некоторое время затихнет, чтобы набраться новых сил.

С помощью двух щепочек мы осторожно сияли этого большого паука с паутины и принесли его к своему костру, чтобы получше разглядеть; относительно ядовитости различных видов пауков на сегодняшний день даже у специалистов нет особой ясности. Но зато известно, что паук — самое умное среди всех животных; так считает во всяком случае наш проводник, и вот что он рассказал:

«Когда все животные ещё жили вместе с богом Ньямье на небе, тот показал им однажды зёрнышко кукурузы и спросил:

— Кто из вас сумеет спуститься на землю и выменять это зерно на нового раба для меня?

Очень хотелось зверям угодить своему повелителю, но они только смущённо переглядывались. А вот паук встал и заявил, что он готов это сделать. Выпустил длинную нить и спустился по ней на землю (в то время как остальным зверям, а также людям и духам, чтобы спуститься на землю, каждый раз требовалась громоздкая тяжёлая цепь, разматывать которую было очень трудно).

Спустившись на землю, паук присел отдохнуть на краю пашни, которую как раз обрабатывал один крестьянин. Своих кур он принёс с собой в корзинке и выпустил здесь попастись[77]. Паук положил своё кукурузное зерно на дорогу и стал терпеливо ждать. Через некоторое время одна из кур действительно подошла и проглотила его.

— Караул! — закричал паук. — Спасите! Ограбили! Разорили! Украли моё замечательное кукурузное зерно!

На шум прибежал хозяин и, узнав, в чём дело, предложил пауку взамен одного его зерна целый початок кукурузы. Но тот не унимался, крича, что никакой початок на свете не заменит ему его зерна, потому что оно было волшебным… И единственное, на что он может согласиться, — это забрать его вместе с курицей, в которой оно сейчас находится. Растерянный хозяин пытался возразить, что не может отдать ему этой курицы, это как раз самая упитанная из его несушек, но паук и слушать ничего не хотел. Он скандалил и вопил до тех пор, пока хозяин курицы не плюнул и уступил.

Паук взял курицу и пошёл дальше. Вскоре он добрался до одной деревни, где и попросился ночевать.

— Моя курица такая большая, что она в курятнике может заклевать ваших мелких кур, заприте её лучше на ночь в хлеву с козами, — заявил он хозяевам.


Разумеется, на утро курица оказалась затоптанной козами. Тут паук поднял такой вой и крик, причитая, что у него, бедняка, всего-то и было имущества — одна эта курица и теперь он лишился и последнего… Крестьяне этой деревни никак не желали огласки такого дела, не хотелось им и того, чтобы о них шла дурная молва, будто они нанесли ущерб гостю. Это считается очень неприличным. Поэтому они, скрепя сердце, решили отдать пауку ту козу, которая затоптала его курицу.

А паук взял козу и направился в следующую деревню. Там он потребовал, чтобы его козу поместили на ночь вместе с волами. В хлеву он привязал её верёвкой к косяку, а волы, которые, как правило, терпеть не могут коз, так долго гоняли и бодали её рогами, пока она не удавилась на своей верёвке…

Таким образом наук добился того, что взамен убитой козы получил вола. К вечеру следующего дня он добрался вместе со своим волом в одну деревню, где как раз только что скончался маленький ребёнок. Паук высказал свои соболезнования безутешным родителям и предложил им забрать у них трупик ребёнка, оставив взамен живого вола. Не сразу бедные родители согласились на такую, более чем странную мену, но ведь вол всегда пригодится в хозяйстве, а ребёнка всё равно уже не вернуть, поэтому — была не была…

А паук с мёртвым ребёнком отправился в следующую деревню, в которую и прибыл на ночь глядя. Там он выдал себя за бедного путешественника и испросил разрешение положить своего спящего ребёнка вместе с детьми хозяев дома.

— Там, где уже семеро спят, может поспать и восьмой! — сказал хозяин дома.

— Вот только мой ребёночек ещё не просится, поэтому с ним может ночью что-нибудь приключиться, — предупредил паук. — Ваши дети не будут на него обижаться?

Но отец семейства заверил, что дети наверняка поладят меж собой.

Какой же поднялся крик и вой на утро, когда ребёнка паука нашли мёртвым в постели! Это даже трудно себе представить.

— Твои дети убили моего! — кричал паук. — Ты обязан возместить мне мою невозвратимую утрату!

Один из маленьких сыновей хозяина, который накануне как раз поссорился со своим братом, стал утверждать, что видел, как тот подрался с этимчужим ребёнком и убил его насмерть. Родителям было очень тяжело расстаться со своим отпрыском, но справедливость ведь должна торжествовать!

Итак, паук вместе с живым ребёнком, которого выторговал себе хитростью и обманом, отправился восвояси. Он залез вместе с ним на небо и торжествующе предстал перед светлыми очами своего повелителя.

— Смотрите-ка! — воскликнул бог Ньямье, буквально не веря своим глазам. — Паук и на самом деле выменял кукурузное зерно на раба для меня! Вот это паук!

И он наградил паука волшебным калебасом, с которым потом приключилось ещё много-много других удивительных историй»[78].

Когда я писал эту главу, один мой добрый знакомый, доктор Химмельхебер, этнограф, объездивший весь Берег Слоновой Кости, прислал мне свою небольшую брошюру под названием «Аура Поку», в которой собрано множество сказаний племени бауле. Это хорошо, что они теперь собраны в одном месте и опубликованы, потому что совершенно неизвестно, как долго их ещё будут передавать из уст в уста в селениях бауле, как долго там ещё будут греметь барабаны н танцевать ритуальные маски, освещённые фантастическим светом ночных костров? II как скоро исчезнут последние на земле бегемоты и слоны? Кто это может знать?


Бегемоты — совершенно удивительные животные, не перестающие восхищать зоологов, наблюдающих за ними в зоопарках. Известно, что первого живого бегемота привезли в Рим за 58 лет до нашей эры, и с тех пор их всё снова и снова доставляли туда вместе с другими дикими животными, чтобы затем убить в амфитеатрах на глазах у восхищённых зрителей. Во время правления императора Трояна в течение четырёх месяцев в цирках уничтожалось до одиннадцати тысяч животных. Набожный и добродушный император Антоний заставлял убивать по сто львов за один «сеанс». Поэтому все бегемоты, обитавшие ниже порогов Нила, вскоре были полностью истреблены. Только двенадцать столетий спустя их снова удалось обнаружить в дельте Нила; но должно было пройти полтора тысячелетия, прежде чем в Европу снова привезли живых бегемотов. Было это в середине прошлого века.

Правда, теперь уже не за тем, чтобы дать возможность гладиаторам разрубить их на части. Нет, теперь их, наоборот, сажали в отапливаемые помещения с бассейнами с подогретой водой и таким образом впервые удосужились узнать кое-что об их образе жизни.

Два бегемота, впервые выставленные для обозрения в Германии, прожили после этого целых 36 лет в Амстердаме. Там же у самки, после восьми месяцев беременности, родился детёныш, и размножение бегемотов в неволе на сегодняшний день отнюдь не считается редкостью. Поэтому ни один европейский зоопарк теперь не старается вывозить этих толстокожих из Африки.

К величайшему удивлению, было обнаружено также, что бегемоты «потеют кровью», если их продолжительное время продержать на суше. На самом же деле эта красная слизистая жидкость, выделяемая крупными, хорошо различимыми простым глазом порами, разумеется, никакая не кровь, а окрашенный в красноватый цвет пот.

Держатся эти гиганты в зоопарках большей частью вполне миролюбиво, более того, подчас они могут даже подружиться с ухаживающими за ними служителями. Так, наш четырнадцатилетний самец Тони, живущий во Франкфуртском зоопарке, послушно садился по нашей просьбе, чтобы мы могли сделать ему необходимую прививку. Он терпеливо разрешал всадить себе в кожу толстую иголку шприца, но, когда её однажды никак не удавалось вытащить обратно и нам пришлось прибегнуть к помощи щипцов, Тони вздрогнул, вскочил и бросился бежать. Ему ничего не стоило бы отбросить нас коротким движением своего мощного черепа, но ничего подобного не произошло. На зов своего служителя он послушно вернулся, сел, словно большой щенок, на свою толстую попку и разрешил лечить себя дальше.

Когда стадному животному приходится в зоопарке жить в одиночку, меня всегда мучают угрызения совести. Именно поэтому я и решил перестроить помещение, в котором содержался наш бегемот Тони. Поскольку, побывав в Африке, я увидел своими глазами, по каким отвесным склонам способны взбираться эти тяжеловесы, я велел выломать широкие, плоские ступени, ведущие в бассейн. Их так построили восемьдесят лет назад, когда считалось, что для подобных «неповоротливых, громоздких» животных иначе и нельзя. Я заменил их отвесными короткими ступеньками и выиграл этим много места в бассейне. Теперь в нём вполне могли разместиться два бегемота.

Невеста для Тони, весившего к тому времени уже 20 центнеров, должна была быть уже взрослой особой. После некоторых поисков я остановился на Гретель из Нюрнбергского зоопарка. Гретель пережила войну, хотя потеряла во время бомбёжки «мужа» и сына, а сама тоже едва спаслась, нырнув на дно бассейна и переждав там воздушный налёт. Таким образом она отделалась только незначительными ожогами на задней ноге, шрамы от которых можно разглядеть ещё и сегодня.

Для перевозки бегемота нам пришлось в Нюрнберге над бассейном, расположенным в открытой вольере, построить целое сооружение из железных балок и стропил, чтобы по этому «мосту» перекатить эту тучную особу в специально изготовленный крепкий бокс. Разумеется, мы воспользовались этой возможностью и взвесили Гретель вместе с грузовиком. В ней оказалось 15 центнеров.

Поначалу я боялся, что здоровенный Тони при знакомстве может как-нибудь поранить гораздо более «миниатюрную» вдовицу, но всё произошло совсем иначе. Ведь Тони ни разу в своей жизни не видел ни одного своего сородича, кроме матери, которую давно забыл. Он всегда видел вокруг себя одних только людей и их-то, по всей вероятности, и принимал за свою родню. Поэтому он испытывал непреодолимый ужас перед этим непонятным существом, которое бесцеремонно вселилось в его апартаменты. Воспользовавшись его замешательством, гораздо более опытная вдовушка Гретель сразу же взяла над ним верх и принялась его гонять. Когда вечером первого дня знакомства я запер Гретель в отгороженный отсек, Тони даже не решался спуститься в бассейн для вечернего купания, боясь, видимо, что драчливая «невеста» спряталась где-то под водой.

И тем не менее они очень быстро свыклись друг с другом и уже на третий день знакомства отпраздновали свадьбу. В течение последующих одиннадцати лет, вплоть до 1962 года, Гретель и Тони произвели на свет девять детёнышей, живущих ныне в зоопарках всех континентов, даже в Токио и Канзас-Сити. Небезынтересно, что одного бегемотика приобрёл у нас зоопарк города Монровии, столицы Либерии. Таким образом, «гиппо из Франкфурта» вернулся назад в Африку.

Но зато с «человеколюбием» Тони (которое было запечатлено на фотографии в путеводителе по зоопарку и так впечатлило наших африканских знакомых) вскоре после «свадьбы» было покончено. Теперь у него была «жена», которую он ревниво оберегал ото всех. В одно прекрасное воскресенье он, шутя и играя, ухватил своего служителя Экка зубами за локоть, разорвав при этом мускул и повредив кость. И, несмотря на то что господин Экк через 25 минут уже лежал на операционном столе под наркозом, тем не менее из больницы он выписался только спустя шесть недель.

Если диких бегемотов напугать, случается, что они бросаются в воду с высоты шести метров, поднимая в воздух целые каскады воды. В природоведческих книжках всегда повторяют одни и те же старые рассказы путешественников о столкновениях с самца- ми-бегемотами, во время которых те опрокидывали лодки или просто откусывали у них нос или корму. Однажды один бегемот напал на четырёх волов, привязанных на берегу возле водяной мельницы. Он разорвал их на части и растоптал. Другой бегемот неожиданно напал на двух женщин, пришедших за водой к реке, и убил обеих. Какой-то араб хотел прогнать из своего сада бегемота, повадившегося приходить туда и раскусывать своими мощными челюстями дыни — одну за другой. Но получилось так, что не он прогнал бегемота, а, наоборот, разъярённый гигант погнался за ним и убил.

Но это ведь все стародавние истории, правдивость которых к тому же уже трудно проверить. Кроме того, и среди людей встречаются сумасшедшие, маньяки и убийцы, но тем не менее никому не придёт в голову объявлять человека как вид социально опасным (хотя для этого имелись бы значительно более веские основания, чем в случае с бегемотом!).

А каким варварским способом промышляли бегемотов во времена, когда ещё не было изобретено огнестрельное оружие! Один исследователь Африки так описывает эту «охоту». Два отважных африканских охотника в утлой лодчонке спустились вниз по бурлящему течению и подкрались к купающемуся стаду бегемотов. Тут они нырнули и, подплыв под водой к берегу, бросили в стоящего на берегу бегемота два гарпуна. Один из них глубоко вонзился в тело животного и застрял там. К верёвке гарпуна был прикреплён здоровенный поплавок. Раненое и разъярённое животное бросилось в воду, сопя и пуская пузыри, нырнуло, а поплавок, разумеется, повсюду следовал за ним. А поскольку бегемот принимал эту штуковину за своего преследователя, то боялся всплыть к поверхности за необходимой порцией воздуха, и силы стали его быстро покидать. Тем временем охотникам удалось накинуть петлю на поплавок и с помощью длинного каната медленно подтянуть его к берегу. Несчастная жертва, страдая от боли и потери крови, взвилась над водой, громко вопя и взбивая вокруг себя розовую пену. Когда бегемот подплыл ближе к берегу, в него вонзилось ещё два следующих гарпуна. Тем не менее, почувствовав под ногами твёрдую почву, он бросился на своих мучителей с открытой пастью. Копья, заброшенные ему в пасть, мало повредили бегемоту, но зато каскад песка, которым охотники встретили его появление, совершенно ослепил его. Бегемот неистово тряс головой, но, ничего не добившись, повернулся и поплёлся назад, к воде. И так продолжалось в течение трёх часов, во время которых каждая попытка животного выбраться на берег отражалась целым шквалом песка. Под конец наблюдавшему эту сцену белому путешественнику надоело ждать, и он одним выстрелом прикончил несчастную жертву.

Местных охотников в бегемоте привлекает в первую очередь мясо, которое африканцы в случае удачной охоты поглощают огромными порциями. Оно и па европейский вкус совсем неплохое. Кожа у бегемота толщиной в несколько сантиметров. Её нарезают на 400–500 тонких полос, которые смазываются жиром и затем высушиваются. Кожа эта идёт на изготовление страшных кнутов, носящих название «шамбок» или «курбарь». Как-то я получил пакет от гессенской скорняжной мастерской. В нём был кусок кожи погибшей много лет назад в зоопарке самки бегемота. Оказывается, дубление такой кожи требует не менее шести лет! Кожа была твёрдая как камень и даже в дублёном виде имела толщину в 4,5 см. Используется она прежде всего для шлифовки алмазов, поскольку отличается особо прочным строением волокон.

Большие клыки бегемота покрыты толстым слоем желтоватой, твёрдой, как стекло, эмали. Для того чтобы добраться до дентина, сначала приходится эмаль растворять в кислоте. При этом зуб теряет примерно треть своего веса. Тем не менее крупные клыки бегемота представляют собой ничуть не менее, а даже более дорогое сырьё для изготовления изделий из кости, чем знаменитые бивни слонов. Дело в том, что эта кость в отличие от слоновой не желтеет со временем. Именно поэтому из неё в течение долгих лет изготовляли искусственные зубные протезы и челюсти для людей.

Зубы у бегемотов, так же как у лошадей и многих других травоядных, растут в течение всей жизни: от постоянного жевания они непрерывно стачиваются о противоположный зуб. В случае, когда противоположный отсутствует, другой зуб, беспрепятственно отрастая, может вонзиться в десну и начинает причинять животному нестерпимые боли. Так, у нашей Гретель одни из клыков рос неправильно: он торчал вбок изо рта и загибался назад. А поскольку он всё время рос, то грозил уже травмировать кожу на морде животного. Я ломал себе голову, каким бы мне образом спилить этот зуб? Ведь для подобной операции бегемота надо предварительно связать или усыпить на время — но как и чем? К тому же нам не известна доза наркотика, необходимая для анестезирования подобной махины, а всякое превышение допустимой дозы смертельно для животного. Как быть?

Думал я, думал, пока однажды утром Гретель сама не решила эту проблему: обломила мешающий ей зуб об железные прутья своего загона. А у меня свалился камень с души.

Длина кишок у бегемота вдвое больше, чем у слона, хотя слон значительно крупнее бегемота. Слоны ведь относительно плохо усваивают пищу — ветки и твёрдые части растений; зато они, подобно многим другим африканским животным, в засушливые сезоны совершают миграции, кочуя вслед за сочными кормами. А бегемоты никуда не уходят со своего постоянного «места жительства» — определённого участка реки. Питаются они при этом водорослями, тростником, побегами бамбука, но прежде всего по ночам — травой на близлежащем берегу. И когда эта трава засыхает, становится практически непригодной для пастьбы других копытных, бегемот вынужден продолжать питаться на протяжении всего засушливого сезона тем., что других не устраивает. Его желудки (а их у него несколько!) и кишечник устроены так, что способны усваивать даже подобную засушенную целлюлозу, превращая её в полноценные животные белки, то есть, попросту, в мясо. Ни слонам, ни каким-либо другим диким животным не удаётся нагуливать такой вес на столь скудных питательными веществами кормах. А уж о домашнем скоте и говорить нечего!

Сколько африканских детей, погибших от белковой недостаточности, на совести у колонизаторов, которые за восемьдесят лет своего господства безжалостно перестреляли бегемотов почти во всех водоёмах Африки, причём просто так, из желания «пострелять» или позабавиться, просто ради того, чтобы убить ни в чём не повинное существо…

В зоопарках бегемоты легко переходят на питание сеном, крупой, отрубями, хлебом, овощами и др. Если эти увальни живут возле самого устья реки, то они зачастую не прочь порезвиться даже в солёной морской воде. Известно, что они не раз добровольно переплывали расстояние в 30 километров, отделяющее остров Занзибар от африканского побережья.

Несмотря на свою видимую флегматичность, бегемоты при случае умеют за себя постоять. Так, в цирке Саррасани, где бегемот содержался совместно со слоном, несовпадение взглядов у толстокожих выразилось однажды в коротком, сильном ударе мощным бегемочьим клыком по ноге слона: прочная слоновья кожа оказалась при этом вспоротой!

Когда старый Гагенбек[79] выгружал одного из первых бегемотов, прибывших в его зверинец, он недоучел силу и резвость этого животного. Выйдя из транспортной клетки, бегемот мгновенно опрокинул раму с натянутой на ней железной сеткой, придавив ею двух служителей зверинца. Несчастные лежали на земле, не имея возможности выбраться, а бегемот уже собрался заняться ими вплотную (и наверняка убил бы), если бы Гагенбек, не потерявший присутствия духа, в этот момент не дал бы ему тогой пинка под зад. Взбешённый таким оскорблением бегемот, широко разинув пасть, повернулся и бросился на обидчика. Гагенбек кинулся бежать, вскочил в открытую дверь вольеры, предназначенной для этого бегемота, и, протиснувшись с противоположного конца между редкими толстыми прутьями решётки, обежал с быстротой молнии вокруг и запер снаружи дверь. Бегемот оказался в ловушке. Он бешено озирался по сторонам, ища исчезнувшего куда-то противника, и ещё долго не мог успокоиться. И нельзя сказать, чтобы это был какой-то особенно злобный экземпляр. Просто долгая дорога, видимо, истрепала ему нервы. Уже на другой день он проявил себя совершенно миролюбиво, когда гигантский кенгуру, живший в соседней вольере, лихим прыжком перемахнул через отделявшую его от бегемота перегородку высотой в 2,5 метра и начал отвешивать ему одну затрещину за другой. Оплеухи так и сыпались градом на морду озадаченного великана, а тот даже не пытался сопротивляться. А между прочим, одним только резким рывком своей огромной головы он мог бы на месте убить своего противника. По-видимому, неслыханная дерзость этого незнакомого субъекта совершенно озадачила толстокожего.

На сегодняшний день бегемоты обитают только южнее Сахары; в Египте и Судане они давно истреблены. Пока в отдельных странах Африки не взялись всерьёз за их охрану, дело начинало принимать совсем трагический оборот: ещё немного, и паши внуки знакомились бы с этими животными только по книжкам…

(обратно)

Глава пятая Несчастные прокажённые

Был такой случай. Не так давно в Париже в один из самых фешенебельных ресторанов заявился господин, который, сев за столик, заказал себе самые дорогие и изысканные блюда, имевшиеся в меню. Поев в своё удовольствие, он совершенно спокойно заявил, что в кармане у него нет ни единого су и что к тому же он болен проказой…[80]

Можно только представить себе ужас официанта и метрдотеля! Стараясь по возможности не прикасаться руками к опасному гостю, они поскорее выдворили его за дверь. Об оплате никто уже и не думал! И только много позже полиции удалось выяснить, что тот же самый трюк этот субъект проделывал и в ряде других ресторанов и что он, между прочим, абсолютно здоров!

И наоборот. Я уже рассказывал о том, как однажды сидел в очень приятной африканской компании, где по кругу ходила чаша с пальмовым вином, и как я совершенно случайно узнал, что один из участников застолья болен проказой… Вот так по-разному относятся в разных странах к этой ужасной болезни.

Нам с Михаэлем приходилось потом бывать в деревнях, где живут одни только прокажённые. Эти люди съехались туда добровольно, потому что в прежних французских колониях их там бесплатно лечили. Помню, как из домов выползали на четвереньках тяжелобольные калеки с обрубками изъеденных проказой рук и ног, а другие, у которых болезнь находилась ещё в начальной стадии, охотно разрешали осматривать и ощупывать первые признаки проказы на своей коже, с явным удовольствием соглашались фотографироваться, развлекались игрой в кости. Находились среди них и целые семьи, где болен был только муж, а жена и дети здоровы, однако жили они здесь все вместе.

Только много позже мне стало ясно, что мы путешествовали тогда именно в том краю земли, который больше всех других поражён этой страшной болезнью.

Но не думайте, что это заболевание, вызывающее у нас почти мистический ужас, такая уж большая редкость на нашей планете! Прокажённых, по весьма приблизительным подсчётам, около семи миллионов, а под врачебным наблюдением находится только незначительная их часть. Из них в Восточной Азии проживает два миллиона, в Индии — один миллион, в Европе — двадцать тысяч, в Центральной Африке — тоже один миллион. Но поскольку эти области Африки населены отнюдь не густо, то в процентном отношении заражённость населения здесь значительно выше, чем в других частях света, хотя общее число больных вроде бы и ниже. Так, у отдельных негритянских племён число больных доходит иногда до десяти процентов.

Время от времени у нас, в Германии, начинали ходить слухи о каких-то детях, заразившихся этой страшной, считающейся неизлечимой болезнью; заразились они якобы, поев бананов, собранных руками прокажённых, или от того, что играли на персидском ковре…

На самом же деле проказа отнюдь не так заразна, как это принято считать. Во всяком случае среди медицинского персонала, обслуживающего лепрозории, случаи заражения встречаются чрезвычайно редко: не более чем в 3–6 %. Чаще всего достаточны самые минимальные сангигиенические меры, такие, как мытьё рук, отдельная постель, отдельное бельё и посуда, а ещё лучше — отдельная комната для больного, чтобы избежать заражения.

В прошлом столетии одно время даже утверждалось, что эта болезнь вообще не переносится контактным путём; более того, что ею при всём желании невозможно заразиться! Чтобы это доказать, один врач[81] в 1844 году додумался до безумной идеи привить себе и нескольким добровольцам из персонала больницы гнойные выделения, взятые из узлов на коже прокажённых. Более того, он производил неоднократные переливания крови от больных проказой здоровым людям — и ничего. Но и этого оказалось мало: даже после того, как этот врач вшил себе под кожу гнойный узел, взятый у прокажённого, даже тогда не произошло заражения… Как нам сегодня известно — всего лишь из-за счастливой случайности. Потому что когда в 1884 году на Гавайях одному осуждённому на смертную казнь преступнику перелили кровь от девятилетней прокажённой девочки, он через некоторое время заболел тяжёлой формой этой болезни и спустя уже пять лет был мёртв. Подобная же судьба постигла одного заключённого, взятого для временной работы в лепрозорий. Поскольку ему ни за что не хотелось возвращаться в тюрьму, он сам привил себе проказу. И заболел ею. Правда, у обоих этих людей в роду имелись родственники, больные проказой, поэтому долгое время оба эти случая считались бездоказательными.

Если кто-то заразился проказой, то в течение двух с половиной лет он, как правило, ничего об этом не знает. Только спустя столь долгое время болезнь начинает проявляться, и больной ощущает её признаки. Но по прошествии такого продолжительного срока большинство людей уже не помнят, в какой именно момент и при каких обстоятельствах они могли её подцепить…

Весьма убедительный, хотя и невольный, опыт проделали два американских матроса, которые в 1943 году в Мельбурне, в Австралии, будучи «на подпитии», решили сделать себе «на память» татуировку на руке. Исполнитель этих «высокохудожественных произведений» (тоже полупьяный) очень старался. Но спустя два года и семь месяцев у одного матроса и два года и девять месяцев у другого на месте татуировки образовались очаги проказы.

Первый признак проказы (или лепры, как её ещё принято называть) — это появление чётко очерченного пятна, особого кожного раздражения; часто отмечается резкое побеление отдельных участков кожи, которая постепенно теряет чувствительность; в таких местах можно вонзать иголки — прокажённый не почувствует никакой боли.

В Европе, где врачи редко сталкиваются с лепрой, случается, что диагноз ставится неверно, и больного годами лечат от совершенно других болезней. Если в наши дни европеец заболевает проказой, то, как правило, это означает, что он затащил её с собой откуда-то из тропиков или из стран, где ещё имеются очаги этой инфекции.

В наше время в Европе очагов проказы нет, однако это не значит, что их никогда и не было. В прежние времена в Германии, например, проказа встречалась отнюдь не редко. Средневековые лекари неоднократно проводили поголовный медицинский осмотр населения на предмет выявления лепры на ранней стадии развития. Обнаруженных больных немедленно изолировали от общества.

А затащили это страшное чудище — проказу в Европу ещё в первые столетия после рождества Христова, то есть в первые века нашей эры. И вскоре эта болезнь достигла ужасающего размаха. Поначалу больных лечили в многочисленных в ту пору специальных госпиталях для прокажённых, притом обращались с ними с поистине «христианским милосердием», жалея в постигшей их беде. Содержались эти госпитали за счёт пожертвований разных католических орденов. Однако болезнь всё ширилась и множилась, больных становилось всё больше, и вскоре сострадание перешло в страх и ужас: по отношению к прокажённым стали применять всё более суровые меры изоляции. Их подвергали различным унизительным процедурам вроде «гражданской смерти при жизни». Больному при этом сыпали на голову землю, что должно было имитировать погребение; он вынужден был безропотно присутствовать при том, как его имущество делилось между наследниками, а жену его публично объявляли вдовой, и ей разрешалось выйти замуж за другого. Участь таких несчастных бывала поистине страшной: им разрешалось доживать свои дни только далеко от городов, в поселениях, внушающих всем окружающим священный ужас, которые все обходили стороной. Если прокажённый пользовался общественными дорогами, то обязан был уведомлять здоровых граждан о своём приближении, звоня в колокольчик или вертя трещотку. Ему запрещалось посещать рынки, бани, церкви, постоялые дворы, а подаяния разрешалось принимать только на расстоянии — с помощью длинной палки. А в Шотландии пошли ещё дальше: прокажённых кастрировали и загоняли в леса, а когда они умирали там с голоду, то клали в гроб лицом вниз. И тем не менее участь этих больных в средневековье не была столь безотрадной, как в наши дни в некоторых странах (в основном — колониях), где их насильственно сгоняют либо на уединённые острова, либо в какую-нибудь затерянную глушь, где они вынуждены прозябать в нищете и убожестве, вдали от своих родных и близких…

Примерно к концу средних веков страшная болезнь в Европе стала отступать и постепенно затухла почти окончательно. В то время как прежде временами приходилось содержать более тысячи приютов для прокажённых (что при тогдашней малой населённости Европы было неслыханно много), картина вскоре резко изменилась: так, во Франции, например, последний лепрозорий был закрыт в 1695 году.

Чем объяснить исчезновение проказы в Европе? Одной лишь строгой изоляцией больных? Вряд ли. Скорее всего свою роль в этом деле сыграла, как ни странно… чума. Ведь одна только эпидемия чумы в 1349 году унесла в Европе двадцать пять миллионов человеческих жизней, что составляло огромную часть тогдашнего её населения. Вполне вероятно, что первыми жертвами чумы сделались ослабленные своим продолжительным недугом прокажённые.

Всего лишь несколько лет назад много разговоров было вокруг гипотезы, утверждавшей, что заражению проказой способствует якобы хроническое отравление организма определённого рода «сапотоксинами», особенно часто встречающимися в семенах некоторых сорняков, например в куколе обыкновенном (Agrostemma githago L.). Там, где зерно перемалывается на современных мукомольных предприятиях, то есть в цивилизованных странах, все сорняки механически отсеиваются и в муку не попадают. Именно потому в этих странах и затухли очаги проказы. Однако исследования последних лет доказали, что подобное предположение безосновательно. Совершенно бесспорно лишь то, что проказа — такая болезнь, распространение которой в современных развитых странах, где население живёт в более или менее гигиенических и санитарных условиях, сильно затруднено. Проказе всегда вольготнее там, где грязно и тесно, а это значит — у народностей, живущих в антисанитарных условиях, притом преимущественно в перенаселённых местностях. Все эти народности имеют, например, привычку плевать и сморкаться на пол. А у прокажённых особенно часто бывает поражена слизистая оболочка носа и гортани. Бациллы проказы же, попав в землю, могут там долго сохраняться. Кроме того, в тропиках зачастую расхаживают босиком, а порой и фактически без одежды. Поэтому при заражении проказой поражёнными местами чаще всего оказываются моги, ягодицы или руки. Вероятнее всего, бациллы проказы проникают в кожу через случайные царапины, ссадины или ранки. Поэтому уже одно только ношение обуви и длинных брюк может в этих странах служить достаточно хорошей защитой от заражения. В то же время, если прокажённый прочтёт газету, то по прошествии десяти минут после этого на ней можно сосчитать от 40 тысяч до 185 тысяч бактерий!

Существующие у нас в стране на сегодняшний день законы для прокажённых не столь суровы, как в прежние времена, что вполне соответствует сравнительно небольшой возможности заразиться этой болезнью. Тем не менее больной обязан зарегистрироваться в лечебном заведении; он не имеет права посещать общественных бассейнов или бань, парикмахерских, школ, театров, гостиниц, а также пользоваться городским транспортом. Лица, проживающие совместно с таким больным, даже совершенно здоровые или вылеченные, обязаны находиться в течение пяти лет под постоянным врачебным контролем.

Однако встаёт вопрос: нельзя ли поступать по отношению к этим, ни в чём не повинным людям более гуманно? Ведь проказа гораздо менее заразна, чем, к примеру, туберкулёз или сифилис!

Нелечённые случаи проказы через восемь — двенадцать лет оканчиваются, как правило, мучительной смертью; однако известны также многочисленные случаи, когда люди, заболевшие этой болезнью, болеют ею всю свою жизнь и умирают в глубокой старости от совсем другого недуга. Наблюдается «доброкачественная» и «злокачественная» форма заболевания. Так, при «доброкачественной» форме чаще поражается нервная система, происходит скрючивание пальцев па руках и ногах, приводящее впоследствии к их отторжению. При такой форме целые участки кожного покрова тела становятся полностью нечувствительными. «Злокачественная» же, опухолевая, форма образует на теле ужасные язвы, желваки и нарывы, так страшно обезображивающие прокажённых. Наиболее часто встречающееся искажение лица больного известно под названием «львиный лик». Злокачественная форма проказы поражает, равно как и туберкулёз и сифилис, почти все органы человеческого тела. Больные часто слепнут. Реже всего поражаются половые органы и органы слуха. Глухота у прокажённых, как правило, никогда не наблюдается.

Врачи теперь отнюдь не так беспомощны против этой болезни, как в прежние времена. Открытие средства, приобретающего всё большее признание в мире, приписывается индийскому королю Раме из Бенареса. Узнав, что он болен проказой, Рама удалился в джунгли, где, как гласит предание, питался различными травами и кореньями, особенно же много он поедал плодов и листьев дерева «кала». Вскоре он оказался совершенно здоровым. В лесу же он повстречал принцессу по имени Пия, тоже прокажённую. Рама вылечил и её, после чего они произвели на свет шестнадцать пар близнецов.

За прошедшее с тех пор время были выявлены целебные свойства этого растения и родственных ему видов и изготовлен препарат Chaulmoogra, который сегодня можно найти в арсенале всех лепрозориев мира. Правда, лечение требует непрерывных инъекций в течение многих лет.

Но в то время как пенициллин и стрептомицин оказались бессильны против проказы, новые препараты из группы сульфонов в борьбе против страшной болезни не потерпели поражения, а, наоборот, уже намного приблизили день окончательной победы. Правда, и они требуют непрерывного применения в течение долгих месяцев и даже лет, большей частью в комбинации с Chaulmoogra.

Японец Митсуда открыл реакцию, с помощью которой можно выявить, был ли человек уже однажды инфицирован проказой и есть ли в организме больного защитные свойства, способные бороться против этой грозной инфекции. С этой целью человеку делают прививку, вводя под кожу сыворотку из умерщвлённых бактерий лепры. У пациентов, в организме которых имеются противоядия против возбудителей лепры, на месте прививки образуется небольшое вздутие. У прокажённых, страдающих доброкачественной формой болезни, как правило, после прививки образуются аналогичные вздутия, указывающие на то, что в их организме имеются противоядия против этой болезни. У больных со злокачественной формой заболевания подобной реакции на прививки не наблюдается. Если же такая реакция у этих больных всё же наступает, то это признак того, что злокачественная форма у них вскоре должна перейти в доброкачественную. Показатели эти чрезвычайно важны для установления необходимых методов лечения в каждом отдельном случае.

В самое последнее время французские врачи обнаружили, что «реакция Митсуда» протекает положительно и у больных туберкулёзом. И наоборот, положительная реакция на туберкулин, долженствующая указывать на заражённость организма туберкулёзом, наблюдается, как оказалось, и у прокажённых, несмотря на то что в их организме нет ни единой туберкулёзной палочки… Судя по этому, можно предполагать, что проказа и туберкулёз — болезни весьма родственные. Тот, кто обладает невосприимчивостью к проказе, может не опасаться и туберкулёза, и наоборот. Многое говорит за то, что проказа в Европе только потому затухла, что на её место заступил туберкулёз, получивший такое массовое распространение.

Успешное лечение проказы зависит от ранней диагностики и своевременно принятых мер. Полная ликвидация болезни в течение первых двух лет происходит в десять раз чаще, чем в случае четырёхлетнего срока заболевания. Однако на сегодняшний день стало почти невозможно лечить все те миллионы больных, имеющихся сейчас на земле, и в первую очередь, разумеется, в странах, где к этой болезни относятся достаточно равнодушно, часто даже не рассматривая её как заразную. В стационары для лечения проказы там, как правило, попадают лишь полностью отчаявшиеся, изуродованные и покалеченные люди, которые, словно утопающий, хватающийся за соломинку, отдают себя в руки белых врачей.

А можно ли вообще брать на себя ответственность за такие действия, как насильственная изоляция больных, которых отрывают от родных и близких и фактически при жизни хоронят, обрекая на вечное заточение в лепрозориях, устроенных на необитаемых островах? Кому дано такое право? Такие действия приводят только к тому, что больные на ранней стадии развития болезни, когда она для постороннего глаза, как правило, не заметна, прячутся от врачей и скрывают всеми силами свой недуг. А ведь именно в этой стадии больные наиболее опасны для окружающих, гораздо опаснее, чем несчастные изуродованные калеки, которых и сами все сторонятся!

Поэтому госпитали для подобных больных должны быть организованы так, чтобы люди не боялись туда приходить: с хорошим питанием и уютными палатами; больным должна быть предоставлена духовная пища, кино, какая-то трудовая деятельность; а изуродованных, вызывающих ужас у окружающих, запущенных больных необходимо изолировать от других, чтобы не подавлять тех морально и не пугать безутешными перспективами.

В подобные образцовые лепрозории, которые, кстати говоря, уже имеются в различных частях света, больные идут охотно. В средневековье отдельные бездомные нищие даже нарочно симулировали болезнь, чтобы попасть в лепрозорий, который богато и сытно содержался на обильные пожертвования благотворительности.

Но содержать подобные образцовые учреждения безумно дорого, а больных слишком много. Поэтому сейчас стараются идти по линии разъяснения населению пользы лечения болезни на ранних стадиях и бесплатно лечить больных амбулаторным путём, тем более что необходимые для лечения лепры медикаменты стоят недорого.

Ужасно сознавать, что сейчас, в наше время, в которое мы с вами живём, на земле есть миллионы прокажённых, которые обречены медленно и мучительно загнивать, несмотря на то что у современной медицины есть средства им помочь! Во всяком случае большинству из них. И не делается это только потому, что недостаёт денег, хорошей организации и, главное, человеколюбия! Как легко можно было бы покончить с этим «адом на земле», если бы вместо гонки вооружения направить свои усилия на борьбу с человеческими недугами, и в частности снабдить врачей необходимыми (весьма скромными!) средствами лечения проказы, чтобы спасти этих несчастных и отверженных…

(обратно)

Глава шестая О ценах, заработках, золотых слитках и удивительных поваренных рецептах

— Моё сердце ещё слишком разгорячённое, я должен подождать, пока оно немного остынет, — говорит африканский крестьянин после того, как битый час провёл в лавчонке, отчаянно торгуясь.

С этими словами он забирает назад свои четыре мешка с не- обжаренным кофе, которые только что предлагал купить хозяину лавки и которые тот тщательно и долго взвешивал. Нет, он раздумал. Не спеша крестьянин водружает мешки с кофе на головы своих четырёх жён и вместе с ними уходит, причём сам идёт пустой. На нём старый пробковый шлем, нос его украшен синими солнцезащитными очками, и на фоне своих полуголых молодок, покорно бредущих следом за ним, словно гружёные ослики, он выглядит, я бы сказал, даже щеголевато.

Да, нелегко такому вот чёрному мужичку здесь, в городке, выгодно сбыть свой урожай, да чтобы его при этом ещё и не надули! Его жёнам сейчас придётся не менее чем в двадцати лавчонках сгружать, взвешивать и снова водружать себе на голову эти мешки, пока их хозяин и повелитель решится наконец продать свой товар. Но цену ему повсюду предлагают примерно одинаковую — несколько больше двух марок за килограмм, потому что минимальная цена установлена государством и занижать её никому не разрешается. Дело всё в том, сколько товар потянет на весах, а тянет он на всех весах по-разному…

Я сижу в задней комнате лавчонки, которые носят здесь французское название «бутик» («boutique»). Лавчонка принадлежит сирийцу, у которого мы остановились на пару дней. С того места, где я сижу, мне очень удобно наблюдать за всем происходящим в лавке. Африканская клиентура подолгу торгуется с хозяином этого торгового заведения, усиленно жестикулируя и горячась. Притом одни обращаются к нему по-французски, другие на диула[82] — широко распространённом здесь языке магометанских купцов; с третьими, говорящими только на каком-то никому не ведомом племенном наречии, торговцу приходится объясняться на пальцах. (В этой стране существует около семидесяти различных наречий, и французский язык играет здесь как бы роль эсперанто. Даже в самых отдалённых деревушках всегда можно найти кого-то, кто переведёт с местного на французский.)

У каждого покупателя свой интерес: один покупает десять флаконов дурно пахнущих духов, разливает их по маленьким пузырёчкам и закупоривает, с тем чтобы потом, где-то в «глубинке», на базаре, выручить за них вдвое. Другие приобретают длинные тяжёлые ножи, типа «мачете», необходимые для того, чтобы прорубать проход в лесной чащобе, пли напоминающие пушечные ядра чугунные горшки, так называемые мармиты, в которых над открытым огнём готовится пища. Покупают здесь и красное вино, разливаемое из бочки по немытым пивным бутылкам; продаётся и страсбургское пиво н набивные ситцы. А какой-то клиент вываливает на прилавок гору грязных скомканных бумажных денег — целых десять тысяч марок — и пытается уговорить владельца лавки уступить ему его грузовик.

Я тем временем пробегаю глазами целую кину писем, которую мне переслали сюда из Франкфуртского зоопарка, куда они начали поступать буквально пачками, как только в газетах появилось сообщение о моём намерении лететь в Африку. Ещё бы! Ведь прошло всего несколько лет после окончания войны! Тут нашлось немало желающих сопровождать меня в качестве экспедиционного врача, ветеринарных ассистентов; молоденькие девицы предлагали свои услуги в качестве помощниц на охоте или поварих… Но я ведь во всём этом нисколько не нуждаюсь. Все представления о подобных экспедициях черпаются из американских приключенческих фильмов или книжек о «героических путешествиях» по Африке…

Но многие мои корреспонденты хотят лишь знать, каким способом можно попасть в Африку и можно ли там устроиться; им надо только одно: выбраться, и как можно скорее, из тяжёлой обстановки послевоенной Германии.

Нынешние времена в Африке напоминают золотую лихорадку на Аляске. Различные европейские фирмы ввозят сюда капитал и образуют здесь свои филиалы. Дома вырастают как грибы; земельные участки вдоль основных дорог даже в небольших городках, расположенных вдали от побережья, скоро будут стоить дороже, чем в Париже или Мюнхене. Ведь никто ещё всерьёз не думает о том, что скоро все африканцы станут самостоятельными и независимыми.

Я разговорился с одним поселенцем из Европы, неким господином Шмоурло. Он здесь давно.

— Да, то были времена! Я имею в виду десять лет тому назад, — вздыхал он. — Тогда здесь всё ещё было просто. Правительство выделяло тебе кусок девственного леса, притом, заметьте, столько, сколько захочешь. Потом достаточно было пойти к вождю ближайшего племени, угостить его водкой, сыграть с ним в кости и — сторговаться относительно рабочей силы. Обычно это обходилось так: одна бутылка водки за пятерых рабочих, которые, согласно уговору, обязаны были проработать на плантации два года. Их привязывали за руку верёвкой и уводили с собой. Таким способом скоро удавалось собрать четыре или пять сотен батраков. Теперь же все эти чёрные — свободные граждане, и ни один деревенский староста не может принудить их работать. Мы платим теперь по две марки в день, за работу на плантации плюс жильё и прокорм, и всё равно ни один чёрт не хочет к нам идти! Вместо прежних трёхсот рабочих у меня, на сегодняшний день, всего двадцать пять. Это как раз столько, сколько необходимо, чтобы срезать и упаковать спелые бананы, а о том, чтобы полоть и раскорчёвывать новую землю под плантации, не может быть и речи! Вот такая ситуация. Плантации мои постепенно снова зарастают лесом. А чёрные тем временем сами научились выращивать кофе и бананы. Сажают же они ровно столько, сколько им нужно, чтобы на вырученные деньги приобретать тот хлам, которым мы, белые, их здесь «осчастливливаем»: ботинки, очки, велосипеды, пару европейских платьев…

Для того чтобы прокормиться, им ведь не больно-то много нужно — тут почти всё растёт само собой. Надо быть дураком, чтобы при подобных обстоятельствах ещё надрываться на чужих плантациях…

И вот послушайте, что я вам ещё скажу. «Земля принадлежит африканцам», — говорит французская администрация. Значит, тот, кто хочет приобрести участок земли, сначала должен согласовать это с деревенским старостой, а затем и с начальником округа. И только если оба эти лица ответили утвердительно, только тогда правительство соглашается отмерить вам кусок земли. Раньше чёрных ничего не стоило надуть с помощью пары бутылок водки, теперь же они обычно хорошо осведомлены, какова истинная цена их земли. Вот, к примеру, в портовом городе Сасандре проживает одно-единственное африканское семейство, предки которого испокон веков жили на этом месте. Все остальные чёрные здесь — пришлые, точно так же, как и мы, белые. Поэтому каждый, кто хочет в городе построить дом или гостиницу, должен сначала получить согласие этого семейства. Можете себе представить, как эдакая семейка там процветает и благоденствует?

Каждый «planteur», как здесь именуют плантаторов или фермеров, если он достаточно «пробивной» и энергичный, непременно открывает в ближайшей деревушке ещё и лавчонку — «бутик», где при помощи чёрного продавца торгует пивом, вином, контрабанднымифранцузскими сигаретами, солыо, сахаром, спичками, консервами, маслом, запечатанными в банках сосисками; кроме того, у него всегда имеется пара рулонов материи и шерстяная пряжа. Сам же он скупает какао и кофе. Основной доход приносит именно эта торговля. (Я часто вспоминаю, как моя квартирная хозяйка, у которой я жил в студенческие годы, всячески убеждала меня в том, что «даже самая маленькая лавчонка позволяет прожить более безбедно, чем любая работа честных трудовых рук»…)

В небольших городишках и на базарах можно продать фактически всё что угодно. Основная трудность заключается в том, чтобы раздобыть достаточное количество тех европейских товаров, которые в данный момент в моде у африканцев. Это могут быть самые неожиданные вещи. Например, поношенные мужские жилеты, вышедшие из моды в Европе, здесь, в Африке, нашли своё применение в качестве «нарядных детских пальтишек», в которых негритята бегают во время сезона дождей. Большой спрос здесь на дешёвые самопишущие ручки, эмалированные кувшины и кастрюли, карманные фонари, старые иллюстрированные журналы для обклеивания стен в хижинах; неменьший спрос на пробки для винных и пивных бутылок. На всяком базаре можно встретить торговцев велосипедами, причём у каждого их по пятьдесят — восемьдесять штук. Велосипеды — новенькие, всех цветов, с тремя скоростями, фарой, зеркальцем и вообще со всеми атрибутами, которые только можно придумать для велосипеда. Нет у них только ножного тормоза, точно так же, впрочем, как и на итальянских велосипедах.

С моим другом Абрахамом, у которого был немецкий велосипед с ножным тормозом, произошёл здесь, в Африке, смешной случай. Однажды он оставил свой велосипед на улице, и его угнали. Угонщик не знал о существовании ножного тормоза и не умел им пользоваться. Поэтому, когда дорога пошла сильно под уклон и он решил притормозить, то не нашёл на руле ручного тормоза. Он так разогнался, что сшиб женщину, а сам врезался в дерево. Вор, хромая, убежал, а моему другу благодаря ножному тормозу удалось вернуть свой велосипед.

Сейчас стало очень модно надевать па хорошеньких негритянских младенцев шерстяные вязаные чепчики и такие же носочки. И это в такой-то палящий зной! Я ловлю себя на том, что внутренне посмеиваюсь над этим, но, поразмыслив, прихожу к выводу, как несправедливо рассматривать всё с нашей снобистской европейской позиции. Чем мы-то лучше, скажите? Разве наши дамы не разгуливают в двадцатиградусный мороз в нейлоновых чулочках и шёлковых трусиках? А пробковые шлемы и синие очки, которые сейчас в большой моде у африканцев, носят здесь, как, впрочем, и у нас тёмные очки, больше «для форсу», потому что «так интереснее». Африканцы наряжаются в них обычно после пяти вечера, когда самый солнцепёк уже позади…

Правда, всё это относится только к поселениям, расположенным вблизи проезжих дорог. Стоило же нам, в поисках животных, отойти от дороги на самое незначительное расстояние, как перед нами во всей красе предстала голая, старая Африка в своём естественном обличье.

Белый человек в Африке может легко прожить лишь «только с одного грузовика», как здесь говорят. Для этого достаточно ездить взад и вперёд по африканским дорогам, подвозить пассажиров, перевозить грузы вроде кофе, колы, канистр с бензином и другие подобные товары. Легковые машины по этим дорогам не ходят. Во-первых, в них можно задохнуться от жары, а во- вторых, они слишком легко могут застрять в здешнем бездорожье. Чёрные торговцы тоже охотнее покупают себе грузовые машины.

С тем же Абрахамом был однажды такой смешной случай. Когда он уступил свой старый грузовик по дешёвке одному деревенскому старосте, тот через две недели явился назад со страшными проклятиями по его адресу. В чём дело? Оказывается, он был возмущён тем, что «эта штуковина не желает двигаться с места, когда её заправляешь водой вместо бензина…». Он повсюду ходил жаловаться и до того всем надоел, что в каком-то учреждении ему подарили двадцать литров бензина, чтобы только отстал…

Очень выгадывает государство, по-моему, на том, что деньги здесь сделаны из страшно тонкой бумаги. Монет в обиходе вообще нет. Купюры легко рвутся и приходят в негодность. (Кстати, они всегда безумно грязные — через столько рук они проходят! Подержав их, всегда хочется поскорее побежать и вымыть руки…) Копить эти бумажные деньги у себя дома здесь, как правило, небезопасно. Так, один мой знакомый продал целый грузовик соли какому-то вождю деревни, причём торговался с ним в течение часа, пока выторговал себе желаемую цену; и только после того, как все мешки выгрузили из кузова и разместили по разным хижинам, «вождь» полез за ящиком, в котором хранились его сбережения. Каково же было всеобщее удивление, когда там вместо денег — нескольких тысяч франков — оказалась бумажная труха! Это была работа термитов — деньги им явно пришлись по вкусу. Вы думаете, этот человек расстроился? Ничуть. Он только произнёс:

— Dieu le voulait — такова воля господня! — и повелел загрузить всю соль снова на машину.

Так что термиты, мыши, муравьи и прочая живность, заселяющая негритянские хижины, заботится о том, чтобы изымать из оборота добрую часть выпускаемых денег, приводя их в полную негодность.

Впрочем, африканец вообще не склонен копить деньги. Он охотнее покупает вещи, причём и они у него долго не задерживаются. Например, кто-то покупает велосипед, катается на нём, а через пару месяцев дарит его одному из своих братьев, а себе покупает новый. Это идеальные покупатели, так о них по крайней мере отзываются здешние торговцы.

Во время наших бесчисленных поездок по удалённым от цивилизации негритянским деревушкам мы не переставали восхищаться замечательными украшениями девушек и женщин, которые они надевали на себя во время танцевальных вечеров. Такие украшения висели у них на шее, спускаясь на обнажённую грудь, были вдеты в мочки ушей и вплетены в волосы. Они из чистого золота, которое в этой части Африки находят ещё достаточно часто. Кто знает, что ещё лежит под землёй в этих бесконечных лесах и степях, где и африканцы-то сами никогда не бывали? Какие никому не ведомые богатства? PI только недавно несколько иностранных компаний организовали здесь промывку золота с помощью современной механизации, а ещё одна приступила к добыче алмазов.

Не то чтобы африканцы не знали ценности золота. Оно просто здесь дешевле, чем в Европе; временами оно стоит лишь треть того, во сколько котируется на европейских биржах. Купить его здесь можно по относительно твёрдым ценам у магометанских торговцев или местных «золотых дел мастеров». Продают они его на вес, в золотых зёрнах, так называемых nuggets, знакомых нам по приключенским книгам о золотой лихорадке в Калифорнии.

Какое, должно быть, приятное ощущение испытываешь, сидя глубокой ночью в какой-нибудь уединённой негритянской хижине, перебирая и просеивая сквозь пальцы горку этого грешного жёлтого металла или взвешивая на руке маленькие шершавые самородки! Но вывозить его запрещено.

Так что чёрные ювелиры превращают эти слитки в длинные, тонкие золотые нити, из которых плетут красивые цепочки, или изготовляют искусные, часто довольно громоздкие, ювелирные изделия типа кулонов, или выковывают серьги в форме полумесяца, которые у многих африканок мерно покачиваются в ушах или укреплены в волосах.

Я разговаривал с одним французом, начальником округа, ответственным за дорожные работы. Он страшно ругался, что не в силах больше завербовать в подведомственном ему районе необходимое число рабочих, требующихся для починки дороги и мостов. Стоит же ему привезти рабочих из какого-то другого района, как они через два-три дня бесследно исчезают.

— Почему же? — интересуюсь я.

— Да очень просто, — поясняет он. — Дело в том, что в девственном лесу, всего в каких-нибудь восьмидесяти или ста километрах отсюда, куда никто из нас, белых, ещё не. забирался, африканцы нашли золото. Весть эта с необыкновенной быстротой разлетелась в разные концы, и разразилась самая настоящая золотая лихорадка, только на африканский манер. Тысячи африканцев приезжают сюда издалека, из Судана, из совсем других колоний — для них же не существует ни паспортов, ни границ! Они прибывают в качестве «попутных пасса жиров» на любых грузовиках, а здесь соскакивают и бесследно исчезают в лесу, в том числе и завербованные мной для дорожных работ рабочие! Местные жители сами не принимают участия в этом психозе, они не роют землю, не промывают её вдоль речных берегов, нет, им это ни к чему. Но свой «бизнес» на этом всеобщем безумии они всё равно делают, и я бы не сказал, что худший, чем у «золотоискателей». Они сдают свои халупы этим искателям счастья за баснословные цены…

— Тот, у кого есть время разбогатеть, вполне может это здесь осуществить, — сказал мне один старый местный торговец. — Притом самым удобным, нетрудоёмким и надёжным способом!

Я поинтересовался, каким же это образом?

— А очень просто. Здесь ведь всякий бросается возделывать кофе, бананы и какао, потому что это даёт быстрый доход. Но всё это иностранные, ввезённые в Африку растения, и на них то и дело нападают вредители и болезни, против которых у них нет иммунитета.

— А когда в Европе начинается война, то им там не до нашего кофе и в особенности не до наших бананов, и всему этому приходится загнивать на корню. И вот тот, кто молод, у кого ещё много времени впереди, тому в таком случае следует немедленно поступить на службу в какую-нибудь фирму, не тратить заработанные деньги на алкоголь или любовные увлечения, а вкладывать их в землю. Покупать ежегодно по небольшому земельному участку и высаживать на них по нескольку сотен деревьев кола[83]. Это ведь исконное африканское растение, с которым здесь ничего худого произойти не может. Правда, должно пройти целых семь лет, прежде чем дерево начнёт плодоносить. Но зато уж потом оно остаётся плодоносящим в течение десятков лет, а главное, что с ним нет ни забот, ни хлопот — знай только собирай урожай да следи, чтобы у тебя не поворовали орехи. Притом орехи кола не обязательно вывозить за границу. На них и в самой стране колоссальный спрос. Ведь любой африканец от Каира до Кейптауна жуёт в виде жвачки именно орехи кола. Спрос на них так велик, что торговцы орехами готовы на своих машинах приезжать непосредственно на плантацию и увозить весь урожай, скупая его на корню. Так что тот, у кого достаточное количество деревьев кола, может безбедно проводить остаток своих дней где-нибудь на Ривьере, — закончил старик свой рассказ. — Жаль только, что я теперь уже слишком стар для того, чтобы семь лет ждать, а не то бы я непременно занялся этим доходным делом, месье!

Однако это не значит, что в Африке действительно каждый приезжий может легко разбогатеть. И, даже невзирая на богатство, не каждый сумеет приспособиться к здешней жизни. Всё здесь далеко не так просто, как может показаться. Так, однажды нам довелось переночевать в доме одного эльзасца, умершего незадолго до этого в возрасте всего 38 лет. В прошлом это был ярый приверженец Гитлера, поэтому, видимо, после падения рейха он и бежал в Африку. Несмотря на свои расистские убеждения, он, оказавшись там в полной изоляции, даже подружился с одним немецким евреем. Не правда ли, странно? И уж совсем не вязалось с его расистскими взглядами то, что он «купил» себе шестерых чёрных жён, которые жили в шестикомнатном доме с отдельными кухнями, построенном позади его собственного дома. Жёны эти народили ему чёрных ребятишек, и вскоре он зажил жизнью настоящего африканца, хотя и был одним из самых богатых людей в округе. Он спал на полу, подавал гостям котлеты из змеиного мяса и отвратительное пойло вместо кофе; не приглашал к себе белого врача, когда болел, а разрешал лечить себя только знахарю… Когда его семидесятилетней мамаше, проживавшей в Эльзасе (которую он в течение многих лет ни разу не навестил), сообщили о его смерти, то она была немало поражена, узнав, что вместе с богатым наследством сын осчастливил её кучей чёрных внучат. Она перевела на их имя часть плантаций и взяла на себя плату за их обучение вплоть до достижения восемнадцатилетнего возраста.

Должен сказать, что не одни только змеиные котлеты в африканском меню не вызывают особого аппетита у приезжего.

В Африке могут угостить ещё и не тем. В один прекрасный день я был приглашён к одному белому, который на все лады расхваливал нам своего чёрного повара — уж так хорош, так хорош, что и сказать трудно! Скуки ради я перед обедом прогуливался по двору и заглянул в домик, где находилась кухня. И что же я там увидел? Повар как раз готовил свои знаменитые котлеты. Я заметил, что у него полный рот жевательного табаку. Каждую котлету он разрезал пополам и снабжал смачным плевком табачного сока.

— Это и придаёт им особый вкус! — гордо сообщил он мне, похваляясь своим кулинарным искусством.

Когда за обедом Михаэль собрался положить себе на тарелку эти изделия, я под столом изо всей силы толкнул его ногой. Но он оказался столь неумным, что спросил меня вслух, с какой такой стати я его пинаю, на что мне оставалось только, пожав плечами, промолчать — ну ешь на здоровье. И только после обеда я не отказал себе в удовольствии рассказать ему, каким чудесным образом были приготовлены эти деликатесы…

Готовят в африканских домах, как у чёрных, так и у белых, на глиняных печах с несколькими отверстиями наверху, с решётками из железных прутьев вместо конфорок, на которые и устанавливают горшки. Так что огонь под каждым горшком и под каждой сковородой нужно поддерживать отдельно. Дым никуда не отводится, а просто поднимается под соломенную крышу кухонного домика. В домах имеются особые фильтрующие устройства, через которые прогоняется вся питьевая вода, чтобы очистить её от бактерий. Но воду, как таковую, здесь пьют редко. Стараются утолять жажду соком или пивом.

(обратно)

Глава седьмая Птицы плетут корзинки

Как часто мы, люди, говорим о ком-то, что ом ведёт себя «по-скотски», поступает, «как скотина какая-то» и т. п., что подчёркивает, что этот человек ведёт себя особенно отвратительно и недостойно. Но как же это несправедливо! Ведь мы, люди, рождаемся на свет точно так же, как и все эти «презренные скоты», у нас не только четыре конечности, как и у них, но и два глаза, два уха, один нос, рот, такие же лёгкие, сердце, кожа, печень, кровь; одинаковые с ними гормоны; мы, как и они, проходим стадии детства, юности и старости. Более того, многие чувства, которые мы у себя рассматриваем как особенно благородные, красивые и искренние, ни в коей степени не присущи одному только человеку: они тоже являются общим достоянием человека и многих высших животных. Возьмите, например, тоску по дому, материнскую любовь, любовь детей к родителям, супружескую верность, чувство товарищества, стремление постоять не только за себя, но и за других…

Животные влюбляются, как и мы. Даже внешне это зачастую выглядит до смешного похоже! Так, у диких гусей «флирт» между молодыми гусаками и гусынями начинается с того, что они «строят друг другу глазки»: один смотрит на другого, но как только поймает ответный взгляд, скорее отворачивается… Пары подбираются с осени, «обручаются», держатся вместе, защищают друг друга, несмотря на то что брачный период у них ещё вовсе не наступил и браки будут заключаться только по весне. И всю свою жизнь, которая у диких гусей составляет несколько десятков лет, они остаются верной супружеской парой. Такое поведение продиктовано инстинктом. У домашних же гусей, как это наблюдается и у многих других домашних животных, врождённые инстинкты уже пришли в полный упадок: домашний гусак спаривается подряд со многими гусынями, о моногамии здесь нет уже и речи. Но ведь и человек, в прошлом дикое существо, ныне «одомашнен», и многие инстинкты, общие с животными, имевшиеся у него раньше, к сожалению, безвозвратно утеряны…

Инстинктивные действия продиктованы теми или иными внешними или внутренними раздражителями, и разум на них в общем-то не имеет никакого влияния. Мы замечаем это на примере, когда какой-нибудь учёный муж, умнейший человек, внезапно влюбляется. Его знакомые пожимают плечами и удивляются: «Куда только купидон не направляет свои стрелы!» И тем не менее у нас именно та любовь считается особенно красивой и благородной, которая возникла по зову сердца, а не по соображениям рассудка. Хотя именно рассудок-то нас и выделяет из общей среды животных. И вот что удивительно: как раз в тех случаях, когда при заключении брака присутствует разумное начало, когда жених прикидывает, что его будущий тесть министр и поэтому тёпленькое местечко ему обеспечено, или когда невеста выбирает себе жениха, исходя из того, будет ли у него приличная пенсия и хороша ли его квартира, именно в этих случаях (когда мы поступаем иначе, чем животные) у нас и появляется неприятное ощущение чего-то предосудительного…

Но на самом ли деле и всегда ли животные при выборе брачного партнёра думают только о нём самом, а не о его имуществе? В Африке мне пришлось наблюдать удивительнейшие вещи, которые заставили меня засомневаться в этом. И знаете о ком пойдёт речь? О птицах ткачиках.

Более шестисот видов птиц на земле относится к этому семейству. Даже наш привычный воробей имеет к ним прямое отношение. Ведь воробей для умеренных широт — птица пришлая. А попал он к нам из тёплых краёв, поэтому он, как правило, большой «мерзляк» — чуть похолодает, воробей норовит поскорее зарыться в своё утеплённое пуховой подстилкой мягкое гнездо. И, несмотря на то что воробьи слывут беспечными неряхами и на воле воспитывают по многу птенцов за сезон, тем не менее никому ещё не удавалось принудить их заниматься этим в клетке.

Все ткачиковые строят искусные гнёзда, а некоторые из них создают прямо какие-то невероятные сооружения! Одни строят гнездо обособленно, и только для себя самих многие птицы лепят свои гнёзда одно рядом с другим на общем облюбованном дереве — их бывает там от пятидесяти до ста; а есть и такие, в Южной Африке например, которые совместными усилиями сооружают большую соломенную крышу, а под ней подвешивают на ветке гигантский ком, слепленный из сухой травы, достигающий в диаметре до 6–7 метров и высотой почти в два метра! Иной раз ветви не выдерживают тяжести подобного сооружения, обламываются и весь «птичий город» падает на землю.

Во время нашей волнующей «фотоохоты» на слонов мы жили вместе с чёрными провожатыми несколько недель на одиноко стоящей ферме одного европейца. Было это примерно в 60 километрах от портового города Сасандры, во внутренних районах Берега Слоновой Кости. В нескольких метрах от веранды росло лимонное дерево, земля вокруг которого была буквально усыпана лимонами; их никто не подбирал. На этом дереве гнездились так называемые буйволовые ткачики. У самцов этого вида чёрные головки и красные глаза, всё же остальное оперение яркого канареечного цвета; самочки одеты значительно скромнее и незаметнее, напоминая скорее чижей.

Я установил на веранде два фотоаппарата, а мой сын водрузил рядом с ними свой громоздкий штатив с кинокамерой. Мы получили возможность немножко отдохнуть, поваляться в шезлонгах, поболтать друг с другом или почитать французские романы, потому что поначалу нам надо было лишь приучить птиц к нашему присутствию. Они должны перестать нас замечать. И всё равно было трудно получить хоть мало-мальски сносные фотографии, потому что у этого пёстрого народца режим дня весьма схож с людским, обычным для африканских условий. Они активны только на рассвете, когда светает, но солнце ещё не поднялось высоко на небе, то есть примерно с б до 9 утра; а потом — только вечером, с 17 час. 30 мин. до поздних сумерек, то есть до 19 час. 30 мин. Днём их редко увидишь, и поэтому для съёмок вечно бывает недостаточно хорошее освещение, не хватает солнечного света. А оно нам как раз совершенно необходимо, потому что наши длиннофокусные объективы обладают малой светосилой; для того же, чтобы зафиксировать на плёнке быстрые движения этих резвых птичек, нам приходится снимать с короткими экспозициями.

Самцы в своих пёстрых «фраках» строят настоящие круглые шары, притом закрытые, лишь с одним небольшим отверстием сбоку. К этому отверстию снаружи прикрепляется сплетённый из травы короткий шланг, свисающий вертикально вниз. Через этот «туннель» птицы и проникают в свою маленькую, защищённую со всех сторон крепость. Замечательное приспособление против всяких разбойников: ведь шар висит на таких тонких веточках, по которым никакие мелкие хищники, типа виверровых, при всём желании пробраться не в состоянии, а для хищных птиц обитатели такого шара также недосягаемы, потому что он закрыт со всех сторон.

Можно только удивляться, как искусно эти ткачики умеют «вязать» и «плести». А делают они это следующим образом. Подлетев к какой-нибудь пальме или бамбуковому кусту, они на лету хватаются клювом за край одного из узких длинных листьев, затем разворачиваются и летят обратно, отрывая таким образом от листа длинную узкую полоску — настоящую зелёную ленточку. Её закрепляют вокруг ветки и затем уже к этому кольцу начинают приплетать всё новые и новые полоски: сначала ткачик просовывает конец вновь принесённой ленты сквозь стенку своего начатого строения, затем перелезает на внутреннюю сторону и втягивает ленту клювом целиком вовнутрь, затем протыкает её конец сквозь стенку наружу и так далее, пока не соорудит искуснейшую плетёную корзиночку.

Такое незаконченное гнездо поначалу бывает зелёным, но затем солнце высушивает его, и вскоре оно становится жёлтым. По отдельным зелёным полоскам в нём можно заметить, что ткачик непрерывно подправляет, ремонтирует своё жилище. Работёнка эта не из лёгких: ведь пёстрым птичкам приходится носиться по воздуху с лентами, в пять-шесть раз превышающими их собственные размеры, а летать за стройматериалом им часто приходится довольно далеко, потому что пальмы, растущие вблизи гнёзд ткачиков, бывают вскоре ободраны до основания.

Но наблюдал я и самцов-лодырей, которые не утруждали себя столь трудоёмкой работой. Они просто сидели возле своих недостроенных гнёзд и зорко наблюдали за воздухом. Как только такой маленький «вертолёт с грузом» подлетал к дереву, они просто хватались клювом за другой конец зелёной ленты и вырывали её у законного владельца. Правда, с большим скандалом, криком и шумом. Двое «самцов-пиратов» построили па моих глазах свои гнёзда исключительно из награбленного материала. А один маленький инвалид, у которого была только одна здоровая нога, а другая висела безжизненно, тем не менее ухитрился построить прекрасное гнездо, по форме ничем не отличающееся от всех прочих и вполне устроившее его невесту.

Как я уже говорил, гнёзда строят одни только самцы. Самочки в это время порхают по веткам и наблюдают за строительством. Как только такой холостяк достроил своё жилище до середины, то есть изготовил «корзиночку», он подвешивается под ним вниз головой, быстро-быстро трепещет крыльями и громко поёт. Означает это примерно вот что:

«Молодой холостяк с прекрасной отдельной квартирой ищет себе подругу жизни…»

И самочки действительно не заставляют себя долго ждать. Они деловито осматривают приготовленные для них апартаменты как снаружи, так и внутри, не обращая при этом ни малейшего внимания на самих «женихов», суетящихся вокруг. И браком сочетаются охотнее всего с теми, у которых самый красивый дом…

Можно ли их сравнить с теми дамочками, которые выбирают себе в мужья лишь мужчин с солидным положением и благоустроенным жильём? Разумеется, это не совсем так. Птицы влюбляются чаще всего в того партнёра, который здоровее и крепче других, чьи гормоны позволили ему отрастить самое красивое и яркое оперение или способствуют исполнению наиболее эффектных и впечатляющих брачных танцев. А постройка гнёзд — это ведь чисто инстинктивное действие. Птицы, по всей вероятности, не могут вести себя иначе, им даже доставляет удовольствие подобная суетня. У некоторых видов ткачиков самец, строит до десяти-одиннадцати гнёзд и женится затем на соответствующем числе самок. Самцы ведь и вне брачного периода не прекращают своей строительной деятельности — они вечно носятся взад и вперёд со строительным материалом в клюве, разрывают старые гнёзда и начинают строить новые. У тех, кто здоровее и крепче, эти инстинктивные действия протекают наиболее слаженно, у них-то и получаются самые красивые и прочные гнёзда. Поэтому, когда самочки выбирают себе самые лучшие и надёжные гнёзда, они тем самым выбирают и наиболее сильных и здоровых партнёров. Всё здесь запрограммировано в этих инстинктах.

Такое гнездо и внутри отнюдь не примитивное сооружение. Ведь это одновременно и спальня и помещение для насиживания яиц. Между выходом из «туннеля» в гнездо и лотком для насиживания находится специальная жёрдочка, предназначенная для сидения на ней во время сна. Сделана она иногда из туго переплетённых стеблей, а иногда это просто палочка, искусно встроенная в жилище ткачика. «Туннель» плетётся очень прочно и. плотно, переплетение же, из которого состоит лоток, достаточно рыхлое, свободное, в него снизу можно легко заглянуть. Крыша же, наоборот, плетётся туго, чтобы не пропускала дождя и палящих солнечных лучей. Спит птица головой к выходу.

Как только самочка выберет себе подходящее гнездо, она немедленно приступает к его внутреннему благоустройству. Для этой цели могут служить перья, сено, мягкие пушинки различных семян, а также пучки шерсти. В этой работе самец не принимает никакого участия — «интерьер» его не касается. Лишь время от времени он приносит новую полоску листа, чтобы залатать какую-то разболтавшуюся внешнюю часть постройки.

Всю эту процедуру во всех подробностях смог пронаблюдать только один человек. Это орнитолог Отто Кениг из Вены. Он один из немногих, а может быть и единственный, кому удалось добиться от буйволовых ткачиков, чтобы они приступили к размножению в вольере. Но для этого необходима очень большая вольера, и, кроме того, ткачиков должно быть много, точно так же, как и на воле. Отдельно содержащиеся парочки никогда не начинают гнездиться. Кроме того, большую трудность представляет необходимость заполучить достаточное число самок, а то самцов всегда бывает значительно больше, чем надо. Часто многие из серых, незаметно окрашенных птичек оказываются впоследствии вовсе не самками, а молодыми, ещё не одевшими свой брачный наряд самцами. По всей видимости, и в природных условиях самцы-ткачики всегда в превосходящем числе.

Пока самочка благоустраивает дом, самец не переставая поёт, «токует» перед своей избранницей и прогоняет всякого соперника, появляющегося в его поле зрения. Такие «женатые домовладельцы» доходят иногда до того, что бросаются даже на приблизившихся к их гнезду египетских цапель, и так долго с криком мечутся вокруг их головы, пока те не теряют терпения и не удаляются восвояси. Иной раз какая-нибудь разборчивая невеста благоустраивает сразу два гнезда, принадлежащих двум разным самцам: то туда слетает, то сюда. И только постепенно отдаёт наконец предпочтение одному из двух. Спят самки, между прочим, тоже не на ветках, а внутри гнезда.

Буйволовых ткачиков следовало бы скорее назвать деревенскими ткачиками, потому что в отличие от других видов ткачиков, развешивающих свои гнёзда в лесной глуши на различных деревьях и кустарниках, этот чёрно-жёлтый ткачик гнездится только вблизи человеческих поселений. Ему почему-то уютнее, когда вокруг дерева, на котором он гнездится, стоят хижины человека. Так случается, что гнёзда этих ткачиков развешаны на хилом, тщедушном деревце, стоящем посреди деревни, в то время как вокруг, совсем близко, растут роскошные, высокие и крепкие деревья с раскидистой кроной.

Однако эта привязанность к людским поселениям вовсе не означает, что ткачики — ручные птички. Наоборот, они исчезают так же мгновенно, как и наши воробьи, стоит только к ним приблизиться. И в отличие от многих других видов птиц они крайне редко поддаются настоящему приручению. Даже будучи, что называется, «из яйца» выкормлены и воспитаны в домашних условиях, они всё равно потом делаются пугливыми и дикими, если только не находятся в постоянном и тесном контакте с человеком. Но по-видимому, в этом и заключается единственная возможность для дикого животного селиться рядом с нами.

Ведь и такие «спутники человека», как крысы, мыши, клопы, тараканы, ласточки и голуби, при всей своей видимой «дерзости» и «нахальстве» тем не менее по отношению к человеку постоянно настороже, готовые в любую минуту удрать и скрыться.

Когда разбиваешь палатки где-нибудь в глухой местности и живёшь там в течение нескольких недель, то может случиться, что в один прекрасный день прилетит компания ткачиков, которая приступит к строительству гнёзд в кронах деревьев непосредственно над самыми палатками. Однако это вовсе не такая уж большая радость — из-за помёта, который падает непосредственно на крыши.

Джой Адамсон, прославившаяся своей ручной львицей Эльсой, живущей свободно на воле, как-то при подобных обстоятельствах выкормила ещё не оперившегося птенца ткачика, выпавшего из гнезда на крышу её палатки. Кормила она его кузнечиками, а позже мухами цеце, которых снимала со шкуры своей львицы.

И вот что интересно. Маленький птенец никогда не загаживал своего гнезда; он всегда поворачивался так, чтобы помёт падал через «туннель» на землю. Даже в тех случаях, когда его держали в руке, он до тех пор копошился и вертелся на ладони, пока не добирался до края, где цеплялся за палец и поворачивался хвостом наружу, чтобы помёт непременно упал на землю. Очень чистоплотные птички.

Когда птенец немного подрос, его гнездо стали днём вывешивать перед входом в палатку на дерево. Вскоре «сиротку» начали посещать самки из колонии. Они забирались внутрь гнезда и по нескольку минут занимались птенцом. Когда он сделался лётным и начал неловко порхать по траве, чужие самки сопровождали его и подкармливали, когда он пищал от голода. Так он вскоре снова возвратился к своему утерянному было племени.

Буйволовые ткачики настолько созданы для общественной формы существования, что даже ночью испражняются одновременно. Когда спишь в палатке под деревом ткачиков, то в такой момент можно услышать сонное бормотание, и вскоре за этим словно дождь застучит по палаточному полотну. Потом все опять разом затихает.

Большинство видов ткачиков — зерноядные птицы. За это их недолюбливают крестьяне, особенно тогда, когда колонии этих птиц непомерно разрастаются. Поэтому в некоторых местностях Северной Африки фермеры по ночам поджигают подобные огромные колонии и уничтожают таким образом миллионы этих птиц.

Что касается выкармливания потомства, то тут самки проворнее и энергичнее самцов. Но всё равно оба родителя старательно носят корм, засовывая его в два вечно голодных клюва, открывающихся им навстречу из гнезда. В каждом «доме», как правило, два птенца. Вынуть птенца из гнезда не представляет большой трудности, для этого достаточно лишь пригнуть книзу тонкие ветки с висящими на них шарами. Что африканцы зачастую и делают. Птенцов этих здесь охотно поедают.

Правда, есть их разрешается только взрослым людям, потому что существует поверье, что у детей от этого делается «трясца головы» (тремор).

Когда я об этом рассказываю здесь, в Европе, люди обычно смеются. Ну разумеется же, мы, которые верим гороскопам и ясновидцам, можем считать себя значительно более передовыми по сравнению с этими тёмными, суеверными африканцами…

По правде говоря, я и сам смеялся над россказнями про трясцу. А вот профессор Шоп, возглавляющий Государственное ветеринарное ведомство, тот не смеялся, когда я ему рассказывал об этом поверье, а, наоборот, озабоченно призадумался. Есть, оказывается, особая форма воспаления мозговой оболочки, вызываемая вирусами, переносчиками которых служат клещи, паразитирующие на птицах.

— А детский организм значительно более восприимчив к подобным инфекциям, чем взрослый, — объяснил он.

Вот, значит, как. Так что, возможно, вся эта история с трясцой у детей не так уж абсурдна, как кажется?

(обратно)

Глава восьмая У человекообразных обезьян в заповедной стране

В Северной Америке, там, где всего сто лет назад Виннету и Монтигомо Ястребиный Коготь охотились среди неисчислимых стад бизонов, с появлением белых фермеров заколыхались необозримые пшеничные поля, а сегодня эти пространства во многих местах уже превратились в безжизненные пыльные пустыни: земля лишилась своего спасительного травянистого покрова, и ветер непрестанно выдувает её, унося плодородный слой…

Не исключено, что и Африке тоже предстоит пройти этот путь. Причём скорее, чем мы думаем. Чтобы собрать одну-единственную тонну риса, в тропиках уничтожают от трёх до четырёх гектаров тысячелетнего девственного леса, который никогда не восстановится! Деревья сжигают дотла, землю вспахивают и используют пашню в течение нескольких лет. Но поскольку эту землю никогда ничем не удобряют, она очень скоро вымывается до предела, пашню бросают и принимаются за следующую часть леса…

В некоторых молодых государствах Африки стали задумываться над этой проблемой. Выделяют особые участки земли под национальные парки, чтобы в них сохранить свою уникальную фауну: жирафов, львов, носорогов, зебр. Ведь находится много желающих полюбоваться на это чудо природы.

А в отдельных местах делают даже попытки сохранить весь природный комплекс в его первозданном виде. Там не только запрещён какой бы то ни было отстрел животных, туда вообще закрыт доступ как белым, так и чёрным людям. Так, в 1944 году специальным постановлением был учреждён «Природный резерват гор Нимба» («Reserve naturelle integrate des Monts Nimba»). Расположен он непосредственно вдоль границы первого самостоятельного африканского государства Либерии и охватывает горный кряж, часть которого находится на территории Берега Слоновой Кости, а часть — на территории Гвинеи. Общая площадь резервата составляет 17 тысяч гектаров[84]. Правительство Либерии объявило заповедной и ту часть равнинной территории, которая примыкает к горам со стороны этого государства, — совершенно дикую, ещё никем не исследованную местность. Никому не разрешается посещать этот район. Даже служащим французской администрации доступ в горы Нимба закрыт. Внутри же резервата нет ни поселений, ни даже дорог. В виде особого исключения в эти места иногда допускаются только учёные, естествоиспытатели. Но для этого им необходимо получить специальный пропуск от Института Чёрной Африки (IFAN) в Дакаре.

Будем надеяться, что ЮНЕСКО возьмёт на себя содержание уникального памятника природы, потому что у молодых, недавно ставших самостоятельными, африканских государств, разумеется же, нет необходимых на это средств. Этой международной организации безусловно следует позаботиться о подобном общечеловеческом достоянии так же, как оно заботится об античных памятниках культуры в других странах. Тогда и будущие поколения чёрных и белых людей ещё смогут увидеть сказочную красоту гор Нимба во всём их первозданном великолепии. Правда, только в том случае, если там за это время не найдут золото, алмазы или уран…

В прибрежном городе Абиджане, столице Берега Слоновой Кости, я повстречал месье Ж. Л. Турнье, возглавляющего там филиал Института Чёрной Африки. Он пригласил меня к себе домой поужинать и при мерцающем свете зажжённых свечей восторгался, как вы думаете, чем? Немецким городом Висбаденом. На серванте у него гордо красовалась немецкая пивная кружка и две немецкие курительные трубки, воспоминания многолетней давности об «Allemagne» (Германии). Месье Турнье (который уже. успел за это время прожить около двадцати лет в Индокитае) делал трогательные попытки извлечь из своей памяти полузабытые немецкие фразы, чтобы порадовать меня беседой на моём родном языке. Я понял из его слов, что он провёл свои юные годы (после первой мировой войны) в Германии и с этим временем связаны лучшие воспоминания его жизни.

Между прочим, я заметил, что почти каждый второй француз когда-то уже побывал в Германии: либо в качестве военнопленного или иностранного рабочего во время первой или второй мировой войны, либо с оккупационными войсками после первой или второй мировой войны. Как правило, они хорошо отзывались о стране, хотя, возможно, это объяснялось общеизвестной вежливостью и галантностью французов по отношению к гостям.

От Турнье я и услышал подробнее о недавно основанном резервате в горах Нимба.

— Но это более чем в восьмистах километрах отсюда, а вы ведь направляетесь в Бваке, совсем в другую сторону, — сокрушался он. — Если вы захотите попасть туда через Бваке, то это составит добрых 1200 километров, представляете себе?

Тем не менее я попросил его дать мне на всякий случай разрешение на посещение резервата, и он выписал мне пропуск, который я должен был предъявить там охране. Мне ужасно не терпелось пробраться в эту «запретную страну»!

И действительно, уже несколько недель спустя мы направлялись в сторону заветных горных кряжей, покрывая сотни и сотни километров дорог на чужих грузовиках, среди чёрных попутных пассажиров, преодолевая на своём пути реки и холмы. Справа и слева от нас проплывали назад леса, степи, остроконечные скалы, ландшафты, напоминающие Тюрингию. И каждый раз на наши вопросы мы получали от своих попутчиков примерно такие ответы:

— Нет, тут никто не живёт; тут вообще нет людей; здесь никто ещё никогда не бывал; вряд ли вам удастся у кого-нибудь узнать, что там такое…

Так мы ехали и ехали. Но в один прекрасный день, когда наш грузовик со скоростью курьерского поезда помчался вниз по крутому склону, с тем чтобы с разгону одолеть подъём на противоположной стороне, и когда в самом низу котловины тяжёлый «ситроен» прогромыхал по шатким доскам деревянного мостика, неожиданно раздались аплодисменты. Это хлопали в ладоши чёрные пассажиры, сидящие вместе с нами в кузове. Оказывается, мы только что пересекли границу между Берегом Слоновой Кости и Французской Гвинеей. По-видимому, эти весьма приблизительные границы, установленные при дележе колоний, с течением времени возымели всё же для африканцев определённое значение. Они переезжали (а многие из них, наверное, впервые в своей жизни) в «другую страну», и ощущение у них было наверняка такое же, как бывает у нас, в Европе, когда мы переходим через голландскую или итальянскую границу. Для меня же кругом были всё те же долины и взгорья, те же леса и те же африканцы.

В следующей деревне всех попросили выйти, и чёрные санитары осмотрели каждого пассажира на предмет сонной болезни и проказы.

Вскоре наш грузовик остановился прямо посреди гористой степи, откуда вдалеке виднелся стометровый водопад, падавший с крутого обрыва, но отсюда, издалека, выглядевший словно тоненькая серебряная нить на тёмном фоне гор. Дорога в этом месте разветвлялась на две, и возле развилки одиноко и затерянно стоял щит с неумело нарисованным на нём масляной краской планом местности. Французская надпись гласила:

«Въезд категорически запрещён. Закрытая зона гор Нимба»,

Мы сгрузили свою поклажу, а грузовик поехал дальше. Из всего багажа мы выбрали только свои дорогостоящие фото- и кинопринадлежности и вместе с боем Джо потащились по выжженной солнцем степи, пока наконец не добрались до высокого кирпичного строения, крытого огромной соломенной крышей.

Африканский управляющий, говоривший по-французски, послал нескольких рабочих за нашим багажом, оставшимся прямо возле дороги. Прочтя наш «допуск», он сходил за ключом и отпер двери дома.

Нам открылся невиданный рай посреди дикой неисследованной местности. Удобные раскладушки, бензиновый движок, дающий электрический свет, огромный холодильник, работающий на керосине, две лаборатории, оснащённые микроскопами, фильтрованная вода, просторный холл с удобными соломенными креслами и настоящим камином, правда без дымохода. Дым из него просто поднимался к потолку и там на двадцатиметровой высоте таял где-то под соломенной крышей. Настоящий оазис в необитаемой глуши!

В «книге для гостей», в которой расписываются все учёные, посетившие сию обитель, я обнаружил, что являюсь первым «не-французом», попавшим в этот рай для исследователя.

Дом был расположен на склоне горы. С террасы просматривалась обширная долина, и, лёжа в кресле, можно было любоваться величественными вершинами гор Нимба. Сразу же за домом начинался девственный лес. После обеда мы побродили по нему пару часов, а когда под вечер вернулись домой — о чудо! Я схватил Михаэля за руку:

— Слушай! Это кричат шимпанзе!

Наши сердца забились учащённо. Характерный крик доносился издалека, с облесенных склонов гор. Мы внезапно почувствовали себя так, словно мы снова дома, в нашем Франкфуртском зоопарке; до того знакомы и привычны были для нас эти звуки — переругивание и верещание обезьян. Ведь нам так часто и подолгу приходилось жить с этими существами под одной крышей! Достаточно вспомнить малютку Улу или Ова и Бамбу, которых мы взяли к себе в дом из разбомблённого Берлинского зоопарка и которые на целый год сделались членами нашей семьи. А сколько их потом было ещё, этих маленьких и подростковых шимпанзе, находивших в нашей квартире приют, уход и ласку. Поэтому каждый звук, долетавший до нас из горных лесов, так ясно различимый в чистом прозрачном воздухе, был нам понятен и близок. Удастся ли увидеть их здесь?

Меня манила вершина высокой горы причудливой формы, находившейся, казалось, в непосредственной близи от дома: вот только протяни руку — и дотронешься до неё. Но это лишь казалось. По склонам горы карабкался вверх девственный лес, но до самой вершины он не добирался: там было голо и пустынно. Вершина имела округлую форму, лишь с одной стороны высились скалы в виде остроконечного шпиля. Гора поросла травой. Я оценил её высоту примерно в 800 метров и решил совершить на неё восхождение.

На следующее утро чёрный управляющий дал нам нескольких провожатых в качестве носильщиков, из которых ни один, к сожалению, не говорил по-французски. Но зато проводником, принимая нас, как все здесь, за американцев, он отправил с нами человека, прибывшего сюда издалека, из английской колонии Золотой Берег. «Чужак» этот говорил немного по-английски и гордо сообщил нам, что, состоя на службе в английских войсках, «помогал защищать Европу отГермании». Однако вскоре выяснилось, что во время этой «защиты» он не выезжал из Африки, и велико было его удивление, когда спустя несколько дней я доверительно сообщил ему, что мы, между прочим, немцы… Но он не слишком смутился, у него были свои заботы: год назад он женился одновременно на двух жёнах, но ни одна из них до сих пор не забеременела. И он очень опасался, как бы они, если дело и дальше пойдёт таким образом, от него не сбежали…

Мы пересекли степь, а затем, зайдя в лес, стали секачами прорубаться сквозь чащобу, поднимаясь всё выше и выше по склону горы. В то время как на открытых пространствах горных склонов всегда дул лёгкий ветерок, здесь, в лесных дебрях, царила удушливая влажность. Мы карабкались вверх по отвесному склону, а ноги скользили и разъезжались в сырой гниющей листве. То и дело я вынужден был цепляться за деревья и лианы, чтобы не упасть. Больше всего меня беспокоило, как бы носильщики не поскользнулись и не выронили нашу ценную аппаратуру. Но они были ловчее меня, а через пару сотен метров лес уже кончился, уступив место высокому, по грудь, травостою.

Ещё несколько усилий, и мы преодолели и это препятствие. Перед нами вырос головокружительный подъём «шпиля», заросший короткой жёсткой травой. Наши спутники, не мешкая ни минуты, пошли на штурм этой вершины. Там, где склон становился почти отвесным, нам приходилось ползти на четвереньках. К этому прибавьте ещё солнце, которое нестерпимо пекло…

Каждый раз, когда я видел перед собой острый пик и воображал, что мы уже добрались до вершины горы, оказывалось, что это всего лишь уступ и за ним высится следующий, ещё более высокий. Я проклинал в душе своё дурацкое тщеславие, заставившее меня подняться на эту чёртову гору, и охотнее всего повернул бы назад, но мне было неудобно опозориться перед своими африканскими спутниками. Нет уж, делать нечего — надо лезть дальше. Единственное, что меня утешало, это то, что за вершину горы зацепилось пышное облако и висело на ней, словно флаг. Так что нам хоть не всё время приходилось печься под прямыми лучами безжалостного солнца.

Но какой же прекрасный вид открылся нашим глазам, когда мы наконец, пыхтя и обливаясь потом, добрались до самой вершины! Отсюда, сверху, просматривались одновременно и горные цепи Либерии, и Берег Слоновой Кости, и Французская Гвинея. Мы стояли и любовались этим невиданным зрелищем, обругиваемые парой гнездящихся здесь соколов, которые взволнованно описывали круги над нашими головами…

Когда я вижу привольные дикие местности, у меня всегда становится тревожно на сердце: как всё это будет выглядеть через каких-нибудь пятьдесят лет? Ведь с каждым часом, и днём и ночью, на земном шаре становится на двенадцать тысяч человек больше!

Спуск был ещё страшнее подъёма. Я съезжал иногда сидя, чтобы не свалиться с обрыва. А рубашка на мне так взмокла, что хоть выжимай. Перед тем как зайти в лес, я решил её просто снять. Однако это мало чем улучшило моё положение, потому что в тот же момент на меня напал целый рой крылатых тёрмитов.

По скользкой лесной подстилке идти вниз было ещё труднее, чем вверх, — никакого упора ногам. Тогда я придумал такой способ: я нацеливался на какое-нибудь тонкое деревце (без колючек на стволе!), растущее метрах в десяти ниже по склону, и несколькими громадными прыжками добегал до него, хватался рукой за ствол и с разбегу делал полный оборот вокруг. И всё это, заметьте, при температуре, превышающей 40°, и влажности воздуха свыше 80 %!

Внезапно африканец, говорящий по-английски, остановился. Он увидел кучку помёта.

— Big black baboons! — выкрикнул он. — Большие чёрные павианы!

Но я уже привык к тому, что он всех обезьян подряд называл павианами, в то время как наши другие чёрные провожатые хотя бы знали французское слово «шимпанзе». Находка действительно оказалась помётом шимпанзе, страшно похожим на человеческий кал, причём человека, съевшего предварительно два фунта вишен с косточками. Он состоял почти из одних только плодовых косточек, размером заметно превышающих вишнёвые.

Я выбрал несколько штук из них, завернул в листья и обещал вознаграждение тому, кто найдёт мне плоды, которым они принадлежат.

Мы принялись дальше обшаривать лес и наткнулись на самые настоящие туннели-проходы, ведущие сквозь чащобу, однако высотой лишь в пол метра. Такая высота вполне устраивает шимпанзе, потому что они ведь передвигаются на четвереньках.

Это был торжественный для нас момент: мы обнаружили первые следы свободноживущих шимпанзе! Я назначил ещё большее вознаграждение тому, кто покажет мне их «спальные гнёзда». Дальше мы стали продвигаться значительно тише, в надежде увидеть обезьян. Но в тот момент мы ещё и понятия не имели о том, сколько это нам будет стоить трудов — увидеть диких шимпанзе на их родине…

Когда мы пересекали ручей, африканцы ловко свернули из больших листьев кульки, зачерпнули ими воду и стали жадно пить. Хотя меня и предупреждали о том, чтобы не пить здесь неотфильтрованную воду, однако я был не в силах преодолеть адскую жажду. Так что мы тоже свернули себе по кульку из листьев и пили воду, правда из предосторожности заглотав вслед несколько таблеток резулфона.

Когда мы поздно вечером явились домой, я первым делом попросил нашего боя вылить мне на голову несколько вёдер воды. Но от напряжения этого дня у меня к ночи поднялась температура, и я лёг спать, завернувшись в четыре шерстяных одеяла. А с гор, как бы в насмешку, доносились громкие крики шимпанзе.

В бумагах лаборатории мы несколько дней спустя обнаружили нарисованную от руки карту заповедника и из неё узнали, что возвышенность, на которую мы совершали своё восхождение, достигает более 1800 метров и что это самая высокая гора двух колоний. Я не встречал потом ни одного белого, который когда- либо побывал там, наверху, и страшно гордился своим достижением. Но, по правде говоря, знай я заранее, какова её высота, я бы, пожалуй, лучше остался внизу…

Все последующие дни мы гонялись за обезьянами. Светало между половиной седьмого и семью, и точно в эти же часы вечером темнело. Человекообразные обезьяны поднимали свой галдёж иногда ещё в предрассветных сумерках, чаще же всего в момент восхода солнца, устраивая свою обычную перекличку. Так они переговаривались между собой от одного до двух часов, причём довольно громко. Затихала эта «беседа» примерно к 11 часам. Затем в течение дня только изредка можно было услышать короткий зов, и снова всё замолкало. А с четырёх или пяти часов снова поднималась возня, скандал и крик: по-видимому, они ссорились между собой за лучшие спальные места. Я в течение десяти дней вёл записи их «разговоров».

Целыми днями мы карабкались по горным склонам в бесплодных поисках обезьян. Неоднократно мы находили их следы, помёт, надкусанные ими плоды. Иногда это были коричневатые, покрытые пушком круглые, размером с абрикос, фрукты с белым сладковатым соком внутри, а иногда ярко-красные луковицеподобные наросты, встречающиеся на воздушных корнях длинных лиан; внутри них содержалась кисловатая кашица со множеством мелких чёрных зёрнышек. Африканцы приносили мне и синие, напоминающие сливы плоды, содержащие те самые косточки, которые мы так часто находили в помёте шимпанзе. На вкус эти плоды напоминали нашу европейскую дикую сливу, однако не такую терпкую — от них не стягивало так нестерпимо рот, как от нашей. А вообще-то всё, что ели шимпанзе, нравилось и нам. Когда мы потом, значительно позже, как-то выслеживали в лесу слонов, мы поняли, как валено иногда бывает уметь отличать эти съедобные плоды…

После четырёх дней бесполезных поисков мы уже было решили, что обезьян нам здесь никогда не увидеть. Придётся довольствоваться тем, что мы их слышим. По-видимому, они обнаруживали нас каждый раз значительно раньше, чем мы их… И вообще можно неделями бродить по девственному лесу и не увидеть при этом ни одного мало-мальски крупного животного. И хотя со всех сторон раздаются пение, крики, зовы, кваканье — тем не менее человека все эти существа явно избегают, как чумы. Уж мартышек-то здесь, конечно, было полным-полно. Однако увидеть их нам удалось только вечером, в сумерках, и то, когда мы тихо уселись на землю и не издавали ни звука. Вот тогда они появились, и мы могли наблюдать при тусклом освещении последних лучей заходящего солнца, как они целыми компаниями резвились в кронах деревьев, как гнулись под их тяжестью ветки, как они одна за другой, всегда соблюдая определённую дистанцию, перепрыгивали с ветки одного высокого дерева на другое.

Это было на четвёртый день. Я занимался тем, что обследовал со всех сторон похожий на огромный гриб термитник, стоящий посреди поляны. Михаэль же решил на собственный страх и риск, вооружившись одной лишь фотокамерой, обшарить ближайший участок леса, откуда до нас так часто ночью доносилась «барабанная дробь», которую так любят устраивать шимпанзе.

Примерно часа через два он вернулся страшно взволнованный. Оказывается, он услышал крики обезьян и стал проникать всё глубже в лес по направлению этих звуков. Внезапно он увидел перед собой крупного чернолицего шимпанзе, который качался на ветке в кроне дерева, примерно в семи-восьми метрах над землёй, Михаэль остолбенел. Человекообразная обезьяна тоже растерялась. Но затем, не спуская глаз с Михаэля, медленно сползла вниз по лиане и, очутившись на земле, не слишком поспешно и совершенно молча скрылась в кустарнике, углубившись в него не больше чем метра на два. Было слышно, как она там орудует, ломая и раздвигая ветки. Однако по шуму можно было определить, что обезьяна и не думает удирать, а продолжает держаться поблизости от этого места.

Оглядывая верхушки близстоящих деревьев, Михаэль обнаружил ещё нескольких шимпанзе. Они тоже начали медленно спускаться вниз, не сводя глаз с непрошеного гостя и не издавая ни единого звука. У одной самки на животе висел детёныш. Личико у него было совершенно белое, в то время как все взрослые особи были чернолицыми. Все они исчезли в кустарнике, и Михаэль слышал, как они там «хозяйничают». Тогда он решил пометить дерево, на котором видел шимпанзе, и, чтобы пробраться к нему, стал прорубать себе секачом проход сквозь колючие вьющиеся растения и лианы. Причём всё это достаточно шумно и бесцеремонно. Он сделал ножом зарубку на дереве и стал высматривать в его кроне спальные гнёзда обезьян. Вдруг в нескольких метрах от него что-то зашевелилось. Михаэль был скрыт толстым стволом дерева и, осторожно выглянув из-за него, обнаружил старую самку с подростковым, уже чернолицым, детёнышем на спине. Их отделяло всего каких-нибудь четыре метра (Михаэль потом специально смерил это расстояние), но самка его не видела. Зато видел детёныш, который, выпучив свои круглые глазки, уставился на незнакомца. Было ему года три, примерно столько же, сколько нашей самочке-шимпанзе Катрин, которая жила в то время у нас в квартире. Когда эта пара направилась к кустарнику, Михаэль не мог отказать себе в удовольствии и издал «крик предупреждения», принятый у шимпанзе: «Ух, ух!» Малыш немедленно ответил, а мамаша обернулась, посмотрела недоуменно на моего сына и скрылась в кустарнике. Сама она при этом не издала ни звука.

Михаэль простоял там ещё с четверть часа и слышал, как обезьяны продолжали шуршать и хрустеть ветками в кустарнике. Они не уходили далеко от облюбованного места. Михаэль насчитал семь или восемь взрослых особей, и, казалось, его появление не слишком-то их напугало. Просто помешало есть. А вот Михаэль от волнения забыл о том, что надо снимать!

Так что нам оставалось только строить новые планы и продолжать рыскать по лесу в поисках обезьян.

На следующий день нам удалось разыскать спальные гнёзда этой группы. Их оказалось семь штук, и расположены они были на высоте от шести до двадцати двух метров над землёй. Сооружались они в кронах деревьев путём заламывания и сгибания веток с густой листвой. Получалось нечто вроде пружинящего ложа. Часто ветви, на которых оборудовалось такое «гнездо», были, на удивление, тонкими. Непонятно даже, как они могли выдерживать тяжесть такого мощного животного.

Я подсадил Михаэля на дерево, и он залез на высоту двенадцати метров. А мы внизу срубили тонкое деревце, срезав ветки, изготовили из него шест, прикрепили к нему фотоаппараты и таким способом доставили Михаэлю наверх. Так что он сумел снять эти гнёзда на плёнку из самой непосредственной близи.

Поскольку листья на надломленных ветках уже наполовину засохли, гнёзда, по всей видимости, были двух-трёхдневной давности; следовательно, предыдущей ночью в них никто не спал. Ведь известно, что шимпанзе устраивают себе каждый вечер новые спальни.

Мы уже и раньше ломали себе голову над тем, каким образом шимпанзе производят свой знаменитый барабанный бой. Через несколько дней нам и это удалось узнать: мы обнаружили ствол упавшего дерева со множеством протоптанных к нему обезьяньих тропинок. Ствол был подгнивший и изнутри абсолютно полый; а посредине, там, где при ударе звук получался особенно гулким, кора оказалась совершенно содранной и дерево отполировано до блеска множеством обезьяньих ног: обезьяны отбивают дробь именно ногами. Пристрастие к барабанным концертам и вообще ко всякому шуму мы наблюдали у шимпанзе ещё у себя дома.

Мы продолжали следить за тем, из каких районов леса чаще всего раздаются крики и перебранки. В один прекрасный день мы решили покончить с этим бесконечным и безрезультатным прочёсыванием леса и просто уселись после обеда поблизости от «барабанного дерева», выбрав для этой цели свободный от муравейников клочок земли. Лианы и ветки, загораживающие видимость, были заранее заботливо вырублены, так что площадка с «барабаном» была у нас как на ладони. Мы знали, что обезьянье семейство держалось в этом участке леса уже несколько дней подряд, появляясь в послеобеденное время, часа в четыре. Мы привели свои камеры в боевую готовность, а боя прогнали, потому что он всё время хихикал и вообще не мог ни минуты посидеть спокойно. А сами набрались терпения и принялись ждать, отдав себя на съедение всяческой мошкаре, которая нас нещадно жалила и кусала. Когда сидишь вот так неподвижно, минуты тянутся безумно медленно…

И тут они появились.

Самка с детёнышем, затем могучий самец. Каждое дерево, на которое он влезал, дрожало и качалось. Добравшись до развилки ветвей, он садился на крепкий поперечный сук и начинал поводить плечами из стороны в сторону, а шерсть на нём при этом становилась дыбом. Таким способом вожаки стай демонстрируют силу и «атлетическое сложение», запугивая этим окружающих и внушая уважение к своей особе. Затем он начинает кричать. Сначала один, за другим следуют несколько коротких криков, которые затем становятся всё чаще и громче, пока наконец не сольются в душераздирающий, пронзительный визг. Всё дерево при этом начинает ходить ходуном.

Нам ни разу не удалось увидеть одновременно больше двух обезьян, и то при невыгодном освещении, в полутьме, наполовину закрытых листвой. При этом у нас было такое ощущение, что и они нас прекрасно видят. Но мы не заметили, чтобы они испугались. А раньше шимпанзе просто предпочитали уходить от нас, когда мы, шумно орудуя секачами, прочищали себе дорогу через чащобу.

Таким образом нам тогда удалось, наверное впервые в мире, заснять беснующегося самца-шимпанзе в его естественной обстановке, на его африканской родине. Плёнку мы проявили прямо в тот же вечер, признаюсь, с трепетом душевным — вдруг не вышла?

Вместо того чтобы получить эти, далёкие от совершенства фотографии, мы преспокойно могли бы подстрелить нескольких обезьян, притом безо всяких хлопот, с самого близкого расстояния! Потому что для того, чтобы заснять дикое животное на воле, его недостаточно увидеть. Его необходимо увидеть целиком, да ещё при выгодном освещении, успеть поймать его в видоискатель, определить правильное расстояние и установить диафрагму.

Итак, мне пришлось потратить десять дней усилий, лихорадочного ожидания и всяческих треволнений на то, чтобы получить несколько снимков шимпанзе на воле (к тому же не больно-то удачных!). Но именно с тех самых пор снимок любого дикого животного на воле импонирует мне неизмеримо больше, чем череп гориллы, развесистые оленьи рога, львиная шкура или любой другой охотничий трофей!

(обратно)

Глава девятая Юная богиня леса

Если от нашего лагеря, расположенного на этот раз вблизи крошечной туземной деревушки, спуститься вниз по лесной тропе, то вскоре можно добраться до чистого прозрачного ручья. В половине пятого, после обеда, я решил туда сходить, потому что совершенно взмок от нота и мне очень захотелось основательно помыться. Я пожалел нашего боя Джо, которому приходилось таскать воду сюда наверх: целых двадцать минут надо тащить на себе полную бадью, чтобы в один момент вылить её на голову одному из нас. Это слишком трудоёмкое дело.

Удивительная вещь — эти лесные горные тропинки, протоптанные аборигенами! Они никогда не ведут, как у пас, извиваясь и петляя, вниз или вверх по склону, а идут всегда совершенно прямо. Поэтому наверх — хоть на четвереньках ползи, а вниз я невольно так разгоняюсь, что каждый раз начинаю высматривать какое-нибудь спасительное деревце на обочине, за которое можно ухватиться, чтобы не лететь вниз со скоростью курьерского поезда. Такие деревца, к счастью, всегда находятся. Растут они сбоку тропинки или прямо посреди неё, и ствол на высоте руки бывает обычно отполирован до блеска чёрными руками, которые за него хватаются.

Вода в ручье так прозрачна, что меня одолевает искушение зачерпнуть её рукой и напиться. Но стоит мне сбросить сандалии и зайти в неё босиком, как она моментально мутнеет от поднятого со дна коричневого ила. Ведь здесь, в тропических лесах, всё разлагается и тлеет значительно интенсивнее, чем у нас.

Ручей проворно выбегает откуда-то из полутёмного лесного подземелья и, бодро журча, бежит по укрытой со всех сторон полянке. Я невольно содрогаюсь — до того он мне кажется холодным — бр-р-р! На самом же деле по сравнению с каким-нибудь европейским горным ручьём вода здесь примерно такая, как в слегка подогретой ванне! Жаль вот нет термометра — я бы смерил. Удивительно, как легко путаются понятия и ощущения в зависимости от обстоятельств.

Я сбрасываю рубашку и шорты, аккуратно раскладываю их для просушки на солнце и осторожно вытягиваюсь во всю длину в бурлящей рыжей воде. Так. Теперь можно и помечтать.

Неужели я действительно за тысячи километров от дома? Белые летние облака беззаботно плывут по небу, надо мной слабый ветерок колышет листочки, заставляя их крутиться на своих черенках. Тысячи цикад и, бог их знает, каких ещё насекомых наполняют воздух своим сладостным, призывным пением. Ни одна душа на свете (кроме разве что Михаэля) не знает, в каком райском уголке земли я сейчас нахожусь. Ведь сегодня ещё нет такой карты, на которой были бы отмечены все эти узкие, запутанные тропинки, несмотря на то, что они значительно старше многих наших шоссе. Через тридцать, а может быть, даже уже через двадцать лет и здесь появятся люди с теодолитами и будет проводиться топографическая съёмка местности. Но сегодня тут ещё господствуют одни только чёрные боги…

Но что это? Не шаркнули ли чьи-то подошвы по плоскому камню, лежащему у самого берега ручья? Молоденькая девушка появилась на нём, как внезапное сказочное видение. На голове у неё пузатый узкогорлый сосуд, с которым здесь ходят по воду; она сбрасывает одну из «библейских» сандалий, которые держатся на одном только ремешке между пальцами, и пропылённой маленькой ножкой пробует воду — не холодна ли? Затем она сбрасывает и вторую сандалию. Потом игриво хватает пальцами левой ноги обе босоножки за их ремни и ставит их на берег так, чтобы в них сразу же можно было влезть, не пачкая ног песком. Рука в это время распутывает узел полосатого набедренного платка, завязанного на талии, и лёгким грациозным движением сбрасывает его на разделяющий нас куст. Меня и мои разложенные для просушки одёжки она ещё не обнаружила.

И вдруг, откуда ни возьмись, появляется огромная бабочка такой невероятно яркой раскраски, какие встречаются только в здешних местах: тут и синий, и красный, и жёлтый цвета; она опускается на девичье плечо и, неуклюже перебирая своими шестью тонкими коленчатыми ножками, топчется на шоколадной шелковистой коже, под которой лишь слегка обозначена нежная женственная ключица. Хлопнув пару раз крыльями, бабочка распластала их во всю ширину — невиданно-роскошное драгоценное украшение на стройном женском теле. И в то же время — молчаливый, но страстный и требовательный призыв для пылкого самца-мотылька, не замедлившего явиться на этот зов. Спланировав на ту же «посадочную площадку», он чуть ли не опрокидывает свою избранницу. Накренив крылья, парочка медленно спускается с плеча и, найдя несколько ниже, на тугой и упругой округлости более устойчивое и удобное место, приступает к любовным играм.

Девушка, смеясь, наблюдает за свадьбой, происходящей у неё под самым носом. А я невольно любуюсь ею: улыбка красит всякого, но у этой маленькой Евы чудесный, отнюдь не широкий и не плоский носик, пухлые, по вовсе не толстые и не вздутые губы, из-за которых виднеются на зависть крепкие белые зубы, сидящие в здоровых розовых дёснах. Рог этот напоминает спелый аппетитный плод.

Маленькая бронзовая богиня древнего леса! Был бы я скульптором, то непременно вылепил бы её точными и осторожными движениями пальцев. Ведь это по-настоящему совершенное произведение природы, в котором не надо ничего менять или исправлять: ни изящную линию спины с её нежными лопатками, слегка только приподнимающими тугую кожу; ни груди, аккуратными полукружьями покоящиеся на хрупкой грудной клетке, ни стройные ноги, словно стволы молодых эбеновых деревьев, вырастающие прямо из ручья. Ничего в этой статуэтке менять не надо — здесь всё прекрасно!

Но вода всё-таки довольно холодна, поэтому я вынужден встать и перейти на более прогретое солнцем место. Девушка пугается, роняет кувшин, так что брызги летят во все стороны, и явно намеревается выскочить из воды. Я кричу ей что-то ободряющее, успокоительное, делаю руками жесты, имитирующие набирание воды в кувшин, — дескать, «набирай спокойно, я тебя не трону!». И хотя из моих бессвязных слов она вряд ли что-нибудь поняла, тем не менее не убежала, а принялась, правда смущённо отвернувшись, ловить горлышком кувшина воду там, где она ещё была чистой, незамутнённой. Смущённо не потому, что мы стояли друг против друга, словно Адам и Ева, — этим здесь никого не смутишь, — а потому, что я был «белый», от которых здешним женщинам вообще-то положено скрываться в своих хижинах.

Поскольку я замутил воду, она бродит вокруг в поисках чистого местечка и, поглядывая в мою сторону, хихикает точно так же, как это делают наши деревенские девчонки на гулянье или на танцплощадке. Как же всё-таки люди в сущности повсюду одинаковы!

Когда тяжёлый кувшин наполнился до краёв, она вынесла его на берег, а сама принялась обрызгивать себя водой: капли воды, словно стеклянные бусы, засверкали на её тёплой коже. А потом, набравшись храбрости, она с лёгким вскриком бросилась плашмя в воду меж камнями. Я же купаюсь чуть выше по течению и огорчаюсь тем, что от моего уродливо-бледного, веснушчатого тела плывут потоки взбаламученной воды в сторону этого прелестного маленького существа. Лёжа на животе, я выставил спину солнцу и предаюсь своим ленивым мыслям.

Внезапный шлепок, притом не слишком-то нежный, прерывает мои лирические размышления. Оказывается, маленькая купальщица подплыла ко мне и убила муху цеце, севшую мне на спину. При этом она что-то объясняет мне на совершенно непонятном языке.

Чтобы как-то поддержать беседу, я решил полюбопытствовать, замужем ли она. Однако заговорить с ней по-французски бессмысленно: женщины здесь не знают французского, языка. С таким же успехом я мог бы обратиться к ней по-немецки. Тогда я попытался жестами изобразить, будто качаю на руках ребёнка. Но тут же вспомнил, что здешние матери носят своих младенцев не на руках, а подвешивают их в платке сзади на спину, поэтому стал изображать, будто несу кого-то на закорках. Она поняла, кивнула головой и подняла кверху один палец — один ребёнок. Я обратил внимание, что ладошка у неё совершенно розовая — чёрная лишь тыльная сторона руки. Мне захотелось выяснить, имеет ли она в виду собственного ребёнка или говорит о братишке, поэтому бормочу нечто вроде «frere» — весьма распространённое и ходкое среди африканцев этих мест словцо. Она понимает меня, снова кивает и тоже изображает жестами, что несёт что-то на закорках. Потом показывает на свой упругий девичий живот и объясняет в трогательно-наивной манере, что у неё есть муж…

Потом мы лежим в воде — каждый в своей неглубокой каменистой «ванне»; а солнце, подглядывая сквозь небольшую прореху в сплошном зелёном пологе густого девственного леса, одинаково освещает как чёрное, так и белое: солнце — оно ведь для всех!

А затем я помогаю ей поднять на голову тяжёлый кувшин и ещё раз про себя отмечаю, как сосуд этот своими благородными формами напоминает древнюю амфору. А она запахивает вокруг талии свой домотканый платок и уходит в лес, гордая, прямая и стройная — ни дать ни взять маленькая лесная богиня!

А я снова остаюсь один со своими мыслями. Большой плоский камень ещё хранит мокрые следы её лёгких ступней…

И опять бабочки, большие и яркие, словно по мановению волшебной палочки слетаются сюда, на этот камень, чтобы попить из такой удобной для них мелкой лужицы. Они все слетаются и слетаются сюда: чёрно-белые, золотые, оранжевые, искрящиеся, светящиеся, сверкающие мотыльки! Настоящий живой, дрожащий и жгучий ковёр вскоре скрыл под собой следы её ног…

(обратно)

Глава десятая Многомиллионные города посреди степи

Люди, едущие в Африку в поисках острых ощущений, которых они ждут от встреч с живыми львами или слонами, могли бы достичь этого совсем другим, гораздо более удобным и лёгким путём. Для этого им достаточно было бы проникнуть внутрь одного из тех многочисленных желтовато-красных сооружений, которые, словно многометровые обелиски, высятся среди степной травы. Правда, для этого потребовалось бы только одно маленькое волшебство (а всё, что произойдёт дальше, хотя и непостижимо и умопомрачительно — но тем не менее чистая правда, без тени вымысла!); но без этого маленького превращения ничего не выйдет. Поэтому нужно обратиться к одному из колдунов, этих чёрных шаманов, чтобы он своими чарами превратил нас в Дюймовочек, заставил съёжиться до величины муравья. Только в таком виде нам удастся проникнуть в подобную чудо-крепость под названием термитник. Надо не забыть только заранее (пока вы ещё не сморщились) пробить киркой отверстие в отвесной стене, сделанной из твёрдого коричневого строительного раствора. Потому что в облике Дюймовочек нам это будет уже не под силу.

Итак, мы с вами Дюймовочки. Но, несмотря на это, проникнуть в крепость, оказывается, не так-то просто. При входах во все туннели, ведущие во внутренние помещения, стоят грозные солдаты термитов, выставив наружу свои страшные челюсти, которыми в один миг могут отрезать голову незваному гостю. (Правда, задняя часть туловища у них совершенно мягкая, но это не беда — она ведь скрыта в проходе). У солдат другого рода войск на голове копьеподобные наросты; если подойти к ним слишком близко, они подхватят пришельца словно ковшом экскаватора и сильным броском вышвырнут его вон да так, что он опишет в воздухе порядочную дугу.

Но самые страшные среди солдат — это «солдаты-носороги». Их можно было бы назвать и «огнемётами», но вместо огня они вымётывают из своих носов на расстояние от двух до трёх сантиметров струю клейкого вещества, затвердевающего на воздухе. Тот, в кого попадёт подобный снаряд, безнадёжно в нём завязнет, и ему уже никакими силами из него не выбраться: он даже не сможет пошевельнуться.

Все эти виды оружия служат для защиты от муравьёв — главных врагов термитов. Эти юркие нахалы непрестанно стараются проникнуть в их города. Когда им это удаётся, они воруют яйца, личинок, крушат всё вокруг и поселяются сами в удобной и защищённой крепости. Потому что самостоятельно выстроить нечто подобное они не в состоянии. Хотя во всём остальном муравьи намного превосходят термитов: они подвижнее, они зрячие, у них твёрдый панцирь, позволяющий им лучше обороняться, не боятся они ни засухи, ни солнечного света…

Именно из-за муравьёв, являющихся значительно более молодым видом животных на земле, термитам и пришлось замуроваться в свои твердокаменные крепости и, спрятавшись в глубокие подземелья, жить вдали от солнечного света. Так они постепенно и превратились в слепой, подземный «народ», способный обитать лишь в темноте и сырости. Их длинные ходы ведут к «пастбищам», то есть к пищевым объектам, которыми питаются термиты. А питаются они — древесиной. Если им приходится добираться до своих «пастбищ» вверх по стене или по древесному стволу, они воздвигают на всём своём пути закрытые туннели, изготовленные из земли, смешанной с собственным пометом. Таким образом термитов и не видно, и не слышно. Туннели их ведут обычно к засохшим деревьям, деревянным домам, мебели, книгам; они выедают всё внутри, оставляя лишь внешнюю оболочку. Поэтому Может случиться, что на вид совершенно целое деревянное строение внезапно рухнет, словно карточный домик.

Не понятно только, почему их иногда называют «белыми муравьями»? Они вовсе не муравьи и не белые. Единственное, что их роднит с муравьями, как, впрочем, и с пчёлами, и с осами, это то, что они, являясь «общественными насекомыми», образуют «государства», в которых каждая отдельная особь играет лишь роль безвольного винтика в огромной машине. (Это те самые организованные, всемогущие государства, описываемые в некоторых фантастических произведениях. Ими писатели-фантасты предупреждают человечество о возможном опасном пути развития человеческого рода).

Но люди живут на земном шаре примерно 800 тысяч лет, а вот термиты — уже 50 миллионов: их находят совершенно неповреждёнными в янтаре на берегах Балтийского моря. Значит, уже миллионы лет тому назад, когда наши предки ещё мало чем отличались от сегодняшних обезьян, термиты уже умели воздвигать небоскрёбы. Эти небоскрёбы по своей относительной величине намного превосходят современные небоскрёбы Нью-Йорка! «Государственная машина» такого огромного сообщества уже тогда функционировала у них бесперебойно: ведь даже размножение и продолжение рода у термитов осуществляется «фабричным» способом!

Из-за того, что каждый рабочий и воин «термитного государства» вслепую так уверенно движется и делает своё дело, наподобие лунатика или сомнамбулы, некто Мараис в своей нашумевшей книге «Белый муравей» сравнивает термитник с человеческим организмом, в котором отдельные термиты выполняют роль красных и белых кровяных шариков, управляемых как бы радиоволнами, исходящими из одного-единственного «мозга» — матки. «Теория» эта не подтверждена никакими научными исследованиями и потому безосновательна.

Новейшие наблюдения над термитами установили, что насекомые эти не более сродни муравьям, чем кенгуру — человеку; это значительно более древний род насекомых, чем муравьи, и с менее развитым мозгом. В то время как пчёлы и муравьи относятся к перепончатокрылым, термиты — равнокрылые, более схожие, как ни странно, с нашими кухонными тараканами[85].

Итак, перед нами крепость с почти двумя миллионами жителей, три четверти из которых — рабочие, двести тысяч — солдаты и пятьдесят тысяч — подростки. Поскольку попасть вовнутрь официальным путём, как выяснилось, невозможно, мы, карлики, карабкаемся вверх по раскалённой солнцем стене и окольными путями добираемся наконец до сделанного нами заранее пролома.

Но как же изменилась здесь обстановка! Сюда подтянулось целое войско солдат, которые выстроились цепочкой вдоль краёв пробоины, выставив наружу своё страшное оружие. Напрасно спешат сюда, к этой бреши, обрадованные муравьи! Как только они дотрагиваются усиками до какого-нибудь солдата, так сейчас же отскакивают как ошпаренные.

Тем временем рабочие-термиты лихорадочно спешат заделать повреждение в стене. У рабочего-термита круглая головка с маленькими, но крепкими челюстями… Сейчас они работают каменщиками: неутомимо снуют вверх и вниз и приносят из тёмного подземелья в своих челюстях комочки земли, которые и прилепляют к краям пробоины. Она на глазах всё сужается и сужается. Изнутри к краям подводятся земляные же «колонны» в виде опорных столбов, и скоро повреждение ликвидировано: дыра в стене полностью замурована. Какое-то время «заплатка» ещё выглядит сырой и тёмной, выделяясь на общем фоне стены, но вскоре она сравняется со всем остальным.

Но чтобы в последний момент ещё успеть проскочить сквозь всё сужающееся отверстие, надо предварительно убить пару термитов и натереть секретом их пахучих желез всё своё тело. Тогда можно пробраться незаметно мимо стражи и обследовать внутреннее устройство крепости.

Итак, мы внутри. Толщина наружной стены термитника может достигать удивительных размеров — иногда в несколько ладоней. Внутри во все концы разбегаются хитросплетения ходов, в которых не разберёшься! Все они заботливо и аккуратно утоптаны, напоминая бетонные дорожки. Снизу наверх поднимаются настоящие вентиляционные трубы, при помощи которых внутри строения поддерживается равномерная влажность и температура. Дождь термитам не страшен — над ними водонепроницаемые перекрытия. Однако, если совершить диверсию и, пробив дырки во внешней стене, вылить туда несколько кубических метров воды, то хитрая система каналов отведёт воду в сторону так, чтобы основные части здания не пострадали и остались сухими. Для того же, чтобы в термитнике было всегда достаточно влаги, в глубь земли проведены вертикальные шахты, достигающие иногда 4–5 метров в длину! Ведут такие шахты либо в более влажные слои земли, либо прямо к грунтовым водам.

В Австралии особые виды термитов строят высокие, узкие, клинообразные шпили, ориентированные своей узкой и широкой сторонами строго по странам света, с учётом направления ветра; так что их можно использовать в качестве самого надёжного компаса.

Сейчас науке известен уже 1861 вид термитов, из них 68 ископаемых, относящихся к различным геологическим периодам Земли[86]. Энтомологи, изучающие термитов, считают, что со временем их будет открыто не менее 5 тысяч видов. Большинство из них живёт в тропиках, в основном в Африке, но и почти в каждом штате США их тоже можно обнаружить. Некоторые обитают только под землёй, другие строят искусные гнёзда на ветвях деревьев, а третьи изготовляют смешные строения, похожие на мухоморы, только высотой по пояс взрослому человеку; есть виды, не строящие никаких сооружений, а живущие всю свою жизнь прямо в той трухлявой древесине, которой они питаются. Насекомые эти уже миллионы лет тому назад достигли наивысшего своего развития, но затем более молодые, более совершенные и приспособленные виды вроде муравьёв их превзошли.

Но всё-таки самое удивительное — это то, что они едят древесину. Одну лишь древесину! Немногие животные в состоянии переваривать такую малосъедобную вещь! Да и термитам это удаётся лишь с помощью весьма удивительного приспособления. В их пищеварительном тракте находятся одноклеточные жгутиковые, способные превращать целлюлозу из мелкоперемолотой древесины в сахар! (Что касается нас, то мы научились добывать сахар из древесины всего каких-нибудь двадцать или тридцать лет назад благодаря удачным опытам Бергиуса и Шоллера). Преобразованную таким способом древесину термиты затем в состоянии переварить, а заодно они переваривают и часть своих «кишечных постояльцев», которые служат для них таким образом и поставщиками животного белка.

Причём всё это не какие-нибудь домыслы, а проверенные наукой факты. Так, один исследователь продолжительное время держал термитов умеренной зоны при температуре свыше 36°. Одноклеточные организмы в их кишечнике при этом погибали, а сами термиты — пет. Тем не менее обработанные таким способом термиты, несмотря на обилие древесной пищи, умирали спустя десять — четырнадцать дней от голода! Но если им после некоторой голодовки начать скармливать «обработанную» кишечными одноклеточными древесину, они продолжают жить как ни в чём не бывало. Если их после этого снова «заразить» этой кишечной флорой, то они будут в состоянии переваривать и самую обычную древесину. Рабочие-термиты своими крепкими челюстями перемалывают древесину, кормятся ею сами и кормят ею остальных обитателей термитника.

А дальше ещё чудеснее. Стали замечать, что некоторые виды термитов регулярно пасутся на водорослях или лишайниках, поселяющихся на сырых стенах или стволах деревьев. Уютно устроившись на такой «лужайке», они то поднимают, то опускают голову, напоминая в такой момент миниатюрных коров, пасущихся на лугу. За несколько часов такое пятно лишайника бывает полностью объедено. А между мирно пасущимися «коровками» в спешке проносятся другие «подданные королевства», добытчики, таскающие откуда-то корм в дом. «Коровки» при этом нисколько не реагируют на всю эту суету — они знай пасутся.

Некоторые виды термитов отваживаются иногда на дальние походы, шествуя стройной бесконечной колонной, подобно муравьям. Такая колонна лишённых хитиновой оболочки и слепых термитов-рабочих тщательно подстраховывается вооружёнными солдатами. Они стоят по обеим сторонам колонны, головами наружу, поводя своим грозным оружием. В местах наиболее опасных они стоят сомкнутыми рядами, а в менее опасных — на расстоянии одного — пяти сантиметров друг от друга. Одному наблюдателю удалось подсчитать, что в течение семи часов проследовало 200 тысяч рабочих-термитов. Как выяснилось, ходят они «косить сено»: одни перекусывают стебли травы у основания так, что стебли падают на землю; другие тут же разгрызают их па мелкие кусочки длиной от одного до трёх миллиметров, а третья группа подхватывает эти кусочки своими челюстями и транспортирует домой…

Там, внутри, урожай складывается штабелями в специальных хранилищах, находящихся возле наружных стен, где суше и теплее. Трава постепенно превращается в сено, а сено в травяную муку. В одном термитнике как-то обнаружили девять килограммов сухой травяной муки. Такая травяная, а также древесная мука используются в свою очередь для закладки грибниц и искусственного разведения грибов. Питомники грибов устраиваются в специальных камерах, в которых построены как бы «стеллажи» из земляного строительного раствора, чтобы создать как можно большие площади для выращивания грибов. Весь термитник буквально усеян подобными «грибными камерами», настоящими маленькими теплицами, отдельные из которых достигают размера с человеческую голову.

Термиты выращивают особый вид грибов, который в обычных природных условиях ещё ни разу не был найден. Всё, что пытается вырасти меж грибами, маленькие огородники старательно выпалывают. В отличие от древесной целлюлозы и сухой травы грибы весьма богаты белками. Ими-то термиты и кормят своих личинок.

Не могут самостоятельно питаться и солдаты, а также самки (матки) и самцы — всех их обеспечивают кормом рабочие-термиты. Причём не только отрыгиваемой пищевой кашицей, как это происходит у пчёл, но и особой жидкостью, прошедшей через кишечник. Это значит, что всякий корм по нескольку раз переваривается различными обитателями термитника и таким образом полностью используется; а всё, что остаётся, ещё замешивается в качестве цементирующего материала в земляной строительный раствор. Вот так. Этим объясняется то, что в термитнике все постоянно друг друга «облизывают».

Уютная, ровная температура, царящая в таком термитнике, привлекает всевозможных жуков, мух и их личинок в качестве непрошеных гостей, или паразитов. Забраться туда им удаётся лишь в тех случаях, если они издают запах, подобный запаху термитов, или выделяют какие-то схожие с ними вещества. Тогда их не принимают за врагов, хотя на самом деле среди них встречаются отнюдь не безобидные существа. Так, личинки одной жужелицы, к примеру, устраивают в стенах грибных теплиц ловушки или ловчие ямы, соединённые с этим помещением лишь узенькой щёлкой. Там они сидят и караулят свою добычу. Стоит только какому-то термиту зазеваться возле такой щёлки, как жужелица мгновенно высовывает оттуда свои мощные челюсти, затаскивает несчастную жертву к себе и съедает. Таких пиратов в термитниках бывает немало. Случается, что и клещи паразитируют на термитах, потому что те не в состоянии своими ножками их сковырнуть. Помочь же в этом случае друг другу — не входит в их запрограммированное поведение…

Из яиц термитов вылупляются личинки, которые не окукливаются впоследствии, как это происходит у бабочек или муравьёв, а сразу же приобретают форму, схожую со взрослыми особями. Правда, по мере роста они несколько раз линяют. То, что из одних и тех же личинок вырастают частично рабочие, частично солдаты (обе формы неплодовиты), а также плодовитые «королевы» и «короли», объясняется, по-видимому, дифференцированным вскармливанием. Но в то время, как у пчёл и муравьёв самцы играют явно бесполезную роль и в своём избыточном числе совершенно лишние, у термитов это обстоит совсем иначе. Так, у пчёл один самец из ста или тысячи оплодотворяет матку, вскоре после этого погибает, а всех остальных «претендентов» просто убивают; все рабочие пчёлы и муравьи состоят из одних только самок. У термитов же они развиваются как из самок, так и из самцов. Так что это древнее государство отнюдь не царство амазонок: его возглавляет не одна только «королева», а «королевская чета».

В один прекрасный день термитник начинает «дымиться». Над ним появляется как бы тёмное облачко, которое всё увеличивается в своих размерах. Происходит это чаще всего вскоре после дождя, когда легче проломить изнутри выходы наружу. Из этих отверстий вылетают тысячи и десятки тысяч чёрных половозрелых молодых «королев» и «королей». В отличие от слепых и угрюмых обитателей термитного государства у них вполне развитые глаза — они не боятся света, а, наоборот, стремятся к солнцу; они видят весь пёстрый мир вокруг. У каждого такого молодого термита четыре крыла равной длины. Вокруг всех выходов толпятся солдаты и рабочие, которымвменяется в обязанность ограждать своих молодых, отправляющихся в свадебное путешествие, от плотоядных жадных муравьёв, которые, разумеется, уже тут как тут. Однако не одни только муравьи начеку. Не прочь полакомиться молодыми термитами и разные летающие хищные насекомые, птицы и ящерицы. Для них всех вылет термитов означает, что настало время кутежей и обильных обедов. Африканцы тоже не зевают. Они накрывают термитники большущими, похожими па лопухи листьями и затем собирают с них многие килограммы крылатых термитов. Их варят, сушат, обрывают им крылья, а затем растирают между пальцами в пасту. Это очень вкусно, я сам много раз пробовал такие блюда, будучи в гостях.

То, что успевает уйти от смерти, поднимается высоко в воздух, чаще всего на 15–20 метров. Однако недавно такой рой обнаружили с самолёта и на высоте 2000 метров. Большинство приземляется где-то поблизости от старого строения, но некоторые термиты могут улететь и за несколько километров. Так что родственные браки, по-видимому, норма. Крылья свои они сохраняют ненадолго. В том месте, где они прикреплены к туловищу, уже заранее намечена линия обрыва. Многие теряют их уже в воздухе и возвращаются тогда по спирали вниз. Термиты другого вида, приземлившись, начинают совершать комичные телодвижения и, прижимаясь к камням, стараются отделаться от этих лишних украшений. К каждой самке вскоре пристраивается самец, который повсюду следует за ней, ощупывает и поглаживает её, а затем помогает ей выкопать в земле ямку. И только когда это убежище готово и оба насекомых в него замуровались, только тогда они празднуют там свою свадьбу. Следовательно, лишь после недельного знакомства. Но зато уже после свадьбы такая парочка остаётся верной друг другу на долгие годы и даже десятилетия.

Вскоре самка откладывает первые яички, лижет и кормит молодняк. Из них вырастают рабочие и солдаты, правда меньших размеров, чем обычные обитатели большого термитника. Как только в новом термитнике появляются «няни» для «королевских» детей, «королева» начинает всё больше и больше разбухать. Наконец она становится в 160 раз больше собственного супруга, но он тем не менее всё время остаётся возле неё. Вскоре «королева» превращается в белый большой мешок длиной с ладонь, с переднего конца которого виднеется её крохотное тельце. Такая самка откладывает в день несколько десятков тысяч яиц — каждые две секунды по одному; это прямо самое настоящее фабричное производство!

За свою двадцатипятилетнюю жизнь, которую одна такая самка прожила в лабораторных условиях, она произвела на свет примерно 250 миллионов яиц…

Когда взламываешь термитник, то камеру с «королевской четой» следует искать где-то чуть ниже уровня земли, потому что именно в таком месте находится первоначальное жилище, построенное этой парочкой. Всё остальное надстраивается потом и без их участия. «Королевская камера» сообщается с основным зданием узкими щелями, сквозь которые и без того неподвижная самка никогда не может вылезти: следовательно, она замурована.

Если совсем осторожно разломать стены этого «королевского покоя» и вам повезёт, то можно в течение некоторого времени наблюдать за всем «придворным церемониалом». Вокруг неподвижно лежащей белой и огромной «королевы» маршируют по кругу несколько дюжин маленьких рабочих, а некоторые из них ползают по ней и облизывают её. Самка явно выделяет какие-то соки, которые рабочие-термиты жадно заглатывают. Иногда они при этом даже срывают целые лоскутья кожи с её спины, так что впоследствии на ней можно обнаружить нечто вроде шрамов. Возможно, что подобный массаж необходим для стимуляции производства яиц. Стоит появиться сзади очередному яйцу, создаётся небольшая толкучка, но затем кто-то из «подданных», изловчившись, хватает его своими челюстями, а другие сейчас же облизывают его досуха. Затем яйцо деловито относят в «инкубатор».

Африканцы рассказывали мне, что термиты эвакуируются, если серьёзно повредить их постройку. И тогда они якобы ночью, в торжественной процессии, переносят свою «королеву» на новое место. Но я этому не верю. Потому что вряд ли такие маломощные животные способны даже сдвинуть с места подобную тушу. Кроме того, каждая постройка термитника имеет под землёй столь разветвлённую сеть ходов, что термитам ничего не стоит где-нибудь в другом месте устроить «королевскую опочивальню».

Потеря «королевы» отнюдь не означает вымирания такого гигантского города. Есть ведь в Африке термитники, считающиеся священными и существующие уже в течение сотен лет, так что «королевы» в них менялись, и не раз. Когда умирает «король» или «королева», то вскоре появляется замена. Потому что помимо крылатых производителей в термитнике в случае необходимости могут вырастить и плодовитых особей с зачатками крыльев и даже совсем бескрылых и тем не менее всё равно способных к размножению. Мигрируют ли они пешком, с тем чтобы где-то в другом месте основать новую колонию, этого пока ещё никто не знает. Потому что жизнь термитов гораздо меньше изучена, чем жизнь других общественных насекомых, наблюдать за которыми значительно легче. Во всяком случае ясно одно: погибшую «королеву-мать» вскоре заменяют молодые самки, и тогда может случиться, что у «короля» будет сразу от трёх до семи жён, и наоборот: у «вдовствующей королевы» может оказаться одновременно несколько супругов…

Существуют гигантские формы среди термитов величиной до одного сантиметра; а есть такие, у которых солдаты не только владеют «химическим оружием» и умеют вышвыривать противника со своей территории, но способны вытворять и совсем удивительные трюки: вонзив свои длинные челюсти в землю, они швыряют самих себя на врага, пролетая по воздуху несколько сантиметров!

Солдаты вообще, как правило, нападают лишь на насекомых своего размера или более крупных, потому что для борьбы с мелким противником они слишком неповоротливы. Так, мелкие формы муравьёв незаметно могут подползти к ним сбоку и отгрызть им ноги. Поэтому с подобного рода мелкотой приходится, как правило, драться рабочим.

А бывает, что термиты не только выбрызгивают яд и клей, но и жертвуют собой ради общего блага. В случае крайней опасности такой термит судорожно сжимается, его хитиновый покров лопается, и наружу бурно выступает пенистая клейкая масса, превращая всё рьяно копошащееся побоище в комок клейстера…

Есть вид крупных ящериц, приспособившихся продавливать отверстия в термитнике и откладывать туда свои яйца. Трудно придумать более удачный способ заботы о потомстве; ведь термиты в таких случаях торопятся поскорее залатать брешь в стене, и отложенные ящерицей яйца, попав в равномерную температуру и влажность, развиваются самым наилучшим образом.

Поскольку термиты слепы, они общаются меж собой, по-видимому, при помощи обоняния и вкуса. Если в какой-нибудь термитник подбросить термитов другого вида, то на «чужаков» нападают только в самом начале. Стоит же им провести некоторое время в этом строении, на них перестают обращать внимание. Иногда случается, что в одном и том же термитнике обитают два различных вида термитов, однако ходы их тогда бывают тщательно обособлены друг от друга.

Кроме того, у термитов, по всей вероятности, есть способ общаться путём перестукивания. Они свиристят и топочут и передают таким образом сигналы по всему зданию, которые другими членами сообщества принимаются с помощью особых органов. По-видимому, этим можно объяснить тот факт, что термиты в Северной Америке никогда не поселяются на железнодорожных шпалах действующих путей, а также редко повреждают деревянные каркасы мельниц: им мешает вибрация, она их беспокоит. Да и вообще надо признать, что термиты, обитающие в умеренных зонах и живущие там под землёй, как правило, не представляют такой опасности для деревянного имущества человека, как в тропиках.

Несколько лет тому назад всю немецкую прессу обошли сенсационные сообщения о том, что в порт Гамбург затащили вместе с каким-то грузом североамериканских термитов и теперь они бесчинствуют в старых деревянных домах, нанося их жильцам непоправимый урон. Подобные же сообщения появлялись и раньше, например в 1937 году. Однако дело обстоит не так страшно, как это расписывают некоторые газетчики, и нет оснований бояться, что «теперь термиты сожрут всю Германию…».

В Соединённых Штатах 38-й градус широты служит для тёрмитов как бы шлагбаумом: дальше на север они не проникают. Тем не менее они ежегодно наносят стране урон, составляющий примерно 40 миллионов долларов. Сумма, конечно, немалая, но, по совести говоря, для такого грандиозного государства не бог весть какой убыток.

Между прочим, существуют и способы защиты от термитов. Так, в качестве опорных столбов деревянных строений используют брёвна из термитоустойчивых сортов дерева, из дерева со специальной пропиткой или цементные цоколи, отделённые от деревянной части здания большими пластинами из нержавеющей стали. А главным образом надо следить за тем, чтобы вокруг дома не было термитников.

(обратно)

Глава одиннадцатая Про боя Джо, про «леса-табу», тотемные блюда и кинотеатры в буше

Как-то раз я заснял нашего боя Джо, верного спутника и помощника, сопровождавшего нас во время наших долгих путешествий по Африке, в тот момент, когда он, шутки ради, примерял ухмыляющуюся деревянную ритуальную маску. Джо был очень напуган тем, что его сняли в таком виде, и просил меня во что бы то ни стало уничтожить эту фотографию. Он боялся, что она попадётся на глаза евангелистскому пастору-миссионеру в его родном городке Дамане, находящемся далеко отсюда, в горах.

— В таких масках живёт дьявол, — пояснял он мне. — И их надо сжигать, а не развешивать у себя на стенках!

Я твёрдо обещал Джо написать в своей книге о том, что он — Джо — примерный христианин и ничего общего с фетишами не имеет и иметь не желает. Так и знайте. Как видите, я исполнил своё обещание.

Джо я нанял по рекомендации после длительных переговоров относительно оплаты. Составляла она 120 колониальных франков в день, что соответствует примерно трём маркам. Когда он сопровождал нас во время походов, ему полагалось дополнительное вознаграждение за приготовление пищи.

Поначалу мне показалось, что ему лет шестнадцать. Но потом он рассказал, что женат и даже имеет ребёнка. Жена его, с котором он меня потом познакомил, оказалась юной и весьма миловидной особой. Ребёнок ещё принадлежал родителям жены, потому что Джо не удалось пока собрать полной суммы выкупа, которую он должен был заплатить за жену. Ему предстояло заработать ещё десять тысяч франков, что для работодателя такою бои всегда таит в себе некоторую опасность… Однако Джо заверил меня, что ему воровать никак не положено; более того, он не имеет права во время нашего долгого путешествия заводить шашни с какой-либо другой женщиной. Иначе ему придётся по приезде каяться пастору, да притом публично, на глазах всей своей маленькой евангелистской общины.

Он доверительно рассказал мне, что прежде служил как-то в качестве боя у одного французского управляющего и однажды украл стул. Пастор, узнав об этом, потребовал, чтобы он отнёс стул обратно, а мать и жена Джо ужасно ревели, потому что боялись предстоящего наказания. Однако примерный христианин Джо отнёс стул назад жене управляющего, за что удостоился даже похвалы и вдобавок получил в подарок пару белых носков, которые господину управляющему были малы.

У Джо есть ещё и второе имя — Пауль. Это имя он просто так просил занести в книгу во время переписи населения французской администрацией. Имя ему очень нравилось, и он решил его присвоить. Оказывается, африканцы, у которых пет фамилии, могут это делать по собственному усмотрению. Они охотно берут себе имя какого-нибудь знакомого белого, который им нравится или чем-то импонирует. Так, на окраине городка Сасандры бегает добрых два десятка негритят по имени Боссарт, названных так в честь одного бывшего солдата иностранного легиона, теперь осевшего в этих местах и заделавшегося фермером. Мне как-то с моим сыном пришлось заночевать в его доме, и он всячески уверял меня, что абсолютно не повинен во всех этих бесчисленных Боссартах…

— Мне двадцать пять лет, — заявил мне наш бой Джо.

Но когда я в этом усомнился, он признался, что во время регистрации населения не мог указать свой точный возраст, потому что не знал его. Чиновник просто взглянул на него и записал: «двадцати пяти лет».

Многие простые африканцы не знают своего точного возраста, а тем более дня рождения. Если спросить их об этом, то можешь получить самый невероятный ответ: люди, которым за сорок, с невинным видом будут утверждать, что им три года. В счёте жители глухих деревушек тоже не всегда сильны. Однако в то же самое время есть ведь и африканские врачи, торговцы и разные другие специалисты. А один шофёр такси в Абиджане обратился ко мне со следующей просьбой:

— Вы проездили в моей машине с девяти утра до половины двенадцатого, месье. Час езды стоит 200 франков. Не могли бы вы мне сосчитать, сколько с вас причитается?

Такая доверчивость и прямодушие действуют обезоруживающе.

Бригадир, возглавлявший работы на плантации одного моего знакомого, никогда не мог сказать, сколько людей с утра явилось на работу. Бормоча что-то себе под нос, он набирал в руку маленькие камешки и, придя к своему хозяину, заявлял:

— Вот сколько людей явилось сегодня на работу!

Однако можно встретить и совсем другое. Так, у моего гостеприимного хозяина Абрахама чёрный приказчик ведёт самостоятельно всю бухгалтерию, проверяет и регистрирует дневную выручку, с учётом налогов. Почтовые работники тоже, как правило, все без исключения африканцы.

Очень смешно, что в каждом маленьком почтовом отделении, куда я заходил, чтобы отправить письмо домой, во Франкфурт, поднималась горячая дискуссия между почтовыми служащими- сколько должна стоить отправка письма в ФРГ. Стоимость каждый раз оказывалась разной. Под конец я уже перестал спрашивать, а наклеивал ровно столько марок, сколько считал нужным (а именно — наименьшую сумму из всех, которые мне называли); и должен сказать, что письма всегда аккуратно доходили до адресата, причём без какой-либо доплаты. Между прочим, те же дебаты происходили и на почтамтах во Франкфурте каждый раз, когда моя жена пыталась узнать, сколько будет стоить отправка письма ко мне, на Берег Слоновой Кости…

Долгими вечерами, когда мы сидели втроём у лагерного костра, я беседовал с Джо на его «африкано-французском» наречии. Я заметил, что он, будучи христианином (чем страшно гордился), всегда упоминал не о «боге», а о «богах» («les Dieux»). Расспросив его поподробнее, я выяснил, что под этим он подразумевает «святую троицу», понятие, объяснить суть которого не так просто не только африканскому деревенскому парню. Джо страшно трогательно старался мне растолковать, что существуют две смерти: одна здесь, внизу, на земле, и если ты был плохим человеком, то смерть эта будет окончательной и вечной. Но после смерти все души становятся белыми; чёрных там не бывает. Он был очень удивлён, когда услышал от меня, что кроме чёрных и белых существуют ещё и жёлтые, и красные люди. Нет только синих и зелёных. Как у нас зимой замерзают реки, я сумел объяснить ему на наглядном примере льда в холодильнике; но вот как растолковать ему, что такое снег и снегопад, этого я нe знал. Я говорил, что у нас зимой с неба сыплется вода в виде хлопьев ваты и, падая на землю, остаётся лежать на ней белым покрывалом; что деревья сбрасывают листву и по полгода стоят голые; что во всех окнах у нас вставлены рамы со стёклами. Но ещё невероятнее казался ему, да и всем другим деревенским жителям Африки, рассказ о том, что мы не только не платим денег тестю за свою жену, а, наоборот, ещё получаем определённую сумму в виде приданого.

Судя по моему благосостоянию, всякий здесь считал, что у меня не менее десяти жён, и никого бы это нисколько не удивило. Удивляло их то, что я утверждал обратное.

— Но почему же у тебя только одна-единственная жена? — допытывались у меня неоднократно.

— Потому что нам нужно гораздо больше работать, чтобы прожить, — пытался я объяснить им этот невероятный факт.

— При нашем холоде ведь необходимо носить ботинки и одежду, да к тому же ещё тёплую, мы вынуждены покупать дрова и уголь, чтобы отапливать своё жилище. Но у нас не только холодно зимой. У нас и дни короче, не то что здесь, в Африке, где они круглый год подряд длятся по 12 часов. И нам приходится искусственно продлевать дни и жечь свет, который тоже стоит немалых денег.

— Я и двух дней не смог бы прожить в таких ужасных условиях, — объявил с полной уверенностью Джо, выслушав мой рассказ. — Я бы тут же умер.

Как-то однажды во время своего проживания в Бваке — нашей штаб-квартире во внутренних районах Африки, городке, где как-никак проходила узкоколейка, имелся вокзал, а также два кинотеатра, я решил сходить прогуляться в близлежащий лесок, расположенный в получасе ходьбы. Кругом пыльная степь, а тут — зелёный оазис, который так и манит прохладой своих высоких пышных крон.

И я пошёл. Но на полдороге меня догнал наш хозяин Абрахам и буквально за руку стал тянуть обратно:

— Бога ради не ходите в этот лес! Вернитесь сию же минуту! Его ни один белый не имеет права посещать. Может быть, на вид мы здесь и вполне цивилизованные, но я не могу вам поручиться, что, войдя в этот лесок, вы не схлопочете себе ядовитую стрелу или через пару дней не умрёте от какой-нибудь загадочной болезни. Лес этот — табу! Африканцы утверждают, что в нём живут боги.

Заметив мой недоверчивый взгляд, он принялся рассказывать мне историю фабрики, обгоревшие развалины которой виднелись на опушке леса. Судя по толщине стен, это некогда было крепкое солидное строение.

Вот что он мне поведал. В 1942 году в Бваке приехал некто Л., бельгиец по происхождению, примерно шестидесяти лет. Он решил открыть здесь фабрику по изготовлению канатов и верёвок из волокон сизаля. Поскольку он имел военные заказы, ему отпустили и цемент. Он очень быстро разбогател. Вскоре правительство выделило ему землю под постройку новой, более современной фабрики, именно той, руины которой виднелись возле опушки леса. Оказалось, что земля, отпущенная под постройку фабрики, «принадлежала» какому-то местному божеству, которому поклонялись аборигены — бауле. Чёрные жрецы, надо сказать, поступили вполне разумно: они предложили этому бельгийцу принести божеству в жертву вола. Однако господин Л. бесцеремонно отклонил их предложение: «С какой такой стати, земля и так принадлежит мне!» Фабрику построили. Однако в самый разгар строительства господин Л. внезапно умер при совершенно загадочных обстоятельствах. Его двадцативосьмилетний сын, съездив в Бельгию, привёз младшего брата своего отца, но и тот спустя несколько недель скончался. Потом скончался по непонятным причинам и сын владельца фабрики. В доме остались одни только женщины, которые с лихорадочной поспешностью продали это проклятое предприятие и поскорее уехали назад в Бельгию. И вот после того, как все мужчины этого семейства были истреблены, сгорело и само здание фабрики — буквально все постройки! С тех пор никто уже не решался их вновь отстроить.

— Вот дурак-то! Из-за одного-единственного вола! — заключил свой рассказ Абрахам, пожав плечами. — Когда приезжаешь в какую-нибудь чужую страну, то приходится приноравливаться к местным верованиям и обычаям, а не лезть на рожон и стараться прошибить головой стенку. Всё равно из этого ничего хорошего не получится!

Чаще всего подобные загадочные смертные случаи объясняются туземными ядами, которые обслуживающий персонал подмешивает в пищу. Трупы в этом жарком климате приходится зарывать в землю буквально в тот же день, патологоанатомических или химических институтов, могущих произвести вскрытие или какие-либо анализы содержимого желудка, здесь нет. Поэтому причину внезапной смерти, как правило, объясняют тропической болезнью почек под названием «bilieuse»; эта болезнь действительно протекает при аналогичных обстоятельствах, и часто человек уже через день-два мёртв.

Особенно тяжело приходится землемерам. Здесь это, по чистой случайности, чаще всего поляки. Милые люди, но с незавидной судьбой: а местных условиях их профессия весьма небезопасна. Ведь им приходится поодиночке в сопровождении одних лишь чёрных носильщиков углубляться далеко в лес или пересекать обширные степи. Чёрные носильщики, как правило, неохотно поднимаются в горы, потому что, по их мнению, там обитают злые духи. Когда их пытаются принудить к этому, они просто убегают, оставляя беспомощного землемера одного. А то ещё и отравят ядом. Не последнюю роль здесь могут играть и «дамские истории». Один французский управляющий округом перечислил мне пятерых землемеров, которые всего только за несколько последних лет погибли или сошли с ума во время своих служебных поездок.

Как раз именно бауле верят так же, как и белые, в одного единственного бога, царящего на небе[87]. Однако этот «высший бог» не заботится по мелочам о том, что происходит на земле. Когда-то, в давние времена, он разрешил всем людям и зверям, а также добрым и злым духам по длинной цепочке спуститься с неба на землю. А дальше он уже не стал досаждать им мелочной опекой: судите и рядите, как вам заблагорассудится! Поэтому теперь приходится быть чертовски осторожным, чтобы не навлечь на себя гнев того или иного злого духа или божества, не встрять с ними в какой-нибудь конфликт! Отсюда и все эти деревянные фигурки в хижинах. На наш взгляд, они выглядят все достаточно примитивно и все схожи между собой. Однако бауле узнают их моментально по чертам лица и восклицают:

— Это же Бабакан!

То есть определённый африканец, умерший незадолго до этого. Его душа бродит по свету и может натворить недоброе. Но как только она найдёт деревянное изображение тела, в котором прежде жила, ей приходится смириться и поселиться в нём.

Боги очень ясно предписывают каждому африканцу, что ему можно и. чего нельзя есть. У каждой семьи есть своё тотемное животное, мясо которого ни под каким видом нельзя есть, потому что в противном случае кто-то из членов семьи либо заболеет, либо умрёт. А так, вообще-то, мало животных в Африке считаются несъедобными, начиная со змей, ящериц, мышей и до слонов включительно.

Когда африканец в деревне заболевает, он идёт к своему колдуну, платит свои двадцать — тридцать франков, а тот, таинственно погадав на орехах кола, большей частью заявляет, что кто-то из врагов пациента его сглазил, наслал на него злого духа. В лучшем случае колдун спросит, что больной поел накануне, и объявит мясо этого животного дополнительным тотемным блюдом. Если болезнь не проходит, пациенту запрещают есть ещё несколько блюд, словом, всё очень напоминает то, что происходит с нами у наших европейских, высокообразованных врачей…

Таким образом, встречаются африканцы, для которых семь или восемь животных являются тотемными и которые не очень- то понимают, чем им вообще ещё можно питаться…

Я поинтересовался, как же происходит дело в семьях, где муж имеет пять или даже семь жён, для каждой из которых (ещё со времён отцовского дома) существует своё тотемное животное, которое, боже упаси, мужу подавать нельзя! Оказывается, выход из такого положения всё же найден: муж имеет право есть тотемное животное жены, но только не в её присутствии. Потому что в противном случае такая оскорблённая жена может немедленно сбежать от своего повелителя и вернуться к родителям.

Эти церемонии с тотемными животными и для меня имели свою положительную сторону. Будучи в гостях в туземных деревушках, получаешь иногда в качестве деликатесов такие вещи, которым наши европейские желудки совершенно непривычны, например варёных и вяленых термитов, змей и тому подобное. Поначалу я из интереса пробовал всё, чем меня угощали. Но большинство этих блюд, по правде говоря, невкусные и, кроме того, всегда слишком сильно перчённые пиментом — этой дьявольской африканской приправой. Уж лучше есть привезённые с собой консервы или такие малопривлекательные для местных жителей продукты, как бананы или папайю — похожие на дыми, крупные и очень сочные плоды. Так что, когда меня угощают блюдом, которое мне не по вкусу, я сейчас же объявляю, что оно для моей семьи считается тотемным. Такие вещи понятны каждому африканцу, и никто не окажется столь невежливым, чтобы продолжать настаивать на том, чтобы отведали его угощение.

Не улыбайтесь, читая эти строки. Мы так охотно подтруниваем над подобными вещами, а сами-то чем лучше? Что касается суеверия, то мы, европейцы, стоим примерно на той же ступени развития, что и бушмены. Просто мы верим в иную чепуху, чем они. Ведь почти каждый журнал или газета в Европе печатают астрологические календари, и тысячи людей, мнящих себя значительно интеллектуальнее «этих дикарей», согласуют свои дела и поступки соответственно тому, кто они такие: «водолеи», «тельцы», «девы» или «козероги»…

Наш бой Джо, как я уже говорил, был протестантом и страшно этим гордился. Однако все эти древние «тотемные» поверья до того крепко в нём засели (впитались, что называется, «с молоком матери»), что он просто не знал, как от них избавиться. Пастор запретил, например, своему приходу пить вино, «потому что в пьяном виде легко совершить дурной поступок и к тому же забыть, о чём пастор говорил в своей проповеди». Помня эти разумные назидания, наш бой спиртного не употреблял — даже красного вина чурался как заразы. Он отказывался даже есть те блюда, которые были политы соусом. В соус он сам для вкуса подливал немного красного вина. Вино стало, таким образом, для него «тотемом».

Но большинство других африканцев, как я заметил, не столь щепетильно относились к этому вопросу, когда вместе с нами ели нашу стряпню.

— У этих белых никогда не разберёшь толком, что такое ешь! — смеялись они обычно.

Чего только не встретишь в подобной поездке по Западной Африке! Всё тут перемешано: и религиозные секты «людей-леопардов»[88], и в то же время в тысяче километров от побережья вы можете вдруг увидеть диснеевский фильм «Бэмби», который как раз только что вышел на экраны Европы и идёт, например, во Франкфурте.

Кинотеатры здесь имеют четыре стены, но над ними нет крыши. Иначе ни один человек не мог бы в них усидеть из-за духоты. Сеанс начинается после восьми часов вечера, прямо под звёздным небом. Кресла устроены очень удобно, амфитеатром, и обтянуты (тоже из-за жары) полотном наподобие шезлонгов. Вход стоит недёшево, на наши деньги больше двух марок, но зато за вечер показывают два фильма, и программа меняется ежедневно. Коробки с кинолентами путешествуют в самолётах по всей Африке над степями и лесами.

Перед входом маленькие негритята продают жевательную резинку, громко расхваливая свой товар. Чёрные и белые сидят здесь, как правило, вперемежку, но чёрных всегда значительно больше белых. Зрители ведут себя довольно темпераментно и не могут усидеть спокойно (однажды мне с верхнего ряда даже свалилась на голову чья-то сандалия); а особенно любимое и отнюдь не безобидное развлечение здесь — это швыряние жевательными резинками друг в друга; вытащить её потом из таких курчавых волос совсем не просто!

В портовом городе Абиджане кинотеатр находится прямо рядом с респектабельным зданием гостиницы «Hotel du Раге». Поскольку у кинотеатра нет крыши, а окна в гостинице, разумеется, незастекленные, то, лёжа в постели, невольно, слышишь весь диалог демонстрируемого фильма. И наоборот: однажды вечером внимание публики было отвлечено невиданным зрелищем — из дымовой трубы отеля то и дело вырывался каскад искр, напоминающий настоящий фейерверк.

Наряду с новейшими и современнейшими фильмами я увидел и такой, в котором нацистские солдаты со свастикой на рукаве спускались с небес на парашютах, обстреливали Тарзана в лесу из пулемётов, а затем по рации передавали свои донесения на немецком языке в Берлин… Гомерический хохот вызвал здесь один американский фильм, в котором всех негров играли грубо намалёванные белые; каким-то племенем правила белая королева с красиво уложенной в парикмахерской причёской и в ослепительном модном купальнике; какой-то мужчина в безлюдной степи в течение десяти минут боролся со львом, причём голыми руками, не имея при себе даже ножа, а потом встал как ни в чём не бывало — без единой царапины, — отряхнул руки и пошёл.

Когда шёл какой-нибудь арабский фильм, наши сирийские хозяева, у которых мы как раз гостили, видимо, из патриотических соображении всегда шли его смотреть и тянули нас за собой.

Фильмы эти обычно снимались в Каире, дублировались на французский язык и содержали ходовые американские сюжеты, только на восточный манер и на фоне восточных пейзажей. Обычный в таких случаях юный, талантливый, но никому не известный певец из кабаре здесь заменялся тоже юным и тоже никому не известным муэдзином, ежеутренне поющим с минарета мечети свои молитвы. Его «открывает» театральный импресарио, и вскоре он становится всемирно известным оперным певцом. Разумеется, и здесь не обходится без глубокой и самоотверженной любви…

Нередко киномеханик проделывал следующий трюк: он молниеносно и со свистом прокручивал всю ту часть фильма, где обычно на французском или на арабском языке (большей части зрителей непонятном) указаны фамилии всех этих актёров, режиссёров, сценаристов, гримёров, названия фирм проката и так далее и тому подобное, и начинал фильм прямо с действия. По- моему, новшество, вполне достойное подражания…

В одни прекрасный день мы купались в небольшой горной речушке, протекающей совсем рядом с шоссе. Женщины из близлежащей деревни приходили сюда же стирать бельё. Вот и сейчас они, беззаботно сняв с себя свои европейские платья, в чём мать родила, стирали их у самого берега.

Купающиеся вместе с нами африканцы, ухмыляясь, рассказали мне, что недавно какая-то американская киногруппа снимала здесь фильм «На мотоциклах через Африку». Они подъехали на грузовиках (на которые были погружены их мотоциклы!), попросили нескольких африканцев снять одежду и в таком виде, перебираясь по скалистым уступам, перенести мотоциклы на другую сторону реки. В то время как всего в ста метрах от этого места имелся хороший массивный мост…

— Когда снимаешь это снизу вверх, то создаётся полная иллюзия смелого форсирования бурного потока в девственном лесу, — объяснил им режиссёр.

Вот как это, оказывается, делается.

Наибольшей популярностью пользуются у здешних кинозрителей, так же как и у наших, детективные и ковбойские боевики. Лишь бы в них побольше стреляли и орали. Публика реагирует по-разному. Иной африканец значительно благовоспитаннее, чем белый, облокотившийся с ним на один и тот же подлокотник. Другие, только недавно прибывшие из буша, из «brousse», как здесь говорят, реагируют на всё весьма темпераментно. «Tirez!» («Стреляй же!») — кричат они возбуждённо, когда кто-то на экране поднимает пистолет, а после окончания сеанса заглядывают за белое полотно экрана, желая узнать, где тут артисты будут ночевать. Когда паровоз или самолёт наезжает крупным планом на зрителей, первые ряды частенько вскакивают и отбегают в сторону, к безумному удовольствию более просвещённой части зала.

Один белый как-то спросил меня, какого я мнения об их колонии. Я ответил, что она напоминает мне Америку в лучшие годы пионерства, вот только ограбления почтовых карет не хватает… всё здесь уж очень мирно и безопасно, у этих африканцев.

— Чему-чему, а этому-то мы их, к сожалению, скоро научим, — ответил он. — Вот недавно в Данане очистили сейф с деньгами. Притом все двери в доме оставались запертыми и не были взломаны. Чудеса, да и только. Но в конце концов где-то в углу обнаружили мешок, которого раньше там не было. Из него вылез африканец, который, оказывается, столь хитроумным способом остался с вечера в доме и дождался, пока его запрут. Все страшно удивились, как этот простоватый парень мог оказаться таким продувным и находчивым? Хотите знать разгадку? А очень просто: он видел всё это в кино и скопировал. Вот вам и плоды просвещения!

Вот так кинематограф передаёт африканцам опыт нашей белой «культуры», притом значительно действеннее всех миссионеров, вместе взятых!

Целая проблема здесь — это лампы. Ведь в семь часов уже темно. Значительно раньше, чем у нас летом. Но именно тогда- то, с наступлением вечерней прохлады, и хочется посидеть вместе и поболтать. Электрического освещения здесь нет. А тому, кто заведёт себе движок и динамо, тому начинают досаждать соседи с просьбами подключить их тоже. Так что и у таких счастливцев лампочки горят настолько тускло, что читать при них невозможно. Поэтому здесь у всех в ходу керосиновые лампы, которые прежде висели и у нас в Европе перед каждой ярмарочной лавчонкой; светят они, действительно, ярко и сильно. Однако поддерживать их постоянно «в боевой готовности» не так-то просто. Дело в том, что эти лампы производятся несколькими странами: есть среди них австрийские, английские и французские. Запасные детали одних не подходят к другим. Один или два запасных фитиля фирмы отпускают вместе с лампой. Но когда они сгорают и владелец начинает подыскивать им замену, фитили, как правило, не подходят. Значит, надо покупать новую лампу, а она стоит хорошеньких денег. А спички? Вечно приходится думать о спичках! Сколько я их накупил за то время, что был в Африке: и английских, японских, и шведских, чешских, итальянских и ещё бог знает каких! Шутки ради из них можно было бы составить целую коллекцию.

В каждой комнате в домах у белых, живущих в Африке, вы найдёте в углу специальную подставку для лампы на четырёх ножках и высотой почти в человеческий рост. Лучше всего, когда таких подставок две — в противоположных углах комнаты: тогда свет падает наиболее равномерно. Но ни в коем случае нельзя ставить такую лампу на обеденный стол. Потому что тогда во всех тарелках и стаканах будут плавать мошки, жуки, бабочки, крылатые термиты и муравьи, вообще вся эта мелкота, которая обычно так бездумно летит на свет, чтобы опалить себе крылья или даже покончить жизнь самоубийством… Кошки во всяком случае довольны этими лампами. Они сидят под ними и ждут очередную жертву…

(обратно)

Глава двенадцатая «Король Тимоко» — похититель бананов

Мы уже посетили бегемотов, снимали шимпанзе, и теперь, согласно нашей программе, осталось ещё встретиться с дикими лесными слонами. Если верить рассказам здешних белых торговцев и фермеров, то для этого достаточно ехать и ехать по шоссе до тех пор, пока проезд дальше будет закрыт, потому что его преградит слон. Но я — то в это не верю. Ну разумеется, были подобные случаи, наверняка были. Однако стоит расспросить обо всём поподробнее, как непременно выяснится, что случилось всё это совсем с другим человеком, да и прошло с тех пор лет эдак двадцать…

На границе Либерии я познакомился с одним бывшим военным из Иностранного легиона, разъезжающим на грузовике в поисках рабочей силы для своих плантаций, расположенных на побережье близ Сасандры. Но хлопоты его не увенчались успехом — людей, желающих работать на плантациях, почти не было.

Этот человек и рассказал мне о том, что у одного из его соседей в течение года стадо слонов разоряет и вытаптывает большую банановую плантацию. Причём являются толстокожие туда почти еженощно.

— Вот там вы и сможете на них полюбоваться, — заключил он свой рассказ.

Ну что же — была не была. Я решил вернуться назад на побережье, тем более что он предложил мне проехать эти 700 километров на его грузовике и обещал довезти до самого дома. Сделка была выгодна нам обоим: я погрузил весь свой многочисленный скарб к нему в кузов, с тем чтобы безо всяких пересадок доехать до места, а он приобрёл себе «попутный груз» до самого дома. Итак, мы поехали.

В Сасандре мой спутник познакомил меня с владельцем злосчастной плантации, которую оспаривали у него слоны. Но поскольку у этого человека было несколько плантаций, то он не так уж и огорчался по поводу их нашествия. Плантация эта находилась в 60 километрах от городка Сасандры, и он любезно вызвался отвезти нас туда.

Фермы в этих местах не носят никакого названия. Их называют просто по километровым столбам, стоящим вдоль шоссе. Номер столба возле ответвления от основной дороги, ведущего к соответствующей ферме, и есть её «адрес». Здесь говорят: «Я живу на 91-м километре».

«Слоновая плантация» находилась на 68-м километре. Как я уже говорил, она была у владельца не единственной. На этой, размерами превышающей двести гектаров, он сам не жил. Здесь он держал лишь управляющего, африканца. Тем не менее тут имелся вполне комфортабельный дом с уютно устроенными спальнями, удобными кроватями, большим шкафом с медикаментами и ещё одним, в котором хранились всякого рода инструменты; была здесь и библиотека с французскими книгами, имелись ружья, консервы, словом, всё, что нужно. Отпирая нам двери дома, а затем и все шкафы, господин Шмоурло любезно просил нас быть его гостями столько, сколько нам захочется, и чувствовать себя как дома. Сам же он вынужден нас покинуть — дела. Ну что ж — чудесно.

Мы пошли осматривать его ферму. Тут было на что посмотреть! Вокруг основного дома и домиков для рабочих росли огромные — в два человеческих роста — бананы, сгибающиеся под тяжестью гроздей спелых плодов. Но стоило лишь отойти на пару сотен метров, как всё вокруг превращалось в безжизненную высохшую пустыню, тянущуюся до самой опушки девственного леса. По-видимому, слоны сообразили, что бананы вкуснее зелёных веток, которые растут в лесу, и поработали здесь на славу. Они сняли не только весь урожай бананов, но поживились и большими, двухметровыми, листьями. У такого листа крепкий, словно палка, стержень, от которого в обе стороны отходит зелёная мякоть листа. Слон хватает своим хоботом такой лист снизу и стягивает с него, словно перчатку, всю мягкую зелень, оставляя торчать из земли голый стебель, напоминающий хлыст. Такой обглоданный со всех сторон банан напоминал сухой растрёпанный веник…

Кое-где толстокожие и вовсе учинили настоящий погром: некоторые растения были буквально втоптаны в землю, почва вокруг взрыта, а мостки, проложенные через дренажные канавы, сброшены. Только за последние несколько недель владелец плантации потерял свыше шестидесяти тонн бананов, которые он собирался отправить в Марсель. Меня поразило, с какой выдержкой и спокойствием он относился к этому убытку.

— Семь раз подряд мы заново наводили вон тот мостик, — рассказывал он мне. — А слоны опять его разрушали. Они ведь частенько бредут вброд по этой речушке, и мостик им, по-видимому, мешает на дороге. Тогда они просто разбирают его на балки и отбрасывают хоботом в сторону. Теперь мы сдались — у этих громил терпения оказалось побольше, чем у нас!

Вот, значит, какие они, эти владения Тимоко! Я уже был наслышан о нём немало: по дороге и чёрные, и белые рассказывали мне об этом могучем вожаке слоновьего стада, с которым никто, ну совершенно никто, не в силах справиться. А на всём Береге Слоновой Кости было, собственно говоря, всего два настоящих «охотника на слонов», потому что мало находится любителей связываться с этими гигантами. Одним из охотников был «старый Кюнкель», его знали здесь повсюду. Каждый раз, когда мы заговаривали о слонах, мам рекомендовали обратиться именно к нему. Это он-то и должен был нас сопровождать в поисках слоновьего стада. Всё уже было договорено, как вдруг…

Кюнкель был из бывших солдат иностранного легиона и уже в течение сорока лет жил в этой колонии. Он достиг семидесятилетнего возраста и совершенно ассимилировался, перестав чем- либо отличаться от местных жителей. В нескольких деревнях у него были чёрные жёны и дети, ел и пил он обычно у своей чёрной родни и давно уже перестал принимать хинин. Жил он целиком и полностью за счёт охоты на слонов. Причём пробавляясь не столько продажей слоновой кости, сколько продажей мяса населению. Когда ему удавалось уложить такого великана, он распродавал окрест лежащим деревням всю эту гору слоновьего мяса, развешивая его на килограммы. Этого знаменитого Кюнкеля уже однажды снимали с двенадцатиметрового дерева, куда его не слишком-то вежливо забросил раненный им слон, сломав ему при этом полдюжины рёбер.

Так вот, именно старого Кюнкеля, как нарочно, через неделю после нашего приезда в колонию «пришил» страшный Тимоко: он именно «пришил» его к земле, пропоров бивнем насквозь, вернее сказать, приколол, словно жука на булавку. Потом он, видимо, ещё прогулялся по нему ногами, так что для захоронения там уже мало что оставалось…

Как это произошло? Да очень просто. Первый выстрел промазал, второй — осечка, ну а третьего уже не было. Такие просчёты ведь при охоте на слонов недопустимы.

Ничего не поделаешь. Пришлось нам обходиться без этого знаменитого специалиста. После обеда мы двинулись в путь: мы с Михаэлем и два африканских парня, которые взялись тащить нашу тяжёлую аппаратуру. С час, этак, мы пробирались по растоптанным и развороченным банановым полям, пока наконец не достигли конца этой огромной плантации. Нам говорили, что именно здесь слоны держались в самое последнее время. Сразу же за плантацией начиналась лесная полоса, миновав которую мы увидели перед собой берег реки. Кстати, когда мы в лесу перебирались по бревну через небольшой бочажок, раздался треск, бревно подо мной подломилось, и я очутился по пояс в вонючей заплесневелой воде. Но камера, слава тебе господи, осталась сухой. Оказывается, бревно было насквозь прогнившим.

Мы подошли к берегу реки, которая довольно стремительно несла свои желтовато-бурые воды. Нам показали место, где слоны обычно форсируют реку в дневные часы, чтобы на противоположном берегу в чащобе скрыться от палящего полуденного зноя. Но иногда они ленятся переходить на другую сторону и тогда проводят свою «сиесту» здесь, в этой лесополосе, отделяющей плантацию от реки. Поэтому мы, крадучись, стали пробираться по опушке леса вдоль берега.

Но это не так-то просто — красться по девственному лесу! Потому что в отдельных местах натыкаешься на самые настоящие «заграждения из колючей проволоки» — живые изгороди из переплетения лиан, веток, усеянных шипами, и колючих кустарников.

Вскоре мы действительно напали на след, но он был несвежий. Слоны здесь проходили, но не только что. Деревья и лианы толщиной в руку на высоте человеческого ростабыли гладко отполированы. Это могли сделать, пробираясь по чащобе, только слоны: других животных подобного роста здесь нет.

Примерно через час мы услышали впереди себя какой-то хруст и поспешно разделились на две группы: Михаэль с одним африканцем пошли направо вдоль берега, а мы с другим стали пробираться параллельно им лесом. Пробираться приходилось иногда на четвереньках, чтобы не создавать шума секачами, прорубаясь сквозь чащобу.

Слоны, безусловно, были где-то здесь, поблизости. Это можно было заметить по свежим «просекам», которые они проламывали в многометровых зарослях кустарника. По этим «просекам» и мы могли относительно удобно пробираться вслед за ними. После обеда прошёл дождь, а на ветках вдоль «слоновьей тропы» не висело уже ни одной капли. Следовательно, животные прошли здесь примерно с полчаса назад. По тому, в какую сторону были заломлены ветки, я легко мог определить, в каком направлении двигались слоны. Следы их ног были не слишком велики — могучих самцов среди них, видимо, не было.

Внезапно раздался громкий треск, словно бульдозер с размаху врезался в чащу леса. Я кинулся бежать вслед за удаляющимся шумом, видел, как закачались кроны деревьев и верхушки кустарника, услышал лёгкий всплеск воды, и затем всё стихло. Ни единого кусочка слона мне не удалось увидеть! Ну ничегошеньки! Просто как наваждение какое-то.

Я прокричал Михаэлю и, услышав его ответный крик, двинулся ему навстречу, а он — мне. Как выяснилось, он, заслышав треск, бросился сразу же к реке, чтобы застать слонов во время переправы, но единственное, что он успел ещё увидеть, это зад отнюдь не крупного слона, тотчас исчезнувшего в чащобе леса. Мы проследили путь толстокожего и обнаружили, что он спустился с берега по удобной, протоптанной тропе, а частично съехал по ней на заду — это можно было ясно различить по следам. Но, судя по всему, вся эта история слона взволновала значительно меньше нас. Мы же принялись звать своих чёрных проводников и тут только заметили, что они исчезли. Сбежали, значит. Так что нам пришлось одним проделать весь обратный путь до плантации, путаясь в зарослях и цепляясь за колючки. Выбравшись на плантацию, мы там сразу же обнаружили своих проводников. Ещё слава богу, что они не побросали в панике нашу дорогостоящую аппаратуру! В ответ на мои упрёки старший из них — Мамаду извиняющимся тоном сказал:

— У месье нет с собой ружья, как же месье может ожидать от нас, что мы отважимся приблизиться к слонам?

По дороге домой он рассказал мне, как его дядя два года тому назад погиб по вине слона. Вообще-то охота на этих животных запрещена, но у дяди имелось старое ружьё. Поскольку оно было малокалиберным и убить из него слона даже на близком расстоянии представлялось невозможным, этот человек придумал следующий трюк. Он залез в дупло трухлявого дерева, росшего возле самой слоновьей тропы, и, когда великан проходил мимо, приставил ему дуло к голове и выстрелил. И он действительно убил его! Но к сожалению, слон повалился в сторону охотника и подмял под себя дерево с сидящим в нём дядей Мамаду и раздавил его в лепёшку.

Как я уже говорил, здесь, вблизи экватора, круглый год светает около семи часов. В доме господина Шмоурло имелся даже будильник. Мы завели его на 4 часа утра и отправились на поиски всё того же Тимоко. Дело в том, что, по утверждению Мамаду, «слон-убийца» приводит своё стадо на плантацию ежевечерне, в 9 часов, то есть спустя два часа после того, как стемнеет; уводит он свою братву примерно за час до рассвета, чтобы затем продремать всю жаркую часть дня где-нибудь в глухой, непролазной чащобе леса.

Вблизи дома мы ещё освещали себе дорогу сильными электрическими фонарями, затем выключили их и стали пробираться по травянистым тропкам, ведущим меж бананов, бесшумно ступая резиновыми подошвами своих кедов. Мы надели длинные брюки, дабы уберечь себя от змеиных укусов. Вскоре брюки оказались уже по колено мокрыми от ночной росы. Вся трава кругом была мокрой. И не только мокрой. Она представляла собой совершенно необычное зрелище: это была настоящая иллюминация! Повсюду вспыхивали и гасли огоньки светлячков — посветят с секунду и тушат свои фонарики. Красиво.

Африканцы с плантации отказались нас сопровождать в столь неурочный час. Одного только боя Джо удалось нам уговорить пойти с нами на это сомнительное мероприятие. Ои тащил тяжёлый аккумулятор для фотовспышки, без которого здесь не сделаешь ни единого снимка. Ведь на открытой местности слоны держались только по ночам, а днём в тёмном густом лесу без вспышки тоже ничего не снимешь.

Итак, мы молча шли по направлению к лесу, стараясь ступать как можно тише. Путь наш освещал лишь слабый свет месяца, горизонтально висевшего в небе, словно серебряная ладья… Отовсюду с опушки леса раздавались звуки африканской ночи: всё здесь звало, пищало, квакало, стрекотало. Только ночью замечаешь, как много живности в таком тропическом лесу!

Затем мы засели на «расстоянии шёпота» друг от друга и стали считать минуты.

Нас охватил настоящий охотничий азарт. Не то чтобы я ощущал страх, нет. Я ведь знал, что слоны, как правило, не нападают, если в них не стрелять. Они предпочитают бегство. Но тем не менее нервы мои были напряжены до крайности. Каждую минуту мне казалось, что передо мной вырастает огромная серая стена, и без особого восторга я лихорадочно обдумывал, как повести себя в случае атаки слона.

Внезапно что-то затрещало за моей спиной. Звук был довольно громкий. Я невольно ощутил биение пульса у себя на шее. Михаэль тут же подполз ко мне на четвереньках, и мы стали вдвоём прислушиваться к подозрительному шороху. Наконец он приблизился. Это был Джо, у которого от волнения расстроился желудок и который отполз в сторонку по естественной надобности…

Дождавшись рассвета, мы, несколько разочарованные, вернулись домой. Днём мы развлекались киносъёмкой ткачиков, гнездящихся па лимонном дереве, совсем рядом с верандой.

Под вечер послышался грохот мотора, и тяжёлый грузовик подкатил к воротам фермы. Это оказался наш хозяин, господин Шмоурло, с несколькими соседями, которые решили нас немного развлечь в нашем одиночестве. Они принялись готовить коктейль под названием «коктейль буша» — довольно дьявольский напиток из смеси сгущённого молока, мёда и водки различных сортов. Водку здесь пьют исключительно стаканами. Так что вскоре мы все были хороши.

— Вам совершенно нечего расстраиваться по поводу слонов, — громко шептал мне в ухо господин Валон, бывший французский офицер. — Я вам скажу по секрету — всё, что тут наплели о слонах — брехня, и больше ничего! Никто их тут не видел никогда! А вам, считайте, даже повезло: вы на второй же день своего пребывания уже увидели слоновью задницу, ха-ха, неправда ли, неслыханная удача? И потом — кому здесь охота связываться со слонами? Ну кому это нужно? Я вот уже двадцать лет, как здесь живу, и знаю, что слоны заходили на соседние плантации, да и на мою тоже. Ну и что? Ни разу, слышите, ни разу мне не привелось увидеть даже хотя бы уха слоновьего!

Затем он принялся объяснять мне, что, даже имея крупнокалиберное ружьё, слона можно убить с расстояния не больше четырёх или в крайнем случае шести метров, да и то надо знать правильное место, куда целиться. Самое большое расстояние — это двадцать метров. Но если и вторым выстрелом не уложишь толстокожего, то у охотника остаётся мало шансов выжить.

Другой гость, эльзасский француз, служивший во время первой мировой войны на германском флоте, принялся рассказывать мне самые невероятные истории. Так, он утверждал, что видел собственными глазами такой случай. На дороге близ границы Либерии валялся «в дребезину пьяный» африканец. На другое утро от него остался только обглоданный скелет: его заживо съели чёрные «маня», эти наводящие страх и ужас на население кочующие муравьи…

Поскольку мой собеседник знал немецкий язык, я имел возможность ответить ему не менее правдоподобной историей. Я рассказал, как несколько недель назад, в Судане, гонялся за львами. Вместе со мной были чёрные загонщики, языка которых я не знал. Внезапно я увидел, как лев из-за скалы собирается прыгнуть на одного из этих людей. Чтобы предупредить жертву об опасности, я вынул из своей вещевой сумки чёрную редьку и поднял её над головой, что означало «чёрный, спасайся!»[89].

В ответ па это господин Валон рассказал историю о том, как один охотник на слонов, решив заночевать в лесу, привязал свой гамак к двум небольшим стволам, а утром проснулся совсем в другом месте, потому что стволы оказались не чем иным, как хоботами двух огромных слонов…

Небылицы следовали одна за другой. Но я знаю одни на первый взгляд столь же невероятный рассказ, которому я, безусловно, верю. Услышал я его от одного африканца. Однажды он застрелил слона и, отрубив у него только лишь хобот, захватил его с собой в деревню в качестве трофея и особого лакомства. Но когда они уже целой компанией вернулись в лес, чтобы забрать мясо, «убитого» слона на месте не оказалось: он убежал. Дикая история, не правда ли? Но по опыту зоологических садов мы теперь уже знаем, что слон способен перенести ампутацию хобота и питаться без его помощи.

После этой развесёлой попойки на веранде, закончившейся далеко за полночь, мы, разумеется, не проснулись, как было запланировано, в 4 часа утра. Но сразу после завтрака мы отправились с одним лишь чёрным провожатым, не говорящим ни слова по-французски, но узкой тропе, ведущей к излучине реки, где, как нам сказали, есть деревушка, в которой можно получить деревянную пирогу с вёслами. Это единственная лодка па всю округу: на сто километров вниз и сто вверх по течению.

Чтобы добраться до деревни, потребовалось не полчаса, как утверждали африканцы, а целых три с лишним часа. Тропинкой этой, удобства ради, пользовались явно и слоны. И даже больше слоны, чем эти несколько туземцев, которые по ней изредка направлялись в деревушку. Там, где почва была сыроватой, рядом с отпечатками голых ступнёй аборигенов ясно виднелись огромные, почти круглые «печати» слоновьих следов, диаметром в пол метра! Похоже было, что дорогу «проштемпелевал» сам «господин Тимоко» собственной персоной. Шествовал он явно спокойно, не торопясь: да и кого ему здесь бояться? Он ведь прекрасно знает, что любой, кто попадётся на пути, постарается как можно скорее уступить ему дорогу.

Никакой лодки у реки не оказалось. Зато на другом берегу виднелись маленькая банановая плантация и две хижины. Мы начали орать в три горла, и вскоре кто-то заорал нам в ответ. Началась продолжительная дискуссия между нашим чёрным провожатым и несколькими бабёнками на том берегу, но лодки никакой не появилось: мужья их ушли, вёсел нет, а сами они боятся — вот что мы поняли из этих длительных переговоров.

Нам было жаль потраченных на дорогу трёх часов, поэтому мы решили наловить хотя бы рыбы. Удочка оказалась запрятанной в кустарнике, мы её вытащили и уселись удить. Разумеется, ничего не клевало, но зато наш провожатый, потеряв терпение, снял свою набедренную повязку и полез в воду. Тут мы только заметили, что через реку протянут трос, привязанный у самого берега за толстый, выступающий корень. До середины реки, там, где поглубже, он был скрыт под водой и дрожал под напором течения. Наш африканец, который, как выяснилось, не умел плавать, ухватился за этот трос и, перехватываясь руками, добрался до середины реки. Там было уже значительно мельче, и он, по пояс в воде, вброд добрался до берега. Дискуссия возобновилась с новой силой, но с тем же результатом: нет, они ни за что не соглашались выдать лодку и вёсла. Наш провожатый тем же, затруднительным для себя способом вернулся назад. Тогда я решил действовать сам и более решительно: ведь, «доннерветтер», не сдаваться же нам столь бесславно перед этим пресловутым «королём Тимоко», устрашающим всю округу! Это было бы просто постыдно! Тем более что мы ведь не собирались его убить, а лишь увековечить на своих плёнках. Итак, вперёд! Крокодилы, как видно, здесь не водятся, иначе африканец не полез бы. Так что мы тоже разделись, оставшись в одних шапках-зюйдвестках (чтобы не заработать солнечного удара), и поплыли на ту сторону.

Какое это удовольствие после трёхчасового потения! Кинокамеру наш провожатый привязал себе на голову. Выбравшись на берег, мы зашагали, в одних плавках и шапках, в деревню, где сначала пришлось выманивать попрятавшихся от нас за банановыми кустами женщин. Когда они наконец решились подойти поближе, мы принялись языком жестов объяснять им наши намерения. Но всё было напрасно: нет, они ничего не знают, мужья их не то на охоте, не то на работе, еды у них пет, кроме нескольких плодов папайи, лодка есть, но где вёсла, они не помнят…

Ну что ж — поищем сами. Через минуту мы их нашли запрятанными в кустарник, на берегу.

Тогда мы уселись в пирогу и поплыли вниз по течению. Проплыв один или два километра, мы обнаружили греющихся на берегу крокодилов. Заметив нас, они поспешно скрылись в мутной, глинистой воде. Но слоновьих троп мы не обнаружили ни одной: ни вниз, ни вверх по течению. Следовательно, «король Тимоко» со своим стадом предпочитает держаться в лесах, окружающих плантацию, и зря мы сюда забрались! Ну что же, назад, домой.

Впрочем, хозяин плантации рассказывал нам позже, что за все те десять лет, что он здесь прожил, он ещё ни разу не добирался до этой деревушки на берегу реки.

— Вы, наверное, первые белые, побывавшие там! — обрадовал он нас.

Но для того чтобы в Западной Африке утверждать подобные вещи, не много нужно. Здесь ведь стоит отойти от основных июссе всего лишь на пять или десять километров, углубившись в лес, как уже с уверенностью можно сказать, что в этих местах ещё не ступала нога белого человека. Потому что торговцам и фермерам нет никакой нужды мучиться, продираясь сквозь непролазную чащобу. А на того, кто решается на подобные мытарства, да ещё бесплатно, вроде нас, из любви к искусству, на того здесь смотрят с плохо скрываемым состраданием…


В течение трёх дней подряд мы выходили на свои «дежурства» на плантацию: и в четыре, и в три, и, наконец, в два часа ночи. Мы наслаждались концертами цикад, любовались восходом солнца в тропиках. Но что касается «короля Тимоко», то нам не удалось увидеть даже кончика его хвоста! Мы уже были уверены, что этот владыка вместе со своими подданными перекочевал в другой район. Может быть, он уже преспокойно «обрабатывает» другую плантацию? И это именно сейчас, когда мы сидим здесь и караулим его! Ушёл после того, как в течение восьми месяцев держался исключительно в этих местах! Поразительная неудача. Как же это плохо — не иметь в Африке машины, на которой можно быстро перебраться с одного места на другое!

Расстроенные своими неудачами, мы как-то перед обедом решили отправиться ловить бабочек для профессора Ледерера, старшего инспектора Франкфуртского зоопарка и большого специалиста по насекомым. Мы ему свято обещали перед нашим отъездом непременно привезти редких бабочек. Он даже снабдил нас для этой цели специальными сачками и объяснил, как это надо делать. А профессор Келер из Фрайбурга заказал нам африканских шмелей. Ничего не поделаешь: надо выполнять заказы.

Я подумал, что, как ни странно, нам ещё ни разу не попадались на глаза колонны кочующих чёрных муравьёв, этих знаменитых «маня», про которых утверждается, что они то и дело нападают на дома, разгоняя их жителей, в страхе бросающихся наутёк. Нас уверяли, что здесь, на этой плантации, они тоже водятся.

На сей раз мы направились на другой край плантации, удалившись всего на какую-нибудь сотню или две метров от дома. Бананы стояли здесь во всей красе — никем не повреждённые. Ноги то и дело скользили по падалице — полусгнившим бананам. Ощущение ужасно неприятное — будто вступил в кучу…

Но что это? Там, где дом был скрыт выступающим вперёд языком леса, мы снова увидели знакомую картину: из зарослей бананов торчали голые «рёбра» обглоданных листьев, словно поднятые кверху сабли!

Так близко от дома? Не могли же слоны отважиться подойти чуть ли не под самые окна! И тем не менее это было так. Причём края оборванных листьев ещё не успели даже заветрить. Значит, слоны столовались здесь совсем недавно, среди бела дня. Вот это номер! Значит, пока мы совершали свои бесконечные походы, «господин Тимоко» пировал здесь, возле самого дома!

И действительно, слоновьи следы вдоль и поперёк, ветки и трава свежепримятые и растоптанные. Вот местечко, где всё разворочено: тут кто-то из толстокожих явно резвился всласть. Даже помёт валялся поблизости. Нам хорошо были знакомы эти огромные шары ещё по нашему слоновнику в зоопарке. Я разломил один из них — он был ещё тёплый внутри. Мы невольно заговорили приглушёнными голосами.

Потом, не мешкая ни минуты, мы пошли по следу, который вёл к опушке девственного леса. Обычно проникнуть в такой лес страшно трудно: ведь именно на опушке, куда ещё проникают солнечные лучи, буйно разрастается подрост, колючий кустарник, вьющиеся спутанные растения, так что перед человеком внезапно вырастает непролазная изгородь, сквозь которую просто не прорваться. Но на сей раз слоны позаботились о том, чтобы расчистить нам дорогу. В тех местах, где они входили в лес, зияли глубокие, тёмные проходы в глухой зелёной стене зарослей, сквозь которые пробраться нам не стоило особого труда. Правда, для такого огромного животного, как слон, «просеки» казались чересчур узкими, но это объяснялось очень просто: слои своим мощным телом просто раздвигает большинство веток в стороны, так что они затем снова возвращаются в исходное положение. Для нас явилось неожиданностью, что на всём пути, пройденном толстокожими, не было почти ни одного сломанного дерева или ветки. Как видно, и такие гиганты не стремятся расходовать больше сил, чем это необходимо. Они не расчищают себе тщательно дорогу, а просто протискиваются сквозь заросли, сдвигая их в стороны. По стёртым местам на лианах и тонких стволах мы могли определить рост проходивших здесь животных: эти места находились на высоте поднятой руки; притом нельзя забывать, что слоны обдирают растительность не верхней точкой спины, а боками. Так что рост оказался довольно внушительным. Через торчащие над землёй корни и толстые лианы, достигающие порой высоты трёх четвертей метра, а то и метра, слоны, к нашему неудовольствию, каждый раз перешагивали, вместо того чтобы их разорвать. Так что нам приходилось, чертыхаясь, лезть вслед за ними.

Мы не слишком-то заботились о том, чтобы поменьше шуметь. Ведь слоны сами создают в лесу такой шум, что едва ли смогут нас услышать. Хуже дело обстоит с тем, что они могут нас учуять. Ведь чутьё у них отличное. А здесь, в лесу, очень трудно уловить направление ветра, чтобы подкрасться строго с подветренной стороны. Поэтому мы, следуя наставлению одного опытного охотника, всегда носили в нагрудном кармане немного муки. Если её осторожно ссыпать с пальцев, довольно точно можно определить, куда дует ветер.

Слоны не убегали от нас, но мы опасались, как бы они не зашли слишком глубоко в лес, и поэтому торопились. Мы почти бежали вслед за ними. Ведь там, где в лесу дорогу проложил слон, пробираться не так уж трудно!

Под одним старым деревом вся земля была словно перекопана: почва выглядела рыхлой и взбитой. Здесь один из этих тяжеловесов явно отдыхал. Стоял. И даже лежал. Кругом можно было обнаружить места, где он мочился, — их было шесть или семь. А также кучи помёта — их было даже двенадцать или пятнадцать, частью совсем старые и высохшие. По-видимому, слои уже давно облюбовал себе это местечко для полуденного сна и возвращался сюда всё снова и снова. Совсем рядом лежало молодое вырванное с корнем деревце, листья с которого были аккуратнейшим образом сорваны, да так ловко, что все, даже самые тонкие, веточки остались на месте: съедена была только зелёная листва.

Теперь до нас уже явственно доносился треск, создаваемый слонами. Мы подкрадывались ближе и ближе: вот уже знакомое «бульканье», которое слоны время от времени издают, словно чревовещатели, животом. Мы слышали их и позади себя — значит, мы втесались в самую середину стада! Посчастливится ли нам наконец их заснять? Мы опустились на землю, не забыв, невзирая на всё наше волнение, проверить предварительно, не садимся ли на «муравьиную тропу», потому что исполнять обычные в таких случаях «индейские пляски» в этой обстановке будет невозможно.

Мы приготовили своё «оружие» к бою: аппарат для вспышки, кинокамеру, фотокамеру. Шорохи и треск приближались.

В такие моменты ловишь себя па том, что невольно начинаешь оглядываться в поисках подходящего дерева, на которое в случае чего можно взобраться. Всё-таки до чего у нас много общего с нашими родичами — обезьянами! Но в таком вот девственном лесу это — дело безнадёжное. Стволы все слишком толстые, да к тому же снизу не имеют сучков, за которые можно было бы уцепиться. А топкие деревца для этого совсем не пригодны: их любой слон с лёгкостью согнёт, если только сочтёт нужным вас оттуда достать. Убегать — тоже бессмысленно, потому что, не пробежав и десяти метров, непременно запутаешься в зарослях и шлёпнешься на землю, в то время как разъярённый слон промчится по тебе, словно танк…

Вот такие и подобные мысли приходят в голову, когда очутишься (особенно впервые) посреди стада диких слонов. И вскоре приходишь к выводу, что целиком находишься в зависимости от настроения такого толстокожего, как «господин Тимоко».

Прошло томительных четверть часа, и наконец примерно в двенадцати метрах от нас закачался кустарник. Сквозь него там и сям проглядывал кусок серой, изрезанной морщинами «стены», очень нам знакомой «стены». Но и только. Вскоре стена исчезла, и кустарник затих. Остро и приятно запахло слоном. Спустя ещё четверть часа в лесу раздался треск — сразу в четырёх, а затем даже в семи местах. И наконец-то к нам подошёл ещё один. На то же самое место, где и предыдущий. На сей раз мы увидели один глаз, кусок бивня (не очень массивного), ухо. Судорожно держа палец на спуске, мы надеялись, что вот-вот покажется ещё больший кусок слона. Но голова стала исчезать, и только в самый последний момент Михаэль успел щёлкнуть затвором. Вспышка яркого света вроде бы не смутила слона.

Мы сидели как на горячих угольях. Слоны уходили всё дальше и дальше. Наконец мы не выдержали, вышли из своей засады и пошли вслед за ними. Но в лесу всё затихло. По-видимому, слоны нас всё-таки учуяли и ускорили свой отход.

Но вот снова удача: на сей раз громко зашуршало позади нас. Мы сейчас же развернулись и направились в сторону, откуда шёл звук. Идти было сравнительно легко, потому что здесь не было почти никакого подроста. Дорогу нам преградил узкий, но достаточно глубокий овраг, в который нам пришлось спуститься, а затем (на другой стороне), ухватившись за торчащие из земли корни, выбираться, подтягиваясь на руках.

Шуршание становилось всё громче, пока мы наконец не увидели, что именно шуршало. Шуршали верхушки деревьев, где на высоте пятидесяти — шестидесяти метров бесновалась целая ватага мартышек, обругивая не то нас, не то слонов, не то друг друга.

Мы невольно рассмеялись. Нервное напряжение улеглось, и мы решили обсудить план дальнейших действий. Поскольку мы теперь знаем, в какой части леса засели сломы и откуда они приходят на плантацию, то, пожалуй, разумнее всего поджидать их там, на открытой местности, где снимки выйдут безусловно лучше. Решено. Пошли домой.

Да, домой, но как? Мы принялись искать какую-нибудь «слоновью тропу» — они ведь все ведут из леса на плантацию, но сколько мы ни метались из стороны в сторону, что-то никаких таких троп не было видно! Ну да бог с ними, с тропами, у нас есть секач, будем прорубаться напрямую в сторону плантации. Но тут выяснилось, что Михаэль считает, что нам нужно идти совсем в другом направлении, чем считал я. Вот так история!

Итак, «слон-убийца» Тимоко заманил пас в хорошенькую ловушку! У нас не было с собой компаса, потому что мы ведь в тот день не собирались уходить далеко от дома и занимались в основном ловлей бабочек. И, кроме кино- и фотокамеры, у нас вообще ничего с собой не было, уж не говоря о еде и питье.

Мы продолжали плутать по лесу и попадали все в новые, совсем незнакомые места. Солнце спряталось за тучи, небо стало совсем серым и пасмурным. Но даже будь оно ясным, нам всё равно с трудом удалось бы разглядеть солнце сквозь такой густой и непроницаемый, да к тому же головокружительной высоты лиственный полог.

Весёленькие дела! При этом мы наверняка плутали не дальше чем в двух-трёх часах ходьбы от фермы. Она находилась с одной из сторон леса, а под прямым углом к пей подходила просёлочная дорога. Так что если мы отправимся прямиком в каком-нибудь направлении, то либо выберемся на ферму или дорогу, либо углубимся в лес ещё па 60–70 или ещё больше километров. Англичане в таких случаях говорят: «Фифти-фифти».

При этом я хорошо знал, как трудно человеку в лесу идти прямо, если он не имеет возможности придерживаться определённых ориентиров на горизонте пли ориентироваться по компасу или по звёздам. И человек, и животное в таком случае, как правило, начинают описывать круги, воображая, что движутся по прямой. Если человеку завязать глаза, то диаметр таких кругов может иногда доходить до 30–40 метров. Я когда-то. довольно вплотную занимался этим вопросом и знаю случаи, когда канадские дровосеки постепенно теряли рассудок от того, что через два-три дня блуждания по лесу всё снова и снова наталкивались на остатки своих собственных лагерных костров…

Эти-то случаи самым неприятным образом всплыли сейчас в моей памяти.

Я судорожно соображал, что бы такое придумать, чтобы идти прямо. Слоны нас уже совершенно перестали интересовать. В конце концов мы придумали следующее: я становился лицом в одном определённом направлении и стоял как вкопанный, в то время как Михаэль прорубался секачом сквозь чащобу до тех пор, пока я ещё мог различить его сквозь заросли. При этом я всё время давал ему команды, чтобы он оставался на воображаемой линии, идущей прямо и вперёд от моего носа. Потом он должен был остановиться спиной ко мне, я догонял его и прорубался вперёд таким же способом под его команды. Так мы, непрерывно меняясь местами, продвигались всё дальше и дальше в течение всей оставшейся половины дня. Своим ножом-мачете мы оставляли на всякий случай зарубки на деревьях, чтобы по ним узнать местность, в случае если мы, несмотря на все ухищрения, снова сюда вернёмся.

С тяжёлым сердцем я думал о том, что у нас с собой нет даже шприца с противозмеиной сывороткой. Следовательно, укус змеи здесь, в лесу, означал верную смерть… Завидя светлую прогалину между вершинами деревьев, мы каждый раз воображали, что лес кончается… но остерегались менять из-за этого направление. Мы лишь смещались под прямым углом влево или вправо и, очутившись таким образом прямо против многообещающего просвета, маршировали дальше в прежнем направлении. Но каждый раз нас постигало разочарование: мнимая опушка оказывалась небольшой полянкой, окаймляющей берега какого-нибудь ручейка, или просто просекой, «вырубленной» одним из повалившихся гигантов девственного леса.

Каждого из нас мучили чёрные мысли, но говорить о них вслух не хотелось. Мы проклинали себя за то, что так вот, здорово живёшь, забежали в лес, не подумав о возможных последствиях. Начал нас мучить и голод. И как же мы обрадовались, когда увидели те самые красные «лиановые луковицы», которые так охотно поедали шимпанзе в резервате, на границе Либерии! Как хорошо, что мы теперь знали, что они съедобны! Они были приятно кисловаты на вкус, и мы наелись ими досыта да ещё попихали во все карманы столько, сколько влезло. Мы, правда, опасались, как бы эти плоды, съеденные в таком количестве, не вызвали у нас расстройства желудка, но поскольку не было никакого выбора, то лучше наесться так, чтобы пронесло, чем голодать.

Но в какой-то момент лес действительно поредел. Однако именно в этом направлении подлесок становился таким непролазным, что продраться сквозь него было практически невозможно. Наш нож-мачете вскоре совсем притупился, и мы застряли в колючем кустарнике, словно мухи в паутине: ни туда ни сюда. Ведь чем реже становился лес, тем больше проникает в него солнечных лучей, тем гуще разрастается подлесок. Но тут мы обнаружили совсем рядом небольшое деревце, на которое можно было влезть, чтобы оглядеться вокруг. Оно было густо обвито лианами, и я с невероятными усилиями долез по ним до самой вершины. Сверху я увидел, что впереди действительно светится большая прогалина, почти четырёхугольной формы, и моё сердце запрыгало от радости: это определённо заброшенная плантация, следовательно, часть плантации нашего хозяина или одного из его соседей!

Итак, вперёд, и только вперёд! Нам надо было во что бы то ни стало добраться до этой прогалины и пересечь её поперёк. Это было мучительное продвижение — метр за метром. Но вскоре мы заметили, что под ногами у нас начинает хлюпать болото… а на болоте никто не закладывает плантаций. Вот, оказывается, чем объяснялось отсутствие здесь высоких деревьев: болото. Мы были очень подавлены.

Тем временем день клонился к вечеру. Солнце, хотя ещё и не ушло за горизонт, тем не менее прочно спряталось за сгустившиеся тучи. А ведь все последние дни погода стояла такая ясная!

Поскольку мы знали, что через полчаса стемнеет, мы принялись подыскивать какое-нибудь свободное от насекомых местечко, нарубили веток и, сложив их в кучу, устроили себе пышное ложе. Всё это выглядело весьма романтично, совсем как в приключенческих фильмах. Однако подобные вещи кажутся всегда значительно интереснее, когда они уже пережиты и позади… А кроме того, было что-то смехотворное в нашем положении, потому что мы же явно были где-то совсем близко от плантации! Тем не менее африканцы, живущие на ней, не хватятся нас до утра. Они наверняка подумали, что мы вышли на шоссе и на какой-то попутной машине укатили в гости к кому-нибудь из соседей. Ужасно дурацкая ситуация. Ни карманного фонарика нет с собой, ни даже спичек, чтобы зажечь костёр.

Не то чтобы мы боялись диких животных: львов ведь в лесу не бывает, и я не слышал, чтобы в этих местах какой-либо леопард напал на людей. Тем не менее мы насторожённо вглядывались во тьму леса, откуда то и дело начинали загадочно светиться глаза каких-то животных, которые на поверку каждый раз оказывались то дрожащим светлым лепестком, а то ещё чем-нибудь. А вот что на нас действительно нагоняло страх — это змеи. Только бы не змея!

Зато нам представилась блестящая возможность изучать голоса ночного африканского леса… Разумеется, нам казалось, что мы не сомкнули глаз до самого рассвета, однако обычно это только кажется, потому что минуты и часы бодрствования в таких случаях тянутся бесконечно долго. Между прочим, сказки и поверья африканцев относительно духов и прочих потусторонних существ, над которыми мы обычно так потешались, этой ночью показались нам не такой уж и выдумкой. Мы лежали и тихо беседовали о доме. О своём далёком доме. Когда в лесу снова стало несколько светлее и тише, мы поднялись и в предрассветную рань, изрядно промокшие, пустились снова в путь. Хорошо ещё, что ночью не разразилась гроза, как это часто здесь случается. Мы упрямо продолжали своё движение вперёд, по-прежнему направляя друг друга криками. Слава богу, у нас хоть были с собой карманные часы. В половине двенадцатого пополудни мы увидели банановый куст, наполовину задушенный зарослями вьющихся растений. Но на этот раз мы опасались преждевременно изъявлять свой восторг по этому поводу: ведь могло же оказаться, что это случайно попавший в лес банан. А может быть, существует какой-нибудь дикий банан? Всё ведь возможно. Но вскоре высокие деревья стали расступаться, уступив место чудовищному переплетению колючих кустарников высотой в 4–5 метров, и, продираясь сквозь это препятствие, мы обнаружили второй, затем третий и четвёртый банановый куст, а вскоре и пятый, и шестой. Местность походила на старую, заброшенную плантацию, постепенно зарастающую кустарником. Потом под ногами у нас захлюпало, мы пересекли какую-то большую лужу, а затем банановые кусты уже выстроились почти чёткими рядами. Вскоре мы наткнулись на едва заметную в траве узкую тропу, по которой добрались уже до настоящей, «своей» плантации. Смертельно усталые, мы ввалились в дом. Никто из африканцев, как мы и думали, нас не хватился. Но мы и сами совершенно не хотели афишировать свою невольную ночёвку вне дома.

Теперь, в уютном жилище нашего гостеприимного хозяина, все эти россказни о том, что дух последнего могучего короля бауле — Самори[90] — вселился в огромного непобедимого слона Тимоко, нам снова стали казаться смехотворными. Ночные страхи были уже позади, и мы опять строили планы, как нам справиться с этим проклятым Тимоко. В тот же день, сразу же после обеда, мы отправились на то самое место, с которого накануне так неосторожно кинулись в лес.

Так и есть: пока мы торчали в лесу, «господин Тимоко» снова побывал здесь и лакомился бананами. Мы внимательно осмотрели место, откуда слоны должны были появиться из леса, и принялись выбирать себе наиболее удобную позицию, которую ночью собирались занять. И тут мы обнаружили удивительный куст, на конце каждой веточки которого рос совершенно серебряный листочек, Мне никогда прежде не приходилось видеть подобного растения, и я обратил на него внимание Михаэля. Тот, недолго думая, полез по колено в густой траве к кусту, чтобы срезать ветку.

А дальше всё произошло в мгновение ока, гораздо быстрее, чем это можно описать. Раздался громкий шорох, Михаэль крикнул:

— Змея! — причём скорее радостно, чем испуганно. И тут же:

— Ой, проклятье, она меня укусила! Она меня укусила!

Надо же было так случиться, что мы вышли из дома в шортах, не переодевшись в длинные брюки. Ведь вышли-то всего на пару минут, чтобы выбрать место для ночных съёмок. Сбоку, на голени, у Михаэля виднелся след укуса — две дырочки. Они даже почти не кровоточили. Михаэлю удалось увидеть только кусок змеи, и тот, по его утверждению, был чёрным. Он утверждал также, что змея была длиной не менее трёх, а то и четырёх метров. Однако такие вещи очень трудно правильно оценить в подобных зарослях.

Но вообще-то случившееся было против всяких правил, потому что обычно ядовитая змея, даже в Африке, не так-то легко решается напасть на человека. Он ей просто не нужен — она ведь его не ест. Кусаются змеи только тогда, когда на них наступят или неосторожным образом усядутся. У Михаэля же не было такого ощущения, что он наступил на змею, разве что на самый тоненький кончик хвоста, которого не ощутил под ногой. Правда, могло быть и так, что этот куст был собственностью этой змеи, что она под ним выводила своё потомство и поэтому так яростно его защищала.

Парень мой ужасно побледнел. На лбу у него выступили крупные капли пота, но, возможно, просто от испуга. Совсем не обязательно, что змея была ядовитой. Однако он ощущал невыносимо колющую боль в ноге.

Первым делом я выволок его из кустарника, и, найдя свободное от травы место, опустил на землю. Учтя опыт последних дней, я на сей раз захватил с собой нашу коробочку с противозмеиной сывороткой и шприцем для инъекций. Правда, он был не очень тщательно отмыт от пенициллина, который я незадолго до этого вводил собаке одного знакомого, но это сейчас уже не имело значения. Сыворотка оказалась, к счастью, «поливалентной», местного производства, из Дакара; я купил её в аптеке, в Абиджане. Она действует против укусов любых ядовитых змей, встречающихся в этих районах. И хотя я из Франкфурта тоже привёз два сорта сыворотки, но эта была лучше. Потому что у немецких надо было заранее определить, каким именно видом змей укушен пациент. А это далеко не всегда возможно: вот, например, в нашем случае.

Итак, я, как это рекомендовалось испокон веков, перетянул ногу ремнём, используя палочку в качестве рычага. Нога покраснела, затем даже несколько посинела, а вокруг укуса начала вздуваться зловещая опухоль. Михаэль жаловался на головную боль, речь его стала несколько бессвязной. Я оттянул ему кожу на животе (как же он исхудал, однако, за последнее время!) и вкатил ему в мышцу изрядную порцию этой прозрачной жидкости. После этого я несколько ослабил жгут и через каждые полминуты ослаблял его снова, каждый раз на одно-два сердцебиения, чтобы нога не омертвела.

Потом я кинулся к дому и позвал африканцев. Взявшись за руки, мы устроили нечто вроде носилок и отнесли моего сына домой, где уложили на постель. Он лежал довольно безучастный и давал неясные, спутанные ответы на мои вопросы. Бедняга. На всякий случай я ввёл ему ещё и сердечное средство.

К счастью, всё скоро уладилось. К вечеру мой пациент уже сидел на кровати, на другое утро он ощущал только слабость и головную боль. Кроме того, у него сделалось расстройство желудка, но я не уверен, что это было связано со змеиным укусом.

Вечером следующего дня мы уже снова строили планы новой операции против Тимоко, а ещё через день, ночью, вернее в три часа утра, отправились на свой «пост». На сей раз мы предусмотрительно надели не только длинные брюки, но и сапоги, захваченные с собой из Франкфурта. За всё это время мы надевали их всего один раз.

И вот в ту ночь наконец-то нам удалось перехитрить Тимоко. Он пришёл на плантацию вместе с небольшой компанией слонов; правда, не оттуда, откуда мы его ожидали, а из другой части леса. Слонов было, наверно, шесть-семь. Они не спеша продвигались вперёд и паслись: то тут постоят пять минут, то там с четверть часа. Мы слышали, как они двигаются (точно так же, как тогда в лесу), но не могли различить в темноте их силуэтов, хотя нам казалось, что вот-вот они вырастут перед нами во весь рост. Однако мы договорились на сей раз не идти им навстречу со своей аппаратурой, цепляясь за кустарник и производя шум, а дождаться, когда они сами выйдут на нас.

И мы это выдержали! Хотя от нетерпения нас буквально лихорадило. Наконец огромный Тимоко был уже совсем рядом, в каких-нибудь пятнадцати метрах от нас. Тем не менее нужно было ещё ждать и ждать, потому что всё время нас разделял какой-нибудь высоченный куст. Потом несколько раз блеснули в темноте его массивные белые бивни, а затем уже он появился во весь рост.

Я прошептал: «Давай!» — и в тот же миг вспышка осветила дневным светом всё вокруг. Я несколько перепугался: не бросится ли он на нас? Но нет, Тимоко не обратил никакого внимания на яркую вспышку, она ведь заняла всего пятитысячную долю секунды. Возможно, ом примял её за зарницу.

А Михаэль автоматически продолжал снимать: щёлк, щёлк, второй, третий раз, вспышка следовала за вспышкой. Тут слон забеспокоился. Он повернул в нашу сторону свою большую голову и оттопырил уши. Затем он задом попятился в кусты и исчез из поля зрения. Мы слышали шорох веток, задевавших за его огромное тело. А потом всё затихло.

А был ли слон? Мы чувствовали себя не слишком уверенно, поэтому молча и не шевелясь просидели в своём укрытии ещё с полчаса, прежде чем решились выйти. Слонов нигде не было видно: они исчезли как наваждение. Но у нас-то на плёнке они должны быть!

Ликуя, мы заспешили домой и, полные нетерпения, принялись тут же, ночью, проявлять плёнку. Три кадра вышли вполне прилично! Ура! Мы разбудили боя Джо, потому что спать ложиться не было уже никакого смысла: за окном всходило солнце.

Впрочем, хочу быть честным до конца. Был ли тот ночной гость, которого нам удалось запечатлеть на плёнке, действительно «королём Тимоко», собственной персоной, или один из его приближённых, этого мы достоверно сказать не можем. Африканцы, которым мы потом показывали эти снимки, тоже не могли точно определить, он ли это. По-видимому, никто из них ещё ни разу его не видел в лицо.

Но мы всё равно считаем, что это он, этот хитрый и могучий властелин девственного леса, окружающего ферму и плантации на «шестьдесят восьмом километре». И рады, что перехитрили его.

(обратно)

Глава тринадцатая Ещё нагана охраняет диких животных…

Когда знаменитый исследователь Африки, Ливингстон, в 1857 году, впервые пересекая Чёрный континент, проходил со своим караваном по долинам реки Замбези и достиг берегов озера Танганьика, он заметил, что с его домашним скотом творится что-то неладное. Шерсть у коров сделалась жёсткой и взъерошенной; и, несмотря на то что они жадно поедали сочную траву, росшую в этой плодородной местности, они тощали буквально на глазах. Большую часть дня коровы стояли с низко опущенной головой и полузакрытыми глазами. У них переставали сгибаться суставы, походка становилась всё неувереннее, коровы шатались и падали и через несколько недель неминуемо погибали. Все как одна.

Чем чаще в последующие годы проникали во внутренние земли Африки различные исследовательские и охотничьи экспедиции, чем больше поселялось там белых фермеров, тем очевиднее становился факт, что в обширных районах этого континента европейский домашний скот просто-напросто не выживает. Собаки умирали, у лошадей отекали животы и ноги, и они погибали медленной мучительной смертью; даже неприхотливые козы и овцы и те не выдерживали. Не одна экспедиция была вынуждена из-за этого возвращаться назад пешком, пробираясь, сквозь девственные леса или по раскалённым степям, если её участники вообще ещё были в силах идти и в состоянии найти обратную дорогу. Ввезённый в Африку дорогостоящий европейский рогатый скот и лошади вскоре превращались в бросовый товар — никому не нужные скелеты, обтянутые кожей. Тучные стада, которые прогоняли через эти страшные районы на бойню, прибывали к месту назначения отощавшими, едва живыми или не прибывали вообще…

В 1879 году усатый английский военврач Дэвид Брюс вместе со своей молодой женой отправился исследовать районы, в которых свирепствовала загадочная эпизоотия, получившая название «нагана». И, несмотря на то что они ехали в повозке, запряжённой волами, на которой им пришлось бесконечно долго тащиться именно по самым заражённым местам Африки, тем не менее им удалось пробиться в Зулуленд, до самого Убомо.

«Нагана» или, вернее, «нгана» — слово, взятое из зулусского языка, обозначающее нечто вроде «бессильный, шаткий».

Коренастый, несколько неотёсанный англичанин Брюс нисколько не соответствовал обычным представлениям о естествоиспытателях и учёных вообще. Он и не подумал хвататься сразу же за микроскоп и лабораторные инструменты, а проделал совсем простой опыт. Он решил проверить, правильно ли утверждение некоторых африканцев, чтодостаточно не давать скоту есть и пить во время прогона через заражённую местность, и он останется здоровым. Заражается он якобы только через корм. Так, в Убомо, расположенном в довольно высокой гористой местности, домашний скот не был подвержен этой страшной напасти. Стоило же фермерам согнать коров пастись вниз, на сочные луга долины, как они вскорости неминуемо погибали.

Брюс согнал вниз, в долину, нескольких лошадей, подвязав им предварительно полотняные «намордники», чтобы они не могли ни есть ни пить. Через 6–9 дней после возвращения в Убомо этих лошадей залихорадило, из глаз и носа у них потекло, и они погибли от злосчастной наганы, несмотря на то что весь остальной скот вокруг оставался здоровым. Следовательно, утверждение африканцев не соответствовало действительности.

Но были и такие племена, которые утверждали, что переносчиками заразы являются мухи цеце, те же самые пресловутые мухи, которые переносят сонную болезнь среди людей. На вид они мало чем отличаются от наших европейских комнатных мух или тех, которые обитают в конюшнях и хлевах.

Брюс снова согнал нескольких лошадей в долину, предварительно зашив их самым тщательным образом в несколько слоёв марли. В таком виде они были совершенно недоступны для мух цеце, пикирующих на них со всех сторон. Ни одной мухе не удалось попить крови у этих лошадей. Когда они вернулись наверх, то оказались совершенно здоровыми!

Тогда Брюс нанял боев и вместе с ними отправился на «мушиную охоту». Вскоре они вернулись с несколькими дюжинами этих отвратительных маленьких бестий в мешочке. Марлевый колпак с мухами прикладывали к лошадиным спинам так, чтобы голодные твари могли впиться в кожу и сосать кровь. И смотрите-ка, здоровые лошади, ни разу не побывавшие в заражённой наганой местности, начинали чахнуть и погибали!

Вскоре после этого Брюсу удалось обнаружить в крови больных животных возбудителей этой болезни. Ими оказались странные, сигарообразные, но весьма юркие и подвижные простейшие с тонким и длинным жгутиком. Они получили название «Trypanosoma brucei». Самому Брюсу, которому удалось выявить причины ещё нескольких других болезней, в частности загадочной «мальтийской лихорадки», королева даровала титул лорда; африканскому же скоту само по себе открытие возбудителя страшной болезни принесло пока ещё мало пользы. От года к году, от десятилетия к десятилетию всё новые и новые области Африки подвергались заражению наганой. Она сгоняла скотоводческие племена на небольшие и тесные территории, которые вскоре от перевыпаса теряли свой естественный густой растительный покров и превращались в пыльную бесплодную степь. Большая часть туземного населения тропической Центральной Африки на сегодняшний день голодает из-за того, что лишена возможности заниматься скотоводством, а следовательно, и земледелием. А дикие животные, являвшиеся в прежние времена бесперебойными поставщиками мяса для местного населения, за годы колониализма были бесследно истреблены. Разрушение же земель в тех частях Африки, где не свирепствует нагана, происходит по другой причине: у многих племён богатство измеряется поголовьем рогатого скота; поэтому скотоводы стараются насколько возможно увеличить своё стадо, независимо от того, сколько каждая отдельная корова может дать молока или мяса. Такие гипертрофиированные стада поедают и вытаптывают всю растительность в округе.

Вскоре колониальные власти объявили мухе цеце войну. Многочисленные бригады африканцев занимались тем, что вырубали буш, освобождая от деревьев и кустарников огромные пространства, на которых эти опасные кровососы не в состоянии жить и размножаться. Многие фермеры просто сжигали буш до основания. Вскоре пришли к выводу, что достаточно создать вокруг пастбищ мёртвые, лишённые всякой растительности, зоны, зачастую не шире нескольких сотен метров, чтобы помешать распространению мух и обречь их на голодную смерть. На берегах озера Виктория, в Уганде, например, заражённый буш разделили широкими просеками на отдельные части, которые затем, каждая по отдельности, очищались от мух цеце с помощью «мушиных боев», то есть негритянских мальчиков, вооружённых сачками.

Но искусственные степные пожары и вырубание кустарника и деревьев только усиливали засуху во все новых районах Африканского континента, который и без того с каждым десятилетием делается всё суше и суше… Кроме того, выяснилось, что среди мух цеце-переносчиков инфекции существуют разные виды, с совершенно различным образом жизни. Одни виды привязаны к берегам рек или озёр, другие кусают только ночью, а не днём, а иные не нуждаются в тени и могут проводить всё своё время на солнцепёке. Так что истребить мух цеце в Африке невозможно, не превратив весь континент в сплошную Сахару…

Тем временем изучение мух продолжалось. Другие исследователи принялись развивать дальше открытие Брюса. Они задали себе вопрос: откуда же мухи эти, являющиеся переносчиками инфекции, получают возбудителей-трипанозом, когда обитают в местностях, где нет ни лошадей, ни рогатого скота? Вскоре удалось выяснить, что трипанозомы встречаются в крови и таких животных, как верблюды, буйволы, зебры, слоны, антилопы, а также хищных зверей. Но их там всегда бывает немного, и дикие животные из-за них не заболевают.

После этого открытия началась одна из самых страшных страниц в жизни африканских животных, которая, кстати сказать, и на сегодняшний день ещё не закончена. Было решено не истреблять самих мух цеце, а отнять у них возможность снабжаться трипанозомами. Уничтожая диких животных, колониальные власти тешили себя надеждой освободить таким способом обширные плодородные угодья под скотоводство и сельское хозяйство. Так, Англия, которая сейчас вынуждена ежегодно платить миллиард и сто миллионов марок за аргентинское мясо, строила радужные планы развести в своих африканских колониях собственные тысячные стада, такие же, как в Аргентине.

Итак, в колониальной Африке разразилась страшнейшая и жесточайшая бойня, к сожалению почти не замеченная во всём остальном мире. За годы 1924–1944 было убито 79 216 дукеров (в одном 1945 году — 7518 штук); за это же время расстались с жизнью 14 799 бушбоков (в 1944 году — 1888 штук); 2368 ориби; 23 531 карликовая антилопа; 8003 диких свиньи; 288 редчайших конгони; 219 носорогов; 36 596 куду; 1646 буйволов; 6532 крупные антилопы — канны; 8691 водяной козёл; 22 430 кистеухих свиней; 23 196 чёрных лошадиных антилоп; 16 918 павианов. Эти цифры, относящиеся к одним лишь районам бывшей Танганьики и Северной Родезии, где велась такая война, включают и те виды животных, которые и без того обречены на вымирание.

А между тем Чёрный континент, населённый интереснейшими древними народностями, с его совершенно необычным, уникальным животным миром — это идеальный пример собственности всего человечества в целом. Независимо от того, какая власть случайным образом захватила ту или иную территорию, превратив её в свою колонию. Миллионы людей на земле мечтают увидеть в Африке последний «край обетованный», с неповторимой, в своём великолепии, живой природой, по лесам которого разгуливают слоны, в реках купаются и ныряют бегемоты, а львы охотятся за зебрами и жирафами. Ни одно иностранное государство, по чистой случайности захватившее временно власть в какой-либо африканской стране, не имеет права (без серьёзных научных обоснований) так грубо и варварски вмешиваться в дела её природы! Ведь после того как полмиллиона крупных животных было уже безжалостно отстреляно, выяснилось, что трипанозомы могут существовать и за счёт крови мелких грызунов. А их-то уже никогда не удастся окончательно истребить!

Возбудителем сонной болезни, которая так невинно начинается с распухания желез на шее, а потом уничтожает население целых негритянских деревень, тоже является трипанозом, весьма сходный с тем, который вызывает нагану. Немецкие исследователи открыли надёжное средство борьбы со страшной, мучительной смертью, угрожающей Чёрному континенту. Содержалось оно в германине и других химических препаратах. Решено было испробовать их и против наганы. Однако один германии не помогал. Когда же к нему стали добавлять ещё и «Brechweinstein», то коров, инъецированных этим средством, в Зулуленде удавалось сохранять абсолютно здоровыми и упитанными в стаде, полностью заражённом наганой. Но средство это необходимо было через каждые две недели вводить в вену на шее животного. При такой профилактике кровь скота оставалась свободной от этих пронырливых трипанозом.

Но попробуйте, так вот запросто, корове попасть шприцем в вену! Для этого необходимы ветеринары и специалисты. Кому же захочется каждые две недели отлавливать полудиких африканских коров, пасущихся на свободе, вязать их, валить на землю и инъецировать? И кто согласится при столь низких ценах на скот нести расходы по этому мероприятию? Никто. Следовательно, средство это оказалось практически непригодным.

Тем временем английские исследователи сделали открытие, преобразившее лик Африки. Группа, состоящая из 25 ветеринаров, биологов и химиков во главе с доктором Кардом и доктором Давейем, некоторое время назад выпустила замечательный препарат против малярии. Называется он палудрин и вырабатывается на базе каменноугольной смолы. Продолжая экспериментировать с этим препаратом на мышах, исследователи обнаружили, что он оказывает определённое действие и при лечений болезней, переносчиком которых служит муха цеце. Дальнейшие эксперименты показали, что действие на трипанозомы оказывает не сам палудрин, а некий побочный элемент палудрина, своего рода «загрязнение» чистого препарата. Это «загрязнение» удалось отделить и получить в чистом виде. Так появился новый препарат М-7555, известный теперь под названием «антрицид». Скоту он не наносит никакого побочного вреда, и его не нужно вводить внутривенно. Фермер может сам, без чьей-либо помощи, вводить его под кожу обыкновенным шприцем. Уже одно это — большое преимущество. Судя по описанию нового препарата, антрицид является надёжным средством для лечения нагань! у домашних животных. Но что ещё важнее — это то, что профилактическое инъецирование антрицидом делает животных не восприимчивыми к заболеванию в течение четырёх и даже шести месяцев.

На новые медицинские препараты обычно возлагают слишком большие надежды. Но если даже не это изобретение, то какое-нибудь другое или третье в скором времени позволит покончить с вопросом о нагане.

Однако перспективы, которые открывает подобное новое средство, не самые радужные… На сегодняшний день нагана господствует почти во всей тропической Африке, области, в 75 раз превышающей по размерам Англию и в четыре раза Аргентину. Она тянется от Судана до Наталя. А в таких странах, как Кения, Танзания, Ньясаленд и Северная Родезия[91], а также в большинстве «небританских» стран Африки более половины земель заражено и не пригодно для скотоводства. По Южной Родезии нагана тоже распространяется с каждым годом всё дальше и дальше, захватывая всё новые районы. На Золотом Берегу, в южной части Нигерии и в стране Ашанти — такая же картина. Если найдётся эффективное средство против наганы, то новые бескрайние области, заросшие сейчас зелёной растительностью, будут вытоптаны копытами непомерно огромных стад коров. Тогда и там исчезнут последние антилопы, жирафы, слоны, зебры и буйволы, а вслед за ними и львы, леопарды, гепарды и гиены. Исчезнет всё.

Точно так же, как сейчас охотящихся на бизонов краснокожих можно найти только в книжках, так же и сообщения исследователей Африки, их приключения со слонами и львами через пару десятков лет станут легендами из далёкого прошлого. Там, где ночью в степи раздавался мощный рык льва, там всё заполнят стада рогатого скота, скашивающие, словно сенокосилка, траву с последней, нетронутой части света. Современные культурные растения высосут все соки из земли и ничего не вернут ей назад. И тогда — как мы это видим уже сегодня в Северной Америке, Аргентине и других южноамериканских странах — огромные части этого континента будут становиться год от года всё засушливее, потеряют плодородие и неминуемо пойдут навстречу своей необратимой «пустынной» судьбе…

(обратно)

Глава четырнадцатая У нас прибавление семейства: Роджер и Ака

Я собирался наблюдать в Африке за зоопарковскими животными, обитающими на воле, но вовсе не намеревался захватывать кого-либо из них с собой, домой. Поэтому я уже заранее взял два обратных билета на самолёт — себе и сыну. Но, как известно, «привычка — вторая натура», да и Михаэль донимал меня всю дорогу своими просьбами «не возвращаться с пустыми руками».

Во время нашей погони за «королём Тимоко» по окрестным лесам портового города Сасандры мы как-то зашли в клуб белых жителей города под названием «Cercle». Там я познакомился с одним французским коммерсантом, который рассказал мне, что недалеко, за городом, какой-то голландец держит у себя на пальмовой плантации молодого шимпанзе, от которого будет рад избавиться. Мой любезный собеседник даже предложил отвезти меня туда на своей машине. Недолго думая, я согласился, и вскоре мы уже катили мимо бесконечных, аккуратно, как по линейке, посаженных пальмовых плантаций, пока не добрались до виллы мистера Фюита. Это был настоящий «дворец», построенный непосредственно на берегу тропической Атлантики, на выдающейся в море косе.

Мы сразу увидели маленькую самочку шимпанзе, бегавшую вокруг их дома, словно сестричка нашей Катрин, что жила тогда у нас во Франкфурте. Фюиты получили её в подарок от африканцев, подстреливших и съевших её мать.

Между прочим, именно таким способом большинство шимпанзе попадают в зоопарки. Это важно знать тому, кто проводит зоопсихологические опыты. Потому что в Европе многие воображают, что шимпанзе отлавливают каким-нибудь опасным способом в романтичной обстановке или в крайнем случае заманивают в западни. Ничего подобного. И кому это охота сегодня ангажировать за бешеные деньги население целой африканской деревушки, эдак человек сто, чтобы окружить семью шимпанзе? Ведь африканцы получают теперь почти повсюду почасовую оплату, как и европейские рабочие. Поэтому пойманные таким способом животные стоили бы целое состояние. А кроме того, я, например, не представляю себе, кто бы это мог справиться с диким взрослым самцом-шимпанзе, не стреляя в него.

Девочка-шимпанзе Ака была настоящим сорванцом. К тому же достаточно нахальным. Её больше не пускали в жилые комнаты, потому что она там всё переворачивала вверх дном. Зато она в своё удовольствие развлекалась в помещении маслобойни, включала и выключала рубильники, выпускала пар или нажимала на кнопку сирены. Её приёмная мать, госпожа Фюит, всё время волновалась за обезьянку: не дай бог попадёт ногой или рукой в какой-нибудь приводной ремень! Поэтому было решено отправить её в Амстердамский зоопарк. Однако французское колониальное министерство не давало разрешения на вывоз животного, потому что шимпанзе находятся под охраной государства. Я же перед своим отъездом раздобыл в Париже на всякий случай разрешение на вывоз нескольких человекообразных обезьян и поэтому с лёгкостью договорился с Фюитами, что заберу их питомца с собой.

С Фюитами — да. Но не с маленькой Акой. Она была страстной автомобилисткой и охотно залезла в нашу машину, усевшись в кабину водителя. Однако, как только француз, который нас сюда привёз, сел за руль и собрался трогаться, она громко заверещала, стала рваться к своей «мамаше», а когда её попытались удержать, впала в настоящую истерику и до того разволновалась, что обделала всё сиденье и запачкала рубашку любезного французского господина.

Делать нечего, пришлось вынести из дома её клетку (которую нам дали с собой). Это было аккуратно и с любовью изготовленное сооружение из твёрдой древесины, с решёткой из круглых железных прутьев. Однако нельзя забывать, что человекообразные обезьяны значительно умнее всех других животных, и, когда эта махина уже стояла у нас в кузове, Ака поняла, что её увозят, и наотрез отказалась в неё заходить. Она даже укусила свою «мать», пытавшуюся уговорить её туда зайти.

Что делать? Мы с Михаэлем переглянулись и тяжело вздохнули. Сейчас нам придётся продемонстрировать не очень-то приятную сцену: хорошо отработанной хваткой зоопарковских работников надо молниеносно схватить обезьяну за руки и заломить их за спину. Затем удержать и обе ноги, да притом следить за тем, чтобы взбешённое животное не сумело дотянуться до нас головой и укусить. Вот так. Теперь скорее в клетку, дверь на засов и поехали! В такие моменты чувствуешь себя не слишком-то приятно. Словно живодёр какой-то! Госпожа Фюит украдкой, за нашей спиной, вытирала слёзы…

Дорогой нам кто-то рассказал о другом шимпанзе, живущем у одного француза на лесопилке. Мы въехали прямо на грузовике к нему во двор, и после первого аперитива я изложил ему своё намерение.

— Quelle belle chance! («Какой удачный случай!») — вырвалось у хозяйки дома.

Нас повели в ближайший лесок, где жил этот взрослый, двенадцатилетний самец-шимпанзе. Вот уже два года, как его «отлучили» от дома, потому что он почему-то не выносил африканцев и каждый раз скандалил и вопил, когда заставал на дворе чёрных работников.

Животное было привязано к дереву на тяжёлую цепь, прикреплённую к ошейнику, которая, однако, была такой длины, что обезьяна свободно могла взбираться по стволу. Звали его тоже Ака, что на языке туземцев означает «обезьяна». Но мы переименовали его потом в Роджера, в честь его прежнего владельца.

Когда я впервые его увидел, мне стало даже несколько не по себе. Это был огромный самец с плечами атлета, шерсть на спине отливала серебристым налётом — признак вполне половозрелого шимпанзе; челюсть его не уступала пасти леопарда, а мускулы- мускулам профессионального боксёра! Я хорошо знаком с самцами-шимпанзе: на моей голове на всю жизнь остались шрамы от их укусов, а один палец на правой руке не сгибается тоже по их вине. По силе и крепости зубов они не уступают хищникам. Но в то время как нападающему льву достаточно сунуть метлу или стул, чтобы он в них вцепился и отстал, шимпанзе, обладающий мозгом, только наполовину уступающим человеческому, никогда не сделает такой глупости: он знает, куда надо впиваться зубами, и вырвет у вас любое оружие из рук!

У каждого здорового половозрелого самца-шимпанзе по нескольку раз на дню начинаются страшные приступы бешенства. Его охватывает беспричинный гнев, от которого он начинает орать, бушевать и рвать на части всё, до чего сумеет дотянуться руками. Эти безумные «пляски» служат, по-видимому, для демонстрации силы и запугивания более молодых самцов, а также самок, которых следует держать в повиновении. И действительно, во время такого приступа на воле все члены обезьяньего «клана» разбегаются кто куда. К счастью, через пару минут припадок проходит, и самец даже может по-товарищески подойти и сочувственно осмотреть раны, которые только что сам нанёс; поведение вполне спортивное, не правда ли? Мне немало в своей жизни пришлось повозиться с этим «народом», и я знаю, как надо с ними обращаться.

На зов своего хозяина Роджер спустился с дерева и, несмотря на то что тот пришёл с суковатой палкой, держал себя по отношению к нему весьма приветливо. Однако по таким сценкам ещё нельзя судить об истинном характере шимпанзе; часто они бывают пожизненно привязаны к своему хозяину, который их вскормил с малолетства, но боже упаси попасть им в чужие руки! Роджер прожил у этих хозяев целых семь лет. Так что я шепнул

Михаэлю на ухо:

— Не может быть и речи, такого он пускай спокойно оставит у себя!

Но надо было знать моего сына! Он продолжал упорствовать и тянуть из меня жилы:

— Ну пап, ну ты пойми — ведь его пристрелят, как только его хозяин уедет в Европу, а он такой красивый, такой большой! Ну пап!

И я дал себя уговорить, о чём потом ещё не раз пожалел!

Какой-то африканец принёс всевозможные гаечные ключи и отвёртки; он бросил их нам с довольно большого расстояния, а сам тут же убежал. Цепь была закреплена не то пятью, не то шестью различными болтами и гайками, потому что Роджер, как нам объяснили, за эти годы превратился в искусного специалиста по побегам из плена. Мы с трудом отвинтили все эти хитрые приспособления и повели Роджера к грузовику. Там мы перебазировали маленькую Аку в ящик, освободив более просторные апартаменты для этого здоровенного малого.

Но как заманить его в клетку? Тогда мы придумали вот что: открыли дверь, а позади клетки поставили маленькую Аку так, чтобы Роджер мог её разглядеть сквозь прутья решётки. Как только он увидел сородича, тут же насторожился, шерсть на нём поднялась дыбом, он вскочил на грузовик и ринулся в клетку, чтобы схватить маленькую обезьянку. Но не тут-то было! «Щёлк!» — дверь за ним захлопнулась, а я принёс снятые с пилорамы крепкие доски и дополнительно забил ими клетку снаружи.

Затем мы двинулись в сторону «дома»; на этот раз им была ферма господина Шмоурло, где мы караулили диких слонов, чтобы запечатлеть их на киноплёнку.

По приезде я сразу же выпустил малютку Аку из заточения. Она радостно принялась бегать вокруг дома, а потом и по комнатам. Но под вечер её надо было забрать со двора домой из-за возможности появления леопарда. Но шутка сказать; поймать расшалившегося детёныша шимпанзе! Стоило мне схватить её за руку, как она сейчас же делала попытку меня укусить. Я вынужден был отпускать её руку, и она радостно убегала прочь. Тогда я решил испытать себя в качестве ковбоя: пытался поймать её с помощью лассо. Но попробуйте накинуть лассо на человека, у которого четыре руки!

Уже начало темнеть, а мы никак не могли справиться с маленькой нахалкой. Но надо же, чёрт возьми, найти какой-то выход из этого положения! Тогда мы решили вот что: я, Михаэль и несколько африканцев стали отгонять обезьянку от дома, стараясь загнать её в лес, отрезая ей обратный путь. Как я и ожидал, в лесу малышке показалось неуютно. Она испугалась, заплакала и с воплями бросилась ко мне; в один миг она забралась по мне наверх и обвила мою шею руками. Но стоило мне попытаться надеть ей ошейник, как она опять начала кусаться, вырвалась и убежала.

Тогда я принял отчаянное решение: неслуха придётся отшлёпать- ничего тут не поделаешь. И я действительно прикрикнул на неё и пару раз ей наподдал. Ака отреагировала чисто по-шимпанзиному: она рассвирепела, заплакала, завизжала и… замахнулась на Михаэля, стоявшего рядом со мной! Дело в том, что детёныш-шимпанзе не имеет права кусать своих родителей, поэтому они обычно вымещают зло на других, ни в чём не повинных существах. Мне пришлось крепко держать её за руку, чтобы она не набросилась на моего сына.

Наконец обезьянка утомилась; признав во мне хозяина, она сделалась такой послушной и кроткой, что мне без труда удалось застегнуть на ней ошейник, пряжку которого я на всякий случай ещё обмотал проволокой. За этот ошейник Аку на ночь привязали на пеньковой верёвке к её «домику». А днём ей разрешалось свободно бегать по двору.

Но должен сказать, что это был первый и последний раз, когда я побил маленькую Аку, живущую и поныне в нашем Франкфуртском зоопарке. С того самого вечера я стал её любимым «родителем», а Михаэль — заклятым врагом. Стоило мне только начать его ругать, как она со взъерошенной шерстью злобно набрасывалась на него. Если я её привязывал, она бывала несчастна. И как же она умела выражать эту свою скорбь! Обезьяна кричала, рвала на себе волосы, кидалась на спину и дрыгала ногами и руками, как это делают капризные маленькие дети. Но если я подходил поближе, она тут же взбиралась по мне, обвивала мою шею руками и судорожно впивалась всеми своими двадцатью пальцами. Притом довольно болезненно. Чтобы она меня отпустила, я должен был её долго уговаривать, успокаивать, играть с ней, а потом огромным скачком отпрыгивать в сторону, вне пределы её досягаемости. Бедная Ака! Нам было искренне жаль её, и мы желали и ей, и себе от всей души поскорее уж попасть домой, во Франкфуртский зоопарк.


Наконец надо было трогаться в дальнейший путь. Но как? Мы сидели одни на этой ферме, расположенной в пяти-шести километрах от основного шоссе: сюда никто не приедет. Тогда я выбрал из библиотеки господина Шмоурло французский роман под завлекательным названием «Мадонна спального вагона» и зашагал по направлению к шоссе. Там я сел на обочине и принялся с интересом листать этот бульварный роман. Как только из леса начинал доноситься рокот мотора, я сейчас же выходил на середину дороги и ждал. Но две-три машины, прошедшие за всё утро, ехали либо в неподходящем направлении, либо были уже перегружены.

Наконец мне удалось остановить тяжеленный дизель, вёзший бочки с бензином. Чёрный владелец машины был не против взять нас с собой, но ни за что не соглашался свернуть с шоссе и подъехать к ферме по просёлочной дороге. По-видимому, у него уже имелся печальный опыт езды по подобным разъезженным колеям. Поэтому он поставил машину на обочине, а сам слез и пошёл со мной пешком посмотреть своими глазами, какова дорога. Относительно обезьян я ему вообще не обмолвился ни словом, потому что боялся, что тогда он ни за что не согласится нас взять. Это я оставил в качестве «сюрприза» напоследок. Однако мы с ним поладили, он подъехал на своём грузовике к самым дверям фермы, и мы погрузили к нему в кузов весь свой скарб, включая клетки с обезьянами.

Большая клетка Роджера не влезала в уготованное для неё место, поэтому мы решили поставить её набок. Но когда мы её опрокинули, случилось нечто, от чего кровь у меня застыла в жилах: оказывается, доски пола в клетке были просто вложены в пазы, но не закреплены. Пока обезьяна сидела на полу, это никому не мешало. Теперь же, когда пол сделался боковой стенкой, доски эти стали медленно сползать в сторону. К счастью, Роджер был слишком занят обругиванием помогавших при погрузке африканцев, поэтому не сразу заметил открывшуюся лазейку. Будь это самка-шимпанзе, такое не ускользнуло бы от её внимания — те, как правило, проворнее и сообразительнее; я помчался за дом, схватил валявшиеся там первые попавшиеся доски и, не переводя дыхания, прибил их длинными гвоздями к клетке. И только убедившись, что они надёжно укреплены, мы отпилили торчавшие концы, а потом ещё обили клетку полосками железа, обмотали проволокой и забили крест-накрест рейками. Уф! Ну вот наконец всё было готово, и можно было трогаться в путь.

Ехали мы долго. Впереди нас некоторое время шёл другой грузовик, обдавая пас облаком красной пыли, так что вскоре мы выглядели так, будто здорово обгорели на солнце. Тогда наш водитель дал газ, расстояние между машинами всё сокращалось, а потом произошло то, что меня в Африке никогда не переставало удивлять: передний грузовик немедленно съехал на обочину и остановился, уступая нам дорогу, чтобы мы могли спокойно его перегнать.

Однако на подступах к реке Дабу и чёрным водителям бывает уже не до вежливости. Дело в том, что паром через реку (сооружённый из толстых досок, набитых на полые стволы деревьев), который обслуживает чёрный паромщик с несколькими помощниками, работает только с восхода солнца и до захода. Ни минутой раньше, ни позже. Паромщик находится на государственной службе, получает зарплату и не желает работать больше, чем ему положено. Перевозка машины через реку занимает около часа. Поэтому тот, кто стоит в хвосте длинной очереди, вынужден прождать полдня, а то и заночевать на берегу, где полно комаров и мух цеце.

Мы с Михаэлем разделись и поплыли рядом с паромом: ведь вблизи подобных переправ, как правило, не бывает крокодилов.

Машина шла только до Ганьоа; не доезжая ста метров до «campement», как здесь называются кемпинги или мотели, я велел остановиться. Дома эти гостиничного типа, построены вдоль главных магистралей страны на государственные средства и сданы в аренду частным владельцам. Впрочем, на сегодняшний день в них почти никогда не бывает свободных мест. Однако мне повезло, и я получил двухкомнатный номер. И только после того, как были заполнены все формуляры с их бесчисленными вопросами, только после этого подъехал грузовик, и мы начали выгружать весь свой зверинец, к великому ужасу арендатора кемпинга…

Между прочим, чёрный владелец грузовика, к моему удивлению, стал отказываться от денег за проезд:

— Ну что вы, месье! Мне это просто доставило удовольствие, месье!

Удивительные люди — эти африканцы! Никогда не угадаешь, как они поступят: то вот так, а то торгуются до одурения, как китайцы.

Пока мы затаскивали ящики с животными во двор, сбежалось около ста пятидесяти африканцев. Вся деревня сбежалась. Девочки-шимпанзе (их теперь у нас было уже две) и другие обезьяны испугались, а Роджер начал буйствовать. Он бросался на стенки своей клетки так, что она раскачивалась во все стороны, и мы вынуждены были её всё время придерживать, чтобы она не опрокинулась. Африканцы улюлюкали и старались совать палки меж прутьев клетки. Роджер до того разволновался, что время от времени стал высовывать руку, хватать меня за рукав и плакать. Как только я уходил, он снова начинал бесноваться.

А потом ещё заявились и белые постояльцы кемпинга, среди которых был какой-то капитан французской армии, который потребовал объяснить ему, что тут происходит. В течение шести часов я только и занимался тем, что прогонял зевак со двора. Когда стемнело, двор, слава тебе господи, опустел. При тусклом свете электрической лампочки (гордости кемпинга) нам наконец удалось поесть, а потом принять душ под подвешенным к потолку ведром с душевым шлангом. После этого мы замертво упали на постели.

Не успели мы заснуть, как под окнами снова начался скандал. Я слышал недовольное ворчание постояльцев, которым помешали спать, и полуголый кинулся во двор, к Роджеру. Оказывается, его возмутила собака, которая стояла возле его клетки и лаяла на него. Это была сторожевая собака кемпинга. С отчаянной решимостью я заманил пса в какой-то сарай и запер его там. Когда я уже улёгся в постель, Роджер снова принялся орать и барабанить. Причём антракты между его «выступлениями» становились всё короче. Наконец я не выдержал и снова выбежал из дома. Во дворе никого не было. Но тут я понял причину беспокойства Роджера: прямо против его клетки, над входом в кемпинг, висела электрическая лампочка, которая горела сейчас на удивление ярко, потому что была единственной из всех подключённых к движку в столь поздний час. Она слепила глаза обезьяне и не давала ей уснуть. Тогда я разыскал лестницу, влез наверх и слегка вывернул лампочку. Наконец наступил покой до утра.

Ещё до завтрака Михаэлю пришлось взять на себя защиту обезьян от зевак. А я побежал разыскивать какую-нибудь возможность уехать отсюда в Бваке, в нашу штаб-квартиру. Но все местные торговцы уверяли меня, что отсюда никакие машины не ходят непосредственно в Бваке, что непременно придётся ехать с пересадкой. Но я был уже стреляный воробей и знал цену подобным утверждениям, поэтому продолжал свои поиски. И нашёл. Под навесом какой-то фактории, прямо на улице, но зато на модной американской раскладушке спал здоровенный шофёр грузовика. Его «apprentis», подручные, завернувшись в одеяла, лежали прямо на земле. Один из них уже проснулся, и я спросил у него, куда они держат путь. К моему неописуемому восторгу, он ответил, что они направляются в английский Судан, но сначала заедут в Бваке. Чёрный шофёр не знал французского, зато говорил по-английски и был рад-радёшенек найти хоть кого-то, с кем можно объясниться. Как водится, он принял меня за американца. Мы долго торговались относительно цены за проезд и сошлись наконец на сумме в несколько сот марок за шестьсот километров. Он пошёл на рынок подыскать себе ещё несколько попутных пассажиров и ровно в 10, как было договорено, подъехал к воротам кемпинга. Мы начали погрузку, а арендатор кемпинга облегчённо вздохнул…

Однако не так просто оказалось в толпе зевак найти несколько дюжих мужчин, решившихся поднять клетку с Роджером и погрузить её в кузов «камьона»…

(обратно)

Глава пятнадцатая Ночной бой с Роджером

Итак, мы пустились в путь со всем своим «Ноевым ковчегом», упакованным в ящики, коробки и клетки и водружённым на грузовик «английского» африканца, направляющегося в Бваке. Наш «ковчег» сильно пополнился за последние дни: теперь у нас было уже три шимпанзе — Роджер и две малышки — Ака и Лулу, затем несколько мартышек-мангобеев и других обезьян, были у нас и птицы и виверры. Рядом с нами в кузове сидело по двадцать, а иногда и по тридцать попутных пассажиров, которые нас приветливо угощали орехами кола, запихивая нам их пальцами прямо в рот. Но зато они безо всякого спроса угощались нашими бананами, припасёнными для обезьян… Я сидел сзади, возле клетки с Роджером с палкой в руках, потому что беднягу выводило из себя то обстоятельство, что при каждой остановке грузовика вокруг собирались зеваки, кричали, а то и дразнили его. Силища же у него была медвежья, и разломать клетку ему бы ничего не стоило, если не следить за ним неустанно. Кроме того, от страшной тряски по разъезженной дороге в течение многих часов Роджер очень страдал. Он уж и не знал, что предпринять: пробовал ехать стоя на четвереньках и во весь рост, держась руками за прутья, пытался и сесть, но по причине костистого зада это было ему неудобно. Бедный Роджер! Он наверняка решил, что такие грузовики созданы с единственной целью истязать несчастных обезьян! Время от времени он просяще протягивал мне руку сквозь прутья клетки, чтобы я подержал её в своей, пожалел и успокоил его. А то снова начинал буйствовать, и я, ей же богу, не мог поставить ему это в вину — уж очень бедняге было не по себе! Тогда он всей тяжестью повисал на прутьях клетки, его могучие мускулы угрожающе вздувались, он визжал, орал и старался схватить меня и укусить. В таких случаях мне приходилось отходить от клетки и ехать стоя. Сидящие впереди чёрные пассажиры то и дело предупреждали меня криками, чтобы я наклонился, иначе свисающие над дорогой сучья могли бы снести мне голову.

Мы останавливались почти в каждой придорожной деревне, потому что одни пассажиры слезали, а другие забирались на машину. Причём всё это каждый раз сопровождалось длительными переговорами и торговлей относительно стоимости проезда. Перевозка пассажиров по дорогам Африки — важная статья дохода водителей грузовиков. Ведь там, где нет или почти что нет железных дорог, — это единственный способ передвижения. Так что нанять в Африке грузовик сразу же до необходимого вам пункта — предприятие абсолютно безнадёжное; надо платить за каждый километр, как у нас в электричке.

Впрочем, я заметил, что африканцы в Западной Африке охотно разъезжают туда-сюда. Редко мне приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из них брёл по шоссе пешком. Если не считать платы за проезд, то само путешествие обходится им довольно дёшево благодаря древнему обычаю, по которому путник в любой чужой деревне имеет право безо всякого подсаживаться к общему котлу и пользоваться бесплатным ночлегом. Государственные границы здесь существуют только для белых, чёрные же всё равно ездят безо всяких виз.

Каждую более длительную остановку грузовика и дебаты с новыми пассажирами я использовал для того, чтобы распить вместе с владельцем грузовика (который был рад поговорить хоть с кем-нибудь по-английски) бутылку пива в какой-нибудь деревенской пивнушке.

Заодно я старался выведать, нет ли у кого-нибудь в этих местах приручённых диких животных: детёнышей обезьян, леопардов или тому подобное. И вскоре уже в кабине водителя сидел прелестный чёрный мангобей, ручная длиннохвостая обезьяна. Вокруг талии у неё был пояс, к которому прикреплялась верёвка, впрочем, обезьянка не делала ни малейших попыток удрать.

Один прокажённый гордо сообщил мне, что у него дома живёт «sing comme les hommes blancs» — «обезьяна, похожая на белых людей». Я не мог понять, что же это у него такое, но, когда он принёс своё чудо, очень обрадовался: это оказалась мартышка — белоносый гусар, у которой действительно белое лицо и рыжевато-блондинистые волосы.

Я уже давно не надевал пробкового шлема, потому что понял, что большинству людей они здесь совершенно не нужны. Я носил «зюйдвестку» с мягкими, свободно свисающими полями. Ведь в Южной Америке, через которую тоже проходит экватор, никто никаких шлемов не носит, а надевают простые соломенные шляпы. Но для поездки на грузовике я решил его всё же нахлобучить себе на голову, так как между шлемом и головой остаётся довольно большой зазор, в который приятно задувает попутный ветерок. При этом я обнаружил, что кожаные ремешки, имеющиеся на таком головном уборе, служат не только для красоты: внезапно его сдуло у меня с головы. Мои спутники подняли невообразимый крик, и грузовик остановился. Так что я смог одного из «подручных» шофёра послать подобрать его. Но к моему большому удивлению, парень не остановился возле того места, где шлем укатился в кусты, а продолжал бежать всё дальше назад, по направлению к деревне. Оказывается, он неправильно меня понял и решил, что я забыл свой шлем именно там. А от деревни мы отъехали уже на довольно порядочное расстояние. Пришлось послать второго его догонять, но, пока этот понял, что от него требуется, первый скрылся уже из виду.

Боже мой, как эти африканцы умеют ругаться! Владелец грузовика прямо-таки бушевал и отвесил затрещину третьему подручному, который ко всему этому делу не имел никакого отношения. Он даже пригрозил, что возьмёт с меня неустойку за эту задержку (что ему, разумеется, не удалось).

Тем не менее я потерял всякий интерес к этому великолепному произведению шляпной промышленности и подарил его нашему бою Джо.

Зато в другой раз наш водитель проявил себя как истинный филантроп. Обнаружив непосредственно за крутым поворотом большую колдобину на дороге, он остановился, слез, срубил на обочине молодое деревце и старательно вкопал его посреди дороги в землю.

— Ведь другая машина может попасть туда колесом и сломать ось, — пояснил он мне. — Особенно когда стемнеет!

Должен сказать, что чёрные водители вообще, как правило, друг с другом весьма предупредительны. Ни разу я не видел, чтобы кто-нибудь затевал бессмысленные гонки, стараясь обойти другого, как это сплошь и рядом бывает у нас, в Европе. Каждый раз, когда нагоняют более медленно идущую машину, та без звука съезжает на обочину и пропускает нагнавшего вперёд. Правда, частенько в таких случаях обе машины стоят какое- то время рядом, и водители обмениваются новостями или продуктами.

Но как-то мы надолго застряли перед деревянным мостом, починкой которого занималась целая бригада дорожных рабочих под наблюдением бригадира-африканца. Старые доски из твёрдой древесины были сняты, и двое или трое из ремонтников, не спеша, в спокойствии душевном, длинными гвоздями прибивали новые. То, что машина, набитая пассажирами, нетерпеливо ожидает переправы, нисколько их не волновало. На нашего чёрного водителя, пытавшегося их поторопить, они не обращали ни малейшего внимания. Можно было рассчитать, что при таких темпах работы мы простоим здесь полдня. Поэтому водитель подошёл ко мне и заявил, что поскольку я здесь единственный белый, то мне и следует поставить на место нахалов-ремонтников. Ну что ж. Надо сказать, что за время своего пребывания в этой стране я собрал уже довольно солидный набор французских ругательств, однако для более обстоятельного высказывания он показался мне недостаточным. Но поскольку в таких случаях «тон делает музыку», то есть важны не сами слова, а угрожающая интонация, с какой они произносятся, то я набрал в лёгкие воздуха и принялся ругаться по-немецки.

Успех оказался ошеломляющим. Ремонтники словно очнулись ото сна, шустро забегали, притащили на мост все валявшиеся вокруг доски и уложили их, не прибивая к балкам. После этого нашей махине-грузовику было милостиво разрешено переехать на другую сторону. Правда, предосторожности ради — очень медленно; а пассажиры на всякий случай слезли и пошли пешком.

Впереди нас бежал слух, что едут два американца, которые «платят деньги за пойманных животных». Поэтому на дороге нас уже ждали люди, у которых было что предложить. Правда, по ценам, для Африки отнюдь не дешёвым. Объяснялось это подорожанием мяса. Ведь этих животных можно было с тем же успехом съесть.

Возле обочины часто рядом с бананами, ананасами и пивом можно было увидеть вывешенных для продажи застреленных обезьян. Картина не из приятных.

Михаэль вдруг пожаловался на головную боль, усталость, и ему страшно захотелось пить. Но поскольку возле шоссе не так- то легко найти отфильтрованную воду, я дал ему выпить полбутылки красного вина и заодно 6–8 таблеток сульфонамида: у парня явно был жар. Очень неприятно, когда кто-то заболевает во время поездки на грузовике! На всякий случай я засунул его в кабину водителя. Но к вечеру ему там стало слишком душно, и он попросился на свежий воздух. Так что мы снова поменялись местами.

В восемь часов вечера, когда уже стемнело, сзади поднялся невообразимый крик. Машина рывком остановилась, и кто-то из пассажиров рванул дверцу в кабину водителя, вопя:

— Votre fils est mordu par le grand chimpanse! («Вашего сына укусил большой шимпанзе!»)

И в тот же момент до меня донёсся крик Михаэля:

— Папа, иди скорее, Роджер уже наполовину вылез!

Я в свою очередь кричу, есть ли у него палка. Оказывается, была, но беснующийся шимпанзе успел вырвать её у него из рук и теперь уже сам оттуда, из клетки, старался ткнуть ею в Михаэля. Однако с пустыми руками я был бессилен против обезьяны. Поэтому что есть духу кинулся бежать к бамбуковой изгороди ближайшего к нам домика деревни, через которую мы как раз проезжали; вырвав из неё несколько бамбуковых палок, я взобрался с ними в кузов машины.

Тут я увидел, что именно произошло. Роджеру удалось вырвать один железный прут клетки из паза и согнуть. Таким образом он высвободил себе место для того, чтобы целиком просунуть свою длинную руку и схватить Михаэля. Первым делом он вырвал у него из рук палку, чтобы тот не мог помешать ему расшатывать и сгибать следующие прутья клетки. Не успел мой сын оглянуться, как Роджер уже протиснул голову и плечо в образовавшееся отверстие. Михаэль в отчаянии старался запихнуть его назад голыми руками. Но это было далеко не просто и очень опасно. Во-первых, ему приходилось непрерывно наклоняться, чтобы не стукнуться о нависающие над дорогой сучья, а главное, что он при этом пришёл в слишком близкий контакт с беснующейся обезьяной.Результат не замедлил сказаться: Роджер ухватил его за руку, сорвал с него полрубахи и, в довершение всего, сильно искусал всю кисть руки.

Мне некогда было заниматься Михаэлем, потому что первым делом надо было утихомирить шимпанзе. Я подскочил к клетке и с силой ударил палкой по цепким пальцам обезьяны, которыми она как раз собиралась расшатать второй прут.

Роджер вёл себя как безумный, с размаху кидался на решётку так, что вся клетка качалась, грозя вот-вот опрокинуться. Потом он молниеносным движением высунул руку и выхватил у меня бамбуковую палку. Но у меня наготове была уже вторая, и я продолжал ею лупить его по рукам. При этом мне приходилось лавировать между всеми этими ящиками и коробками, чтобы не подойти слишком близко к клетке, где шимпанзе мог до меня дотянуться.

Все пассажиры соскочили с машины и разбежались кто куда. Один лишь наш бой Джо светил мне издали большим карманным фонарём (что ему потом высоко зачтётся!), Роджер же не переставал неистовствовать, вырвал у меня и вторую, и третью палку и старался ткнуть ими в меня. Но я зорко следил за тем, чтобы он не успевал ухватиться за следующий железный прут и расшатать его; как только он за это принимался, я бил его немилосердно палкой по рукам…

Может быть, это выглядит жестоко, но, если бы шимпанзе вырвался на волю, могло произойти несчастье. Ведь речь шла не о диком животном, выловленном непосредственно в лесу, — такое бы постаралось поскорее убежать от всех этих двуногих существ.

Роджер же прожил большую часть своей жизни рядом с людьми и нисколько их не боялся. Страшно даже представить себе, как он изувечил бы жертву, на которую бы напал!

Вскоре у меня не осталось ни одной палки. Каким-то чудом у одного из наших попутчиков оказалась сабля. Я схватил её и несколько раз ударил ею плашмя по судорожно работающим рукам Роджера. Поскольку воцарилась тишина, а удары явно были болезненными, Роджер стал постепенно успокаиваться и наконец забился в дальний угол своей клетки.

Теперь можно было перейти к уговорам, что я и сделал. Когда у самца-шимпанзе такой приступ проходит, с ним можно вполне нормально общаться, как с вполне разумным существом. Вот и на этот раз: я окликнул его, он ответил, подошёл к решётке и обиженно протянул мне свои побитые пальцы, чтобы я пожалел его. Он бы охотно дал их мне и полечить, но мне сейчас было не до того. Я поспешно выпрямлял согнутые прутья решётки, кто-то из африканцев дал мне прочную верёвку, где-то я раздобыл и проволоку и принялся закреплять ими палки поперёк прутьев. Вскоре решётка стала непроницаемой.

И только тогда я смог подозвать Михаэля и осмотреть его руку. Она имела страшный вид и ужасно кровоточила. Указательный и средний пальцы были разорваны до костей.

Африканцы утверждали, что здесь в деревне есть врач. Один из них даже вызвался сбегать за ним. Но напрасно: врача дома не оказалось. За местным же знахарем нужно было идти в соседнюю деревню. Но всё это длилось бы слишком долго. Поэтому я решил ничего с рукой не предпринимать, а ехать поскорее в Бваке, до которого осталось всего 65 километров. Я выгреб из чемодана два носовых платка и туго перевязал ими руку сына.


Потом мы поехали дальше. Должен признаться, что вся эта история здорово вывела меня из равновесия. Пять лет тому назад меня самого покусал самец-шимпанзе, причём не так уж злобно, почти играя. При этом он мне повредил какое-то сухожилие, и руку в тот же день пришлось оперировать. А потом ещё дважды повторить операцию. Но средний палец так и остался на всю жизнь изуродованным: он больше не сгибается. И это ещё полбеды — я был на волосок от ампутации всей руки! При этом я имел дело с хорошими хирургами, в первоклассной больнице. А вот что здесь, в дебрях Африки, будет с рукой моего сына — это ещё совершенно неясно. Я считал километры…

Но такая махина, как этот грузовик, ездит по подобным плохим дорогам не больно-то быстро, так что прошло ещё добрых два часа, пока мы добрались до Бваке. Мы вкатили на машине, набитой пассажирами, прямо во двор нашего друга Абрахама. Причём ночью и в кромешной тьме. Я решил заранее соскочить с машины, чтобы дать знать хозяевам о нашем приезде, но прыгнул так неудачно, что растянулся во всю длину на щебёнке, расцарапав себе лицо и обе руки. Так что в дом я заявился с разбитым подбородком и повреждённым носом, притом весь в грязи.

Разумеется, после нашего ночного происшествия ни один из пассажиров не отваживался взяться за клетку с Роджером, чтобы сгрузить её с кузова. Мне пришлось удвоить и даже утроить чаевые, пока нашлось наконец несколько храбрецов. При этом я не переставал опасаться, что при малейшей попытке Роджера заявить свой протест они попросту бросят клетку на землю, она развалится, и животное окажется на свободе. Но к счастью, этого не произошло, и вскоре весь наш многочисленный багаж стоял посреди двора, а машина укатила.

Только теперь я мог вплотную заняться Михаэлем. Я вытащил медикаменты, опустил его руку в раствор марганцовки и затем внимательно обследовал её. Пришлось вкатить ему немедленно порцию пенициллина, засыпать раны порошком сульфонамида и забинтовать. А потом уж я промыл и заклеил пластырем ссадины на своём лице.

До Абрахама время от времени доходили слухи о том, где нас носит, и, по его приблизительным подсчётам, мы должны были вернуться ещё две недели назад. Но вот наконец мы снова попали в цивилизованные условия. Немного передохнув, мы с Михаэлем принялись за изготовление транспортных клеток и имели удовольствие при сорокаградусной жаре распиливать тупыми ножовками толстые железные прутья на небольшие куски, а из твёрдой африканской древесины, в которую и гвоздя-то не вобьёшь, мастерить ящики. Когда мы нечаянно оставляли клещи на солнце, а потом снова брали в руки, то, вскрикнув от нестерпимой боли, швыряли их на землю — до того они накалялись. Так что каждая доска, каждый ящик и вообще всё вокруг было буквально пропитано нашим потом, несмотря на то что работали мы в одних плавках.

Вскоре Роджер принялся бушевать и по ночам. В африканском районе городка каждый вечер устраивались танцы под барабанные концерты. Ну разумеется же, Роджеру было необходимо принимать во всём этом живейшее участие. Он кричал и прыгал по своей клетке с такой силой, что она начинала разъезжать по всему двору. Через два дня появился местный полицейский, заявив, что должен пристрелить это опасное животное, которое не разрешается держать вблизи жилых домов. Соседи жалуются.

Удивительно, но то же самое я пережил когда-то раньше в Берлине! Люди повсюду одинаковы. Ничего не поделаешь — пришлось нам по очереди спать во дворе на раскладушке рядом с клеткой Роджера, чтобы составлять ему компанию и успокаивать в случае нужды.

(обратно)

Глава шестнадцатая Предотъездные хлопоты

Как я уже говорил, у нас с Михаэлем заранее были взяты обратные билеты до Франкфурта. Но теперь, когда мы набрали столько живности, это дело пришлось пересмотреть. Не могли же мы тащить с собой в самолёт тяжеленную клетку с Роджером и все эти ящики с другими животными. Да и оплатить провоз такого багажа было нам не по карману. А кроме того, я бы и побоялся везти это теплолюбивое зверьё в апреле в самолёте: ведь в Европе в это время наверняка ещё достаточно прохладно, не говоря уже о багажном отделении самолёта, летящего на высоте 3000 метров, где вообще жутко холодно! Есть, правда, ещё одна возможность. Поставить клетки с животными в передний отсек для ручной клади, который находится между кабиной пилота и пассажирским салоном. Там значительно теплее, чем в хвостовом отсеке с его тонкой алюминиевой обшивкой. Но никакая воздушная компания не может заранее этого разрешить — такие вещи решает только пилот. И я ничуть не сомневаюсь в том, что, как только Роджер устроит свой обычный концерт, в который охотно включатся и маленькие обезьянки, любой пилот сейчас же потребует перенести ящики в хвостовое отделение.

Поэтому я принялся подыскивать какой-нибудь подходящий морской транспорт, идущий в ФРГ. Однако меня стали уверять, что ни один пароход непосредственно до Гамбурга не идёт. Но поскольку меня срочно вызывали домой, в зоопарк, и с животными должен был ехать один Михаэль, я счёл слишком рискованным отправлять его с пересадкой в Марселе или Генуе. Как- никак ему было всего шестнадцать лет. Да и с его скудными познаниями французского языка ему было бы трудно уладить все формальности, связанные с пересадкой на железную дорогу вместе со всей этой компанией. Нет, так не пойдёт, решил я, и направил телеграфный запрос в портовый город Абиджан. Через пару дней мне ответили, что никакого корабля до ФРГ не предвидится. Однако я по своему опыту знал, что это ещё ничего не значит. Поэтому сел на узкоколейку и поехал туда сам.

Поездка в Абиджан занимает целый день, да и то только в том случае, если попадёшь на экспресс, который ходит лишь раз в неделю. Оборудован этот поезд весьма удобно и комфортабельно, наподобие наших скорых поездов, только с той разницей, что тут сидишь рядом с какой-нибудь увешанной золотом женой богатого купца из племени диула, которая безо всякого стеснения кормит грудью своего ребёнка. Кроме того, этот так называемый экспресс может часами пережидать встречный поезд, если тот почему-либо запаздывает.

Поезда здесь вообще не поспешают. Машинист, кочегар и проводники обычно чёрные, белые работают, как правило, только на станциях. Иногда случается, что в дороге кончается топливо, и тогда все пассажиры вынуждены бежать в лес, чтобы набрать дров для топки паровоза. А если у машиниста где-то по дороге, в деревне, есть какая-нибудь пассия, то может случиться, что поезд простоит там пару лишних часов (так мне во всяком случае рассказывали). Единственное утешение состоит в том, что имеется вагон-ресторан…

По дороге я познакомился с одним африканским коммерсантом, весьма элегантно одетым и благообразным человеком. Он рассказал мне, что экспортирует много дозволенных и недозволенных товаров из колонии Берег Слоновой Кости в Либерию. По всей видимости, предприятие было весьма доходным.

— Поначалу африканские таможенники в Либерии никак не соглашались меня пропустить в страну с моим грузовиком, нагруженным оружием, — рассказывал он, ухмыляясь. — Они не пожелали взять у меня денег, короче говоря, ничем невозможно было их соблазнить. До того они оказались неподкупными, что я просто поразился! Эти парни заявили мне, что до тех пор, пока они будут сидеть в таможне, пусть я и не мечтаю перебраться через границу. Тогда я поинтересовался, с каких до каких они сидят в таможне. Оказалось, что с семи утра и до семи вечера. Я подождал, пока они в восемь часов закончили своё дежурство, и потом без лишних хлопот переехал через границу…

Спустя некоторое время «экспортёр» встал и пошёл в вагон- ресторан. Тот, кто разъезжает с обезьянами по стране, а дома работает в зоопарке, всегда привлекает к себе необычный интерес. Поэтому на освободившееся напротив меня место сразу же сел французский фермер или, как их здесь называют, «colon», тщедушный мужчина, который тоже пустился со мной в приятную беседу. Вскоре вернулся из ресторана африканец (рослый малый атлетического сложения) и пожелал занять своё прежнее место. Однако мой визави делал вид, что не замечает его. Далее после того, как африканец вежливо показал ему свою плацкарту и попросил освободить его законное место, «colon» недовольным тоном лишь осведомился, что разве тот не видит, что теперь он здесь сидит?

Огромный африканец очень спокойно взглянул на свои часы и подчёркнуто вежливо произнёс:

— Я жду ещё три минуты, уважаемый месье, а потом я позволю себе пересадить вас на другое место.

Я заметил, что мой собеседник почувствовал себя явно неуютно. Он теперь бы уже охотно уступил это место, но не хотел сдаваться и уронить своё достоинство, поэтому продолжал сидеть. Мне и самому никак не хотелось участвовать в этой перепалке и к тому же ещё являться невольным поводом для неё. И тут мне пришла спасительная идея: я сказал белому месье что он, собственно говоря, сидит на моём месте, потому что мы незадолго до этого поменялись местами с африканцем. Так что если он не уступит, это буду вынужден сделать я. «Colon» тут же вскочил (не сумев даже скрыть явного чувства облегчения) и вежливо предложил мне занять его место. Таким образом мир был снова восстановлен.

Разумеется же, я нашёл в Абиджане через судового маклера пароход, шедший непосредственно в Гамбург. Это было небольшое грузовое судно водоизмещением в 2000 тонн, зафрахтованное под перевозку ценных пород африканской древесины. Я немедленно сел в моторную лодку, которая вывезла меня далеко в лагуну, к тому месту, где качался на якоре пароходик «Жозеф Блот». Был весьма любезно принят капитаном и его помощниками, которые меня пригласили вместе отобедать в кают-компанию. За обедом мы обо всём договорились, причём их устроило даже то, что деньги за провоз моего сына вместе со всем зверьём будут уплачены только по прибытии в Гамбург, притом уже в немецких марках. Ну что ж — по рукам!

Однако до отплытия было ещё далеко — судну предстояло добрать часть груза, и только затем, перед самым отплытием, разрешалось привезти клетки с животными. Я пошёл осматривать места, которые будут отведены под наш груз, смерил ширину двери и, к своему ужасу, убедился, что большая клетка с Роджером сквозь неё не пролезет. Следовательно, надо было мастерить новую, более узкую клетку (представляете себе удовольствие?).

Затем я полетел назад, в Бваке с большим трудом раздобыл товарный вагон под наш «зверинец» и стал готовить его к отъезду.

Как я уже упоминал, меня ждали во Франкфурте, и Михаэлю предстояло ехать одному с животными. Мой самолёт отходил за два дня до его отъезда из Бваке в Абиджан. Я же сел вечером в Абиджане (заметьте, на экваторе!) в самолёт, на другое утро был уже в Париже (там как раз бастовали рабочие метрополитена, что меня несколько задержало), в тот же день вечером я уже сидел в спальном вагоне, мчавшем меня во Франкфурт, куда и прибыл на следующий день (правда, дрожа как осиновый листочек от холода!). Михаэлю же в лучшем случае удастся прибыть сюда не раньше чем через месяц; при этом ему ещё предстояло нанять африканцев для погрузки всего нашего скарба в вагон да, осторожности ради, проспать в этом вагоне ночь до отхода поезда, который намечен на другое утро.

Какой-то чёрный полицейский проявлял повышенный интерес к нашему вагону с его необычным грузом. Михаэль страшно на него злился и наконец, не выдержав, начал ругаться по-немецки:

— Убирайся отсюда, идиот, чего тебе здесь надо?

Каково же было его удивление, когда тот ему тоже по-немецки ответил, что прекрасно понимает, что ему было сказано… Оказывается, он два года провёл в Майнце в составе французских оккупационных войск. К счастью, он не обиделся, а, наоборот, решил отметить наш отъезд парой бутылок пива.

До Абиджана Михаэля вызвался сопровождать двенадцатилетний маленький энтузиаст — весёлый курчавый негритёнок Андрэ. Он караулил животных, когда Михаэль ходил закупать для них еду; да к тому же в Абиджане ещё предстояло запастись провиантом на всё долгое морское путешествие, обеспечить себе выездную визу от французских властей, уладить все дела с таможней, капитаном и судовыми маклерами. Нелёгкая задача для парня, который французский изучал лишь в школе, да и то только в течение трёх месяцев! Тот «африканский» французский язык, который он доучивал уже здесь, в стране, был, прямо скажем, не самый благозвучный и утончённый. К счастью, газеты в Дакаре и городах побережья нас уже неоднократно интервьюировали и затем помещали дружелюбные сообщения о нашей поездке по стране, поэтому нас многие сразу узнавали, и чиновники относились к Михаэлю приветливо и с полным пониманием.

Через шесть дней я, уже во Франкфурте, согласно договорённости, получил от пароходной компании в Абиджане телеграмму, сообщавшую, что пароход «Жозеф Блот» с грузом вышел в море. И пока судёнышко не спеша пробиралось по Атлантическому океану, приближаясь к холодным берегам Европы, я считал часы…

А следующую главу я предоставил написать моему сыну Михаэлю.

(обратно)

Глава семнадцатая Михаэль плывёт с животными домой

Эту главу мой отец заставил написать меня. А писать, сами понимаете, не так-то просто! Ведь даже школьная экскурсия, какой бы интересной она ни была, если потом тебя заставляют написать о ней сочинение, может сразу же осточертеть… Вот и сейчас, когда я должен описать, как совершенно один вёз животных для зоопарка из Африки во Франкфурт, прямо не знаю, с чего и начать. Ну да ладно, попробую.

Между прочим, это я уговорил отца приобрести животных — он совершенно не собирался этого делать. Но я так долго к нему приставал, что он наконец сдался. Так что мой обратный билет на самолёт пропал, а вместо него отцу пришлось подыскивать для меня подходящий рейс на пароходе. Потом он улетел, а я остался с животными в Бваке, откуда через день должен был отправиться в товарном вагоне по узкоколейке к побережью. Это было очень здорово, ей-богу, потому что теперь ведь я стал сам себе хозяином!

Поскольку я не доверял здешней железной дороге, то есть не был уверен в том, что поезд завтра утром действительно отправится точно в назначенное время, то уже накануне днём собрал целую ватагу африканцев и с их помощью подвёз весь наш багаж к вагону. Я решил заночевать прямо здесь. Мы заранее сторговались с ними за 500 франков; но на перроне они вдруг заявили, что погрузка в вагон не входила в расчёт и пусть я ещё доложу 50 франков. Но тут оказалось, что вагон ещё не убран и в нём полно коровьего навоза. За уборку они стребовали с меня ещё дополнительно 200 франков. Вот черти! Я был уже в бешенстве, но тут увидел Атика, молодого арабского торговца, с которым мы здесь подружились. Он шушукался с африканцами и явно подзуживал их вытрясти меня хорошенько. Такие шуточки. Ну погоди, решил я, и молча, без звука уплатил требуемую сумму. Зато вечером я на нём отыгрался! Он предложил мне напоследок сходить с ним в ресторан, и я принял приглашение. Тут я, заказав самые дорогие яства и питьё, «выставил» его так, что это встало ему дороже всей моей погрузки! Вдобавок я вынудил его подарить мне «на память» маленькую обезьянку, которую продавал какой-то африканец… Так что мы были квиты.

А вообще-то Атик — чудесный малый. Волосы у него вьются крупными кольцами, а лицо приятного оливкового оттенка. Он влюблён в свою родину, Ливан, и мечтает в скором времени туда поехать, поискать себе невесту. Ни о какой другой жене, кроме ливанской, для него и речи быть не может, так он во всяком случае меня уверял.

Когда все наши звери и шмотки были погружены в вагон, я посадил туда маленького Андрэ, чтобы он их караулил, а сам решил сходить напоследок в кино. Потому что неизвестно ведь, когда мне теперь представится такая возможность. Но если бы я знал, чем это всё кончится, то ни за что бы, конечно, не пошёл!

Когда я возвращался из кино, то обнаружил, что потерял свой бумажник. Я жутко перепугался — прямо мурашки побежали по спине: ничего себе положеньице — один в Африке и без денег! Разумеется, арабы одолжили бы мне наверняка, но всё равно это было бы страшно неудобно. Так что я со всех ног припустился назад. Уже темнело. В кино я застал чёрного уборщика, который ходил меж рядами, подсвечивая карманным фонариком. Я обратился к нему по-французски, и он действительно вытащил из кармана мой бумажник — «да, он здесь валялся, месье, под сиденьем». Но когда я открыл его, в нём оказалось всего 500 франков. Я же точно знал, что там было не меньше 40 тысяч франков! Когда я ему это растолковал, парень стал выворачивать все свои карманы и клясться, что больше у него ничего нет, призывая в свидетели святую деву Марию и Иисуса Христа.

Поскольку я знал, что владелец кинотеатра, здоровенный француз, спит обычно в каморке, позади кассы, то потащил этого нечестивца к нему и стал стучать в дверь к «патрону», пока тот не вышел. Спросонья он никак не мог понять, в чём дело. Но потом упёр руки в боки и заорал громоподобным голосом на своего подчинённого. И, смотрите-ка, деньги сразу же появились! Мне здорово повезло, что «Патрон» спал именно там, а не дома и что он оказался таким порядочным человеком, а то я влип бы в весёленькую историю!

Когда я подходил к вокзалу, то уже издали услышал громкие всхлипывания. Оказалось, что это ревёт маленький славный Андрэ. Он не смог открыть изнутри тяжёлую задвижную дверь вагона, и, когда стемнело, на него напал жуткий страх. Шутка ли сказать: один на один с огромным шимпанзе Роджером и злыми духами, которые наверняка обитают в таком тёмном вагоне! Мне стало ужасно жаль беднягу, и я еле сумел утешить его.

А на следующее утро мы с опозданием всего на четыре часа (!) выехали наконец из Бваке. По дороге «экспресс» повсюду простаивал часами, но, когда я пытался послать Андрэ за чем-нибудь, он каждый раз боязливо отказывался: мальчишка страшно боялся, что поезд в это время тронется и он останется один среди чужих людей, говорящих на непонятных языках, которые, чего доброго, ещё съедят его…

Разумеется, повсюду, где мы останавливались, сбегались местные жители поглазеть на наших животных. Они хохотали, размахивали руками и визжали от восторга, отчего Роджер каждый раз приходил в неистовство. Во время одного такого приступа он опять поймал меня за руку (на этот раз за другую) и укусил за щеку. Ранки были незначительные, но я боялся, как бы не занести в них какую-нибудь инфекцию, потому что заболеть во время такой поездки никак не входило в мои планы.

В портовом городе Абиджане я оставил Андрэ на вокзале караулить животных, а сам отправился в пароходную компанию, с которой отец заключил договор на погрузку. Они действительно вскорости пригнали грузовик и всё погрузили. Когда мы подъезжали к понтонному мосту, откуда ни возьмись выехал роскошный лимузин «быоик» с пассажирами-африканцами и создал аварийную ситуацию, поехав против всяких правил. Француз, сидящий за рулём нашего грузовика, страшно вспылил и начал ругаться с чёрным шофёром лимузина. Но поскольку тот не желал уступать дорогу, француз внезапно тронулся с места и просто-напросто отодвинул своим грузовиком лимузин в сторону, помяв и покорёжив ему кузов. А сам как ни в чём не бывало поехал дальше.

Когда мы уже въехали во двор пароходной компании, нас нагнал чёрный шофёр лимузина вместе с полицейским. Он прямо кипел от негодования. Началась ужасающая перепалка. Чуть только дело не дошло до драки, но шофёр лимузина не очень-то решался полезть к нашему, потому что вокруг стояли мускулистые грузчики-африканцы из пароходной компании. Я на всякий случай стушевался, потому что мне только не хватало ещё, чтобы полицейский записал меня в качестве свидетеля, после чего я был бы обязан явиться на судебное разбирательство в Абиджан…

Поскольку пароход отходил только через два-три дня, клетки и ящики с животными, а также мою раскладушку поставили на это время в гараж. Конечно же, опять со всей округи сбежались зеваки. А Роджер уже совершенно не мог видеть чёрные лица, и, как только они возникали перед ним, он начинал буйствовать.

Я боялся, как бы и здесь жители соседних домов не нажаловались в полицию из-за постоянного крика и шума, и поэтому старался держать дверь закрытой. Но в гараже было два окна, в которых то и дело появлялись головы зевак. Когда я прилёг отдохнуть на раскладушку, они совершенно не давали мне задремать. Тогда я, потеряв всякое терпение, запустил ботинком в штангу над окном, придерживающую железные жалюзи. И, как ни странно, попал с первой попытки! Жалюзи с грохотом опустились на курчавые головы непрошеных гостей; поднялся невообразимый крик, после которого полдня меня уже никто не беспокоил.

В таможне дело прошло совершенно гладко. Таможенник знал моего отца, а кроме того, и сам побывал в Германии в качестве солдата, так что был очень любезен и без проволочек намалевал мелом на всех моих ящиках свои вензеля. Потом я ещё пошёл закупать бананы, рис и прочий провиант на дорогу, а уж после этого отправился на поиски противостолбнячной сыворотки для инъекции. Это из-за укуса Роджера. Я слышал неоднократно от отца, что в лошадином и коровьем навозе часто встречаются бактерии столбняка. На судне же не было врача, и если там со мной что-нибудь приключится, то я пропал. Поэтому я решил действовать по принципу «бережёного бог бережёт».

Найдя французскую больницу, я зашёл и попытался разыскать в ней врача, но тщетно. По коридорам сновали какие-то санитары, но те были слишком важные, чтобы отвечать на досужие вопросы посетителей. Воображали они о себе так много из-за белых халатов, которые были на них надеты. А мне-то было наплевать на их халаты, я искал врача. Наконец я обнаружил табличку на дверях, из которой понял, что здесь должен сидеть главврач. Я вошёл, но разговор у нас как-то не клеился, потому что я неважно говорю по-французски. Однако я захватил с собой медицинский справочник своего отца и просто прочёл название того, что мне нужно по-латыни. Это он понял, а к тому же оказалось, что врач немного знает английский, так что мы отлично столковались: я получил шприц и сыворотку, а он — деньги.

После того как судёнышко «Жозеф Блот» доверху было загружено огромными брёвнами, так что от него мало что осталось видно, мне было разрешено погрузить свой зверинец на борт. Баркас вывез нас в лагуну, где стоял на якоре наш корабль. Африканцы подняли багаж краном на палубу, и я поначалу поставил его из-за жары впереди на носу, затянувши сверху тентом от солнца.

Потом «Жозеф Блот» снялся с якоря и потихоньку «почапал» вдоль побережья в Табу, где ещё раз причалил, чтобы спустить на берег африканских грузчиков. Меня предупредили, чтобы я всё запирал, пока они не слезли. И хотя при выходе их и обыскивали тщательнейшим образом, тем не менее половина моих бананов, заготовленных для животных, бесследно исчезла. Пришлось мне в Дакаре покупать новые.

Столовался я вместе с капитаном и главным механиком, которого здесь называли «chef mecanicien», в маленькой кают-компании, расположенной перед капитанским мостиком. На обед подавали ужасно жёсткое мясо, которое я никак не мог разжевать; поэтому я старался выбрасывать его по кусочкам через иллюминатор в море, когда они не смотрели в мою сторону. Запивали обед красным вином, отчего я всё время ходил навеселе, потому что вообще-то не употребляю никаких алкогольных напитков; но тут ничего другого нельзя было достать, а пить хотелось.

Во время первой же нашей совместной трапезы в окно с палубы влезла маленькая шимпанзе Лулу. Как выяснилось, судовой кок, вообще-то отличный малый, не мог отказать себе в удовольствии выпустить её из ящика, в котором она сидела и хныкала от скуки. От волнения она, разумеется, наделала на белую скатерть, испачкала капитану рубашку и вообще повсюду оставила свои следы, так что в кают-компании завоняло по- страшному! Мне было ужасно неловко, я схватил Лулу и снёс её поскорее назад, хотя капитан и продолжал любезно улыбаться и сказал, что ничего в этом нет особенного. Однако главный механик рассказал мне потом, по секрету, что старик жутко ругался, когда я ушёл. А кок вообще был мастер на разные проделки.

Когда после Дакара, где мы в последний раз пристали, постепенно стало холодать, я перетащил весь свой зверинец в закрытое помещение, отведённое для этой цели на носу корабля. Самому же мне дали каюту на корме, что для меня было связано с целым рядом неудобств, но об этом позже. А пока что, несмотря на ясную погоду, океан начал штормить, волны то и дело перехлёстывали через борт и заливали нагромождённые на палубу брёвна. Перед тем как открыть железную дверь, ведущую в помещение к животным, мне каждый раз приходилось выжидать момент, когда схлынет вода, и быстренько проскакивать внутрь так, чтобы не залилось за порог. Иначе подмокли бы все клетки.

Чтобы обезопасить себя от возможности побега кого-нибудь из моих подопечных, я на всякий случай закрывал дверь снаружи на длинную железную палку вместо засова. Когда я однажды вечером, после того как покормил обезьян, захотел выйти, дверь оказалась снаружи запертой. Это сделал кок, который не знал, что я ещё внутри.

Что делать? Я был совершенно один на носу корабля, потому что вахтенные стоят далеко отсюда, примерно где-то посредине судна на мостике, а все остальные спят тоже ближе к середине. Так что кричать бесполезно: за шумом волн всё равно никто не услышит. А сидеть здесь до утра мне как-то не улыбалось — не больно-то тут было уютно! Так что мне пришлось до тех пор «играть в бодучего барана» и кидаться всей своей тяжестью на дверь, пока железная палка не прогнулась и не выпала из скоб. Однако потратил я на эту операцию чуть не два часа и под конец был уже в полном отчаянии.

Как я уже говорил, моя каюта находилась сзади, на корме, и мне ужасно не нравилось, что все матросы без спроса туда заходят и разглядывают нашу аппаратуру и прочие вещи. Наконец мне пришла блестящая идея. Я взял к себе большого питона и пустил его свободно ползать по каюте. Теперь он ползал там и днём, и ночью. Весть эта разнеслась по кораблю с необыкновенной быстротой, и с тех пор уже никто не решался заходить ко мне. Даже щёлочку приоткрыть боялись!

Правда, однажды питону удалось обнаружить отверстие в железной переборке каюты и уползти в соседнее помещение, где спали матросы. Это вызвало ужасный переполох. Все одновременно кинулись к двери и застряли в ней; двое матросов боялись сдвинуться с места, дрожа как в лихорадке. Мне пришлось, в виде штрафа, поставить им бутылку водки, но зато я был отомщён, а то они вечно дразнили меня и потешались надо мной, когда меня одолевала морская болезнь.

Правда, первой заболела морской болезнью Лулу, маленькая шимпанзе. Когда началась качка, она просто перестала принимать пищу. У меня осталось ещё шесть таблеток вазано, купленных нами для воздушного перелёта. Что делать, пришлось мне, скрепя сердце, поделиться с Лулу. Я растолок три таблетки и засунул порошок обезьяне в рот. Она послушно проглотила его, и ей стало заметно лучше (чего не скажешь обо мне!). Уже на следующее утро к ней вернулся прежний аппетит, и она принялась уплетать всё подряд с неутомимостью хорошей молотилки…

Судёнышко наше раскачивало по-страшному. Когда я сидел за обедом, то боялся даже взглянуть на стоящий передо мной стакан с вином: оно всё время перекашивалось из стороны в сторону. А когда я смотрел в окно, то море вздымалось к небу или небо исчезало в морс, а желудок мой подъезжал к горлу… Я старался смотреть только в тарелку. Но всё равно по три-четыре раза в день меня прямо-таки выворачивало наизнанку, и чувствовал я себя чертовски скверно. А кок и капитан вдобавок ещё подтрунивали надо мной, что меня особенно бесило, потому что сами-то они расположились в серёдке корабля, где качка почти не ощущалась, и не удивительно, что их там не тошнило. Меня же запихали в каюту на самой корме, где раскачивало, как на качелях, то вверх, то вниз. Вот когда я сидел в кают-компании, то и со мной ничего не происходило!

Потом заболел Роджер. Он начал покашливать и наотрез отказался от еды. Я вывинтил все лампочки отовсюду, где только, по моему мнению, без них можно было обойтись, смонтировал нечто похожее на прожекторы, которые применяются при погрузке, подключил его к сети и стал обогревать им клетку. В ней действительно от такого обогрева становилось немного теплее. А то в этой чёртовой посудине, состоящей из одних только железных стен и переборок, был промозглый холод. Ведь «Жозеф Блот» был корабль, рассчитанный исключительно на курсирование в тропиках.

Надо сказать, что и в нетопленных каютах становилось чертовски холодно и неуютно. Когда я монтировал свой «рефлектор», то дважды устроил короткое замыкание, так что весь корабль погружался в темноту, но, к счастью, никто не заметил, что это из-за меня.

Роджер был, честное слово, замечательный малый, очень разумный и сговорчивый. То, что он меня дважды укусил во время своих «припадков», я ему охотно простил, потому что не считал его виноватым. Когда я приготовил шприц с пенициллином, он совершенно добровольно протянул мне руку через решётку и спокойно дал сделать себе укол. Шприц этот, которым я запасся ещё в абиджанской аптеке, оказался не вполне исправным: если нажать посильнее, то жидкость выбрызгивает назад прямо в лицо. Роджер вёл себя настолько прилично, что не помешал мне довести инъекцию до конца. Он с интересом наблюдал за всей процедурой и под конец захотел получить этот шприц, чтобы проделать всё это самому: сделать укол себе или, ещё лучше, мне. Каждый раз, когда я вспоминаю теперь об этом славном малом, мне прямо реветь охота! Поскольку он отказывался принимать таблетки сульфонамида, я растолок их в бумажке и засыпал ему в горло. Ему это явно не нравилось: ведь порошок отвратительно горький, однако он не стал плеваться и послушно всё проглотил.

Покашливание у него прекратилось, и вскоре ему стало заметно лучше.

А я считал дни и ужасно хотел бы быть уже в Гамбурге, а по «том в зоопарке. Потому что мне надо было во что бы то ни стало довезти всё в целости и сохранности. Для меня это помимо всего было делом чести: как-никак я впервые в жизни совершал такое долгое самостоятельное путешествие!

Уход за животными занимал почти всё моё время. Даже ночью они требовали внимания. Для этого мне каждый раз приходилось в темноте с кормы, балансируя по мокрым и скользким брёвнам, добираться сначала до капитанского мостика, посередине корабля, а оттуда, уже по нагромождённым на носовой части штабелям ценной африканской древесины, до помещения с животными, на самом носу. Волны вздымались со страшной силой и то и дело перехлёстывали через борт, заливая брёвна. Но сколько я не просил штурмана вбить в них пару скоб и протянуть сквозь них канат, за который я мог бы держаться в темноте, он не счёл нужным это сделать. Так что мне зачастую приходилось ползти на четвереньках, и промокал я обычно до нитки. Если бы меня при этом смыло за борт, ни один человек не хватился бы меня до самого утра. Как-то во время одного такого ночного «рейса» я свалился в щель между брёвнами и вывихнул себе ногу.

Примерно возле Азорских островов машина заглохла, и пароход остановился. Пока там что-то чинили, всем желающим было разрешено искупаться. Волнение моря было несильным, но кругом шныряли акулы. Каждого купающегося привязывали за верёвку, а капитан в это время с борта стрелял по акулам, так что они вынуждены были держать дистанцию. Всё-таки я не думаю, чтобы они решились напасть на человека, но полной уверенности у меня, конечно, не было, и поэтому во время купания мне было как-то не по себе. И чёрт меня дёрнул написать из Дакара письмо моим родителям с описанием этого купания! Оказывается, моя мать жутко испугалась и стала упрекать отца в легкомыслии: как он мог меня отправить одного. Я не думал, что она окажется такой трусихой!

Во время той стоянки мы наловили на приманку каких-то здоровенных рыбин размером в человеческий рост, и на обед была вкусная жареная рыба. Но вообще-то с едой становилось всё хуже. Мясо они, оказывается, заложили в рефрижератор ещё за два рейса до этого: его просто невозможно было разжевать. Овощи же у них кончились, и в качестве гарнира подавали только лапшу, гороховое пюре и всё такое прочее, от чего ещё пуще хотелось блевать… Вся команда громко возмущалась по поводу плохого питания; но мне-то приходилось молчать в тряпочку.

Потом вдруг заболел и я. У меня повысилась температура и появились боли под ложечкой. Я совсем пал духом, потому что против болезни всегда чувствуешь себя таким беспомощным. На борту не было не то что врача, даже санитара. Всё это время мне, наоборот, приходилось разыгрывать «лекаря», и поскольку у меня был солидный арсенал разных лекарств, которые мы всегда возим с собой, то я, как мог, врачевал различные болячки у членов команды.

Поначалу я решил, что это малярия. Но ведь во время всего нашего пребывания в Африке мы регулярно принимали атебрин, отчего были уже жёлтые, как померанцы. Кроме того, в любом французском доме, в который вас пригласят обедать, рядом с прибором непременно будет лежать таблетка хинина. Так что вроде бы от малярии мы себя обезопасили. Правда, с тех пор как я сел на пароход, я перестал принимать атебрин, потому что это дикая мерзость! Если, проглотив её, тотчас же не сполоснуть горло огромной порцией воды, горький привкус ещё час будет чувствоваться во рту и отравлять существование. Вполне возможно, что в самые последние дни моего пребывания в Абиджане меня укусил комар, а болезнь разразилась только сейчас, на корабле. Решил вспрыснуть себе пенициллин, однако температура всё продолжала повышаться. С трудом я карабкался по брёвнам с кормы на нос ухаживать за животными. Охотнее всего я остался бы лежать в каюте, но это ведь было невозможно. Тогда я вооружился врачебным справочником, который вытащил из чемодана отца, и принялся его изучать. Я прочёл в нём массу самых дурацких советов и пришёл наконец к выводу, что мне будет очень полезно проглотить большую дозу атебрина. И проглотил её. Как впоследствии выяснилось, порция оказалась чересчур большой.

Когда мы были на широте Лиссабона, я решил послать весточку своим родным, подать какой-то признак жизни. Я ведь знал своих родителей и мог себе представить, как отец, а в особенности мать рисуют себе страшные картины, что меня уже сожрали акулы или что я умер от аппендицита, и меня, завёрнутого в простыню, опустили на дно океана…

На борту имелось две рации, из которых одна была сломана, а именно более мощная. Если бы она работала, по ней можно было бы передать текст радиограммы непосредственно в Норддейх, где находится немецкая трансатлантическая радиостанция. Всё дело обошлось бы в какие-нибудь шесть марок. А так нам пришлось радировать этим маломощным аппаратом на другой корабль, тот передал текст следующему, а следующий ещё следующему, и уже только тот — на французскую береговую радиостанцию, а уж та — в Норддейх. Все расходы по этому делу были с точностью до пфеннига подсчитаны, и счёт за эту телеграмму пришёл на 25 марок! Я ничего не придумал другого и поэтому телеграфировал: «38 широту перевалили, все здоровы, Михаэль». Мои родители наверняка очень обрадовались.

Тем временем становилось всё прохладнее, потому что мы продвигались всё дальше на север. Посудину нашу отчаянно швыряло из стороны в сторону, а у меня не на шутку разболелся живот, и пожелтел я, словно бы на меня напала желтуха. Наконец- то мы вошли в устье Эльбы, но прошла ещё целая вечность, пока мы добрались от Куксхафена до Гамбурга. Корабль в гавань не вошёл, а причалил, не доезжая порта, возле громадной лесопилки, где меня, несмотря на предрассветный час, уже встречал отец и газетные репортёры. Газетчики охотнее всего распаковали бы весь наш багаж, выпустили бы обезьян из клеток, чтобы под открытым небом сделать хорошие снимки. Но об этом не могло быть и речи: дул сильный ветер и было чертовски холодно.

Чтобы дать им возможность хоть что-то поснимать, мы вытащили гигантского питона, который тут же постарался скрыться в ближайшем убежище, которым оказался мой полуоткрытый чемодан. В газетах было потом написано, что это я его так надрессировал, что он добровольно соглашается «идти на место». Кроме того, там утверждалось, что именно этот питон и был той «ядовитой» змеёй, которая укусила меня в Африке (в то время как всем известно, что питон, как, впрочем, и все гигантские змеи, (неядовит!), но что я тут же «проглотил» антизмеиную сыворотку (которую всегда вводят только путём инъекции). В общем — смех, да и только!

Роджер, уже смертельно больной, так обрадовался встрече с моим отцом, что прямо просиял от счастья! Радостно он протянул ему обе руки сквозь прутья клетки. Хороший, добрый малый!

Мы сразу же перенесли животных в отапливаемое помещение и ночью того же дня уехали скорым поездом во Франкфурт.

Меня всего трясло от холода, потому что я был одет всё в ту же «тропическую одежду» и с собой у меня не было никакого пальто. Так что пришлось обрядиться в кальсоны и брюки папиного знакомого, Фокельмана, директора зоомагазина, который весит, кстати, заметно больше центнера. Можете себе представить, как я выглядел в его одёжках! Я мог бы дважды обернуть их вокруг себя, потому что я ведь довольно-таки худой! Правда, отец тут же отдал мне своё пальто, но вид у меня всё равно оставался такой, словно я побираюсь на паперти…

Ночь эту я проспал в спальном вагоне, впервые за долгое время на приличной постели. На другое же утро они потащили меня в больницу, потому что врачи — ужасные перестраховщики, и когда кто-нибудь возвращается больным из тропиков, то самые пустяковые вещи принимают за чёрт знает какие ужасные болезни! Из-за этого мне пришлось проторчать целых три недели в университетской клинике, несмотря на то что вскоре я уже чувствовал себя совершенно нормально.

А вот Роджер, тот через день после нашего прибытия во Франкфурт умер.

Это был самый красивый шимпанзе, которого мне когда- либо приходилось видеть, с его серебристо-серой сединой на плечах, мужественный и смелый зверь, хотя и вспыльчивый, но всё равно высокопорядочный и добрый. С ним прекрасно можно было ладить.

Во Франкфурте его ещё пробовали лечить: делали ему уколы и мучили разного рода снадобьями. Ветеринара он невзлюбил и видеть его не желал. Как только тот подходил к нему, он пытался его прогнать, хотя был уже совсем без сил и едва мог подняться. Но когда он видел моего отца, то из последних сил полз к нему навстречу, поднимался во весь рост и обнимал руками за шею. Он полюбил нас на всю свою недолгую обезьянью жизнь.

Какая всё-таки несправедливость! Мы столько с ним мучились, чтобы довезти из глубин Африки в Европу; спасли его от бывшего хозяина, который уже собирался его пристрелить, и вот… он умер. Под самый конец, когда всё уже было позади! Попади он четырьмя-пятыо днями раньше в необходимые условия, с правильным лечением, он бы наверняка ещё сумел выкарабкаться. Мы бы сделали для этого всё возможное!

В университетской клинике при вскрытии у него обнаружили в лёгких каких-то паразитов. Там, дома, в Африке, это ему вряд ли могло повредить, а вот простуда во время перевозки на корабле спровоцировала бурное развитие заболевания.

Этот прекрасный экземпляр шимпанзе даже сейчас, после своей смерти, продолжает служить науке: он является гордостью экспозиции зоологического музея во Фрейбурге.

Что касается всех других животных, то они доехали целыми и невредимыми. Особенно хорошочувствовали себя шимпанзята

Ака и Лулу, которых наша Катрин, живущая у нас дома уже пару лет, встретила радостными возгласами «ух, ух!». Сначала они немножко дрались, но потом так сдружились, что водой не разольёшь, и сегодня уже неясно, кто, собственно, дети в этом доме — мы с братом или эти маленькие, чёрные дьяволята…

Мне было даже как-то смешно после всего этого (я имею в виду нашу пятимесячную эпопею в Африке и в особенности моё самостоятельное морское путешествие) сесть снова за парту в школе имени Гельмгольца, в которой я учусь…

(обратно)

Глава восемнадцатая Когда я снова вернулся

Когда очень близкого и дорогого человека не можешь больше ни увидеть и ни услышать, то непременно возникает желание побывать в тех местах, где когда-то бывал вместе с ним и проводил весёлые и счастливые дни.

Так и со мной. Теперь, когда я потерял своего сына Михаэля, меня всё время тянет на те места, где мы работали с ним вместе. А работали мы в самых разных частях Африки: и в Конго, и в Уганде, в Руанде, Танзании, Кении. И все эти долгие годы мы заботились только об одном, искали только одно: животных. Теперь, когда мне приходится делать это одному, я особенно остро ощущаю это желание — побывать там, где мы бывали с ним. Поэтому я и решил непременно поехать снова на Берег Слоновой Кости.

Я уже неоднократно получал приглашение туда приехать. Правда, там уже не было моего старого друга Абрахама. Сызнова разбогатев в Африке, он тем не менее никак не мог примириться с жизнью на чужбине, его всё время тянуло домой, на свою немецкую родину. Да и климат африканский оказался для него губительным (однажды он чуть не умер у меня на руках от инфаркта). Но вернувшись, он вскоре снова разорился, и несколько лет тому назад мы его схоронили во Франкфурте, по еврейскому обычаю, в простом гробу из неструганых досок, скреплённых с обоих концов полосками жести… Но жив ведь ещё наш добрый знакомый Жан де Куадью и приятель Михаэля, ливанец Атик, и многие другие люди, с которыми мы подружились тогда ещё, в нашу первую поездку.

Но на этот раз я летел уже не «на перекладных» с пересадками, а на мощном реактивном самолёте новой авиалинии «UAT» прямо до Абиджана, столицы Берега Слоновой Кости. Город этот по-прежнему остаётся самым красивым из всех африканских городов; весь в пальмах, он просторно расположился на лесистых холмах, опоясывающих прозрачные, синие прибрежные лагуны… Но я не узнаю его: повсюду небоскрёбы, роскошные отели, бульвары, элегантные магазины, широкие, сверкающие витринами улицы, лихие изгибы гигантских мостов, непрерывный поток машин по шоссе, ведущему вдоль берега. Удивительнее же всего, что после трёхлетней независимости страны здесь стало ещё больше французов и вообще европейцев, чем прежде… Что же касается здания аэропорта, то оно вполне могло бы украсить собой и Бордо и Гамбург.

Подавленный всем этим великолепием, я скорее пересаживаюсь в другой, менее мощный самолёт, который должен перебросить меня во внутренние районы страны, а именно в Бваке, нашу прежнюю штаб-квартиру, туда, где кончается влажный и удушливый тропический пояс побережья и начинается здоровая сухая саванная степь.

Самолёт хоть и менее мощный, но всё же четырехмоторный, а не с двумя пропеллерами, как это было тогда. Вместо деревянного сарая и забора из колючей проволоки в Бваке теперь выстроено настоящее здание аэропорта, по всем правилам искусства, с таможней, красивым баром, рекламными витринами и тенистой, заасфальтированной стоянкой для машин.

На возвышенности близ самой дороги, ведущей от аэродрома в город, красуется огромная, только что отстроенная, современная, многоэтажная больница.

— Уж несколько месяцев, как она закончена, — поясняют мне, — но не функционирует из-за отсутствия предусмотренных сметой средств.

Бваке стал сейчас резиденцией епископа, и я застал момент окончания строительства великолепного кафедрального собора. Несколько плотников как раз навешивали в нём двери. Я так засмотрелся на их работу, что чуть было не проглядел маленькую старую миссионерскую церквушку, своего рода сарайчик, сложенный из кирпичей, обмазанных глиной, с шаткими скамейками внутри…

Во время той нашей первой поездки в эту страну мы провели в гостиницах не больше двух ночей, потому что всё остальное время жили либо дома у нашего друга Абрахама, либо принимали приглашения его гостеприимных приятелей-французов или африканцев. Вот и здесь, в Бваке, мы в гостинице разве что выпили по одному аперитиву. Теперь же я должен буду в ней поселиться. Хозяин её — поляк. Во время последней войны он вовремя уехал сюда от нас, немцев. Номера теперь снабжены кондиционерами. Я каждый раз дрожу от холода, когда вхожу в такое помещение в своей «тропической одежде»: шортах и куцей рубашке с короткими рукавами. Но спится так, конечно, лучше, чем в духоте. Электрический свет теперь не гаснет в половине одиннадцатого, как раньше (потому что сосед, к движку которого прикреплена и ваша проводка, в это время ложится спать), а горит всю ночь напролёт. Ток теперь государственный, и лампочки светят не тускло и мигая, а ярко и ровно. Так что я даже могу подключить к сети аккумуляторы своего киноаппарата и зарядить их.

На другое утро я начинаю расспрашивать местных жителей, не помнят ли они некоего господина Абрахама, который здесь жил тогда-то и тогда-то. Нет, не помнят. Но как же так? Ведь должны же здесь ещё жить люди, которые его знали, виделись, разговаривали с ним. Нет, каждый пожимает плечами. Даже дома его я не в состоянии отыскать! Его красивого, тогда ещё только построенного дома, в котором мы жили неделями. Я бегал, бегал и окончательно заблудился среди этих незнакомых мне улиц: всё теперь здесь было ново и вполне современно. Но тот вон колодец, вернее маленький бассейн посреди рыночной площади, показался мне знакомым. Когда-то он был гордостью рынка, новенький, только что зацементированный. Теперь вода в нём иссякла, он захирел, зарос травой и бурьяном. Каким-то жалким и смешным он выглядит среди окружающего его современного городского пейзажа.

Но на следующий день я в одном из здешних такси, которых достаточно только поманить пальцем, чтобы они моментально подкатили, случайно проехал мимо бывшего дома Абрахама, того самого дома, принадлежавшего некогда ему. Вот же он стоит- розовато-красный, с белыми прожилками меж неровных, неотёсанных камней, из которых сложен. Он почему-то меньше и не так красив, каким я его запомнил. Палисадник, когда-то ухоженный (гордость его хозяина!), теперь совсем зарос и запущен. В нём расквартированы два основательно разбитых автомобиля. Я стучу в заднюю дверь, выходящую на двор. Семья автомеханика, проживающая сейчас в этом доме, и понятия не имеет ни о каком господине Абрахаме. Нет, они не знали такого. Даже никогда не слышали. Квартирную плату они переводят теперешнему владельцу дома в Париж.

И не удивительно. Ведь здесь живёт теперь масса европейцев, их четыре, а то и целых пять тысяч; Бваке за это время превратился в город средней величины. Кто в таком городе ещё знает друг друга? Как ужасно, что следы человеческой жизни так быстро и так бесследно исчезают!

На следующий день я останавливаю двух стариков, медленно бредущих вдоль этой улицы. Один — в шлёпанцах, согнутый крючком, другой опирается на палку. Я заговариваю с ними. Да, они тоже беженцы последней войны, но они так и застряли здесь, не вернулись на родину.

— Абрахам? Абрахам? Ну конечно же, мы его знали! Он умер в Европе, а дочь его вышла замуж.

Потом что-то, видимо, всплывает в их памяти, какое-то просветление на минуту озаряет улыбкой старые, измождённые, плохо выбритые лица:

— Так вы случайно не тот самый доктор, который тогда гостил у него вместе со своим сыном и привёз с собой такую уйму разного зверья? Ах, это вы и есть? Ах, вот как? Ваш сын тоже умер за это время? Примите наши соболезнования.

И двинулись дальше, медленной и усталой походкой. На того, кто сам стоит на краю могилы, смерть другого человека не производит уже никакого впечатления.

А наш старый кинотеатр ещё на месте. Правда, появилось два новых, огромных, как все новые здания, с колоннами, эмпорами и вторым ярусом, но, как водится, без крыши. Крутят цветной фильм «Собака Баскервилей» и ещё два каких-то. Перед последним я засыпаю. Потом иду домой. Один. Асфальтированные улицы залиты светом неоновых фонарей. Меня останавливает один, а следом за ним другой молодой африканец — нет ли у меня какой-либо работы для них? А если нет, то не могу ли я хотя бы взять с собой в Европу одного или двух из их детишек? Им нечем кормить их. Я поинтересовался, почему же они при столь тяжёлых обстоятельствах не переедут из города в деревню, где они могли бы поселиться, выращивать игнам или просо, чтобы прокормить свою семью. Но нет, оказывается, они образованные люди, учились в школе и теперь не хотят больше работать в поле.

Нашего тогдашнего приятеля, ливанца Атика, который так любил над нами подшутить, но и помочь никогда не отказывался, здесь больше нет. Это мне после долгих бесплодных расспросов удалось наконец разузнать у другого ливанца. Оказывается, Атик уехал отсюда уже несколько лет назад. Он живёт теперь в испанском Фернандо-По. Ничего не поделаешь, надо искать новых друзей.

Жорж Рур, возглавляющий дело охраны природы Берега Слоновой Кости, написал объёмистую книгу о животном мире этого края и за последние годы неоднократно обменивался со мной письмами. Его добрый знакомый, господин Брунель, возглавляет общество, обучающее жителей местных деревень возделыванию и выращиванию табака. А поскольку он одновременно увлечённый знаток и любитель птиц, то мы сразу же нашли общий язык: он предоставил в моё полное распоряжение автомашину своей жены (вместе с шофёром). На этой машине я проехал более тысячи километров по стране, притом по ровным, прямым, пусть и не всегда заасфальтированным, но очень красивым дорогам. Правда, иногда едешь по ним в течение двух-трёх часов, не встречая ни одной другой машины.

Я направляюсь на этот раз в самый крайний, северо-западный угол страны, где никогда прежде не бывал, это почти что на самой границе с Ганой и Верхней Вольтой. Там за это время основан природный резерват Буна[92].

В кемпинге, предназначенном для туристов, мне отпирают один из павильонов, свободно и живописно разбросанных вокруг ресторана, построенного прямо посреди леса. Павильон представляет собой просторный, солидный, свежевыкрашенный деревянный дом, он состоит в известном смысле из одного лишь второго этажа, возвышающегося над кронами деревьев. Дело в том, что дом стоит на бетонных и деревянных сваях. Чтобы попасть в жилые помещения, надо подняться по широкой деревянной лестнице на веранду, уставленную шезлонгами и плетёной мебелью. В доме две просторные спальни с восемью постелями, с модным холодильником (разумеется, керосиновым), кафельные ванные, оборудованные по последнему слову техники; из кранов течёт чистая, прозрачная вода; имеется кухня с газовой плитой и полным комплектом посуды, начиная от открывалки для бутылок и кончая тарелками и бокалами всех сортов и размеров. Вдоль всего фасада и задней стены дома укреплены специальные жалюзи, которые можно, при желании, открыть под таким углом, чтобы ветер, струящийся над верхушками деревьев, продувал комнату насквозь.

Вот с какими удобствами можно сегодня в стране Берег Слоновой Кости обозревать слонов и антилоп…

В ресторане, тоже стоящем на сваях, можно заказать различные сорта охлаждённого пива, в том числе и немецкого. На кухне вам приготовят всё что угодно, включая африканские и арабские национальные блюда (правда, в «облагороженной» форме), такие, как «путу» (Poutou), клёцки из игнама или варёные бананы. Многие из этих блюд поначалу напоминают жвачку, если же сдобрить их соответствующей приправой и специями, то начинаешь понимать, в чём их прелесть.

Кемпинг этот, видимо, весьма популярен: недостатка в посетителях здесь нет. Однако из «книги для гостей» я узнаю, что я здесь первый иностранец, не живущий на Береге Слоновой Кости или хотя бы вообще в Западной Африке. Значит, европейцы ещё не обнаружили этого идиллического уголка, несмотря на то что их более чем достаточно приезжает по делам службы в столицу страны — город Абиджан.

Весь следующий день я разъезжаю на маленьком грузовичке по всему резервату. Купаюсь в реке Комоэ, совсем неподалёку от мирно ворчащего стада бегемотов; стою перед воздвигнутым не посредственно в самой глуши высоким мраморным обелиском над могилой лесничего Матты, убитого здесь браконьерами в 1959 году. Это третий европеец, отдавший свою жизнь за дело охраны африканской природы. Я вижу много животных: здесь и редчайшие лошадиные антилопы, и газели, коровьи антилопы, дукеры, различные обезьяны, огромные рогатые вороны с их синекрасными головами, а ночью, в постели, я слышу доносящийся откуда-то издалека львиный рык. Однако поскольку местность эта представляет собой саванну, поросшую редким кустарником и куртинами деревьев, то животных здесь не так-то легко увидеть, а ещё труднее фотографировать. Не то что в Серенгети и на других открытых степных просторах Восточной Африки! А кроме того, они и довольно пугливые, потому что здесь ещё много браконьеров, которые на них охотятся. Тем не менее Буна — всё же единственное место на Береге Слоновой Кости, где её жители имеют возможность полюбоваться свободно живущими слонами.

Спустя пару дней я предпринимаю попытку отыскать своего старого друга, «вождя» Жана Куадью. Но когда я добираюсь до его деревни, то нахожу его дом запертым. После долгих расспросов я разыскал наконец одного из его братьев, который на другом конце деревни построил большую и красивую бензоколонку. Неужели действительно прошло только тринадцать лет с тех пор, как мы сидели здесь меж глиняных богов, украшенных волосами из куриных перьев?

С тех пор как страна перестала быть французской колонией, Жану Куадью и другим «вождям» прекратили выплачивать жалованье (раньше они считались как бы государственными чиновниками), так что ему пришлось подыскивать себе работу, приносящую достаточный доход. Двое его сыновей окончили за это время учёбу, одна дочка вышла замуж за врача, а сам он со всей остальной семьёй перебрался в столицу Абиджан, где стал директором судовой компании.

Но мне хотелось ещё хоть раз попасть в какую-нибудь старую африканскую деревушку, где ещё нет коттеджей, построенных в современном европейском стиле, где не бормочет день и ночь напролёт радио… Так что я проехал из Буна-резервата ещё дальше на север, туда, где живёт племя лоби. Конец пути мне пришлось проделать пешком, потому что в деревню ведёт лишь узенькая тропинка. Зато я нашёл, что искал: здесь ещё с давних времён каждая семья строит себе дом, состоящий из нескольких комнат, столь низких, что я, например, не могу распрямиться в них во весь рост. Зато из комнат на крышу, через нечто напоминающее дымоход выведен древесный ствол с насечками, по которым обитатели дома, и мужчины и женщины, взбираются наверх, чтобы там насладиться вечерней прохладой. Крыша совершенно плоская, и сделана она из утоптанной глины, настолько ровной, что напоминает зацементированную площадку.

Женщины здесь по-прежнему разгуливают обнажёнными по пояс, просо они растирают в муку каменными ступками в плоских лоханках, а тёплое самогонное пиво помбе мне, как и прежде, подавали из калебаса, передаваемого по кругу. Однако к глиняным стенкам домов уже тут и там прислонены велосипеды, и, когда я хочу сфотографировать цесарку, кто-то протягивает мне руку, требуя «cadeau» — подарок, так как он владелец этой цесарки.

Старик, занятый изготовлением чего-то напоминающего деревянный топор, и есть, оказывается, деревенский староста. На нём поношенная европейская, одежда. Я договариваюсь с ним о том, чтобы завтра вся деревня устроила для меня танцевальный концерт. Он затребовал 85 марок, то есть пять тысяч колониальных франков, зато я выторговал себе условие, что расплачиваться буду только с ним одним и не должен никому больше выдавать «cadeau».

Таким способом мне на другой день удалось организовать за свой счёт танцевальный праздник. Причём среди бела дня и при солнечном освещении, чтобы я мог всё удобно заснять на плёнку. Так что когда вам приходится смотреть подобные фильмы, то знайте, что такие танцы аборигены устраивают специально для кинокамеры, за деньги, а не ради собственного удовольствия. Потому что ради удовольствия здесь никто не станет танцевать под палящими лучами солнца, ради собственного удовольствия здесь танцуют только ночью… Именно поэтому нам тогда, когда мы в первый раз жили среди бауле, никак не удавалось сиять фильм — мы могли лишь фотографировать со вспышкой.

В те годы люди здесь смотрели на нас непонимающим взглядом, когда мы требовали от них, чтобы они танцевали днём. Теперь же даже столь отдалённо живущие племена, как эти лоби, привычны к подобного рода пожеланиям заезжих кинолюбителей.

Музыка, знакомая мне издавна, извлекаемая из местного «рояля», состоящего из деревянных планок разной длины, издающих звуки разной высоты, в сопровождении щипковых инструментов, звучала красиво и ритмично, как всегда. Но что касается танцоров, то на каждом втором были надеты европейские штаны и рубаха, а то и соломенная шляпа или спортивные тапочки. Лишь немногие из девочек оставались в своей естественной наготе, остальные же нацепили бюстгальтеры или яркие кофточки или считали неудобным не обвязаться хотя бы цветастым набедренным платком…

Но чем позднее становилось и чем ниже опускалось солнце к горизонту, тем оживлённее становились пляски. И когда я уже вынужден был упаковать свою камеру из-за недостатка света, тут-то оплаченный мною танцевальный вечер только и пришёл в самый разгар, а танцоры вошли в настоящий раж. И пока мы в сумерках гуськом добирались домой по тропе, петляющей меж редко разбросанных деревень, до нас ещё долго доносилась гулкая ритмичная дробь барабанов…

Вот такой я увидел теперь Западную Африку.

(обратно)

Послесловие

Профессора Б. Гржимека не нужно представлять советскому читателю. Пять его книг переведены на русский язык, две из них издавались дважды.

Профессор Б. Гржнмек — известный во всём мире прогрессивный учёный, страстный борец за охрану природы. Его талантливые книги завоевали всеобщую любовь. Их с неослабеваемым интересом читают и учёные и школьники.

Большинство книг Б. Гржимека посвящено Восточной Африке, куда он совершил многочисленные поездки, где провёл многие годы, изучая животный мир и организуя природные резерваты и национальные парки. Однако первую экспедицию вскоре после конца второй мировой войны Б. Гржимек предпринял во Французскую Западную Африку, в Берег Слоновой Кости. Страна была слабо изучена, многие районы не обжиты, и это давало надежды найти там хорошо сохранившуюся фауну.

Как видно из книги «Мы жили среди бауле», надежды оправдались лишь отчасти. Примитивные формы ведения хозяйства, незаинтересованность колониальной администрации в долгосрочных мероприятиях по охране природы привели к резкому оскудению фауны. Лишь в очень отдалённых и труднодоступных районах Б. Гржимеку удалось найти бегемотов и слонов, а в единственном, организованном в 1944 г. строгом природном резервате гор Нимба — шимпанзе. В конце 50-х — начале 60-х годов Б. Гржимек вторично посетил эту страну.

Как и в других своих книгах, Гржимек с беспокойством пишет о будущем дикой природы Африки, отступающей и разрушающейся под напором цивилизации. Он считает, что неконтролируемое и бездумное использование природных богатств земли в не столь отдалённом будущем может обернуться катастрофой для окружающей среды, для флоры и фауны даже самых отдалённых уголков нашей планеты.

Хотя население земного шара в последние десятилетия действительно быстро растёт (особенно в развивающихся странах), было бы неправомерным видеть только в этом главные причины разрушения окружающей среды. Они заключаются прежде всего в хищнической эксплуатации природных богатств ради получения быстрой и высокой прибыли. Именно этой цели в значительной мере была подчинена многолетняя экономическая деятельность колониальных держав в Африке.

Со времени второй поездки Гржимека в Берег Слоновой Кости прошло 10 лет. В последние годы зарубежные наблюдатели всё чаще называют эту страну одной из «витрин Запада» в Африке, образцовой «экономической моделью» для развивающихся стран.

По темпам экономического развития Берег Слоновой Кости действительно превосходит многие независимые африканские страны. Занимая одно из первых мест в мире по производству кофе и какао-бобов, Берег Слоновой Кости с помощью иностранного капитала и иностранных займов заново освоил или расширил производства ряда других экспортных культур, создал довольно развитую перерабатывающую промышленность. Заметную роль в экономической жизни Берега Слоновой Кости играет быстро растущий класс африканской буржуазии — прямое следствие официальной политики строительства «массового, народного капитализма».

В то же время в развитии Берега Слоновой Кости всё чётче проявляются негативные последствия ориентации на капитализм, тесной связи с иностранным капиталом, сохраняющим значительные позиции в экономике страны. По-прежнему не уделяется должного внимания охране природы, сократилось производство ряда важных продовольственных культур. Резерват Буна, о котором пишет Б. Гржимек, организованный в 1953 г., лишь в 1968 г. был преобразован в национальный парк Камоэ и расширен до 1 млн. 150 тыс. га. Кроме него в стране существовал лишь маленький национальный парк Банко, созданный в 1926 г. на песчаной косе в устье реки Банко в 10 км от столицы Берега Слоновой Кости — Абиджана. Он представлял собой скорее пригородную зону отдыха для живущих в Абиджане французов, чем национальный парк.

Только в 1968–1972 гг., при поддержке международных организаций, было создано семь охраняемых природных участков общей площадью 683 тыс. га. Из них три национальных парка и четыре ботанических и фаунистических резервата, где частично эксплуатируются природные ресурсы.

Несмотря на относительно большую площадь заповедных территорий — 1 млн. 838 тыс. га, что составляет около 5,5 % площади страны, положение с охраной природы в Республике Берег Слоновой Кости до сего времени неблагополучно.

Так, дождевые леса интенсивно эксплуатируются, главным образом иностранными компаниями, и площади их быстро сокращаются. На лесосеках красно-жёлтые латеритовые почвы быстро эродируют, и на месте богатейшего тропического леса образуются практически бесплодные земли.

В сельском хозяйстве многих районов сохранилось ещё подсечно-огневое земледелие, что при быстром росте населения приводит к образованию больших площадей бросовых земель. Развивающееся, главным образом на юге страны, товарное земледелие, специализированное на экспортных тропических культурах, и здесь влечёт за собой истощение почв.

Слабо развитое животноводство, сосредоточенное в саваннах северной части страны, не обеспечивает мясом не только горожан (мясо импортируется из Мали и других стран), но не удовлетворяет и потребности сельского населения, среди которого широко развито острое белковое голодание. Это неизбежно порождает браконьерство. Несмотря на существующие ограничения и запрещение добычи редких видов животных, продолжается массовое истребление диких копытных, обезьян и других животных, в том числе слонов и человекообразных обезьян. По отчётам экспедиции, снаряжённой при поддержке международных природоохранительных организаций в середине 70-х годов, незаконная охота в стране процветает, в результате чего сложилось катастрофическое положение с дикими животными в большинстве районов. Даже заповедные территории подвергаются постоянным нашествиям браконьеров, борьба с которыми крайне затруднена.

Вместе с тем мрачные прогнозы Б. Гржимека, полагавшего, что «через пару десятков лет» произойдёт полное опустынивание страны в результате выпаса домашних животных, не оправдались (глава XIII). Дело не столько в том, что «нагана охраняет диких животных» и не позволяет быстро развиваться животноводству, как пишет автор, сколько в том, что домашние животные не могут достаточно полно использовать растительный покров африканских саванн. Большинство растений для них непригодно, отсюда необычайно низкая продуктивность домашнего скота. Одновременно из-за скученности и малой подвижности домашние животные разбивают растительный покров саванн. В итоге скотоводство в саваннах, как правило, малорентабельно. Напротив, разнообразные дикие копытные, каждый вид которых при совместном обитании использует определённый набор растений, отчего пастбища выдерживают несравнимо большую нагрузку, оказываются очень продуктивными. При этом, находясь в постоянном движении, дикие копытные не выбивают пастбища. Подсчитано, что биомасса диких копытных в саваннах Африки без заметного ущерба для пастбищ достигает 35 т на 1 кв. км, тогда как максимальная биомасса домашнего скота может быть доведена в тех же саваннах до 3,6–5,5 т на 1 кв. км. На опытных фермах было показано, что без ущерба для воспроизводства диких копытных можно получать до трёх тонн товарного мяса с той же площади, что почти в 10 раз больше, чем получают от содержания здесь домашнего скота.

Ещё более перспективными оказались опыты по совместному содержанию на саванных пастбищах домашних животных и таких антилоп, как канна, гну, водяные козлы. Эти работы в производственном масштабе проводятся главным образом в Восточной и Южной Африке, однако в саваннах Западной Африки, в том числе и в Республике Берег Слоновой Кости, первые опыты дают хорошие результаты.

Как и в других своих книгах, в «Мы жили среди бауле» Б. Гржимек не ограничивается описаниями флоры и фауны. Многие страницы этой книги посвящены описанию быта, обычаев и культуры бауле — наиболее многочисленного народа Берега Слоновой Кости.

И именно здесь, на наш взгляд, в полной мере раскрываются такие черты Гржимека-исследователя, как объективность и вдумчивость, острая наблюдательность и способность фотографически точно описать увиденное.

Б. Гржимек вводит читателя в сложный и интересный мир африканской деревни, знакомит его с «буднями» колониального управления. Многие зарисовки Б. Гржимека из повседневной жизни французской колонии конца 40-х — начала 50-х годов сделаны в свойственной ему иронической манере. Однако и здесь Б. Гржимек остаётся учёным-гуманистом, борцом против расовой дискриминации и колониализма.

Книга Б. Гржимека имеет большое значение как правдивый документ, отражающий положение в Береге Слоновой Кости к началу 50-х годов. А это очень важно для понимания современных процессов, протекающих в природе, обществе и экономике этой страны.


А. Г. Банников, А. М. Пегушев

(обратно) (обратно)

Бернгард Гржимек Братья наши меньшие


(обратно)

Мы вовсе не такие

Предисловие

Настоящий человек любит животных, цветы, детей. Он способен благоговейно любоваться лилией, купающей свои нетронутые прохладные листочки в солнечных лучах. И сердце у него забьется сильней при виде белых легких облачков, горделиво проплывающих над обновленной весенней землей…

Но можно всем сердцем любить ребенка и тем не менее вырастить из него эгоистичного и избалованного человека. Можно хорошо относиться к собакам и в то же время выводить противоестественные и уродливые породы с гипертрофированно большими головами и приплюснутыми носами. Посмотрите на толстую таксу: она перекормлена, ее мучает астма, несварение желудка, и кожа чешется из-за чрезмерного употребления сладкого — но кто же может усомниться в том, что хозяйка любит свою собачку? Нет, здесь одной лишь сердечной привязанности недостаточно; это относится и к людям, а к животным и подавно. Ты хочешь, к примеру, показать славной карликовой курочке, как хорошо ты к ней относишься, и гладишь ее при этом по ее блестящему черному каемчатому оперению. А ведь курам, как и большинству других пернатых, такое поглаживание в высшей степени неприятно! Тот, кто хочет делать добро, должен сначала узнать, кому что приятно.

Многие книги рассчитаны на то, чтобы пробудить в человеке любовь к животным. Моя, разумеется, тоже. Но вместе с тем я полагаю, что такую любовь черпают не из книг. Ведь в жизни всегда бывает так: либо остаешься равнодушным, либо любишь; то же самое и по отношению к животным. Поэтому в своей книге я задался еще несколько иной целью: поразмыслить немного о них, о наших животных, побольше о них узнать. Хотя и невозможно с точностью определить, что кроется в этих головах, покрытых шерстью или перьями, но зато все же можно опытным путем доказать, что, например, в лошадином мозгу мир может отражаться совсем иначе, чем мы это предполагали. То же самое относится и ко всем другим моим подопытным животным, о которых пойдет речь в этой книге.

Разумеется, исследователи животных и зоопсихологи проводят подобные опыты, побуждаемые всегда одним и тем же вполне благородным чувством — любознательностью. Настойчивое стремление узнать «а что там внутри», мучает нас ведь уже с ранних лет, заставляя мальчишку разбирать на составные детали игрушечную железную дорогу. Да что там мы! Проживавших у меня в доме шимпанзе то же чувство любопытства заставляло выгребать шкаф с инструментами, в котором не лежало ничего съестного.

Но если исследователя, помимо любви к животным, к его опытам подтолкнуло в первую очередь любопытство, он все равно будет счастлив оттого, что это любопытство дало ему в руки такие знания, которые помогут друзьям животных не только любить своих питомцев, но и понимать их, знать, что им нужно, и приносить им пользу.

Так что я буду счастлив, если эта моя книга принесет хоть немного радости и отдохновения нашим сверхзанятым, живущим в вечной спешке и суете горожанам и заодно заставит их призадуматься о своих «современниках», живущих рядом с ними на планете Земля, которых благодаря их скромности так часто совсем не замечают, — о наших братьях меньших — животных.

Бернгард Гржимек

(обратно)

Глава первая Ула

КОГДА В ДОМЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ДЕТЕНЫШ-ШИМПАНЗЕ
А дело было вот как. Профессор Шмидт-Хоенсдорф водил меня по зоопарку в Галле, по своему ландшафтному расположению, безусловно, одному из самых красивых немецких зоопарков. Целый час мы простояли возле львов и тигров, о которых я знал, что кое-кто из этих могучих хищников провел свои младенческие годы в доме у профессора.

— Такая пантера хоть внушает посетителям уважение! Но с каким презрением, вы бы видели, они разглядывают наших человекообразных обезьян там, напротив! Слышали бы вы, какие замечания отпускаются по адресу этих умнейших и приятнейших животных! Насколько их не принимают всерьез! Честное слово, порой пропадает всякое желание их здесь держать… Впрочем, завтра я как раз собираюсь поехать в Ганновер к Рухе, выбрать себе какого-нибудь мальчика-шимпанзе лет трех-четырех. Туда только что завезли новую партию из Африки, целых четырнадцать штук.

Всю дорогу назад из Галле в Берлин ганноверские шимпанзе не выходили у меня из головы. Вечером я не стерпел и позвонил по междугородному телефону профессору Шмидту:

— Не выберете ли вы и для меня заодно хорошенькую шимпанзюшку? Дело в том, что выбраться туда я смогу не раньше воскресенья и не хочу, чтобы мне достался последний, самый плохой экземпляр, когда директора других зоопарков уже разберут что получше!

Три дня спустя я был уже в Ганновере. Надо сказать, что Ганноверский зоопарк очень отличается от всех других немецких зоопарков. Дело в том, что он принадлежит известной фирме по закупке животных «Рухе из Альфельда», имеющей свои филиалы в Нью-Йорке и Лондоне. Поэтому там всегда может статься, что сегодня посетителям продемонстрируют сразу более двадцати белых медведей, а назавтра уже ганноверцы смогут любоваться редким видом носорога, которого через две недели, после того как завезли сюда, отправят дальше, поскольку он следует транзитом из Африки через ФРГ в Южную Америку…

Но «наших» шимпанзе посетителям увидеть не пришлось. Павильон, в который их поместили, был отгорожен от публики массивной цепью, чтобы вновь прибывшие «транзитные пассажиры» могли прийти в себя, привыкнуть к европейской пище и к зоопарковским клеткам.

Самый большой самец-шимпанзе, ростом метр шестьдесят, впал в бешенство, как только мы переступили порог павильона. Что он только не начал вытворять! Его лицо исказилось, превратившись в сатанинскую маску, его дикий визг нас буквально оглушил, он схватил какую-то деревяшку и разнес ее в щепки о железную решетку! Однако служителя такой припадок отнюдь не вывел из состояния равновесия. Он преспокойно направился к клетке, уговорил беснующегося скандалиста протянуть ему руку и вложил в нее банан. Тот повиновался, однако не выпускал нас, возмутителей спокойствия, ни на секунду из поля зрения.

Когда мы стали медленно проходить вдоль остальных клеток, сидящие в них «постояльцы», большей частью помоложе, приветствовали нас исключительно радостно: некоторые даже хватали меня сквозь прутья за штанину, стучали рукой об пол и нетерпеливо подпрыгивали, приглашая с ними поиграть и повозиться. А в последней клетке сидели «братец с сестричкой» — два трогательных черных карапуза, тесно обнявшись и оглядывая нас полулюбопытным-полуробким взглядом. Когда мы зашли к ним в клетку, «братец» завопил что было мочи, метнулся к решетке и залез по ней на самый верх. «Сестричка» оказалась храбрей: она никуда не убежала, с интересом прислушивалась к нашим уговорам и под конец даже доверчиво протянула нам крошечную ручку. Наверное, не последнюю роль здесь сыграл и апельсин, который служитель извлек из своего кармана. Но выбор был сделан: девочка-шимпанзе поехала со мной в Берлин, а боязливый парнишка-шимпанзе — в Данию.

Врачебный осмотр показал, что Ула, так звали малышку, здоровый детеныш с ровными крепкими зубами, розовыми деснами, гладкой черной шерстью без проплешин и с упругим кругленьким пузиком. Но уж очень мала! Весит всего каких-нибудь три килограмма!

Уже готов транспортный ящик, в котором Ула должна следовать в Берлин в виде «груза повышенной скорости доставки». Но не успела закрыться задвижка дверцы, как в зарешеченном окошке мгновенно появилось испуганное, умоляющее личико с обиженно надутыми губами, прямо смотреть жалко! Обезьянка старается просунуть коричневый пальчик сквозь проволочную сетку и, как только перестает видеть возле своего окошка заботливое человеческое лицо, поднимает душераздирающий крик, ничем не отличающийся от требовательного плача грудного младенца. Пока ящик доносят из помещения приема багажа до перрона, крик этот становится таким пронзительным, что сбегаются провожающие со всего вокзала. Но стоит мне только наклониться к окошку транспортного ящика, как маленький горлопан тотчас же замолкает и мгновенно восстанавливается тишь и гладь — ну хоть не отходи!

Но вот поезд трогается, и я озабоченно пробираюсь из своего вагона в багажное отделение, чтобы посмотреть, как себя чувствует мой маленький пассажир. Это, кстати, не такое легкое дело — пробираться через переполненный поезд! Но волновался я напрасно: Улу я нашел вполне счастливой — двое приветливых проводников уже позаботились о ней и хлопочут вокруг клетки. Один как раз собирается налить ей в чашку сырой воды.

— Бедное животное, наверное, потому так и кричало, что пить хочет…

А другой уже держит наготове апельсин. И то и другое может вызвать у маленькой обезьянки, содержащейся на строгой диете, сильнейший понос, а то и еще что-нибудь похуже.

При моем следующем посещении я нахожу Улу крепко спящей. Она лежит на спине, а руки и ноги скрестила на животе. По-видимому, мерное покачивание вагона убаюкало ее не хуже, чем если бы она находилась в надежных руках своей матери-шимпанзе, покачивающейся на ветке дерева. Таким образом Ула и прибыла благополучно в Берлин.

Дома ей пришлось отвоевывать себе свое место рядом с двумя не слишком-то любезными и дружелюбными мальчишками, к тому же в это время у нас гостил еще и третий ребенок, приехавший на каникулы. Отвоевывала она это место, прямо скажем, не самым деликатным «девичьим способом», а энергично «расталкивая других локтями», на правах младшего члена семьи — пуская в ход крепкие челюсти и испуская громкие вопли.

Сначала она побаивалась этих шумных и бойких низкорослых людишек: как только они подходили, она сразу же спасалась бегством, проворно забираясь по мне наверх, и судорожно цеплялась своими ручонками за шею. Но стоило ей увидеть в окно играющих во дворе детей, как она тут же принималась громко смеяться и возбужденно стучать по стеклу руками. Заметив каменщиков, работающих у нас в палисаднике (мы пригласили их прорубить дополнительное окно в «обезьяньей комнате», предназначенной для Улы), она пришла в такой неописуемый восторг, что мы не на шутку испугались за свои оконные стекла. Охотней всего она немедленно приняла бы участие в работе этих людей.

Разумеется, Ула очень быстро сообразила, что не ей надо бояться мальчишек, а это им следует ее бояться. Теперь она зачинщик самых бешеных дикарских игр, таких, что начинает казаться, будто в доме не одна, а десять обезьян. Правда, кусается и дерется обезьянка в таких случаях только «понарошку». Но если ей захочется слезть с рук, а кто-то пытается ее удержать, или ребята отнимают у нее любимую игрушку, или уж очень чем-то досаждают и дразнят, тогда дело может закончиться настоящими кровоподтеками и слезами… Ро, наш старший, после подобных размолвок долго еще дуется на забияку и обходит ее стороной. Михаэль же не злопамятен — спустя два часа он уже забыл об укушенном месте!

Когда вся семья собирается за столом и, не дай Бог, забыли про нашу барышню, то легко может случиться, что кто-то из мальчишек с криком выронит ложку: обезьянка решила обратить на себя внимание, незаметно подкравшись под столом и пребольно цапнув зубами за ногу…

Кусается она вообще во всех случаях, когда чем-нибудь недовольна: то не хочет спать ложиться и не позволяет засунуть себя в клетку; не желает отдавать полную горсть соды, которую молниеносно выхватила на кухне из пакета. Дедушку она тиранит теми же способами, как это делают наши внучата. Он обязан безропотно таскать ее на плечах, непрестанно «брать на ручки» и играть с ней по первому же требованию.

Каждую минуту Уле приходится что-нибудь запрещать. То она принимается старательно выдергивать все цветы из цветочных горшков, то самозабвенно качается на портьере, словно на качелях; особое пристрастие она испытывает к швейной шкатулке с ее столь разнообразным содержимым; несмотря на строгий запрет, она при любом удобном случае находит способ завладеть ею и, усевшись на полу, рассыпает и раскладывает перед собой все эти роскошные драгоценности: пуговицы, катушки, тесьму, вязальные крючки и все прочее добро. Восторгу нет конца! А можно и так: вытащить из ящика с углем кусок угля и гонять его по всей квартире наподобие хоккейной шайбы. Потянуть за угол скатерть накрытого к обеду стола для нее так же заманчиво, как это было несколько лет назад для наших мальчишек, когда они были в том же возрасте, что и она. Ковры Ула охотней всего скатывает в рулон, картины на стенах заставляет опасно раскачиваться из стороны в сторону. Особое пристрастие питает она к нашему сервировочному столику на колесиках. Стоит ей им завладеть, как он уже в диком галопе несется через всю комнату под радостный визг обезьянки. В случае необходимости то же самое проделывают и стулья, хотя они и менее поворотливы. Впервые увидев, как печатают на пишущей машинке, Ула с замиранием сердца наблюдала за этим удивительным чудом. А несколько позже мы уже застали ее за тем, как она осторожно нажимала своими пальчиками на клавиши, пробуя одну за другой. Охотно она грызет углы подушек, занавески на окнах. Ула чрезвычайно интересуется всем, что способно двигаться или на чем можно прокатиться. Она хватается за дверные ручки и катается на дверях взад и вперед, отталкиваясь от стены. Самокатом ребят обезьянка пока еще воспользоваться не в состоянии, потому что мала ростом. Но она храбро садится на него верхом и пытается привести его в движение, раскачиваясь всем телом взад и вперед. В своей клетке ее редко увидишь сидящей на полу — вечно она виснет на прутьях решетки или на канатах, свисающих с потолка.

Когда Ула обнаружила, что доски пола в ее клетке можно приподнять кверху, она в один прекрасный день исчезла из дому. Ищем, ищем — нигде нет. В саду тоже нет. Но вскоре до нас донесся ее испуганный крик из граничащего с нашим садом городского парка. Попав в совершенно незнакомую обстановку, маленькая беглянка почувствовала себя внезапно ужасно одиноко и неуверенно. Поэтому, завидев издалека сторожа парка, Ула кинулась к нему со всех ног, ища у него спасения. Однако перепуганный сторож принял широко открытый плачущий рот за «оскаленную пасть» и счел благоразумным скрыться подальше от греха — «еще загрызет образина эдакая». Он поскорей забежал в свою сторожку и старательно забаррикадировал дверь, в которую Ула с воплем начала колотить кулаками.

Живя у нас в доме, обезьянка с каждой неделей становилась благовоспитанней и вскоре уже вела себя вполне прилично с окружающими. Теперь она скорей дала бы себя четвертовать, чем причинила бы своей приемной матери малейшую боль — даже в минуту растерянности от испуга, даже в крайнем раздражении: это просто исключено. Стоит той только протянуть ей навстречу руки, обезьянка моментально, не задумываясь, бросит любого, да еще и укусит, если тот попытается ее удержать!

Ей, ее хозяйке, разрешено даже мыть Уле лицо, хотя гримасы, которые она при этом корчит, выдают ее крайнее возмущение. Зато руки и ноги она разрешает мыть вполне добровольно, протягивая их одну за другой. А уж расчесывать шерсть щеткой — это пожалуйста! Только подойдешь к ней с щеткой ирасческой в руках, как она тут же с готовностью протягивает обе руки. Ула вообще весьма чистоплотна и аккуратна. «На горшочек» она просится через совершенно определенные интервалы, так что в квартире все чисто. Даже тогда, когда она, заболев, спала в настоящей человеческой кровати, то поднялась среди ночи и, подойдя к краю постели, сделала свои дела на пол. Ведь шимпанзе и на воле никогда не испражняются в своих гнездах, которые сооружают себе на ночь. Ночуя на деревьях, среди ветвей, им не сложно избавляться от своих «отходов», роняя их вниз, на землю. Охотно Ула греется под кварцевой лампой. Но и на неприятные медицинские манипуляции над собой соглашается вполне добровольно, если их только проделывает ее любимица. Она открывает рот, если надо обследовать зубы; охотно отдает сворованные вещи, если ее за это пристыдят и выругают. Однажды, когда у нее случились какие-то неполадки с желудком, она, к нашему великому удивлению, не стала сопротивляться даже против клизмы.

Когда Ула пытается рассмотреть поближе патефонные пластинки, а ей это запрещают, то случается, что она из чувства противоречия старается продолжать запрещенное занятие нам назло. А за это уже полагаются шлепки. Получив по попе и выслушав нравоучения, обезьянка отправляется в угол. Там она сидит на корточках, скрестив руки на груди, страшно разобиженная и недовольная. Но надолго ее не хватает. Вскоре она начинает подпрыгивать на месте и вытворять разные фокусы, а если она видит, что мы смеемся над ее проделками, то стоит только отвернуться, как она уже исчезла с места наказания.

Ула любит покушать. Когда начинают накрывать на стол, она неизменно приветствует этот процесс громким «ух, ух, ух, ух!». Вскоре она уже научилась самостоятельно подносить ко рту стакан с чаем. Однако первое время беззаботно роняла его тут же, как только удовлетворяла свою жажду или он оказывался пустым. Четверть года спустя она уже аккуратно ставила пустую посуду назад на стол. Она любит выпрашивать куски, когда кто-нибудь из нас что-то ест. Не дашь — обидится и расстроится. Когда наша собака Бобби отняла у нее однажды печенье, Ула злобно бросилась за ней через всю комнату и, догнав, вцепилась зубами в ногу.

Если зажать в кулаке какое-нибудь лакомство, она будет стараться изо всех сил просунуть туда свои пальцы или попытается отогнуть ваши пальцы. Впрочем, не «кусочничать», а есть по-настоящему она начинает только во второй половине дня, ближе к вечеру, но уж тогда с волчьим аппетитом.

Однажды как-то Уле не давал покоя торт, которого ей не разрешили попробовать во время кофепития, а ей уж очень хотелось. Однако сдобный торт такой обезьянке ничего, кроме вреда, не принесет, поэтому его Уле и не дали. Тогда она взяла в руки вилку и, как бы рассеянно играя ею, нерешительно приближала руку все ближе к блюду с тортом: вилкой туда, вилкой сюда и, наконец, с самым невинным видом втыкает ее в крохотный кусочек торта и немедленно отправляет его в рот.

Ула ведет себя у нас в доме в нашей семье совершенно свободно, так, как вел бы себя маленький ребенок. Нам нужно, чтобы она резвилась и играла как ей вздумается, а мы бы имели возможность спокойно за ней наблюдать. Ведь для нас она не просто занятная живая игрушка, а представитель высшего отряда животных с высокоорганизованным мышлением.

На какие удивительные вещи способны человекообразные обезьяны, показали недавние опыты, проведенные зоопсихологом Йорксом.


Так же быстро они научились, крепко нажимая на рычаг другого аппарата, добывать из него виноград, виднеющийся в стеклянном окошечке. С тем же старанием они нажимали на рычаг, когда в окошке вместо ягод виднелся серебряный жетон, с помощью которого они затем из другого автомата могли получить виноград. Большая часть подопытных обезьян, видя за стеклом жетон, нажимала на рычаг с тем же усердием и столь же поспешно, словно там виднелись сами ягоды. Следовательно, «деньги» для них имели цену, равнозначную «товару».

Критической становилась ситуация в тех случаях, когда автомат с ягодами оказывался запертым и добытые в другом аппарате «монеты» нельзя было тотчас же выменять на лакомства. Некоторые из обезьян в таких случаях уже через десять минут прекращали раздобывание ненужных теперь «денег», другие же продолжали свое занятие даже тогда, когда автомат с ягодами оставался запертым в течение суток и раздобытые «деньги» никак не удавалось реализовать. Как видите, «вера в прочность валюты» и у обезьян бывает неодинакова…

Различные особи отличаются и по своей жажде накопительства: когда жетоны нельзя было тут же превратить в виноград, большинство обезьян накапливало себе их впрок от пятнадцати до двадцати штук. Но были и такие, которым хватало от двух до трех. Если обезьянам заранее давали в руки «капитал», состоящий из пятнадцати монет, они «дорабатывали» к ним еще в среднем примерно пять штук и на этом останавливались. А стоило повысить их «исходный капитал» до тридцати монет, они добывали к ним еще не больше двух или трех из автомата.

Вскоре шимпанзе Йоркса научились понимать разницу между различными жетонами, оценивать их «покупательную стоимость». Когда они уяснили себе, что за серебряный жетон им удается раздобыть из автомата одну ягоду, а за красный — извлекать из другого аппарата сразу десять ягод, они стремились уже получать только красные жетоны. Вскоре обезьяны научились почти безошибочно пользоваться жетонами разного цвета. В зависимости от того, что они ощущали — голод или жажду, они добывали себе из аппаратов либо синие (еда), либо желтые (питье) жетоны. А еще один, третий сорт жетонов служил для открывания дверей, ведущих в соседнее помещение. Стоило в их игровой комнате появиться белой крысе или оператору с камерой — и то и другое наводило страх на обезьян, — как они тут же кидались разыскивать нужного цвета жетон, чтобы поскорей открыть дверь и улизнуть в соседнее помещение. Так же они поступали, заслышав знакомые шаги в этом соседнем помещении.

Йоркс проделывал еще и следующий опыт. В одной клетке он устанавливал автомат с ягодами, а в соседней с ней клал на столик необходимые для добычи ягод жетоны. Обезьяна, сидящая в клетке с автоматом, принималась всячески выклянчивать у соседа жетоны и в конце концов получала их. Раздобыв себе из автомата ягоды, обезьяна их тут же съедала, не помышляя о том, чтобы поделиться добычей с соседом. В лучшем случае она протягивала ему сквозь прутья решетки… кожуру от апельсина.


«А вы не боитесь, что эта зверюшка от вас убежит, если дверь на улицу останется открытой?» — обеспокоенно спрашивали меня не раз мои знакомые.

Но волновались они зря. Пока что дело обстоит как раз наоборот: Ула боится, что мы от нее убежим. Когда она резвится на деревьях в саду, то тут же с криком слезает и кидается вслед за нами, как только мы направляемся к дому. С поднятыми кверху ручонками она несется к нам, чтобы ухватиться за ногу, забраться на руки и обнять за шею. Когда летом ее запирают в садовую вольеру, она, завидя кого-нибудь из нас, поднимает неистовый визг. Прокричав так в течение нескольких дней, она до того охрипла, что мы больше не решались оставлять ее в одиночестве.

Иногда я разрешаю Уле, мирно восседающей на моих коленях, тщательно меня обследовать. В таких случаях она осторожно ощупывает мои глаза, а еще охотней очки, дергает за волосы или осторожно просовывает свою руку в мой рукав. В случае какой-нибудь провинности нет никакой необходимости ее по-настоящему сурово наказывать: нескольких шлепков вполне достаточно, чтобы она их надолго запомнила. Если ее начать громко ругать, она сразу же очень смущается и старается поскорей «помириться» — складывает губы трубочкой для поцелуя. Как и большинство других обезьян, она охотней разрешает трогать себя за голову и протягивает человеку скорей губы, чем руки, если не испытывает к нему полного доверия. По-видимому, подвижные и умелые руки представляют для обезьян значительно большую ценность, которую следует беречь сильнее, чем оснащенную крепкими зубами пасть. Поэтому руки, когда животное чего-либо боится, неизменно прячутся за спину. Когда же Уле кто-нибудь нравится, она охотно протягивает к его рту свою ручку, однако всегда тыльной стороной кверху. Жест же особого доверия — это протянутая ладонью кверху рука с растопыренными пальцами. А становясь еще доверчивей, она старается засунуть пальцы приятному собеседнику прямо в рот… Своей приемной матери она даже разрешает удерживать свои пальцы зубами и притом довольно болезненно прикусывать — той все дозволено. Случись позволить себе подобное кому-нибудь другому, обезьянка тотчас бы жутко обозлилась, а у хозяйки она лишь молча старается другой рукой разжать зубы. Но и хозяйка однажды страшно перепугала ее, подойдя к ней в необычной шляпе и черном меховом манто. Ула даже попыталась укусить ее и боязливо бросилась прочь. Меховая шуба и потом еще долгое время оставалась «опасным страшилищем…».

ОБЕЗЬЯНА И ЧЕЛОВЕК
Два месяца меня не было дома, и во время экспедиции я почти позабыл о том, что в квартире у меня живет и проказничает маленький черный бесенок — детеныш-шимпанзе. Узнает ли Ула чужого дядю в незнакомой одежде, да еще с бородой, которую я успел отрастить? Но, смотрите-ка, вот она уже несется ко мне через всю комнату, исторгая свое восторженное «ух, ух, ух», подает мне руку и даже протягивает губы для поцелуя!

Неужели узнала? Восторженные папаши, которых подобным же образом после разлуки встретил бы так их полуторагодовалый ребенок, не усомнились бы в этом ни на минуту. Но я ведь зоопсихолог, давно веду наблюдение за животными и отношусь к этому вопросу более критически. Я знаю, что все это еще не доказательство того, что Ула меня «узнала». Она ведь зачастую столь же радостно приветствует совсем незнакомых людей, которые ей чем-то показались привлекательными: садовника, пришедшего подстричь газон, прачку, которая приходит стирать белье, или навестившего нас дядю, которого увидела впервые в своей жизни.

Более взрослые человекообразные обезьяны, как правило, не скоро забывают близких людей. Так, когда профессор Брандес, прежний директор Дрезденского зоопарка, после двухлетнего перерыва снова посетил обезьянник, шимпанзиха Зана уже издали узнала его по голосу и приветствовала громкими восторженными воплями. А молодой самец-орангутан, которого Брандес вырастил из крошечного детеныша, молча, как это водится у орангов, преследовал его взглядом и без малейшего сопротивления позволил ему обследовать себя, охотно открывая рот и показывая зубы.

Но Ула ведь еще очень мала. В ее полуторагодовалом возрасте мы не вправе ожидать от нее большего в смысле разумных действий, чем от ребенка чуть более старшего возраста. Такой ребенок мало в чем превосходит обезьянку.

Так, американский исследователь Келлог растил своего семнадцатимесячного сына совместно с шимпанзе четырнадцати с половиной месяцев от роду. В этом возрасте обезьянка Гуа, безусловно, превосходила по сообразительности человечка Дональда. Вот такой пример.

Келлог подвесил к нитке, свисающей с середины потолка в комнате, где играли малыши, кусок кекса. Висело лакомство на такой высоте, что достать его можно было, только пододвинув стул. У стены стоял стул, и вскоре малыши, возясь друг с другом, случайно обнаружили, что, выдвинув его на середину комнаты, можно достать кекс. Сообразив это, они в течение нескольких дней безошибочно доставали себе угощение. При этом стул неизменно передвигался справа (где он стоял у стены) налево.

Однако последующий ход событий весьма озадачил исследователя: когда стул поставили на другое место, малыши, вместо того чтобы пододвинуть его под висящее лакомство, принялись сдвигать его с исходной точки влево, так, как делали это все предыдущее время. Следовательно, они запомнили само движение, а не его цель, как это часто наблюдается и у животных, и у детей. Здесь оба — и ребенок и детеныш-шимпанзе — повторяли лишь заученное движение, а не действовали обдуманно. Правда, вскоре они, передвигая стул по комнате из стороны в сторону, нашли все-таки удобное место, откуда можно было достать подвешенное лакомство. Однако обезьянка нашла его значительно быстрей, чем дитя человеческое…

Подобные опыты показывают, что на ранней стадии развития человекообразные обезьяны в отдельных аспектах своих умственных способностей превосходят детей человека.

Обогрев под кварцевой лампой, содержание в теплой спальне и обдуманная диета — еще далеко не все, что необходимо такому беби-шимпанзе. В первую очередь ему обязательно нужна любовь. Если такая зверюшка без матери попадает в чужую, непривычную обстановку, то может докричаться до полусмерти, если никого не окажется рядом, кто бы над ней сжалился и взял на руки. Дело в том, что у каждого детеныша шимпанзе существует врожденное стремление за кого-нибудь уцепиться и прижаться, ища защиты, тепла и ухода. Новичка, взявшегося ухаживать за человекообразными обезьянами, подобная их реакция почти пугает.

Стоит лишь приоткрыть транспортный ящик, как несчастное создание, громко плача, протискивается сквозь образовавшуюся щель и с криком бросается первому попавшемуся на шею, крепко обхватывая ее руками и ногами. Только так обезьянка чувствует себя в безопасности и вскоре, успокоившись, затихает. Уложить такое существо спать в его клетку — дело совсем не легкое. Завидя свою клетку с корзинкой для спанья, обезьянка старается как можно крепче обхватить шею человека. А стоит лишь попытаться разжать эти судорожные объятия, как раздается душераздирающий плач и крик. Иной раз она в своем отчаянии может даже укусить. Оказавшись все же в клетке, малыш способен впасть в настоящее бешенство. Начинает рвать на себе волосы, лупит кулачками об пол или падает на спину, брыкая во все стороны ногами, как это делают иногда капризные дети. Но стоит лишь уйти, погасив свет в комнате, как обезьянка вскоре смиряется со своей участью и, убедившись, что никого поблизости нет, укладывается спать в корзинку, скрестив руки и ноги на груди. Стоит же лишь кому-то вновь приблизиться к клетке, как изъявления полного отчаяния начинаются заново. Так что лучше больше не появляться!

Именно поэтому в зоопарках (если там вообще соглашаются принять таких маленьких шимпанзе) стараются взять сразу двух детенышей примерно одного возраста. И хотя их приходится обязательно обоих одновременно брать на руки, но зато, опуская на пол, можно не бояться того, что они поднимут крик. Надо только делать это очень быстро, чтобы обезьянки тут же ухватились друг за друга, — и тогда все будет в порядке.

Попытки подсунуть маленькому шимпанзе «искусственную мамашу» из меховой подушки, чтобы он мог за нее уцепиться, не дали положительных результатов: такие «куклы» в течение короткого времени оказывались разорванными в клочья.

Рожденный во Франкфуртском зоопарке детеныш-шимпанзе только к семимесячному возрасту начал отваживаться сидеть на некотором расстоянии от своей мамаши, не держась за ее шерсть. До этого детеныш оказывал матери каждый раз ожесточенное сопротивление, когда она пыталась отцепить от себя его ручонки и отсадить подальше. Чтобы научить его ходить, самке тоже приходилось держать его сначала за обе ручки. Затем она начала ставить его возле решетки, заставляя держаться за нее руками, а сама отходила примерно на метр и старалась подманить детеныша к себе. Но ничего, кроме отчаянного протестующего крика, из этого не получалось, и мамаше приходилось сдаваться, протягивать свою длинную руку и прижимать своего вопящего отпрыска к груди. Только очень постепенно малыш научился подползать к ней, елозя попкой по полу, и лишь в возрасте одиннадцати месяцев научился наконец пробегать «на полусогнутых» пять-шесть метров.

По-видимому, непреодолимое желание виснуть с утра до вечера у кого-нибудь на шее у шимпанзенка, живущего в доме человека, в семье, постепенно ослабевает. Особенно тогда, когда ему не грозит постоянное сидение в клетке.

Ула, конечно, явно испытывает громадное удовлетворение, когда хозяйка ее повсюду таскает с собой. Она отчаянно защищает эту привилегию — и стоит только кому-нибудь попробовать ее снять, она тут же его укусит. Однако большую часть дня маленький бесенок свободно носится по дому. Да и для укладывания на ночь уже не требуются две персоны, чтобы суметь водворить ее в клетку. Теперь в большинстве случаев все обходится вполне мирно: малышка за несколько первых недель, проведенных в доме, поняла, что никакими скандалами, с криком и кусанием, ничего не добьешься.

Только так можно обходиться с шимпанзе, о которых ведь известно, что они самые вспыльчивые и нервные среди человекообразных обезьян. Битьем здесь ничего не сделаешь.

Настроение и поступки взрослых шимпанзе зачастую абсолютно непредсказуемы. Если, к примеру, каждый раз, подходя к клетке, протягивать им лакомство, они легко могут впасть в бешенство и поднять скандал, если когда-нибудь вдруг забудешь это сделать.

Когда Улу хозяйка отругает или отшлепает, она иногда может страшно разозлиться и укусить… совершенно непричастного к ее наказанию человека, просто оказавшегося случайно поблизости. Но никогда не хозяйку! Хозяйка неприкасаема. А свою злость ведь можно выместить и на ком-нибудь другом…

Исследователь животных Штеммлер рассказывает, что однажды шимпанзе, к которому он зашел в клетку, выкрал у него из кармана ключи от клетки. А поскольку обезьяна прекрасно знала, как обращаться с этим предметом, ситуация стала весьма опасной. Тогда Штеммлер начал дико кричать (на обезьяний манер), чем явно смутил воришку: тот неохотно протянул ему ключи. Но опытный исследователь знал, что попытка взять ключи из протянутой руки все же может привести к припадку бешенства у шимпанзе. Поэтому он продолжал орать не своим голосом, пока обезьяна не положила ключи ему обратно в карман. Если бы он начал тянуть за связку ключей, зажатую в руке шимпанзе, тот тут же бы стал злобно сопротивляться наглецу, посягнувшему на его «добычу».

Так что, как видите, очень важно уметь различить по поведению животного его настроение и знать, что у него на уме, а потом уже действовать, исходя из этого. Но вот чего никогда нельзя делать — это убегать от нападающей обезьяны или испуганно отшатываться перед ее ложным выпадом (которым они, как правило, стараются устрашить противника), потому что тогда такая обезьяна легко может убедиться в своем большом физическом превосходстве над человеком. А зная это, она впоследствии в каждом случае недовольства будет беззастенчиво им пользоваться.

Именно потому, что шимпанзе в возрасте восьми — одиннадцати лет, достигнув половой зрелости, обладают уже огромной силой и часто делаются агрессивными (учитывая при этом их необычайную ловкость и смекалку), неизменно приходится опасаться того, что они изыщут способ вырваться из заточения. Следовательно, при содержании шимпанзе надо добиваться, чтобы уже с самого начала быть с ними, что называется, «на ты», найти общий язык. Отношения должны постепенно стать самыми доверительными.

Так как же все-таки надо воспитывать обезьяну?

— Я предпочитаю молодых шимпанзе, которые пытаются на меня напасть, — сказал один мой знакомый, хороший знаток человекообразных обезьян, — чем тех, которые боязливо забиваются от меня в угол клетки. Потому что такие обезьянки обычно уже приобрели горький опыт от общения с людьми. А вот карапуз, который смело на меня наступает, тот еще не знает, что я такое собой представляю. Он вскоре поймет, что со мной можно подружиться и кусать меня совершенно не за что. С новичками я поступаю обычно так: сначала кладу корм в клетку и остаюсь сидеть рядом, пока он ест. Постепенно новички становятся все доверчивей и вскоре уже берут корм у меня из рук. А потом дело уже на мази — обезьянки начинают сначала робко, а потом смелей исследовать мои руки, затем лицо. Это должно происходить именно только таким образом: инициатива сближения должна всегда исходить только от них, а не наоборот. Каждая моя попытка погладить их или подержать за руки встречалась бы недоверчиво или вызывала бы даже стремление убежать. В клетку предпочтительно вползать на четвереньках, изображая из себя в некотором роде обезьяну, потому что выпрямившийся во весь рост большущий человек действует на малышей шимпанзе устрашающе. Когда животные уже попривыкнут ко мне, играют со мной или дразнят меня, тогда и я, как бы играя, могу запустить свои пальцы к ним в рот, исследовать зубы, пощупать их руки и ноги, но вначале только во время игры, и еще не скоро наступит тот день, когда они разрешат себя спокойно обследовать всерьез.

Только тогда, когда человекообразная обезьяна разрешит врачу себя обследовать, притом дотрагиваться до болезненных мест и в неудобной для себя позе, можно считать ее по-настоящему ручной. Но именно этого необходимо добиваться, общаясь с молодым шимпанзе, потому что иначе позже, когда он заболеет или поранится, его нельзя будет ни обследовать, ни лечить.

Можно только удивляться, что позволяет с собой делать обезьяна, если только она подружилась с человеком. Я, например, собственноручно вырвал зуб у моей макаки-резус по кличке Рези, и никому не пришлось ее при этом держать, а тем более связывать. Один знакомый рассказывал мне, что крупному самцу-шимпанзе необходимо было удалить очень болезненный зуб. Он расшвырял в стороны четырех служителей, которых позвали, чтобы удержать его в кресле. Своему же служителю он разрешил без малейшего сопротивления удалить больной зуб. А свинохвостый макак даже позволил своему владельцу ампутировать себе гангренозный хвост и героически терпел боль, пока он натягивал кожу на культю и зашивал, не издав ни одного крика и не оказав никакого сопротивления. При этом его не пришлось даже связывать.

Вот и наша маленькая Ула разрешила нам себя обследовать и лечить. Только с лекарствами ничего не получалось: все, что имело неприятный вкус, она и так всегда отвергала, но и сладкие дражированные шарики она не желала глотать, потому что, когда обезьяны болеют, они вообще ничего не едят.

От любой опасности Ула спасается не на деревьях или на шкафах, а кидается к кому-нибудь из нас и быстро взбирается на руки. Если вы хотите, чтобы ваша обезьяна впоследствии от вас не удирала, ей надо предоставить полную возможность резвиться на дереве в вашем саду, что к тому же совершенно необходимо для такого активного животного, которому, требуется постоянное движение, возможность полазать, покачаться, побеситься. Если обезьяна не желает или боится спуститься с дерева на землю, за ней приходится лезть вслед, чтобы ее оттуда достать (хочешь стать воспитателем обезьян — учись лазать). Разумеется, дерево для этой цели надо выбрать предварительно: оно должно стоять особняком, чтобы обезьяна не могла перебраться с него на стоящие рядом деревья. Иначе она быстро сообразит, что при таких условиях ее невозможно будет поймать. Если же обезьяну несколько раз снять с отдельно стоящего дерева, то она вскоре начнет и сама с него спускаться на ваш зов.

Мою макаку-резус Рези в свое время сильно напугал заряд дроби, пущенный в нее из рогатки. Он произвел прямо чудодейственный эффект. И хотя несколько дробин не могли причинить особой боли такой крепкой, малочувствительной зверюшке, тем не менее она в ужасе бросилась ко мне со всех ног. Впоследствии хватало уже только одного вида рогатки, чтобы Рези моментально возвратилась на зов. По-видимому, обезьян приводит в полное недоумение и нагоняет страх то обстоятельство, что человек способен причинить им боль даже тогда, когда они находятся от него на недосягаемом расстоянии. Но если обезьянка добровольно вернулась, то наказывать ее за побег абсолютно неверно. Она никогда не поймет, за что же ее наказывают, — она ведь пришла! Поэтому приходится беглеца, после того как он окажется снова у вас в руках, еще в довершение и нахваливать и ласкать. Даже тогда, когда, кажется, готов лопнуть от злости!

Как часто, между прочим, пренебрегают этим правилом и в воспитании молодых собак!

Весь наш дом Ула рассматривает как игрушечный магазин, в котором она по своему усмотрению может играть любой вещью. Не обходит она своим вниманием и игрушки наших ребят. Наш старший, Ро, каждый раз чуть не плачет, обнаружив, что Ула опять, в который раз, распаковав коробку с игрушечной железной дорогой, растащила отдельные детали по комнатам и не желает отдавать…

Вот, правда, всякие заводные игрушки, которые способны двигаться сами по себе, вызывают неизменный страх у маленького шимпанзе. Зато она подолгу и самозабвенно может играть со спичечным коробком: высыпать из него и снова собирать спички. Поначалу Ула охотно задувала зажженные спички, но только до тех пор, пока не обожглась об одну из них. Она деловито выгребала все кубики из ящика, раскидывала их по всему полу, а затем, с сознанием исполненного долга, усаживалась посреди этого разгрома, прижимая к себе своего любимца — большого плюшевого мишку. Этого уже весьма потрепанного медведя Ула полюбила всей душой: повсюду таскала его за собой, втаскивала с огромным усилием на диван или кресло и усаживалась рядом. А если его отнимали, то с воплями бежала следом.

Однако поначалу Ула привыкала к этому большому, лохматому компаньону с трудом. Должно было пройти довольно много времени, прежде чем она прониклась к нему доверием. Дело в том, что обезьянка вообще страшно боялась любых кукол и плюшевых зверей. Знакомить ее с ними, насильно подсаживая их к ней или беря вместе на руки, дело абсолютно безнадежное: Ула в таких случаях судорожно вцеплялась в нас либо старалась улизнуть, да еще и укусить от волнения. Если оставить «страшное существо» в комнате и самим уйти, обезьянка будет долго наблюдать за ним из надежного укрытия, следить за тем, не пошевельнется ли оно. Постепенно и осторожно она подходит ближе, затем делает ложный выпад в сторону «противника» и начинает скакать как бешеная вокруг него, колотя ногами и кулаками об пол. Но если и тогда ничего не происходит, она берет какую-нибудь другую (уже привычную) игрушку или знакомый предмет и пододвигает поближе к новичку или бросает им в него. И только когда после всех этих тщательных предосторожностей ничего ужасного не происходит, Ула постепенно смелеет и, убедившись в полной безобидности новичка, начинает с ним знакомиться, а иной раз может и подружиться. Вот с деревянной лошадкой-качалкой она так и не нашла «общего языка», наверное из-за ее подозрительного качания взад и вперед…

Зато другая игрушка, а именно маленькая плюшевая обезьянка, которую принесла одна наша знакомая, завоевала ее расположение с первого взгляда. Она приветствовала ее своим восторженным «ух, ух, ух», а когда игрушку снова упаковали в пластиковый пакет, она ухватилась за него руками и трясла до тех пор, пока игрушка из него не вывалилась.

Любимая игра Улы — ухватиться рукой за ножку стола и носиться по кругу наподобие аттракциона «гигантские шаги». Должен заметить, что и игра в «пятнашки» или «салочки» тоже отнюдь не наше, человечье, изобретение. В нее ведь с упоением играют также котята, лисята и косули. А для Улы это еще прекрасная возможность нас «подразнить». Сначала она с вызывающим видом, стуча ногами и руками об пол, выбегает нам навстречу, но стоит попробовать ее схватить, как она опрометью бросается под стол или под другую мебель, куда мы не в силах последовать за ней. Если мы не расположены с ней играть, а ей очень хочется, она начинает теребить нас за одежду, может даже укусить за ногу или сотворить что-нибудь недозволенное — важно лишь вывести нас из себя и заставить за ней побегать. Если мы не выдерживаем характер и, осыпая ее проклятиями, пытаемся изловить хулиганку, она бывает очень довольна: добилась своей цели. Преследование превращается в увлекательную и азартную игру в «пятнашки»… Ну как тут на нее всерьез сердиться?

Зимой, когда не стало бананов и было мало свежих фруктов, Ула поскучнела, стала вялой и хворой. Анализ крови, сделанный ей в детской клинике, объяснил причину отсутствия у обезьянки аппетита: малокровие. Поскольку в строении организма человекообразных обезьян мало принципиальных различий с нами и, уж во всяком случае, у нас с ними значительно больше общего, чем с любым нашим домашним животным, то человеческий доктор, зачастую лучше может определить причину недомогания шимпанзе, чем ветеринар.

Поначалу Ула была самым сенсационным пациентом во всей клинике, но вскоре выяснилось, что она и один из наиболее послушных и терпеливых. Когда обезьянку приносили в ее белой бельевой корзинке, она с самым серьезным видом протягивала руку для приветствия врачам и сестрам и не сопротивлялась во время обследования (важно было лишь, чтобы один из членов семьи при этом присутствовал). Решено было сделать Уле переливание крови, которое должно было резко улучшить ее состояние. Определили группу крови (у человекообразных обезьян схожие с человеком группы крови). В качестве донора предложил свою кровь требуемой группы «А» наш приятель, кинорежиссер, снявший очень интересный научно-популярный фильм об Уле.

Однако влить обезьянке донорскую кровь оказалось делом отнюдь не легким. Ведь даже маленькому ребенку значительно трудней попасть иголкой шприца в вену на руке, чем взрослому человеку. А у Улы не только вена была тонкой, да еще и кожа грубой: прокалывалась она с трудом, а под ней вена все время ускользала в сторону, и мы все втроем — два врача и я — целых двадцать пять минут возились с ней и никак не могли попасть куда следовало. А Ула покорно протягивала нам свои худенькие ручки, то одну, то другую, и с интересом следила за нашими манипуляциями. В какой-то момент она сама ухватила иглу, пытаясь уколоть себя в руку.

Густая, почти черная кровь, стекающая в пробирку из руки донора, оказала на обезьянку совершенно чудодейственный эффект. Во всяком случае, в тот момент. Маленькое вялое существо ожило буквально на глазах. Кровоточащие десны после всего лишь одноразового введения значительной дозы витамина С на другое утро уже пришли в норму. Во всех старых книгах об обезьянах можно найти упоминание о своеобразной «гнилостности ротовой полости», свойственной этим обезьянам. По-видимому, эта болезнь зачастую нападала на обезьян, которых прежде везли в Европу долгим морским путем. Лечили ее ежедневным втиранием в десны лимонного сока, и, как правило, спустя четыре — шесть недель болезнь удавалось побороть. Совершенно ясно, что «гнилостность рта» была не чем иным, как цингой, вызываемой недостатком витамина С в организме. Потому что на сегодняшний день, когда время перевозок значительно сократилось и обезьянам на современных судах обеспечена полноценная фруктовая диета, болезнь почти полностью отступила.

Заболевание же у нашей Улы можно было рассматривать как наглядный пример того, что обезьяны, привыкшие почти полностью питаться растительными кормами и фруктами, нуждаются в значительно большем количестве витамина С, чем мы, люди. Та порция витамина, которой хватает для нас, чтобы остаться здоровыми, для них совершенно недостаточна, чтобы уберечься от цинги.

А то, что у человекообразных обезьян схожие с нашими группы крови, многих людей весьма поражает. Но общность наша на этом отнюдь не ограничивается! Известно, что реакция связывания белка позволяет выяснить принадлежность следов крови. Зачастую человеческая жизнь зависит от того, удастся ли следствию доказать, что кровяные брызги на топоре — следы человеческой, а не куриной крови. Эти пробы крови позволяют отличить бычью кровь от свиной, кошачью от тигровой, заячью от барсучьей и так далее. Однако установить подобную разницу между ослиной и лошадиной, собачьей и волчьей кровью не удается, потому что эти животные слишком близкородственны между собой и имеют общих предков. Вот и шимпанзе никак не отличишь от человека по анализу крови…[93]

(обратно)

Глава вторая Пурцель и ему подобные

Я все собирался навестить одного своего старого знакомого, да, наверное, так бы и не собрался, не скажи он мне однажды, как бы невзначай, что завел себе ферму по разведению нутрий. Я не поленился поехать за город, чтобы посетить его владения, и в ближайшее воскресенье был уже там.

Для того, кому приходилось читать книги индейского писателя Веша Квонесина, где он описывает жизнь своих «младших братьев», бобры навсегда останутся совершенно особыми существами. Даже если речь идет не о знаменитых маленьких строителях плотин с их уплощенными лопатообразными хвостами, а об их южноамериканских родичах — «болотных бобрах», или нутриях с круглыми и длинными «крысиными» хвостами. Называть их лучше все же нутриями, чем болотными бобрами, потому что они совсем не оправдывают такого названия: к болотам они не испытывают никакого интереса, а тяготеют к речным и озерным берегам, где роют себе норы в отвесных береговых склонах. Однако примитивное строительное искусство, которым владеют даже кролики, представителей семейства бобров не устраивает. Как только появляются на свет их пушистые (уже с шерстным покровом) забавные детеныши, родители строят для них плавучие гнезда из тростника, на которых и разъезжают вместе с ними, как на плотах.

Тот, кому когда-либо приходилось видеть крысиное гнездо с противными голыми и слепыми крысятами, а потом когда-нибудь держать в руках пушистый прелестный комочек — новорожденную нутрию, которой даже приятно дать поползать по своим рукам и плечам, тот всегда будет возмущаться, услышав, как некоторые люди называют их «бобровыми крысами». Более того, даже старик Брем считал, что они «ближе к крысам», чем к кому бы то ни было. И все из-за их несчастного хвоста! А между прочим, именно этот длинный голый хвост причиняет нутриям в холодные зимы излишние хлопоты и неприятности. Дело в том, что в таком хвосте мало мускульной ткани и много сухожилий, из-за чего он плохо снабжается кровью и легко обмораживается. Однако было замечено, что нутрии с обрубком хвоста вполне спокойно без него обходятся.

В прежнее время, как правило, всегда больше интересовались красивыми шкурками диких нутрий, чем образом их жизни у себя на родине. До 1800 года европейские меховщики получали из Буэнос-Айреса ежегодно не больше пятнадцати тысяч шкурок нутрии. Но постепенно спрос на них все повышался, у местных ловцов все сильней разжигали страсть к наживе, пока к началу XIX века все норы и подземные ходы мирных маленьких зверюшек не были со всех сторон обложены капканами или затоплены водой вместе со всеми своими обитателями. К началу нашего столетия в Европу из-за океана прибывало уже ежегодно около двух миллионов этих мягких шкурок. Ну а потом, как случается при всяком хищническом отлове, палку перегнули: в последние годы удавалось добыть не больше десяти тысяч зверьков.

Но зато к этому времени в Германии появилось уже три тысячи «нутриевых фермеров». И многие из них вскоре подружились с этими добродушными маленькими гномиками в нарядных меховых шубках.

Не миновала чаша сия и меня. Я тоже подружился с одним из них. Два дня спустя после моего визита к тому знакомому, который разводил нутрий, мне вручили подарок «на память»: маленькую симпатичную нутрию. Она уже успела прогрызть огромную дыру в своем ящичке, в котором ее мне переправили, но сбежать, видно, не рискнула: уж очень непривычный и страшный мир окружал ее временное жилище. Она решила остаться в своем «доме» и только с нескрываемым любопытством высовывала оттуда свою мордочку с длинными белыми усами.

Но, по-видимому, далеко не все нутрии такие покладистые и дисциплинированные. Во всяком случае, я еще в течение нескольких недель после этого получал настойчивые уведомления от железной дороги с требованием немедленно выслать в далекий Оберхаузен обитый жестью ящик, потому что якобы именно там, на вокзале, пойман убежавший от меня бобр… В то время как мой «бобр» уже давным-давно поселился у меня в приготовленной для него клетке, рядом с моим семейством обезьян Ромео, Джульеттой и маленьким Ромулусом.

Должен заметить, что Пурцель, как мы окрестили пушистого зверька, был самым настоящим дурачком. В комнате его невозможно было оставить без присмотра: иначе в один прекрасный день ножки стола могли бы оказаться по всем правилам ошкуренными, а ножки стульев несколько укороченными. Когда же Пурцеля (он оказался самцом) засовывали от греха подальше в его просторную клетку, он немедленно начинал искать контакта с соседями — Ромео и Джульеттой. Однако те тут же принимались громко его обругивать, просовывали руки сквозь прутья решетки и драли его за пушистую шкурку. Он не обижался. Но что еще хуже, обезьяны немедленно отнимали у Пурцеля все съестное, которое он держал в своих лапках, прижав к груди. Я надеялся, что горький опыт научит его держаться подальше от этих воришек. Ничуть не бывало. Как мы ни старались поставить лоток с едой в самый дальний угол клетки, он все равно вытаскивал оттуда то морковку, то хлебную горбушку и шел с нею поближе к смежной решетке, где его уже караулили обезьяны. А маленький проказливый Ромулус ухитрялся не только отнять у бедняги еду, но еще и дернуть хорошенько за усы!

Сначала Пурцель нас побаивался. Попав в первый раз в комнату, он тотчас же спрятался в самый укромный уголок. Если я его заставал там, где некуда было спрятаться, он вставал «столбиком» и начинал «ругаться» — издавал нечто вроде громкого храпа. Если же я, невзирая на это, безбоязненно приближал руку к его мордочке, он быстрыми движениями лапок отталкивал, царапал ее, но никогда не кусался. Прожив несколько дней в доме, он во время обеда стал являться к столу, «служил» на задних лапках, стоя «столбиком», словно сурок, хватал выклянченные куски передними лапками и отправлялся восвояси. Позже он любил, удобно устроившись на полу возле шкафа, опершись «на локти» и вытянув задние ноги вбок, с интересом наблюдать за всем, что мы делаем. В такой позе он напоминал упитанного бюргера-зеваку, расположившегося на подоконнике своего окна и наблюдающего за ярмарочной сутолокой на улице.

С собаками Пурцель не желал иметь дела. Не то чтобы он их боялся и уступал им дорогу — нет, этого не было. Наоборот, он нахально занимал мягкую подстилку таксы Вальдмана, и тот почтительно обходил стороной свое законное место, пока на нем спал Пурцель. Видимо, таксы знают, что с нутриями шутки плохи! Редкий хищник рискнет залезть в вольеру нутриевой фермы. Хорька и ласку там вообще всерьез не принимают. Похуже с кошками, но тех теснят к воде и там топят. Известны случаи, когда удравшие с фермы нутрии побеждали в многочасовой битве лис, и даже овчарок они отделывали так, что те еле уносили ноги! Тот, кто намеревается украсть нутрию, не будучи осведомлен об особенностях этих животных, рискует уйти с разодранными в кровь руками и даже прокушенными до кости пальцами! Когда вороны зимой, гонимые нестерпимым голодом, пикируют в открытую вольеру нутриевой фермы, пытаясь поживиться детенышем, то через несколько секунд оказываются уже мертвыми.

Когда у нутрий возникают какие-либо разногласия между собой, они в пылу сражения способны не обращать внимания на смертельно опасные раны: они следят лишь за тем, чтобы отбиться от страшных оранжево-желтых резцов противника. Часто они сцепляются друг с другом этими резцами, словно крючьями, и иногда могут их даже обломить. Но это не играет для них большой роли: надо лишь некоторое время питаться мягким кормом, пока резцы снова не отрастут.

Миролюбие, но в то же время обороноспособность — вот качества, необходимые для того, чтобы спокойно жить, не боясь нападения.

У одного моего знакомого дома в деревне жила взрослая самка-нутрия, которая самым настоящим образом охраняла его дом. Чужому разрешалось подойти не ближе чем до ступенек крыльца. Еще шаг — она хватала его за ногу. Не боялась она и самых больших собак. Зато очень любила мальчишек — с теми она могла самозабвенно играть часами. Завидя стайку школьников, возившихся с мячом или тузящих друг друга, она немедленно спешила к ним. Переваливающейся походкой нутрия направлялась через весь поселок к школе, где выпрашивала булочки, выдаваемые школьникам на завтрак. Если, вернувшись после вечерней прогулки, она заставала входную дверь запертой, то, нисколько не смущаясь, направлялась к собачьей будке, где спал цепной пес — большая немецкая овчарка, — и заставляла его потесниться. К сожалению, замечательное ручное животное нелепо погибло, выпав из чердачного окна.

Одним из многих качеств, присущих среди всех живых существ якобы только нам, благородным созданиям, считается способность влюбляться в совершенно определенного партнера. Что же касается животных, то, по разумению людей, они готовы спариться с любой попавшейся им на глаза самкой… Людям, утверждающим подобные вещи, стоило бы послушать жалобы тех, кто разводит нутрий, на упрямство и разборчивость своих питомцев. То самка на пушечный выстрел не подпускает подсаженного к ней самца, забивается от него в дальний угол бокса и кричит оттуда омерзительным голосом, А запусти ее к соседу — тут же приступит с ним к любовным играм. А еще какого-нибудь третьего отделает так, что бедного запуганного «жениха» приходится поскорей спасать от разъяренной «невесты». Не менее разборчивы часто и самцы.

Когда самка-нутрия спустя четыре месяца и десять дней производит на свет от четырех до пяти детенышей, она каждого по очереди берет в лапы, заботливо перегрызает пуповину и до тех пор тискает, пока он не запищит. Только после этого она откладывает его в сторону и занимается следующим.

В популярной литературе можно встретить утверждение, будто бы при парном содержании нутрий самец немедленно загрызает все потомство, если оно зачато не от него… И хотя один американский директор зоопарка и отводит нутрии шестое место по умственным способностям среди всех животных, тем не менее я должен сознаться, что не верю в подобную проницательность самцов-нутрий.

Зато нутрии обладают другими качествами, достойными ничуть не меньшего удивления. У меня есть старинная «Книга о животных», изданная четыреста лет тому назад. В ней имеются изображения китовых самок, кормящих своих детенышей. А для того чтобы этот процесс можно было получше разглядеть над водой, млечные железы у самки изображены на спине! Но как далеко ни заходила бы человеческая фантазия,какие абсурдные, казалось бы, вещи она ни измышляла, потом часто оказывается, что природа где-то их и на самом деле осуществила. Так, у мамаш-нутрий млечные железы расположены не на животе, а на боку. Им не приходится, как кроликам, собакам и другим животным, ложиться на бок, чтобы накормить свое потомство: они просто садятся, детеныши усаживаются вокруг, и трапеза может начинаться. Можно было бы предположить, что млечные железы у нутрии расположены на боку для того, чтобы детеныши могли ее сосать и тогда, когда она плавает в воде; но этого никогда не происходит. Зато нутрии обладают очень удобным приспособлением, позволяющим им грызть под водой, не заглатывая воду: позади их крупных резцов находятся два утолщения в виде валиков, плотно прикрывающих рот с языком и коренными зубами в то время, когда животное грызет что-то резцами. Таким способом им удается перегрызать тростник и другие растения глубоко под водой. Рыбоводы, разводящие в своих прудах и озерах рыбу и ведущие отчаянную борьбу с зарастанием и обмелением водоемов, в последнее время стали успешно прибегать к этим добровольным помощникам, охотно поселяя их в своих угодьях. Пара семеек нутрий так тщательно расправляется с зарослями тростника, что в скором времени подрост его прекращается. При этом ни рыб, ни их икру нутрии не трогают: они ведь вегетарианцы.

Это надо твердо усвоить и знать всем, чтобы в газетах не появлялись подобные объявления: «В реке Биле убита нутрия. Это был выдающийся экземпляр, весящий пять килограммов. Длина тела от головы до кончика хвоста — один метр. Добыча будет использована в качестве школьного пособия. Дело в том, что это животное в течение долгого времени представляло собой опасность для окружающей местности и решалось даже появляться на крестьянских дворах».

Часто случается, что удравших с ферм нутрий путают с ондатрами, и убивший такое полуручное безобидное животное «герой» еще и горделиво красуется на страницах местной газетенки. Подобные «герои» с их абсолютным незнанием вопросов природоведения представляют собой немалую опасность и для наших почти исчезнувших европейских бобров[94]. Нутрии не хищные животные, как им это часто инкриминируют. Не совершают они и никаких «подкопов» под дамбы или плотины — все это досужие выдумки. Чаще всего удравшие из вольер особи через некоторое время сами добровольно возвращаются назад. Точно так, как поступает мой Пурцель, который терпеливо ждет возле закрытой входной двери, возвратившись из очередного побега.

Необходимо довести до сведения населения, что каждый, кто убьет сбежавшую с фермы нутрию, облагается штрафом для возмещения ущерба владельцу, И притом немалым. Даже весьма ощутительным. Потому что хорошая парочка нутрий-производителей стоит уйму денег. Дороговизна нутриевого меха объясняется тем, что он необыкновенно мягок и нежен. На одном квадратном миллиметре кожи растет ни много ни мало сто пятьдесят шерстинок, толщина каждой из которых не превышает сотой доли миллиметра! Между ними торчат еще и редкие остевые волосы, длинные и жесткие. На живой нутрии видна главным образом эта жесткая, слипшаяся в воде щетина, и каждый, кто это видит, только недоверчиво качает головой: неужели мягкие, бархатистые нутриевые шубки изготовлены из таких-то вот растрепанных «жесткошерстных» животных? Но дело в том, что ость при обработке меха тщательно удаляется — «выщипывается» так, чтобы остался один только мягкий подшерсток.

Наиболее красивый мех у нутрий на брюшке, а не на спинке, как у многих других пушных зверей. Так что тот, кто без знания дела взялся обработать нутриевую шкурку и разрезал ее наподобие кроличьей вдоль брюшка, — тот ее уже обесценил.

Когда людям, разводящим у себя на ферме других пушных зверей, удается добиться новой, оригинальной расцветки меха, они бывают обычно рады. Среди нутрий тоже попадаются порой светло-коричневые, соломенно-желтые, даже пятнистые. Однако хозяева звероферм считают такие отклонения хуже чумы. Потому что среди покупателей не находится желающих купить соломенно-желтое или пятнистое манто из нутрии — все хотят только темно-коричневое или иссиня-черное. Такова мода.

То, что нутрии обладают таким невероятно густым и теплым мехом — это тоже одна из удивительных и странных их особенностей: ведь на своей родине, в Южной Америке, они живут частично близ экватора. Скорей всего, так же как у слонов огромные уши, которыми они обмахиваются наподобие веера, так и у нутрий голые хвосты и лапы служат для охлаждения при перегреве, в особенности в воде. Зато теплая шубка делает нутрий вполне морозоустойчивыми. Правда, следует заметить, что в отличие от других пушных зверей шкурки нутрии от холода делаются не лучше, а хуже.

Как я уже упоминал, именно за эти чувствительные к морозу голые хвосты нутрии получили свое второе, довольно широко распространенное у нас неприятное название — «бобровые крысы». Такое название может стать причиной разных неожиданностей. Так, нутрии в качестве известных травоядных животных испокон веков употреблялись в пищу наравне с домашним скотом. Наши отечественные бобры в средние века причислялись даже к излюбленным «постным блюдам», подаваемым на стол высоким духовным чинам во время постов: «Ведь бобр живет в воде, а значит, может быть причислен к рыбам, и, следовательно, его мясо тоже постное, и его разрешается есть даже тогда, когда постишься…»

Да и сейчас еще существуют дорогие рестораны, потчующие клиентов «дичью». В их меню числятся такие блюда, как «Бобровые лапки с тушеной капустой», «Печень нутрии с яблоками и луком» и другие подобные деликатесы. Находятся зловредные люди, которые своему соседу по столу, после того как он уже поел, ехидно объясняют, что он только что лакомился… крысой, «бобровой крысой».

(обратно)

Глава третья Такса Никса — милая нахалка

— Чем, собственно говоря, такая псина занимается день-деньской? — спросил меня как-то один мой знакомый. — Еду получает бесплатно и прямо, что называется, «под самый нос», так что охотиться ей ни к чему. А читать, курить, играть в карты, выпивать или проводить время за приятной беседой с себе подобными — этого же они не умеют!

Так что же на самом деле делает живущая у нас в доме собака?

Утро. Я уже давно на ногах, умылся, побрился, оделся, но такса Никса еще не подает никаких признаков жизни. Зарылась под плед на диване, и ее не видно. Если ее потормошить, раздастся недовольное рычание. Она может себе такое позволить, эта восьмилетняя черная такса, потому что в доме, где я гощу, детям и собакам разрешается вести себя как им заблагорассудится. Но к завтраку Никса тут как тут. Всячески привлекает к себе внимание. Никак не скажешь, что это «пожилая дамочка»: глаза блестят, стройна, бойка, бегает вокруг стола с живостью годовалого щенка-подростка. Кокетливо «служит»: усевшись на свой задик и сложив передние лапы вместе, старательно ими машет, умильно выпрашивая подачку. Кстати, таким фокусам, как показали многолетние наблюдения зоолога Велка, такс никто специально не обучает — они сами каким-то образом знают, как это делается!

Ну а что касается нашей маленькой персоны, то она буквально не может видеть, когда кто-то что-то ест или пьет. Сухие корки, картошку, яблоки, огурцы, даже пиво она с жадностью заглатывает — еду, к которой никогда бы и не притронулась, если бы ее положили в плошку на кухне! Случается, что от нетерпения Никса даже вскочит кому-нибудь из сидящих за столом на колени. Она знает, что ей ничего за это не будет: в худшем случае получит шлепок, а чаще наоборот — какой-нибудь лакомый кусочек.

На это воскресное утро у меня особые планы: я собираюсь в саду, возле грядок с овощами, «подстрелить» несколько певчих птиц. Не пугайтесь — конечно, фотоаппаратом, а не ружьем! Камера у меня с дистанционным спуском.

Итак, я водружаю свой аппарат на штатив перед зарослями подсолнухов, протягиваю провод дистанционного спуска к грядкам со спаржей, под прикрытием густой зелени которых и укладываюсь на землю. С собой я захватил «Определитель птиц», какой-то занимательный роман для чтения и надувную подушку — ведь ждать придется, возможно, довольно долго.

Уходя из дому, я категорически запретил Никсе следовать за мной.

Проходит минут двадцать, и птицы, которые при моем появлении стайками брызнули в разные стороны, понемногу начинают возвращаться назад. Но тут, как назло, на дорожке раздаются шаркающие шаги старого хромого садовника. А я не могу его даже предупредить, чтобы он сюда не подходил.

Господи, хоть бы его что-нибудь задержало у теплиц! Но нет, проказливый невидимка — старый языческий бог лугов и полей Пан, который наверняка живет вон там, в густых зарослях ивняка, — тот хочет иначе. Тому непременно нужно надо мной подшутить, тому бы только позлорадствовать! Он надувает щеки и дует изо всех сил на желтые головки подсолнухов, заставляя их качаться из стороны в сторону — того и гляди обломятся! И конечно же хромоногий папаша Бём заспешил к ним: надо посмотреть, не следует ли их подвязать?

Интересно, что будет? Не улетят ли мои птицы? Вообще-то не должны — они ведь его знают, старика. Но не тут-то было! Он еще за десять метров, а они уже «швыр-р, швыр-р» — исчезли одна за другой. Ну, ясно же — это проделки зловредного Пана! Я прямо-таки слышу его блеющий хохот! Интересно, думаю я, какие жертвоприношения полагается приносить такому козлиному божеству, чтобы он перестал вытворять разные подлые штучки, заставляя своих пернатых подданных плясать под свою дудку?

А старый Бём, так тот чуть не выронил мотыгу от испуга, когда я вдруг поднялся во весь свой почти двухметровый рост из зарослей спаржи. То, что я хочу подслушивать и фотографировать птиц, — нет, это никак не укладывается в его седой голове под соломенной шляпой. Несмотря на все уважение ко мне, он недоверчиво качает головой («Дурью мучается, — думает он наверняка. — Ладно еще, если бы это был мальчишка, играющий здесь, среди зарослей, в индейцев!»). Наморщив лоб, он проверяет, не затоптал ли я тут свежезасеянные грядки — нет, вроде бы целы. Но затем по его морщинистому лицу пробегает хитрая усмешка. Он понял, что мне здесь надо: у меня любовное свидание! Став свидетелем моей тайны, он удаляется с видом заговорщика, но наверняка будет до обеда крутиться где-то поблизости, чтобы проследить, не появится ли в саду какая-нибудь персона женского пола…

Наконец птицы, спрятавшиеся в зарослях живой изгороди, стали снова засылать на подсолнуховую плантацию своих разведчиков. Первыми явились маленькие юркие славки, потом две парочки лазоревок, а в заключение зеленушки и дубоносы. Они проворно потрошат подряд все подсолнухи… кроме того, перед которым установлена моя фотокамера! Я жду и жду — палец наготове, держу на спуске. Наконец — лазоревка! От щелчка моей камеры она сразу же улетает, но поздно: на пленку она уже поймана. Я подхожу к треножнику с аппаратом, чтобы перевести кадр, и обнаруживаю, что поставил его как раз перед пустыми, уже полностью распотрошенными головками подсолнуха! Да, тут немудрено прождать целую вечность! Меняю положение: ставлю камеру перед парочкой крупных «тарелок», тесно утыканных черными, блестящими, очень соблазнительными зернами, и снова удаляюсь в свое укрытие.

Проходит полчаса. В романе, который я захватил с собой, уголовная семейка уже успела укокошить своего папашу-алкоголика. Проходит полтора часа. Ни одна птичка не появляется возле подсолнухов! Все они сидят — я это прекрасно вижу — на кустарниковой ограде вдоль забора, но почему-то боятся подлететь сюда поближе.

В чем дело? Может быть, фотокамера плохо замаскирована? Чувствую, что у меня уже затекла спина. На расстоянии полуметра от моего лица осы с грозным жужжанием то и дело вылетают из своего подземного жилища и снова в него влетают. Но я мужественно не покидаю своего поста — каждый раз, завидя невдалеке какую-нибудь птичку, решаю подождать еще четверть часика.

Однако время близится уже к обеду — ничего не попишешь, приходится уходить несолоно хлебавши. И что же? Я обнаруживаю Никсу, уютно растянувшуюся на солнышке, между клубничными грядками. Вот бестия! Она тоже встает и принимается деловито — нос у самой земли — шнырять между грядок и кустов. Шельма проходит совсем близко от моего укрытия и делает при этом вид, будто меня вовсе и не видит. Поскольку она, как и большинство собак, избегает одиночества, то, видимо, решила осчастливить меня своим присутствием. Когда я ее неожиданно резко окликаю, Никса нисколько не пугается: еще одно доказательство того, что она прекрасно знает, что я тут.

Собаки оставляют за собой право либо жаловать нас, людей, своим вниманием, либо нет. Вы спросите — почему? Да просто потому, что они собаки. Когда я, совершенно взбешенный, приказываю Никсе подойти ко мне, она преспокойно разворачивается в обратную сторону и неторопливо трусит к дому.

Потом, за обедом, все, бросив компот, кидаются сломя голову в сад: такой оттуда раздается заливистый злобный лай и шумная возня. Оказывается, Никса обнаружила ежа и вся дрожит от возбуждения, прыгая вокруг него. Самого ежа, свернувшегося в колючий шар, ее гнев мало чем трогает, она же, лязгая зубами, все снова и снова делает ложные выпады в его сторону, каждый раз захлопывая пасть точно в нескольких миллиметрах от его колючек и оплевывая его при этом обильной слюной. В течение нескольких часов она продолжает его караулить, пока не теряет всякую надежду и решает отправиться сопровождать нас во время катания на парусной лодке.

Первый раз при крике «утка!» такса еще позволяет обмануть себя и прыгает в воду в указанном направлении. Потом нам уже приходится руками высаживать ее за борт, да к тому же очень осторожно, чтобы волны не захлестнули ее сразу же с головой. Но очень скоро ей надоедает такая «игра в одни ворота». С какой стати? Очутившись в очередной раз в воде, она внезапно меняет направление и, не обращая больше ни малейшего внимания на лодку и наши крики, плывет к далекому берегу озера. Даже страшно смотреть, как маленькая черная головка, маячащая над водой, удаляясь, становится все меньше и меньше, пока наконец не исчезает вовсе в широкой полосе прибрежного тростника. Но Никса прекрасно найдет дорогу в этих тростниковых зарослях — ей здесь все привычно и знакомо.

«Такая собачка сразу узнает, кто любит животных, а кто нет», — гордо говорят гости за чайным столом, когда Никса бесцеремонно прыгает к ним на колени. Но мы при этом понимающе переглядываемся. Дело все в том, что у Никсы «кошачий характер»: она привязана к дому, а не к отдельным людям и обожает всякого, у кого на тарелке кусок пирога, осчастливливая его своим назойливым вниманием…

Что касается тети Марии, то ей пришлось изменить свое мнение о Никсе в тот же вечер. Тетя мирно дремала на веранде в кресле, когда Никса прыгнула туда же и удобно улеглась рядом с ней. Маленькое собачье тельце так приятно согревало бок, и тетя Мария с удовольствием принялась гладить ее по головке, перебирая в пальцах длинные уши и проводя по твердому носу. При этом она почувствовала рукой, что собачка захватила с собой какую-то плюшевую игрушку. Желая подразнить Никсу, тетя Мария ухватила пальцами игрушку и начала дергать за нее, стараясь отнять ее у владелицы. Никса принялась рычать и сопротивляться — тянуть и дергать игрушку в свою сторону, но тетя Мария оказалась проворней и, выхватив ее, обнаружила у себя в руке — как бы вы думали что? — наполовину разжеванную, всю обслюнявленную дохлую мышь…

Последовала гротескная сцена, какую обычно можно увидеть лишь в американских боевиках. Нам пришлось срочно извлекать из домашней аптечки валериановые капли, а Никсу впоследствии всегда запирали, когда тетя Мария должна была пожаловать на чашечку кофе…

Ну не обидно ли бедной собаке? Она ведь так долго караулила на сеновале во время обмолота, когда мыши то и дело выскакивали из сложенной там соломы. Целых тридцать четыре штуки ей удалось придушить, и только одну-единственную она оставила себе!

Когда я что-нибудь читал, сидя на веранде, Никса обычно использовала меня в качестве швейцара. Она садилась под дверью и начинала так жалобно скулить, что я вынужден бывал вставать и выпускать ее в сад. Но уже через двадцать минут она стояла снаружи и желала попасть в дом именно через эту дверь. А то и еще возмутительней: пройдя через кухню в дом, она хотела во что бы то ни стало снова выйти через веранду на волю. Не исполнить ее настоятельного требования или прогнать ее было совершенно невозможно, потому что нервы у нее были, безусловно, покрепче моих и больше оказывалось терпения.

Когда Никса однажды стояла на длинном половике, мне захотелось подшутить над ней, и я потянул за его конец, чтобы выдернуть половик у нее из-под ног. Вот этого мне делать не следовало! Никса в полном восхищении от неожиданной игры ухватилась зубами за другой конец половика, пытаясь вырвать его у меня из рук. (На сегодняшний день половик приобрел уже весьма плачевный вид!) Она не хотела прекращать игры и тогда, когда я уже давно был сыт ею по горло. Она хватала меня за шнурки от ботинок и штанину, приглашая продолжить это интересное занятие.

Какая заметная разница между такой вот игровой, энергичной «дамочкой» и степенным, слегка уже ожиревшим «господином» — таксой Бобби. Он частенько посещал нас вместе со своими хозяевами. Если бы его время от времени не приходилось выгонять из дома погулять, он бы так и дрых целый день в кресле под своим одеялом, и никто бы его не замечал. Как же мало понятия о животных имеют люди, говорящие: львы делают то-то, таксы поступают вот так-то, а кошки ведут себя следующим образом. О, как они далеки от истины! Ведь каждое животное — это неповторимая индивидуальность, точно так же как и человек. И нет на свете «кусачих доберманов» или «непослушных, своенравных такс», а есть только такса Бобби, лев Неро или такса Никса. И вот эта именно Никса, несмотря на все свои прегрешения и проделки, относится к тем моим знакомствам, о которых я вспоминаю с неизменным удовольствием.

(обратно)

Глава четвертая Собака, которая сама выбрала себе хозяина

Такса, о которой пойдет речь, жила в Бромберге и была своего рода городской достопримечательностью. Звали этого кобелька Монд, и числился он собственностью владельца кафетерия «Грау», на самом же деле этому господину принадлежала лишь честь оплачивать налог за собаку. Гораздо чаще Монда видели где-нибудь на улице или дома у посторонних людей. Был он очень приметным: коричневый и необычайно длинный даже для таксы. Так что к его владельцу постоянно обращались с ехидным вопросом, не покупал ли он собаку «на погонные метры…».

Когда Монд на своих кривых коротких ножках степенно трусил по улице, то хвост свой гордо задирал кверху, в виде серпа. Для проходящих мимо ребятишек такой хвост, естественно, служил непреодолимым соблазном схватиться за него и подергать. Но таксу подобные дерзости не выводили из терпения: она лишь поворачивала голову в сторону обидчика и издавала назидательное рычание, не останавливаясь, однако, при этом ни на минуту, вся преисполненная собственного достоинства и важности.

По одной ему, Монду, известной причине, по какой-то, можно сказать, собачьей прихоти, что ли, он выбрал себе моего знакомого по имени Клаус в качестве «хозяина». Он проводил у него дома многие дни и даже недели. Однако обедать неизменно отправлялся в «общественные заведения», причем не в свое родное кафе, а в ресторан «Адлер» или в пивной бар, где его хорошо знали. Там он терпеливо ждал перед входной дверью, когда появится кто-то из посетителей. Как только тот открывал дверь, Монд тут же первым степенно и важно входил в зал. Но не дай Бог, если кто-нибудь отважился не пропустить его вперед — немедленно следовал точно отработанный, молниеносный бросок к штанине!

Не обращая внимания на приветственные возгласы сидящих за столиками знакомых ему людей, Монд следовал прямиком через весь ресторан на кухню, где, не выражая никакой особенной благодарности, быстро поглощал свой обед.

Гулять по парку с собаками без поводка, разумеется, и в Бромберге было строжайше запрещено. Само собой понятно, что Монд пренебрегал подобным запретом. Более того, он еще держал в страхе сторожевую собаку, принадлежавшую охране парка. Не дай Боже той попасться ему на глаза, когда он, в нарушение всех правил, совершал свои самостоятельные прогулки по парку! Тогда маленький коричневый песик мгновенно превращался в грозное каменное изваяние: он останавливался, весь напрягался, пошире расставив «локти» и выпятив и без того широкую грудь; шерсть на загривке и вдоль всего хребта поднималась дыбом, наподобие щетки, а хвост, пару раз мотнув из стороны в сторону, угрожающе застывал в виде поднятого кверху кривого турецкого ятагана. Губы при этом морщились, обнажая белый оскал, и Монд начинал надвигаться на своего врага мелкими шажками на негнущихся ногах. А тот, несколько сконфуженный, смущенно пританцовывал на месте, еще надеясь все превратить в игру. Но Монд шуток не любил: рывок — и вот он уже, сливаясь в длинную коричневую полосу, несется вслед за удирающим четвероногим сторожем парка, тесня его к выходу, — и спастись тому удается, лишь выбежав на улицу.

Особое пристрастие Монд проявлял ко всякого рода транспортным средствам. Когда ему хотелось прокатиться, он терпеливо ждал на трамвайной остановке, потом вскакивал на переднюю площадку трамвая и ехал в свое удовольствие. Обычно, совершив круг по городу, он вылезал на той же остановке, где садился.

Большими приятелями Монда были городские таксисты. Время от времени он появлялся на их стоянке возле рыночной площади и охотно соглашался принять участие в поездке с первым попавшимся пассажиром. При этом он обычно усаживался на переднее сиденье, рядом с водителем.

Но однажды с Мондом произошла неприятность. Случилась она с ним в квартире у Клауса. Из-за какой-то неисправности электропроводки жестяной водосток, окаймлявший балкон, вдруг оказался под током. Монд, которому, по ему одному известной причине, понадобилось обнюхивать цветочные горшки, выставленные вдоль бордюра, получил ощутительный удар по своему влажному черному носу. О, это было ужасно! Его оглушило, словно ударом молотка по голове, и с размаху швырнуло об стенку. Нет, это было уж чересчур, даже для такой самоуверенной персоны, как Монд! Пес взвыл, поджал хвост… но не сдался и не побежал прятаться. Проклятый заколдованный водосток непреодолимо притягивал его к себе, разжигая любопытство. Он стал с величайшей осторожностью подползать к «коварному врагу», затаившемуся там, под загнутой книзу жестью. Миллиметр за миллиметром старательно вынюхивающий носик приближается к опасному месту: ну ровно же ничем опасным не пахнет! Однако стоит лишь коснуться носом жести, как такса снова отлетает в угол. Другая бы собака смирилась с неразгаданной тайной и поспешила ретироваться, но не Монд. Тому пришло в голову, что под водостоком затаился кто-то, кто кусает его за нос. Он заливается злобным лаем, начинает скрести лапами по жести (толстые кожаные подушечки на лапах оказались, видимо, хорошими изоляторами и не пропускали разрядов). Но когда в пылу сражения нос опять попытался протиснуться в щель водостока, последовал новый удар, положивший уже конец (на этот день) неуемной собачьей любознательности. К сожалению, Клаус не проследил за тем, как же Монд повел себя по отношению к водостоку, когда проводку уже починили.

Зато он отучил его жевать шнуры от торшеров, решив одним из них пожертвовать, чтобы не ругаться каждый раз заново, и притом безрезультатно. Он разрешил непослушному «дружочку Монду» насладиться разжевыванием электрошнура до конца, пока ток не цапнул его за язык и злоумышленник с громким воплем не отскочил в сторону. С тех тор Монд с неизменным уважением и опаской обходил любые электропроводки.

Зато настоящую ненависть он испытывал к каждому венику или половой щетке! Стоило только поставить самую обыкновенную швабру возле его мисочки с едой, Монд снисходил даже до того, чтобы не отправляться обедать в ресторан, а поесть прямо на кухне у Клауса. Даже нелюбимую картошку он в таких случаях поспешно заглатывал, рыча и косясь на своего «врага». И только покончив с едой, злобно набрасывался на швабру.

Большое удовольствие Монду доставляло посещение базара. Базар в городе бывал раз в неделю. Для Монда это всегда превращалось в подлинный собачий праздник. Он никогда не пропускал случая посетить базар. Возвращался же он оттуда обычно несколько помятым, чем-то облитым и заляпанным, но счастливым от сознания «исполненного долга». Интересно было в такой день пойти за ним следом и проследить издалека за тем, что он там вытворяет. При этом выяснялось, что собакам отнюдь не чуждо чувство юмора, во всяком случае таксам. То он подходил к стоящей на земле корзине с грибами и с невозмутимым видом поднимал заднюю ножку… То бросался с визгливым лаем на клеть с курами, отчего поднимался неистовый галдеж, перья летели во все стороны, и отовсюду сбегались любопытные… У каждого лотка находилось что-то, что можно было стащить, а если не удавалось, то хотя бы цапнуть жадного продавца за штанину… За злоумышленником несся вслед поток брани, а за неимением под рукой более подходящих метательных снарядов, в него летели редька, тухлая рыба, порченые апельсины и тому подобные прелести. Однажды в рыбном павильоне, когда за Мондом учинили настоящую погоню, по нему «расстреляли» столько рыбы, что стоимость ее значительно превысила цену той единственной, которую он унес в зубах, упорно не желая вернуть ее владельцу.

Между прочим, Монд честно принес ее «домой», вернее, в квартиру моего знакомого, где вместе с нею забрался на только недавно обтянутый вишневой бархатной обивкой диван…

Когда он возвращался сильно припудренным, то можно было не сомневаться, что Монд наведался, разумеется с нечестными намерениями, в пекарню кафетерия «Грау» к своему настоящему законному владельцу и его огрели по спине мешком из-под муки.

Стоило Монду каким-то образом — из разговоров или приготовлений — учуять, что предстоит загородная прогулка на машине, он моментально куда-то исчезал. Вспоминали о нем обычно уже где-то далеко за городом, когда сзади, из багажного отсека, раздавался заливистый злобный лай: это какая-нибудь пересекавшая проселочную дорогу собака заставила Монда забыть всякую осторожность.

Однажды его решили наказать за такое самовольство и высадили незаконного пассажира где-то в шести километрах от города на шоссе. Он долго смотрел вслед медленно удаляющейся машине, склонив голову набок, и вся его фигура выражала полное недоумение: «Не могу поверить, что вы способны вот так, посреди дороги, выбросить маленькую собачку…», но затем повернулся и не спеша затрусил домой.

Такое длительное пешее путешествие для коротких ног таксы — дело отнюдь не легкое и уж никак не приятное. Тем не менее уже при следующей поездке Монд снова тайком проскользнул в машину.

Зато он всячески стал демонстрировать, что может пригодиться в качестве строгого стража автомобиля, когда все остальные пассажиры его покидают. Но и тут его однажды постигла неудача: как-то Клаус надел новую кожаную куртку, и Монд, не узнав его, вцепился ему зубами в руку, когда тот поспешно открыл дверцу, чтобы сесть в машину. Ни разу, ни до, ни после этого случая, не приходилось видеть маленького пса таким растерянным и убитым, потерявшим всякое «собачье достоинство»: как же это он мог так опростоволоситься?

Когда собакам приходит мысль покуражиться над своим хозяином, они притворяются, что перестают его замечать: нет его, и все тут. Можно звать до хрипоты, свистеть, упрашивать, подманивать, бросаться камнями — они делают вид, что оглохли, что к ним это не имеет никакого отношения. Не ясно, смеются ли они сами над нами в такие моменты, но уж случайные зрители в подобных ситуациях, те потешаются вовсю!

Однако это лишь так называемое «пассивное сопротивление» обычных собак. У Монда была своя собственная манера ставить хозяина в неловкое положение, вызывая при этом еще полное сочувствие окружающих к себе своим преданным и подобострастным видом: он просто ложился посреди тротуара на спину и, беспомощно растопырив все четыре лапки, карими глазками, полными укора, смотрел на своего хозяина. Такой спектакль он разыграл однажды, когда Клаус вознамерился после прогулки с ним идти домой, а Монд еще не нагулялся. Он лег на спину и лежал так с несчастным видом, пока Клаус не сделал вид, что сдался, и отошел от парадного. Тогда он тут же вскочил и пошел за ним. Но стоило тому повернуть назад, Монд уже снова лежал на спине.

«Вы что, не видите, что бедная собачка больна? — возмущались сердобольные прохожие. — Что же вы, не в состоянии нести ее на руках или пригласить ветеринара?» Но поднять себя Монд не разрешал — стоило протянуть к нему руку, как он начинал скалить зубы и рычать.

«Это оттого, что бедное животное испытывает невыносимые боли!» — объясняли собравшиеся зеваки.

Тогда Клаусу пришла спасительная мысль: он приоткрыл ближайшую парадную дверь и позвал:

— Киска, киска, кис-кис-кис!

Словно борзая, метнулся «больной» в парадное, а через него во двор. Но когда он, разочарованный, вернулся назад, то, вместо того чтобы прекратить притворство, снова улегся на спину посреди тротуара.

В другой раз при подобной «забастовке» Клаус остановился поблизости и молча стал смотреть на часы. Прошло двенадцать минут, пока Монд окончательно не убедился в тщетности своих усилий, встал и с видом оскорбленной невинности отправился домой. Весь этот день (а случай имел место утром) его ни просьбами, ни приказаниями невозможно было больше побудить выйти «погулять»: он обиженно сидел возле входной двери и не желал «разговаривать» с Клаусом, решив его наказать.

Не упускал Монд и случая прокатиться на мотоцикле. А для того чтобы он не соскользнул с гладкой поверхности бензобака, тот обтянули чехлом из мягкой ткани. Но стоило Монду увидеть чужую собаку, он тут же с громким лаем спрыгивал на ходу — даже во время самой быстрой езды — и порой, приземляясь, несколько раз перекувыркивался через голову. Нет уж, чего-чего, а смелости этой псине было не занимать! К счастью, многие большие собаки не принимали его всерьез.

Все, кроме одной — громадной охотничьей собаки, подмявшей маленького храбреца испытанным приемом, которым привыкла душить зайцев, молниеносно, так что никто даже не успел вмешаться, прикончившей беднягу. Когда его отняли, его черный, вечно любознательный мокрый носик сделал свой последний дрожащий вдох…

Кое-кто из его многочисленных друзей, узнав, что его больше нет в живых, незаметно старался смахнуть непрошеную слезу… Но все же надо признать, что это был достойный конец для такого отважного драчуна, каким был Монд! Уж во всяком случае, было бы хуже, если бы ему пришлось заканчивать свою собачью жизнь в виде разжиревшей старой таксы, страдающей от ревматизма и одышки и коротающей свои дни на малиново-красном диване Клауса.

(обратно)

Глава пятая Способен ли Штрупка считать и угадывать мысли?

Мое знакомство с самыми интересными личностями всегда происходило именно тогда, когда я этого меньше всего ожидал. Я имею в виду четвероногих личностей. Среди них ведь тоже встречаются особенно одаренные, смекалистые, исключительно сердечные или совсем с необычным характером особи, намного превосходящие в этом своих собратьев; и встречаются таковые, между прочим, не чаще, чем среди нас, людей…

Во время одной из своих поездок иду я как-то воскресным утром по парку Дрезденского Цвингера[95]. Впереди меня сухопарый пожилой мужчина ведет на поводке двух собачек: скотч-терьера и, ну скажем так — нечто отдаленно напоминающее шпица. Никаких сомнений: здесь не собаки сопровождают своего хозяина во время прогулки — гуляют именно собаки, а старый господин только сопровождающее их лицо. Четвероногим предоставлено право выбирать, по какой дорожке идти, а человек послушно следует за ними и все время с ними разговаривает.

Потом, опустившись рядом с пожилым господином на скамейку, я узнаю, что шпицеподобную собачку зовут Штрупка и что она, между прочим, известная «цирковая звезда» (это просто в частной жизни она выглядит так скромно). И действительно, глядя на этого беспородного песика, трудно было поверить, что сегодня вечером, и вообще каждый вечер, он будет удивлять сотни зрителей своим искусством.

Штрупка оказался очень общительным, быстро со мной подружился, исследовал все мои карманы, не прочь был взобраться ко мне на колени — словом, это такая собака, которая не ведает ни страха, ни вероломства людского и привыкла к тому, что все люди обращаются с ней приветливо и ласково.

Вечером я пошел в цирк посмотреть выступление Штрупки и, увидев собачку в ярком свете софитов, признаюсь, почувствовал себя в роли кавалера, близко знакомого со знаменитой примадонной. В то время как все восхищенно ей аплодируют, он думает себе: «Любуйтесь, любуйтесь ею, вы, простофили, а я вот сегодня, после спектакля, буду с ней ужинать!»

И Штрупка действительно поражает публику своим искусством, срывает аплодисменты. Из публики ему задают несложные арифметические задачки: 2 + 2 или 3 + 4, и он лает ровно столько раз, сколько нужно: четыре или семь раз подряд. Он в совершенстве знает счет до десяти. Потом его хозяин уходит, а в зале прячут мячик. Когда он возвращается, Штрупка указывает ему лаем, где именно, в каком ряду спрятан мячик: один раз пролаять — означает «прямо», два раза — «влево», трижды — «вправо», а четыре раза — «назад». Потом один из зрителей выбирает из целой кучи картонных номеров две цифры и укладывает их рядом в закрытую деревянную коробку. И смотрите-ка, собачка действительно совершенно правильно угадывает полученную цифру, пролаяв сначала два, а потом шесть раз; зритель положил цифры в коробке так, что получилось двадцать шесть!

И так дальше. Штрупка наглядно демонстрирует публике свои арифметические способности и умение читать мысли на расстоянии. Что же это такое? Неужели собака на самом деле может обладать столь выдающимися способностями?

Этот вопрос еще несколько десятилетий назад задавали себе ученые, и мнения тогда резко разделились. Рассказывают, что дело доходило даже до подачи жалоб «за оскорбление личности». И все из-за собак, лающих цифры, и лошадей, выстукивающих копытом буквы. Часть профессоров, которым демонстрировали «умного Ганса», пришла к твердому убеждению, что никакого контакта между лошадью и дрессировщиком не происходит и что четвероногий артист действительно доходит до всего своим умом. Другая часть продолжала в этом сомневаться. К единому мнению так и не пришли.

Во время выступления Штрупки я следил во все глаза за дрессировщиком и четвероногим артистом, но преуспел в этом не больше профессоров. Однако за прошедшее с тех пор время успела развиться такая новая область науки, как зоопсихология, которая в течение многих лет уже скрупулезно изучает различные формы разумного поведения животных. И тот, кто знаком с достижениями в этой новой области науки, у того на сегодняшний день не остается никаких сомнений в том, что ни одна собака не в состоянии с помощью букв, на которые она указывает лаем, выразить свое мировоззрение, и ни одна лошадь не может извлекать корень квадратный, и никакой Штрупка на свете не в силах читать мысли на расстоянии!

Поэтому мне было особенно приятно, что Штрупкин дрессировщик, артист Пауль Пильц, не стал передо мной рядиться в тогу знатока таинственной магии, дающей ему беспредельную власть над животными, а откровенно рассказал, каким образом Штрупка научился умножать и «читать мысли».

Мы сидели в маленьком ресторанчике, где на стенах были развешаны фотографии артистов и где за небольшую плату можно было прилично поесть.

Когда уже точно знаешь, как это делается, то все кажется совсем несложным: Штрупка, разумеется, сам считать не умеет, а лает ровно столько раз, сколько нужно его хозяину. Если кто-то из зрителей выкрикнул 2 + 4, то по незаметному для публики знаку собака просто начинает лаять и лает до тех пор, пока не поступает сигнал «прекратить». Чтобы продемонстрировать это мне, господин Пильц встает, показывает Штрупке девять пальцев, и маленький смышленый песик девять раз оглашает зал своим лаем. Значит, ему не нужно заучивать какие-то тайные знаки для цифры «1», цифры «2» и последующих цифр, а надо только внимательно следить за тем, когда хозяин подаст знак «начинай», и бодро лаять до тех пор, пока не поступит вторая, незаметная для присутствующих, зато известная собаке команда «прекращай». И хотя я наблюдаю эту сцену в самой непосредственной близи и знаю, что должен быть подан сигнал, тем не менее я его не замечаю, не слышу и не ощущаю. Чудеса, да и только!

Теперь хозяин завязывает собаке глаза, она снова лает правильно — ровно столько, сколько нужно. Даже когда господин Пильц выходит в соседнюю комнату и закрывает за собой дверь, все продолжает идти как по маслу, а я по-прежнему не могу уловить ни малейшего звука, обозначающего команды! Оказывается, Штрупка знает несколько разных сигналов, по которым надо начинать лаять или прекращать. Следовательно, его дрессировщик может по своему усмотрению менять их во время выступлений на арене.

Господин Пильц раскрыл мне секрет некоторых сигналов. К сожалению, я не имею права здесь их обнародовать, потому что рассекречивание подобных трюков — дело наказуемое: оно может быть обжаловано артистическим профсоюзом. Но я должен признаться, что после того, как мне сказали, как это делается, я пришел в еще большее изумление — прямо что-то фантастическое, да и только! Трудно поверить, что собака способна реагировать на столь неуловимые для нас знаки, которые мы просто не в силах заметить, что она может воспринимать их как определенные команды и исполнять требуемое. И тем не менее это так.

Тот, кто, читая эти строчки, состроил высокомерную, все-понимающую улыбку — ну что тут, мол, особенно трудного? — пускай попробует дома проделать нечто подобное со своим Гектором или Джеком. Пусть он ответит, сколько будет 1 + 1!

А вот маленький Штрупка, тот действительно одаренней большинства своих четвероногих сородичей. Четыре с половиной года назад его нынешний хозяин взял к себе в дом на пробу семерых щенят, и только один этот лохматый песик оказался способным к артистической деятельности. Штрупка еще только начал терять свои молочные зубы, а уже усвоил основы «таблицы умножения». Ему предстояло стать преемником семнадцатилетней собаки, выступавшей со своим хозяином-дрессировщиком в сатирическом цирковом номере. И только проработав двенадцать лет с той собакой, господин Пильц совершенно случайно обнаружил, что ее вполне можно использовать для «решения арифметических задач»! Цирковые собаки, как правило, достигают более преклонного возраста, чем их обычные сородичи: мать семнадцатилетней предшественницы Штрупки даже дожила до восемнадцати лет и разъезжала с господином Пильцем еще по фронтовым театрам во время Первой мировой войны.

А когда в течение двадцати восьми лет дрессируешь собак и выступаешь с ними на сцене, то знаешь, что надо сделать, чтобы они научились «считать». Штрупку приучили начинать лаять только по команде — а лают собаки, как правило, очень охотно — и по определенному знаку, например хлопанью в ладоши, замолкать. Знак этот постепенно становился все более незаметным, едва слышным, и тем не менее собаке следовало его безошибочно улавливать или зорко следить за позами, которые принимал хозяин.

Но как же Штрупка выучился указывать своему хозяину лаем, где в зрительном зале спрятан мячик? А дело тут вот в чем. Сначала это был не мячик, а маленькая плюшевая собачка с пищалкой в животе. Эту игрушку (вернее, все купленные взамен той, первой, давно измызганной и разорванной) Штрупка нежно любил, наверное, за то, что она умела так тоненько пищать. Потому что Штрупка в своей частной жизни, вне цирковой арены, — это особа женского пола, а не кобель, и «Штрупка» это лишь ее сценическое имя. На самом же деле дома «двуногие родители» зовут ее Дези. Наверняка самым ее сокровенным желанием было бы в один прекрасный день принести своему хозяину прямо в постель целый выводок слепых, копошащихся щенят… Но когда ты профессиональная актриса, то от подобных желаний приходится отказываться.

Перенеся свою нежную привязанность на пищащую плюшевую собачку, Штрупка всегда старательно ее разыскивала, если ее куда-то убирали, или сама ее запрятывала подальше, чтобы никто не нашел. Когда ее хозяин входил в комнату, он по поведению собаки безошибочно мог угадать, куда запрятана пищащая игрушка. Потом собачку постепенно заменили тряпочным мячом, который она и сегодня азартно разыскивает, когда он запрятан где-то среди зрителей. Господин Пильц видит, куда стремится проникнуть Штрупка, торопясь завладеть своей собственностью, и ему достаточно подавать ей знаки, чтобы она лаяла «направо» или «вперед» и т. д., пока оба они протискиваются между рядами. Демонстрируя мне этот фокус в ресторане, Штрупка сначала указала на правильный столик, а затем всем своим нетерпеливым поведением дала знать хозяину, у кого из сидящих за столом людей находится мячик.

Сколь незаметные, ну абсолютно незримые сигналы способны улавливать собаки, показывает следующий опыт. Штрупкин хозяин высказал даже подозрение, что между ним и собакой все же явно существует своеобразная передача мыслей на расстоянии. Дело в том, что Штрупка часто выполняет команды, которые господин Пильц вовсе еще не давал, а только намеревался дать. Он лишь сосредоточенно думал о них и собирался в следующий момент дать знак собаке. Между прочим, известный дрессировщик тигров Тогар наблюдал нечто похожее у своих тигров и тоже верил в некую передачу мыслей. Но мне кажется, что говорить о явной передаче мыслей на расстоянии можно лишь в том случае, когда человека и животное разделяет, к примеру, целая анфилада комнат, когда они полностью изолированы друг от друга и исключенавсякая возможность улавливания сигналов при помощи слуха или мимики. Как часто ведь кто-то подергивает или кривит губы или сжимает пальцы, прежде чем высказать что-то словами! А животное, зорко следящее за своим учителем и все равно настороженно ожидающее команды, согласует свои действия с такими вот «предкомандами», о которых его учитель зачастую сам ничего не подозревает.

Я это проверил на собственном опыте, когда дрессировал своего ручного волка Чингиса (уже хорошо известного моим читателям). Я приучил его исполнять определенные действия в ответ на вспыхивание электролампочки. Но к моему величайшему удивлению, он вскоре стал исполнять требуемое и тогда, когда я только намеревался включить лампочку (выключатель я при этом держал в руке), но лампочка еще на вспыхивала! Тогда я понял, что волк ориентировался не на свет вспыхивающей лампы, а на еле заметное движение моего большого пальца, которым я нажимал на кнопку. Животные, живущие совместно со своим хозяином бок о бок долгие годы и ежедневно наблюдающие его привычки и исполняющие его команды, способны улавливать еще гораздо менее заметные постороннему глазу или слуху сигналы. Они ведь знают все повадки своего хозяина даже лучше, чем он сам. Но вернемся к нашему Штрупке.

Так отлично усвоила маленькая безродная псина уже через пару недель, а тем более через несколько месяцев, всю программу, что ее владелец решился выступить с ней на небольшой провинциальной эстраде в Гагене. Все шло как по маслу. Но на следующем представлении, в другом городе, старая собака, у которой Штрупка перенял свое искусство и которая прежде всегда присутствовала на всех репетициях, заболела и на сей раз отсутствовала. И что же? Малышка Штрупка лишь приоткрывала рот, но никакого лая за этим не следовало! Ну буквально ни звука! Весь номер насмарку! Скандал, да и только. Дрессировщику потом пришлось извиняться перед публикой, а после этого еще и перед разгневанным директором. Маленькую собачью барышню, сорвавшую весь номер, в течение двух недель вообще не выпускали на сцену, но спустя некоторое время она уже справилась со своим волнением перед публикой и больше уже никогда не подводила любимого хозяина.

Правда, иной раз, когда Штрупке приходится выступать в небольших ресторанчиках, ей бывает трудно оторваться от чем-либо заинтересовавших ее в публике людей. Так, даму, усевшуюся близ самой эстрады с меховой горжеткой на плечах, Штрупка долго облаивала, пока та не сняла и не спрятала подальше свое украшение. Мужчины, не снявшие во время представления с головы своих шляп, могут испортить этим весь «коленкор». Тут уж никакие уговоры и даже угрозы со стороны хозяина не помогают: шляпу долой, и все тут!

Когда я решил заснять на пленку их номер, то чуть ли не испортил все представление: маленькая, легко возбудимая «актриса» непрестанно косилась в мою сторону, преследуя глазами каждое мое движение; несколько арифметических задач из-за меня чуть было не были решены неверно!

Гулять по улице Штрупка может только на поводке, потому что она не ведает никакой опасности и не знает злых людей. Все норовят ее погладить и приласкать: одни потому, что действительно испытывают к ней теплые чувства, другие — восторгаясь ее известностью и удивляясь тому, что такая вот невзрачная лохматая собачонка кормит всю семью. Но дома Штрупка живет не как знаменитая «звезда», а как самая обыкновенная собака. Правда, во время обеда в ресторане я заметил, как самые лакомые кусочки незаметно исчезали с тарелки хозяина и отправлялись под стол. Но тем не менее избалованной маленькую знаменитость никак не назовешь. Любит она только вареное мясо, в то время как ее коллега, скотч-терьер, который выступает в другом — юмористическом — номере, ест исключительно только сырое.

Иной раз в уличной суете нечаянно можно наступить на ногу людям, перед которыми подобострастно снял бы шляпу, если бы знал, кто они такие. С тех пор как я в Цвингере познакомился со Штрупкой, я стал внимательней приглядываться к различным собачкам, которых по три, а то и по четыре сразу с важностью ведет на поводке их хозяин или садится с ними в купе первого класса, а то и перевозит с полным комфортом в особых утепленных ящиках. Может быть, они тоже вечером выступают где-нибудь в театре «Скала» или в Зимнем саду, где мы, платящие за концерт, представляем для них лишь самую обыкновенную, не стоящую внимания публику, лица которой едва различимы в полутьме зрительного зала…

(обратно)

Глава шестая Про слонов

СЛОНОВЬЯ ШКОЛА
Вот они стоят, эти четыре колосса, словно серые, испещренные рубцами утесы посреди своего высокого бетонированного ангара, куда их поместили в Мюнхене на зимний постой. Зовут их Мони, Бетя, Менне и Лони. Мы подходим к самой крупной из слоних — Мони — и самой сообразительной из них, как нам сказали служители цирка, и высвобождаем ее переднюю и заднюю ноги из цепей. Мони провела двадцать пять лет своей жизни, а значит добрую половину ее, в цирке у Крона. К господину Алерсу, работающему здесь со слонами, она выказывает подчеркнутое расположение. Когда он с ней не слишком строг, она склоняет перед ним голову до самой земли, подставляет бока для почесывания, падает перед ним на колени, подтягивает его хоботом к себе или с высоко задранным хвостом надвигается на него задом, приседая на задние ноги… Она явно в него «втюрилась» и по-слоновьи с ним заигрывает. Для нее он некая замена слона-самца, что говорит о том, что не только мы склоны «очеловечивать» животных, но и животные в еще большей степени нас «оживотнивают».

Но сейчас Мони заигрывать не разрешено: она на учебе. Ей нужно научиться открывать хоботом крышку тяжелого деревянного ящика. Для этой цели мы на ее глазах прячем туда кусок хлеба, открываем и закрываем несколько раз крышку, но она не реагирует. Она отвлекается: то чешется плечом о стенку, то оглядывается по сторонам, а когда оставшиеся в своем стойле три остальных слона начинают громко трубить, она рвется к ним. Правда, интересуется она и хлебом, который мы все вновь и вновь вынимаем из ящика и протягиваем ей под самый хобот. Но заполучить его она хочет совсем другим, более подходящим ей путем (этого-то я никак не мог предусмотреть): слониха внезапно поднимает переднюю колонноподобную ногу и собирается просто-напросто растоптать дурацкий ящик! Тогда мы берем в руки ее хобот, подводим его под выступающий край крышки и вместе с хоботом поднимаем крышку кверху. К нашему большому удивлению, нам приходится проделать это всего один-единственный раз. Сразу же после этого Мони два раза подряд уже самостоятельно достает хлеб из ящика.

Таким же образом удается обучить этому Лони и Бетю, а вот с Менне дело не ладится. Она, оказывается, не любит, когда дотрагиваются до ее хобота. Стоит только протянуть руку, чтобы взять ее за хобот, как она сейчас же отводит его в сторону. Поэтому подтянуть хобот к краю крышки невозможно, и она так и не выучивается открывать ящик. Когда наступает ее час занятий, мне приходится заранее открывать все крышки.

Менне вообще смешная особа. Она мала ростом, не больше слона-подростка Лони, хотя по летам уже совсем взрослая. Зато коренастая и сильная, с мощным, угловатым черепом. В то время как остальные слоны, как и подобает стадным животным, очень держатся друг за друга и увести одного из них бывает подчас весьма трудно, Менне — ярко выраженный слон-одиночка, действующий всегда в отрыве от коллектива. Когда цирк странствует и на какой-то подходящей стоянке этим большим животным разрешается попастись на воле, Менне, как правило, тут же обособляется. Она всегда находит себе отдельное от других занятие — стоит, забрасывает себя грязью или чешется о какую-нибудь стену. И при этом так неистово, что на коже остаются кровавые ссадины, которые ее, однако, нисколько не беспокоят. Родом Менне из маленького бродячего цирка, у которого имелся всего лишь один слон — она, Менне. Именно этим, видимо, и объясняется ее необщительное поведение. Но в то же время слушается она беспрекословно. Сразу же подходит, когда ее зовут; работая с ней, я не пользуюсь палкой с крюком, необходимой, чтобы добиться послушания от остальных. Когда цирк снимается с места и все его имущество загружается в фургоны, Менне трудится с утра до вечера — то что-то подтягивает, то толкает. Но для манежа она абсолютно непригодна. Еще не нашелся такой человек, который сумел бы выучить ее самому пустяковому номеру.

А теперь от наших громадных «школьников» требуется постепенно научиться открывать именно тот ящик из пяти стоящих у стены, в который положен хлеб. Для этого я заставляю служителя слоновника, богемца, носящего странное имя Кафтан, бежать с куском хлеба, держа его перед самым «носом» слона — его жадно вытянутым вперед хоботом. Добежав до ящика, Кафтан проворно открывает крышку и бросает в него хлеб, иной раз чуть не прищемляя кончик хобота слона. Таким способом слоны обучаются открывать тот самый ящик, в котором находится приманка. Проделывать все именно так, а не иначе совершенно необходимо. Потому что, если слон не бежит непосредственно за человеком, держащим хлеб, он начнет открывать крышку любого другого ящика, мимо которого будет пробегать. Как выяснилось, такую, казалось бы, само собой разумеющуюся связь между определенным ящиком и положенным туда хлебом этим толстокожим постичь не под силу.

Старый директор цирка Кроне, один из самых опытных и талантливых дрессировщиков слонов, когда-либо появлявшихся на манеже, тихонько входит в помещение, где мы проводим свои опыты, садится на стул, стоящий в углу, и наблюдает за нашими манипуляциями. Он разочарованно качает головой: неужели его любимцы не в состоянии решить такую, казалось бы, несложную «школьную задачку»? Но, к сожалению, все именно так и обстоит. Когда мы предоставляем слонам возможность самим находить и открывать ящик, в который на их глазах был брошен кусок хлеба, они чаще всего направляются к другому, пустому ящику!

А коль скоро они не в состоянии уразуметь, нам придется втолковать им правильное решение при помощи «кнута и пряника» — вознаграждений и порицаний. Значит, так:

— Запомни, что открывать ты должна лишь тот ящик, возле которого только что побывал служитель!

Начинается мучительный, затяжной процесс обучения. Бетю (или чья там еще очередь) ставят на расстоянии шести метров от ящиков. Я занимаю свой пост возле головы слонихи, слегка придерживая ее крюком на палке за хобот, потом Кафтан открывает один из ящиков, кричит зычным голосом:

— Бетя, иди сюда! — с треском захлопывает крышку и отбегает в сторону.

В тот же миг я убираю крюк и отпускаю слониху. Ей следует идти к ящику № 3, следовательно, к центру. Но нет, она сворачивает в сторону и протягивает хобот к ящику № 2!

— Не туда, Бетя, не туда! — кричу я резким голосом, от которого бедная слониха вздрагивает всем телом.

Я подскакиваю к ней, захватываю крюком верхний край ее уха, и трехметровый гигант весь как-то съеживается, присаживается и склоняет голову набок, словно нашкодивший школьник, которому собираются «надрать уши». Я подвожу ее к правильному ящику, и она его открывает.

— Молодец, Бетя! Правильно! — говорю я уже ласковым голосом.

Потом я заставляю ее отойти, пятясь задом, на свое исходное место, чтобы начать игру заново, — десять, сто раз одно и то же. Бете достаточно легкого нажима палки, чтобы она попятилась назад. Мони и этого не требуется: она делает все самостоятельно, после того как достанет из ящика свой кусок. Менне же приходится прямо-таки пихать изо всей силы, чтобы заставить двигаться задом. Я и не стараюсь больше. Пусть разворачивается и бежит за мной вслед, раз ей так хочется.

Вот так мы и тренируемся каждый день по утрам и вечерам. Но должен заметить, что слоны не особенно выносливые ученики. Если кому-то из них пришлось пробежаться взад и вперед тридцать — сорок раз подряд — с него уже хватит. Результаты становятся все хуже, а потом такая «утомленная дама» и вовсе отказывается подойти к ящикам и просто останавливается на полдороге и стоит. Притом она еще совсем не утолила свой голод! Если я побросаю куски хлеба просто на пол — она способна съесть еще целую гору!

Честное слово, иной раз можно прямо прийти в отчаяние, когда эти здоровенные дылды все вновь и вновь хватаются не за те крышки, что надо.

— Эй, приятель! Соображать надо! — не выдерживает иногда господин Алерс, срывается с места и бежит следом.

У него вообще была такая привычка обращаться к своим слонам словами «Эй, приятель» или «Эй, крошка». А провинившаяся здоровенная «крошка», виновато поджимая зад и издавая от волнения характерный «храп», топчется возле этих «проклятых» ящиков, так ужасно похожих один на другой, что отличить невозможно…

Случается, что Бетя стоит в нерешительности между двумя ящиками, переминаясь с ноги на ногу и раздумывая, какой бы открыть. Когда она в очередной раз выбирает неправильный и бывает за это обругана, то иногда в ее животе раздаются «громоподобные раскаты», которые случайные посетители, пришедшие поглазеть на наши занятия, принимают за угрозу и выражение «бешеной злобы». На самом же деле это не имеет никакого отношения ни к злобе, ни к страху. Подобные звуки слон издает всегда, когда чем-то взбудоражен, возбужден, а случается, и от радости.

Если Бетя ошибается слишком часто и ее непрестанно ругают, она в конце концов совсем обалдевает: стоит перед ящиками и не решается ни один из них открыть. Если к ней приблизиться, она смущенно надувает щеки и подгибает зад. В такие «плохие» дни может случиться, что она откроет крышку нужного ящика и, сбитая с толку, не знает, что ей дальше делать. Если я ее окликну в такой момент, то она, вместо того чтобы опустить хобот в ящик и взять хлеб, начинает водить им снизу вверх, пытаясь поднять уже поднятую крышку.

У них вообще есть свои «хорошие» и «плохие» дни, у моих школьников. Случается, за один вечер Менне половину задач решает верно, а половину — неверно. А на следующее утро на шестнадцать правильных решений приходится всего одно неправильное. Каждый раз приходится гадать: как они сегодня будут работать, эти толстокожие? И чаще всего угадать невозможно.

Бетя ростом с мощную Мони, но она гораздо «тоньше», у нее впалые щеки, а главное, она более боязливая и нервозная.

— Типичная старая дева, — говорит господин Алерс.

Несколько недель тому назад Бетя выкинула фортель. Ее хотели приучить вместе с Мони возить повозку, для чего их запрягали по утрам и водили по тихим и безлюдным улочкам вокруг цирка. В один прекрасный день понадобилось оттащить в сторону тяжеленный прицеп с клетками для львов, и господину Алерсу пришла в голову блестящая мысль использовать слонов. Сказано — сделано. Но как только он запряг обоих слонов, боязливую Бетю опять что-то напугало — черт ее знает, что ей такое померещилось, — во всяком случае, она рванулась и понеслась, увлекая за собой Мони. Обе слонихи галопом выбежали за ворота, волоча за собой прицеп с четырьмя клетками взбудораженных львов! Они чуть не снесли кирпичную ограду и, конечно, понеслись бы и дальше по улицам — представляете себе такую картину! Но, к счастью, за воротами стояла припаркованная машина, за которую намертво зацепился прицеп, и слонам пришлось остановиться.

У Бети, между прочим, что-то неладно с хоботом — его движения слегка заторможены и кончик всегда повернут вправо, как раз туда, где я обычно стою. Она частенько фыркает, и тогда следует поскорей отступить в сторону, иначе туфли будут заляпаны Бог знает чем!

Обычно считается, что слоны гладко-серые. А вот у Бети кожа на ушах и шее розоватого цвета и покрыта неровными серыми пятнами, словом, пегая, как ноздри у липицианских жеребцов. Кисточка, украшающая конец ее хвоста, состоит из красивых, длиной примерно в двадцать пять сантиметров, черных, жестких, как толстая проволока, волос. Мне приходится остерегаться, стоя рядом с нею: если ей вздумается махнуть хвостом и она случайно шлепнет им вам по голове, то ощущение будет такое же, как от удара резиновой дубинкой… Славная моя Бетя визжит при каждой возможности, да так пронзительно, словно кто-то впервые решил поупражняться на трубе. Умеет она издавать и храп, нетерпеливо переступать с одной ноги на другую — словом, «ей всегда есть о чем порассказать». За то время, что я прозанимался с этими колоссами, постоянно, раз за разом повторяя одно и то же, я вообще стал замечать разные мелочи, касающиеся их поведения. Так, Бетя и громадная Мони, отступая назад, всегда переступают одновременно правой передней и левой задней ногой, в то время как Менне и Лони передвигают обе ноги одной стороны почти одновременно, как иноходцы.

Понемногу моя маленькая черная записная книжечка начинает заполняться наблюдениями. Сотни, тысячу раз слонам приходится бегать взад и вперед. Постепенно едва заметные достижения моих учеников несколько улучшаются. Конечные результаты таковы: в среднем на три-четыре правильных ящика — один неправильный. Дальнейших улучшений, как видно, ждать не приходится.

А теперь мы перейдем к тому, ради чего мы, собственно, и затеяли весь этот эксперимент и провели столько часов за подобным занятием: мы хотим проверить память наших четвероногих «абитуриентов».

Итак, Кафтан кладет приманку в ящик, захлопывает крышку, а я удерживаю Лони крюком за хобот, не даю сразу же кинуться бежать. Я тихо считаю:

— Двадцать один, двадцать два, — и только потом отпускаю ее.

Интересно, запомнила ли она за эти две секунды нужный ей ящик?

Молоденькая слониха, которой еще нет даже восемнадцати лет, «Малышка», как мы ее между собой называем, срывается с места и опрометью кидается к ящикам. В то время как три другие слонихи всегда так степенны и неторопливы, Лони несется прямо рысью. Более того, к моему постоянному удивлению, последнюю пару метров перед ящиками она скользит, прямо как на лыжах, по гладкому бетонному полу, потому что иначе не в состоянии затормозить. У этой малышки вообще вечно одни шалости в голове. Ей лишь бы похулиганить! Так, она часто по дороге к ящикам вдруг останавливается и начинает старательно подбирать хоботом с пола оброненную там соломинку, чтобы затем удовлетворенно отправить ее в рот. Это одну-то единственную соломинку! Подобные фокусы позволяют себе время от времени и другие три слона. Мне приходится внимательно следить за тем, чтобы пол каждое утро был тщательно выметен. Потому что, если кто-либо из слонов только на мгновение отвлекся, подумал о чем-нибудь другом, начал подбирать что-то с пола, тогда все: правильного решения уже не жди!

Когда Лони по утрам отвязывают для учебы, она начинает с вожделением скрестись и тереться о стенки. Особое удовольствие она получает тогда, когда предварительно успевает обсыпать себя песком, чтобы он во время трения так и скрипел на коже. Звук, от которого особенно чувствительные люди поскорей затыкают пальцами уши… В иные дни Лони бывает особенно игривой и безобразничает сверх всякой меры. Тогда она «скользит на лыжах» даже задом наперед, садится на свой зад, громко трубит, хватает меня хоботом и тянет за собой. Мне бывает очень жалко ее строго одергивать, эту «малышку» Лони, и заставлять снова переходить к серьезной учебе.

Три и три десятых верного решения приходилось на одно неверное, когда слонов отпускали тотчас же после того, как только захлопывалась крышка. Теперь же, когда их заставляли пережидать две секунды, верных решений оставалось не больше, а то и меньше одного на каждое неверное! Но это не значит еще, что слоны при таких условиях совсем не в состоянии вспомнить правильный ящик: ведь пустых ящиков-то четыре, а с хлебом всего один. Если бы они выбирали любой, первый попавшийся ящик, то по теории вероятности на одно правильное приходилось бы четыре неверных решения. Ну что ж. Я вынимаю секундомер и заставляю своих четырех красавиц постепенно пережидать все больший срок после того, как Кафтан опустит хлеб в ящик. О, ожидание не в правилах такого гиганта, желающего получить свой кусок хлеба! Я прямо чувствую, как могучая Мони осторожно надавливает на крюк, которым я удерживаю ее за ее толстый, словно древесный ствол, хобот.

А я наблюдаю за ней. Моя славная любимая ученица стоит, сонливо прикрыв глаза. Я имею полную возможность из самой непосредственной близи любоваться ее роскошными длинными ресницами — они достигают одиннадцать — двенадцать сантиметров в длину! У Мони они особенно хороши — гораздо длинней, чем у трех остальных слоних. Ей могла бы позавидовать любая кинозвезда! Во время ожидания слониха иногда надвигает на глазное яблоко так называемую мигательную перепонку, розоватое третье веко, закрывающее глаз в направлении от носа к уху. И уши у слонов отнюдь не у всех одинаковые. Так, верхний задний край уха у Мони загнут внутрь, и окаймлены эти уши розовато-дымчатой каймой. Длинная мочка как бы специально создана для того, чтобы было удобно за нее водить, и Мони охотно разрешает водить себя именно таким образом. Что касается шикарной черной кисти — украшение слоновьего хвоста, — то у Мони она просто отсутствует. (Очень возможно, что какому-то вождю племени в Индии понадобился султан для украшения шлема и он просто отрезал у нее конец хвоста. С тех пор как я прочел, что у некоторых африканских племен принято загонять жирафа в болото, чтобы иметь возможность спокойно и беспрепятственно отрубить у него кончик хвоста для подобных же целей, я уже ничему не удивляюсь!)

Когда Мони становится чересчур уж скучно, она поднимает переднюю ногу, согнув ее в колене, и подталкивает меня ею под локоть, приглашая с ней поиграть. Хорошая ты моя! С каким удовольствием я бы поиграл с тобой, но я ведь здесь на ролях учителя, обязанного заставлять озорных первоклашек зубрить таблицу умножения. Вот так-то, Мони! А теперь стрелка на моем секундомере доскакала до тридцати.

— Топай, Мони! — И Мони направляется своим размеренным, бесшумным шагом к заветным ящикам — разумеется, опять к неправильному!

— Не отвлечетесь ли вы на минутку, чтобы подписать вот такую бумагу? — раздается за моей спиной.

Это сзади тихо подошел господин Плат, бессменный администратор и представитель прессы цирка Кроне. Бумага, которую я должен в очередной раз подписать, — это обычное в таких случаях гарантийное соглашение, в котором я обязуюсь не причинить слонам никакого вреда, а в случае если они мне таковой причинят, то я сам, мои наследники, мои дети и дети моих детей обязуются, в самой торжественной форме, не предъявлять цирку Кроне никаких претензий и не требовать с его администрации какого-либо возмещения нанесенного ущерба.

«Эх, людишки, к чему такие формальности?» — думаю я.

Пока мы беседуем, Мони, томясь от безделья, стоит позади меня и старается обнять меня хоботом за талию. А мы обсуждаем различные случаи со смертельным исходом, происшедшие в зоопарках и цирках по вине слонов. Однако почти во всех этих случаях убийцами оказывались самцы. Кроне же, как и большинство других современных цирков, держит у себя исключительно одних только слоних. Они гораздо миролюбивей и покладистей самцов. Был, правда, у Кроне и самец-слон по кличке Сиам — поначалу добрый и безобидный, как овца, но потом его все же пришлось обменять на жирафа, потому что он стал показывать свой норов. Его преемник — слон-подросток Боско, не превышавший в холке полутора метров, — ухитрился во время одной из гастрольных поездок сломать своему служителю ногу!

Ну ладно. Вернемся к нашим экзаменам «на память». Теперь очередь Бети. Во время ожидания, пока я смотрю на секундомер, она хватает меня игриво хоботом «под ручку» и отодвигает в сторону: я, видите ли, не должен загораживать ей дорогу. Пока мы упражняемся, то и дело открывается дверь и кто-нибудь из служителей-богемцев проходит через наш павильон за кормом — так короче. В такие моменты Бетя провожает глазами пришельца, и с вниманием к нашему эксперименту напрочь покончено. Я этим парням уже не раз говорил, чтобы они со своими тачками обходили павильон снаружи, но они не понимают немецкого языка и продолжают делать по-своему. Да еще ругаются.

«Круцификси»[96],— бормочет один из них в ответ на мою просьбу. Видимо, это первое баварское слово, которое он успел выучить.

Когда я на тридцатой секунде отпускаю Бетю, она движется в сторону ящиков, как при рапидной (замедленной) съемке — едва-едва.

— Бетя — крадущийся слон, — шутит господин Алерс — Ей-богу, отличное название номера для афиши нашего господина Плата!

Но внезапно наш «крадущийся слон» совершает почти трехметровый прыжок назад! Что с ним? Что случилось? Оказывается, его напугал катающийся по полу клок свалявшейся верблюжьей шерсти. Упал он с линяющего верблюда, стоящего в своем боксе, в углу павильона, где мы работаем, и часами с нескрываемым интересом наблюдающего за всем происходящим. По-видимому, Бетя приняла комок шерсти за кусок хлеба, протянула к нему хобот и, наткнувшись на что-то мягкое, податливое и щекочущее, смертельно испугалась. А я, значит, опять прождал эти полминуты напрасно! И вот итоги нашего «слоновьего экзамена»:

Если время ожидания не превышает двух секунд, на одно правильное решение приходится полтора неправильных, при пятнадцати секундах одно правильное приходилось на одно и восемь десятых неправильных. Если же ожидание доходило до полминуты, то дело не клеилось совсем. Наши четыре огромные первоклашки не могли запомнить даже на тридцать секунд, возле какого из ящиков только что находился человек!

«L'elephant est l'animal le plus intelligent» («Слон — наиболее умное из всех животных») было написано в моем учебнике французского языка. Странно. А наш проверочный экзамен дал такие неважные результаты. Прямо верить не хочется! Попозже мы еще посмотрим, не окажутся ли Мони, Бетя, Лони и Менне все же умней, чем это можно подумать после нашей первой проверки.

КАК НАДОЛГО МОНИ МОЖЕТ ЗАПОМНИТЬ ПРАВИЛЬНЫЙ ЯЩИК
Итак, наши четыре подопытных слона — могучая Мони, упрямая Менне, боязливая Бетя и игривая «маленькая» Лони — показали себя во время экзамена не с лучшей стороны: не могли даже на полминуты запомнить, в который из пяти одинаковых ящиков служитель на их глазах только что положил корм! Поэтому вначале наши занятия в «школе слонов» дали весьма скромные результаты. Но нам даже не верится, что у наших «школьниц» такая короткая память. Как же это может быть? Ведь нам приходилось читать много историй о том, что именно слоны способны надолго запомнить причиненное им зло и затем страшно отомстить!

Ну что ж. Я решил задать им свой вопрос в несколько иной форме. Перед тем как вести Мони рано утром в наш «ангар» на занятия, я подвешиваю к дверям на веревке полбатона хлеба и сверху набрасываю пустой крафтмешок. Через несколько минут в проеме двери появляется громадная Мони, заполняя его собой почти целиком. Я указываю ей на хлеб. Она приподнимает мешок, срывает с веревки угощение, кладет его хоботом себе в рот и с удовольствием жует.

То же самое я проделываю со всеми остальными слонами. Теперь я с нетерпением ожидаю момента, когда их поведут после занятий обратно. И хотя они проходят через те же двери, и, безусловно, видят мешок, тем не менее ни одна из слоних не запускает под него хобот! Правда, в их оправдание надо сказать, что видят они его теперь в другом ракурсе, проходя с обратной стороны через двери.

Но когда Мони после обеда снова ведут в «ангар» и она подходит к двери, она все-таки запускает хобот под мешок! Остальным же мне пришлось заново показывать куда подвешено угощение, даже несколько раз подряд, пока они наконец сообразили, что, входя и выходя через двери, надо запускать свой хобот под мешок. Но потом Бетя делает неожиданные успехи: она вспоминает, где висит хлеб, даже через воскресенье, через целых сорок восемь часов! «Маленькая» озорная Лони все время старается вместо хлеба заправить в рот крафтмешок. Тем не менее все наши четыре толстокожие дамы запомнили на сей раз, где можно найти спрятанный корм, притом помнили об этом в течение нескольких часов и даже дней, что после наших сомнительных успехов с ящиками было весьма удивительно и отрадно. Однако мы из-за этого все равно не вправе утверждать, что Мони вспоминает нечто вроде: «Под этим мешком я сегодня утром обнаружила хлеб». Или более того: «Под этот мешок человек на моих глазах подвесил хлеб». Вероятней всего, мешок для нее просто-напросто приобрел «пищевую окраску», вызывает приятные воспоминания о пище.

Нечто подобное случается ведь и у нас, людей. Если мы сидим в кафе с девушкой, в которую «жутко влюблены» и она тоже явно выказывает нам свое расположение, а музыка в это время играет приятную знакомую мелодию, то может случиться, что еще долгие годы после этого у нас беспричинно будет возникать хорошее настроение, как только мы заслышим по радио этот веселый мотивчик. Притом мы уже совершенно не знаем почему. Случай в кафе давно позабыт. А песенка для нас просто приобрела «радостный настрой». Я уверен, что и слоны наши еще в течение многих лет будут открывать каждый ящик, похожий на тот, что мы использовали в своем опыте. А вот который именно ящик открывал служитель только что на их глазах — вот это они забыли уже через тридцать секунд…

Остальные слоны, принадлежащие цирку Кроне, содержатся на «зимних квартирах» за пределами Мюнхена. Я еду туда, чтобы на них взглянуть. Меня встречает господин Филадельфия, знаменитый артист, дрессировщик, объехавший в свое время с группой дрессированных морских львов весь мир. После того как я представился, он все равно не понял, кто я такой (просто потому, что у меня такая трудно выговариваемая фамилия!). Я рассказываю ему, что мне разрешено поработать со слонами цирка Кроне и я хочу выбрать себе парочку из тех, что здесь, у него.

— Не воображайте только, пожалуйста, что это так просто, — говорит мне на это господин Филадельфия. — Слоны очень привязаны друг к другу, и вообще общаться с ними отнюдь не так легко, как вам может показаться. Вам бы следовало поговорить предварительно с доктором Гржимеком, прежде чем взяться за такое дело. Тот ведь однажды даже полез выступать на манеже с чужими тиграми! Правда, я-то уверен, что там было больше газетной шумихи вокруг эдакой сенсации, чем дела! Не сомневаюсь, что все выглядело значительно скромней, чем это потом раздул и!

Я стараюсь как следует «разговорить» своего собеседника, и он еще некоторое время продолжает в том же духе. Затем я еще раз, уже более внятно, ему представляюсь, после чего следует бурная сцена со всякого рода извинениями, воплями восхищения, удивления и безудержным хохотом! Затем на столе появляются всякие заморские деликатесы (из Англии и Америки). Я узнаю, что отец господина Филадельфии выступал в цирке Саррасани со слонами и что это именно его схватила за руку слониха Роза (которую циркачи до сих пор вспоминают как исчадие ада) и несколько раз подбросила в воздух, а потом с размаху швырнула на землю. Через несколько часов он скончался.


А потом я снова занимаюсь с Мони. На сей раз ее прикрепляют за заднюю ногу цепью к полу. И я кладу перед ней три одинаковые деревянные планки, на дальнем конце каждой из которых вбит гвоздь. На эти гвозди попеременно накалывают кусок кормовой свеклы — то на левую, то на правую, то на среднюю. Положены планки таким образом, чтобы Мони едва могла дотянуться до них хоботом и подтянуть к себе. Казалось бы, она тотчас же должна подтянуть к себе планку, на которой наколото лакомство, снять его и съесть. Она и на самом деле это делает — подтягивает правильную планку, но при этом старается всю ее, вместе с гвоздем и свеклой, запихнуть себе в рот! Не вмешайся я вовремя, она бы начала жевать деревяшку. Когда мы отнимаем у нее планку и снова кладем на прежнее место, слониха пробует расправиться с ней по-иному: она приподнимает ее хоботом за один конец и собирается наступить на нее посредине передней ногой, чтобы разломать. Но потом Мони все же усваивает, что от нее требуется: подтягивает планку рывком к себе, оставляет ее лежать на земле и осторожно снимает хоботом «наживку». Бетя тоже постигает эту нехитрую науку.

Но не Менне. Та никак не поймет, чего от нее хотят. Она охотно подбирает свеклу, брошенную ей под ноги, но догадаться подтянуть к себе планку с «наживкой» не в силах. Наконец после долгих уговоров она хватает планку хоботом, мы — все присутствующие — радостно переглядываемся, но радость наша преждевременна: Менне, не обращая ни малейшего внимания на свеклу, просовывает планку меж передних ног под себя и чешет себе живот…

Между прочим, подобное «использование орудий труда», которое считается очень редким у животных, меня лично нисколько не удивляет. У нас в зоопарке есть слониха, которая забрасывает в кроны деревьев камни и палки, чтобы сбить зеленые листья и веточки. Кроме того, она еще развлекается тем, что закидывает камнями гигантскую черепаху, живущую в соседнем загоне, стараясь метко попасть в цель, чтобы погромче грохнуло о панцирь. Вот и Мони однажды отняла у меня папку с насаженным на нее крюком, чтобы почесать им себе плечо.

А мне ведь с помощью моих трех планок нужно выяснить только одно: как далеко видят слоны. Могут ли они вообще различить такую маленькую приманку на расстоянии нескольких метров? Когда я укладываю перед слоном планки не более двух с половиной — трех метров в длину, то они, как правило, еще видят насаженный на конец кусок свеклы и тянут к себе именно нужную планку, а не пустую. Если увеличить расстояние до четырех-пяти метров, результаты уже значительно ухудшаются. А чтобы слоны не могли ориентироваться по хорошо различимой фигуре человека, насаживающего «наживку» на гвоздь (не видя самой «наживки»), я в это время закрываю им руками глаза. Трогательно наблюдать, как эти громадины уже после нескольких проб сами, добровольно низко наклоняют голову, чтобы облегчить человеку положить им руки на глаза!

Однажды во время моих занятий со слонами я попросил вывести мне Мони во двор, чтобы покататься на ней верхом. Должен, между прочим, заметить, что залезть на трехметрового слона гораздо легче, чем можно подумать. Для этого мне достаточно ухватиться правой рукой за верхний край его уха, а левой — за нижний и тихо скомандовать: «Ногу!» После этого Мони сейчас же послушно поднимет переднюю ногу, согнув ее в колене, я быстро на нее становлюсь и без труда «вспархиваю» наверх. Надо еще только закинуть свою собственную ногу через шею слона, и вот уже сидишь удобно верхом. Восседая там, на верхотуре, я ощущаю себя настоящим магараджей…

— В цирке Конраде у нас был слон, — рассказывает мне второй дрессировщик, господин Вильсон, — который работать соглашался только тогда, когда его служитель сидел на нем верхом, никак не иначе. Это было вообще довольно злобное животное, и его все побаивались. И вот, представляете себе, надо репетировать, а служитель лежит с тяжелейшим гриппом в больнице. Ну что делать? Сначала решили, что работать со слоном должен я, но потом директор решил сам попробовать с ним справиться. Юмбо, так звали этого слона, еще разрешил кое-как запрячь себя в тележку, но двинуться с места и повезти ее за собой не пожелал. Когда один из служителей замахнулся на него хлыстом, он в одно мгновение швырнул его в дальний угол, а затем погнался за убегающим директором. Тот в страхе нырнул под брезент (это был цирк шапито) и выскочил во двор; слон за ним, прорвав огромную дыру в брезентовой стенке, но, не находя спрятавшегося от него человека, начал крушить все подряд: подбрасывал кверху деревянные ящики, железные прутья, сорвал палатку, в которой находилась столовая цирка, и в довершение всего ухватился за дышло какой-то повозки и стал безостановочно вертеть ее по кругу. Не оставалось ничего другого, как бежать за его служителем в больницу — грипп не грипп, все равно надо же как-то справиться с разбушевавшимся громилой! Тот явился с высокой температурой, закутанный в шерстяное одеяло, и только один раз крикнул: «Юмбо!», как слон сейчас же остановился и прекратил безобразничать. Служителю пришлось весь день, запеленатому в одеяло, сидеть верхом на слоне — только так Юмбо соглашался работать как положено. Вел он себя мирно, как будто ничего и не произошло. Правда, спустя некоторое время этого слона все равно пришлось пристрелить.

И все-таки остается загадкой, что же все-таки происходит в толстой черепной коробке такого слона? Я помню историю, рассказанную мне об одном индийском махауте[97], работавшем десятки лет с одним слоном, с которым жил душа в душу. Однажды слон впал в бешенство и буквально растоптал своего старого друга. Потом он встал над трупом, как бы охраняя его от всех, и никого к нему не подпускал!

А мне нарезали три новые планки. Но на сей раз концы их закрыты коробками, так что насаженная на гвоздь кормовая свекла слону не видна. Теперь я действую примерно так же, как тогда в опыте с пятью ящиками. Вильсон накалывает на одну из планок кусок свеклы, накрывает ее коробкой, зовет слона по кличке и отходит в сторону. Я же стою рядом со слоном и придерживаю его за хобот. В руках у меня секундомер, и только через определенное время, скажем десять секунд, я отпускаю хобот и разрешаю слону подтянуть к себе планку. Однажды во время занятий я замечаю, что Мони как-то явно потеряла интерес к наколотой на гвоздь приманке. Даже не собирается ее доставать при помощи планки. Вдруг Алерс и Вильсон разражаются громким хохотом: пока Мони мирно стояла рядом со мной в ожидании, когда мы закончим все манипуляции с планками, она незаметно задней ногой столкнула пластмассовое ведро с нарезанной свеклой с табурета и потихоньку подбирает хоботом раскатившиеся по полу куски… А я и внимания не обратил на ее возню задними ногами, потому что у Мони вообще есть привычка чесать задние ноги одну о другую, особенно ту, на которую на ночь надевается цепь.

Как вы полагаете, что делает слон, когда получает свеклу, наполовину гнилую? Он ведь не может отрезать испорченную часть. Ну так вот, Мони показала, как это делается: она берет хоботом свеклу, кладет ее на пол, а потом осторожно, чтобы не раздавить в лепешку, наступает на нее передней ногой. Свекла распадается на несколько кусков, и слон выбирает из них непорченые.

Однажды, когда я занимался с Бетей, из стойла, где оставались остальные слоны, раздались тревожные трубные звуки. Вскоре выяснилась и причина: оказывается, Менне понадобилась для какой-то работы во дворе и ее увели. А Мони и Лони остались вдвоем, что для таких стадных животных, как слоны, равносильно одиночеству. За последние недели они привыкли к тому, что на занятия забирали всегда только кого-нибудь одного из них, а тут вдруг сразу двоих — а это непорядок!

Итоги опытов с планками оказались схожими с предыдущими — с ящиками. Слоны подтягивали правильную планку только в тех случаях, когда могли схватить ее хоботом сразу же после того, как ее «наживляли» свеклой. Стоило же им только какое-то время переждать — пускай даже только несколько секунд, — результаты становились все хуже и хуже. Одной лишь Мони удавалось добиться «приличного результата» — сорок пять секунд. Лошади, с которыми я месяцами проделывал схожие опыты, вели себя почти подобным же образом. Им тоже было невдомек, что корм надо искать именно в том ящике, куда его только что положили. Когда же их этому обучали методом дрессировки, они запоминали нужный ящик на срок от шести до шестидесяти секунд.

Мой волк Чингис однажды твердо запомнил на целых шестнадцать часов, куда он зарыл свой кусок мяса. Но можно ли по одной этой причине утверждать, что слоны особенно тупые животные? Это еще абсолютно не доказано, и то, что у них просто короче память, чем у волков, собак, ворон или галок, тоже не доказано. Дело ведь совсем в другом: волку и на воле приходится замечать, куда, в какую нору нырнул убегающий от него кролик; вороне свойственно от рождения прятать остатки пищи про запас. У слона, там, где он обитает, его корм — зеленая листва и трава — растет повсюду, от него никакой корм не прячется, не стремится от него убежать. Для травоядного животного исчезновение корма — не жизненно важное событие, каким оно является для волка. Может быть, у них тогда на другие события — например, на «потасовки», на «опасность для жизни» — гораздо более твердая память? Вот так один, с таким трудом добытый ответ сразу порождает новые вопросы. Но что касается наших ящиков и планок, то тут она действительно на удивление короткая, эта слоновья память!

Очень удивилась этому и фрау доктор Гаупт, откомандированная к нам крупным берлинским издательством для освещения в печати наших опытов. Специально для нее я проделываю еще и следующий эксперимент: у стены устанавливают огромный, четырехметровой высоты, щит с великолепным изображением слона в натуральную величину. Прежде мне уже приходилось наблюдать, как лошади к нарисованному на стене изображению своего собрата относились совершенно точно так, как к живому.

Интересно, как поведут себя слоны по отношению к своему изображению? А никак. Мы вводим Мони — она и внимания не обращает на картину, хотя и стоит в течение целых пятнадцати минут возле нее. Точно так же и Бетя — боязливая Бетя не обратила ни малейшего внимания на незнакомого «пришельца», а Лони и Менне — те и подавно. А вот наш берберийский жеребец, которого подводят к этому монументальному полотну, увидав его, тут же закладывает назад уши, упирается всеми ногами и отказывается подойти поближе. Точно так же он ведет себя, когда я велю подвести его к Лони, живому слону. Злая собака, нарисованная на большом плакате, нисколько не пугает наших слонов, более того, они протягивают к бумаге хобот и по своему обыкновению охотней всего бы ее сжевали… Зато живая такса (которую мне с великим трудом удалось одолжить на время у ее хозяйки) производит на Бетю такое впечатление, будто она начинена взрывчаткой и вот-вот взорвется! Никакими силами невозможно заставить ее подойти к собачке ближе чем на четыре-пять метров. Слониха в ужасе оттопыривает уши, приседает, «делает страшные глаза», грохочет и трубит от волнения. Храбрая собачка же и не думает удирать от невиданного страшилища.

Потом мы выносим изображения животных из павильона во двор, чтобы повторить свой опыт при ярком солнечном освещении. Незадолго перед этим дрессировщик Клаузер купал здесь в большом деревянном чане своих бурых медведей. Эти жизнерадостные толстяки от душиплескались и резвились, после чего вокруг образовалось целое «море». Бетя, обрадовавшись неожиданной возможности, тут же начинает размазывать грязную лужу передней ногой. Я хочу ей запретить это занятие, но за нее заступается сердобольная фрау Гаупт:

— Доставьте же, доктор, ей хоть такое маленькое удовольствие!

Ну ладно, пусть развлечется немножко! Но только мы отвернулись полюбоваться на медведей, которые еще не успели обсохнуть после купания и напоминают пушистые мокрые губки, как сзади раздается какой-то громкий звук и мы с фрау Гаупт оказываемся выше колен забрызганы жидкой грязью. Бете, видите ли, захотелось чихнуть, и при этом она изо всех сил топнула по грязной жиже ногой. Тут уж ничем не поможешь — не отчистишься, пока не обсохнет. А нам уже пора ехать домой.

Несколькими минутами позже мы сидим в трамвае, углубившись в научный диспут, и не замечаем, с каким удивлением и осуждением нас оглядывают окружающие пассажиры: фу, какое безобразие — говорят их лица. Грязь к этому времени подсохла, приобретя подозрительно желтоватый цвет, — вид у нас поистине ужасный. Бедная фрау Гаупт выглядит словно леди, которая в шелковых чулках была вынуждена пересечь сточную канаву с нечистотами. Ну да ладно — кто уж нас тут знает, в Мюнхене…

Итак, по части памяти слоны показали успехи, схожие с лошадьми, зато по отношению к картинам они проявили себя совершенно иначе. Задумчиво я отвожу на другой день Бетю назад, в стойло. После того как ее прикрепили цепью к полу и я остаюсь один с моими четырьмя красавицами, я решаю доставить себе и им удовольствие и покормить их хлебом просто так, не требуя выполнения за это каких-либо задач. Когда они обступают меня со всех сторон и начинают теснить своими хоботами, я приказываю им поднять хоботы кверху (они приучены выполнять такие команды). Четыре розовых рта с одним-единственным (но зато с целый кирпич!) коренным зубом в каждой половине челюсти открыты в ожидании угощения. Но ревнивая Бетя не выдерживает, хватает меня за руку и тянет к себе — она не терпит, чтобы я в ее присутствии уделял слишком много внимания другим. Однако стоит мне лишь тихо приказать ей отпустить меня, как она тотчас же послушно подчиняется. Так она воспитана. Но мне в этот момент в голову пришла такая вот мысль: как же, в сущности, беспомощен человек против такого вот серого колосса, если в руках у него нет палки с крюком! Ведь слонам приходится вырабатывать у себя для нас, людей, совсем особые, не свойственные им осторожные формы обхождения. Не один работник слоновника уже расстался с жизнью лишь потому, что слон на мгновение забылся и отвесил ему дружеский пинок, какой принят между слонами, обычен в их обиходе и носит абсолютно невинный характер, или из-за того, что слону захотелось потереться как раз о ту стенку, возле которой случайно очутился его верный служитель. Наверное, мы, маленькие людишки, с нашими острыми крючьями на палках, являемся для этих серых громадин чем-то таким, чем являются для нас пчелы или осы: маленькие, очень слабые и хрупкие и их можно было бы запросто раздавить двумя пальцами… если бы они только так ужасно не жалили!

БОИТСЯ ЛИ СЛОН МЫШЕЙ?
То, что слон испытывает смертельный страх перед мышами, почти уже стало прописной истиной. Даже владельцы слонов, которых я об этом расспрашивал, отвечали на мой вопрос утвердительно. Так к чему, казалось бы, перепроверять эту всем известную истину? Однако триста лет тому назад также твердо верили в то, что орлица от невыносимой жары спасается холодными камнями, за которыми летает на Кавказ… Еще двести лет назад никто и не сомневался в том, что лошадей можно запросто скрещивать с рогатым скотом: об этом можно было прочесть во всех старых учебниках по коневодству, а сто лет назад все были уверены, что человек от страха или горя может за одну ночь полностью поседеть — проснуться со снежно-белой головой. Поэтому, в особенности когда это касается животных, можно верить только тому, что действительно доказано чистыми опытами и экспериментальными данными.

И если уж мы взялись скрупулезно, что называется, «под лупой» проверить ставшую нарицательной мудрость слонов, то весьма важно узнать и о том, действительно ли этим гигантам свойственна врожденная боязнь мышей. Ведь подобное унаследованное от предков «узнавание» определенных врагов в природе довольно известно. К примеру, дикие гуси, которых вывели из яйца в инкубаторе и которые никогда не жили вместе со своими сородичами, при первом же появлении в небе орлана-белохвоста прижимаются к земле.

Но почему, интересно, слон должен бояться мышки? Неужели действительно потому, что она может залезть к нему в хобот? Но ведь он способен целые ведра воды выбрызгивать через хобот сильной струей, так что ему ничего не стоило бы таким же способом выдуть забравшуюся туда мышь! Ведь уже не раз бывало, что то, что принимали за врожденный страх, на поверку оказывалось отнюдь не врожденным, а благоприобретенным поведением.

Когда во время своих опытов в Венском зоопарке профессор Антониус показывал обезьяньим и человеческим детенышам змей, те не проявляли ни малейшего страха, а лишь одно любопытство и никакого «врожденного отвращения» у них не возникало. И то, что мелких грызунов и лягушек взгляд змеи гипнотизирует и парализует, тоже сказки.

Поэтому я использовал свои занятия со слонами (в общей сложности слонов было семнадцать) в цирках Кроне и Франц Альтхоф, а также в зоопарках Берлина и Кёнигсберга[98] еще и для того, чтобы проверить отношение этих толстокожих к мышам и разным другим мелким зверюшкам.

Поначалу дело это оказалось несколько затруднительным из-за того, что слонов во избежание простуды держат не на холодном цементном полу, а на специально подстеленных толстых дубовых половицах, под которые выпущенные мной мышки моментально прятались и исчезали из виду. Тогда мне пришлось изобрести особый способ «заарканивания» мышей: я приклеивал им к хвосту с помощью лейкопластыря длинную бечевку, конец которой просто держал в руке. Таким образом, у мышек сохранялась свобода передвижения, однако улизнуть от меня они не могли.

Пять индийских слонов, принадлежащих цирку Альтхоф, стояли в ряд в своем шатре стреноженные и привязанные цепями к ввинченным в пол крюкам, когда я вошел и прямо у них на виду опустил на пол свою мышку.

— Боюсь, поднимется большая паника, — предупредил меня служитель слоновника.

И что же? Колоссы, правда, поначалу несколько попятились от неведомой крохотной зверюшки, но вовсе не от страха, а скорей от неожиданности и удивления, потому что вскоре снова подступили к ней, разглядывая с нескрываемым интересом. Они не спускали глаз с быстро шныряющей во все стороны мышки и хоботы свои отнюдь не закрутили боязливо кверху, а опустили вниз, до самого пола. Более того, они подносили широко открытый кончик хобота к мышке на расстоянии четырех сантиметров и спокойно обнюхивали ее: что это еще за штуковина такая? Ни малейшей боязни того, что зверек может проскользнуть к ним в открытый хобот! Самая юная из слоних — подросток по кличке Беби — попробовала достать мышонка ногой. Это удалось ей не сразу, потому что слоны ведь были стреножены цепями за две ноги — одну переднюю и одну заднюю. И тем не менее, когда я на минуточку отвлекся, то бедная мышка оказалась уже раздавленной. После этого все хоботы потянулись к окровавленным останкам и тщательно их обнюхали.

Тогда я выудил из своей клетки кусачую серую крысу. Удлинить ее голый хвост при помощи бечевки оказалось отнюдь не так просто, как у мышки: так и норовила цапнуть за палец! Эта серая нечисть все же напугала одного из слонов, молоденькую Маузи. Слониха попятилась назад и принялась размахивать правой ногой взад и вперед, причем очень странным образом: каждый раз она топала ногой об пол и, вынося ее вперед, скребла ею по доске. Что должно было означать именно такое движение слона, я понял только значительно позже, когда мы перенесли свои опыты под открытое небо. А «маленькая» Бэби и старая слониха Мэри, те принялись совершать прямо-таки уморительные прыжки, стараясь достать ногами крысу.

Потом я велел отвязать храбрую маленькую Беби и вывести ее во двор. И вот здесь, оказавшись в одиночестве, без своих сородичей, она вдруг начала испытывать страх перед крысой; более того — перед крошечной белой мышкой! Она отворачивала голову в сторону и лишь очень нерешительно пыталась наступить на грызуна задней ногой. Когда же мы взяли Беби за ухо и стали подтаскивать к крысе, она подвернула под себя хобот, оттопырила уши и стала вырываться. Только пару раз она решилась развернуть хобот и «швырнуть» его в сторону «врага», с силой выдувая при этом воздух.

Тому, что Бэби вела себя так различно по отношению к грызунам в зависимости от обстановки, нисколько не приходится удивляться. Ведь и с нами происходит нечто подобное: совсем иное ощущение мы испытываем, когда встречаем оборванного бандита в пустынном горном лесу или его же на оживленной улице Франкфурта…

А вот кто вывел все это слоновье общество полностью из равновесия и вызвал небывалую панику — это, представьте себе, черный кролик! Да, мирный пушистенький черный кролик. Все слоны как по команде попятились назад и громко затрубили. Через несколько минут отдельные смельчаки хотя и решились подойти поближе к незнакомцу, однако хобот при этом оставался опасливо подвернутым. Только очень постепенно и нерешительно слоны перешли к атаке: однако явно было заметно, что охотней всего они бы удрали, не будь привязаны. Что касается кролика, то на него громко трубящие гиганты не произвели, по-видимому, никакого впечатления. Насторожив свои длинные уши, он уселся на задние лапки в ожидании морковки. Между прочим, такую же безмятежность проявляли в присутствии слонов и крысы и мыши: спокойно усаживались и чистили себе лапами усы, как будто бы грозных великанов, стоящих совсем рядом с ними, вовсе и не было!

А вот белая курица не произвела на толстокожих ни малейшего впечатления. Мы сначала удивились, а потом поняли, что они ведь привыкли к курам, которых циркачи обычно возят с собой ради свежих яиц.

Поскольку уж крыса у меня все равно была на привязи и не проявляла по этому поводу особого беспокойства, то я не смог противостоять искушению продемонстрировать ее еще и другим животным цирка и посмотреть, как они на нее отреагируют.

Гуанако[99] с большим интересом стали обнюхивать серого незнакомца, после чего принялись неистово чихать. Львица, к моему большому удивлению, осторожно, не выпуская когтей, сгребла крысу передними лапами и принялась ее облизывать! Крыса это восприняла абсолютно спокойно. Когда я ее за бечевку вытянул назад из клетки, она была совершенно невредима, только страшно мокрая.

Индийские и африканские слоны в Берлинском и Кёнигсбергском зоопарках повели себя по отношению к мышке точно так же, как слоны цирка Альтхоф. Правда, поскольку они стояли во дворе на песке, то, проделывая передней ногой те самые странные, шаркающие движения, которым я прежде не мог найти объяснения, соскребали верхний слой песка и забрасывали им мышку. Вот значит что должны были означать тогда эти движения! Но проделывались они «вхолостую», поскольку те слоны стояли не на земле, а на деревянных досках. Правда, должен заметить, что мышка на подобный «песочный дождь» не обращала ни малейшего внимания.

Итак, значит, мы установили: никакого врожденного страха перед мышами у слонов нет. Просто слоны пугливые и осторожные животные, часто паникующие по разным поводам, и поэтому они могут испугаться любого незнакомого предмета, не важно, большого или маленького, и, в частности, им может оказаться и мышка.

СЛОН ПРОЛАМЫВАЕТ КАМЕННУЮ СТЕНУ ЗООПАРКА
С тех пор прошли годы. Я взял на себя заботу о восстановлении пострадавшего во время войны Франкфуртского зоопарка. Мне пришлось сражаться с городской управой, которая уже вынесла было решение ликвидировать зоопарк вообще, потому что он был полностью разрушен. Печальное мне досталось тогда наследство.

И вдруг я получаю радостное известие: «В Мюнхене вы сможете наверняка раздобыть для себя нескольких слонов».

Было это осенью 1945 года. Весть меня прямо наэлектризовала! Дело в том, что цирку Кроне удалось сохранить довольно основательную часть своих слонов, а в первые послевоенные месяцы было трудно раздобыть для них необходимое количество сена. Еще не ходили поезда, на машине не разрешалось отъезжать от города более чем на тридцать километров. Но тем не менее я ухитрился уже на другой же день добраться на машине до Мюнхена. Я снова повидался со старой госпожой директоршей цирка Кроне. В тот же вечер мы договорились о покупке мной трех слонов, в чем меня потом еще в течение многих лет упрекали звероторговцы, утверждавшие, что якобы этих трех толстокожих я вытащил у них прямо из кармана… Таким образом, мне удалось раздобыть для Франкфуртского зоопарка трех прекрасных, рослых слоних за четыре года до того, пока в нашу страну прибыла новая партия слонов из Индии.

Когда я в тот вечер у Кроне вошел в слоновник, чтобы познакомиться со своим приобретением, то увидел и свою старую знакомую, слониху Мони, с которой я много лет назад делал свои опыты по проверке памяти у слонов. А вот боязливой Бети больше не было — она погибла в Вене во время бомбежки. Те трое, которым предстояло поехать со мной во Франкфурт, — Китхани, Мунду и Симла — встретили меня весьма приветливо. По своей обычной хитрой слоновьей привычке они обнимали меня хоботом и притягивали к себе с тем, чтобы получить за меня «выкуп» в виде какого-нибудь лакомства. Только получив его, они отпускали своего пленника.

Американцы согласились выделить для нас вагон, чтобы отправить слонов во Франкфурт. Переправка слонов — дело отнюдь не простое, потому что эти гиганты на редкость пугливы. Внезапно взлетевшая у них из-под ног курица или выехавшая на дорогу детская прогулочная коляска (если они раньше ничего подобного не видали) могут заставить их кинуться в паническое бегство. А уж если они побегут, остановить их бывает очень трудно.

Несколько лет назад при аналогичных обстоятельствах слон-подросток Туффи, принадлежавший цирку Альтхоф, просто проломил заградительную стенку Вуппертальского моста и свалился с высоты восьми метров в реку Вуппер. К своему счастью, он попал как раз в глубокую яму в русле реки, которая вообще-то почти на всем своем протяжении страшно обмелела. Поэтому вопреки всем ожиданиям слоненок, попав в воду, остался цел и невредим.

Хорошо, что Китхани, Симла и Мунду в качестве опытных цирковых слонов были привычны к тому, чтобы их водили пешком по улицам больших городов. Со слонами из зоопарка такие номера обычно не проходят. Выгрузив своих слонов во Франкфурте, мы прикрепили их цепями за шею к трем тяжелым грузовикам. Такой автомобиль в случае чего и слону не под силу опрокинуть или потащить за собой. Наши путешественники послушно и смирно потопали за грузовиками и к вечеру уже прибыли к месту назначения, в зоопарк.

А вот теперь начались неприятности. Дело в том, что открытая смотровая площадка слоновника, окаймленная глубоким рвом, не имела непосредственного входа снаружи. Ворота ее вели сначала в открытый загон бегемотов, и поэтому, чтобы попасть в слоновник, нужно было сначала провести слонов через соседний загон — дело достаточно трудное. Прежде чем снять с шеи Мунду цепь, мы, осторожности ради, привязывали ее длинными цепями за ноги к деревьям и тумбам и шаг за шагом заманивали в слоновник животное, которое в новой, незнакомой обстановке начало держаться особенно пугливо. Там слонихой занялись несколько служителей, а мы таким же сложным путем препроводили туда Китхани. С ней, правда, было несколько полегче, потому что она видела свою сестру Мунду, уже спокойно стоящую в слоновнике.

Тем временем начало смеркаться, а электрического освещения в нашем зоопарке тогда не было. Поэтому мы старались закончить дело побыстрее, будучи тем более уверены, что Симла, последняя слониха, без особого сопротивления последует за своими двумя сестрами. Ведь слоны — животные стадные и «липнут» друг к другу точно так же, как лошади в табуне. Каждый наездник знает, как трудно бывает заставить какую-нибудь лошадь отделиться от эскадрона.

Но раз уж суждено было случиться неприятности, значит, чему быть — того не миновать. Только мы успели открепить самые тяжелые цепи с мощных ног Симлы, как две ее сестрицы зашли за угол слоновьего павильона, и Симла перестала их видеть. Она жутко разволновалась, громко завизжала, начала вырываться и, оборвав последнюю цепь, кинулась бежать по внешней дорожке для посетителей, опоясывающей загон для слонов. Мы были вынуждены поскорей отскочить в сторону, один из служителей запутался у нее в ногах и чудом не был растоптан. Другой перепрыгнул через ограду бассейна для тюленей, а остальные жались по кустам или прятались за грузовиками, чтобы не попасться под ноги взбудораженному слону, который проносится мимо по второму кругу, огибая слоновий загон.

А потом Симла вдруг исчезла. Пропала, и все. Тем временем уже совсем стемнело. Казалось бы, слониха не иголка, не могла же она так бесследно пропасть? И тем не менее, рыская по парку, мы поначалу нигде не могли ее обнаружить. Отчасти это объясняется тем, что на ступнях этих животных имеются особые жировые подушки, на которых они ступают почти бесшумно.

Мы со служителем Кольманом обшаривали задние дорожки парка, когда услышали крик другого служителя, бегущего нам навстречу. Он кричал, что Симла «совсем взбесилась»: она схватила служителя Шера за воротник и зашвырнула далеко в кусты. (Слава Богу, тот отделался только переломом ключицы!) Пока мы все втроем бежим к месту происшествия, мы узнаем от прибежавшего еще и то, что сейчас слониха как раз занимается тем, что разносит в щепу маленький домик, где помещалась касса проката пони…

Внезапно перед нами в сумерках зловещей горой вырастает силуэт слонихи. Она старается нас изловить, а мы очень прытко скачем перед ней вокруг группы деревьев, обегаем их дважды или трижды, она за нами, и мне становится невольно смешно от комичности всей ситуации: три здоровенных мужика, словно зайцы, улепетывают от одной слонихи!

Между гаражами и рестораном Франкфуртского зоопарка есть узкий длинный проход, в котором даже двум взрослым людям трудно разойтись. Пока слониха пыталась нас догнать, гоняя вокруг островка с чахлыми деревцами, мимо проходил служитель с фонарем в руках. Симла тотчас же отстала от нас и занялась «фонарщиком» — нечего тут еще светить! Человек бросился в узкий проход возле гаражей, и слониха туда же за ним! Она стала протискиваться через этот узкий туннель и, представьте себе, пролезла! Никогда в жизни нам бы не удалось заставить слона проделать нечто подобное, если бы нам это зачем-либо понадобилось! Человек с фонарем быстро пересек задний двор, где валялся всякий хлам и высились шаткие нагромождения ящиков, а слониха, круша все это, устремилась за ним. Служитель нырнул на окаймленную высоким густым кустарником тропинку и совершенно исчез из виду, однако Симла чуяла его, видимо, безошибочно, потому что последовала за ним и туда. Тогда человек кинулся к выходу с территории зоопарка, выскочил за железные ворота и с грохотом захлопнул их за собой. Вы думаете, слониха отстала? Ничуть не бывало! Потеряв свою жертву из виду, она просто-напросто снесла каменную ограду парка и выскочила на улицу. Когда мы, запыхавшись, добежали до ворот, за ними собралось уже человек сорок — пятьдесят зевак, но Симлы нигде не было видно. Она, как оказалось, побежала прямиком по улице, ведущей к центру города, но, куда именно завернула и где исчезла из поля зрения, никто нам достоверно сказать не мог…

Больше всего меня волновало в тот момент то обстоятельство, как бы американские солдаты, патрулирующие по улицам, скорые на руку и любители попалить по любому поводу, не стали бы стрелять по этой живой мишени. Я уже было выхватил у кого-то велосипед, чтобы объездить на нем ближайшие улицы, как кто-то прибежавший из города сообщил, что слон пристроился к трамваю и все время бежит рядом с ним. К счастью, Симла уже утихомирилась, а то я начал опасаться, как бы она не задумала расправиться с трамваем так же, как с кассовой будкой… Но нет, к трамваю слон явно испытывал самые теплые чувства, потому что, когда тот останавливался, он останавливался вместе с ним. Под конец вагоновожатый проявил сообразительность и остановился вообще. Так что, когда мы подоспели со своими цепями, канатами и хлебом, толстокожий вполне мирно стоял, прислонившись к трамваю. Мы раздобыли грузовик, снова привязали Симлу за шею прочной цепью к кузову и не спеша поплелись назад к зоопарку.

Мы шли сопровождаемые удивленными взглядами редких прохожих, а у меня словно камень с сердца свалился, когда мы в конце концов водворили беглянку в слоновник нашего зоопарка, где она умиротворенно присоединилась к своим сестрам.

Когда такое вот животное вырывается из зоопарка, администрации всегда становится не по себе. И не из-за того, что оно может кого-нибудь поранить или убить, такое очень маловероятно. Правда, зоопарковские животные отнюдь не безобидны. Наоборот! Зоопарковский белый медведь, вероятней всего, гораздо скорей решится напасть на человека, чем живущий на свободе; это относится в равной степени и к большинству других зверей зоопарка, если только они не стали особенно ручными. Они ведь, как правило, теряют естественный страх перед человеком, присущий большинству диких животных. Но если такие звери случайно ухитряются улизнуть из помещения, в котором провели уже много времени в неволе, они обычно бывают весьма подавленны и ведут себя на редкость боязливо.

Тигр, который тут же схватил бы любого человека, осмелившегося проникнуть к нему за ограду, как правило, не делает этого, очутившись за ее пределами. Почему? Да потому, что все, что находится внутри ограды, — это его владения, его, если хотите, дом, где посторонним делать нечего, а попав в чужую, незнакомую обстановку, он теряется, чувствует себя неуверенно, и поведение его соответственно меняется тоже. Во время войны в городах, где имелись зоопарки, после бомбежек обычно начинали распространяться самые невероятные слухи. Что там только не творили вырвавшиеся на волю львы и слоны! Страшно подумать! И с какой достоверностью подобные измышления передаются из уст в уста!

В послевоенные годы мне часто приходилось объезжать немецкие и часть других европейских зоопарков, и я всегда интересовался тем, как вели себя там животные во время воздушных налетов. И ни разу нигде мне не довелось услышать, чтобы вырвавшиеся при таких обстоятельствах на волю животные убили или ранили хотя бы одного человека. В то же время всегда возникает опасность, что в них начнут стрелять полицейские, а затравленные подранки могут действительно стать опасными. А поскольку павильоны и загоны для животных в наших зоопарках, кое-как залатанные и подремонтированные, были в то время весьма ненадежны, то меня не покидала постоянная тревога за своих беглецов.

(обратно)

Глава седьмая Неожиданные постояльцы

КАК ОНИ КО МНЕ ПОПАЛИ
После пожара в Берлинском зоопарке в живых осталось очень мало содержавшихся там ценных животных. А тех, что уцелели, надо было срочно куда-то расселить. И тогда директор Берлинского зоопарка обратился ко мне с просьбой приехать и забрать к себе домой хоть кого-то из выживших животных. Как я мог ему отказать?

В своем доме я мог предоставить этим «погорельцам» два помещения в цокольном этаже, где прежде содержал своих ручных волков. Директор после минутного раздумья — кого в первую очередь спасать? — решил так:

— Возьмите, пожалуй, Муши, нашего пятилетнего орангутана.

У бедняги теперь не осталось ни отца ни матери, и он совершенно растерян. Мы пока засунули его в деревянный ящик из-под холодильника, и я не знаю, как он это перенес — нам некогда было даже взглянуть на него ни разу за целый день.

Хорошо, я согласен забрать ящик с орангом. Но как перевезти — вот в чем вопрос. У зоопарка своего автотранспорта больше нет. Но я знаю, что мой сосед, мастер-каменщик, в нужный момент всегда готов прийти мне на помощь. Вот и на сей раз его пикап с прицепом вскоре подъезжает к воротам, и мы втискиваем в кузов громоздкий ящик с орангутаном. В перевернутую проволочную мусорную корзину мы засовываем самого ценного попугая — черного австралийского какаду. Служитель приносит в коробке еще одну редкость: красноголового шлемоносного какаду. Еще много лет назад, когда его приобрели, он стоил баснословно дорого: свыше двух тысяч марок!

Мы уже собрались отъехать, как вдруг снова прибежал взбудораженный директор:

— Не могли бы вы взять еще двух шимпанзе — Ову и Бамбу? Мы их временно заперли во внутренней клетке павианника, но там сильно дует — окна ведь все выбиты.

Я знал, что директор любит этих двух обезьян, он собственноручно привез их детенышами из Камеруна. Но я колеблюсь, потому что знаю, что такое половозрелый самец-шимпанзе. Мне еще ни разу не приходилось слышать ни об одном вполне ручном и обходительном самце-шимпанзе. Те обезьяны, что выступают в цирках и варьете, всегда только самки или самцы-подростки. Но директор успокаивает меня:

— Они ведь еще совсем молоденькие, им всего восемь или девять лет! Половозрелыми стали лишь совсем недавно, ну честное слово, коллега, чего вы опасаетесь? Вы ведь уже не раз имели дело с этим «товаром» и знаете, как с ними справляться! Хоть Бамбу иной раз и принимается танцевать свои «воинственные танцы» и задирать кого-нибудь, но, ей-богу, пока это все носит дружеский характер, он просто шутит, хочет, чтобы с ним поиграли. А старая наша Титина теперь мертва, остались только эти двое, жалко, если и они погибнут, уж больно славные ребята!

Ну что делать? Приходится погрузить еще один ящик с Овой и Бамбу на прицеп, и только после этого мы отъезжаем.

В то ноябрьское утро ни одному из служителей зоопарка некогда было нас сопровождать — там сейчас дорога каждая пара рук. Что ж, придется справляться самим. Моросит мелкий противный дождик, и мы натянули поверх ящиков с обезьянами брезентовый полог. Он спускается и на открытую зарешеченную стенку транспортного ящика с шимпанзе — чтобы предохранить их от сквозняка. Однако время от времени высовывается длинная черная рука и решительно отодвигает полог в сторону — это Бамбу хочет знать, что происходит. Два черных лица затаились там за решеткой и озабоченным взглядом всматриваются в пролетающие мимо улицы и дома.

Когда мы подъезжаем к дому, то выясняется, что громадный транспортный ящик не пролезает в узкий пролет лестницы, ведущей в цокольное помещение. Коротко посовещавшись, приходим к выводу, что другого выхода нет: я хватаю цепь, свисающую с ошейника Бамбу, моя жена — ту, к которой привязана Ова, и — хоп! — решетка кверху, и обезьяны на воле! Обе черные согнутые фигуры покорно, вперевалочку, следуют за нами сначала по дорожке сада вниз по лестнице, а потом в открытую дверь клетки — их нового жилища. У нас прямо гора с плеч. Ведь мы заметили, как служитель нам вслед удрученно покачал головой:

— Лишь бы все обошлось благополучно! За Бамбуто теперь совершенно нельзя поручиться — прямо псих какой-то стал!

И действительно, есть чего опасаться: Бамбу вырос среди людей, нисколько их не боится и не ставит их ни в грош…

Но, как выяснилось, рано мы обрадовались, что обезьяны надежно упрятаны в клетку! Точно так же спокойно и уверенно, как они только что зашли в свое новое жилище, они в следующее же мгновение просунули руки сквозь решетку и, отодвинув со знанием дела задвижку, вышли на волю. Да, это не волки — с теми никогда ничего подобного не происходило! Я грозным голосом приказываю им вернуться назад. Ова слушается. Но Бамбу — нет. Шерсть на его плечах и руках поднимается дыбом, он принимается раскачиваться из стороны в сторону, словно боксер на ринге, в бешенстве пинает ногой здоровенный чемодан, стоящий неподалеку, а затем внезапно бросается на меня и кусает за ногу. Мне не остается ничего иного, как обороняться пинками, потому что в спешке я не захватил с собой даже палки; следуют еще два укуса: за коленку и за надбровье левого глаза. Наконец кто-то протягивает мне через щелку в дверях бельевую скалку (ничего другого, очевидно, в этой суматохе найти не удалось), и я с размаху ударяю ею буяна по голове. Тогда он вдруг сразу приходит в себя, садится на чемодан и просяще протягивает руку моей жене. Теперь он разрешает ей без малейшего сопротивления отвести себя снова в клетку. На сей раз мы уже умней и тут же вешаем на задвижку висячий замок. Уф-ф!

Что же мы имеем в результате? Рану на лбу, синяк на ноге, вырванный клок на коленке старых брюк.

А Ова и Бамбу тем временем изучают свое новое жилище. Это клетка, состоящая из двух отсеков. Каждое отделение имеет свою дверь наружу, и меж собой они тоже соединены задвижной дверкой, которую снаружи можно за проволоку приподнять кверху. Дощатый пол клетки приподнят над цементным полом помещения примерно на полметра. Не один волк уже ночевал у меня в этом надежном убежище. Окажется ли оно столь же надежным для наших новых постояльцев? Ова моментально обнаружила выдвижную дверцу и с ловкостью специалиста, приподняв ее кверху (а весит эта железная штуковина немало!), переползла в соседний пустой отсек. Волкам такая возможность никогда и в голову не приходила! Ничего не поделаешь: приходится мне закрепить дверцу еще второй проволокой так, чтобы она приподнималась лишь на очень незначительное расстояние, через которое можно просунуть плошку с едой, но нельзя удрать.

А мои новые жильцы тем временем, словно два профессионала, продолжают обследовать клетку. Нашли непрочно закрепленный прут в решетке и повисают на нем по очереди всей тяжестью тела, пытаясь его расшатать. Ова, словно опытный карманник, вытаскивает у меня из кармана халата клещи и тут же засовывает один их конец в замок, пытаясь его открыть. Но убедившись, что ничего не получается, защемляет их между двумя прутьями решетки и пытается использовать в качестве рычага. Когда я присаживаюсь возле клетки с сигаретой в зубах, Ова бесцеремонно вынимает ее у меня изо рта и с невозмутимым видом курит ее сама. Дым она при этом выдыхает, словно настоящий курильщик: то через рот, то через нос, и видно, что это занятие доставляет ей явное удовольствие. Когда сигарета нечаянно выпадает у нее из мундштука, она осторожно подбирает ее, стараясь не обжечь пальцы, и ловко засовывает назад, притом именно тем концом, каким надо. Обе обезьяны самостоятельно расстегивают на себе ошейники и по моему требованию протягивают их мне через решетку вместе с пристегнутыми к ним цепочками.

Теперь, успокоившись, я имею возможность разглядеть их повнимательней. У Овы иссиня-черное лицо с веселыми и лукавыми карими глазками, два ряда безукоризненно здоровых зубов сверкают завидной белизной. Она значительно хитрей и ловчей своего супруга. У Бамбу лицо гораздо светлей, и, когда на него не находят приступы буйства, он вполне добродушен и даже несколько ленив.

Оба умеют от души радоваться и смеяться (особенно когда видят, что им несут что-то покушать). Вскоре они уже усвоили часы кормежки и терпеливо ждут, сидя на корточках возле раздвижной дверцы. Завидя человека, спускающегося по лестнице с подносом, они встречают его дружным «ух, ух, ух». Ова берет Бамбу за руку, и они вместе танцуют радостный танец, нежно при этом покусывая друг друга и громко смеясь. Потом они поспешно и услужливо приподнимают заранее дверцу, ведущую в соседний отсек, через которую им должны просунуть плошки с едой. Но мы заставляем Ову сначала принести и отдать нам пустую посуду, оставшуюся от предыдущей трапезы. Я узнал от зоопарковского работника, обслуживавшего обезьянник, что она этому обучена. Однако в первые дни своего пребывания у нас Ова не очень-то соглашается это делать. Но мы до тех пор не даем ей желанных наполненных плошек, пока она нам не отдаст пустых. Вот так. Ест Ова жадно и быстро, Бамбу же берет свою плошку осторожно обеими руками и уносит ее куда-нибудь в дальний угол. Идет он выпрямившись, на двух ногах. Едят они часто словно дети, со всякого рода баловством: сначала объедается внешний край каши, затем слизывается верхний слой или, наоборот, плошку осторожно наклоняют так, чтобы нижний слой переместился наверх. Бамбу охотней всего съедает свою порцию, лежа на боку и крепко придерживая посудину согнутой в локте рукой.

Что касается молоденького орангутана Муши, осиротевшего за одну ночь, то тот всего на свете боится. Никак не может освоиться с новой обстановкой. Его ящик установлен в том же помещении, крышка отперта, но никто оттуда не появляется. Во всяком случае, когда я стою рядом. Стоит мне отойти на пару шагов, крышка осторожненько приподнимается на самую малость, и высовывается рыжая волосатая ручка и такой же рыжий хохолок на голове. Если я делаю попытку приблизиться — хлоп! — крышка тут же захлопывается, и лесной чертенок исчезает в ящике. Не удается его вытащить оттуда и силой — он намертво упирается длинными руками и ногами в стенки, цепляется за перекладины, и оторвать его нет никакой возможности. Но проходит время, и Муши уже не закрывает каждый раз крышку своего жилища, когда я ее открываю. Более того, девочка-орангутан принимается дразнить меня, даже заигрывает со мной, хватает за руку и тащит к себе. Я каждый раз заново дивлюсь железной хватке этих маленьких цепких ручек. Во время игры она то и дело пробует запихнуть мои пальцы в свой смеющийся, широко разинутый рот, но я ей пока еще не полностью доверяю и поэтому каждый раз резким рывком отдергиваю руку. После чего она серьезно и вдумчиво начинает обнюхивать свои пальцы, которыми только что за меня держалась. Есть у Муши и другие игры: например, защемить мою руку между щекой и плечом или протянуть мне пучок сена в надежде, что я брошу ей его на голову — обезьянке это почему-то очень нравится; она все снова и снова протягивает мне пучки сена, но, расшалившись, начинает уже разбрасывать их по комнате, а это мне совсем не к чему — лишняя уборка.

Охотно Муши дразнит нашу собачонку Питта — карликовую таксу. Она забрасывает пса сеном из своего ящика, лупит по нему шнурком, плюет в него через решетку. Но стоит мне взять Питта на руки и подержать над ее клеткой, как выясняется, что они друг друга боятся: такса, которая только что так храбро облаивала обезьянку, замолкает и вся напрягается от страха, а та забивается в дальний угол, опускается там на четвереньки и, забавно надувая щеки, плюется и издает своеобразное хрюканье.

Когда меня нет в комнате, Муши явно совершает более длительные вылазки, потому что в сене, которым выстилается ее ящик, я нахожу все, что за последнее время было утеряно: одежные щетки, ключи, инструменты, собачьи плетки, расчески и т. д.

Но меня все время мучает сознание, что с Бамбу мне приходится общаться только через решетку. Мне это ужасно неприятно, а ему наверняка тем более. Кроме того, мне праздновать труса перед ним постыдно: во мне как-никак метр девяносто, а в нем от силы полтора метра! Неужели же я не справлюсь с этим бузотером? Не сумею его заставить подчиниться?

Итак, я вооружаюсь толстой палкой и собачьей плеткой, открываю дверь в клетку и готов к поединку. Завидя это, Бамбу тоже становится «в позицию»: он опускается на четвереньки, слегка опираясь на подогнутые пальцы рук, плечи его прямо на глазах становятся вдвое шире, потому что черная шерсть на них встает дыбом. (Удивительно похоже на то, что происходит с нами! Ведь от бешенства, страха или восторга у нас тоже пробегает озноб по спине и плечам, мы покрываемся «гусиной кожей», которая заставляет вставать нашу скудную растительность дыбом.)

Итак, Бамбу готовится со мной сразиться. Он нервно чешет ногтями левой руки вздувшийся бицепс правой, и наоборот. Это типичный для самца-шимпанзе жест, которым он демонстрирует злобу и нетерпение. Твердые серые ногти скребут по грубой, жесткой шерсти, издавая звук, напоминающий потрескивание электричества. Глаза его загорелись коварным огнем, лицо исказила дьявольская гримаса. Следует прыжок прямо на меня, который я едва успеваю отразить своей палкой. Еще и еще раз. Теперь он уже взбудоражил себя не на шутку, разбегается и бодает меня в живот своим твердым обезьяньим черепом, да так, что я отлетаю в сторону, не успев попасть по нему своей дубинкой. А он тут же кусает меня за икру ноги, проносится мимо меня в комнату, сбивает там с ног мою жену и прыгает по ней, исполняя воинственный танец. Я вскакиваю, бросаюсь за ним вслед, он подпрыгивает и кусает меня в бровь, точно в то же самое место, как в прошлый раз, затем отскакивает от меня, врывается в свою клетку, захлопывает за собой дверь и, тяжело дыша, устремляется в самый дальний угол. Ни одним ударом я не смог себя защитить, до того молниеносно, с необыкновенной обезьяньей сноровкой все это было проделано.

Когда я его окликаю, он подходит к решетке и, устало привалившись к ней, протягивает мне руку, а затем со знанием дела и с большим интересом исследует мою рану, только что им же самим нанесенную. Она основательно кровоточит (несколько дней я хожу с отечным глазом), но заживает быстро и довольно безболезненно. Лишь маленький, почти незаметный шрам остается на память об этом неприятном происшествии…

У Бамбу вообще, я бы сказал, «спортивная», благородная манера бороться. Казалось, только что он еще весь кипел от негодования и злобы и охотней всего разорвал бы меня на части. А уже пару секунд спустя он горит желанием залечить мои раны и готов снова дружить со мной как ни в чем не бывало. Разве мне в таком случае можно оставаться злопамятным? Конечно же нет. Ведь он при всей своей вспыльчивости, в сущности, отличный, добрый малый. Так что я надеюсь, что мы с ним еще найдем общий язык…

БАМБУ, ОВА И МУШИ
— Во время своих дальних поездок по Камеруну, по его дорогам, проложенным сквозь девственные леса, я внимательно рассматривал в каждой деревне людей и животных, — так рассказывал мне директор Берлинского зоопарка историю приобретения Бамбу и Овы. — Внезапно на пороге одной из глинобитных хижин я заметил греющегося на солнце детеныша шимпанзе. При приближении нашей машины он тотчас же исчез в глубине темной хижины. «Стойте! Стойте!» — закричал я водителю, заскрипели тормоза, мы выпрыгнули из машины и бросились к той хижине, где я увидел шимпанзе. Детеныш оказался самцом, весом примерно восемь килограммов, в безукоризненной форме, только несколько грязноватый. Привязан он был за затянутый вокруг бедер пояс из нервущихся прочных волокон какого-то растения.

Начались обычные для этих мест торги, предшествующие каждой купле-продаже. Когда после долгих переговоров мы наконец ударили по рукам, владелец обезьянки потребовал с нас еще в придачу «даш», своеобразную премию в виде сигарет и дешевых цветных бус. После этого я взял детеныша на руки и вышел с ним из хижины. В это время из-за угла откуда ни возьмись выскакивает обезьяна — красноголовый мангобей, которого тоже, по-видимому, приручили и держали в качестве домашнего животного. Ловким движением отец семейства хватает его за шиворот и сует мне в руки в качестве «чаевых». Так что мы расстались очень довольные друг другом.

Наш маленький шимпанзе оказался очень славным малым, веселым и озорным. С нами очень быстро подружился и нисколько не горевал о прежней жизни. Часто он забирался на какое-нибудь дерево и не желал оттуда слезать. Никакие уговоры не помогали. Лишь проголодавшись и увидев у нас в руках что-нибудь вкусненькое, сорванец наконец спускался вниз. Но никогда он не ожесточался. Его темные глаза на светлокожей мордашке смотрели на нас доверчиво и без малейшей фальши. Мы дали ему благозвучное имя Бамбу, которое на языке племени яунде означает шимпанзе. Через день после того, как мы приобрели Бамбу, нам обещали раздобыть еще второго детеныша шимпанзе. От одной старой женщины я узнал, что в деревне, расположенной в пяти километрах от того места, где мы разбили лагерь, живет хорошенький маленький шимпанзе. Уже спустя несколько минут наша машина остановилась возле указанной хижины; действительно, перед дверью сидела пузатенькая обезьянка весом примерно семь килограммов, на сей раз женского пола. Первоначальное смущение и недоверие по отношению к чужим дядям улетучилось удивительно быстро. Обезьянка позволила себя тщательно осмотреть и даже добровольно открыла рот, чтобы показать зубы. Сидящие в хижине на корточках пять женщин с нескрываемым любопытством и удивлением следили за всеми нашими манипуляциями. Наконец появился седовласый старик с белыми усами на черном лице и принялся с нами торговаться. Договорились мы на сей раз довольно быстро. Получив свой «даш» и явно считая нас форменными идиотами, женщины хихикали и улюлюкали нам вслед.

Второго детеныша мы назвали Ова. Эта была нежная и привязчивая маленькая девочка-шимпанзе, которая лучше всего чувствовала себя у нас на руках. Она охотно сидела у кого-нибудь на закорках, уцепившись ручонками за рубашку. Все, что бы я ни делал, привлекало самый живой интерес обезьянки. Когда я менял кассеты в своей камере, она с таким вниманием и упорством следила за каждым моим движением, что начинало казаться, будто она что-то в этом понимает. А когда я садился обсудить планы наших дальнейших действий с инспектором Мезге, она тут же к нам подсаживалась, как бы желая принять участие в беседе, и переводила взгляд с одного говорящего на другого… — так закончил свой рассказ директор Берлинского зоопарка.

Потерпев фиаско с Бамбу, я решил подружиться сначала с Овой. Служитель зоопарка предупреждал, что и она не прочь куснуть, если что не по ней. Я поднимаю кверху дверцу между двумя отсеками клетки, пропускаю Ову в пустой отсек и снова опускаю дверцу. Вот так. Теперь обезьяны надежно отделены друг от друга. Затем я, вооружившись плеткой, захожу в клетку к Ове. Она явно побаивается плетки, ведет себя очень послушно и безоговорочно выполняет все мои команды. Тогда я присаживаюсь рядом с ней, и она принимается гладить меня ладонью по лбу и по волосам. Жгучий интерес вызывает у нее пластырь, которым я заклеил рану на брови — подарочек от ее муженька Бамбу. Она старается его аккуратноотлепить, но я ей не даю этого сделать. Тогда ее внимание переключается на мой нос. Она зажимает его между двумя большими пальцами рук и старается «выдавить», как это делают с чем-то вроде фурункула. Поскольку у шимпанзе совсем плоские, маленькие носы, Ова, по-видимому, принимает мой достаточно крупный розовый нос за какой-то болезненный нарост, требующий медицинского вмешательства. В доказательство моего предположения она берет мою руку и тянет ее к своему плоскому носику. По моей просьбе она с готовностью протягивает мне одну за другой свои руки и ноги и позволяет их внимательно осмотреть. А когда она осторожно приподнимает пальцами мои веки и разглядывает глазное яблоко, я считаю себя вправе проделать то же самое с ней. У вошедшей следом за мной в клетку жены ее особенно заинтересовала юбка. Она даже пробует под нее залезть.

Ова явно намеревается выйти из клетки, но я этого еще побаиваюсь и кричу: «Ко мне!», не зная, что такая команда означает для нее совсем другое. Не успеваю я очухаться, как увесистое животное уже уселось ко мне на закорки и крепко ухватилось за шею, чтобы не упасть. Вот так номер! Должен признаться, что с непривычки ощущать страшную челюсть так близко от своей шеи все же неприятно! К счастью, по команде «уходи» она тотчас же послушно слезает.

Ова отъявленная плутишка и хитра как бес. Когда моя жена делает уборку в помещении, где стоят клетки, и при этом невольно подходит слишком близко, Ова быстрым движением хватает ее за юбку и притягивает к решетке. Тут уж никакая ругань и никакие команды не помогают; хитрая бестия широко разевает рот и смеется от души! А потом она внезапно отпускает юбку, так что пленница с размаху отлетает к противоположной стене и садится на пол. Радости нет конца! Карликовой таксе, кобельку Питту, она протягивает сквозь решетку указательный палец, а когда тот с любопытством начинает его обнюхивать, дает ему основательный тычок в нос, так что собачка аж взвизгивает. А Бамбу, чтобы напугать таксу, иногда рывком бросается к решетке и начинает барабанить костяшками пальцев по доскам пола.

Чтобы немножко развлечь Ову, я протягиваю ей сквозь прутья клетки палку. Она с готовностью за нее хватается и, уперевшись ногой в решетку, тянет к себе. Так мы некоторое время играем в «перетягивание каната». Потом я внезапно отпускаю, и Ова, совершив кульбит через голову, отлетает к задней стенке клетки. Но шутки она понимает, не обижается и снова протягивает мне конец палки. На сей раз палка легла на железную перекладину решетки, и обезьяна, усевшись на свой конец, предлагает мне покачать ее на качелях. Качается она с большим восторгом. Потом вдруг вскакивает, вырывает палку у меня из рук и тычет ею в собак, подбежавших посмотреть на наши развлечения.

На дверях цокольного помещения прибита вешалка, на которой на достаточном расстоянии от клетки висят разные вещи: рабочий халат, плетки, цепочки, ошейники. Когда моя жена в одно прекрасное утро входит в комнату, дверь оказывается пустой — на ней ничего уже не висит, а все имущество обнаруживается в клетке у Бамбу с Овой. А клетка, между прочим, заперта! Как же эта банда изловчилась снять все вещи и втащить их к себе, спрашивается? Потом мы поняли как. Оказывается, они сняли у себя перекладину для сиденья и, просунув сквозь решетку, сбросили с ее помощью все висевшие на вешалке вещи на пол. Затем, используя ту же перекладину, «выудили» их, подтаскивая постепенно к клетке. Ничего не скажешь — дело не из легких, и наверняка это выдумка шустрой Овы. Никакие приказания и просьбы жены не помогают: Ова ни за что не желает вернуть мой халат. Только несколько гвоздей она вытаскивает из его кармана и великодушно протягивает «просителю». Она уж было собралась разорвать его пополам, так, как сделала это недавно с половиком, который ей удалось затащить в клетку. Но тут, к счастью, подоспевший Бамбу отнимает у нее халат, обследует сначала все карманы, отстегивает пряжку на хлястике, а потом заворачивается в него и укладывается в нем спать.

Если я приношу корм и неосторожно подсовываю под дверцу одновременно два лотка, Ова старается поскорей схватить один их них первой. Она не желает уступать его своему супругу. А тот в таких случаях сразу начинает «психовать» (по выражению его служителя). Он принимается танцевать свой воинственный танец, стуча руками и ногами об пол, да так, что все кругом сотрясается, лупит по Ове кулаками, старается укусить. Ова при этом изо всех сил пронзительно кричит, однако не сопротивляется, принимая «мужнины побои» как должное. Потом она подходит к решетке совсем сникшая и показывает мне следы побоев.

Бамбу бушует по нескольку раз в день, как и положено самоутверждающемуся здоровому взрослому самцу. Но мои волчьи клетки не приспособлены для такого бурного раскачивания, и крепления в стене уже начинают подозрительно расшатываться от безумных прыжков тяжеловесного силача. Чтобы усмирить его и прекратить один из его ужасных ритмичных воинственных танцев, я решил пригрозить ему железным прутом. Но стоило мне только появиться возле решетки со своей железякой, как у меня ее молниеносно выхватили. Обезьяна схватила ее в свои громадные лапищи и в диком бешенстве сгибает в дугу — я вижу, как набухают бицепсы под кожей, покрытой черной шерстью. И ей это действительно удается, словно цирковому силачу! Но на этом гнев Бамбу иссяк; он подходит к решетке и протягивает мне губы для поцелуя. Только что готов был разорвать меня на части и — смотрите-ка — сменил гнев на милость! Я пользуюсь случаем и быстренько обследую руками его челюсть. И он совершенно миролюбиво позволяет мне засовывать пальцы ему в рот. Ничего не скажешь, хороший он парень, этот Бамбу!

У Овы, когда она внезапно с силой швыряет свою алюминиевую миску о стенку или размахивает палкой во все стороны, — это обычно лишь озорство. Женщинам она палку ни за что не соглашается отдать, привыкла к властным мужским голосам, подающим команды, так что меня слушается с полуслова. Однако штопор, который она взяла у меня из рук, слишком пленяет ее воображение — эдакая чудесная вещица! И она ни за что не желает с ним расстаться. Я грожу, ругаюсь — никакого впечатления. Потом я вижу, как она незаметно бросает его сквозь щелку в задвижной дверце в соседнее помещение. Когда я разражаюсь громкими проклятиями, она скоренько приподнимает дверцу, просовывает под нее свою длинную руку, выуживает назад штопор и подает его мне. Ова такая девочка, которую следует воспитывать в строгости.

Теперь о Муши, осиротевшем бедняжке орангутане. Она все еще не хочет покидать при нас своего убежища. Но ведь надо же и у нее прибраться. Я переношу ее ящик в пустующий отсек двойной клетки с шимпанзе. Жду, когда маленький орангутан наполовину высунется из своего ящика, вытаскиваю его и захлопываю крышку ящика. Так. Теперь оба отсека заселены. А это вносит новые трудности. До сих пор мы на время уборки перегоняли Ову и Бамбу в соседний отсек, а опустевший выметали и мыли. Теперь для этого приходится сначала выпускать Муши из ее отсека в комнату. Муши, как все орангутаны, привыкла больше лазать по деревьям, чем пребывать на земле, в то время как шимпанзе и гориллы больше передвигаются пешком. Вот она и здесь, будучи выдворена из клетки, цепляется за нее с наружной стороны и, словно по шведской стенке, ползает по ней взад и вперед. Но это в свою очередь раздражает соседей-шимпанзе, и они стараются стукнуть ей кулаком по пальцам рук или ног.

Те, у кого имеются маленькие дети, которые ведут себя медлительно за едой, выматывая все нервы окружающим, нашли бы у этой зверюшки много общего с ними. Ова и Бамбу берут бутерброд нормальным образом, в руку, и откусывают от него по кусочку, как это и полагается приличным особам, живущим уже более восьми лет в Европе, да еще в Берлине. Муши же съедает сначала все то, что лежит сверху, а потом уже медленно и задумчиво заправляет в рот остальное. Суп или кашу она вообще самостоятельно есть не желает: кормите ее с ложечки, видите ли! Так она привыкла. Первые несколько глотков проходят гладко. Но затем рот за щеками наполняется все больше и больше. Начнешь ее понукать, она открывает рот и показывает, какой запас провианта у нее там уже накопился. Ей-богу, прямо хоть начинай уговаривать: «Ну еще ложечку за папу, а еще одну — за маму»… Но несмотря на то, что Муши «погорелец» и что она была общественной собственностью и радостью всех берлинцев, тем не менее я занятой человек и у меня нет времени для ухода за «обезьяньими младенцами». Когда Муши пьет из чашки, она любит набрать полный рот, выплюнуть все назад в чашку, а потом снова выпить. Пока в ее клетке идет уборка, она, ползая по комнате, крадет все, что только можно украсть, чтобы потом запрятать у себя в сене. Как-то она нечаянно разбила оконное стекло, очень обрадовалась осколкам и, набрав их полную горсть, начала прыгать с ними по комнате. Взять себя на руки малышка не дает. Словно клещами, она хватается всеми четырьмя «руками» за решетку своей клетки, и даже крепкому мужчине не под силу ее оторвать. Угрожая кому-нибудь, Муши смешно надувает щеки и издает своеобразное хрюканье; от страха же она пищит.

Через весь отсек клетки, в котором поселили Муши, я протянул канат, и она, довольная, непрерывно на нем зависает, достает своей длинной рукой с пола пучки соломы и бросает их сквозь прутья клетки Ове. А та по одной соломинке возвращает ей их обратно. Есть у Муши еще одна особенность: она плюется. Причем довольно метко. Как-то раз она плюнула даже в меня. Но служители зоопарка очень просили не отучать ее от этой дурной привычки, потому что «посетителям это ужасно нравится».

Так что и радость и горе мне с этими постояльцами. Однако пока я еще не решаюсь выпускать Бамбу и Ову из клетки, а им ужасно хочется, они дают мне понять это ежедневно, да мне и самому их жалко — сидят там, как узники, взаперти. Я обдумываю, как с ними поступить, а они в это время обдумывают, как им вырваться из заточения, и, как вы дальше увидите, небезуспешно. Их хитроумие доставит нам еще немало хлопот и волнений.

КАК ВЕРНУТЬ БЕГЛЕЦОВ В КЛЕТКУ?
Из-за находчивой Овы, которая непрестанно все кругом исследует, развинчивает и расшатывает, я для перестраховки пристегиваю короткую цепочку с карабином к задвижной дверце, разделяющей отсек Муши от шимпанзиного, и обматываю ее конец вокруг прутьев клетки. Пока я манипулирую цепочкой, ко мне внезапно подскакивает Ова и вырывает конец цепочки у меня из рук. Она проделывает это дважды, так как в голове у нее постоянно одни только шалости. На третий раз я заранее хватаю цепочку крепко обеими руками, и, когда Ова, несмотря на мой запрет, снова за нее берется, я резким рывком выдергиваю ее у нее из рук. Дважды мне приходится повторить этот педагогический прием, после которого Ова сидит и озабоченно разглядывает свои ссадины на пальцах. Больше она никогда уже не пытается дернуть за цепочку, когда я ею манипулирую. Но именно только я. С моей женой она позволяет себе и дальше подобные выходки.

Разумеется, карабин не мог не привлечь самое пристальное внимание любопытной обезьяны, не разжечь ее исследовательскую страсть. И разумеется также, что в один прекрасный день она защемила в нем себе палец. Все старания высвободиться из проклятых тисков терпели неудачу. Завидя мою жену, Ова тут же указала ей на свой несчастный палец и терпеливо перенесла его довольно болезненное высвобождение из карабина. Когда черный палец наконец освободился, обезьяна серьезно со всех сторон осмотрела его и больше не дотрагивалась до карабина… но только в течение нескольких дней.

А вот следующий эпизод. Моя жена одна дома — убирает в клетке у Муши. Внезапно она замечает, что Ова уже не у себя в клетке, а разгуливает по комнате! (Оказывается, она забыла запереть висячий замок и он просто болтался на открытой дужке!) Надо поскорей выскочить из комнаты, пока Бамбу, этот бузотер, который уже дважды на нас нападал, не сообразил тоже выбраться наружу. Но поздно: вот он уже вышел из клетки и занялся шкафчиком с инструментами — сбрасывает их с полок на пол. Поскольку он так углубился в свое занятие, моей жене удается за его спиной благополучно проскочить к выходу и задвинуть тяжелый засов на дверях. Она хотела захватить с собой и Муши, но эта упрямая глупышка, конечно, как всегда, железной хваткой уцепилась за свою клетку.

Удрать на улицу беглецы не могут, потому что окно прочно зарешечено железными прутьями, погнуть которые не под силу даже льву. Но и в самом подвальном помещении они могут натворить Бог знает что! В «глазок» видно, как Ова развинчивает задвижку печной дверцы (а печка топится!) и осторожно вытаскивает еще тлеющие головешки, беря их за черный обугленный конец, и раскладывает на цементном полу. Вместо них она засовывает в печку кнут. Затем ее внимание привлекает настенная лампа. Заботливо, со знанием дела, обезьяна свинчивает с нее матовый стеклянный плафон, а затем вывертывает и электрическую лампочку. То же самое проделывается и с софитами, установленными здесь для фотографирования. Их тоже укладывают на пол. Затем Ова отправляется помогать Бамбу выгребать шкафчик с инструментами. Каждый пакет с гвоздями тщательно надрывается, и содержимое рассыпается по всему полу. Бамбу решает ускорить процесс выгрузки: хватает шкаф обеими руками, наклоняет его вперед, и весь скарб оттуда с грохотом высыпается на пол.

Муши, как всегда, захлопнула дверь своей клетки и с интересом следит за событиями. Эти двое сейчас слишком заняты и, к счастью, совершенно забыли про детеныша орангутана, но дверь в его клетку ведь не заперта, и они безо всякого могут туда проникнуть!

Но тут Ова обнаружила выключатель. Какое-то время она забавляется тем, что включает и выключает верхний свет, но вскоре ей это надоедает, она вырывает выключатель из стены, получает удар током и после этого больше электропроводкой не интересуется.

Тем временем я уже вернулся с работы и увидел в «глазок» весь этот разгром. А между прочим, уже вечер, темнеет, но в подвальном помещении свет зажигается только изнутри. В темноте же я ничего не смогу предпринять. Однако нельзя же оставить Муши на всю ночь наедине с этими двумя разбойниками! А кроме того, и печку необходимо растопить заново. Значит, действовать надо быстро, но как?

Пока мы совещаемся, раздается звонок у входной двери. Открываем и видим знакомую супружескую пару с букетом в руках. Этого еще не хватало! Мы и забыли в такой суматохе, что пригласили их в гости! Не успевают они опомниться, как мы заталкиваем их вниз по подвальной лестнице — они должны будут покараулить за дверью, пока мы будем разбираться со своими беглецами. Я приношу недавно приобретенный пугач, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что у него такой тугой курок, что спустить его можно, только нажимая изо всех сил обеими руками! Черт бы его побрал! В сердцах отбрасываю его в сторону. Совещаемся снова. В «глазок» видно, как Бамбу сооружает себе из моего плаща спальное ложе под окном и собирается там улечься. Я открываю дверь и зычным голосом приказываю ему отправляться «на место». Никакого впечатления. Тогда я начинаю забрасывать его коробками из-под яиц, но это приводит лишь к тому, что шерсть на нем встает дыбом и он принимается плясать свой воинственный танец. Он поднимает тяжеленный транспортный ящик, в котором перевозили Муши, и с грохотом швыряет его об дверь, за которой я, разумеется, уже благоразумно скрылся. Потом он разбегается и изо всей силы наваливается на дверь, и так несколько раз подряд. Чтобы было легче открывать и закрывать дверь, я запер ее только на один засов (вообще-то их здесь три), и при каждом ударе тяжелого тела об нее она сверху опасно прогибается наружу. Жена моя, которая прильнула к «глазку» и наблюдает за действиями обезьяны, получает ощутительный удар по носу и вскрикивает от боли — ведь известно, какое болезненное место переносица. Наш гость отпускает по этому поводу ехидное замечание вроде того, что «не было у бабы хлопот, купила порося…». Ну что же поделать — любовь к животным не каждому понятна.

Еще раз посовещались. Так дело явно не пойдет. Надо менять тактику. Нужно хотя бы Муши обезопасить от этого буяна. Ведь она последний орангутан в Берлинском зоопарке. А оранг еще и раньше стоил очень дорого! Теперь же ему вообще цены нет.

Итак, пока Бамбу снова орудует у окна, я быстро врываюсь и в два прыжка подскакиваю к двери, ведущей в отсек Муши. Хлоп — и я уже внутри и запираю за собой клетку. Теперь каждый раз, когда Бамбу проносится мимо меня, чтобы с размаху кинуться на входную дверь, я отвешиваю ему чувствительный удар палкой по спине. Ему это явно не нравится, и на третий раз он уже прекращает свои атаки и садится на мой плащ, расстеленный возле окна. Не спуская с него глаз, я затаскиваю в клетку транспортный ящик, чтобы запереть в него Муши. Я глажу, умоляю ее — все напрасно. Не хочет. Тогда я отвешиваю ей пару пощечин (она мне их никогда окончательно не простила!), но результат все тот же.

Мне не остается ничего другого, как постараться перебазировать Муши во второй отсек, более отдаленный от входной двери в комнату. Я знаю, что ее не устраивает мое общество и она охотно от меня избавится, поэтому осторожно выпускаю ее из клетки, и она действительно, как я и предполагал, цепляясь за наружную сторону решетки, перебирается в другой, дальний отсек клетки. По дороге, правда, ее замечает Бамбу и игриво хватает за ножку. Однако, когда она издает свой громкий писк и замахивается на него ручонкой, он великодушно ее отпускает. Бум! — и дверь соседнего отсека с треском захлопывается за маленьким орангутаном. Теперь все в порядке — можно приступать к дальнейшим военным действиям.

После переговоров «с дверной охраной» я в подходящий момент выскакиваю из клетки и скрываюсь за дверью. Теперь задача состоит в том, чтобы загнать Бамбу в передний, ближний к двери отсек клетки. Наш гость стоит наготове, держа в руках поливальный шланг. К дверям уже подтащили насос и ведро с теплой водой. Приоткрыв щелку в двери, целимся в Бамбу. Резкая струя воды поначалу производит на него сильное впечатление. Но у шимпанзе ведь нет врожденной водобоязни, и, опомнившись от первого испуга, Бамбу снова переходит в атаку: бросается на дверь с новой силой, а мы ее не успели еще даже запереть! Приходится втроем навалиться на нее снаружи, а гость наш, полюбопытствовавший, что делается внутри, и заглянувший в этот момент в «глазок», украшен теперь здоровенной ссадиной на носу и на время выбывает из игры.

Я меняю тактику. Пока Бамбу передыхает, сидя на корточках в дальнем углу комнаты, я быстренько заношу в клетку плошку со сладкой кашей. Проголодавшийся Бамбу тут же заходит в клетку, но не принимается есть, а берет плошку осторожно двумя руками и выносит ее наружу, ставит на подоконник и принимается преспокойно ужинать. А мне приходится ждать, пока он доест.

Тем временем наш раненый гость смазал пугач и он все-таки заработал. Ну что ж, попробуем так. Я начинаю забрасывать в клетку кусочки нарезанного яблока. Они столь малы, что выносить каждый из них наружу обезьяне на захочется. Бамбу и не выносит их, но, подбирая кусочки одной рукой, другой держится за дверь. Вот теперь надо действовать, если вообще хочешь надеяться на какой-нибудь результат. Я захожу в комнату и наступаю на Бамбу, держа наготове палку. Его лицо искажается, превращаясь в злобную маску, он начинает раскачивать дверь своей клетки взад и вперед. Тогда я поднимаю пугач и стреляю ему прямо в лицо. Он пугается, отскакивает назад, но все еще не сдается, а собирается на меня напасть. Еще один выстрел — и он наконец отпускает дверь, а я тут же ее запираю и навешиваю сверху висячий замок. Уф-ф!

Только теперь я вспоминаю об Ове, а она уже бежит ко мне, приветливо смеясь всем лицом, и обнимает меня. Наконец мы можем праздновать победу, а нашим гостям уже пора идти домой. Они впервые у нас в доме, но успели ознакомиться только с передней и лестницей в подвал. Мокрые и запачканные с головы до ног, а муж еще вдобавок с разбитым носом, они отправляются восвояси. Вот так им повезло.

Мы же с женой падаем без чувств в кресла и еще долго не можем прийти в себя. Мы ужасно боялись за маленькую Муши! Ведь взрослый самец-шимпанзе — очень опасное животное. Так, в Мюнхенском зоопарке жил один шимпанзе по кличке Юлиус, очень злобный и вспыльчивый. Когда он однажды удрал из клетки, только ручному слону удалось его загнать обратно. Одна из жен Юлиуса родила детеныша, и ее оставили вместе с ним в одном помещении. Юлиус проявлял себя долгое время как заботливый и нежный папаша. Черное «лесное страшилище» ласково брало малютку в свои огромные лапищи и даже помогало ему при его первых шагах по земле. Но однажды, когда он играл с малышом, мамаша потребовала его отдать. А он не пожелал. Маленькая семейная неурядица перешла в потасовку, и на Юлиуса накатил приступ необузданной злобы, характерной для половозрелых самцов. Он швырнул своего детеныша изо всех сил об стенку, и тот через два дня скончался из-за перелома основания черепа.

К чему самцам-шимпанзе эти приступы бешенства? А ведь в них есть определенный смысл: они должны способствовать тому, чтобы держать свое окружение в страхе. И они действительно этому способствуют! На воле, в местах их естественного обитания, самки с детенышами в таких случаях спасаются, залезая высоко в кроны деревьев, на более тонкие ветви, туда, где тяжеловесные самцы их не в состоянии преследовать. Наша Ова обычно залезает в такие моменты вверх по решетке и, скорчившись, висит там в каком-нибудь углу, вопя от страха душераздирающим голосом. Чаще всего Бамбу тогда беснуется внизу, не обращая на нее никакого внимания.

Когда у Овы насморк, она сморкается, зажимая пальцем попеременно то левую, то правую ноздрю. Когда я протягиваю ей свой носовой платок, она использует его именно так, как полагается. Потом прикладывает его мне к носу, чтобы я тоже высморкался.

Я бросаю кусок хлеба сквозь решетку, и Ова тотчас же прикрывает его ладонью. Но Бамбу уже увидел это и преспокойно вытаскивает хлеб из-под руки своей супруги. А та верещит что есть мочи, но сделать ничего не может. Если Бамбу намеревается что-то взять, Ова никогда не решается выхватить это у него из-под носа. Когда я подаю ей еду недостаточно, по ее мнению, быстро, она начинает издавать громкие вопли, следующие быстро один за другим и заканчивающиеся протяжным, на высокой ноте визгом. Такой же спектакль устраивается, если я дам что-нибудь одному Бамбу, а ей нет.

Но вот настает день, когда я решаюсь выпустить Ову из клетки и взять ее наверх, в жилые комнаты. Увидев, что я подхожу к ней с ошейником и цепочкой в руках, Ова бежит мне навстречу, вся сияя, и подставляет голову, чтобы мне было удобней застегнуть на ней ошейник. По дороге наверх она быстренько заскакивает в ванную комнату, кидает в воду сорванное с крючка полотенце и мимоходом крадет яблоко. Перед зеркалом в передней она испуганно отшатывается, но только на один миг, затем, не удостаивая его больше вниманием, тянет меня через открытую дверь в столовую. На всякий случай я убираю подальше фигурку «Присевшая» скульптора Кольбе, но забываю спрятать кое-что не менее существенное для нас — пакетик с выданным по карточкам маслом (недельный паек). Он не ускользнул от пытливых глаз Овы, и вот она уже запихивает его в рот.

Теперь надо ей показать, что меня она должна слушаться по крайней мере так же, как своего Бамбу! Я ударяю ее собачьей плеткой, она издает злобный визг, поворачивается и хочет на меня напасть! Я стегаю еще раз, и с нее довольно, она решает со мной не ссориться. Плача, возвращает мне надкусанный пакет масла, даже вытаскивает изо рта откусанный кусок и возвращает его мне! Должен сказать, что после этого инцидента мне никогда больше не приходилось наказывать Ову. Она слушалась меня с первого слова, даже с первого взгляда.

В комнате, лежа на ковре, мы с ней возимся, как два щенка. Я хватаю ее за ноги и кружу вокруг себя. Потом мы с женой хватаем ее за руки и за ноги и раскачиваем вверх и вниз так, как это проделывают и с маленькими детьми. Ова смеется, ликует, она счастлива безмерно. Разыгравшись, она прыгает мне на колени вниз головой и ногами попадает в лицо. Смущенно берет мою руку, а затем и подбородок в свой широкий рот, чуть придавливая великолепными, ослепительно белыми зубами.

Ова боится щекотки. Я чувствую, как ее сотрясает беззвучный хохот, когда я щекочу ей шейку под подбородком. Но справиться с ней совсем не просто — у нее ведь четыре «руки», которыми она отталкивает мои две. Когда я, уже совсем обессиленный, лежу на полу, она — бултых! — сваливается на меня с ближайшего стула и отпускает мне напоследок пару шлепков.

Но наконец и у нее иссякли силы. Ова присаживается возле меня на ковре, бережно убирает своей жесткой рукой мои волосы с разгоряченного лба и все снова и снова гладит по голове. При этом она причмокивает губами (точно так же, как это делают маленькие дети, когда исполняют что-то особенно старательно). Потом она расстегивает одну за другой все пуговицы на моем пиджаке и на рубашке, закатывает кверху рукава и брючины, исследует содержимое всех карманов.

Очень довольный, я отвожу ее наконец назад к Бамбу. Ова наверняка легко впишется в наш дом. А вот Бамбу? Как нам быть с Бамбу, ее вспыльчивым супругом?

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ОБЕЗЬЯНЫ ВСЕГДА «ОБЕЗЬЯННИЧАЮТ»?
К сожалению, «побеги» Овы и Бамбу на этом не закончились. Дело в том, что, как я уже упоминал, крепкие железные клетки, годами верой и правдой служившие моим подопытным волкам, не рассчитаны на силу, а главное, на изобретательность таких животных, как человекообразные обезьяны, в особенности на такого шалопая, как Ова, которая непрерывно только и занята тем, чтобы разыскивать слабые места в этой железной конструкции. В один прекрасный день дужка висячего замка оказывается согнутой: Ова раздобыла себе на пару часов, которые оставалась без присмотра, крепкую палку и, разумеется, тут же использовала ее в качестве рычага. В другой раз обе обезьяны вместе так долго и дружно трясли решетку, что крепления, соединяющие две решетчатые стенки клетки, постепенно расшатались и соскользнули вниз. В образовавшуюся щель и протиснулась наша предприимчивая парочка. Уже спустя час в цокольном помещении все выглядело так, словно кто-то бросил туда бомбу. Даже зацементированные в стене болты эти архаровцы умудрились вырвать! После этого мне пришлось специальными болтами укреплять всю стену.

Потом в отсеке у Муши, маленького орангутана, с одного бока отстал лист жести, которым были скреплены доски пола. Запустив туда Ову с Бамбу на время уборки их отсека, я еще подумал о том, что надо бы побыстрей прибить отставший конец листа к полу. Но Бамбу меня опередил, стремительно он подходит прямо к чуть загнутому листу, отрывает его еще дальше, приподнимает под ним одну-две доски, пропускает Ову проползти первой и вслед за ней выбирается наружу.

Питт и Мики, две карликовые таксы, в это время как раз находятся в комнате. С возмущенным лаем они сразу же скрываются под клетками. А шимпанзе, вооружившись железным прутом и шваброй, тычут ими туда, стараясь попасть в собачек. Под конец уже все, что не прибито и не спрятано, летит со свистом под клетки: половик, цепи, совок для угля, опилки, жестяные плошки, все, все. Обе партии явно в восторге от сражения, дым стоит коромыслом. Обезьяны хотя и заползают наполовину под клетки, но дальше пролезть не решаются, потому что Питт, несмотря на свой маленький рост, может обозлиться не хуже Бамбу и недавно прокусил ему руку до крови. А кроме того, самец-шимпанзе только тогда герой, когда на него накатывает приступ бешенства. Поэтому эти двое и не решаются протиснуться дальше в тесное «подземелье» к неистовствующим там собачкам.

В качестве следующей возможности побега Ова находит в решетке железный прут, который сверху оказался неприваренным. И сразу за дело. Она высвобождает верхний его конец из поперечной перекладины и сгибает его. Сначала она удовлетворяется тем, что чинит всяческое безобразие: ведь просунув свою длинную руку через образовавшееся отверстие, можно кого угодно замечательно напугать — разве не удовольствие для такого сорванца? Так я, например, стою спиной к клетке и вдруг меня сзади кто-то хлопает по плечу, а когда прохожу мимо, меня железной хваткой удерживают за штанину так, что я чуть не падаю. Расшалившись вконец, Ова разрывает юбку на моей жене пополам и из добытого куска сооружает себе нечто вроде чалмы. И только после моего сурового окрика она, плача, возвращает свою добычу владелице.

Приходится принимать срочные меры. Я звоню знакомому слесарю. Да, он готов прийти, но не раньше понедельника утром, то есть послезавтра. Но через два часа лихорадочной работы Ова и Бамбу отогнули уже и соседние два прута, расширив отверстие так, что в него пролезает голова, только плечи еще не проходят. Но тогда уже выезжает ко мне сам господин Ремм, владелец слесарной мастерской и любитель животных, собственной персоной. В ожидании его я пока могу через образовавшееся отверстие поближе пообщаться с Бамбу. Я подзываю его к решетке, просовываю в отверстие руку, заставляю открыть рот и показать зубы, обследую глаза, уши, все тело. Он в хорошем настроении и на все согласен. Более того, он тоже просовывает руку и гладит меня по голове точно так же, как это делает обычно Ова, пробует «выдавить» мой нос, только у него это получается погрубей. Он, в сущности, добрый малый, этот Бамбу!

Когда приходят мастер с помощником, Ова тут же стаскивает у парня шапку с головы. Мне приходится «стоять на часах», чтобы не подпускать обезьян к работающим слесарям. Но и издалека они безумно интересуются слесарной работой, и четыре темных глаза завороженно следят за каждым движением человеческих рук. С большим трудом удается при помощи слесарных инструментов разогнуть и выправить согнутые обезьяньими руками железные прутья. А в жарко натопленном «обезьяннике» приходится к тому же и изрядно попотеть. Когда прутья уже были установлены на прежнее место, их решили скрепить для прочности еще двумя шинами — прилаженными изнутри и снаружи и скрепленными меж собой болтами и гайками. А поскольку мы не можем зайти в клетку — Бамбу то и дело впадает в истерику от присутствия посторонних, — нам приходится каждый болт просовывать между двух прутьев вовнутрь, а оттуда вправлять в просверленное заранее отверстие в шине. Это очень утомительно и неудобно. Один болт падает на соломенную подстилку, и мы уже считаем его потерянным, но Бамбу подходит, подбирает его и протягивает нам. Мы роняем еще один, и тут Ова не только поднимает его, но и всовывает в нужное отверстие и заворачивает! Это нам сильно облегчило задачу. Теперь мы ей просто подаем болт за болтом, и она аккуратно вставляет их в отверстия.

Такому поведению обезьян только тот может не удивиться, кто знает этих животных лишь по разного рода рассказикам и считает поэтому само собой разумеющимся, что они всегда готовы все «собезьянничать». На самом же деле серьезные исследователи, изучавшие обезьян, и в особенности человекообразных обезьян, вовсе еще не пришли к единому мнению по этому вопросу. Большинство из них отрицает стремление обезьян повторять человеческие жесты и поступки. То, что в зоопарках обычно воспринимается как «обезьянничание», на самом деле таковым не является. Все дело в том, что вещи, которые в обиходе у нас, точно так же хорошо подходят существам, имеющим руки и со сходным с нами телосложением. Обезьяна с ее по-детски пытливым умом, проявляющая интерес к любому новому предмету, попавшему в ее поле зрения, пытается его как-то применить и уж обязательно постарается засунуть ногу в чулок или ботинок. Старый зонтик, который долго крутят в руках, в какой-то момент непременно раскроется, а шляпа приземлится на голове, потому что именно для этого и приспособлена. То, что обезьяны используют карманное зеркальце именно как зеркало — тоже само собой разумеется: ведь эти животные интересуются всем новым, а не только едой и продолжением рода. И делают они это отнюдь не потому, что видели, как мы пользуемся этим предметом, а именно потому, что эта маленькая гладкая штучка так удивительно отсвечивает. Впрочем, обезьяны, как правило, пользуются зеркалом совсем иначе, чем люди. Они держат его близко, на расстоянии двух-трех сантиметров от глаз, несколько вкось, и наблюдают за тем, что творится у них за спиной. Я, например, научился этому у своих макак-резусов и понял, что таким способом можно многое очень ясно разглядеть и что это в некоторых случаях бывает весьма полезно…

Что касается Овы, то она совершенно ясно поняла, что замок и ключ служат для того, чтобы запирать и отпирать дверь. Правда, она сообразила лишь, что ключ для этого следует вставлять в отверстие, но, к счастью, не додумалась, что его нужно еще и повернуть. Так что она подбирает различные острые предметы, засовывает их в отверстие замка и ковыряет ими там. Когда я ей показываю, как это делается, она все равно не в состоянии это повторить. Правда, интерес ее к замку как к предмету в таких случаях возрастает, она крутит его в руках, дергает за дужку, двигает ее вверх и вниз, вешает на него свою цепь. Приди она в такой момент к нужному решению, то не слишком внимательный наблюдатель непременно стал бы утверждать, что Ова просто-напросто копирует мои движения, именно то, что ей показывают. На самом же деле показ лишь стимулировал ее к усиленным попыткам прийти к собственному решению, которые в конце концов наверняка должны попасть в точку.

Как мы видим, определить в каждом отдельном случае, является ли данное действие чистым «обезьянничанием» или самостоятельным решением, не так-то просто. Вот когда Ова затихает в ванной комнате и с видимым удовольствием окунает в воду и выкручивает половик, словно заправская прачка; когда она, боясь щекотки, не дает причесать себя щеткой, а потом срывает с палки швабру и сама себя ею охорашивает; когда выросший у меня в доме детеныш-шимпанзе Ула «шила», «замачивала белье» или «чистила» оконные стекла, то есть когда эти животные проделывают с вещами, пригодными для разных других целей, именно то, что мы на их глазах с ними делали, — вот тогда только я могу говорить о подражании. Притом дело усложняется еще тем, что для обезьян (впрочем, как и для людей) каждая вещь, находящаяся в руках родича, приобретает необыкновенно притягательную силу. Во всяком случае, «обезьянничание» у обезьян можно наблюдать значительно реже, чем это можно было бы ожидать, несмотря на то что такое понятие стало уже общеупотребительным. Умей они лучше «обезьянничать», они были бы уже давно гораздо более человекообразными…

Простые наблюдения за животными, какими бы добросовестными они ни были, зачастую не могут дать ответа на подобные вопросы. Здесь необходимы умно поставленные опыты, при которых животное само должно дать на них однозначный ответ. Ведь при простом наблюдении поведение животного всегда можно растолковать и так и эдак. Один англичанин по фамилии Раселл отозвался о подобных наблюдениях весьма иронично:

— Всякое животное, за которым наблюдают, ведет себя так, как будто бы стремится доказать именно ту философию, в которую уверовал данный наблюдатель еще прежде, чем приступить к опытам. Более того, подопытные животные демонстрировали особенности и способности, свойственные национальной принадлежности наблюдателя. Так, животные, изучаемые американцами, развивают бешеную энергию, носятся как оголтелые, проявляя невероятную деловитость и предприимчивость, и под конец, чисто случайно, наталкиваются на желаемое решение. Животное того же самого вида, за которыми наблюдают немцы, спокойно, сидя на месте, обдумывают ситуацию и приходят к нужному решению совершенно сознательно.

Я нахожусь в своем кабинете вместе с Овой. Открываю дверь и впускаю таксу Питта. Они уже успели подружиться раньше и мирно играют друг с другом. Питт даже пытается лизнуть ее в лицо, но она отшатывается от подобных непрошеных ласк и отстраняет его от себя рукой. Потом хватает таксу поперек туловища, заворачивает в детское одеяло, которое я им дал, а затем заворачивается в него и сама. Берет Питта на руки, стараясь удержать, чтобы он не смог вырваться. Вскоре ей уже надоедает с ним играть, а собачка все прыгает и прыгает вокруг нее, махая хвостом, и вскакивает к ней на колени. Но наконец и Питт выдохся: ложится на пол и, высунув язык, дышит часто и возбужденно. Теперь обезьяна вызывает его поиграть с ней в «пятнашки»: она отбегает от него на несколько шагов и поджидает, стуча пятками об пол. Но стоит лишь ему приблизиться, как она тут же вскакивает на стулья или на стол, свешивается сверху и старается достать его рукой. Свисающая с ошейника цепочка мешает ей — она решительным жестом обматывает ее вокруг шеи. Тогда я отстегиваю у нее ошейник, да он и не нужен теперь больше — вожу я Ову исключительно только за руку, так безукоризненно она теперь себя ведет.

В кабинете она любит опрокинуть мусорную корзину для бумаг. Но стоит мне приказать, как она тотчас же все соберет с пола до последнего клочка и сложит назад в корзину. Часто она вынимает какую-нибудь книгу со стеллажа, садится на ковер и листает страницу за страницей в поисках картинок. Когда две страницы слипаются, она их очень аккуратно, действуя двумя большими пальцами, разнимает. Углубившись в такое «чтение», это непоседливое, шкодливое существо по крайней мере на некоторое время затихает.

Как-то раз, когда моя жена вела Ову после прогулки по квартире вниз по лестнице в клетку, та внезапно у нее вырвалась и кинулась назад в прихожую, оттуда в комнату и через открытое окошко на крышу. По крыше она пробралась к мансарде и стала заглядывать в окошко к соседям. Как же хорошо, что у них никого не было дома, а то можно себе только представить, как бы они испугались, увидев такого «черного дьявола», заглядывающего к ним в окно! К счастью, вскоре начался ливень, поднялся шквальный ветер, и Ова, сама изрядно напугавшись, вопя во все горло, кинулась домой.

Я должен позаботиться о том, чтобы моя жена пользовалась у обезьян таким же авторитетом, как и я, — это необходимая предпосылка для успешных дружественных отношений с ними. Ведь она проводит с нашими постояльцами гораздо больше времени, чем я. Ну что ж, попробуем. С железным прутом ничего не получается. Черная парочка значительно проворней и сильней. Они запросто вырывают палку из женских рук, оставляя на них еще и болезненные ссадины. Еще хорошо, что они потом возвращают палку мне по первому требованию. Я могу без всяких опасений протягивать им в клетку все, что угодно: ножницы, перочинный нож, иголки, кошелек с деньгами. Они только «исследуют» их внимательно и сейчас же возвращают, как только я об этом попрошу. Тогда я вооружаю свою жену большой рогаткой, и оба шимпанзе вынуждены обращаться с этим «слабым существом в юбке» несколько почтительней, когда она подступает к ним с этим орудием в руках. Что же касается пугача, то на Бамбу он произвел впечатление от силы два-три раза, не больше. А потом он уже плевать на него хотел…

Но нельзя же вечно общаться с Бамбу только через решетку, ну куда это годится? Однако сначала мне необходимо добиться лучшего взаимопонимания с Бамбу, потому что, если он от меня убежит, найдется немало трусливых стрелков, готовых подстрелить удирающее зоопарковское животное и после утверждать, что оно им угрожало. А потом они всю жизнь будут похваляться тем, что им «однажды пришлось застрелить взбесившуюся человекообразную обезьяну», если даже должно будет поплатиться за это жизнью такое ручное и приветливое животное, как Ова, любимица всех зоопарковских посетителей.

Итак, я приоткрываю дверь клетки на ширину ладони, страхую ее крепкой цепью так, чтобы ее нельзя было рывком открыть шире. Бамбу тотчас же подбегает ко мне, просовывает руку в образовавшуюся щель, гладит меня по волосам, ощупывает мои глаза, обследует содержимое моих карманов. Большая веснушка на моем запястье почему-то особенно сильно заинтересовала этого здоровенного «парня». Сначала он пробует сковырнуть ее ногтем; потом старается ее «выдавить», сжимая с двух сторон большими пальцами. Чтобы отвлечь его от этого занятия, я протягиваю ему мундштук от сигареты. Бамбу всасывает разочек через него воздух, но затем тотчас же пробует использовать его… для удаления веснушки!

Я приказываю ему отойти от двери. Он послушно отходит, но я вижу, как опасно вздыбилась шерсть на его плечах, и, когда я снова подзываю его, он уже готов — запсиховал. Бешеным прыжком он кидается на дверь и захлопывает ее. Но я за это время, что мы с ним знакомы, уже кое-чему научился. В частности, тому, что нет никакого смысла дожидаться, пока он взбудоражит себя до полного бешенства. Во-первых, мне не устоять в этих тесных помещениях против такого проворного «четырехрукого» молодца, и, кроме того, когда он впадает в полный раж, он почти уже не чувствует боли от ударов.

Значит, надо действовать незамедлительно. Я снова приоткрываю дверь и просовываю туда руку с палкой. Как только Бамбу перестает слушать мои команды и принимается раскачиваться в своем воинственном танце, я отвешиваю ему основательный удар палкой. От отлетает в угол. Но как только он встает и пытается снова напасть, я его опять опережаю.

Потом я ухожу и приношу плошки с едой. Бамбу ест из одной и крепко придерживает свободной рукой другую. Ова сидит поодаль и кричит. Я уговариваю ее покушать. Тогда она подходит к Бамбу, гладит его по голове, причмокивая, обследует его глаза, перебирает шерсть и, отвлекая такими маневрами его внимание, потихоньку придвигает к себе тем временем свою плошку. И он ей в этом не препятствует. О, женская дипломатия!

Тогда я решаюсь на такой шаг: как ни в чем не бывало открываю преспокойно дверь клетки, захожу туда с совком и веником в руках и начинаю прибираться. Бамбу продолжает сидеть и есть. А я опускаюсь рядом с ним на пол, и вскоре мы уже на шимпанзиный манер заняты тем, что «ищем друг у друга блох» — он у меня, а я у него. А Ова хочет воспользоваться тем, что дверь осталась открытой, и улизнуть. Я велю ей сейчас же вернуться, а сам беспокоюсь, как бы Бамбу не задумал к ней присоединиться. Но нет, он рад моему обществу. Даже совершенно равнодушно взирает на то, как я отвешиваю его предприимчивой супруге пару шлепков.

С этих пор я частенько по вечерам, когда возвращаюсь с работы, наношу визиты Бамбу. Он уже начинает к ним привыкать. Позволяет мне брать себя за руку и даже откусывать от яблока, которое он как раз ест. Так что наконец настает день, когда я принимаюрешение: завтра мы выведем из клетки Ову вместе с Бамбу. Обоих.

МИР С БАМБУ ЗАКЛЮЧЕН
Сказано — сделано. После того как я уже несколько раз побывал в клетке у вспыльчивого Бамбу и подружился с ним, я взял его за руку и вывел из клетки. Мне всегда было ужасно жалко, что ему приходится сквозь решетку наблюдать за тем, как Ова резвится с нами «на воле».

Бамбу несколько смущен. Он поднимает мешковину, которая служит собакам подстилкой, набрасывает ее себе на плечи и усаживается в собачий ящик. Шерсть на его плечах и руках начинает медленно подниматься дыбом. Назревает очередной скандал. Что мне делать? Ударить его заранее, пока не поздно? Но я пробую сначала иначе, по-хорошему: обнимаю его за плечи, ласково уговариваю, и — смотрите-ка — он успокаивается и уже протягивает мне губы для поцелуя. Мир.

Потом он вознамеривается залезть на клетку попугая Агаты, хочет открыть шкафчик для инструментов, но каждый раз его удается спокойно «отговорить» от этого и увести. Ова в это время шаловливо бегает вокруг на двух ногах и размахивает руками. Потом она хватает клетку с маленьким какаду Джеки и осторожно несет его через всю комнату. Джеки от страха громко орет. Затем Ова обнаруживает кофейник, выпивает все, что в нем осталось, но, когда Бамбу толкает ее под руку, роняет кофейник на пол, и он разбивается. Это впервые. Обычно Ова с посудой обращается чрезвычайно аккуратно. Я ее ругаю. У нее делается такое виноватое, несчастное лицо, что мне стоит немалых усилий остаться серьезным. Я велю ей собрать осколки и отнести их в помойное ведро. Она понимает. Берет один осколок и несет его через всю квартиру на кухню, потом приходит за вторым и несет его туда же, но на третий раз она решает поступить иначе: берет в левую руку самый большой осколок, а правой сгребает на него все мелкие. Потом несет весь мусор на кухню. Это маленькое происшествие произвело на меня большое впечатление. Ведь это был пример самого настоящего разумного поведения у обезьян, пусть в самом его зачаточном, скромном виде.

Только что я запретил Ове тыкать палкой в попугая Агату. Но пока я занят с Бамбу, разбойница уже опять стоит возле клетки с попугаем, и прямо видно, как ей не терпится снова ткнуть туда палкой. Ну просто руки чешутся! Раз, другой она приподнимает палку, воровато на меня оглядывается, но в этот момент Бамбу на четвереньках веселым галопом подскакивает к ней, и начинается дикая погоня. Обезьяны ловят друг друга за ноги, хохочут от удовольствия, лупят друг друга мешками. Меня чуть не сбивают с ног. Я жду, когда они немножко перебесятся и спустят пар. Тогда я беру самца-шимпанзе за руку и отвожу его в клетку. Он послушно идет со мной рядом и без всякого сопротивления возвращается в свое заточение.

После этого я стал его часто выпускать на волю, и мне кажется, будто его подменили — такой он стал веселый и довольный. Но когда я однажды вечером приношу обезьянам еду и хочу просунуть им ее в дверь, Бамбу вдруг силой протискивается мимо меня, и вот он уже снаружи. Я ругаюсь и пытаюсь его задержать, но тут он начинает беситься, набрасывается на меня и кусает за руку. Поскольку я очень неудачно стою в самом углу, то от его натиска не могу удержаться на ногах, скольжу и медленно оседаю назад, пока не оказываюсь распростертым на спине во всю свою длину. А этот черный бес вскакивает на меня верхом и расцарапывает мне лицо. Тогда и я начинаю по-настоящему злиться и, поскольку ноги у меня свободны, принимаюсь изо всех сил отбиваться ногами. Бамбу получает хороший пинок и отлетает в сторону, но пытается снова атаковать. Получает второй увесистый пинок, от которого отлетает к окну и испуганно там прячется. Я встаю, иду вслед за ним, хватаю его за руку, и он беспрекословно отправляется в клетку. Так мне во время этой непристойной потасовки удалось хоть частично одержать верх.

Абсолютно незлопамятный, как всякий порядочный шимпанзе, Бамбу уже минуту спустя подходит ко мне, чтобы осмотреть мои раны — в данном случае царапины на лице — и по-своему их «поврачевать». Сердце его еще бешено колотится, я вижу, как пульсируют жилки у него на шее. Бамбу жалуется мне, что он тоже пострадал в этой потасовке, раскрывает рот и показывает шатающийся зуб. Я, признаться, здорово струхнул: это, наверное, я ему ногой выбил! Пока я ощупываю зуб, Бамбу сидит смирно, широко разинув рот. Зуб держится еще достаточно крепко, и я решаю пока оставить его на месте. Но Бамбу решает иначе. Он сам хватает зуб двумя пальцами и резким рывком его вырывает! Это был, как выяснилось, его последний молочный зуб. Он долго и тщательно осматривает его со всех сторон, а затем «дарит» мне — сует в руку, потом снова отнимает и засовывает в нагрудный карман моего пиджака (чтобы не потерял, по-видимому). На следующий день, когда я уже давно забыл об этом «подарке», Бамбу снова вытаскивает его у меня из кармана и пытается засунуть мне в нос.

Как только я приношу в шимпанзиный отсек свежую солому и впускаю туда эту парочку, Бамбу тотчас же сносит ее охапками в угол и устраивает себе пышное, мягкое ложе, на котором и укладывается с явным удовольствием. Лежит он, развалившись на спине и закинув ногу на ногу, а руки вольно разметав в стороны. Для Овы остается лишь какое-нибудь незначительное местечко с самого краю. Зато Ова любит сооружать себе «крепости» из соломы. Для этого она садится на голый пол и укладывает вокруг себя соломенный «венок». Каждую соломинку, которую Муши протягивает ей из соседней клетки, она старательно вплетает в этот «венок». Часто она в довершение еще сгребает краем ладони опилки и дополняет ими свою «крепость».

А детеныш орангутана Муши, тот на ночь полностью зарывается в солому. Когда он спит, то в клетке не увидишь ничего, кроме кучки соломы в углу. Если его окликнуть, солома зашевелится немножко, верхний слой приподнимется и из-под него выглянет пара любопытных карих глазок.

Дверь клетки Муши в отличие от шимпанзе обычно не запирается: она и так никуда не стремится уйти из своего «дома». Но однажды она вышла, целенаправленно подошла к ящику с опилками, набрала полный совок, снесла его к себе в клетку и там высыпала на пол. Значит, понадобились опилки.

Алюминиевую миску она часто надевает себе на голову в виде шлема. Муши вообще охотно напяливает себе на голову что попало: тряпку, бумагу или просто солому. Так делают все орангутаны. На воле для этой цели используются большие листья. Поскольку у них на затылке лысина — сквозь длинные редкие волосы виднеется голая кожа, — оранги, по-видимому, подобными головными украшениями спасаются от укусов насекомых, которыми кишат их родные влажные тропические леса.

Однажды я зашел в клетку к маленькому орангу, растянулся во весь рост на полу и притворился спящим. Перед тем как лечь, я выбросил тлеющий окурок сигареты через решетку на цементный пол. Муши тут же открывает дверь, подбирает окурок, трясет рукой, мнет в пальцах — старательно гасит огонь. Потом с удовольствием… съедает его. Поскольку я продолжаю делать вид, что сплю, Муши подкрадывается ко мне, исследует мой костюм, приподнимает полы пиджака. Под конец она больно щиплет меня за ногу — вот тебе! — и поскорей удирает прочь.

Поскольку Муши отъявленная домоседка, то я не только ее клетку, но и дверь в цокольное помещение оставляю открытой, когда чем-нибудь там занимаюсь. Но в один прекрасный день на Муши неожиданно подул «ветер дальних странствий». Вприпрыжку она пересекает всю комнату и карабкается вверх по лестнице в переднюю. Там она забирается на шкаф и не желает больше оттуда слезать! Никакие просьбы и угрозы не помогают. Она надувает щеки, дует на меня и замахивается руками, когда я пытаюсь ее силой стащить со шкафа. Я напяливаю коврик на половую щетку и тычу ею в орангутенка. Он ужасно пугается страшной штуковины, однако не удирает от нее, а храбро пытается с ней сражаться, пуская в ход руки и ноги. Когда мне наконец удается схватить Муши за ноги и силой стащить со шкафа, она вместо того, чтобы бежать по лестнице вниз к своей спасительной клетке, судорожно вцепляется в настенный шкафик, в котором находятся электросчетчики. Шкафик почти срывается со стены, до того крепки объятия такого испуганного орангутана. Потом эта упрямица пробует залезть по перилам внутренней лестницы на второй этаж. Я загораживаю ей дорогу, и тогда Муши, без всякого видимого для этого повода, бросается ко мне, повисает, обхватив меня своими длинными руками вокруг бедер, и в таком висячем положении позволяет отнести себя вниз по лестнице в свою клетку. Наверное, все же трудно такому осиротевшему детенышу разобраться одному в этом большом и непонятном мире!

Оба наших шимпанзе, Ова и Бамбу, как я уже говорил, для директора Берлинского зоопарка не просто обычные зоопарковские животные, они его «дети». Он ведь собственноручно привез их из Африки и всячески заботился о них, пока они были еще маленькими. Поэтому, когда он четыре месяца спустя решил нанести нам визит, мне было особенно интересно, как встретят его питомцы. Узнают ли?

Когда раздался звонок, я взял Ову за руку и повел вверх по лестнице. Но стоило мне лишь открыть дверь, как она с воплем радости бросилась директору на шею. Потом уселась у него на коленях, обнимала его и гладила по голове. Было очень трогательно на это смотреть. Что касается Бамбу, которому сквозь решетку протянули руку для приветствия, то тот не очень любезно встретил своего благодетеля.

Директор обрадовался, увидев, что взрослая самка-шимпанзе в жилой комнате, где можно было бы здорово набедокурить, ведет себя так прилично и воспитанно. Разумеется, под присмотром, конечно! Одну ее нельзя оставить даже на пять минут. А так, сидя в нашем обществе, она лишь нерешительно и скромно протягивает руку к стакану с пивом, очень довольна, когда ей разрешают поднять его и отпить глоток. Потом она снова осторожно ставит его на стол. Ее пристрастие к курению и алкогольным напиткам вообще вызывает удивление. Когда ей в руки попадает кусок мыла, она тоже всегда норовит от него откусить. Может быть, ее просто привлекает все запретное? «Запретный плод», как известно, сладок — с детьми ведь тоже происходит нечто подобное.

Есть люди, приходящие в восхищение от львов, тигров и волков, но несколько презрительно улыбающиеся, когда речь заходит о человекообразных обезьянах: смешные, мол, какие-то существа. А что в них, собственно говоря, такого смешного? Интересного — да. Удивительного — тоже. Но что смешного в том, что они по своему телосложению больше всего напоминают человека? Что по своему умственному развитию они превосходят всех других животных, значительно перегнав в этом отношении наших любимых друзей — собак? И в том, что у нас с ними так много общих характерных черт? Что тут смешного?

Я приглашал некоторых таких «скептиков» к нам домой и сажал Ову вместе с нами за стол. И тогда многих из них брала прямо-таки оторопь, когда они видели, как привычно и уверенно вела себя за общим столом обезьяна, с какой спокойной серьезностью брала в руки сумочку рядом сидящей дамы, открывала ее и выкладывала на стол и рассматривала один за другим находившиеся в ней предметы. Может быть, это и выглядит очень забавно, точно так же, как если бы это делал маленький ребенок. Обоими в подобных случаях движет отнюдь не шаловливость, а исследовательский инстинкт, острая любознательность по отношению к незнакомым предметам, столь характерная для маленьких детей и обезьян. Все вновь и вновь возникают ситуации, когда начинает казаться, что за столом с нами сидит не животное, а какой-то доисторический человек, который с удивлением и вожделением ощупывает висящее на шее у гостьи красное ожерелье. Увидев такое, некоторые из гостей начинают предполагать, что человекообразные обезьяны наверняка и говорить умеют, и бывают очень разочарованы, узнав, что это не так. И все же должен признаться: неумение говорить у обезьян мне значительно милей, чем бессвязное бормотание говорящего попугая. Когда я вечером прихожу домой, Ова и Бамбу уже поджидают меня, сидя на корточках возле дверей своей клетки. Я говорю им «добрый вечер», и Бамбу начинает со мной «беседовать». Сначала он тихо произносит «ух, ух, ух», причем «у» на выдохе, а «х» на вдохе. Я отвечаю ему тем же образом, он постепенно все убыстряет темп, «говорит» все громче, пока не доходит до восторженного крика, и затем пускается в радостный пляс, ритмично пристукивая пятками об пол. Стоит мне просунуть руку меж прутьев, держа ее открытой ладонью кверху, он во время танца то и дело хлопает по ней своей большой черной лапой. Никогда в жизни Бамбу при таких обстоятельствах не укусит и не ударит меня. Об Ове и говорить нечего. Но и мы их тоже никогда не дразним и не смеемся над ними. Так что они нам полностью доверяют, и, когда у них случаются какие-нибудь маленькие неприятности — ссадины или царапины, — они сейчас же обращаются к нам за помощью, что меня всегда очень трогает.

Мне подарили лимон для обезьян. Каждый получает половину. Ова тут же впивается зубами в свою и смачно жует, хотя лицо ее и кривится от кислятины. У Бамбу же маленькая ранка на руке, и кислый сок начинает ее разъедать. Он лижет больное место, а потом и совсем откладывает лимон в сторону. Ова не теряется и сразу же берет его себе. Я приказываю ей сейчас же отдать похищенное Бамбу, но требую от нее явно слишком многого: она не в силах этого исполнить. Зато мне она готова отдать половинку лимона без разговоров. Я снова протягиваю лимон Бамбу, который на сей раз берет его с большой осторожностью и ест дальше.

Бамбу вообще ест всегда спокойно и смакует то, что ест. Если я даю ему две вкусные вещи одновременно, он берет одну в левую, а другую в правую руку и откусывает попеременно то от одной, то от другой. Ова в отличие от него ест всегда поспешно и жадно. Настроение у нее тоже быстро сменяется. Только что она мирно играла в отсеке орангутана с таксой Питтом и маленькой Муши. Но тут я открываю снаружи задвижную дверцу между двумя отсеками и велю Ове перейти к Бамбу. Ее дико возмущает мое вмешательство, и, чтобы сорвать на ком-нибудь зло, она швыряет Питта, которого только что нежно держала на руках, с размаху на кучу сена, дергает Муши как следует за ногу и исчезает в соседнем отсеке. Поведение тоже очень схожее с человеческим: вымещать зло на более слабом…

Или такой случай. Ова находится у меня в кабинете. Моя жена решила с ней пошутить и, переодевшись в шубу, с мохнатым полотенцем на голове и в маске входит в комнату; при этом она еще и в гонг ударяет. Увидев такое чудище, Ова сначала, разумеется, удирает. Но потом, подняв руки кверху, осторожно начинает приближаться к непонятному существу. Любопытство, видимо, взяло верх над страхом. Я отзываю ее, а моя жена, присев на корточки, подзывает к себе. Ова подходит и хочет сорвать маску с ее лица. Тогда моя жена внезапно издает громкий писк, и Ова огромным прыжком отскакивает назад, почти перелетев через стол. Я подхожу к ней, успокаиваю, она набирается храбрости и снова подкрадывается к «незнакомцу», правда, на сей раз сзади. Внезапно перейдя в атаку, она отвешивает этой странной, присевшей на корточки фигуре сильный пинок, так, что та, потеряв равновесие, летит вперед и сильно ушибается об угол письменного стола. При этом моя жена громко вскрикивает уже своим обычным голосом, и Ова тут же убегает. Обезьяна совершенно сбита с толку и страшно расстроена, губы у нее дрожат. Она садится в угол, а обе таксы, Питт и Мики, обрадовавшись такому повороту дела, подбегают к ней и начинают изо всех сил ее облаивать. Собачий лай злит обезьяну, она хватает в руки половик и замахивается на пустобрехов. Ова так напугана и расстроена, что мне приходится поскорей отвести ее в клетку. Но и там она никак не может прийти в себя и успокоиться. От волнения у нее начался понос. Значит, и это у нас с ними общее: от испуга у нас ведь тоже иногда случается «расстройство внутреннего устройства»…

Но настает день, когда павильоны зоопарка уже снова вчерне отремонтированы и мои постояльцы могут вернуться обратно. К дому подъезжает зоопарковская машина. Ова и Бамбу, распираемые любопытством, повисают на окне. Когда они увидели Пауле, старого служителя обезьянника, восторгу не было конца. Правда, когда он вошел, Бамбу было набросился на него, но, услышав грозный окрик, которому с малолетства привык подчиняться, тут же успокоился.

Перед домом стоит большой транспортный ящик, в котором обезьянам предстоит ехать. Ова упорно сопротивляется — она не желает уезжать. Пауле приходится наградить ее парой увесистых шлепков. Она жутко обижается, кричит, ее приходится насильно втаскивать за ошейник, и под конец она, надувшись, сидит внутри: отказывается принять любимое лакомство, никому не дает на прощанье руку, даже мне. Не хочет с нами иметь дела. А Бамбу на удивление безропотно заходит в транспортный ящик. Маленькую Муши четверо здоровых мужиков с трудом водворяют в ее «купе». Потом все присутствующие дружно хватаются за ящики и задвигают их на платформу грузовика. Все. Заработал мотор, машина отъезжает.

К людям, с которыми вместе пришлось пережить тяжелые времена, быстро прирастаешь душой. То же самое относится и к животным. Как часто мои мысли возвращались к Ове, Бамбу и Муши! Как мне их не хватало!

И тем не менее мне не суждено было их больше увидеть. Три месяца спустя оба шимпанзе внезапно погибли от инфекционного желудочного заболевания типа дизентерии. Муши же увезли в Копенгаген, где она прожила еще несколько лет под опекой заботливого директора зоопарка доктора Ревентлоффа.

(обратно)

Глава восьмая Верны ли неразлучники?

Во всем виновата, собственно говоря, старая клетка. В один прекрасный день я наткнулся на нее, когда искал что-то на чердаке. Она была все такой же красивой и прочной, покрытой красным лаком, как много лет назад, когда я, будучи еще студентом, собственноручно ее изготовил. Кто только с тех пор в ней не перебывал! Целая семейка канареек, которая потом, во время переезда, разлетелась по всему мебельному фургону, и толстый грузчик, изрыгая проклятия, был вынужден в темноте елозить по всем столам и шкафам, чтобы их снова изловить! Через год в клетке осталась лишь одна нахальная самочка-канарейка, к которой подселили пятерых волнистых попугайчиков. Я все удивлялся, почему у них у всех такие короткие обтрепанные хвосты, пока не выяснил, что эта негодяйка, оказывается, вцепляется им клювом в длинные хвостовые перья и заставляет возить себя по всей клетке! А потом в ней жила еще белочка, которую я за пятьдесят пфеннигов освободил от ее мучителей — трех уличных мальчишек.

Так что именно красная лакированная клетка была виновата в том, что, обнаружив ее, я несколько дней спустя купил пару неразлучников. Их научным названием ученые попали прямо в точку: Agapornidae (от слова agapein — любить и ornis — птица, значит «Птицы любви»; а французы дали им имя inseparables — неразлучники. Но в то время как волнистыми попугайчиками на сегодняшний день уже никого не удивишь — они есть почти у каждого, неразлучники, эти толстенькие коротышки с их ярко-красными клювами, иссиня-черными, а иногда зелеными головками, с белыми ободками вокруг глаз, сверкающей желтой грудкой, продолжают вызывать у людей неизменное удивление. А поскольку для таких редких красавцев старая клетка оказалась явно мала, я притащил домой еще другую, огромную клетку, в которой можно было свободно летать, да притом еще с «ванной», гнездовым ящиком, множеством перекладин и тремя фунтами чистейшего белого песка.

Жоринда и Жорингель в зоомагазине, где я их приобрел, таких удобств явно не имели. Поэтому, завидя гнездовой ящик, они мгновенно его обследовали со всех сторон, потом — шмыг туда, и прощайте! С тех пор они меня уже больше не посвящали в подробности своей семейной жизни, хотя я поставил клетку рядом с письменным столом, чтобы иметь возможность лучше за ними наблюдать. Но меня ведь целыми днями не было дома, а когда я вечерами или ночами сидел и писал за письменным столом, то все, что мне удавалось увидеть, был обведенный белым ободком глазик, который сквозь леток наблюдал за мной весьма недовольно и подозрительно… Стоило же мне выйти из комнаты, как оттуда уже слышалась их возня и громкое щебетанье. Чаще всего они при этом ссорились. Сквозь замочную скважину мне удавалось подглядеть, как они купались, обедали, нежно «целовались» клювами, как Жорингель падал перед Жориндой «ниц», то есть бросался грудкой на песок и трепетал крылышками, а она благосклонно внимала его мольбам. Но стоило мне взяться за дверную ручку, как оба — швыр-р! — кидались сломя голову в свой гнездовой ящик, чуть не опрокидывая его, и там затаивались. И только обведенный белым глаз сердито преследовал каждое мое движение…

Однако когда моя жена ложилась у меня в кабинете на диван, чтобы вздремнуть часок после обеда, они вели себя уже отнюдь не так застенчиво: выскакивали в клетку, прыгали, галдели и устраивали такой спектакль, что она вскоре просыпалась от этого шума. Но не успевала она протереть глаза, как они уже исчезали, и только стража бдительно следила в «глазок». Прямо черт знает что за досада! Я ведь собирался фотографировать этих нарядных франтов! Но, честное слово, легче подкрасться в лесу к пугливой серне и поймать ее в кадр, чем снять этих продувных бестий, проживающих всего лишь в полуметре от моего письменного стола! Стоило мне только поставить камеру на треножнике наизготове перед клеткой, как настороженный глаз впивался в объектив, и можно было ждать часами — птицы не появлялись из своего убежища. Если же я, потеряв всякое терпение, открывал крышку гнездового ящика и вытаскивал оттуда этих упрямцев, они в молчаливом отчаянии забивались в какой-нибудь угол клетки и со съемкой опять ничего не получалось. В конце концов мне пришлось снимать их буквально «скрытой камерой», задрапировав ее ковром и нажимая на спуск дистанционного управления из соседней комнаты. Вот до чего дошло! Прямо как настоящая охота с фоторужьем на крупных хищников в самых диких джунглях!

Правда, прошло какое-то время, и Жоринда с Жорингелем сделались постепенно доверчивей. А добился я этого совсем несложным способом: я просто-напросто поставил их клетку в столовую, куда целый день кто-то постоянно заходил. И тут им их игра в прятки быстро надоела. Вскоре уже все было наоборот: когда они своим громким щебетанием мешали нам говорить по телефону, их буквально невозможно было загнать в ящик. Они тут же, сердито ругаясь, появлялись из него снова.

Теперь, между прочим, у них было и дел по горло. Каждый день им приносили пучок тонких ивовых веточек, которые к вечеру бесследно исчезали. Они вдвоем хватали их клювами, тянули и затаскивали в ящик, потом выносили снова наружу и работали так неистово дотемна, пока, наконец, все не лежало аккуратно в гнездовом ящике, расщепленное на мельчайшие кусочки. Просто не верилось, что в таком небольшом ящичке может исчезнуть ну буквально воз ивовых веток!

В один прекрасный день в нем появилось маленькое белое яичко, а потом и второе. Теперь оставалось подождать три недели и… Но я прождал еще лишнюю неделю, затем посмотрел яички на свет — они все оказались болтунами! Когда потом в течение нескольких месяцев и все последующие кладки оказались неоплодотворенными, я рассердился, упаковал неплодовитую парочку в две картонные коробочки и снес назад в магазин, к торговцу птицами. Он подул Жоринде на брюшко, заявил, что она прямо создана для производства потомства, а Жорингеля обменял на другого самца — Жорунгеля.

Я легко согласился на такой обмен, а Жоринда — нет. Что за ругань и свара поднялись в клетке, как только их туда выпустили! Шесть недель Жоринда не желала знать своего нового партнера и хранила верность Жорингелю. Каждый раз, когда Жорунгель приближался к летку, ведущему в их «спальню», оттуда стремглав высовывалась злющая и кусачая фурия…

Супружеские пары, бывающие у нас в доме, тут же, конечно, делали далеко идущие сравнении: «Вот посмотри-ка! Небось если бы я умер, ты бы никогда так…» и т. д.

Верная своему прежнему супругу, Жоринда стала пользоваться всеобщей симпатией. Но время залечивает раны, и в один прекрасный день Жоринда и Жорунгель уже сидели рядышком в своем гнездовом ящике. Однако яйца по-прежнему оставались неоплодотворенными. Я уже стал было сомневаться в своих познаниях в качестве ветеринара, поэтому пошел на такой скверный шаг, как повторное разрушение безжалостной рукой только что наладившейся супружеской жизни. У каменщика, живущего напротив меня и так часто приходящего мне на помощь, когда надо было что-то починить, дома имелся такой же попугайчик. Самочка. Она сидела в клетке вместе с очень редким карликовым попугаем из Африки и уже неоднократно пыталась его «соблазнить». Мы решили поменяться: я отдал ему свою Жоринду, а он мне свою самочку, которую тут же окрестили Жорундой.

Надо сказать, что Жорунгель быстро утешился и очень скоро забыл свою бывшую «половину»…

«Ну вот, видите!» — возмущались дамы нашего окружения.

И Жорунда с Жорунгелем превратились в символ супружеской неверности, заслужив всеобщую антипатию.

А наша Жоринда, между прочим, попав в клетку к дорогостоящему африканскому попугаю (привезенному непосредственно из Африки, а не выведенному здесь, в стране!), в первую же ночь его зверски укокошила!

В ту же ночь, когда я страшно усталый уже собирался рухнуть в постель, я вдруг услышал, что попугайчики выбрались каким-то образом из клетки и летают по кабинету. Когда я вошел, Жорунгель сидел наверху, на стеллажах. А стеллажи у меня занимают полностью две стены в комнате, и боковые стенки их скреплены между собой болтами. И вот именно за такой стеллаж провалился с испугу Жорунгель! Когда я попытался выудить его оттуда, шаря сверху между стенкой и стеллажом палкой от швабры, внезапно сорвалась со стены картина с изображением моего родного города Нейсе и соскользнула вниз как раз в том месте, куда провалился несчастный попугайчик. Он не издал даже писка. Но оставалась все же надежда, что он жив. Скорей пиджак долой и давай выгружать книжные стеллажи — сначала средний, потом два по бокам, — чтобы добраться до скрепляющих их болтов; потом тяжеленный стеллаж пришлось отодвинуть от стены, и все это посреди ночи, а завтра на работу. Под конец оказывается, что попугайчик все-таки погиб под тяжестью города Нейсе… Я взял его за хвост, положил на письменный стол и, опечаленный его бесславной кончиной, залез наконец в постель.

Но на другое утро Жорунгель сидел живехонький, как ни в чем не бывало, на клетке и всячески пытался пробраться внутрь, к своей Жорунде. Значит, все же не зря я потрудился этой ночью!

С тех пор много воды утекло, и с нашими неразлучниками еще всякое бывало. Так, они изорвали, например, тюлевую занавеску, которую ветер поднес слишком близко к их клетке; они обкусали до крови ноги волнистому попугайчику Петеру, которому иногда разрешалось свободно полетать по комнате и который, подыскивая себе компанию, все снова и снова садился на клетку неразлучников. А когда я ставил его клетку на ту, в которой жили неразлучники, они всячески старались скинуть его вместе с клеткой на пол. И небезуспешно. Иной раз клетка с волнистым попугайчиком висела уже на честном слове, сдвинутая совместными усилиями этой воинственной парочки на самый край. А вот потомства у них так и не появилось, хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как они «поженились».

«Но уж эти двое должны остаться вместе навсегда!» — решили все наши знакомые, и так тому и быть.

Значит, не суждено мне вывести у себя дома маленьких неразлучников.

(обратно)

Глава девятая Мой друг Сента

Не знаю, много ли на свете людей могут утверждать, что у них есть или был настоящий друг. Я имею в виду не просто человека, к которому ты привык и привязался душой. А такого, который остается твоим другом и тогда, когда вы оба хотели занять одну и ту же должность, а получил ее ты. Вот такого. То же самое касается собак. Настоящего верного и преданного друга среди собак встретишь в жизни в лучшем случае один раз, не больше, это я знаю точно.

И приобретаешь такого друга, как правило, совершенно случайно, неожиданно, как это бывает обычно и с людьми.

Был я тогда еще студентом и подрядился для заработка приглядывать за одной усадьбой, расположенной примерно в тридцати километрах от Берлина. А поскольку находилась она прямо в лесу и два работника жили в отдельной пристройке, то я счел благоразумным приобрести себе цепного пса. Вскоре мне сообщили, что в соседней деревне один человек готов продать мне такую собаку. Я сел на велосипед, поехал туда и быстро договорился с хозяином о покупке. Красивой эту собаку никак нельзя было назвать. Скорей всего, это была неудавшаяся овчарка, слишком приземистая, и к тому же хвост свой она большей частью носила гордо загнутым кверху… Но для меня тогда это роли не играло. Я заплатил свои пять (!) марок за собаку вместе с цепью, сел на велосипед и покатил с ней вместе домой. Звали ее Сента.

На другое утро на собачьей будке висела только цепь. Собаки не было.

Через некоторое время явился ее бывший хозяин, ведя на веревке Сенту и в придачу ее маленького сына, заявив, что без него она все равно у меня не останется. Таким образом, я за свои пять марок приобрел сразу двух собак!

Теперь я уже и не помню, как звали щенка и как он вообще выглядел. Но вот что я хорошо запомнил, это то, что он на другое же утро задушил двух моих черных антверпенских карликовых кур, разведением которых я как раз в то время занимался. Эта редкая прелестная порода сохранилась тогда в моей стране только у двух владельцев, и каждая курочка стоила около тридцати марок. Отпрыск Сенты подтащил их к будке своей мамаши, где и состоялся праздничный обед, о чем свидетельствовали валявшиеся на земле крылья. По всей вероятности, Сента сочла этих крошечных черных пернатых за ворон или еще каких-нибудь диких птиц, во всяком случае, не за домашних кур. Значит, о наказании, по правде говоря, не могло быть и речи, потому что кто же может обвинить собаку в том, что она не способна отличить редкую бельгийскую породу кур от обычных? Но я был так взбешен, что не стал пускаться с ней в объяснения, а тут же преподал ей урок «того, что нельзя делать». Во всяком случае, и мамаша и сынок получили изрядную трепку. И это был один из тех двух раз в жизни, когда мне пришлось наказать Сенту.

Никогда больше Сента не тронула ни одну из моих карликовых курочек, будь то антверпенские или японские хабо с их вертикально поднятыми хвостами, или пестрые Mille fleurs, или «тысячелистники» с их пушистыми «сапожками» на ногах. Более того, Сента очень быстро уразумела, что именно только этим маленьким благородным персонам разрешено разгуливать в саду перед домом, а назойливым белым леггорнам вход туда запрещен. Эти нахальные простушки, которых в имении было сто пятьдесят штук, содержались отдельно на птичьем дворе с одной лишь скучной целью получения от них яиц. Целыми толпами они старались проникнуть через забор в сад. По-моему, «в душе» они надо мной потешались: стоило мне их прогнать, как они только для проформы не спеша отбегали в сторону с тем, чтобы сразу же возвратиться, едва я повернусь к ним спиной.

О Сента, та умела с ними справляться! Мне даже не пришлось ее этому обучать, она сама сообразила, что нахальным белым курам в саду делать нечего и их надо оттуда выгонять. Она исполняла эту службу с таким рвением, что белоперый народец, громко кудахча, бегал взад и вперед вдоль забора, ища выхода, и, не найдя его, с отчаянным криком перелетал через ограду, причем перья так и брызгали во все стороны. А на коротконогих маленьких «японцев», которые во время такой баталии опасливо жались где-нибудь в углу, Сента не обращала ни малейшего внимания — те неприкасаемые. Надо сказать, что и леггорнов она по-настоящему никогда не кусала, а лишь гнала их прочь. Вскоре сад перед домом сделался для белых кур табу: они обходили его стороной и опасались хуже чумы.

Но у этих леггорнов были еще и другие вредные привычки, которые приносили мне немало огорчений. Например, многие из них не желали класть свои яйца на специально приготовленные для этой цепи насесты, устланные мягкой соломой. Нет, отдельные, романтично настроенные особы предпочитали нестись где-нибудь под сиреневым кустом или в зарослях терновника. Из-за этого мы бывали вынуждены устраивать изнуряющие поиски яиц, словно на Пасху, когда для развлечения детей в разные места запрятывают шоколадные яички. Сента же, которую давно уже не привязывали на цепь, и здесь проявляла свою смекалку и всегдашнюю готовность помочь. Она быстро находила все «контрабандные» яйца и приносила нам их одно за другим в своей пасти, причем целехонькими! Редко когда на каком-нибудь из них оставалась маленькая вмятинка от ее острых зубов.

Но это не значит, что она не знала достойного применения своим зубам. Еще как знала! Но только тогда, когда получала на это разрешение. Стоило появиться кому-то чужому, как шерсть на ее загривке поднималась дыбом, она смотрела то на него, то на меня, опять на него, и, если я подавал ей тайный знак (сжимал за спиной пальцы в кулак), собака тут же набрасывалась на пришельца. Но после того как мне пришлось неоднократно оплачивать разорванные брюки и бинтовать покусанные ноги, я стал осторожней с подобными «шутками». Тем не менее я и сегодня продолжаю придерживаться мнения, что «настоящая» собака должна уметь в нужный момент укусить. Большинство современных изнеженных собак даже забыли, как это делается!

Тот, кто постоянно живет в городе, даже представить себе не может, как по-разному чувствует себя человек в глухой, отдаленной местности — с собакой и без собаки. Тот, кто в городе что-нибудь натворил, мог не бояться, что его выследят сельские жандармы или узнают по расклеенным приказам о разыскиваемых преступниках с указанием их примет. Достаточно ему было сесть в трамвай, и через сорок минут он уже исчезал, затесавшись в толпу на Александерплаце. Так что, возвращаясь после лекций в университете ночью домой через лес (а с конечной остановки электрички надо было пройти лесом еще восемь километров), у меня порой появлялось ощущение, что вот сейчас из-за дерева кто-то выскочит и даст мне дубиной по голове. Темные, высокие и узкие кусты можжевельника чертовски напоминали фигуры затаившихся людей. Как раз через эту самую лесную дорогу год назад один преступник в темноте протянул веревку и ждал своей жертвы. Однако маляр, который первым зацепился и упал, уже держал наготове пистолет и выстрелил, не долетев еще до земли, так что ему удалось прострелить разбойнику руку.

Когда же я добирался до своего двора, то чувствовал себя уже значительно уверенней. Если ночью собаки начинали разоряться, например, из-за того, что воры приходили срезать вербу внизу возле пруда (и срезали ее под самый корень с тем, чтобы продавать в городе на Пасху), я обычно лишь совал поскорей ноги в сапоги (босиком я чувствую себя всегда как-то неуверенно) и в одной ночной рубашке, в сапогах и с пистолетом в руках обшаривал весь участок. И ничего не боялся, зная, что за дверью никто не может стоять, а тень напротив не может быть кем-то, потому что тогда собаки вели бы себя совсем иначе.

Однажды при подобных обстоятельствах Сента прямо-таки спасла меня от несчастья. Ночью я услышал шум в конюшне, выбежал во двор в своем обычном экзотическом наряде и увидел, что какой-то парень вывел из стойла нашу сивую кобылу и запрягает ее в бричку. Вот негодяй проклятый! Если я его сейчас окликну, он тотчас вскочит в повозку — и поминай как звали. Тогда стреляй в пустой след — какой толк? Так что лучше уж сразу выстрелить, ничего не дожидаясь. Но когда я уже начал целиться в него своим маузером, то внезапно сообразил, что тут что-то не так: почему Сента не бесится от негодования, а только слегка лает «для порядка»? Мне это показалось странным. Решил подойти поближе, окликнул и что же? Это, оказывается, наш сосед из ближней усадьбы.

— Я не хотел вас будить и беспокоить, — объясняет он, — вам ведь и без того рано вставать! А тут, видите ли, мой папаша в деревенской пивнушке перебрал лишнего. Там, за лесничеством, он свалился и не может даже ногой пошевелить. Вот я и решил быстренько за ним съездить на вашей голубой таратайке; надеюсь, что вы не против, правда же?

А я прямо онемел от ужаса — что я мог натворить! Теперь я почувствовал необыкновенное облегчение и даже был не в силах выругать этого дурака. Не будь Сенты, я бы нажил себе заклятого врага на всю жизнь, а могло еще и похуже для меня кончиться…

Сента — здоровая и крепкая собака. Каждый год у нее бывал хотя бы один помет. Причем от самых разных деревенских кобелей, которые по ночам прибегали издалека и подкрадывались к нашей усадьбе. Первый раз, когда Сента собралась щениться, она, словно лисица, выкопала себе для этой цели глубокую нору, и мне пришлось заползать туда по самый пояс, чтобы вытащить ее шестерых щенят, еще мокрых и обвалянных в песке, словно в панировочных сухарях…

Все эти щенята и все последующие отправлялись в никуда еще до того, как их слепленные глазки успевали открыться и увидеть Божий свет. Только один раз суждено было случиться иначе.

Я был молод. И влюблен. Предмет моей страсти был прелестен и безнадежно глуп, с пышной светлой шевелюрой и восемнадцати лет от роду. И надо же было ей как раз гостить у меня, когда у Сенты ожидались очередные щенки. И хотя гостья не умела отличить пшеницу от ячменя, а быка от коровы, тем не менее я ни в чем не мог ей отказать. Каким-то образом она прослышала о предстоящем «убиении младенцев» (хотя ей совершенно незачем было об этом знать), ужаснулась — ах, бедные щенятки! — взмолилась их не трогать, и я, дурак, конечно, согласился.

Ну разумеется, такие маленькие смешные существа, когда им всего пара недель отроду, могут доставить немало развлечений. Правда, проснувшись утром и спустив босые ноги на холодный пол, обнаруживаешь, что тапочки твои исчезли, а когда, чертыхаясь, идешь их искать, то находишь растерзанными в клочья на навозной куче. Когда белье для отбеливания на солнце разложено на траве, Сентины детки непременно пройдутся по нему грязными лапами. Схватив рубаху за оба рукава, они играют в «перетягивание каната» и рвут каждый в свою сторону. Когда сидишь за столом, то внезапно чувствуешь, что кто-то с аппетитом смачно жует шнурки от твоих ботинок.

Но щенки имеют тенденцию расти. Сента вскоре решительно «отлучила их от груди», и я, ей-богу, мог бы выкормить двух свиноматок всей той картошкой, хлебом и молоком, которые поглощали эти семь собак. Что с ними станется, когда они вырастут? Куда их девать? Так что в один прекрасный день их стало уже только шесть и моя маленькая гостья — сама наивность — узнала, что одного унес ястреб…

Но этот злой «ястреб» на том не остановился. Он стал прилетать каждый день и уносить по одному щенку. Мне приходилось отвечать на недоуменные вопросы. А потом, когда оказалось, что «ястреб» в образе конюха унес и последнего, шестого щенка, голубые глазки вдруг прозрели и я был подвергнут жесточайшему допросу, после чего понес жестокое наказание…

А Сента, та, казалось, нисколько не огорчилась, что кончилась бесконечная возня в доме и установился прежний порядок. Для нее материнская забота заканчивалась в тот момент, когда она отлучала свое потомство «от груди», и, если щенки после этого еще пытались лезть к ней, желая повозиться и неуклюже побороться, она умела довольно сурово поставить их на место. Они ей быстро надоедали. То же самое, между прочим, относилось и к человеческим деткам. Когда они слишком назойливо к ней приставали, она молча поднималась с места и отходила в сторону. Если же какой-то ребенок с ревом прибегал пожаловаться на Сенту, показывая кровоподтек на коленке, то я точно знал: он собаку мучил или дразнил. Ничего так не вредит воспитанию характера у детей, как собака, прощающая им любое бездумное мучительство.

Иной раз, подняв голову от письменного стола и глядя, не отрываясь от своих мыслей, на дикую грушу, одиноко возвышавшуюся посреди ржаного поля, я вдруг чувствовал, что Сента положила мне голову на колени и терпеливо ждет, когда я обращу на нее внимание. Сидит она так, вероятно, уже давно, и поза для нее не самая удобная, но она не шевелится. Лишь заметив на себе мой взгляд, она благодарно притискивается поближе ко мне и ее лучистые карие глаза смотрят на меня нежно и преданно. Чтобы не отрывать голову от моих колен, ей приходится, глядя на меня, забавно морщить лоб, и это меня всегда очень трогает. Она не просто привязана ко мне, она меня любит.

Когда я уезжал в Берлин на пару дней, то Сенту с собой никогда не брал — она мне казалась для города недостаточно авантажной, такая дворняжка. И что же это каждый раз было за душераздирающее прощание! Сента никак не могла, не хотела меня отпускать.

Владельцу усадьбы, к которому я тогда нанялся, пришла в голову блестящая идея завести вместо пикапа моторную лодку. На таком модном транспортном средстве очень приятно кататься воскресными летними днями по озерам. Но когда на подобной штуковине приходится добираться с вещами до места назначения, да еще если это происходит ноябрьским вечером, когда в темноте не видно ни зги, тогда такое «морское катание» превращается в настоящее бедствие. Поднимаясь вверх по реке Мюггельшпрее, из-за клочьев молочно-белого тумана часто не знаешь, как объехать торчащее из воды дерево — то ли слева, то ли справа; именно там, где предполагалось быть воде, оказывалась трава, а сев на мель, приходилось брести по щиколотку в воде через болотистые луга, чтобы призвать кого-нибудь на помощь. Словом, большое «удобство».

Каждый раз, когда я уезжал на лодке, Сента бежала по берегу, стараясь не терять меня из виду. А поскольку моторная лодка вниз по течению летела с молниеносной быстротой, то собака забегала сначала намного вперед, кидалась в ледяную воду и плыла наперерез лодке. И так несколько раз подряд, напрасно расходуя силы и ничего не добиваясь. Пока я наконец, стараясь не глядеть в ее умоляющие глаза, не приказывал ей вернуться домой. Тогда она садилась где-нибудь на возвышении в излучине реки и смотрела мне вслед до тех пор, пока я, оглянувшись в последний раз, мог уже различить одни лишь острые кончики ее ушей. Я понимал, что расставание для собаки было всегда значительно тяжелей, чем для меня, потому чтоя-то знал, что через несколько дней вернусь назад и мы снова увидимся. А ей, безусловно, каждый раз казалось, что мы расстаемся навсегда…

Пока она действительно не наступила, эта «разлука навеки». Я переезжал в город, а Сента оставалась там. Я утешал себя тем, что в тесной городской квартире из двух с половиной комнат она бы не чувствовала себя так привольно, как здесь, да и забот в Берлине мне хватало и без нее. Но через два с лишним года мне весной захотелось съездить снова в милые моему сердцу места. И я поехал. Интересно, жива ли Сента? Там ли она еще?

Когда я подошел к воротам, за забором раздался обычный в таких случаях злобный лай. Но когда я крикнул: «Сента!», лай этот внезапно перешел в радостный визг, а затем в дикое завывание — я слышал, что собака прямо беснуется; быстро вошел, отстегнул цепь, и Сента, моя добрая старая Сента, с диким воем, чуть не разрывая на мне костюм, пытается меня опрокинуть, лижет мне лицо, руки, танцует вокруг меня от переполнивших ее чувств дикарский танец…

Одну и ту же несправедливость нельзя совершать дважды. Я привязал к ошейнику Сенты бечевку и, ведя ее за тонкую веревочку, привез в Берлин. К этому времени я уже снимал отдельный домик с садом. Привыкнет ли Сента, этот деревенский цепной пес, к городской жизни? Я никогда не мог предположить, что затрапезная деревенская псина так быстро способна превратиться в образцово-показательную городскую собаку! Ни разу Сента не испачкала паркета. Более того, через несколько дней она уже твердо знала (без того, чтобы ее кто-нибудь этому учил), что определенные комнаты в доме для нее — табу. Если ее не приглашали, она никогда туда не заходила, а останавливалась на пороге и смотрела. Спала она в передней на жестком половике из кокосовых волокон, несмотря на то что двери в комнаты с соблазнительными коврами и мягкими диванами стояли открытыми. Никогда она не попрошайничала возле стола. Да мне достаточно лишь взглянуть на собак многих наших знакомых, чтобы вспомнить еще много других достоинств, которыми моя Сента от них отличалась.

Ее любовь ко мне была безгранична. Она, наверное, разорвала бы в клочья собственного щенка, чтобы защитить меня! Когда я в прежние времена, еще там, в усадьбе, развлекался тем, что прятал ее щенят в разных местах дома, чтобы она их потом разыскивала, она охотно, не сердясь и не огрызаясь, играла со мной в эту игру, вряд ли доставлявшую ей удовольствие, и терпеливо собирала свое потомство в кучу.

Причем любовь ее отнюдь не зависела от желудка[100]. Я никогда сам Сенту не кормил. Собака просто сделала меня своим идолом, и никто уже был не в силах тут что-нибудь изменить. Вот и раньше, когда я часто отлучался из усадьбы и иногда неделями отсутствовал, Сенту кормила прислуга, ведущая в доме хозяйство. И тем не менее собака неизменно брала мою сторону, если мы при ней делали вид, что ссоримся.

А что касается ее неаристократического внешнего вида, то он меня больше не смущал. Я нашел прекрасный выход из положения: всем, кто, завидя мою собаку, пытался скорчить презрительную гримасу, я доверительно объяснял, что это редчайшая порода — чистокровная исландская овчарка и что я заплатил за нее огромные деньги. И еще много лет спустя после того, как Сенты не стало, многие знакомые осведомлялись у меня, куда же делось то прекрасное и ценное животное…

Гулять мы ходили с ней в Грюневальд, и там я ее, шутя и играя, научил такому трюку: стоило мне ей совсем тихо, шепотом скомандовать «место!», Сента немедленно ложилась, где бы она ни была. Никто не мог заставить ее сдвинуться с места, если я ей приказал лежать, даже члены моей семьи. Она считала себя именно моей собакой. Моей, и только моей. Если я укладывал ее прямо где-нибудь посреди дорожки парка и отходил в сторону, то мог издали наблюдать, как прогуливающиеся там люди осторожно обходили ее стороной или вообще боялись пройти мимо нее, останавливались и всячески уговаривали ее встать и идти домой. Но Сента ни на какие уговоры не поддавалась. Однажды я решил проверить, сколько же времени она будет лежать, если я уйду и спрячусь? Прошло больше часа, прежде чем она поднялась и потрусила домой.

Потом, когда ее уже не стало, я часто сокрушался о том, скольким вещам я мог бы играючи ее научить, если бы только выделил хоть пару часов на то, чтоб с ней позаниматься. Она была такая умница! Но нам же всегда некогда! Ведь пока она еще была, я никогда не относился к ней особенно всерьез. Даже сколько-нибудь стоящей фотографии у меня не осталось: казалось, чего уж там стараться снимать беспородную дворняжку, купленную за пять марок…

Но настал день, когда Сента ночью… напачкала в комнате. Я был крайне удивлен, возмущен, я просто негодовал! Как же так? Моя гордость владельца образцовой, воспитанной собаки была посрамлена. Собаку надо наказать! И я ее наказал. Второй раз в ее жизни. Она не защищалась, не скулила, не рычала. У меня возникло неприятное ощущение, что в той же смиренной безропотной манере она дала бы мне себя задушить, забить до смерти. Но нельзя же, черт возьми, оставлять безнаказанным такой мерзкий поступок: старая собака, и вдруг начинает пачкать в комнате!

На следующее утро обивка дивана в столовой оказалась изодранной в клочья. Пружины торчали из развороченного нутра во все стороны, а лоскутья обивки были разбросаны по всему ковру. Сенту я нашел на кухне возле водопроводного крана, и, когда я открыл его, она принялась жадно лакать воду.

Оказалось, что она неизлечимо больна, моя Сента. Злокачественная опухоль уже поразила почти все внутренние органы и доставляла ей, по-видимому, невыносимую боль. Пришлось ее усыпить. Заснула она тихо и спокойно. Но каждый раз, когда я вспоминаю о том, что наказал ее, больную, перед смертью, я чувствую себя словно судья, который узнает о невиновности осужденного после того, как тот многие годы провел в тюрьме по его милости. Я прямо не мог простить себе свое ослепление, я мучился и казнил себя…

Потом возникли еще и трудности с захоронением. Собачьи трупы у нас полагается сдавать на специальный ветеринарный приемный пункт. Но этого я не в силах был сделать. Не мог, вот и все. Поскольку теперь уже прошло много лет с тех пор, как происходили эти события, я могу сегодня признаться: ночью я прокрался в Грюневальд и там захоронил Сенту. Я один знаю, где ее могила.

С тех пор у меня дома перебывало немало животных. Однако собаку я долго не решался завести. Правда, позже у нас все же появилась новая собака. А спустя некоторое время и другая. Но это были собаки, принадлежащие всей семье. Это были не мои собаки. Моей была только Сента.

(обратно)

Глава десятая Волк Чингис

МОЖНО ЛИ ВОЛКА «ОДОМАШНИТЬ»?
Теперь он покоится на высоте 2300 метров над уровнем моря, там, наверху, в Доломитовых Альпах, где буйные ветры гоняют мокрые тучи, раздирая их в клочья об острые зубчатые края гранитных скал… Там, где в древние времена горные волки загоняли овечьи стада к обрывам, с которых они срывались в пропасти, там теперь лежит Чингис, мой первый ручной волк. Ребятишки нашего хозяина, горца Палузелли, водрузили у изголовья его могилы деревянный крест и несколько дней подряд играли в «похороны»: сносили на могилу целые охапки альпийских роз и синей горечавки, которые собирали на окрестных лугах. Потом им игра надоела, и они принялись играть в другие игры. Но все равно я уверен, что, когда они вырастут и станут взрослыми, они обязательно будут иногда вспоминать и рассказывать про «самого настоящего волка», который в течение нескольких недель жил в их затерянной в горах и Богом забытой хижине.

А вот что вспоминаю я. Должен признаться, что я тогда несколько своеобразным, если не сказать легкомысленным, образом приобрел своего первого волка. Вообще-то я собирался завести собаку. Но меня возмущало то, что за собаку взимают налог — с какой, спрашивается, стати его платить? А кроме того, мне, зоологу, всегда хотелось узнать что-то новое, до тех пор неизвестное о животных. Собак же уже вдоль и поперек изучили известные ученые, не мне чета, и какие только знаменитости не заключали с ними самую тесную дружбу! Что уж о них можно узнать особенно нового? Но волк — другое дело. Волки ведь предки всех существующих собачьих пород. Иметь дело с маленьким волчонком, вести за ним повседневные наблюдения, должно быть, безумно интересно! А если он впоследствии действительно «озвереет» и захочет меня сожрать, то ведь его всегда можно заблаговременно отдать в зоопарк. Значит, решено: я заказываю себе волчонка.

Ждем его с нетерпением. Но ничего не привозят. За это время я давно бы мог выбрать себе любого из четырех волчат в Галльском зоопарке, но я ведь хочу дикого, из леса. Я настойчиво шлю напоминания в зооцентр, бью телеграммы. Вместо ответа в один прекрасный день к дому подкатывает повозка и четыре дюжих мужика, кряхтя и отдуваясь, стаскивают с нее огромный и тяжеленный ящик. Большими буквами на нем написано: «Живые хищники! Осторожно!» Вся улица собралась вокруг этой здоровенной «посылочки» — в таком просторном вместилище вполне свободно мог бы разместиться взрослый лев! Но внутри очень тихо. После того как мы пододвинули ящик вплотную к клетке, подняли задвижную дверцу и стали манить спереди куском мяса, а сзади тыкать палкой, оттуда появился, нет, не волчонок, а крупный волчище, ничуть не уступающий по своим размерам волкам Берлинского зоопарка… Вот так номер! Я просто в недоумении. Ведь выступать на ролях дрессировщика диких зверей совершенно не входило в мои планы…

Поначалу он очень пуглив. Шкурку от кровяной колбасы, которую я ему бросаю, он зарывает носом в опилки. Зато выпивает две миски воды — очень пить хочет. Когда я протягиваю ему руку, он пробует ее цапнуть, но очень нерешительно. Получив щелчок по носу, тотчас же отступает.

Мы начинаем подыскивать для него подходящее имя. Волк ведь из Сибири, значит, это должно быть что-нибудь азиатское. Может быть, Чингисхан? Но это означает что-то дикое, необузданное и жестокое. Нет, лучше просто Чингис.

— Чингис! — подзываю я его к себе.

Он опять щелкает зубами — хочет цапнуть, но, получив снова по носу, делается любезней и, во время того как пьет, даже разрешает почесать себе шею. Вечером я слышу из подвала высокий и протяжный волчий вой.

Должен признаться, что все же страшновато, когда Чингис щелкает зубами в мою сторону, стараясь схватить своими мощными, усаженными острыми «шипами» челюстями мою руку. Звук при этом такой, словно защелкивается капкан. Мою жену он на другой же день цапнул за указательный палец, и хотя ранка не столь велика — длиной всего в сантиметр, — однако такая болезненная, что приходится обратиться к врачу. Тем не менее эта бесстрашная женщина уже вскоре снова отважно залезает к нему в клетку (оказывается, она поспорила с продавцом из гастрономического отдела на три бутылки шампанского, что сделает это уже через три дня после появления у нас волка…). Впрочем, наш «злой волк» уже сильно «подобрел». Теперь он все чаще разрешает чесать себя за ушами и обследовать. При этом выясняется, что это не волк, а волчица! Но имени уже менять не будем: как был «волк Чингис», так пусть и останется. Вечером он снова кусает мою жену, на сей раз впивается ей зубами в предплечье.

Я приношу ошейник и цепь, но Чингис ничего и слышать о них не хочет: стоит мне к нему приблизиться, как он начинает как бешеный щелкать зубами, стараясь меня ухватить за руку. Тогда я пошел на хитрость: приоткрываю дверь клетки, перегородив ее цепью на уровне головы волка, и как только он пытается выйти, попадает шеей на цепь, я защелкиваю карабин — и он попался. А уже вне «своего жилища» Чингис делается весьма скромным, теряет всякое «волчье достоинство» и боязливо ползет на брюхе по комнате. Завидя транспортный ящик, в котором его привезли, он мигом запрыгивает в него и затаивается в этом единственно знакомом ему предмете среди всех других чужих, абсолютно никогда не виданных и потому внушающих страх.

Вечером в столовой моя новая «собачка» осчастливливает нас одновременно и лужей и кучей… Зеркало в передней Чингис явно принимает за дыру в стене. Во всяком случае, пугаясь чего-либо, а это случается с ним нередко, он тычется головой в стекло, пытаясь удрать.

Пришли два малыша — соседские дети: нельзя ли посмотреть на волка из «Красной Шапочки»?

— Пожалуйста.

— А что. Красная Шапочка еще у него в животе?

— Нет.

Почтительно разглядывают серого. Недоверчивое сомнение.

— Как же так? Если Красную Шапочку уже вытащили, то волк ведь должен быть уже мертвым?

— Нет, ведь брюхо потом снова зашили.

— Но тогда ведь у него в брюхе должны быть камни! — возмущаются мои оппоненты.

И мне невольно приходится отступить от фабулы замечательной сказки Шарля Перро:

— Этот волк оказался хорошим, и камни срочно вынули обратно.

Полное недоумение: как же так? Разве бывают хорошие волки? Значит, этот волк не злой, а добрый?

Тяжело вздохнув, Джо и Петерхен берутся за руки и топают к себе домой, обдумывая только что услышанную новость. Да, жизнь уготовит им еще немало сюрпризов, думаю я, глядя вслед удаляющимся фигуркам.

Чингису семь месяцев. До того как попасть к нам, он жил только среди себе подобных, никогда не имел случая принюхаться к человеку, не давал никому до себя дотронуться. И хотя пространство, ограниченное четырьмя стенами, не больно-то велико, тем не менее волк мог свободно по нему передвигаться. Теперь же что-то жесткое схватило его за шею и тянет вслед за этим «двуногим». Чингису страшно, он ложится плашмя на брюхо, а эта несносная удавка волочит его вверх по лестнице — ужасному, никогда не виданному сооружению, на котором можно запросто поломать себе ноги!

В саду он делает попытку вырваться и сбежать. Однако цепь рывком опрокидывает его на землю. Он подпрыгивает кверху на целых два метра, но и оттуда цепь срывает его на землю, больно ударив о нее головой, так что из носа капает кровь. Бедный волк! Все-то тебе придется постигать на собственном опыте, ничего-то тебе не объяснишь на словах! Впрочем, и с нами, людьми, происходит обычно ничуть не лучше — пока сам лоб не расшибешь, не научишься…

Итак, надо приучить Чингиса ходить на поводке. Вперед он еще кое-как соглашается бежать. А вот тянуть себя на цепи он ни за что не разрешает. Упирается всеми четырьмя лапами в землю — и ни с места. Как-то раз в подобной ситуации ошейник так сдавил ему горло, что его вырвало всем тем, что он съел на обед, — хорошей порцией конины (которую, правда, наследующее утро подобрал и с большим аппетитом съел снова).

Каждый вечер, возвратившись домой, я прогуливаю мою «строптивую собачку» в темном саду. Когда моя жена сама отваживается вывести его на улицу, то пускает его вперед, а сама идет сзади и подгоняет ремешком. Как же тебе, Чингис, привить всю остальную собачью науку, когда ты не в состоянии постичь самое простое из нее — ходить на поводке?

Но вот спустя десять дней мой волк уже сопровождает меня утром во время прогулки по пустынному, безлюдному парку. Ведет он себя как более или менее воспитанная собака, даже соглашается бежать со мной вместе бегом. Только вот в калитку сада нашего дома его на обратном пути никак не затащишь, приходится тащить волоком. И так еще в течение нескольких недель. Это выглядит всегда настолько глупо, словно он страшится моего жилища! Но волки, обитавшие в моем доме после Чингиса, поступали точно так же. Они почему-то всегда испытывают страх перед открытыми дверьми, если их туда пытаются завести силком. Привыкнув ко мне, мой волк Чингис уже совершенно самостоятельно, с волочащимся по земле поводком, проходил мимо всех, похожих одна на другую калиток соседних с нами домов и заворачивал безошибочно в нашу, а затем спокойно заходил и в дверь дома. Мой дом наконец-то стал его «волчьей норой». Правда, когда я однажды оставил его на несколько минут с пристегнутым к ошейнику кожаным поводком в сетчатой вольере, в саду, то, вернувшись, обнаружил только жалкие огрызки от поводка. А волчица, жившая у нас несколькими годами позже, та за три дня научилась ходить на поводке, и я мог спокойно разъезжать с ней в электричке. Так что волк волку рознь. Все они разные, и у каждого свой характер. Правда, и у меня к этому времени поприбавилось опыта в обращении с волками; ту волчицу я никогда не волочил за собой на поводке, а предоставлял ей возможность бежать туда, куда ей захочется, а сам шел следом, держась за длинный поводок.

Во время ужина Чингис является в столовую. Чего тут только нет! Какие запахи разносятся по комнате! Надо срочно все обнюхать. Волк беспокойно бегает из угла в угол. Висящие на стенах картины почему-то привлекают его пристальное внимание; только висят очень высоко — не добраться. Стоящие на серванте предметы тоже никак не достать, не обнюхать. Он поднимается на задние лапы, скребет когтями по обоям и полировке — нет, так дело не пойдет. Мой окрик действует на него отрезвляюще, он прекращает свою исследовательскую деятельность, но зато одаривает нас большущей кучей, наложенной посреди комнаты… Кусочки мяса, которые мы ему протягиваем, он берет из рук очень осторожно и аккуратно, не хватает с жадностью.

На следующий день волк намеревается напачкать на том же месте, что и вчера, хотя только недавно он вернулся из сада, где гулял почти целых два часа. Безобразие какое-то! Забираться на стулья и столы он перестает, очень скоро поняв, что это запрещено. Зато достает из корзинки приготовленные для штопки носки и заставляет меня побегать за ним вокруг стола, прежде чем мне удается их у него отнять. Но не успеваю я положить носки на место, как он их снова выхватывает, и игра повторяется. Приходится унести носки в другую комнату и спрятать. Тогда расшалившийся волк хватает платяную щетку и носится с ней вокруг стола.

На улице я встречаю соседа.

— Вы тоже слышали какое-то странное завывание сирены, которое раздается все эти последние дни? — спрашивает он. — Я уже сказал моей жене, что это удивительно напоминает вой волков, который мне приходилось слышать в России долгими зимними ночами во время Первой мировой войны. Но откуда здесь-то могли бы появиться волки? Ума не приложу!

Я скромно молчу в ответ. Теперь Чингис не пропускает ни одного нашего завтрака и ужина. Сегодня он положил передние лапы на подоконник и с огромным интересом разглядывал проходившую мимо дома собаку. Зато наш карликовый кенгуру Муппи интересует его не больше, чем любой пакет или мебель: он небрежно обнюхивает его, сидящего в корзине, и отходит прочь. Чингису ведь еще никогда в жизни не приходилось умерщвлять ничего живого, разыскивать и добывать себе пищу. Вот посмотрим, как он поведет себя по отношению к собакам?

Моя жена проделала такой опыт: легла на пол и притворилась мертвой. Чингис подбежал к ней, обнюхал и стал настойчиво поддевать ее носом. Видя, что она не реагирует, он слегка цапнул ее зубами за ляжку — не притворяйся!

Постепенно Чингис становится все игривей, он охотно с нами возится, разрешает тянуть и приподнимать себя за хвост. Однако, внезапно испугавшись, все еще способен больно укусить, оставляя на теле болезненные кровоподтеки. Подталкивание носом — это вообще своеобразная форма исследования и подбадривания у волков. Моей жене однажды отвешивается такой бодрящий пинок носом ниже спины, что она буквально отлетает к противоположной стене комнаты.

Когда я сижу как-то за ужином, в другой комнате звонит телефон. Чингис всего лишь на минуту остается один в столовой. Результат: заварочный чайник вместе с нахлобученной на него вязаной водогрейкой сорван со стола и лежит разбитый на полу. В другой раз на кухне засвистел чайник, пришлось выйти потушить газ. Возвращаюсь — Чингис похитил у меня с тарелки бутерброд, а заодно и полотняную салфетку, которую не желает отдавать, и носится с ней вокруг стола. Спасаясь от меня, он с невообразимой ловкостью огромным прыжком проскакивает через раздаточное окно прямо в кухню.

Интересно, чувствует ли себя Чингис все еще у меня в плену или он теперь уже «дома»?

На семнадцатый день своего пребывания Чингис внезапно срывается с цепи в саду. Когда я отправляюсь его ловить, он ведет себя отнюдь не так, как вырвавшееся на волю животное, стремящееся удрать. Явно довольный и веселый, он беснуется и прыгает вокруг клетки с ежом, призывая и меня принять участие в его игре. Когда мне удается его схватить, он безо всякого сопротивления разрешает надеть на себя ошейник с поводком. Двумя днями позже он опять срывается с привязи и на сей раз протискивается через щель в заборе в соседний сад, где внимательно обследует каждый стул и каждый цветочный горшок; но, прежде чем соседи успевают его заметить, мне удается выманить его оттуда, подкрепив свою притягательную силу куском мяса…

Но когда что-нибудь несколько раз подряд проходит гладко, становишься легкомысленным и беспечным. Вернувшись через три дня поздно вечером домой, я узнаю, что Чингис уже полтора часа как пропал. Исчез бесследно. Причем вместе с цепью. В соседских садах его нет и не было. Моя жена ищет уже долгое время и вся окоченела — у нее зуб на зуб не попадает, ведь дело происходит в декабре. Наконец я обнаруживаю, что забор между нашим садом и граничащим с ним городским парком поврежден. Значит — в погоню! Придется мне, словно какому-нибудь индейцу, при лунном свете обшаривать всю округу в поисках следов. Однако широкие лапы волка нигде не вдавливались в заиндевевшую почву. Что делать? Но тут я обнаруживаю на ухоженной дорожке парка след от волочившейся за беглецом цепи. Ура! За цепь-то я его мигом ухвачу! А изловить Чингиса совершенно необходимо до наступления утра, до того как отопрут ворота парка. Иначе ситуация станет просто опасной: шутка ли — волк вырвался на волю! Сколько тогда найдется услужливых «смельчаков», готовых пристрелить «дикого зверя», даже если это совершенно безобидное животное!

Мне вспомнился случай с двумя ручными орлами, происшедший несколько месяцев назад в Альпах. Это были две прекрасно обученные птицы, которых спокойно можно было выпускать летать на воле, потому что на зов своего хозяина они тотчас же возвращались и садились ему на руку. Вот такие это были птицы. Тысячи зрителей любовались на высокой горе Хафелекар, близ Инсбрука, плавными полетами этих изумительных, величественных птиц в прозрачном как стекло горном воздухе. Когда же владелец орлов однажды решил продемонстрировать их в другой местности, они заблудились и не нашли дороги назад.

— Ничего страшного, — утешал себя их хозяин, — как только откуда-нибудь сообщат, что их видели, я сейчас же туда поеду, и они, конечно, тут же прилетят и сядут мне на руку, как всегда!

Но хотя в газетах и на специально вывешенных плакатах было обещано вознаграждение за возврат птиц, через несколько дней пришло сообщение, что одного орла уже пристрелили. Он доверчиво полетел навстречу людям, уселся на забор — и тут же один восемнадцатилетний паршивец сбегал за ружьем и с расстояния в несколько метров застрелил орла наповал. Правда, потом он испугался ответственности и зарыл благородную птицу в навозной куче. А еще пару дней спустя подобная же участь постигла и второго красавца. Правда, по новым охотничьим и природоохранительным законам подобные «отважные стрелки», похваляющиеся тем, что подстрелили орла, не отделываются так легко, как прежде, просто денежным штрафом. Но чудесных птиц ведь все равно этим не воскресить!

Однако вернемся к Чингису. По следу, оставленному волочащейся цепью, я отчетливо вижу, что мой дорогой волк проследовал именно по всем тем дорожкам, по которым мы вместе с ним гуляли здесь неделю назад. Наконец я обнаруживаю в темных кустах две светящиеся серебристые точки: вероятно, волк следит за мной уже некоторое время, но не подает признаков жизни. Я его окликаю, но светящиеся точки тут же исчезают — их снова поглотила тьма. А потом я обнаруживаю, что цепь он потерял. Как же мне его теперь изловить? За что хватать?

Иду домой, беру на кухне жаркое на завтра — приличный кусок свинины (завтра должна прийти прачка, и теперь неизвестно, чем ее кормить!). Нарезаю мясо на маленькие кусочки. Когда я выхожу из дому, замечаю, что Чингис следовал за мной до самого забора нашего сада, однако, завидя меня, снова убежал в парк. Черт бы его побрал! Я снимаю перчатку и, положив на ладонь мясо, маню, подзываю, уговариваю, а рука на ночном морозном воздухе жутко мерзнет, прямо болеть начинает! Наконец от близлежащих кустов нерешительно отделяется едва видная тень, Чингис подкрадывается ко мне и берет с руки кусочек мяса. Но когда я пытаюсь другой рукой удержать его за шею, он злобно щелкает зубами. Нет, так дело не пойдет.

Тогда я медленно начинаю отходить к забору и раскидываю за собой кусочки свинины. Там, где духовитый след проходит меж низеньких елочек, волк в нерешительности останавливается; приходится удваивать порции. Волк не сразу соблазняется, опасаясь какого-то подвоха с моей стороны, но жареная свинина — это ведь не надоевшие конские потроха, которыми приходится довольствоваться каждый день; и он решается пройти еще шаг, ну еще последний, ну еще один кусочек схватить и незаметно для себя оказывается уже в нашем саду, а моя жена быстро заслоняет приготовленным заранее щитом отверстие в заборе.

Тем временем уже полночь. Завтра у нас обоих будет насморк, а на обед придется есть картошку в мундире. Зато Чингис снова на месте. А на той неделе нам привезут изготовленную для него прекрасную просторную клетку, из которой не под силу будет вырваться даже льву.

Вчера я забыл как следует запереть засов на клетке Чингиса, установленной в цокольном помещении дома. У Чингиса появилось два часа времени на то, чтобы выйти и ознакомиться на свой манер со всей комнатой. После этого «ознакомления» она выглядела так, словно десяток чертей справлял в ней свои оргии. Все стулья опрокинуты, ножки их надгрызаны. Все содержимое шкафа вытряхнуто и рассыпано по полу: бинты размотаны, поводки разжеваны, а сверху все посыпано гипсом из разорванного бумажного пакета, полотенца и халат сорваны с крючков — не осталось ничего такого, что не привлекло бы внимания волка. А сам он стоит посреди этого разгрома с таким глупо-невинным и довольным видом, что у меня даже не поднимается рука его наказать. Я же сам виноват, что забыл его запереть. А он ведь стал уже такой послушный! Когда открываешь дверцу его клетки, терпеливо ждет, пока на нем застегнут ошейник, а потом вполне чинно семенит рядом со мной на поводке во время прогулок. Молодец, Чингис! Даже все запреты, касающиеся жилых комнат, он усвоил. Он уже не устраивает там никаких безобразий и ничего не утаскивает (правда, до тех пор, пока в комнате кто-нибудь есть).

Словом, я не теряю надежды, что из Чингиса еще получится приличный и благонравный «домашний волк».

ВОЛКИ И СОБАКИ — КРОВНЫЕ ВРАГИ?
В семидесятых годах прошлого века ныне покойный директор цирка Карл Кроне был еще сыночком владельца небольшого зверинца «Менажери коцтиненталь». Вместе со своим старшим братом ему приходилось участвовать в выступлении вместе с «дикими волками». Чаще всего при этом им удавалось отделываться парой царапин. Но старшему брату не повезло: несколько лет спустя его так отделал «ручной» медведь, что он вскоре умер. Если из такого зверинца когда-нибудь убежит волк, то из-за этого не станут поднимать такой шумихи, как из-за убежавшего льва или тигра. Потому что бегающего по улицам волка всегда примут за овчарку, а поскольку его ценность не очень велика, то владелец не станет особенно стараться изловить беглеца. Однако вырвавшийся на волю волк может иногда причинить серьезный вред. Так, известен случай, когда в 1947–1948 годах одинокий волк, обитавший среди болотистых мест Лихтенмора, нанес ущерб в несколько сот тысяч марок!

После номера с волками, с которым выступал дрессировщик вышеупомянутого зверинца, насколько мне известно, волков больше нигде не дрессировали. Да и это выступление в «Менажери континенталь» представляло собой, как тогда было принято, «дикую дрессуру»: взбудораженных зверей, щелкая кнутом, просто гоняли по манежу, никаких сложных трюков они не исполняли.

«Вот увидите, — говорили мне, когда я приобрел своего первого волка, Чингиса, — волки не поддаются дрессировке, их невозможно приручить, если не воспитывать в доме с первых дней жизни. Даже если поначалу что-нибудь и получится, в один прекрасный день разбойничья натура все равно проявится». Ну, посмотрим.

Дело в том, что мнения специалистов на этот счет расходились. Ведь волков еще и потому так редко показывают в цирке, что они по сравнению со львами и тиграми выглядят значительно менее опасными. Пантер тоже редко увидишь в цирке (несмотря на то, что они значительно агрессивней и злей крупных хищников), потому что публика разочарованно заявляет: «Ну что это за хищники! Вдвое меньше тигра».

Словом, я решил на свой страх и риск проверить, как обстоит дело с приручением волков.

Во время прогулок моего Чингиса интересует каждая валяющаяся на земле бесхозная бумага, каждая пустая коробка из-под папирос. По полкилометра он готов таскать их за собой в пасти, и мне приходится зорко следить за тем, чтобы он все это богатство не затаскивал ко мне в дом. Лучше уж пусть несет в зубах мою шляпу, что он делает, кстати, весьма охотно. Правда, от пребывания в волчьей пасти шляпа лучше не делается…

Когда Чингис впервые повстречал на улице чужую собаку, крупную черную овчарку, он радостно направился к ней навстречу. Но собака зарычала, и Чингис хотел было броситься наутек, да поводок не пустил. В другой раз во время нашей ночной прогулки Чингис познакомился через забор с терьером. Тот радостно подбежал, а Чингис просунул нос меж прутьев железной ограды, скреб по ней лапами, вилял хвостом, а когда я захотел уйти, все снова и снова тянул меня за поводок назад к новому знакомцу. Ни о какой вражде с обеих сторон и речи не было.

У меня создалось такое впечатление, что собаки принимают волка за самую обыкновенную собаку.

В другой раз с угольного склада выбегает его страж — большой доберман-пинчер; взаимное тщательное обнюхивание; когда носы при этом приходят в слишком близкое соприкосновение, Чингис скалит зубы, избегая, по-видимому, излишне тесного общения. Потом он поддает кобелю носом «под дых», и тот испуганно отскакивает назад. На этом взаимное любопытство удовлетворено.

Иной раз и маленькие собачонки, виляя хвостом и ничего не подозревая, подбегают к волку. В то время как для них это как раз отнюдь не безопасно. Во время одной нашей ночной прогулки Чингис схватил подбежавшую к нему таксу за шею и стал трясти, как фокстерьер пойманную крысу. Мне еле удалось отбить несчастную собачонку, колотя в темноте по волку чем попало; однако мне стало известно, что собачка после этого нападения вскоре испустила дух…

Но я думаю, что волки и по отношению к волкам, не принадлежащим к собственной стае, ведут себя немногим лучше. Так, моя следующая волчица — Катя — без зазрении совести сразу же покусала волчонка-подростка, который с самыми невинными намерениями поскакал к ней навстречу поиграть. Первый раз она ухватила его зубами за морду, а когда он по неосторожности еще раз приблизился к ней, она чуть не оторвала ему палец на ноге, который потом даже пришлось ампутировать. Поэтому взаимоотношения между дикими волками и домашними собаками, по-видимому, аналогичны.

Так, полярный исследователь Леден, кочевавший три года вместе с эскимосами, услышал однажды ночью вой волков, на который ездовые собаки тут же отозвались ответным воем. Исследователь с помощью двух находящихся с ним вместе эскимосов прорезал несколько глазков в стенке своей снежной хижины (иглу) и увидел большую стаю волков, бегущую по льду замерзшего моря. Примерно в ста метрах от иглу они остановились и стали ждать.

«Только один белый волк нерешительно начал приближаться к нашему лагерю, — записал в своем дневнике Леден. — Несколько раз по дороге он останавливался и садился. Однако затем, набравшись храбрости, подбежал вплотную к лагерю и затесался в свору наших собак. Кобели принялись его с любопытством и вполне приветливо обнюхивать. Я уже не мог отличить, кто тут волк, поэтому не решался выстрелить, боясь убить ездовую собаку. Только когда эскимосы, у которых глаз наметан, точно указали мне на волка, грянул выстрел. Волк упал».

Однажды во время очередной ежедневной прогулки с Чингисом случился неприятный инцидент. Вернее, не «ежедневной», а «еженощной» прогулки. Дело в том, что я стараюсь каждый день выводить волка на улицу, хотя бы на один час, но домой прихожу поздно вечером, как правило, тогда, когда уже стемнело. Вот нам и приходится разгуливать с ним по улице почти в полуночные часы. Представляете себе картину? Долговязый тип в старомодном дождевике почти до пят (ведь хорошего пальто не наденешь, возясь с волком!) и рядом сверкающий глазами волчище — прямо сюжет для фильма ужасов! Так вот это самое страшилище — серый волк — подбегает в приступе игривости к проходящей мимо пожилой тетке с хозяйственной сумкой в руках. Внезапно в темноте раздается громкий треск и звон. Пустой бидон с грохотом катится по асфальту.

— Мои яблоки! Мои яблоки! — вопит возмущенный женский голос — Уберите сейчас же свою собаку!

Чингис сначала ни за что не хочет отпускать сумку, в которую вцепился зубами. Другая прохожая успокаивает:

— Ну что вы так кричите? Вы же видите, что это молоденькая, шаловливая собачка!

Но тетка с сумкой успокаиваться не намерена. Нет, она не желает терпеть такой ущерб из-за какой-то паршивой собаки: эмаль на бидоне отбилась в нескольких местах и ручка у сумки надорвана! Я лезу в карман и поскорей сую ей в руку первую попавшуюся купюру. По внезапно наступившему молчанию я понимаю, что в темноте и суматохе вытащил непомерно большую, но делать нечего. Поспешно ухожу. Как бы она стала орать, если бы разглядела, что на нее напала не собака, а «самый настоящий волк»!

Я всегда поражаюсь, как удивительно скудны познания в области зоологии у большинства людей. Что это не овчарка, распознают во время наших дневных прогулок разве что трое или четверо. Но кто это именно — тут можно услышать самое разное: «Посмотри-ка, рысь идет!» или «Какая красивая лисичка!» Иногда даже подозревают, что это… пантера. Самое излюбленное восклицание: «Посмотрите, собака выглядит почти как волк!» Я заметил, что даже маленькие четырех-пятилетние дети чаще догадываются, что это не собака. Видимо, потому что бывали в зоопарке.

Поскольку я не забыл свою тогдашнюю ночную погоню за волком, улизнувшим через дыру в заборе, я стал теперь предусмотрительней. Еду даю Чингису только из рук и держу его при этом за ошейник: он должен привыкнуть к тому, чтобы не кусаться, когда его хватают за ошейник. Неделями я по утрам и вечерам тренирую его заходить в клетку и выходить из нее — двадцать, тридцать раз подряд. Пока наконец дело не налаживается и уже негромкой команды «ко мне» или «уходи» достаточно, чтобы волк послушно исполнил требуемое. Теперь он и куски, протянутые ему рукой или специальными щипцами, берет только по команде «можно». Два дня как я приучаю его при этом взбираться на низенькую табуреточку. Но она оказалась очень неустойчивой, и после того как Чингис два раза с нее свалился, он больше не решается на нее залезать. Пришлось мне прибить ее ножки к дощатой подставке. В то время как вначале мой волк ел только конские потроха и другие мясные отходы, теперь он соглашается при случае съесть даже кусок черствого хлеба. Но для этого он должен здорово проголодаться. И в то время как всякую мясную пищу он заглатывает без разбора, «с волчьим аппетитом», хлеб жует долго и тщательно. Впрочем, он с удовольствием возьмет и сахар и конфеты (если ему дадут), а также вишни, сливы и другие фрукты.

Отметка в моем дневнике: «Вчера в сочельник была сумрачная, промозглая погода. Гуляли с Чингисом. Я пробовал с ним разговаривать, и наконец он тихо заскулил мне в ответ. Это было впервые за все время нашего знакомства. Потом он внезапно остановился, поднял голову, приоткрыл пасть и завыл сначала на высокой ноте, а затем постепенно снижая голос. Тогда я тоже завыл. Он сначала очень удивился, но потом дважды ответил мне воем».

Вскоре я уже мог заставлять его выть «по приглашению», начиная первым. Он сразу же подключался. Некоторые места во время прогулок были нашими любимыми «музыкальными площадками». Например, под окнами наших знакомых. Там мы останавливались и не сговариваясь принимались концертировать. Иной раз Чингис для этой цели очень ловко перелезал (именно виртуозно перелезал, а не перепрыгивал) через забор сада или через живую изгородь высотой в полтора метра.

Как трудно, однако, предсказать, как поступит волк в том или ином случае. По высоченной эстакаде, переброшенной через железнодорожную сортировочную станцию, Чингис идет спокойно и уверенно, несмотря на то что между досками в полу щели, сквозь которые просвечивает бездна, а перила (на высоте волка) вообще отсутствуют. Но когда я прохожу с ним по подземному переходу и две встречные электрички с грохотом проносятся у нас над головой, мой волк в панике чуть не сбивает меня с ног. Я поражен. Но не его совершенно естественным испугом, а нашей, ставшей привычной глухотой и притупленностью, приучившей нас не слышать и не замечать этого оглушительного шума и грохота, среди которого нам приходится жить. И хотя мы с Чингисом потом еще много раз проходили по подземному переходу, волк никогда так и не смог до конца преодолеть свой страх перед ним.

Я поместил в журнале портрет Чингиса и стал получать много читательских писем. Так, оказывается, у некоего господина Валха, прожившего сорок лет в России, «гастролировали» подряд три волка. Один из них жил у него целых два года, причем по выслеживанию дичи во время охоты превосходил по своим качествам всех охотничьих собак. Но использовать его в одиночку было невозможно — всегда только в общей своре собак, потому что он не умел лаять. Он подружился с двумя собаками и вместе с ними по ночам отправлялся на свою «персональную» охоту, без охотника. Когда однажды охотничьи собаки подрались между собой, волк вступился за своего приятеля и так отделал двух других, что они отправились на тот свет. После этого случая было решено волка пристрелить. Но дети пожалели его и выпустили ночью из сарая, в котором его заперли до утра. Перед тем как окончательно исчезнуть, волк еще некоторое время бесчинствовал среди пасущихся в окрестности стад.

«Второго волка, тоже самца, — писал мне автор письма, — я вырастил в 1911 году из маленького волчонка. Тем не менее он так и не стал никогда по-настоящему ручным, признавал одного только меня, а остальных всегда норовил цапнуть. Птицы, сидящие на деревьях вокруг нашего дома, всегда поднимали страшный галдеж, когда молодой волк выходил погулять. Это было очень удивительно. А вот с волчицей, которая тоже выросла в нашем доме, дети могли возиться, бороться, и чем более буйно протекала игра, тем ей было приятней. Она была в состоянии учуять на расстоянии двухсот шагов при совершенно безветренной погоде, кто подходит — друг или враг».

Да, удивительно. Здесь у нас птицы и внимания не обращают на Чингиса. Видимо, потому, что они никогда в жизни не видели живых волков. Когда я надел Чингису, впервые в его жизни, намордник, он хоть и пробовал его сначала соскрести лапой, но потом очень быстро к нему привык, гораздо быстрей, чем обычно свыкаются с ним в подобных случаях собаки. То же самое наблюдал я с теми волками, которые жили у меня после Чингиса. Когда его чесали щеткой, он тоже всегда стоял смирно и не оказывал сопротивления.

Я решил испробовать, не убежит ли от меня мой послушный волк, если я его выпущу на волю. С этой целью я пристегиваю к его поводку еще и длинную, десяти метровую веревку. Он скачет галопом вперед, но каждый раз покорно возвращается назад, когда я его зову (правда, сначала я каждый раз подкрепляю его послушание кусочком мяса, завернутым в бумажку). Вообще-то Чингис обычно не слишком разборчив в еде и заглатывает поспешно все, что ему дают. Здесь же он каждый раз старательно разворачивает пакетик, действуя при этом зубами и лапами; если бумага ему все-таки попадает в рот, он ее потом выплевывает. Удивительно, как мало такой волк при разыскивании пищи пользуется своим зрением! Брошенный на пол кусочек мяса может лежать на самом виду, а Чингис будет нюхать вокруг да около, пока на него не наткнется.

Постепенно Чингис уже обучен почти тем же фокусам, которые демонстрируют со львами. Когда ему приносят еду, он по команде совершает головокружительный прыжок через стол, достает со шкафа деревянную гантель, садится, держа ее в пасти, на табуретку, дает лапу и послушно отдает мне гантель. Поначалу он никак не соглашался приносить эту штуковину — я должен был ее давать ему обязательно из рук. Потребовались сотни упражнений, когда я руку с гантелью опускал все ниже, а затем клал гантель на пол, а руку лишь держал поблизости. Но и отдавать ее он соглашался далеко не сразу, а только после того, когда в моих руках появлялось мясо. Потом все это выглядит всегда так просто и естественно, но поначалу требует от нас обоих терпения, терпения и еще раз терпения.

Размышляя о поведении своего волка, я как-то вспомнил о том, что Чингис, в общем-то, никогда мне по-настоящему не радуется и не приветствует меня, когда я приношу ему еду или приглашаю на прогулку. Вот собаки в таких случаях умеют выказывать свою радость от всей души — бурно и восторженно. Но когда я, вернувшись после восьмидневного отсутствия, подошел к волку, с тем чтобы взять его на привязь, он принялся возбужденно плясать и прыгать вокруг меня, как самая настоящая домашняя собака. С тех пор он частенько это проделывал.

На время уборки клетки волка вывели в сад и посадили на цепь. И снова ему удалось вырваться на волю. Но на сей раз весь сад покрыт пушистым снежным одеялом. Какой восторг! Наш волк пропахивает носом в снегу длинные канавки, катается с боку на бок, хватает снег зубами, набивает им полный рот, носится галопом по кругу! Лыжник, которому из-за недельной оттепели пришлось бессмысленно проторчать в горной лачуге, не мог бы больше обрадоваться внезапному снегу, чем Чингис. Это ведь к тому же его первый в жизни снег! Теперь я смог убедиться в том, что мои труды не пропали даром: на мой зов Чингис немедленно перестает носиться по саду, подбегает ко мне,садится, подает лапу и разрешает пристегнуть к ошейнику поводок. Вот так. Это не то, что тогдашняя моя ночная погоня за волком! Даже вспоминать неприятно!

Живущая на воле стая волков способна за ночь играючи пробежать от пятидесяти до восьмидесяти километров. Я осознаю свою вину перед Чингисом за то, что не могу предоставить ему возможность как следует побегать. Ему приходится все время, словно какой-нибудь болонке, гулять на поводке. А мне хочется, чтобы ему у нас жилось лучше, чем его сородичам в зоопарке. Самым полезным делом для него была бы пробежка за велосипедом, но сейчас ведь зима. (Между прочим, и для собак это чрезвычайно полезно, хотя многие, кто видит бегущих за велосипедом собак, высказывают им всяческое сочувствие, а то и начинают громко возмущаться, понося «бесчувственного» хозяина.) Так что ничего не поделаешь — придется мне самому начать бегать рысцой. Поначалу волк пускается вскачь и озорными прыжками тянет меня за собой на длинном поводке, потом бежит медленней, потом немного отстает и заставляет себя почти тянуть. Первые дни наш бег на длинной дистанции длится не более четверти часа, но постепенно я все дольше и дольше не выдыхаюсь и вскоре совершаю уже довольно приличные пробежки. Как же благотворно может отражаться выгуливание волка на собственных легких!

Во время прогулки на пути попадается ужасно много такого, что следует хорошенько изучить и осмотреть со всех сторон. Каждый припаркованный автомобиль надо быстренько обежать и обнюхать, в пустые грузовики Чингис забирается даже внутрь, чтобы их тщательно обследовать. Теперь он перестал останавливаться и выть во время прогулок. Вероятно, потому, что больше не чувствует себя одиноко в моем обществе.

Но зато все чаще на него в квартире нападает безудержное веселье. То он схватит детский пуловер и вызывающе смотрит на меня, приглашая за ним побегать, чтобы отнять. Но Чингис теперь ведь уже умный волк, и, как только я начинаю ругаться, он тотчас же роняет свою «добычу» на пол. Потом он с задранным от восторга кверху хвостом прыгает вокруг стола и «смеется». Уж очень ему хочется поиграть со мной в «пятнашки». То и дело он норовит схватить что-нибудь недозволенное: скатерть, хлебницу, салфетку, грелку для чайника — и смотрит вопросительно на меня. Он все больше входит в раж, и вот уже из скатерти вырван клок, а ковер вместе со стоящим на нем тяжеленным столом совершенно сдвинут вбок.

От того, кто чего-то достиг, всегда требуют еще большего. Теперь Чингис должен давать не только одну лапу, но и другую; должен «служить», сидя на задних лапах! Сначала ему это трудно и непривычно — с досады он даже хватает меня зубами сперва за рукав, потом за руку, но, слава Богу, не прокусывает кожу до крови. Двух дней тренировок вполне достаточно для того, чтобы Чингис одолел такую премудрость, как «служить», сидя на табуретке. Правда, мне приходится протягивать ему руку, чтобы он мог опереться на нее своей широкой лапой. Постепенно я убираю руку все дальше и дальше, и очень забавно смотреть, как Чингис размахивает лапой в воздухе, ища опоры и боясь опрокинуться. Славное он существо все-таки!

Правда, после обеда это «славное существо» вцепляется мне зубами в ногу за то, что я на время уборки пытаюсь засунуть его в маленькую клетку, которая ему не по вкусу. Приходится его отлупцевать. Но он не обидчив. Вскоре после лупцовки волк уже весело играет со мной в саду. Из целой кипы газет, лежащей под лестницей, он вытаскивает по одной и разрывает на мелкие клочки, которые затем разбрасывает по земле. Вскоре сад выглядит так, как после сильного листопада, но только если бы вместо листьев на вишневом дереве росли страницы из «Морген пост», а на яблоне — из «Нахтаусгабе»… Заметив, что я подбираю обрывки бумаги, Чингис тут же начинает выхватывать их у меня из-под рук; кладет их перед собой, смотрит на меня и ждет, пока я подойду. А как только я подхожу, он их хватает в зубы и в последний момент уносится с ними прочь. Или по-другому: с газетой в зубах он несется прямо на меня, но пролетает мимо, да так близко, что чуть не задевает мои ноги. Но когда я пытаюсь его схватить или хотя бы опрокинуть на землю, он начинает описывать вокруг меня круги, подскакивает и отскакивает назад, делает ложные выпады. Как же он при этом радуется! Как же он доволен! Хвост, словно победный стяг, поднят кверху и мотается из стороны в сторону. Но я-то не всегда бываю рад этим играм. Иной раз он их затевает, когда я страшно тороплюсь по делам, а он хватает мою шляпу или шарф и не отдает. Однажды был случай, когда Чингис несся мне навстречу со скоростью курьерского поезда, а газета, которую он держал в зубах, накрыла ему глаза. Потеряв ориентировку, он изо всей силы ударился плечом о железный косяк калитки. Я, ей-богу, подумал, что он уже не встанет. Но нет, волки крепко сколочены: три минуты похромал — и все уже забыто.

А вот еще захватывающий эпизод из нашей совместной жизни с волком: я решил попробовать отпустить Чингиса в безлюдном месте побегать без поводка (правда, в наморднике). Неужели он захочет от меня совсем удрать? Но нет, он ведь уже привык ко мне и послушно семенит рядом. А вот когда я припускаюсь рысцой, он вдруг внезапно отстает, я оглядываюсь — нигде его нет. Пропал! Зову, свищу — нет. Кинуться назад его искать — гордость не позволяет: я ведь вожак его «стаи» и мне такое делать не полагается. Стою в некоторой растерянности. Но тут вдруг по узкоколейке, вдоль которой мы гуляем, надвигается с шумом пыхтящий и плюющийся паром паровоз. Чингис мгновенно вскакивает (лежал, оказывается, в высокой траве) и молниеносно бросается мне в ноги, ища спасения. Намордник у него сдвинут набок, и в зубах он держит огромную кость, которую, видимо, и грыз там, где лежал.

Так что первая попытка, можно считать, удалась довольно сносно. Может быть, уже можно решиться на то, чтобы мой волк шел рядом со мной по улице без поводка как самый настоящий благовоспитанный пес?

ОКАЗЫВАЕТСЯ, ВОЛКИ СТРАДАЮТ МОРСКОЙ БОЛЕЗНЬЮ
Темной ночью я затаскиваю Чингиса вверх по лестнице на безлюдную платформу электрички (согласно предписанию, конечно, в наморднике). Когда мимо промчался электропоезд, мой волк, разумеется, испугался и вознамерился убежать, но я его держу крепко. Признаться, я ожидал, что все будет проходить гораздо хуже, и даже удивился, когда он уже неделю спустя почти без сопротивления вошел вместе со мной в электричку. Правда, когда поезд тронулся и начало сильно трясти, мне пришлось его всячески отвлекать разговорами, я принялся негромко уговаривать его, как прекрасно вот так ехать вдвоем в совершенно пустом вагоне и т. д. Правда, потом я обнаружил, что мы не совсем одни и что в противоположном конце вагона сидит, тесно прижавшись друг к другу, парочка.

На обратном пути волк уже без колебаний зашел в пустой вагон. На сей раз мы действительно оказались одни, и я решился спустить Чингиса с поводка. Он тут же кинулся обнюхивать каждый угол вагона, возбужденно вскакивал даже на сиденья и водил носом по стене. Между прочим, двухгодовалая волчица, которая жила у меня после Чингиса, уже через четыре дня, после того как попала ко мне совершенно дикой, вошла как ни в чем не бывало со мной в поезд и преспокойно разлеглась у меня в ногах, словно привычная ко всему старая городская собака!

Убедившись во время наших ночных пробных поездок, что Чингис в чужом месте способен вести себя вполне прилично, я решил отважиться съездить с ним в гости к друзьям. Правда, Ансгар и Шарлотта отнюдь не приглашали меня приходить вместе с волком, но почему бедное животное должно тосковать в клетке, в то время как я буду развлекаться в гостях? Решено — я беру его с собой. Надеваю ему импозантный намордник, который привез с собой из Италии; выглядит он весьма устрашающе, но на самом деле висит на переносице на мягком, подбитом поролоном ремешке, не стягивая пасть и позволяя животному свободно дышать.

В электричке все проходит чинно и благородно. В Шарлоттиной квартире ему сначала все надо тщательно «инвентаризировать», и он старательно в течение получаса обнюхивает все: мебель, одежду, стены, человеческие ноги, словом, все-все. Когда очередь доходит до вязальной корзиночки, то Шарлоттин клубок шерсти в одно мгновение уже в зубах у волка, и он не хочет его отдавать. Он соглашается выменять его обратно только на кусок сахара. Потом Чингис мирно укладывается в углу на пол, и только когда кто-нибудь из нас встает, он настораживает ухо или вопрошающе поднимает голову.

— Какая хорошая, послушная собачка! — восхищается Шарлоттина пухлая домработница, входя в комнату. — Можно ее погладить? Это ведь настоящая овчарка, правда?

Удивительно, какая метаморфоза может произойти с человеком буквально за считанные мгновения. Услышав от своих хозяев, что это вовсе не «собачка», а один из моих волков, женщина, обычно такая бойкая и веселая, внезапно вся как-то цепенеет, бледнеет, она уже не в силах пошевелить ногами, а руки начинают трястись мелкой дрожью, глаза ее закрываются — она вот-вот упадет без чувств. И все это из-за бедного, безобидного Чингиса, который к тому же теперь еще встал и медленно приближается, желая «познакомиться» с новой персоной. А персона не в силах вымолвить и слова, хотя охотней всего дико закричала бы: «Уберите это чудовище!» Но губы лишь безмолвно шевелятся от ужаса.

Раньше мне о подобном парализующем человека страхе приходилось читать только в книжках, и я, откровенно говоря, не верил, что такое в жизни бывает, что от испуга можно потерять дар речи. Поэтому я с удивлением наблюдал эту сцену и не сразу спохватился отозвать Чингиса. А после того как отозвал, женщина еще в течение пяти минут никак не могла прийти в себя. Мы все вместе принялись уговаривать ее погладить волка, который совсем не страшный, но она и слушать нас не захотела. Однако, забегая вперед, должен сказать, что после нескольких наших посещений она все-таки перестала бояться Чингиса и даже полюбила его.

А в тот первый свой приезд я не захотел в часы пик ехать назад на электричке. В это время она бывает так набита, что в нее и самому-то не втиснуться, не применив силовых приемов, а тут еще с волком! Да и Чингис ни за что и не согласится тесниться между таким множеством чужих ног. Так что я решил поехать на трамвае, пусть с пересадкой и немного дольше, но зато без толкотни. Ехать нам надо на шестьдесят девятом номере. Шарлотта поехала с нами — ей все равно к зубному врачу, а это в ту же сторону.

Стоя на остановке, мы поспорили, у кого лучше зрение — кто раньше разглядит издалека номер подъезжающего трамвая. Шарлотта утверждала, что шестьдесят девятый она ни с одним другим не спутает, потому что «он качается как ненормальный из стороны в сторону». И действительно, она оказывается права — старый бравый вагончик, сохранившийся, скорей всего, еще с кайзеровских времен, устраивает такую качку, словно это четырехмачтовая шхуна при легком бризе…

— Вот видишь, только в этом чертовом шестьдесят девятом такая болтанка, — заявляет Шарлотта, и я не пытаюсь ее разубедить.

Чингис не раздумывая вскочил вместе с нами на площадку и проследовал в вагон. Нам даже достались два свободных места, а Чингис заполз под нашу скамейку и спокойно там улегся. Замечательно, все идет хорошо, никто из пассажиров и не догадывается, что в трамвае едет волк.

— Нам, пожалуйста, два билета и один за провоз собаки.

— Получите, пожалуйста.

Чингис, оказывается, стоит всего десять пфеннигов. Совсем недорого.

Виляя из стороны в сторону, наш трамвай следует по Потсдамерштрассе, затем пересекает Потсдамерплац; когда мы проезжаем уже по Ляйпцигерштрассе, Шарлотта начинает морщить носик — чем-то воняет! Я тоже замечаю неладное, но толкаю ее в бок: не показывай, мол, вида — ведь это, может быть, Чингис…

Какой-то толстяк тоже что-то унюхал и начинает возмущенно озираться. В вагоне нарастает недовольство. Запах сделался уже омерзительно скверным и не замечать его просто невозможно. Сейчас начнется скандал. Я наклоняюсь, заглядываю под скамейку, и извольте радоваться: Чингиса стошнило. Он отрыгнул здоровенный кусок проглоченного еще вчера мяса! Шарлотта бежит на площадку и рывком открывает дверь, чтобы впустить свежий воздух. Но тут два пассажира, стоящих на площадке, начинают возмущаться.

— Хотелось бы знать, у кого это сыр с собой такой вонючий? — интересуется один из них.

Теперь остается только одно: делать вид, что ничего не слышишь и не видишь! Я встаю с невозмутимым лицом и волоку упирающегося всеми четырьмя лапами Чингиса за собой к выходу. Трамвай останавливается, но кондуктор меня не выпускает: оказывается, это не остановка, а только перекресток со светофором, где выходить не разрешается. Вот проклятие! А кондуктор уже сообразил, в чем дело, и требует с меня штраф:

— Эй вы, это удовольствие вам будет стоить одну марку!

Я еще подумал, что, в общем, совсем недорого, Шарлотта лезет в сумочку, а я соскакиваю с подножки, быстро пересекаю тротуар возле остановки и влетаю в первые попавшиеся двери, чтобы не привлечь любопытство зевак. Я оказался в тамбуре кондитерской. Там я быстро снимаю с Чингиса намордник и вытряхиваю оттуда содержимое, но в тот же момент возникает хозяин кондитерской и, подозрительно принюхиваясь, грозно спрашивает:

— Что это вы, собственно говоря, здесь делаете?

Ничего не попишешь — дальше играть в прятки не приходится; я и ему сую в руку одну марку, и после этого он уже готов навести порядок в углу тамбура. Через десять минут я сажусь в следующий шестьдесят девятый, но теперь уже из предосторожности остаюсь на передней площадке, чтобы в случае чего быстро выскочить.

Вагон на сей раз так переполнен, что мы с Чингисом едва отвоевываем себе местечко. Правда, Чингис, без особого стеснения пустив в ход свою волчью силу, бесцеремонно отодвигает от стены какого-то прислонившегося к ней человека и усаживается ему прямо на ноги. А тот не возражает, даже доволен: так теплее! Пусть, мол, греет ему ноги. Мужчина пускается со мной в пространную беседу, рассказывает, каких только собак он не держал. Упоминает даже о недавней сенсации, вычитанной из иллюстрированного журнала:

— Какой-то тип держит у себя дома настоящего волка! Читали?

Меня так и подмывает сказать, кто ему сейчас греет ноги. Но я тут же вспоминаю о той женщине и молчу. Не хватало мне еще одного обморока, да к тому же в трамвае!

Я представляю себе, что пришлось выслушать бедной моей Шарлотте, оставшейся в предыдущем трамвае. Чего ей там только не наговорили, наверное. Уж лучше бы вылезла. Но ей ведь было назначено к определенному часу к зубному, и она боялась опоздать. Я подумал, что поступил с ней так, как поступают с ездовыми собаками, бросая, чтобы спасти свою собственную шкуру, одну из них на съедение волкам, которые гонятся за упряжкой.

Уж представляю, что она потом будет рассказывать всем своим знакомым! От этой мысли мои губы невольно начинают растягиваться в улыбку… но в тот же миг меня охватывает ужас; взглянув на Чингиса, я замечаю, что он делает головой характерные движения и люди, принюхиваясь, начинают подозрительно от него отодвигаться… Но, к счастью, вагон уже замедляет ход, а вот и остановка. Я хватаю своего волка в охапку — и на улицу. Оказывается, мы находимся на Франкфуртер-аллее. Подвожу Чингиса к дереву и снова снимаю намордник. Он быстро приходит в себя, ему уже легче. Какой-то мужчина интересуется:

— Простите, пожалуйста, не скажете, что это за порода?

— Немецкая овчарка.

Недоуменное покачивание головой.

— Странно. У нее такая необычная форма головы…

Я поскорей иду дальше; надо же добраться до следующей остановки шестьдесят девятого. Какой-то рабочий кричит мне:

— Эй, ты! Это что у тебя — волк?

— Почему волк? Обыкновенная собака!

— Ври, ври — волк это. Что я, не вижу, что ли?

Вот теперь уж точно соберутся зеваки. Но, к счастью, подходит шестьдесят девятый трамвай. Я влезаю, Чингис за мной; плачу в третий раз за проезд. Подозрительно поглядываю на серого — неужели снова опозорится? Нетерпеливо считаю остановки и мысленно подгоняю время. Еще задолго до нашей остановки благоразумно решаю вылезти и пройти большую часть дороги пешком — так все-таки спокойней.

На ужин я выпиваю только чашку чаю и больше ничего: аппетит пропал. Заразился, что ли, морской болезнью от своего волка?

«Да разве у животных бывает морская болезнь?» — удивленно спрашивают меня на другой день все, кому я рассказываю о своем неприятном приключении. А как же! Стоит только спросить об этом ловцов диких животных, и они расскажут про обезьян, которые во время морской качки болеют морской болезнью не хуже нас с вами. Даже тюлени не переносят корабельной качки, хотя на воле привыкли постоянно качаться на волнах. Дело в том, что есть существенная разница между корабельной качкой и покачиванием на волнах, когда вы плаваете сами. Кто когда-нибудь видел пловца, которого в море начало бы тошнить? Подобного просто не бывает. Даже такие водоплавающие птицы, как глупыши (Fulmarusglacialis L.), которые обычно покачиваются на волнах и для которых «эффект лифта» должен быть абсолютно привычным, и те, по сообщению одного зоолога, во время перевозки в клетках на корабле заболели морской болезнью. А знаменитый ловец диких животных Дельмонт рассказывал, что во время перевозки морем в Европу в штормовую погоду у него погибла роскошная пантера, и именно от морской болезни. При вскрытии он обнаружил у нее в двенадцатиперстной кишке маленькое серебряное украшение, из тех, которые индийские девушки вдевают себе в ноздри. Значит, животное было людоедом…

Операторы, снимавшие научно-популярные фильмы в высокоствольных лесах, устраивали себе так называемые засидки высоко в кронах деревьев, чтобы оттуда удобно было снимать семейную жизнь в птичьих гнездах, расположенных на вершинах соседних деревьев. Однако во время порывов ветра эти огромные деревья вместе с закамуфлированными засидками, людьми и камерами раскачивало из стороны в сторону с такой силой, что операторам посреди самой что ни на есть суши приходилось «приносить жертву морскому богу Нептуну»!

Значит, совсем не обязательно для этого плыть по морю. А для особенно чувствительных организмов достаточно проехаться на шестьдесят девятом трамвае от Потсдамерштрассе до Франкфуртер-аллее…

ПУСТЬ НАУЧИТСЯ ПЕЧАТАТЬ НА МАШИНКЕ
У меня в гостях несколько коллег. В дальнем углу кабинета лежит Чингис и наблюдает за нами. Время от времени он встает, расхаживает по комнате, обнюхивает спину кого-нибудь из сидящих и потом снова ложится на место. Одному из гостей явно не по душе находиться в одной комнате с «хищником», он недовольно поеживается и наконец, решившись, лезет в карман, достает оттуда бумажник, вытаскивает вырезку из газеты и протягивает ее мне:

— Вот полюбуйтесь.

Я читаю: «По официальным данным, только за один год добычей волков стали: 3169 лошадей, 6866 жеребят, 2890 коров, 9655 свиней, 22 109 овец и 26 380 штук домашней птицы. В тот же год (1924/25) отмечено 168 случаев нападения волков на людей, из которых одиннадцать со смертельным исходом. Застрелить за этот промежуток времени удалось 3099 волков (включая волчат)…»

Ну разумеется, волки не агнцы и питаются не травой и не сеном. Однако статистика — это всегда двойная бухгалтерия. Никто ведь не станет считать наши деревни опасными из-за того, что там держат скот. И тем не менее по подсчетам, проведенным профсоюзами в Западной Германии в 1953 году, зафиксировано 36 549 несчастных случаев, происшедших по вине наших смирных домашних лошадок, коров и свиней, из них 169 со смертельным исходом! А кроме того, около тысячи человек погибает ежегодно мучительной смертью из-за бруцеллеза, которым заражаются через молоко.

Нельзя волков считать и отъявленными людоедами. Ну разумеется, нельзя также сбрасывать со счетов тот факт, что в 1814–1815 годах в Германии, в одной из провинций, по их вине погибло двадцать восемь детей, а в 1820-м еще девятнадцать детей и взрослых. Все это верно. Но заметьте, это случалось всегда после войн. Во Франции волков так и не истребили до конца. По сей день они обитают на юге Пуатье, на северных берегах реки Дордонь и вокруг Ла-Бреса.

После окончания Второй мировой войны волки снова проникли в западные районы своего прежнего ареала. В начале пятидесятых годов в округе Целле был убит третий по счету волк в ФРГ. Первым был волк, ставший своего рода знаменитостью и получивший название «лихтенморское чудовище». Его никак не удавалось выследить, несмотря на то что он зарезал скота более чем на двести тысяч марок! И только в 1948 году с ним наконец расправились. Швейцарская пресса тоже в течение целых двух лет держала своих читателей в напряжении, потому что и в Ваплисе среди овечьих стад свирепствовало какое-то крупное хищное животное. То писали, что это рысь, то пантера, сбежавшая из цирка. Полиция не потрудилась снять отпечатки следов животного, с тем чтобы дать их для определения зоологам. Когда в ноябре 1947 года разбойника наконец удалось подстеречь и им оказался волк, все стали ломать себе голову, откуда он мог появиться в Швейцарии? Ведь последнего отечественного волка там подстрелили еще в 1872 году. Это было общеизвестно.

В 1949 году только в одной Черногории волки зарезали 11 300 голов скота. В Югославии этот бич после окончания войны стал настолько невыносимым, что правительство было вынуждено объявить о выплате премии в восемь тысяч динар за каждого убитого волка. Тем не менее за шесть лет удалось избавиться только от 6400 волков. В Мериде, в Испании, волки за одну только ночь разорвали в клочья стадо в 110 овец. Но особенно угрожающие размеры приняло засилье волков в Северной Португалии: там в 1945 году волки загрызли в общей сложности одиннадцать ребятишек. В 1949 году в Испании, близ Авилы, жители тридцати восьми деревень устроили совместную облаву на волков с участием сорока автомобилей. Но все это мощное «войско» сумело обезвредить не более двадцати волков и подстрелило… двух лис. А за год до этого во всей Испании удалось убить только 738 волков. Да, бороться с ними непросто. А три года тому назад на севере Финляндии проводились облавы на волков с самолета и с машин, потому что они страшно бесчинствовали среди стад домашних северных оленей.

На сегодняшний день волки постоянно обитают в некоторых районах Чехословакии и Польши. Они вторглись и дальше на запад, и время от времени их отстреливают в Восточной Германии.

Но все равно я должен напомнить, что из-за кровожадных автомобилей за один только день погибает больше людей, чем от всех львов, тигров, леопардов и ядовитых змей всего мира за целый год! Самыми опасными все равно остаются изобретения человека…

А вот что говорит о волках доктор Шефер в описании своих научно-исследовательских путешествий по Тибету. Волки, по его мнению, самые осторожные, пугливые и в то же время наиболее умные среди всех диких животных. Однажды он при тридцатиградусном морозе просидел целый час возле убитого кианга (тибетский кулан) в надежде приманить волка и застрелить. Но тот все крался кругами вокруг охотника, хитрец, не решаясь подойти поближе. Наконец волк издал тоскливый вопль и убежал. «Подлый, трусливый хитрец, дурачивший меня в течение целого часа», — аттестует его в своем праведном гневе доктор Шефер только за то, что волк оказался недостаточно вежливым, чтобы дать себя спокойно пристрелить…

Да, волки значительно превосходят по своим умственным способностям наших хитрых лис, смышленость которых вошла уже в поговорку. Зимой, когда пугливому волку в одиночку невозможно добывать себе пропитание, волки собираются в стаи и тогда, гонимые голодом, могут превратиться в настоящих бестий. Так, из вьючных лошадей Шефера волки по ночам выдирали целые куски мяса, а тибетские проводники врачевали эти раны несчастным животным не менее варварским способом, заливая их кипящим маслом.

Охота волков на кианга выглядела следующим образом: сначала один волк из стаи вырывался вперед и гнался за жертвой, в то время как остальные, не особенно поспешая, трусили сзади, чтобы в нужный момент перерезать жертве дорогу, если она вздумает свернуть в сторону. Когда измученное, истекающее кровью животное останавливалось, целясь копытами в своих преследователей, волки усаживались вокруг и по очереди подскакивали к жертве, кусали ее. Измотав ее вконец, они уже всей стаей набрасывались на свою добычу и разрывали ее на части.


Вчера я опять отпустил своего волка побегать на пустынной улочке. Вдруг откуда ни возьмись навстречу старичок с канистрой. Чингису он чем-то очень приглянулся — он прыгает и пританцовывает вокруг него, провожает его, а тот гладит его по голове и хвалит «хорошую собачку». Идем дальше. Чингис подбегает к заснеженной канаве и начинает скрести лапами, откапывать что-то из-под снега. На мой зов не идет. Приходится взять его на поводок и силком оттащить от злополучной канавы. Когда, отойдя на довольно большое расстояние, я решаю его снова отпустить, он поначалу смирно идет рядом, но потом останавливается и возвращается назад. Причем бежит не той дорогой, что мы прошли, а описывает огромную дугу по незнакомой местности и приходит точно к той канаве, от которой я его силком оттащил. Оттаскиваю его вторично, при этом обнаруживаю, что он откопал замерзший труп кролика из норы, скрытой под снегом. Неужели же он сумел учуять его с расстояния, превышающего, наверное, триста метров?

Впервые увидав в своей жизни на канале лед, волк нисколько не опешил. Абсолютно спокойно сошел на гладкую и скользкую поверхность и стал по ней прохаживаться взад и вперед. А вообще он обычно идет со мною рядом; правда, только до тех пор, пока его не отвлечет что-нибудь более важное, например тухлая рыба, помойка или брошенное кем-то старое тряпье…

Его пристрастие к дурно пахнущим (на наш взгляд) предметам выводит меня порой из равновесия. Так, однажды во время прогулки он отстал и никак не думает меня нагонять. Оглядываюсь и вижу, что он валяется на спине, вернее, катается с боку на бок. Когда я подошел к нему, чтобы посмотреть, на чем он там валяется, то обнаружил, что на… ну как бы это сказать, на оттаявшей от снега кучке сами понимаете чего. Хорошо еще, если на собачьей… Чингис так себя ею «продушил» и вообще привел себя в такой вид, что я опасаюсь даже идти с ним рядом — держу за поводок по возможности подальше от себя. Дома я завожу его сразу в комнату для стирки, приношу ведро теплой воды, щетку и начинаю его драить, чтобы привести в божеский вид. Ему это, видимо, неприятно, и он испуганно щелкает зубами в мою сторону, стараясь вырвать из рук щетку. Но я уже так привык к нему, так доверяю ему, что не принимаю его угрозы всерьез. Когда я несколько неловко хватаю его за шею, чтобы оттереть ее как следует жесткой щеткой, он уже нешуточно кусает меня за руку. Сначала я ничего не чувствую, только вижу, как из-под кожи внезапно выбрызгивает тонкая струйка крови. Оказывается, он пропорол мне своими острыми белыми клыками основание большого пальца. В следующий момент Чингис уже осознал содеянное, он весь как-то съеживается, убегает и прячется в угол. Я же прижимаю к ране носовой платок и отпускаю ему хорошую порцию порки еще прежде, чем подумать о дезинфекции. Потом я ради предосторожности вкатываю себе еще и противостолбнячный укол. А Чингис выглядит таким расстроенным и подавленным, что мне становится его по-настоящему жаль. Но показывать этого я не имею права — иначе он не усвоит, что меня, своего «вожака», кусать нельзя.

Можно ли вообще бить животных? И если да, то в каких случаях?

Вообще-то на подобный вопрос сразу же хочется ответить «нет», и можно быть уверенным, что публика пылко вас поддержит. Совершенно несомненно и то, что битьем ни одно животное ничему невозможно научить, разве что отучить от чего-нибудь. Я считаю абсолютно невозможным приучить собаку с помощью порки хотя бы только «давать лапу»; не думаю, что так поступают дрессировщики диких животных, но не потому, что считаю их всех без исключения очень милыми и добрыми людьми (всякие среди них попадаются), а просто потому, что сами животные при таком методе ничему не научатся. Для дрессировки важно использовать разные добровольные устремления животных. Например, волку, который любит улизнуть через окно в соседнее помещение, нужно подставлять обруч, чтобы он был вынужден прыгать сквозь него; а когда он к этому привыкнет, начинать этот обруч поджигать. И разумеется, за каждый такой прыжок ему следует выдавать вознаграждение. Очень важно, чтобы животное добровольно делало что-нибудь, что потом можно превратить в «номер». Однако здесь требуется огромное терпение и выдержка. Животное будет отвлекаться, играть, убегать, и его приходится наказывать, чтобы отучить от этого. И в то же время наказания могут запугать ученика, сделать его боязливым. А ведь в дрессировке всегда значительно важней то, что животное делает, чем то, чего оно делать не желает. Кстати, с агрессивным животным часто можно большего достичь, чем с запуганным, забитым.

У меня была волчица, которая после длительной разлуки со мной (ее пришлось временно отдать в чужие руки) казалась совершенно растерянной. Я ее никогда не бил, не наказывал, а тем не менее она пряталась от меня по углам, голодная, отказывалась взять у меня из рук мясо. Даже когда я подносил его к самому ее носу, она отворачивала голову. Как бы я был рад, если бы она оскалила зубы и попробовала на меня кинуться! А так мне пришлось ее несколько недель подряд брать к себе в комнату, кормить, что называется, «с ложечки», уговаривать, гладить, всячески ублажать, пока эта забитость не прошла бесследно.

Если я хочу с каким-нибудь животным найти общий язык, быть с ним, как говорится, «на ты», необходимо добиться того, чтобы оно принимало меня за особь своего вида. Точно так же как мы — вольно или невольно — считаем собаку, живущую в нашем доме, за члена своей семьи, так и волк постепенно должен привыкнуть принимать меня за своего родича, члена своей стаи. И он делает это точно так же, как всякая собака, которая защищает своих хозяев, бежит за ними вслед, радуется вместе с ними точно так, как делала бы это с собаками в своей своре. Важно тут только то, за кого меня принимает волк: за высшего по рангу волка или за подчиненного. Совершенно необходимо всегда соблюдать свое старшинство, иначе это заканчивается тем, что взятую в дом обезьяну или хищника объявляют злобным, капризным или неуправляемым и возвращают туда, откуда взяли, а то и усыпляют…

Надо помнить: в волчьей стае нет двух равноправных, дружески расположенных волков. Всегда один сильней другого, и тот, что слабей, должен ему подчиняться. Когда волк делает попытку на меня напасть — может быть, пока еще не всерьез, а только для пробы — и я ему не противодействую, испуганно отшатываюсь, то это послужит для него знаком, что он вправе претендовать на роль «вожака стаи», и он станет все чаще и жестче «ставить меня на место». Волк, который на воле у себя в стае или в вольере зоопарка был вожаком среди своих сородичей, непременно попробует и по отношению ко мне играть ту же роль. В таком случае непременно разразится борьба, настоящий поединок, где в ответ на укусы последуют удары, и так будет до тех пор, пока он не признает меня за «вожака». Выяснение отношений протекает обычно в довольно грубой форме, потому что среди волков не принято соблюдать каких-либо дипломатических правил, они не привыкли к особым тонкостям: законы у них волчьи, а шкуры дубленые. На нанесенные противником раны они не обращают почти никакого внимания.

Так, взятый мной в дом и еще ничему не обученный взрослый волк хотел во что бы то ни стало стащить у меня с тарелки бутерброд с колбасой. И невзирая на то, что я отвесил ему пару ощутимых затрещин, он не отказался от своей затеи. Не оказывая мне никакого сопротивления, а только потерев лапой ушибленное место на голове, он не смущаясь все-таки схватил со стола мой бутерброд и стал его жадно заглатывать, не обращая ни малейшего внимания на мою лупцовку…

Но зато уж после того, как роли распределены и узаконены — кто «босс», а кто «подчиненные», — обычно бывает достаточно лишь легкого шлепка, чтобы добиться послушания. С Чингисом я добился этого достаточно быстро, хотя надо сказать, что у него и с самого начала не было тенденции к «захвату власти». Теперь же у волка выработались уже вполне приятные формы обхождения: он охотно «служит», дает лапу, приносит «апорт», по команде садится. Хочу, чтобы он запомнил также команды «лежать» и «ко мне».

Какие же все-таки у Чингиса железные мускулы, должен вам сказать! Когда я надавливаю ему на спину, чтобы он лег, а он не хочет, то он словно деревенеет. Да еще и зубы скалит. Но я не отступаюсь и, продолжая давить ему на холку, начинаю его ласково уговаривать, но он все равно упирается, не желает ложиться, и все тут. Ноги свои я из предосторожности ставлю от него подальше. Наконец мне все-таки удается добиться своего: Чингис лег. В руках у меня кусок мяса, и я медленно отхожу на пару шагов в сторону. Волк тут же приподнимается. Я снова к нему, опять та же борьба, я назад, он снова вскочил, я опять к нему — и так десятки раз подряд! Когда он наконец на какой-то момент остается лежать, я тороплюсь скорей выкрикнуть «ко мне!». Он кидается ко мне и буквально чуть не вместе с рукой вырывает у меня мясо. И так днями, неделями подряд: утром — тридцать раз, вечером — тридцать раз. Я нарезаю подходящего размера куски про запас. А в промежутках мы повторяем с ним еще и другие «номера», чтобы не забыть. Постепенно его сопротивление становится все слабее. Теперь уже достаточно бывает погладить его по голове и тихо шепнуть: «Лежать». До пяти минут он в состоянии пролежать в напряженном ожидании желанной команды «ко мне!».

Но когда я собрался продемонстрировать знакомым его новые достижения и вместо привычной комнаты вывел его для этого в сад — ничего не получилось: у волка все словно бы стерлось из памяти! Понадобилось несколько дней на то, чтобы привыкнуть проделывать все то же самое только на свежем воздухе.

Когда Чингису дают кости, то становится несколько не по себе, наблюдая, как крепкие лошадиные ребра с треском раскалываются и крошатся в зубах волка. Невольно я в такие минуты вспоминаю о своем собственном гораздо более хрупком скелете… После такого «костного» блюда Чингис часто стоит в странной, застывшей позе, воет и стонет. Иной раз все, что он проглотил, отрыгивается назад, в еще не переваренном виде, размельченное лишь на кусочки размером с кукурузные зерна; все отрыгнутое тут же съедается по второму разу.

«Ах, какой же это замечательный волк, какой он умный, какой понятливый и ученый», — не могут нахвалиться на Чингиса мои гости.

Поэтому меня подмывает учить его все новым и новым «фокусам». Я решил научить его печатать на машинке. На специальной «волчьей» пишущей машинке. Честное слово, я это сделаю! Начинаю я для этого с самых азов. Велю сесть ему на табуретку и дать лапу. Но вместо руки протягиваю ему деревянную дощечку, вырезанную в форме клавиши. Сразу же в первый день он изловчился выхватить у меня эту клавишу и в два счета размолол ее зубами в труху. Но поскольку я знаком с его повадками, я заготовил себе сразу несколько запасных клавиш. Таким образом, класть лапу на клавишу мы обучились очень быстро. Мешает только нервозность Чингиса, из-за которой он в своем возбуждении все время встает на все четыре лапы, вместо того чтобы спокойно сидеть на своем пушистом хвосте. Он вообще со временем стал проявлять такую жадность к еде, что несколько раз буквально нападал на меня, вырывал плошку с мясом и мгновенно опустошал ее. Я, разумеется, в таких случаях тоже не остаюсь в долгу, между нами начинается «волчья» потасовка, с погоней друг за другом, с дикими прыжками через мою голову, со скрежетом зубов, рычанием, моей руганью и громкими проклятиями. И заметьте, все это происходит ночью, в цокольном помещении нашего дома.

Во время одного такого скандала является моя жена в ночной сорочке и с застывшими от ужаса глазами смотрит в «глазок» запертой изнутри двери. Но должен вам сказать, что такая потасовка для непосвященного зрителя выглядит гораздо страшней, чем она есть на самом деле. И к твоей чести, мой бедный, давно уже умерший Чингис, я обязан заметить, что ты в подобных случаях ни разу не укусил меня, а всегда только палку в моих руках и старался выхватить у меня большой кусок мяса, которого я тебе не желал отдать добровольно.

Впоследствии я стал нарезать мясо на более мелкие кусочки, чтобы они не так сильно возбуждали жадность моего друга, и тогда наши занятия приобрели снова более благопристойную форму.

Теперь Чингис должен опускать лапу на клавишу не по команде «дай лапу», а по другому сигналу: когда вспыхивает электрическая лампочка. Восемь раз подряд я включаю лампочку и одновременно произношу команду. На девятый раз он исполняет требуемое уже без команды, а по световому сигналу. На следующий день он кладет лапу на клавишу, даже не дожидаясь светового сигнала, и потребовалось немало времени на то, чтобы он понял: слепое усердие может только повредить — тогда ничего не получишь!

Прошло уже пять месяцев, как Чингис у нас, и я каждый день с ним общаюсь, и только теперь он постепенно становится наконец несколько ласковей в обращении со мной. Он чаще подходит ко мне без всякого моего зова, садится возле меня, лижет мне руки, а если достанет, то и глаза, охотно разрешает почесывать себя за ушами. Когда я за ним прихожу, он выказывает неподдельную радость, а вчера так даже издал от восторга короткий лай. За последние месяцы Чингис это делает уже второй раз; но в тот первый он залаял от испуга и гнева, когда я внезапно подошел к нему, к спящему, и он от страха и неожиданности подскочил кверху на целых два метра!

Кто-то когда-то выдвинул теорию, что волки способны только выть, а их потомки — собаки — научились лаять как бы в ответ на человеческую речь. Но тот, кому приходилось иметь дело с волками и кто их приручал, непременно должен был заметить в какой-то момент это короткое взлаивание, эдакое тявканье. Так что собаки лишь «развили» эти звуки, которые, безусловно, относятся к «волчьей речи», доведя их до оглушительного лая. Но ведь и среди собак встречаются такие, которые не умеют лаять; я, например, подобных молчаливых собак встречал в Конго, у местных жителей; то же самое рассказывают об эскимосских собаках.

Приехал навестить меня двоюродный брат. По его же собственной просьбе я выпускаю из клетки Чингиса. Через несколько минут захожу в столовую и замечаю, что мой волк не отрываясь смотрит куда-то в угол за моей спиной. Оборачиваюсь и вижу своего дорогого братца, в страхе забравшегося на стол. Поскольку Чингис никак не может оторваться от столь непривычного для него зрелища и не собирается уходить, Карл сдавленным от волнения голосом просит «сейчас же запереть хищника в клетку», а иначе он ни за что не согласится слезть со стола.

Я заказал себе хитроумное сооружение с несколькими деревянными клавишами, своего рода огромную пишущую машинку. Поначалу клавиш было только четыре. Каждая клавиша соединялась проводом с электрической лампочкой, которую я нажатием на соответствующую кнопку выключателя мог по своему желанию включать и выключать. Лампочки были разноцветные. Но ей-богу, легче научить волка писать, чем правильно соединить все эти проволочки и проводочки, которые должны получать ток от общей батареи, чтобы функционировать. Вот уж игра на испытание терпения!

Увидев незнакомый «страшный» предмет, Чингис не на шутку испугался. Он ни за что не соглашался подойти к нему поближе. Но потом я день ото дня придвигал его табуретку все ближе к машинке, и, наконец, он уже сидел на нужном от нее расстоянии. Сначала я ему предлагал ударять все по одной и той же клавише. Однако у него такой «сильный почерк», что клавиша после нескольких ударов уже вылетела из машинки и шлепнулась куда-то в угол.

Однако спустя десять дней дело пошло на лад. Оно спорилось даже в тех случаях, когда проклятая лампочка не хотела загораться, то есть когда волк не успевал получить от меня сигнала, а я только намеревался его дать. Я был прямо поражен! Что это? Передача мыслей на расстояние? Мне припомнилось утверждение дрессировщика тигров Тогара, будто его животные часто исполняли команды, которых он еще не произнес, а только хотел произнести. И что это, безусловно, самая настоящая телепатия. Неужели такое правда может быть?..

Но очень скоро разгадка этого удивительного явления у меня в руках. Оказывается, волк и раньше не обращал никакого внимания на вспыхивание лампочки, а лишь следил за моим пальцем, которым я нажимал на кнопку выключателя. При каждом нажатии ноготь белел… Так что ларчик просто открывался. Как часто дрессировщик, перед тем как дать команду своему «ученику», непроизвольно делает какое-нибудь свойственное ему движение: легкое сжатие пальцев, переступание с ноги на ногу, сощуривание глаз и многое другое. Животные, которые и без того не спускают глаз со своего учителя, со временем начинают улавливать подобные, незаметные для постороннего вещи раньше услышанных приказаний; и вот уже налицо удивительнейшее, «необъяснимое» явление — «передача мыслей на расстояние».

Когда я однажды зашел в клетку к Чингису и присел рядом с ним на пол, то, к моему удивлению, он тут же сам, без всякой моей просьбы, протянул мне лапу. Он клал мне ее настойчиво на руку и на ногу и подолгу так держал, хотя поза для него была явно неудобной. Три дня спустя я обнаружил, что волк хромает на эту ногу. Значит, она у него болела, и он показывал мне ее, а я не понял. Подушечки его лап оказались сильно стертыми, причем я понял отчего: из-за грубого и неровного шлакобетона, которым был покрыт пол в поставленной в саду большой клетке. Я пригласил каменщика, и он покрыл пол гладким слоем цемента. Через пару дней после этого лапа уже зажила и все было в порядке.

Мою жену волк, по-видимому, считает за существо более низкого ранга. Во всяком случае, каждый раз, когда она просит дать ей лапу, Чингис вместо этого щелкает зубами в ее сторону. Невзирая на то что он живет у нас уже восемь месяцев.

Вечером, лежа в постели, я обдумываю планы усовершенствования своей «пишущей машинки». Каждая клавиша при нажатии будет теперь поднимать кверху большую букву. Проблема состоит лишь в том, чтобы найти кого-нибудь, кто изготовит мне такое хитроумное деревянное сооружение. Лампочки в нем постепенно будут светиться все слабее и должны быть запрятаны куда-то внутрь, так чтобы они были видныодному только волку из непосредственной близи, а публике — нет. Тогда Чингис, если я буду нажимать на нужные кнопки, начнет давать потрясающие ответы на вопросы, выстукивая их на машинке. Это будет просто умопомрачительно! А если на демонстрацию наших опытов начнут приходить различные умники, чтобы проверить степень развития волка и расспрашивать его (как в свое время «лающих ответы собак» и «отстукивающих ответы копытом лошадей») относительно его мировоззрения или предлагать вычислять логарифмы, тогда Чингис будет отстукивать на машинке: «Чую человечину! Чую человечину!» или для разнообразия: «Здесь пахнет ослом!»

Но это пока в мечтах. А в суровой действительности еще далеко до подобных успехов! Мой волк никак не может освоиться с «пишущей машинкой» и то и дело старательно ударяет не по той клавише, по которой нужно. Трах-тарарах!

Хотел я его приучить кататься со мной в автомобиле, но он сопротивлялся как бешеный. Страшно пугался, когда машина трогалась с места, и пытался вырваться наружу. Между нами опять завязывалась отчаянная борьба, да еще в такой тесной клетушке, кончавшаяся расцарапанными сиденьями и заляпанными стеклами. Но опять же в своем смертельном страхе волк не пытался меня ни разу укусить, и это ему высоко зачтется!

Но тем временем разыгрались новые события в жизни моего волка. Из товарища по прогулкам и объекта научных опытов, проделываемых над ним никому тогда еще не известным молодым ученым, проживающим в одном из самых заурядных домов Берлина, Чингис в один прекрасный день превращается в знаменитую кинозвезду. Судьба властно врывается в маленькую волчью жизнь, всю ее переворачивает вверх дном и переносит далеко через горы и долины в Италию.

ЧИНГИС В ИТАЛИИ
В тот раз я вышел после обеда прогуляться с Чингисом в районе Берлин-Иоханнисталь. Вдруг меня нагоняют двое мужчин. Оказывается, они заходили ко мне домой, не застали и отправились меня искать. Они представились, и я узнал, что это деятели известной кинокомпании, которая как раз в то время снимала фильм «Равнина» по одноименной опере. В этом фильме главный его герой, пастух, борется с волком, после чего решает спуститься с гор на равнину, где среди людей попадает еще в худшую переделку… Киношники, оказывается, в прошлом году уже пробовали отснять эти кадры, одолжив в каком-то цирке волка и увезя его в Альпы, но ничего хорошего из этого не получилось; один из итальянских участников фильма даже поплатился во время съемок жизнью.

Для меня тогда, как и для большинства непосвященных смертных, мир кино казался чем-то загадочным, необычным, за кулисы которого так любопытно заглянуть; поэтому я дал свое согласие. Приучить моего волка «понарошку» бороться с человеком было для меня пустяковым делом. Напасть всерьез он не решится — для этого я его воспитал слишком «человеколюбивым». Но я мог заставить его, например, вцепиться кому-то во время игры в рукав или даже прыгнуть на грудь и начать вырывать куски из одежды. Я даже придумал, как я это сделаю: на актера наденут толстый ватник, который волк не в состоянии прокусить, а на груди будет закамуфлирован кусок мяса, и Чингис начнет жадно рвать его зубами. Гораздо больше меня беспокоило, не убежит ли волк от нас там, наверху, в горах. Тем не менее бесплатная поездка в Доломитовые Альпы была для нас с женой тогда необычайно привлекательной — мне бы никогда и во сне не приснилось, что придется принимать участие в музыкальном фильме-опере!

Киношники, правда, изображали все значительно серьезней и опасней, чем оно было на самом деле. Там, на своей киностудии «УФА-фильм», представляющей собой целый городок наподобие маленького Голливуда, они содержали в клетке волчицу по кличке Инка, которую собирались как раз пристрелить. Киностудия откупила ее у одного цирка, но со временем она, по их словам, сделалась настолько злобной и неуправляемой, что никто уже не решался даже задвигать ей в клетку миску с едой. Я дал себя уговорить взять ее временно к себе в дом с целью «перевоспитания».

Это была канадская волчица темной окраски, почти черная. Поначалу она делала вид, что ужасно злая, но после того как я несколько раз поговорил с ней в ласковом и доверительном тоне, да еще подсел к ней поближе, прислонившись с наружной стороны к решетке, она неожиданно сделалась вполне сговорчивой, даже хвостом завиляла. Тогда я на другой же день принял смелое решение: открыл дверь и просто вошел к ней в клетку.

Однако тут я должен заметить, что далеко не каждое животное, которое за прутьями своей клетки ведет себя очень приветливо с окружающими, останется таким же дружелюбным, если решетки не будет. Ведь не только нам спокойней, когда они за решеткой, но и они чувствуют себя за ней в большей безопасности.

Но Инка обрадовалась, когда я к ней вошел, как я и ожидал. Она радостно запрыгала вокруг меня, положила мне передние лапы на грудь, старалась лизнуть в лицо. Мы с ней сделались на всю жизнь друзьями и оставались ими даже в очень опасных ситуациях. Когда я стал гладить Инку по спине и бокам, то прощупал на ее коже струпья и шрамы; как видно, работники киностудии охаживали бедняжку палками и железными прутьями. Тогда, конечно, не приходится удивляться, что от подобного обращения дикое животное делалось все озлобленней и агрессивней.

Потом мне предложили выбрать себе еще самого большого и красивого волка из содержавшихся в Лейпцигском зоопарке. У того, которого я выбрал, была густая пышная шерсть, в особенности на загривке и вокруг шеи, и назвал я его Липе, потому что он прибыл из Лейпцига. И вот представьте себе, что, несмотря на то, что это было сильное взрослое животное, никогда до тех пор не приходившее в соприкосновение с человеком, а жившее только среди сородичей своей зоопарковской стаи, я через восемь дней уже настолько завоевал его доверие, что он разрешал мне застегивать на нем ошейник с поводком и гладить его по голове. После таких успехов я до того расхрабрился, что готов был на спор взяться приручить любого волка за две недели. Надо только проводить с ним вместе побольше времени, вот и все. Если с волками обращаться, как с собаками, и не показывать вида, что боишься их, то с ними вполне можно справиться и даже подружиться. Хотя они, безусловно, сильно отличаются от собак, причем больше по своему поведению и привычкам, чем по внешнему виду.

Я не собирался устраивать большого шума вокруг подготовки волков к съемкам в фильме, но киношники навязали мне «помощника», утверждавшего, что он был дрессировщиком диких зверей в цирке.

— Волки, поверьте мне, гораздо, гораздо опасней львов! — заявил он мне, делая страшные глаза, и настоял на том, чтобы в моем саду была выстроена арена, обнесенная деревянными стенами пятиметровой высоты с длинным решетчатым проходом в нее, по которому волков следовало «загонять» из клеток на арену. «Гнать» их он собирался, сидя наверху с длинным кнутом в руках, но через восемь дней я уже отказался от его услуг.

Что же касается несуразного деревянного сооружения у меня в саду, то от него все же была некоторая польза: я мог в нем загорать совершенно нагишом и никто из соседей меня не видел…

Туда же я запускал по очереди то Чингиса, то Инку, и они, побегав немного по кругу, тоже ложились позагорать на солнышке. Если я засыпал, то волк подбегал ко мне и «по-волчьи» толкал носом в бок. А если я и после этого продолжал притворяться мертвым, встревоженное животное осторожно щипало меня зубами за руку: вставай, мол, нечего дурака валять! Хорошие они все-таки ребята, эти волки!

Вскоре мы с женой поехали в Доломитовые Альпы, где нам до тех пор никогда еще не приходилось бывать. По приезде в Бозу нас ожидала телеграмма от режиссера, что съемки откладываются на восемь дней. Так что выдалась удобная возможность съездить еще и в Венецию, причем в такую Венецию, какой мне ее никогда уже после видеть не приходилось: повсюду одни только итальянцы, без вездесущих американцев, немцев, французов и англичан; пляж Лидо — полупустой, а не набитый до отказа, так, что яблоку упасть негде…

Однако вернуться в Бозу нам пришлось на день раньше намеченного срока — вызвали телеграммой. В чем дело? Багажное отделение Бозенской таможни оказалось блокированным: Чингис, прибывший багажом два дня тому назад, прогрыз деревянную стенку своего транспортного ящика и выбрался наружу. Теперь он с независимым видом расхаживает между контейнерами и прочим багажом, а итальянские таможенники наблюдают за ним через маленькие смотровые оконца, но войти туда никто не решается. Не вернись я вовремя, они бы его пристрелили — нельзя же, чтобы из-за одного волка прервалась деятельность такого учреждения, как таможня!

Наш волк приветствовал меня с бурной радостью, тут же позволил взять себя на привязь, а после этого все таможенники пожелали с ним сфотографироваться на память.

Сначала мы поселились у перевала Ролле на высоте 2000 метров над уровнем моря. Кинокомпания арендовала там хижину, которая зимой обычно сдается лыжникам. Жили мы там вместе с оператором Зеппом Алгайером, снявшим первые фильмы с участием лыжников еще для немого кино («Чудо лыжни», «Охота на лис в Энгадине»).

Алгайер много чего мог порассказать о съемках в Альпах. Так, однажды его вместе со швейцарскими проводниками и носильщиками занесло снегом в лачуге, расположенной высоко в горах. В течение нескольких дней никто не мог до них добраться и им пришлось форменным образом голодать. Когда они единственной среди них женщине — актрисе, играющей в этом фильме главную роль, — пытались выделить большую порцию хлеба (потому что для съемок необходимо было сохранить совершенство ее форм и аппетитную привлекательность), швейцарцы устроили чуть ли не форменный бунт. Наконец появился летчик и стал сбрасывать на маленьких парашютиках пакеты с продовольствием. К сожалению, большинство из них сносило ветром в пропасти или завалы, делая недосягаемыми. Один большой пакет швейцарским скалолазам удалось с неимоверным трудом, после четырехчасовой операции, во время которой они спускались на канатах в глубокую трещину ледника, все же извлечь наверх. Когда они его развернули, в нем оказался роскошный букет цветов для исполнительницы главной роли! Трудно представить себе, что тут началось — чуть до драки не дошло.

У Зеппа была отвратительная манера будить всю киногруппу по утрам. За час до восхода солнца он прохаживался по узкому коридорчику, куда выходили двери всех комнат, и… играл на трубе различные сигналы и мелодии. Это звучало еще противней, чем настырное «по-о-дъем!», которое сержант в казарме орет по утрам призывникам. Потом мы все вместе отправлялись вверх по горе, ежась от утреннего холода и тяжело дыша из-за разреженного воздуха, с тем чтобы с первыми лучами солнца уже все было приготовлено к съемкам. Я шел без поклажи, ведя только своего волка на поводке, в то время как все остальные несли еще порядочный груз на спине. И тем не менее я едва за ними поспевал, пробираясь среди нагромождения камней, — ведь все они были опытными альпинистами, а я нет. Так что приятным отпуском мое времяпрепровождение там, наверху, никак не назовешь.

Некогда даже было полюбоваться на всю эту красоту кругом: желтые лиственницы на фоне невероятно синего неба! Необозримые долины внизу, а наверху по утрам и вечерам вспыхивающие контуры диких замков — резных вершин гор. Работать приходилось до тех пор, пока светило солнце, а, к досаде всех участников, светило оно каждый день с раннего утра до позднего вечера.

Чингису надо было подкрадываться меж скал, а затем нападать на пастуха, который защищал от него свое стадо. Чтобы заставить волка насторожиться и ползти на брюхе, я привез с собой разные разности, которые волк никогда в своей жизни не встречал: скачущие и пищащие детские игрушки. И они сделали свое дело: Чингис насторожил уши и начал по-пластунски, на брюхе, подбираться к непонятному предмету — весь внимание, чтобы под конец, изловчившись, прыгнуть и подмять его под себя. Я был страшно доволен артистическими способностями моего волка, но тут оказалось, что оператор взял не ту приставку, ему следовало навинтить другой фильтр на объектив. Значит, еще раз все сначала. А Чингис уже не был на сей раз так заинтересован моей игрушкой, он ведь уже узнал, что это такое.

На следующий раз режиссеру вдруг пришло в голову, что не те облака были на фоне кадра, так что сцена не будет как следует стыковаться с предыдущими. И никто не хотел понимать, что волк не актер, его хоть и можно приучить давать лапу и приносить поноску, прыгать сквозь обруч и исполнять тому подобные трюки, но не по команде подкрадываться ползком, потому что это чисто инстинктивное поведение.

С одной этой пустяковой сценой нам пришлось провозиться долго-долго, и, когда так ничего путного и не получилось, я был вынужден вытащить свой последний козырь — большую деревянную овцу, обтянутую настоящей овчиной, которая пищала, когда ей надавливали на грудь. Увидев овцу, мой волк кинулся на нее очертя голову и впился мертвой хваткой, не желая отпускать. Никакие мои окрики, проклятия, пинки и удары не помогали: он разорвал овечку на части. А чтобы вырвать ее у него из пасти, мне пришлось воспользоваться дубовым суком, применив его в качестве рычага, чтобы разжать намертво сжатые челюсти волка. Надо отдать ему должное: даже во время этой дикой потасовки он ни разу меня не укусил!

На время перерыва я привязал обоих волков проволокой к дереву. Когда мы сидели за завтраком, над плечом режиссера вдруг просовывается волчья башка и забирает у него бутерброд, который он только что поднес ко рту. Один из статистов заорал:

— Волк на свободе!

И вмиг вся киногруппа разлетелась кто куда, стараясь вскарабкаться повыше, на обломки скал. Только режиссер остался сидеть на месте, боясь пошевелиться, в то время как обнаглевшая волчица Инка спокойно принялась лакать красное вино из его бокала. Когда я ее взял на привязь, режиссер тоже поспешил укрыться в надежное место.

— Вот посмотрите на этих режиссеров, — принялась выкрикивать одна из актрис, — какими они становятся трусливыми, когда дело касается их самих! Когда им самим приходится участвовать в рискованных сценах! Посмотрите только на него! А нас в этих проклятых «горнолыжных» фильмах заставляют работать без дублеров, исполнять Бог знает какие безумные трюки! Лени тогда, помните, себе обе ноги сломала! А в «SOS-айсберг» главному герою пришлось двенадцать раз подряд прыгать в ледяную воду и там барахтаться среди льдин — что ж с того, что в резиновом водолазном костюме все равно холодно! И все только из-за того, что, видишь ли, солнце не так сверкало и отражалось в воде, как тебе этого хотелось! Тьфу!

За время моего пребывания в киногруппе я узнал еще много разных подробностей относительно храбрости киногероев. Так, один очень известный актер тогдашнего кино — блондин с изумительной спортивной фигурой, который всегда играл особо «бесстрашные» головокружительные роли — был, оказывается, известен тем, что боялся пройти по доске через овраг, если не было перил. За него это обычно делали дублеры. А такой артист, как Гарри Пиль, большинство трюков исполнял сам — даже ко львам в манеж выходил без перегораживающих клетку невидимых зрителю стекол. Я знаю, это чистая правда: меня самого однажды одно страховое агентство пригласило в качестве эксперта, когда он во время съемок ездил верхом на слоне и вывихнул себе при этом руку.

Немножко поволноваться пришлось и нам во время наших съемок, притом уже в одну из первых ночей. Причиной этих волнений явилась Фурба.

Фурба была шотландской овчаркой, охранявшей стада овец. Она тоже участвовала в нашем фильме. Средней величины, с отвислыми ушами и с густой, не слишком длинной шерстью. Собаке пришлось несколько месяцев прожить у меня в доме в Берлине в качестве гостьи, потому что на время перерыва в съемках ее никто не хотел брать к себе. Фурба была веселая и преданная собака, но вскоре нажила себе массу врагов среди наших соседей. Дело в том, что Фурба не могла спокойно видеть убегающих людей, она обязательно их догоняла и хватала за ногу. Ни одному велосипедисту не удавалось проехать мимо нашей калитки, чтобы она не стащила его с велосипеда (ничего серьезного, впрочем, ему при этом не причиняя). Да она и не могла бы ни во что крепко вцепиться, потому что пастухи, чтобы не пострадали овцы, сточили ей острые концы верхних и нижних клыков.

Здесь, наверху, на просторных альпийских пастбищах, я понял, почему она хватала за ноги каждого бегущего. Она была специально обученной овчаркой, которая не должна была допускать, чтобы какая-нибудь из овец отбилась от стада. Собака до тех пор с громким лаем бежала вслед за отбившейся овечкой и хватала ее за задние ноги, пока та не возвращалась назад к своему стаду. Фурба была профессионалом в своем деле, была с детства этому обучена, поэтому и в Берлине не могла отступиться от своих повадок, несмотря на то что там ее за это не больно-то хвалили, а, наоборот, только ругали и проклинали. Теперь, задним числом, я очень жалел бедную Фурбу, видя, как привольно она бегает по горным склонам, и понял, как же ей грустно было в городском доме и на всех этих асфальтированных дорогах. Я решил никогда больше не забирать ее отсюда — пусть всегда живет в привычных для себя условиях.

Когда съемки были на пару недель прерваны, волчица Инка, которая принадлежала киностудии, должна была остаться здесь, наверху, в горной хижине. Когда я вернулся, реквизитор сообщил мне, что волк тяжело болен и его, наверное, придется пристрелить.

Я тотчас же пошел к Инке. Ее поместили в маленьком хлеву, к дверям которого была привинчена тяжелая железная решетка. Инка превратилась в собственную тень. Все ребра проступили наружу, бока запали, задние ноги подгибались. Она с трудом поднялась и подошла ко мне; для того чтобы прыгать от радости, она была слишком слаба.

Я никак не мог понять, что довело волчицу до такого ужасного состояния, и спросил об этом потихоньку хозяина хижины, итальянца Палузелли.

— Отсутствие корма, — был его ответ, — Все время, пока вас не было, из Бозы вообще не подвозили мяса.

Разумеется, реквизитор, которому кинокомпанией было поручено во время отсутствия основной съемочной группы обеспечивать провиантом животных, утверждал как раз обратное. Правда, он всего один раз съездил в Бозу, но зато привез сразу целую корову, которую и заложил в глетчер, как в холодильник. На чем ездил в Бозу? Ну разумеется, на машине. На какой? На легковой, на какой же еще? Значит, он не мог привести корову, в лучшем случае это был теленок, а в худшем… словом, Инка отощала от голода, а вовсе не была больна.

Умирающей от голода волчице высоко зачтется, что она не набросилась на меня, когда я к ней приблизился, а, наоборот, обрадовалась. Ведь нельзя забывать о том, что это волк, а голодный волк — это страшный зверь. Через десять дней я ее снова откормил и она вернулась в нормальное состояние. Но сам я с тех пор решил никогда в жизни не одалживать для съемок своих собственных или вверенных мне животных, ни при каких, даже самых заманчивых, предложениях. Если уж соглашаться на съемки, то либо я сам, либо моя жена должны неотступно при этом присутствовать. А этого, как правило, нельзя себе позволить из-за отсутствия времени.

Кинодеятели очень щедры на обещания. Крестьянин в живописном, далеком от города хуторе, согласившись, ни о чем не подозревая, на съемку в своем саду, внезапно обнаруживает, что часть забора от палисадника снята с места и сдвинута в сторону, а липа, которая росла перед домом, спилена и прислонена сбоку от входной двери — «потому что так живописней». В один прекрасный день киношники исчезают, а он остается посреди всего оставленного ими разгрома…

Между прочим, Инку я потом в своей жизни случайно встретил еще раз. Было это три года спустя в одном зверинце. Сначала она меня не признала среди других посетителей, толпящихся вокруг ее клетки. Но когда я ее окликнул, радость встречи была велика. Меня впустили к ней, и она так восторженно кинулась ко мне, что чуть не сбила с ног. А потом мы с ней еще довольно долго играли, возились в соломе, тузили друг друга. Ее новые владельцы даже не подозревали, что она такая ручная. Мне с трудом удалось выбраться из клетки — Инка ни за что не хотела меня отпускать. С какой бы охотой я взял ее с собой, но в то время у меня не было возможности поселить ее у себя в доме. Интересно, какова была дальнейшая судьба этого прекрасного животного?

Но вернемся к съемкам нашего фильма. Чингис быстро усвоил, как нужно на меня «нападать» и намертво вцепляться мне в руку. Для этой цели я заказал изготовить специальную железную шину, которую оборачивал куском конины, а сверху еще и старым мешком. Ведь и по сценарию пастух Педро, прежде чем сразиться с волком, оборачивает себе руку мешковиной. Со стороны «поединок с волком» выглядел довольно устрашающе, но вся сложность состояла именно в том, что Чингис привык вести себя по отношению к людям слишком приветливо. Я поначалу предполагал, что исполнитель главной роли сам должен будет провести эту сцену, но оказалось, что режиссер счел это чересчур «опасным». Так что мне пришлось заниматься одним из самых забавных дел в своей жизни: стать дублером кинозвезды!

Главную роль играл молодой австриец по имени Айхбергер, которого для съемок в кино окрестили Францем Айхом, потому что так лучше звучит… Он не был профессиональным актером и никогда до этого еще не стоял ни на сцене, ни перед кинокамерой, и ему пришлось срочно обучаться литературному немецкому языку и сценическим приемам. Но он был славный малый. Из-за того что у него начались какие-то неполадки с желудком, ему запретили курить, и директорша бдительно следила за тем, чтобы он не вздумал «стрельнуть» у кого-нибудь сигаретку. Так что иногда мы с ним, выбрав подходящий момент, спрятавшись за какой-нибудь скалой, делали пару затяжек.

Лохмотья одежды итальянского пастуха не годились на меня ни в длину, ни в ширину, а в курчавом парике я казался себе ужасно смешным, просто до неузнаваемости. Что же до Чингиса, то он меня все равно сразу узнал, даже в этом маскарадном костюме.

Если бы речь шла только о «нападении волка», то это не составило бы для меня никаких трудностей: я ведь достаточно долго разучивал его с Чингисом. Но теперь режиссер начал от меня требовать такое, о чем прежде не было и речи: оказывается, я должен схватить волка за горло и «удушить», при этом мы с ним вместе должны кубарем катиться с откоса. Мне-то ничего не стоило сделать вид, что я душу волка. Но вот как объяснить Чингису, Инке или Липсу, что я не всерьез собрался их задушить, что это просто шутки такие и что мы ни за что не сорвемся вместе в пропасть, а только сделаем вид, что нам это угрожает?

Что делать? Я надел Чингису намордник — он ведь уже привык носить его в берлинской электричке, так что не сопротивлялся. Потом лег на спину, потянул его сверху на себя и затем схватил за горло. Это пока было нетрудно. Но теперь я должен был опрокинуть его на бок и прижать сверху своим телом. Попробуйте опрокинуть волка, у которого четыре устойчивых ноги и стальные мускулы! Нет, так дело не пойдет: Чингис встал надо мной, широко расставив ноги, твердо уперевшись ими в землю, зарычал мне в самое лицо и грозно оскалил зубы, не давая сдвинуть себя с места ни на один сантиметр. Он словно бы приклеился лапами к земле.

Я начал его спокойно уговаривать, гладить, ничего, мол, страшного здесь не происходит, а сам незаметно защемил каждую из его передних лап у себя под мышками, а ногами обхватил его вокруг туловища и теперь, когда он потерял устойчивость, опрокинул его на бок. Когда мы оба очутились рядом, лежа на боку, я улегся поудобней и продолжал дальше с ним беседовать до тех пор, пока он не сделался снова приветливым, как обычно, и перестал скалить зубы. Тогда я рывком перевернулся на него, прижав сверху своим телом, потом снова сполз на бок и закинул его на себя и так продолжал с ним «играть» десять, двадцать, сорок, шестьдесят оборотов подряд, пока ему самому не понравилась такая игра и мы вместе покатились вниз с пологого откоса.

Намордник я снял с него уже раньше, чем мы покатились, потому что понял — он и не собирался меня покусать, просто пугал. Но вот чего я совершенно не ожидал, это того, что осилю «нападение», «борьбу с волком» и «удушение волка» всего за один день. Все оказалось отснято. Какой же Чингис был все-таки умный и способный волк! Просто поразительно!

Среди итальянцев, которых кинокомпания наняла на время съемок, был один чудаковатый малый по имени Аугусто. Он утверждал, что принадлежит к Мальтийскому ордену, поэтому не пил алкогольных напитков, не курил и заявлял, что и женщинами абсолютно не интересуется. Зато к животным он относился очень хорошо и заботливо. Он был единственным из персонала, кого Чингис слушался и кому мы вообще могли доверить волков.

Однажды ночью раздался неожиданный стук в мою дверь. Встревоженный голос Аугусто сообщил:

— Волк вырвался на волю!

Все постояльцы хижины мигом оказались на ногах. Выяснилось, что Чингис прогрыз дыру в штакетнике своего загона и тотчас же набросился на Фурбу, которая свободно, не привязанная, бегала по двору. Собака кинулась наутек, и ее отчаянное завывание слышалось теперь то близко, то далеко с альпийских пастбищ, уходящих к вершинам гор.

Бедная Фурба! Я натянул сапоги и, забыв, что кругом люди (а главное — дамы), кинулся очертя голову в одной ночной сорочке вниз по лестнице, чтобы ей помочь. В тот момент, когда я рывком открыл дверь, Фурба, словно снаряд, пролетела у меня между ног в дом и, едва живая, поползла вверх по лестнице, оставляя за собой кровавые следы. А я едва успел ухватиться за волчью голову с окровавленной пастью: он тоже намеревался проскочить мимо меня в дом. Я вцепился Чингису в шерсть, изрыгая проклятия до тех пор, пока он постепенно не начал приходить в себя после охватившего его внезапного приступа кровожадности.

Только теперь, задним числом, я удивляюсь, что мне удалось так легко усмирить волка, вошедшего в такой раж! А ведь именно так оно и было — кто-то протянул мне сквозь чуть приоткрытую дверь кусок бечевки, которую я и повязал бушующему зверю вокруг шеи (а веревка, между прочим, была самая хлипкая — скрученная из бумаги, даже не шпагат!). Но Чингис дал себя заарканить этой эфемерной петлей — добровольно позволил отвести себя в коровий хлев, где я запер его в другое, не поврежденное его зубами отделение. Он сделался снова контактным и кротким.

Утром мне пришлось целый час отмывать его теплой водой от запекшейся у него на голове, шее и передних лапах Фурбиной крови, чтобы придать ему снова чистый, причесанный «кинематографический» вид. Как же охотно он разрешал мне все это с собой проделывать! Как доверчиво смотрел на меня своими янтарными, с зеленоватым отливом глазами! Глаза эти имели несколько раскосый разрез, а крепкие, роскошные зубы сверкали снежной белизной.

Фурба же оказалась в довольно плачевном состоянии. Она удирала от волка во все лопатки, спасая свою жизнь, но тем не менее Чингис, видимо, то и дело нагонял ее, потому что задние ноги и бока у нее оказались сильно покусанными. Отыскать и обработать раны в ее густой темно-серой шерсти оказалось делом отнюдь не легким. Волк наверняка отделал бы собаку еще похуже, будь она короткошерстной. Мы вливали ей в рот молоко и угощали самыми вкусными лакомствами, но она была не в силах встать. Когда мы поднимали ее и ставили на ноги, она не могла пройти и двух шагов — валилась на пол. А это было ужасно, потому что Фурба была занята в фильме. Если через два-три дня она не придет в себя, съемки придется прервать, что для игрового фильма означает большую неприятность. Выплата заработной платы актерам и другим членам съемочной группы, денег за арендованные помещения и прочее на это время не прекращается и оборачивается тысячными убытками.

Но к счастью, пастушеская собака из Доломитовых Альп, привычная к суровым условиям жизни — испепеляющей жаре, снежным бурям и жгучим морозам, — способна перенести гораздо большее, чем четвероногие и двуногие городские жители. Фурбу погрузили в корзину, привязанную на спину одному из носильщиков, которые ежедневно по утрам втаскивали всю аппаратуру и реквизит на 1500 метров вверх по горе, а вечером снова спускали назад в лагерь.

Славному итальянскому парню явно было не по душе таскать на себе в гору какую-то обыкновенную пастушескую собаку. Еще более неуютно чувствовала себя при этом сама Фурба, которая не привыкла, чтобы люди проявляли к ней такое повышенное внимание, устраивали вокруг ее персоны так много шума. В корзине на спине носильщика она сидела с самым несчастным видом и время от времени делала попытки спрыгнуть на землю. Пришлось ее связать бечевками и самым настоящим образом пришвартовать к корзине. Всю дорогу до съемочной площадки она жалобно скулила. Все ее жалели, со всех сторон ублажали, ласкали и закармливали лакомствами, отчего она не становилась счастливей. Уже на следующий день она, прихрамывая, трусила за нами сама на своих ногах, а два дня спустя нельзя было заметить, что она побывала в такой передряге.

Для съемок я мог использовать только часть своих каникул, и поэтому, когда наступил следующий перерыв в съемках, я вынужден был уехать домой. Брать с собой Чингиса смысла не было: зачем ему томиться в тесной транспортной клетке всю долгую дорогу до Берлина, а потом назад? Ни к чему ему утомительное пребывание в багажном отделении таможни и все другие тяготы перевозки. Аугусто ведь все равно будет ухаживать за двумя другими волками, принадлежащими кинокомпании; он на все это время останется с ними здесь, наверху. Чингис к нему очень привязался, и Аугусто хорошо с ним справляется. Так что решено: оставлю Чингиса на время перерыва здесь, в Доломитах.

Я часто вспоминаю день нашего прощания. Мы спускались на грузовике по серпантинной дороге вниз, к городу. Аугусто прошел с волком немного вперед, и мы их перегнали. Они стояли на скале, нависшей над дорогой, и смотрели нам вслед.

Чингис навострил уши, и его силуэт четко вырисовывался на фоне оранжевого от утренней зари неба. Под нами раскинулся неестественно прекрасный, как в сказке, дикий скалистый пейзаж Доломитовых Альп. И еще долго виднелась его фигурка, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока наша машина катила вниз по серпантину…

Мне не суждено было его больше увидеть. Но тогда я этого не почувствовал и беспечно катил вниз на грузовике. Ровно через неделю один из киношников приехал в Берлин, позвонил моей жене по телефону и попросил, чтобы она как-то подготовила меня к прискорбному известию: наш волк Чингис мертв. Как же это могло произойти?

У собак иногда случаются тяжелые ранения языка из-за того, что его обматывает во время еды петля из сухожилия, два длинных конца которого проглатываются и попадают в пищевод. Пищевод затягивает концы все дальше и дальше вниз, так что жила все сильней врезается под язык, сжимая его и лишая притока крови. Если вовремя не прийти животному на помощь, результат может быть весьма плачевным.

Нечто подобное случилось и с нашим Чингисом. Кольцо хряща от пищевода овцы или коровы, который ему дали вместе с другими потрохами, нанизалось ему на язык и на нем заклинилось. Хрящевой капкан стиснул язык, отчего прекратился отток крови от него по венам к сердцу. Застой крови вызвал отечность языка, он посинел и на глазах становился все толще, пока не начал вываливаться изо рта. Разумеется, никто не мог понять, в чем дело, стали думать и гадать, предполагая, что это киста или еще какое-нибудь заболевание. Обеспокоенный этим, Аугусто тотчас же повез волка к итальянскому ветеринару в близлежащий город. Но когда тот услышал, что речь идет не о собаке, а о волке, следовательно, о диком хищнике, он наотрез отказался его лечить. Даже не захотел осмотреть бедного пациента.

Так что Аугусто в панике бросился искать другого врача и нашел такого в Бозе. На сей раз немца.

И вот представьте себе такое несчастное стечение обстоятельств. Во время одной из предыдущих попыток заснять «борьбу с волком», когда с цирковыми волками боролись местные дублеры, у одного из них оказалась разорванной артерия; он истек кровью прежде, чем сюда, на такую высоту, подоспела медицинская помощь. Поскольку я знал об этом печальном эпизоде, я на всякий случай захватил с собой маленький чемоданчик с самыми необходимыми хирургическими инструментами, зажимами, нитками и перевязочным материалом; лежали в нем и анестезирующие средства. Уезжая ненадолго, я оставил этот чемоданчик наверху, и Аугусто прихватил его с собой, когда поехал к ветеринару. А тот обнаружил в нем новое, в то время еще малоизвестное в Италии средство для наркоза, очень им заинтересовался и решил тут же применить.

Средство нужно было вводить внутривенно, точно соразмерив дозу с весом тела, с тем чтобы оно очень медленно, в течение минуты, подмешивалось в кровяное русло. Было ли все это точно учтено при введении наркоза, я не знаю. Во всяком случае, Чингис погиб во время инъекции.

Мыс женой горько упрекали себя за то, что оставили Чингиса с чужими людьми. Будь мы на месте, никакого наркоза и не понадобилось. Достаточно было открыть Чингису пасть, обнаружить обхватившее язык хрящевое кольцо и перерезать его ножницами. Если бы речь шла о собаке и ветеринар не испытывал страха перед мнимым «хищником», он действовал бы точно так же.

Так мы потеряли своего волка Чингиса. Пропали мои труды, все, чего я сумел добиться, приручая и обучая его, одомашнив и изменив за короткий срок его повадки — то, на что эволюции понадобились тысячелетия…

А теперь он покоится на высоте 2300 метров над уровнем моря, там, наверху, в Доломитовых Альпах, где буйные ветры гоняют мокрые тучи, раздирая их в клочья об острые, зубчатые края гранитных скал…[101]

(обратно)

Глава одиннадцатая Семейка резус

РОМЕО, ДЖУЛЬЕТТА И РОМУЛ
Большая клетка уже несколько дней как готова к приему гостей: задняя стенка заново побелена, пол празднично посыпан густым слоем желтых опилок. Белые эмалированные лотки для корма стоят, чисто вымытые, наготове. И вот сегодня они наконец прибыли всем семейством: папа, мама и детеныш.

Путешествовали они раздельно: в одном транспортном ящике самец, а в другом — кормящая самка с детенышем. Я поддеваю ломом прибитую гвоздями крышку, приподнимаю ее, и вот они уже протиснулись наружу. У всех троих красивая, блестящая шерстка, а на шее у самца кожаный ошейник с большим металлическим кольцом. Я замечаю, что ошейник ему уже довольно тесен, но он не дает его снять, не позволяет даже дотронуться до себя. Он делает вид, что очень дик и зол, кидается ко мне, широко разинув пасть и демонстрируя мощные клыки: он явно старается меня запугать. Но поскольку мне известны формы обхождения с макаками-резус, то я уже заранее обзавелся кожаной плеткой, которая в случае чего обеспечит должное почтение ко мне. Папаша-резус хотя и напихал себе полный рот картошки, тем не менее не решается притронуться к лотку с едой, который я ему протягиваю.

А мамаша-резус с детенышем тем временем залезает назад в свой транспортный ящик, который я еще не успел вынести из клетки. В этом тесном, но зато знакомом закутке ей кажется, что она здесь в большей безопасности, чем в просторном чужом помещении, да еще рядом с каким-то долговязым субъектом, наводящим на нее ужас. Мне приходится ее вытаскивать оттуда силой, что не так-то просто, пробую и так и эдак и под конец просто опрокидываю ящик вверх дном, а затем сразу же выношу его из клетки. У детеныша, как и у всех детенышей других пород мелких обезьян, старческое, сморщенное личико. Он висит на животе своей матери, уцепившись за ее шерсть руками и ногами. Мамаша разрешает себя гладить, следовательно, она более ручная, чем ее муж. Однако до детеныша она мне дотронуться не дает. Когда я открываю дверь, чтобы выйти, самка с детенышем внезапно вскакивает мне на спину, а оттуда через плечо выбирается наружу, в комнату цокольного этажа, в которой установлена клетка. Она гораздо нахальней своего супруга.

В соседней клетке сидит маленькая нутрия, самец по кличке Пурцель, отделенный от обезьян лишь прутьями смежной решетки. Пурцелю в последние дни, когда соседняя клетка пустовала, было довольно скучно, и он теперь проявляет жгучий интерес к соседям-новоселам. Он снова и снова подбегает к решетке и поднимается возле нее на задние лапки. Однако глава обезьяньего семейства чувствует себя еще не совсем в своей тарелке, незнакомая обстановка действует ему на нервы. Ему все время приходится вертеться из стороны в сторону: то оглядываться на нутрию, то на меня, потом на остальных зрителей, стоящих снаружи, возле решетки. Должно быть, ему кажется, что вот-вот кто-нибудь из нас набросится на него или на членов его семьи.

Поскольку на нем надет ошейник, я предполагаю, что он даст пристегнуть к нему цепочку. Ведь разрешил же он кому-то застегнуть на себе этот ошейник. Однако совершенно не ясно, сколько времени он его уже носит. Моя попытка подойти поближе кончается тем, что он бросается наутек, опрокидывает с грохотом свой транспортный ящик, который еще не успели убрать из клетки, а затем становится в «позу угрозы», сверля меня злобным взглядом своих маленьких карих глазок, широко разевает рот, оскалив острые клыки, и поводит головой из стороны в сторону (характерная для этих обезьян форма угрозы). Потом он с быстротой молнии запрыгивает в транспортный ящик, в который предварительно уже забралась и самка с детенышем.

Ну что ж, так даже лучше. Я беру свои длинные каминные щипцы и захватываю ими кольцо на ошейнике самца. Но когда я вот так, крепко держа щипцами за ошейник, вытаскиваю его наружу, он издает громкий вопль и впадает в бешенство. И в тот же миг самка с детенышем на груди, словно чертик из табакерки, стремглав выскакивает из ящика, прыгает мне на голову, вцепляется руками в волосы и расцарапывает ногтями лицо. Я чувствую, что по мне течет кровь, отпускаю ее супруга, чтобы заняться этой бестией, но она мгновенно соскакивает с моей головы и скрывается в ящике.

Я вынужден покинуть клетку, чтобы помыться и смазать царапины квасцами. Из головы я вычесываю целые пучки вырванных волос. Ну и дела! Присутствовавшие при этом волнующем инциденте дамы были просто в восторге от подобной супружеской преданности. Правда, они засомневались в том, станет ли и «он» в подобной ситуации столь же рьяно и бесстрашно за «нее» заступаться? На другое же утро мои дамы сообщили мне с возмущением, что «этот неблагодарный» даже не подпустил свою жену к лотку с едой, пока сам не наелся. Только детенышу великодушно было разрешено вытащить из лотка несколько маленьких кусочков.

Зато меня на работе с ехидной улыбкой расспрашивают, кто это меня так отделал и за что… А когда я отвечаю: «Маленькая обезьянка», мне не больно-то верят… Но и в глазах тех, кто верит, это тоже не придает мне особого авторитета. Вот если бы тигр меня так расцарапал — тогда другое дело!

И тем не менее я должен сказать, что такая обезьянья семейка вносит в дом массу интересного и необычного. Ежедневно узнаешь о них что-нибудь новое и еще никому неведомое.

Мы назвали супружескую парочку Ромео и Джульеттой, их сыночка Ромулом. Папаша Ромео постепенно привык к новой обстановке, стал спокойней относиться к моим вторжениям в их клетку и больше мне не угрожает. Когда я теперь туда вхожу и протягиваю ему руку, он безбоязненно кладет на нее свою руку или ногу (правда, чаще всего затем, чтобы оттолкнуть мои пальцы, потому что гладить себя он не разрешает). Зато, как ни странно, он соглашается взять губами кусок хлеба, который я держу, зажав в зубах. При этом я явственно ощущаю, что его верхняя губа покрыта нежным пушком.

Малыш Ромул во время еды постоянно старается отнять у матери кусок из рук, а еще охотней вытащить прямо изо рта, несмотря на то что абсолютно то же самое лежит перед ним в лотке. При этом Джульетта отнюдь не охотно и добровольно отдает ему то, что уже держит в руке. Часто она поднимает руку вверх, чтобы он не мог дотянуться, и тогда можно наблюдать забавные прыжки и прочие усилия Ромула добраться до вожделенного кусочка. Оба — и мать и детеныш — помногу и с удовольствием пьют воду.

Вскоре семейке пришлось подавать еду в двух разных отдельных лотках, потому что Джульетте практически мало что доставалось: как только вносили в клетку полный лоток, Ромео побыстрей выгребал руками все, что повкусней, не подпуская жену к еде.

Меня попросили на время взять к себе маленького лисенка. Потом он поедет дальше. Звали лисенка Стикс. К сожалению, я не уследил за тем, как он выбрался из своей клетки и, проявив излишнюю для своего возраста самостоятельность, убежал в подвал, где спрятался в куче угля. Зверек оказался очень боязливым и необщительным: во всяком случае, никакие уговоры и выманивания не помогли — он не вылез. Но не может же он все это время прожить у меня в подвале, а кучу угля у меня нет ни малейшего желания разгребать, поэтому я решил поставить в подвале ловушку. Внутрь я положил кусок конины и начал испытывать лисенка голодом, чтобы заставить его зайти в ловушку. Но сдался лисенок отнюдь не сразу. Вначале, когда я входил в подвал и зажигал свет, то видел только что-то рыжее, мелькавшее в углу и тут же исчезавшее. Удивительно, ведь мне выдавали его за совершенно ручного! Наконец спустя два дня лисенок попался. Чтобы он до своего отъезда снова не сбежал, я посадил его в соседний с обезьянами отсек, где прежде сидел Пурцель — ручная нутрия.

Обезьяны дико возмутились появлением нового соседа. Они долго ругались и «хрюкали» и никак не могли успокоиться, до того такое соседство пришлось им не по вкусу. Чтобы отвлечь их от лисенка, я принес им редкое для них лакомство — пару груш, правда уже слегка подпорченных, но зато им будет чем заняться — выбирать хорошие, неподгнившие места. Однако, к моему удивлению, они принялись объедать именно придавленные, коричневые пятна на грушах.

На другое утро лисенок шарахнулся к задней стенке своей клетки, испугавшись двух детей, пришедших на него посмотреть. И хотя я осторожности ради (во избежание баталии) прислонил к решетке, отделяющей его от соседей, деревянный щит, тем не менее недооценил длину обезьяньих рук и их необыкновенную проворность. В мгновение ока Ромео схватил лисенка за кончик рыжего пышного хвоста и не успел я вмешаться, как он ужевырвал из него пучок волос вместе с кусочком кожи! Довольный своей удачей, он спокойно уселся в угол, хорошенько рассмотрел со всех сторон «добычу» и затем… съел ее. Что поделать — у обезьян, к сожалению, не слишком хорошие манеры!

До сих пор Джульетта ни разу не отпускала от себя своего отпрыска в моем присутствии. Но сегодня они не прекратили игру, когда я зашел в комнату, и маленький бесенок прыгает и носится один по клетке как оголтелый. Он бросается сверху матери на спину, а та хватает его за чуприну и тянет через свою голову вперед так, что он, перекувыркнувшись, со всего размаху шлепается на спину. Но, по-видимому, никакого вреда ему это не причиняет. В следующее же мгновение он подскакивает к стене и принимается зубами соскребать известку. Она так и скрипит у него на зубах! Мать не только не запрещает Ромулу этим заниматься, а, наоборот, подсаживается к нему, отколупывает кусочек штукатурки и, с треском расколов его зубами, словно орех, с удовольствием жует. Прямо смотреть страшно! Но намек понял: завтра же раздобуду для обезьян кормовой мел.

Ромул с каждым днем становится все озорней. Теперь он в один миг взбирается вверх по решетке и с высоты примерно одного метра прыгает матери на голову. Он носится вокруг с такой бешеной энергией, что просто задыхается и громко сопит. Он разгрызает деревянную планку на мелкие кусочки и расшвыривает их по клетке. На отца Ромул не обращает ни малейшего внимания, а для того он, по-видимому, тоже не больше чем воздух, во всяком случае, Ромео не проявляет к сыну никакого интереса. Не то что мамаша. Когда малыш Ромул, завидя меня, из любопытства подбегает к самой решетке, Джульетта тут же хватает его, тянет к себе и прячет на груди. Однако любопытство берет верх, и через пару минут Ромул уже опять направляется в мою сторону. На сей раз мамаша хватает его за шерсть, а затем и за хвост и изо всей силы оттаскивает назад.

В то время как я раскладываю корм в клетке Пурцеля, маленькой нутрии, Ромул вдруг поднимается на задние лапки и, вытянув вперед ручки, издав воинственный писк, бросается ко мне. Никаких злых намерений у него нет, он, Боже упаси, не собирается меня укусить. Но когда я оглядываюсь, то вижу, что папаша Ромео подоспел к нему «на подмогу», причем забрался повыше, под самый потолок клетки, чтобы оттуда было удобней наблюдать за происходящим. Как только я подошел поближе к Ромулу и протянул к нему руки, Ромео неожиданно отвешивает мне пощечину, просунув руку между прутьев решетки. Я угрожаю ему палкой, но, бросив взгляд на Джульетту, вижу, как у нее бледнеет лицо, а рот широко раскрывается: вот-вот опять бросится на меня, чтобы защитить своего супруга. Мне приходится ее успокаивать, гладить по головке. Я ведь еще не забыл, как она меня в тот раз отделала…

Ромео явно имеет что-то против моей жены. То ли он почувствовал ее беспомощность, но, во всяком случае, каждый раз, когда она входит с полным лотком еды в обезьянью клетку, держа его двумя руками, он, изловчившись, бросается всей своей тяжестью на полуоткрытую дверь, так чтобы она стукнула вошедшую по затылку. А у моей жены после этого целый день головная боль. Или наберет полные руки грязных опилок и швыряет ей в лицо. Однажды, когда она что-то говорила, попал ей даже в открытый рот. А самое неприятное, что этот паршивец старается сходить по маленькому через прутья решетки непременно на пол комнаты. Приходится ей каждый раз за ним подтирать.

Был последний погожий осенний день. Мы решили переместить всю семейку до вечера в садовую вольеру — пусть понежатся на солнышке. Но как их туда доставить? Поводок пристегнуть они не дают, следовательно, надо попробовать запихнуть их снова в транспортный ящик. Я уговариваю их наилюбезнейшим образом, заманивая в ящик, но моя семейка — ноль внимания, притворяется, будто оглохла. Тогда я решаю использовать другой метод: внезапно вскакиваю, начинаю громко орать и размахивать руками как ненормальный. Ромео с испугу бросается в спасительное убежище — транспортный ящик. Я быстренько подбегаю и задвигаю снаружи дверцу, хотя Ромео изнутри пытается этому помешать, упираясь в нее руками и ногами. Однако я не принял в расчет его преданную супругу — ой! — черт бы ее побрал, она вцепилась мне в ногу, порвала носок и даже поцарапала кожу. Когда я поднимаю ящик с Ромео и выношу его из помещения, она злобно ругается мне вслед. Но в саду, в незнакомой вольере, Ромео выходит из ящика вполне степенно, без всяких фокусов — он, видимо, страшно напуган, лицо его побледнело, он тут же принимается детально обследовать новое помещение. Когда я возвращаюсь за Джульеттой, она, как ни странно, по первому моему требованию без излишних пререканий соглашается зайти в свой транспортный ящик, прихватив сына, и через минуту вся семейка снова в сборе, на новом месте. Я приношу им еду, но они так взволнованы новой обстановкой — солнцем, шумящей листвой липы над головой и танцующими тенями, — что забывают даже поесть. Что касается Ромула, то он еще до того мал, что свободно пролезает меж прутьев решетки. Яркая зелень кустарников явно привлекает его внимание. Но на испуганный зов озабоченной мамаши он послушно возвращается назад. Однако пестрый неизведанный мир властно притягивает маленькую обезьянку, и Ромул совершает постепенно все более рискованные и «дальние» вылазки. Вот он добежал уже до клумбы с осенними лиловыми астрами и принюхивается к их нежному аромату. А Ромео и Джульетта тем временем просовывают руки сквозь прутья решетки, срывают траву и с наслаждением ее жуют. Трава, свежая зеленая трава, оказывается, их самое любимое блюдо! Даже сочные листья салата они оставляют лежать в лотке, если могут добраться до травы. Джульетта старается набрать травы про запас и запихивает себе за обе щеки столько, что потом страдает расстройством желудка.

Вечером снова начинается борьба с обезьянами: ни за что не соглашаются они зайти в транспортные ящики, чтобы вернуться в дом. Правда, сначала Ромео заскочил в свой ящик, но сразу же захотел из него снова выбраться, а я не даю. Он просовывает наружу свои пальцы и не дает задвинуть дверцу. Когда я наконец все же ухитряюсь ее закрыть и, облегченно вздохнув, оглядываюсь в поисках Джульетты, то обнаруживаю, что она исчезла — нигде ее нет. Но потом оказывается, что она вместе с детенышем забралась под самый потолок и висит там, не желая слезать. Я и так и эдак ее уговариваю, но она даже смотреть на меня не хочет. Тогда я прошу принести мне цепочку и накидываю ее Джульетте через голову. Но цепочка соскальзывает вниз до самого живота, где висит, прицепившись к шерсти, Ромул. Приходится цепочку снять и попытаться надеть как следует на шею. Но на сей раз Джульетта захватывает ее зубами и не отпускает. Тогда я начинаю ее ругать, и она, устыдившись, роняет цепочку, та соскальзывает под подбородок, а я поспешно защелкиваю ее на карабин. С этого момента Джульетту словно бы подменили: она берется рукой за цепочку (чтобы не стягивала ей шею) и послушно вышагивает рядом со мной, прижимая к себе своего детеныша. По-видимому, там, где Джульетта жила прежде, ее водили на цепочке, и она к этому приучена. Когда все трое уже снова в своей клетке, установленной в цокольном помещении, Ромео неожиданно приходит в игривое настроение. Он ведет себя благодушно и даже готов поиграть с моей женой, протягивая ей руку меж прутьев решетки. Но тут внезапно подлетает Джульетта и своими грязными, испачканными в каше ручками вцепляется ей в волосы. Неужели ревность? Но тогда почему на следующий же день во время уборки клетки Ромео подбегает сзади к моей жене и оставляет ей зубами на память здоровенный синяк?

ОЗОРСТВО РОМУЛА
Совсем не просто бывает подружиться с такой семейкой обезьян, в особенности если у нее есть дети. У меня уже жила когда-то самочка-резус, которая вела себя со мной исключительно мило и приветливо. Она спала у меня на руках, искала у меня в голове «блох», радовалась, когда я приходил домой, и набрасывалась на каждого, кто делал вид, что хочет меня побить. А нашему семейству резусов — Ромео, Джульетте и Ромулу, — тем вполне достаточно собственного общества. Им больше никого не нужно. Они очень привязаны друг к другу, несмотря на то что обращение отца семейства со своими домочадцами нельзя назвать чересчур обходительным. А я для них не более чем навязчивый чужак. Никогда никто из них не станет таким ручным и доверчивым, как моя прежняя Рези, разве только в том случае, если я кого-нибудь из них заберу и буду содержать отдельно. Но на это у меня рука не поднимается: не хочется ради этологического опыта разрушать такую дружную семью. Пускай уж лучше держатся друг за друга и воюют вместе против меня, раз им так хочется.

А я веду свои наблюдения дальше. Сегодня утром они — кто его знает, как им это удалось, — затащили к себе в клетку комнатный термометр и на обезьяний манер тщательно разобрали на составные части. Даже деревянная подставка разгрызена на тысячу щепочек. Лишь бы они только не проглотили еще в довершение ртуть!

Я выгоняю Джульетту с детенышем из клетки в комнату, а Ромео запираю одного. Когда Джульетта предоставлена сама себе, она ведет себя значительно сговорчивей, чем рядом со своим супругом. Поэтому мне без труда удается надеть на нее цепочку и привести в столовую, где я привязываю ее к дверной ручке. Вот так. Как же часто здесь в давно прошедшие времена сидела ее предшественница — моя любимая Рези!

Агата, серый попугай, чрезвычайно взволнована неожиданным визитом. Она наклоняется вперед, ерошит перья и целится клювом в обезьян. Если бы я сейчас, в такой момент сунул бы к ней в клетку палец, она бы и меня долбанула, уж я знаю ее повадки! Джульетта, однако, не обращает никакого внимания на птицу. Ей необходимо сначала рассмотреть все, что находится в комнате: стулья, белые двери, стол и посуду на нем. Еще больше любопытства проявляет Ромул, ее сыночек. Ей никак не удается удержать его возле себя. Он совершает вылазки во все стороны, но когда он отходит слишком далеко, хотя бы только до печки, мать издает похожий на тихое хрюканье звук, и Ромул беспрекословно сразу же возвращается назад, прижимается к ней и ловит ртом сосок. Хотя я внимательно прислушиваюсь, но ни разу не замечаю, чтобы ей пришлось дважды повторять свой зов. Если бы наши собственные детки были бы такими же послушными!

Пока Ромул бегает по комнате, его мать недоверчиво следит за каждым моим движением. Не важно, близко ли я нахожусь от ее сокровища или далеко, она все равно широко разевает рот, сверкает злыми глазками, шерсть на ней встает дыбом, и охотней всего она бы прыгнула мне на голову, если бы не цепь. Прыгая вокруг печки, Ромул задевает каминные щипцы, те падают и ударяют обезьянку по спине. Он кидается к матери в объятия и начинает «плакать»: издает хныкающие и ноющие звуки. Но, как и все малыши, быстро успокаивается, и через пару минут неприятность уже забыта, он снова возле печки, куда его привлекает блестящий гладкий синий кафель.

Этот кафель очень пришелся обезьянам по вкусу. Помнится, моя Рези тоже приходила от него в полный восторг. Вот и этот маленький непоседа встает перед кафельной стенкой на четвереньки, пригибается как можно ниже, так что подбородок и грудь касаются пола, а затем подпрыгивает кверху и скользит растопыренными ладошками и ступнями по гладкой кафельной поверхности вниз. Все это он повторяет десяток раз подряд с неослабеваемым восторгом.

Постепенно он все смелеет: прыгает со стула на стул, карабкается вверх по витым колонкам старинной голландской кушетки в стиле барокко, а озабоченный взгляд карих глаз матери неотступно следует за ним.

Новым открытием Ромула оказался софит, установленный здесь для съемок (я ведь не просто наблюдаю, а снимаю на пленку все его проделки). Колпак софита снаружи никелированный, блестящий, и все в нем отражается словно в зеркале. Обезьянка просто потрясена этой находкой. Удивлению нет конца. Она никак не может оторваться от своего отражения: приседает, пританцовывает перед колпаком, пробует даже лизнуть его языком. Но это явно неудачная выдумка, потому что колпак софита во время съемок страшно накаляется.

Стоило мне только на минутку отвлечься, как поднялся страшный переполох. В чем дело? Оказывается, этот маленький наглец прыгнул со стула на Агатину клетку. И хотя он тут же с нее соскочил, перепуганная насмерть Агата свалилась со своей перекладины на пол и лежит там в полнейшей прострации. А Ромул, наверное поразившись собственной храбрости, теперь перепуган не меньше попугая и больше не решается приблизиться к клетке. Агата же, чуть-чуть опомнившись от потрясения, распушила перья и целится клювом в непрошеного гостя. (Мой сынок Михаэль утверждал потом, что Джульетта во время этой суматохи подскочила к клетке и выдрала у попугая перо из хвоста.) Но я этого не видел. Когда же я повел Джульетту назад, «домой», ее в полумраке страшно напугало настенное зеркало.

Ромул постепенно становится форменным нахалом. Разумеется, у него есть с кого брать пример: проделки его родителей ему, по-видимому, очень импонируют, и он всячески старается их скопировать. Когда моя жена, подметая пол, наклоняется слишком близко к клетке, малюсенькое существо бесстрашно подскакивает к решетке, вцепляется ей в волосы, дергает за них изо всех силенок и вопит при этом совсем как его папочка: «Ее-ее»! И это уже не игра, нет, это настоящая злоба, которая исходит от него самого; никто его не науськивал, потому что мамаша вначале ничего не заметила и только уж потом подбежала из дальнего угла клетки, чтобы приобщиться к разбойничьему нападению.

Да, он, пожалуй, еще понахальней своих родителей! Отец и мать не осмелились бы проскользнуть у меня между ног, в то время как я вхожу к ним в клетку. А он осмеливается. Как чертик из табакерки, с быстротой снаряда он несется мне навстречу, прошмыгивает у меня между ног или перелетает через голову, а потом заползает под клетку и начинает играть со мной в прятки. Бузотер прекрасно знает, что его родители начеку и всегда готовы за него заступиться, принимая всерьез его крики о помощи, которые он то и дело издает. Они так взбудоражены каждый раз, словно я собрался их отпрыска зарезать…

Так что мне приходится доставать Ромула из-под клетки длинным шестом, а самому зорко следить за тем, чтобы держать голову вне пределов досягаемости рук его возмущенных родителей. А маленький шалопай тем временем внезапно вылетает из-под клетки, проносится по комнате и снова исчезает в своем убежище. Прямо наказание какое-то! Причем ему эта возня доставляет явное удовольствие, чего не скажешь обо мне. Хорошо еще, что клетка состоит из двух отсеков, которые я могу при помощи задвижной дверцы снаружи отделить друг от друга. Так что я запираю Ромео и Джульетту в одном отсеке, а дверь в другой широко раскрываю, после чего мне вскоре удается загнать в него их расшалившегося сыночка. А уж когда он внутри, мне надо действовать весьма расторопно и мгновенно запирать дверь, чтобы этот бесенок не успел снова выскочить у меня из-под рук наружу.

Когда нам срочно понадобилось отлучиться на пару недель (чтобы проводить в Мюнхене опыты со слонами), возникли неожиданные трудности с обезьянами. На кого мне оставить свое семейство резус? Всех наших знакомых, которые до сих пор так охотно приходили полюбоваться на обезьян, вдруг взяли сомнения: одним врач сказал, что дети могут заразиться от них какими-то страшными болезнями, другим понадобилось самим срочно уезжать, словом, желающих взять на себя уход за обезьяньей семейкой не находилось. А казалось бы, ничего сложного делать и не надо: ставить плошки с едой в пустой отсек и открывать снаружи задвижную дверцу — вот и все. Да, не так-то просто быть главой обезьяньей семьи из трех голов! Но в конце концов я все-таки нашел храброго человека, согласившегося взять на себя мои обязанности на время нашего отсутствия, и смог спокойно уехать.

Однако в Мюнхен через некоторое время пришло взволнованное письмо с неожиданным известием: у Джульетты родился еще один детеныш! Вот это сюрприз! Значит, мне предстоят еще новые наблюдения за жизнью этих обезьян, далеко не все о них я успел узнать. Как отнесется Ромул, который до сих пор еще подолгу висел на материнской груди, к новому члену семейства? Как будут вести себя по отношению к нему родители? Жаль, что меня не было в момент появления нового отпрыска.

На обратном пути домой я обдумываю, как назвать младшего члена семьи. Если это мальчик, наречем его Ремом, по имени брата Ромула, основателя Рима. А если это девочка, пусть зовется Рея, по имени легендарной матери Ромула и Рема, выкормленных впоследствии волчицей. Эти классические имена подсказал мне один из читателей нашего журнала, учитель средней школы, преподающий историю. Ну что ж, поглядим, кто же у нас родился: Рем или Рея.

БЕДНЯЖКА РОМУЛ
Вернувшись из своей поездки, я действительно убеждаюсь в том, что у нас прибавление семейства: кроме Ромео, Джульетты и Ромула, в клетке находится еще одно малюсенькое существо, крепко вцепившееся в шерсть матери. Но, несмотря на свой младенческий возраст, существо уже способно проявлять любопытство. Оно откидывает назад головку и, свесив ее таким образом, разглядывает меня своими темными карими глазками. При подобном способе разглядывания окружающий мир для малышки должен, наверное, стоять вверх ногами.

Старший сынок Ромул явно со своего места оттеснен. Только в самых редких случаях он еще бросается к матери, ища спасения на ее груди, и пытается уместиться там рядом с новорожденным. Но Джульетте это не нравится, и она решительно отстраняет старшего рукой. Бедный Ромул! Но тем не менее материнская любовь к старшему сыну у Джульетты отнюдь не иссякла, и мне очень скоро предстояло в этом убедиться.

А тем временем уже весна, и в траве тут и там поднимают свои желтые головки навстречу пригревающему землю солнышку цветки одуванчика. А небо ясное, синее и воздух прозрачен. Надо и обезьянкам дать возможность подышать свежим воздухом, хватит им сидеть в подвале!

Тогда, осенью, я переносил их в садовую вольеру в транспортных ящиках, но это слишком сложно. Теперь, когда им предстоит каждый день путешествовать из дома в сад и обратно, совершенно необходимо приучить их к хождению на поводке. Сказано — сделано. Я опускаю задвижку, разделяющую два отсека клетки, в такой момент, когда папаша сидит в одном, а мамаша с двумя детенышами — в другом. Так. Чтобы разозленный «саблезубый» папаша Ромео не мог меня схватить через решетку, я выгоняю Джульетту из клетки в комнату. Там я пытаюсь застегнуть на ней ошейник (и раньше это всегда удавалось), но теперь она в таком страхе за новорожденного, что не только отталкивает мою руку, но еще и прокусывает ее до крови. Тогда я пробую накинуть ей на голову петлю из тонкой цепочки. Но обезьяньи руки проворней наших: каждый раз, перед тем как петле соскользнуть на шею, обезьяна успевает ее уже схватить и стащить с головы.

Тогда я призываю на помощь себе подкрепление. Теперь мы с разных сторон одновременно накидываем на голову обезьянке кожаные ремешки, и, когда она уже в двух руках держит по ремешку, мне не без труда удается наконец набросить на нее петлю из цепочки. Почувствовав себя на привязи, Джульетта прекращает всякое сопротивление и послушно следует за мной в садовую вольеру.

Ромул, ее старшенький, бежит за ней следом. Но как только они входят в вольеру, возникает новое затруднение. Как и тогда, осенью, Ромул все еще так мал и худ, что свободно протискивается сквозь прутья клетки. Соседские дети, наблюдающие за нами из-за своего забора, в полном восторге от прелестной «игрушечной» обезьянки, малыш проскальзывает между штакетинами на соседний участок, дети кидаются с громким криком за ним в погоню, он в испуге через открытую дверь чужого дома вбегает в квартиру, мы все за ним, и там Ромул принимается играть с нами в «прятки». Под конец он забирается под кушетку, откуда я его и вытаскиваю за хвост под громкие протестующие вопли. Хорошо еще, что Джульетта их не слышит, а то бы она устроила невообразимый скандал!

Приходится мне отнести Ромула назад в подвальное помещение и соорудить для него ошейник из ремешка с большим никелированным кольцом для карабина. Когда он уже готов, я прохожу, держа его в руках, слишком близко от клетки отца семейства, Ромео. А тот, оказывается, начеку. Просовывает руку меж прутьев, выхватывает у меня ошейник, в мгновение ока отрывает от него кольцо и разламывает пополам! Мне приходится подыскивать новое.

Ромул, привязанный теперь за ошейник, поначалу сидит на кухне, а затем на балконе второго этажа. Выглядит он при этом весьма несчастным — ему ведь еще никогда в жизни не приходилось сидеть одному, да еще привязанным за шею! Однако, когда меня нет поблизости, он все же как-то развлекается и устраивает разные фокусы. Я это вижу по лицам прохожих, когда обедаю в столовой на первом этаже: они останавливаются, указывают друг другу на балкон. Лицо полной женщины с детской коляской, словно зеркало, отражает все происходящее наверху: по тому, как оно делается то комично озабоченным, то радостным и смеющимся, я легко представляю себе, что Ромул там вытворяет. А когда я работаю наверху, в кабинете, за письменным столом, Ромул тихонько сидит, спрятавшись за балконной дверью, и только головка его с любопытством время от времени оттуда высовывается: два карих глаза под озабоченно наморщенным лбом с самым серьезным интересом следят за тем, чем я тут занимаюсь. Мне жаль Ромула, и я приношу ему поесть. Но он капризничает и заставляет меня кормить его с ложечки. И даже таким способом соглашается есть только самые вкусные вещи.

Мне хочется немного развлечь малыша. Я протягиваю ему свой палец, и он осторожно хватает его зубами, но не кусает, а словно бы хочет проверить, что я дальше собираюсь с ним делать. Постепенно он смелеет. На него находит даже приступ злобы, как это случается с его папашей: он скалит свои крошечные зубки, широко разевает рот, словно бы зевает, и рывком двигает головой из стороны в сторону — ну вылитая копия отца! Затем он прыгает на меня, пытаясь укусить. Я отпускаю ему легонький подзатыльник. Это ничуть его не смущает и не портит ему задорного настроения. Уже через минуту он подтягивается вместе со своей цепочкой вверх по балконной двери, отталкивается ногами и с восторгом качается из стороны в сторону на им самим изобретенных качелях. Когда я вечером привожу его назад в клетку к Ромео, он не желает туда входить, проскальзывает у меня между ног наружу и опять принимается играть со мной в прятки. Приходится привести сначала Джульетту с новорожденным из сада, и только вместе с ними он соглашается войти в клетку.

Хотя обезьянья семейка, действуя против меня, крепко держится друг за друга и выступает единым фронтом, тем не менее их отношения между собой никак не назовешь нежными. У Джульетты вдоль всей спины сильные царапины — следы побоев ее муженька.

Вы помните, наверное, загадку, где одному человеку надо было перевезти на лодке на другой берег волка, козу и капусту? В свою маленькую лодку он может взять каждый раз только одного «пассажира», но не может оставить вместе на берегу волка с козой или козу с капустой, потому что чего-нибудь одного не досчитается. Как же ему быть? В подобном положении оказался и я, когда мне во все последующие дни приходилось переводить Ромео, Джульетту и их детей в садовую вольеру и обратно. Если я первым беру Ромео на цепь, Джульетта мгновенно вскакивает мне на голову и дерет за волосы. Если я первой хватаю Джульетту, на меня нападает Ромео. А уж протяни я только руку в присутствии родителей к этому шалопаю Ромулу, как мне тут же придется обороняться одновременно от обоих родителей. Тяжелая ситуация!

Утром — из подвала в сад — дело еще кое-как ладится, потому что там я могу с помощью задвижной дверцы в смежной решетке между двумя отсеками отделить эту парочку друг от друга. Правда, и это не так легко и просто, как может показаться: ведь они прекрасно понимают, чего я добиваюсь, и боязливо следят за тем, чтобы все время непременно оставаться в одном отсеке. Когда я стараюсь перегнать одну из обезьян в другой, они всегда наблюдают за моей рукой, держащей проволоку от задвижной дверцы. Потом они словно вихрь проскакивают в другой отсек, причем обязательно все вместе. Однако, проявляя терпение и хитрость, наконец удается их разъединить. Теперь, когда Джульетта изолирована, я приступаю к обузданию главы семейства, Ромео. Мне необходимо пристегнуть к его ошейнику цепочку. При этом нельзя забывать, что сила и клыки у него немногим меньше, чем у пантеры, а вспыльчивости и агрессивности хватит на целых трех пантер! Тем не менее, когда супруги нет рядом, мне с ним справиться гораздо легче. Я тесню его в угол, пробуя накинуть ему петлю из цепочки на шею. Разумеется, он тотчас же хватает ее руками. Я стучу его ремешком по пальцам, и он вынужден отпустить цепочку, но зато пытается ускользнуть наверх по решетке. А я его не пускаю. Настороженными глазами рыси он следит за тем, чтобы я не мог накинуть ему цепочку через голову. Тогда я прошу присутствующих, стоящих по ту сторону решетки, чем-нибудь его отвлечь. С ним заговаривают, дотрагиваются до спины карандашом; он на секунду оборачивается, теряя бдительность, и — трык! — цепочка уже у него на шее! Ромео бледнеет, делается сразу каким-то маленьким и послушным, берет в левую руку цепочку, чтобы она не сдавливала ему шею, и идет покорно рядом, словно воспитанная собачонка. Даже охотно заходит вместе со мной в жилые комнаты. Здесь ему все интересно и ново — его голова едва успевает поворачиваться во все стороны. С любопытством разглядывает свое отражение в полированной мебели.

Железную дверцу в садовой вольере я стараюсь открыть лишь настолько, чтобы Ромео мог в нее проскользнуть, потому что Джульетта, завидя, как я веду его на цепочке, снова начинает буйствовать, прямо съесть меня готова! Цепочку со своей шеи Ромео через некоторое время снимет сам. Правда, спустя недели и даже месяцы он так и не сообразил, что для того, чтобы избавиться от цепочки, достаточно лишь потянуть за короткий конец; нет, он каждый раз принимался ожесточенно тянуть за длинный, затягивая этим петлю на своей шее все сильнее и сильнее. То, что ему все же каждый раз удавалось в конце концов избавиться от цепочки, носило скорей характер случайности, а не обдуманного действия.

Когда Ромео и Джульетта уже сидят в садовой вольере, я отправляюсь за Ромулом, их сыночком. Он забрался под самый потолок клетки и висит там весьма смущенный и растерянный. Поймать такого проворного бесенка — дело отнюдь не легкое. Когда же наконец он у меня в руках и пристегнут за карабин к поводку, я ему в утешение предлагаю вишню. Он не берет. Тогда я силком заталкиваю ее ему в рот, а он, распробовав, как это вкусно, забирает у меня из рук и все остальные вишни и запихивает их себе за обе щеки «про запас».

Когда я с их сыночком на руках подхожу к вольере, папа с мамой приходят в ярость. Они хватаются за свисающий с его шеи поводок и с такой силой начинают за него тянуть, что чуть не душат бедняжку. Мне приходится пригрозить им плеткой, чтобы они отошли в сторону, пока я привязываю поводок Ромула к прутьям клетки. Пусть выходит свободно наружу, лишь бы не мог убежать.

Но эта видимость свободы оказалась для маленького Ромула не большим удовольствием. Он уселся возле решетки и принялся неутешно плакать, приоткрыв ротик и издавая тягучее «у-у-у», очень напоминая при этом человеческого младенца. Время от времени он издавал резкий «вопль о помощи».

Родители обычно на его крики не обращали особого внимания, но стоило мне в это время случайно зайти к ним в вольеру, как они тотчас же накидывались на меня, хотя я к его воплям не имел ни малейшего отношения и никоим образом не был их причиной.

Как только Джульетта попадает в пределы досягаемости ручонок своего сына, несчастный малыш тотчас же судорожно в нее вцепляется. Но тем самым он беспокоит грудного младенца, и Джульетта вырывается из его рук и отходит на такое расстояние, чтобы он не мог до нее дотянуться. Это каждый раз приводит к громким душераздирающим крикам.

Зачастую маленький Ромул настолько запутывается в своем поводке и тот становится таким коротким, что обезьянке почти невозможно пошевельнуться. Но в то время как со своей собственной цепочкой Джульетта прекрасно знает, как обращаться, своему беспомощному сыну она почему-то даже не пытается помочь распутаться! Странно даже. Ведь когда я позволяю ей полазить по дереву, держа внизу за длинный конец цепочки, она на мой зов непременно старается спуститься так, чтобы цепочка не запуталась за ветки. Если Джульетта пойдет неправильно и цепь застрянет, она непременно вернется и спустится по другую сторону ветки, чтобы высвободить цепочку. Почему бы ей, казалось, не помочь распутаться бедному Ромулу? Но нет, она остается безучастной к его беде. Зато, если я сделаю попытку его распутать, мать и отец приходят в крайнее возбуждение — мне не разрешается дотрагиваться до их сына. Однако распутать-то несчастного все равно надо, и я принимаюсь за дело. Тогда Ромео хватается за другой конец поводка и тянет его к себе. Ему ужасно хочется меня укусить, но он боится палки, которую я держу в руке. Злость его захлестывает настолько, что он вместо меня внезапно хватает своего собственного сына и кусает его за голову! Ромул поднимает страшный крик, и папаша тотчас отпускает его, но ранки на его голове все же кровоточат.

Это опять такой случай, когда животное вымещает свое зло на ни в чем не повинном, но слабом третьем, потому что боится напасть на действительный предмет своего негодования.

Когда у меня выдается хоть полчасика свободного времени, я усаживаюсь в саду возле вольеры с обезьянами и наблюдаю за «своей семейкой». Так я обнаружил, например, что маленький Ромул отлично ловит мух рукой, тем же жестом, как это делаем мы. Но в один прекрасный момент он не учел, что муха села как назло на кучку, которую он сам только недавно сфабриковал. Таким образом, у него в руке очутилась не только муха, но и еще кое-что лишнее. Он всячески старается очистить свою добычу от неприятного «гарнира», но затем, несколько раз понюхав, все же решает ее выбросить. Джульетта же, когда ловит муху, разрывает ее на части, но не съедает.

Постепенно мне удается поближе приглядеться к нашему самому маленькому. Вначале Джульетта его не отпускала ни на шаг от себя, когда я находился поблизости. Теперь же она иногда разрешает ему проявлять некоторую самостоятельность. Так, к своему удивлению, я однажды вижу, как эта маленькая «игрушечная» обезьянка бесстрашно взбирается по железному пруту решетки под самый потолок. Правда, иногда она еще неуверенно хватает ручками воздух вместо прута, но когда имеешь четыре «руки», то это не так уж опасно! Ручки еще совсем розовые, и пальчики чаще всего растопырены, а не тесно прижаты друг к другу, как у взрослых обезьян; поэтому они гораздо больше напоминают человеческие. Теперь я могу уже точно определить, что малышка — девочка и поэтому будет называться Рея.

Должно быть, у обезьян очень прочные и нечувствительные корни волос, потому что малышка часто хватается своими лапками за шерсть над материнским лбом, подтягивается на ней кверху и лихим броском перемахивает через ее голову к ней на спину. Затем она сбоку съезжает вниз, обегает мать кругом, и все повторяется сначала — гимнастика, которая доставляет обезьяньему детенышу массу удовольствия. Сплошь и рядом Рея своей растопыренной ручкой шлепает по голове своего братца Ромула и дергает его за волосы. Но Ромул своей сестричке прощает подобные проделки — ей все разрешено.

Он просто рад, что Джульетта подсела к нему поближе, туда, куда достает поводок, за который он привязан. Он лег плашмя на живот и положил голову к матери на колени. Она перебирает его гладкую серовато-бежеватую шерстку («в поисках блох», сказали бы мы, если бы у него водились хоть какие-нибудь паразиты, но у него их нет). А он блаженствует: вся его поза, благодарное выражение глаз говорят об этом. И хотя он вздрагивает, когда ее пальцы касаются рубцов на его голове, оставленных зубами бесноватого папаши, но он готов терпеть и не уходит, потому что так хорошо почувствовать снова ласку и заботу своей любимой матери…

Когда я вечером пришел в сад забрать обезьян на ночь в дом, Ромео резким коротким прыжком вскочил мне на спину. И несмотря на то что он так же быстро соскочил обратно (испугавшись, по-видимому, собственной наглости), тем не менее успел вырвать зубами клок из пиджака. Хорошо хоть не из моей собственной кожи! Как это меня угораздило не надеть поверх костюма рабочий халат!

Но проходит пять дней, и моя семейка становится сговорчивей: теперь вывести их из дома в сад почти уже не составляет особого труда. Ромео сопротивляется разве что для порядка или для видимости. Но при возвращении назад — из сада домой — все еще приходится устраивать на них охоту. Родители удирают под дождевой навес, который я им соорудил в вольере. А оттуда их достать очень трудно. Я пробовал отгораживать этот закуток специальным щитом на время отлова обезьян, однако Джульетта с ее дерзкой предприимчивостью каждый раз ухитряется сдвинуть его в сторону и протиснуться в спасительный закуток. Она использует самую небольшую щелку, чтобы просунуть туда пальцы и затем рвануть щит в сторону. Силенок для этого у нее предостаточно.

Поскольку бедному Ромулу теперь все время приходится сидеть на привязи, пока вся семья находится в садовой вольере, мне его очень жалко, и я стараюсь его хоть чем-нибудь порадовать. Так, я каждое утро собираю под вишневыми деревьями в саду сброшенные дроздами вишни и приношу ему. Джульетта, которая обычно негодует, когда я подхожу к ее сыночку, в таких случаях это мне милостиво разрешает. А он запихивает себе за обе щеки столько вишен, сколько только может. Щеки у него при этом раздуваются, как у хомячка, и вид становится очень потешный. «Добрая душа», которая тогда, в наше отсутствие, взяла на себя уход за обезьянами, страшно испугалась, увидев Ромула в таком виде: она решила, что у него «распухли гланды», и уже готова была бежать за ветеринаром. Между прочим, Ромул, точно так же, как и его родители, съев вишни, разгрызает косточки и съедает ядра. Папаша Ромео каждый раз норовит отобрать у малыша часть ягод, если я его не прогоняю, а мамаша Джульетта обычно подобного себе не позволяет.

Когда я однажды сидел возле клетки и занимался с Ромулом, рассерженный Ромео внезапно, одним прыжком, подскочил к решетке, запустил обе руки мне в шевелюру и несколько секунд не отпускал, несмотря на мои угрозы. Более того, он еще и расцарапал мне при этом уши и шею! Тут уж и я впадаю в бешенство — почему, собственно, только у обезьян есть подобная привилегия? Я вырываюсь из его цепких рук, хочу войти в вольеру и задать ему хорошую трепку, но обнаруживаю, что ключ от двери остался в доме. Поэтому мне приходится довольствоваться тем, чтобы облить его струей воды из шланга, которым мы поливаем цветы. Он сразу делается очень несчастным и мокрым с головы до пят, а меня конечно же потом мучают угрызения совести…

Мне хочется заснять эту парочку на пленку во время их разбойничьих нападений на меня. У Ромео в это время шерсть встает дыбом и он становится вдвое больше, а у Джульетты глазки делаются злыми, как у ведьмы. Поэтому я выбираю погожий, солнечный день и поручаю своему помощнику дразнить обезьян палочкой.

Разумеется, с воспитательной точки зрения это не лезет ни в какие ворота, но как иначе получить хорошие фотографии? Результаты этой педагогической ошибки не преминули сказаться.

Вечером, после съемок, я прихожу за обезьянами, чтобы забрать их домой. Первая на очереди Джульетта. Но как только я берусь за ее ошейник, чтобы защелкнуть на ней карабин, она издает резкий короткий «сигнал тревоги» или «крик о помощи» — как хотите. В один миг ее разъяренный супруг вскакивает мне на спину и впивается в меня зубами. Джульетта, воспользовавшись моим минутным замешательством, прыгает мне на плечо и тоже начинает кусаться и царапаться. Я сбрасываю Ромео на пол и прижимаюсь спиной к решетке. Но он не унимается, набрасывается на сей раз на мою ногу, разрывает брючину и вцепляется клыками в левую голень. Я принимаюсь дико размахивать руками во все стороны — сейчас важно стать хозяином положения, и, когда животные наконец более или менее утихомириваются, я не хочу трусливо покидать поле боя. Я обязан «сохранить лицо», как любят говорить китайцы; поэтому я решительным жестом пристегиваю Ромео на цепочку и, прихрамывая, отвожу его в дом. Ранение он мне на сей раз нанес нешуточное: нога прокушена до кости и здорово припухла. Несколько дней после этого я еще хромаю, но потом рана в течение двух недель хорошо заживает.

Однако гордиться шрамами, оставленными вам «на память» хищными животными или даже обезьянами, ни в коем случае не приходится. Когда в цирке Кроне какой-нибудь вновь поступивший дрессировщик, гордо закатав рукава, демонстрировал старые шрамы, директор цирка имел обыкновение говорить:

— Ах вот как? Вы разрешаете себя кусать? Нет, тогда вы мне не подойдете…

А я продолжаю свои наблюдения. Так, я впервые вижу, как Ромул, до тех пор почтительно обходивший отца стороной и неизменно уступавший ему дорогу, вдруг внезапным быстрым броском вскакивает ему на спину! Правда, он так же быстро соскакивает назад, как только тот на него оглядывается, но все же поступок, прямо скажем, был рискованный. Ромео явно рассержен и нервно расхаживает взад и вперед по клетке, каждый раз отталкивая Ромула в сторону, как только тот к нему приближается. Когда же папаша наконец усаживается на пол, Ромул тотчас же подбегает, прижимается к нему боком и принимает «позу покорности»: опускает голову на пол, а зад с высоко вздернутым хвостом поднимает кверху, как бы предлагая себя отшлепать. Это поза свойственна всем «провинившимся» обезьянам. Ромео же не обращает на него никакого внимания — явно игнорирует его.

Когда я спустя две недели после разбойничьего нападения на меня впервые вхожу в клетку, чтобы вывести оттуда Джульетту, маленький чертенок Ромул проскакивает у меня меж ног и начинает метаться по комнате. Родители, вообразив, что он в опасности, тут же вдвоем накидываются на меня. Перед более неуклюжим Ромео я еще успеваю захлопнуть дверь клетки, но проворная Джульетта уже у меня на голове, вмиг расцарапывает мне ногтями лицо, да к тому же еще впивается мне зубами в затылок! Я стряхиваю ее, но она снова взбирается по мне наверх и кусает за то же самое место! Вот фурия! Мне приходится отрезать ножницами кусок свисающей на затылке кожи, и моему терпению, кажется, уже приходит конец. По-видимому, вредная маленькая обезьянья семейка собирается оставить на мне больше дыр, чем это когда-либо удавалось моим волкам или тиграм. Правда, царапины на коже имеют способность заживать, но зато у дыр на брюках такой способности нет. И даже если брюки старые, все равно я не могу каждый раз переодеваться после того, как переселяю этот маленький злой народец из дома в сад и затем обратно. Но когда кто-то из супругов находится в садовой вольере один, то он ведет себя вполне прилично и беспрекословно разрешает пристегнуть к ошейнику цепочку. Ну что ж. Придется оставлять их попеременно в саду на свежем воздухе: то папу Ромео, то маму Джульетту с детишками. Решение проблемы, правда, не столь мудрое, как у того лодочника с волком, козой и капустой, но поскольку ничего лучшего я придумать не смог, то пришлось так и поступать.

(обратно)

Глава двенадцатая Туло, или Вокруг жирафа

Вот как появился на свет наш детеныш жирафа — Туло.

Было это в ноябре. Уже с лета то и дело у нас, работников зоопарка, возникали ложные тревоги. Но кончались они ничем. Дело в том, что родители-жирафы Отто и Лиза с юных лет содержались вместе в общем загоне и поэтому мы не знали, когда именно произошло оплодотворение. А следовательно, тем более не могли высчитать, когда же истекут эти положенные на беременность у жирафа четырнадцать с половиной месяцев. Вот и сегодня эта парочка совместно с молодой самочкой Лотхен с утра разгуливает по своему просторному, ничем, кроме рва с водой, не огороженному загону. Мы для них построили там нечто вроде стеклянной веранды — высотой с трехэтажный дом, — светлое строение, в котором они совместно с антилопами-каннами могут находиться на свежем воздухе даже в самую ветреную или холодную дождливую погоду. Так что практически не бывает ни одного дня зимой, когда бы наши «африканцы» не могли погулять на воздухе.

На сей раз, кажется, тревога не ложная: служитель Айхгорн во время уборки павильона обнаружил необычную лужицу. Задрав голову, он стал задумчиво разглядывать брюхо Лизы, которая, как обычно, во время его утренних занятий стояла рядом и с интересом за ним наблюдала. Он заметил, что ее желтый, в коричневых пятнах живот время от времени судорожно сжимается явно от схваток. У Айхгорна от волнения бешено заколотилось сердце: ведь ему предстояло присутствовать при родах у жирафа в неволе; более того — это будет детеныш жирафа, впервые появившийся на свет во Франкфуртском зоопарке за все сто лет его существования!

Айхгорн откатил в сторону высокие раздвижные двери, и Лиза шагом иноходца на своих длинных ходульных ногах прошествовала во внутреннее помещение, залитое нежно-зеленым светом, исходящим от стеклянной стены, за которой поднимается к потолку целое буйство зеленых тропических растений.

Обычно внизу, у ног этих башнеподобных существ, движется бесконечный поток посетителей, словно извилистая колонна странствующих муравьев. Однако в эти ранние утренние часы посетителей еще не бывает, и это очень хорошо: по крайней мере молодой мамаше ничто не помешает спокойно произвести на свет свое потомство.

Надо сказать, что первые роды у разных видов животных нам, работникам зоопарка, часто приносят немало огорчений и забот. Детеныши зачастую появляются на свет ослабленными, нежизнеспособными, а матери подчас от них отказываются или обращают на них мало внимания.

Когда несколько лет назад в Базеле появился на свет первый «швейцарский» жирафчик, молодая мамаша повела себя так, словно бы не имела к нему никакого отношения! Она не стала его облизывать, а принялась метаться по вольере взад и вперед, причем наступила при этом на ногу новорожденного, которая с хрустом переломиласьпополам. Малышу пришлось наложить шину и выкармливать его из рожка. Но спасти жирафчика все равно не удалось: он был столь ослаблен, что спустя полгода его пришлось из милосердия усыпить — все равно не жилец. У себя дома, в Африке, он наверняка не прожил бы и одной ночи. Я подозреваю, что первые роды у некоторых видов животных происходят «вхолостую»: материнский инстинкт к этому времени еще окончательно не развился.

Нашей Лизе тоже предстояли первые роды. Вела она себя как обычно: хрупала сеном из душистой люцерны, которое ей кладут в корзину и на «лебедке» поднимают на высоту пяти метров до уровня ее головы.

Мы собрались вокруг Лизы и ждали событий. Схватки стали повторяться каждые десять — пятнадцать минут. Мы гадали, каким образом такие длинные ходульные ноги и длиннющая шея детеныша могут быть так компактно упакованы в относительно коротком туловище матери (живот ее во время беременности практически совсем не увеличился в объеме!).

В 11 часов 45 минут показалась передняя ножка новорожденного с мягким пока еще копытцем, которым нельзя было поранить мать во время родов. Затем показалась вторая ножка. Взволнованный служитель Айхгорн вцепился своему рядом стоящему помощнику в плечо и стал давить на него изо всей силы так, что тот даже вскрикнул. Правильное ли положение принял плод перед родами? Все ли пройдет гладко, как положено?

Без пяти двенадцать, после легкого толчка, показалась головка. Короткие еще мягкие рожки прижаты вниз, к мордочке. Ни одно рогатое животное не появляется на свет со своими головными украшениями, и понятно почему. Вот только жираф. У большинства других животных рога начинают расти лишь спустя некоторое время.

Роженица беспокойно вышагивает взад и вперед по вольере. Дойдя до стены, она рывком вскидывает голову вверх и поворачивает назад, не касаясь ею стены. А шея новорожденного тем временем выдвигается все дальше и дальше вперед. Детеныш еще не дышит. Но он жив! Длинный темный язык шевелится, облизывает нос и рот. Еще один неслышный толчок (а нам показалось, что мы его услышали), и появились плечи, а затем и задняя половина тела: детеныш целиком выскользнул наружу.

Удивительно, что именно у жирафов, при их огромной высоте, роды происходят стоя, детеныш с двухметровой высоты падает на матушку-землю! Но мы заметили, что падает он все же не на голову. Наш детеныш, во всяком случае, перевернулся во время «полета» и приземлился на спину, или, вернее, на бок. Грудная клетка его при этом задрожала, и он сделал первый свой вдох — воздух проник в легкие, и они (до этого момента маленькие и сморщенные) расправились и приняли ту самую форму, которую теперь уже будут сохранять в течение многих лет, до самой смерти.

А воздух этот был особенный, совершенно африканский, искусственно нами созданный. Сейчас объясню, каким образом. Я пришел к выводу, что нашим экзотическим питомцам при содержании в зоопарках вовсе не требуется такая уж высокая температура воздуха. С тех пор как я езжу в Африку, я всегда беру с собой термометр, и когда мне начинает спирать грудь от духоты и жары, то вытаскиваю его и смотрю, сколько градусов. Результат бывает самым неожиданным: 26, 28, 30 градусов, а иной раз и вовсе только 18. А в саванне, где обитают жирафы и большинство антилоп, по ночам даже довольно холодно. А то, что заставляет нас там так сильно потеть, — это вовсе не жара, а высокая влажность воздуха. В нашей климатической зоне воздух гораздо суше, а уж зимой в павильонах зоопарка, с их центральным отоплением, и подавно. Поэтому в нашем новом павильоне для жирафов повсюду, незаметно для глаз, встроены специальные увлажнители, которые с помощью сжатого воздуха распыляют мельчайшую невидимую водяную пыль. Особые автоматы следят за тем, чтобы увлажнители включались через определенные промежутки времени и на определенный срок, в зависимости от того, какое содержание влаги в воздухе показывает гигрометр. Такие гигрометры установлены у нас в каждом павильоне для животных, вывезенных из тропиков.

Установки для увлажнения воздуха я высмотрел на сценах современных оперных театров. Говорят, что они там сильно улучшают условия работы певцов. Невидимый для глаза мельчайший водяной дождичек прибивает пыль на сцене, раздражающую в обычных условиях голосовые связки оперных примадонн.

К сожалению, мне самому это новое изобретение принесло немало неудобств. Дело в том, что на время капитального ремонта служебных домов для персонала мне пришлось покинуть свою квартиру и переселиться вместе с женой на пару месяцев на верхний этаж павильона для жирафов. Но там же находится и все машинное отделение, приводящее в действие систему увлажнителей воздуха. От помещений с животными оно надежно отделено звукоизоляцией. Здесь же, наверху, эта система включается каждый раз, как от мощного удара по барабану, а затем зудит и жужжит столько времени, сколько работают распылители. Первое время мы чуть ли не падали с постелей каждый раз, когда начинался этот концерт.

Итак, в 12 часов 40 минут во Франкфурте появился на свет детеныш жирафа. Для нас, зоологов, это событие особой важности, достойное быть записанным в историю нашего старинного города. Во Франкфурте родился Гёте, здесь короновались многие немецкие кайзеры, но вот детенышей жирафа здесь никогда еще на свет не появлялось. Туло — это первый, который открыл свои глазки на гессенской земле.

Мокрый, лохматый детеныш немного полежал на соломе, потом длинная шея, неуверенно пошатываясь, словно змея, стала медленно подниматься кверху. Голова, покачавшись из стороны в сторону, затем снова опускалась на землю. Грива торчала торчком, а отдельные волосики на ней были склеены между собой словно бумажные спички. И весь он был такой мягкий и приятный, как игрушка. Затем с высоты пяти метров к детенышу опустилась огромная голова матери и принялась облизывать своего первенца.

Вскоре он начал делать попытки встать. Однако метровой длины тонкие ножки не желали слушаться, расползались в стороны, и маленький жирафчик все снова и снова шлепался на пол. В 16 часов служитель Айхгорн не вытерпел и подставил свою ногу под задние копытца неуклюжего существа. Детеныш уперся в его ногу, и вот он уже стоит пошатываясь и вихляя на своих четырех длинных ножках. Между прочим, тут мы обнаружили, что «малыш» уже выше нас ростом — в нем целых два метра! Базельский жирафчик имел метр двадцать сантиметров в высоту и только к шести месяцам достиг двух метров. А наш прямо богатырь!

Неуклюже Туло направился к своей матери. Необъяснимая тяга, заложенная в него природой, заставляла его все снова и снова протискиваться между ее передних ног. А Лиза обеспокоенно отшатывалась в сторону, не зная еще, что ему нужно. Но затем детенышу все же удалось просунуть свою голову и шею под материнское брюхо и добраться до вымени. В 20 часов 45 минут он впервые принялся сосать молоко, громко причмокивая и чавкая. А мать разрешила ему кормиться и при этом умиротворенно лизала его спинку.

Мы все облегченно вздохнули. Детеныш родился здоровым, стоит на своих ногах, мать его приняла — все вроде бы в порядке. Что касается нашей Лизы, то та, как ни странно, волновалась значительно меньше нашего. Сразу же после родов она принялась безмятежно жевать сено и запивать его водой.


Попробуй тут разобраться, что творится на такой высоте в голове жирафа! Наш самец Отто и служитель жирафника Айхгорн, правда, хоть и терпят друг друга, но никак не скажешь, что любят.

Во время уборки помещения, хождения взад и вперед Айхгорну необходимо соблюдать никем не установленные, но строгие правила: последовательно проходить из одной клетки в другую и предупреждать свое появление громкими окриками. Все это с годами уже вошло в привычку и неукоснительно соблюдается. А то, если Отто окажется чем-то недоволен, он начинает самым невинным образом надвигаться задом или боком на служителя, стараясь прижать его к стене или загнать в угол. Потом медленно опускается со своих высот голова и начинает примериваться, с какой стороны стукнуть по «нарушителю». Но Айхгорн обычно не дает делу зайти так далеко — кто умней, тот уступит или не даст поставить себя в такое положение, когда приходится признать себя побежденным. Поэтому Айхгорн заранее, вроде бы совсем случайно, уступает дорогу забияке.

Силой тут ничего не сделаешь. Отто даже не понимает, что ему следует бояться кнута. В таких случаях он сейчас же старается доказать, что хозяин в своих владениях он и что сил у него побольше, чем у этого нахального двуногого существа, размахивающего какой-то палкой у него под носом. Отто и на самом деле хозяин положения: что может сделать карлик против такого великана?

Отто и все члены его «семьи» получают в день по четыре килограмма овса и сколько душе угодно самого лучшего люцернового сена. Помимо этого, им дают еще мелко нарезанные яблоки, лук-порей, редьку, иногда бананы и главным образом морковь. Осенью и зимой в рацион жирафа добавляется еще молодой овес, который мы специально проращиваем целыми центнерами в необыкновенной электрической машине, установленной в отдельном помещении при кормовой кухне зоопарка. Что касается питания, как видите, им здесь отнюдь не хуже, чем у себя дома, в Африке. Но для того чтобы они окончательно не отвыкли от своего «домашнего» корма, наши садовники каждое лето срезают целые охапки зеленых веток акации, вяжут из них «веники» и вывешивают для просушки на хозяйственном дворе под крышами сараев, в которых аккуратно высятся целые башни из транспортных ящиков с их английскими, французскими, испанскими надписями, таможенными штемпелями и приклеенными квитанциями пароходных кампаний из всех частей света.

Листья акаций необходимы жирафам еще и по другой причине. Когда такой гигант поднимает кверху свой хвост, увенчанный массивной кистью из черных волос (по форме напоминающий мухобойку), то из-под него должно сыпаться на землю так, словно кто-то высыпает из кастрюли сырой горох. «Горох» этот должен раскатиться по земле в разные стороны. Если этого не случается и шарики склеиваются между собой словно вареный горох, то с жирафом что-нибудь не в порядке — он болен. И вот тогда-то пара веников из акации, которые служитель приносит посреди зимы из сарая, может совершить чудеса; посмотришь на другой день — уже все нормально. Что касается жирафов, то они не так придирчивы к еде — преспокойно съедят листья вместе с основной частью веток. Окапи, те «аристократичней»: обирают с веток одни только листочки.

Каждый раз, когда я возвращаюсь из Африки домой, я вспоминаю, что опять не сумел многого узнать в отношении поведения животных на воле, что так необходимо для лучшего ухода за ними в неволе. Так, к примеру, мне давно хочется установить, что означает взаимное облизывание, или скорей «обсасывание» гривы у жирафов. Что это? Ласка? Или они ведут себя так только в условиях зоопарков, потому что им не хватает какого-то вещества в кормах? Иной раз они способны заниматься этим в течение четверти часа, и волосы на их гриве стоят после этого торчком и бывают совершенно мокрыми, как у дамы после мытья головы.

Должен признаться, что мне до сих пор так и не удалось выяснить, занимаются ли жирафы и в Африке, на воле, подобными «головомойками».

Мамаша Лиза, барышня Лотхен и маленький Туло гораздо добродушней, чем Отто, и сговорчивей, чем он. Они обычно без всякого сопротивления идут туда, куда им велят. Отто же злится из-за каждого нового служителя, который замещает Айхгорна, когда у того выходной. Завидя «новичка», наш самец рывком вскидывает голову и тычет в его сторону передней ногой. Правда, надо отдать ему должное: он больше «делает вид», что хочет ударить, просто пугает. Всерьез напасть он, пожалуй, не решится. К счастью, в нашем жирафнике повсюду есть двери или навесы, где можно укрыться в случае опасности. А на открытой смотровой площадке можно спастись в огораживающем ее рву. Достаточно спуститься по ступенькам ведущей к воде косой лесенки, и ты в безопасности: жирафы никогда не решатся туда ступить. Они с величайшей осторожностью остановятся у края рва.

В течение всего дня вместе с жирафами на открытой смотровой площадке разгуливают и антилопы-канны. Ганс — так зовут самца, вожака стада, — персона необыкновенно важная и полная достоинства. К счастью, он еще не уяснил себе, что у Отто бывают весьма недобрые намерения, когда он становится бок о бок с ним, размахивает своей головой с короткими рожками и ударяет ею плашмя полбу оторопевшего от неожиданности Ганса. Он воспринимает это как игру. Даже когда в него целятся ударить одной из неимоверно длинных ног. Тогда он тоже опускает голову и старается отразить атаку своими крепкими витыми рогами.

Однако однажды, во время подобного «турнира», задняя нога Отто застряла меж крепких рогов Ганса и он никак не мог ее выдернуть. С тех пор мы лишь очень неохотно выпускаем этих двух вожаков гулять одновременно. Ганса запирают летом на целый день в хлеву, но зато ночью он становится полновластным хозяином площадки и разгуливает по ней вместе со своими двумя женами — Ольгой и Гретель.

Таким образом, днем у Ганса достаточно времени для того, чтобы «метить» свое внутреннее помещение. Собаки, как известно, метят границы «своего» участка мочой, опрыскивая ею стволы деревьев; бегемоты маркируют границы своих владений, разбрызгивая экскременты по кустам и откладывая кучи на земле. У самцов же антилопы-канны на лбу под густой шерстью имеется специальная железа, выделяющая черноватую мазь. Этой мазью Ганс и наносит черные пятна на стены своего жилища. А стены эти, между прочим, светло-зеленые, чистые и гладкие, и служителю Айхгорну совершенно неинтересно их вытирать без конца. Но у Ганса в этом противоборстве выдержки оказалось побольше. И теперь, чтобы посетители зоопарка не думали, что у нас не следят за чистотой, на помещении Ганса вывесили табличку с надписью, поясняющей, что грязные пятна на стене — это вовсе не грязь, а пограничные столбы.

Некоторое время мы держали вместе с жирафами газелей Томсона, или «томми», как их зовут дома, в Африке. У них такие веселые черно-белые полоски на рыжих боках. Но тут опять же козлик, их вожак, оказался совершенно безрассудным и дерзким субъектом. Поскольку он являлся обладателем острых, как шило, рожек и к тому же вообще был, по-видимому, маленьким нахалом, он старался задирать всех и каждого. Он отходил на пару шагов назад, разбегался и вонзал свои острые рожки жирафам в ноги или миролюбивым антилопам-каннам в брюхо! Даже мощного самца Ганса он бесстрашно вызывал на бой! Разумеется, тот не приходил в восторг, когда к нему подбегала такая мелюзга и всаживала рожки ему в физиономию. Дважды мы бывали вынуждены спасать наглеца, когда Ганс прижимал его своими мощными рогами к земле. Кончилось тем, что антилопа Ольга однажды отвесила задире задней ногой такой удар по носу, что переносица оказалась переломанной.

Я подумал, что драчуну пришел конец. Нос его до того распух, что козлик напоминал теперь скорей антилопу-сайгу, чем африканскую газель Томсона. Он не мог как следует жевать, и нам приходилось скармливать ему супы и каши.

«Это послужит тебе уроком, мой малыш!» — подумал я, но, оказывается, ошибся.

Как только спустя несколько недель козлик оправился и снова встал на ноги, к нему тут же вернулось прежнее нахальство. Ничего не помогало, даже резиновые наконечники, которые мы надевали на его острые рога. Пришлось ему перекочевать вместе с женой и ребенком в другой зоопарк. Теперь он устраивает свои безобразия в Ганновере.

Этой весной на очереди павильон жирафов: его предстоит побелить от крыши до подвала. Как ни странно, возведенные вдоль стен леса нашим жирафам ничуть не помешали — они не обращали на них никакого внимания. Все, кроме «маленького» Туло. Тот не пропускал ни одного маляра без того, чтобы с ним не «поздороваться». И нагонял на них при этом немало страху. Стоило появиться какому-нибудь маляру с лестницей на плече, жирафчик галопировал ему навстречу даже из самого дальнего угла загона. Он торопился при этом изо всех сил и едва успевал затормозить, не добежав двух шагов до насмерть перепуганного мастера. А ведь он совершенно не хотел никого пугать и, наверное, здорово удивлялся, когда они от него убегали, а один даже бросил на пол лестницу. Детенышу всего-навсего хотелось поиграть, ведь у него здесь не было никаких приятелей-сверстников, как это бывает в любом большом стаде жирафов в Африке. Он бы ужасно обрадовался, если бы какой-нибудь маляр с лестницей на плече согласился галопировать вместе с ним наперегонки по загону.

Иногда наши постояльцы устраивают странные процессии, шествуя по кругу. Случается это чаще всего под вечер, и возглавляет процессию Отто. За ним следует Лотхен, за ней Лиза, за ней Туло, но это еще не все. Антилопы-канны со всеми чадами и домочадцами тоже пристраиваются к процессии и чинно шествуют друг за другом в строгой последовательности. Поскольку они и в Африке привыкли выстраиваться в цепочку и идти «в затылок» друг за другом, то этим и объясняется, что в саванне постоянно натыкаешься на плотно утоптанные тропы, которые всегда принимаешь за специально проложенные человеком дорожки. А это не так.

Когда у Ольги или Гретель появляется детеныш, мы выжидаем, пока он твердо встанет на свои ножки и научится ходить. Для этого должно пройти не более одного-двух дней. Потом мы выпускаем детеныша вместе с матерью в общий загон. Как только он туда входит, обычно удивлению и восхищению нет конца: все обитатели загона подходят им полюбоваться. Головы всех жирафов непременно спустятся со своих высот, чтобы обнюхать нового гражданина зоопарка. Ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь из них хоть чем-то обидел малыша, даже если тот неуклюже наступит кому-то из них на ногу или перепутает с матерью и начнет протискиваться между ног жирафа в напрасных поисках материнского вымени.

Что касается самца Ганса, то тот считает себя, по-видимому, вполне подходящим кавалером для самок жирафа. Иной раз он принимается настойчиво их преследовать своими ухаживаниями, что Отто, к счастью, всерьез не воспринимает.

Мы заметили, что все жирафы без исключения любят воду. Когда идет дождь, они часто выходят под открытое небо и стоят там, явно блаженствуя. Мне даже кажется, что они после такого душа становятся гораздо желтей и чище. Они бывают довольны и тогда, когда служитель поливает их из шланга.

Недавно служитель заметил, что, оказывается, и окапи по кличке Эпулу такой же любитель душа. У окапи ведь только туловище блестящего черного цвета — сверху его ноги полосатые, как у зебры, а книзу кончаются снежно-белыми «чулочками». Содержать эти «чулочки» в чистоте в условиях зоопарка дело отнюдь не легкое. Ведь Эпулу не дает скрести себе ноги щеткой — он, по-видимому, боится щекотки. А меня всегда огорчает, когда он укладывается на грязную солому, а потом расхаживает перед посетителями с желтыми неопрятными ногами. Поэтому очень кстати, что служитель как-то обнаружил, что вечно удирающий от щетки и мыла окапи с удовольствием подставляется под струю бьющей из шланга воды. Он даже подойдет поближе на пару шагов, чтобы она в него обязательно попала. Таким способом нам теперь удается содержать в чистоте белые «чулки» нашего окапи, как это и положено такому редкому и важному заморскому гостю.


Вот так протекает жизнь наших четырех жирафов в их новом доме; здесь у них и любовь, и ссоры, и появление на свет детенышей, и так до самой их кончины. Потому что покинуть наш зоопарк они уже не смогут: для этого они стали слишком высокими. Ведь и в Африке отлавливают только молодняк, а рослых особей снова отпускают на волю, когда они вместе с молодняком попадают в специально построенные краали-ловушки. Потому что для перевозки годятся лишь особи не выше трех метров тридцати сантиметров. Если они больше, то с ними не проедешь под железнодорожными и автострадными мостами. В цирках иногда применяли особые фургоны для перевозки жирафов, в которых крышу с мягкой обивкой при необходимости можно было опускать вниз с тем, чтобы стоящему внутри животному приходилось наклонять голову и держать ее в таком положении, пока крышу не поднимут снова кверху. Однако к таким манипуляциям жирафа надо приучать путем долгой дрессировки. На подобное соглашаются лишь очень ручные, привыкшие к частым переездам с места на место животные. А когда несколько лет тому назад одного жирафа перевозили в Лондонский зоопарк, ему на шею накинули канат и каждый раз, когда грузовик, в котором его везли, проезжал под мостом, служитель тянул за канат, заставляя жирафа опускать голову. Так они и добрались благополучно до места назначения. Служитель подсчитал, что Нелли пришлось «кланяться» сорок три раза!


За последнее столетие нас, европейцев, ознакомили не только с такими чудесами, как железная дорога, самолеты и электрическое освещение, но и с животным миром далеких континентов. Это, безусловно, заслуга зоопарков. Сегодня почти каждый ребенок в городе может похвастать тем, что видел живого жирафа. Но трудно вообразить себе тот переполох и столпотворение, когда в 1828 году такое удивительное, ни на что не похожее создание прибыло в Вену в качестве подарка немецкому кайзеру от паши Египта Мухаммеда Али! Незадолго до этого тот же Мухаммед Али послал двух жирафов в Англию и одного в Париж; но это был первый, ступивший на немецкую землю.

Животное перенесло почти месячную (с 30 марта по 27 апреля) качку на парусной шхуне от Египта до Венеции. А оттуда уже (после небольшой передышки) оно отправилось пешком через всю Венгрию до Австрии.

В те времена всех крупных животных, предназначенных для зверинцев, водили пешком. В первые дни жираф очень уставал, потому что у него не было привычки к длительным переходам, так что приходилось подвозить его время от времени на плоской телеге. Но потом египетскому служителю, сопровождавшему животное, снова удавалось побудить его встать и идти дальше своим ходом. Под конец жираф уже преодолевал за день около пятнадцати километров. Кайзер отрядил нескольких солдат из морской пехоты, которые составляли нечто вроде почетного эскорта при «заморском госте». Шестого августа жираф прибыл наконец в пригород Вены и был представлен кайзеру и придворным.

А «парижскому» жирафу французский король Луи Филипп даже вышел навстречу и в качестве угощения преподнес корзину, наполненную лепестками роз. Поэтому, когда наши три жирафа въезжали в новый, построенный для них павильон, франкфуртский бургомистр доктор Лайске решил повторить эту церемонию и, стоя на увитой цветами лестнице, приветствовал вновь прибывших таким же изысканным образом.

Что творилось тогда, первый раз, в Шёнбруннском зверинце в Вене, где экспонировался первый «венский» жираф, даже трудно себе представить. Из сохранившихся описаний видно, что колоссальные массы посетителей, желающих посмотреть на заморскую диковинку, было трудно удержать в узде. Так, одна дама защемила себе голову между прутьями клетки, и только с большим трудом ее удалось высвободить оттуда. Специальные выпуски газет были целиком посвящены этому необычайному событию. В одной из крупнейших гостиниц был организован бал, на котором каждой из участвовавших в нем дам преподнесли букет цветов, из которого торчали голова и шея жирафа, искусно изготовленные из рафинада. Парикмахеры тотчас же изобрели новую прическу «а-ля жираф», кондитеры стали выпекать новое печенье, которое до самого конца столетия продолжало называться «жирафельки», а в театре долго еще шел водевиль под названием «Все как у жирафа», с участием знаменитого тогда актера Фердинанда Раймунда.

Венскому жирафу не суждено было стать взрослым — он прожил всего три четверти года. В те времена эти прекрасные животные часто страдали от деформации суставов ног, потому что тогда еще не знали, чем их нужно кормить. Потом, когда зоопарки уже набрались опыта, отдельные особи доживали в неволе до двадцатипятилетнего возраста и умирали просто от старости. Первое время, когда их еще показывали в зверинцах и возили по разным городам, то по улице всегда водили пешком, привязанными веревкой за шею. Тогда зачастую случались разного рода происшествия, потому что никак не удавалось помешать зевакам бежать следом. Так, старого Гагенбека[102] жираф, испугавшись крика и свиста толпы, поволок за веревку, которую тот неосторожно намотал себе на руку, галопом по улице. Несчастному пришлось совершать гигантские прыжки, чтобы не упасть, иначе жираф потащил бы его волоком за собой по булыжникам и мог размозжить ему голову о камни. При подобной же ситуации в Суэце другой жираф чуть было не зашвырнул Гагенбека на свалку, на которую выбрасывали разбитые бутылки.

В восьмидесятых годах прошлого века наш Франкфуртский зоопарк продал одного жирафа в Рио-де-Жанейро. Поскольку там раньше ни разу не содержали подобных животных в неволе, то полагали, что его можно поместить в вольеру, огороженную тонкой проволочной сеткой, которую обычно применяют в курятниках. Жираф с легкостью проломил сетку и исчез в лесу. Но нашелся умный человек, который догадался, как вернуть беглеца. Он привязал себе на спину охапку сена, на грудь повесил фонарь и пошел ночью в лес. Полуручное животное, привлеченное светом фонаря, с любопытством стало приближаться, а заметив сено, принялось с удовольствием его уплетать. Человек этот начал медленно двигаться в сторону зверинца, и жираф последовал за ним.

Один из жирафов, прибывших в Лондон, уже два года спустя тоже погиб от мучительной болезни суставов. Дело в том, что несчастное животное в Африке долгое время везли крепко-накрепко стреноженным и связанным на спинах верблюдов. Это ужасно жестокий способ транспортировки. Теперь зоопарки позаботились о том, чтобы их постояльцы путешествовали со значительно большими удобствами.

А между тем лишь с помощью тех жирафов, которые стали с начала прошлого века попадать в европейские зоопарки, нам удалось поближе познакомиться с этим видом животных и узнать хоть что-то о жизни самых высоких созданий на земном шаре. Джонстон, один из первых исследователей Африки прошлого века, весьма относительно разбиравшийся в зоологии, описал их коротко, в двух словах, так: «Животное выше слона, но не такое толстое».

А много десятилетий спустя среди ученых стали возникать споры о том, ложатся ли жирафы ночью спать на землю или дремлют ночь напролет, стоя на ногах. Поскольку мне в течение нескольких месяцев пришлось прожить на верхнем этаже над павильоном для жирафов, то я, возвращаясь поздно вечером домой, каждый раз проходил по темному проходу мимо их клеток. Они всегда лежали с подвернутыми под себя ногами, только шеи были вертикально подняты кверху. «Наверное, интересуются, кто это ночью пробирается мимо их жилища», — объяснял я себе это явление.

Но уже полгода спустя мы решили все же проверить, как все-таки обстоит у жирафов дело со сном. В полночь мы уселись в кресла напротив клеток с жирафами и стали ждать. Мы — это доктор Петерсон, известный педиатр, мой ассистент доктор Фауст, наш зоопарковский ветеринар доктор Клёппель, главный врач Университетской детской клиники доктор Хёвелс и я. Пять докторов наук да еще в придачу два добровольца — любителя-натуралиста. Правда, находились мы здесь не из-за жирафов, а из-за умиравшего двумя этажами выше детеныша человекообразной обезьяны.

Дело в том, что там, наверху, я устроил лазарет для обезьян. Мне показалось разумней разместить его здесь, чем в обезьяннике, потому что нет таких болезней, которые распространялись бы с жирафов на обезьян или с обезьян на жирафов. Кроме того, в павильоне для жирафов часто живут студенты или любители-натуралисты, которые охотно и добросовестно по нескольку месяцев подряд работают у нас в зоопарке. Они, в случае надобности, и ночью приглядят за нашими пациентами.

А это дитя обезьяны, там, наверху, — тяжелобольное. Уже несколько дней, как организм у него ничего не принимает: ни пищи, ни лекарства, ни даже чая. Он все отрыгивает назад. Детей в таких случаях инъецируют снотворным, чтобы они впали в длительный сон, и кормят искусственно или вливают им литрами специальный раствор, не дающий усыхать желудочно-кишечному тракту. Мы знали, что человекообразным обезьянам, чтобы они впали в глубокий сон, требуется гораздо больше морфия или другого снотворного, чем людям одинакового с ними веса. Но ни один из нас не решался впрыснуть нашему маленькому пациенту дозу, для человека заведомо смертельную. Так что нам пришлось начать с небольшого количества и ждать три четверти часа после этого — не заснет ли наш больной. Когда же он снова открыл свои карие грустные глаза, как только мы вошли в его комнату, мы удвоили дозу. И так несколько раз подряд.

Вот истинная причина того, что мы собрались все вместе и просидели эту долгую ночь в слабо освещенном зимнем саду жирафника, в то время как наверху медицинская сестра наблюдала за нашим пациентом. Четверо из сидящих играли в карты. С сочных бромелиевых листьев за моей спиной то и дело скатывались тяжелые капли и растекались на полу. Окапи непрерывно вышагивал взад и вперед за своей стеклянной перегородкой, зато тяжеловесные антилопы-канны лежали спокойно и жевали жвачку. Большой куду в сумерках развлекался своим любимым занятием: просовывал кончик витого рога между стеной и задвижной дверцей, заставляя ее дребезжать. Снаружи время от времени глухо доносился звук проезжающего трамвая. Глаза лесных антилоп ситатунга и маленьких, ростом с зайца, дукеров отсвечивали в темноте красноватым светом. Я люблю бывать по ночам в хлеву. Еще ребенком я часто по вечерам засиживался среди коров.

Нашим четырем жирафам волей-неволей пришлось смириться с непрошеными ночными гостями. Две самки уже улеглись так, как я это обычно видел по вечерам, — высоко подняв голову кверху. Отто еще продолжал вышагивать по вольере.

И вот где-то в половине второго мы обратили внимание на то, что самка Лиза приняла какую-то странную позу: шея, словно смычок, или скорей, баранка, выгнулась назад, голова оперлась на заднюю ногу и частично на пол. Это была поза сна, которую мне никогда еще не удавалось наблюдать. Да и в книгах не приходилось встречать подобного описания. Вот, значит, как спят жирафы! Не успели мы как следует все рассмотреть, как голова Лизы уже снова поднялась кверху.

Среди наших добровольцев работали в то время молодые Клаус Иммельман и Герберт Геббинг (сын прежнего директора Лейпцигского зоопарка). Оба они выразили готовность покараулить возле жирафов со вспышкой и камерой. Им-то и удалось впервые заснять на пленку взрослых жирафов, спящих крепким сном в такой вот необычной позе. Кроме того, они вели записи, сидя (не замечаемые жирафами) возле специально прорезанного в стене окошка для наблюдений, — когда и на сколько времени каждый из наших жирафов ложится отдыхать. А также когда и на сколько минут они опускают голову на пол, то есть впадают в крепкий сон.

Вот Отто, к примеру, лег в день наблюдения уже в 18 часов 37 минут, затем встал в 21 час 03 минуты, в 21 час 51 минуту снова лег, а с 22 часов 34 минут до 22 часов 36 минут опустил свою голову на землю. С 23 часов 19 минут до 0 часов 47 минут он ходил по своему боксу и еще раз — с I часа 41 минуты до 2 часов 23 минут. Потом он дремал с поднятой головой до 5 часов 57 минут, и в течение этих трех с половиной часов шесть раз опускал голову на землю. Но каждый раз не больше чем на три-четыре минуты. Только в это время он впадал в глубокий сон. В общей сложности он спал, следовательно, 21 минуту. Мамаша Лиза той же ночью спала глубоким сном (опустив голову на пол) только 20 минут в пять приемов. Зато подросток Лотхен спала в общей сложности 30 минут, а четырехмесячный Туло проспал 63 минуты в восемь приемов.

В другой раз Отто опускал свою голову в общей сложности на 23 минуты, Лотхен — на 19, Лиза — на 35, а Туло — на 70 минут. Наш окапи Эпулу зато впал в ту ночь в глубокий сон на целый час, правда в десять приемов.

Полностью расслабиться всего на 20 минут в сутки — не кажется ли вам, что это мало для взрослого жирафа? Но ведь и слоны, как установил известный зоолог Хедигер, ложатся спать всего на один-два часа после полуночи. Все остальное время эти мощные колоссы либо стоят на ногах, либо расхаживают взад и вперед. Вероятней всего, они, подобно лошадям, способны дремать стоя, а настоящий сон у них короток, но зато очень глубок. Известно, что лошади способны заставить свои ноги при помощи сухожильного аппарата как бы оцепенеть, так что мускулам при этом напрягаться почти не приходится. Подобным же образом спят фламинго, стоя на одной ноге и спрятав голову под крыло. Я полагаю, что и жирафы, лежа во время дремоты на земле, могут с помощью особых сухожильных связок удерживать свою голову в вертикальном положении и от этого не уставать. Ведь жираф у себя дома, в саванне, вряд ли может себе позволить впадать часами в глубокий сон, зная, что вокруг бродят львы и леопарды. Это врожденные, инстинктивные действия. И даже если мы вырастим у себя в зоопарке пятое поколение жирафов, все равно они будут почти всю ночь держать голову кверху, несмотря на то что наши львы и леопарды надежно заперты в своих клетках…

В такой жирафьей шее кроются еще и другие удивительные особенности. Физиологи разных стран долго бились над решением этих задач: ведь в шее поднявшегося во весь рост жирафа должен стоять умопомрачительно высокий кровяной столб.

Когда подобная долговязая фигура вытянется во весь рост с поднятой кверху головой, чтобы достать своим длинным языком до облюбованной веточки, высота кровяного столба может достигнуть добрых семи метров! Это соответствует давлению в пятьсот миллиметров ртутного столба. А для того, чтобы преодолеть эту разницу в кровяном давлении между мозгом и сердцем, сердцу жирафа приходится создавать давление примерно в триста миллиметров. Когда жираф, чтобы напиться, опускает свою голову к земле, а затем рывком поднимает ее, то, казалось бы, в его мозгу должно резко изменяться давление. По человеческим меркам животное при этом должно было бы упасть в обморок. Кровь из мозга должна была бы с неимоверной скоростью обрушиваться по шейным венам в сердце. Механизм этого явления представляет особый интерес для медиков, изучающих изменения в кровообращении у летчиков на больших высотах при сверхзвуковых скоростях. Им очень важно было узнать, как организм жирафа справляется с подобного рода трудностями.

Профессор Р. Гэтц из Института физиологии Кейптаунского университета уже после окончания Второй мировой войны собирался заняться серьезным исследованием необыкновенных особенностей кровеносных сосудов шеи жирафа. Однако для этого ему пришлось бы закупить в Восточной Африке по меньшей мере трех жирафов да еще доставить их в Лондон, что обошлось бы ему в десятки тысяч марок. Но уже несколько лет спустя методы исследования кровообращения и особенно соответствующая аппаратура получили неожиданно быстрое развитие. Теперь, вместо того чтобы тащить жирафов в Институт физиологии, оказалось возможным привезти в африканскую саванну сам институт, вернее, транспортабельные измерительные приборы. Кроме того, Гэтц узнал из газет, что «быстрое развитие северо-восточных районов Трансвааля в качестве удобных для сельского хозяйства земель потребует уничтожения большого количества обитающих там жирафов». Он тотчас же отправился на джипе с двумя грузовиками аппаратуры в ту область, где как раз проводилось массовое уничтожение диких животных, как это уже случалось в те времена в разных африканских странах.

Разумеется, ему там предоставили возможность заполучить для своих исследований столько только что убитых жирафов, сколько душе угодно. Он мог их спокойно анатомировать и изучать.

Раньше ученые предполагали, что кровь у жирафа особенно густая, теперь же выяснилось, что она почти не отличается по своей консистенции от человеческой. Зато в ней, как, впрочем, и в крови верблюда и ламы, вдвое больше красных кровяных телец — эритроцитов, — чем у нас.

Одна только голова жирафа имеет подчас в длину целый метр. Кишечный тракт — девяносто один метр, сердце может весить свыше одиннадцати килограммов, в сорок раз больше человеческого. Когда измерили толщину стенки сонной артерии, ведущей от сердца к голове, оказалось, что она составляет полтора сантиметра!

Для измерения кровяного давления у жирафа Гэтцу были необходимы все же живые, а не мертвые животные, так что ему пришлось нескольких жирафов изловить. В Восточной Африке это делается весьма несложным способом, без особых хлопот. Их либо загоняют в крааль-ловушку, либо едут на джипе рядом с бегущим животным и с помощью длинного шеста набрасывают ему на шею петлю[103]. Профессор Гэтц применил, однако, на мой взгляд, гораздо более сложный и не слишком надежный способ. Он выдалбливал отверстие в обычной ружейной пуле, закладывал туда усыпляющее средство, быстро растворяющееся в воде, а следовательно и в крови, и всаживал такую пулю из обыкновенного ружья с расстояния примерно пятьдесят метров в круп жирафа. «Лук и стрелы были бы удобней, — делился он потом своими впечатлениями, — потому что тогда получалось бы меньше легких ранений, когда попадаешь не в то место, куда целился».

Спустя три четверти часа после выстрела жертва уже лежала на земле. Гэтц возил с собой огромную кучу разборных стальных труб, из которых быстро свинчивали клетку вокруг обездвиженного животного; затем он вводил ему лекарство. Как только жираф был снова на ногах, можно было приступать к обследованию — убежать пленник уже никуда не мог. С помощью электрокардиографа удалось выяснить, что сердцебиение у жирафа, несмотря на необычный внешний вид животного, не сильно отличается от нашего: сто ударов в минуту. То же относится и к шумам, прослушиваемым в сердце. Он делает пятнадцать вдохов и выдохов в минуту.

Потом ученый со своими помощниками приступал к измерению кровяного давления. Для этого обезболивали участок у основания шеи и вводили через надрез в сонную артерию тонкий резиновый зонд длиной в два с половиной метра. В наконечнике этого зонда находилось немного радиоактивного кобальта, с тем чтобы можно было снаружи с помощью счетчика Гейгера проверять, до какого места в шее поднялся зонд. Таким образом удавалось доводить его вверх по сонной артерии до самого основания черепа и измерять там соответствующей аппаратурой кровяное давление. В поднятой вертикально шее оно составляло двести миллиметров ртутного столба. Когда животное опускало голову к земле, кровяное давление вопреки ожиданиям не поднималось, а, наоборот, даже снижалось до ста семидесяти пяти миллиметров. Объяснение этой загадки кроется, по-видимому, в особых клапанах, перекрывающих большую шейную вену. Они способны прерывать поток крови таким образом, чтобы в этой вене сохранялось повышенное давление даже в тех случаях, когда в более мелких артериях (которые в свою очередь тоже могут быть перекрыты клапанами) наблюдается пониженное давление. Так что мощная шейная вена, функция которой, вообще-то говоря, обеспечивать отток крови к сердцу, временами служит своеобразным кровяным депо, наличие которого выравнивает кровяное давление в мозгу.

Даже когда эти жирафы, пройдя через подобные исследования, затем с зашитой маленькой ранкой на шее продолжают разгуливать по саванне, мне все равно их жалко. Особенно когда я думаю о том, что тысячи этих интересных животных и так бесцельно пали от руки бездумных стрелков, «развлекающихся» в Африке. А ведь их нигде больше не встретишь, эти удивительные «башни на четырех ногах», — ни на одном другом континенте их нет.

Исследования доктора Гэтца, возможно, и принесли какую-то пользу людям, летающим в самолетах, но самим жирафам, их спасению, мало чем помогли. Однако все же я извлек из его опыта некоторую для себя пользу: я понял, что можно с небольшого расстояния усыплять на время диких животных с тем, чтобы их метить. Как удобно и легко можно таким способом метить цветными метками антилоп, бегемотов, даже слонов, чтобы затем иметь возможность прослеживать их миграции, границы их «владений», семейную жизнь, субординацию в стаде и многое другое. Ведь нам еще так много надо узнать о крупных диких животных Африки, чтобы сберечь их в национальных парках и создать им благоприятные условия для выживания.


Жирафы и дома, на своей родине, отличаются большим любопытством. В местах, где охота запрещена, они зачастую подходят вплотную к автомобилям, чтобы хорошенько рассмотреть эту странную штуковину. В резервате Натал один особенно любознательный самец-жираф сделался своего рода местной знаменитостью. Сотрудник, занимавшийся опылением насекомых-вредителей на плантациях, решил избавить этого жирафа от паразитов и стал из машины опрыскивать его ДДТ. Не знаю, была ли подобная обработка так уж необходима жирафу, но, во всяком случае, он охотно на это согласился, потому что подождал еще, пока предприимчивый «благодетель» залез на крышу своей машины, чтобы дотянуться распылителем до верхней части шеи великана. В другой раз, когда какой-то вертолет приземлился на аварийной посадочной площадке посреди резервата, тотчас же появился этот жираф, чтобы познакомиться с неожиданным пришельцем. Сначала он сверху внимательно осмотрел плоскости винта, затем нагнул шею и засунул голову в кабину, хорошенько обследовал все изнутри, потом облизал со всех сторон хвостовой пропеллер и мирно поплелся прочь.

Иногда в эти головы, маячащие где-то на головокружительной высоте, начинают приходить непонятные и странные мысли и желания. Так, однажды в ЮАР, близ Рузерми, один врач, ехавший вместе со своей семьей в машине, заметил на дороге двух жирафов. Они шли прямо ему навстречу. Происходило это на рассвете, когда еще было довольно темно, поэтому врач притормозил и выключил фары, чтобы не ослепить животных. Заметив машину, один из жирафов тут же сошел с дороги, но другой, нисколько не испугавшись, двинулся ей навстречу спокойным и решительным шагом. Подойдя вплотную к автомобилю, он повернулся задом и принялся «обрабатывать» капот своими копытами. Прежде чем растерявшийся врач успел опомниться и, включив полную скорость, удрать, животное умудрилось нанести машине по меньшей мере три столь полновесных удара, что они оставили на ней довольно внушительные вмятины.

Врач потом необыкновенно гордился тем, что именно жираф так отделал его машину, и поэтому еще долго разъезжал на ней в таком виде, не уставая рассказывать о своем приключении.Починил он ее только тогда, когда рассказывать стало уже некому.

В том же году вездеход геологоразведочной партии ехал как-то после наступления темноты в Морото, главный город района Карамоджа (северо-восточная Уганда), и по дороге тоже подвергся нападению жирафа. Когда водитель выехал из-за поворота, он увидел примерно в двадцати пяти метрах впереди себя стоящего на дороге жирафа. Шофер притормозил перед самым его носом, а жираф повернулся и изо всей силы брыкнул задними ногами. При этом разлетелись вдребезги обе фары, ветровое стекло и погнулся руль. В довершение всего животное перескочило через машину, полную людей. К счастью, никто при этом не пострадал.

Сам я бесчисленное множество раз встречался с жирафами и в саванне, и на дороге, и ни разу у них не возникло ни малейшего желания «драться» с моей машиной. Следовательно, в обоих этих случаях речь идет о поведении, совершенно нетипичном для этих мирных животных. Поэтому-то описанные происшествия и получили столь широкую огласку.

Когда я три года тому назад приобретал жирафов для нашего нового жирафника, то старался выбрать самых высоких, каких только можно было найти (следовательно, более взрослых), потому что мне хотелось как можно скорей получить от них потомство. Перевозить нам их пришлось по автостраде на прицепе с очень низкой платформой. Везли мы их ночью, чтобы не привлекать особого внимания, и в сопровождении полицейских на мотоциклах, которые на границе каждой из земель федерации сменялись.

Во время этого переселения самец Отто сильно поранил себе ногу. С двух сторон обнажилась кость. Мы пробовали наложить ему повязку и вообще лечить. Но в подобных случаях никогда не знаешь, что опасней: болезнь или врачевание.

Все хирурги, с которыми я консультировался, утверждали, что если кость дольше двух недель оказывается обнаженной, то она отмирает и разрушается. Поэтому мы построили узкий, пятиметровой высоты ящик с мягкой обивкой внутри, куда и загнали Отто. Но когда зоопарковский ветеринар всадил ему шприц с пенициллином, жираф так разбушевался, что чуть не свернул себе шею — во всяком случае, голову его заклинило, и нам срочно пришлось разламывать свое сооружение.

Потом доктор Клёппель, свесившись из смотрового окошка, проделанного во внутреннем помещении на уровне ног жирафа, попробовал смазать рану лечебной мазью. Но Отто так молниеносно отреагировал на это, брыкнув ногой в сторону врача, что промахнулся всего лишь на какой-то сантиметр, иначе размозжил бы ему голову! Нет уж, спасибо. Я решил отступиться и предоставить Отто самому залечивать свою рану. Что он и сделал.

Я заметил, что Отто даже не хромает, вышагивая взад и вперед по своему загону. С больной ногой он обращался так, словно бы и не чувствовал никакой боли, как будто она деревянная. И действительно, спустя два-три месяца раны на ноге полностью затянулись. По-видимому, жирафы и в Африке зачастую повреждают себе свои длинные ноги, и поэтому природа снабдила их очень хорошей, здоровой, быстро заживающей тканью.

Некоторое время спустя я прочел в одном медицинском журнале, что американские врачи изобрели совершенно новый способ залечивания ран: держать пораженное место открытым, не смазывая никакими эмульсиями и не бинтуя. Просто на свежем воздухе. Прочтя это, я понял, что мы можем гордиться тем, что вылечили нашего Отто наимоднейшим способом — просто ничем!

Когда наши жирафы галопируют по своей открытой смотровой площадке (между прочим, самой большой из всех, на которых содержат этих животных в других европейских зоопарках), то это всегда выглядит так, словно их сняли замедленной съемкой. Нет, проворными их никак не назовешь. Но в этом есть и свои преимущества, потому что и брыкается жираф без особой поспешности (если только не очень взбешен). Поэтому обычно можно вовремя увернуться от удара. А уворачиваться от ног жирафа совершенно необходимо: говорят, что одного удара его мощным копытом достаточно, чтобы разнести череп льву.

Во внутреннем помещении лондонского павильона для жирафов, существующего уже с 1836 года, можно увидеть глубокую вмятину в стене, отгороженную стеклом. Ее оставил там в 1865 году самец-жираф, размахнувшись шеей, точно кувалдой, и всадив тяжеленную голову в стену. Целился он при этом, между прочим, в своего служителя, но, к счастью, промахнулся.

Когда в этом павильоне случился пожар, задохнулись самка-жираф с детенышем. «Подобное могло произойти только потому, — писали газеты, — что жирафы — немые животные. Если бы они кричали, удалось бы заблаговременно заметить пожар».

А что, жирафы на самом деле немые? Такой вопрос нам задают очень и очень часто. В то время как уже сто лет назад профессор Оуэн, описывая появление на свет первого «европейского» детеныша жирафа, упоминал о том, что он время от времени издавал тихое, похожее на телячье мычание — звал мать. Однако опубликовано это было в старом, уже покрывшемся вековой пылью научном журнале, о котором теперь никто и не вспоминает.

Зато несколько лет назад Персифаль сообщил о более свежем факте. Он утверждал, что наблюдал в Африке за одной определенной самкой, которая, приходя на водопой, всегда издавала глухой зов, звучащий примерно как «уэ-э-рэ-э».

Однако подобные единичные наблюдения еще мало о чем говорят. Иногда болезненные изменения в дыхательном горле или разросшийся зоб могут привести к тому, что животное совершенно непроизвольно начнет издавать какие-то не свойственные данному виду звуки. Ведь уже не раз сообщалось о «поющих мышах», при обследовании которых всегда выявлялись болезненные отклонения в строении гортани.

Ловец диких животных Стентон слышал, как заарканенный им с помощью лассо шестимесячный детеныш жирафа издавал громкое мычание, приоткрыв рот. Потом, в загоне, он уже больше никогда не издавал ни звука. А другой, еще меньший детеныш, наоборот, во время отлова оставался нем как рыба, но зато потом, в краале, часто можно было услышать его грустное, мягкое, звучащее как бы издалека мычание. Рот его при этом оставался закрытым.

Когда самец-жираф находится в состоянии «влюбленности» и старается оттеснить своего соперника от самки, он порой издает короткий, похожий на кашель звук — их воинственный клич. Бой самцов выглядит таким образом: соперники стоят рядом и, размахиваясь длинной шеей, наносят головой, увенчанной короткими рожками, сопернику удары в бок.

Ловцы жирафов иной раз загоняют в крааль-ловушку одновременно по двадцать — тридцать животных. Надо сказать, что пленники довольно быстро осваиваются в новой обстановке. Этому способствует их природное любопытство. Так, они уже через пару дней начинают брать сено из рук. Тем не менее полностью доверять им нельзя — всегда надо быть начеку, чтобы успеть вовремя увернуться от внезапного тычка ногой.

Когда из пойманной группы отсортировывают слишком высоких для транспортировки особей, то частенько можно наблюдать странную картину. Выпущенные из крааля взрослые жирафы, вместо того чтобы воспользоваться неожиданной свободой и радостно ускакать прочь, остаются стоять снаружи вокруг крааля и завистливым взглядом наблюдают за тем, как оставшимся в неволе приносят корм «с доставкой на дом».

А одну взрослую самку чете Стентонов пришлось вернуть в крааль, так как в тот же день, когда ее изгнали, она произвела на свет детеныша. Эта самка вскоре сделалась очень ручной. Жена Стентона нашла ее однажды спящей глубоким, безмятежным сном, причем она издавала даже самый настоящий храп! Миллионы лет тому назад жирафы, как это показывают их ископаемые останки, обитали на севере Италии, Греции и даже в Китае! И на сегодняшний день они населяют еще значительную часть Африки — южнее Сахары, и почти что до Кейптауна (правда, только в тех местностях, где их еще не успели истребить…).

Когда такое стадо группами по тридцать особей (а прежде бывало и по сто) стоит посреди открытой саванны, то не увидеть их практически невозможно: они как-никак самые высокие существа на нашей планете — пять-шесть метров высотой. А само тело у них сравнительно короткое — 2,25 метра, и весят они не так уж много (всего 600–750 килограммов) по сравнению с колоссальным весом бегемотов и слонов. Когда же они стоят не на открытом месте, а, например, среди засохших деревьев, то становятся невидимыми, их легко можно не заметить: пятнистая шкура сливается с корой стволов и игрой теней, отбрасываемых причудливым переплетением веток.

Жирафы, как и большинство других обитателей саванны, охотно проводят время в компании животных других видов. Сплошь и рядом они пасутся совместно со страусами, зебрами и различными антилопами. В этом есть определенный смысл: повышается общая безопасность такой разношерстной группы животных. В то время как жирафы животные очень зоркие, антилопы и зебры больше полагаются на свое чутье. Таким образом, каждый член сообщества вносит свой вклад в общее дело: вовремя сигнализирует о какой-либо надвигающейся опасности. Кроме того, обонянию жирафа на его «башенной» высоте доступны совсем другие слои воздуха, чем низкорослым животным у самой земли. Такие виды прекрасно ладят друг с другом; более того, низкорослые животные стараются затесаться в стадо жирафов и там пастись.

Ведь у такого великана врагов почти нет. Кого ему опасаться? У кого возникнет охота связываться с подобной «башней на четырех ногах»? Да и защитить себя жираф способен неплохо: достаточно пары метких ударов мощных передних копыт — и враг повержен. Говорят ведь, что хищнику, напавшему на детеныша жирафа, его мать способна ударом ноги размозжить череп. А Черри Кэртону пришлось однажды наблюдать, как в суматохе потасовки самка в возбуждении попала ногой не по хищнику, а по собственному отпрыску, сломав ему при этом позвоночник.

А вообще-то в стаде жирафы держатся между собой весьма миролюбиво: иногда какая-нибудь из самок берет на себя роль няньки, присматривая сразу за всеми малышами стада. Когда те, расшалившись, отбегают слишком далеко в сторону, она бежит их собирать и загоняет назад в стадо.

В большинстве районов Африки жирафы находятся в относительной безопасности от охотников, поскольку фактически не наносят сельскому хозяйству никакого вреда. Поэтому они зачастую и бывают такими непугаными — подпускают человека на расстояние до ста пятидесяти метров, а автомобили даже на пятнадцать метров. В прежних английских колониях редко кто изъявлял желание приобрести лицензию на отстрел жирафа, хотя в Кении она стоит недорого — сто шестьдесят марок, причем в самок стрелять не разрешается.

Должен сказать, что не надо обладать особым искусством или мужеством, чтобы застрелить такое высоченное животное. И никому это доблести не прибавляет. И вообще всякую охоту «на крупных диких животных» в тропиках, обставленную на сегодняшний день с полнейшей безопасностью для «клиента», следует считать делом недостойным и просто неприличным для порядочного человека. Дело в том, что жираф, например, не старается убежать от людей и скрыться из виду, нет, он лишь отбежит на определенное расстояние, чтобы сохранить безопасную, на его взгляд, дистанцию между собой и двуногими существами, и снова принимается спокойно пастись. Одного выстрела в основание шеи совершенно достаточно для того, чтобы жираф незамедлительно испустил дух, что связано, по-видимому, с высоким кровяным давлением в сонных артериях и диаметром больших вен.

На воле жираф пасется не на траве, а в кронах деревьев. Ведь до травы ему достать чрезвычайно трудно — передние ноги слишком длинны. Достаточно уже того, что во время питья (без которого они, кстати, могут обходиться по нескольку дней) им приходится широко расставлять передние ноги или даже опускаться на колени, чтобы дотянуться головой до воды. Страшно неудобная поза. Но ничего не поделаешь: долговязые создания запрограммированы лишь на то, чтобы скусывать листья и ветки в кронах деревьев, в первую очередь с разных видов акации, но могут довольствоваться и самыми разнообразными другими листьями. Они не привередливы. Своим длинным языком они захватывают ветки, словно рукой, и подтягивают к себе.

Если проследить за удирающим жирафом, то можно заметить, что бежит он иноходью, точно так же, как их единственная более или менее близкая родня — окапи. Окапи ведь нечто вроде короткошеего жирафа, но обитающего не в саванне, а в лесу, очень пугливого и потому редко попадающегося на глаза людям.

Бегать жирафам довольно тяжело, так что они редко переходят на галоп, да и то только на короткое расстояние. Со стороны это выглядит довольно своеобразно. Дело в том, что жираф лишь тогда может оторвать от земли одновременно обе передние ноги, если откинет свою длинную шею назад, чтобы уравновесить тяжесть тела. Галопирующие жирафы напоминают тогда парусники, которые с раскачивающимися мачтами ныряют в волнах моря. Особенно трудно им приходится, если надо удирать в гору. И тем не менее на горы они взбираются. Их встречали даже на высоте две тысячи метров над уровнем моря.

Жирафы отнюдь не похожи один на другого. В различных районах Африки обитают своеобразные формы, которые долгое время считались самостоятельными видами животных; однако такое мнение было впоследствии опровергнуто тем фактом, что все они легко между собой скрещиваются и производят на свет плодовитое потомство. В одном и том же стаде зачастую можно увидеть совсем светлых и совсем темных животных. Севернее, в Сомали например, встречаются «сетчатые» жирафы. Глядя на них, создается впечатление, что это не темные пятна на светлой шкуре, а что темно-коричневое животное затянуто в тонкую белую сетку. Зато у жирафов, обитающих в самых южных частях Африки, по белой шкуре неравномерно разбросаны лишь мелкие рыжие пятна.

Слышали ли вы когда-нибудь о животных с пятью рогами на голове? Наверное, нет. А между прочим, именно у жирафов можно встретить нечто подобное, и не так уж редко. У северных форм иногда между двумя их короткими рожками вырастает еще и третий в виде бугорка. Случается, что таких бугорков даже целых три. У животного нечто вроде короны на голове. Все рога у жирафа почти до самого верха покрыты шерстью.

Пешком, разумеется, такое длинноногое животное не догонишь, но верхом на лошади это не составляет никакого труда. Через пятьсот — шестьсот метров будешь уже рядом с ним, и тогда можно набрасывать ему на шею петлю из кожаного ремня, прикрепленного на длинном шесте. Чтобы животное не задушить, ременная петля устроена таким образом, что не затягивается до самого конца. Конечно, определенная доля ловкости при ловле жирафов все же необходима. Это занятие не каждому по плечу. Нельзя и слишком долго за жирафом гоняться, иначе у него легко может случиться инфаркт. Так что если сразу не вышло — лучше отстать.

Теперешние ловцы въезжают на небольшом грузовичке прямо в стадо жирафов и там отлавливают себе кого хотят. Правда, сразу же непосредственно после поимки им первым делом дают сердечные лекарства, чтобы избежать гибели этих ценных животных.

В отдельных местностях Африки, где шел отстрел диких животных для освобождения земель под пашни, охотники часто удивлялись, что у отстрелянных самцов-жирафов не хватает их пышной кисти на конце хвоста. Сначала подозревали, что это хищники во время погони в нее вцепляются и отрывают. Но потом местные жители внесли ясность в это дело. Оказывается, вожди некоторых племен высоко ценят подобные кисти в качестве головного украшения и носят их в знак своего высокого положения. Они-то и посылают специальных людей загонять жирафов в болота, где животным трудно сопротивляться, и там им обрубают хвосты. Однако их не убивают, и весь остаток жизни они расхаживают уже без хвоста.


Во второй половине прошлого столетия жирафы вошли в моду в европейских зоопарках. Каждый старался их себе раздобыть. Старинная фирма по отлову и продаже животных Гагенбека импортировала в 1876 году целых тридцать пять штук, а другая немецкая фирма доставила в Европу двадцать шесть жирафов. Это привело к своеобразной «жирафовой инфляции» и падению на них цен. Зоопарки вскоре поняли, что содержать этих экзотических животных в европейских условиях вовсе не так сложно, как вначале казалось. Надо только уметь с ними обращаться и знать, что им нужно для здоровья. И они узнали много такого о жирафах, о чем раньше никто и не подозревал.

Так, например, жирафов в неволе никогда нельзя поить или кормить из ведра с ручкой. Уже случалось, что они нечаянно поддевали ручку своими короткими рожками и, подняв, затем напяливали ведро себе на голову. Испуганное животное, пытаясь сбросить «страшный грохочущий предмет», начинало метаться из стороны в сторону. Еще хорошо, если ведро не закрыло жирафу глаза и он мог разглядеть поверх его края, что кругом делается; иначе, решив, что его ослепили, он мог бы натворить Бог знает что в своей вольере, Жирафа, попадавшего в такое положение, приходилось загонять в тесный бокс, а затем влезать на лестницу, чтобы снять с него ведро.

В то время как в средние века еще верили в то, что жираф не что иное, как гибрид между верблюдом и леопардом или верблюдом и гиеной (ведь до сих пор они носят научное название (Giraffa camelopardalis[104]), эти животные вскоре после их появления в европейских зоопарках стали приносить потомство, доказав этим, что они являются совершенно самостоятельным видом.

Для многих животных совсем не так просто сохранять равномерную температуру тела. Чтобы не слишком сильно охлаждаться, у них имеется теплая шкура или толстый подкожный жировой слой. Но часто им грозит совсем обратное, а именно перегрев, когда внутренняя температура тела поднимается слишком высоко. У слонов для охлаждения служат их огромные уши, которыми они обмахиваются, словно опахалами. Другие виды животных помогают себе в таких случаях тем, что потеют; тюлени — тем, что прогоняют больше крови через разветвленную сеть кровеносных сосудов под кожей в определенных местах тела и таким образом легко отдают излишнее тепло в окружающую воду. Можно было бы подумать, что жираф, прекрасно переносящий любое облучение солнцем и стоящий на таких длинных и относительно тонких ногах, не должен испытывать особых трудностей с отдачей избыточного тепла в окружающий воздух. Но это не так. Форма тела животного — округлая или вытянутая — здесь не играет решающей роли. Важно другое: сколько квадратных сантиметров кожи приходится на каждый грамм веса тела. Несмотря на то что округлый тюлень действительно имеет форму бочки, у него на один квадратный сантиметр кожи приходится 4,7 кубических сантиметра массы тела, в то время как у поджарого долговязого жирафа на один квадратный сантиметр кожи приходится И кубических сантиметров продуцирующей тепло массы тела. Как видите, определяющим тут является не округлость или сухопарость, а в основном лишь величина и вес.

Именно поэтому у мелких животных относительная поверхность тела гораздо больше, чем у крупных. Маленькие животные «отапливают» окружающий воздух сильней, чем большие, и для этого им требуется значительно больше корма. Если бы какому-нибудь зоопарку вздумалось выкармливать стаю воробьев общим весом, равным весу слона, то он бы разорился на покупке корма.

У жирафов под кожей совершенно особая сеть кровеносных сосудов, служащая для того, чтобы регулировать теплоотдачу. Когда какому-нибудь животному, например после длительной погони за ним, становится жарко, то его кровеносные сосуды под кожей расширяются, а кровь, протекая по ним, «отапливает» окружающий воздух, словно включенная на полную мощность батарея центрального отопления. Между прочим, точно по расположению этих кровеносных сосудов и нервов под кожей снаружи располагаются темные пятна на шкуре. Именно таким образом и возникает удивительная пестрая «одежда» жирафа.

На рисунках в египетских гробницах иногда изображались жирафы без каких-либо следов пятен на шкуре. Поскольку рядом с ними были нарисованы и пятнистые, то это нельзя считать простой случайностью или недосмотром художника.

Именно поэтому не стоило так сильно поражаться тому, что профессор Гудвин из известного Американского музея Естественной истории в Нью-Йорке в один прекрасный день повстречал в Кении почти совсем белого самца-жирафа. У него были темные глаза, так что альбиносом он не был. Этот белый самец ходил в паре с совершенно нормально окрашенной самкой. Гудвину удалось снять его на кинопленку с довольно близкого расстояния. А два европейца в 1952 году, пролетая над Угандой примерно в сорока километрах от водопада Мерчисон, тоже обнаружили с самолета белого жирафа, бегущего рядом с самкой обычной окраски.

Известно, что египтяне в свое время приручали антилоп, страусов и многих других диких африканских животных, одомашнивая их, в то время как для негритянских племен они служили лишь объектом охоты. Вполне возможно, что египтянам тогда же удалось вывести белую форму жирафов, точно так же как мы разводим белых оленей и голубей. Ведь у многих диких африканских животных, таких, как слоны, антилопы-канны, зебры, кафрские буйволы, наблюдается прямо-таки естественное предрасположение к одомашниванию.

Но мы, люди, мечтаем сейчас о сверхновых самолетах, моторах, тракторах, а не об увеличении числа видов домашних животных. А ведь именно животные помогали нам в течение сотен тысяч лет становиться все могущественней. Но это уже в прошлом. Теперь нам четвероногие помощники больше не нужны…


Козы и антилопы, стараясь добраться до какой-нибудь ветки, встают на задние ноги и пританцовывают на месте. Жираф этого никогда не делает. Он всегда остается твердо стоять на всех четырех ногах. Каким же образом животное, столь прочно «прикрепленное» к земле, преодолевает проволочные заграждения?

Когда в Трансваале фермеры начали огораживать свои плантации проволочными изгородями, жирафы сначала прорывали их грудью и шли дальше, волоча за собой обрывки проволоки. Но после трех-четырехлетнего опыта жирафы, к большому удивлению фермеров, научились просто перескакивать через эти заграждения. Заборы из колючей проволоки даже высотой почти в два метра перестали представлять для жирафов непреодолимое препятствие. При прыжке они резко отбрасывают назад голову и шею и заносят передние ноги через ограду. Только молодняку такие прыжки иногда не под силу. Так, однажды детеныш жирафа остался по ту сторону ограды, в то время как все стадо, включая его мамашу, через нее перемахнуло. Мать вернулась к своему малышу и целых шестнадцать часов металась вдоль заграждения, однако она так и не додумалась до того, чтобы перескочить назад. В конце концов детеныш исчез где-то в кустарнике и, по-видимому, потерялся.

Жирафы даже не боятся пить из цементных корыт с водой, установленных для водопоя домашнего скота. Не всякое дикое животное решится на такое.

В январе 1963 года охотничье управление Кении с немалыми трудностями перевезло четырех жирафов из района Эль-Дорет в древний кратер Мененгаи, расположенный в ста шестидесяти километрах от столицы Найроби.

Прибыв на новое место, самец-жираф решил «попастись» в кроне одного из деревьев, но там оказался леопард, прилегший поспать после обеда. Леопард ужасно рассвирепел и тотчас же прыгнул на незваного гостя, причем так сильно порвал ему шею, что тот вскоре погиб. Обычно же жирафы живут в мире с окружающими их животными.

Определенные сложности возникают для этих «четвероногих башен», когда они попадают в холмистые районы. Правда, в такие места они стараются не забираться, однако недавно в новом национальном парке Аруша, созданном правительством независимой Танзании, наблюдали такую сцену. Самец-жираф пытался вылезти из сплошь заросшего зеленью кратера Нгурдото, карабкаясь по крутой буйволовой тропе. Но так как дело было после сильного ливня, а тропинка становилась все круче, ноги животного скользили все сильнее и сильнее, пока оно наконец не упало на грудь. Побарахтавшись, как большой жук, на одном месте, жираф с превеликим трудом снова встал на все четыре ноги. Но тут он увидел перед собой целое стадо павианов. Обезьяны сидели полукругом и с любопытством рассматривали странную башню, преградившую им дорогу к водопою. Спустя какое-то время, которое ушло на взаимное изучение, один нахальный павиан-подросток проскочил под брюхом жирафа и покатился кубарем вниз. Жираф брыкнул ногой, однако промахнулся, потому что хитрец бросился на живот и полз по-пластунски. Когда другие павианы это увидели, они все как по команде, словно водопад, ринулись вниз, проскакивая мимо жирафа и под ним, а тот так испугался, что стоял как вкопанный. Когда все павианы проскочили, он медленно повернулся и «грустно» заскользил назад по тропе.

Жирафов редко можно встретить в одиночку. Обычно же, если увидишь одного из них, то, хорошенько осмотревшись кругом, обязательно обнаружишь поблизости в кустах или между деревьями еще нескольких пасущихся животных. Однажды в 1962 году близ Серонеры нам удалось увидеть гигантское стадо из пятидесяти одного жирафа. Но такое случается редко.

Если жираф бродит в одиночку, на него может рискнуть напасть лев. Но вообще-то львы неохотно связываются с такими большими и «обороноспособными» животными.

Правда, лесничий Делабат наблюдал в Этоша-Пан[105], расположенном в Намибии, как лев напал на пасущегося в одиночестве жирафа. Когда тот увидел подкравшегося льва, он кинулся бежать. Но лев в несколько прыжков догнал его и вскочил на загривок. Вцепившись в жирафа когтями, он, по-видимому, тут же перегрыз ему шейные позвонки, потому что огромное животное зашаталось и упало на землю.

А другое сражение с жирафом закончилось для льва весьма плачевно. На этот раз лев, собравшись напасть на жирафа, не сумел подкрасться к нему незаметно, и тот увидел его еще издали. Поэтому хищнику слишком долго пришлось за ним гоняться, прежде чем он его догнал, и к моменту прыжка лев был уже основательно измотан. Вместо загривка он приземлился на круп животного, сполз вниз да еще получил от жирафа удар в бок обеими задними ногами. Удар был настолько сильным, что лев в течение нескольких последующих часов так и не смог подняться, и лесничему пришлось пристрелить хищника, чтобы прекратить его мучения. При осмотре убитого льва выяснилось, что вся грудная клетка его вдавлена и почти все ребра поломаны.

Я думаю, что и между жирафами существует определенная субординация, однако живут они обычно столь мирно, что трудно определить, кто высший, а кто низший по рангу. Это можно заметить разве что по тому, как один жираф переходит другому дорогу: если он прямо «срезает ему нос» (как это принято говорить у водителей машин), значит, это «вышестоящий начальник». Кроме того, более важные особи держат голову высоко, подбородок их несколько сильнее приподнят кверху. «Подчиненный» же непременно немного опускает голову, когда мимо него проходит «начальник». Когда жираф хочет произвести на кого-нибудь впечатление или напугать, будь это его сородичи или служитель зоопарка, он всегда рывком поднимает голову.

Ни одному молодому жирафу не позволено «улыбаться» в присутствии высшего по рангу. Эта гримаса очень распространена среди лошадей, верблюдов, медведей и многих других животных. Голова при этом слегка приподнимается кверху, рот приоткрыт, верхняя губа вздернута и обнажает десны. Такая гримаса имеет, по-видимому, какое-то отношение к брачным играм.

Бои между самцами за место на иерархической лестнице могут длиться довольно долго — полчаса, а то и дольше. Часто при этом вокруг стоят «зрители»: самки и другие самцы. Но бывают драки, при которых самки не присутствуют. В Серенгети, близ Серонеры, мне удалось заснять на кинопленку три пары дерущихся самцов. Сражающиеся пары находились в восьмидесяти или ста метрах одна от другой и не проявляли друг к другу ни малейшего интереса. Остальная часть стада мирно паслась поодаль.

Во время драки один из самцов может прижать другого к дереву или они оба могут кружиться вокруг ствола. Когда кто-то из противников признает себя побежденным, он отходит на несколько шагов в сторону, а победитель с гордо поднятой головой следует за ним, но не для того, чтобы прогнать, а просто так, для порядка. В то время как олени, антилопы и многие хищные кошки стараются изгнать побежденного соперника из своих владений и не пускать его туда больше, самцы-жирафы сразу же после поединка мирятся и зла друг на друга не таят. Для них важно было лишь выяснить, «кто главнее», а дальше им уже все равно. Иногда недавних соперников вскоре после драки можно увидеть мирно пасущимися рядом и, более того, потирающими друг о друга шею.

Серьезных ранений или смертельных исходов при этих драках почти не бывает. Если же такое все-таки происходит, то это можно рассматривать как несчастные случаи.

Вероятно, что опухоли и ссадины, которые нередко можно увидеть на шее у жирафов, имеют именно такое происхождение. Мне самому несколько раз в северной части национального парка Серенгети встречались такие раненые животные, но я тогда еще не знал, кто бы это мог их так отделать.

Из национального парка Крюгера как-то сообщили, что там появился жираф со сломанной шеей. Перелом находился несколько ниже головы, и кость, по-видимому, уже срослась. Во всем остальном животное было отменного здоровья.

Там же в другой раз нашли мертвого жирафа, «погибшего от укуса мамбы». Такое часто утверждают, когда находят умерших животных хорошей упитанности и без каких-либо видимых повреждений.

Я не очень этому верю. Конечно, если большое животное, весящее около тонны, укусит ядовитая змея, то оно может в конце концов умереть, но будет это выглядеть совсем иначе. Яд мамбы способен мгновенно убивать только мелких животных: ведь именно они — обычная добыча змеи. Укушенный же человек мучается часами, иногда даже днями, прежде чем умрет. Труп в таких случаях выглядит отнюдь не неповрежденным, наоборот, на месте укуса образуется страшная отечность, видны следы кровотечений из всех отверстий тела, часто отмирание ткани приводит к отслоению мяса от костей, а кожа из-за кровоизлияний синеет. А у крупного животного, у которого яда в расчете на каждый килограмм веса тела приходится еще меньше, прежде чем наступит смерть, отравление произведет еще большие разрушения организма. Перелом же основания черепа или шейных позвонков от метко направленных ударов противника — это более правдоподобное объяснение смерти внешне неповрежденных жирафов, которых находят, кстати, весьма и весьма редко.

В 1958 году видели самца-жирафа, который во время поединка упал в обморок и в течение двадцати минут не мог прийти в себя. В том же году близ Хейлброна, в ЮАР, группа туристов нашла в тридцати метрах от дороги неподвижно лежащего на земле взрослого жирафа. Люди решили, что он убит, и вылезли из автобуса, чтобы поближе его рассмотреть, но, к своему большому удивлению, обнаружили, что он дышит и смотрит на них широко открытыми глазами. Поскольку животное не шевелилось, мужчины набрались храбрости и решили помочь несчастному подняться на ноги. Они перекатили жирафа на живот и подогнули ему ноги, чтобы тому легче было подняться. Они и не подозревали, какой смертельной опасности себя подвергают. Работники зоопарка в аналогичных обстоятельствах повели бы себя значительно осмотрительнее. Но в данном случае жираф не оказывал ни малейшего сопротивления своим нежданным помощникам. В конце концов он самостоятельно встал на ноги и «высокомерно» посмотрел сверху вниз на людей, копошившихся где-то у его ног, щелкающих фотоаппаратами и жужжащих кинокамерами. Затем он взмахнул хвостом и спокойно побрел в лес. Время от времени он еще оборачивался и удивленно смотрел на своих спасителей.

Сами же мы в Серенгети как-то нашли мертвую самку жирафа без видимых повреждений. Было это в апреле 1963 года, и умерла она от неудачных родов.

Молодые самцы-жирафы часто устраивают и просто шуточные бои. Во Франкфуртском зоопарке это любил делать наш жираф Отто со своим сыном Туло. За неимением настоящего противника Отто часто сражался с высоко подвешенной корзинкой для корма, осыпая ее мощными ударами своей «каменной» головы.

Трудно узнать, что происходит в такой высоко посаженной массивной голове, каким отражается мир в этих больших, расположенных словно на башне глазах.

Недавно доктор Бакхауз провел во Франкфуртском зоопарке тщательные исследования органов чувств у жирафа, и кое-что ему уже удалось выяснить. Теперь, например, точно известно, что жирафы обладают цветовым зрением, во всяком случае они способны различать основные цвета: желтый, синий, зеленый и красный.


А теперь немножко подробней о «лесных жирафах» — окапи. В 1838 году в Греции, близ Марафона[106], были найдены какие-то древние кости. Среди них особенно часто встречались кости неизвестного ученым животного, нареченного ими Helladotherium («греческий зверь»). Больше всего оно напоминало жирафа, хотя у вымершего вида ноги были значительно короче, да и шея не шла ни в какое сравнение с жирафьей…

Вымерло животное миллионы лет тому назад и бесследно исчезло: Helladotherium не оставил на Земле никаких потомков, никакой родни. Так, во всяком случае, думали в течение шестидесяти лет, пока…

Пока история этого загадочного, легендарного существа не начала приоткрываться снова, но теперь совсем с другого конца. Шел 1888 год. Как раз в это время Генри Стэнли, миновав центральноафриканские озера, проник в неисследованные девственные леса Конго. Он встретил там пигмеев и в своем очерке «В самой черной Африке» очень наглядно описал их образ жизни. При этом он упомянул, что в их языке есть слово, обозначающее либо «осел», либо «лошадь». Дело в том, что их, как ни странно, нисколько не удивили лошади из его каравана, более того, они стали утверждать, что похожие животные попадались в их ямы-ловушки и что они их едят.

Это в свою очередь немало удивило Генри Джонстона, назначенного несколькими годами позже губернатором соседней, пограничной с Конго, тогдашней английской колонии Уганды[107]. Дело в том, что ослы и лошади — степные животные, избегающие лесов. Следовательно, в густых лесах Бельгийского Конго[108] действительно обитает либо какой-то неизвестный доселе вид «лесной» зебры, либо другое животное, чем-то напоминающее зебру.

Генри Джонстон расспрашивал и самого Стэнли об этом загадочном чудо-животном, и любопытство его от этого разгорелось только еще сильнее.

Во время поездки в Форт-Бени англичанин хорошенько расспросил пигмеев о том сказочном, никому не ведомом животном, которое якобы живет в их лесах. И они ему рассказали, ничего не утаивая, что это за животное, как выглядит, что они называют его окапи, что передняя половина тела у него коричневатого или темно-серого оттенка, а задняя, брюхо и ноги — в белую полоску. Все это казалось неправдоподобным, однако бельгиец из Форта-Бени полностью подтвердил такое описание и даже пообещал найти шкуру этого животного, валяющуюся где-то в служебном помещении. К сожалению, выяснилось, что солдаты уже разрезали ее на ремни и патронташи. Нашлось лишь два небольших куска от этой шкуры, которые Джонстон и забрал с собой.

Прибыв домой, он направил их в Лондон, Королевскому зоологическому обществу. Было ясно, что шкура не могла принадлежать ни одному из известных науке видов зебр. Поэтому в декабре 1900 года было опубликовано об открытии нового вида крупного млекопитающего, получившего латинское название «Equus (?) joh-nstoni» — «лошадь Джонстона». Вопросительным знаком давали понять, что науке еще не ясно, относится ли вновь открытое животное действительно к роду лошадей или нет.

Сомнения эти рассеялись уже полгода спустя, притом самым неожиданным и ошеломляющим образом. В июне 1901 года в Лондон были доставлены совершенно целая шкура и два черепа этого животного: любезные бельгийцы из Форт-Бени сдержали свое обещание и прислали Генри Джонстону эти трофеи. По костям черепа безошибочно можно было определить, что животное это отнюдь не сродни ни лошади, ни ослу, но и не антилопам или рогатому скоту — словом, никому из ныне живущих на Земле животных. Но зато оно потрясающе походило на того самого Helladotherium, жившего миллионы лет тому назад в Греции…

Зоологам пришлось выделить это животное в особый род Окаріа — Окаріаjohnstoni. Именно это название и можно прочесть на табличке, висящей на вольере, в которой содержатся эти редчайшие животные у нас во Франкфуртском зоопарке.

Так что же такое окапи?

Это нечто вроде «лесного» жирафа, только с укороченными ногами и шеей, как бы доисторический предок жирафа. Несколько таких вот древних видов животных, которые в других местах давно уже были вытеснены более совершенными и «современными» видами, по-видимому, нашли свое последнее прибежище под защитой густого полога влажнотропического леса Конго. Кроме окапи, это еще конголезский павлин и нигде больше не встречающаяся большая лесная свинья.

Тот факт, что такое крупное млекопитающее причудливой формы, да к тому же так ярко раскрашенное, столь долго оставалось неизвестным зоологам, стал во всех странах мира одной из главных газетных сенсаций начала нового столетия. И когда теперь начинают утверждать, что в снегах Гималаев живет снежный человек, а в шотландском озере Лох-Несс — чудовище, то в ответ на презрительное недоверие ученых их всегда стараются уязвить тем, что ведь и о существовании окапи они еще недавно тоже ничего не подозревали…

Словом, открытие окапи вызвало большой шум. Знаменитые охотники соревновались между собой, кому удастся стать первым европейцем, добывшим это осторожное, неуловимое животное. Все ведущие музеи жаждали скорей получить скелеты и шкуры.

Герцог Адольф Фридрих Мекленбургский, в то время один из самых известных путешественников по Африке, считавшийся метким стрелком, целый год (с 1907 по 1908) пытался поймать на мушку это чудо-животное, но тщетно — у него ничего не получилось. И хотя он и привез с собой пять шкур и один скелет окапи, но все это он выменял у пигмеев. Точно так же не везло и многим другим претендентам.

Чем недоступнее и загадочнее проявлял себя окапи, тем сильней возрастало нетерпение с ним познакомиться. Американские и европейские директора зоопарков уже мечтали о том, как они станут содержать это редчайшее животное в своих зоопарках.

Долгие годы потратила экспедиция под руководством Герберта Ланга на попытки раздобыть живых окапи для Бронкского зоопарка, крупнейшего из четырех зоопарков Нью-Йорка. Сотрудник Ланга доктор Джеймс Чепэн в своем докладе Нью-Йоркскому зоологическому обществу очень убедительно объяснил, почему окапи так долго не попадались на глаза европейцам.

Дело в том, что это животное нашло свое последнее пристанище на Земле в самом недоступном и неудобном для европейцев месте. Оно обитает в узкой полосе леса протяженностью около тысячи и шириной не более двухсот двадцати километров. Кроме того, это место удалено от ближайшего побережья на добрую тысячу километров. Необозримость этих лесов действует пугающе: они тянутся на две тысячи двести километров, причем сплошным непроглядным пологом, без прогалин, через половину всего континента, от побережий Гвинеи до покрытой снегом вершины Рувензори. И несмотря на тропическую пышность такого зеленого ковра, это одна из самых малонаселенных областей на земле. Беспощадное солнце не переставая выкачивает влагу из этой зеленой губки, удушающая влажность накаленной атмосферы делает пребывание здесь невыносимым. А кроме того, по всей этой области почти ежедневно прокатываются, громыхая и круша все на своем пути, сильнейшие тропические грозы. Здесь все явления природы страшно гипертрофированы.

И действительно, бледные, изможденные, с блуждающим взглядом лица тех, кто возвращался из экспедиций в западную половину Экваториальной Африки, никак не располагали жаждущую сенсаций публику к увеселительным прогулкам по этим местам. Даже выносливые спортсмены, посещавшие самые разные районы Африки, не находили для себя ничего притягательного в этих лесах.

Так, во всяком случае, описывал эти места доктор Чепэн. Мы же много недель провели в этих лесах, и я должен честно признаться, что нам они не показались такими уж страшными, как тем двум американским искателям окапи сорок лет тому назад.

Впрочем, Лангу и его людям так и не удалось тогда достичь своей цели. Первый окапи, которого поймали живым близ реки Итури, разумеется, был детенышем. Он прожил очень недолгое время у одного бельгийского чиновника. Когда же в 1909 году Лангу посчастливилось поймать второго детеныша, тот погиб лишь из-за того, что запаса консервированного молока хватило только на четыре дня. А он не мог достаточно быстро добраться со своим маленьким пленником до ближайшего населенного пункта.

И вот ирония судьбы: вскоре после возвращения Ланга и Чепэна, после стольких лет бесплодных блужданий по непроходимым тропическим лесам, в декабре 1918 года поймали третьего детеныша окапи, которому суждено было попасть живым в зоопарк. Поймали его местные жители, когда ему было всего несколько дней от роду, близ Буты, в четырехстах километрах севернее Стэнливиля[109]. Жена одного из правительственных чиновников выкормила найденыша консервированным и парным коровьим молоком, и 9 августа 1919 года его сдали в зоопарк Антверпена. Прожил он там, к сожалению, только пятьдесят дней.

Следующий живой окапи попал в тот же, единственный в те времена, бельгийский зоопарк девять лет спустя. Этот экземпляр прожил там пятнадцать лет; погиб он 25 октября 1943 года от недоедания, когда Бельгия находилась под немецкой оккупацией.

А те экземпляры окапи, которые поступали в зоопарк Антверпена с 1931 по 1932 год, умирали спустя четыре недели после прибытия. Аналогичная судьба постигла двух других, попавших в 1935 году в Лондон и Рим. В зоопарке Базеля окапи тоже прожил только с июня по август 1949 года.

Дольше всех продержался в неволе самец-окапи по кличке Конго. Его привезли в Нью-Йорк 2 августа 1937 года, и прожил он там семнадцать лет, после чего 2 мая 1955 года его пришлось усыпить, чтобы избавить от мучительной боли в суставах ног.

К тому времени, когда мы поехали в Конго, чтобы привезти к себе во Франкфуртский зоопарк окапи, в Европе их было всего четыре экземпляра: в Париже, Лондоне, Копенгагене иАнтверпене и один в Нью-Йорке. Наш окапи должен был стать первым окапи в ФРГ и шестнадцатым за пределами Африки. Помимо посетителей Антверпенского зоопарка, окапи видела только публика в Англии (1935), США (1937), Франции (1948), Швеции и Дании (1949). В Антверпене содержалась парочка окапи: он и она.

С 1933 года эти редчайшие млекопитающие находятся под охраной закона. Отлавливать их разрешается только государственным уполномоченным, и те несколько экземпляров, которые за это время были отловлены, распределялись бельгийским правительством только между зоопарками, ведущими научную работу.

Конго[110] обладает известной монополией на окапи. Область их распространения занимает площадь, равную всей Швейцарии. Однако точно определить, каково поголовье этого вида, который уже в течение тысячелетий находится на грани вымирания, не может никто. Но, во всяком случае, они встречаются все же чаще, чем этого опасались еще несколько лет назад. Об этом свидетельствует число следов, а также шкуры, то и дело появляющиеся у местных жителей. От чиновников по делам охоты в лесу Итури я узнал, что на каждый квадратный километр приходится примерно два окапи. Если это так, то в общей сложности их должно быть несколько десятков тысяч, следовательно, больше, чем, например, горилл.

Однако, несмотря на эти цифры, старания привезти живых окапи из Африки долгие годы оставались совершенно безрезультатными, хотя этих животных отлавливали так осторожно и бережно, как ни одно другое. И все-таки они в большинстве случаев не могли перенести тягот длительной транспортировки. Ведь с места поимки и приручения их нужно было сначала сотни километров везти в транспортных клетках до реки Конго, затем около трех недель их доставляли речным пароходом до Леопольдвиля[111], потом погружали на железнодорожный состав и довозили до портового города Матади. А там зачастую приходилось несколько дней ждать, пока их заберет какой-нибудь океанский пароход, на котором им предстояло плыть неделями, чтобы добраться до Европы или Америки.

В 1949 году с места поимки было отправлено десять окапи. Только пять прибыли живыми в Леопольдвиль, а из четырех погруженных на палубу океанского теплохода два умерло по дороге, а из двух оставшихся один погиб уже в Базеле, через два месяца после прибытия.

Отдавая себе отчет в том, что пигмеи испокон веков постоянно охотились на окапи, следовало задать себе вопрос: а стоит ли при таких трудностях доставки вообще продолжать их отлов для зоопарков? Не лучше ли оставить их там, где они есть?

Но нельзя забывать, что на родине окапи тоже многое изменилось за последнее время. Банановые плантации все глубже врезаются в девственный лес, а из горных областей местные жители переселяются в новые поселения вдоль дорог, ведущих через лес. На расстоянии всего нескольких сот километров от мест обитания окапи возникли целые районы рудных разработок, так как там обнаружили уран, золото и другие ценные металлы. Не дай Бог, если на самой родине окапи обнаружат уран! Тогда им конец.

Следовательно, окапи находятся под угрозой вытеснения хозяйственной деятельностью человека ничуть не меньше, чем другие дикие животные на Земле. Поэтому с целью их охраны и (в случае необходимости) акклиматизации в каких-либо других районах Африки необходимо заблаговременно изучить их образ жизни и потребности. А это пока удавалось проделать только в условиях неволи, в зоопарке, что для такого скрытно живущего вида, как окапи, особенно важно.

И несмотря на то что многие окапи вскоре после прибытия в зоопарк погибали, именно они помогли ученым многое понять и продвинуться вперед в вопросе изучения их биологии и образа жизни. В специализированных европейских и американских институтах погибшие экземпляры вскрывали и тщательнейшим образом изучали. При этом выяснилось, что большинство животных погибало от паразитов, которые из-за тягот длительного путешествия, перемены питания и ослабления организма брали над ними верх.

Дело в том, что области девственных лесов совершенно свободны от трипаносом, а во время длительной поездки окапи подвергаются укусам кровососущих насекомых, которые и заносят им в кровь этих паразитов. В своих тесных клетках животные все время приходят в соприкосновение с собственным пометом и заглатывают при этом яйца кишечных и печеночных паразитов; личинки гельминтов могут проникать в организм и сквозь кожные покровы.

Окапи питаются только определенными видами растений своей родины. Во время же транспортировки они вынуждены привыкать к другим сортам зеленой листвы, которую срезают для них на редких привалах. А на пароходе им приходится приспосабливаться есть сено люцерны, кукурузу, хлеб и морковь. Это неизменно нарушает привычное равновесие между животным-хозяином и паразитом.

Если бы при первых неудачных случаях привоза этих животных в Европу не была бы обнаружена подверженность окапи заражению определенным видом трипаносом, к которым почти все прочие дикие африканские животные невосприимчивы, то при переселении в другой район Африки (необходимость в котором когда-нибудь может возникнуть) их могли бы завезти в совершенно неподходящую для них в этом смысле местность. Предназначенные для акклиматизации животные тотчас бы погибли, а вид исчез с лица Земли.

До недавнего времени из Африки вывозили преимущественно самцов окапи. Поскольку животные эти на воле живут обычно в полном одиночестве и самки только во время гона громкими криками призывают к себе самцов, то отлов нескольких самцов не наносит урона всей популяции в целом.

И все же каждое такое перемещение этого редчайшего животного из родных лесов в зоопарк умеренной зоны всегда рассматривалось как рискованное предприятие. Директору зоопарка, приобретшему такого редчайшего питомца, предстояло пережить не одну бессонную ночь. Но отдельным зоопаркам все равно вновь и вновь приходилось идти на такой риск, если они серьезно относились к своей задаче — с помощью тщательных исследований найти путь к спасению редких животных от исчезновения.

Очень мало кто из белых людей, всего только двое или трое, могут похвастать, что видели окапи на воле. Тем не менее поймать окапи все же можно благодаря их привычке следовать всегда одними и теми же тропами. При этом ловить таких ценных животных надо так, чтобы как можно меньше причинить им вреда.

Сколько было смеху (особенно веселились пигмеи, сопровождавшие нас), когда мой сын Михаэль, вскрикнув от неожиданности, вдруг погрузился по самые уши в землю! Оказывается, он провалился в искусно замаскированную ловчую яму. Нам пришлось его вытаскивать оттуда за руки, притом довольно перепачканного. Но когда наши маленькие провожатые указали мне место, где находилась следующая ловчая яма, я при всем желании не мог ничего разглядеть, настолько равномерно и естественно была уложена густая лесная подстилка.

Такая ловчая яма глубиной обычно немногим больше двух метров. Книзу она несколько сужается и имеет очень гладкие отвесные стенки. Поверх нее вдоль и поперек вплотную укладываются длинные прутья, а сверху настилаются ровным слоем прелые листья. Антилопы, даже маленькие дукеры, из такой ямы без всякого труда выскочат. Но окапи прыгать почти не способны, в чем проявляется их родство с жирафами. Они будут всячески тянуться шеей, головой и длинным языком к лакомой ветке, но никогда при этом не оторвут передних ног от земли, то есть не встанут на задние ноги, как это делают в таких случаях почти все четвероногие, даже слоны.

Отлов окапи — целое искусство. «Государственная группа по отлову окапи», стационарный лагерь которой находится на пересечении реки Эпулу с автомобильным шоссе Кисангани — Ируму, выкопала более двухсот таких ловчих ям. Расположены они на маршруте протяженностью примерно в шестьдесят километров. Все многочисленные западни надо каждое утро заново осматривать. С этой целью двадцать пять обходчиков постоянно курсируют между ними.

Когда какой-нибудь окапи проваливается в западню, обнаруживший его обходчик первым делом обязан нарубить побольше зеленых веток и старательно прикрыть ими яму, чтобы животное успокоилось. Потом он должен сбегать за остальными, и они уже все вместе воздвигают вокруг западни сплетенный из тонких веток и лиан двухметровый плетень, чтобы пленник ни в коем случае не мог удрать. Потом приезжает отряд из двадцати рабочих, которые тут же приступают к сооружению для себя жилищ, необходимых им на несколько недель, потому что, как вы сейчас увидите, им придется с этим одним-единственным животным немало повозиться прямо здесь, на месте.

Поблизости от ловчей ямы сооружается круглый загон или вольера диаметром около тридцати метров, огороженная все той же плетеной двухметровой оградой. Она густо утыкается свежими зелеными ветками. Потом от ловчей ямы к загону строится «коридор», тоже с обеих сторон огороженный плетеным забором, замаскированным густой зеленью веток.

Затем один из участников операции очень осторожно подползает к яме и начинает сбрасывать с одного края землю на дно. Земля осыпается к передним ногам животного, а край ямы делается все более отлогим. Вскоре получается нечто вроде сходней, по которым окапи рано или поздно вскарабкивается наверх и по узкому зеленому проходу попадает из первого «отсека» во второй. В этой круглой, достаточно просторной вольере животное хотя и находится в заточении, но тем не менее чувствует себя в привычной обстановке, потому что ограждение внешне выглядит как густой зеленый кустарник. Стоящим вокруг африканцам, наблюдающим за окапи, предписано закрывать рот обеими руками, чтобы они от восторга не начали кричать или смеяться.

Но на этом работа отнюдь не заканчивается. В нескольких метрах от большого загона строится такой же второй, соединенный с первым узким проходом. Все это тоже тщательно маскируется зеленью. Теперь животное можно легко перегонять из одного «отсека» в другой, не показываясь ему на глаза. А в пустующем «отсеке» производится основательная уборка: его очищают от навоза и утыкают свежими зелеными ветками.

Если животное во время своего падения в яму поцарапалось или поранилось, то поврежденные места обрабатываются ватным тампоном, который просовывают на длинной палке сквозь ограду. Однако применяемые при этом лекарственные препараты не должны быть слишком ядовитыми или едкими, потому что окапи своим длинным темно-синим языком достает до любого места своего тела — он моется тщательнее, чем кошка!

Пока пленник постепенно привыкает к присутствию людей и к своему заточению, строится новый, на этот раз очень длинный коридор, ведущий к шоссе или к какому-нибудь месту, к которому можно подъехать на грузовике. Длина такого узкого прохода превышает иногда километр! Кончается он искусственной насыпью как раз такой высоты, чтобы она оказалась вровень с кузовом. Грузовик задом подъезжает к этой насыпи, и стоящая на нем транспортная клетка пододвигается открытой стороной к самому краю платформы. Клетка тоже замаскирована зеленью.

Окапи не гонят насильно по этому длинному коридору; в один прекрасный день он сам добровольно туда заходит и из любопытства идет дальше. Очутившись в этом узком проходе, где он не может развернуться, окапи вынужден прошагать все расстояние до другого его конца, то есть до самого выхода, ведущего в транспортную клетку. Как только он в нее вошел, за ним опускается дверца.

Грузовик отвозит пойманное животное в лагерь, и здесь оно тем же способом выходит из транспортной клетки в плетеный проход и, пройдя его, попадает в загон, в котором ему предстоит жить. Интереснее всего то, что за время всей этой длительной процедуры ни одна человеческая рука не касается окапи!

И вот рядом с этими загонами, в которых жили пятнадцать окапи, мы в тот раз и разбили свою палатку, чтобы иметь возможность за ними наблюдать. Ведь одного из пятнадцати постояльцев лагеря мы собирались увезти с собой во Франкфурт. Но какого?

Департамент охоты тогдашнего Бельгийского Конго начиная с 1946 года проводил планомерный отлов окапи в лесах Итури. В прежние времена в руки европейцев попадали только детеныши окапи, пойманные пигмеями, и случалось это крайне редко.

Такой мастерски разработанный способ отлова окапи, который я здесь описал, — исключительно заслуга начальника лагеря Ж. Медины, возглавлявшего группу по отлову.

За время с 1946 по 1950 год Медине удалось отловить пять или шесть окапи; их и разослали по зоопаркам. После длительного перерыва мы были первыми, кто прибыл с целью увезти одного из окапи, пойманных за последние два года.

Целых пятнадцать окапи, собранных в одном месте, — это такое зрелище, от которого у работника зоопарка может просто закружиться голова! Здесь было восемь самцов и семь самочек. Нам разрешили выбрать себе любого из самцов. Но которого же взять?

Находился здесь Непоко — светло-рыжий самец, широкий в груди, статный и горячий, как чистокровный жеребец. Лоис, совсем ручной, позволял себя гладить и обнимать за шею, что меня особенно привлекало. Ведь ручное животное гораздо легче лечить, если оно заболеет.

Каждый раз, возвращаясь после нескольких дней отлучки в лагерь, мы часами просиживали в загоне у окапи и изучали их. Ведь, как говорит пословица: «Кому выбирать — тому и голову ломать». Мы уже совсем было остановились на Лоисе, но тут заметили, что он время от времени прихрамывает и высоко при этом подтягивает заднюю ногу, как это можно иногда наблюдать у лошадей. Андуду казался нам уже довольно старым, у Байо была несколько отвислая нижняя губа, а Эпулу хотя и был совсем молодым, но пойман недавно и поэтому покрыт множеством ссадин и царапин.

В двух загонах жили самки окапи с детенышами. Поведение этих маленьких окапи явилось для меня неожиданным. Если я бежал за ними по загону или пересекал им дорогу, они тотчас же бросались на землю, вытягивали голову, прижимали уши. В это время до них можно было, конечно очень осторожно, дотронуться рукой, и они не убегали. Мать и детеныш вообще как будто не слишком стремились держаться рядом.

Подобным же образом поступают наши европейские косули: когда детеныш еще не в состоянии так быстро бегать, как мать, он затаивается в траве, а самка удирает, отвлекая внимание врага на себя, и, заманивая его все дальше и дальше, уводит в сторону от спрятавшегося детеныша.

Когда гуляющие по лесу находят такого одинокого детеныша, они думают, что мать его покинула, и забирают с собой. Поэтому я думаю, что и для пигмеев не представляет особого труда поймать молодого окапи. А то, что все же так мало окапи попадало в руки европейцев, скорее всего, объясняется тем, что пигмеи охотнее их съедали, чем продавали.

Оба живущих в лагере детеныша появились на свет не в результате размножения окапи в неволе — такого в те времена еще нигде не случалось. Первый детеныш окапи от родителей, содержащихся в неволе, увидел свет только 15 сентября 1954 года в зоопарке Антверпена. Впоследствии это удавалось и некоторым другим зоопаркам. Из немецких зоопарков потомство от окапи в неволе получали только во Франкфуртском зоопарке, и притом неоднократно. А эти двое родились в лагере потому, что их матери попали в ловчие ямы уже беременными. Это только показывает, с какой осторожностью производится вся процедура отлова. Так, самка, пойманная 16 июля 1953 года, через четыре дня родила здорового детеныша.

Надо сказать, что персонал проявлял исключительную заботу о своих питомцах: навоз из загона убирался по нескольку раз в день, чтобы окапи не могли заразиться яйцами паразитов. Из подобных же соображений кормовые пучки зеленых веток подвешивались высоко, на уровне головы животных. В каждом загоне всю ночь напролет горела лампа, чтобы окапи чего-нибудь не испугались. Между прочим, огня они не боятся: когда посреди загона зажигали костер, чтобы сжечь хворост и бумагу, окапи не обращали на это ни малейшего внимания.

Тем временем мы приняли решение забрать с собой во Франкфурт Непоко — самого большого и роскошного самца окапи. Но в один прекрасный день посыльный принес телеграмму из Момбасы, в которой говорилось, что нам дается свобода выбора между самцами окапи, «за исключением Непоко». Так что снова надо было начинать гадать и выбирать. В своем воображении мы рисовали себе страшные картины, что именно то животное, которое мы выберем, умрет еще на пути к самолету, в то время как все оставшиеся здесь будут припеваючи жить дальше.

Методом исключения мы уже остановили свой выбор на двух экземплярах. Это были Андуду и Эпулу. Андуду был взрослый самец, который уже два года прожил в лагере и с тех пор не подрос. Но кто мог знать, сколько ему было лет, когда он попал в западню? Ведь вполне могло статься, что через год или два он будет глубоким старцем. У Эпулу еще не было даже рожек, а молодняк более восприимчив к паразитарным заболеваниям: зато молодые животные легче приспосабливаются к новой обстановке. Мы останавливались то на Андуду, то снова на Эпулу, и дело дошло до того, что мы готовы были решить эту проблему таким вульгарным способом, как подбрасывание монеты: орел или решка? В конце концов мы все же взяли с собой Эпулу.

(обратно) (обратно)

Наши меньшие братья

Предисловие

С какими только животными мне не приходилось иметь дело в своей жизни! Кого тут только нет! Но наиболее, на мой взгляд, захватывающая история — это как я сорок лет назад в Берлине, в цирке Саррасани, взялся выступить с группой тигров. Чужих, незнакомых мне тигров!

Вот, оказывается, как это все тогда было! А я и позабыл совсем. Эти полосатые огромные кошки, смотревшие сквозь меня своими холодными янтарными глазами… Они, а вместе с ними и многие мои тогдашние заботы и волнения снова ожили и обступили меня. Интересно, взволнует ли и вас, дорогие мои читатели, все, что здесь будет рассказано? Почувствуете ли вы все то, что чувствую я, перелистывая страницы этой книги? Мне и позже не раз приходилось иметь дело с артистами цирка. Многие из них замечательные люди, и я подружился с ними на долгие годы. В частности, когда я после войны восстанавливал своими силами Франкфуртский зоопарк, они мне деятельно помогали. Как-то однажды я (из простого лихачества) поспорил с группой канатоходцев, что пройду по канату, натянутому под куполом цирка. И выиграл это пари! Потому что это совсем не так уж трудно, как может показаться непосвященному, важно только держать при этом в руках тяжелый шест-балансир. Мой старший сын Рохус однажды повторил этот трюк (тоже на спор). Но все же это не идет ни в какое сравнение с теми днями, проведенными мною в цирке Саррасани.

В этом новом издании книги многие главы пришлось заменить, потому что за последние десятки лет нам, зоологам, удалось узнать о животных такую массу нового, что многое из того, что нам тогда казалось незыблемыми истинами, просто не соответствует действительности. А многое, что нам вначале казалось новым и удивительным, теперь все воспринимают как обычное и само собой разумеющееся. Таким образом, в этой книге появились главы, которых не было в предыдущих изданиях. Очень надеюсь, что чтение ее доставит вам удовольствие.

(обратно)

Глава первая Подопытное животное — тигр

Помню, мы стояли однажды вечером в темном переполненном вагоне берлинской подземки — профессор Кёлер, тогда еще ординатор зоологического факультета университета, и я. Было это в 1942 году. Он только что прибыл в город, весь день бегал по различным ведомствам, а вечером заехал за мной на работу. Оба мы были достаточно измотаны за день.

Но ничто так не взбадривает, как приятная болтовня с человеком своей специальности, вдобавок настроенным, как говорится, на ту же волну. Сначала мы поговорили об удивительных результатах, полученных им в опытах с голубями и другими птицами, а потом незаметно перешли на мои опыты с волками, лошадьми и собаками. Ведь у каждого в конце концов есть свое любимое занятие, которое согревает ему сердце, даже в такие суровые времена, как тогда.

— Ужасно жалко, что нам, исследователям, приходится большей частью довольствоваться всякой мелкотой в качестве подопытных животных, — говорил профессор Кёлер. — А все потому, что для таких объектов, как птицы, белые мыши, насекомые и тому подобное, еще кое-как хватает тех более чем скромных помещений, денежных средств и малочисленного персонала, которые нам в состоянии выделить наша высшая школа. Даже для лошадей уже потребовалось бы построить конюшни и держать конюхов, А о слонах, тапирах, а тем более львах и говорить нечего! В то время как именно опыты с крупными млекопитающими дали бы массу новых сведений по зоопсихологии! Ведь они нам, что там ни говори, значительно более сродни и стоят к нам гораздо ближе по своему развитию, чем дрозофилы, вороны или почтовые голуби!

Мы въезжали как раз под навес вокзала. Мимо нас промелькнули вагоны поезда дальнего следования. Матовые огни паровоза поблескивали в темноте, словно глаза подкрадывающегося хищника.

— При этом я не многого бы добился, — продолжал мой друг Отто Кёлер, — раздобудь я даже пару лошадей для своего института и начни с ними экспериментировать. Это может позволить себе только тот, кому прежде приходилось жить с ними бок о бок и вообще иметь дело с лошадьми. Для этого надо быть или коннозаводчиком, или кучером, или наездником, или служителем зоопарка, или дрессировщиком — словом, надо хорошо разбираться в повадках и особенностях того или иного вида животных. При этом знать их досконально, и не одного представителя вида, а как можно больше, потому что каждый из них индивидуален. А этого можно достичь только при долголетнем постоянном общении с животными. И лишь после этого надо приступать к таким опытам, как наши. Ведь, согласитесь, среди немецких зоопсихологов только те достигли значительных успехов, которые поступали именно таким образом: жили рядом со своими подопытными животными. Старый Хайнрот, который поселил у себя в ванной чомгу и лысух, а в столовой разводил воробьев, только поэтому и написал свои пухлый трехтомник о птицах — настоящий кладезь для зоопсихологов. А Конрад Лоренц, который нам, собственно говоря, и дал в руки современные методы, позволяющие спокойно и честно оперировать таким заезженным и запутанным понятием, как инстинкт, он ведь тоже начал с чердака дома своего отца в Вене. Именно на этом чердаке он сделал свои первые открытия и разрешил первые из тех проблем, которыми занимается и по сей день. На этом старом чердаке, где он развел колонию галок, будущий ученый проторчал несколько лет, наблюдая все галочьи ссоры, примирения и галочью любовь. Его серая гусыня Мартина спала в семейной спальне Лоренцов и каждый вечер поднималась вслед за ними по лестнице на второй этаж, чтобы важно прошествовать к своему спальному месту. Вскоре весь дом, двор и сад Лоренцов превратились в настоящий «рай для животных». Его институт сравнительной психологии состоял в основном из аквариума.

Нет, нам еще далеко до постановки настоящих этологических опытов со слонами или тиграми, для этого мы еще слишком мало их знаем. Нам следовало бы поближе с ними пообщаться, установить хоть какой-то контакт, а не перекладывать такое общение на плечи цирковых дрессировщиков или служителей зоопарков…

Извините меня, дорогие читатели, что я докучаю вам этой профессиональной беседой, которую мы вели тогда, стоя в вагоне берлинской подземки. Но мне кажется, что человек, притом серьезный ученый, обязан объяснить, каким образом ему пришла в голову странная идея превратиться на некоторое время в циркача, дрессировщика диких животных. И если уж он решился на нечто подобное, то должен точно мотивировать свой поступок, чтобы о нем не подумали, что он «того»… А идея эта пришла мне в голову на следующее утро после нашей беседы, когда я увидел огромную афишу цирка Саррасани с изображением головы тигра. Если уж нет возможности спокойно наблюдать за животными во время их ежедневных занятий (добычи пищи, семейных скандалов, рождения детенышей, неурядиц и любви, что в обычных зоопарках сделать невозможно), то наилучший способ познакомиться поближе — это работать с ними в цирке. Ведь объездчик диких мустангов за несколько дней узнает несравненно больше о лошадиной душе и повадках, чем тот, кто в течение двух недель будет слоняться вокруг загона и наблюдать за лошадьми. И кто может глубже вникнуть в характер тигра, почувствовать признаки его хорошего или дурного настроения, чем дрессировщик? Да ему просто необходимо знать это каждую секунду, которую он проводит в клетке (если ему жизнь дорога!).

В прежние времена цирки шапито все время переезжали с места на место, не задерживаясь нигде подолгу. Такие цирки, как цирк Альтхоф или цирк Кроне, сегодня могли появиться в Штутгарте, а завтра в Вайхингене. Однако цирк Саррасани многие месяцы давал представления в Берлине (притом при постоянном аншлаге!). Так что времени было достаточно, чтобы на досуге завести знакомства с его четвероногими обитателями.

Я выжидаю момент, когда этот огромный кочевой город, состоящий из бесчисленных фургонов и гигантских тюков брезента, переезжает из одного района Берлина в другой. Затем пережидаю еще одну неделю, за которую администрация, по моим расчетам, должна уладить такие необходимые дела, как подключение к городской электросети, подвоз кормов и т. д., после чего все это хозяйство снова войдет в налаженную колею. Вот тогда-то я звоню по телефону директрисе цирка, госпоже Труде Саррасани, и договариваюсь с ней о встрече.

История цирков, как правило, богата самыми удивительными человеческими судьбами. Известны случаи, когда владельцы маленьких зверинцев или даже клоуны заканчивали свою жизнь влиятельными чиновниками, под началом которых работало более тысячи подчиненных. Но чтобы молоденькая, хорошенькая девица, поступившая в качестве танцовщицы в один из самых больших и знаменитых тогда цирков, сделалась в один прекрасный день владелицей самого замечательного и огромного театрального здания в Дрездене, хозяйкой сотен диких зверей, руководительницей разъезжающих по всему свету цирков шапито — этих гигантских кочевий, начальницей над целым войском рабочих сцены и балетных трупп, колоннами грузовиков, оркестрами и быстроногими табунами лошадей — это редко кому приходилось видеть. Такая история достойна быть записанной в пестрой книге жизнеописания этого «кочевого племени».

А случилось все вот как. В новомодном ноевом ковчеге — на современном океанском лайнере, забитом до отказа слонами, верблюдами, акробатами и клоунами, молоденькая танцовщица познакомилась с сыном «короля цирка». Добравшись до Южной Америки, Ханс Стош-Саррасани обручился с избранницей своего сердца — Труде, а после окончания гастролей, когда пароход с «цирковым городком» двинулся на северо-восток, юная госпожа директорша осталась с частью труппы в Аргентине и уже самостоятельно руководила ею. Когда же молодой Саррасани несколько лет спустя неожиданно скончался в берлинской гостинице, Труде Саррасани за одну ночь стала руководителем одного из крупнейших цирков Европы.

— Ваша просьба, доктор, меня, по правде говоря, огорошила, — сказала мне эта молодая дама, когда мы уже сидели вместе в ее уютном жилом фургончике, стоящем посреди кочевого царства. — Признаться, наилучшей рекламой для нас было бы, если бы они вас сожрали! Ведь удайся ваша затея, многие зрители могут подумать, что наши тигры — самые что ни на есть безобидные киски, к которым каждый кому не лень может зайти в клетку… Правда, ваша работа с волками — свидетельство того, что вы не первый встречный и имеете отношение к дрессировке животных, не правда ли?

Беседа наша была не из коротких, но в конце концов фрау Саррасани дала свое согласие на мой эксперимент, вызвала администратора господина Штрома и велела препроводить меня к дрессировщику хищных зверей Герману Гаупту.

Тот как раз кормил зверей. Мое предложение он выслушал с хитрой усмешечкой. Такая хитрость и недоверие невольно вырабатываются у каждого, кто провел более сорока лет в цирках и варьете самых различных стран.

— Чего вы крутите, — заявил он, когда мы изложили ему свой план. — Сказали бы прямо, что я должен познакомить этого человека с животными, чтобы он потом мог отнять у меня мой номер! Почему не сказать об этом прямо и честно и не выдумывать какую-то ахинею? Я-то буду только рад отделаться от этой работы с тиграми — с меня и медведей хватает, волынка предостаточная! А вот в прятки со мной играть нечего — этого я просто терпеть не могу!

Было совсем не просто убедить Германа Гаупта в том, что я и не думаю стать дрессировщиком. Но когда он окончательно поверил в это, то честно и с искренней готовностью стал помогать моему эксперименту. Мы договорились, что большая круглая клетка будет воздвигаться на манеже специально для меня в шесть утра. Почему в такую рань? Да потому, что днем у меня не будет времени для экспериментирования, а по вечерам идут представления. Но для меня это означало вставать в половине пятого утра, а господину Гаупту и десятку рабочих сцены тоже предстояло рано покидать свои вагончики. Но все шло как по маслу: когда я ровно в шесть снимал веревочную петлю с калитки дощатого забора, выкрашенного в зеленый цвет, большая железная куполообразная клетка уже стояла в манеже, а проход для тигров, составленный из железных решеток, тянулся до самого входа в их клетки.

Однако до первой пробы пришлось уладить еще множество формальностей, пожалуй, не менее сложных, чем обхождение с тиграми. Так, вскоре после нашего разговора с фрау Саррасани я получил документ на цветастом бланке, в котором администрация цирка торжественно уведомляла меня в том, что снимает с себя всякую ответственность за возможные последствия моего предприятия. Я должен был расписаться на всех копиях. А когда я впервые собирался переступить порог клетки, откуда ни возьмись возник администратор, господин Штром, не поленившийся в столь ранний час покинуть свою перину. В руке он держал очередную бумагу, на которой я должен был расписаться в том, что отказываюсь от какой бы то ни было компенсации в случае неблагополучного исхода. Бумагу эту ему продиктовал по телефону юрисконсульт цирка, находящийся в Дрездене. Я должен был письменно подтвердить и торжественно заверить администрацию цирка в том, что ни я, ни мои близкие и родственники никогда не станут претендовать на возмещение ущерба, связанного с моей гибелью или повреждением здоровья, и что я при любом исходе не буду иметь никаких претензий ни к цирку, ни к администрации, ни к одному из служащих Саррасани.

— Извините меня ради Бога, — смущенно пробормотал Штром, — что я вынужден единственно для этой цели пригласить вас в свой служебный вагончик, — смотрите только, не поскользнитесь, пол еще не просох после мытья… Я сам тут недавно чуть не растянулся, поскользнувшись. Но тогда все было залито кровью, потому что господина Гаупта поцарапала одна из его «кошечек» и его, беднягу, у меня в фургоне перевязывали… Просто удивляться приходится, сколько человек может потерять крови!..

Королевских тигров Саррасани мне прежде еще ни разу не приходилось видеть во время их выступлений. Поэтому наша первая проба началась с того, что господин Гаупт продемонстрировал мне, что умеют его подопечные.

Итак, полосатые кошки бесшумно появляются одна за другой на манеже. Какое-то мгновение они беспорядочно снуют по клетке, но затем аккуратно рассаживаются по своим местам — трое слева и трое справа. Один из тигров легко вскакивает на высокую тумбу, оттуда великолепным прыжком перемахивает на другую, расположенную в нескольких метрах, разворачивается, прыгает назад, на первую, и отправляется на свое место. Тогда тумбы соединяют меж собой узкой планкой. Роскошный самец степенно взбирается наверх, балансируя, словно канатоходец, переходит по узкой планке на другую тумбу, поворачивает и не спеша проделывает обратный путь. Затем планка отбрасывается в сторону, а между тумбами становится дрессировщик, подняв двумя руками над головой изогнутый дугой бич. Огромная девятилетняя тигрица на его зов, медленно и нехотя, приближается к высокой тумбе; поразмыслив некоторое время, она все же решает взобраться на нее. Все тело ее напрягается: она готовится к прыжку. Прыжку через голову своего хозяина.

— С ней надо быть особенно осторожным, — предупреждает меня Гаупт. — Это особа, которая не может сама за себя поручиться. Был случай, когда она загрызла взрослого тигра-самца прямо в проходе, ведущем из клеток на манеж. Восемь тысяч убытку одним махом, представляете себе? Не выпускайте ее из поля зрения даже тогда, когда занимаетесь другими тиграми и стоите к ней спиной.

Вот в этот момент, когда я увидел здоровенную тигрицу Гитту на расстоянии одного метра от головы Германа Гаупта и подумал, что через пару дней буду сам стоять вот так лицом к лицу с этим злобным животным, мне сделалось несколько неуютно. Но должен сказать, что это был единственный неприятный момент за время всех «проб». Потому что в действительности человек, вошедший в клетку к тиграм в одиночку, абсолютно беспомощен против этих могучих зверей независимо от того, что у него в руках — пистолет или железные вилы. Бросок их так молниеносен, а хватка такая железная, что если вы и остались живы, лежа под такой желтой махиной, то воспользоваться своим оружием вам все равно уже не придется. Тигр просто не даст вам пошевельнуться. Так что в подобных ситуациях может выручить только вмешательство ваших помощников, которые, тыча снаружи сквозь прутья клетки железными шестами и поливая водой из брандспойтов, отгонят тигра от его «добычи». Иногда он может отбежать и при появлении в клетке второго человека.

Но Гитта, не коснувшись дрессировщика, послушно и с удивительной легкостью перебросила свое тяжелое, сильное тело через его голову. Потом Гаупту сквозь прутья клетки подали горящий обруч — Гитта прыгнула и сквозь него. Затем она величественно отправилась на свое место. Три других тигра тем временем поднялись на задние лапы и уселись «столбиком», словно собачки, которым приказано «служить». В такой позе они застыли на несколько минут, как каменные изваяния. Первой отправилась «домой» Гитта, притом в гордом одиночестве: она слишком заносчива, чтобы потерпеть кого бы то ни было рядом с собой в узком проходе к клеткам. После этого на манеже был воздвигнут высоченный барьер, через который одно за другим в великолепном прыжке перемахнуло три гибких, упругих тела, и только два тигра, еще не усвоивших эту науку, ушли просто так.

Вот, значит, как выглядит этот номер. И все это я должен буду самостоятельно повторить, если мне посчастливится осуществить свои намерения.

Ну что ж, попробуем. А ну-ка в клетку! Но сначала надо развязать ремень, которым тщательно привязана дверь. Его почему-то страшно долго распутывают, но вот я уже стою посреди манежа на желтых опилках, которые оказываются плотно утоптанными. Странно: издали они казались мне такими рыхлыми и рассыпчатыми! Ведь в конном манеже они и на самом деле такие. Ну что ж, надо поосторожнее двигаться: ведь споткнуться или, не дай Бог, упасть в клетке с хищниками не рекомендуется! Первая жена дрессировщика Гаупта в 1915 году была растерзана львицей только потому, что споткнулась о сучок. Звали ее Мицци, но известна она была под своим сценическим именем Texas-Girl (девушка из Техаса). Они тогда, вспоминает Гаупт, как раз заканчивали свои гастроли в Палас-театре, в Берлине, а до следующих, в Будапеште, оставалось еще десять дней, и поэтому решили немного передохнуть у моря, в Лихтенберге. Там же они и пристроили клетки со своими четырнадцатью львами. Одним погожим воскресным утром, во время уборки клеток, когда всю группу львов согнали в общую большую круглую клетку, Мицци, как обычно, вошла к ним, чтобы присмотреть за порядком. Вскоре до ее мужа донеслись крики о помощи. Прибежав туда, он увидел несчастную распростертой на земле и подмятую львицей. Он с помощью своих людей выгнал из клетки взбесившихся от этой сцены львов, но спасти жену так и не удалось: через несколько дней она скончалась в больнице.

Подобные случаи никак нельзя отнести за счет злобности или коварства этих огромных кошек. Не это их толкает порой на убийство. Известный дрессировщик Шнайдер продолжал подчеркнуто доверчиво относиться к львице по кличке Европа, которая во время съемок фильма «Нерон» разорвала статиста. Во время своих выступлений он показывал публике шрамы и следы пулевых ранений, полученных животным во время этого происшествия. Одну пулю так и не удалось вынуть. На подобные поступки животных толкает врожденный инстинкт, я бы даже сказал, рефлекторное поведение. Хищник должен стремглав бросаться на все, что от него убегает или падает на землю. Степень благоприобретенной привязанности или прирученности не играет здесь ни малейшей роли, потому что в такие моменты животное «думает» столь же мало, как и мы, когда поднимаем руку, чтобы защитить глаз от брошенного в нас камня…

В тот момент, когда я впервые стоял на манеже, в клетке с тиграми, у меня были более насущные заботы, чем обдумывание подобных вопросов. Мне предстояло поближе познакомиться с участниками этого номера. Господин Гаупт представил мне своих «сотрудников»:

— Вот, запоминайте, слева направо: это Гитта, которая прыгает через обруч. Это Фатма, она «служит» на задних лапах, причем стоит в центре группы, с ней вы должны держаться обходительнее, она не терпит ни щелканья бича, ни грубого слова; Фатма работает наилучшим образом, когда с ней любезно обращаются. А вот за этой — Тибет — нужен глаз да глаз, ей спуску не давайте и ни секунды передышки; и — внимание! — не подходите к ней слишком близко: она пойдет вам навстречу! Дейзи, что рядом с ней, — эта еще похлеще. Она вообще не желает работать. Сидит здесь от начала и до конца просто в качестве статиста. Если эта сатана начнет к вам приближаться, ни в коем случае не отступайте! То, что она слезет с тумбы и сделает два-три шага вам навстречу, пусть вас не пугает — это еще ничего не значит. Протяните вперед палку, она в нее вцепится. А это ее двое детей, наши милые малютки, которых мы вырастили у себя в жилом вагоне. Видите, как они скалятся и громко фырчат — это они нас приветствуют. Зовут их Дейли и Цейлон (это единственный самец в группе). Следите только за тем, чтобы они не переходили на другую сторону, к Гитте. Тогда начнется нечто невообразимое — бешеная погоня по всей клетке, драка с возможным смертельным исходом! Ну-ка, Дейли, ты, маленькое чудовище, куда это ты слезла? Марш на место!

Я стараюсь себе вдолбить: Гитта, Фатма, Тибет, Дейзи, Дейли и Цейлон. Вот так, когда они сидят по порядку, это легко запомнить. Но когда они начнут беспорядочно бегать по клетке — что тогда? Пока что они для меня все на одно «лицо». Вот только у Цейлона, пожалуй, голова побольше, потому что он «мужчина». Да еще у Фатмы усы покороче, чем у ее соседки Тибет. У меня и на человеческие-то лица ужасающе плохая зрительная память, многие даже обижаются, а уж тут… Удастся ли мне отличить эти тигриные лики?

Мы начинаем весь номер сначала — балансирование, сидение на задних лапах и прыжки сквозь обруч, — с той только разницей, что теперь я стою рядом с дрессировщиком. Тигры явно удивлены: что это за новое существо появилось в клетке да еще бичом хлопает? Они оглядываются на него, следят за ним, шипят, чем несколько затрудняют работу дрессировщика, но тем не менее исполняют все то, чему их обучили. И вот они уже элегантно перемахнули через барьер и исчезли в проходе, ведущем к их клеткам.

Манеж опустел. Но время незаметно прошло, и уже без четверти восемь. Неумолимо близился час начала моего рабочего дня, и надо было поспешать в министерство продовольствия.


На другое утро чуть свет, еще нет и шести, я уже сижу в электричке и еду в цирк на вторую пробу с тиграми Саррасани. Не скрою, что настроение у меня тогда было какое-то необычное, я был несколько возбужден, взволнован, как это случилось со мной лишь много лет назад, перед экзаменами на аттестат зрелости. Это был отнюдь не страх перед тиграми, а скорее опасение, что из этого дела ничего не получится. И не сопротивление тигров может сыграть тут решающую роль — с ними-то я справлюсь, это я чувствовал, — а скорее сопротивление дрессировщика может создать непредвиденные трудности. Ведь стоит только ему заявить: «Я не в состоянии больше управляться с тиграми после того, как господин профессор побывал у них в клетке, — он их нервирует!» — и никакая цирковая администрация на свете не возьмет после этого на себя ответственность разрешить мне продолжать работу с тиграми. И главное, было бы вполне объяснимо, если бы Гаупт себя так повел! Осуждать его за это трудно! Он буквально сросся со своими тиграми и, несмотря на все шрамы и ранения, предан им душой и телом. Да он просто любит их! А тот, кто любит, тому не чуждо и чувство ревности. И если человек в свои шестьдесят три года сорок лет проработал в цирке с дикими животными, прожив годы, полные успеха и неудач, оваций и славы, то его гордость и самолюбие, безусловно, будут задеты тем, что какой-то посторонний человек вот так, запросто, через пару дней собирается выйти на манеж с его тиграми и продемонстрировать все, чему он их с таким трудом и терпением научил.

Конец прошлого столетия. Четырнадцатилетний Герман Гаупт слоняется по улицам Лейпцига. Родом он из деревенской семьи, но отец определил его учеником в гостиницу большого города. Однако маленькому Герману там не нравится. Поэтому, когда незнакомый человек на улице обращается к нему со словами: «Ты, наверное, работу ищешь? В зоопарке требуется помощник официанта», он сейчас же соглашается, и его зачисляют на это место. Поскольку старшего официанта уже зовут Германом, младшего Германа нарекают Фрицем. Это имя приклеивается к нему на долгие годы, и он не против.

В те времена Лейпцигский зоопарк был еще частным предприятием и принадлежал некоему господину Пинкерту. Хозяин вскоре заметил, что «пикколо» (младший официант) гораздо больше интересуется животными, чем подносами. В один прекрасный день он спрашивает его, не хотел бы тот стать помощником одной молодой дамы, которая как раз начала работать сольвами его зоопарка. Парнишка с восторгом соглашается, а два дня спустя уже получает свое «боевое крещение» в качестве служителя при клетках с хищными животными. Старший служитель вместе со своим братом устраивают ему такой подвох: во время чистки клеток они хватают его и бросают в клетку с гиеной. Гиена была ручной и достаточно миролюбивой, но тем не менее мальчишка долго не мог опомниться от испуга. Между прочим, подобные шуточки порой могут иметь и весьма плачевные последствия. Так, в том же зоопарке его теперешний директор держит гиену, которая позволяет себя гладить сквозь прутья клетки. Когда он водил приехавших к нему с визитом директоров других зоопарков по своим владениям, то решил продемонстрировать им этот трюк. Однако он не знал, что служитель поменял гиен местами, и в результате оказался с порванным рукавом и окровавленной рукой. Причем надо сказать, он легко отделался, потому что челюсть гиены по своей крепости почти не уступает челюсти льва! Ведь гиене приходится перемалывать огромные кости, остающиеся после трапез крупных хищников.

Молодую даму, у которой Герман Гаупт начал свою карьеру в качестве подручного, звали Клер Элиот. Старшее поколение моих читателей, возможно, еще припомнит это имя.

— Это самая красивая женщина, когда-либо стоявшая в клетке с хищными зверями! — вспоминает теперь уже седовласый дрессировщик, и по его глазам заметно, что мысли его уплывают далеко назад, в годы его романтичной юности. — В то время она еще была женой берейтора на лейпцигских бегах и имела абонемент на посещение зоопарка. Директор любовался, любовался ее красотой и в один прекрасный день предложил ей попробовать свои силы в дрессировке львов. И представьте, она мужественно согласилась!

Таким образом, и пикколо приобщился к этому занятию.

— Сегодня мне остается только недоуменно пожимать плечами, когда я вспоминаю, каких только глупостей мы не делали по причине своего полного невежества в этом деле, — рассказывает Гаупт, в то время как его подручные таскают на манеж тяжеленные тумбы, — У нас в Лейпцигском зоопарке тогда было тридцать львов, и для дрессировки была выстроена хорошая просторная четырехугольная клетка. Мы не нашли ничего лучшего, чем кормить их всех вместе в этой клетке. Большего идиотизма нельзя было и придумать! Ведь при подобных обстоятельствах легче легкого могут возникнуть ссоры, которые кончаются страшной грызней, иногда даже со смертельным исходом. Но этого мало. Когда львы заканчивали свою трапезу, я входил к ним с одной лишь палкой в руках и отбирал у них кости!

Спустя год парнишка отправился вместе со своей хозяйкой, госпожой Элиот, путешествовать. Гастроли эти длились десять лет. Поначалу они выступали в зоопарках Лейпцига, Дрездена и Штутгарта, потому что в то время было принято демонстрировать группы дрессированных животных прямо в зоопарках. Зимой Клер Элиот со своими львами (которые, впрочем, как и прежде, принадлежали не ей, а Лейпцигскому зоопарку) выступала в различных варьете или в помещениях стационарных цирков. Все большую известность приобретала красивая смелая женщина, все ширились ее гастрольные поездки — теперь уже в Париж, Чикаго, Стокгольм, Копенгаген. Ее подручный постепенно приобретал не меньшую известность, чем сама дрессировщица, потому что работал «смешно». Он вносил тяжеленные тумбы на манеж, но стоило одному из львов зарычать, как он с истошным криком бросал все на пол и с быстротой молнии исчезал за дверью клетки. А публика радостно аплодировала и тем больше восхищалась мужеством дрессировщицы, чем большим трусом казался ее помощник. При этом никто даже не замечал, как этот же «трусливый малый» за несколько минут до того загонял животных в клетку на манеже. В то время еще не существовало составленных из решеток проходов, по которым львы из своих жилых клеток выбегают прямо на манеж. Тогда зверей по двое загоняли в тесную транспортную клетку на колесиках и подвозили в ней к дверям большой круглой клетки на манеже. Зачастую, когда задвижка открывалась, они не желали выходить на ярко освещенную прожекторами арену, окруженную громко выражающей свой восторг публикой, и тогда «трусливому» подручному приходилось сзади залезать в тесную клетку и палкой выгонять непокорных артистов на сцену.

В наше время с этими крупными хищниками обращаются несколько осторожнее. Но что правда, то правда: можно многого добиться, если только не показывать вида, что ты их боишься. Вести себя надо смело и решительно. Только тогда они будут слушаться. Известен случай, когда маленькая собачонка, увязавшаяся за охотником в джунгли, вцепилась в хвост тигру и заставила того кинуться в позорное бегство! Однако здесь следует оговориться: в таких случаях у животного действительно должен быть путь к отступлению, возможность скрыться, уйти от преследования. Если же зверь загнан в тупик, а человек все продолжает наступать, то даже самый боязливый тигр перейдет в атаку, причем не столько из злобы, сколько из страха. Немало несчастных случаев с дрессировщиками случалось именно по этой причине. Когда нетерпеливый учитель хочет принудить дрессируемое животное сделать нечто такое, чего оно никак еще не может понять, например прыгнуть на высокую тумбу, а человек все вновь и вновь бичом и вилами теснит его туда, оно в своем отчаянии способно в конце концов напасть. Другой же дрессировщик сначала угощает тигра кусочками мяса, которые он кладет на тумбу совсем низенькую, и, только постепенно повышая ее, добивается желаемых результатов почти без труда, во всяком случае без единого шрама.

Подручному Герману приходилось работать весьма проворно, чтобы все львы из передвижных клеток один за другим быстро попадали на манеж. Как только последний «царь пустыни» оказывался в круглой клетке, Герман мчался за тумбами и, «дрожа всем телом», расставлял их по местам.

Госпожа Элиот знала цену своему помощнику! Он получал неслыханный для того времени (перед Первой мировой войной) гонорар — четыреста пятьдесят марок в месяц. А ведь он был не более чем конюх, в то время как артисты цирка получали тогда примерно от двухсот до двухсот пятидесяти марок в месяц. На рождество ему выплачивали еще сверх того триста-четыреста марок премии.

Однажды случилось так, что два знаменитых дрессировщика — Клер Элиот и Джулиус Сит выступали одновременно в одном и том же городе — Блэкпуле. Увеселительные заведения, где демонстрировались эти группы дрессированных животных, находились друг против друга, на одной и той же улице. Сит тогда одним из первых в мире выпускал на арену одновременно двадцать четыре тигра! Создалась напряженная конкурентная борьба между двумя гастролерами. Но когда Сит однажды пришел посмотреть «вражеский» номер, он был так восхищен ловкостью подручного, что после окончания выступления пришел за кулисы и вручил ему два фунта стерлингов.

«Ловкий конюх» совершал вместе со своей госпожой Клер Элиот самые настоящие триумфальные шествия по Европе — через всю Англию, затем в Париж, Ригу, Одессу, и публика буквально неистовствовала от восторга, особенно в восточноевропейских странах. Артистам там дарили и бриллианты, и золотые украшения, а цветочные корзины были таких размеров, что не пролезали сквозь узкую дверь клетки.

Но вернемся к моему эксперименту. Самым сложным для меня почему-то оказалось хлопанье бичом. Когда я был мальчишкой, то отлично правил упряжкой и щелкал при этом кнутом. Но, как оказалось, щелкал неправильно: снизу вверх. А господин Гаупт считал, что этими красивыми белыми бичами надо щелкать, заводя кнутовище назад и выбрасывая бич вверх, так как это выглядит значительно элегантнее. Но я почему-то умею только снизу вверх, иначе у меня не получается. Мы тренируемся и тренируемся, причем Герман Гаупт водит моей рукой словно мамаша, помогающая первоклашке выводить буквы. На следующий день я едва мог шевелить рукой. У меня появилась невыносимая мышечная боль. Но бич, применяемый для дрессировки хищных животных, — это детская игрушка по сравнению с длинным толстым бичом, изготовляемым для дрессировки слонов. Там нужна недюжинная сила!

— Когда дрессировщик слонов, Оме, однажды уехал в отпуск на пару месяцев, — смеясь, рассказывала мне фрау Саррасани, — а потом снова возобновил свои выступления, ему первое время пришлось носить руку на перевязи — до того его замучили эти мышечные боли!

Как видите, если собираешься стать укротителем зверей, то трудности могут подстерегать тебя там, где ты их совсем не ждешь.

Сегодня мы должны второй раз повторить весь номер вместе, Герман Гаупт и я. Гитта долго раздумывает, прежде чем бесшумно вскочить на высокую тумбу, ее смущает присутствие незнакомца, стоящего рядом с ее хозяином. Пришлось ее долго и умильно уговаривать:

— Иди, Гитта, ну давай же, Гитточка, иди сюда!

Мне почему-то все время хочется сказать «старая Гитта», в то время как ей всего от восьми до девяти лет, что для тигрицы означает самый расцвет сил. Вот тигр Султан, например, подаренный в 1915 году Копенгагенскому зоопарку магараджей из Джохора, лишь в октябре 1930 года в возрасте двадцати одного года был усыплен хлороформом из-за старческой немощи. Уже у Брема имелись указания на то, что в Индии были известны тигры, терроризировавшие население деревень в течение двадцати лет кряду.

Дейли, эта «малышка» или «озорной дьяволенок», как ее любовно называет дрессировщик, снова соскочила со своего места и бегает по арене.

— Дайте-ка я попробую загнать ее на место! — говорю я.

Однако Дейли, по-видимому, еще не принимает меня всерьез.

На мои выкрики и хлопанье бичом она не обращает никакого внимания, она даже не удостаивает меня взглядом — точно я невидим. Дейли смотрит мимо меня на своего хозяина, который выходил и выкормил ее. Она даже раскрывает свою пасть — я чуть не написал «ротик» — и испускает звуки, напоминающие мяуканье. Кажется, что она жалобно и с укором спрашивает:

«Папа, что нужно этому чужому дядьке у нас в клетке?»

Ее носик при этом морщится, мордочка покрыта короткой желтой шерстью, словно бархатом, а сам «пятачок» совершенно розовый и нежный, как у светлой домашней кошки. Я бы ее мог, наверное, крепко полюбить, эту малышку Дейли. Но полагаю, что мои чувства остались бы без взаимности…

Ее мать, Дейзи, тем временем особенно злобно шипит в мою сторону и оттуда, со своей тумбы, замахивается на меня лапой. Дейзи скандалистка от природы, а вовсе не оттого, что испортила себе нервы, родив в неволе двух своих детенышей — Дейли и Цейлона. Да и от материнской любви сейчас уже мало что осталось. Шипит она просто так, из-за дурного характера. Когда расшалившаяся Дейли пробегает мимо нее, она, выпустив все когти, запускает их ей в спину, да с такой силой, что у любого из нас в подобных обстоятельствах вместе с куском костюма оказался бы вырван добрый кусок кожи. Но таково уж обхождение у тигров. И если какому-нибудь дрессировщику в течение четырех недель приходится носить свою руку на перевязи, то это вовсе не означает, что на него «напали». Чаще всего это бывает результатом совершенно обычного выяснения отношений с тигром, когда не совпадают мнения. Ну а рука? Что ж… Тигриные когти рассчитаны на шкуру тигра, а не на непрочную человечью кожу…

Многие тигриные мамаши разрешают людям брать в руки своих детенышей, ласкать их, играть с ними, а потом отдавать им обратно. Но осторожности ради их перед тем, как отдать, натирают сеном, взятым из материнской клетки, чтобы мамаша из-за «чужого» запаха, чего доброго, их не загрызла.

Различие между тигром и львом особенно заметно во время брачного периода. С «владыкой пустыни» в такие дни лучше не связываться. Куда деваются его инертность и лень! Подходить к нему следует с величайшей осторожностью. Совсем обратное мы видим у «владык джунглей»: у них во время брачного периода, как у тигриц, так и у тигров, начинает проявляться подчеркнутая потребность в ласке, они становятся добрыми и контактными. Даже те, которые никому не разрешали до себя дотрагиваться, в такие дни подходят к самым прутьям клетки и урча трутся об руку и просят их погладить. Лев, как правило, по мнению известного дрессировщика Тогара, «личность» высокопорядочная, с простым и понятным, обычно неизменчивым складом характера. Как только он вырастает из детского возраста, в нем проявляется какая-то прямо-таки барская надменность; шутить, играть и беситься он считает для себя уже невозможным, чем-то ниже своего достоинства. Львица несколько игривее, но до тигра ей далеко. Тигр — ярко выраженный холерик. В душе он мягок и ласков, но запальчив, и из-за малейшего пустяка в нем может вспыхнуть внезапная злоба. Тогда он с грозным рыком кидается навстречу объекту своего недовольства с таким видом, будто собирается проглотить весь мир. Но таким вот устрашающим рыком и молниеносным ударом лапы, вооруженной страшными когтями, тигр обычно и ограничивается: злость его проходит, он «спускает пар» и через минуту уже готов снова ласкаться. Разумеется, бывают и более серьезные случаи нападения на дрессировщика, однако даже такой «короткий» приступ злобы представляет порой очень серьезную опасность для человека. Лев же, по утверждению того же Тогара, более злопамятен. Он как бы затаивает и вынашивает в себе свою злость до определенного момента и тогда уж нападает всерьез.

Я подхожу поближе к маленькой Дейли. По правде говоря, она не такая уж маленькая: размерами она не отличается от всех остальных. Но в сердце своего приемного отца она осталась все той же «малышкой», которую он выкормил и выходил у себя в доме. Ее и ее братика — Цейлона.

— Вот видите, какая она нежная, — говорит Гаупт, — видите, как она хочет, чтобы я ее погладил, и Цейлон тоже. Подойдите-ка, доктор, к Цейлону и погладьте его, пока он в хорошем настроении. Он еще не понял, что вы вовсе не член нашего семейства.

Я почесываю мощную тигриную голову. Это нечто совсем иное, чем чесать за ушком у домашней кошечки! Но через минуту, заметив, что тигр забеспокоился, я благоразумно отступаю на несколько шагов назад.

— Правильно сделали, — одобрил Гаупт. — Вот сейчас он только заметил, что вы, собственно говоря, не имеете к нему никакого отношения. Еще момент, и он мог бы показаться вам не столь приветливым!

Цейлон и Дейли, выкормленные собакой-кормилицей, считались самыми ручными в группе. И тем не менее я уверен: если бы мне пришлось в течение длительного времени работать с этой группой тигров, то именно с ними двумя у меня были бы самые серьезные трудности. Все остальные взрослые животные, хотя рычат на меня и, возможно, с удовольствием бы занялись мной основательно и всерьез, тем не менее меня боятся и отступают, когда я к ним приближаюсь. Для Цейлона же и Дейли ничего не значит, что человек к ним подошел слишком близко, более того, даже дотрагивается до них рукой, гладит. Они и сами охотно подбегут к человеку — они ручные. Но в то же время они его не боятся. Что же касается привязанности детских лет, то у хищных животных на нее полагаться нельзя. Притом это отнюдь не признак коварства или неверности, это просто заложено в тигриной натуре. Ведь даже тигрица-мать обращается со своим выросшим потомством как с соперниками или настырными, досадными конкурентами по добыче пищи. Ни о какой материнской любви тут уже и речи быть не может — она улетучивается, как дым.

Так, у Гауптов однажды был лев, который ездил верхом на лошади по манежу. Этого льва в детстве выкормила маленькая фокстерьерша, и животные остались трогательно привязанными друг к другу. Дрессировщик заметил, что этот роскошный, увенчанный пышной гривой лев гораздо спокойнее работает на манеже, если его маленькая «мамаша» при этом присутствует. Публика зачастую выражала протест, жалея «несчастную собачку», которая «дрожала от страха», стоя на манеже в таком грозном соседстве. Чтобы разубедить самых негодующих, Гаупт после представления приглашал их за кулисы, где хватал фокстерьершу за шиворот и совал в клетку со львом. Через секунду собачка уже лежала, нежно прижавшись к своему «сыну», а тот умиротворенно ее облизывал огромным языком. Но поскольку этот шершавый, как рашпиль, язык порой причинял собачке неудобство и даже боль, то она иногда взвизгивала и дерзко хватала льва зубами за шкуру. Удивительные и вызывающие полнейшее восхищение у зрителей сцены. И тем не менее все это закончилось плачевно: в один прекрасный день лев все-таки загрыз свою маленькую кормилицу и сожрал. Так почему же ждать от тигров и львов, что по отношению к человеку они станут проявлять такие чувства, которые не питают друг к другу, к своим сородичам?

Но если уж нельзя положиться на «детскую привязанность», то, наверное, можно отучить тигра убивать, не давая ему с малолетства возможности научиться этому у других своих сородичей? Воспитывая в полной изоляции от них?

Один американский зоопсихолог еще тридцать лет назад проделал обнадеживающий в этом отношении опыт на обычных домашних кошках. Котята обнюхивали мышей и спокойно играли с ними. И лишь после того, как взрослая кошка несколько раз на их глазах поймала и слопала мышку, они тоже стали ей подражать. Но когда два других любознательных исследователя вырастили несколько кошачьих пометов без материнского примера, один из котят пяти недель от роду тем не менее загрыз мышку, и вскоре семь других котят проделали то же самое: извечная страсть к мышеловству пробудилась в них сама собой, без какого-либо обучения. Разумеется, имея перед глазами материнский пример, они обучаются этому быстрее и лучше; котята подражают всем приемам старой кошки и пользуются ими затем всю свою жизнь.

То, что характерно для наших домашних кошек, относится и к другим хищникам. Старый волк, которого я по просьбе одной кинокомпании приручил, прежде, в зоопарке, где он родился, никогда не получал живой добычи. Но когда он во время съемок фильма, согласно сценарию, попал в стадо овец, то молниеносно зарезал подряд трех взрослых овец, причем все было проделано с такой ловкостью, умением и кровожадностью, что оставалось только разводить руками. И было в этом зрелище не столько жестокости, сколько первобытной красоты…

То, что у тигров все происходит точно так же, как у наших кисок, Цейлон и Дейли, самые юные «звезды» этой группы, наглядно доказали пару месяцев назад. За десять минут до демонстрации животных зрителям Дейли, по недосмотру, удрала из своей клетки, и спустя минуту эта «нежная малышка» уже висела на шее верблюда, вцепившись в него мертвой хваткой. В мгновение ока она перегрызла верблюду сонную артерию, да так «профессионально», словно бы и не была выкормлена из рожка, а проохотилась все свое детство рядом с кровожадной матерью-тигрицей… Прежде чем ее успели изловить, она сумела ранить еще одного верблюда.

И тем не менее эту молодую тигрицу можно было бы воспитать так, чтобы она никогда не нападала на верблюдов. Для этого достаточно было бы с малых лет держать ее в совместном с верблюдами помещении. Восемнадцать кошек, которых японский зоопсихолог Куо воспитывал совместно с крысами, никогда впоследствии не нападали на крыс! Когда они выросли и наблюдали за тем, как другие кошки охотились на крыс, только одна из восемнадцати соблазнилась их примером и сделалась крысоловом. Выращенные на растительной пище хищники, между прочим, ведут себя отнюдь не миролюбивее тех, кого кормили мясом; так же и голод мало влияет на кровожадность. Я ведь своих волков кормил исключительно только сырым мясом, так же как кормят здесь, в цирке, этих тигров. Тем не менее я никогда не опасался работать с ними даже тогда, когда они в течение нескольких дней голодали (это иногда необходимо делать из медицинских соображений). Между прочим, этим шести тиграм ни вчера, ни сегодня еще ничего не давали, потому что сломался грузовик для подвозки кормов.

Выращенные в неволе тигры, как правило, не пожирают людей, потому что привыкли к ним точно так же, как те японские кошки к крысам. Однако пример льва с его «собачьей мамой» показывает, что на подобную благоприобретенную привязанность полагаться нельзя. Ведь крысы, живя в одном помещении с кошками, ведут себя обычно скромно, послушно уступая им дорогу. Я не знаю, что сказала бы такая кошка, если бы какая-нибудь из крыс внезапно надела белые перчатки, взяла в руки хлыст и потребовала, чтобы кошки повскакали на крыши своих спальных домиков и в довершение еще «служили» там на задних лапках! А ведь в глазах этих шести тигров, сидящих сейчас вокруг меня, я и есть именно такая нахальная крыса! Поэтому-то люди, работающие с животными, не слишком полагаются на «безразличие» к себе своих «учеников», а больше на чувства другого порядка, более надежного!

Одному зоопсихологу удалось добиться от своих кошек даже того, что они стали бояться крыс. Каждый раз при появлении крысы кошка получала легкий удар током. Эти кошки вскоре стали пугаться одного вида крысы и уж наверняка не решились бы так легко на нее напасть. И хотя дрессировщики перед тиграми столь же беспомощны, как крысы перед кошками, тем не менее они сумели внушить своим ученикам, при помощи хлыста, веру в то, что они «электрически заряженные крысы». А это в работе как с маленькими, так и с самыми большими «кисками» наилучшая гарантия от возможности быть съеденным…

Уже самые незначительные вариации в опыте могут резко изменить кошачье отношение даже к гораздо менее обнаглевшим крысам, чем я. Когда к кошкам, приученным пожирать только голых, новорожденных крысят, но не трогать взрослых животных, в порядке эксперимента подсадили обритых наголо взрослых крыс, тех немедленно загрызли!

Вот таково первое, самое скромное пока ознакомление с тем, что же именно происходит в голове таких хищников. Вот они сидят передо мной полукругом, эти красивые огромные бестии, и смотрят на меня. Когда я иду влево, двенадцать холодных, ясных глаз провожают меня налево, если я наклоняюсь, веки этих глаз немного опускаются, а когда я перехожу в правую сторону клетки, эти глаза следуют за мной, словно привязанные ко мне невидимой нитью…

Интересно, что ты сейчас обо мне думаешь, Тибет, и что ты, меланхоличная Фатма? Что происходит сейчас за твоим желтым лбом, всегда как бы слегка нахмуренным? Если бы вы только умели говорить! Тысячу раз это пожелание вырывалось у любознательных, раздумывающих над этой проблемой ученых мужей! Но сколько вас ни просвечивай рентгеном, ни вскрывай ваши трупы и ни изучай ваш мозг под микроскопом, вы не выдадите своей тайны, вы, молчаливые животные! Уже тысячелетиями собаки и кошки живут под нашим кровом и все равно остаются загадкой, мучительной, почти трагической загадкой как для исследователя, так и для своего человеческого друга. Вот почему, например, ты, старая Гитта, соскальзываешь сейчас, точно тень, со своего места и, воспользовавшись тем, что я отвернулся, стараешься в свойственной тебе бесшумной манере зайти мне в тыл? Но Гитта, оказывается, просто хочет уйти, выбежать в проход, ведущий «домой». Она знает, что номер окончен после того, как они втроем (с Тибетом и Фатмой) отсидели положенное время на задних лапах. Еще несколько мгновений, и арена опустела, прожекторы погасли, а заспанный осветитель слез с верхотуры своей шаткой лестницы. Наступает тусклое, сумрачное утро. Но когда я, несколько прозябший, сажусь в вагон подземки и еду на работу, то чувствую себя очень храброй крысой. Я уже не сомневаюсь, что одолею это дело!


Не встретив ни единой души, я на следующее утро, в несусветную рань, открываю зеленую калитку, которая оказалась незапертой, и проникаю в цирковой городок. Мимо спальных фургонов, из которых доносится могучий храп, я пробираюсь до шатра, под которым стоят клетки с хищниками, и проникаю внутрь. Не без удовольствия чувствую, как мне шибает в нос резкий дух, смешанный как бы из запахов зоопарка, конюшни и моей собственной «волчьей берлоги». Здесь царит полумрак, потому что полотна палаточных входов еще опущены. Наверху сквозь маленькие отверстия в брезенте просвечивает блеклое небо, напоминая звездный небосвод.

«Мои» шесть тигров еще лежат, лениво развалившись в своих отделениях. В самом дальнем углу стоит персональная клетка «недоступной» Гитты. Я окликаю ее, но, как это обычно бывает у долго живущих в неволе зверей, она не обращает ни малейшего внимания на возню людей за пределами своей клетки. Она не удостаивает меня ни взглядом, ни даже легким подергиванием черного кончика своего хвоста. А поскольку мы, люди, равно как и большинство обезьян, совершенно не переносим, когда нас не замечают, то меня подмывает желание просунуть руку сквозь прутья и погладить надменную Гитту. Но в последний момент я вспоминаю, какие ужасные шрамы остались на руках супругов Гаупт, на память о подобных «шутках», и отказываюсь от своей затеи…

Гитта, а также Тибет и Дейзи находятся в том возрасте, когда почти каждый тигр возводит вокруг себя как бы незримый круг, который никто, ни дрессировщик, ни сородичи, не имеет права переступать, если не хочет вызвать скандала. Тигры в каждой дрессированной группе составляют своего рода семейство со своей твердой иерархией, точно так же, как это наблюдается в любой своре собак или на птичьем дворе. Дейзи должна покоряться старшей — Тибет, Фатма должна уступать дорогу им обеим. Каждое отдельное животное из этих шести отвоевало себе свое место и зорко следит за тем, чтобы его сохранить, а при возможности и улучшить. И чем старше оно становится, тем болезненнее к этому относится.

Укротитель тоже входит в состав «своры» в качестве ее вожака. Сохранить за собой это место он может лишь при условии, если ежеминутно и беспощадно демонстрирует свое превосходство. Потому что в «своре» каждое животное зорко следит за любым проявлением слабины у вышестоящего, чтобы при удобном случае тут же продвинуться рангом выше. К счастью, и животные меж собой чрезвычайно редко путем настоящего боя решают, кто кому должен подчиниться. В большинстве случаев достаточно одного только решительного поведения, чтобы запугать соперника. Поэтому-то дрессировщику и удается удерживать за собой руководящие высоты. Даже если он физически слабый человек, то мужеством и силой воли все равно обладать обязан — это безоговорочно. Иначе у него ничего не выйдет. Размахиванием руками и беспорядочным хлопаньем бича ничего с хищными животными не добьешься. Я уверен, что звери обладают гораздо более тонким чутьем для определения фальши, актерства, чем большинство людей, именно потому, что природа их такова, что заставляет всегда искать слабину у другого. Даже зубная боль у дрессировщика может отразиться на поведении его львов и тигров!

Вот именно эти тесные взаимосвязи между человеком и животным и делают цирковую дрессировку интересной с точки зрения психолога.

На заре зоопсихологических исследований ученые допустили ошибку. В опытах со «считающими» лошадьми, которые стучали копытом ответ на несложные арифметические задачки, не приняли во внимание эту тесную взаимосвязь между хозяином и его лошадью. Отсюда появились ложные утверждения об арифметических способностях у лошадей, в то время как на самом деле лошадь действовала исключительно по сигналу своего хозяина. После этого досадного промаха исследователи стали прямо-таки боязливо избегать какого бы то ни было участия человека в лабораторных опытах над животными. Наблюдатель сидел, незримый для ворона, за черной перегородкой, следил за ним в смотровую щель и гонял его с места на место сжатым воздухом из шланга. В таких условиях птица стучит клювом действительно по своему собственному разумению, а не сообразует свои действия с подмигиванием наблюдателя. Заслугой доктора Хедигера следует считать то, что он в тридцатых годах первым из зоопсихологов вновь обратился к цирку, к дрессировке диких животных и доказал, что взаимопонимание между человеком и животным и с научной точки зрения вовсе не всегда означает шарлатанство и преступление против истины.

Надо сказать, что сами тигры до обидного мало дорожат этой взаимосвязью с нами, двуногими. Вернее, это чаще односторонняя связь. Если мы не станем постоянно о ней заботиться, ручное животное очень быстро одичает, а дрессированное позабудет все свои с таким трудом усвоенные фокусы.

Зато в соседней с Гиттой клетке моя попытка «втереться в доверие» была встречена более милостиво. Одна из красавиц поднимается, потягивается, морщит нос и фырчит: это по-тигриному знак приветствия, нечто вроде «ух, ух, ух» у шимпанзе. Я не льщу себя надеждой, как это часто случается с любителями животных, что Дейзи оценила мои теплые чувства к тиграм; по-видимому, она просто благодушно настроена, потому что ожидает в это время прихода своего хозяина, Германа Гаупта.

Вот он уже и выходит из своего жилого вагончика, свежевыбритый и подтянутый. Мне необходимо с ним кое-что обговорить. Дело в том, что у меня совершенно нет желания неделями жертвовать своим ночным сном, потому что я чувствую, что смогу добиться своей цели значительно быстрее, чем думал. Гаупт, пока я проводил свои первые две пробы, придерживался мнения, что я сначала должен привыкнуть к животным. Точнее сказать, преодолеть известное чувство страха и скованности в присутствии этих шести мощных кошек. Но я не чувствую никакой скованности. Ей же богу! Я ведь привык еще со времен своих волков обращаться с хищниками. Важнее, мне кажется, чтобы тигры привыкли ко мне. А это произойдет тем скорее, чем раньше я начну сам давать им команды, а не буду стоять рядом с дрессировщиком в качестве бесплатного приложения.

Мы подходим вместе к манежу. Пока цирковые служители смахивают пыль со скамеек и кресел в зрительном зале, разместившемся под этим огромным брезентовым шатром, я вношу Гаупту свое дерзкое предложение попробовать сегодня поработать с тиграми уже самостоятельно, без его помощи. Пусть он для подстраховки лишь постоит у меня за спиной. К моей радости, он неожиданно легко соглашается. Итак, мы начали.

Первая на очереди Тибет, которая должна с одной высокой тумбы перескочить на другую, а потом обратно. Но когда я подступаю к ней с палкой и хлыстом, она не желает слезать со своего места: она рычит, разевает пасть и замахивается на меня лапой. Я становлюсь между ее местом и Дейзи, чтобы освободить ей дорогу к высокой тумбе.

— Вы что? — тянет меня назад Гаупт. — Никогда не стойте так близко возле Дейзи, да еще спиной! Она вас схватит! Вы лучше щелкните пару раз посильнее бичом под носом у Тибет — она самая толстокожая, до нее медленно доходит!

Наконец-то Тибет соизволила сойти со своего «места», я гоню ее к высокой тумбе, она перепрыгивает с нее на другую, но, когда я хочу вынудить ее прыгнуть назад на первую (как положено в номере), она не желает этого делать. Она оказывает мне бешеное сопротивление, шипит, плюется и, кажется, вот-вот прыгнет мне на голову. Но поскольку я не отстаю от нее, она, вместо того чтобы прыгнуть, просто слезает с тумбы и направляется к своему месту. Я пробую все сначала, но она снова саботирует второй прыжок. Если такое допустить, то она уже никогда не согласится прыгать туда и обратно, а будет упорно прыгать лишь в одну сторону. Поэтому Гаупт берет бразды правления в свои руки и повторяет с ней «урок». И смотрите-ка! Тибет без запинки совершает два изумительных по красоте и фации прыжка! Я невольно залюбовался этим зрелищем: огромное мускулистое тело, словно перышко, проносилось по воздуху! Но сейчас не время любоваться красотой этих замечательных зверей, их надо «укрощать». Я пробую еще раз с Тибет, на этот раз несколько иначе. Ей нельзя давать передышки, нельзя позволять опомниться, ведь недаром Гаупт называет ее «толстокожей». Нужно бежать за ней следом и щелкать бичом над самым ее ухом. Вот так! Как только она вскочит на высокую тумбу, она немедленно, не раздумывая, должна перемахнуть на вторую, иначе тигрица может испугаться и не одолеет этого пятиметрового расстояния. Обратный путь должен идти в том же быстром темпе, но тут важно (и в этом весь секрет), чтобы я был не у нее за спиной, а только сбоку, слегка приподняв руки и загораживая ей таким образом путь к отступлению на свое место. Тогда она волей-неволей вынуждена совершить обратный прыжок на первую тумбу, а уж оттуда может удалиться «к себе». Но обо всем этом легко говорить, а вот когда действие разыгрывается за несколько секунд, да в то же время еще надо следить за угрюмой Гиттой, мимо которой приходится пробегать, то дело оказывается не из легких. Но, смотрите-ка, все в порядке: строптивая Тибет прыгает туда и назад! И вот она уже снова восседает на своем законном месте, правда злобно шипя в мою сторону[112].

Какие все же замечательные орудия кнут и палка против такого «до зубов» вооруженного тигра! Не то чтобы я ими причинял животному боль — я ведь почти не дотрагиваюсь до него; но главный секрет кнута в том, что кнут не чувствует боли… Это больше всего и удивляет тигра! Ведь животное, которое само никогда не пользуется орудиями, рассматривает палку и кнут как удлиненные руки человека. И то, что укротитель этими своими «паучьими руками» вообще решается орудовать в пределах досягаемости мощных тигриных лап, вооруженных страшными когтями, что он даже отваживается дотрагиваться ими до тигра — вот что его пугает и заставляет подчиняться, точно так же, как он подчинился бы другому тигру, выступающему столь же дерзко и бесстрашно. Тигр действительно рассматривает кнут и палку как живые конечности укротителя, потому что во всех случаях непослушания он неизменно вцепляется в палку, а не в держащего ее человека. Какие мне только не приходилось выдерживать некровопролитные бои со своими волками! Длинные березовые метлы расщеплялись метр за метром этими роскошными белыми зубами… «Эх, если бы ты только догадался, что вместо палки надо вцепиться в ногу! Что бы тогда было?»

Но Гаупт доволен двойным прыжком своей Тибет.

— Ну а теперь сделайте свой «комплимент», — хватает он меня за рукав и тянет вперед, — кланяйтесь, кланяйтесь, а то публика и не заметит, что вы добились чего-то особенного!

И хочу я того или не хочу, но я вынужден раскланиваться перед пустым зрительным залом.

— Дрессировщик, которому в мое отсутствие в течение многих месяцев пришлось показывать тот же номер с тиграми, — рассказывал Гаупт, — так и не смог добиться этого от Тибет. У него она прыгала всегда только в одну сторону, а назад не желала и просто уходила на свое место. Ну ладно. Теперь займитесь-ка Гиттой!

В мои планы, по правде говоря, вовсе не входило всего лишь после третьего знакомства заставлять старую Гитту, эту убийцу, о которой даже служители цирка говорили, что она и «себя-то не любит, не то что кого-то другого», прыгать через мою голову… Но поскольку я сам настаивал на том, чтобы уже сегодня начать самостоятельную работу с тиграми, то отказываться было как-то неудобно.

Гитта тем временем уже неслышно соскользнула со своего места и в своей крадущейся манере приблизилась к высокой тумбе. Безо всякой на то команды. Она и так знает, что сейчас ее очередь. Я становлюсь между двумя высокими тумбами. Ведь подгонять Гитту сзади нет никакой необходимости, ее, наоборот, надо звать к себе, что я и делаю. Я уговариваю ее страшно умильно, но она смущена чужим, незнакомым голосом и прячется от меня за тумбой, не желая на нее вскакивать.

— Постучите кнутовищем сверху по тумбе, доктор!

Я стучу, я маню, Гаупт сзади легонько подстегивает ремешком, и вот она уже наверху, словно внезапное видение! Я поднимаю руки с согнутым над моей головой кнутовищем.

— Согните немножко коленки, станьте пониже, а то она не привыкла так высоко прыгать!

Я послушно приседаю и съеживаюсь. Гитта стоит всеми четырьмя лапами на маленькой площадке и смотрит на меня. Глаза ее на уровне моих глаз, она с легкостью могла бы достать меня лапой. Но она только смотрит на меня отчужденным взглядом.

Каким жутко неподвижным бывает порой взгляд этих желтых холодных глаз хищника! Тигрица смотрит на меня так, словно пронизывает насквозь. Я могу понять, почему некоторые люди утверждают, что такой взгляд обладает гипнотической и парализующей силой. Но это, конечно, сущая чепуха! Я уговариваю ее:

— Гитта! Иди, иди же ко мне! Гитта, прыгай же! Прыгай!

Но она продолжает смотреть мне в глаза своим немигающим взглядом. Интересно, о чем думает животное в такие минуты? Вне всяких сомнений, тигрица могла бы сейчас, вместо того чтобы перепрыгивать через меня, прыгнуть прямо мне на голову. Но Гитта ведь уже сотни раз перепрыгивала через своего дрессировщика, она привыкла это делать. А привычка, как известно, вторая натура. Гаупт слегка угрожает ей сзади кнутом. Но она все еще не прыгает. Она только открывает пасть и шипит на меня, но не громко, а тихо и хрипло. Зубы у нее уже не такие красивые и белые, как у остальных, более молодых тигров. Они желтоватые, возле десен покрыты коричневым налетом. Большие клыки уже несколько сточены и притупились. Но именно этими клыками она, между прочим, загрызла того, другого тигра в узком железном проходе! Я продолжаю ее уговаривать, немного приподнимаю кнутовище, чтобы подбодрить ее… Наконец бесшумный прыжок — и огромное животное перемахнуло через меня. Я облегченно вздыхаю, потому что эта часть номера совсем особая: здесь ничего не добьешься ни нажимом, ни угрозами, здесь все зависит от доброй воли угрюмой Гитты, важно лишь не вызвать в ней неудовольствия или антипатии. А уж если она однажды прыгнула, то будет прыгать и все последующие разы.

Я перекладываю кнут в другую руку, сквозь прутья клетки мне протягивают обруч (на первый раз незажженный), и я снова становлюсь между двумя тумбами. Опять мне приходится довольно долго убеждать Гитту прыгнуть, даже похлопывать ее слегка сбоку кнутом, пока она наконец решается проскочить сквозь обруч.

Снова ее долгий, немигающий взгляд. Когда она наконец присела на все четыре лапы и приготовилась к прыжку, мне вдруг показалось, что она целится прыгнуть мимо обруча, и в последний момент я сдвигаю его чуть вбок. Но это я сделал зря: она прыгала правильно, и я напрасно помешал ей: во время прыжка она задела обруч и вырвала его у меня из рук. Но это ничего — важно, что она прыгнула! И вот она уже снова бесшумно заняла свое обычное место.

— Не правда ли, несколько чудное ощущение вот так, в первый раз? — спрашивает меня Гаупт. — Со мной однажды был такой случай. В тот раз в Кёльне дрессировщик вдрызг разругался со старым Саррасани. Внезапно я получаю в Дрездене телеграмму, чтобы немедленно выезжал. Наутро была назначена репетиция совместно с бывшим дрессировщиком, который должен был ввести меня в курс дела, показать номер и познакомить с животными. Но когда я приехал, того уже и след простыл. Пришлось мне на свой страх и риск разбираться с тиграми, а я ведь не мог в этой группе даже отличить одного от другого! Я записал себе на всякий случай на бумажке, что они должны делать в этом номере, и вошел в клетку. А я, надо вам сказать, до этого всю жизнь работал только со львами, понимаете? Когда я сейчас об этом вспоминаю — жуть берет! Чувствовал я себя тогда, ей-богу, не слишком-то уютно! Мокрый был, как мышь, когда первый раз выходил из клетки по окончании номера!

Пока мы разговариваем, Дейли, эта маленькая избалованная особочка, вся подобралась, как это делают кошки, завидя покатившийся по полу клубок шерсти, и вот она уже соскочила со своего места и, словно поддразнивая меня, побежала на запретную, противоположную сторону клетки. «Ага! Надо запомнить, что у нее за ушами круглые белые пятна. По ним ее можно будет легко отличать от других тигров!» Цейлон сейчас же занимает освободившееся место Дейли и начинает шипеть на сидящую рядом Дейзи. Та тоже отправляется гулять по клетке. Еще минута, и на манеже создается непоправимая путаница! Несмотря на все свое возбуждение, я еще успеваю заметить, что и у всех остальных тигров за ушами те же забавные белые пятнышки, что и у Дейли, так что с отличительным знаком ничего не получится. Недодумав до конца эту мысль, я сосредоточиваю все свое внимание на том, чтобы не дать шаловливой Дейли приблизиться к Гитте и Тибет, которые шуток не понимают. Внезапно Гаупт в два прыжка появляется рядом со мной:

— Вы что? Если вы не хотите, чтобы на ваших похоронах оказалась только часть вашего трупа, то поберегитесь Дейзи! Нельзя же так легкомысленно выпускать ее из виду и разрешать бегать у себя за спиной!

Когда мы после пробы присели немного отдохнуть, Гаупт рассказал мне следующую историю:

— Не так уж они безобидны, эти киски, как многим кажется! Я всегда вспоминаю, как однажды с моей наставницей Клер дело чуть было не приняло печальный оборот. Это было в Монсе, в Бельгии. Львы каким-то образом раздобыли в своем вагоне лошадиную попону и дрались за нее, как дети. Несмотря на мое предупреждение, Клер Элиот разрешила животным выбежать в большую клетку на манеже вместе со злополучным одеялом, более того, она решила его у них отнять. Тогда львы напали на нее — мне едва удалось с помощью еще одного подручного отбить ее у них. Она долго пролежала в больнице. А вот помощнику другой дрессировщицы — Тилли Бебе, тому пришлось совсем худо. Когда на него в клетке напали львы, служителям удалось вырвать его и, тяжело раненного, отнести в артистическую уборную. Но среди всего этого переполоха они забыли запереть дверь клетки. Когда же они вернулись с врачом, вся эта банда сидела в уборной, где окончательно и расправилась с бедным малым!

Я спросил Гаупта приходилось ли ему когда-нибудь, не считая ужасного несчастья, происшедшего с его женой, присутствовать при нападении этих хищников, закончившемся смертью жертвы.

— Да, — ответил он, — в Англии. Они там одного не только прикончили, но даже наполовину сожрали. У нас тогда был ангажемент в Блэкпуле, в большом увеселительном Луна-парке, в котором помимо привезенных нами львов было еще несколько собственных, запасных. Животных этих содержали в клетках, за городом, на каком-то фабричном дворе. Рано утром в воскресенье, еще не было пяти, как сейчас помню, нас разбудил инспектор: «Ребята, одевайтесь-ка по-быстрому, говорят, что наши львы на свободе!»

Мы скорее поехали туда и осторожно заглянули через стену: так и есть — львы свободно разгуливали по фабричному двору. Это были совсем мирные животные — двух-трехлетки. Мы перелезли через стену, загнали их в сарай, где стояла клетка, и стали искать сторожа. Оказалось, что его жена вместе с детьми забаррикадировалась у себя в квартире. Внезапно кто-то крикнул: «Смотрите-ка, там кто-то лежит в клетке!»

И на самом деле, там лежал сторож,мертвый, один бок совершенно разорван, внутренности съедены… Ей-богу, зрелище было не из приятных!

После мы выяснили, как все это произошло. Поскольку тогда в Англии по воскресеньям все пивные были закрыты, сторож еще с субботы как следует накачался. Спьяну он и поспорил, что зайдет в клетку ко львам. По-видимому, он в темноте здорово напугал спящих животных, раз они его так отделали! А он в своем опьянении даже не смог оказать им никакого сопротивления.

Да, за все эти долгие годы немало происходило случаев с тиграми и львами! Трудно даже все это удержать в голове. А вот господин Штром, наш администратор, тот ведет картотеку несчастных случаев в цирке.

В своем «бюро на колесах» господин Штром поведал мне несколько дней спустя старые цирковые происшествия. Так в ноябре 1886 года французскую дрессировщицу Нума-Суле в Вервьере разорвал именно ее любимец — лев Брут; двумя годами позже погибла Берта Баумгартен по вине бенгальского королевского тигра, Бетти Хемпель — в 1889 году, в Штирии, Вильгельм Шанда — в 1888 году, Эмиль Шлепфер — в 1886 году, Паулина Рассел — в 1910 году, в Нью-Йорке, была разорвана леопардом, Маргарет в 1912 году, в Берлине, Карл Тиманн — в 1894 году, в Сан-Франциско, Роберт Мюллер — в 1889 году, в Асти. Когда английская дрессировщица мисс Сенид, позируя для фотографа, сунула свою голову в львиную пасть, произошло короткое замыкание, погас свет, животное испугалось и сжало челюсти. И хотя ей удалось нечеловеческими усилиями вырвать голову из страшной пасти, тем не менее вся нижняя часть ее лица была полностью искромсана. В 1942 году в одной только Германии зафиксировано шесть несчастных случаев по вине хищных животных, некоторые со смертельным исходом. Шнайдер, работавший с неподражаемым юмором и безмятежно расхаживавший среди тридцати, а то и сорока львов, словно среди детей в детском саду, он, который получал баснословные гонорары за свои выступления… и что же? Умер, искусанный львами. Рональд Шуссер, который собирался перенять у Шнайдера его номер, тоже получил страшные ранения и вот совсем недавно скончался в больнице.

— Видите вот ту маленькую тумбочку? — сказал мне как-то Герман Гаупт. — Она частенько служила Шуссеру последним шансом спасения! Когда лев начинал на него наступать, он просто кидал ее ему прямо в голову. Я всегда вспоминаю о несчастном парне, когда беру в руки эту вещицу.

Теперь только мне стало ясно, почему моя работа с тиграми встретила такие затруднения по линии страхования, несмотря на то что я ведь на самом деле не собирался заниматься ничем более опасным, чем это делают остальные дрессировщики ежевечерне, выступая в цирках или варьете. Администрация цирка потребовала, чтобы я застраховал от несчастных случаев не только себя, но и дрессировщика и даже десять рабочих сцены. Рабочие должны были каждое утро воздвигать для меня круглую клетку на манеже, а затем снова разбирать ее после окончания номера. То же самое они делали ежевечерне во время каждого сеанса. Но эта внеурочная работа рассматривалась как не имеющая отношения к их профессии. Соответствующий профсоюз, чего доброго, не стал бы выплачивать им пособия в случае, если кому-то именно в эти утренние часы упадет на ногу железная решетка… Но ни одна страховая компания не желала принять от меня гарантийного письма, несмотря на то что один мой знакомый юрист вел переговоры с целым рядом таких компаний, взяв на себя этот труд потому, что мне самому совершенно некогда было этим заниматься. Наконец нашлась одна компания, которая согласилась застраховать меня, дрессировщика Гаупта и рабочих цирка на четыре недели, но на совершенно ничтожную сумму при баснословных страховых взносах. Директора этой компании, собравшись на специальное совещание, сошлись на том, что мое мероприятие следует отнести к особо опасным, и, кроме того, еще предусмотрительно удвоили полисные взносы. Мне пришлось с одним из директоров вести длительную беседу, чтобы убедить его в том, что речь идет вовсе не о легкомысленной игре со смертью и что опасность ничуть не больше, чем в тех случаях, когда новый дрессировщик перенимает у старого уже готовый номер с хищниками. А поскольку этот чиновник уже в течение нескольких лет страховал меня во время моей работы с волками и знал, что со мной ни разу ничего не приключилось, то в конце концов дал свое согласие. Он тут же при мне подтвердил его по телефону администрации цирка. Страхование вступало в силу на следующее утро, ровно в шесть часов, как и требовалось. Так что и с этим вопросом все утряслось.

— Все же лучше перестраховаться, чем недостраховаться, — считал Герман Гаупт. — Правда, бывает, что приходится тряхнуть мошной даже тогда, когда ничего страшного и не произошло, во всяком случае ни с чьей головы ни один волосок не упал. Вот, помню, в Дрездене однажды во время представления выскочил у нас один лев из клетки (кто-то из подручных неплотно придвинул решетку «прохода» к дверям круглой клетки). К счастью, зверь угодил не в середину зрительного зала, а, перемахнув через барьер пустой ложи, примыкающей непосредственно к выходу за кулисы, притаился где-то позади дешевых верхних рядов, возле самой раковины для оркестра. Поскольку зрительный зал был полупустой, а основная масса публики увлеченно глазела на арену, где как раз появились все остальные львы, беглеца практически никто не заметил, кроме двух дам, которые, онемев от ужаса, кинулись к запасному выходу. Была еще и третья дама, увидевшая льва, но та тут же грохнулась в обморок. Что же касается самого беглеца, то он не проявил к публике ни малейшего интереса, а поплелся за кулисы, где отыскал свою открытую клетку и улегся в ней отдыхать. И несмотря на это, страховой компании пришлось выплатить упавшей в обморок даме десять тысяч марок в качестве компенсации за причиненный ущерб: она, видите ли, перенесла нервный шок!

Самому Гаупту как-то, при аналогичных обстоятельствах, удалось более дешево отделаться. Было это в варьете «Баттенберг». Клетки с его львами стояли в подвальном помещении. Чтобы попасть на сцену, животным приходилось взбегать по лестнице наверх. В подвале имелась деревянная дверь, ведущая во двор. Помощник Гаупта не обратил внимания на то, что она не заперта, и, когда львов выпустили из клеток, одна из львиц надавила задом на дверь и в мгновение ока исчезла в темном дворе. А темень была такая, что ни зги не видать.

— Вот положеньице! Наверху остальные львы уже бегают в беспорядке по клетке, возможно, даже беснуются, публика нервничает и вызывает дрессировщика, а я торчу возле двери, а во дворе хоть глаз выколи — ни черта не видно! Наконец замечаю два светящихся глаза. Я начинаю уговаривать и упрашивать тем умильным тоном, которым обращаются обычно только к детям и животным. А у самого в голове лишь одно: что там наверху, на манеже? Кончилось тем, что я львицу буквально за хвост втащил назад в подвал (на какие только сумасбродства не толкает нас иногда растерянность и паника!). Но на этот раз все, слава тебе Господи, обошлось.

Возвращаясь в тот день назад через палаточно-фургонный городок, который в этот ранний час еще только начинал просыпаться, я никак не мог отделаться от мысли об убежавших из клетки тиграх, о подкрадывающихся людоедах и разных других взбунтовавшихся хищниках… Но дело было сделано: сегодня они работали первый раз по моей команде. И ни одному из них не удалось саботировать свой номер. Мне кажется, что я гораздо быстрее достигну своей цели, чем думал вначале.


На следующий день, на рассвете, мы вновь стоим в клетке с тиграми — Герман Гаупт и я. Гитта, Фатма и Тибет должны «служить», сидя на высоких тумбах. Тибет, эту упрямицу, приходится силком загонять на тумбу. Она не хочет, рычит и замахивается на меня лапой, как и в тот раз. Фатму, эту нежную, обидчивую, я умильно и ласково уговариваю, а огромная Гитта сама подбегает своей виляющей походкой, с видом полного безразличия, словно бы и не замечая моего присутствия: она и сама знает, что ей делать. Но я поднимаю руку, кричу «ап!» и пытаюсь заставить этих трех больших кошек подняться на задние лапы, щелкая кнутом у них под ногами. Но они почему-то не хотят как следует «служить», они рычат и сопротивляются. Тибет — та даже явно намеревается спрыгнуть со своего «пьедестала». Что делать?

А все объяснялось, оказывается, сущим пустяком: они не привыкли, чтобы их заставляли «служить», подгоняя кнутом снизу вверх и задевая при этом по лапам. Наоборот, Гаупт в таких случаях, высоко подняв руку, размахивает бичом у них над самыми головами. Когда я, следуя его совету, так и поступил, они послушно, словно собачки, поднялись на задние лапы и застыли в этой позе на несколько минут.

Такое вот «служение на задних лапах» кажется весьма простым и примитивным фокусом, потому что какую-нибудь таксу Кляксу или фокстерьерчика Тимошку научить этому ничего не стоит. Но вот попробуйте-ка заставить это проделать вашу домашнюю кошку Мурку! Между прочим, молодые тигры сидеть на задних лапах вообще не в состоянии, сколько их этому не учи, — у них, по-видимому, еще слишком слабый позвоночник. Исполнять такой номер удается лишь взрослым тиграм. Цирк Саррасани очень гордится достижением своих тигров — его группа «служит» значительно дольше, чем аналогичные группы других цирков. А подобные, казалось бы, маловажные мелочи, такие, как способ держать кнут, то, в какой момент отступить на шаг в сторону, а в какой отгонять животное назад, — это, разумеется, привычки, присущие тому или иному дрессировщику, которые он порой даже сам не замечает. И тем не менее именно из-за них иногда может разладиться, не удаваться целый номер, когда животное попадает в другие руки. Особенно важно это при дрессировке лошадей, когда на манеже одновременно появляется группа из пятнадцати-двадцати лошадей, которые должны создавать живописные фигуры, разбегаться в разные стороны, а затем снова сходиться стройными рядами. Когда у такой группы меняется дрессировщик, номер, как правило, бывает безвозвратно потерян. Первые два-три раза животные при новом человеке еще работают по инерции, как прежде, но вскоре появляются ошибки, их становится все больше, и все идет насмарку. Поэтому во многих цирках теперь ведется тщательная запись, фиксирующая каждый шаг дрессировщика, каждое поднимание и опускание рук, всякую незаметную помощь ассистентов в нужный момент. Горький опыт научил администраторов цирка такой предосторожности, потому что они знают, что бывает, когда дрессировщик внезапно заболевает, умирает или, что случается еще чаще, разругается с директором.

На другое утро я предложил Гаупту, чтобы он не входил со мной в клетку, а оставался снаружи, заперев, как положено, дверь. Он сразу же согласился.

Тут я должен упомянуть, что Гаупт имел привычку собственноручно загонять тигров на манеж, следуя за ними по узкому туннелю и подгоняя сзади палкой. Другие дрессировщики этого обычно не делают, а предоставляют своим подручным гнать животных по туннелю на арену, тыча в них снаружи палками сквозь прутья и подбадривая криками. Сами же дрессировщики входят в клетку на манеже сквозь узкую дверь. У Гаупта подобная привычка выработалась, видимо, с давних времен, когда еще не существовало составляемых из решеток туннелей и когда он подвозил своих львов к манежу в передвижной клетке, а сам бывал вынужден залезать в нее сзади и выгонять их оттуда на арену. Но поскольку он так делает, то и я вынужден был проделывать то же самое: согнувшись в три погибели (что при моем росте весьма затруднительно!), пробираться по узкому и низкому проходу вслед за полосатыми кошками.

Сначала выпускают пятерых тигров, и только после того, как они отбегут на достаточно большое расстояние, выпускают свирепую Гитту, чтобы ей никто не загораживал дорогу в узком туннеле, где не разминешься, и чтобы она из-за этого не учинила потасовку и смертоубийство, как это уже было однажды. Вслед за Гиттой втискиваюсь в туннель и я, но держусь на почтительном расстоянии от полосатой красотки, стараясь не «наступать ей на пятки», ей это может не понравиться… В руках у меня палка и кнут, которым я, к собственному удивлению, ухитряюсь еще и щелкать.

Гитта направляется прямиком на свое законное место на правом фланге. Зато остальные пять устроили изрядную путаницу, так что первым делом надо рассадить их в надлежащем порядке: слева, как и положено, расположилась Дейзи со своими двумя великовозрастными чадами, а вот справа Фатма поменялась местами с Тибет. Но поскольку я это заметил и не потребую от Фатмы тех прыжков, которые должна совершать Тибет, то ничего страшного нет. С Тибет вообще лучше лишний раз не связываться. Она ведь и дрессировщика уже дважды «поцарапала», когда он, по ее мнению, слишком близко подошел к решетке ее спального отсека. Как выглядят такие «царапины», я хорошо разглядел на руке Берты Гаупт, жены дрессировщика, которой Тибет тоже оставила «на память» два глубоких кроваво-красных шрама. По-видимому, при этом была разорвана не только кожа, но и половина мускула.

Но артисты обычно честолюбивы: фрау Берта, вторая жена дрессировщика Гаупта, добилась разрешения выступать именно с теми львами, которые разорвали его первую жену. Вместе с мужем она подготовила оригинальный и рискованный номер — лев, скачущий верхом на лошади. Но мне-то кажется, что зрителям более или менее безразлично, что именно вытворяют львы или тигры на манеже — качаются ли на качелях, «служат» ли или образуют живописные группы. Зрителям важно видеть эти замечательные, сильные тела в движении, в стремительной динамике, то, чего в обычном зоопарке никогда не увидишь. Я думаю, что сегодняшний зритель был бы не в меньшем восторге, если бы тигры вовсе не проделывали никаких трюков, а просто носились бы по клетке, громко рыкали, дрались и раздирали зубами брошенное им мясо — словом, вели бы себя так, как это наиболее свойственно их натуре.

Как только Цейлон пробалансировал по длинной узкой доске с одной тумбы на другую, я снимаю ее и переношу на другой конец манежа, где и бросаю на пол прямо перед Дейзи и Тибет. Агрессивную Дейзи это каждый раз возмущает до крайности. Она соскакивает со своего «места», делает два-три шага мне навстречу и злобно вцепляется в доску. Мне кажется, что такие вот естественные проявления звериной натуры впечатляют зрителей не меньше какого-нибудь заученного трюка.

Что касается всего номера в целом, то все идет как по маслу, с первой до последней минуты, и Гаупту, стоящему снаружи, ни разу не приходится вмешаться. Гитта, которая сидит с правого края, знает, что для нее «работа» закончена. Подручный, придерживавший снаружи дверь, ведущую в проход, осторожно отодвигает ее вилами в сторону. И вот уже Гитта, словно тень, исчезла с манежа. Заслон снова задвигается, а я жду, пока мне из-за кулис прокричат, что грозная Гитта добежала до последнего отсека и там заперта на надежную задвижку. Теперь все в порядке — она уже ничего не натворит.

Наконец-то обезопасился и мой тыл: я не должен все время коситься назад, на эту свирепую старую тетку. Я перетаскиваю все тумбы на левую сторону и устанавливаю их в ряд на расстоянии трех метров от решетки. Ну и тяжеленные же эти штуковины! Поднять их невозможно, приходится кантовать; это и понятно: ведь нельзя же допустить, чтобы тигр прыгнул на такую тумбу, а она под его тяжестью опрокинулась! Он больше никогда не согласится иметь с ней дело.

Звери — жуткие педанты. Дрессировка только в том случае достигает своей цели, если изо дня вдень пунктуально повторять всегда одно и то же, точно так, как это делалось вчера, позавчера, как все недели и месяцы подряд. Звери привыкают к определенной последовательности действий, они «работают» как во сне, машинально, так же как мы дома не считаем ступеньки своей лестницы, зная, что их двенадцать: мы бы тоже, несомненно, споткнулись, если бы за ночь кто-то пристроил к ним тринадцатую. Я никогда не забуду, как шаткий стул свел насмарку весь мой трехнедельный труд, потраченный на то, чтобы приучить моего первого волка Чингиса послушно садиться на него и протягивать мне лапу, чтобы получить лакомство. Все это время стул стоял возле самой стены. Когда же его вынесли на середину комнаты, чтобы Чингис всем продемонстрировал свой фокус, стул покачнулся, опрокинулся, и с тех пор волк стал рассматривать его как опасную, зловредную штуку, так, как, например, дикий волк относится к капкану, который однажды захлопнулся у него перед самым носом. И даже после того, как я привинтил злополучный стул к деревянной подставке, с которой он уже ни на миллиметр не мог сдвинуться, мне пришлось волка совершенно заново к нему приучать. И на этот раз учение шло значительно труднее, чем тогда, когда у него еще не было этого горького опыта.

Точно то же самое произошло бы, наверное, и здесь, если бы какой-нибудь из тигров свалился с тумбы. Но это было бы еще не самое страшное. Ведь вполне возможно, что подобное происшествие выбило бы из привычной колеи и всех остальных участников номера, поднялся бы страшный переполох, а возможно, даже и бунт. Словом, тщательность до педантичности — вот непременное условие успеха номера; это азбучная истина, которую должен усвоить каждый, кто решается войти в клетку с хищными животными. Мне даже трудно представить себе, что произошло бы, если бы я вдруг вздумал заставить сначала балансировать Цейлона, а потом уже прыгать Тибет, а не наоборот, как они привыкли. Даже если бы я захотел заставить Тибет прыгать не слева направо, а, наоборот, справа налево, то вышел бы из клетки мокрый, как мышь, и все равно ничего бы не добился.

Итак, надо очень внимательно следить за тем, как устанавливаешь тумбу: достаточно ли прочно она стоит на нужном месте. Сверху я нахлобучиваю на нее еще приставку наподобие ящика. Ассистент тем временем просовывает сквозь прутья клетки длинную четырехметровую железную палку, на которую намотана широкая вышитая ткань. Парень держит один конец там, снаружи, я кладу другой на тумбу, мы вместе раскручиваем и спускаем до самого пола синюю бархатную портьеру. Все, барьер готов. Высота его — два метра. Фатма уже начинает беспокоиться и ерзать на своем месте. Я становлюсь сбоку от нее так, чтобы ей оставался только один путь к выходу — прыжок через барьер из синего бархата. Она пятится от меня, я кричу и хлопаю бичом, она переходит в галоп, и вот уже ее прекрасное, гибкое и сильное тело взвивается в воздух и совершенно бесшумно перелетает через высокое препятствие. За ней следует Тибет, правда, не без того, чтобы предварительно меня обругать и чуть посопротивляться, но потом и она взлетает на двухметровую высоту, а следом за ней это проделывает и Дейзи.

Цейлон и Дейли, эти новички и «малютки», такого еще не умеют. Мы с Германом Гауптом решили провести с ними сейчас небольшой урок, чтобы постараться научить их этому трюку. Сбоку от высокого препятствия мы воздвигаем небольшое, а кроме того, еще и сами загораживаем им путь к отступлению, широко раздвинув ноги, чтобы Дейли, эта избалованная особочка, не могла прошмыгнуть мимо нас. Но никакое щелканье кнутом, никакое гоняние по клетке не приносят желаемого результата. Ведь эти двое выросли в обществе людей и нисколько нас не боятся. Дейли пытается просто-напросто проскакивать у нас между ног, и нам приходится в последний момент поскорее отскакивать в сторону. Пробуем иначе: палку с бархатным занавесом кладем на пол. Дейли благоволит наконец через нее перешагнуть. Когда препятствие приподнимают на двадцать сантиметров, она тоже не проявляет страха перед ним. В последующих тренировках препятствие будет день ото дня подниматься все выше и выше, пока Дейли наконец не научится перелетать через него полосатой молнией, как и все остальные участники номера.

Но Цейлону не должна прийти в голову мысль перескочить вслед за сестрицей через синюю портьеру: для него задуман совсем иной трюк. Бархатное полотно чуть сдвигается в сторону, образуя узкую щель, через которую можно прошмыгнуть, чем Цейлон и не преминул воспользоваться. Щель эту день ото дня будут суживать, пока Цейлон не привыкнет своей мощной башкой просто-напросто отодвигать портьеру в сторону и убегать таким образом с манежа, не утруждая себя прыжком. Когда зрители это увидят, то будут покатываться со смеху над «находчивостью» этого «лентяя» и «манкировщика».

На следующее утро я снова в цирке и опять самостоятельно провожу весь номер от начала до конца. При этом мне бросается в глаза, как тщательно Гаупт каждый раз проверяет, хорошо ли скреплены цепями решетки прохода, ведущего из клеток на манеж. Он проверяет собственноручно — одну за другой. Меня это, признаться, удивляет — ведь для этой работы существует десяток подручных!

— Не-е, в этом деле ни на кого другого положиться нельзя! — сказал он в ответ на мой недоуменный вопрос — Иначе может повториться то же самое, что было уже однажды в 1929 году, в Нюрнберге. Там до сих пор еще один ресторанчик носит название «У тигриного прыжка». Было это в шесть утра, вот как сейчас. В тот раз вырвалась на свободу наша тигрица Бетти. Быстрым аллюром она пересекла манеж и выбежала из цирка на улицу. На манеже как раз репетировал известный наездник Георг Буркхардт, так тот от неожиданности чуть не вывалился из седла. А на улице люди вдруг увидали такую картину: идет женщина с хозяйственной сумкой, должно быть, с рынка, а за ней, принюхиваясь к сумке, плетется, словно послушная собачка, огромный тигр. Ей покричали, она обернулась и… шлепнулась в обморок. А Бетти наша испугалась еще побольше нее, да как сиганет прямиком через открытое окошко в ресторан гостиницы «Европейский двор», где она приземлилась прямо перед буфетной стойкой. Буфетчица завизжала как резаная и выскочила из комнаты, захлопнув за собой дверь. Очутившись одна, Бетти сразу же успокоилась и принялась со знанием дела обследовать помещение ресторана.

Тем временем в погоню за сбежавшей тигрицей бросились все циркачи, кто только был на месте. К сожалению, кинулись в погоню и индейцы (выступавшие в том же цирке), да притом в полном воинском облачении. Если бы дрессировщик был один, он наверняка тихо и мирно сумел бы заманить Бетти в подвезенную к гостинице транспортную клетку. Но возбужденные погоней индейцы подняли такой дикий шум и гвалт, что испуганная Бетти снова выпрыгнула через окошко во двор (притом на сей раз окно было закрыто и ей пришлось пробить головой стекло!). Осколки так и брызнули во все стороны, а обезумевшая от ужаса тигрица кинулась очертя голову бежать. Но когда она хотела перемахнуть через железную ограду, то напоролась на острие, которое, словно пика, пронзило ей бедро, и несчастная осталась висеть, точно жук на булавке.

Вот теперь дело становилось действительно опасным! Тем не менее дрессировщику все-таки удалось, всеми правдами и неправдами, высвободить беснующееся от боли животное из плена и привезти назад в цирк. И несмотря на то что через пару часов из Лейпцига на специальном самолете прибыл ветеринарный хирург, роскошную тигрицу спасти не удалось: к вечеру того же дня она скончалась.

Да, некоторые тигры остаются в памяти работников цирка навсегда! Так, Раджа, отец Цейлона, оставил своему учителю, Герману Гаупту, на память изуродованную правую руку: средний палец на ней больше не сгибается. Кроме того, Гаупту пришлось несколько месяцев пролежать в больнице с заражением крови. Раджа был потомком одного из тех пятнадцати уссурийских тигров, которых в 1912 году отловили по специальному заказу старого Саррасани. До тех пор на цирковых афишах фигурировали всегда только «бенгальские королевские тигры». Могучие «сибиряки» были в то время настоящей сенсацией, а поскольку кровь их и по сей день течет во многих дрессированных тиграх, то стоило заплатить те восемьдесят тысяч марок, которые Саррасани пришлось выложить тогда за свой экзотический заказ. Ведь отлов живых тигров — дело куда более сложное, чем их отстрел. Так, тигролов Дельмонт рассказывает об ужасном случае… Неосторожный юнец, участвовавший в операции, свалился в ловчую яму, в которой сидел тигр. Взбешенный зверь тут же на него набросился. В мгновение ока, раньше, чем присутствующие успели сообразить что к чему, отец парня прыгнул в яму вслед за ним. Вооружен он был одним лишь охотничьим ножом. У Дельмонта не было под рукой ружья, так что, пока этих двоих удалось вытащить из ямы, отец был уже мертв, а парнишка так тяжело ранен, что скончался через пару часов. Но и тигр пострадал не меньше: на шее у него зияла такая страшная ножевая рана, что его пришлось пристрелить.

Так что тигры — это дорогое удовольствие. Не то что львы. Но особенно тяжела потеря дрессированных, прирученных зверей. После того как цирку Саррасани удалось в течение Первой мировой войны сохранить в целости и сохранности всех своих хищников, они в 1918 году внезапно почти поголовно погибли из-за того, что им скормили мясо больной сапом лошади. К тому же еще и большая часть ценных породистых лошадей заразилась этой страшной неизлечимой болезнью, опасной и для человека. Подобное же произошло и у знаменитого дрессировщика Джулиуса Сита. Во время гастролей у него умерли одновременно все его двадцать пять львов, которым скормили мясо сапной лошади.

Итак, я дважды продемонстрировал весь номер от начала и до конца ранним утром перед пустым зрительным залом и пришел к выводу, что нечего мне больше вскакивать ни свет ни заря в пять утра, потому что то, что утром получается, получится и вечером, перед заполненным зрительным залом.

Администратор, господин Штром, пошел обговорить это дело с мадам Саррасани, но неожиданно вернулся с отказом: нет, я не буду в этом месяце выступать с тиграми на арене, а только в следующем, потому что в программе сейчас объявлены медведи, а тигры будут потом. Полдня я хожу подавленный и огорченный. Мое тщеславие задето. Шутка ли — я одолел дело за шесть дней, а теперь будут говорить, что мне понадобился на это целый месяц! Кроме того, кончится срок страховки, и придется заключать новый договор. Я решаю позвонить мадам Саррасани сам. Между нами происходит длинный нервный разговор, обе стороны не хотят уступать, каждый старается настоять на своем, но — ура! — я побеждаю. Мадам Саррасани сдалась:

— Пусть будет по-вашему, доктор. В субботу медведей, так уж и быть, заменим тиграми.

Ну что ж — день и время для меня вполне подходящие! Надеюсь, что зрители не будут разочарованы тем, что вместо медведей увидят тигров.

Несколько наших старых знакомых каким-то образом узнали о моих утренних «упражнениях с тиграми». Так, мне вдруг позвонил мой старый учитель английского, доктор Адам. Это ему я обязан тем, что знаю английский язык немножко получше, чем его знают обычно после окончания реального училища. И благодаря его стараниям я провел не одну бессонную ночь (а уж воскресных вечеров не счесть!) за зубрежкой английских слов и упражнений, И как часто я вместо того, чтобы заниматься любимым делом, например постройкой курятников или выведением карликовых пород кур, был вынужден читать английские книжки!

Он спросил меня, не испытываю ли я чувства страха перед завтрашней «премьерой». Я ответил:

— Гораздо меньше, чем тогда, перед вашими контрольными по английскому языку!

И мы пустились в воспоминания. Я стал убеждать его, как в корне неверно ходовое представление о «беззаботном детстве». Разумеется, в мальчишеском возрасте обычно не приходится заботиться о еде и одежде, но дети ведь и не думают никогда о подобных вещах. Зато мне кажется, что за все девять лет школьной жизни у меня не было дня, когда бы меня не отягощала хоть какая-нибудь забота, когда бы я не ожидал с тревогой завтрашнего утра… То контрольная, то учитель должен вернуть уже написанную работу, которую я, возможно, «запорол», то домашние задания, сделанные не так, то одолевают сомнения — вдруг не перейду в следующий класс? А какой гнетущий страх нагонял на меня экзамен на аттестат зрелости, который надвигался неумолимой черной тучей! Конечно, теперь, когда оглядываешься назад, все это кажется мелочью и чепухой, но для школьника подобные вещи представляют огромную важность. И если я сегодня мучаюсь с тиграми, то это ведь мое добровольное желание, если я захочу, я могу от всего этого предприятия отказаться. И мой старый учитель был вынужден со мной согласиться. Да, действительно, он и сам в свое время легко вздохнул лишь после того, как государственные экзамены были позади, а диплом в кармане.

Нет уж, дудки, я лучше соглашусь ежедневно входить в клетку с тиграми, чем снова писать контрольные по английскому! И даже если я перед «премьерой» и ощущаю волнение, то вовсе не из-за тигров, а оттого, что на меня будут смотреть несколько тысяч пар глаз, разглядывая, словно актера на сцене.

После обеда, в три часа дня, я сижу на одном из привилегированных мест первого ряда, на обтянутом красным бархатом кресле (где пена с лошадиных морд и пыль из-под слоновьих ног летит тебе прямо в лицо). Я наслаждаюсь программой первого отделения: тут и чистокровный скакун Орлик, и крошечный пони Беби, снующий у него под ногами, затем парад зверей, группа дрессированных лошадей вороной масти, которыми руководит мадам Саррасани собственной персоной; затем следует «прыжок смерти» из-под купола цирка, выполняемый акробатом Кюблером. Потом наступает антракт и под шутки клоунов на манеже водружается большая круглая клетка. Резкая трель звонка, и публика устремляется из фойе назад, в зрительный зал, шумно рассаживаясь по местам. Уже наброшена поверх клетки огромная сеть, и тут до меня доносится голос Гаупта:

— Доктор, ну где же вы? Сейчас ведь ваш выход!

Но он зря волнуется — видимо, позабыл, что мне ни переодеваться, ни гримироваться не надо, что я зайду в клетку так, как есть, в своем обычном костюме.

Я прохожу за кулисы. Пять тигров уже выпущены в «туннель», за ними следует Гитта, а за Гиттой залезаю туда и я. Все идет так, как и во время двух предыдущих проб. Я рассаживаю своих шестерых кошек по местам и раскланиваюсь так, как мне было велено, — это тоже входит в программу. Потом прыгает Тибет: туда и обратно, все в порядке, она даже не пытается увильнуть. Затем я притаскиваю третью тумбу, пробую, достаточно ли прочно она установлена, чтобы Фатма, не дай Бог, не скувырнулась! Все три тигра, сидящих справа, вскакивают на тумбы и «служат». Они сидят неподвижно, словно каменные изваяния, и публика аплодирует.

Гитта сама, без приглашения, подкрадывается к тумбе, с которой должна прыгать через мою голову. Но прежде, чем она решается на прыжок, мне снова приходится ее уговаривать, однако уже не так долго, как в первый раз. Вот она и перемахнула через меня. Публика опять аплодирует. Я не успеваю положенным образом поклониться, как ассистент уже сует мне сквозь прутья обруч. На сей раз он залит бензином и полыхает огнем.

«Не спалить бы костюма», — еще подумал я.

Гитта снова смотрит мне в глаза долгим, пронизывающим взглядом. Она опять целится прыгнуть мимо, но я уже спокоен: она прыгнет как надо, сквозь обруч. И вот она уже неслышно проскользнула на свое место, а я раскланиваюсь, стараясь держать эту горящую штуковину подальше от своих брюк…

Цейлон, этот избалованный и заласканный, выкормленный из рожка здоровенный «малыш», долго раздумывает, стоит ли ему залезать на высокую тумбу и, балансируя на доске, переходить на другую сторону. Пока он, осторожно и преисполненный достоинства, шествует по доске, я поскорее бегу за ним, чтобы заставить проделать обратный путь, что он и делает. Но, достигнув исходного пункта, он почему-то не желает слезать. Он вошел во вкус, ему хочется повторить свою прогулку. Но этого допускать ни в коем случае нельзя. Я ведь хочу продемонстрировать весь номер без единой ошибки, хотя публика наверняка и не заметила бы эти маленькие отклонения. Так что я резко щелкаю кнутом перед самым носом Цейлона. Любой другой из четырех диких тигров, свирепых и хищных, при этом бы отступил. Но не этот, который еще недавно спал в постели своей хозяйки. На него такое щелканье не производит ни малейшего впечатления. Тогда я слегка провожу кнутовищем по его лапам. Это была ошибка, как я сразу понял, ведь тигры здесь не привыкли ощущать прикосновение кнута. Цейлон возмущен — он оборачивается, начинает рычать, я явственно вижу, как язык в его пасти приподнимается по краям, образуя «совок». Оскорбленный «паша» поднимает лапу и собирается дать мне затрещину. Это совсем коротенькая мизансцена, и зрители наверняка ничего не заметили, но меня тревожит только одно: лишь бы Гаупт не отпер дверь и не вошел в клетку! Но, к счастью, он придерживается нашей договоренности. Я продолжаю твердо стоять на месте и спокойным тоном уговариваю Цейлона. Наконец он смягчается, гнев его стихает, и он царственно отправляется на свое место.

Старая злая Гитта, как всегда, уходит первой с манежа, я составляю из высоких тумб барьер, нахлобучив сверху еще маленькую тумбочку (принадлежавшую недавно убитому тиграми дрессировщику Шуссеру); заставляю Тибет, Фатму и Дейзи перемахнуть в гигантском прыжке через синий бархат — все, как положено в этом номере.

Так. Манеж опустел. Я отбрасываю в сторону палку и кнут, раскланиваюсь и хочу уйти. Но тут Гаупт сзади кричит мне:

— Вернитесь! Сделайте еще один поклон публике!

Несколько растерявшись под взглядом тысяч глаз, я невольно подчиняюсь его окрику, и тут внезапно рядом со мной возникает девица, которая вручает мне неистово сверкающий лавровый венок, перевитый красной лентой. Вот тут уж я исчезаю почти что бегом…

На другой день после своего второго, воскресного выступления с тиграми я сижу в уютном жилом вагончике мадам Саррасани и пью чай. Из огромного шатра цирка доносится музыка — там продолжается представление. Директриса торжественно вручает мне красиво оформленное свидетельство, где удостоверяется, что я после трех с половиной часов работы с шестью королевскими тиграми действительно повторил весь номер, причем один, без чьей-либо помощи и со всеми деталями.

— Вы действительно поставили настоящий рекорд! — сказала при этом Труде Саррасани. — Может быть, вам доставило бы большее удовольствие разъезжать с моими тиграми по белому свету, чем сидеть в Берлине за письменным столом? Если хотите, я готова заключить с вами контракт хоть сейчас же на четыре месяца.

Какой мужчина, мальчишкой увлекавшийся Карлом Мейем и приключенческой литературой, прокравшийся безбилетным зайцем под брезентовый полог сказочного кочующего цирка, не ощутил бы в этот момент, что его давние голубые мечтания становятся явью? Но это ведь тайные, далеко запрятанные даже от себя самого движения души. Горше неисполненных желаний возможность их свершения, опоздавшая на двадцать лет. Как обидно, что такой шанс представляется тогда, когда уже ничего невозможно изменить…

Я уехал домой, увозя завернутый в бумагу лавровый венок, и написал профессору Кёлеру письмо: «Помните ли Вы еще, о чем мы с Вами толковали тогда, в метро? Мне удалось осуществить часть нашего плана». И приложил к письму маленькую газетную вырезку о «Докторе Икс», который в цирке Саррасани работал в клетке с тиграми.

(обратно)

Глава вторая Осторожно: тигры!

В редакционной статье, помещенной в журнале «Illustriertes Blatt» шесть недель спустя после появления серии сообщений о моем удавшемся эксперименте с тиграми, говорилось:

«Помещенные нами материалы о „тигровом эксперименте“ вызвали поток писем в редакцию. Многие из них содержат осуждение подобных опытов: ведь удавшийся эксперимент доктора Гржимека незаслуженно подрывает авторитет профессиональных дрессировщиков в глазах публики. На это мы можем возразить, что работа Гржимека с тиграми Саррасани отнюдь не означает, что каждый, кому вздумается, может зайти в клетку и вместо дрессировщика демонстрировать номер с хищниками. Это (и без того само собой разумеющееся) утверждение неожиданно быстро получило свое подтверждение во время прискорбного происшествия, разыгравшегося на днях в Париже.

После того как доктор Гржимек закончил свои опыты с тиграми, сообщения об этом замелькали на страницах европейской печати. Однако в них умалчивалось, кто именно производил этот оригинальный эксперимент. Шесть недель спустя, в начале ноября, знаменитый парижский цирк Медрано известил публику о том, что собирается повторить подобный же номер. С королевскими тиграми на сей раз будет выступать тоже „непрофессионал“, а именно известная киноактриса Джина Манэ. Не прошло и нескольких дней, как страницы газет, в том числе и немецких, запестрели сообщениями, иллюстрированными наводящими ужас фотоснимками о страшной трагедии, разыгравшейся в Париже, в цирке Медрано. Поскольку читатели нашего журнала, знакомые с материалами об удавшемся эксперименте доктора Гржимека, могут питать особый интерес к этому вопросу, мы решили описать все случившееся во всех подробностях, собранных нами из газетных вырезок и писем, направленных в редакцию нашими парижскими читателями.

Итак, французский журнал „L'Illustration“ писал 21 ноября 1942 года: „Цирк Медрано объявил о сенсационном зрелище, которым собирается удивить публику 13 ноября сего года: кинозвезда Джина Манэ выступит на арене с шестью королевскими тиграми, один из которых особенно опасен, поскольку уже не раз нападал на дрессировщиков“. Ее первому выступлению, к несчастью, суждено было стать для нее и последним.

Джина Манэ появилась в клетке в исключительно элегантном белом костюме и высоких лакированных сапогах. В сопровождении постоянного дрессировщика этой группы тигров она бесстрашно расхаживала среди полосатых хищников, с необычайной лихостью давала им команды и стегала бичом. Вела она себя настолько уверенно и дерзко, что любой специалист по диким животным стал бы опасаться, что это добром не кончится, тем более что один из тигров уже начал оказывать ей ту молчаливую непокорность, которая говорит о нарастающей опасной ситуации. Когда примерно в середине представления Джина стояла перед этим тигром по кличке Ройал, не желающим идти на свое место, она с силой стегнула его кнутом. В мгновение ока разъяренное животное, широко разинув пасть, бросилось на обидчицу и схватило ее за голову. Актриса упала на землю, а публика подняла от страха дикий крик. Поскольку подоспевший дрессировщик тут же стал „обрабатывать“ тигра ударами бича и палки, тот начал метаться по клетке, не выпуская свою жертву, которая вскоре потеряла сознание и перестала шевелиться. Остальные тигры подскочили к нему, чтобы вырвать у него свою часть добычи. С Джины был сорван сапог. Но наконец на тигров обрушилась мощная струя воды из брандспойта, а мужественный подручный Жозеф Кослар бесстрашно кинулся в самую гущу дерущихся за добычу зверей, лупя налево и направо дубинкой. Его тоже схватил один из тигров, и теперь вся эта сцена выглядела так, словно тигры играют с двумя куклами в подкрашенной кровью, розоватой воде…

Когда ничем другим уже нельзя было помочь, служащие цирка начали палить в животных из пистолетов. После этого тигры, один за другим, стали покидать клетку. Когда Ройал наконец выпустил свою жертву, другой тигр тут же схватил ее за руку и подтащил к самой решетке. Пока его отгоняли, несчастная актриса, к которой внезапно вернулось сознание, ухватилась за прутья решетки и даже нашла в себе силы подтянуться по ним кверху. Поддерживаемая господином Спессарди, она сделала несколько шагов. Потом ее унесли.

Благодаря присутствию в клетке дрессировщика, вынудившего тигра метаться из стороны в сторону, удалось по крайней мере воспрепятствовать тому, чтобы хищник разорвал свою жертву, а остальные тигры приняли бы участие в дележе. Джину Манэ отвезли в госпиталь Мармоттан, где она еще до сих пор находится в весьма тяжелом состоянии. Двух тяжелораненых тигров, Раджу и Цезаря, в тот же вечер осмотрели хирурги. Чтобы усыпить животных, им дали гарденал: одному — в молоке, а другому, более недоверчивому — в куске мяса. Когда реакции их стали замедленными, им вкатили еще по три шприца с морфием. Ветеринарный хирург, доктор Мартин, вытащил из тела Раджи пять пуль, одну из которых удалось обнаружить только с помощью рентгеновского аппарата, а из лапы Цезаря он вынул две пули. Операция длилась два часа.

На следующий день господин Спессарди, как обычно, выступал на арене цирка. Правда, на сей раз у него в номере участвовало только четыре тигра вместо обычных шести. Но среди этих четырех был и виновник вчерашнего несчастья Ройал, а также Арамис, в шее которого еще оставалась пуля…

Суеверные люди объясняют это ужасное происшествие тем, что представление состоялось в неудачный день: было тринадцатое число, среда. Нас же все это наводит на гораздо более серьезные размышления. Ведь профессиональный дрессировщик, работая годами со своими животными, приучает их к определенным жестам, командам, различным прикосновениям бича, смотря по обстоятельствам, к тем или иным частям тела. Он держит их в постоянном, привычном решпекте, благодаря которому его превосходство над ними кажется им незыблемым. Даже в случае неповиновения, когда дрессировщик хочет подчинить зверей своей воле, он должен одной лишь непререкаемой интонацией своего голоса дать им почувствовать свою силу, свою волю, которая заставит их покориться. Криком и раздражающими зверей угрозами ничего тут не достигнешь. Даже лишнее, незнакомое слово может в такой момент помешать.

Нам хочется отметить, что, несмотря на свой бунт и на запах человеческой крови, тигры все же отступали перед своим укротителем, несмотря на то, что он не палил из пистолета. Разыгравшаяся на наших глазах драма свидетельствует о том, что в работе укротителя даже самая безудержная отвага в обращении с хищниками не может заменить профессиональных навыков, понимания психологии зверя.

Из других французских газет мы узнали еще некоторые подробности этого происшествия. Джине Манэ во время съемок одного фильма в 1929 году несколько раз уже приходилось заходить в клетку с хищниками. И несмотря на то что она тогда, по собственному признанию, не могла преодолеть в себе чувства страха, тем не менее этот небольшой опыт и подтолкнул ее на столь рискованный шаг с выступлением в цирке Медрано. Ведь свое мужество и отвагу она уже не раз доказывала в качестве летчицы и во время неоднократных прыжков с парашютом. Перед выступлением актрисы дрессировщик занимался с нею всего лишь пять дней. Несчастье произошло оттого, что она слишком сильно ударила тигра Ройала, который совершенно не выносил дажелегкого прикосновения бича. К тому же Джина в этот момент отвернулась и наклонила голову, подставив таким образом раздраженному животному шею — наиболее излюбленное место для нападения. Не будь у Ройала обломаны передние зубы нижней челюсти, шейные позвонки жертвы оказались бы переломанными. Целых две минуты тигр таскал свою „добычу“ по клетке, пока дрессировщик до хрипоты орал своим ассистентам, стоящим по ту сторону решетки, что им делать. К сожалению, его приказания не могли быть сразу же исполнены: сначала не шла вода, потому что заел кран, потом она вырвалась мощной струей и вместо тигра попала в лицо дрессировщику, ослепив его на несколько мгновений. Открыть дверь в туннель, ведущий за кулисы, он не решался, потому что Ройал непременно постарался бы захватить свою „добычу“ с собой, и тогда в узком проходе образовался бы клубок из дерущихся тигров, распутать который было бы уже совершенно невозможно. Носить же при себе во время представления револьвер Спессарди не разрешалось. (В создавшейся суматохе, между прочим, шальной пулей ранило одну зрительницу.)

Эта группа тигров была собственностью дрессировщика Спессарди, который купил ее у Гагенбека, Одно из животных (кстати, непричастное к происшествию) погибло. Это был Раджа, у которого оказалась разорванной почка и прострелена брюшина. Что касается киноактрисы Джины Манэ, то она после двухмесячного лечения вышла из больницы с глубокими шрамами на лице и шее. Ее левая рука осталась парализованной и безжизненно висела вдоль тела…»

(обратно)

Глава третья Кровавый каучук, или бизнес на искалеченных индейцах

Людям, которым посчастливилось любоваться в Восточной Африке свободно живущими слонами, жирафами и львами или необъятными стадами зебр и гну, бредущих по степи Серенгети, всегда хочется узнать: а где еще на земном шаре можно увидеть нечто подобное? Такой вопрос задал себе и я. И именно затем, чтобы это узнать, я ездил в Австралию, на Новую Гвинею, в Советский Союз, в Канаду, в Индию и в разные другие места на Земле, где можно надеяться в наш технический век еще разыскать нетронутую, первозданную природу. И за тем же самым я недавно, второй раз в своей жизни, полетел в Южную Америку— на сей раз в Перу. Это двадцать часов лету от Франкфурта-на-Майне.

В столице страны — Лиме с ее трехмиллионным населением в августе уже прохладно: среднемесячная температура составляет пятнадцать градусов. Под зоопарк щедро отвели большую площадь, но она еще только начинает застраиваться. Вокруг же пустыня, голые, лишенные растительности горы. Тюленей на этой части побережья теперь уже не увидишь, говорят, что небольшое стадо их можно встретить лишь на отдельных, омываемых пенными бурунами скалах, далеко в море. Держатся эти последние представители прежде многочисленного вида весьма скрытно и осторожно. Число птиц, производителей гуано, населяющих сорок восемь перуанских островов, по подсчетам, в 1965 году с двадцати одного миллиона голов упало до трех миллионов. Объясняется это, скорее всего, чрезмерным выловом анчоуса, особого вида сардин, — рыбы, служащей основным кормом для этих водоплавающих. Несмотря на то что «гуановые острова» опоясаны запретными зонами, рыбаки тем не менее продолжают непрерывно вылавливать огромные массы анчоуса, идущего в основном на переработку в рыбную муку. Они настолько подорвали этим кормовую базу птиц, что те просто вымерли с голоду. Перуанские крестьяне прежде удобряли свои поля исключительно одним гуано, который вывозили с островов, где эти птицы создавали свои гнездовые колонии. Теперь для того, чтобы обеспечить поля необходимыми ежегодно пятьюдесятью пятью тысячами тонн естественных азотно-фосфорных удобрений, а тем более химическими удобрениями, необходимо было бы затратить четыреста миллионов марок в год!

Подобное же происходит с викуньями. Обитают они только близ снежной границы Анд, как правило, на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря, потому что нуждаются в более сочной и питательной траве, чем обычные ламы. Те ведь довольствуются желтой колючей травой ичу, произрастающей в пустыне. А поскольку за шерсть викуньи выплачивают баснословные деньги, этих животных уже повсюду выбили. Истребили, невзирая на закон об охране. Практически сохранились они в одном-единственном месте — это на юге страны, в резервате, расположенном вдоль дороги, ведущей из Наски в Пукьо. Там иногда еще можно увидеть стадо викуний, превышающее тысячу голов.

Перу не присоединилось к Международной конвенции об ограничении вылова китов. Близ перуанского побережья промышляют даже гигантских серых китов, которых во всех морях земного шара осталось не более нескольких сот голов. Территориальные воды Перу простираются в море на двести миль. Поэтому чужие китобойные суда не могут приблизиться к основным скоплениям китов, которые держатся здесь обычно близ побережий. Зато перуанцы на своих утлых лодчонках бесстрашно выходят в море и охотятся возле своих берегов на кашалотов, которые сосредоточиваются здесь, привлеченные скоплениями каракатиц — основного корма этих китов. Загарпуненных животных весом до тридцати тонн затем буксируют в порты.

По сведениям, публикуемым перуанскими властями, таким способом ежегодно добывается свыше двух тысяч китов.

Я сажусь в самолет и лечу сначала над предгорьями Анд, склоны которых, обращенные к Тихому океану, совершенно пустынны и лишены какой бы то ни было растительности. Затем мы поднимаемся все выше, пересекаем гигантские горные массивы, а позже долго летим над бескрайними девственными лесами. Эти джунгли тут и там пронизаны извилистыми ниточками рек. И наконец, мы добираемся до верховьев Амазонки, где находится город Икитос. Длится такое путешествие всего три часа. А раньше, до изобретения самолета, на него уходило добрых сорок дней. При этом приходилось пешком карабкаться вверх и вниз через Анды, а потом неделями в утлых кану, на веслах спускаться вниз по рекам. Разумеется, проделывать такие путешествия могли лишь мужественные, сильные и решительные люди, к тому же в основном бедные. А богатые в прошлые времена из столицы страны — Лимы до главного города провинции — Икитоса добирались весьма сложным кружным путем: сначала на пароходе через Панамский канал, затем в Нью-Йорк, Англию и назад со стороны Атлантики входили в Амазонку и плыли вверх по течению до Икитоса. По времени это было не дольше, чем путешествие через Анды, но зато, разумеется, значительно удобнее и безопаснее. И именно от того, что путь от старого цивилизованного города Лимы до затерянного в глуши Икитоса был так долог и труден, здесь могли происходить такие чудовищные вещи, о которых дальше пойдет речь.

Четырехмоторный самолет, на котором я прилетел в Икитос, пошел на посадку, и, пока он несся по посадочной полосе, откуда ни возьмись с обеих сторон к нему кинулись стайки детей на велосипедах, которые изо всех сил жали на педали, стараясь не отстать от грохочущей крылатой махины.

Меня встречают мой оператор Алан Рут и его жена Жоан, которые прибыли сюда с Галапагосских островов и живут здесь уже несколько недель. Я поначалу никак не могу привыкнуть правильно выговаривать название города «Ики́тос», с ударением на втором слоге, потому что для меня гораздо привычней произносить Икито́с. Так называется знакомый мне небольшой городок в Судане.

В городе Икитосе есть что-то нереальное. Это город с поблекшим, притом отнюдь не таким уж древним великолепием. Протекающая в трехстах метрах внизу Амазонка в этом месте делает крутой поворот. В результате одряхлевшая помпезная набережная в двух местах оказалась размытой. Каменные балюстрады вместе с бронзовыми дуговыми фонарями обрушились. Однако ремонтом их здесь так никто и не занялся. Довольствовались лишь тем, что отгородили оставшуюся часть набережной хлипкими деревянными планками и сняли с постаментов бронзовые бюсты испанских губернаторов и генералов. Интересно, доберется ли река до безвкусно-роскошного углового дома, облицованного португальским цветным кафелем? Сейчас это административное здание, но прежде здесь была частная гостиница, построенная в начале века за баснословные деньги: более миллиона долларов. Возле рыночной площади можно увидеть дом, облицованный металлическими пластинами, покрашенными в зеленый цвет. Построен он по проекту знаменитого парижского архитектора Густава Эйфеля, автора Эйфелевой башни. На широких просторных улицах стоят несколько церквей, множество памятников. Да, в этом городке, в котором уже в начале века было пятнадцать тысяч жителей, безусловно, можно было кое-чего достичь! В те времена здесь ходил даже трамвай. Повсюду видны старые внушительные буржуазные дома, построенные в испанском стиле. Но у некоторых из них провалились крыши — их никто не ремонтирует. Правда, уже выстроен новый отель для туристов, но желающих совершить увеселительную прогулку на океанском лайнере из Саутгемптона (Англия) вверх по всей Амазонке до этого городка пока мало. Далековато. И хотя туристам и не приходится дорогой пересаживаться с одного вида транспорта на другой, тем не менее одна поездка по Амазонке (по прямой) составляет 2600 километров (как от Парижа до Москвы), а на самом деле это целых 3700 километров, учитывая изгибы реки.

Здесь в отличие от Лимы в августе ощущается приятное тропическое тепло, но зато и довольно сыро. Немая тоска, поблекшее великолепие этого странного городка возбудили мое любопытство. Откуда это удивительное богатство здесь, в глуши верховьев Амазонки? Я стал расспрашивать, рыться в старых книгах, подшивках деловых бумаг. Оказывается, богатство это основано на резине, на каучуке. Но, кроме того, на крови, порабощении индейского населения, массовом истреблении людей. По чисто торгашеским подсчетам, добыча каждой тонны каучука стоила две человеческие жизни — жизни двух аборигенов. На самом же деле каждая тонна экспортируемого через Икитос каучука стоила жизни восьми индейцам, обитавшим по берегам реки Путумайо, притока Амазонки, причем добыча каучука вовсе не требовала этого. Просто выродки в человеческом облике устраивали здесь, вдали от посторонних глаз и какого бы то ни было контроля, эту беспрецедентную кровавую бойню. Здесь они имели возможность дать волю своему садизму, своему человеконенавистничеству и расизму. Ни правительство в далеком городе Лиме, ни тем более держатели акций и президенты компаний по производству резины в Лондоне никогда сюда не добирались. Только поэтому и могло случиться, что за какой-нибудь десяток лет численность населения, состоявшего из миролюбивых индейцев, с пятидесяти тысяч сократилась до пяти тысяч человек.

То, что мировой общественности довелось узнать об этом страшном злодеянии, — заслуга одного американского инженера по железнодорожному строительству В. Е. Гарденбурга. Я раздобыл себе в одной из лондонских библиотек его пожелтевшую от времени книжку, изданную в 1912 году. Совместно со своим коллегой В. Б. Перкинсом он решил после окончания работ в Колумбии пересечь весь Южноамериканский континент. Путешественники перебрались через Анды, купили себе там за шестьдесят долларов выдолбленную из древесного ствола шестиметровую туземную лодку-кану и поплыли вниз по реке Путумайо, пограничной между Колумбией и Перу. Совершенно неожиданно их остановили какие-то уполномоченные фирмы «Peruvian Amazon Company», арестовали и, подвергнув унизительным допросам, потащили с собой в город Икитос для дальнейшего расследования. Остаться в живых им удалось только потому, что они сообразили заявить, что являются представителями американского акционерного общества, собирающегося вложить деньги в какое-нибудь предприятие на Амазонке. Во время своего вынужденного пребывания в Икитосе этим двум инженерам пришлось узнать и пережить нечто совершенно ужасное.

Мирные индейцы, населяющие берега Путумайо, были превращены служащими компании в дармовую рабочую силу. День и ночь они должны были трудиться, голодные, раздетые, получая столь скудный рацион, чтобы только не упасть и не умереть от истощения. Когда они приносили на приемный пункт добытый ими каучук, то со страхом следили за стрелкой весов. Если она не доходила до установленной цифры, несчастные в ужасе бросались вниз лицом на землю, после чего подвергались чудовищным истязаниям и увечьям. Их так бесчеловечно стегали кнутом, что кожа лопалась и наружу проступали кости. Многие индейцы были покрыты ранами и струпьями, в которых ползали личинки мух… Места, отведенные под приемные пункты каучука, время от времени приходилось менять из-за невыносимого трупного запаха, распространяющегося на всю округу, несмотря на то что собак специально обучали утаскивать трупы индейцев в лес.

Какие только бесчинства не творились в этом затерянном уголке света! Туземцев привязывали вниз головой к крестам, использовали их в качестве живой мишени для стрельбы. Эти чудовища в образе людей развлекались тем, что завязывали индейцам глаза, обливали керосином, поджигали и тренировались в стрельбе по убегающим в ужасе несчастным жертвам. Индейцам отрубали руки и ноги. Убивали детей, разбивая им головы о деревья. Женщин отбирали в качестве наложниц. Как только они надоедали своим владельцам, их просто убивали. Молодых парней и девушек в Икитосе можно было купить по цене от четырехсот до восьмисот марок. По праздникам оголтелые пьяные убийцы развлекались тем, что подвешивали на деревья детей и отстреливали у них сначала ухо, потом руку, потом остальные части тела… Ошалелые «стрелки», завидя группу индейцев, стреляли наугад — в кого попадет — и радовались, когда все в ужасе разбегались в разные стороны. Тогда они старались догнать и уложить на месте как можно больше беглецов. Ни один муж и ни один отец не смел воспротивиться тому, чтобы кто-то из убийц забрал в свой гарем его жену или дочь, даже если этой дочери было всего восемь или девять лет.

Если случалось, что члены какого-нибудь индейского семейства убегали в леса, то задержанного в качестве заложника вождя или родственников подвергали страшным пыткам и истязали до смерти. Несчастных подвешивали на цепях к деревьям так, чтобы они могли лишь кончиками пальцев ног касаться земли, и оставляли их висеть в таком положении и днем и ночью, пока те не умирали от голода и жажды. Им отрубали пальцы, руки, ноги, а то и кастрировали. В доме одного «скупщика каучука» Гарденбург заметил, что принадлежащие хозяину собаки постоянно играли отрубленными человеческими руками и ногами, а случалось, что хозяин дома находил подобные «сувениры» по утрам возле своей постели.

Испанцы, живущие на Амазонке, которым Гарденбург, да и другие «гости» осторожно высказывали свой ужас от происходящего, часто отвечали на это так:

— Son animates, senior, no son gentes! (Это животные, сеньор, это ведь не люди!)

Зверство и надругательство над индейцами только ради потехи приравнивались этими бесчеловечными людьми к садистскому истязанию животных. Ведь подобное бездушно-спокойное отношение к мучительству животных знакомо нам уже по испанской корриде. Устраиваются эти недостойные зрелища ради потехи населения, а кстати, и для определенного сорта заезжих туристов, часто, между прочим, немцев, которые, внося валюту в качестве входной платы, способствуют процветанию подобных изуверских зрелищ.

Когда Гарденбург после возвращения в Лондон пытался опубликовать свои разоблачения, то поначалу ни одна газета не решалась принять у него такой скандальный материал, то ли сомневаясь в достоверности информации о подобных ужасах, то ли опасаясь вызвать конфликт с перуанским правительством или с влиятельными английскими монополиями, ведущими с Перу свои торговые дела. Но наконец ему удалось пробиться на прием в «Общество борьбы с рабством» (Anti-Slavery Society), и уже в сентябре 1909 года газета «Тру» опубликовала первые сообщения о неслыханных кровавых бесчинствах, творящихся в Икитосе, а вслед за ней уже и остальные английские газеты перепечатали эти материалы.

Перуанский посол в Лондоне немедленно прислал опровержение, возмутилась и «Peruvian Amazon Company». Они утверждали, что все это преувеличения, а то и досужие вымыслы Гарденбурга и Перкинса. Тем не менее перуанское правительство под давлением США поспешило выплатить обоим по пятьсот долларов в качестве «компенсации за причиненный ущерб во время поездки по Путумайо и в Икитос».

Вопрос этот рассматривался в британском парламенте, и было решено направить в Икитос британского консула Роджера Дэвида Кейсмента (1864–1916) для расследования этого дела на месте. Основным поводом посылки консула в Перу послужил тот факт, что агенты каучуковой компании вынуждали негров с острова Барбадос работать в Икитосе в качестве надсмотрщиков за рабами. Эти негры родом с острова Барбадос, расположенного на западной окраине Антильских островов, были английскими подданными и умели читать и писать (в отличие от большинства своего перуанского начальства!).

Роджер Д. Кейсмент (который, между прочим, позже получил даже титул лорда) допросил в Икитосе массу свидетелей. Сообщения Гарденбурга и Перкинса были им полностью подтверждены, более того — выяснились и другие чудовищные злодеяния. Но несмотря на то, что крупные испанские газеты, выходящие в Лиме, тоже начали публиковать разоблачительные материалы, убийцы продолжали разгуливать на свободе, и никто не сделал ни малейшей попытки их арестовать или наказать.

Что касается донесений Кейсмента, то они были опубликованы британским правительством только в 1912 году, после тщетных дипломатических переговоров и попыток вынудить перуанское правительство принять решительные меры для устранения подобного живодерства и издевательства над людьми.

Мне было очень интересно найти в этом затерянном среди перуанских дебрей городке на Амазонке следы такого человека, как сэр Роджер Кейсмент. Ведь британское правительство направило в Перу именно его, потому что у него к тому времени уже был опыт в подобных делах: он проводил схожие расследования в Конго, будучи консулом в Бома. Это именно он первым из европейцев обнаружил получившие печальную известность «конголезские ужасы», творившиеся при добыче каучука в районе верхнего течения реки Конго. Международное расследование, последовавшее за этими разоблачениями, привело к смене правительства в Конго. Однако происходящее тогда в Конго не шло ни в какое сравнение с тем, что вытворяли здесь, на Амазонке, с мирными, безобидными индейцами.

В 1912 году сэр Кейсмент ушел на пенсию и уехал на свою родину, в Ирландию. Решив, что Первая мировая война окажется удобным моментом для освобождения Ирландии от британской зависимости, он в 1914 году поспешно направился в Соединенные Штаты, а оттуда в ноябре 1914 года в Берлин. С целью поднять в Ирландии восстание против засилья англичан он в апреле 1916 года на немецкой подводной лодке направился к ирландскому побережью и благополучно добрался до берега на надувной резиновой лодке. Но вскоре его арестовали. Третьего августа того же года в Лондоне он был приговорен как изменник к смертной казни через повешение. И только много позже его прах был переправлен в Ирландию.

Мировая война и все, что последовало за ней, заставили международную общественность быстро позабыть ужасы, происходившие на Путумайо и Амазонке. В том, что они постепенно прекратились, заслуга, скорее всего, не правительства Перу, а изменившихся обстоятельств в резиновом бизнесе.

Несмотря на то что и в Африке, и в Индии, а также и в других тропических странах растут деревья и кустарники, из которых можно добывать каучук, все же лучшие его сорта получаются из двух пород деревьев, произрастающих в бассейне Амазонки: это Hevea brasiliensis и Hevea benthamiana. За них платили наибольшие цены.

Уже в конце прошлого столетия англичане делали попытки вывозить эти породы деревьев в другие страны и там их акклиматизировать. Но только в начале нашего века им удалось вырастить в английских теплицах из семидесяти тысяч семян дерева Hevea brasiliensis более двух тысяч молодых саженцев, которые почти все были вывезены на Цейлон. Там они хорошо прижились. А уже оттуда саженцы попали в такие страны, как Малайзия, Индонезия, страны Индокитая, и в различные части Африканского континента. И повсюду были заложены плантации так называемых каучуконосов. Если в 1910 году во всем мире было продано только одиннадцать тысяч тонн каучука, то в 1927 году — уже пятьсот шестьдесят семь тысяч, но только шесть процентов от этого количества составлял дикий каучук. Все остальное было собрано с плантаций. Одновременно упала на него цена — по сравнению с 1910 годом примерно в двадцать раз.

Золотые денечки Икитоса миновали. К тому же к 1925 году немецкие ученые из «И. Г. Фарбениндустри» приступили к изготовлению искусственной резины; в 1939 году эту резину приняло на вооружение огромное предприятие «Буна-верк», и уже в 1940 году такие влиятельные американские «резиновые фабриканты», как Гудрих, стали выпускать резиновые шины для автомобилей, в которых примесь искусственного каучука составляла уже пятьдесят процентов.

Тем не менее город Икитос, который, как временами казалось, уже пришел в полный упадок, снова приободрился: в нем теперь уже шестьдесят восемь тысяч жителей. И хотя он перестал экспортировать каучук (то немногое, что добывается, используется в самом Перу), но зато вывозит древесину, хлопок и кофе. И еще кое-какие вещи.

И именно из-за этих «кое-каких вещей» разгорелся бум, подобный прежнему, «каучуковому». Снова развернулись бешеная гонка за прибылями и хищнический бизнес и снова, как в тот раз, в Европе радостно скупают присылаемое из Перу сырье, не задумываясь над тем, что происходите его поставщиками в дебрях девственного леса.

Правда, на сей раз речь идет не об индейцах. Теперь очередь дошла до животных. У одного знакомого мне удалось узнать подробности о вывозе звериных шкур из Перу за последние несколько лет. При этом речь идет лишь о тех шкурах, за которые уплачены законные таможенные сборы. Но тот, кто знаком с условиями девственного леса, кто хорошо осведомлен о «неподкупности» маленьких государственных чиновников на местах, кому известно, сколь плохо охраняются границы, проходящие вдоль зеленого бассейна Амазонки, — тот легко может себе представить, как велико на самом деле число убитых и ошкуренных животных. В 1964 году из всего Перу было вывезено через таможни 678 шкур ягуаров, а в 1965 году уже из одного только Икитоса — 1113. Оцелотов в 1964 году из всего Перу было вывезено 11 496, а годом позже только из Икитоса — 12 189. Из-за того, что миллионерши в Европе желают во что бы то ни стало щеголять именно в желто-черных пятнистых манто, индейцам выплачивают хорошие премии, когда они убивают обладателей такого меха и приносят на заготовительные пункты. Так, в 1964 году из Перу было вывезено одних только шкур тигровых диких кошек маргай (Felis wiedii) 1037 штук. В 1965 году из одного лишь Икитоса их поступило 3106. В том же году из бывшего «каучукового города» было вывезено ровно 9000 выдровых шкур, 129 тысяч ошейниковых пекари, 30 000 белобородых пекари, 10 500 капибар — этих огромных грызунов размером почти со свинью. Одних живых обезьян увезено отсюда 36 000 (почти все для медицинских исследований), свыше 2000 удавов, анаконд, черепах и ящериц, 32 000 птиц, множество попугаев.

На суперскоростном глиссере я поднимался далеко вверх по Амазонке и забирался в глубь таких глухих ее притоков, как Напо. И если уж не бегемотов, как в Африке, надеялся я увидеть здесь, то хотя бы каких-нибудь цапель, аистов, ходулочников, уток, поганок — словом, всю ту пернатую живность, которая водится на всех африканских водоемах. Неужели и за тем вот поворотом реки они не покажутся наконец на глаза? Но нет, не показались. Если не считать индюшачьих грифов (Cathartes aura), промышляющих на городских мусорных свалках, за все пять часов своего метания по Амазонке мне удалось увидеть всего одну птичку. Размером с воробья.

Некогда это выглядело совсем иначе. Так, Гарденбург, описывая свое путешествие на кану по Путумайо, большой судоходной реке, притоку Амазонки, упоминает о том, как питался черепашьими яйцами, которые всюду можно было выкопать из земли. Он встречал много удавов, сирен, охотился на пекари, диких индеек и диких уток. На прибрежных деревьях резвились обезьяны, а нутрии держались столь доверчиво, что не убегали даже тогда, когда к ним приближались на расстояние нескольких метров. Огромные стаи попугаев и других пестрых птиц пролетали над самой головой путешественников, и их резкие гортанные крики неумолчно раздавались повсюду и днем и ночью. Капибары, завидя кану, удирали, словно настоящие скалолазы, вверх по отвесным склонам, а аллигаторы грелись на прибрежном песке…

Сегодня можно, ничего не опасаясь, переплывать Амазонку, аллигаторов теперь здесь не увидишь, уверяют меня местные жители. Что-то не видно и пираний, этих опасных маленьких рыбок, которые, судя по многим книжкам и кинофильмам, так охотно откусывают у купальщиков пальцы на руках или ногах, а то и вовсе обгладывают их до скелета…

Теперь здесь стало очень тихо, в этом раю. И хотя большинство животных еще существует, тем не менее туристу они больше на глаза не попадаются. Разве только в тех случаях, когда он согласится много недель плыть в маленькой лодчонке до дальних, узких протоков, уводящих в самую глубь девственного леса. Вот там их, может быть, еще увидишь. Да и то не наверняка. Они теперь и там стали очень пугливы из-за непрестанной охоты, и наблюдать за ними крайне трудно. В отличие от обитателей обширных африканских национальных парков, которым нечего бояться людей. Но пока, к сожалению, ни одна южноамериканская страна не уяснила, какой приток валюты вызовет создание на этом континенте национальных парков, которые привлекут множество туристов из разных стран. Но национальному парку недостаточно обрести официальные границы, линии на карте. Для его устройства необходима действенная охрана из лесничих, охранников или егерей, к тому же неподкупных, которые не пойдут ни на какие сделки с торговцами пушниной и охотниками. Такому парку нужны удобные дороги, по которым можно разъезжать на джипах, посадочные площадки для небольших самолетов и авиеток, разумно оборудованные туристические базы и, разумеется, в первую очередь четкие законы об охране природы, которые должны неукоснительно соблюдаться.

Вот африканцам из многих развивающихся стран это удалось совместно с европейскими специалистами по охране природы. Удастся ли и южноамериканцам добиться чего-либо подобного на своем континенте?

(обратно)

Глава четвертая Инстинкт или разум?

На заборе сидит скворец. Он непрестанно крутит головой, разглядывая небо в поисках летящих насекомых. Вот он что-то обнаружил, срывается с места, хватает клювом добычу и возвращается на свой наблюдательный пункт. Там скворец ударом клюва о деревянную планку умерщвляет свою жертву: несколько глотательных движений — и она исчезла в его зобе. Затем он немного распушает свое оперение и отдыхает. Скворец свое дело знает!

Но что вы скажете о другом скворце, на сей раз ручном, который, сидя на бронзовом бюсте в комнате, где нет ни одной мухи, точно так же «прочесывает» глазами пространство, замечает несуществующее насекомое, провожает его поворотом головы, срывается с места, «догоняет» его, «убивает» ударом о стол и, давясь, «заглатывает»? То, что нам только что казалось таким осмысленным и целенаправленным, оборачивается полнейшим безрассудством: мы наблюдали инстинктивное действие, сработавшее вхолостую.

Серые гуси, находясь в комнате, способны упорно «щипать траву», в резервуаре с чистейшей водопроводной водой часами «вылавливать» несуществующий зоопланктон, в то время как наполненная кормушка — их единственный источник пропитания — стоит рядом. Мои зеленые попугайчики радостно таскают по клетке веточки, старательно их расщепляют, но тем не менее не строят из них гнезда, потому что не наступил еще брачный период. Если наблюдать за подобными же действиями этих попугайчиков непосредственно перед откладкой яиц, то можно прийти к выводу, что они знают, для чего таскают и расщепляют веточки. А вот о чем они думают сейчас, когда работают явно впустую?

Когда мы замечаем, что цапля, которая только в конце весны начинает вить свое гнездо из хвороста, еще ранней весной, до начала брачного периода, облюбовывает себе веточки, затем их обламывает и небрежно роняет на землю, нам это кажется странным и бессмысленным. Но бессмысленным это кажется только потому, что мы привыкли думать, что веточки цапля таскает в клюве с одной-единственной целью — построить гнездо для своих деток. На самом деле все обстоит иначе. Цапля строит гнездо просто потому, что это доставляет ей удовольствие — она получает удовлетворение от исполнения этих инстинктивных действий. Пока брачный период еще не в полном разгаре, птица довольствуется и незаконченными операциями, не доведенными до логического конца. Инстинктивное поведение для животного — самоцель, а вовсе не полезное для природы деяние.

Обратите внимание, как воробьиха настойчиво пытается накормить зернами выводок чужих птенцов. На самом деле им требуются только насекомые, которых им настоящие родители и приносят. Или, например, парочка крапивников выбивается из сил, стараясь накормить прожорливого, вечно голодного кукушонка. Почему бы им просто не выкинуть уродливого подкидыша из гнезда? Нас это удивляет. А дело в том, что само кормление птицам вовсе не в тягость, а, наоборот, им доставляет огромное удовольствие полностью предаться этому инстинктивному действию. Засовывать свою добычу в такой особенно широко разинутый клюв для них, по-видимому, даже приятнее, чем в маленькие клювики своих собственных детей. А как только кукушонок вытолкнет какого-нибудь птенца из гнезда, родители перестают обращать внимание на несчастного, даже если он, повиснув в развилке ветвей, жалобно пищит: инстинкт кормления вызывает у родителей только тот птенец, который сидит в гнезде с широко разинутым клювом.

Надо сказать, что у нас никак не умещается в голове, что гусыня не осознает, зачем шипя кидается на нас, когда мы отбираем у нее одного из гусят. Тому же, что олень не затем лишь спаривается с оленихой, чтобы произвести на свет потомство, этому мы верим с большей легкостью. Ведь в подобном случае и человек движим вовсе не конечной целью, а соответствующим инстинктивным поведением, ведущим к этой цели. В этом случае нам кажется вовсе не таким уж безрассудным (как в примере с цаплей) то, что Ханс целует свою Гретхен, не имея в виду построить с ней семью… Действие, которое по предначертанию природы должно вести к продолжению рода, оказывается, и у человека превратилось в самоцель, его совершают ради него самого, ради собственного удовольствия.

Вон те молодые аисты на крыше соседнего сарая в один прекрасный день без чьей-либо помощи распластают крылья и в присущей этому виду планирующей манере поплывут по воздуху без чьей-либо подсказки. Никто их этому не обучал. Это врожденное, запрограммированное поведение присуще им точно так же, как то, что ноги у них неизменно красного цвета. Просто они, достигнув определенного возраста, уже владеют техникой полета — вот и все. А поскольку птенец поначалу неумело порхает, то многие думают, что ему приходится «тренироваться» в полете, учиться у родителей. На самом деле это совсем не так. Просто инстинктивное действие вызревает и усовершенствуется не сразу, а постепенно. Оно закрепляется после того, как у птенца окрепнут крылья.

Иногда бывает наоборот. Утки обороняются от противника сначала клювом, а потом уже наносят ему удары своими твердыми, сильными крыльями. Маленькие утята зачастую поступают аналогичным образом: хватают врага клювом и машут при этом своими смехотворно малюсенькими обрубками крыльев, которыми им и не дотянуться до противника! В этом случае инстинктивные движения вызрели раньше крыльев.

Если поднять неспособного к полету страуса и раскачивать его из стороны в сторону, он своими рудиментарными обрубками крыльев делает точно те же движения, что и курица в аналогичной ситуации. Здесь инстинктивное поведение, а именно летательные движения, унаследованные от летающих предков, сохранилось гораздо дольше, чем сами крылья.

То, что порхание является не тренировкой, а лишь постепенным созреванием запрограммированного поведения, можно легко доказать на следующем примере. Одному из двух молодых голубей, взятых из той же кладки, связывают крылья. Как только у свободного от пут братца полностью усовершенствуется полет, распутывают и второго, и — смотрите-ка! — он умеет летать не хуже первого! А ведь он ни разу еще не упражнялся, не «тренировался», как тот!

Молодые головастики, которых держали под наркозом все то время, пока их собратья «учились» плавать, после пробуждения плавали ничуть не хуже остальных.

Инстинктивное поведение настолько устойчиво, неизменно, что не меняется даже под влиянием опыта, научения. Точно так же, как отдельно взятая косуля не обретет защитной белой окраски даже в том случае, если мы будем ее со дня рождения держать в заснеженной местности. Веретеницу, прожившую в Гамбурге в неволе сорок шесть лет, последние тридцать один год кормили при помощи пинцета. И все эти годы она тупо хватала сначала поблескивающий металл пинцета, а уж только потом мучного червя или кусочек дождевого, которыми ее кормили!

В моем саду, за домом, дрозд свил прелестное гнездышко, круглое, аккуратное, обмазанное изнутри глиной — прямо заглядение! Такие же гнезда строят все дрозды, даже если бы мы вздумали выращивать их в инкубаторе и они никогда бы не видели чужого дроздиного гнезда, не говоря уже о технике его постройки. Способность безо всякого предварительного опыта, не вникая в суть собственных действий, лепить подобные круглые гнезда дрозд приносит с собой, что называется, «из яйца». В один прекрасный день он проявляет эту свою способность независимо ни от чего, точно так же, как в определенный момент меняет свой птенцовый пух на «взрослое» оперение с брюшком в темную крапинку. Вздумай какой-нибудь дрозд состряпать неряшливое гнездо под стропилами дома, то, как выяснится, — это вовсе не дрозд.

В прежние времена зоологи относили животных к определенному роду в зависимости от строения их тела. Отличительным признаком, например, голубиных, включая субтильных китайских голубей, наших обычных домашних, а также вяхирей, должен служить их клюв со вздутыми ноздрями. Но вот у хорошенького зубчатоклювого голубка, обитающего на островах Самоа, совсем другой клюв, и тем не менее это настоящий голубь. И при всем хитроумии никому не удастся найти у голубя такого признака в строении тела или такого органа, который имелся бы у всех без исключения голубей и которого не было бы у других птиц. Но зато есть одно инстинктивное действие, общее и неизменное для всех представителей этого рода, будь это наши почтовые голуби или крупные зеленые японские голуби — разносчики семян: самец насиживает яйца только в «обеденный» перерыв, то есть примерно с полудня и часов до четырех, все же остальное время на кладке вынуждена томиться голубка. Кроме того, все голуби пьют, всасывая воду в клюв, а не запрокидывая голову после каждого глотка, как это делают куры, о которых говорят, что они «благодарят небо за утоление жажды». Помимо того, голуби отличаются еще и тем, что во время сна лишь втягивают голову в плечи, а не поворачивают ее на сто восемьдесят градусов и не засовывают в оперение, как это делает разный другой птичий народец.

Когда чибиса одолевают заботы и он хочет почесать себе голову, то он заводит свою длинную ногу под крыло и, протянув ее вперед, чешет ею свою венценосную головку. Утка же чешется самым простым и обыкновенным способом. И даже самому опытному и заслуженному дрессировщику животных никогда не удалось бы добиться от чибиса, чтобы он чесался, как утка, а утка, как чибис. Да, запрограммированное поведение столь же неизменно, как части тела. Аист с подрезанными крыльями может годами жить в зоопарке и все равно каждый раз, когда мы хотим его поймать, пытается взлететь, падая при этом на землю. И никак ему не придет в голову, что он просто мог бы на своих длинных ногах от нас убежать…

Я знаю, что многие любители животных возмутятся, если я сейчас резюмирую: да, инстинктивные действия — вещь врожденная, животное проделывает их охотно, получая от этого чувство внутреннего удовлетворения. Смысла этого своего поведения животные не понимают. Все особи одного вида и рода (значит, все ласточки или все куры) совершают запрограммированные действия с фотографической точностью; ни один представитель вида не в состоянии путем осмысливания изменить или улучшить врожденное инстинктивное поведение.

Но, пожалуйста, прежде чем вы гневно отвернетесь от этой книги и откажете ей в своем расположении, выслушайте меня до конца: я говорю ведь только о том, что запрограммированное поведение животного косно и неизменно, но вовсе не утверждаю, что животные ограничиваются одними инстинктивными действиями. Вовсе нет! Разумеется же, что ворон благодаря накопленному опыту может заметно поумнеть, а обезьяна, безусловно, очень часто отдает себе отчет, почему поступает именно так, а не иначе!

Скользкая зеленая лягушка увидела муху. Устрашающе-незаметными движениями лап она перемещает свое тело в направлении намеченной жертвы: прыжок, и — хап! — мухи нет. Пройдут десятилетия, но ни одна лягушка не догадается, что к несчастной жертве можно подкрасться и накрыть ее лапой. А вот незаметно повернуться в сторону жертвы, приготовиться к прыжку, а потом прыгнуть — это для них врожденное действие. А вот насколько именно повернуться в ту или другую сторону — это лягушка уже решает по обстоятельствам, в зависимости от нахождения объекта охоты.

Когда любитель палить из ружья подходит к болоту, все кряквы как по команде поскорее заныривают и скрываются из виду. Страх перед огнестрельным оружием им отнюдь не был заложен «прямо в яйце», для этого чертовы ружья еще слишком недавно появились на нашей Земле. Страшиться стрельбы утки, безусловно, научились на собственном горьком опыте или запомнили неоднократные предупреждения своих матерей. А вот заныривание в момент опасности — это опять же инстинктивное действие.

Нанижем вплотную на веревку кусочки резины вперемежку с кусочками золота. Та часть, где резина, может растягиваться и сгибаться, а та, где золото, останется негнущейся, то есть растягиваться, гнуться или выпрямляться стержень может только за счет резиновых участков. Так и поведение животного состоит чаще всего не из одних только застывших, «золотых», то есть запрограммированных, поступков, а перемежается изменчивыми, гибкими, благоприобретенными и разумными действиями, что совместно с инстинктивными составляет некое единство. Вот именно тут-то в зоопсихологии и «зарыта собака», как показывает нам Конрад Лоренц в своих новейших исследованиях. Зоопсихологам, пытающимся разгадать, проникнуть в сознание и чувства «нечеловеков», придется еще не один годик попотеть и поучиться, чтобы выявить, что же в поведении кошки или ворона чисто инстинктивное, а что — разумное, где золото и где резина?

Вот, например, сороки и галки обожают утаскивать и прятать всевозможные предметы в самые укромные темные щели. Они проделывают такие фокусы даже тогда, когда в клюве у них ничего нет. Им просто доставляет удовольствие сам процесс запрятывания. Здесь чисто инстинктивное действие. Но галки прячут свои кусочки мяса у всех на виду, когда и другие галки, и люди явно видят их действия. Этим они подвергают себя постоянной возможности быть обкраденными. Вороны же в отличие от галок скоро соображают, что прятать что-либо на глазах у всех совершенно бессмысленно и что укрывать свои «сокровища» от людей надо как можно повыше, там, где их трудно достать… Таким образом, ворон к чисто инстинктивному, «золотому» поведению может подключать еще и гибкое, «резиновое», основанное на личном опыте или разуме. А вот галка — не может.

Ловкий сокол-сапсан действует разумно только тогда, когда обследует с воздуха свой охотничий участок, — он помнит, что ему уже прежде удавалось ухватить там жирный кусочек… Но как только он заметил голубя, то уже все его последующие действия — молниеносный бросок, удар клювом и заталкивание в зоб — сплошное устойчивое, неизменное запрограммированное поведение.

Но чем ближе животные по своему развитию стоят к человеку, тем меньше процесс добывания пищи у них носит характер инстинктивных действий, тем больше в нем элементов разумного и благоприобретенного. Что касается нас, то инстинктивным, доставляющим удовольствие остается одно лишь разжевывание и проглатывание пищи, а сам процесс добывания хлеба насущного для нас — одно мучение и хлопоты. Процесс еды у нас в большинстве случаев движим инстинктом, является самоцелью. Это видно хотя бы из того, что едим мы просто ради удовольствия, не задумываясь вовсе о том, что нам надо «питаться»; едим чаще всего не думая о необходимости поддерживать свое здоровье. Стали бы мы в противном случае есть лишенную всяких питательных веществ подслащенную и подкрашенную замерзшую водицу — фруктовое мороженое или вливать в себя литрами пиво? Большинство же животных получает удовольствие не от заглатывания добычи, а именно от ее добывания, ее умерщвления. Не раз наблюдались случаи, когда пойманные хищники в неволе не притрагивались к предложенной пище только потому, что не сами ее добыли. Заставить такое животное есть готовое мясо — дело почти безнадежное, оно лучше умрет с голоду. Раздирание и заглатывание пищи для зверей, в отличие от нас, лишь второстепенный довесок к радости и азарту охоты и умерщвления добычи, то есть к раздобыванию пропитания. Собаки ведь, как правило, охотятся с диким воодушевлением даже тогда, когда они хорошо упитаны и вполне сыты. В таком состоянии их даже легче приучить не разрывать охотничьи трофеи.

Чем единообразнее инстинктивное поведение, чем меньше оно перемежается с эластичными способностями к обучению, тем больше ошибочных действий совершает животное в непривычной для себя обстановке. Так домашняя мускусная утка будет в бешенстве на вас бросаться, если выдержите в руках пищащего утенка кряквы. Но стоит ей только «отважно отбить» его у вас, как она почему-то тут же принимается его клевать и даже пытается умертвить. А объясняется все просто. Крик об опасности у крякв и мускусных уток звучит одинаково, поэтому он вызвал у утки соответствующую инстинктивную реакцию — материнскую защиту своего потомства. Но чужой рисунок оперения спинки у птенца кряквы немедленно заставил сработать другую инстинктивную реакцию — заботу о сохранении вида: чужих детенышей надо убивать, чтобы они не сжирали корм, предназначенный для своего собственного потомства.

Там, где имеет место чисто инстинктивное поведение, там кончаются рассудительность, благоразумие и обдуманность поступков. Это ведь и у нас, в особенности у представителей мужского пола, обстоит аналогичным образом (несмотря на то, что инстинктивного в наших действиях, к сожалению, осталось ничтожно мало и действия эти носят совершенно убогий характер). Тем не менее известно, что и наиболее серьезные и ученые мужи, безусловно способные критически мыслить, могут совершать самые невероятные ошибочные действия, когда дело касается таких инстинктивных проявлений, как выбор супруги, как ухаживание…

(обратно)

Глава пятая Как попугай узнает своего хозяина?

Скорый поезд мчался сквозь ночь. В спальном вагоне на месте под номером 15 спал адвокат, которому предстояло наутро вести в Берлине важный процесс, и во сне ему снилась, наверное, его заключительная речь. Над ним, на полке номер 16, лежал другой пассажир, уставившись глазами в синюю лампочку на потолке, и никак не мог уснуть. А не мог он уснуть оттого, что злился и недоумевал: что за попутчика Бог послал? Что за свинство такое? Ужасно неприятное ощущение вот так лежать, сознавая свою полную беспомощность, над совершенно незнакомым субъектом, который вечером лишь невнятно пробурчал свое имя, а сейчас лежит и непрестанно издает звуки, считающиеся, мягко говоря, неделикатными…

Пассажир номер 16 (а им был я) всю ночь возмущался беспардонным поведением своего попутчика, а наутро, выйдя в седьмом часу на перрон Ангальтского вокзала, от души смеялся, поняв, что источником неприличных звуков был вовсе не этот господин, а серый попугай, которого тот вез кому-то в подарок. Столь натуралистичная имитация подобных неприличных звуков — это было первое, с чего Агата (так звали попугая) начинала свою деятельность пародиста. Оказывается, попугая адвокату привезли совсем недавно, и он прожил у него в Штутгарте всего несколько дней, где временно был помещен в общую клетку с другим попугаем. Но это было ошибкой: каждый раз, когда хозяин хотел погладить одного из попугаев, другой пребольно клевал его в руку. Адвокат предъявил мне два глубоких красных рубца в качестве свидетельства сварливого характера Агаты. Поэтому я не удивился, когда мой попутчик с такой легкостью согласился расстаться с этой птицей и отдал ее мне. Теперь я стал владельцем Агаты.

Иметь собственного настоящего большого попугая было голубой мечтой моего детства. Родовитая старая дева, живущая в то время над нами, имела такого попугая, а именно красно-зеленого, амазонского. Она мне твердо обещала, что после ее смерти я унаследую ее любимую Лору. В один прекрасный день моя мать куда-то уехала и попросила добрую фрейлейн фон Винклер уложить нас, детей, вечером спать. Каково же было ее удивление, когда она услышала, что я к привычной вечерней молитве добавляю еще и свою собственную просьбу к богу:

— Боженька, сделай, пожалуйста, так, чтобы добрая тетя Винклер поскорее умерла и мне достался ее попугай…

Фрейлейн была очень тронута. Хорошо, что не все светлые молитвы, возносящиеся к небу из тысяч сел и городов, исполняются. Зеленая Лора вскоре после этого скончалась и украшала, уже в виде чучела в клетке, старомодную комнату на Вокзальной улице, где мы тогда проживали, а добрая, старая фрейлейн фон Винклер здравствует и по сей день.

Но вот теперь, несколько десятков лет спустя, моя мечта все же сбылась — я стал обладателем настоящего большого попугая. На другой день, придя вечером с работы, я осторожно засовываю в клетку Агаты свою правую руку, одетую из предосторожности в кожаную перчатку. Она тут же вцепляется в нее клювом. Тогда я протягиваю ей деревянную поварешку. Агата поднимает свою серебристо-серую лапу, хватается за поварешку и после некоторого колебания все же решается на нее взобраться.

Но затем случилось то, о чем я не подумал. Попугай не остался сидеть на поварешке, а, быстро перебирая лапами, боком продвинулся к дверце и мигом перебрался на мою руку, а уже по ней на плечо. Я здорово струхнул, припомнив продырявленную ладонь штутгартского адвоката, но у меня не было ничего под рукой, чем бы я мог помешать Агате выбраться из клетки. А она, усевшись поудобнее, принялась легонько и нежно пощипывать клювом меня за ухо.

Прерывающимся от волнения голосом я начинаю разговаривать с ней, причем противно-подхалимским тоном, всячески ее нахваливать. И — смотрите-ка — она распушает перья и склоняет свою серебристую головку, чтобы ее почесали: дружба заключена.

На следующий день я уже без страха протягиваю ей палец — она больше не кусается. Зато старательно растрепывает воротник моей старой домашней куртки, пока я разговариваю по телефону.

За столом она желает сидеть только рядом со мной. Сидит аккуратно на листе бумаги и угощается маленькими ломтиками, которые ей дают. Любимое ее блюдо — картошка. Уважает она и кекс, если его предварительно обмакнуть в молоко или чай. От мяса и колбасы тоже не отказывается. Стоит мне выйти из комнаты, как она начинает свистеть. Я свищу ей в ответ, и так мы пересвистываемся через весь дом. Похоже, что ее прежний владелец был настоящим мастером художественного свиста, потому что научил ее целым ариям с замысловатым тремолированием и всяческим трелям. Не может быть и речи о том, чтобы я смог повторить за ней хоть одну из ее музыкальных фраз. Музыкального слуха я, к сожалению, напрочь лишен, так что боюсь, что, послушав мои музыкальные упражнения, она скоро позабудет многое из того, что знала, и начнет издавать такие рулады, от которых любители музыки будут приходить в ужас…

Вскоре мне пришлось на пару дней уехать. Когда я вернулся, к нам пришли в гости дедушка с бабушкой. Мы втроем стоим вокруг клетки, и Агата явно начинает волноваться. Внезапно она хватает меня за палец, не слишком больно, но все-таки… За ужином она хоть и сидит на столе, но весьма подавленна и смущена. В виде особого одолжения она идет на зов дедушки взять у него кусочек колбаски. На протянутую бабушкой руку она взбираться отказывается. А когда я вышел из комнаты, она укусила деда за ладонь, нанеся ему довольно глубокую и сильно кровоточащую ранку. Бедной бабушке сделалось дурно…

Двумя днями позже Агата кусает одного гостя в руку до крови.

Позже к нам приходят в гости два кинооператора. Они рассказывают, что в Южной Америке им частенько приходилось иметь дело с попугаями и пусть мы не беспокоимся, они с ней поладят. Агата вцепляется обоим в руки, а в одного из них прямо мертвой хваткой — едва удается ее отодрать. Мой лейкопластырь уже на исходе.

Агата целую неделю остается в доме наедине с девушкой, которая за ней ухаживает. Однако Агата ни разу не соглашается залезть к ней на руку. Когда я возвращаюсь, Агата по-прежнему доверяет мне. Несмотря на то что все с ней приветливы, она всех игнорирует. Еще и сегодня, по прошествии многих месяцев, она старается укусить каждого, кроме меня.

Такая исключительная любовь все же удивительна. У меня сейчас живут два старых волка, ставших совсем ручными. Но ничто не говорит о том, что они ко мне относятся доверчивее, чем к другим людям. Вероятно, такая неистовая влюбленность и упорная верность, относящаяся к одной определенной персоне, свойственна только моногамным животным, заключающим один-единственный брачный союз на всю жизнь. Для Агаты я, безусловно, являюсь ее партнером. При этом я даже не знаю, какого она пола — женского или мужского, как это часто бывает с теми птицами, у которых оба пола носят одинаковое оперение. Даже возраст ее мне неизвестен.

Когда я чешу ей головку, то могу ее иногда обмануть, подсунув чужие пальцы вместе со своими и осторожно убрав затем свою руку. Но только очень недолго разрешает Агата чужим пальцам себя ласкать, потом она отворачивает свою красивую серебристо-серую головку: «не надо».

Мне хочется научить ее исполнять что-нибудь новенькое. И ничего глупее мне не приходит в голову, чем просвистеть ей популярную американскую песенку «Лили Марлин», Итак, двадцать, тридцать раз я насвистываю ей несложный мотивчик: «Перед казармой, прямо у ворот…» Когда она мне издали что-то насвистывает, я исполняю ей в ответ одну и ту же фразу: «Перед казармой, прямо у ворот…» Надо сказать, что у Агаты огромный набор разных свистов. Она никогда не свистит подряд одно и то же, а меняет свои позывные. Однако с «казармой» она заставляет себя долго ждать. Зато, когда до нее доносится свисток паровоза, резкий и переливчатый, она с восторгом ему вторит, да так, что закладывает уши. Будем надеяться, что она не научится подражать еще и звуку сирены!

До появления Агаты члены нашей семьи, чтобы общаться между собой в этом большом трехэтажном доме, выработали особую сигнализацию при помощи свиста. Теперь это стало невозможным: никто уже не может понять, кто кого и куда зовет!

Пришел в гости сосед. Пока он со мной разговаривает, из соседней комнаты внезапно раздается громогласный хохот — Агата демонстрирует его впервые, хотя находится в доме уже больше месяца. Сосед поднимается:

— Простите, я не знал, что у вас гости…

Я заметил, что охотнее всего Агата разговаривает и свистит, когда находится одна в комнате, за полузакрытой дверью. С маленьким Михаэлем она дружить не хочет. Когда она сидит на столе, а он бегает вокруг, она, наклонив голову вперед, как разъяренная наседка, бегает маленькими шажками по столу, преследуя его.

С некоторых пор Агата стала кричать «мяу», очень естественно и похоже — «ми-а-у», хотя в доме нет ни одной кошки и ни одна к нам не наведывалась в гости. Через пару дней она начинает издавать свое громкое «ха-ха-ха» каждый раз, когда какая-нибудь из наших собак подходит к ее клетке. Когда я пересаживаю ее со стола в клетку, она неизменно произносит «гобо». Скажи она это с самого начала своего появления в нашем доме, я наверняка окрестил бы ее «Гобо» и считал бы, что это «он», а не «она».

Однажды я, поднимаясь по лестнице на второй этаж, насвистывал «Лили Марлин». Внезапно до меня снизу совершенно явственно доносится мотив: «Перед казармой, прямо у ворот…» Радостно бросаюсь вниз, как говорится, перил не касаясь:

— Хедвиг, это вы только что свистели?

— Нет.

— Ну значит, это она наконец-то выучила! — радуюсь я.

Но тут раздается довольное хихиканье из детской кроватки: оказывается, это Михаэль позволил себе со мной такую шуточку.

Но тремя днями позже Хедвиг начинает утверждать, что попугай на самом деле насвистывал «Лили Марлин». Но я стал недоверчив и сомневаюсь в этом. А ровно через месяц после того, как я начал насвистывать Агате этот мотив, я и сам услышал, как она его повторяет.

Я сижу за письменным столом и слышу, как внизу, на первом этаже, Агата несколько раз подряд насвистывает: «…прямо у ворот».

Днем она сидит в клетке на балконе и развлекается тем, что пугает прохожих. Люди начинают нервно оборачиваться, потому что кто-то их освистывает. Только немногие догадываются, что это проделки попугая. Потом она выступает в роли резкого звонка. Мое семейство, у которого от этого звонка закладывает уши, утверждает:

«Специально, чтобы нас позлить!»

Но вечером снова раздается: «…прямо у ворот», а когда собак зазывают со двора домой, Агата внезапно тоже кричит: «Иди, иди, иди!»

Я открываю дверцу и жду, пока Агата вылезет и переберется на крышу клетки. Она нацеливается головой на мое плечо, словно вот-вот перелетит ко мне. Однако до сих пор Агата только однажды решилась полететь в комнату, и то с испуга. Но когда я кладу свою руку на ее клетку, Агата делается внезапно совершенно другой птицей: она пригибается вниз и, полураскрыв крылья, кладет подклювье на мой указательный палец и имитирует, будто что-то пьет. Время от времени она засовывает клюв меж моих пальцев. Мне еще ни разу не приходилось видеть парочку флиртующих серых попугаев, но я не сомневаюсь, что Агата исполняет передо мной самый настоящий брачный танец. Она то влюбленно покусывает слегка мои пальцы, то ставит свою левую ножку на какой-то момент на мою руку, каждый раз только на какой-то момент, чтобы сразу же отдернуть ее назад. На руку она не заходит, хотя обычно ее не надо об этом упрашивать. Агата явно кокетничает: даже от протянутой ей вишни, ее любимой ягоды, она презрительно отворачивается, находясь в состоянии экстаза.

Интересно, по каким признакам Агата, которая так злобно отвергает всех других людей и даже кусает их, узнает меня? По голосу? По лицу? По одежде? По запаху? Ведь далеко не все птицы в этом схожи между собой.

Так, один орнитолог вырастил у себя на балконе и в квартире ручную самочку-дрофу. Когда эта огромная птица гуляла по парку со своим хозяином, она каждый раз почему-то пугалась, когда тот надевал шляпу. Птица охотно бежала за своим хозяином, когда тот шел с непокрытой головой, и убегала от него, как только он надевал на себя головной убор. Попеременным надеванием и сниманием шляпы можно было заставить эту птицу бегать взад и вперед. Кстати, прирученный самец того же вида очень быстро привык к головному убору хозяина и не обращал на него никакого внимания.

Большинство мелких певчих птиц пугаются, когда их хозяин появляется возле клетки в каком-нибудь ярком костюме, в пальто или голышом. Некоторые более смышленые виды тем не менее начинают догадываться (когда ухаживающие за ними люди часто переодеваются), что лицо — вот что остается неизменным в этом вечно меняющемся облике человека. Выпущенные на волю ручные вороны зоолога Хайнрота, например, узнавали своих приемных родителей независимо от того, был ли на его жене меховой воротник и шляпа или только легкая кофточка, а на нем самом металлический шлем и длинный офицерский плащ или обычный костюм. Часто их вороны, подлетая к ним на улице сзади, не узнавали их, но затем, перегнав хозяев и повернув в полете голову, возвращались назад и садились на руки. Молодой фазан преследовал Хайнрота своими любовными домогательствами, а жену исследователя ненавидел и злобно прогонял. Когда супруги Хайнроты обменялись одеждой, он все равно узнал их по лицу. Сестру мадам Хайнрот, нарядившуюся в ее платье, фазан тоже сумел распознать и оставил без малейшего внимания.

Интересно, как поведет себя наша Агата в аналогичных обстоятельствах? Когда я во время работы в саду подошел к ее клетке в одних тренировочных брюках и майке, она без колебаний пошла ко мне на руку. В другой раз я надел устрашающую маску и к тому же еще напялил на себя шляпу. Разговаривая с ней в таком наряде, я все же убеждаю ее подойти ко мне. Неуверенно она ставит одну ногу на мою руку, водит клювом по пальцам и наконец решается залезть мне на руку; я вынимаю ее из клетки.

Переодевание продолжается. На сей раз я помимо маски надеваю женскую косынку на голову, наряжаюсь в цветастый дамский халат и пробую выступать в образе «дамы». При этом я еще и молчу. Агата не узнает меня, мое заигрывание отвергает и сильно кусает за палец — слава Богу, не до крови. Я ухожу и через некоторое время возвращаюсь вновь: Агата неумолима. На третий раз я начинаю с ней разговаривать, и, смотрите-ка, моя Агата разрешает себя почесать, любовно покусывает мои пальцы, но на руки не идет. Даже когда я снимаю маску, но остаюсь в халате и косынке, Агата не решается, несмотря на все мои уговоры, залезть на руку. Сбита ли она с толку предыдущим маскарадом? Я сбрасываю дамский капот — и Агата в тот же миг кидается ко мне. Когда я снова превращаюсь в ведьму (правда, без маски), Агата после долгих уговоров все же решается залезть ко мне на руку. Как видите, обучается она очень быстро.

Теперь попробуем поэкспериментировать с ней в обратном порядке. Несмотря на прекрасный теплый летний вечер, я надеваю зимний костюм: Агата безо всякого идет ко мне на руки — и почему бы ей этого не сделать? Когда я в придачу закрываю лицо маской и надеваю кожаную перчатку, ее это тоже не смущает. Так. Теперь быстренько снять костюм и надеть его на пришедшую к нам в гости даму. Ей надевают на лицо маску, напяливают на голову шляпу и на руки — перчатки (моим гостям немало приходится претерпевать у меня в доме, к тому же они впоследствии находят свои изображения в различных книгах и журналах, притом не в наилучшем для себя виде!). Итак, наряженная в мою шляпу, мою куртку, мои брюки и в моих перчатках, эта особа с чужим бумажным лицом просовывает руку в клетку, и Агата взбирается по ней, словно это в порядке вещей! Ну, так долой маску! Но Агата доверяет моей куртке и брюкам: она снова безо всякого стеснения залезает на чужую руку в перчатке. Мой двойник заговаривает с попугаем, но и чужой голос не производит на Агату никакого впечатления: она спокойно разрешает вынуть себя из клетки.

Что же это ты, Агата, обмишурилась? Или на самом деле задумала нарушить верность мне, своему господину?

Чтобы это проверить, моя гостья, уже в своем собственном летнем платье, но в моих перчатках, проделывает заново тот же опыт… Агата хотя и залезает на ее руку, но тем не менее ни за что не разрешает вынуть себя из клетки. Когда же подхожу я, она тут же радостно на это соглашается.

Итак, нам удалось установить: Агата обращает меньше внимания на лицо, она больше ориентируется на одежду и общий вид. (Однако такое утверждение было правильным только после трехмесячного знакомства с попугаем. Когда Агата семь месяцев спустя увидела меня в непривычной одежде, она уже ни минуты не сомневалась, что это я. Когда профессор Кёлер прочел сообщение о моих опытах, он решил испробовать то же самое на своем великовозрастном сером попугае Гайере. Но того нельзя было провести даже самым невероятным маскарадом. Он слишком хорошо знал руки самого профессора, его жены и домработницы, мог их распознать даже в том случае, если они высовывали их из-за портьеры, или когда персоны, которым принадлежали эти руки, оставались невидимыми. Даже если руки были засунуты в перчатки, он все равно их узнавал: по-видимому, одному ему заметные характерные движения знакомых рук имели для попугая решающее значение.)

В то время как я пишу эти строки, Агата сидит у меня на коленях в совершенно блаженном настроении. Она уютно устроилась, будто квочка на гнезде, распушила перья и дышит, громко постанывая от удовольствия. Я поглаживаю ее головку — провожу пальцами от самого клюва к макушке. Там, куда скользит мой палец, серебристые перышки уже заранее, на расстоянии двух-трех сантиметров, распластываются, как маленькие плоские щиты, прижимаются к телу, и светлый отблеск переливается по всей шейке птицы. О, Агате это нравится! Почти так же, как почесывание «за ушком». Но почесывать ее я стараюсь как раз пореже, потому что от этого перышки сминаются и растрепываются. Стоит мне в задумчивости перестать ее гладить, как Агата тут же издает громкий, напоминающий воркование звук, и, как только моя рука начинает к ней приближаться, она подсовывает мне свою головку. Но другие части тела Агата гладить не разрешает — это ей не нравится. Когда я, например, залезаю ей рукой под крыло, она осторожно хватает руку своим крепким клювом и вытаскивает ее оттуда. Особенно чувствителен у нее красный хвост: если за него немножко подергать, она начинает вертеться по кругу, словно девица, которой озорные ребята пытаются наступить на длинный шлейф.

Лежать вот так у меня на коленях Агата, эта удивительная кокетливая птичка, могла часами.

Между прочим, я согласен с теми людьми, которые пишут мне, что Агата — неподходящее имя для попугая. Но тот, кто был именно так представлен миллионам читателей, уже не должен менять своего имени.

Агата любит одного меня, а всех других людей без разбора щиплет и кусает, и в этом она не оригинальна. Многие любители животных сообщали мне то же самое о своих «попках». Так, Зеппель, синелобый амазонский попугай, привезенный много лет назад Ганной Рейч из Южной Америки, ведет себя точно так же. Но там предпочтение отдано хозяйке, а не хозяину. Тому снисходительно разрешается разве что почесать за ушком, но никак не брать на руки — это привилегия хозяйки. В Штутгарте одной почтенной старушке приходится откликаться на прозвище Миу, потому что так окрестил ее попугай. Теперь ее так называет все семейство. Взрослую дочь этой старой дамы попугай Коко люто ненавидит и преследует. Но стоит Миу уехать, как Коко сразу делается любезным и приветливым по отношению к ее дочери. Однако Боже упаси, если та вздумает и после возвращения Миу продолжать фамильярничать с Коко! Тогда он сразу же превращается вновь в драчливого беса!

Когда я уезжаю, Агата тоже меняет гнев на милость и соглашается залезать на протянутую ей хозяйкой поварешку. Наученная предыдущим горьким опытом, моя жена сначала берет Агату, только надев предварительно толстые кожаные перчатки, но уже через пару дней она торжественно пишет мне, что Агата сидит у нее на плече и любовно покусывает за ушко. Итак, мир восстановлен. Будь иначе, хозяйке было бы обидно пренебрежение попугая. Ведь она без конца возится с обезьянами и терпит волков, провонявших весь дом, а потому не может оставаться равнодушной к тому, что вредная птица упорно не желает ее признавать.

Гордо демонстрирует она после моего возвращения свою дружбу с Агатой: просовывает руку в клетку и, торжествуя, несет попугая к столу.

— Ай! Ах ты, чертова бестия! — так заканчивается эта сценка, и Агата совершает отнюдь не мягкую посадку на пол.

Хозяйка тут же впала у нее в немилость, как только «настоящий» господин ее маленького птичьего сердца снова появился на горизонте.

С тех самых пор Агата только однажды еще пошла на руки к своей хозяйке и даже разрешила себя погладить. Но это случилось с ней в состоянии крайнего смятения, когда за ней гнались два разъяренных зеленых попугайчика, стараясь ее заклевать, а хозяйка ее спасла.

Агата — страстная любительница картофеля, хотя самое лакомое блюдо для нее — подсолнухи. Семечки подсолнуха одна моя читательница время от времени присылает из Сарагосы. Там под горячим солнцем Испании они вызревают особенно большими и мясистыми — вдвое больше наших, немецких. По чисти же картофеля штутгартский Коко ее явно перещеголял — он оказался значительно более утонченным знатоком и ценителем этого блюда. Тот ест только свежеотваренный картофель в «мундире» или, в крайнем случае, соглашается съесть на ужин подогретый картофель, оставшийся после обеда. А вчерашний — и не пытайтесь предлагать! Коко с возмущением вышвырнет его вон из клетки, даже если его с обманной целью поджарили. Зато этот Коко очень чистоплотен — не гадит ни на столе, ни на плече. Если он сидит на этих священных для него местах и ему захотелось «по делам», то он начинает топтаться на месте, озираясь по сторонам, и, только усевшись на пальце, словно бы на жердочке, он решается, уронить кляксу на пол.

Во время путешествий по квартире особым вниманием попугая пользуется почему-то ящик с углем. Он залезает в него и долго там роется, а потом появляется похожий на нефа или трубочиста. Тем не менее он позволяет обтирать себя после этого мокрой губкой или тряпкой, даже с мылом. Он готов претерпеть это ради того, чтобы превратиться вновь в благопристойного серого попугая.

(обратно)

Глава шестая Лошадиный дантист

Прежде чем перейти к рассказу о воробьях и слонах, надо начать, пожалуй, с наших собственных зубов, заглянуть, что называется, к себе в рот. Когда зубной врач вырвет наконец предмет ваших продолжительных мучений и страданий, то, рассмотрев его поближе, вы сможете убедиться, что ваш дырявый зуб состоит из двух различных слоев: наружной, очень твердой оболочки — эмали и гораздо менее твердой внутренней массы — дентина. И если эмалевое покрытие кое-как устояло против порчи (кариеса), то вот дентин разрушен до основания.

Но тут я должен упомянуть, что в расчеты природы вовсе не входило, чтобы зубной врач пломбировал человеку зубы или вырывал их у него из челюсти. Когда один исследователь спросил однажды у старого африканца племени балунда, в каком возрасте у них обычно начинают выпадать зубы, тот ответил, что они давно уже все выпали (имея в виду молочные), а те, что выросли после, уже до самой смерти. У некоторых негритянских племен (страшно даже подумать!) принято затачивать напильником зубы. У пожилых людей такие сточенные зубы от употребления бывают «съедены» почти до самых десен. У заточенного зуба наружный слой — эмаль, как более прочная, держится дольше чем внутренний — дентин. Поэтому у подточенных зубов получается острый, зазубренный край, состоящий из крепкой стекловидной эмали. Такие зубы очень остры.

Ну вот. А среди животных есть такие, которым подобные острые, зазубренные края зубов совершенно необходимы для того, чтобы нормально питаться. Вот, например, лошади. Им ведь приходится перемалывать своими зубами, словно жерновами, сухую твердую массу травы или сена и долго, старательно ее жевать. И в то время как у нас, равно как и у собак, кошек и хищников, жевательная поверхность зубов, как правило, находится постоянно под гладким эмалевым покрытием, то у лошадей и вообще жвачных все совсем иначе. У них зубы постоянно стачиваются друг о друга. Чтобы на таком лошадином зубе было как можно больше острых режущих зазубрин, наружное его покрытие образовывает много складок и вмятин. От этого жевательная поверхность зуба делается ребристой и шершавой, словно рашпиль. Все, что попадает меж таких зубов, перемалывается в порошок, даже если это старая, пересохшая солома!

Когда таксу Тимошку приводят к ветеринару с зубной болью, то с ним там поступают так же, как с нами самими у зубного врача, то есть его больной зуб можно либо удалить, либо запломбировать. А вот с жеребцом Вихрем это дело обстоит совсем-совсем иначе. Во-первых, не так-то просто разглядеть через его относительно небольшое ротовое отверстие сидящие далеко в глубине коренные зубы. Я как ветеринар во время таких осмотров полагаюсь на свои пальцы и действую на ощупь: залезаю рукой глубоко, буквально по локоть, в лошадиный рот и провожу пальцами сначала по нижней, а потом по верхней челюсти. Должен заметить, что это непросто и небезопасно. Лошадиную голову во время таких манипуляций должны держать по крайней мере два помощника. Если же жеребец Вихрь, которому такое беспардонное обшаривание рта, безусловно, не по вкусу, внезапно напряжет свои сильные шейные мускулы и рванет головой кверху, то он может шутя сломать мне руку. Помощники в таких случаях должны железной хваткой вцепиться в уши лошади и в недоуздок и не отпускать их даже в том случае, если лошадь оторвет их от земли.

Вздумай Вихрь сжать челюсти — от моей руки мало бы что осталось. Лошадиные челюсти сжимаются с гораздо большей силой, чем львиные или тигриные, потому что лошадям ведь приходится свою пищу перетирать, в то время как хищники ее только разрывают, а это происходит в основном за счет шейных мускулов. Поэтому я вставляю в рот животного специальную распорку, не позволяющую сжать челюсти.

Итак, мои пальцы скользят по лошадиным зубам. Я чувствую, что на верхних и нижних зубах Вихря образовались острые, как лезвия, края, о которые он уже не раз повреждал себе язык. Дело в том, что лошадиные зубы в отличие от наших растут в течение всей жизни. По мере стачивания они вновь выдвигаются из десен ровно настолько, насколько сточились. Таким образом, зубы жвачного всегда остаются одинаковой длины. Это весьма практичное приспособление, которому мы можем только позавидовать. С другой стороны, оно имеет и явные недостатки: если лошадь начинает жевать неправильно из-за больного зуба, например, то зубы стачиваются неравномерно и на них образуются острые зубцы, превращающие пережевывание пищи в сплошное мучение. Так что я вооружаюсь большим никелированным полукруглым рашпилем, накладываю его на зубной ряд и начинаю стачивать их поверхность с сильным нажимом. Вихрю это явно не нравится, но что делать! Я думаю, что сверление бормашиной у нас во рту гораздо хуже! Нужно лишь внимательно следить за тем, чтобы не поранить при этом десны (ведь лошадь может в любой момент дернуть головой), а это вызывает обычно сильное кровотечение, которое там, глубоко во рту, бывает трудно остановить.

Я снова ощупываю челюсть: острые зубцы исчезли. При этом мне удается выяснить, почему Вихрь последнее время начал неправильно жевать. В одном зубе я обнаруживаю дыру. Изъятые оттуда остатки пищи издают специфический гнилостный запах. Значит, зуб надо удалять.

Удаление зуба у нас проще, чем у лошади. У этих жвачных животных каждый зуб накрепко скреплен с двумя соседними, он почти срастается с ними, и поэтому вырвать его бывает нелегко. Ветеринару в таких случаях обычно приходится усыплять своего пациента, чтобы избавить его от излишних мучений, а себе облегчить условия работы. Усыпляют лошадей совсем иначе, чем человека, а также большинство домашних животных, и другими наркотическими средствами, а именно: когда лошадь захочет пить, ей в поилку подливают хлоралгидрат. Иногда же предпочитают ввести им усыпляющее с помощью шприца прямо в вену на шее, следовательно, непосредственно в кровь. При этом я всегда строго инструктирую своих помощников, что надо делать, чтобы Вихрь не поранил себя, когда, полуоглушенный, будет валиться на подстилку. Будучи неправильно стреноженным, он может устроить себе какой-нибудь перелом, так что надо проявлять величайшую осторожность. Стреноживать, однако, лошадь необходимо, потому что непроизвольными движениями во время сна она может опасно ранить врача или его помощников.

Сначала мы пробуем вытащить больной зуб обычным способом — через рот. Для этого мы берем щипцы с длинными рукоятками, служащими хорошим рычагом. Кроме того, мы накладываем на соседний близлежащий зуб треугольный металлический клин тоже с рукояткой, которую крепко держит в надлежащем положении один из помощников. Поверх этого клина кладутся щипцы: эффект от этого удваивается. Когда мы снаружи изо всей силы надавливаем на ручки, щипцы должны тянуть зуб кверху. Головка щипцов крепко-накрепко завинчивается, чтобы зуб не мог из нее выскользнуть.

Но несмотря на все наши усилия, зуб не шевелится. Он намертво заклинен, точно кирпич каменного свода между двумя соседними кирпичами. Тогда нам приходится прибегнуть к другому, не так уж редко применяемому по отношению к лошадям методу — выталкивать зуб со стороны надкостницы. Делается это так: сначала сбривают шерсть с соответствующего кусочка щеки, делают в ней надрез, сквозь который, отодвинув в сторону десну, на нужном месте просверливают тонкую челюстную кость и через образовавшееся круглое отверстие нащупывают корень упрямого зуба. В это отверстие вставляют стамескоподобный инструмент и, ударяя по нему молотком, выгоняют зуб наружу.

Наконец-то он у нас в руках, этот зловредный зубище длиной со средний палец руки, но вдвое толще. В разрезе эта желтая штуковина представляет собой прямоугольник.

Но поскольку лошадиные зубы имеют обыкновение постоянно отрастать, то теперь возникает другая трудность, с которой мы ни у человека, ни у обезьяны, ни у собак, ни у многих других животных не сталкиваемся. У противоположного зуба теперь будет отсутствовать его партнер, о который он прежде постоянно стачивался и благодаря которому во время пережевывания пищи непрерывно вдавливался в челюсть. Теперь зуб в нижней челюсти противостоит пустому месту в верхней: он будет беспрепятственно расти в этом освободившемся пространстве и становиться все длиннее.

Мы начинаем подумывать о том, не вырвать ли заодно и этот, ставший ненужным, но абсолютно здоровый зуб?

Да, это совсем непросто, когда у жеребца Вихря разбаливаются зубы! Но у него, слава Богу, в каждой половине челюсти по шесть коренных зубов, поэтому без одного из них он может спокойно обойтись. А вот для слона подобная потеря зуба граничила бы, наверное, с катастрофой, потому что у него и в верхней и в нижней челюсти в каждой стороне только по одному коренному зубу. По форме он напоминает лошадиный, с той только разницей, что размером он с добрую буханку хлеба. Когда какая-нибудь дамская сумочка попадает меж двух таких жерновов (а такое иногда случается в зоопарках), то служитель через пару дней в состоянии выдать ее огорченной владелице разве что искореженный кусочек металла, оставшийся от пудреницы…

А теперь мы наконец добрались и до воробьев, о которых я упоминал вначале. Ну, так вот. Когда такой гигантский зуб у слона выпадает, потому что сточился или заболел, то первыми это замечают обычно воробьи, потому что тогда в огромных слоновьих «шарах» — этом гипертрофированном подобии конского навоза — внезапно появляется масса неразмолотых и непереваренных овсяных зерен. Настоящая благодать для воробьев! Поистине нет худа без добра, и один строит свое счастье на несчастье другого. Недаром же поется: «В жизни всегда это так происходит — кто-то теряет, а кто-то находит!»

Однако слону голодная смерть из-за потери зуба не угрожает. И хотя у лошади в каждой половине челюсти по шесть зубов, тем не менее когда они у старой клячи полностью выдвинулись из надкостницы и выпали, то больше уж ничего не вырастет. А вот у слона хотя только по одному зубу с каждой стороны, но тем не менее они у него пять раз в жизни меняются, то есть по мере стачивания, через каждые десять — пятнадцать лет, у слона вместо выпавшего вырастает новый зуб. Таким образом, девяностолетний слон тоже может похвастаться шестью коренными зубами, только растут они у него не рядом друг с другом, а один вслед за другим…


Сочувствие к другому возникает обычно сильнее всего в тех случаях, когда тебе самому плохо. Так каждому зубному врачу следовало бы время от времени посидеть самому в своем «кресле пыток» и испробовать, каково это, когда у тебя в больном зубе сверлят и ковыряют или наматывают на тонкую проволочку и вытаскивают оттуда нерв…

Так один молодой практикующий ветеринар по фамилии Бекер, сидя с открытым ртом в зубоврачебном кресле в ожидании пломбы, по вполне понятным причинам задумался над душеспасительным вопросом: что могут ощущать его лошадиные пациенты в аналогичных обстоятельствах?

Потому что и у лошадей бывает зубная боль. Да еще какая! Правда, нашим бравым лошадкам не приходится страдать от кариеса зубов, который в основном и обеспечивает постоянную работу и заработок стоматологам…

И не то чтобы лошадиные зубы не знали кариеса. Просто он у них не успевает развиться и разрушить здоровый дентин: как только гнильца появилась на жевательной поверхности зуба, она просто-напросто стирается вместе со всем верхним слоем. Редко кариесу у лошади удается проникнуть раньше в глубь зуба, чем он бывает сточен. Ведь начинается такой кариес обычно только с самых незначительных маленьких дырочек. Из ста лошадей только у одной встречаются гнилостные процессы в зубах. Так что это весьма полезное приспособление, когда у кого-нибудь зубы сверху стачиваются, а снизу вновь отрастают.

Но есть у этого приспособления и свои недостатки. Ведь только у самых старательных жевалыциков, которые энергично двигают челюстями взад-вперед и слева-направо, поверхность зуба стачивается равномерно. У диких жвачных — зебр, дикой лошади или кулана — никогда не обнаружишь неравномерно сточенных зубов. Что же касается наших домашних лошадей, то им ведь уже не приходится жевать ни чертополоха, ни полузасохшего тростника, с тем чтобы превратить его в съедобную кашицу. Им насыпают сено и солому мелкорубленными в кормушку да еще сдабривают отборным питательным овсом. Поэтому они стали лениво жевать, их нижняя челюсть уже не так энергично движется взад и вперед, влево и вправо. Таким образом, уже не вся жевательная поверхность зуба равномерно трется о свою визави, а только часть ее; самая наружная и внутренняя части вовсе не приходят ни в какое соприкосновение ни с чем. Следовательно, они и не стираются. А поскольку снизу зуб все время отрастает, то вскоре появляются нежелательные острые кромки и зубцы, травмирующие десну, язык или защечные полости. Но когда дело доходит до этого, то лошади уже и жизнь не мила, и овес не в радость!

«Если бы лошади умели кричать от зубной боли, многим фермерам по ночам не удавалось бы уснуть», — утверждает доктор Бекер. Из десяти тысяч лошадиных челюстей, которые ему пришлось осматривать за время своей практики, 80 процентов были дефектными. У большинства лошадей наблюдались именно такие вот неравномерно сточенные зубы с острыми, словно осколки стекла, краями. Можно только представить себе мучения, которые претерпевают такие лошади во время еды. Это все равно что набрать в рот осколки от разбитой пивной бутылки и стараться осторожно разжевать меж ними свой завтрак!

Но дело не только в этом. Вся эта история с лошадиными зубами имеет еще и большое хозяйственное значение. Когда лошадь испытывает зубную боль, она неохотно принимает пищу, порой вообще отказывается от нее и ест только в минуты самого отчаянного голода. От этого она, конечно, тощает и теряет силы. Притом она еще и плохо размельчает ее, а следовательно, и не переваривает пищу. Многие зерна овса выходят из кишечника в нетронутом, первозданном виде, к вящей радости находчивых воробьев. Когда таким лошадям приводят челюсть в порядок, то их дневной рацион спокойно можно сократить на один или два фунта овса, и они все равно будут хорошо поправляться. А пока что на сегодняшний день площадь, равная по размерам всей области Саксония-Ангальт, засевается тем самым овсом, который можно было бы сэкономить, если бы всем нашим лошадям регулярно осматривали и подправляли зубы. Так, во всяком случае, утверждает, согласно своим подсчетам, доктор Бекер.

Однако лечение лошадиных зубов было до сих пор делом не слишком-то приятным как для лошади, так и для ветеринара. Правда, отдельные острые зубцы и каемки можно было «откусывать» щипцами. Но для того чтобы «перекусить» лошадиный зуб, нужна недюжинная сила; для этого необходимо иметь еще и специальные щипцы с сильно удлиненными ручками, на которые надо давить что есть мочи. Кроме того, зачастую зуб не удается откусить ровно: та его часть, которая осталась в десне, растрескивается и раскрошивается; может он и расшататься. Мелкие зубы можно, конечно, подпилить специальным стальным напильником, но поскольку они сами твердые, как алмаз, а лошадь во время столь малоприятной процедуры не желает держать голову смирно, то такой метод тоже не находка.

«А что, если попробовать обрабатывать лошадям зубы бормашиной? Тогда ведь их с легкостью можно будет обтачивать и сглаживать, не применяя никакой особой физической силы», — так размышлял практикующий ветеринар доктор Бекер, сидя в «кресле пыток» у дантиста. Однако от его идеи до реального изготовления необходимой для этой цели аппаратуры оставалась еще дистанция огромного размера. И на пути его вставало немало сложных преград. Должно было пройти целых пятнадцать лет, тысяча и одна бессонных ночей и много напряженных рабочих дней, прежде чем идея Бекера воплотилась в жизнь. Но осуществления ее он добивался самым упорным образом — работал не покладая рук, отказываясь даже от таких заманчивых приглашений своих знакомых, как-то:

— Да будет вам возиться в мастерской! Приходите, сыграем в картишки. Неужели вам неохота посидеть за таким приятным занятием, как скат?

Поскольку ротовая полость у лошади значительно глубже, чем у нас, насадки для лошадиной бормашины должны быть гораздо длин нее обычных; так как лошадиные зубы гораздо крепче и больше наших, то и электромотор, приводящий в движение бормашину, должен быть мощнее. Изготовляемые в наше время бормашины, предназначенные для лошадей, делают восемь тысяч оборотов в минуту, что соответствует скорости 60 километров в час, с которой крутится точило, обрабатывая зуб. Приятно смотреть, как неровный зуб быстро и равномерно стачивается в течение нескольких секунд! Буры, предназначенные для людей, делают лишь две с половиной тысячи оборотов в минуту. Когда мы во время сверления зуба ощущаем боль, то это обычно объясняется тем, что бур, да и сам зуб от интенсивного трения разогреваются. Зубной врач в таком случае опрыскивает его водой, смывая при этом с него «буровую пыль», мешающую работе. Для лошадей же устроено гораздо удобнее: к насадке лошадиной бормашины припаяна тонкая трубочка, через которую во время сверления непрерывно подается вода, смывающая с зуба «буровую пыль» и обеспечивающая хорошую видимость. А поскольку зубы у лошади, как правило, вовсе не больные, дырявые, а совершенно здоровые, только слишком длинные, то само сверление не доставляет пациенту никаких особо неприятных ощущений, и практически никогда не возникает надобности вводить обезболивающее средство. Сами буровые диски изготовлены из карборундовой крошки алмазной крепости, скрепленной меж собой цементоподобной мастикой. Затупленный во время сверления верхний слой острых карборундовых осколков постепенно сменяется следующими, все вновь и вновь выступающими из стачивающейся мастики. Таким образом, диск хоть и уменьшается по мере его использования, однако остается до самого конца острым и шероховатым.

Изобретательный «лошадиный дантист» на этом не остановился. Он придумал еще, как и из чего сделать пломбы и мосты для своих пациентов. Это тоже было непросто, потому что имеющиеся зубоврачебные отливки не подходили для подобных размеров. Все нужно было переделывать, изобретать заново и конструировать.

— Я помню, мы провозились весь сочельник и все рождественские праздники, — рассказывает доктор Бекер. — Мы пробовали, мастерили; гостил у меня тогда мой покойный брат — золотых дел мастер. Как сейчас помню, было это 4 января 1933 года, когда у нас наконец получилась первая необходимая отливка. Такая вот лошадиная пломба гораздо совершеннее, чем у нас, людей. Ведь нашаамальгамовая пломба — инородное тело, навечно засунутое в зуб. У лошади же пломбой заполняют кариесное отверстие лишь для того, чтобы не дать распространяться гнилостному процессу. Зуб же, постепенно отрастая, сверху стачивается, и пломба вместе с ним. Когда пломба окажется «сжеванной», то одновременно с ней исчезнет и дыра, и зуб снова стоит целехонький как ни в чем не бывало! Поэтому-то лошадиные пломбы изготовляются специально из мягкого металла — бронзы, чтобы они беспрепятственно стачивались вместе с зубом.

Изобретать новые инструменты дело отнюдь не легкое. Но, пожалуй, еще труднее поломать укоренившиеся взгляды и привычки и пробить это новшество, внедрить его в практику. В особенности если каждое такое изобретение стоит целого маленького состояния, а сам изобретатель к тому же не какой-нибудь университетский профессор, а всего лишь никому не известный ветеринарный врач из заштатного городка! Но в один прекрасный день счастье все же ему улыбнулось, и доктор Бекер стал почтенным и высокооплачиваемым профессором Берлинского университета.

(обратно)

Глава седьмая Черно-белые

Не знаю почему, но я уже давно испытываю чувство симпатии к хорошеньким, забавным африканским карликовым козочкам. В один прекрасный день мой приятель обещал прислать мне такую парочку. А две недели спустя он сообщил, что уже отправил их, да еще в придачу большую красивую валлийскую козу.

С давно прошедших дней моего детства, когда я, будучи учеником четвертого класса, в Нейсе, сам растил, пас и доил красивую белую и безрогую козу, у меня сохранилась старая книжонка — «Коза, ее содержание, уход, кормление и разведение». Вот ее-то я и выгреб из дальнего угла книжного шкафа. Бог ты мой! Между ее страниц сохранилось еще несколько сухих травинок со старого гарнизонного кладбища, на котором я, будучи весьма предприимчивым малым, сумел арендовать угол для скашивания травы и сушки сена…

О, эти чудесные летние дни меж заброшенных, почти уже сравнявшихся с землей могильных холмиков, тихое перешептывание старых лип над головой, а рядом, над самым ухом, привычное хрупанье жующей белобородой козы…

Из этой полезной книженции я и вычитал, что валлийские козы «в качестве молочного скота никакого значения не имеют и используются большей частью в качестве экспонатов для зоопарка». Ничего себе новость! Интересно, что скажет на это старая фрау Вегман, живущая в моем домике, высоко в горах, куда я собираюсь поместить всех трех подаренных мне коз?

Что именно она сказала, я узнал в следующий же приезд в горы:

— Сатана это, а не коза! Крушит все налево и направо! О том, чтобы подоить ее, и речи быть не может! И вообще невозможно даже разобрать — коза это или козел?

Ну, ясно. Ведь она из зоопарка, а кому надо в зоопарке раздаивать козу? На это есть коровы и овцы.

Но красоты она была необыкновенной! Перед — густо-черный, потом по самой середке резкая граница, и вся задняя половина тела — снежно-белая. Действительно, настоящий экспонат для выставки! Глядя на нее, я невольно вспоминал ту сказку из «Тысячи и одной ночи», где в заколдованном замке сидят печальные люди, которые лишь до пояса состоят из плоти и крови, а все, что ниже, — из холодного, черного мрамора.

Эту валлийскую козу вскоре действительно пришлось отправить назад в зоопарк. Откровенно говоря, мне было неловко перед соседними крестьянами держать козу, на которую можно лишь любоваться, но не доить.

Но я не раз еще задумывался над тем, каким образом эти валлийские козы дошли до своей сумасшедшей расцветки. Родом они из Валлиса в Швейцарии, где обитают на уединенных и недоступных альпийских лугах, где молоком их практически невозможно воспользоваться. Там они наподобие серн или каменных козлов кое-как перебиваются в суровых условиях высокогорья. Считается, что это очень старая порода коз, потомки древнеримской козы, как утверждают «козьи» специалисты. Во всяком случае ни одному человеку, живущему там, наверху, в горах, в голову не придет путем кропотливой селекции выводить породу специально такой окраски: черный перед словно по линейке отделен от белой задней части. Кому это нужно?

Тут уж более ясен вопрос с голландскими черно-белыми кроликами. Они в прежние времена были обычными крупными откормочными кроликами, которых в изобилии продавали на рынках Брабанта. И хотя их шкурка и была черно-белой, тем не менее пятна на ней располагались как попало. До тех пор, пока в прошлом столетии ими не занялись любители-кролиководы. Десятками лет они трудились, подбирая нужные пары, пока не добились того, что все черное сдвинулось назад, а все белое, в виде жакета, вперед со строгой границей на «талии». Никто уже не обращал внимания на размеры этого бывшего «жаркого», и длинноухие со временем становились все меньше — не важно… Лишь бы вокруг глаза было отчетливое черное пятно, а на черных задних лапках — белые манжеты. У немецких кролиководов допускалось, чтобы черные пятна вокруг кроличьих глаз растягивались назад, к затылку, и за ушами сливались вместе. Английский же стандарт, наоборот, требовал, чтобы эти пятна разделяла четкая белая линия. Как видите, кое-что все-таки застревает в голове, если ты, учась в четвертом классе, разводил кроликов!

Так что же — эта половинчатая окраска всего лишь взбалмошная причуда? Людской каприз? Ведь в планы матери-природы такая яркая и странная одежда вряд ли входила. Каково могло быть назначение подобного, бросающегося в глаза мехового наряда? Какое место отведено ему в разнообразном гардеробе матушки-природы, где даже самая пышная и красивая шкура служит всего лишь выживанию в борьбе за существование, а вовсе не тому, чтобы радовать чей-то глаз…

Но постойте-ка, что же это такое? На картинах венецианца Джокопо де Понте, жившего с 1515 до 1592 года, мы внезапно обнаруживаем тех же самых «половинчатых» кроликов, которых наши кролиководы с таким трудом вывели в прошлом веке! По-видимому, маленькие четырехногие голландцы появились точно тем же путем, как и разные другие породы домашних животных: не в качестве чудачества изобретательного селекционера, а в результате того, что природа, перебирая время от времени запас своих моделей, бросает в борьбу за существование какую-нибудь новую наследственную «мутацию». А жестокая борьба за существование вскоре искореняет, убирает подобное ненужное новшество, например черно-белый мех для дикого кролика, поскольку он несовершенен и непрактичен для его образа жизни. Кроликовод же, найдя однажды такой голый и слепой «лотерейный билет природы» на мягкой подстилке в углу своего сарая, ради забавы и оригинальности спасет смешного «половинчатого» крольчишку от суровой выбраковки природы. Более того, он может постараться закрепить в следующем поколении этот случайный дефект и вырастить «новую породу».

Но и там, где никакой любитель-селекционер не простирает своей спасительной руки над черно-белым смешным созданием, оно тоже может иногда утвердиться и не исчезнуть с лица Земли. Я это понял, стоя перед клеткой чепрачного тапира в Берлинском зоопарке. Животное это обитает в Юго-Восточной Азии и на Суматре. По внешнему облику и образу жизни оно напоминает свинью, но имеет небольшой хобот, сближающий его со слоном. И точно так же, как у слона, в грудной клетке у тапира отсутствует плевра, то есть легкие накрепко приросли к ребрам. Но, несмотря на все это, тапир сродни не этим животным, а кому бы вы думали? Лошади! Примерно так выглядели прадедушки наших прилежных лошадок — у них тоже было по нескольку пальцев на ногах вместо копыт, и ростом они были гораздо ниже. Тапиры появились примерно в середине третичного периода, и если они сохранились в течение целых тридцати миллионов лет, претерпев столь малые изменения, в то время как большинство других тогдашних видов животных либо вымерло, либо полностью видоизменилось, эволюционировало, то это означает, что тапир прекрасно оснащен для борьбы за существование!

Так что белая «попона» на спине этого животного ему явно полезна, несмотря на то что не является необходимым атрибутом «одежды» любого тапира (американский тапир, например, одноцветен). И на самом деле, из рассказов исследователей Юго-Восточной Азии и охотников за тапирами мы узнаем, что яркая контрастная окраска издалека полностью искажает очертания этого крупного животного, она как бы разрывает его на части. Так, среди скал и в особенности при постоянной игре света и тени тапира практически невозможно различить на фоне окружающей обстановки даже тогда, когда он спокойно стоит, не прячась за укрытием. Более того, на детеныша тапира, темная шерсть которого испещрена яркими неровными полосками, вполне можно нечаянно наступить, когда он безмятежно спит под сенью лиственного полога!

Люди только во время Первой мировой войны убедились в том, что серый, так называемый «защитный» цвет отнюдь не лучшее средство и не последнее слово в искусстве камуфляжа. И уже во время Второй мировой войны пушки, газовые хранилища и военные корабли разрисовывали квадратами, кругами и различными другими фигурами желтого, зеленого, синего, серовато-синего или белого цвета. В таких случаях видно, что что-то есть, но не видно, что именно.

Разумеется, нельзя утверждать, что мы переняли такой новый способ камуфлирования у тапиров и валлийских коз, точно так же как, изобретя парашют, отнюдь не скопировали летучие семена одуванчиков, а построив самолет, не повторили способ полета птиц. Просто дело в том, что на Земле все живое вынуждено подчиняться одним и тем же законам выживания; и те, кто хочет победить в жестокой борьбе за существование, невольно приходят к аналогичным решениям, будь то жираф, прячущийся под спутанными ветвями акаций, кажущийся невидимым в игре их желтовато-коричневых теней, или… «венец творения» собственной персоной!

(обратно)

Глава восьмая Две родины кошки

В один прекрасный день Леночка Пумпель, сидя у ручья, увидела трех крошечных голых зверюшек, медленно плывущих по течению ей навстречу. А причина, по которой Леночка выбежала с зареванными красными глазами из дома и спряталась у ручья, заключалась в том, что отец снова не разрешил ей поехать в город и поступить машинисткой в бюро. Она все еще всхлипывала, когда вдруг заметила качающиеся на воде трупики котят, которых слабое течение понемногу прибивало в маленькую бухточку у самых ее ног. Там они и остались лежать на отмели, чуть покачиваясь на набегающей волне.

«Сколько раз я пила воду прямо из этого ручья, — возмущенно подумала Леночка Пумпель, — а эти соседи, тьфу, черт бы их побрал, оказывается, топят в нем своих котят! И какая вообще это подлость — вот так просто вышвыривать в воду этих маленьких несчастных существ!»

Девушка сорвала растение с твердым стеблем и выудила с его помощью всех трех утопленников. Какая жалость! Двое котят были пятнистыми, черно-белыми, а третий совершенно гладко-серый от носа до кончика хвоста. Уши, лапки и хвостик казались слишком маленькими для кошки, а голова, наоборот, неестественно большой и бесформенной, как у неуклюжего «гурвинека» из кукольного театра. Леночка Пумпель содрогнулась, рассматривая жалкие, крошечные трупики: только что народились на свет и уже грубо вырваны из теплого материнского гнезда и безжалостно убиты! Леночка снова принялась всхлипывать. На сей раз уже не по поводу несостоявшегося бюро, а по поводу утопленных котят.

Когда же она попыталась все тем же стеблем столкнуть серого котенка назад, в воду, и нажала ему при этом на животик, он внезапно пошевелил лапкой. Может быть, почудилось? Может, это она сама задела за лапку стеблем? Но нет — серый котенок был еще жив! Он шевелился! Едва-едва, но шевелился. Однако Леночка не могла решиться дотронуться руками до мокрого и холодного тельца, поэтому она сорвала большой лист подорожника, задвинула на него маленького страдальца и, ухватив кончиками пальцев загнутые кверху края, отнесла свою находку к матери на кухню.

Пумпели сами прежде зачастую топили котят — невозможно же, в конце концов, разводить их дюжинами в доме! Тем удивительнее было видеть, какие только усилия ни прикладывала фрау Пумпель, чтобы вернуть к жизни именно этого маленького серого найденыша.

В коробке с ватой, поставленной у самой печки, котенок отогрелся и ожил, просох и стал снова пушистым. Но знаете ли вы, что гораздо легче выкормить десять телят, чем одного такого малюсенького котенка без матери? Из чего его, во-первых, поить? После нескольких неудач Леночка вспомнила о кукольном рожке с резиновой соской и принесла его с чердака, где он валялся вместе со старыми куклами. Но не сразу маленькая Муши, как нарекли котенка, научилась пользоваться рожком. Кроме того, новорожденному котенку нельзя голодать более трех-четырех часов. И вот фрау Пумпель пришлось дважды за ночь вставать, чтобы утолить голод кошачьего младенца, напоить его теплым молоком из игрушечного рожка. Вскоре она догадалась, что его мучают боли в животе. Перед тем как сделать свои делишки, он долго вертелся и пищал и успокаивался только после того, когда ему мизинцем массировали брюшко, так, как это проделывает кошка своим языком.

Леночка Пумпель, эта взрослая семнадцатилетняя барышня, играла в котенка так, как несколько лет назад еще играла в куклы. Она то хвалила его, то бранила за то, что не желает пить или еще за что-нибудь. Но поскольку котенок не реагировал на ее указания (точно так же, как в свое время куклы), Леночка заподозрила, что он глухой. И правда: можно было над самым его ухом с грохотом ударить двумя крышками от кастрюль друг о друга — котеночек даже не вздрагивал. Вкусовые ощущения у него тоже еще отсутствовали: Муши было безразлично, что пить — разбавленное молоко или горький чай. А когда через некоторое время веки разомкнулись и показались невинные голубые кошачьи глазки, возникла новая забота: Муши явно была слепа. Она не следила за пальцем, если водить им перед ее носом. Более того, она не зажмуривалась от света карманного фонаря.

Но все эти страхи оказались напрасными. Муши научилась видеть, научилась слышать, научилась еще многому другому. Она научилась всем шалостям, которые так характерны для кошачьих деток (и даже солидных, убеленных сединами людей соблазняет поиграть с ними), научилась катать по ковру моток ниток, подкрадываться по всем правилам искусства к чьей-нибудь домашней тапочке с тем, чтобы одним прыжком напасть на нее самым потешным образом или, лежа на спине, всеми четырьмя мягкими лапами с втянутыми когтями воевать с пятью пальцами человеческой руки.

Однажды хулиганистый Леночкин братец запер Муши в свою клетку с белыми мышами. Возможно, он надеялся стать свидетелем кровожадного убийства. Но ничего подобного не произошло. Муши не обратила ни малейшего внимания на обитателей мышиной клетки и улеглась в углу спать. А мыши в свою очередь так осмелели, что доверчиво ползали по дремавшей в клетке кошке.

Малый даже не подозревал, что из-за этой его шалости Муши на всю свою кошачью жизнь станет безопасной для мышей.

Но только для мышей. А хищником она стала все равно. Каждый раз, когда Муши подходила к ручью, она видела, как под водой, меж прибрежных коряг, сновали быстрые серые полоски. А все, что снует, бегает, заставляет вздрагивать кошачьи когти, упрятанные в бархатные подушечки лап. С врожденным терпением всех кошек Муши часами сидела возле тех мест, куда прятались форели. Она сидела так неподвижно, что стрекозы беззаботно пролетали мимо самого ее носа, а осторожные рыбы принимали ее за камень на берегу. Вскоре форели одна за другой появлялись из своих укрытий и начинали резвиться на прогретом солнцем мелководье. Тогда следовал резкий бросок, Муши вонзала свои острые когти в гладкое рыбье туловище и мгновенно выбрасывала форель на берег, где она, описав великолепную дугу, приземлялась среди незабудок.

Фрау Пумпель застукала однажды своего наследника за тем, как он тайком зажаривал себе на кухне трех форелей.

— Вот погоди, придет отец, он тебе задаст! — принялась она ругать сына. — Ручей сдан в аренду, и если вы, мальчишки, таскаете из него форелей, то это самое настоящее воровство!

Но сын не воровал форелей. Он просто отбирал их у Муши. А та теперь приносила в день по четыре-пять штук!

— Мышей она не трогает, — вздыхала фрау Пумпель. — А вот форели — это пожалуйста. Именно форелями вздумала питаться.

Но единственный способ, которым можно было удержать кошку от рыбной ловли, заключался в том, чтобы запирать ее на целый день в доме. Стоило же ей вырваться из заточения, как она, невзирая на брань в свой адрес, с увлечением продолжала «рыбачить».

Однажды она оказалась запертой в чулане, где мышей было видимо-невидимо. Спустя четыре дня кошка была едва жива от голода, но ни до одной мышки не дотронулась.

Поскольку против упорного дочернего домогательства не может устоять ни «твердый отцовский запрет», ни материнское недовольство, то Леночка Пумпель все-таки попала в город. Правда, годом позже и в качестве медсестры. А поскольку отец тоже работал в городе, то семейство Пумпелей продало свой дом и переехало в городскую четырехкомнатную квартиру.

Когда подъехал фургон по перевозке мебели, фрау Пумпель посадила Муши в корзинку, обернула корзинку платком и понесла на станцию, откуда до города шел пригородный поезд. Ехать надо было девятнадцать километров.

Помню, как однажды в дни моего детства мы играли в жмурки. Я был простужен и должен был лежать в постели, но, поскольку мамы не было дома, я тоже принимал участие в игре, притом в одной ночной рубашонке. И вот я припоминаю: сколько бы меня ни крутили с завязанными глазами, пока я чуть не падал, я все равно знал, где дверь и где окно. Потому что ощущал, хотя и едва уловимо, с какой стороны мое тело овевает приятное тепло, исходящее от нашей большой зеленой кафельной печки в углу. Аналогичное, видимо, произошло и с Муши.

Сопящий паровозик тянул за собой вагоны, в одном из которых в своей корзинке сидела Муши. Кошка ощущала во всем своем теле необъяснимый, глухой протест. И сколько бы поезд ни петлял и ни извивался среди лесов и полей, сколько бы фрау Пумпель ни гладила ее успокоительно, просунув руку под платок, невзирая на то, где стояла корзина — то ли на полу меж сапог деревенских пассажиров, то ли наверху, на полке среди чемоданов, все равно Муши не покидало странное, неясное чувство: твоя родина — там![113]

Кошку выпустили из корзины, когда она снова оказалась дома: на привычном месте стоял диван с белыми пуговицами на чехле, где в правом углу с уже сильно вдавленными пружинами лежала вышитая подушечка — «кошкина подушка». Никогда в жизни она не ложилась на какую-нибудь другую, ни разу даже не позволила себе прыгнуть ни на один стул. Узкая портьера на двери отгораживала «парадную комнату», и кошка в новой квартире, как и в старом доме, не нарушала границ запретной зоны, несмотря на то что теперь эта комната находилась справа, а не слева, как прежде. Вскоре она отыскала и свою старую мисочку под скамейкой на кухне.

— Смотрите-ка, Муши чувствует себя совсем как дома, она, наверное, и не заметила, что мы переехали на новую квартиру, — радовались Пумпели.

Но радовались они рано. На следующее утро кошка пропала.

Наверное, выпрыгнула из окна на балкон нижних соседей? Но нет — в нижней квартире ее не оказалось; не оказалось и в подвале. Тщетно ее искали по окрестным садам. Никто ее не видел. Вечером отцу пришлось сесть на велосипед и поехать на старую квартиру, за город. Увы! И там никаких следов Муши. За ужином фрау Пумпель уже сидела с мокрыми от слез глазами. На всю ночь она оставила распахнутым окно и спала беспокойно. Ей все казалось, что вот он раздался, этот привычный глухой шлепок, с которым кошка спрыгивает с подоконника на пол. Или характерная тихая дробь, словно кто-то мягкими кончиками пальцев без ногтей барабанит по столу. Но каждый раз, когда она вставала, на полу было пусто, и только ветер шелестел надутой, точно парус, занавеской…

Спозаранку, в половине пятого утра, фрау Пумпель была уже одета. Она без чьей-либо помощи извлекла из подвала свой велосипед, села на него и поехала на старое место жительства. Возле гостиничного двора дорогу ей перебежала серая кошка и скрылась за сараями. Не обращая внимания на неистово рвавшегося с цепи пса, фрау Пумпель проникла во двор и громко позвала:

— Муши, Муши! — Но серая кошка не вернулась. Видимо, это была не Муши.

Когда женщина добралась до своего бывшего дома, было семь утра. Время, когда Муши обычно возвращалась после своих разбойничьих налетов на речку. И правда — вот она! Прыгает на закрытое кухонное окно — раз, второй, третий!

— Муши! Иди же сюда! Муши, иди ко мне! — кричит, нет, скорее вопит фрау Пумпель от счастья.

И вот уже красивая серая кошка умиротворенно мурлычет у нее на коленях.

— Я уж ей вчера молочка наливала и собиралась ее назад отослать, — рассказывает старушка, живущая теперь в этом доме. — Но она только поначалу разрешала себя трогать, а потом уже в руки не давалась — все время убегала.

То, что кошка одна, совершенно самостоятельно, нашла дорогу на свою «родину», пробежав девятнадцать километров, было сенсацией для такого маленького городка. К Пумпелям пришел репортер, и на следующее утро их имена и имя кошки уже были обнародованы на страницах городской газеты. А через день даже в районной газете четыре строчки были посвящены героическому марафону маленькой Муши.

А «героиня» лежала на своей диванной подушке. Если дотрагивались до ее лапок, она переставала мурлыкать и начинала сердиться: на темно-серых подушечках просвечивало розовое — лапы были стерты до крови во время этого долгого путешествия по непривычным дорогам!

Соседи приходили специально полюбоваться на Муши, а одна женщина даже принесла ей оставшийся после обеда кусок торта. О, Муши стала большой знаменитостью!

Она была дома. И тем не менее ее не покидало необъяснимое чувство тоски по своему «настоящему» дому, ее прямо-таки тянуло к дороге, ведущей мимо старых высоких платанов, растущих там напротив. Так ведь бывает и с нами, людьми: когда мы, закрыв глаза, думаем о своей родине, она находится в нашем воображении не просто где-нибудь, а в совершенно определенном направлении. Мы могли бы рукой точно указать где. Но — увы! — это ощущение обманчиво. Наша «тоска по родине» играет с нами злую шутку. Это чувство, равно как и многие другие инстинкты человека, давно у нас притупилось, утеряно или пришло в полный упадок. Поэтому тяга к дому неминуемо заведет нас в обратную от дома сторону, и мы непременно собьемся с правильного пути. А вот тяга к родному дому в «душе» у Муши обязательно поведет ее в правильном направлении, прямиком туда, где находится ее родина, потому что кошка должна жить там, где она выросла, если хочет избавиться от гнетущей тяги по дому.

Спустя пару дней фрау Пумпель позабыла запереть на ночь кухонное окно. К тому же она думала, что кошка уже свыклась с новой обстановкой. Когда наступила ночная тишина, явственно доносившая журчание близлежащего ручья, серая кошка снова отправилась в путь. Она бежала обычной кошачьей подпрыгивающей рысцой, но напрямик, пересекая улицы, сады, перелезая через заборы, — в строго определенном направлении.

Каждый раз, когда ее что-то пугало, кошка забиралась на какое-нибудь близлежащее дерево и оглядывалась по сторонам. То же самое она сделала, когда две собаки из Бухенберга — Фокс и Ники — напали на ее след и, возбужденно принюхиваясь, погнались за ней. Правда, убежище ее на сей раз оказалось не слишком надежным: слабое, молодое деревце, которое гнулось и качалось от наскоков рассвирепевших псов, обнаруживших своего врага, затаившегося там, наверху, и с бешеным лаем подскакивающих и царапающих кору, Крона деревца состояла всего из шести-семи веток, и кошке приходилось судорожно вцепляться в них когтями, чтобы не свалиться вниз. Всю ночь несчастному животному пришлось просидеть на дереве, потому что собаки не уходили далеко, раскапывая кроличьи норы совсем поблизости от дерева. Каждый раз, когда они сколько-нибудь удалялись в сторону, кошка предпринимала отчаянные попытки бегства, однако это неизменно привлекало внимание собак и влекло за собой новую громогласную осаду. К десяти часам утра кобели наконец угомонились и поплелись опустошать свои домашние миски. Вся кора дерева была снизу изодрана в клочья от их неуклюжих попыток взобраться наверх. Крестьянин, владелец участка, удивленно покачал головой, когда несколько позже обнаружил следы этой баталии: «И с каких это пор косули в это время уже принимаются за свои ристалища?»

Что же касается Муши, то она, следуя своему внутреннему зову, уверенно бежала в течение целого дня, не меняя направления. Она была избалованной домашней кошкой, привыкшей в семь часов утра получать плошку молока, налитую заботливой рукой фрау Пумпель, а в час дня — свою долю от семейного обеда. Когда Муши пробегала мимо отдельно стоящего хутора, то заметила полную миску с едой, поставленную возле закрытой двери. Жадно, но в деликатной и благовоспитанной манере, свойственной всем кошкам, она принялась за еду. В тот же миг из сарая выскочил возмущенный хозяин миски — огромная взъерошенная овчарка.

Бедная Муши! Что теперь делать? Кто ей поможет? Рядом гладкая стена дома, вокруг ни единого деревца, да если и побежать, страшный пес все равно догонит и схватит! Так что Муши осталась сидеть на месте, невзирая на бешеный стук своего маленького сердечка. Уши прижались к голове, спина выгнулась дугой, поднятый кверху хвост метет из стороны в сторону и извивается как змея. Левая лапа грозно поднята и готова к молниеносному удару. Каждый раз, когда собачий злодей, нагавкав себе достаточно смелости, бросается ей навстречу, она, громко фыркая и плюясь, отвешивает ему молниеносную оплеуху. Собачья морда искажена от бешенства, напоминая дик дьявола: десны обнажены, клыки щелкают, лоб собран в злобные складки: собака не только охраняет свою еду, она хочет еще схватить и разорвать этого нахального пришельца!

Наконец дверь отворилась, и в тот миг, когда мужчина перешагнул порог, кошке, воспользовавшись замешательством, удалось скрыться.

Вконец измученная и изголодавшаяся, она под вечер добралась наконец до старого дома. А туда как раз только что приехала Леночка, которую любезно подбросил на машине ее новый шеф. Вместе с нею увязался и братец. Увидев беглянку, все очень обрадовались, но Муши после волнений этого дня была в таких растрепанных чувствах, что не давала себя схватить и спряталась в кустарнике. После нескольких бесплодных попыток мальчишка, ликуя, появился с кошкой в руках.

Целых четырнадцать дней Муши оставалась запертой в новой квартире Пумпелей. Днем она и не делала никаких попыток сбежать, а оставалась самой что ни на есть послушной и примерной кошкой, но ночью… Ночью в нее точно бес вселялся! Она металась по подоконнику, жалобно мяукала и кричала до тех пор, пока сердце фрау Пумпель однажды не вынесло этих страданий, и она необдуманно выпустила свою любимицу «на волю». Только ее и видели!

В другой раз кошка ускользнула через парадную дверь в тот момент, когда господин Пумпель расписывался за заказное письмо.

Изловить беглянку становилось все труднее. Теперь Пумпелям приходилось вдвоем и даже втроем выезжать на старую квартиру, чтобы отыскать и поймать в кустах это «неверное создание». Когда она наконец уже сидела на коленях своих хозяев, то бывала счастлива безмерно и умела выразить это счастье громким мурлыканьем, ласкалась и жалась к близким ей людям. Бедное животное! Оно никак не могло совладать с раздиравшими его чувствами!

Однажды ее не было целую неделю. Найти кошку удалось только с помощью объявления. Ее держала у себя пожилая дама, которая подвязала ей на шею колокольчик и заперла в помещении вместе с восемью другими кошками.

Кошка постепенно дичала. Скоро поймать ее на старой родине становилось почти невозможным: Пумпели ездили за ней три-четыре утра подряд, и все без толку: она жалобно откликалась из кустов, но выйти не решалась и не давалась в руки. Однажды она оказалась искусанной и поцарапанной, потому что, измученная голодом, была вынуждена подраться с большой и сильной кошкой из-за плошки молока.

При этом надо сказать, что Муши была привязана к фрау Пумпель искренней любовью, гораздо более сильной, чем это бывает у других кошек по отношению к своим хозяйкам. Ведь, если вы помните, Муши не знала своей матери. Матерью ее была фрау Пумпель, которая выходила, выкормила и вырастила ее своими руками. Кошка всю свою жизнь прожила у одних и тех же хозяев. А фрау Пумпель в свою очередь так привязалась к найденышу, что не переставала горевать и плакать по поводу странного и необъяснимого вероломства этого ласкового и привязанного к ней существа. Знакомые уже начали пожимать плечами: ну можно ли так убиваться из-за какой-то кошки? Но фрау Пумпель знала, как трудно приходится ее несчастной Муши на старом месте, что она голодает, что собаки ее гоняют, а охотники того и гляди пристрелят. И в своем отчаянии решила написать мне письмо, умоляя посоветовать, что делать. Но, к сожалению, мы, казалось бы, такие умные, ученые люди, на самом деле знаем так позорно мало о наших четвероногих друзьях! И сделать можем ничтожно мало. Даже приучить маленькую кошку к новому дому и то не умеем. Так что бедной Муши предстоит и дальше вести свою бездомную, полную опасностей жизнь.

А мне осталось сделать только то, что я обычно делаю в таких случаях: рассказать своим читателям о несчастной кошке, мечущейся между двумя своими родинами…

(обратно)

Глава девятая «Витаминные фабрики» животных

Мой сосед держит козу, с которой всю последнюю зиму творится что-то неладное. Что, собственно, с ней такое, сказать трудно, однако он пришел ко мне с просьбой сделать ей пару инъекций аскорбинки: говорят, что очень полезно. И даже если козе мало поможет, все равно хорошо — в молоке, по крайней мере, станет побольше витамина С, детишкам это совсем не помешает! Так он думает.

Но я-то знаю, что козе такие инъекции совсем ни к чему. Вот будь это морская свинка — тогда другое дело. Потому что у этих смешных толстых зверюшек одно с нами, людьми, общее: они могут, как и мы, заболеть цингой. Правда, у себя на родине, в Перу, где разгуливает масса как диких, так и домашних морских свинок, они никогда не страдали от подобного заболевания. Это мы, люди, наградили несчастных подопытных животных такой болезнью.

А сами мы, двуногие существа, начали болеть цингой… из-за компаса. Да, да, именно из-за обычного компаса. Ведь большинство болезней столь же стары, как и само человечество. Но в то время, как нам прекрасно известно, что чума за какие-то несколько лет превратила некогда процветающие Афины — город государственных мужей, философов, ваятелей и поэтов — в незначительный заштатный городишко, мы напрасно ищем у древних хоть какое-то упоминание о болезни мореплавателей — цинге. При этом ведь известно, что уже финикийцы добирались из Средиземного моря до Балтийского, да и греки были отважными мореплавателями. Но они не знали компаса и посему были вынуждены держаться близ берегов, а это позволяло им запасаться по мере необходимости свежим провиантом; да и что им оставалось делать, коли тушенка и маринованные селедки еще не были изобретены?

Но вот в XV столетии, когда испанцы и португальцы обошли на своих кораблях полсвета, эта болезнь подняла голову. Во время плавания Васко да Гамы в 1498 году в Калькутту погибли пятьдесят пять человек его команды, причем в страшных мучениях. И с тех самых пор пугающие вести об этом опасном заболевании, преследующем моряков в дальних странствиях, не прекращались. Когда сегодня читаешь подробные описания того, как у людей вываливались зубы, как кожа их покрывалась пятнами, а ноги сводила судорога, просто зло берет: ведь нам теперь хорошо известно, как легко можно было спасти этих несчастных!

А в те времена один гамбургский врач считал, что цингу может излечить кофе. Благодаря этому заблуждению Гамбург может похвастаться своим первым «кофейным заведением», открытым еще в 1680 году. Другой врач рекомендовал есть майских жуков. Так постепенно добрались до средств, на самом деле действенных против цинги. Балдуин Рус из Гента советовал людям есть ложечницу, а профессор Доель из Грейфевальда, наблюдая за тамошним населением, состоящим в основном из моряков, заметил, что от цинги хорошо помогает жерушник.

Особенное раздражение вызывают у нас сообщения о том, что люди мучились от цинги на одном из голландских кораблей, везшем лимоны! Все равно, как если бы кто-то умер от жажды, сидя возле ручья. Но, слава тебе Господи, наитие или счастливая случайность надоумили заболевших поесть лимонов, и — смотрите-ка — десны укрепились, они потеряли свою синюшную окраску, и ногами снова можно было пользоваться! Средство против цинги было найдено! Случилось это в 1564 году.

Но это еще не означало, что с цингой покончено. Только два века спустя на английском флоте была введена обязательная выдача команде лимонного сока, а капитанов, пренебрегавших этим законом и не запасавшихся на дальние плавания лимонным соком, облагали штрафом. Однако еще в 1866 году на испанском фрегате «Ла Бланка», шедшем из Сан-Лоренсу в Рио, из четырехсот пятидесяти человек заболело цингой двести семьдесят девять, из которых пятьдесят пять умерли.

Когда еще не существовало ни высших учебных заведений, ни научно-исследовательских лабораторий, ни современных клиник, новому лекарственному средству было трудно пробиться сквозь всяческие препоны и шарлатанство. Поэтому господину «кайзеровскому протомедикусу на Рейне», как именовался тогда Иоганн Крамер, в 1746 году еще приходилось напутствовать своих молодых коллег следующим образом:

«Не занимайся бесконечным смазыванием гниющих десен и парализованных коленей мазями, потому что это нисколько не помогает без соответствующего „внутреннего“ лечения; прием лекарств внутрь излечит эту болезнь безо всяких наружных смазываний. Необходимый целебный экстракт содержится только в свежих, сочных, то есть водянистых и одновременно довольно острых на вкус, овощах. Если у тебя их нет, то используй лимонный сок».

Опыт лечения цинги доктор Крамер, как ни странно, приобрел на суше. В те времена цинга разражалась еще довольно часто и среди сухопутных войск, в особенности во время длительной осады. В Нюрнберге, по сообщениям очевидцев, она встречалась еще в 1911 году, в особенности среди мужчин. В России того времени помимо тифа и других эпидемий свирепствовала цинга, унесшая колоссальное число жертв. В немецком флоте цинга тоже объявлялась не раз: так, с 1855 по 1875 год приходилось по 2,4 случая на тысячу человек. В 1847 году, когда юный Штраус уже прославился своими вальсами, на «прекрасном голубом Дунае» свирепствовала эпидемия цинги. По всей вероятности, только появление картофеля изгнало ее окончательно.

«Страшный скорбут» можно побороть употреблением в пищу лимонного сока и свежих овощей — это по прошествии трех столетий уяснил себе даже самый неопытный корабельный кок. Однако что именно в лимонном соке является целебным — об этом вплоть до Первой мировой войны распространялись самые нелепые представления. И лишь в 1913 году догадались, что цинга — болезнь, вызванная нехваткой, витаминов в организме. А в 1920 году недостающий витамин, вызывающий цингу, впервые получил название — витамин С.

Тильманс добыл из тридцати пяти килограммов шиповника 5,7 грамма чистого витамина С, Сен-Жорж из десяти литров сока, выжатого из стручкового сладкого перца, получил 6,5 грамма, а Кинг из десяти литров лимонного сока — от 1 до 1,5 грамма чистого витамина С.

К концу 1933 года химический концерн «Мерк», в Дармштадте, добывал из свежего зеленого перца уже основательное количество этого витамина для научных целей. Вскоре выяснилось, что шпажник содержит втрое больше витамина, чем перец. А затем уже витамин С стал появляться в виде таблеток на сахарной основе или в виде аскорбиновой кислоты, которую нам теперь так часто прописывают врачи.

Этот вопрос можно считать исчерпанным: цинги больше нет. Правда, еще в 1870–1871 годах, во время осады Парижа, она возникла вновь, но только в тюрьмах, больницах и домах для престарелых, постояльцы которых были вынуждены довольствоваться самой скудной казенной пищей.

А вообще-то тому, кто хочет в наши дни заболеть цингой, достаточно (из скаредности) целый год подряд ежедневно съедать по восемьсот пятьдесят граммов черного хлеба и запивать его черным кофе. Между прочим, не поручусь за достоверность, но мне рассказывали, что недавно в Берлине был зафиксирован случай заболевания цингой. Случилось это с одним пожилым господином, который, как выяснилось, питался лишь жареной ветчиной и больше ничем. Несколько инъекций, разумно составленное меню с салатами и картофелем — и мужчина снова был здоров. Так что с витамином С все как будто ясно. Стоит ли нам интересоваться им и дальше?

И все-таки стоит. Он остается необычайно интересным веществом, этот витамин С, или аскорбиновая кислота, как гласит его химическое название, даже несмотря на то, что цинга канула в прошлое. Цинга, о которой говорят, что «она нанесла флоту Великобритании больше вреда, чем флотилии Испании и Франции, вместе взятые».

Этот витамин интересен и удивителен хотя бы уже тем, что требуется человеческому организму в основательных дозах. Немало труда ушло на то, чтобы определить суточную дозу витамина С, необходимую человеку, чтобы он чувствовал себя прилично. Она равняется пятидесяти — шестидесяти миллиграммам, то есть пятой или шестой сотой грамма. И хотя это на первый взгляд выглядит очень скромно, тем не менее это большая порция по сравнению с другими витаминами, в которых нуждается наш организм. Витамина D (предохраняющего от рахита) нам требуется, например, в пять тысяч пятьсот раз меньше!

Для большинства животных аскорбиновая кислота не является витамином, потому что им не приходится, как нам, людям, принимать его с пищей. Для них это гормон, который они вырабатывают сами в собственном организме. Когда подопытных собак кормили специально лишенным витаминов кормом, чтобы искусственно вызвать у них цингу, они, к удивлению экспериментаторов, не заболевали и продолжали как ни в чем не бывало выделять с мочой аскорбиновую кислоту! Доказательство того, что они вырабатывают ее где-то в собственном организме. Но где? Этого мы пока не знаем. А поскольку коровы и козы проделывают то же самое, то мы, после длительного отступления от первоначальной темы, окольными путями, вновь вернулись к больной козе моего соседа. Ей не нужны инъекции «аскорбинки», потому что у нее есть собственная «витаминная фабрика».

А вот бедной морской свинке — той приходится, как и нам, старательно заглатывать витамин С, да притом еще в больших дозах, чем нам. Следовательно, если давать морским свинкам безвитаминный корм и добавлять к нему определенное количество, скажем, шиповника, то нетрудно вычислить, сколько аскорбиновой кислоты содержится в красном шиповнике. Это довольно долгое и нудное занятие, на которое уходят целые месяцы. Но зато оно дает гораздо более точные результаты, чем любое химическое исследование.

С помощью тех же морских свинок мы узнали, что установленная доза витамина, которую мы заглатываем, хотя и достаточна для того, чтобы не заболеть цингой, однако не спасает нас от «гиповитаминоза», проявляющегося в кровоточивости десен во время чистки зубов, весеннем переутомлении и в плохой сопротивляемости разного рода инфекциям. Значит, для того, чтобы быть абсолютно здоровым и работоспособным, необходима еще большая доза витамина С. А для лечения различных болезней, например туберкулеза, потребность организма в витамине С еще значительно увеличивается, как мы увидим несколько позже.

Ужасно не повезло нам с тем, что человеческий организм не в состоянии накапливать больших запасов аскорбиновой кислоты. В отличие, между прочим, от других витаминов. Запасы витамина С в нашем организме ничтожно малы. Если же мы попытаемся их увеличить, то золотой излишек витамина С выйдет вместе с мочой, и все. Следовательно, чтобы распределить эту благодать разумно и равномерно, в последние годы взялись тщательно изучать содержание витамина С в различных пищевых продуктах. При этом выяснились весьма удивительные вещи.

Главным кладезем витамина оказалась наша добрая старая картошка! В ста граммах свежего картофеля содержится в среднем тридцать три миллиграмма аскорбиновой кислоты; правда, в зависимости от сорта, возраста и способа приготовления содержание витамина в картофеле может колебаться от одного до пятидесяти миллиграммов. Свежий молодой картофель, который так и требует себе в придачу салат из огурцов, у того содержание витамина в три раза больше, чем у лежалой, прошлогодней картошки. Во время варки (в зависимости от времени нахождения на плите) картошка теряет до половины содержания витаминов. В особенности много их теряется от последующего обжаривания, и тем больше, чем тоньше и аппетитнее нарезана вареная картошка на сковородке. Объясняется это тем, что кислород из воздуха вреден для аскорбиновой кислоты; именно поэтому так называемый «картофель в мундире» во время варки теряет лишь десять процентов витамина. (Вот почему так полезно есть его именно в холодные, бедные витаминами, зимние месяцы!) Так что накалывайте почаще горячий, вкусный картофель в мундире на вилку и спокойно обдирайте с него его серую одежку. Не бойтесь — не обожжетесь! Тем более что про картошку, в отличие от яблок и других фруктов и овощей, нельзя сказать, что «самое полезное у нее в кожуре»: у картошки, наоборот, наивысшее содержание витамина в самой середке. Плохо приходится витамину, когда хозяйка приготавливает пюре. Еще хуже, когда картошка часами подогревается в духовке, и смертельно для витамина частое разогревание уже зажаренной картошки (практикующееся обычно в гостиничных кухнях).

Между прочим, опыты показали, что химическое удобрение картофеля не снижает содержание в нем витамина посравнению с картофелем, удобренным навозом.

В Финляндии с 1917 по 1920 год примерно 3,5 процента солдат ежегодно заболевало туберкулезом. И вот что интересно: из гражданского населения заболевало не больше 0,6 процента (а ведь именно солдаты, как известно, самые крепкие молодые парни, находящиеся под постоянным врачебным контролем!). Совершенно непонятная история. А в 1921 году во время модернизации казарм кухни были оснащены большущими котлами, в которых можно было зараз варить огромную порцию картошки; но вместе с тем и время варки удлинялось на полтора, а то и на целых три часа. Пару лет спустя финские армейские врачи с недоумением констатировали факт: заболеваемость туберкулезом среди солдат возросла до 6,1 процента, то есть в десять раз превысила заболеваемость среди гражданских лиц.

Тогда энергичный армейский врач, доктор Фёрланд (Voerland), занялся вплотную этим вопросом и выявил зависимость увеличения числа заболевших от содержания витамина С в картошке. Вступив в непримиримую борьбу с военным начальством, этот мужественный человек добился в конце концов того, что в 1924 году оснащение казарменных кухонь было изменено, продолжительность варки картофеля укорочена до одного часа, не более, а сама картошка варилась в кожуре. Заболеваемость туберкулезом прямо на глазах снизилась до 0,6 процента. А с добавлением к рациону фруктов и ягод страшная болезнь отступила и исчезла совсем.

Надо сказать, что достаточное содержание витамина С обнаружено в помидорах, что особенно важно, поскольку их чаще всего едят сырыми. Совсем мало этого витамина в огурцах и моркови (зато последняя богата столь важным для нас витамином А). Шпинат почти может соперничать с картофелем. Ежели он законсервирован, то чаще всего витаминов в нем не остается. Даже если мы нарубленную зелень или нарезанные овощи надолго оставляем лежать на солнце, аскорбиновая кислота из них улетучивается как дым.

Но все же основными нашими кладовыми витаминов служат ягоды. Некоторые из них содержат больше аскорбиновой кислоты, чем апельсины и лимоны. Ежевика, земляника, малина, красная смородина, крыжовник щедро снабжают нас витамином С, а щедрее всего бузина и черная смородина. Но рекорд все же остается за шиповником. Сорок граммов конфитюра из шиповника полностью удовлетворяют нашу суточную потребность в витамине С.

И вот еще что. Наши четырнадцатилетние мальчишки стали по сравнению с мальчишками 1924 года рождения в среднем выше на целых семь сантиметров. Шведские новобранцы за последние семьдесят лет тоже выросли на семь сантиметров. Средний американец из США с каждым годом становится на миллиметр длиннее. Но наиболее тревожно то, что происходит сейчас в больших городах. Если еще в 1915 году половая зрелость у городских девушек наступала в среднем на пятнадцатом году жизни, то у дочерей этих девушек она наступает сегодня уже в неполных тринадцать лет. А это значит — за три года до возраста, узаконенного для вступления в брак! Появление коренных зубов, совпадавшее прежде с началом обучения в школе, теперь сдвинулось на время пребывания в детском саду. Наши мальчишки, у которых в начале столетия голос начинал ломаться к шестнадцати годам, теперь уже часто в тринадцать с половиной лет получают освобождение от уроков пения.

Некоторые специалисты по вопросам питания сводят это к богатой витаминами пище и вообще к теперешнему более разнообразному питанию, а также к более здоровому образу жизни. Современная раса людей в нашем климате якобы только теперь получила все возможности для своего полного развития, чего прежде, несмотря на обилие ветчины и сала, никогда не имела.

Таким образом, Старый Фриц (Фридрих Великий), который завез в страну картофель, значительно успешнее заботился о выведении «рослых парней», чем его отец, импортировавший их из самых различных стран.

Однако все это просто спекуляция, и никогда еще медицинская наука не продвигалась вперед за счет дискутирования, а только путем опытов и доказательств. Поэтому не скрою, что некоторые другие ученые рассматривают подобный сдвиг к «гигантизму» как некое деградирование. Вызвано оно тем, что мы, постоянно находясь под дымовой завесой большого города, живем фактически в условиях «ультрафиолетовой ночи», т. е. при таком освещении, из которого ультрафиолетовые лучи почти полностью отфильтрованы. Есть у ученых и другое мнение: самые энергичные, подвижные, раньше других созревшие — вот именно эти-то и тянутся в город, так что происходит как бы естественный отбор среди людей…

Что касается наших домашних животных, то нам не удалось при помощи витамина С ни повлиять на их рост, ни ускорить их созревание; и это понятно, потому что они не нуждаются в витамине С. Им он не нужен ни в кормах, ни в ампулах, ни в таблетках: они изготовляют его сами. А тот витамин С, который одно время впрыскивали коровам, они тут же выводили из организма, только, к сожалению, не с молоком, а с мочой.

Между прочим, содержание витамина С в коровьем молоке точно такое же, как и в материнском грудном молоке. Если же поставить стакан молока на короткое время на солнце, витамин С из него исчезнет. В масле совсем мало витамина С, в яйце его вообще нет. Даже в тех случаях, когда курам скармливают этот витамин, он в яйцах все равно не появляется. В мясе его тоже трудно найти.

Неожиданный сюрприз в этом отношении преподнесли нам наши старательные, трудолюбивые пчелы! И не только тем, как выяснилось, что мед содержит не меньше аскорбиновой кислоты, чем насыщенные витамином ягоды черной смородины. Это еще не все. Самое поразительное заключается в том, что витамин в меде сохраняется более пятнадцати лет, в то время как из всех других продуктов он постепенно, но неминуемо улетучивается. Так что пчел (которых в последнее время даже научились дрессировать, чтобы они опыляли только определенные виды растений), безусловно, можно считать наиболее удивительными домашними животными (хотя юридически их таковыми почему-то не считают).

Как раз в тот момент, когда я заканчивал эту главу, которую начал с соседской козы, а потом, отвлекшись, перешел к осаде Парижа, а затем и к варке картофеля, ко мне подлетела пчела и, когда я хотел ее отогнать, ужалила в палец. Вот это номер! Такое не случалось со мной со времен моего детства! Я вытащил жало и, наблюдая затем, как движения бедной пчелки, ползающей по оконному стеклу, становились все более вялыми, решил все же сказать вам следующее (несмотря на то, что палец на глазах распухал все сильнее): берегите пчел — они, безусловно, достойны всяческого нашего уважения…

(обратно)

Глава десятая От древней Греции до наших дней

Каждый из вас наверняка видел гигантский океанский лайнер и дизель-электроход. А вот заглянуть в глаза обыкновенной козе, наверное, мало кому из вас приходилось?

Для этого надо лечь навзничь в траву так, чтобы ничто вам не мешало: одни только сгибающиеся под тяжестью семян травинки склоняются вам на лицо да белые облачка стоят в синем небе над головой… А рядом пасется коза, и до вас доносится смачное похрупыванье.

Если ей что-нибудь сказать, даже просто пробурчать сквозь сон, она непременно вам ответит: негромко проблеет просто из вежливости, не открывая рта и не отрываясь от своего занятия…

Когда я был мальчишкой, то имел собственную козу, которую вырастил из маленького козленочка, сам пас и доил ее, когда она стала уже взрослой козой и у нее появились собственные козлята. Перед тем как идти в школу, я всегда с ней возился и частенько запрягал в тележку, которую мы затем вместе тащили до старого гарнизонного кладбища, где она паслась, а я косил траву.

Я испытывал нечто вроде затаенного трепета перед ней. Несмотря на то что я был гораздо слабее ее, она позволяла себя привязывать и скрести скребницей, и мне всегда казалось, что делает она это из снисходительности ко мне, мол, «кто умнее, тот уступит»…

Да, ее превосходство надо мной было для меня абсолютно бесспорным: она ведь была уже взрослой, имела собственных детей. А я? Что я такое для нее собой представлял? И вообще она казалась мне удивительно сильной, даже таинственной. Когда она пугалась чего-либо, то бросалась бежать и тянула меня десять, двенадцать шагов за собой, а я беспомощно тащился за ней на веревке. Но делала она это редко, да и не нарочно.

Шея ее была такой матерински теплой и гладкой! При этом очень красивой и стройной. Когда я обнимал ее рукой, то шея эта казалась удивительно тонкой; странно даже, что она принадлежала животному значительно больше и тяжелее меня! Часто я при этом поворачивал ее голову к себе и заглядывал в ее большие, широко открытые зеленовато-золотисто-желтые глаза. Они смотрели на меня узкими щелями своих черных зрачков, ведущими в неизведанное. Было в этом неподвижном взгляде что-то жуткое и в то же время завораживающее, наводившее на разные странные мысли. Например, о страшных чертях и маленьких чертенятах из книги сказок, которых, вообще-то говоря, следует бояться, а на самом деле они выглядят такими забавными и веселыми, что охотнее всего сам бы с ними поиграл (правда, не без некоторого затаенного страха).

О, я много бы отдал за то, чтобы узнать, что скрывается за непроницаемым колдовским взглядом моей козы! И что, интересно, она обо мне думает?

Пастушки и подпаски три тысячи лет назад были точно такими же, как и сегодня. И козы тоже. И такой вот козий пастушок в веселой, немудреной старой Греции оставался наедине со своим стадом целыми днями и неделями, бродя с ним по ущельям и редколесью, в любую непогоду с ветрами и грозами; и потаенные мысли, которые ему тогда приходили в голову относительно своих бородатых подопечных, не разъяснялись в те времена на уроках естествознания, как сейчас, никем и ничем не опровергались. Поэтому игрой воображения бородатые козьи морды приобретали человеческий облик, и возникали веселые, находчивые, всегда готовые к любым проказам полубоги: рогатые, бородатые, с копытами на ногах — сатиры. И нравом их награждали нахальным и похотливым.

В затерянных деревушках античной Греции молодые девицы иной раз просто не в силах были от них отбиться. Приходилось наливать вино в козьи поилки, потому что в опьяненном состоянии такой дикий малый становился миролюбивее и сговорчивее. Один такой сатир чуть было не изнасиловал нимфу Сиринкс, которая в момент крайней опасности превратилась в камыш. Ее сладкий, нежный голос до сих пор доносится из поющего камыша.

Когда другая нимфа, по имени Пенелопа, родила такое вот косматое, похожее на ягненка существо, она страшно перепугалась, завернула его в заячьи шкурки и отнесла на Олимп. Но веселые греческие боги были рады позабавиться потешным и занятным малышом и вырастили его у себя, на Олимпе. Это и был Пан, самый знаменитый из всех сатиров.

Они так и остались навсегда пастушьими и деревенскими богами, эти похотливые и озорные малые, в честь их не воздвигали благородных храмов и не создавали мест для паломничества. Нет, этого не было. Но изображения их часто можно было найти на грубых глиняных горшках, изготовленных греческими гончарами. И нельзя сказать, чтобы эти изображения были особенно приличными и изысканными…

И только один из этих полубогов достиг непонятной таинственной известности — это был Пан. Во времена правления римского императора Тиберия (с 14 по 37 год нашей эры) какие-то мореплаватели, проплывая в Ионическом море мимо острова Наксоса, услышали голос, возвещавший:

— Если попадете в Эпир, то сообщите всем, что великий Пан умер!

Когда же моряки прибыли в Эпир и поведали о том, что слышали, то скалы, деревья и животные принялись рыдать: вся природа безутешно горевала о великом Пане.

Тиберий поручил своим ученым мужам, как повествует Плутарх, разъяснить значение этого таинственного явления. Однако драматические последствия смерти великого Пана так и остались неразгаданной тайной. И спустя почти две тысячи лет, когда все остальные олимпийские боги уже давно исчезли и превратились в сказочных героев, христианская церковь еще долго и безрезультатно билась над разгадкой этой тайны.

Но тот, кто проводит свое время среди безлюдных горных лугов, где только травы да пасущиеся стада, и предается там своим мечтам, тот знает, что великий Пан, виновник всем известного «панического ужаса» и изобретатель сладкопевной, вырезанной из тростника «флейты Пана», вовсе не умер. Старый «козий бог» — это олицетворение вольной, необузданной природы. Он будет жить, пока останутся еще безлюдные равнины и глушь, не знающая фабричных труб и машин…

(обратно)

Глава одиннадцатая Становление собачьей «личности»

Как и всякий щенок, Шуфтерле, этот веселый, резвый песик, принадлежащий фрау Пардаутц, появился на свет не сразу со всем багажом знаний, положенным ему по его собачьей родословной: с готовым страхом перед лошадиными упряжками, ненавистью к почтальонам и многими другими атрибутами. Его маленькой душонке предстояло еще долгое развитие, прежде чем из беспомощного слепого существа, владеющего только обонянием и осязанием, вырастет самоуверенная четвероногая «личность», с достоинством метящая все углы своими пахучими метками.

Потому что Шуфтерле и на самом деле, подобно всем новорожденным щенятам, в первые дни своей жизни был лишен каких бы то ни было вкусовых ощущений: он соглашался пить из рожка все, что ему предлагали, лишь бы оно было жидким, включая горький чай и рисовый отвар. Даже слуха у этого маленького народца, так уютно копошащегося под теплым брюшком своей матери, еще нет — все, как один, глухие. Когда их хозяин совсем рядом с ними ударял молотком по железной двери, они и ухом не поводили, не вздрагивали даже! И так до двухнедельного возраста. И тот, кто воображает, что Шуфтерле на десятый день, когда у него прорезались его мутные синие глазки, увидел наконец белый свет, тот глубоко заблуждается. Ничего он не увидел. Можно держать перед самым его носом все, что угодно, — блестящие предметы, зеркало, он не будет провожать их глазами, не проявит к ним ни малейшего интереса. И так примерно до девятнадцати дней. Даже в возрасте одного месяца он видит только то, что движется, а не стоит на месте; и только в два месяца начинает узнавать предметы, находящиеся от него на расстоянии более двадцати метров.

Как видите, новорожденные щенята не очень-то много что умеют. Вот, правда, запахи они способны различать сразу. Потому что щенок, лишенный обоняния, не в состоянии найти материнских сосцов. Более того, такие неполноценные щенята несколько позже, став уже зрячими, начинают заглатывать землю и фекалии вместо мяса. Их приходится искусственно вскармливать.

Однако в первую неделю своей собачьей жизни Шуфтерле обнюхивает только брюхо своей матери и шерсть своих собратьев. Несколько позже его маленький носик начинает интересоваться посторонними запахами, такими, как запах пола вокруг подстилки; лишь достигнув возраста четырех недель, он начинает обнюхивать материнский рот, рты своих братьев и сестер, а через пару дней и руки хозяина.

Помимо умения нюхать, новорожденный щенок, как и всякий новорожденный беби, умеет, разумеется, пить, вернее, сосать. Потому что умение лакать приходит значительно позже, позже даже, чем умение есть.

В возрасте двадцати трех дней от роду Шуфтерле впервые стоит, навострив ушки, возле матери, когда она ест из своей миски. А то, что мама при этом злобно рычит, на Шуфтерле не производит ни малейшего впечатления. В тридцать дней он уже пробует угоститься из маминой миски, но только одиннадцать дней спустя он научается лакать. А еще через десять начинает злобно отгонять от своей миски других.

Но самым первым делом Шуфтерле, как всякому новорожденному четвероногому, приходится учиться кое-чему более важному — передвижению. Первую неделю он только ползает на животе. Потом он начинает пробовать приподниматься, упираясь то задними, то передними лапами. Достигнув возраста примерно семнадцати дней, он бегает уже на четырех ногах, правда еще весьма неуклюже и неуверенно. Через каждые двадцать — тридцать сантиметров его задик заваливается набок. При этом умение бегать на всех четырех зависит, оказывается, отнюдь не только от ног, но и… от смелости. Когда Шуфтерле по достижении тридцати четырех дневного возраста выносили из дома, где он уже бойко играл и бегал вокруг подстилки, и опускали на землю в незнакомой ему обстановке, выяснялось, что он… разучился ходить, а способен только ползать и жалобно скулить. Ему приходится постепенно преодолевать эту свою заторможенность и заново учиться ходить. Правда, теперь он овладевает этой наукой гораздо быстрее — в течение нескольких дней. Если же в помещение с незнакомыми запахами внести что-то привычное для щенка, например мамину попонку или тапочки хозяина, как тут же выясняется, что он вовсе и не разучился бегать!

А вообще-то собаки значительно позже овладевают искусством передвигаться на всех четырех, чем кошки и кролики.

Если Шуфтерле сегодня, будучи взрослой, солидной собакой, лежит в своей корзине и во сне повизгивает, лает и дергает ногами, то фрау Пардаутц готова поклясться, что ему снится его недавняя погоня за кроликом. Но он ведь и десяти дней от роду уже рычал и лаял во сне даже тогда, когда еще не умел этого делать наяву. Правда, несколько позже такие озвученные сны наблюдаются чаще всего после каких-то важных событий в жизни щенка, ну, например, после первого посещения соседней комнаты, где его сморило от усталости и он заснул возле печки.

Но многие способности приходят к Шуфтерле сами собой. Так, попытки почесаться сначала кончаются ничем, потому что лапы еще слишком коротки; однако к тридцатидневному возрасту задняя лапа уже достает до уха и ею можно почесаться. Махать хвостом пес умеет уже в возрасте четырнадцати дней, а сидеть — в три недели.

О том же, что на свете существуют и огорчения, Шуфтерле не подозревает почти до трех месяцев. Он самый настоящий невинный дуралей, и к нему абсолютно применима поговорка, что «на ошибках учатся». На материнское злобное рычание он начинает обращать внимание только после того, как она его пару раз основательно цапнет. Когда в собачью «детскую» впервые приносят кошку, та тут же старается удрать. Щенята бегут за ней, однако без малейшего намерения причинить ей зло — они просто хотят познакомиться с ней и поиграть. То, что киска шипит, плюется и выгибает спину, на них не производит ни малейшего впечатления. Они самым невинным образом обнюхивают ее, пока не получают пару ощутимых затрещин. Вот и первый неприятный опыт от знакомства с кошкой! Так что исконная вражда между кошкой и собакой отнюдь не такая уж «исконная», это не врожденное, а благоприобретенное поведение.

Когда мимо дома проводят Пикколо, маленького пони, Шуфтерле восторженно кидается ему навстречу, попадает лошади под ноги, она наступает на него копытом, и несчастный щенок, громко скуля, остается лежать на земле. Мы осторожно осматриваем и ощупываем его лапы, но он даже не вздрагивает. Значит, Шуфтерле совершенно невредим, просто его парализовал испуг. Но зато теперь он уже всю свою жизнь будет избегать лошадей и удирать при их приближении. Более того, этот его страх перед лошадьми может передаться его братьям и сестрам, а затем, будь он сукой, а не кобелем, эта боязнь могла бы проявиться и в его потомстве.

Подобные вещи щенята запоминают, как правило, страшно быстро. Один мой знакомый развлекался тем, что предлагал своим двухмесячным щенкам понюхать зажженную сигарету. Они с интересом нюхали ее, но затем тут же обиженно убегали. И никакая сила не могла заставить их, даже спустя несколько дней, снова понюхать сигарету. Они совершали комичные прыжки вперед и назад, непрестанно при этом чихая. Даже когда им предлагали незажженную сигарету или протягивали пустую руку, сложив пальцы так, как держат сигарету, они все равно чихали! Вот как быстро, всего лишь после одного-единственного печального опыта, для них образовалась прочная связь: сигарета — страх.

Или такой вот вопрос. Можно ли Шуфтерле, который из-за ошибки в воспитании стал бояться выстрелов, все же приучить к грохающему ружью и сделать из него порядочную, дельную охотничью собаку? Лупцовкой тут ничего не добьешься, уговорами — тоже. Как прочно, даже в нас, людях, сидит усвоенное с детства чувство страха перед чем-либо и как редко его можно устранить путем разумных доводов, легко продемонстрировать на следующем примере. Какой дикий крик поднимает большинство девочек и женщин при виде самой обыкновенной мышки! Точно так же и наша гадливость к змеям — чувство благоприобретенное, а не врожденное: маленькие дети без малейшей боязни играют со змеями.

Если маленький ребенок в какой-то момент был напуган кроликом, то никакой пользы не принесет ни высмеивание его как «трусишки», ни наглядный пример того, как другие дети играют в его присутствии с кроликами, ни то, что ему длительное время не будут показывать кроликов вообще. Ничего это не даст. Самый лучший способ приучить его перестать бояться кроликов вот какой: проголодавшемуся ребенку во время поглощения вкусного блюда издали нужно показать кролика, притом очень издалека, лучше даже из коридора, когда ребенок ест в комнате. На таком расстоянии предмет страха не производит на ребенка столь сильного впечатления, как вблизи. Важно, чтобы он не перестал при этом есть. Желание утолить голод вкусной едой превозмогает, как правило, опасливое чувство перед «злым» зайчишкой. На следующий день при тех же обстоятельствах кролика подносят уже поближе, и так до тех пор, пока чувство страха уступит место явному интересу, и ребенок позволит посадить «зайчика» на стол или даже к себе на колени.

Таким способом можно у ребят, и точно так же у щенят, полностью ликвидировать чувство страха, связанное с каким-то определенным предметом.

И наоборот, злоба у собак начинает проявляться прежде всего во время еды, в виде защитной реакции. Несколько позже она начнет проявляться и во время игр. Играть со своими собратьями щенок начинает только с двухнедельного возраста. Когда два щенка случайно натыкаются один на другого, то первым делом облизывают взаимно мордочки и затем стараются перелезть один через другого. Всего пару дней спустя они, играя, хватают друг друга зубами за голову. В возрасте четырех недель они нападают уже настойчивее, стараются ухватить братца за загривок и хорошенько потрепать. Затем игра постепенно переходит в серьезные потасовки. Маленьким задирам нет еще и двух месяцев от роду, а они все чаще во время игры впадают в раж, скалят зубы, взъерошивают шерсть на загривке и стараются ухватить «противника» за горло.

Точно так же, как это наблюдается у обезьяньих и человеческих детенышей, у собачьих деток мода на определенные игры тоже время от времени меняется. В течение восьми дней они будут самозабвенно возиться со старым веником, затем переключатся вдруг на перекатывание и подбрасывание засохшего конского навоза, а потом ухватятся с двух сторон зубами за пустую миску и будут яростно тащить ее каждый в свою сторону — получается нечто напоминающее «перетягивание каната». Вы, наверное, замечали, что и дети на улице целыми неделями способны играть в «расшибалочку», пока не увлекутся следующей вошедшей в моду игрой — запусканием змея.

В «турнирных боях», которые у собак так часто переходят в злобные драки, выявляется, кто в своре может претендовать на место вожака и кто кому вообще должен подчиняться. Подобная иерархическая субординация сохраняется на всю собачью жизнь. И если такая вот низкорослая такса, вроде Шуфтерле, в подростковом возрасте содержалась вместе со щенками немецкой овчарки, то юные гиганты, без сомнения, будут признавать в таксе старшего по рангу и более умудренного опытом вожака. Очень потешно наблюдать, как через несколько лет такая вот выросшая громадная овчарка, повстречав на улице коротконогого Шуфтерле, приветливо и подобострастно его приветствует, в то время как он не может узнать в этой махине бывшего беспомощного щеночка и удивленно принюхивается.

Но одно совершенно ясно: Шуфтерле отнюдь не только послушный и никем не замечаемый придаток своей хозяйки, фрау Пардаутц, сопровождающий ее во время прогулок. О нет! Он и сам по себе маленькая, но значительная «личность», которую в своем кругу уважают или ненавидят, любят или задирают. Это «личность», живущая своей самостоятельной жизнью, полной добра и зла, радостей и разочарований…

(обратно)

Глава двенадцатая «Одиссея» и охрана природных богатств

После того как греки взяли Трою, герой древнегреческого эпоса Одиссей, прежде чем попасть домой, еще долго скитался по чужим морям и странам. Но волшебница Цирцея, имеющая обыкновение превращать мужчин в свиней, прониклась к нему симпатией и выдала секрет, как справиться с одним из наиболее опасных испытаний, ждущих его во время трудного и полного самых невероятных приключений пути. Итак:

Тою порой крепкозданный корабль наш, плывя, приближался
К острову страшных Сирен, провожаемый легким попутным
Ветром; но вдруг успокоился ветер, и тишь воцарилась
На море: демон угладил пучины зыбучее лоно.
Вставши, товарищи парус ненужный свернули, сцепили
С мачты его, уложили на палубу, снова на лавки
Сели и гладкими веслами вспенили тихие воды.
Я же, немедля, медвяного воску укруг изрубивши
В мелкие части мечом, раздавил на могучей ладони
Воск; и мгновенно он сделался мягким; его благосклонно
Гелиос, бог-жизнедатель, лучом разогрел теплоносным.
Уши товарищам воском тогда я заклеил, меня же
Плотной веревкой они по рукам и ногам привязали
К мачте так крепко, что было нельзя мне ничем шевельнуться.
Снова под сильными веслами вспенилась темная влага.
Корабль Одиссея стал приближаться к острову Сирен, красивых молодых дев, сидящих на берегу, но Одиссей хорошо помнил предупреждение волшебницы Цирцеи:

Прежде всего ты увидишь Сирен; неизбежною чарой
Ловят они подходящих к ним близко людей мореходных,
Кто, по незнанью, к тем двум чародейкам приблизясь, их сладкий
Голос услышит, тому ни жены, ни детей малолетних
В доме своем никогда не утешить желанным возвратом:
Пением сладким Сирены его очаруют, на светлом
Сидя лугу; а на этом лугу человечьих белеет
Много костей, и разбросаны тлеющих кож там лохмотья.
Вот и сейчас, завидя Одиссея, сирены призывно запели:

К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахеян,
К нам с кораблем подойди; сладкопеньем Сирен насладися,
Здесь ни один не проходит с своим кораблем мореходец,
Сердцеусладного пенья на нашем лугу не послушав;
Кто же нас слышал, тот в дом возвращается, многое сведав…
Так нас они сладкопеньем пленительным звали. Влекомый
Сердцем их слушать, товарищам подал я знак, чтоб немедля
Узы мои развязали; они же с удвоенной силой
Начали гресть; а ко мне подошел Перимед с Эврилохом,
Узами новыми крепче мне руки и ноги стянули.
Но когда удалился корабль наш и более слышать
Мы не могли уж ни гласа, ни пенья Сирен бедоносных,
Верные спутники вынули воск размягченный, которым
Уши я им заклеил, и меня отвязали от мачты[114].
Так 2700 лет назад Гомер описывал в двенадцатой песне своей знаменитой «Одиссеи» соблазнительное пение прекрасных и коварных Сирен. Надо сказать, что у побережий многих морей, а также в некоторых больших реках и на самом деле водятся «сирены», несмотря на то что уже римский писатель Плиний, живший в 79 году нашей эры и погибший при извержении Везувия, писал, что не верит ни в каких сирен. Правда, настоящие сирены никоим образом не в состоянии завораживающе петь, а могут лишь сопеть и фыркать. Не обладают они и обворожительно стройным станом — чего нет, того нет. Но, между прочим, уже в нашем столетии один капитан, проплывая в Красном море, обманулся настолько, что принял сирен за купальщиц и подплыл поближе, чтобы получше их рассмотреть.

Заблуждения такого рода вполне объяснимы. Когда эти животные высовываются по плечи из воды, то издали они действительно могут сойти за русалок, потому что ростом они с человека, а у самок к тому же имеются две выпуклые грудные железы, напоминающие женскую грудь. Отсюда и все россказни моряков. Так что во всем остальном сирены ничего таинственного и завораживающего собой не представляют. Им гораздо больше подходит название «морские коровы». Если исходить из этого названия, то разочарование будет не слишком велико, если представится случай их увидеть.

Однако такого случая не представится. Дело в том, что эти животные хотя и обитают в прибрежной зоне морей и даже в некоторых реках, но держатся они в местах, густо заросших водорослями, которые практически недоступны человеку, даже на лодке. И хотя предки тюленей, китов и дельфинов были когда-то наземными животными, тем не менее держатся эти теплокровные только или почти только на больших глубинах в открытом море. И хотя морским коровам, так же как и этим обитателям морей (в отличие от рыб), приходится время от времени выныривать на поверхность за новой порцией воздуха (потому что они дышат легкими, как и мы с вами), тем не менее уходить на большие глубины им незачем. Являясь мирными травоядными, они значительно медлительнее и пассивнее своих хищных родичей, напоминая поведением именно самых настоящих коров. А поскольку водная среда необходима им только для передвижения и пастьбы, а не для дыхания, то им, собственно говоря, безразлично, где именно пастись — в морской соленой воде, или в солоноватой устьев рек, или в пресной речной (в Амазонке и ее притоках).

Однако к воде сирены привязаны значительно сильнее, чем тюлени или морские львы, потому что не в состоянии, как те, подолгу без нее обходиться. Если во время отлива они случайно останутся где-то далеко на суше, то могут погибнуть, потому что их слабые передние ласты и горизонтально расположенный задний плавник непригодны для передвижения по суше. Кроме того, грудная мускулатура сирен вне водной среды не в состоянии обеспечить дыхательные движения такой махине, весящей до трех центнеров и достигающей в длину порой трех метров! Поэтому в таких случаях сирены, подобно китам, обсыхают и гибнут под палящими лучами солнца. Правда, они значительно реже попадают в столь опасную ситуацию, чем киты.

То, что предки этих водных животных много миллионов лет назад обитали на суше, выдают их «руки», которыми такая сирена в состоянии заключить в объятия своего супруга или прижать к себе детеныша. Каждая «рука», похожая на ласты, внутри сохранила кости всех пяти пальцев. Задние же ноги срослись в один общий «плавник», который расположен не вертикально, как у рыб, а горизонтально, как у китов, и не имеет скелета.

Такая «подводная корова» съедает за день 25–30 килограммов морских водорослей, морской травы или пресноводных растений. Кишечник ее имеет в длину двадцать метров; это необходимо животному, чтобы переварить такую огромную массу зеленых кормов.

В ФАО (отдел при ООН по вопросам продовольствия и сельского хозяйства, находящийся в Риме) в последнее время стало поступать много заявлений из разных тропических стран с просьбой «снабдить» их морскими коровами. Дело в том, что внутренние озера и реки этих стран стали все сильнее и сильнее зарастать водорослями, мешающими нормальному судоходству и рыбному промыслу. А происходит это по той простой причине, что кто-то, истребив определенный вид животных, нарушил естественное биологическое равновесие в природе. В таких местах и мечтают теперь развести целые стада морских коров, чтобы эти травоядные пожирали подводные заросли.

Водяной гиацинт с его красивыми лиловыми цветками родом из Бразилии. Однако любители развезли его оттуда в разные места тропической зоны земного шара. Некоторые озера из-за этого заросли гиацинтом настолько, что рыба в них гибнет от недостатка кислорода. В США, в штате Луизиана, теперь вынуждены пускать в ход «подводные сенокосилки», чтобы таким образом освободить проход хотя бы для почтовых лодок. На озерах Сирии моторные лодки зачастую не в состоянии пройти и нескольких метров; то и дело приходится поднимать мотор и удалять накрутившиеся на винт растения. В Индии водяной гиацинт блокировал водные магистрали в Ассаме и в Западной Бенгалии. Поверхность водоемов одного из самых красивых птичьих заказников, Баратхпур, близ Агры, очень быстро зарастает.

Чиновник министерства рыбной промышленности из Гайаны заявил, что две морские коровы в состоянии за семнадцать недель полностью очистить от водорослей канал шириной семь метров и длиной 1,6 километра. Казалось бы, остается только заполучить этих животных. Но все упирается в проблему перевозки морских коров. Известно, например, что когда при транспортировке сирен их клали на спину в нечто напоминающее гамак, то тяжелые внутренности настолько сдавливали легкие, что животные задыхались.

И что мы вообще знаем о сиренах? Об их образе жизни? Постыдно мало! Знаем только, что на морских побережьях и реках Флориды, а также Центральной и Южной Америки они известны под названием «маната», на западном побережье Африки их называют ламантинами, а на берегах огромного Индийского океана, а это значит в Восточной Африке, Австралии, Индии и Индонезии, — дюгонями.

Спокойно и удобно понаблюдать за свободно живущими сиренами можно разве что в городе Майами, в Соединенных Штатах Америки. Тот, кто, находясь во Флориде, захочет набраться терпения и постоять на одном из мостов через реку Майами, сможет увидеть, как из мутной воды время от времени выныривают их крупные головы. Там же удалось выяснить, что взрослые крупные сирены способны находиться под водой до двенадцати, а то и пятнадцати минут, не поднимаясь за новой порцией воздуха.

А вообще-то надо сказать, что за последние сорок лет этих удивительных водных животных во всей Флориде значительно поубавилось. Не назначь правительство за убийство сирены пятьсот долларов штрафа или три месяца тюремного заключения, они давно бы исчезли. В Южной Флориде, в Эверглейдсе, в 1948 году был даже образован специальный национальный парк с целью охраны этих животных. С наступлением похолодания сирены перекочевывают в изумительно прозрачный приток «Blue Spring» («Голубая весна»). Вода в этот приток поступает из теплых источников и сохраняет постоянную температуру не менее 21 °C. Вот там, в городе Оранж-Сити, можно увидеть сирен во всю длину, плавающих на глубине трех метров.

А в обычных зоопарках и аквариумах сирен, как правило, редко увидишь. И не потому, что их так уж трудно содержать. В зоопарках Франкфурта-на-Майне и Антверпена, например, они жили годами. Франкфуртская морская корова погибла во время бомбежки, а в старейшем Гамбургском зоопарке у предшественника Гагенбека парочка пресноводных морских коров из Амазонки прожила целых тринадцать лет — с 1912 по 1925 год. Однако для посетителей это не очень-то интересные, скучные животные, постоянно замутняющие воду огромными массами фекалий и лежащие почти весь день без движения. Зато, правда, они неприхотливы и без особых трудностей переходят на другие, отнюдь не растущие в воде корма.

Так, самец морской коровы, по кличке Уинстон Черчилль, принадлежащий частному зоопарку во Флориде и весящий восемь центнеров, поглощает ежедневно сорок килограммов картофеля, бананов, салата, помидоров и дынь. А вот лука он терпеть не может. Как он, так и его супруга откликаются на свои клички, подплывают к своему служителю, переворачиваются на спину, чтобы им чесали брюхо, и по команде «дают ласту». Вот только за температурой воды в их бассейне приходится зорко следить: если она опускается ниже пятнадцати — шестнадцати градусов, то дело может плохо кончиться. Однажды самец при таких обстоятельствах получил воспаление легких, и спасти его удалось только тем, что ему вкатили много миллионов единиц пенициллина.

Печальной известности стеллеровы коровы, которые вскоре после их открытия исчезли с лица Земли, были истреблены исключительно из-за человеческой глупости и алчности. А между прочим, именно они могли бы сейчас служить продуктивным источником питания для населения островов северных морей, живущего в весьма суровых условиях.

Стеллеровы коровы напоминали скорее слонов, чем коров. Выставленный в Ленинградском зоологическом музее скелет стеллеровой коровы (двухсотлетней давности) имеет в длину 7,5 метра, скелет южноамериканского манати рядом с нею выглядит как ее детеныш. Этот северный вид морских коров был поистине гигантским: охват груди такой махины составлял более шести метров!

Русский мореплаватель и открыватель новых земель Витус Беринг открыл этих поразительных животных совместно с естествоиспытателем и врачом экспедиции Георгом Вильгельмом Стеллером, уроженцем города Виндегейма во Франконии (ФРГ). Обнаружили их впервые у Командорских островов, расположенных в ста восьмидесяти километрах от побережья Камчатки, в море между Азией и Северной Америкой. Позже они были найдены и возле острова Беринга (длина которого составляет около девяноста километров, а ширина — около двадцати километров), и также у острова Медного, размерами вдвое меньше Беринга.

Георг Стеллер имел тогда достаточно времени для тщательного наблюдения за этими чудо-животными, общую численность которых он определил примерно в 1500–2000 особей; ему, как судовому врачу, пришлось в 1741 году перезимовать там вместе со всей командой, тяжко страдавшей от цинги. Жилось Стеллеру там, мягко говоря, не слишком уютно, потому что даже летом наивысшие температуры в этих местах достигают всего лишь шести градусов в июне и двенадцати градусов в августе.

«По несчастной случайности я получил возможность в течение целых десяти месяцев наблюдать за образом жизни и повадками этих животных, — писал Стеллер в своей книге, — Они каждый день появлялись практически перед самой дверью моего жилища».

Стада морских коров паслись на мелководье, охотнее всего в местах впадения рек. Впереди двигался молодняк, но в момент опасности взрослые окружали его плотным кольцом. Доверчивы они были чрезвычайно. Сверх всякой меры. Человека они подпускали настолько близко, что с берега их можно было потрогать рукой. Даже подраненные, они через какое-то время возвращались назад. Они только и делали, что паслись; голова их при этом всегда находилась над поверхностью воды, а на нее часто садились чайки. Зимой морские коровы сильно тощали; часто их сдавливало льдами, и они погибали.

Эти северные сирены были не только намного больше и мощнее своих сородичей, и по сей день обитающих в теплых водах. У них был и совсем другой кожный покров. Высушенные куски их кожи хранятся в русских музеях, а также в гамбургском. Кожа стеллеровой коровы была черной, неровной, сморщенной, притом жесткой, без какого-либо шерстного покрова, и сплошь пробуравлена мелкими вертикальными канальцами. Она скорее напоминала кору дерева, чем кожу животного. Один исследователь в Гамбурге несколько лет назад проделал следующий опыт. Он взял кусок этой сухой кожи (толщиной 6–7,5 сантиметра) и вновь размочил ее в воде. И что же? Оказалось, что одеяние северных сирен имеет неожиданное сходство с автомобильными покрышками по части эластичности и сопротивляемости! Такая кожа этим животным была совершенно необходима, иначе они, постоянно швыряемые волнами меж острых скал и льдин, слишком легко могли бы пораниться и погибнуть.

Уже Стеллеру удалось обнаружить, что в коже сирен поселяются какие-то «насекомые». Этих мелких ракообразных и сегодня еще можно найти в высушенных кусках кожи стеллеровых коров. Они сродни рачкам, паразитирующим на коже китов.

Мясо стеллеровой коровы было прекрасным на вкус. Его трудно было отличить от говядины. Вот что писал о нем Стеллер:

«Кишки, сердце, печенка и почки были жестковаты, и мы их выбрасывали; да мы в них и не нуждались, потому что у нас хватало мяса с избытком. Жир „телят“ настолько напоминал свиное сало, что его просто невозможно было от него отличить. Но и у взрослых особей подкожный жировой слой, опоясывающий все тело, был „железистый“, плотный, блестящий, белый, а если его подержать на солнце, становился желтым словно масло. Жир этот и на вкус, и на запах превосходен и совершенно несравним с жиром других морских зверей; даже сало наземных четвероногих во многом ему уступает. Помимо того, что оно не портится на солнце и его легко сохранять даже в самые теплые дни, оно и от времени не прогоркает и не начинает дурно пахнуть. Вытопленное, оно очень сладкое и приятное на вкус, так что сало нам всем вполне заменяло сливочное масло. По своему вкусу оно, скорее всего, напоминало миндальное масло, и его можно было класть во все блюда, куда обычно кладут сливочное масло. В лампе оно горело ярко, без запаха и гари».

Подобные соблазнительные описания сыграли плохую службу северным сиренам.

С тех пор уже много воды утекло, и не только стеллерова корова, но и много других видов животных, живших до этого миллионы лет на нашей планете, были нами полностью истреблены и исчезли навсегда. Их больше уже никогда не будет. И если сейчас не вмешаются в это дело сознательные и энергичные люди, то в течение нескольких лет за исчезнувшими видами последует и много других замечательных и интересных диких животных, и их уже никто никогда не увидит на Земле, хотя нашим предкам, да и нам с вами, они были еще очень хорошо знакомы…

(обратно)

Глава тринадцатая Слоновья нога

Бывший директор Дрезденского зоопарка, доктор Инго Крумбигель, рассказывал как-то, что ему однажды, совершенно случайно, на ногу наступил слон. И что же? Оказывается, это вовсе не так уж страшно:ощущение такое, будто тебе опустили на ногу мешок с зерном.

Я вспомнил об этом, когда вместе с господином Прейсом, служителем слоновника, осматривал его подопечных. Взрослый слон весит добрых тридцать пять-сорок центнеров, а мешок зерна только около центнера. Разница довольно ощутимая, не правда ли?

— И тем не менее наступит, так почувствуешь, — сказал господин Прейс — Очень даже почувствуешь! Тут у нас одному парню слон нечаянно придавил ногу, так он восемь недель в больнице провалялся!

Как же это понять? То больница, а то мешок с зерном? Тем не менее теоретически объяснить это совсем нетрудно. Слон при ходьбе наступает только на два передних пальца, снабженных «копытами». Третий «палец» и «ступня» при этом земли не касаются, примерно так же, как это происходит у свиньи: она ведь тоже ходит словно бы «на цыпочках». «Пятка» же у слона похожа на мягкую, эластичную подушку. Слоновья нога круглая и напоминает по форме трамбовку для мостовой. Если попасть под передние «пальцы», то окажешься раздавленным в лепешку. Мягкая же «пятка» слона эластично «обтекает» неровности почвы: на попавшую под нее человеческую ногу ложится не целиком вес слона, а только небольшая его часть. Именно благодаря этим четырем мягким «подушкам» походка у такого колосса поразительно легкая и бесшумная.

Но теория теорией, а мне хотелось самому, на практике, проверить, как это получается.

Когда мы с господином Прейсом вошли в помещение со слонами, мощная индийская слониха послушно подбежала к нам на зов, словно собачка. Гораздо послушнее, чем любая лошадь на выгоне, подумал я. Ногу поднять? Пожалуйста! Слониха поднимала любую ногу, на которую мы указывали. Но стоило ей заметить, что я пытаюсь подсунуть ей под ногу свою, как она сделалась страшно осторожной и уже не опускала поднятую ногу полностью на землю, держа ее на весу. Никакие уговоры, ни нажимание, ни толкание не помогали: слониха просто не могла понять — чего этим людишкам от нее надо? Она с величайшей готовностью то скатывала, то расправляла хобот, чтобы продемонстрировать свое усердие. Пробовала даже встать на две передние ноги, подняв задние: вот смотрите, пожалуйста, что я умею!

Тем временем, заинтересованные происходящим, к нам подошли оба молодых слоненка ростом уже примерно с меня.

— А вот с этими будьте поосторожнее! — предупредил Прейс — Они хоть и родились в зоопарке и считаются вроде бы ручными, но я, ей-богу, предпочитаю иметь дело с импортированными, дикими. Ведь этих «малышей» здесь, в условиях зоопарка, воспитывать очень трудно. Они, как правило, бывают непослушные, дразнят и задирают служителей. Публике это страшно нравится: «Ах, какие прелестные резвые малютки!» Но на самом-то деле выступать в роли игрушки для молодых слонов — занятие не такое уж безопасное и безобидное. Даже в тех случаях, когда они не замышляют ничего дурного. Чтобы внушить уважение к своей персоне, разбушевавшимся слонятам надо дать ремня. Однако когда посетители видят нечто подобное, то среди них всегда оказывается несколько сердобольных, которые находят это «бессердечным», непедагогичным и т. д. Они тут же бегут жаловаться в дирекцию. Поэтому из таких вот «слоновьих беби», уже отлично понимающих, сколь слаб против них на самом деле человек, вырастают весьма и весьма малоприятные экземплярчики.

— Случались ли у вас какие-нибудь неприятности со слонами?

— Да, однажды мне слон Вастл, вон тот, что в одиночном загоне, там, напротив, расшиб своим бивнем голову до крови. Но это еще ничего. Прежний наш самец имел такую неприятную привычку: с приветливым видом подпускал человека поближе, а потом внезапно кидался в атаку. Наш теперешний хоть не скрывает своих агрессивных намерений!

Служитель подозвал к себе крупного африканского слона, но и тот не пожелал мне как следует наступить на ногу. Стеснялся. Так мне и пришлось уйти домой «незатоптанным», но я утешал себя тем, что пополнил свой запас знаний новым опытом: оказывается, слон не так-то легко соглашается наступить на человека, разве что случайно. Но и в таком случае он постарается поскорее отдернуть ногу, прежде чем навалится на нее всей тяжестью.

(обратно)

Глава четырнадцатая Музыкальны ли животные?

Несколькими годами позже я заинтересовался так называемыми «доильными концертами».

«Недалек тот день, когда мои предложения организовать трансляцию „доильных концертов“ будут подхвачены и другими странами». Такими словами заканчивается изданная в Галле книга, принадлежащая перу дипломированного специалиста по сельскохозяйственным проблемам — инспектора по разведению домашнего скота. Называется она «Влияние музыки на повышение удоев молока у коров». Автор пытается в ней доказать на основе своих наблюдений, что некоторые, особенно «музыкально одаренные», коровы дают больше молока, если во время доения играть перед ними на скрипке или включать в коровнике патефон. Среди коров, которых он наблюдал в государственном скотоводческом хозяйстве Штровальде, по его словам, была одна, которая отдавала предпочтение пластинкам с ариями Карузо, а на частной ферме Билен была другая, которой больше всего нравилась ария «О, девушка, девушка!» из оперетты «Фридерика». Но при этом нельзя животным проигрывать несколько раз подряд полюбившееся им музыкальное произведение — это может притупить их восприимчивость и они перестанут внимательно прислушиваться. Вот корова № 9, к примеру, была столь музыкальна, что, заслышав голос Карузо, даже переставала жевать; она поворачивала голову в сторону источника звука и замирала в такой позе до самого окончания музыки. Разумеется, можно было бы возразить, что доярки при музыкальном сопровождении, да еще зная, что несколько заинтересованных лиц наблюдают за их работой, выдаивают коров тщательнее и усерднее обычного. Возможно, и это играет какую-то роль.

«Однако тот, кто хоть раз наблюдал, — пишет инспектор по разведению скота, — как внимательно коровы прислушиваются к музыке и сколь взыскательны они в выборе музыкальных произведений, тот не станет оспаривать утверждение, что на молокоотдачу в данном случае влияет не доярка, а именно сама корова». Ну, скажем прямо, в то, что коровы в сопровождении оркестра будут давать больше молока, тем более в течение длительного времени, в это я, простите, не верю. Но все же ясно одно: к музыке они далеко не безразличны. Правда, проводя эти опыты, следовало бы в какой-то момент вместо музыки включить резкую трель свистка и посмотреть, будут ли коровы также поворачивать голову на этот звук и прекращать жевать, то есть выяснить таким образом, привлекают ли их просто посторонние, незнакомые звуки или они действительно «музыкальны»?

А вообще-то еще исстари утверждалось, что животные небезразличны к музыке: вот Орфей играл же так чудесно на лире, что усмирял этим диких зверей, и даже львы ложились смиренно возле его ног и роняли слезы умиления. А сказочному крысолову удалось заманить длиннохвостую рать своей игрой на флейте прямо в реку и утопить; и храбрый портной, попав в клетку к ворчливому медведю, так увлек его игрой на скрипке, что тот сам захотел научиться на ней играть и добровольно согласился засунуть лапы в тиски, чтобы ему укоротили когти… Да мы и по сегодняшний день верим в то, что индийские факиры «усмиряют» и «завораживают» кобр своей игрой на флейте, и те, сделав стойку и распустив капюшон, только покачиваются под музыку из стороны в сторону и не кусаются[115].

Уже у Брема можно прочесть, что в морской бухте Гой, на Оркнейских островах, тюлени, заслышав звуки церковного колокола, удивленно высовывают головы из воды и, подплыв как можно ближе, с застывшим от восторга взглядом внимают зачаровывающим их звукам. Один исследователь, посетивший пингвиний остров в Южной Атлантике, выяснил с помощью граммофона, что «настоящая музыка вызывала у птиц нечто значительно большее, чем простое любопытство».

Так как же — музыкальны животные или нет?

Пение соловья и трели жаворонка, висящего высоко в чистом небе, уже столько раз были воспеты нашими поэтами, что мы не смеем и сомневаться в выдающихся музыкальных способностях этих птиц. Многие люди, знакомые с нашими певчими птицами только по стихам и книжкам, ожидают услышать и в природной обстановке настоящие симфонические концерты и поэтому бывают обычно разочарованы. Если обратить их внимание на песню зяблика, они будут недоуменно пожимать плечами: это чириканье и есть знаменитое пение птиц? И тем не менее кого не тронет за живое нехитрая песня черного дрозда? Только слушать ее надо не на городском бульваре под аккомпанемент скрежета трамваев, для этого надо углубиться в зеленые сумерки уединенной рощи, и вот тут оно застигнет вас врасплох, это нежное пение!

Надо сказать, что приятное мелодичное стрекотание умеют издавать даже самцы цикад. Еще греческий поэт Ксенархос подметил:

Счастливо живут цикады,
ведь у них немые жены…
Но, однако, никому не придет в голову назвать этих насекомых музыкально одаренными. И что вообще подразумевается под понятием «музыкальный»? Ведь даже в отношении человека это трудноопределимое понятие. Для этого необходимо иметь музыкальную память, то есть уметь запоминать определенные звуки, темп, ритм, тембр, отдельные мелодии и иметь представление о красоте звучания. И вообще испытывать интерес к музыке. Находим ли мы нечто подобное у животных?

Известно, что собаки Моцарта и Вагнера были отнюдь не безразличны к музыкальному творчеству своих хозяев. Правда, моцартовского пса лупили, когда он пытался своим вытьем вмешаться в создание очередного музыкального шедевра. Вагнер же, наоборот, признавал за своей собакой «право на критику». Он даже часто смягчал слишком громкие и возбужденные места в своих произведениях, раздражавшие собаку.

А вот у Бастиана Шмида была ручная лиса, имевшая обыкновение спать днем на коленях своего хозяина. Перед тем как заснуть, она, наподобие маленьких детей, делала глубокий вдох, заканчивающийся звучным протяжным вздохом. Когда хозяин молодого лиса (а это был именно лис, а не лиса) попробовал однажды подражать этому звуку, зверь поднял голову и удивленно на него уставился. Это побудило Шмида повторить звук, лис ответил, и вскоре они уже вовсю обменивались такими протяжными подвываниями. Это надоумило хозяина попробовать перевести звук в другую тесситуру. К его немалому удивлению, лис тоже перешел в ту же тональность, а час спустя уже усвоил целую октаву.

«Не то чтобы он сразу улавливал правильную высоту каждого отдельного звука; иногда он подвывал на полтона или на целый тон выше, иногда ниже, но интересно, что потом лис сам, один, повторял этот звук до тех пор, пока он не начинал соответствовать тому, что мычал хозяин. Через несколько дней лис начал сам воспроизводить от услышанного тона всю октаву и даже выходить за кварту через октаву. Он умел провыть октаву от основного тона и наоборот[116]. В общем и целом можно утверждать, что он владел почти двумя октавами, имитировал звуки, напеваемые хозяином, репетировал их про себя, а затем воспроизводил с большой точностью».

Ни одна из других двенадцати лис, содержавшихся при доме, подобных способностей не проявляла. Когда же «поющему лису» привели самочку, то с пением было покончено; оно его совершенно перестало интересовать. Но как только самочка улизнула через дырку в сетке загона, лис охотно вернулся к прежним занятиям.

Владелец цирка Саррасани рассказывал, что в дни его юности в цирке выступал «поющий осел», пользовавшийся огромным успехом у зрителей и у него самого. Номер назывался «Ромео, единственный в мире поющий осел». Этот осел умел по команде издавать звуки, составляющие целую музыкальную фразу, чем и смешил публику до упаду.

Орнитолог Кунц еще много лет назад заметил, что если черному дрозду, живущему у него в клетке, проигрывать ре-мажорные и ля-мажорные аккорды, то это вызывает у него радостное, порой даже бурное возбуждение, в то время как на другие аккорды он почти не реагировал. Когда Кунц переходил на соль мажор и до мажор, ажиотаж у черного дрозда постепенно пропадал, но зато сразу же вступал сидящий в соседней клетке кенар (словно он только и ждал этой минуты) и сопровождал музыку своими раскатистыми руладами. Заунывные песни черный дрозд сопровождал сентиментальным, тягучим «аккомпанементом». Но стоило зазвучать жизнерадостным, веселым, маршевым мотивам, как он тотчас же оживлялся и начинал форменным образом ликовать, издавая какой-то восторженный писк. Больше всего ему, кажется, нравились вальсы, хотя ни о каком настоящем соблюдении ритма с его стороны не могло быть и речи.

Птицы поют иногда совершенно самозабвенно. Так, горихвостка-чернушка в течение одной минуты может издавать до десяти своих переливчатых трелей. Если птица за тот же промежуток времени пропоет только шесть раз, то у нее остается еще возможность в перерывах между пением погоняться за летающими насекомыми. Но и в этом случае она во время своего пятнадцатичасового «рабочего дня» ухитряется пропеть пять тысяч четыреста раз! Так что эту маленькую пичугу с полным правом можно именовать «выдающейся певицей».

То, что у птиц хорошая, музыкальная память, доказывают нам так называемые «пересмешники», встречающиеся среди пернатых не так уж редко. Это в первую очередь скворец, сорокопут-жулан, красноголовый сорокопут и камышевка болотная — рекордсмены по «передразниванию», то есть подражанию чужим голосам. Настоящие пародисты среди них — это наши волнистые попугайчики и, разумеется, крупные попугаи разных видов.

Доктор Зигрид Кнехт из Вены взяла на себя труд заняться пением птиц с научной точки зрения. Она проделывала с птицами те же опыты, что раньше с собаками, рыбами и другими животными. Исследовательница приучила своих канареечных вьюрков, волнистых попугайчиков, чижей, щеглов, канареек, коноплянок и клестов к тому, что каждый из них получал свой корм только при звучании определенного тона. Звуки эти производились с помощью камертона или специальных свистков. Вскоре птицы привыкли подскакивать к своей кормушке только при звучании сигналов соответствующей высоты, потому что при всех других сигналах крышка кормушек оказывалась закрытой. В этом нет ничего необычного, потому что каждый, кто содержал когда-нибудь кур, знает, как несложно приучить их прибегать со всех сторон на обычный зов «цып-цып-цып», которым сопровождают их кормление, а голубятники знают, как свистом созвать свое пернатое стадо из небесной вышины.

Некоторые птички выучивали свой «дрессировочный звук» уже с десятой пробы; другие, совсем «глупые», не могли ничего сообразить и после трехсот раз. Услышав похожий звук, но более высокой или низкой тональности, птицы поначалу пытались все же добраться до корма. Но, поняв безнадежность своих попыток, вскоре научились хорошо распознавать «чужие» тона и проявлять к ним полнейшее равнодушие (даже в тех случаях, когда высота производимых звуков постепенно все больше приближалась к их «кормовому»). Были отдельные экземпляры, которые могли отличить терцию, секунду, даже четверть и восьмую тона и даже еще меньшую разницу! Подобная способность птицы распознать нужную высоту тона весьма удивительна, потому что ей при этом приходится сравнивать только что услышанный звук с тем, который она хранит в памяти. А это не так просто.

Следовательно, можно утверждать, что птицы обладают абсолютным слухом. Это значит, что они могут запоминать определенные звучания на более или менее продолжительное время. Такой способностью, как показали опыты, обладают также собаки, рыбы, саламандры и некоторые другие животные. У большинства же людей, как у музыкальных, так и немузыкальных, такая способность утеряна. И только у маленьких детей, с которыми проделывали аналогичные опыты, оказывался абсолютный слух. Некоторые музыкально одаренные взрослые тоже могут его у себя развить.

Утверждалось, что певчие птицы не в состоянии повторить какую-нибудь мелодию в другой тональности, то есть выше или ниже пропетой. В музыке это называется транспонированием. Но Зигрид Кнехт доказала, что это не так. Ведь попугаям разные люди напевают одну и ту же мелодию отнюдь не всегда в одной и той же тональности хотя бы уже потому, что у всех людей разные голоса и нет абсолютного слуха. И тем не менее попугай воспроизводит этот мотив. Кроме того, уже не раз наблюдалось, как птицы начинали музыкальную фразу чересчур высоко, так что самые высокие тона выходили за пределы их голосовых возможностей. И что же? Они тотчас же прерывали пение и начинали сначала в нужной тональности.

И на воле можно наблюдать отдельных синиц, иволгу и других птиц, поющих свою привычную песню в различной тональности. Подтвердить такую способность к транспонированию удалось и опытным путем. Волнистый попугайчик был приучен искать свой корм только при звучании определенной терции. Уже при кварте он оставался равнодушным, потому что ничего не получал. Вскоре птица сообразила, что получает корм только при терциях, независимо от тональности, и перестала обращать внимание на кварты той же тональности. Отсюда следует, что птицы вполне способны транспонировать, что у людей считается признаком «музыкальности». Просто они этим редко пользуются, потому что, в отличие от людей, обладают абсолютным слухом.

Как далеко заходит способность даже самых обычных певчих птиц имитировать чужие голоса, можно проследить на забавном примере с полевыми жаворонками, обитавшими возле шоссе между Кремлингеном и Ведделем, в Брауншвейге. Было это в 1922–1923 годах, когда многие автомобили имели модные в то время клаксоны, издающие протяжный, пронзительный звук. Живущие слева и справа от шоссе жаворонки вскоре начали издавать резкие, пронзительные свисты, абсолютно точно копирующие сигналы автомобильных клаксонов. Но уже в отдаленной на два километра от шоссе деревне Веддель подобное звукоподражание встречалось значительно реже, а после того, как резкие звуковые сигналы у автомашин были заменены другими, оно совсем исчезло.

Еще на одном волнистом попугайчике доктор Кнехт проверяла, может ли он распознать свой «кормовой звук», исполненный на других инструментах. Свистки и камертоны были заменены инструментами с другой звуковой окраской, например скрипкой и гармонью. Птица узнавала привычный звук, но лишь в тех случаях, когда его издавал инструмент, почти лишенный обертонов и наиболее приближающийся по звучанию к привычному свистку. Больше всего этому соответствовали звуки концертной флейты или извлекаемые из щипковых инструментов. Звуки, производимые на гармони и в особенности на виолончели или скрипке, узнавались с трудом, поскольку трение смычка о струны искажало звуковую окраску.

Отдельные мелодии, напеваемые певчими птицами, для нашего уха столь привлекательны, что Моцарт и Бетховен использовали их даже в своих музыкальных произведениях. И в то же время поразительный слух этих животных труднообъясним. Ведь строение слухового аппарата у птиц гораздо примитивнее, чем у человека. Да и части головного мозга, отвечающие за переработку воспринятых ухом слуховых раздражителей, устроены значительно проще, чем у нас. Базилярные волокна, которых в нашем слуховом аппарате двадцать четыре тысячи, действуют наподобие струн, и каждая такая струна колеблется в соответствии с определенным тоном. У птицы же только тысяча двести таких базилярных волокон. И тем не менее нет ни малейших сомнений в том, что птиц и в нашем понятии, безусловно, можно считать музыкальными.

(обратно)

Глава пятнадцатая Как от них избавиться?

Клопы — это красивой формы и прекрасной расцветки насекомые; но, к сожалению, приятное впечатление от первого знакомства пропадает, как только узнаешь об их дурных повадках…

Доктор Мензе
Между прочим, поближе познакомиться с жизнью и повадками этого маленького красивого насекомого вовсе не так просто. Каждый, кого о нем не спросишь, начинает возмущенно отрицать, что когда-либо имел с ними дело… А между тем работники дезбюро утверждают, что до победного шествия инсектицидов эти насекомые сидели в каждой третьей квартире большого города. В 1934 году даже в верхней палате лордов дискутировался вопрос о клопах: дело было в том, что по их милости пришлось закрыть на три дня один из самых больших отелей в Лондоне. А епископ Винчестерский рассказывал, например, что святые отцы, обследуя кварталы бедноты в индустриальных центрах, обнаружили, что в теплые летние ночи по улицам слоняется масса малолетних ребятишек. Будучи опрошенными, малыши заявляли, что на улицу их послали родители, потому что полчища клопов все равно не дадут им уснуть… Когда однажды в Стокгольме планомерно были обследованы три тысячи фургонов для перевозки мебели, то оказалось, что не менее сорока семи процентов из них заражено клопами!

Правда, многое из того, что приписывают этим самым верным и постоянным из наших домашних животных, — злой вымысел. Например, то, что они якобы могут издалека «учуять» свою жертву и приползти с тем, чтобы кровожадно на нее наброситься. Когда это перепроверили, оказалось, что голодные клопы способны реагировать на запах человеческого тела лишь на расстоянии, не превышающем двух с половиной сантиметров.

По всей вероятности, они находят нас благодаря своей способности запоминать местность. Клопы ведь обычно следуют одними и теми же проторенными тропами к нашей постели, а иногда даже весьма окольными путями. Просто мы этого не замечаем, потому что нежимся в это время в безмятежных снах. Именно поэтому клопов довольно легко бывает «провести». Достаточно только передвинуть свою кровать в другой угол комнаты (разумеется, очистив ее предварительно от клопов), и тогда может пройти целых три недели, прежде чем они снова отыщут свои охотничьи угодья. Правда, к этому времени они бывают уже настолько изголодавшимися, что несчастной жертве тут уж несдобровать! Голодного клопа невозможно отпугнуть даже включенной на всю ночь лампой, и ни «порошки от насекомых», ни втирания в кожу различных «отпугивающих мазей» не в состоянии усмирить их боевой дух.

Надо сказать, что клопы весьма выносливые ходоки. Ежедневный, вернее, еженочный марш на расстояние в двадцать метров — от места своего поселения под обоями до спящего человека — их нисколько не утомляет. Хороший клопиный спринтер может пробежать четыре метра за минуту, в то время как вошка (для сравнения) за то же время проползет не больше тридцати трех сантиметров.

Неправда и то, что клопы способны голодать десятками лет. Если они предварительно досыта напьются крови, то в хорошо натопленной комнате могут просуществовать без еды в лучшем случае тридцать восемь недель. А вот в очень холодных помещениях они впадают в анабиоз и в состоянии спячки действительно способны прожить значительно дольше. Во время вынужденных голодовок клопы почему-то заглатывают воздух, и весь кишечник у них бывает наполнен воздушными пузырьками. Между прочим, такие вот «голодовочные пузырьки» могут служить важной уликой, когда квартиросъемщик судится с хозяином дома, доказывая, что не он «затащил» клопов, а что они были тут старыми, давнишними постояльцами.

Правда ли то, что клопы «сознательно» вползают по стене на потолок, чтобы оттуда упасть на кровать (в тех случаях, когда ножки ее специально поставлены в плошки с водой), — об этом можно спорить. Иногда действительно наблюдается самый настоящий «клопиный дождь», падающий с потолка и состоящий обычно из недавно вылупившихся из яйца личинок, но приписывать это их особой «хитрости» не приходится. То, что клопы зачастую срываются с потолка, в особенности если внезапно зажечь свет, можно наблюдать и вдали от кровати. Просто их постоянное местожительство находится обычно где-то вблизи постели, и упавших с потолка насекомых бывает легче обнаружить на белом постельном белье, чем на темном ковре или полу. Следовательно, не смышленость или хитрость толкают их на такие головокружительные прыжки. Но одно совершенно верно: если хочешь спокойно спать в помещении, зараженном клопами, то недостаточно обезопасить себя снизу, поставив ножки кровати в воду, надо и сверху оградить себя от «парашютистов». Один находчивый человек приладил над кроватью каркас, обтянутый оберточной бумагой, края которого были смазаны клеем для мух. Таким образом ему удалось полностью избавиться от нашествия клопов.

Клопы далеко не всегда бывают цвета благородного красного дерева. После выхода из яйца их личинки (которые внешне выглядят совсем как взрослые насекомые, только намного меньше) прозрачно-белые, с темно-красными глазками. Но как только они насосутся нашей крови, то становятся похожими на странствующие красные ягоды. Среди взрослых клопов встречаются удивительно красивые, глянцевые, желтовато-коричневые, точно лакированные особи. А иногда, правда очень редко, восторженному исследователю клопов попадается экземпляр и с ярко-красными ножками. Если свежевылупившихся клопов поместить сразу же на холод, то они становятся иногда огненно-красными и потом очень постепенно и медленно приобретают свою обычную бордовую окраску.

Плодовитая самка клопа откладывает в день по два-три яйца, а за всю жизнь — триста пятьдесят. Эти маленькие белые яички покрыты особой слизью и легко приклеиваются к чему угодно. Если их соскрести, они упадут и будут свободно кататься по полу, но стоит их только смочить водой, как они тут же снова к чему-нибудь приклеиваются. Каждое двадцатое из яичек — пустое, неоплодотворенное. И хотя это обстоятельство волнует нас отнюдь не так остро, как неоплодотворенные куриные яйца, энтомологам все же до сих пор не удалось выяснить причину, от которой это зависит. На каждом клопином яичке сверху маленькая аккуратная крышечка. Когда личинка выкарабкивается наружу, эта крышечка еще некоторое время остается у нее на голове в виде залихватского берета или каскетки, которые прежде носили наши студенты. Эти клопиные студентики гонимы одним только желанием: как можно скорее напиться крови. Одной «заправки» им вполне достаточно, чтобы безбедно дожить до следующей линьки. Третий хитиновый панцирь не растет вместе с клопиным телом и поэтому лопается, и его приходится сбрасывать. Такая линька для подросткового клопа — дело отнюдь не простое и не приятное. В какой-то определенный момент он накачивает в себя как можно больше воздуха, выгибает спину, а голову подгибает под себя. Старая кожа лопается по совершенно определенному «шву», и клопик выползает из нее в своем новом, пока еще мягком панцире. При этом ему надо торопиться, пока новая «одежда» еще не застыла и не затвердела. Иногда случается, что с какой-то одной ноги никак не слезает «чулок», и молодой клоп либо становится инвалидом, либо вынужден таскать свою старую одежду повсюду за собой. То, что мы обычно принимаем за «мертвых» клопов, — это, как правило, лишь их пустые оболочки.

Пройдя через пять линек, клоп становится наконец взрослым и половозрелым. На спине у такого клопа можно разглядеть два рудиментарных крыла в виде едва заметных бугорков, абсолютно бесполезных для этого насекомого. Однако верная традициям природа оставила их на память клопу, чтобы не забывал, что когда-то и он, подобно другим насекомым, был способен летать.

Кстати, у наших «постельных» клопов есть много близких родичей, из которых большинство умеют летать, ярко окрашены, не воняют и не сосут крови.

А что касается линек, то для ученых-энтомологов уже не секрет, что именно побуждает клопов менять кожу. Если оторвать клопу голову, он будет спокойно и радостно жить дальше без головы. Более того, безголовый иной раз проживет дольше, чем его братья с головами. Но линять он уже не будет никогда. Почему, интересно? Может быть, для того, чтобы выбраться по всем правилам искусства из собственной шкуры, требуется хоть капля мозгов? Вовсе нет. Просто рядом с головным мозгом у клопа расположена специальная железа, вырабатывающая «линный» гормон, который через определенные интервалы времени выделяется непосредственно в кровь. Именно этого гормона безголовым и не хватает. Если же безголовому клопу ввести кровь нормального клопа, то он тотчас же начнет сбрасывать свое одеяние. Более того: если молодого клопика, не достигшего еще и первой линьки, накачать кровью взрослого клопа, он буквально на глазах начнет превращаться во взрослого клопа-скороспелку, абсолютно схожего по форме с половозрелой особью. Даже обрубочки крыльев на месте!

А вообще-то должно пройти целых два месяца (летом иногда достаточно и одного), чтобы молодой клопик вырос и мог бы приступить к откладке яиц. Клопиная жизнь длится примерно три четверти года. Если клопу особенно повезет, он может прожить и полтора года, а чтобы эта жизнь могла считаться счастливой, она должна состоять только из двух вещей: сосания крови и сна.

Надо сказать, что такими уж кровожадными наших верных спутников не назовешь — это не комары. Кровь они сосут примерно только раз в десять дней. Но если уж они накачались крови и из плоских, словно бумажка, превратились в шарик, то это означает, что вес их удвоился, а у личинок увеличился даже впятеро! И тем не менее это только сотая часть грамма крови; так что такой «кровопивец» не больно-то много может ее у нас высосать! Как видите, и здесь ничего не сделаешь в одиночку — нужны объединенные усилия.

Один исследователь, самоотверженно предоставивший свою собственную руку ста голодным клопам, зафиксировал после этого у себя учащенное сердцебиение и нарушение зрения. Но это были последствия не потери крови, а вызывающего зуд клопиного яда, который эти маленькие противные вонючки впрыскивают в проколотую ранку. Сам укус практически неощутим, в особенности во сне, потому что хоботок клопа в пятьсот раз тоньше самой тонкой медицинской иглы для инъекций. Но привыкнуть к клопиному яду, в отличие от многих других ядов, по-видимому, абсолютно невозможно. Исследователь, проводивший эти опыты, давал себя кусать клопам сто тысяч раз, и все равно каждый раз на его коже появлялись неприятные красные зудящие волдыри.

И тем не менее есть люди, которые совершенно не замечают клопиных укусов. Примерно каждый пятый человек от природы совершенно невосприимчив к клопиному яду, а у кроликов и некоторых других млекопитающих никогда не бывает волдырей. Один биолог, находясь в комнате своих знакомых, поймал там в течение часа девятьсот восемьдесят клопов. Четыре человека, постоянно ночевавшие в этой комнате, уверяли, что они и понятия не имели о том, что помещение кишит клопами. И правда — ни малейших следов укусов на них не было обнаружено! Мне кажется, что и сам я тоже принадлежу к этому «клопиноустойчивому» сорту людей. Мне ни разу еще не приходилось обнаружить на себе клопиного укуса, несмотря на то что я, вне всякого сомнения, не раз ночевал в квартирах, зараженных ими.

Но убеждение, что это кровожадное племя предпочитает людей со «сладкой» кровью всем остальным и тех, других, не трогает, — это самые обычные «клопиные сказки». (Нечто подобное известно о вшах и блохах.) И если в двухспальной постели по утрам только один просыпается искусанным, то это говорит лишь о том, что на второго клопиный яд не действует, потому что клопы — все что угодно, но только не привереды. И хотя существуют особые «голубиные» клопы и «свинячьи» клопы, тем не менее наши постельные постояльцы отнюдь не гнушаются голубиной кровью; в случае крайней нужды они могут перекочевать и в воробьиные гнезда, правда без особого удовольствия. Даже ящерицы, лягушки и змеи могут стать жертвами (или донорами) клопов и вынуждены снабжать их своей холодной кровью, в особенности когда эти холоднокровные животные содержатся в теплых помещениях и температура их тела от этого повышается.

Откуда, собственно говоря, появились у нас клопы? Раньше подозревали, что это Индия нас ими «наградила». Но, оказывается, нет. Там они встречаются только в портовых городах, и прежде всего в европейских кварталах. То же самое можно наблюдать и в Японии или на Малайских островах. И вообще создается впечатление, что эти «бордовые конфетти», несмотря на всю свою теплолюбивость, избегают настоящего тропического климата. Это, разумеется, вовсе не означает, что в тропиках нам гарантирован не нарушаемый клопами ночной покой. Просто там другой вид клопов заботится о том, чтобы мы по ночам не скучали!

В Америку клопов затащили лишь в XVI веке; в Швеции они не были известны вплоть до 1807 года, а немецким домашним животным они стали примерно к 1100 году. Так, дочка пфальцского курфюрста, по имени Лизелотта, жена герцога Филиппа Орлеанского, брата Людовика XIV, описывала в своих многочисленных письмах домой обстановку, царящую при тогдашнем французском дворе, притом откровенно и со всеми подробностями. Она сообщала, например, что во дворце Сен-Клу не могла спать от нашествия клопов. И единственным утешением служило ей сознание того, что дочери ее, королеве Сицилии, в своей постели спалось ничуть не лучше.

Но настоящей прародиной клопов были, видимо, страны Средиземноморья, потому что там уже в Древней Греции лекарь Диоскурид давал следующие рекомендации, предохраняющие от укусов змей: «Надо посадить семь клопов на бобовую пищу, а потом проглотить их перед восходом звезд». Однако еще раньше клопы были, по-видимому, паразитами летучих мышей, перешедшими затем на новых обитателей пещер — доисторического человека.

Исследователи, которым необходимо раздобыть побольше клопов, изобрели весьма коварный способ их отлова. Когда такая вот коричнево-бурая колония мирно поселяется где-нибудь на стене, хитроумный охотник расстилает возле нее на полу мокрую тряпку и куском твердого картона одним махом сгребает всю компанию со стены на пол. Попав на мокрое, клопы через короткое время становятся почти парализованными. И тогда их можно в спокойствии душевном собирать в банку. Дело в том, что клопы совершенно не выносят сырости. Попав на какую-нибудь сырую поверхность, они начинают ползать на высоко поднятых лапках, словно балансируя «на цыпочках», чтобы, не дай Бог, не замочить брюшка! Тот, кто хочет подольше сохранить клопов у себя в лаборатории, должен их аккуратно, пинцетом, брать за ножки, а не поперек туловища: нажатие на брюшко может нанести им непоправимый вред. Нельзя одновременно держать в банке более трехсот особей. Кормят их следующим образом: засовывают в стеклянную трубочку (предусмотрительно обернутую в черную бумагу для затемнения), открытый конец которой прижимают к руке. Через десять — пятнадцать минут клоп насыщается. Тот, кому неохота самому выступать в роли донора, может для этой цели приспособить мышей. На одном мышином хвосте могут столоваться за один присест сразу сто клопов.

Разумеется, не из всеобъемлющей любви к животным ученые занимаются разведением клопов в лабораторных условиях. Делается это затем, чтобы как можно лучше изучить биологию и образ жизни этих узников и изыскать наиболее эффективные методы борьбы против их братьев, живущих на воле.

Так, удалось, например, выявить, что клопы довольно плохо переносят холод. При минус восемнадцати градусах они в течение пяти минут все до одного отправляются к своим клопиным праотцам. Несколько дольше остальных выдерживают холод «подростковые» клопики. Яйца же значительно чувствительнее как к холоду, так и к жаре. Таким образом, есть возможность очищать дома от клопов путем промораживания помещений. Однако внутри помещений температура редко может достичь минус восемнадцать градусов, тем более проникнуть при этом во все щели. Но выяснилось, что и жара противопоказана этим вонючкам.

Если продержать их при температуре 45 °C в течение пятнадцати минут, то они все передохнут. Правда, у нас в стране почему-то редко используют подобную возможность испортить жизнь клопам. Во-первых, для этого надо плотно закрыть комнаты и натопить в доме так, чтоб чертям стало тошно. Кроме того, нужно, чтобы горячий воздух не скапливался под потолком, а равномерно проникал во все закоулки. А для этого необходимы специальные переносные печки со встроенными вентиляторами. Такие «горячие воздушные налеты» на клопов — самый новейший метод борьбы с этими паразитами.

Дальше. Владельцам «клопиных ферм» удалось выявить, что у их шестиногого стада имеется целый ряд естественных врагов в природе. К ним относятся некоторые синицы, книжные ложно-скорпионы, но главным образом тараканы. Однако разводить тараканов для борьбы с клопами — это все равно что изгонять беса дьяволом. Да к тому же способ не слишком-то надежный. Вот клещики пузатые, к примеру, хотя и нападают на клопов, но на человека, к сожалению, тоже. В Греции, например, был случай, когда удалось расправиться с клопами при помощи определенного вида пауков. Между прочим, когда нашего обычного паука посадили однажды в банку с двумя клопами, он, ничтоже сумняшеся, тут же их высосал.

Энтомологи, изучающие клопов, долгое время придерживались мнения, что самцов у них бывает больше, чем самок. Но это заблуждение. Просто более подвижные клопиные «дамы» ловчее и глубже прячутся в щели, поэтому их и ловят реже. Но если подсчитать свежевылупившихся клопов, то там на каждую клопиную «барышню» приходится по одному бравому клопиному «юнцу».

Клопы пробираются практически повсюду, куда только захотят попасть. Даже по оконному стеклу, особенно загрязненному, они с легкостью способны проползти. Если им что-то помешает, они попросту отрываются и падают вниз. Правда, приземляются при этом, как назло, обычно на спину. Поэтому каждый клоп обязан постичь нелегкое искусство уметь переворачиваться со спины на брюшко. Для этого существует пять способов (которые один исследователь наблюдал уже двадцать лет назад и подробнейшим образом описал).

О, они неутомимы и бесконечно находчивы, эти насекомые, в своем стремлении проникнуть в наши мирные жилища! И ничего нет позорного в том, что у кого-то в квартире завелись клопы. Я вот сам готов честно признать, что въехал однажды в квартиру, зараженную клопами. Разумеется, все мы очень перепугались, обнаружив подобный сюрприз. Но еще хуже то, что нам пришлось вынести обработку квартиры серным диоксидом, проделать которую заставили хозяина дома. Целую неделю вся квартира воняла этой мерзостью, и полмесяца все мы были вынуждены спать с открытыми окнами, хотя на дворе был уже ноябрь. Кроме того, выцвели некоторые скатерти и покрывала, потускнела обивка мебели. К счастью, на сегодняшний день помимо серного диоксида (которым, кстати, еще Одиссей после своего возвращения выкуривал настырных «женихов») появились гораздо менее едкие и неприятные для нашего носа газы, например этиленовый диоксид и другие. Но что совершенно неоспоримо, так это то, что против клопов следует пользоваться именно этими новейшими средствами (загазовыванием или горячей воздушной атакой), а не допотопными. А смазывание стен небезызвестным колоцинтовым соком или подмешивание его в клейстер для обоев помогает как мертвому припарки: он не отпугивает, не убивает и не привлекает клопов. И вообще все порошки и опрыскивания достигают своей цели только в тех случаях, когда попадают непосредственно на тело клопа. Но кто же способен разыскивать каждого отдельного клопа в его потайном укрытии?

Клопы в квартире — это отнюдь не признак нечистоплотности хозяев. Клопы ведь не ищут грязи: они ищут крови. Поэтому никакая тщательная уборка, мытье полов, вытирание пыли, чистка и натирка мебели им нипочем. А что их в кварталах бедноты больше, чем в богатых виллах, объясняется не загрязненностью жилищ, а их ветхостью, обилием щелей в стенах и полу. Но прежде всего это объясняется скученностью, теснотой, тем, что в одной комнате спит сразу помногу людей и клопам, таким образом, предоставлен богатый и удобный выбор жертв. Являясь там постоянной помехой ночного сна, клопы усугубляют развитие многих болезней, и прежде всего туберкулеза.

Являются ли клопы переносчиками инфекционных заболеваний, долгое время еще не было доказано. Сам укус в этом отношении более или менее безопасен, страшнее гораздо микробосодержащие испражнения клопа, которые при расчесывании места укуса могут попасть в ранку.

Никто на свете не может гарантировать свое жилище от проникновения клопов. Их можно затащить в дом с любыми слесарными и плотницкими инструментами, со строительным материалом, оставшимся после разрушения старых построек, с антикварной мебелью; квартируют они и в мягкой внутренней обивке фургонов для перевозки мебели. Более того, если они голодны, они просто-напросто поднимутся по наружной стене дома и вползут к вам через окно. Однажды уже видели, как клопы, словно канатоходцы, перебирались по телефонным проводам с одного конца двора в другой!

Как видите, действительно нельзя считать позором то, что в вашей квартире вдруг появились клопы. Надо только тотчас же браться со всей серьезностью за их выкуривание. Для этой цели необходимо обратиться в дезбюро, вызвать к себе специалиста с газовым баллоном или печью для прокаливания стен, а не стараться обойтись порошочками и мазилками.

(обратно)

Глава шестнадцатая «Мартышкина любовь»

Целых четыре недели детеныш шимпанзе виснет на теле своей матери, вцепившись в ее теплую шерсть и надежно укрывшись от посторонних взглядов. И несмотря на то что мамаша старается придерживать его рукой, малышу приходится изо всех сил цепляться, чтобы не упасть во время ее прыжков. (Известно, что и мы с вами сохранили по сию пору остаток этого обезьяньего искусства: уже пятьдесят лет назад ученым удалось установить, что мы сразу же после рождения способны намертво ухватиться за палку и повиснуть на ней, если ее поднимут кверху!)

На ночь шимпанзе Сюзи укладывается на спину и скрещивает ноги и руки на животе таким образом, что видна лишь одна головка детеныша. Когда Сюзи днем сидит в своем углу, маленькая детская пушистая белая попка тоже опускается на пол, но ручки все равно судорожно держатся за материнскуюшерсть.

Потом Сюзи начинает понемногу приучать дочку к самостоятельности — чуть отодвигается в сторону, и той приходится без посторонней поддержки ползти к ней. Но мамаше этого мало. Вскоре она хватает своими длинными черными руками, такими страшными на вид, но в данном случае нежными и осторожными, своего детеныша за его тонюсенькие лапки и заставляет идти впереди себя. Может быть, ей, как и многим человеческим мамашам, не терпится дождаться, когда же малыш самостоятельно встанет на собственные ножки? Во всяком случае, несколькими днями позже она держит его уже только за одну ручку, а он, неловко перебирая ножками, старается поспеть за ней. Картина необычайно трогательная для каждого, кому это удается увидеть.

А упражнения в ходьбе продолжаются. Сюзи сажает своего детеныша посреди клетки, а сама отходит в дальний угол и манит его к себе. Малюсенькому существу ужасно страшно и хочется поскорее уткнуться в материнский «подол». Но проползти такое большое расстояние одному? Нет уж. И детеныш делает то, что делают все детки в подобных случаях: остается сидеть на месте и истошно вопит. Сердце не камень, и Сюзи, не выдержав характера, подбегает к крикуну, берет его на руки и быстро успокаивает. Но час спустя она пробует снова, и материнское терпение берет верх над нерешительностью маленького трусишки.

Какой-нибудь господин Майер, посетитель Франкфуртского зоопарка, стоящий в это время всего в каких-нибудь двух метрах от решетки и наблюдающий эти сценки семейного счастья, даже не подозревает, какая редкостная удача выпала на его долю (притом всего за две марки!). Ведь десяткам охотников, исследователей и ловцов диких животных приходится по целым неделям красться по чащобе девственного леса вслед за человекообразными обезьянами, чтобы получить возможность пристрелить одну из них или накрутить хотя бы пару торопливых метров кинопленки. Наблюдение же, подобное этому, подтверждающее возможность размножения человекообразных обезьян в неволе и воспитания ими своего потомства, автоматически снимает все возражения, возникающие у отдельных лиц против содержания этих животных в зоопарках.

Лазить детеныш шимпанзе пускается более бесстрашно. Но тут Сюзи держится начеку, не отходит от него и не терпит никакого удальства: как только малыш залезает на высоту в полметра, она не долго думая сразу же хватает его и сажает на пол. Если же вылазки детеныша делаются слишком опасными, шимпанзиха кладет его на спинку, прижимает своими могучими руками к полу и, приблизив к его личику свой огромный рот, явно «стращает». Правда, маленький озорник быстро научается шлепать своими крошечными ручонками по материнскому лицу, хватать мать за нос и уши. Когда он при этом царапает ее своими отросшими коготками, она, невзирая на его отчаянное сопротивление, хватает эти ручки и заботливо откусывает ногти один за другим.

Но интереснее всего игра, которой забавляются мать и дитя, когда малышка уже начинает бегать. Детеныш подходит к матери, дотрагивается до нее рукой и пытается убежать. Но шимпанзе протягивает свою длинную руку и успевает в последний момент ухватить беглеца за тонкую, брыкающуюся ножонку. Маленький шалопай до того бывает увлечен этой беготней, что оба смеются до упаду и ни один не согласен первым прекратить эту возню, А я-то думал, что игра в «салочки» или «пятнашки» — человеческое изобретение! Когда жившая у меня в доме «девочка»-шимпанзе Улла готова была часами самозабвенно играть в такую игру, я считал, что этому она научилась у моих ребят.

Посетители зоопарка, в особенности если среди них есть молодые мамаши, наблюдая подобные сценки, часто восхищаются: «Ну прямо как у людей!»

Но если хорошенько подумать, то можно ли подобные действия причислять к «человеческим»? Ведь под это понятие подходят только те действия, которые свойственны одному лишь человеку, и никому больше. А такие явления, как перелом ноги, утоление голода, отнюдь не чисто человеческие особенности. Такой особенностью можно считать, к примеру, следующее: совершая какое-то действие, задумываться о его возможных последствиях. Животные же, в данном случае человекообразные обезьяны, хотя и способны действовать разумно, но это только самые первые, скромные зачатки разумной деятельности. И если мамаша-шимпанзе поначалу дает своему детенышу только крошечные кусочки банана, то делает она это не потому, что «знает», что он еще не в состоянии переварить такую пищу. Делает она это чисто инстинктивно, бессознательно.

Любители животных часто обижаются, когда утверждаешь нечто подобное. Но они забывают при этом, что и человек, слава Богу, не всегда и не во всем действует по велению рассудка. У нас тоже сохранились инстинкты, и нет ничего глупее считать их чем-то низменным и недостойным человека. Наоборот. Мне кажется, что именно эти древние, как мир, инстинктивные проявления и украшают по-настоящему нашу жизнь; это то, ради чего и стоит жить: любовь мужчины и женщины, влюбленность, супружеская верность, материнская любовь, дружба, защита семьи или общества, тоска по родине… Мы не потому встречаемся с любимой под черемухой, чтобы в будущем обеспечить себя хозяйкой для приготовления обедов, а потому, что нас тянет к ней неведомая сила. Мы не потому заводим детей и растим их, чтобы не платить налог за бездетность или обеспечить себе поддержку в старости. На это нас тоже толкает внутренняя потребность, и мы испытываем радость и удовлетворение от исполненного долга. А вот когда в эти инстинктивные чувства вмешивается холодный человеческий расчет, когда некий господин Шульце к влечению своего сердца примешивает еще и заботу о хорошем приданом — вот тогда они, эти чувства, действительно лишаются всего того благородного, что первоначально было в них заложено. Так что заложенные в нас «животные инстинкты» отнюдь не самое плохое, что в нас есть! И даже в тех случаях, когда они выражаются не в самых изысканных и возвышенных проявлениях, таких, как ненависть, негодование или ревность, то все равно они дороги нам, потому что по крайней мере искренни!

По какому тогда, скажите, праву одна мамаша упрекает другую в том, что та «носится со своим ребенком, как мартышка»?

Когда в Дрезденском зоопарке однажды пришлось временно разлучить самку орангутана с ее детенышем, произошел удивительный случай. Живущий в той же клетке самец, увидев лежащее на полу и кричащее что есть мочи существо, внезапно слез со своего спального балкона, подхватил орущий комок и исчез вместе с ним у себя наверху. При этом он даже не был отцом детеныша, его подселили к самке гораздо позже, и до этого случая он не обращал на малыша ни малейшего внимания. На следующее утро детеныш все еще продолжал висеть на его груди. Каждый раз, когда вернувшаяся в клетку мать пыталась отобрать у самца свое дитя, он злобно скалил зубы. В конце концов служителю пришлось хитростью выманить у него малыша. Но когда тот снова очутился на своем законном месте у матери, самец совершенно перестал им интересоваться. Он просто действовал согласно своей внутренней потребности, призывающей его защищать любого одинокого, осиротевшего детеныша орангутана, потому что в естественных условиях просто не бывает, чтобы мать-орангутан оставила своего детеныша в одиночестве, если она не ранена или не мертва. В описываемом нами случае самец бы и дальше продолжал защищать найденыша от любого посягательства, а следовательно, и от родной матери до тех пор, пока тот не умер бы с голоду.

Подобный случай описан неким Брандесом. Там шла речь о детеныше макаки-резус. Сильная и боевая «тетя» отвоевала новорожденного у слабенькой молодой мамаши и не желала возвращать обратно. Она ласкала, тискала и обихаживала малыша до тех пор, пока он спустя двое суток не умер голодной смертью у нее на груди.

Вот такое и называют «мартышкиной любовью»: упиваться собственным удовольствием от удовлетворения материнского инстинкта, тискать и баловать ребенка, не задумываясь о том, как это отразится на самом ребенке. Случается, что и женщины, стремящиеся лишь к удовлетворению своего эгоистичного желания понянчить ребеночка, уподобляются по жестокости этой «тете макаке». Совсем недавно я был невольным свидетелем такой сцены: возмущенная бабушка безапелляционно вступилась за внука, которого мать заслуженно отругала. Она начала в присутствии ребенка упрекать ту в том, что со вторым сынишкой обращаются куда мягче, что его больше любят… Может ли быть что-нибудь бессердечнее, чем сеять в детской душе недоверие к собственной матери, неприязнь к своему братишке с одной лишь целью проявить свой инстинкт защиты детеныша?

Другая женщина до того раскормила свою таксу, что она напоминала скорее ливерную колбасу, чем собаку. Несчастную душил астматический кашель, лестницу она одолевала с колоссальным трудом и с остановками для передыха. Но в ответ на советы поменьше кормить собачку ее хозяйка в течение нескольких лет отвечала одно и то же: «Бедняжка все равно больна, так пусть уж напоследок поест в свое удовольствие». И эта же женщина тут же бежит в Общество охраны животных, когда видит у кого-нибудь голодающего, неухоженного пса. Она, безусловно, возмутилась бы, если бы услышала, что обе собаки страдают в одинаковой степени — да, обе! Потому что хозяева их заботятся о своих питомцах не «по-человечески», а «по-мартышачьи», то есть эгоистично ублажают свои инстинкты: одни — материнское желание опекать и ухаживать, другие — свою жадность.

Но «мартышкина любовь» может проявляться и более миролюбиво. Так, павианья мамаша, жившая в зверинце у Дельмонта, не приняла своего новорожденного детеныша, зато весь жар материнского сердца отдала несколько дней спустя слепому еще котенку. Упрямо старалась она уложить его на спину, лапками кверху, и в такой позе носить на руках. И хотя котенок и старался уцепиться за «материнскую» шерсть, тем не менее во время ее лихих прыжков не мог удержаться и падал на землю. Павианиха каждый раз после этого старательно его осматривала со всех сторон: удивительный растяпа этот ребеночек! Позже она напрасно старалась вложить приемышу орехи меж лапок; правда, земляные орехи котенок ел, когда «мамаша» сама удаляла с них шелуху. Зато сырое и вареное мясо обезьяна ни за что не разрешала ему есть, и для того, чтобы накормить им котенка, его приходилось отнимать у «матери». Однажды настоящая кошачья мамаша пришла забрать своего котенка и, схватив его в зубы, побежала с ним прочь. С диким криком обезьяна кинулась с дерева за ней в погоню и наверняка разорвала бы ее на части, не подоспей к этому моменту ее хозяин.

Подобные же ревнивые бои обезьяна устраивала позже с влюбленными котами, приходившими ухаживать за молодой кошечкой. И если павианиха обнаруживала свою «гуляку-дочку» ночью праздношатающейся по двору, она с визгом и руганью затаскивала ее назад в свою спальную корзинку.

Временное отчуждение между двумя этими животными происходило только в те периоды, когда у кошки появлялись собственные котята. Но затем мир восстанавливался вновь, и оба животных продолжали жить вместе.

Так что приемная мать и приемыш стали пожизненными друзьями, и этой дружбы хватило на всю обезьянью жизнь.

(обратно)

Глава семнадцатая Может ли пава умереть «с горя»?

Когда в зоопарке лев или бенгальский тигр пробегутся по снегу, то в газетах тотчас же появляются снимки, зафиксировавшие эту сенсацию. А вот то, что павлины, которые, между прочим, тоже родом с Цейлона и из Индии, живя в наших широтах, даже в холодное время года избегают пользоваться утепленными птичниками и предпочитают сидеть где-нибудь высоко на дереве или на коньке крыши, где их засыпает снегом, — это почему-то никого не удивляет, и никто по этому поводу не поднимает особенной шумихи.

Содержать павлинов у себя дома, во дворе, — это радость для глаз, но никак не для ушей! Недаром старая пословица гласит: «У павлина перья ангела, голос дьявола, а походка убийцы…»

В некоторых районах Цейлона ночью невозможно уснуть из-за громких воплей многих сотен диких павлинов. Имеются сообщения, авторы которых утверждают, что им случалось видеть в Индии по тысячу двести, а то и по тысячу пятьсот павлинов зараз! Еще удивительнее тот факт, что солдатам во время последней войны удавалось на острове Крит охотиться за павлинами. Этих птиц завезли туда за двадцать лет до этого. И совершенно непонятно, как такие крупные птицы смогли так долго продержаться на острове, где не существует никаких законов об ограничении охоты и где оружие носит каждый кому не лень.

Говорят, что когда на какой-нибудь уединенной полянке в лесу полдюжины павлинов одновременно распускают друг перед другом свои роскошные «веера», то получается зрелище неописуемой красоты. И ужасно чудно, когда, заподозрив что-нибудь неладное, все разом, как по команде, захлопывают свой «веер», и всего великолепия как не бывало!

С какой целью павлин, собственно говоря, распускает свой сверкающий всеми цветами радуги хвост? Разумеется, чтобы покрасоваться перед павами и произвести на них впечатление. Но поскольку павлин — птица не моногамная, то есть не придерживающаяся единобрачия, и, кроме того, вид, у которого самец не «гоняется» за самками, то он демонстрирует свою красочную приманку даже тогда, когда павы поблизости нет. Подобно тому, как табличка на двери кабинета врача привлекает внимание проходящих мимо больных и сулит им излечение от недугов, точно так же великолепный хвост павлина (по Хайнроту) означает нечто вроде: «Здесь празднуют свадьбы!»

Обычно в первую половину дня, до обеда, павлин занимается тем, что, стоя где-нибудь посреди открытой лужайки, распускает хвост и ждет событий, вернее, ждет самочек, которые должны приблизиться к нему, чтобы полюбоваться его красотой. Если самки сидят высоко на дереве, то павлин распускает свой хвост более полого, почти горизонтально, чтобы сидящие в «бельэтаже» и на «балконе» невесты тоже могли разглядеть блестящую приманку.

Самка, плененная роскошью павлиньего хвоста, приближается к брачному партнеру как бы случайно, делая вид, что вовсе и не замечает его. По дороге она наклоняется то влево, то вправо и небрежно что-то склевывает. Таков этикет брачного поведения у пав. Это небрежное склевывание, по-видимому, страшно возбуждает павлина, потому что в тех случаях, когда поблизости нет пав, он начинает «приставать» к курам, если только они, расхаживая поблизости от него, склевывают с земли зерна. Если же они этого не делают, он не обращает на них ни малейшего внимания.

Когда заинтересованная в брачном партнере самочка-пава подходит поближе, павлин начинает нервно топтаться на месте, хлопать крыльями, а затем… резко поворачивается к партнерше задом. Самка тотчас же обегает вокруг него, чтобы получше спереди разглядеть его невиданное великолепие. Павлин приветствует ее тем, что энергично потрясает всем своим огромным веером, а затем снова отворачивается. Самка опять обегает вокруг него, а он снова поворачивается к ней спиной. И так до десяти — двенадцати раз, пока самка наконец не присядет; тогда павлин бросается на нее, издав при этом воинственный пронзительный клич. В отличие от кур спаривания у павлинов происходят столь редко, что некоторые владельцы этих птиц практически никогда этого не замечают.

Казалось бы, что павлины с их маленькой изящной головкой и метровым громоздким хвостом — птицы довольно неповоротливые и беззащитные. Тем не менее они весьма воинственны, и главным их оружием в бою служат шпоры. Так, в Берлинском зоопарке один павлин решил помериться силами с большим индюком. Когда противник начинал слишком на него наседать, павлин просто перелетал через него на другую сторону. Однако боевитый индюк в конце концов все же победил бы и разделал красавчика под орех, если бы в потасовку вовремя не вмешался служитель птичьего павильона: ведь разъяренный индюк может и убить!

И по отношению к людям павлин ведет себя отнюдь не застенчиво. Нет, скромным его никак не назовешь. Так, Вильгельм Буш[117] описывает забавную сценку, происходившую у него под окнами во дворе:

«Утром, в половине шестого, кормят кур, а заодно и красавца павлина с его изящной маленькой короной на голове и оперением, отливающим золотом и драгоценными камнями. Он здесь самый знатный. Клюет он мало и небрежно. А потом вдруг: тр-р-р — и роскошный веер из целой коллекции павлиньих „глаз“ уже мерцает под лучами утреннего солнца. А какой танец он исполняет! Весь дрожит, топчется на месте, бьет крыльями! Но все напрасно — старые тетки-куры даже не смотрят в его сторону — знай долбят своими твердыми костяными носами утоптанную глину! Я уверен, что павлины — это наверняка заколдованные олимпийцы; во всяком случае, когда на дворе появляется фрау Брюкнер — маленькая смазливая прачка, павлин проворно вскакивает ей на спину и по всем правилам искусства хватает клювом за косу. Боюсь, как бы она вскоре не начала откладывать яички! Во всяком случае кудахтать и трещать без умолку эта доморощенная „мадам Леда“[118] умеет превосходно!»

Благодаря чванству отдельных римских выскочек павлины уже издревле обрели особую известность. Так, Вителлий и Гелиогабал старались произвести впечатление на своих гостей тем, что подавали к столу большие миски, наполненные одними лишь языками и мозгами этих редких птиц. Когда кутилы нажирались настолько, что больше в них не лезло, они заставляли раба щекотать у себя в горле павлиньим пером, чтобы избавиться от поглощенных блюд и освободить место для новых. Считается, что к 1560 году павлинов в Риме было не меньше, чем перепелов.

Поэтому в первой средневековой зоологической книге, принадлежащей перу врача Конрада Геснера, умершего в 1565 году в Цюрихе от чумы, можно было уже многое узнать об этих птицах. Так, в ней утверждается, что если павлин слышит, как кто-то поблизости восторгается его красотой, он тотчас же распускает свой пышный веер. Но, увидя при этом свои безобразные ноги, он «становится грустным и опускает хвост к земле. Если ему случается ночью проснуться, когда в потемках невозможно себя разглядеть, то он кричит от страха, потому что ему кажется, что он потерял где-то свою красоту… Завидя художника, павлин всегда готов ему позировать и стоит совсем неподвижно, чтобы удобнее было рассмотреть его и нарисовать. Своим криком он может напугать змей и прогнать любых других ядовитых животных. Если павлин заметит, что ему дали отравленную пищу, он тотчас же с диким криком начнет разбрасывать когтями ее из лотка в разные стороны…».

В те же времена появились первые белые павлины, бывшие тогда большой редкостью. Считалось, что они происходят из Норвегии. Поскольку самки там во время насиживания постоянно видят перед собой снежные горы, то и из яиц вылупляются белые павлинчики!

Впрочем, именно в этой старинной книге я нашел объяснение существования столь многочисленных «павлиньих островов», таких, как, например, знаменитый потсдамский. В книге рекомендуется разводить павлинов именно на небольших островах, потому что иначе этих ценных птиц могут растащить (многочисленные еще в то время) лисы. Долгое время в Германии свидетельством богатства считалось, когда в доме гостям подавали зажаренного павлина, начиненного к тому же редкими еще в те времена сливами. В старой зоологической книге даются точные сведения, как для этой цели следует резать павлина и как готовить. Кожу вместе со всеми перьями и головой полагалось при этом стягивать с тушки, а затем после жарки снова надевать. Чтобы павлин мог стоять на блюде, в его ноги и шею просовывалась железная проволока. Кроме того, считалось очень элегантным подавать павлина к столу «огнедышащим», для чего ему в горло засовывалась пропитанная камфорой шерсть, которая в нужный момент поджигалась.

Об удивительном событии, участниками которого были павлин и пава, написал в редакцию нашего журнала «Das Тіег» читатель Г. Бройкер:

«Тео, так звали павлина, был совсем ручным. Сразу же после своего прибытия (а прислали его в деревянном ящике двухметровой длины) он самостоятельно заявился на кухню, а несколькими днями позже уже каждое утро поднимался по лестнице на второй этаж, важно шествовал через всю квартиру, взлетал на открытое окно и там гарцевал, распустив свой шикарный веер. Но однажды утром его нашли мертвым в саду. Он налетел на провода и сломал себе шею. Единственная имевшаяся на птичьем дворе самочка-пава два дня безутешно просидела возле его трупа. Перед тем как его похоронить, мы выдернули у него все его красивые хвостовые перья и поставили их в вазу. Пава целыми днями бродила по саду, втянув голову в плечи. Но однажды наша дочка поставила вазу с павлиньими перьями на закрытое в эту пору окно. И недаром в старину говорили, что павлиньи перья приносят несчастье. В тот же вечер паву нашли мертвой под окном в саду. По-видимому, она увидела знакомый веер своего друга там, наверху. И по царапинам на стене дома можно было догадаться, что она тщетно пыталась взобраться на окно. Много раз подряд она билась головой о стекло, пока не сломала себе шею».

(Хочу добавить, что упоминание о царапинах на стене — деталь весьма важная. Не будь этого, я бы лично не принял всерьез рассказ об этой маленькой драме и не пересказал бы его вам, потому что в противном случае дело выглядело бы так, что несчастная пава, увидев в окне сверкающий веер своего погибшего жениха, не вынесла переживаний и умерла от несчастной любви…

Но когда нечто подобное говорится о павлинах, птицах полигамных, не придерживающихся единобрачия, то этому верить нельзя. Я во всяком случае не поручусь за достоверность подобного сообщения. А вот в то, что пава, увидев в окне знакомый веер, налетела на стекло и разбила себе голову, я поверю гораздо охотнее. Это хоть и менее романтичное, но зато более убедительное объяснение происшедшей трагедии.

Ведь тот, кто действительно серьезно хочет разобраться в поведении животных, тот должен в первую очередь искать наиболее скромные и трезвые объяснения их действий. А чувствительные и фантастические объяснения некоторых загадок нельзя принимать на веру лишь потому, что «так могло быть». Поверить в них можно лишь в том случае, когда все более простые и трезвые объяснения отпадают. Ведь даже самые скромные толкования поступков животных, как правило, бывают и так уже достаточно удивительными! Это я так, между прочим, по поводу царапин на стене.)

«В прекрасных перьях Тео, — пишет Г. Бройкер, — вскоре завелась моль. Но его красивая маленькая корона из ярких перышек еще сегодня, много лет спустя, украшает мой письменный стол».

(обратно)

Глава восемнадцатая Лошади и горы

Было это в один из воскресных дней много лет назад. С только что приобретенной книгой под мышкой я лениво брел вдоль края долины, пока не достиг канатной дороги. Там я сел в вагончик, и меня плавно понесло вверх, на высоту семисот метров, вон из жаркой парилки Больцанской (Боценской) котловины. Крепость «Рукельштейн», только что горделиво и надменно взиравшая со своих высот на меня, жалкого, пропыленного путника, покачиваясь, двинулась мне навстречу, скромно присела и стала уползать вниз, все больше и больше съеживаясь. Через две минуты она превратилась уже в едва заметный игрушечный домик, спустившийся вместе с окрестной деревенькой на дно этого бывшего гигантского моря…

И вскоре я уже удобно расположился под дубом на бывшем берегу этого бывшего моря и разглядывал сияющие снежные вершины, высящиеся на противоположной стороне котловины.

В книжной лавке я раздобыл себе антикварную книжку — Джон Гагенбек «С кочующим народом Индии». Как истинный ценитель подобной литературы, я вскоре зачитался ею и мысленно улетел на берег Ганга, а когда отрывал глаза от книги, то задумчиво созерцал окрестные вершины, сложенные из хаотичного нагромождения доломитов.

Когда я полчаса спустя хватился своей куртки, то ее не оказалось. Ведь только что лежала возле самой моей головы! Вокруг ни души. Но внезапное озарение подсказало мне, кто мог ее стащить. И правда, скрытые от меня кустарником, на зеленом травяном ковре паслись три лошади. А в нескольких шагах от них валялась злополучная куртка.

При моем приближении все произошло именно так, как я и ожидал: молодой жеребец схватил куртку зубами и игриво поскакал с нею прочь. Я за ним через кустарники альпийских роз и по зарослям горечавки в яркую синюю крапинку… Началась увлекательная игра в «пятнашки». Вернее, увлекательная для жеребца и кобыл, но не для меня. Самый гвоздь заключался в том, чтобы подпустить меня на расстояние десяти метров, даже выронить как бы невзначай куртку, но в последний момент схватить ее зубами и ринуться прочь, да так, чтобы комья влажной земли из-под копыт летели мне прямо в лицо!

Как известно, кто разумнее, тот и уступит (в особенности если у него ноги покороче, да к тому же их вдвое меньше!). Поэтому я снова улегся на старое место и с безразличным видом раскрыл книгу. Вскоре и жеребчик мой утерял интерес к яркой куртке и, пощипывая траву, стал мало-помалу от нее удаляться. В тот момент, когда он исчез за живой изгородью, я, словно индеец, по-пластунски подобрался поближе и затем в несколько огромных прыжков снова овладел своей собственностью. Со стороны это, наверное, выглядело несколько странно.

Но откуда, спросите вы, я догадался, что именно лошадь могла утащить мою одежду? Зачем она ей понадобилась? Извольте, объясню. Это было одно из удивительных совпадений, счастливая случайность, которые порой происходят в нашей жизни: я как раз прочел в книге Гагенбека о трех суматранских пони, которые паслись совместно с индийскими овцами.

«У овец ежегодно появлялись на свет ягнята, и молодняк резвился тут же, возле взрослых, совершая свои потешные прыжки. Это почему-то особенно нравилось жеребцам-пони: они стремглав подскакивали к такому белому шерстистому комочку, хватали его зубами за спину и оттаскивали куда-нибудь в сторонку, в то время как овца, испуганно блея, бежала за ними следом. Один такой жеребчик почему-то обнаруживал явное пристрастие к белым предметам. Он способен был часами развлекаться куском белой бумаги и доводил конюха до полного отчаяния тем, что срывал с веревки выстиранные им рубахи, утаскивал куда-нибудь подальше и там бросал на землю. В один прекрасный день он с самым невинным видом подошел к детской коляске, разрешил молодой мамаше угостить себя сахаром, а визжащему от восторга ребенку позволил себя погладить, но потом… молниеносным движением вырвал подушку из-под головы младенца и был таков. Довольный, он гарцевал с подушкой в зубах по двору, и отнять ее у воришки удалось не без труда. Однако как только владелица коляски водворила подушку на место, он подскочил к ней и похитил ее снова».

Я повнимательнее приглядываюсь к пасущимся рядом ладным лошадкам, которые здесь, наверху, сыграли со мной подобную же шутку. Они рыжей масти и, в сущности, довольно низкорослы. Внезапно меня осеняет, почему они кажутся мне столь знакомыми: таких же точно, только с султаном из разноцветных перьев на голове, я видел в прошлом году в цирке, на манеже, в ярком свете прожекторов. Это так называемые хафлинги — маленькие, невзрачные вьючные лошаденки, которых знаменитый цирк тогда впервые демонстрировал вместо обычных арабских скакунов или снежно-белых липиццанских красавцев.

Я ведь сейчас нахожусь как раз на южнотирольской родине этих лошадок, которых отсюда последние десятилетия не только вывозили для показа в цирках, но и расселяли по разным другим горным и даже равнинным областям Центральной Европы.

У этих мелкорослых, чаще всего не превышающих в холке 1,55 метра, лошадок довольно своеобразная история. Родом они из высокогорья, расположенного северо-западнее Больцано (Боцена), где до многих хуторов и деревенек можно добраться только пешком по узким головокружительным горным тропам.

Счастливый случай, который в коннозаводческом деле встречается раз в несколько десятков, а то и сотен лет, свел пятилетнего благородного арабского жеребца Эль Бедави XII с тирольской крестьянской кобылой. От них в 1874 году в Тироле появился на свет прелестный жеребенок рыжей масти с темной полосой вдоль всего хребта. Нарекли его Фоли, и все сегодняшние хафлинги являются потомками этого знаменитого родоначальника. Если проследить родословную ныне здравствующих производителей этой породы лошадей, то легко заметить, что не менее двухсот сорока племенных жеребцов — внуки и правнуки знаменитого Фоли. Два сына этого жеребца выдались особенно удачными. Одного из них, по кличке Хафлинг, за его выдающиеся качества производителя австрийское государство дважды выкупало из частного владения; будучи уже поседевшим, пожилым, двадцатитрехлетним жеребцом, он на конезаводе «Кальванг» в Штейрмарке все еще продолжал производить на свет свое ценное потомство.

Энергичные тирольские конезаводчики пытались впоследствии повторить с помощью других арабских жеребцов скрещивание, оказавшееся столь удачным для Эль Бедави. Но точно так же, как у родителей Моцарта среди всех их детей появился на свет только один Вольфганг Моцарт, так и среди всех последующих жеребят ни разу больше не удалось получить подобного Фоли.

А уж инбридинг, близкородственное размножение среди хафлингов, распространен настолько, что волосы встают дыбом! И то, что они при этих обстоятельствах все же остаются такими крепкими, здоровыми, с огромным запасом прочности, объясняется исключительно суровыми климатическими условиями их родины, в которых все слабое безжалостно выбраковывается, то есть происходит жесткий естественный отбор. Когда этих лошадей перегоняют на летние пастбища в Альпы, на высоту 2000 метров, дорогу туда зачастую приходится расчищать в глубоком снегу. Так, Ретийские Альпы, относящиеся в большей своей части к Швейцарии, столь неприступны, что пригодны для выпаса лишь со стороны Австрии. Домашний скот там в любую погоду, даже во время штормов, под снежной метелью и градом стоит не защищенный никакими навесами: зачастую рядом с выносливыми лошадками можно найти замерзших под снегом телят и овец. Здесь выживают только сильные и здоровые! Недаром у жеребят-хафлингов такая густая, лохматая шерсть, а материнское молоко они тут, наверху, сосут до полугодовалого возраста.

То, что хафлинги называются именно хафлингами, ничем не оправданно. Лет двадцать назад один знаток лошадей так писал об общинной земле Хафлинг (ныне Авеленго): «Там не удалось обнаружить ни малейшего намека на коневодство, более того — там вообще очень мало лошадей».

Но если эти лошадки даже не совсем по праву носят свое название, то во всяком случае вполне заслуженно пользуются славой добросовестных альпинистов, которые с тяжелой поклажей, иногда до полутора центнеров, на спине способны карабкаться на высоту до тысячи, а то и две тысячи метров.

На следующий день я взял у одного местного крестьянина напрокат кобылку этой породы и бодро пустился на ней осматривать Альпы. Порой просто хотелось зажмурить глаза от страха, когда она, ничтоже сумняшеся, топала вниз по невероятно крутым, растресканным или отполированным до блеска скалистым тропам или же в спокойствии душевном опускала свои копыта на самый край головокружительного обрыва…

А ведь лошади, между прочим, степные животные. Тем более удивительно, как инстинктивно-уверенно они ведут себя в условиях высокогорья. Известный исследователь Тибета Фильхнер стал однажды невольным участником подобного «опыта». На обледенелой наклонной плоскости лошадь под ним поскользнулась и упала. Оба они стали сползать в сторону глубокого обрыва, пока Фильхнеру не удалось всадить в лед свой кинжал. Лошадь вцепилась в смертельном испуге зубами в пальто ученого и лежала абсолютно неподвижно, словно бы знала, что от любого движения может снова начать сползать вниз. Она не шелохнулась и тогда, когда Фильхнер стал привязывать к ее уздечке толстую веревку, чтобы, забравшись на безопасное, необледенелое место, подтащить к себе лошадь. Как только он начал тянуть за веревку, лошадь мгновенно вскочила, и, хотя копыта ее то и дело срывались и скользили, она тем не менее благополучно сумела выбраться с коварной обледенелой поверхности.

(обратно)

Глава девятнадцатая Подкидыши

Кукушку почему-то считают птицей больших крайностей. Одни полагают, что в ней сидит сам черт, другие — что она приносит прямо-таки лучезарное счастье. Даже в роли тайного судебного исполнителя ей приходится иной раз выступать! Ведь посылая кого-нибудь к кукушке, мы имеем в виду отнюдь не небольшую пеструю лесную птицу, а самого дьявола собственной персоной! А если мы пожелали кому-то, чтобы его «кукушка взяла», то это означает: «чтоб черти сволокли тебя в ад» или «провались в тартарары…»[119]

Но стоит только в лесу закуковать кукушке, как мы уж тут как тут со своими настойчивыми пожеланиями, и давай скорее считать, сколько раз она прокукует, чтобы выведать, сколько же лет нам еще суждено прожить на этом свете. А поскольку мы всегда радеем о собственном благополучии, то заодно потряхиваем последней монеткой в кармане, надеясь, что при помощи этой маленькой хитрости поспособствуем тому, чтобы у нас весь год водились денежки. А вот четыреста лет назад кукушка помогала еще и против блох! В старой книжке о животных можно прочесть следующее: «Когда услышишь ее крик, нужно поскорее правой ногой очертить на земле круг, и тогда ни одна блошка до тебя уже не доберется…»

Но это все вопросы, касающиеся скорее специалистов по народным поверьям, чем любителей природы. Но и нам, зоологам, кукушка до сих пор еще задает немало загадок.

Например: когда кукушки, собственно говоря, спят? Весной, до самой ночи, часов до одиннадцати, можно услышать их перекличку, перемежающуюся воплями филинов, а около часу ночи они уже опять на ногах!

Один орнитолог определил, при какой средней освещенности птицы просыпаются и начинают петь. Оказалось, что самый чуткий сон у черных дроздов и зарянок. Они просыпаются при 0,1 люмена (сила света одной свечи на расстоянии 1 метра). Но сразу за ними уже идет кукушка, просыпающаяся при освещенности в один люмен. Вчетверо светлее должно стать, чтобы проснулись иволга и славка-черноголовка. Зяблику для этого требуются двенадцать люменов, зеленушке — сто!

Влюбленный самец кукушки — настойчивый крикун. Он приподнимает свой хвост косо кверху, слегка распускает крылья, надувает зоб и выкрикивает свое «ку-ку» во все стороны иногда по шестьдесят — семьдесят раз подряд. На мелких птиц эти его крики производят странное и озадачивающее на первый взгляд воздействие. Они начинают пикировать на него с высоты, бьют крыльями, носясь вокруг его головы, и стараются долбануть его клювом. Кукушка не в силах прогнать эту назойливую мелюзгу, сколько бы она ни старалась ухватить своих преследователей, издавая при этом хриплое шипение.

Но стоит только явиться на его зов самке-кукушке, как тут же начинается бешеная погоня, в которой подчас участвует по два-три самца сразу. Кукушечьи обычаи не возбраняют самке осчастливливать нескольких самцов подряд. Единобрачия у этих странных птиц вообще не существует. Иногда какой-нибудь самец прочесывает участок, заселенный четырьмя-пятью самками, и добивается расположения каждой из них, а случается и так, что самка-кукушка посещает попеременно владения двух самцов.

Впрочем, кукушка-самка не издает привычного кукования, предвещающего, сколько лет кому еще предстоит прожить. Так кричат только самцы. Самки же издают лишь торопливое «вик-вик-вик». Тем не менее влюбленного самца-кукушку можно приманить его собственным криком. Разумеется, для этого недостаточно просто прокричать «ку-ку», а следует более естественно подражать их зову. Тогда самцы воображают, что приближаются к ненавистному сопернику.

У мелких же пичуг есть все основания злиться на кукушку. Ведь это именно они, как известно, вынуждены играть роль приемных родителей для их подкидышей — печально известных кукушат. Сто шестьдесят два вида птиц кукушка «облагодетельствует» своими яйцами, начиная с крошечного королька и кончая крупными горлицами и вяхирями. Взрослая кукушка весит примерно столько же, сколько черный дрозд, а это значит около ста граммов. Тем не менее она откладывает яички, не превышающие размером воробьиные, а весом в три грамма, в то время как черный дрозд и другие птицы той же величины откладывают яйца весом в восемь граммов. Тому есть свои причины: ведь кукушка «осчастливливает» ими в первую очередь мелких птиц. А те бывают отнюдь не в восторге от подобного наглого вторжения и защищают свои гнезда с бешенством и отчаянием. Поэтому кукушка вовсе не жаждет застать хозяев гнезда дома. В жульническом подбрасывании яиц самке отчасти помогают и самцы: они своим криком намеренно отвлекают на себя разгневанных маленьких родителей, непрерывно их атакующих, а самка тем временем крадучись, потихоньку подкладываетсвое яйцо в кладки законных владельцев гнезда. По таким же причинам она старается откладывать свои яйца, в отличие от мелких птиц, не по утрам, а в послеобеденные часы, когда представляется наибольшая вероятность застать гнездо пустым.

С откладкой яиц кукушка не поспешает. Ведь ее яйца вовсе не предназначены для равномерного высиживания в одной общей кладке, как это имеет место у всех других птиц. Примерно через каждые два дня она неподвижно замирает на час, а то и на три возле облюбованного ею чужого гнезда. Выбирает подходящий момент, когда оно остается пустым, подлетает к нему, хватает в клюв одно яйцо из кладки, поспешно откладывает на его место свое и улетает с ворованным трофеем в клюве. Яйцо это, как правило, затем съедается. Чтобы проглотить его, кукушке приходится задирать клюв почти вертикально кверху, и если понаблюдать за ней в этот момент, то видно, что заглатывание его для птицы дело отнюдь не легкое и не простое.

Долгое время спорили о том, каким способом удается кукушке подкладывать яйца в кладки дуплогнездников — птиц, строящих свои гнезда в дуплах деревьев. Ей ведь невозможно туда протиснуться. Однако теперь уже многократными наблюдениями установлено, что кукушка способна, в случае необходимости, отложить свое яйцо на землю, а затем, взяв его в клюв, водворить в дупло.

Иной раз в одном гнезде можно обнаружить сразу два, а то и три и даже четыре кукушечьих яйца. Но принадлежат они всегда разным самкам. В случае если приемные родители поддадутся на подобный массовый обман, то после того, как вылупятся кукушата, будут разыгрываться настоящие трагедии.

Кукушечьи яйца могут выглядеть весьма различно, и распознать их в кладке приемных родителей способны иной раз только специалисты. И лишь у крапивника, пеночки и лесной завирушки это обстоит иначе: там кукушечье яйцо явственно отличается от основной кладки. Однако крапивники и пеночки слишком малы и слабы, чтобы выдворить чужака из своих глубоких гнезд. А вот почему лесная завирушка разрешает себя обманывать и не протестует против подлога — этого до сих пор выяснить не удалось.

А вообще-то только те виды птиц, которым не приходится иметь дело с кукушкой, бывают простодушны и доверчивы по отношению к чужим яйцам. Именно поэтому так легко удается подкладывать несушкам гусиные яйца: они охотно соглашаются сидеть даже на гипсовых, а то и просто на картошке; и уже бывали случаи, когда лебеди пытались высиживать пивные бутылки. Что же касается мелких птиц, то те разглядывают и проверяют свои кладки весьма внимательно, хотя и не в состояния заметить столь тонких деталей в их различии, как человек. По всей вероятности, они не так уж точно знают, как должны выглядеть их собственные яйца, а больше следят за тем, чтобы в кладке все яйца были одинаковыми.

Один орнитолог проделал как-то такой опыт с малиновкой. Он забрал у нее из гнезда незаконченную кладку, а вместо нее этот «зловредный дядька» подложил туда то же самое число яиц славки-завирушки. Когда обманутая малиновка отложила свое следующее яйцо, то обнаружила, что оно отличается от всех остальных в кладке, и не долго думая выбросила его из гнезда. И села насиживать чужие яйца славки-завирушки. Следовательно, она приняла собственное яйцо за чужое только потому, что оно по форме и цвету отличалось от всех остальных.

Когда кукушка замечает мелких птиц, занятых постройкой гнезда, ее прямо-таки подмывает приступить к откладке яиц. Она старается поместить свои яйца именно в свежие, только что достроенные гнезда, с неполными еще кладками, потому что яйца в законченных кладках могут оказаться уже сколько-нибудь насиженными, и тогда кукушонок появится на свет позже положенного срока и не успеет вытолкнуть своих «братьев» из гнезда. Поэтому кукушка внимательно следит за намеченной жертвой, чтобы точно знать, близок ли конец постройки гнезда, дабы не пропустить начало откладки яиц. В то время как кукушки обычно держатся очень скрытно и осторожно, они в период размножения становятся весьма беззастенчивыми и в поисках подходящих гнезд залетают даже в сараи и на сеновалы. Способны они подниматься и высоко в горы, когда обитающие там мелкие птицы поздним летом приступают к откладке яиц. Более того, кукушки порой доходят до того, что нарочно разрушают старые гнезда, чтобы заставить их владельцев построить новое…

Небезынтересен следующий вопрос: способна ли кукушка по своему усмотрению откладывать то голубые яички, требующиеся для гнезд горихвостки, то белые с полосками на тупом конце, необходимые для того, чтобы обмануть бдительность камышовой овсянки, а то крапчатые — для малиновки? И хотя жизнь и повадки кукушек достаточно удивительны, но все же не настолько. Просто самка-кукушка, вылупившаяся в свое время из голубого яйца, будет впоследствии и сама откладывать голубые яички и осчастливливать ими гнезда горихвосток, и лишь в том случае, если она не сумеет разыскать достаточное число гнезд горихвосток или почему-либо поведет себя по-глупому, то начнет откладывать свои яйца в другие гнезда, откуда они чаще всего незамедлительно бывают выброшены возмущенными хозяевами и,вписав крутую дугу в воздухе, шлепаются на землю…

Итак, выяснилось, что кукушки, внешне выглядящие совсем одинаково, делятся на различные расы, подбрасывающие свои яйца совершенно определенному виду птиц-хозяев. Будь это не так и подбрасывай они свои яйца, например, одним лишь крапивникам, то этим несчастным пришлось бы высиживать одних только кукушат и они скоро бы вымерли окончательно. Поэтому надо считать большим счастьем для мелких певчих птиц, что кукушки не составляют постоянных пар, а предпочитают свободную любовь. Таким образом, у них самцы и самки различных рас настолько перемешиваются, что в одной и той же местности появляются кукушечьи яйца самых разнообразных расцветок и распределяются более или менее равномерно по гнездам различных мелких птиц. Если же в каком-нибудь районе обоснуются кукушки, откладывающие специализированные яйца для гнезд тростниковых камышевок, то этим бедным птичкам придется плохо.

Нечто подобное было прослежено на одном из небольших озер. Там в 1919 году тростниковые камышевки вывели десять собственных выводков и четырех кукушат. Спустя год собственных выводков было девять, а кукушат — шесть, в 1922 году у этих птиц оставалось лишь три собственных выводка, зато подкидышей было уже восемь, а в 1925 году выжил всего один выводок тростниковых камышевок, в то время как в семи других гнездах сидели раскормленные кукушата с жадно раскрытыми клювами. Так в какой-нибудь местности определенный вид птиц по вине кукушек может оказаться истребленным. Разумеется, впоследствии это неминуемо приведет к тому, что такая нацеленная на тростниковых камышевок кукушечья раса вымрет и сама. Например, на озере Мюггельзее, близ Берлина, за последние годы совершенно исчезли кукушки, которые прежде осчастливливали своим потомством гнезда малиновок. Остались там только кукушки, «опекающие» гнезда камышевок, в кладках которых и по сию пору находят чужие яйца.

Тем не менее подбрасывание подкидышей — дело не такое уж простое, как полагали прежде. Ведь подсчитывали обычно только число птенцов, выживших в гнездах, а не исчезнувших яиц. На самом-то деле только шестьдесят два процента подкинутых яиц бывают приняты приемными родителями, а кроме того, еще тридцать процентов от оставшихся портятся во время насиживания. А из вылупившихся кукушат только сорок три процента становятся летными.

Неугодное, подозрительное яйцо птица обычно проклевывает, хватает клювом за край скорлупы и выбрасывает вон из гнезда. Однако проделать это с кукушечьим яйцом не так-то просто, потому что оно предусмотрительно снабжено гораздо более прочной скорлупой, чем равные по размеру яйца других птиц. Наиболее недоверчивыми проявляют себя пеночки: семьдесят семь процентов своих гнезд, занятых кукушечьими яйцами, они просто бросают и строят новые. А вот горихвостки, так те, как правило, никогда не отказываются от подкидышей.

Маленький кукушонок выбирается из яйца за день или два раньше, чем его сводные братья и сестры. И для этого у него есть серьезные причины. Появляется он на свет совершенно голым и с необыкновенно чувствительной кожей. Поэтому маленький крепыш весьма болезненно переносит любое, даже самое незначительное прикосновение. Если в первые четыре дня жизни до кукушонка дотрагиваться пальцем, он будет вести себя так, словно его колют раскаленными иглами. Все, что находится рядом с ним, причиняет ему боль и страдания. Поэтому еще слепой малыш начинает приседать, прижимаясь к самому лотку гнезда, и старается, чтобы находящееся по соседству яйцо или братишка перекатились ему на спину. На спине у кукушонка имеется специальная ложбинка, в которой он с помощью своих обрубочков-крыльев удерживает жертву, затем он с великим трудом подтаскивает ее к краю гнезда, и… вот она уже кубарем летит вниз, задевая за ветки. В отличие от своих братьев и сестер, отчаянно дрыгающих лапками и крылышками, этот увесистый молодец двигается по гнезду при помощи одной лишь головы. Поступай он иначе, дом его приемных родителей, это рыхлое, непрочное строение, мог бы живо развалиться, в особенности если речь идет о хрупких гнездах малиновки. В течение последующих четырех дней кукушонок оперяется, и своеобразная удивительная «тяга к выбрасыванию» постепенно в нем угасает, но к этому времени вокруг него бывает уже пусто.

«Но в том, что он делает это умышленно, притом именно в первые два-три дня своей жизни, в этом я совершенно не убежден, — писал в прошлом веке орнитолог Науманн, — трудно поверить, чтобы такое маленькое, беспомощное существо могло бы действовать столь сознательно, настойчиво и эгоистично».

Зоолог Хайнрот возражает: с таким же успехом можно оспаривать тот факт, что младенец знает, что ему положено сосать молоко, в то время как ему ведь неведомо, что для переваривания молока необходимо выделять сычужный фермент, пепсин и соляную кислоту…

Но плохо дело, когда в одно и то же гнездо попало несколько кукушечьих яиц, отложенных разными кукушками! Между вылупившимися из яиц крошечными созданиями тогда разыгрывается жесточайшая борьба не на жизнь, а на смерть. И заканчивается она только после того, как птенцы повыбрасывают друг друга за борт. В лучшем случае в гнезде остается один. Между прочим, кукушонок без разбора выкидывает из гнезда все, что туда положишь, — бумажные шарики и даже теплую покрышку, которой стараются обогреть искусственно выведенных в лабораторных условиях кукушат.

В последующие за этим дни кукушонку остается только одно — попрошайничать. Поначалу он делает это молча — просто широко раскрывает клюв. И это опять-таки очень разумно, потому что его «чужой» крик будет сильно отличаться от писка других птенцов, возможно еще оставшихся в гнезде. Но как только гнездо опустело, кукушонок становится громогласнее и начинает издавать свой требовательный крик.

Можно сколько угодно ломать себе голову над тем, почему приемные родители терпят, что чужак безжалостно выкидывает из гнезда их собственное потомство. Они ведь вполне могли бы его заклевать насмерть, выкинуть самого или покинуть и обречь этим на голодную смерть. Но ничего подобного им почему-то в голову не приходит. Порой можно увидеть, как птенцы малиновки, жалобно пища, висят в развилке веток под самым гнездом, в то время как самка-малиновка, не обращая на них ни малейшего внимания, удовлетворенно пестует подкидыша. Более того, может случиться, что она унесет в клюве из гнезда свою собственную кладку как посторонний предмет.

Понять подобное можно лишь в том случае, если полностью уяснить себе следующее. Птицы-родители выводят птенцов отнюдь не потому, что испытывают потребность вырастить себе потомство. Делают они это только потому, что сами получают колоссальное удовольствие непосредственно от самого процесса. Точно так же как многие другие животные, да и человек тоже, следуют зову любви не потому, что хотят завести детей, а просто потому, что удовлетворение этой потребности приносит им радость. Инстинктивную потребность «кормить и выхаживать» большущий подкидыш удовлетворяет ничуть не хуже, а то и лучше собственных мелких детей. Бывали случаи, когда содержащихся в неволе кукушат вдруг начинали подкармливать даже подростковые птицы других видов. И эти малютки старательно таскали корм попрошайничающим здоровенным обжорам! Иной раз этим крохотным птичкам приходилось садиться на голову своему питомцу, чтобы суметь засунуть корм в огромный, широко раскрытый клюв. Кроме того, один кукушонок причиняет своим приемным родителям не больше хлопот, чем собственный выводок из шести или семи голов. И хотя он такой огромный, тем не менее съедает не больше, чем все они, вместе взятые: ведь он отдает меньше тепла, чем мелкие птички. А когда он покидает гнездо, приемным родителям опять же удобнее разыскивать и кормить его одного, чем шесть или семь своих собственных деток, рассеянных по кустарнику.

Конечно, нам представляется чудовищно жестоким, что кукушка хладнокровно убивает своих братьев и сестер. Но совместно с ними ей бы не вырасти. А вот хохлатой кукушке, обитающей в Испании и Африке, не приходится превращаться в убийцу. Она откладывает свои яйца в гнезда ворон и соек, и этим крупным птицам ничего не стоит выкормить кукушонка без особых хлопот вместе со своим выводком. И вообще не все кукушки ведут жизнь паразитов. В Америке, например, есть кукушки, у которых несколько самок собираются вместе и строят совместное гнездо, в котором и выращивают сообща свое потомство. И в то же время в Южной Америке встречаются утки, которые пристраивают свое потомство на кукушечий манер. Такие утки подкладывают свои яйца в гнезда других уток родственного им вида или даже в гнезда хищных птиц. (В подобных случаях вылупившимся из яиц маленьким «кукушечьим» утятам приходится сразу же удирать со всех ног от приемных родителей, спрыгивать вниз со скалы и пристраиваться к какому-нибудь чужому утиному семейству.)

Даже у шмелей встречаются отдельные виды, которые, подобно кукушкам, проникают в гнезда других старательных и домовитых шмелей, беззаботно питаются накопленными там запасами, а личинок своих оставляют на попечение работниц-шмелей.

Но не всем плоха кукушка. Есть у нее и хорошее. Она, например, заглатывает вредных гусениц, сплошь покрытых ядовитыми ворсинками, которых другие птицы обходят стороной. Ее огромный желудок бывает сплошь набит этими ворсинками и выглядит так, словно бы имеет изнутри шерстный покров. Так что несмотря да всю свою «безнравственность», кукушки для нас, людей, привыкших рассматривать каждое животное с торгашеской точки зрения — а какой от него прок? — все же представляют некоторую ценность…

(обратно)

Глава двадцатая Есть ли животные с «шестым чувством»?

Случилось это весенней ночью три года назад в Северной Канаде. Один мужчина вышел из лагеря набрать воды из ручья, протекавшего всего в каких-нибудь пятидесяти метрах. С тех пор его больше никто не видел.

«Год тому назад охотник за красной дичью решил как-то после обеда отправиться в одиночку в небольшой рейд по близлежащим окрестностям, и только одиннадцать дней спустя его нашел один из двадцати пяти человек, посланных на его поиски. При этом они прочесывали всю округу на расстоянии в тридцать километров», — так рассказывает Квоннесин — писатель-индеец, завоевавший, кстати, мировую известность.

Средний человек, по его утверждению, не способен запомнить пройденный им в лесу путь и выбрать нужное направление, чтобы вернуться назад. На этой неспособности и лежит основная вина за потери человеческих жизней в лесах Северной Канады, гораздо большая, чем выпадает на долю других опасностей и случайностей, не считая, конечно, лесных пожаров. Сплошь и рядом получается так, что кто-то сбившийся с пути начинает описывать самые настоящие круги, натыкается в конечном счете на тропу, протоптанную (о, радость!), несомненно, человеком, и попадает — первый раз с огорчением, а в последующие уже с полным отчаянием — к собственному же костру, который только вчера или позавчера покинул… Почти каждый человек, даже бывалые, опытные трапперы, впадает после этого в панику и, будучи не в силах совладать с обычным стремлением заблудившихся вырваться любой ценой из этого заколдованного круга, начинает, словно помешанный, не разбирая дороги, прорываться в каком-либо одном направлении. При этом он, не щадя ни одежды, ни собственной кожи, яростно продирается сквозь кустарник и заросли густого подлеска. Пение птиц начинает звучать для него издевательской насмешкой, и он уже не замечает красоты окружающей природы, ее удивительной гармонии. Человек, этот венец творения, оказывается вдруг самым беспомощным, самым неприспособленным созданием во всем этом прекрасном, величавом лесу…

Почти все заблудившиеся уже спустя пару дней теряют рассудок, перестают реально воспринимать окружающую обстановку: им чудятся то привидения, то огни лагерных костров. Одного старого траппера при подобных обстоятельствах нашли через шестьдесят два дня с помощью самолета. Он был почти голый, совершенно искусанный мошкарой и предельно истощенный. Оказывается, солнце скрывалось целую неделю за облаками, а к тому времени, когда оно вновь появилось, его рассудок уже настолько помутился, что ему почудилось, что оно восходит и заходит с обратной стороны. Поэтому он упрямо продолжал следовать на север, углубляясь все дальше и дальше в бесконечные дебри. Заблудившихся обычно до самого конца не покидает надежда вырваться из леса — останки их, как правило, сохраняют позу ползущего человека.

Люди, привычные к лесу, например дровосеки, в случае, если они во время работы отклоняются в сторону от просеки, могут заблудиться не хуже горожан. Егери, инженеры, землемеры, сплавщики леса, как правило, носят при себе компас. И только расстановщикам капканов и золотоискателям, как белым, так и индейцам, присуще умение ориентироваться в незнакомой местности. Однако, как утверждает тот же индейский писатель Квоннесин, это отнюдь не врожденная способность. Просто эти люди умеют ориентироваться по незаметным для других знакам самой природы, например по тому, куда наклонены вершины елей; они никогда не забывают о том, что вода всегда стекает под уклон, что оленьи тропы в марте проложены непременно по южным склонам, что древесная кора всегда толще с северной стороны. Если одно лишь поколение индейцев изъять из их привычной обстановки, эти почти бессознательные способности будут безвозвратно утеряны, как они утеряны и у белых.

Итак, коль скоро его нет у человека, этого врожденного чувства направления, уверенной ориентации на местности, то, может быть, оно свойственно хотя бы животным? Ведь в газетах часто мелькают подобные сообщения. Так, лишь позапрошлой зимой я прочел заметку о том, как молодая кошечка, которую крестьянин по фамилии Кишке, из деревни Аттерваш, продал жителю Губена (расположенного в девятнадцати километрах оттуда), прибежала назад и преспокойно улеглась на свое привычное место за печкой. Из другой заметки явствовало, что в прошлом году еще одна кошка, которую в картонной коробке увезли из Рупольдинга в Карлштейн, в Баварии, спустя четыре дня вернулась назад, на свою «родину». Но наиболее достоверно доказанным можно считать сообщение о трехлетнем кастрированном коте, которого его хозяева из Кёцшенброда подарили другой семье, проживающей в Дрездене-Лёбтау. Животное увезли на электричке и окольными путями доставили на новое место жительства. Весь путь составил не менее шестнадцати километров. Спустя два дня кот исчез и в тот же вечер заявился на старое место, причем прибежал он совсем с другого конца и отнюдь не той дорогой, которой его увозили. Поскольку на нем был надет ошейник с голубым бантом, то путем опроса удалось проследить весь пройденный им путь, составивший одиннадцать километров. Следовательно, кот бежал домой кратчайшей дорогой.

То, что лошади удивительно уверенно находят дорогу назад, общеизвестно. Один немецкий золотоискатель, вернувшийся из Канады, рассказывал, как взял на одной почтовой станции напрокат двух лошадей, за пользование которыми надо было платить по три доллара в день. Прибыв на место назначения, ему надлежало лишь снять с них переметную суму и недоуздок, а потом просто отпустить. Прибыв ровно через два дня на следующую станцию, он снял с лошадей поклажу, разнуздал их, дал им шлепок по заду, и — эгей! — не успел он опомниться, как они уже переплывали назад реку. И потом еще долго раздавался удалявшийся топот их копыт.

На хуторе, стоящем у самой дороги, было совершено ограбление. Украли много продовольствия и одежды. Чтобы увезти украденное имущество, воры похитили у соседнего крестьянина двуколку, а затем бросили пустую повозку у дороги. Хозяин лошади предложил снова запрячь шестнадцатилетнюю кобылу в повозку и отпустить поводья. Лошадь неторопливо протрусила примерно шестнадцать километров по шоссе, а потом свернула на лесную дорожку. Вскоре она остановилась возле землянки. Там и нашли все награбленное. С помощью различных улик удалось впоследствии найти и самих грабителей. Вне всякого сомнения, основная заслуга здесь принадлежит хорошей памяти лошади.

Мне припоминается смешная история, случившаяся со шведским майором, купившим какую-то особенно спокойную и степенную лошадь. Каково же было его недоумение, когда на определенных улицах Стокгольма эта лошадь упрямо останавливалась у каждой второй или третьей двери. Идти дальше она соглашалась только после того, как выходила удивленная горничная и спрашивала, что угодно господину майору… Оказывается, прежде лошадь развозила по этим улицам молоко!

Еще более удивительную историю рассказывали еще до войны об одной гарнизонной лошади из первого гвардейского уланского полка, стоявшего в Потсдаме. Эту лошадь перевезли по железной дороге из Потсдама в Хиршберг, где она должна была участвовать в маневрах. Внезапно она вырвалась из рук коновода и убежала, и изловить ее не удалось. Спустя пять дней лошадь как ни в чем не бывало уже стояла в своей потсдамской конюшне. Правда, уздечки с набором на ней не оказалось, но седло было цело. Животному, следовательно, пришлось пробежать двести пятьдесят километров по совершенно незнакомой местности, пересекая железнодорожные линии, через несколько больших городов и густозаселенные пригороды Берлина; центр Берлина она миновала, по-видимому, глубокой ночью, когда на улице не было никакого движения.

Что касается лошадей, то похоже, что они действительно следуют иногда по какому-то наитию, руководствуются так называемым «шестым» чувством, которого у нас, людей, нет. Однако это еще не доказано. Возможно ведь, что лошади уже приходилось прежде когда-нибудь бывать в некоторых районах из тех, которые она пересекала, когда бежала домой. Научного подтверждения подобного умения лошадей и кошек ориентироваться в незнакомой местности пока еще не получено. Когда аналогичные опыты проделывались с животными, вся предыдущая жизнь которых была точно известна, результаты иногда получались совершенно озадачивающие.

Вот пчелам, например, в течение всей их жизни в улье приходится исполнять поочередно разные обязанности. На младших пчелках многие недели подряд лежит обязанность возиться с личинками, ухаживать за ними, кормить их, и только под конец своей жизни они становятся «добытчицами», то есть вылетают на сбор пыльцы и нектара. Если молодую пчелу, еще никогда не летавшую на добычу, вынуть из улья и выпустить на некотором отдалении от него, она не найдет дороги обратно, потому что, вылетая первый раз на добычу, пчела сначала продолжительное время летает перед ульем взад и вперед, внимательно его разглядывая. Глаза ее при этом все время направлены в сторону улья. Таким способом в ее мозгу четко запечатлевается внешний вид и местоположение улья. Что это именно так, было уже доказано целым рядом экспериментов. Так что никакое ни «чувство направления», ни исходящие якобы от улья невидимые излучения не приводят пчелу обратно к родному улью, а только хорошая ориентировка в окружающей местности.

Очень красивым опытом удалось также установить, что ориентироваться пчелам помогает и положение солнца. Если пчелу, только что насосавшуюся нектара на цветке, накрыть черным колпаком и продержать в течение двух часов в полной темноте, то она, будучи выпущенной на волю, полетит не прямым ходом к своему улью, а под углом к нужному направлению; угол этот будет точно соответствовать смещению солнца за эти два часа, проведенные пчелой в темноте. Пролетев приблизительно двести метров в неправильном направлении, пчела явно замечает свою ошибку. Она начинает беспорядочно метаться из стороны в сторону в поисках знакомых ей примет и в конце концов натыкается на окружающую улей местность, а потом уже находит и сам улей.

Зуек-галстучник, широко распространенная птица песчаных пляжей, заботливо закапывает свои яйца в песок, когда улетает на кормежку. Никакой человеческий глаз не в состоянии различить среди однообразия песчаной равнины место, куда закопаны яйца зуйка. И тем не менее птица находит его совершенно безошибочно. Объяснение этому тоже искали в каком-то не изученном пока «чувстве направления» или таинственной беспроволочной связи между гнездом и мозгом птицы. Но когда однажды, во время отсутствия зуйка, подняли приметный красный камешек, лежащий в двадцати сантиметрах от гнезда, и отнесли в сторону на несколько метров, птица, вернувшись, начала шарить совершенно не в том месте, а именно в двадцати сантиметрах от этого камня! Значит, и зуек-галстучник ориентируется на местности лишь по определенным приметам.

А каким образом африканские пингвины, выращивающие свое потомство на острове, недалеко от Кейптауна, возле южной оконечности Африки, находят свой путь в бескрайних просторах океана? Ведь иногда на этих птиц можно наткнуться в открытом море, в заливе Мадагаскара, отдаленном от этого островка на целых три тысячи шестьсот километров, а то и совсем в другом направлении, недалеко от Южного полярного круга, в четырех тысячах восьмистах километрах от места их гнездовий. А это как-никак равно расстоянию от Гибралтара до Архангельска! И нам, людям, для которых водная стихия представляется лишь бесконечной и бескрайней пустыней, без каких-либо опознавательных знаков, трудно представить себе, как миллионы пингвинов из года в год могут безошибочно находить в ней свой крохотный островок, даже если они на нем родились и выросли. Может быть, они все же обладают каким-то врожденным чувством направления? Во всяком случае, подобное решение этой загадки так и напрашивается само собой. Однако в научных исследованиях всегда следует держаться правила: сначала исключить возможность более простых, прозаических объяснений какой-либо загадки в поведении животных, а уже потом…

Так, например, удалось выяснить за последние годы, что многие животные способны ориентироваться по солнцу и даже более того — по звездам. Свежевылупившиеся черепашки находят дорогу к морю по его голубому отражению на небе.

Орнитолог Тинеманн проделывал следующие опыты с молодыми аистами, выращенными без родителей. Этих птиц отпускали на волю значительно позже, чем взрослые аисты улетали на юг. И, как это ни странно, молодняк без всякой указки со стороны старых, опытных птиц безошибочно направлялся по правильному, обычному пути пролета аистов! И не правда ли, удивительно, что аисты, возвращающиеся аж с Верхнего Нила, точно находят свое старое гнездо на крыше учительского сарая в каком-нибудь затерянном местечке вроде Швестервитца? А то, что другие птицы из года в год возвращаются к месту своего гнездовья под облюбованным ими кустом, хотя этот куст ничем абсолютно не отличается от тысячи других таких же кустов? Тут уж им не может помочь никакое врожденное «влечение». В подобной ситуации им приходится ориентироваться по прошлогодним воспоминаниям после того, как перелетный инстинкт приведет их назад, в знакомую местность.

И вообще я должен сказать, что о способе ориентации у перелетных птиц можно предполагать все, что угодно, но при этом ясно одно: этот вопрос не выяснен до конца. Вот посудите сами. Взрослых горихвосток, отловленных весной, непосредственно после их возвращения с юга, отправили по железной дороге на четыреста восемьдесят километров к северу. Там их отпустили. И что же? Через некоторое время все они заявились назад, в свой старый сад, несмотря на то что лететь им пришлось в направлении совершенно противоположном тому, куда их должна была вести «врожденная тяга» к перелетам. Орнитологи не раз проделывали подобные опыты и с другими птицами: отлавливали их, отсылали за сотни километров в разные стороны света и наблюдали, как они спустя некоторое время снова возвращались в свои старые, привычные места обитания. Похоже, что они все же обладают необъяснимым «шестым чувством», «чувством направления» или «тяги к дому» — как хотите, так и называйте.

И тем не менее в самые последние годы возникли известные сомнения по этому вопросу. Один исследователь вынимал птенцов аиста из гнезда и содержал их почти целый год в той же местности, но в просторной вольере. Аисты вырастали и сами благополучно приступали к размножению. Этих птиц, которым, естественно, никогда в жизни еще не приходилось обозревать свою родину с высоты птичьего полета, отвозили на несколько сот километров в сторону и там выпускали. Ни один из аистов не вернулся домой! Те из них, которых удалось поймать, обосновались где-то поблизости от места выпуска. Может быть, за время содержания в вольере эти птицы потеряли всякую способность к полету, в особенности к длительному, и потому были не в силах следовать своему «шестому чувству»?

Чтобы проверить это, тот же исследователь отловил большое количество старых скворцов, продержал их год в той же вольере, что и аистов, а затем отправил их туда же, куда отправлял тех. И что же? Более половины старых скворцов можно было спустя некоторое время увидеть на их родине. Следовательно, птицы, в памяти которых запечатлелся вид их родины сверху, те нашли дорогу домой. И здесь закрадывается сомнение в том, что птицы, столь удивительным образом находившие дорогу назад, руководствовались при этом особым «чувством дома», таящимся у них в груди. Скорее всего, они, подобно почтовым голубям, совершали свои поисковые круги, пока не натыкались на знакомую местность.

У Свена Гедина был необыкновенно преданный четвероногий друг — большая лохматая собака Таккар, проделавшая вместе с ним все долгое путешествие по Тибету. Когда исследователь наконец спустился из суровой горной страны в теплые, солнечные долины Индии, верное животное внезапно исчезло. Как впоследствии сообщали миссионеры из Поо, собака самостоятельно проделала весь долгий, нескончаемый путь назад, в Тибет, и в один прекрасный день вновь лежала на своем привычном месте перед воротами станции. Но эта собака ведь тоже уже проделала однажды этот путь пешком.

Более удивителен случай, происшедший в Англии в 1927 году. Там свору гончих продали из Камберленда в Суссекс, причем отвезли туда на поезде. Через несколько дней вся свора в полном составе заявилась к старому хозяину. Расстояние по прямой составляло четыреста пятьдесят километров, а бежали ведь собаки отнюдь не по прямой! Другую свору охотничьих собак, прочно запертую в транспортные клетки, переправили через добрую половину Англии на юг. Телеграмма с места назначения подтвердила их благополучное прибытие, а вторая, высланная на следующий день, сообщала, что собаки вырвались из загона и бесследно исчезли. Уже на третий день все пять собак появились в своем старом питомнике, изможденные и изголодавшиеся — кожа до кости! У некоторых подушечки лап оказались стертыми, а одна из сук вскоре умерла.

Оригинальные научные опыты по проверке «чувства дома» у собак проводил и Бастиан Шмид. Он сажал кобеля Макселя в корзину и отправлял его на грузовике, петлявшем разными окольными путями, в незнакомую псу местность. Пугливо и недоверчиво озираясь, покидала собака корзину. Но затем она поднимала голову, и взгляд ее скользил по небосклону — туда-сюда, а затем он стал все чаще задерживаться в том направлении, где находилась «родина» собаки. Казалось, что в ней включился какой-то никому не известный механизм. На обступивших ее чужих людей, равно как и на лай соседних дворовых собак, она не обращала ни малейшего внимания. Невольно напрашивалось сравнение с диким животным, ориентирующимся в незнакомых природных условиях — так это выглядело. Пес сначала беспорядочно кидался в разные стороны, возвращался назад, вновь отбегал и наконец спустя полчаса после выпуска устремился в правильном направлении, ведущем к его незримому дому. Он бежал весьма целенаправленно, но старался огибать встречающиеся на его пути рощи и держался подальше от всяческих средств транспорта. Когда это представлялось возможным, он старался обходить стороной и деревни. Добравшись до ближайшего к его родному городку предместья и выбежав на знакомое шоссе, пес галопом помчался вперед, высоко задрав от радости хвост.

Первый раз ему потребовалось час и тридцать восемь минут для того, чтобы добраться до дому, при повторном опыте — только сорок три минуты.

Так же и сука, выпущенная в совершенно незнакомом ей месте города Мюнхена, за действиями которой наблюдало несколько велосипедистов, нашла дорогу домой, составлявшую восемь с половиной километров, за девяносто три минуты, при повторном опыте — за тридцать семь минут.

Следовательно, животные обладают врожденным умением ориентироваться на местности, которое помогает всем особям одного и того же вида добираться до совершенно определенных местностей. По всей вероятности, существуют еще и сверх того какие-то более узкие, специализированные механизмы, позволяющие отдельным животным (как в случае с кобелем Макселем) находить дорогу к своему дому в маленьком городке.

Заинтересовавшись этим вопросом, я ставил подобные же эксперименты с лошадьми и описал их результаты в своей книге «Мы вовсе не такие». Я работал тогда с лошадьми, знавшими только свою конюшню и выгон, в отличие от обычных верховых и тягловых лошадей, знающих, как правило, все дорожки и стежки по всей окрестности. И мои лошади не были в состоянии найти дорогу к своей конюшне.

(обратно)

Глава двадцать первая Кто смышленней: волк или собака?

Между прочим, в моем доме жил не один только волк Чингис. Уж не знаю, почему так складывалось — то ли киношники вечно ко мне приставали, то ли сам великий бог Маниту собственной персоной (известный покровитель волков, любивший принять волчье обличье и шастать по лесам) сыграл со мной такую шутку, но за те годы, что мне довелось прожить на свете, у меня перебывало уже четыре волка; некоторые жили по многу лет, а кое-кто живет и теперь.

Жить вместе с волком — это, конечно, не просто. Это значит на часок пораньше вскакивать с постели, размельчать лошадиные потроха, разрубать здоровенные кости, выметать и поливать клетки, играть в «салочки», гладить и рычать — словом, прежде чем приступить к своей служебной деятельности солидного делового человека, приходится каждый день поиграть в циркового дрессировщика или служителя зоопарка. Но потом уже, в течение всего рабочего дня, ведешь себя абсолютно степенно, и ничто не напоминает о твоей двойной жизни! Разве что какая-нибудь собака примется с особым интересом обнюхивать твою штанину…

Но любитель животных, содержащий у себя дома (все равно с какой целью) зверей, никогда не должен ограничиваться лишь получением удовольствия от общения с ними. Ведь если мы сами для себя загадка в этом мире, то еще загадочнее для нас животные. Поэтому все, что нам удастся узнать о них — что думают и чувствуют эти наши братья меньшие, — поможет пролить хоть какой-то свет в кромешной тьме нашего раннего детства и детства всего человеческого рода вообще.

Вот я экспериментировал всегда со своим волком Чингисом, и мне даже удалось установить с ним новый научный рекорд «продолжительности памяти»: волк (без помощи обоняния) находил на другой день зарытое им самим накануне мясо. Но все же его волчья память оказалась короче памяти двух собак: те запоминали на полчаса, даже на целый час, под которой из трех мисок я прячу мясо, Чингис же путал миски уже спустя пятнадцать минут.

Значит, волки глупее своих потомков — собак? Становятся ли животные сообразительнее от одомашнивания? А что, если бы человеческий младенец из каменного века каким-то чудом очутился в современной детской коляске, а потом его стали бы в гимназии пичкать латынью, французским, алгеброй и естествознанием — что бы тогда выяснилось? Оказался бы он глупее своих цивилизованных собратьев? Ведь хорошая память — это отнюдь еще не доказательство ума. У человека, легко запоминающего телефонные номера всех своих знакомых, включая приходящую уборщицу, и надолго сохраняющего их в своей не слишком-то загруженной голове, может тем не менее оказаться гораздо меньше смекалки, чем у каждого из нас. Поэтому давайте попробуем подойти к конкурсу на большую смекалку — назовем его «Волк против собаки» — с другой меркой. Пока что счет 0: 1. А теперь посмотрим, кто лучше и быстрее уловит взаимосвязь между вещами и быстрее сориентируется в обстановке.

Я привожу Инку, красивую темную матерую волчицу родом с Аляски, и запираю ее в клетку, стоящую в моем саду. Инка — животное противоречивое: то она приветлива и любезна, а то вдруг набросится на кого-нибудь и хочет его во что бы то ни стало разорвать на части. Меня, правда, она полюбила со второй нашей встречи и, по-видимому, навсегда. Мы, когда встречаемся, приветствуем друг друга обычно очень нежно.

Итак, я запираю темпераментную Инку в клетку, а сам беру шнур, привязываю один его конец снаружи к прутьям клетки, а другой оттягиваю подальше и прикрепляю к нему кусок мяса. Интересно, смекнет ли она, что к чему, и как поступит в такой ситуации? Догадается ли потянуть за шнур, чтобы втащить мясо в клетку? «Что за вопрос!» — воскликнет любой из вас. Но, помилуйте, бывали уже случаи, когда собаки умирали с голоду, но так и не могли додуматься до, казалось бы, такого простого решения подобной задачи.

Но только не Инка! К ней это никак не относится. Я еще завязываю узел, а она уже нетерпеливо скребет лапой, просунув ее меж прутьев клетки; потом она внезапно хватает шнур зубами, подтягивает «добычу» к самой решетке, а затем уже лапой подгребает ее к себе, вовнутрь. Спустя тридцать секунд после начала опыта — хап! И мяса как не бывало.

Пока я прилаживал к клетке пустой шнур, волчица не удостаивала его даже взгляда. Следовательно, она не из озорства и желания поиграть со мной затягивала его в клетку — нет: ее интересовало исключительно только мясо, привязанное на другом конце. Все снова и снова затягивает она в клетку следующие приманки, которые я привязываю к шнуру. Но стоит мне захотеть подразнить ее и предложить ей пустой шнур, как она тут же презрительно отворачивается.

Теперь опыт усложняется. Вместо шнура в клетку всовываются две деревянные планки: одна — пустая, а на наружном конце другой заманчиво нанизан на гвоздь аппетитный кусок мяса. Не раздумывая Инка хватает зубами нужную планку, дергает и тянет за нее и добирается до мяса, несмотря на то что планка то и дело застревает и заклинивается меж прутьев решетки. Не буду долго распространяться на эту тему и скажу коротко: из тридцати четырех опытов Инка в двадцати двух случаях хваталась сразу же за нужную планку. А то, что она иногда обмишуривалась и тянула за пустую — ну, так это же надо знать Инку! С таким бурным темпераментом, суматошным характером это вовсе не удивительно. Она рычит и ругается, и вообще никто, кроме меня, не имеет права вытащить пустые планки назад из клетки. А если кто и осмелится, то начинается бешеное состязание — кто перетянет, и человеку редко удается выйти из него победителем. Мы еще только нацепляем мясо на гвоздь, а Инка, вертясь возле самой решетки, уже всеми силами старается вырвать планку у нас из рук. Люди с таким нетерпеливым характером наверняка бы тоже ошибались в выборе нужной планки. Но тем не менее правильные решения явно преобладают над неверными: опыты показали, что волчица примерно в девяноста пяти процентах случаев явно улавливает ситуацию и действует весьма целенаправленно.

А вот как поступит Катя? Моя стройная, грациозная волчица Катя, которой разрешается лежать у меня в комнате, которая, словно воспитанная барышня, едет рядом со мной в трамвае, Катя, которая по отношению к людям, в особенности к детям, — нежный ангелочек, а к собакам и другим волкам — сущий дьявол. Как поступит она? Вот уже три четверти года как она у нас в доме, но держит себя со мной все еще так пугливо и подобострастно, что можно подумать, что воспитывали ее с помощью побоев…

Катя поначалу не обращает ни малейшего внимания на мои планки с приманкой, несмотря на то что я позаботился о том, чтобы она была голодна и чтобы аппетит у нее был по-настоящему «волчий». Только когда я отхожу от клетки метров на двадцать, она начинает «работать». Иной раз мне приходится даже прятаться в укрытие или вовсе уходить домой и смотреть через полевой бинокль в окно. Ни разу Катя не ухватилась за планку зубами, как это делали все другие волки. Она всегда роющими движениями передних лап затягивала ее к себе в клетку. Из пятидесяти четырех опытов Катя в тридцати четырех случаях избирала планку с наживкой. Из трех моих волков она оказалась самой внимательной. Как раз от этого робкого животного я меньше всего ожидал таких результатов. Это еще одно доказательство того, как легко можно ошибиться в оценке того или иного животного, руководствуясь лишь степенью его доверчивости или бойкости.

Липе же, этот трехлетний самец-производитель из Лейпцигского зоопарка, с его чудесными янтарными глазами и мощным лохматым черепом волка-вурдалака, а на самом деле с золотым сердцем добродушного старого морского котика, тот из сорока восьми проб в тридцати случаях делает правильный выбор, а в восемнадцати ошибается. «Работает» он как лапами, так и зубами. Случалось и так, что он стоял передними лапами на планке, а зубами тщетно старался оторвать ее от земли и втащить в клетку. Со стороны это выглядело предельно глупо. Но я не смеялся, потому что вовремя припомнил случай, как и сам однажды старался поднять ветку, на которую наступил ногой.

А теперь на очереди Фурба, ласковая и подхалимистая собачья «дамочка». И что же оказывается? Она побеждает всех моих красивых волков. Сначала Фурба делает вид, что даже не замечает всех моих приготовлений, несмотря на то что целый день перед этим постилась. Даже в тех случаях, когда разгрузочная диета продлевается на более длительный срок, она все равно садится с самым безразличным видом в угол клетки, и мне приходится разными уловками и уговорами ее подбадривать. Но начинает она всегда неизменно с того, что умильно «служит», исполняет испытанные «танцы» на задних лапах, с помощью которых привыкла выклянчивать подачки у гостей за столом, или садится и, сложив передние лапы вместе, энергично ими машет, что означает: «Дайте, дайте же, пожалуйста, собачке кусочек!» Но я неумолим и не обращаю внимания на ее ужимки. Я даже поворачиваюсь и ухожу. И смотрите-ка, вдруг выясняется, что Фурба прекрасно знает, как это надо делать! Она принимается быстро рыть передними лапами и затаскивает нужную планку в клетку. Работает она только лапами, зубы в ход не пускает, совсем как Катя.

А теперь пусть Вальдман, этот важный и степенный песик, который часто приходит к нам в гости, покажет, на что он способен. Вальдман — такса, причем длинношерстная. То, что память у него лучше волчьей, он уже доказал во время прежних своих посещений. А вот как с «сообразиловкой»?

Но на сей раз Вальдман оскорблен. Как же я смею запирать его в клетку? Да еще такую, в которой так отвратительно пахнет волком! И невзирая на урчание голодного желудка, он горестно усаживается в угол, и никакие просьбы, никакая ругань не способны пробить его толстокожее упрямство таксы: нет, не просите, ничего мне от вас не нужно! На приманку он даже не смотрит. Он ее просто не видит! Но когда я отпираю дверцу, он спокойненько обегает вокруг клетки, бросается прямехонько к куску мяса, хватает его зубами и горделиво трусит с ним к дому: и не подумайте даже, что я стану есть его в вашей мерзкой клетке! Вот так.

Ну да. Мы ведь и без тебя, Вальдман, знаем, что этот раунд в конкурсе «Волчья смекалка против собачьей» волки давно проиграли. Недаром на одно неправильное решение у волков приходится 1,81 правильных, а у собак — 2,13.

(обратно)

Глава двадцать вторая Гага — обитатели северных морей

В магазинчике напротив ратуши в Копенгагене я увидел однажды одеяла и душегрейки, выглядевшие так, словно бы они изготовлены из тончайшего и мягчайшего меха. Но стоило взять их в руки, и они оказывались совершенно невесомыми, воздушными, как пух. Они и были из пуха — настоящего гагачьего пуха.

Я должен сказать, что есть вещи, названия которых весьма обыденны, о которых мы с легкостью привыкли говорить; упоминаются они постоянно и в различных общеизвестных историях и сказках, а на самом деле мы даже не знаем, как они, собственно говоря, выглядят. Вот взять, к примеру, амбру или мускус. Они всегда фигурируют в числе «арабских» или «персидских» благовоний, однако запах их большинству людей совершенно незнаком. То же относится и к гагачьему пуху. Всем вроде бы известно, что, утопая в перинах из этого пуха, «принцесса на горошине» не могла уснуть, все мы знаем, что это нечто самое мягчайшее. Но в руках держать его приходилось немногим. Поэтому я, не раздумывая долго, решил тут же приобрести себе кофегрейку — стеганый колпак на гагачьем пуху. Кофейник под ним совершенно не остывает, так что даже опоздавший гость, пришедший самым последним, воображает, будто кофе только что заварен специально к его приходу…

А когда уже становишься обладателем подобной замечательной кофегрейки, то сам собой напрашивается вопрос: а как, собственно говоря, выглядит такая гага? Ведь увидеть живую гагу вовсе не так легко и просто, несмотря на то что в северных областях земного шара их не так уж и мало — наверное, несколько миллионов. Гнездится гага на побережье Англии, а также на островах Зильт, Борнхольм и Фюн и в некоторых других местах.

Однако в зоопарках их редко увидишь. Еще у Брема можно прочесть: «Здесь они регулярно погибают в середине лета, обычно в начале линьки. На размножение в неволе надеяться не приходится».

Но подобный укоренившийся взгляд на многих животных за последнее время совершенно изменился. А изменило его любовное и заботливое отношение к ним работников зоопарков. Так, в довоенном Берлинском зоопарке на пруду, рядом с павильоном Аквариума, годами жили гаги. И не только жили, но и приносили потомство. Правда, им повезло в том смысле, что непосредственно рядом с ними, на втором этаже здания Аквариума, жил в то время самый известный немецкий орнитолог Оскар Хайнрот, который их ежедневно собственноручно кормил. И хотя на воле гаги питаются в основномпродуктами моря вроде мидий, морских звезд и мелких крабов, здесь они довольствовались хлебом, печеньем и мелко нарезанной рыбой. Но зато и голова у этих уток через несколько лет совершенно изменила свою форму. Дело в том, что у гаги, как и у всех других морских птиц, над глазами расположены огромные носовые железы, выделения которых предохраняют слизистую от раздражения, вызываемого соленой морской водой. При содержании птиц в пресной воде эти носовые железы постепенно уменьшаются в размере и в конце концов становятся совсем незаметными.

Для добывания мидий со дна морского гаги способны заныривать на глубину до ста восьмидесяти метров (по утверждению орнитолога Фейльдена). Но мне кажется, что тут кроется какая-то ошибка, происшедшая из-за недостаточно точного опыта, потому что английский ученый Девар, наблюдавший за их нырянием не менее трехсот раз, утверждает, что под водой гаги оставались, как правило, не больше полминуты и никогда не заныривали глубже чем на пять метров.

Возле Гренландии гаги столь многочисленны, что на особенно кормных местах буквально покрывают море на многие квадратные километры. Но на ее несчастье, человеку понравился не только прекрасный теплый пух, но и вкусные яйца. Именно поэтому жители многих северных побережий, например некоторых районов Гренландии, устраивают прямо-таки настоящие погромы в гагачьих гнездовых колониях. Однажды за один только год из Южной Гренландии было вывезено свыше двух тысяч килограммов гагачьего пуха; килограмм такого пуха даже далеко на Севере стоит порядочных денег. Приступая к откладке яиц, гага безжалостно выщипывает у себя с брюшка огромную кучу пуха. Чтобы добыть один килограмм этого легчайшего пуха, надо разорить двадцать четыре гнезда. Следовательно, для того чтобы вывезти две тысячи килограммов гагачьего пуха, нужно было обокрасть сто тысяч гаг, лишить их гнезд — естественного утеплителя, а зачастую заодно и яиц!

Покидая на время гнездо, гага заботливо прикрывает кладку своим легчайшим теплым пухом. Счастье еще, что этот так называемый «живой пух», который утки сами у себя выщипывают, стоит значительно дороже пропитанного жиром «мертвого», то есть взятого от застреленных птиц.

Если собрать весь пух с гагачьего гнезда и сжать, то он уместится в кулаке, а если руку снова разжать, он тут же расправится и займет свой прежний объем.

Когда гагу вспугивают с гнезда, она, прежде чем улететь, постарается забрызгать кладку своим дурно пахнущим пометом. Профессор Леден, проживший долгие годы среди эскимосов, рассказывает, что и он, и его провожатые во время сбора пуха из гнезд получали от возмущенных птиц еще и дополнительные заряды подобного сорта на голову. Что касается эскимосов, то те не больно-то из-за этого расстраивались: просто срывали пучок травы и хладнокровно вытирали им себя и добытые яйца. Не отказывались они, между прочим, и от насиженных яиц: с удовольствием варили цыпленка прямо в скорлупе и съедали.

В тех местах, где гагу грабили и убивали столь хищническим и бездумным образом, жители вскоре стали замечать по собственному пустому кошельку, что они губят и теряют свою постоянную статью дохода. Там, где гнездились десятки тысяч гаг, оставались теперь лишь сотни (например, на Шпицбергене). Поэтому в последнее время для этих уток стали создавать искусственные гнездовья, вернее, удобные для этого условия: на прибрежных песках расставляют старые деревянные ящики или кладут на камни доски, на которых птицам удобно размещать свои гнезда. Там, где их опекают подобным образом, гаги становятся иногда почти ручными. Некоторые из них даже не сходят с кладки, когда к ним подходишь вплотную: они лишь прижимают голову к гнезду и слегка распластывают крылья.

Когда места гнездовий расположены далеко от моря, вылупившимся из яиц утятам всегда грозит опасность стать добычей хищных чаек во время своего марафона к спасительной воде. Нередко в подобных случаях озабоченный хозяин участка с гнездами складывает утят в корзину и несет всю эту щебечущую компанию к морю, а следом за ним поспешно ковыляет перепуганная мамаша-гага. Но и там, в море, утят зачастую настигают большие морские чайки; когда им удается схватить одного из малышей, они разбивают его о камень и заглатывают со всеми потрохами и перьями. Гаги выработали у себя нечто вроде коллективной обороны против этих дерзких разбойников. Как только большие морские чайки начинают планировать над молодняком, взрослые гаги — как утки, так и селезни — поскорее сбиваются на воде в тесную кучу, пряча меж собой утят так, что их практически становится не видно. Сами же взрослые гаги вытягивают шеи навстречу пикирующему агрессору, шипят, поднимают фонтаны брызг, а иногда вцепляются клювами в оперенье разбойника, да так крепко, что тому стоит немалого труда вырваться и взмыть в воздух.

Относительно верности селезней своим «женам» не поручусь — нет, этого никак утверждать нельзя. Приходилось наблюдать, как один такой селезень в течение сорока минут справлял свадьбу с тремя молодыми уточками подряд. Разумеется, при таких условиях самкам приходится высиживать яйца в гордом одиночестве, без помощи самца. Однако материнская любовь не делает уточек ревнивыми по отношению друг к другу. Часто можно увидеть, как несколько самок совместно обихаживают целую группу утят. Нередко несколько выводков, принадлежащих разным самкам, объединяются вместе и пасутся под присмотром двух-трех «нянь». Так, приходилось видеть трех уток с восемнадцатью утятами. Когда слишком много деток бывает разворовано, осиротевшие мамаши стараются примкнуть к чужому семейству. Случалось, что шестерых утят опекало одновременно тринадцать заботливых мамаш! По всей вероятности, подобный способ коллективного выращивания детей и есть единственная возможность вырастить хоть сколько-нибудь потомства, когда поблизости обитает множество хищных чаек.

На одном из островов в Балтийском море в 1906 году приступил к работе новый служитель маяка — Артур Тоом. Он был страстным любителем птиц. К сожалению, к этому времени все гагачьи колонии на острове и близлежащих рифах были уже полностью разрушены, и гагачьих гнезд там почти не осталось. Служитель маяка решил спасти положение. Вороватых ворон ему удалось отпугнуть натянутыми вокруг гагачьих гнезд яркими разноцветными нитками. Но благодаря этим ниткам гнезда с легкостью находили деревенские ребятишки. Однажды Артур Тоом стал свидетелем такой сцены: маленький мальчишка, обнаружив в гнезде вместо желаемых яиц уже вылупившихся утят, впал в дикое неистовство, схватил камень и размозжил головы всему несчастному выводку. В этот момент Тоому стало ясно, что начинать надо не с птиц, а с людей. Он принялся разъяснять и убеждать, и по прошествии тридцати лет, которые он проработал на маяке, ситуация заметно изменилась. Вместо двух гагачьих гнезд, оставшихся к моменту его поступления на службу, их стало уже шестьсот пятьдесят.

Герберт Эке посвятил этому никому не известному служителю маяка, живущему на затерянном в Балтийском море скалистом островке, маленькую книжицу, заслуженно увековечив память об этом достойном человеке.

Гаги — это утки, а никак не «гагачьи гуси», как их некоторые называют за их величину. «Крупная утка еще отнюдь не гусь», — говорит по этому поводу Хайнрот. На фоне невзрачных сереньких самок самцы особенно выделяются своим роскошным, ярким оперением: грудь у них розовая, резко очерченное черное брюшко, белая спинка, нежно-зеленый затылок и переливчатое темно-синее оперение лба. Видимо, из-за своей слишком бросающейся в глаза внешности селезни гораздо пугливее уток и при появлении человека поскорее уплывают подальше в море. Самочки же бывают порой весьма доверчивы, а то даже и просто любопытны.

Так, Пауль Рутке рассказывает, что во время своего путешествия по Северному Ледовитому океану они как-то шли вдоль берега одного скалистого островка. Вскоре они заметили, что целая группа гаг с явным интересом сопровождает их, плывя вдоль самой кромки воды. Сопровождающий эскорт становился все многочисленнее по мере того, как люди шли дальше, все новые и новые любопытные утки присоединялись к «свите», и под конец рядом с ними плыла уже целая стая. То и дело раздавались крики уток, что указывало на возбужденное состояние пернатых. Когда люди устроили привал и уселись на берегу, утки вышли из воды и, переминаясь с ноги на ногу, с совсем близкого расстояния разглядывали удивительных незнакомцев с явным интересом. То, что именно появление людей так заинтересовало и взбудоражило этих птиц, подтвердил и тот факт, что, когда путешественники повернули назад, утки тоже поплыли в обратном направлении.

Ничем, кроме любопытства, подобное поведение объяснить невозможно.

(обратно)

Глава двадцать третья Про белых медведей

Представьте себе на минуточку, что вы дрессировщик диких зверей и вам поручено выбрать себе из двадцати четырех молодых белых медведей группу для того, чтобы выступать с нею в цирке. Я не имею в данном случае в виду вашу естественную озабоченность — как бы они на вас не набросились и не растерзали. Сейчас речь пойдет о других трудностях вашего положения, о которых обычно даже не думаешь, находясь в качестве зрителя по ту сторону клетки: как различить двадцать четыре белых медведя меж собой — все белоснежные, у всех черные носы, четыре ноги, два круглых уха…

Между прочим, если вам придется иметь дело с террариумом, в котором живут двадцать четыре белые мыши, то вы окажетесь перед той же проблемой. Надо целыми неделями, даже месяцами ежедневно общаться с этими животными, чтобы научиться различать их по каким-то неуловимым отличительным признакам, каким-то персональным свойствам характера.

А вот директор цирка, по фамилии Клудский, сильно сократил время, необходимое для ознакомления с животными, причем весьма простым и элементарным способом. Он взял малярную кисть на длинной палке и, окуная ее в различную краску, просовывал сквозь прутья решетки и ставил медведям на спину синие, красные, зеленые или желтые кляксы. При этом он отмечал у себя в блокноте: красная спереди — Пауль, желтая сзади — Неро, желтая сбоку — Калигула и т. д. Таким образом, и самим животным легче привыкнуть к своим кличкам.

Вторая сложность появится с наступлением брачного периода, когда молодые медведи подрастут. Приходится он у белых медведей, так же как и у бурых, на май. Тогда в группе дрессированных медведей могут начаться не только кровопролитные бои самцов между собой, но и нападения на своего укротителя; случается, что даже со смертельным исходом. Именно поэтому в каждой группе дрессированных медведей самцы всегда выступают лишь на ролях статистов. Они сидят по краям манежа на своих тумбах и в лучшем случае под конец номера вместе со всеми остальными съезжают вниз с деревянной горки. Не более того. А все сложные номера программы исполняют только медвежьи «барышни». Так что при наступлении брачного периода, когда медведей-самцов держат запертыми в их клетках и к работе на манеже не допускают, номер все равно не срывается, потому что все исполнители главных ролей на месте.

А вот интересно, как у белых медведей с их длинной, густой шерстью вообще узнают, кто из них самец, а кто самка? Для этого есть старый испытанный прием: подростковому медведю протягивают на палке кусок мяса так, чтобы он поднялся на задние лапы. У кого чисто-белый живот, тот «барышня», а у кого на десять сантиметров ниже того места, где у нас пупок, шерсть окрашена мочой и имеет слегка желтоватый цвет, тот «паренек».

Из-за хищнического истребления в прошлом это животное из многих северных полярных областей безвозвратно исчезло. В Антарктике же белых медведей, как известно, нет.

Первой из стран, взявших белого медведя под охрану, был Советский Союз. Позже этому примеру последовали и другие страны, граничащие с северной полярной областью.

Кинорежиссер Лени Рифеншталь рассказывала мне, с какими трудностями ей пришлось столкнуться, когда она около двадцати лет назад снимала в Гренландии фильм «SOS — айсберг». Согласно сценарию, в фильме имелся эпизод с белым медведем, а они водились только в самых отдаленных и недоступных районах Гренландии, куда киногруппе было не добраться; да и подкрадываться к этим зверям, чтобы заснять их на кинопленку, дело отнюдь не простое. Поэтому было решено взять с собой на пароход, зафрахтованный компанией «Метро Голдвин», двух полуручных белых медведей из одного немецкого зоопарка.

Киношники разбили свои палатки в более обжитой части Гренландии, возле стойбища эскимосов. Там они отгородили скалистую бухточку от моря стальной сеткой, возвышавшейся над водой на два метра и обвитой сверху колючей проволокой; внизу сетка была загнута и крепко-накрепко прижата ко дну громадными каменными глыбами, Потом в бухточку погрузили транспортные клетки, подняли задвижки и выпустили обоих медведей на свободу. Они принялись плавать по бухте, попытались вскарабкаться по стальной сетке наверх, но, наткнувшись на колючую проволоку, отказались от своего намерения, нырнули на дно, играючи приподняли головами край сетки, прижатый каменными глыбами, и… очутились на свободе.

Положение стало щекотливым. Будь это дикие медведи, они бы тут же уплыли куда-нибудь подальше, потому что боятся человека. Но зоопарковские медведи давно позабыли страх перед человеком, а от постоянного соседства с нами стали отнюдь не менее агрессивными. В любой момент кто-нибудь из них мог возникнуть в лагере и захотеть забраться в палатку!

Из эскимосов никто уже и понятия не имел, как охотиться на белых медведей, — они их никогда не видели. Кроме одного семидесятилетнего мужчины. Тот сел в свой каяк и, подплыв на нем к медведям, стал отгонять их от берега веслом. Так он и гнал их перед собой не спеша, словно бы пас уток. Известно, что в воде медведи, как правило, не нападают и ведут себя значительно сговорчивее, чем на суше. Старому эскимосу действительно удалось подогнать медведей к бухте, где они без всякого сопротивления снова поднырнули под сетку тем же способом, каким прежде из-под нее выбрались. Но, к сожалению, вопрос этим не был решен и опасность не миновала, потому что все (включая медведей) теперь знали, как просто и удобно можно выбраться из заточения. Не давали они себя и заманить куском мяса в свои транспортные клетки: каждый раз оставляли одну из задних лап снаружи и быстро отскакивали, как только задвижка начинала опускаться. Старый эскимос посоветовал применить мед. И действительно, именно эта тривиальная медвежья приманка, знакомая нам в основном по детским сказкам, помогла: благодаря меду удалось заманить и запереть обоих медведей в клетки.

Затем их погрузили на пароход, вывезли в открытое море, выпустили там на льдину и отсняли чудесные кадры, освещенные ярким полярным солнцем. Но после этого медведи слезли с льдины в воду и поплыли прямехонько назад, к лагерю киногруппы.

Летчик Удет, виртуозный исполнитель фигур высшего пилотажа, зарабатывавший в то время свой хлеб участием в съемках разных фильмов, пытался задержать беглецов, преграждая им путь на моторной лодке. Но все напрасно: медведи не давали сбить себя с курса. Все же на подступах к берегу кинодеятелям удалось заманить их снова на льдину, бросив туда несколько огромных кусков конины.

Молодого легкомысленного актера уговорили облачиться в эскимосскую одежду и с копьем в руках подкрасться к пожирающим мясо медведям. Ведь киносценарии зачастую предписывают снимать такие головокружительные трюки, которые стоило бы разочек предложить исполнить самим авторам сценария!..

Итак, пока медведи разрывали мясо, новоявленный «эскимос» размахнулся и с близкого расстояния бросил в одного из них копье. И, представьте, попал ему в бок! Но, ко всеобщему недоумению, медведь не дал помешать своей трапезе. Он только обернулся, выдернул зубами копье, полизал немного рану и снова принялся за свою еду.

Этим «геройским поступком» и закончились съемки «эпизода с медведями». Удет, будучи прекрасным снайпером, пристрелил обоих зверей на месте. Таково было предписание датского правительства. Оно не разрешило отпустить медведей после съемок на волю, опасаясь, что такие полуручные животные представят слишком большую опасность для эскимосов.

Но самое неприятное ожидало съемочную группу впереди. Каким-то образом в прессу просочилось, что для съемок этого фильма были использованы медведи из зоопарка. И публика вообразила, что их чуть ли не на поводке привели на съемочную площадку и посадили перед кинокамерой. Во время просмотра фильма в Гамбурге в зале каждый раз раздавались взрывы веселого смеха, как только на экране появлялись медведи. А ведь на самом-то деле отснятые эпизоды представляли для их участников немалую опасность.

Мой знакомый датчанин Альвин Педерсен, будучи исследователем Арктики, провел не одну зимовку в суровых условиях Заполярья. Он рассказал мне, как однажды по милости одного белого медведя чуть не утонул. А дело было так. Он как-то раз подкрался по льду поближе к этому огромному зверю и только поднял ружье, чтобы получше прицелиться, как вдруг медведь начал вести себя словно безумный: он прыгал из стороны в сторону, изо всей силы сотрясая лед. И только в тот момент, когда льдина треснула и начала разламываться, Педерсен понял, чем ему это угрожает! Он очутился по пояс в воде и стал судорожно карабкаться на льдину, затем лег на нее и пополз на четвереньках. Потом ему пришлось совместно со своими собаками проплыть еще некоторое расстояние в ледяной воде, чтобы попасть на твердый припай. Забраться на него было делом отнюдь не легким, потому что края льда все время обламывались и крошились. К счастью, случилось все это недалеко от его палатки, и Педерсену удалось быстро сбросить с себя свою мокрую одежду и залезть в спальный мешок, иначе он на тридцатиградусном морозе наверняка отморозил бы себе руки и ноги.

Как и всем полярным исследователям, Педерсену белые медведи часто досаждали своим любопытством и прожорливостью. Так, не было ни одного склада, ни одного домика, как бы крепко они ни были сколочены и укреплены камнями, которых бы медведи не взломали в поисках съестного.

Между прочим, я раньше считал, что качание головой из стороны в сторону, характерное для белых медведей, — привычка, выработанная в условиях неволи. И мне было весьма интересно узнать от Педерсена, что такая привычка свойственна и живущим на воле белым медведям.

В безлюдной местности медведь не знает врагов и поэтому спит совершенно богатырским, безмятежным сном. Педерсену не раз приходилось будить их окриками. У застреленных летом медведей в желудке находили одну лишь траву. Наши зоопарковские медведи ведь тоже охотно принимают зеленый корм и всякую растительную пищу.

Казалось бы, что именно белым медведям больше всего по вкусу холода, лед и снег, что именно в ледовых условиях они чувствуют себя привольно. Однако выяснилось, что они довольно быстро перестраиваются и приспосабливаются к иному климату. Во многих зоопарках уже замечали, что летом белые медведи купаются с большой охотой, а зимой заходят в холодную воду редко, а то и вовсе не хотят заходить. Что касается белых медвежат, то они чуть ли не самые теплолюбивые среди всех пород медведей. Объясняется это, по-видимому, тем, что свое потомство медведицы приносят в так называемых «родильных домах» — глубоких снежных берлогах. А снежные стены, как известно, отлично сохраняют тепло: недаром эскимосы в своих иглу, этих снежных домиках, бегают почти нагишом. Так что огромная медведица в состоянии своим теплом хорошо отапливать подобную небольшую берлогу.

Может быть, именно по этой причине белые медведи, в отличие от других медведей, не приносят в неволе потомства? Ведь бурые или гималайские медведи делают это регулярно каждый год. Тем не менее исключения не так уж невероятно редки, как это расписывали газеты, когда в Лондонском зоопарке впервые за всю историю его существования появился на свет белый медвежонок по кличке Брумас. Было это в сороковых годах, и надо сказать, что в то же самое время в Нюрнбергском зоопарке уже воспитывалась двойня белых медвежат, родившихся в неволе. Кстати, лондонская медведица, произведшая на свет медвежонка, и сама тоже происходила из Нюрнбергского зоопарка, где была конфискована после войны и вывезена из Ганновера в Лондон.

За короткий отрезок времени, с 1948 по 1951 год, в Нюрнбергском зоопарке увидели свет двадцать четыре белых медвежонка, значительную часть которых моему коллеге доктору Альфреду Зайтцу благополучно удалось вырастить.

Столь успешное «производство белых медвежат в условиях неволи» по-настоящему наладилось там благодаря счастливой случайности самым неожиданным и странным образом. Во время бури повалило дерево, и оно легло через ров, отгораживающий «горку белых медведей» от публики. Один из двух самцов этой группы перебрался по нему наружу, и его пришлось пристрелить. И после этого наладилось спокойное размножение белых медведей, потому что прежде самцы без конца боролись, мешая друг другу во время спаривания.

В давно уже не существующем Штутгартском зоопарке еще в семидесятых годах прошлого века неоднократно скрещивали белого медведя с бурой медведицей. Потомки их не раз экспонировались в том же Лондонском зоопарке.

А Пражскому зоологическому саду удалось вырастить осиротевшего белого медвежонка на коровьем молоке; это был действительно необычный успех! Несколько позже то же самое проделали супруги Фаусты, работающие во Франкфуртском зоопарке.

Белые медведи в зоопарках могут стать иногда опасными благодаря своему умению высоко выпрыгивать из воды, точно так, как это делают, например, тюлени. Плавая во рву, наполненном водой и отгороженном от посетителей каменной балюстрадой, они могут внезапно взвиться кверху и на какое-то мгновение очутиться в опасной близости от обступившей ров публики. Так именно и случилось недавно в Базельском зоопарке, где медведь тяжело ранил перевесившегося через балюстраду ребенка.

У нас, во Франкфуртском зоопарке, полгода назад молодая девушка-самоубийца прыгнула в ров к белым медведям, где они ее и убили.

Тем удивительнее выглядит событие, о котором рассказывает уже упоминавшийся здесь директор цирка и дрессировщик белых медведей Клудский. Случилось это во время его гастролей в Италии. Какой-то итальянец, по профессии парикмахер, заявился к нему в цирк и грозил пожаловаться куда следует, что за животными явно плохой уход, что у кенгуру недостаточно много сена в клетке, что у белых медведей желтая и грязная шкура и тому подобное. В заключение он предложил свои услуги в качестве служителя. Желая избежать скандала, Клудский скрепя сердце согласился, но в шутку ему сказал:

— Ну что ж, берите завтра утром ведро, мыло и щетку и продемонстрируйте на большом белом медведе свои парикмахерские способности!

Как же он был насмерть перепуган, когда рано утром прибежал запыхавшийся конюх и сообщил, что новичок на самом деле залез в отделение к огромным злобным медведям и там «шурует»!

Полцирка собралось вокруг клетки и, не веря глазам своим, наблюдало, как парикмахер, в спокойствии душевном, намыливает и трет щеткой белого медведя. Он и не подумал выйти, несмотря на все увещевания, пока не довел своей работы до конца. Клудский с удовольствием сделал бы из него дрессировщика, но парикмахер наотрез отказался уехать вместе с цирком из своей родной Италии.

По схожим причинам рухнул удивительный план, задуманный знаменитым исследователем Арктики Роальдом Амундсеном. Он решил использовать белых медведей вместо ездовых собак. С этой целью он раздобыл у Гагенбека двадцать молодых белых медведей и поручил дрессировщику Ройбену Кастангу выдрессировать их так, чтобы они ходили в упряжке, чего и удалось добиться после девятинедельных тренировок. Однако Кастанг ни за что не соглашался принять участие в опасной научно-исследовательской экспедиции на Дальний Север. А поскольку животные кому-нибудь другому, возможно, не стали бы подчиняться, пришлось отказаться от всей затеи и ограничиться показом группы «ездовых медведей» в цирке.

Между прочим, с белыми медведями мы, европейцы, знакомы довольно давно. В 880 году один норвежец в Северной Исландии изловил медведицу с двумя медвежатами, которых прибило к берегу на льдине. Он преподнес медведей в качестве ценного подарка норвежскому королю Геральду Гарфагару, который тоже не поскупился и подарил ему за это небольшое судно, груженное лесом. В 1056 году епископ Исландии подарил немецкому императору Генриху III живого белого медведя; а в 1250 году арабский летописец сообщает о том, что арабские торговцы, добиравшиеся в те времена в поисках пушных товаров до Русского Севера, не раз привозили в Египет огромные белые шкуры.

(обратно)

Глава двадцать четвертая Норвежская сенсация

В апреле 1933 года у норвежского зверовода по фамилии Эвертсон, разводившего у себя на пушной ферме черно-бурых лис, появился на свет оригинальный лисенок, абсолютно не отвечающий мировым стандартам этой породы. Рядом со своими солидными, элегантными серебристо-бурыми родителями он выглядел легкомысленно пестрым: мордочка белая, светлые «сапожки» на всех четырех лапах, белый кончик хвоста и широкое светлое жабо вокруг шеи. Заметив нестандартного лисенка, владелец мог бы, покачав головой, тут же отбраковать его, то есть вынести ему смертный приговор. Ведь все, что не обладает прекрасным черным мехом с белыми кончиками ворсинок, присущим черно-бурым лисам, должно безжалостно выбраковываться. Все равно зимой на очередном пушном аукционе такая шкурка не принесет желаемого барыша: пойдет по цене обычных рыжих лис. А уж для последующего разведения подобные пегие экземпляры и вовсе не пригодны.

Однако господин Эвертсон не стал убивать пестрого уродца, а даровал ему жизнь и даже нарек кличкой Монс. А про себя сказал: «Там, где харчуются сотни лис, и для тебя, бедолаги, уж так и быть, пара рыб найдется».

Надо сказать, что эта «пара рыб» вполне окупилась. Уже несколько недель спустя на ферму явился один из известнейших звероводов Норвегии, некто Кяйер, который увидев белоносого оригинала, не торгуясь заплатил за него четыреста марок. Это было больше, чем стоила прекрасная «настоящая» черно-бурая лисица, и тем не менее Эвертсон впоследствии еще не раз сокрушался, что отдал его. Ведь Монс стал родоначальником всех платиновых лис на Земле, основателем «платиновой конъюнктуры», бешеной «платиновой спекуляции». Некоторых людей Монс сказочно обогатил, а его дети, наверное, кое-кого и разорили…

Но поначалу Монса «женили» на самой обычной черно-бурой лисице в ее исконном наряде. Его новый владелец исходил из того соображения, что уже не одна порода домашних животных была создана именно таким образом: кому-то захотелось сохранить непохожего на всех остальных уродца, а затем уж от него пошла новая, оригинальная линия. Так, черно-бурых лис с некоторых пор уже можно считать одомашненными животными. Но среди их потомства не раз возникали отклонения от нормы, которые пора бы уже признать за новую породу. И владелец оказался прав: черная супруга Монса осчастливила его основательным количеством деток, и все были в светлых папиных сюртучках.

Такие же «платиновые» отклонения от нормы возникали уже не раз и в Канаде, и в США, но там они, по-видимому, не нашли себе подходящего «антрепренера». Монс же в Норвегии попал в самую точку и был воспринят с полным восторгом. Дело в том, что в Норвегии в те годы точно из-под земли выросло множество пушных ферм, специализирующихся исключительно на черно-бурых лисах. И доходы, которые эти красивые шкурки приносили вначале на мировом рынке, стали понемногу, самым неприятным образом, ползти вниз… А этот новый, мерцающий платиновым блеском мех, безусловно, сможет затмить любую американскую, канадскую и русскую конкуренцию!

У Монса появлялись все новые и новые внуки. Начался настоящий «платиновый бум». За каждого детеныша Монса платили по восемь тысяч марок. Когда какой-нибудь зверовод привозил свою черно-бурую лисицу на случку к платиновому самцу, то это удовольствие стоило ни много ни мало три тысячи шестьсот марок!

Уже в ноябре 1939 года на выставке лис в маленьком городе Шиен, близ Осло, было выставлено сто восемьдесят платиновых лис. Пятнадцать самых лучших самцов было продано по пятнадцать тысяч марок за штуку. А на первой Международной выставке платиновых лис, состоявшейся в Осло, Монса чествовали так, как не снилось ни одному лису в мире.

«Перед публикой, обступившей клетки, в которых экспонируются его триста десять потомков, — писала тогда одна газета, — Монс представал во всем блеске своей славы. Клетка его была высоко приподнята над другими для более удобного обозрения. У лог его в тесных клетках сидели, сжавшись в комок, две обычные черно-бурые лисицы — представители рода, из которого произошел Монс. Сам же он гордо и независимо взирал со своих высот на бесчисленное множество почитателей, шумно восторгавшихся его отливающим платиной, шелковистым прекрасным мехом».

К 1939 году в Норвегии насчитывалось уже 4100 платиновых лис, от которых в 1940 году рассчитывали получить тридцать тысяч лисят, а еще через год каждую норвежскую черно-бурую лисицу мог бы покрыть платиновый самец. Если бы в это время не началась война…

Но это потом. А поначалу «мягкая платина» оборачивалась «твердым золотом». На одной из ведущих лисьих ферм в провинции Хедмарк оборотный капитал увеличился более чем на миллион марок. Владелица другой фермы, которой «платина» принесла доход в двести шестьдесят тысяч крон, вынуждена была заплатить ровно 114 300 крон в качестве налога с оборота! Какое уж тут значение мог иметь тот факт, что среди платиновых детенышей смертность всегда была несколько выше, чем у обычных черно-бурых лисят, даже в одном и том же помете.

И тем не менее звероводы уже почувствовали какую-то неясную тревогу, слегка омрачавшую этот столь блистательный новый бизнес. Ведь мир хотел иметь самцов платиновых лис, чтобы получить возможность покрывать ими как можно больше черно-бурых самок и получать в результате этого целую кучу платиновых лисят. За самками платиновых лис никто особенно не гонялся.

А как обстояло дело со шкурками? Они-то хоть приносили столько же тысячемарочных купюр, сколько дорогостоящие самцы-производители? Ведь должен же был когда-то настать момент, когда придется продавать меха, а не только живых зверей для разведения! Когда таможня в Хапаранде пустила с аукциона десять шкурок платиновых лис, конфискованных ею при попытке контрабандного провоза, то они пошли по цене в среднем всего лишь в двести пятьдесят марок… В то же время в Нью-Йорке один из шикарнейших торговых домов по продаже готового платья заплатил на аукционе за наилучший платиновый мех 27 500 марок! Владельцы пушных ферм снова легко вздохнули. Но вскоре стало известно, что на том же пушном аукционе все остальные шкурки платиновых лис пошли в среднем всего лишь по 1500 марок.

Ведь такие вот единичные «суперцены» встречаются только в США. Покупатель сам взвинчивает цену елико возможно. Двадцать восемь тысяч марок за одну шкурку — это сенсация, которая пройдет по страницам всех газет, это замечательная реклама для фирмы, которая покупает подобные «люксовые меха» и пришивает их на свои пальто! А в самом Осло вскоре после этого события можно было купить те же шкурки по триста-четыреста марок…

Но если уж бизнесу не суждено навеки сохраниться, то пусть хоть он подольше продержится, подумали норвежские звероводы. Ни одного потомка Монса не выпускать через границу!

Но еще ни одной стране за всю историю человечества не удавалось сохранить для себя монополию на какой-нибудь вид животных и растений. Потому что ведь даже самая небольшая партия контрабанды по ту сторону границы начинает распространяться все дальше и шире. Если уж саженцы каучуконосов, невзирая на угрозу смертной казни, были переправлены через границу внутри чучела крокодила, а коконы шелкопряда не могла удержать в стране даже китайская стена, то что уж можно было ожидать от Норвегии с ее морскими границами большой протяженности и низкими штрафами за контрабандный вывоз пушнины? Правда, в 1939 году полиция после бешеной погони настигла моторную лодку, в которой везли трех лисиц. Это были самые обычные черно-бурые лисицы, причем все три — самки. Приветливо принюхиваясь, они подошли к самой сетке своих клеток. Но весь секрет заключался в том, что предварительно они были покрыты самцами платиновой породы. Когда это выплыло наружу, норвежское правительство поспешно издало запрет на вывоз любых пушных зверей, включая норок и куниц. Но было уже поздно.

Вскоре всю датскую прессу обошло сенсационное сообщение о том, что на одной из пушных ферм появились на свет четыре платиновых лисенка. Каким образом — об этом владелец умалчивал. В Швеции в скором времени насчитывалось уже несколько сот платиновых лис, а уже оттуда они самым законным образом переправлялись в другие страны. В Германию они попали таким же образом. Поэтому норвежцы стали призадумываться над тем, а не стоит ли отказаться от запрета и самим снабжать все остальные страны производителями ценной породы? Может быть, это гораздо выгодней?

Да, какие только превратности судьбы не ожидают таких редких знаменитостей! Вот, по моему скромному мнению, например, селедка в пряном соусе значительно вкусней черной икры. У селедки только тот «недостаток», что она дешевле. А дешевле она потому, что селедок пока еще больше на свете, чем осетров, и что их легче вылавливать. Будь это иначе, в меню самых шикарных ресторанов рядом с омарами и устрицами гордо красовалась бы селедка с картошкой в мундире.

Так и с платиновыми лисами. Судя по тому, что говорят, разводить их ничуть не сложнее и не дороже, чем черно-бурых лис. В тех же вольерах, в которых сейчас сидят черно-бурые, через год уже могут поселиться светлые платиновые лисички; причем даже состав кормов менять не придется. Следовательно, недалек тот день, когда наши модницы смогут приобрести себе за те же деньги вместо черно-бурого манто — платиновое. Только вот беда: тем временем в моду вошли уже норки…

(обратно)

Глава двадцать пятая Астер

Астер был ястреб, точнее говоря, ястреб-тетеревятник, но такой, о котором в Купферхаммере и окрестных хуторах еще долго будут рассказывать, до тех пор пока живы люди, которым самим пришлось пережить его террор и быть очевидцами его дерзких налетов. Когда ребятишки, мастерящие на лежанке, возле печки, человечков из каштанов, слышали эти рассказы, они до того пугались, что боялись после этого выйти на двор, чтобы добежать до уборной. Повсюду им чудился свист рассекаемого мощным крылом воздуха, в то время как это был всего лишь ветер, скребущий голыми ветками берез по крыше старого сарая…

Помню, как в тот раз настойчиво приглашал меня к себе Килиан. И хотя я отнюдь не сомневался в его дружеских ко мне чувствах, тем не менее понимал, что не одним желанием повидаться со мной объяснялось его приглашение. У него наверняка были и другие соображения практического характера.

У Килиана был обширный птичий двор. И вот за последнее время он то и дело стал находить мертвых несушек, лежащих где-нибудь в укромном углу курятника. Я должен был выяснить, в чем тут дело. Но потом все сложилось совсем иначе. У Килиана появились заботы посерьезнее.

Начались они с того, что Бруно, его помощник, стал приносить изорванных в клочья кур, найденных под одиноко стоящими на поляне деревьями. Килиан вечером, когда все его птичье племя расселось по насестам, провел «перепись населения». И что же он обнаружил? Не хватало целых восемнадцати штук! Восемнадцати его гордых итальянских несушек цвета серой куропатки! Стали подозревать подряд всех на свете: дворовых собак, лису, ежей, куниц, хорьков и даже ворон, пока в один прекрасный день на дворе не раздались оглушительные вопли и отчаянное кудахтанье. Килиан в чем был выскочил из дому и успел заметить лишь тень какой-то хищной птицы, с трудом оторвавшейся от земли с несушкой в когтях и тотчас растворившейся где-то возле опушки леса. Килиан схватил пистолет — единственное имевшееся в доме оружие — и кинулся вслед за разбойником. И он настиг его, как это не покажется странным! Действительно, там, на высокой коряге, сидело что-то темное. Килиан стал медленно приближаться, тщательно прицелился и выстрелил.

Единственным положительным результатом этого выстрела было то, что ястреб уронил свою добычу, а мы получили возможность поесть на ужин куриного рагу. А еще мы увидели, что на опушке повсюду валяются перья и другие остатки от по меньшей мере дюжины ястребиных трапез. Ну прямо хоть плачь!

Начиная с того дня этот наглец повадился залетать именно во двор фермы, вместо того чтобы довольствоваться курочками, разгуливающими на лугу. Разумеется, петухи Килиана тоже не дремали: они зорко следили за небом, накренив вбок свои головы, чтобы лучше видеть, и начинали истошно орать, как только где-нибудь в вышине показывалась хоть самая незаметная точечка. Но ястреб и не собирался пикировать с высоты: он стлался в полете низко над самой землей, всего в каких-нибудь тридцати сантиметрах от земли, где ни одна душа не могла его заметить; затем он совершенно бесшумно появлялся из-за крыши сеновала или кустов бузины, а к тому моменту, когда куры с криком бросались врассыпную, он уже улетал, держа одну из них в когтях…

Тогда Килиан решил купить охотничье ружье. Он часами лежал в засаде. Лежал в засаде и я. Но нельзя забывать, что один час состоит из трех тысяч шестисот секунд, а день в свою очередь из четырнадцати часов. И только в одну-единственную из этих пятидесяти тысяч секунд, которую совершенно невозможно определить заранее, разбойник совершает свое нападение. Причем всегда так быстро, что следует считать достижением уже тот факт, что мы один или два раза успели пульнуть ему вслед!

А в курятнике Килиана становилось все более пусто. Заметно это было и по убывающему количеству яиц, которые ежедневно отгружались в город. Но — тысячу чертей! — мы ведь имели дело не с орлом, не с беркутом же каким-нибудь! Трудно даже поверить, что такая не Бог весть какая большая птица — не больше полуметра в длину и с размахом крыльев, не превышающим одного метра, — в состоянии нанести человеку подобный урон!

Килиан отправился к лесничему. У того тоже были куры, да к тому же еще ярко-белые, заметные издалека, и тем не менее этот чертов ястреб ни одной-единственной курочки у лесничего еще не стащил.

— А вы уж небось заподозрили, — сказал лесничий расстроенному Килиану, — что ястреб заключил с нами, лесниками, пакт о ненападении, нечто вроде союза против вас, деревенских, так ведь? Напрасно. Просто у этой животины гнездо где-то здесь поблизости от меня. Это у них закон такой: там, где выводится потомство, там не грабят!

У лесничего хватало своих дел по горло. Он как раз был занят тем, что засыпал лесную дорогу шлаком, который привозили на двух баржах по каналу. Ему было недосуг возиться с каким-то ястребом. Но к нему каждый день стали наведываться возмущенные крестьяне с проклятиями и руганью, а некоторые даже с угрозами, что не будут давать ему подвод для нужд лесничества, если он не избавит их от обнаглевшего куриного вора.

Делать нечего — хочешь не хочешь, а пришлось лесничему отправиться на поиски гнезда ястреба. И вскоре он действительно услышал характерную перекличку двух ястребов: один кричал «киау, киау», а другой отвечал «ги-ги-гик». Стараясь не показывать виду, что он интересуется семейной перебранкой ястребов, лесничий пошел вдоль просеки в ту сторону, откуда раздавались голоса. Но оказалось, что это всего лишь сойки, которые, черт бы их побрал, научились передразнивать ястребов! Нет, разыскать самих ястребов дело, по-видимому, абсолютно безнадежное — слишком они хитры и осторожны. А вот попытаться найти их гнездо — это еще куда ни шло. Стал искать. Но то и дело его вводили в заблуждение спутанные «мочалки» березы или густые переплетения ремнецветов (омелы), темнеющие в кронах деревьев. Наконец он все же нашел, что искал: вот она, мрачная разбойничья крепость, на краю заброшенной просеки, высоко на сосне, у самого ствола.

На другое утро он еще до восхода солнца прокрадывается к этому месту и, спрятавшись за куст, пристраивает на сук ружье, взяв его на изготовку. О, ему слишком хорошо известно, что у него не будет времени вскинуть ствол, он прекрасно знает, что застрелить старого ястреба — дело очень и очень непростое!

Постепенно солнечный свет начинает пронизывать густое переплетение ветвей и чуть освещает глубокую крепость из хвороста. Сверху она, по-видимому, для маскировки от ворующих яйца ворон прикрыта свежесорванными зелеными ветками. На яйцах сидит ястребиха. Она дремлет, и голова ее покоится на краю гнезда, так что сквозь растопорщенное шейное оперение просвечивает нежный серый пушок. Но, заслышав скрип телеги, проезжающей по просеке, птица сразу же настораживается. Какой-то легкомысленный и ничего не подозревающий зяблик опускается совсем рядом с гнездом на ветку сосны и принимается за свои ликующие песни любви, заливаясь и щелкая. Но насиживающая смерть даже не пошевельнулась: возле крепости всем даруется жизнь.

Потом вдруг самки-ястреба не стало. Она соскользнула с гнезда совершенно бесшумно, лесничий не заметил даже тени улетающей птицы. Десятью минутами позже самец-ястреб откуда-то снизу, как стрела, взметнулся кверху и тоже бесшумно исчез в спасительной крепости.

Лесничего постепенно начинает разбирать досада. Два дня сидит он в укрытии, а толку никакого. И дело тут в конце концов вовсе не в жалобах окрестных крестьян, а просто это уже стало делом его чести — перехитрить этих двух хитрецов там, наверху! За два дня, проведенных под деревом с гнездом, он проследил, что у этих птиц в воздухе имеются тоже совершенно определенные проторенные пути, как у зайцев во ржи. Вон там, между двумя верхушками сосен, они, неслышно прочертив воздух крылом,планируют вниз и летят точно вдоль просеки. Он уже знает, когда примерно супруги сменяют друг друга, и прицеливается теперь не в край гнезда, а несколько подальше, прямо на «взлетную дорожку».

В субботу он наконец является домой с мертвым ястребом. Это тот, что поменьше. Значит, самец.

— Ну, надеюсь, теперь фермеры будут довольны — получат то, чего хотели! Но меня больше не заставишь добровольно сидеть в кустах в бесплодном ожидании!

В воскресенье во время обеда Килиан вскакивает из-за стола: две тарелки с супом падают на пол и разлетаются вдребезги. Но все произошло гораздо быстрее, чем я это сейчас в состоянии описать. По коридору с диким кудахтаньем неслась курица, одна из самых лучших и крупных несушек, и когда она вскочила в комнату, то все увидели, что на спине у нее, вцепившись когтями, сидит большая коричневато-серая птица, которая, распустив крылья, пытается затормозить эту бешеную скачку. Одной лапой она впилась в спину курицы, а другой старается за что-нибудь зацепиться и поэтому притаскивает за собой в комнату половик, лежавший у входной двери… Процессию завершает пес Илло, бегущий с остервенелым лаем следом за птицами. Взбудораженный хозяин дома швыряет тарелкой в ястреба, тот отпускает свою жертву, опрометью бросается к окну. Стекло со звоном разбивается, и разбойник был таков…

А бедная старая курица все еще продолжает громко вопить, стоя посреди комнаты. Она разрешает взять себя в руки — не вырывается и не протестует. До самого вечера бедняжка так и не может прийти в себя от пережитого потрясения: куда ее поставишь, там она и стоит как вкопанная, словно неживая.

Карл, который был наполовину зоологом, прочел нам после этого целую лекцию о ястребах, упомянув их латинское название Astur palumbarius. Это и послужило поводом окрестить зловредную ястребиную самку Астер, и вскоре уже вся округа знала ее именно под этой кличкой. А ведь дикое животное должно прославиться какими-то уж очень впечатляющими «подвигами», чтобы люди начали выделять его среди прочих сородичей и дали ему собственное имя. Но именно этих-то «подвигов» ястреба день ото дня становилось все больше, и поведение его делалось все наглее. Прямо над самой головой Килиана, в каких-нибудь двух метрах от него, Астер хватала и утаскивала с чердака его голубей. Теперь ястребиха перестала обращать внимание на присутствие кого-либо из нас. Это выглядело, прямо скажем, весьма оскорбительно. Бруно уверял, что это месть за убитого супруга, и все ему верили, не слушая справедливых возражений Карла, что дерзкий грабеж объясняется совсем другим: птице приходится теперь в одиночку обеспечивать кормом свое потомство.

— От этих забот я ее скоро избавлю, — бормотал себе под нос Бруно.

Он одолжил у одного связиста пару железных «кошек», при помощи которых лазают на телеграфные столбы, взял мешок и дубину и отправился к ястребиному гнезду. А вдруг разъяренная Астер набросится на него, защищая свое потомство? Раздерет ему когтями лицо? Клюнет в глаз? Нет, ничего подобного не произошло; она лишь, крича, улетела прочь. Бруно убил дубинкой трех птенцов, а четвертого захватил с собой. У него созрел план, как с его помощью заполучить старую самку.

Инго, как назвали птенца-ястреба, которому было каких-нибудь четырнадцать дней от роду, был еще покрыт белым мягким пухом, хотя на спине уже пробивались серые перья. Бруно соорудил ему гнездо в чулане и ежедневно кормил. Это был прожорливый маленький гаденыш, который поначалу все кидался на спину и старался схватить человеческую руку своими уже сильными лапами, вооруженными крепкими загнутыми когтями.

Недели через четыре, когда Инго уже начал летать, в комнату случайно забежала молоденькая курочка. Но не успела она дойти до стола, как Инго моментально схватил ее и снова сел с умерщвленной добычей на свое обычное место. Все было проделано с такой молниеносной быстротой, что никто и опомниться не успел.

Килиан написал мне в город письмо, что, по всей вероятности, ему придется расстаться с фермой. Ведь разведение кур и продажа яиц были основной статьей его дохода на этой скудной, неплодородной песчаной почве, а теперь это дело все больше и больше приходило в упадок. И все из-за проклятого ястреба! Уж он пообещал триста марок за его голову; двое других крестьян от себя еще добавили по пятьдесят марок — получилось четыреста. На постоялом дворе повесили об этом объявление; такое же висит на общинной доске объявление в деревне — словно бы речь шла о поимке опасного преступника. Но кто? Кто окажется в силах заработать эти деньги? Ведь даже хитроумный расчет Бруно потерпел фиаско: он привязал Инго к колышку в качестве приманки и пристроил вокруг него ловчую сеть. Килиан уж даже и не знал, радоваться ли тому, как терпеливо Бруно часами просиживает с веревкой в руках, спрятавшись за дверями сеновала, или огорчаться, что тот почти перестал работать в поле? Что же касается Астер, то она на второй же день после устройства западни совсем рядом с ловчей сетью схватила и убила молоденькую курочку. На своего отпрыска Инго она не обратила ни малейшего внимания!

А с тем тоже уже стало опасно связываться, В чулан к нему можно было входить, лишь спрятав руки за спину, иначе он мгновенно вцеплялся в них мертвой хваткой. Стоило ему только поймать одну из рук, как он впивался в нее когтями, а если человек пытался освободить себя другой рукой, он хватал и ту второй своей желтой лапой: получалось нечто вроде весьма болезненных наручников. Тогда уж лучше было не шевелиться, потому что острые, как кинжалы, когти могли повредить сухожилия и даже кости. Да, Инго был достойным сыном своей разбойничьей мамаши! К счастью, он никогда не бросался в лицо, а только на руки и на ноги (на которых он продырявливал когтями брюки и впивался в голень). Тот, кто входил в комнату с зарезанной курочкой или кроликом, часто не успевал бросить эту добычу ястребу: в мгновение ока он кидался и хватал ее вместе с рукой! Но сам процесс поглощения пищи у ястреба происходил уже неторопливо и степенно.

Когда Инго сидел на своем месте для спанья и слышал, как Бруно нарочно скребет пальцами ног внутри ботинка, он тотчас же настораживался и начинал от удивления поворачивать голову таким образом, что, казалось, вот-вот скрутит себе шею.

Что же касается Астер, то она продолжала оставаться какой-то необъяснимой загадкой. Лесничий утверждал, например, что видел своими глазами, как она убила и сожрала даже самку сарыча, которая осмелилась попытаться отбить у нее добычу. Обычной же пищей ястребу служили помимо домашних кур и голубей большей частью дикие животные, начиная с зайцев, кроликов, белок, из птиц — жаворонков, чибисов, сорок, дроздов, неясыти, зябликов, дятлов, вяхирей, большой синицы и обыкновенной овсянки и кончая лесными мышами.

В других местностях случается, что ястребы специализируются в основном по водоплавающим птицам. Но здесь были только искусственные пруды, и обитающие в этом районе ястребы не были приучены к охоте на воде. Поэтому на хороводы жирных уток они не обращали ни малейшего внимания: те для них просто-напросто не существовали. Не будь поблизости домашних кур, то живущих в округе мелких певчих птиц могло бы и не хватить на то, чтобы прокормить этих ненасытных «джентльменов удачи», несмотря на то что они в поисках пищи рыскали порой на расстоянии пяти километров от гнезда. Астер удавалось одолеть даже серую цаплю! Лесничий нашел бренные останки от ее трапезы и видел своими глазами, как эта бесстрашная разбойница нападала на следующую цаплю.

«Если уж она принялась зайцев убивать, — говорили испуганные деревенские мамаши, — то не ровен час она может ухватить и маленького ребенка? Ведь он немногим больше зайца!»

На следующий день прибежал домой громко вопящий пятилетний мальчишка. Он утверждал, что за ним гналась большая темная птица.

«Господи, да что же это такое! — причитали женщины, — Нашу домашнюю птицу почти всю перетаскало это отродье, разорило совсем, окаянное, а теперь еще и за детей наших взялось!»

Встревоженные матери перестали отпускать своих детишек играть возле леса. Наконец людям стало ясно, почему никак не удается справиться с этой зловещей Астер: она заколдована. В нее вселился бес. Ведь известно, что он умеет перевоплощаться. Вот он и превратился сейчас в ястреба. Принял облик старой Астер! А от подобной адской скотины можно чего угодно ожидать, ведь ясно, что это никакой не ястреб, и силища у него похлеще, чем у орла или даже медведя…

Какой уж тут прок от того, что община увеличила размер премии за голову Астер еще на триста марок, так что теперь она стоила все семьсот? Все равно ничего из этого не получится! Зря только вывешивают подобное на доске объявлений.

Однако кое-кого объявление все же заинтересовало. Это был Леберехт Зидетопф, дачник, приехавший в эти места провести свой летний отпуск. Узнав, что объявлен розыск неуловимой Астер, он принялся насвистывать свою любимую песенку про красотку мельничиху. Он ее насвистывал всегда, когда ему подворачивалось выгодное дельце, когда он нападал на верный след удачного бизнеса. А вы ведь знаете, что для того, чтобы провернуть выгодное дельце, надо иметь только пару хороших идей в голове и уметь комбинировать. И хотя Зидетопф и понятия не имел, как выглядит такой ястреб, и тем более не знал, как его ловят, тем не менее он где-то прочел, что ворон, ястребов и других птиц можно привлечь живым филином, а затем спокойненько пристрелить. Живого филина, даже почти ручного, содержал у себя дома чудаковатый любитель птиц, живущий в Котбусе. Не будем жадничать и предложим ему великодушно тридцать марок за прокат филина.

Там, где человеческий глаз не увидел бы ничего, кроме затянутого дымкой горизонта, там старая Астер заметила какое-то подозрительное оживление среди воронья — их явно что-то волновало. Астер осторожно подлетела поближе. Но когда она увидела сидящее на пеньке удивительное чудище — ушастое, шипящее во все стороны и щелкающее клювом, тут с ее хваленой воровской осторожностью было покончено. Кто знает, что привело ее в такую дикую ярость? Ведь филинов в окрестностях Купферхаммера не было уже десятки лет. Во всяком случае Астер явно никогда еще не приходилось их видеть. Могла ли она знать, что филин, этот зловещий владыка ночи, способен победить даже таких опасных дневных разбойников, как ястребы? Что он нападает в кромешной тьме на их гнезда, разоряет и пожирает целые ястребиные выводки, да и взрослых птиц способен умертвить и разорвать на части, пользуясь прикрытием темноты?

Но известно ведь, что можно десять поколений цыплят вывести в инкубаторе, и все равно одиннадцатое, когда вырастет, будет точно знать, как подзывать к себе свой выводок, как ухаживать за цыплятами, и станет проявлять по отношению к ним всю полноту материнской любви, которой сами эти птицы были начисто лишены. И точно так же, как любовь, многие животные наследуют в течение целого ряда поколений и ненависть. Во всяком случае, как только Астер увидела хлопающее глазами чудище, она тут же очертя голову кинулась на него. Воронам теперь пришлось поделить свое недовольство между филином и ястребом, но что уж такого особенного они могли бы сделать с этими двумя хищниками?

Астер облетела вокруг коричневато-черного врага, а тот, привязанный за ногу к колышку, только поворачивал голову, следя за ее полетом. Но как только Астер собралась на него спикировать, из близлежащей засады, замаскированной травой, вырвалась яркая вспышка огня. И вот дерзкий ястреб, который с высоты своего полета мог обозревать озера и горы, все земли, протянувшиеся от Альтфатерфорста до самого Фюрсібишофсвальда, теперь дергался всем телом и беспомощно прыгал по траве. Он схвачен рукой в кожаной перчатке, связан за ноги, и его тащат, словно курицу, через всю деревню… А затем Астер запихивают в проволочную клетку и выставляют для обозрения. Она сидит, эта старая жестокая хищница, и ждет своей участи. Ждет конца. Ее неподвижные ярко-желтые глаза без выражения смотрят на зевак, которые ежедневно собираются вокруг ее клетки, разглядывают и дразнят ее. Тот, кто еще пару дней назад утверждал, что убить ее можно только серебряной пулей, что она неуязвима, сейчас находил, что она в общем-то самая обыкновенная и даже не очень-то крупная птица. Тот, кто еще воскресным вечером не решался пройти по лесной дороге, тот теперь, стоя перед клеткой, выторговывал себе ее тушку, из которой собирался сделать чучело и повесить в пивнушке «Золотая люлька». О, как их можно возненавидеть, этих людей, которые, стоя в зоопарке перед клеткой с гибкой, стройной, урчащей пантерой, мечтают только о меховом манто! Это именно они способны, стоя у постели умирающего, шепотом говорить о дележе наследства.

Вскоре некоторым из зрителей показалось слишком скучным смотреть, как Астер неподвижно сидит на перекладине. Хотелось как-то развлечься. Решили притащить Инго, ее детеныша, и подсадить к ней в клетку. Но птицы лишь оглядели друг друга безразличным взглядом и уселись неподвижно одна против другой. Однако полдня спустя обнаружили Астер сидящей на останках Инго и судорожно заглатывающей добычу. Она осталась верна себе и после своего падения!

В нашей удивительной человеческой натуре заложено и то, что мы невольно, не признаваясь себе в этом, преклоняемся перед тиранами. Даже если они мучили и порабощали людей, лишали их покоя и благосостояния, мы желаем им, может быть, жестокой, лютой смерти, но не бесчестного, смехотворного конца, под злорадное улюлюканье толпы. Поэтому когда Астер день спустя удрала через отверстие, образовавшееся в оторванной проволочной сетке, я не один порадовался тому, что она не будет висеть в виде чучела в табачном дыму пивнушки «Золотая люлька».

Улетела ли она в какую-нибудь другую, отдаленную местность или ее, еще обессиленную и с перебитым крылом, сожрал филин, недавно поселившийся в этих местах?

Во всяком случае, ее уже больше никогда здесь не видели.

(обратно) (обратно) (обратно)

Гржимек Б. От кобры до медведя грызли

Бернгард Гржимек
ОТ КОБРЫ ДО МЕДВЕДЯ ГРИЗЛИ
РЕДАКЦИИ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ

ЛИТЕРАТУРЫ

Bernhard Grzimek

VOM GRIZZLYBÄR ZUR BRILLENSCHLANGE

Ein Naturschutzer berichtet aus vier Erdteilen Verlegt bei Kindler. Munchen, 1979

Перевод с немецкого с сокращениями Е. А. ГЕЕВСКОЙ

Научный консультант, автор комментариев и послесловия доктор биологических наук профессор А. Г. БАННИКОВ

(обратно)

Глава 1. Как вернуть орангутанов в лес?

«Могучий самец орангутан схватил индонезийскую девушку, залез с нею высоко на дерево и скрылся в чаще джунглей. Он ее долго никуда от себя не отпускал, но и не обижал. Кормил фруктами. Спустя некоторое время она родила на свет ребенка, который оказался наполовину человеком, а наполовину обезьяной. Но наступил долгожданный день, когда ей все же удалось бежать, ее похититель в это время мирно спал в гнезде. Она бежала по тропинке сквозь чащобу, прижимая к себе свое дитя. Однако орангутан проснулся и кинулся ее догонять, легко перемахивая с одного дерева на другое.

Достигнув берега реки, беглянка бросилась к рыбачьей лодке, которая как раз собиралась отчаливать. Но гигантская обезьяна была уже слишком близко.

— Брось ему ребенка! Это его отвлечет! — крикнул ей рыбак.

И действительно, ее преследователь остановился. Однако в бессильном гневе схватил ребенка и разорвал его пополам. Человеческую половину он швырнул вслед уплывавшей лодке, а обезьянью забросил в чащобу джунглей…»

Сказки, подобные этой, до сих пор еще можно услышать от жителей Борнео [120], поскольку орангутанам, точно так же как и всем другим человекообразным обезьянам (шимпанзе и гориллам в Африке), приписывают, будто они насилуют женщин. Даже в специальной научной литературе несколько десятков лет назад еще можно было прочесть нечто подобное. В знаменитом, шедшем на многих экранах мира американском фильме о «Кинг-Конге» огромный самец-горилла влюбляется в юную девицу. Однако все эти рассказы, и в частности о кровожадности и похотливости крупных человекообразных обезьян, столь же правдоподобны, как сказка братьев Гримм о волке и семерых козлятах (притом вполне возможно, что именно эта популярная сказка стоила жизни не одному волку). Не она ли послужила поводом для повсеместного истребления почти во всей Европе многих ни в чем не повинных волков?

Европейцы виноваты и в том, что за двести лет, которые они хозяйничали в Индонезии, орангутаны оттуда почти исчезли, во всяком случае теперь они находятся на грани истребления. Их беспощадно отстреливали, то ссылаясь на мнимую опасность, то просто из чисто охотничьего азарта или с целью продажи их детенышей зоопаркам, притом за хорошие деньги.

Вместе с тем уже установлено, что из четырех видов человекообразных обезьян — шимпанзе, горилла, бонобо и орангутан — последний является самым миролюбивым и безобидным. Моему сотруднику, доктору Ж. Шмитту, удалось путем анализов крови и исследований на клеточном уровне установить, что из всех человекообразных обезьян орангутан наименее сродни человеку (может быть, именно этим и объясняется его особое миролюбие?). Правда, был случай в Мюнхенском зоопарке в мае 1970 года, когда орангутан Ади, просунув руку сквозь прутья клетки, схватил какую-то женщину за руку и нанес ей пять укусов за то, что она не хотела отдать ему яблоко, на которое он, по-видимому, претендовал. Но это и не удивительно — ведь известно, что зоопарковские животные, потерявшие свой врожденный страх перед человеком, становятся зачастую гораздо опаснее, чем живущие на воле. Во всяком случае лично мне не известно, когда бы орангутан у себя на родине, в лесу, напал на человека и нанес ему какие-либо увечья. Что касается горилл и шимпанзе, то те это делают только в тех случаях, когда чувствуют себя окруженными, когда на них нападают или ранят.

В отличие от трех африканских видов человекообразных обезьян самцы орангутанов носят бороды. В зоопарках самцы способны достигать сорокалетнего возраста

Орангутаны — существа весьма разумные, что часто не замечается из-за их медлительности, пугливости и замкнутости. Они прекрасно узнают себя в зеркале в отличие от низших обезьян, которые собственное отражение принимают за особь своего вида и зачастую угрожают ему. Орангутаны же, заметив в зеркале какой-то непорядок в своем «туалете» — кусочки листьев, опилки на голове или пятна на шкуре, недолго раздумывая, удаляют их со своего тела. В Дуйсбургском зоопарке орангутаны скручивали из хлопка, который им давали для постройки спальных гнезд, трехметровые канаты, которые прикрепляли в качестве качелей к потолочным решеткам. Эти обезьяны обламывают ветки и используют их вместо лестниц; после тщательного изучения и обдумывания они ухитряются открывать сложнейшие запоры на дверях и умеют пользоваться инструментами. Правда, говорить они не умеют, точно так же как и другие человекообразные обезьяны, но тут причина кроется скорее в устройстве их гортани, чем мозга. Известны случаи, когда человекообразных обезьян обучали языку глухонемых и таким способом прекрасно с ними общались.

Научить орангов говорить невозможно. Зато не раз уже удавалось приучить их пользоваться языком глухонемых. Отдельные особи при этом могли оперировать тысячью разных понятий, используя до 645 знаков языка глухонемых

Африканские гориллы, шимпанзе и бонобо, как правило, бегают по земле, а на деревья залезают лишь для того, чтобы собирать плоды или строить на ночь свои спальные гнезда. Орангутаны же редко спускаются на землю, они перемахивают, держась своими длинными руками за ветки и лианы, с одного дерева на другое и таким образом путешествуют поверху — в кронах деревьев. Эти «лесные люди» — орангутан ведь обозначает «лесной человек» — не живут группами или большими семьями, как, например, гориллы и шимпанзе, а держатся в одиночку. В лучшем случае можно встретить трех вместе, и тогда это обычно мать с грудным детенышем и подростком побольше. Такой подросток еще долго остается возле своей матери, пока не достигнет к десятилетнему возрасту половой зрелости. Самцы находят своих партнерш (с которыми, кстати, обращаются обычно отнюдь не грубо, а скорее даже приветливо) при помощи далеко разносящихся по лесу криков.

Франкфуртскому зоопарку удалось одному из первых добиться размножения в неволе всех видов человекообразных обезьян: шимпанзе, бонобо, горилл и орангутанов. На снимке мамаша-орангутан «целует» своего новорожденного детеныша

Когда в Дрезденском зоопарке самка орангутана рожала детеныша, присутствовавший при этом отец, как только показалась головка новорожденного, осторожно, сначалагубами, а потом рукой вытянул его наружу, положил к себе на колени и стал удалять с него родовые пленки. Затем ему принялась помогать и сама роженица.

В отличие от шимпанзе, которые время от времени умерщвляют других мелких животных и поедают их, орангутаны, точно так же как и гориллы, — вегетарианцы.

О том, как миролюбиво держатся по отношению к человеку орангутаны, могут рассказать две девушки из Швейцарии — Моника Борнер и Регина Фрей, которые в течение целых трех лет жили рядом с ними и ни один волос при этом не упал с их головы. Причем жили они отнюдь не где-нибудь в зоопарке, а прямо посреди девственного тропического леса с его влажной духотой, где деревья достигают 50 метров, а подлесок образует непроходимые заросли. Провести этот необычный эксперимент отважным девушкам-зоологам удалось благодаря «Фонду помощи истребляемым животным».

А как это случилось, сейчас расскажу. В один прекрасный день нам стало ясно, что значительная вина за истребление последних орангутанов лежит, как ни странно, на зоопарках. Как правило, потребность имеющихся в мире нескольких сот зоопарков в диких животных не превышает двух процентов от того количества, которое отлавливается и перевозится через океан. Остальные попадают в «любительскую торговлю», гибнут массами еще по дороге в переполненных транспортных ящиках и клетках. Они погибают от непрофессионального ухода за ними у «любителей животных», а еще больше в качестве подопытных животных при апробировании косметических и лекарственных средств. На отдельных видах может пагубно сказаться конкуренция и между зоопарками, и особенно «сафари-парками», используемыми часто в целях наживы. Это относится прежде всего к видам, которые в неволе не размножаются или почти не размножаются. Так, первый орангутан родился в Берлинском зоопарке только в 1928 году, и еще один в том же году в Нюрнберге.

В отличие от африканских человекообразных обезьян орангутаны проводят почти всю свою жизнь в кронах деревьев, редко спускаясь, чтобы походить по земле. Но они способны к прямохождению — могут двигаться на задних ногах и пройти так пару шагов

Чтобы отловить детеныша орангутана, приходится сначала пристрелить его мать, а то еще и старшего брата или сестру. При скудном питании «узников» сначала по дороге к побережью, а затем, когда они находятся на утлых суденышках аборигенов по пути до таких торговых центров, как Сянган (Гонконг) или Бангкок, погибает наверняка еще добрая поповина из них. Поэтому легко можно высчитать, что ради каждого орангутана, попадающего в Европу, Японию или США, трем или четырем его собратьям приходится расстаться с жизнью…

Следуя моему призыву, директора немецких зоопарков начиная с 1964 года обязались приобретать орангутанов только с письменного разрешения индонезийских властей. Вывезенных же контрабандой не принимать. Год спустя аналогичное решение принял Международный союз директоров зоопарков. На меня, к моему огорчению, была возложена обязанность следить за тем, чтобы запрет этот неукоснительно выполнялся. Ужасно неприятное поручение — контролировать своих коллег по профессии. С отдельными зоопарками случались трудности, но в общем и целом успех был полный. Я списался с японскими и голландскими пароходствами, которые по моей просьбе запретили своим экипажам брать на борт детенышей орангутанов.

Одного орангутана по кличке Хайн, о наличии которого на корабле нам сообщили еще из порта в Генуе, нам удалось конфисковать в Бремене и отправить на самолете назад, на его родину. А поскольку детеныши человекообразных обезьян, как правило, попадали сначала в руки звероторговцев в Сянгане (Гонконге), а уже оттуда продавались дальше, я написал английскому генерал-губернатору Сянгана письмо с просьбой вмешаться. К моему немалому удивлению, он немедленно отреагировал: не прошло и месяца, как было издано предписание, согласно которому за нелегальное содержание или продажу орангутанов налагался большой штраф, а животные подлежали в таких случаях конфискации.

Индонезийское правительство тоже очень охотно пошло нам навстречу. Так, к примеру, в 1967 году в порту Самаринда на Калимантане по нашей просьбе было конфисковано 15 орангутанов, а по радио постоянно доводилось до сведения населения, что отлов и продажа орангутанов запрещены.

Но возникла новая проблема: куда девать конфискованных детенышей? Выпускать в лес таких малышей без матерей означало обречь их на верную гибель. Зоопарк же в Джакарте был не в состоянии предоставить приют дюжинам беспомощных детенышей и выращивать их у себя. Поэтому мы очень обрадовались, когда две молоденькие швейцарские «биологички» выразили готовность поселиться в джунглях Суматры и взять на себя воспитание таких сирот. Но сначала они приехали к нам во Франкфуртский зоопарк, чтобы обучиться уходу за детенышами человекообразных обезьян. Ведь у нас как-никак начиная с 1958 года появились на свет девятнадцать орангутанов, восемнадцать шимпанзе, семь горилл и четыре бонобо (наш зоопарк держит первенство по размножению человекообразных обезьян). Обе девушки отправились на Суматру в резерват Гунунг-Лёсер, занимающий площадь в шесть тысяч квадратных километров. Мы отпустили им средства, необходимые для постройки жилых домиков для себя и помещений для все прибывающего числа осиротевших детенышей. Отважные девушки прожили там три года совсем одни, а потом их сменили другие молодые биологи. Моника Борнер за это время вышла замуж за одного молодого биопога, который в том же резервате вел наблюдения за последними суматранскими носорогами. Эта супружеская пара работает теперь в Африке, на острове Рубондо, который находится на озере Виктория в Танзании [121]

Двум энергичным девушкам удалось уговорить многих индонезийцев доверить им живущих у них дома в клетках орангутанов. Ведь для высокопоставленных чиновников Индонезии содержание у себя дома в клетке орангутана считалось признаком высокого ранга и особого авторитета хозяина дома. За сданных девушкам орангутанов ничего не платили, но и никакому штрафу добровольные сдатчики не подвергались. Насильственной конфискации подлежали лишь особи, находящиеся в руках торговцев животными. За три года у девушек перебывало не меньше 50 питомцев, которых в течение многих месяцев с большим трудом приучали к самостоятельности, а затем и к вольной жизни в лесу. Самые маленькие из детенышей особенно сильно привязывались к своим «приемным мамашам» и ни за что не соглашались с ними расставаться. Однако нельзя было допускать, чтобы они становились чересчур ручными — это стало бы помехой для их последующей самостоятельной жизни. Очень важно было сделать им вовремя прививки и лечить их. Ведь орангутаны подвержены буквально всем человеческим болезням: туберкулезу, полиомиелиту, воспалению легких, насморку и т. д. Так, в 1965 году в Роттердамском зоопарке все орангутаны разом погибли от оспы.

Выпущенных из карантинных клеток вновь прибывших детенышей никогда не кормят непосредственно возле дома, а, наоборот, на некотором отдалении, в лесу. Делается это не только для того, чтобы отучать их от людей, но и затем, чтобы они научились добавлять к полученным от человека бананам другие вкусные и питательные вещи, которые надо самим собирать на деревьях.

Большую помощь в прекращении отлова орангутанов и торговли ими оказал Союз охраны природы Индонезии. Кроме того, в том же резервате Гунунг-Лёсер была организована еще одна станция по «возвращению обезьян в родную стихию», еще две были также созданы на Калимантане.

На воле орангутаны способны прожить долгую жизнь. У них ведь фактически нет естественных врагов — разве что леопарды, которые могут при случае утащить молодого орангутана. Среди них встречаются настоящие долгожители. Так, наш Мориц прибыл во Франкфурт из Амстердама в 1956 году впопне взрослым самцом, не менее восемнадцати лет отроду, и дожил до сорокалетнего возраста (когда он приехал, то носил кличку Моисей, что в церковных кругах могло возбудить неудовольствие. Тогда я решил поменять ему имя на Мозер и обратился к известному артисту Гансу Мозеру с просьбой стать крестным нашего подопечного. Но тот прислал телеграмму, в которой категорически от этого отказывался). Есть долгожители и в Копенгагенском и Роттердамском зоопарках — это две самки, которым больше 40 лет; в зоопарке Филадельфии есть самец в возрасте 56 лет.

К 1976 году во всех зоопарках мира числился в общей сложности 401 орангутан. Из них 220 родились в зоопарках. В 1971 году из 460 орангутанов в зоопарках родилась лишь четверть.

Итак, казалось бы, за судьбу орангутанов можно не опасаться, во всяком случае в отношении торговли ими и пребывания в зоопарках. Но ведь они когда-то обитали во всей Юго-Восточной Азии, а теперь встречаются только на небольшой части Суматры и Калимантана, и там их не более 8 тысяч. Так что, к сожалению, успокаиваться не приходится.

Хотя теперь не истребляют самих орангутанов, но уничтожают места их обитания — девственный лес. С 1950 по 1975 год в Африке было вырублено 52 процента тропических дождевых лесов, а на Шри Ланке и в Бирме даже 62 процента: в мировом масштабе это составляет 40 процентов девственных лесов за четверть века! Сейчас, при современном техническом оснащении, сводят лес с площади, равной всей Швейцарии, всего за каких-нибудь четыре с половиной месяца. Причем какой лес! Произраставший тысячелетиями! Только с Суматры за один лишь 1973 год вывезено 15,5 миллиона кубических метров древесины. Крупные иностранные концессии осуществляют это по заданию западных индустриальных стран. Для того чтобы добыть деревья ценных пород, они не задумываясь валят весь лес целиком — целыми участками.

Детеныши человекообразных обезьян, отверженные своими матерями, в зоопарках нуждаются не только в любви и заботе своих воспитательниц, но и в обществе себе подобных сверстников. Здесь два детеныша орангутана в «детских яслях» для обезьян во Франкфуртском зоопарке

Иногда это делается также ради освобождения площади под каучуковые и рисовые плантации. А тем временем осадков в этих странах становится все меньше, не защищенная деревьями почва смывается. Одновременно безудержно растет численность населения. Уничтожение животных — это, так же как и у нас, в ФРГ, предостережение людям, указывающее на то, что ожидает их самих в недалеком будущем.

Наши реакклиматизационные станции занимаются также переселением старых орангутанов, не успевших спастись из вырубаемых лесов.

Дело в том, что по равнинной местности орангутаны, как правило, передвигаться опасаются. Поэтому как только поступает сигнал о находке такого орангутана, не желающего покидать «своего» участка леса, намеченного к вырубанию, туда сейчас же выезжают ловцы на вездеходах. Срочно срубаются все деревья вокруг того, на котором сидит орангутан. Потом какой-нибудь храбрый мужчина лезет на дерево к орангутану и сгоняет его вниз. Удивительно, что ни разу не случалось, чтобы исключительно сильное, испуганное животное ранило при этом ловца. Внизу орангутан попадает в крепкие нейлоновые сети, которыми окружено дерево. Обезьяну закатывают в сеть и обездвиживают при помощи шприца с транквилизатором.

Транспортировать тяжеленные деревянные ящики с обезьянами по бездорожью джунглей — дело отнюдь не легкое. Чаще всего их перевозят на лодках по рекам, но и это не просто: здесь полно подводных камней и водопадов. Словом, поездка связана со всякого рода приключениями.

Считается, что сейчас на Калимантане примерно 5 тысяч орангутанов, на Суматре — 3–4 тысячи, половина из которых находится вне границ резервата. Посчастливится ли нам спасти орангутана, один из 141 вида животных, над которыми нависла особенно сильная угроза уничтожения? Мне кажется, что наш загрязненный и отравленный ядами земной шар стал бы без этого чуда — «лесного человека» — значительно беднее.

(обратно)

Глава 2. Самая красивая птица на Земле — павлин

Если львы и тигры способны внушать посетителям зоопарков опасливую почтительность, то обыкновенный павлин может привлечь к себе гораздо больше внимания: для этого ему достаточно только распустить свой шикарный, сияющий всеми цветами радуги хвост. Мимо такого зрелища люди никогда не пройдут равнодушно. Несмотря на то что павлин спокойно может жить в любом крестьянском дворе, он остается самой прекрасной птицей на Земле!

Разумеется, он распускает хвост специально для обольщения пав — так считают все. Однако это не совсем так. Во-первых, то, что он поднимает кверху на 1 метр 30 сантиметров, — это вовсе не хвост, а удлиненные перья на спине, хвостовые же перья у павлина гораздо короче. А вот то, что отсвечивает таким удивительным зеленовато-золотым, медным и красноватым блеском, — вовсе не окраска, а особое строение пера, создающее для нашего глаза подобную игру красок.

Интересно, старается ли павлин на самом деле обольстить своим украшением самок? Уже не раз наблюдали, что, подойдя к дереву или крутому обрыву, он наклоняет свой веер косо назад, чтобы сидящие наверху самки могли увидеть его в полном блеске. Но стоит такой невзрачной самочке приблизиться к нашему расфранченному кавалеру, как он тотчас же поворачивается к ней задом, демонстрируя ничем не примечательную оборотную сторону хвоста. А она, небрежно склевывая то тут то там что-то с травы, словно бы и не обращая на него внимания, обойдет его кругом, чтобы снова увидеть роскошный веер во всей красе. Он, шумно встряхивая своим замечательным украшением — звук при этом напоминает погремушку или трещотку, — снова отворачивается от самки. Ей опять приходится обегать его кругом, и так может продолжаться более десяти раз, пока он наконец не сложит наполовину свой веер и, взобравшись на самку, не спарится с ней. Он в этот момент отличается от домашнего петуха только тем, что павлины в отличие от домашних петухов спариваются чрезвычайно редко. Иной владелец павлинов не может припомнить, чтобы когда-либо был свидетелем спаривания своих питомцев. Впрочем, то же самое относится и к индюкам, и фазанам.

Если бы селедка стоила так же безбожно дорого, как икра или устрицы, люди смаковали бы ее с подобным же восторгом, как необычное, изысканное лакомство. То же самое можно сказать о павлинах, которых на сегодняшний день можно содержать практически в любой деревне — было бы желание. А вот Гомер, живший за 800 пет до нашей эры, их еще не знал. Знаменитому же философу Аристотелю, умершему в 322 году до нашей эры, они были уже хорошо известны.

Павлинов завезли из Азии в Европу в период расцвета греческой культуры. Когда они были еще редкой новинкой, их демонстрировали в Афинском храме лишь раз в месяц, в новолуние, причем за входную плату. Ведь день новолуния считался тогда священным днем богини Геры, а позже, в Риме, — богини Юноны. В те времена парочка павлинов стоила 11 тысяч драхм, что равняется примерно 30 тысячам марок. Притом павлин стоил 10 тысяч, а пава только тысячу драхм. Потом они стали дешеветь, потому что, как выяснилось, разведение этих птиц не составляло большого труда.

«Лучше всего держать их на небольших естественных или даже искусственных островках, засаженных деревьями, — можно прочесть в старых римских руководствах по разведению павлинов, — там они застрахованы от нападения куниц, лисиц и воров. Поскольку они плохо летают, то удрать им оттуда через воду не так-то просто. Одного павлина хватает на пятерых пав».

И уже тогда догадались подкладывать павлиньи яйца под обыкновенных кур-несушек и выкармливать молодняк кузнечиками и творогом. А поскольку, безусловно, только какая-нибудь из богинь могла волшебным образом рассыпать звезды с небес по удивительному вееру павлина, то вскоре его стали считать символом неба, куда поднимаются души умерших, — он стал символом бессмертия. И сегодня еще находят изображение павлина в римских гробницах. Но в то время как кесари избрали своей эмблемой орла, их жены — неважно, будь они Домитией, Паулиной, Фаустиной или Юлией, — неизменно выбирали своей эмблемой павлина. Он увековечен на многих римских монетах, потому что считался также эмблемой Юноны, супруги Юпитера.

Но поскольку мясо «божественных птиц» было жестким и невкусным, то в качестве особого деликатеса на стол знатных вельмож подавались только павлиньи мозги и языки. Так, царственный кутила Вителлий приказывал свозить из всех уголков Средиземноморья на военных кораблях всяческие лакомства. На его стол подавалось огромное блюдо, наполненное языками фламинго, молоками мурен, печенью рыб-попугаев, но больше всего там было павлиньих мозгов и языков. С тех пор каждый римский сибарит, который мог себе это позволить, стал поражать своих гостей вазами, наполненными павлиньими мозгами и языками. Когда кто-нибудь из обжор чувствовал, что объелся этими роскошными яствами и больше не в состоянии есть, он шел в «vomitorium», специально оборудованное для этой цели помещение, щекотал павлиньим пером у себя в горле, вызывая рвоту, и потом, облегченный, мог продолжать трапезу дальше. Как бедно выглядят по сравнению со всей этой невиданной роскошью времена нашего рыцарства, например, широко известная свадебная неделя Карла Бургундского, во время которой ежедневно на стол подавалось сто жареных павлинов!

Прямо посреди леса Шри Ланки я вдруг услышал призывные крики павлина, похожие на громкое мяуканье. Меня поразило, что эти дикие павлины, которые внешне почти ничем не отличаются от наших домашних, совершенно не пугливы и не прячутся от людей. Несколько раз они пересекали передо мной пешеходную тропу или преспокойно оставались сидеть в кроне дерева, под которым я стоял.

Кстати, должен сказать, что громкость павлиньих криков явно преувеличена. Это пришлось удостоверить даже английским и немецким судам. Так, на лесном курорте Фламмерсфельде особо чувствительные соседи аптекаря Иоганнеса Аугустина, занимавшегося разведением павлинов, пожаловались в полицию. Они требовали, чтобы его павпин-производитель, по кличке Саломо, прекратил по утрам громко орать.

У меня случайно оказалась наготове камера, когда эти два павлина начали драться. Они подлетали кверху и пинали друг друга ногами. В нижнем углу — венгерская марка с изображением конголезского павлина, обнаруженного лишь в 1936 году в лесах Конго (теперь в Заире)

Полиция пригрозила аптекарю — нарушителю спокойствия штрафом в размере 100 марок. Однако тот утверждал, что это все происки его завистников, которые научились отлично подражать крику «королевской птицы». Вызванная на место действия окружная судебная комиссия установила, что «подлинные» крики самца-павлина по громкости не превышают 60–70 децибеллов, следовательно, они тише звука проезжающего автомобиля. Так что иск был отвергнут, а павлинам было милостиво разрешено кричать дальше.

Точно так же и в лондонском предместье Хаченд судья отклонил подобную жалобу, потому что восемь соседей заявляли, что птицы мешают им спать, семь же других утверждали обратное. А одна пожилая дама даже уверяла, что крики павлина действуют на нее успокаивающе.

В Индии к крику павлина относятся весьма положительно. Ведь своим криком павлины предостерегают о приближении тигров и леопардов. Хорошо относятся к ним и за то, что они охотно поедают молодых кобр.

Как только невзрачная самочка подходит полюбоваться сверкающим «веером» своего кавалера, он тотчас же поворачивается к ней задом, заставляя ее обегать его кругом

Из тех районов, где водятся павлины, эти ядовитые змеи очень скоро исчезают. Поскольку павлин в Индии издавна считается символом бога Кришны, никто его никогда не тронет. Поэтому павлины здесь и не боятся людей, их можно наблюдать разгуливающими днем по пашне, а ночью они зачастую сидят где-нибудь на дереве прямо посреди села.

Когда павлин летит, он часто «не разбирает дороги». Один из павлинов как-то залетел в вестибюль гостиницы при Берлинском Тиргар-тене. Испугавшись сбежавшихся постояльцев, он метнулся в закрытое окно и, пробив стекло, вылетел наружу. Очутившись на газоне, он как ни в чем ни бывало принялся склевывать насекомых с травы. Дырка, пробитая птицей в стекле, оказалась на удивление маленькой: в нее птица с прижатыми к телу крыльями едва могла протиснуться. Подобный же случай наблюдался и с другим павлином.

Часто пробовали акклиматизировать павлинов в других странах и частях света, чтобы пополнить там состав дикой фауны. Ведь с фазанами такое удавалось довольно легко. В 1878 году в маленьком поместье близ Вены обитало примерно 20 павлинов, причем при почти вольном содержании. Они были совершенно дикими, насиживали свои кладки в кустарнике и ночевали всегда на воле, даже во время основательных холодов.

Один павлин и три павы, выпущенные графом Эстергази на волю в Венгрии, размножились до 32 голов. Однако по-настоящемудикими они так никогда и не стали. Аналогичное наблюдалось и на Мадейре, Святой Елене, на Фернандо-По, на Северном острове Новой Зеландии, на островах близ западного побережья Австралии и на самом Австралийском континенте.

Но в одном павлинам повезло: они остались павлинами. Ведь в отношении многих животных, которых мы, люди, одомашнивали, у нас остался грех на душе. Так, на нашей совести и постепенная потеря изумительного нюха у собак, и появление уродливых бульдогов с их расплющенными носами. А сколько мы вывели собачьих пород с укороченными кривыми ногами, кроликов с обвислыми ушами, кур с завитушками вместо перьев или с длинными аистиными ногами! Всё это на совести человека. Павлины же и сегодня ничем не отличаются от своих диких сородичей в Индии и Бирме. Правда, появляются порой на свет белые или пятнистые особи, но мы считаем это случайными и досадными промахами в их разведении, и в наших зоопарках такие экземпляры сразу же выбраковываются. Потому что сверкающий всеми цветами радуги «павлиний глаз» — это самое прекрасное украшение, изобретенное природой, и не надо его портить.

(обратно)

Глава 3. «Снежные обезьяны» и тундряные куропатки в Японии

Должен признаться, что, когда четверть века назад я впервые полетел в Японию, я ехал туда не ради диких животных. Когда речь идет о Японии, то редко можно услышать что-нибудь об обитающих там представителях дикой фауны. Зато много разговоров о выведенных японцами удивительных породах домашних животных: например, о карликовых курах хабо, бегающих на коротких кривых ножках, или породе кур феникс, у которой петухи обладают хвостами трехметровой длины (чаще всего их поэтому держат на высоких перекладинах, чтобы они на земле не испортили волочащегося за ними роскошного хвостового оперения). Можно услышать рассказы о выведенных в Китае золотых рыбках, которым японцы «приделали» путем длительного отбора преувеличенно длинные вуалевые хвосты, мешающие рыбкам плавать. Кур породы Йокогама держат не ради яиц, а только ради их неправдоподобного, странного вида.

Причина моей первой поездки в Японию заключалась совсем в другом: просто, будучи в Калифорнии, я подсчитал, что лететь назад в Европу через Японию не дороже, чем через Нью-Йорк.

В аэропорту в Токио меня встречал доктор Тадамихи Кога, директор зоопарка. Он повез меня к себе домой, где я и остановился. Там же я столовался, причем по японскому обычаю выходил к столу в цветастом кимоно, которое мне было катастрофически коротко (а подходящего для моего роста не нашлось); сидел я за низеньким столиком на полу, сложив ноги по-турецки, а жена и дочь директора прислуживали за обедом, ползая на коленках. Пять раз меня заставляли выступать по телевидению, хотя большинство японцев английского не понимает.

Японские зоопарки так же переполнены людьми, как и вся Япония. Я был допущен в цветущие императорские сады и принят самим императором Тенно Хирохито, собственной персоной.

Несмотря на перенаселенность, в Японии еще сохранились некоторые виды диких животных, правда их мало, но зато они необычные. В северояпонских Альпах, на высоте двух-трех тысяч метров, обитают тундряные куропатки. Ушли они туда после последнего оледенения, когда повсюду на Земле стало теплее. Однако во всей Японии их на сегодняшний день осталось лишь 520 штук (при населении 115 миллионов человек!). Их оперенные лапы словно бы обуты в белые сапожки. Во время полета куропаток хорошо видны черные боковые перья в хвосте, которые при ходьбе незаметны. Эти перья не выпадают и во время линьки, когда птица меняет свой летний наряд на зимний, и остаются черными на всю зиму. И наоборот, белые перья на крыльях сохраняются на все лето. Тундряные куропатки вообще единственные птицы, меняющие ежегодно свое оперение в зависимости от сезона, подобно тому как это происходит с шерстным покровом у отдельных видов млекопитающих, например у зайца-беляка или песца.

Во всей Японии осталось всего 520 тундряных куропаток. На белом снегу они бывают едва различимы. Это птицы, сменяющие свой летний перьевой наряд на белый зимний, что свойственно только млекопитающим, например зайцам-белякам или песцам

Обычно ведь у обладателей перьевого наряда подобное «переодевание» совершенно не принято.

Несмотря на то что охота на тундряных куропаток уже в течение тридцати лет строго запрещена, число их неукоснительно сокращается от года к году.

Различить их на фоне снежного покрова человеческому глазу практически невозможно. Но хищным птицам это, вероятно, все же удается — ведь у них зрение в восемь раз острее нашего. Может быть, именно поэтому тундряные куропатки так неохотно садятся на солнечных склонах: тогда отбрасываемая ими тень отчетливо видна на белом фоне. Они выкапывают себе ямки в снегу, усаживаются в них и выжидают, пока ветер занесет их снегом. Там они чувствуют себя в безопасности и тепле, как эскимосы в своих знаменитых иглу. Они даже прокапывают себе под снегом длинные ходы, чтобы добраться до веточек и почек растений. Поэтому не удивительно, что даже далеко на севере, на Шпицбергене и на северной оконечности Гренландии, при температуре воздуха 40 градусов ниже нуля можно встретить тундряных куропаток. И это в то время, как все другие птицы переселяются оттуда дальше к югу.

Весной каждый самец куропатки отвоевывает собственный участок и в своем пестром брачном наряде старается произвести впечатление на самок. Затем он «женится» на своей избраннице. Все три недели, которые самка высиживает яйца, он будет ее стойко охранять. Первое время после вылуппения птенцов он еще продолжает заботиться о своем потомстве, но постепенно теряет интерес к собственному семейству и присоединяется к мужской компании холостяков. Японским зоологам удалось установить, что следующей весной такой самец снова выбирает ту же — прошлогоднюю — подругу. Почему тундряных куропаток в Японии становится с каждым годом меньше, никто точно не знает. Может быть, все дело в туристах, которых стало слишком много? Из каждых четырех японцев трое на сегодняшний день живут в больших городах, а горожан, разумеется, весной тянет на природу. Национальный парк Фудзи-Хаконе, расположенный недалеко от Токио, ежегодно посещают 72 миллиона человек — это же кошмар! И очень возможно, что разбрасываемые повсюду пищевые отходы настолько облегчили жизнь разным мелким хищникам, что это позволило им расплодиться в огромном количестве. Во всяком случае японские зоологи выявили, что к осени остается в живых только треть весеннего приплода тундряных куропаток и с каждым годом это число сокращается.

* * *
Гигантскую саламандру — знаменитую полутораметровую японскую амфибию тоже можно увидеть скорее в зоопарке, чем на воле, в горных ручьях. Это саламандра-долгожительница: она может прожить дольше слона! У нас, во Франкфуртском зоопарке, например, одна такая саламандра прожила более 20 лет. А первая, которая попала в Европу в 1829 году, умерла лишь 62 года спустя. У этих огромных земноводных крошечные глазки, причем без век, так что они никогда не закрываются. Питаются саламандры лягушками и червями. Живут в воде, но через каждые десять минут бывают вынуждены высунуть нос наружу, чтобы набрать в легкие воздух.

* * *
А вот кого легко увидеть на японском севере, так это «снежных обезьян». Они живут открыто, не таясь, в заповеднике Игодукани (в переводе — «Адская долина»). Как это ни странно, но до 1948 года никто и не подозревал о существовании здесь этой популяции японских макак, пока профессор Итани из университета Киото не занялся их изучением. Дело в tqm, что «Адская долина» — место самых поразительных природных контрастов: из-подо льда бурлят гейзеры и вытекает кипящая вода. У здешних макак особенно густой мех, что придает им более мощный и упитанный вид, чем это есть в действительности. Но самое интересное то, что они изобрели особый трюк, с помощью которого им удается пережить здешние холода: они залезают по самую шею в горячую воду и просиживают там большую часть дня. Тепло воды спасает их от леденящего холода воздуха. Все это напоминает финскую сауну. Часто обезьяны усаживаются и в тех местах, где из-под земли вырывается пар, как в настоящей парной! И только во второй половине дня, когда солнце уже успевает прогреть воздух, животные выходят из воды, чтобы обсохнуть и поесть. Обсыхать помогает им также привычка перебирать друг у друга шерсть как бы в поисках паразитов. Но делают они это отнюдь не для ловли блох, как подозревают многие посетители зоопарков, — у обезьян в отличие от некоторых нечистоплотных людей ни вшей, ни блох не бывает. Такое перебирание шерстного покрова выражает у этих животных заботу, внимание к ближнему, любовь и сплоченность. К тому же оно им просто доставляет удовольствие.

Эти игодуканские макаки, живущие на самом большом острове Японии — Хонсю, — наиболее северные обезьяны мира; обитают они на широте Рима. Это от нас, людей, они забирались все выше на покрытые снегом горы.

«Снежные обезьяны» протаптывают себе в снегу тропинки и следуют по ним гуськом друг за другом. Они выкапывают из-под снега коренья, листья, ягоды и различных насекомых. Недавно они обнаружили, что и кора деревьев съедобна. Не пойми они это, им вряд ли удалось бы продержаться зимой. Так во всяком случае считают специалисты. Ведь в прежние времена эти обезьяны зимой спускались в более низкие, богатые кормами места. Кроме коры они употребляют в пищу и горьковатую на вкус хвою и почки деревьев.

В последнее время организована подкормка «снежных обезьян». Специальный служитель приносит им ежедневно немного зерна.

Самцы к пяти годам обычно уже завоевывают свое место в стаде и сохраняют его за собой в течение всей жизни, а доживают они иногда до тридцатилетнего возраста.

В распоряжении этой группы обезьян пока еще есть лес в качестве жизненного пространства. Но ведь лесов в Японии становится с каждым годом все меньше: людям нужна древесина. И хотя площадь Японии равняется примерно Калифорнии или ФРГ и ГДР, вместе взятым, но в Калифорнии живет только 20 миллионов человек, в ФРГ и ГДР — около 80, в Японии же, как я уже говорил, 115 миллионов!

Разумеется, и японцы стараются сейчас охранять последних диких животных и растения своей родины. Но они повинны в безудержном истреблении таких видов животных, которые отнюдь не принадлежат одной только Японии, а являются достоянием всего человечества на Земле. Я имею в виду китов. В одной из следующих глав я вернусь к этому вопросу более обстоятельно.

Наблюдения за другой группой макак, проводимые в течение последних тридцати лет, открыли науке удивительные данные, имеющие самое непосредственное отношение к поведению человека в доисторические времена. Живет эта группа, насчитывающая около ста голов, на одном из самых южных островков Японии — Кошима. Им явно вольготнее, чем «снежным обезьянам»! Островок имеет всего 3 километра в окружности, и никого, кроме нескольких ученых, там не бывает.

В стаде этих обезьян наблюдается строжайшая иерархия.

Обезьяны сделали удобное для себя открытие: если бросить в воду пригоршню зерна, смешанного с песком, то песок тонет, а зерно всплывает на поверхность, откуда его уже легко собрать. Таким удобным способом сортировки в течение нескольких лет овладела вся группа обезьян

В доказательство своего превосходства обезьяна должна суметь оседлать нижестоящую по рангу особь (это не имеет ничего общего со спариванием). Группа всегда бежит в одном общем направлении, а не разбегается в разные стороны. При этом детеныши и самки всегда оказываются посредине. Вожаку островного стада 40 лет, что соответствует 80–90 годам у людей. Он всегда бежит впереди вместе с еще одним «руководящим» самцом и несколькими другими более низкого ранга, а молодые самцы составляют арьергард. Если стадо задерживается на одном месте подольше, самки с детенышами непременно будут сидеть посредине вместе с могущественными «шефами». Молодым самцам доступ туда запрещен, и они рассаживаются на почтительном расстоянии вокруг основного семейства. Когда у самок появляются грудные детеныши, их подросшие сыновья бывают вынуждены примкнуть к обществу молодых холостяков.

Самцы на «руководящих должностях» имеют преимущественное право на самок. Однако они, как правило, довольствуются лишь некоторыми из них, не претендуя на всех сразу. Случается, конечно, что кто-то из «высокопоставленных» отберет жену у молодого супруга и потащит ее в сторону. Но обычно самка, завидя издали приближающегося к ней «шефа», сама поскорее удирает прочь, чтобы несколько позже снова вернуться к своему молодому партнеру. Именно «партнеру», а не «мужу», потому что брачные узы здесь длятся лишь от четырех до шести дней, а то и один день, беременность же длится пять месяцев.

Когда обе руки заняты кормом, который необходимо снести к воде, то вопей-нево-пей приходится подниматься на задние папы и так бежать. Не таким ли именно образом начиналось прямохождение у наших предков?

Ученые, изучавшие много лет обезьян острова Кошима, к великому своему удивлению, установили, что поведение их далеко не всегда. инстинктивно и даже не унаследовано от родителей. Многое для себя полезное они познают сами. В первую очередь попрошайничество. Поскольку обезьян регулярно подкармливают пшеном и бататом, некоторые из них, завидя человека, начинают усаживаться перед ним на задние лапки, протягивать передние вперед и, загнув пальцы «горсткой», держать их так до тех пор, пока человек не полезет в карман и не достанет орехи или зерна. Точно таким же жестом просят милостыню люди.

Батат для обезьян обычно высыпали прямо на прибрежный песок. А кому приятно есть клубень, приправленный песком, противно скрипящим на зубах! И вот как-то (было это в 1953 году) одна молоденькая самочка по кличке Имо схватила такой испачканный в песке клубень, понесла его к воде и вымыла. Месяц спустя ее примеру последовала другая обезьяна. Рационализация привилась. Спустя четыре года уже пятнадцать обезьян научились старательно мыть батат, а к 1962 году это делало уже почти все стадо. Следовательно, можно утверждать, что личный опыт был передан дальше. (Не так ли начиналась вся наша человеческая культура?) Прежде других этому научился молодняк, а именно двух-трехлетки; среди подростков и более старых самцов почти никто не перенимал удобного новшества. Зато его переняли вскоре отдельные взрослые самки.

Однако вряд ли это объясняется тем, что самки умнее и способнее к обучению, чем самцы. Просто самки продолжительное время, а то и пожизненно остаются рядом со своими матерями, в то время как молодых самцов очень скоро прогоняют из семейства. И все-таки должно было пройти целых десять лет, пока полезное открытие сделалось всеобщим достоянием.

Следующим этапом был «засол». Поначалу макаки носили свой батат мыть в небольшой, впадающий в море ручей, следовательно, в пресную воду. Но по-видимому, им больше пришелся по вкусу подсоленный батат; во всяком случае все больше обезьян переходило на полоскание сладких клубней в соленой морской воде и носило их на морское мелководье, несмотря на то что идти туда было дальше, чем до ручья.

Но самым большим открытием было отделение пшеничных зерен от песка. До 1956 года макаки собирали рассыпанные на берегу пшеничные зерна, выбирая каждое по отдельности из песка. Процедура эта довольно длительная и утомительная. Но в один прекрасный день все та же смышленая Имо схватила полную пригоршню песка вместе с зернами и, поднявшись на задние лапы, отнесла его к мелководью, где и бросила в воду. Песок пошел ко дну, а зерна всплыли на поверхность. А тут их уже легко было выловить и съесть без скрипящих на зубах песчинок. К ноябрю 1958 года такому способу обучились следующие три обезьяны, в 1959 году им пользовалось уже восемь, и постепенно все больше особей учились освобождать в воде зерна от песка. Именно поэтому им приходилось подниматься на задние лапы и идти, держась вертикально, — ведь руки у них были заняты. Может быть, как раз так начиналось прямохождение у человека 5 или 6 миллионов лет назад? Ведь не зря же обезьяны наши ближайшие родичи в животном мире!

Следующим нововведением было купание [122]. В 1959 году ученые поставили следующий опыт: чтобы заманить обезьян в море, им бросали туда земляные орехи. Некоторые действительно отваживались за ними туда залезать. Через какое-то время таких смельчаков становилось все больше, и они безбоязненно бегали по мелководью. Кое-кто из молодых во время жары начинал прыгать в воду со скалы. Они плавали с огромным удовольствием в прохладной воде — добыча пропитания превратилась в игру. Отдельные особи решались даже нырять, проплывая под водой некоторое расстояние, доставали со дна разные предметы, но прежде всего водоросли. Через несколько лет вся молодежь пристрастилась к новой для себя стихии, из взрослых же только четвертая часть последовала примеру молодых.

Именно благодаря этим своим удивительным способностям японские макаки с острова Кошима стали в научном мире своеобразной знаменитостью.

Мы у себя во Франкфуртском зоопарке наблюдали нечто подобное у индийских макак-резусов. Они ведь близкая родня японским макакам.

Обычно обезьяны на воле избегают залезать в воду — возможно, из-за страха перед крокодилами. Эти японские макаки в особых условиях острова приучились заходить в море и даже плавать. Более того, отдельные экземпляры начали нырять в воду со скал и доставать со дна различные предметы

Когда их переселили из закрытого павильона на открытую площадку, со всех сторон огороженную наполненным водой рвом, то должно было пройти четыре-пять лет, пока первые из них отважились зайти в воду, и только спустя примерно десять лет это сделали все. Зато теперь они это делают с радостным восторгом, прыгая, резвясь и брызгая водой во все стороны.

На том же острове удалось выявить, что обезьяны вовсе не все одинаковы, так же как и люди. Нужно иметь унаследованные способности, и тогда легче чему-либо научиться. Имо, которая додумалась мыть батат и пшеницу, происходила из семейства, родоначальницей которого была Эба. К тому же семейству принадлежал и самец Эго, первым прыгнувший в воду. Восемь из пятнадцати членов «семейства Эба» усвоило все описанные мной «раннекультурные навыки». Шесть остальных усвоили по крайней мере три из них. Во время теста, который провел с ними доктор Нассо Каваи, ни один из них не выполнил менее шести пунктов (из десяти возможных).

Наименее способным проявило себя семейство Нами. Семеро детей Нами едва сумели усвоить два из новых усовершенствований, а некоторые не усвоили ни одного. Были и такие обезьяны, которые научились ловко использовать в своих интересах достижения «новаторов». Стоило тем бросить в воду горсть песка с зерном, как они на них нападали и отнимали заслуженный обед. Особенно отличались в разбойничьем промысле сама Эба и ее старшая дочь Санго, которые никогда не утруждали себя промыванием пшеницы. Не правда ли, удивительно человеческое поведение?..

(обратно)

Глава 4. Поединок мангуста с коброй

Несколько лет назад я как-то застрял в городе Мадрасе у Бенгальского залива, и мне неожиданно пришлось провести там несколько дней Сначала никак не удавалось раздобыть билет на нужный мне самолет из-за того, что не шли поезда. А поезда не шли из-за волнений, происходивших в каких-то провинциях. Раз не шли поезда, то все авиалинии были переполнены. Но, когда я наконец достал билет и мог вылететь, разразился бешеный ураган, пронесшийся со скоростью 90 километров в час, с ливневыми дождями и грозами. Говорили, что старожилы не помнят ничего подобного в этих местах. Вырванные с корнями деревья лежали поперек улиц, обрушились дома, в порту затонуло два корабля, шестьдесят человек погибло, причем трое были убиты током высокого напряжения из-за обрыва проводов.

У меня невольно появилось достаточно времени, чтобы побродить по древним улочкам этого огромного, перенаселенного города и оглядеться вокруг. И вот тут-то мне и удалось выяснить, каким образом появляются на свет весьма любопытные, я бы даже сказал будоражащие воображение, фотографии, на которых демонстрируется бой мангуста с коброй. Несколько таких фотографий мне незадолго до этого прислали в зоопарк. На меня они произвели тогда сильное впечатление. Но, как оказалось, и фотографии не всегда могут служить неопровержимыми доказательствами.

Индийские мангусты — маленькие, размером с куницу, хищники с продолговатым гибким телом, покрытым коричневой шерстью. В Африке, в Египте, водятся их родичи, весьма похожие на них, — ихневмоны, а также различные другие виды мангустов в Восточной Африке. После ставшего классическим описания боя мангуста с коброй, изображенного Киплингом в его «Книге джунглей», принято считать, что мангуст — главный и непримиримый враг кобры. Многие воображают, что этот зверек только и ждет удобного случая, чтобы напасть на кобру и убить ее.

Яд кобры на мангуста как будто бы не действует. Однако имеются народные поверья, согласно которым мангуст после боя с коброй разыскивает какие-то определенные растения и съедает их в качестве противоядия.

В середине прошлого столетия сахарные плантации на Ямайке подверглись форменному опустошению из-за напавших на них домашних крыс, завезенных с континента. На отдельных плантациях убивали за год до 20 тысяч крыс, а ежегодные убытки составляли свыше двух миллионов марок по тогдашним ценам.

В мировой литературе индийский мангуст известен тем, что бесстрашно бросается в бой с коброй и другими опасными ядовитыми животными

Что только не пробовали делать: ввозили с Кубы особый сорт муравьев, которым надлежало уничтожать крысиный приплод; из Южной Америки ввозили гигантских жаб; привозили из Европы охотничьих хорьков, которые, однако, сами погибали из-за бесчисленных клещей и мух. Когда в 1872 году на Ямайку завезли мангустов, выведенных в неволе (в Лондонском зоопарке), те не пожелали иметь дела с противными крысами, более того, они их боялись! Когда же один из плантаторов догадался завезти четырех самцов и пять самочек мангуста непосредственно из Индии, дело наконец пошло на лад. Многочисленное потомство этих диких мангустов нещадно расправлялось с крысами, и в отдельных местностях уже три года спустя можно было снова засевать опустошенные пашни. А через десять лет маленькие хищники стали ежегодно сохранять острову до миллиона марок.

Однако одновременно с крысами начали исчезать и гнездящиеся на земле птицы, а заодно с ними и водоплавающие; вскоре пропала и желтая змея, или нанка (Epicrates subflavus), которая сама была хорошим крысоловом. Многие же крысы, в особенности черные, стали переселяться в кроны кокосовых пальм, где они чувствовали себя в относительной безопасности от мангустов.

С тех пор еще много местных видов животных Ямайки оказались полностью истребленными, и должно было пройти немало времени, чтобы хоть как-то восстановилось нарушенное равновесие в местной природе. С тех пор «ввоз мангустов на Ямайку» всегда приводится в качестве убедительного примера того, как осторожно надо проводить подобного рода опыты.

Мне в своей жизни уже приходилось иметь дело с мангустами, но то были африканские их родичи — ихневмоны и карликовые мангусты. Я даже держал и разводил их у себя в доме. А вот индийских мангустов, несмотря на то что на своей родине они отнюдь не какая-нибудь редкость, в зоопарке увидишь не очень-то часто. Во всех американских зоопарках, вместе взятых, в 1966 году их было всего лишь два. Но, наблюдая за африканскими виверровыми [123] в неволе и в природных условиях на их родине, у меня как-то не складывалось впечатления, чтобы они так уж жаждали сразиться с ядовитой змеей и уничтожить ее. Пропитание их состояло в основном из разных мелких позвоночных животных и насекомых.

Цейлонский биолог П. Дераниягала проделал как-то следующий опыт: он запер в общую клетку кобру и мангуста. Увидав мангуста, кобра сейчас же сделала «стойку» и, поднявшись примерно на полметра от пола (следовательно, став вдвое выше мангуста), нанесла своему врагу стремительный удар сверху. В течение четверти часа после этого мангуст занимался лишь тем, что искал возможность выбраться из клетки, и не обращал ни малейшего внимания на змею. И лишь убедившись, что бежать некуда, он издал короткий, резкий крик, хвост его нервно задрожал, и он яростно метнулся к змее. Секунду противники смотрели друг на друга, но, как только змея приоткрыла рот и оттянула голову назад для нового удара, мангуст подскочил и, ухватив зубами нижнюю челюсть кобры, всеми четырьмя лапами вцепился в ее тело. Оба упали на пол, и во время последующей за этим схватки мангусту явно было безразлично где находиться: на змее или под ней. Бой продолжался 50 минут. Каждый отдельный «раунд» длился не более пяти секунд, после чего мангуст отпускал своего врага и отбегал в сторону попить воды. Он постоянно хватал змею именно за голову, а точнее, за нижнюю челюсть, иногда за распущенный капюшон, но никогда за длинное, извивающееся тело, наконец оба животных выбились из сил. Тогда их рассадили в разные клетки. Продлись бой дольше, змея наверняка оказалась бы убитой.

У мангуста были обнаружены две маленькие ранки на боку, нанесенные ядовитыми зубами змеи. Уже вскоре после боя он был снова весел и доволен, да и позже нельзя было заметить каких-либо признаков недомогания. Змее же потребовалось около двух недель, чтобы полностью прийти в себя.

В новейших специальных изданиях стали почему-то все чаще склоняться к мнению, что мангусты никоим образом не застрахованы от действия змеиного яда, хотя мне неизвестно, чтобы проводились какие-либо основательные опыты, могущие это подтвердить. Я все же склонен думать, что эти шустрые зверьки если и не полностью, то во всяком случае в значительной степени ядоустойчивы. Ведь нечто подобное наблюдается и у наших ежей, нападающих на гадюк.

Я не хочу сказать, что мангусты никогда не нападают на ядовитых змей — почему же, при случае они не отказываются от этого, но происходит такое отнюдь не часто и не столь «профессионально». Поэтому быть наготове со взведенной камерой именно в тот момент, когда состоится столь редкий ожесточенный поединок, и заснять его во всех мельчайших подробностях — дело для фотографа исключительно сложное, это просто огромная удача. А поскольку я сам занимаюсь съемкой диких животных и знаю, что это такое, то проникся большим уважением к тому, кому это удалось. Я прямо восторгался им.

Тем больше было мое разочарование, когда я в Мадрасе, к великому своему удивлению, обнаружил, каким образом получаются подобные «уникальные» картинки. Оказывается, их может без труда снять каждый, кто только пожелает; фокус состоит лишь в том, чтобы готовые снимки правильно обрезать.

Известно, что туристов, путешествующих по Индии, непременно привлекают уличные факиры, так называемые заклинатели змей, предлагающие им за пару рупий продемонстрировать свое искусство. Разумеется, сделавшие «стойку» змеи раскачиваются из стороны в сторону отнюдь не под звуки флейты — они лишь следят за ее движением в руках факира. Ведь никакой музыки они не слышат — все змеи глухи. Поводя своей флейтой из стороны в сторону, заклинатели заставляют змей как бы танцевать, и под музыку это действительно выглядит довольно эффектно. На зрителей во всяком случае подобный «танец» производит обычно большое впечатление.

У кобр, используемых для таких целей, ядовитые зубы, как правило, предварительно удаляют. Но поскольку они отрастают вновь, то операцию эту приходится повторять через каждые два-три месяца. Однако ядовитым змеям, содержащимся в зоопарках, зубов никогда не вырывают: опыты показали, что многие из них не в состоянии перенести подобной экзекуции, заболевают и вскоре погибают. Но в Индии для укротителя змей приобретение новых свежих экземпляров, по всей вероятности, не проблема — он их практически может получать в неограниченном количестве. Кроме того, очень возможно, что здесь, у себя на родине, змеи легче переносят подобные грубые манипуляции с ними.

Тем не менее зритель, присутствующий на спектакле «заклинания змей», не должен пренебрежительно пропускать мимо ушей предупреждений факира и, снисходительно улыбаясь, протягивать руку к кобре (меня, мол, не проведешь!). Они далеко не все обезврежены, у некоторых зубы абсолютно целы, а ядовитые железы наполнены смертоносным ядом. Укус кобры, как известно, даже в тех случаях, когда под рукой имеется противозмеиная сыворотка, ведет к сильным кровоизлияниям, параличам и другим тяжелым последствиям.

Часто кобры в неволе, в особенности если они привыкли к присутствию человека, днем делают выпады только с закрытым ртом, не пуская в ход своего страшного оружия. Такая видимая безобидность зачастую ведет к всевозрастающей беспечности обслуживающего персонала, и со змеями начинают обращаться легкомысленно, пока не случится несчастье, иногда даже со смертельным исходом. В одной только ФРГ за последние несколько лет подобных случаев было три.

-

А вот как на самом деле зачастую возникают подобные «фотодокументы»: факир держит ручного мангуста за хвост, а другой рукой кобру, у которой предварительно были вырваны ядовитые зубы

А затем снимок кадрируют таким образом, чтобы ни рук факира, ни хвостов животных на нем не оставалось

По желанию зрителей и за особое вознаграждение индийские укротители ядовитых змей устраивают зрелища под названием «бой мангуста с коброй». Мангуста с этой целью просто хватают за хвост и раскачивают, стараясь попасть им по змеиной голове.

Получается очень эффектная картина. Так выглядит чучело, изображающее «бой мангуста с коброй»

Змею при этом тоже удерживают на месте, чтобы она не могла спастись бегством. Естественно, что в такой ситуации мангуст обороняется от змеи: шерсть на нем встает дыбом, рот открыт, он яростно кусается. В такой момент достаточно только пару раз щелкнуть аппаратом, как уже готовы волнующие кадры, которые остается лишь несколько «обработать», то есть увеличить, а затем срезать все лишнее, а именно человеческие руки, держащие за хвост мангуста и змею. Вот именно так и появляются «уникальные» кадры, демонстрирующие «нападение мангуста на кобру». Получается очень эффектно.

Время от времени мне в различных журналах попадались одни и те же фотографии, запечатлевшие другой способ борьбы кобры с мангустом. В этом случае кобра обвивалась вокруг тела мангуста, стараясь его задушить. Эти картинки меня поначалу тоже очень озадачивали. Ведь я-то знаю, что ядовитые змеи никогда не душат ни свою жертву, ни врага. Они целиком полагаются на смертельный укус своих ядовитых зубов: укусят и терпеливо выжидают, пока жертва задрожит всем телом и, парализованная, упадет на землю. С мелкими животными все это происходит значительно быстрее, чем с человеком, который, вообще-то говоря, и- не значится в перечне добычи ядовитых змей. А душить свою жертву — это привычка неядовитых змей, главным образом питонов и удавов.

И вот, представьте себе, будучи как-то в Зоологическом музее Рима, я обнаружил первоисточник подобных фальсификаций. Какой-то шустрый изготовитель чучел, по всей видимости не слишком сведущий в вопросах биологии, препарировал мертвую кобру и затем обернул ее вокруг туловища чучела мангуста именно таким образом, как это изображено на всех тех фотографиях. Если такое изделие поставить где-нибудь в траве, присыпав деревянную подставку песком, то можно получить ошеломляюще достоверный «фотодокумент».

Вот так в жизни случается, что из-за неполадок на железной дороге и урагана можно сделать любопытные открытия в области изучения змей…

***
В той же Индии я стал свидетелем схватки двух других диких животных, которую мне даже удалось заснять на пленку.

24 декабря 1968 года я впервые попал в знаменитый национальный парк Казиранга в Ассаме. Притом верхом на слоне. Среди моих спутников был и профессор Вольфганг Ульрих, директор Дрезденского зоопарка. Счастье нам улыбнулось, и в первое же утро нам удалось увидеть в высокой слоновой траве тигра. Он пытался обойти стороной наших ездовых слонов, но почему-то далеко не отбегал. Вскоре выяснилась причина: из травы выскочил самец оленя барасинга и, испугавшись нас, бросился бежать в сторону затаившегося тигра. Тот мгновенно вскочил и схватил свою жертву за горло. Олень не сразу испустил дух — он еще шевелился, поэтому тигр не решался разжать пасть. Он все время озирался на нас, но клыками продолжал сжимать горло оленя. Это позволило нам приблизиться к нему ближе чем на 10 метров. Дважды он перетаскивал свою добычу на несколько метров дальше, стараясь скрыться вместе с ней в самой высокой траве. Когда же олень наконец перестал вырываться, он опустил его на землю и. еще раз оглянувшись, исчез в зарослях буйной растительности. С момента поимки жертвы до ее смерти прошло примерно восемь минут, а все происшествие случилось в 13 часов 30 минут. Мы поехали на своих слонах дальше, но по моей просьбе через час вернулись на то же место. Убитого оленя тигр за это время оттащил еще дальше, но самого его нигде не было видно. Спустя еще три часа мы снова подъехали к тому же месту. На сей раз бедро жертвы было уже частично объедено. Тигра опять заметить не удалось, но он явно был где-то поблизости.

Вообще нам необыкновенно повезло: мы не только сумели проследить за удачной охотой хищника, но и достаточно долго наблюдали за ним' возле убитой им жертвы, а также засняли все на фото- и кинопленку. Ведь обычно большинство фотографий тигров делается возле заранее убитых коров или индийских водяных буйволов, которых специально для этой цели выкладывают в качестве приманки. Часто с той же целью привязывают к колышку на веревке и живую жертву. Нам же удалось проследить, как тигр умертвил свою жертву, не перекусив ей основание черепа и не сломав ударом лапы хребет, как это обычно описывается в специальной литературе, а схватив ее за горло. Умри олень сразу, тигр, без сомнения, бросил бы свою добычу при нашем приближении и исчез в густых зарослях; тогда нам ни за что не удалось бы за ним так обстоятельно понаблюдать.

(обратно)

Глава 5. К панцирным носорогам Непала

Все-таки слон более надежное транспортное средство, нем автомобиль. Автомобилю необходимы асфальтированные дороги, автострады, а на слоне можно ехать куда угодно. Правда, не так быстро. Но для того дела, которое я сейчас затеял, подобная медлительность как раз кстати.

Всего два часа лету от Катманду, столицы Непала, и вот уже самолет бежит по заросшей травой взлетной дорожке. Я спускаюсь по подставленной вместо трапа деревянной лесенке и тут же поднимаюсь по такой же, но уже не в самолет, а на спину одного из ездовых слонов, предоставленных в наше распоряжение. В деревнях, через которые мы не спеша проезжаем, я наблюдаю, как крестьяне — лица у всех монгольского типа, — разложив на земле собранный урожай зерновых, обмолачивают его, гоняя по кругу скот.

Потом слон, на котором я сижу, осторожно спускается по крутому склону к реке Рапти, форсирует ее вброд в достаточно глубоком месте, затем пробирается сквозь высокие заросли слоновой травы меж кустарников и деревьев. Никакому вездеходу этого бы осилить не удалось, а слону хоть бы что, к тому же ему не требуется ни запасных частей, ни опытных механиков…

Все последующие восемь дней — а было это примерно между рождеством и Новым годом — мы встаем еще до рассвета и едем верхом на слонах по сумрачному бездорожью леса. На всех нас вязаные пуловеры, потому что здесь, пока не взойдет солнце, холодно и сыро. Это довольно удивительно — ведь национальный парк Читауан, куда мы приехали, расположен на самой южной границе Непала, рядом с Индией, и находится на высоте всего 150 метров над уровнем моря. Словом, надо помнить, что мы здесь еще в северном полушарии — там же, где находится и Европа; и тут сейчас отнюдь не лето, как, например, в Африке южнее экватора. Но проходит несколько часов, и уже приходится закатывать рукава рубашек — становится жарковато.

«Водитель слона», или махаут, поднимает руку и указывает на что-то впереди. Сначала я ничего не могу разглядеть Но потом — вот же! — я вижу, вижу: мирно спящая носорожиха и рядом с ней детеныш! Я весь внимание. Лет шесть-семь назад, когда я вместе с ныне покойным директором Дрезденского зоопарка профессором Вольфгангом Ульрихом разъезжал по индийскому Казиранга-парку в Ассаме, такая вот носорожиха напала на моего ездового слона, пытаясь укусить его за ногу. Во время их потасовки — бодания и кружения — я чуть не свалился! Однако эта мамаша-носорожиха кажется более миролюбивой. Она не спеша поднимается, разглядывает несколько минут слона — хорошо еще, что не нас на нем, — а затем поворачивается и спокойно уходит прочь. Здешние панцирные носороги за последние несколько лет уже привыкли к ежедневным посещениям слонов с туристами. Но так было далеко не всегда.

Копытные здесь отнюдь не пробегают мимо нас стадами в сотни тысяч голов, как это происходит в Серенгети, тигры не остаются беззаботно сидеть на месте при нашем приближении, как это делают львы в национальных парках Танзании, когда их окружают машины с посетителями, шумно выражающими свой восторг, да еще и щелкающими фотоаппаратами. Здесь лес, непроходимые заросли, высокая трава, где даже со спины слона трудно что-либо разглядеть. Поэтому необходим хороший опытный проводник. Но если набраться терпения да помалкивать, а не болтать без умолку, то и тут можно обнаружить немало интересных животных. Водятся здесь медведи губачи, кабаны, дикий бык гаур, красные волки; такие олени, как замбары, барасинга, аксис и свиной; летает триста видов птиц, бегают шакалы, на деревьях сидят различные виды обезьян. Если сесть в рыбачью плоскодонку и поплыть вдоль по реке Рапти или по широкой Нараяни, в которую впадает Рапти. то можно полюбоваться и на речных дельфинов, и на болотных крокодилов и гавиалов с их длинными узкими рылами, напоминающими аистиные клювы. Дальше к югу, в Индии, в Ганге, эти животные уже все равно что вымерли. А как много здесь различных рыб!

Что касается панцирных носорогов, то их в Читауане наверняка может увидеть каждый посетитель, остановившийся в туристической гостинице под названием «Тигр-Топс-джунгли-лодж». Для этого ему достаточно переночевать там только одну или две ночи. Чаще всего их удается увидеть уже через час после приезда, настолько это просто. И хотя этих гигантов осталось на земном шаре всего каких-нибудь 900 штук, тем не менее каждый четвертый из них живет именно здесь, в Читауане.

А вот с индийскими тиграми дело обстоит сложнее. Их поголовье, насчитывавшее еще несколько десятков лет назад свыше 50 тысяч, уменьшилось теперь до 2 тысяч. Из них 150 разгуливают по королевству Непал, а 20 живет непосредственно в национальном парке Читауан. И хотя в определенных местах парка для них ежедневно выкладывают мясные приманки, недалеко от которых выстроены весьма удобные и незаметные «засидки» для посетителей, тем не менее тигры приходят туда далеко не каждый день, а посетитель, как правило, нетерпелив. По-видимому, энергичному и деятельному руководителю здешнего лесничества следовало бы назвать гостиницу не «Тигриный», а «Носорожий лодж», чтобы никого не разочаровывать. Должен отметить, что строения этого туристического лагеря так искусно запрятаны в лесу, что их невозможно обнаружить даже с расстояния ста метров. Постройки установлены на многометровых сваях, так что со спины слона слезаешь прямо на площадку второго этажа. По вечерам все сидят у костра, в постель каждому подают грелку, а ночью можно лежать и прислушиваться к таинственным шорохам джунглей…

В Индии мне приходилось бывать уже не раз, теперь же я решил воспользоваться возможностью получше оглядеться в Непале. Для этой цели я поручил своему сотруднику и оператору Г.-Д. Плаге пригнать сюда из Восточной Африки наш одномоторный шестиместный самолет. Чтобы доставить его сюда, на Гималаи, Плаге пришлось перелететь через Красное море, Йемен, Пакистан и Индию. Наличие самолета сильно облегчает знакомство с горной страной, которая находится на высоте от 70 до 8000 метров над уровнем моря. Она и состоит-то, собственно говоря, из одних только Гималаев.

«Интересно, где нам тут совершить вынужденную посадку, если откажет мотор», — думаю я, с опаской поглядывая вниз.

Как ни странно, я встречаю здесь немало старых знакомых, хотя ни разу не был в этой стране. Это в основном специалисты по охране природы, перебравшиеся сюда из Африки. Эрик Балсон стал теперь лесничим Читауан-парка.

Франк Поплетон на бешеной скорости мчит меня на джипе по горной автостраде. Я не рискую даже взглянуть туда, где дорога обрывается в стометровую пропасть и при этом не огорожена даже дорожными столбиками. Франк Поплетон делает головокружительные виражи, но ведет машину уверенно, и нервы у него крепкие. Когда я познакомился с ним двадцать лет назад в Африке, где он тогда был директором национального парка Кабалега, он время от времени из чистого удальства переплывал широченный Виктория-Нил, невзирая на то, что там незадолго до этого крокодилы разорвали одного человека, а другому откусили ногу.

Мы кружили на самолете вокруг покрытых снегом вершин Гималаев, облетая даже такие, как Гауришанкар или Эверест (8848 метров) — наивысшая точка земного шара. Нам даже удавалось без особых трудностей удобно приземлиться на высоте 3 тысяч метров, чтобы добраться до границы с Тибетом, где водятся гималайские тары, дикие козы, снежные барсы, бурые медведи и мунтжаки.

Я заметил, что перепад высот не так-то уж страшно влияет даже натаких пожилых людей, как я. Нельзя лишь, выбравшись из вертолета или самолета, сразу же начинать дальнейшее восхождение в гору, занимающее час или два. Тут и более молодые сердца отказываются работать. Надо сначала в течение одного-двух дней акклиматизироваться, привыкнуть к пониженному атмосферному давлению.

Государство Непал расположено между Тибетом (частью Китая) и Индией. Оно «утоплено» в горных массивах Гималаев. Прежде Непал состоял из многих мелких княжеств, пока в 1768 году воинственный правитель княжества Горкха не объединил их все в одно государство. В 1814 году английская Ост-Индская компания открыла военные действия против Непала и в 1815 году вынудила непальские власти подписать неравноправный договор. Великобритания стала единственной страной, которая имела в Катманду, столице Непала, своего представителя.

Жители Непала, в особенности крестьяне расположенных высоко в горах поселений, большей частью монголоиды, исповедуют буддизм. Будда, живший, по преданию, в 623–544 годах до нашей эры, был сыном знатного правителя из предгорий Гималаев и поначалу вел жизнь богатого бездельника.

Непал граничит на севере с Тибетом и на юге с Индией. Для сравнения справа в углу

показана Швейцария в том же масштабе

Однако затем, уйдя на восемь лет в монастырь и отказавшись таким образом от мирских благ, он начал проповедовать свою веру «просветления» и стал считаться существом, достигшим состояния высшего совершенства. Поначалу буддизм исповедовался только в Северной Индии, но постепенно распространился на большей части территории Азии вплоть до Шри Ланки, Китая и Японии, притом совершенно мирным путем, не вступая в противоборство ни с одной другой религией.

В отличие от северной части страны в Южном Непале господствует другое вероисповедание — индуизм, который исповедует свыше 50 процентов населения королевства. Индуизм проник в страну вместе с притоком переселенцев из Индии. В самой Индии к 800 году нашей эры индуизм постепенно вытеснил буддизм, хотя в остальной части Азии он стойко сохранялся. Надо признать, что и эта вера допускает наличие множества богов.

У индуистов существует разделение людей на касты, с брахманами в качестве высшей касты. Буддизм же такое подразделение отвергает. Оба этих вероисповедания — буддизм и индуизм — утверждают, подобно древним африканским верованиям, возможность переселения душ. Это означает, что одна и та же душа может поочередно вселяться в растение, животное, человека и даже в кого-нибудь из богов, пока наконец наиболее достойные из людей не достигнут райского-блаженства, полного освобождения, нирваны. Поэтому и буддисты, и индуисты все без исключения добры и терпимы к животным, чего никак не скажешь, например, о мусульманах и христианах, рассматривающих человека как существо, уполномоченное господом богом повелевать всем живым на свете, подчинять его себе.

К 1850 году власть в Непале захватило могущественное семейство Рана. Была установлена военно-феодальная диктатура. Премьер-министры, правящие страной, передавали свои посты по наследству, а власть короля была номинальной. Однако в 1951 году в результате выступления оппозиционных сил режим Рана был свергнут, и страна начала развиваться в прогрессивном направлении.

Огромная равнина Читауан, находящаяся всего в каких-нибудь 115 километрах юго-западнее Катманду, в прежние времена была гораздо гуще заселена. Но потом люди здесь постепенно вымерли, по-видимому от малярии. К началу пятидесятых годов нашего века вся равнина, территория которой превышает 2600 квадратных километров, еще была сплошь покрыта высокой слоновой травой и густыми лесами. Люди племени тхару, издревле населявшие эти земли, вырубали в джунглях лишь отдельные небольшие разрозненные площадки под селения и поля. В течение столетий эта народность выработала необыкновенную устойчивость против малярии — никто из тхару ею практически не заболевал. Другие же племена боялись здесь поселяться именно из-за страшной желтой лихорадки. Кроме того, самовольное вселение в Читауан было еще запрещено, потому что вся долина реки Рапти считалась охотничьими угодьями властителей Непала. Они устраивали там помпезные «царские охоты» с участием десятков ездовых слонов. Знатные люди, среди них многие махараджи и вице-короли из Индии, а также различные титулованные персоны из Европы, приглашались на подобные празднества. Слоны должны были преследовать тигров и носорогов, которых затем и застреливали со столь безопасного места, как слоновья спина. Тем не менее общая численность диких животных в те времена не убывала, потому что подобные вельможные охоты проводились не так уж часто, а жизненное пространство животных оставалось нетронутым. В Читауане тогда насчитывалось примерно 800 панцирных носорогов, а люди племени тхару поставляли наездников для слонов, воздвигали охотничьи лагеря и прокладывали и расчищали дороги через лес.

После 1951 года праздничные охоты были ограничены, но началось дикое браконьерство. Главным объектом незаконной охоты был носорог. Рог этого животного затем переправляли через Индию в Восточную Азию, тигровые шкуры тоже продавались в другие страны.

Все больше людей перекочевывало в Читауан из перенаселенных горных долин. Они принялись сводить леса и создавать на их месте пашни.

Еще совсем недавно на этих обширных просторах жили в джунглях и девственном лесу одни лишь тигры, носороги и другие животные. После того как удалось победить малярию, сюда переселились десятки тысяч поселенцев. Возникли совсем новые поселки

К марту 1959 года здесь обосновалось уже 12 тысяч человек, а на следующие годы планировалось переселить сюда еще 25 тысяч. Осуществить все это можно было, безусловно, только благодаря осушению болот, применению новых химических ядов, инсектицидов, с помощью которых удалось успешно побороть комаров — переносчиков малярии. (Правда, сейчас все эти средства становятся бесполезными; малярия с новой силой распространилась в отдельных районах Азии и Южной Америки.)

То, что вся равнина Читауана, севернее реки Рапти, превратилась в сплошные пашни, поля и деревни, — это еще куда ни шло. А вот то, что в облесенной части на другом берегу реки браконьерство приняло ужасающие размеры, — это было не только бессмысленно, но и начало наносить непоправимый урон всему королевству. Нашлись сознательные политики, которые это поняли и постарались спасти хоть то, что осталось.

Сейчас на всем земном шаре осталось в общей сложности не более 900 панцирных носорогов. В одном только Читауан-парке с 1960 по 1961 год было убито браконьерами не менее ста сорока носорогов. Теперь с браконьерством покончено, и все обстоит благополучно

Ведь творилось уже что-то невообразимое: в один только год было обнаружено 60 убитых носорогов, которые были официально признаны жертвами браконьерства; однако рогов носорога было конфисковано всего 24, а самих браконьеров удалось изловить лишь тринадцать человек. Добыча, как правило, сразу же переправлялась через индийскую границу, а оттуда уже через порт Калькутту на восток, и в первую очередь в Китай. И хотя приобретение носорожьих рогов в Индии официально запрещено, но касается это только тех, что добыты в Ассаме или в Западной Бенгалии. Если же рог привезен из Непала, то на него запрет не распространяется и конфисковать его нельзя. Таким образом, за 1960 и 1961 годы браконьерами было убито не менее 40 носорогов. И это несмотря на наличие лесничих и охраны, состоящей из бывших солдат (но они очень плохо оплачивались и почти ничему не были обучены).

Олени мунтжаки в Гималаях встречаются даже на высоте 2500 метров и выше. Когда эти мелкие олени сражаются во время гона, то чаще пускают в ход свои острые клыки. чем короткие рога. Будучи возбуждены, например при приближении тигра, они издают короткие лающие звуки. За это их прозвали «лающими оленями». Чтобы сохранить жизненное пространство для таких горных животных, как голубой баран, ирбис, или снежный барс, бурый медведь, дикая коза и другие, в ближайшее время будут созданы национальные парки Papa и Шей

Правда, и среди них порой находились мужественные и бесстрашные люди. Так, летом 1960 года один охранник в одиночку сразился с целой бандой браконьеров, перешедших через границу с Индией и переваливших через горы в Читауан. У него было всего 12 патронов, но тем не менее он сумел застрелить двоих нарушителей и воспользовался их же оружием для продолжения перестрелки. Этот храбрый человек был ранен в руку и ногу. Он получил впоследствии вознаграждение в размере 100 марок. В другой раз переодетого охранника заслали в банду браконьеров. Ему удалось выведать, где и когда те условились встретиться для браконьерского налета. Благодаря отваге и находчивости этого человека удалось арестовать семь вооруженных стрелков и шесть гребцов t тремя лодками.

Руководители государства стали прилагать все больше усилий, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Но к сожалению, у них было мало опыта в том, как это надо делать. В 1959 году король Махендра основал на Читауанской равнине так называемый «Махендра-парк», который на самом деле никак нельзя было считать настоящим национальным парком (точно так же, как и национальный парк «Баварский лес» в ФРГ). Размер его составлял всего 177 квадратных километров, подчинен он был Управлению лесного хозяйства, охота в нем была запрещена лишь на ближайшие десять лет, и целостность его не гарантировалась всеобщим государственным законом об охране природы. Так что и в него продолжало проникать все больше поселенцев, которые пасли в лесу свой скот и убивали диких животных.

«Тигр-Топс-отепь» — пристанище туристов в Читауан-парке — издалека даже не заметен среди деревьев девственного леса. Домики установлены на высоких сваях, и сверху можно удобно перебраться сразу же на спину ездового слона. Здесь установлены специальные линзы для концентрации солнечных лучей, с помощью которых нагревается вода в резервуарах для стирки и купания

В 1970 году был открыт первый настоящий национальный парк, а именно Читауан-парк, под который на сей раз было выделено уже 546 квадратных километров (для сравнения: размер национального парка «Баварский лес» составляет 180 квадратных километров, Найроби-парк — 114 квадратных километров, Серенгети-парк — 12 950 квадратных километров). Из Африки был приглашен Джон Блоуер, опытный специалист по управлению национальными парками. Он уговорил наше «Франкфуртское зоологическое общество» выделить в 1972 году из «Фонда помощи истребляемым животным», собранного в результате моих телевизионных выступлений, 20 250 марок для оборудования Читауан-парка. После этого парк был с одной стороны отгорожен высокой изгородью, чтобы носороги не могли больше проникать на поля крестьян, а крестьяне — загонять свои стада пастись на территорию парка.

Изумительные по своей красоте древние дворцы, храмы и памятники можно увидеть в нынешней столице Непала Катманду. Согласно легенде, в этом дворце витает дух одного из прежних королей. В отдаленную комнату ему даже время от времени ставят тарелки с едой. На колонне перед дворцом изображена золотая фигура молящегося, над которым нависла змея, а на голове ее сидит птица. Когда эта птица улетит, говорит народная молва, тогда дух старого короля окончательно исчезнет из своего дворца

Постройка ограды спасла от многих неприятностей не только носорогов и оленей, но и крестьян с их рогатым скотом. Тем временем парку было выделено 140 солдат, которые и взяли на себя основную заботу о его охране.

У подножия Эвереста создан еще один национальный парк — Сагар-матха. Его организация была поручена Гордону Нихольсу, бывшему директору национальных парков Новой Зеландии. В ближайшие годы должно открыться еще несколько национальных парков. Следующий на очереди — Лангтанг-парк, расположенный несколько севернее столицы Катманду. Сейчас устанавливают его границы. А в Западном Непале швейцарскому архитектору совместно со специалистом по вопросам охраны природы поручено спроектировать парк вокруг озера Papa, лежащего на высоте три тысячи метров над уровнем моря.

Картина, изображающая охоту на тигра со спины ездового слона

Помимо этих национальных парков намечено создать еще пять резерватов, в которых останутся людские поселения. Однако там же должны находить для себя убежища и дикие животные, которым угрожает опасность истребления. К таким относится, например, азиатский дикий буйвол, поголовье которого в Непале составляет на сегодняшний день всего лишь 40 особей. Резерват Мараяни будет примыкать к национальному парку Читауан, с тем чтобы увеличить жизненное пространство для носорогов, тигров, четырех видов оленей, двух видов крокодилов, медведей, гаура, а также речных дельфинов. Будут созданы и специальные резерваты для слонов, антилоп гарн, которые в Непале считались уже окончательно истребленными, и для оленей барасинга; специальный заказник в горах предусмотрен для тибетского голубого барана [124].

Шесть молодых непальских специалистов по охране природы уже получили образование в США, Англии, Восточной Африке и Новой Зеландии; с каждым годом их будет все больше, и скоро отечественные специалисты сменят иностранных. Так что с охраной природы в Непале вроде бы все должно обстоять благополучно. Однако полной уверенности у меня нет.

Перед моим отлетом из столицы Катманду в Индию меня пригласил наследный принц Дьянендра к себе во дворец. Его отец, новый король Бирендра, и его семья сейчас уже не живут в старинных, украшенных богатой резьбой роскошных палаццо, а переехали в новые современные здания, хотя и весьма обширные, но в общем-то мало чем отличающиеся от всех других новостроек во всем мире. Наследный принц больше всех других озабочен вопросами охраны природы и хлопочет о создании новых заповедных земель.

Когда пролетаешь над горными хребтами этой страны, то видишь, как поредели леса на их склонах, как все выше в горы карабкаются искусственные террасы с обработанными пашнями. В горных долинах произрастает рис, на склонах — кукуруза, просо и бобовые культуры. Каждый квадратный метр так тщательно обработан мотыгой или плугом, что места для выпаса скота практически не остается. Ему приходится пастись на самых крутых склонах. Зато в деревнях разрешается разгуливать козам, которые обгладывают начисто все деревья и кустарники. Поэтому высаженные вдоль дорог, ведущих в Катманду, молодые деревца приходится огораживать каменными заборчиками; несколько дальше от столицы на деревья надевают пустые, открытые с обоих концов железные бочки из-под бензина, верхние края которых надрезают и отгибают неровными зигзагами. И все это только для того, чтобы козы не могли к ним подобраться.

Но ведь и людям требуется древесина для разведения огня. В Непале сводится все больше и больше лесов. Зачастую крестьяне обрубают только ветки с деревьев, оставляя одни лишь голые стволы, пока они не засохнут. Грозы и ливни вырывают затем такие мертвые деревья с корнем и смывают верхний плодородный слой почвы, уже не удерживаемый корнями. Дельцы, получившие на то разрешение властей, без зазрения совести вырубают дубовые и другие лиственные леса, высаживая на их месте легко воспламеняющиеся хвойные деревья, потому что те быстрее растут и быстрее приносят доход (точно так же, как это делают у нас дома, в ФРГ!). А ведь теперь науке уже известно, что опавшая листва превращается в гумус, который удерживает влагу в почве, чего не в состоянии сделать опавшие иголки.

(обратно)

Глава 6. Тигриные судьбы

Меня часто спрашивают, особенно газетчики:

— Какое животное вы больше всего любите? Горилл, львов, слонов или гепардов?

Откровенно говоря, не могу сказать, что люблю всех горилл, вместе взятых, я люблю лишь самку-гориллу Макулу, выросшую с младенческого возраста у меня в доме, в моей семье. Люблю собаку Сенту, моего волка Чингиса, гепардиху Читу. Я ведь и людей люблю не всех, вместе взятых, а только совершенно определенных из них.

Тигров я разводил у себя в зоопарке в течение почти тридцати лет и видел их буквально каждый день. Но только один из них был по-настоящему ко мне привязан, радостно, но тихо, по-тигриному, приветствовал меня каждый раз, когда я подходил к его клетке. Приветствие у тигра выглядит так: он подходит близко к решетке и отрывистым дыханием выталкивает воздух сквозь сомкнутые губы. Я ему тоже всегда отвечал таким же «тигриным» приветствием.

Тигры отнюдь не все одинаковы. Но каждый тигриный индивид может к тому же к разным людям относиться совершенно по-разному. Мне ведь как-то пришлось даже выступать в роли дрессировщика тигров, хотя таковым я никогда в жизни не был. Это мне понадобилось, чтобы подтвердить одну свою научную гипотезу из области этологии, относящуюся к поведенческим реакциям тигра. И представьте, мне это удалось! После всего лишь трехдневной тренировки я выступил в знаменитом цирке Сарассани с группой из шести королевских тигров вместо их настоящего дрессировщика, и публика даже не заметила, что я не только не дрессировщик этих хищников, но вообще не имею к ним ни малейшего отношения! Честь по чести я провел с ними ряд вечерних представлений на манеже, и все шло как по маслу. А несколько месяцев спустя та же тигрица Тибет, соглашавшаяся прыгать сквозь горящий обруч, который я держал над своей головой, напала на очень опытного дрессировщика Тогара и «порвала» его так, что пришлось зашивать в больнице. Французская киноактриса Джина Манэ, которой вздумалось повторить мой эксперимент в парижском цирке Медрано, но совершенно неумелым и неразумным образом (войдя в клетку вместе с настоящим дрессировщиком этой группы), поплатилась своим здоровьем. Тигр Ройал в течение двух минут таскал бедняжку по клетке, пока ее с большим трудом удалось у него вырвать. Она сделалась инвалидом на всю жизнь — вся левая сторона тела осталась парализованной [125].

Случается. что отдельные особи совсем взрослых тигров держатся по отношению к людям вполне приветливо, бывало даже, что они спасали некоторым жизнь. Этот большой бенгальский тигр, с которым я познакомился в Индии, держал себя со мной весьма дружелюбно

В прошлом году тигр, содержавшийся в Сафари-парке возле Тёддерна, в Вестфалии, оторвал одной неосторожной посетительнице ногу, а несколькими годами раньше другой тигр из частного зоопарка в Юбера-хере сначала разрешил перелезшей через ограждение даме себя погладить, а потом оторвал ей руку. А в частном зоопарке в Клермон-Ферране, по-видимому, осталась открытой клетка с тигром: огромное животное умертвило тридцатитрехлетнего управляющего зоопарком и тяжело ранило пони. Подоспевшая полиция успела застрелить разъяренного зверя, пока он не натворил еще больших бед. Но бывает и по-другому.

— Какая прелестная собачка! — радостно воскликнула очень близорукая пожилая дама, когда к ней в спальню через окно первого этажа вскочил тигр; она принялась его нежно гладить и чесать за ушком. Тигр этот сбежал из цирка в североиспанском порту Хихоне. «-Прелестная собачка» деловито обошла весь дом, устроила небольшой поединок с собственным отражением в зеркале, но потом успокоилась и уютно разлеглась на постели спать, пока за ней не явился служащий из цирка.

В лесистой местности национального парка посетителям трудно разглядеть тигров. Их выманивают ночью к приманкам — тушам убитых животных, которые выкладывают на специальные «смотровые площадки», освещенные яркими прожекторами. Свет животным, как ни странно, не мешает

После того как в 1870 году тигр напал сзади на восемнадцатилетнюю дрессировщицу Хелен Бриг и задушил ее, английская королева запретила профессию дрессировщика для женщин. Запрет долгие годы оставался в силе.

У дрессировщика Аугуста Мёлкера жил громадный тигр по кличке Бобби, который был настолько привязан к своему учителю, что его спокойно можно было держать дома в комнате. Однажды у Мёлкера вырвался из клетки очень злобный яванский тигр по кличке Ява и накинулся на дрессировщика, вцепившись в него мертвой хваткой. Госпожа Мёлкер не растерялась и тотчас же выпустила Бобби. Тот опрометью бросился к своему распростертому на полу хозяину и так искусал тигра Яву, что тот уже не смог подняться и его пришлось уносить на носилках. Бобби же принялся, нежно урча, тереться своей массивной головой о спасенного хозяина. Кстати, тигры в отличие от всех других крупных кошачьих умеют по-настоящему мурлыкать.

Тигры в Индии, как правило, встречаются поодиночке. Однако это не означает, что они держатся всегда врозь, как предполагали до недавнего времени. Они постоянно общаются между собой и хорошо слышат друг друга на большом расстоянии. Их громкий рев бывает слышен за два километра

Я мог бы вам рассказать еще сотню подобных историй. Один тигр так «приласкал» девятнадцатилетнюю манекенщицу Мэри Ламб, которая во время фотосъемок попыталась его погладить, что врачам пришлось колдовать над ней целых восемь часов, чтобы спасти ей руку. А тигрица Дива, сбежавшая в городе Фергане (Узбекистан) из своей клетки, залезла в продовольственный магазин, съела за один присест 13 килограммов колбасы, утолила свою жажду, напившись из арыка, и, удовлетворенная, преспокойно вернулась в свою клетку.

Живущие на воле у себя на родине тигры совершенно по-разному относятся к нам, людям. Так, один-единственный тигр-людоед в 1862 году на долгое время сумел приостановить работу по прокладке железнодорожной линии, ведущей из Бомбея в Аллахабад через Нарбадскую долину. Он утащил более ста человек. Точно так же полстолетия спустя в Восточной Африке львы-людоеды надолго прервали строительство железной дороги из Момбасы в Найроби. В обоих случаях были повинны не сами хищники, а «практичные» железнодорожные предприниматели, которые, стараясь как можно дешевле прокормить огромную массу рабочих-строителей, перестреляли всю имевшуюся в окрестности дичь. В результате тиграм и львам не оставалось никакого пропитания, кроме человечины…

В другой раз из-за тигрицы-людоеда в одной индийской местности жители покинули сразу тринадцать деревень. 6 тысяч гектаров пашни было брошено на произвол судьбы,

Охота на тигра в те времена была излюбленным видом спорта как у махараджей, так и у английских офицеров. Махараджи Раджастана с начала нашего столетия застрелили около 2700 тигров, отмечая каждый новый трофей в своих охотничьих памятках. Покойная махарани Фатех из Одайпура собственноручно застрелила 375 тигров, Наваг из Тонка — 295, а Ганга Сингхи из Байканера — 265. Ныне здравствующий махараджа Бхим Сингх из Котта с 1920 по 1965 год уложил 334 тигра, Бахадур Сингх из Бунди — 234. Еще каких-нибудь 50 лет назад общее поголовье тигров в Индии оценивалось примерно в 40 тысяч голов. К 1960 году их осталось не более 4 тысяч, а в 1972 году тщательный учет выявил всего лишь 1827 тигров.

Причем было бы неправильно обвинять в этом одних только «кровожадных охотников». Даже там, где тигру еще хватает питания, ему необходим для охоты участок размером не менее 10 квадратных километров. За год он должен добыть себе примерно 70 оленей или 30 диких буйволов — большей частью гауров. А тем в свою очередь необходим для прокорма лес и зеленая сочная растительность. Но в этом как раз нуждаются и 685 миллионов жителей Индии. Значительная часть индийцев и сейчас недоедает. Даже в том случае, когда у них достаточно риса, нет дров, чтобы его сварить. Цены на дрова за последние годы возросли в шесть раз. Срубается каждый куст, каждое дерево, каждый лесок. Это приводит к полному обезвоживанию прежде влажных областей, к высыханию рек зимой, после которых остаются километровой ширины сухие русла, заполненные камнями и песком. С другой стороны, через каждые несколько лет происходят страшные наводнения, затопляющие целые районы. Причина этих наводнений — в сведении лесов на склонах Гималаев. Ливневые потоки смывают с горных склонов плодородный слой земли до тех пор, пока там не остаются одни голые скалы.

Там же, где сведены леса, через каких-нибудь пятнадцать лет десятки тысяч квадратных километров превратятся в пустынные районы, подобно тому как это произошло в зоне Амазонки, в Бразилии.

Поэтому надо считать подлинным благом (и для населения Индии тоже) то, что индийское правительство под руководством Индиры Ганди ввело полный запрет на тигриную охоту и основало восемь тигровых резерватов. Значение этого шага трудно переоценить [126]. Ведь каждый такой резерват охватывает по меньшей мере 300 квадратных километров, где не ведется никаких сельскохозяйственных работ и не выпасается скот. Вокруг резерватов образуется еще и так называемая буферная зона, куда тигры тоже при случае могут забегать. Если же какой-нибудь из них начинает досаждать крестьянам, его усыпляют и перевозят в другую местность. Так что национальные парки и заповедные зоны сохраняют хотя бы в отдельных районах страны нетронутые целинные земли, а также запасы воды, необходимые для всех окрестных населенных пунктов. Не удивительно поэтому, что местное население приветствовало создание таких парков.

Я уже сообщал здесь, что именно в одном таком национальном парке в первый же день своего прибытия увидел тигра на воле, в его естественной обстановке. Подобного в моей жизни еще никогда не бывало.

Должен заметить, что такие встречи отнюдь не всегда заканчиваются благополучно. Был случай, когда два тигра напали на взрослого слона и загрызли его. К. Андерсон описывает другой случай, когда тигр напал на державшегося особняком слона и нанес ему тяжелые ранения в голову, хобот и шею. Однако слон все же сумел расплющить его, прижав своей массивной головой к земле, и в заключение еще растоптал ногами.

В одном из таких тигровых резерватов мой друг Георг Шаллер провел больше года, наблюдая за жизнью тигров, вернее, одного определенного тигриного семейства. Георг Шаллер семилетним мальчиком эмигрировал из Германии в США. Впоследствии он стал профессором биологии в Нью-Йорке. Сперва он изучал жизнь горилл в естественных условиях в Заире, потом долгие годы жил 8 Серенгети, занимаясь изучением львов.

Его научные исследования в Индии полностью изменили наши представления об индийском тигре. Оказывается, он отнюдь не тот сверхмогущественный «повелитель джунглей», каким его обычно принято считать, способный своими клыками и когтями добыть себе все, что только захочет. Чтобы обеспечить себе пропитание, тигру приходится немало потрудиться, прямо скажем, гораздо больше, чем львам. Обычно только после примерно тридцати неудачных нападений и преследований тигру удается наконец схватить и умертвить свою жертву. С утра до вечера он пробегает в поисках ее от 25 до 30 километров. Чтобы схватить свою добычу без промаха, ему нужно подкрасться к ней не меньше чем на 10–25 метров. А частенько «владыке джунглей» приходится довольствоваться лягушками, обезьянами, крабами, даже птичьими яйцами. Из 200 животных, пойманных тиграми, большинство оказалось либо перестарками, либо молодняком.

И вовсе они не «угрюмые одиночки», как это принято было считать, они вполне дружелюбны и уживчивы между собой. Тигры подзывают своих родичей, когда удается что-нибудь раздобыть, и поглощают свой обед сообща. Львы же, как известно, ревниво оберегают каждый кусок, часто даже от собственных детей. Когда тигру удается добыть оленя, он зачастую утаскивает его в какую-нибудь ложбинку и прикрывает травой и ветками, чтобы скрыть от настырных воронов и грифов. Сам же он в течение пяти-шести дней будет держаться где-либо поблизости от своей добычи (если ее до тех пор не обнаружат и не унесут люди).

Тигры далеко не так много спят или валяются, как львы, которые около двадцати часов в сутки проводят лежа. Тигру в поисках добычи приходится пробегать большей частью ночью по лесу за одни сутки 25–30 километров

Когда Георг Шаллер однажды с большим трудом вскарабкался на одинокий каменистый холм в лесу, то обнаружил всего в каком-нибудь метре от себя спящего тигра. Тот проснулся и без особой поспешности удалился прочь. Голодные звери, в особенности самки, у которых имеются детеныши, могут отправиться на охоту и днем. Но они никогда не решатся напасть на взрослого гаура, который весит как-никак около 700 килограммов, и нападают только на телят. А случалось уже и так, что гауры и дикие буйволы сами убивали тигра.

Один индийский пастух, пытаясь прогнать тигра, напавшего на его корову, ударил того палкой. Тигр внезапно повернулся и бросился на пастуха, сильно его поранив. И тогда, представьте, все тридцать коров разом, выставив рога, пошли в атаку, забодали тигра и затоптали его копытами.

Тем не менее взрослый тигр — могучая махина. Описан случай, когда один такой силач оттащил на двенадцать метров здоровенного гаура, которого тринадцать мужчин не могли сдвинуть с места. Другой тигр целых пятьсот метров протащил на себе лошадь. В бывшем Южном Вьетнаме, в Дананге, тигр схватил спящего американского солдата за плечо и прыгнул вместе с ним в воронку от снаряда. Подоспевшим солдатам удалось в последнюю минуту пристрелить хищника, а раненого отправить в госпиталь.

Шаллеровское же семейство тигров оказалось на редкость миролюбивым. Шаллеру приходилось наблюдать, как они трапезничали все вместе, дружно уплетая быка: две самки, четверо подростков и один взрослый самец. В другой раз самец спокойно разлегся в шести метрах от того места, где самки с молодыми поедали добычу; он ждал, когда они насытятся, хотя сам тоже явно был голоден. Молодняк вскоре подбежал к нему, и тигрята стали, нежно урча, тереться о его могучую голову. Однажды Шаллер взвесил теленка гаура, добытого мамашей-тигрицей (она ушла позвать своих детей принять участие в трапезе). Добыча была съедена за одну ночь. Взвесив наутро остатки, Шаллер установил, что они все вместе съели 38 фунтов мяса.

Молодняк становится самостоятельным только к двум годам. Но уже гораздо раньше один из самых бойких «малышей» этого тигриного семейства утащил у Шаллеров из сарая барашка, предназначавшегося для рождественского жаркого, а затем и всех кур подряд.

Тигры способны совершать пяти-шестиметровые прыжки, а если местность идет под уклон, то даже и десятиметровые. Они переплывают заливы. А дальневосточным тиграм, накапливающим подкожный слой жира, доходящий до пяти сантиметров, не страшен даже сорокаградусный мороз. Такой «сибиряк» способен заглотать в один присест от 30 до 40 килограммов мяса.

О том, какого возраста может достичь тигр, мы знаем, собственно говоря, только по данным зоопарков. Так, в зоопарке Дакара (Западная Африка) двадцатилетняя тигрица начала прихварывать, и ее пришлось усыпить. За 20 лет своей жизни она родила 32 тигрят. Другая тигрица в зоопарке Сан-Франциско в возрасте 21 года была еще бодра и здорова. А вот в то, что в Веллингтонском зоопарке на Новой Зеландии тигрица дожила до 44 лет, причем до 36 лет регулярно приносила потомство, общее число которого перевалило за сто, — в это я, признаться, не верю. Дело в том, что животное было в 1919 году подарено зоопарку принцем Уэльским. И вот ведь как странно: в знаменитом королевском зверинце в Вене в XVII–XIX столетиях тоже многие животные достигали удивительного долголетия именно в тех случаях, когда были подарены королю какими-нибудь вельможными особами или высшим духовенством. И только совсем недавно директору зоопарка, доктору Антониусу. удалось установить, что этих зверей периодически тайно подменяли новыми экземплярами.

Мы, европейцы, между прочим, познакомились с тигром гораздо позже, чем с другими животными из дальних стран. Долгое время он оставался совершенно неизвестным древним народам, населявшим страны Средиземноморья. Греки познакомились с индийским королевским тигром только после похода Александра Македонского. Один тигр прибыл в Афины в IV веке до нашей эры в качестве подарка от сирийского короля и вызвал там огромное удивление. А во времена правления императора Августа, то есть за 11 лет до нашей эры, во время открытия театра клетка с тигром была выставлена только напоказ, в то время как при подобных же обстоятельствах уже случалось убивать до 600 леопардов и других диких животных. Позже, когда в Риме примерно до 180 года нашей эры правили подряд пять выдающихся и, главное, более гуманных императоров, жить стало значительно вольготнее — но только свободным римским гражданам, а никак не рабам (и, конечно, не животным). За время правления лучшего из этих императоров — Трояна только за пять месяцев в амфитеатре было убито 11 тысяч животных. При императоре Адриане в цирке убивали сразу по сто львов. Страдавший манией величия император Гелиогабал заставлял запрягать тигров в свою колесницу, а во время циркового представления приказал убить 51 тигра. Своим гостям он мог подать к столу 600 страусиных голов, из которых полагалось выковыривать и съедать мозг. Во время празднования тысячелетия города Рима, в 227 году нашей эры, в честь юбилейной даты на арене было убито 40 диких лошадей, 32 слона, 10 антилоп-канн, 10 тигров, 60 львов, 30 леопардов, 10 гиен, 1 бегемот, 1 носорог, 10 жирафов, 20 диких ослов и еще много других животных!

Должен сказать, что и в наше время можно нажить себе неприятности, если взять на себя смелость публично защищать тигров. Как-то во время одной из своих телевизионных передач я сказал, что «тигровые шкуры гораздо лучше сидят на тиграх, чем на коровах…». Двумя днями позже одна высокопоставленная дама — политический деятель — вылезла из самолета в роскошном тигровом манто и, к своему немалому удивлению, вместо восторгов вызвала насмешки и критические замечания прессы. Она мне до сих пор этого не простила…

Но нам ведь действительно стоит огромного труда сохранить на земном шаре хоть сколько-нибудь тигров. Так, на Дальнем Востоке к началу сороковых годов тигров осталось не более двадцати — тридцати. Но потом они указом Советской власти от 1947 года были взяты под строжайшую охрану.

Белые тигры известны с вывозить их из страны. Однако 1951 года. Правда, вначале ин- теперь их разводят уже в зоо-дийское правитепьство не раз- парках Англии и США решало махарадже из Рева

К 1971 году их в одном только Уссурийском крае стало уже 130 [127]. В зоопарках мира их в 1968 году насчитывалось еще больше — 140 голов. И там их число возросло с тех пор до 1130, следовательно, в пять раз превысило число зверей на воле. Что касается более мелкого, суматранского тигра с особенно эффектным узором на шкуре, то того на острове Суматра осталось не более 800 экземпляров

Рассказывают, что там недавно произошел такой случай. В открытую дверь дома вошел тигр, прошествовал по коридору на кухню, где хозяйка, одна американская дама, чистила картошку, и, не удостоив ее даже взглядом, степенно вышел через черный ход наружу. По-видимому, он зашел туда в поисках собаки. А дама чуть не шлепнулась в обморок от страха. (Нечто похожее пережила семья нашего лесничего в Танзании, но только со львом.)

К началу 1968 года в зоопарках мира проживало 30 суматранских тигров, а в 1976 году их было уже 113.

В Читауан-парке (Непал) водится четыре вида оленей и среди них замбар. По размерам и весу он не уступает европейскому благородному оленю. Будучи потревожен, он издает громкий предупреждающий свист. Уже у знаменитого греческого философа и зоолога Аристотеля можно найти упоминание о том, что рога у этого оленя имеют только шесть отростков. Живут замбары поодиночке (не считая брачного периода)

На полуострове Индокитай и в Китае, возможно, сохранилось не более 200 этих тигров; они размерами несколько меньше индийских. Но на всем земном шаре на сегодняшний день осталось не более 5 тысяч живущих на воле тигров. Всех, вместе взятых.

В Непале обитает сейчас примерно 200 тигров. В основном, конечно, в Читауан-парке, где они соседствуют с панцирными носорогами (повсюду в других местах истребленными), с гавиалами, четырьмя видами оленей и другими животными.

Хангул, или кашмирский олень, — индийский подвид европейского оленя. Здесь на снимке внезапная вспышка фотоаппарата застигла его во время водопоя

Там сохранилось несколько семейств тигров. Как я уже сообщал, мы оказывали всяческую помощь при создании этого национального парка и его охране от браконьерства.

Биолог Мелвин Санквист длительное время вел там наблюдения за тиграми. В прошлом году, как он мне рассказывал, с ним случилось неприятное происшествие. По поведению одной тигрицы он решил, что у нее где-то должно быть спрятано потомство. Вместе со своими помощниками он на трех ездовых слонах подъехал к предполагаемому месту ее логова и залез на дерево для дальнейших наблюдений. Однако, к своему ужасу, увидел, что и тигрица полезла туда вслед за ним. Он попытался согнать ее, тыча в нее радиоантенной, но напрасно — разъяренное животное ухватило его за ногу и вырвало здоровенный кусок мяса. Оба сорвались с дерева, причем Санквист повредил себе при этом спину и остался неподвижно лежать на земле. А тигрица тут же напала на его ездового слона и обратила его в бегство. После чего она, успокоившись, улеглась рядом с Санквистом, по-видимому, для того, чтобы, как водится у этих животных, охранять свою добычу от посягательств других. Он явственно слышал ее дыхание возле самого уха, но не шевелился. Вскоре его спутники сумели заставить слонов побороть страх и вернуться. Всем вместе им удалось отогнать тигрицу от своей жертвы. Поскольку раненый был не в силах забраться на слона, пригнали повозку, на которой и отвезли его за 20 километров на аэродром Бхарапут. Там в последний момент еще удалось задержать отлетавший небольшой самолетик. Троим пассажирам пришлось вылезти, чтобы освободить место для раненого. Уже спустя три часа после несчастного случая Санквист лежал на операционном столе; правда, потом ему еще пришлось три месяца проваляться в больнице, но зато вышел он оттуда уже совершенно здоровым, если не считать оставшихся ему «на память» весьма впечатляющих шрамов.

Между прочим, именно здесь, на границе Индии с Непалом, мы помогли создать станцию для доращивания осиротевших тигрят, которых затем выпускают на волю, где они находят своих сородичей и образуют с ними новые семьи.

Одну особенно необычную тигровую расу создали, между прочим, сами люди, а именно белых тигров. Вот как это было. В 1951 году махараджа из Рева (относящегося сегодня к индийскому штату Мадхья-Прадеж) набрел во время охоты на логово тигрицы с четырьмя девятимесячными тигрятами. Один из тигрят был белый и более крупный, чем остальные. Поэтому именно его решили сохранить и, вместо того чтобы застрелить, так же как и его братьев, стали держать в клетке. Когда он подрос, к нему подсадили самочку обычной окраски. Однако их детеныши во всех последующих трех пометах оказались самыми обычными. Тогда одну из подросших дочерей спарили с белым папашей, и — смотрите-ка — она произвела на свет четырех белых тигрят, точную копию отца: на белом фоне серовато-коричневатые полосы, светло-голубые глаза. и розовые подошвы лап. Таких белых тигров, точно так же как и лошадей белой масти, нельзя считать настоящими альбиносами, потому что тогда у них глаза должны быть красными, а полос не должно быть совсем. Рождение белых тигрят в неволе относится к 1958 году, а, между прочим, еще в 1922 году были подстрелены два тигра подросткового возраста — настоящие альбиносы: у них глаза были действительно розоватого цвета.

В 1960 году один из белых тигров, принадлежащих махарадже, был закуплен американской радиокомпанией и привезен в Вашингтонский зоопарк в качестве подарка президенту. Но вскоре после этого индийское правительство наложило запрет на вывоз белых тигров. И пришлось тому махарадже на собственные средства выкармливать своих зверей, что было довольно накладно. Выпустить же их на волю он не решался — все-таки жалко. Ведь такие животные, выросшие в полном комфорте, попав в естественные условия, легко могут стать жертвой других диких сородичей и браконьеров. И только в 1963 году махарадже удалось добиться разрешения на продажу следующих двух белых тигров Бристольскому зоопарку в Англии и еще нескольких — зоопаркам Калькутты и Нью-Дели. В этих зоопарках выведение белой расы тигров было успешно продолжено.

Что касается лично меня, то мне. откровенно говоря, белые тигры кажутся гораздо менее красивыми, чем оранжевато-желтые, обычные.

Вот так обстоит дело с тиграми на нашей планете Согласно новому

Международному соглашению об ограничении торговли редкими видами животных и растений, которое подписало и наше федеральное правительство, ввоз тигровых, леопардовых и ягуаровых шкур строжайше запрещен и облагается крупным штрафом. И тем не менее особенно ловкие и «деловые» меховые фирмы и магазины по продаже меховых изделий ухитряются торговать манто и жакетами из запрещенных мехов. Владельцы таких магазинов утверждают, что эти шкуры были закуплены большими партиями еще тогда, когда соглашение не было подписано. Лично я в таком магазине принципиально не стал бы никогда ничего покупать, даже то, что разрешено к продаже…

(обратно)

Гпава 7. Откуда взялся бог с головой слона?

Лагерный костер приятно обогревает меня спереди, но спине все равно холодно. Как хорошо, что в эту поездку по Непалу я по своей старой привычке захватил с собой теплый вязаный джемпер. Лунные бликискользят по спокойной глади реки Нараяни; из-под воды высовываются две остромордые головы гавиалов. Рядом со мной сидит Ришикеш Шаха, руководитель Управления по охране природы Непала.

Удивительно тихо здесь, прямо сказочно тихо! Мы уже успели переговорить о многом: и о тиграх, и о новых национальных парках, которые король намеревается создать в ближайшем будущем. Но теперь мне на ум пришли мысли совсем иного порядка.

— Что, собственно, должно означать божество с головой слона, которое я часто встречал на фронтонах индийских и здешних храмов? — спрашиваю я. — Даже фасад Магдебурге ко го зоопарка украшает мозаика с подобным изображением. Кого оно, собственно, олицетворяет?

Ришикеш Шаха, биолог по образованию, тем не менее с самого детства хорошо знаком со всеми поверьями индуизма. И вот что он мне поведал:

— Шива, бог всех богов, когда-то в очень давние времена был простым королем и женился на Барбати, которая родила ему двух сыновей; звали их Ганеша и Кумар. Отец находился долгое время в отлучке, и сыновья едва его помнили. Однажды, когда Барбати купалась в бассейне во внутреннем дворике дворца, а сын ее Ганеша играл у ворот, вернулся Шива, причем в человеческом обличье. Юный Ганеша не хотел впускать незнакомца, поскольку его мать купалась голой. Это настолько вывело из себя Шиву, что он выхватил из ножен свой меч и отсек Ганеше голову. И только когда Барбати, отчаянно рыдая, подбежала к Ганешу, Шиве стало ясно, что он отсек голову собственному сыну.

Тогда он поскорее послал королевских охотников в лес, чтобы они немедленно доставили ему другую голову взамен срубленной. Однако тем в спешке удалось раздобыть лишь голову молодого слона. Ее-то Шива и приживил к туловищу своего сына Ганеши.

Несколько лет спустя верховному божеству Шиве захотелось возвеличить кого-нибудь из своих двух сыновей, превратив его в бога. Но он никак не мог решить, кому отдать предпочтение. Тогда он приказал им обежать вокруг всего мира, и кто быстрее прибежит, тот и станет богом. Кумар поехал верхом на павлине, однако то и дело был вынужден слезать и, тяжело отдуваясь, бежать пешком. Что касается Ганеши, то он был слишком полным и неповоротливым для подобных марафонов. Но умная мышка посоветовала ему, чтобы он просто обошел вокруг своей матери. И совет этот оказался очень разумным и правильным: ведь для Ганеши его мать была целым миром!

Животные в индуистской религии играют важную роль. На этих ступенях храма изображены собаки, лошади, носороги и животные с человеческими лицами

И Шива сделал его божеством, устраняющим препятствия и покровительствующим науке. Поэтому его имя часто упоминается в начале санскритских произведений. Торговые люди обращались к нему, перед тем как заключить какую-нибудь сделку. Считается он также повелителем духов, прислуживающих Шиве. Часто его изображают вместе с умной мышкой.

Когда Кумар вернулся из своего кругосветного бега, он жутко разозлился, узнав, что его брат тем временем уже стал божеством. Увидя, как он восседает во дворце и лакомится сладостями, Кумар не стерпел, набросился на него и обломал ему концы обоих бивней [128].

Ганеша — бог, покровитель слонов, а они в Индии считаются священными животными. Произошли же они, оказывается, вот каким образом.

Из яйца солнечной птицы когда-то вылупилось на свет солнце. Брама, «нерожденный и вечный», взял обе половинки скорлупы, которая еще пылала, в свои священные руки. Он спел семь строф священной песни, и одна половина скорлупки превратилась в слона Айравата, на котором стал ездить верхом божественный король Индра.

На одной из улиц непальской деревушки. На заднем плане виднеется гончарная мастерская

С каждой новой пропетой строфой появлялся и новый благородный слон. Таким образом из половинки скорлупы в правой руке Брамы получилось восемь самцов слона, а из левой — восемь слоних. Поначалу они имели форму облака, плыли по небу, задевая кроны горных лесов, но порой спускались и на земную твердь. Брама одарил их следующими отличительными особенностями: у них нет наружной мошонки, они любят посыпать себя пылью и песком, разыскивают воду, принимают грязевые ванны и считают себя невозмутимыми. Бог Варуна снабдил их свойством оставаться снаружи сухими, а потеть только внутрь, пот же у них каплями сбегает через хобот наружу.

Но не вечно суждено было' слонам резвиться в форме облаков по небу или по своему желанию приобретать твердую плоть и путешествовать в таком виде по земле, куда им заблагорассудится. А случилась с ними вот какая оказия. В далеких, недосягаемых для смертных странах севернее Гималаев росло огромное инжирное дерево с воздушными корнями. Оно уходило в небо на двести йояня, то есть на две тысячи километров, и было столь же необъятной ширины. На одну из его ветвей и опустились однажды отдохнуть слоны, пребывавшие в форме облаков. А под деревом в это время один святой читал проповедь своим ученикам. «Облачным» слонам пришла в голову озорная мысль: сидя на дереве, принять свою земную форму. Тогда под их неимоверной тяжестью ветка длиной в тысячу километров обломилась и, рухнув на землю, разнесла там все в пух и прах. Разыгравшиеся слоны перемахнули на другой сук, но и тот под их тяжестью обломился. И тогда святой в своем праведном гневе воскликнул:

Постоянно на стенах дворцов Индии можно увидеть изображения слоновьего божества Ганеши, приносящего удачу в делах и покровительствующего учености. Поскольку у него полно дел: приходится помогать многим людям, обращающимся к нему за помощью в своих молитвах, то у него четыре руки вместо двух (см. заставку). В современном искусстве Индии слоны тоже играют немаловажную роль

— Вот здесь из-за вашего озорства и легкомыслия лежат раздавленными мои ученики. Будьте же вы прокляты, и да лишит вас бог способности носиться по небу, когда вам только заблагорассудится. Отныне вы останетесь на земле и будете служить людям в качестве ездовых животных!

Так оно и случилось. Бедные слоны!

Проклятие не коснулось только «слонов мироздания», подпиравших своими спинами небесный свод. Те остались на своих местах.

Поскольку слоны произошли из пылающего солнечного яйца, они особенно тянутся к воде и влажной вязкой грязи. Они не только стараются напиться, но охотно купаются в воде и даже ныряют. Их божественным происхождением объясняется еще одно их чудодейственное свойство: если слон убивает человека или другое животное, те сразу же, освободившись от всех грехов, попадают в мир райского блаженства даже в том случае, если они самого низкого происхождения. Воины, погибшие на поле брани от удара слоновьего хобота, незамедлительно попадают в рай. Поэтому слонов можно сравнивать с самим небом. Слоны, на которых во время битв восседают короли, превосходят всех остальных: воины только сражаются, кони только тащат повозки, а слоны, достойные короля, и сражаются и несут на себе воинов.

А вот еще. Отшельник Матанга, которому приснилась соблазнительница нимфа, проснувшись наутро, проклял богиню речи Гунавати.

На спине слона не страшно приближаться даже к носорогу. Здесь я снял Христиана и Эрику Гржимек. осматривающих Читауан-парк

Дело в том, что он решил, что бог Индра специально подослал к нему эту девчонку, чтобы испытать его и похитить у него силу сопротивления. Итак, он ее проклял, превратив в слониху. Но в тот же миг он узнал, что она ни в чем не виновата. Тогда он ей сказал:

— Если ты выпьешь семя святого Самагаяна, то произведешь на свет сына и освободишься от моего проклятия, превратившего тебя в слониху.

И вот однажды святой Самагаян, очнувшись от тяжелого сна, вышел из своей хижины помочиться. Но вместе с мочой из него вылилась и часть спермы, потому что во сне ему снилась соблазнившая его нимфа.

Слониха подбежала и поспешно втянула хоботом всю эту жидкость. Когда святой скрылся в своей халупе, она произвела на свет сына, выдув его изо рта, и радостно передала его святому. Проклятие тут же с нее снялось, она сбросила обличье слонихи и после этого счастливо вознеслась на небо. Ребенок остался у святого, играл со слонятами в лесу и у реки. Таким образом он превратился в святого, питающегося одними листьями и водой. И этот отшельник благодаря своей жизни и происхождению знал все о слонах: откуда они родом, что для них полезно и что вредно, чем они не могут питаться и что ощущают. От него потом в Индии пошли ветеринарные врачи, лечащие слонов, ученые, изучающие слонов, люди, ухаживающие за слонами и дрессирующие слонов. Ученый и поэт Нилакантас написал книгу, посвященную слонам, из 46 глав и 7600 двустиший.

Рассказав мне обо всем этом, Ришикеш Шаха предался своим мыслям и надолго замолчал. Под впечатлением всего только что услышанного я встал и задумчиво побрел в лес. Я иду туда, где мы оставили своих ездовых слонов. Вот они стоят, все трое, привязанные за ногу к деревьям. Поблизости спят махауты, «водители слонов», завернувшись в свои полотняные покрывала. Слоны еще не ложились— ведь они ложатся только после полуночи. Я опускаюсь на землю между двумя из них, прислоняюсь щекой к мощной морщинистой ноге и предаюсь своим мечтам. Я думаю о них, о слонах.

(обратно)

Глава 8. «Долина обезглавленных» (возле реки Наханни в Канаде)

Даже трудно себе представить, что нечто подобное можно еще встретить на нашей Земле: река длиной с Эльбу, значительно больше Майна, и тем не менее названия ее не найдешь ни на одной карте, ни в энциклопедии Брокгауза, ни в двадцатитрехтомной американской Британской энциклопедии. А я вот могу засвидетельствовать, что она все-таки есть, потому что плавал по ней в индейской плоскодонке целую неделю, и не один, а со своей семьей да еще с настоящим индейцем за рулем.

Здесь, на далеком северо-западе Канады, медведи гризли и американские черные медведи, или, как их еще называют, барибалы, пока что не испорчены туристами, как в других местах. Когда один из таких мишек ночью слишком настойчиво стал интересоваться нашей палаткой, мне достаточно было только выйти с карманным фонарем, чтобы он тут же убрался. Потому что здесь нигде не встретишь мусорных куч с объедками, которые медведи так охотно посещают в американских национальных парках, да и самих посетителей, которые могли бы их чем-то угощать, здесь нет. И именно поэтому тут еще ни разу не было случая, чтобы гризли напал на человека, как это нередко случается в знаменитом Йеллоустон-ском национальном парке США.

Правда, есть здесь другие животные, которые способны стать весьма назойливыми, это комары. К счастью, они тут не служат переносчиками малярии, как в Африке. Но стоит только вечерком отойти за кусты и спустить штаны, как потом целый час будешь чесаться в самых невероятных местах… А лицо, так то уже с самых первых дней от этих проклятых комариных укусов становится преувеличенно округлым и розовощеким. Разумеется, есть различные мази с противоядиями, нужно лишь, чтобы они всегда были под рукой! Хорошо хоть, что днем, на воде, эти кровожадные зверюги оставляют вас в покое.

Почему здесь нет ни единого дома? Почему никто тут не живет? Тому есть свои причины. Так, например, горы Маккензи, которыми продолжаются к северу знаменитые Скалистые горы, относятся уже к арктической зоне, где почва глубоко под корнями деревьев скована вечной мерзлотой. Эти области, объединенные под общим названием Северо-Западные территории, занимают целую треть Канады, а это в тринадцать раз больше ФРГ или в шесть раз больше Франции, и в то же время там проживает всего лишь 40 тысяч человек. Одну треть из них составляют эскимосы, одну — индейцы и одну— европейцы. Сельским хозяйством там заниматься невозможно. Будем надеяться, что и нефти там не найдут. Так что пока еще места хватает.

Но то, что на сегодняшний день так удивительно мало народу добирается до реки Наханни, имеет и другие причины, кроме вечной мерзлоты.

Местоположение национального парка Наханни в северной провинции Канады

Во-первых, туда не ведут ни автомобильные, ни железные дороги. Так что добраться можно, только наняв маленький самолетик или неделями спускаясь по рекам на лодках. Между прочим, плавание по самой Наханни в наши дни на современных больших моторных катерах с подвесными моторами перестало быть особенно опасным, невзирая даже на водопады. Один из них — водопад Виргиния достигает высоты 96 метров, следовательно, вдвое превосходит знаменитый Ниагарский водопад.

Во время нашего путешествия нам приходилось проплывать по каньонам, где из воды, совсем близко от нас, поднимались отвесные каменные стены утесов высотой в 1100 метров; нам встречались такие стремительные пороги, перед которыми сопровождавший нас индеец Альфред заставлял нас напяливать на себя надувные спасательные жилеты. Мы петляли по плоским низинам, где Наханни, разливаясь, достигает ширины трех километров. Однако река в таких местах расчленяется на бесчисленные, часто совсем мелководные рукава. И вот тут-то очень легко можно зацепиться винтом за оголенные подводные корни прибрежных деревьев, которые непрестанно подтачивает и подмывает вода, вырывая их из грунта.

Индейцы племени наханни, охотившиеся прежде в горах этой местности, наверняка никогда не были ни враждебно настроены, ни кровожадны, как им это приписывалось. Сами себя они называли «козьими индейцами» — esbataotinne. Но индейцы племени славэй, населявшие более южные, равнинные земли, называли их «наханни», что означает «живущие там, наверху». И это название так и укоренилось.

Но основное, что удерживало европейцев в течение более полувека от посещения тех районов, — это связанные с ними страшные происшествия. Достаточно упомянуть лишь названия некоторых мест, чтобы все стало ясно. Так, нам по дороге пришлось проплыть, например, через узкий проход между двумя отвесными утесами под названием «Врата ада», затем мимо «Долины мертвецов», а следующий каньон вел в «Долину обезглавленных».

У этих названий своя история. Знаю я о ней не только по рассказам у вечернего костра, но и из сообщений бывалых людей, которые жили здесь десятилетиями, расставляя зимой капканы и постоянно объезжая их на собачьих упряжках, с тем чтобы добывать шкурки бобров, куниц, лис и медведей.

А начало жутких событий относится примерно к первому десятилетию нашего века. Индейцы поговаривали, будто на двух притоках Наханни — на реках Флат и Карибу— есть золото. Оно на самом деле там есть, но только в таком мизерном количестве и в таких крошечных песчинках, что промывка его совершенно нерентабельна. Тем не менее два брата, Вилли и Франк Маклеод, вместе с одним шотландцем договорились попытать свое счастье. Они поднялись вверх по Наханни— и не вернулись. Было это в 1905 году. И только в 1908 году третьему брату удалось разыскать их трупы. Но без голов. Голов не было! Они лежали убитые перед дверью своего домика в долине, которая сегодня носит название «Долина обезглавленных». А что сталось с шотландцем? Может быть, его тело было разорвано и унесено медведями и волками? Это так и осталось невыясненным. Ходили слухи, что он якобы застрелил своих товарищей и что много позже его видели в Ванкувере, на побережье Тихого океана, где он жил в большом достатке.

В 1910 году траппер по фамилии Йоргенсон отправился на Наханни в поисках золота. Спустя два года индейцы сообщили, что нашли его скелет возле сожженного домика недалеко от речки Флат. Его новенькое ружье исчезло бесследно. Другой искатель приключений, некто Жак Станиер, в поисках золота шел по протоптанной кем-то в снегу тропе, ведущей через лес. Уже сгустились сумерки, когда он набрел на бревенчатую хижину и страшно обрадовался, что нашел ночлег и приют. Когда же он, войдя, стал ощупью пробираться по темной комнате, то нашел в ней стол, печь и три постели. Но на каждой лежало по мертвецу! Они были заморожены и тверды, как камень. Не удивительно, что Станиер предпочел заночевать прямо в лесу под открытым небом…

В 1935 году, осенью, два охотника — Бил Эплер и Жак Мулхолланд — договорились, чтобы их отвезли на самолете в горы Наханни поохотиться зимой на куниц. Они собирались весной возвратиться, спустившись вниз по реке. Никто их больше не видел. В 1963 году пятерых мужчин отвезли на самолете в район Наханни — по-видимому, они тоже решили разведать, нет ли там золота. Когда по прошествии следующей зимы их отправились разыскивать на нескольких самолетах, то в живых нашли только двоих, да и то умирающих с голоду. Из трех других один покончил жизнь самоубийством, взорвав себя динамитом, а двое умерли голодной смертью.

Лоси достигают роста и веса лошади. Со взрослым лосем даже медведь гризли предпочтет не связываться

Весной 1949 года человек по имени Схебах таинственно погиб недалеко от реки Карибу. Нашли лишь его разбросанные по разным местам кости. Но его дневник, найденный в хижине, поведал, что несчастный оставался 42 дня без пищи, так как его товарищ не вышел ему навстречу с продовольствием, как у них было договорено. А охотиться ему было уже нечем— кончились патроны. В 1929 году трое мужчин, которых звали Дилл Рой, Хей и Халл, сделали попытку пешком добраться через перевал к «золотому ручью» возле реки Карибу. Одному из них ноша на спине показалась слишком обременительной и, желая поскорее добраться до места, он оставил ее, а сам взял ружье и пошел вперед, к ручью.

О существовании удивительных снежных коз европейцы впервые услышали в 1778 году. Местные жители предложили знаменитому путешественнику Джеймсу Куку пончо из шерсти этих животных Однако живой снежной козы ему увидеть так и не удалось. Снежная коза — поразительно лихой и ловкий скалолаз

Когда туда добрались и два его спутника, он решил вернуться за своей поклажей. Последний раз его силуэт увидели на гребне кряжа, а потом он исчез бесследно: никто никогда о нем больше ничего не слышал.

Между прочим, трапперу совсем не просто провести всю долгую арктическую зиму в полном одиночестве в своей хижине. Даже если у него вдоволь «геркулеса», меда, разных консервов и охотничьей амуниции, необходимой для добычи мяса. К тому же здесь долгое время почти не светает— солнце едва появляется на горизонте. Большинство таких людей становятся какими-то странными, а некоторые просто полупомешанными. Один такой траппер пролежал в постели в своей хижине около двух лет, почти перестав куда-либо выходить, и через два года скончался. Другие начинают подозревать своих товарищей в том, что те их обкрадывают, и на этой почве разыгрываются разные драмы. Одна девица, по имени Мей Филд, обидевшись на что-то, встала и в чем была прямиком ушла в лес. Было это в 1920 году. И хотя траппер и несколько индейцев пошли по ее следам и разыскивали ее в течение девяти дней, они так и не смогли ее найти.

Черные медведи и гризли всегда не прочь поживиться провиантом трапперов, а также посетителей национального парка. Ночью мне несколько раз приходилось выходить из палатки, чтобы отогнать одного такого назойливого визитера

Девица исчезла, словно растворилась в воздухе. Пил Пауерс (который впоследствии тоже погиб в лесу) зимой 1931/32 года чуть было не потерял рассудок из-за пропажи своих карманных часов. Напрасно он искал их, роясь в снегу вокруг своего жилища. На следующее утро он поднялся еще до восхода солнца, зажег свечу, позавтракал, запряг свою собачью упряжку и отправился проверить капканы, чтобы забрать пойманную добычу, пока этого не сделали за него волки или лисы. Но день никак не хотел начинаться. Проехав 20 километров, он сделал первый привал, но, отдохнув, был вынужден продолжать свой путь все в той же кромешной тьме. Он уже было решил, что наступило солнечное затмение или вообще что-то случилось с солнцем, пока поздно вечером наконец не начало светать. Оказалось, что, потеряв свои часы, он лег спать в 5 часов, а вечером в 8 уже проснулся!

Но хватит страшных историй. Это индеец Альфред мне их рассказал, пока мы с ним лениво нежились в теплом бочажке вечером, перед наступлением сумерек. Температура воды 30 градусов по Цельсию. А всего в каком-нибудь метре от нас проносится ледяная вода реки Наханни. Теплое купание мы устроили себе здесь очень просто: вырыли в прибрежном галечнике довольно емкие углубления, в которых скапливалась теплая вода из серных источников, стекающих со склона. Чудо как приятно в ней лежать! К тому же серный запах отгоняет комаров. В Европе на подобном месте наверняка давно бы уже выстроили водолечебницу!

Когда мы направлялись в эти прохладные места, нам и в голову не пришло захватить с собой купальные принадлежности. Но возле холодной реки Наханни мы неожиданно для себя обнаружили замечательно приятные теплые серные источники, купание в которых доставляло нам огромное удовольствие. Серный запах к тому же отгонял комаров

Я лежу и размышляю: то, что здесь в течение нескольких десятков лет бесследно исчезло так много людей, скорее всего надо отнести за счет волков, медведей и лис, в желудках которых мертвый человек легко может закончить свое пребывание на грешной земле. А кости растаскиваются по кустам. Если же волки не доберутся до трупа, то он может пролежать в снегу всю зиму, потому что медведи в это время впадают в спячку. Нередко случалось, что какой-нибудь траппер или золотоискатель зимой на собачьей упряжке или пешком на лыжах поднимался вверх по скованной льдом реке Наханни. И тот, кто при таких обстоятельствах попадает на тонкий, непрочный лед у порогов или в местах впадения теплых ручьев, проваливается в ледяную воду и неминуемо погибает. А когда весной бурное течение начинает рвать ледяные путы и нагромождать глыбы величиной с дом, вертя их по водоворотам, то между ними, как между жерновами, размалывается все, что только туда попадет…

Пока мы вот так лежим в теплой воде и мирно беседуем, на противоположном берегу из рощи тополевидных стройных елочек вдруг появляется лось. Он пришел попить. Какой великан! Он ростом с лошадь — этак метра два в холке — и при этом вынужден таскать на голове рога весом не менее 20 килограммов. Понятно, что к такому и гризли не всегда решится подступиться! И тем не менее гораздо более мелкий американский черный медведь умудряется утаскивать лосят. Так во всяком случае рассказывает индеец Альфред. А уж он-то знает, что к чему. Разъяренная лосиха— страшный соперник для медведя, но дело в том, что уже в первые дни после родов она бывает вынуждена покидать на некоторое время своего лосенка, чтобы самой попастись. А медведь терпеливо лежит где-нибудь в укрытии с подветренной стороны и ждет. Как только лосиха отойдет метров на тридцать от лосенка, он выскакивает, бросается к нему, убивает его мощным ударом лапы и проворно убегает. Разумеется, взбешенная мать кидается за ним в погоню, однако на короткой дистанции медведь способен развить колоссальную скорость. Так что лосиха вскоре отстает и возвращается к своему, увы, уже мертвому лосенку. На другой день, когда мать-лосиха окончательно убеждается в том, что детеныш больше не встанет, она уходит. Вот тут-то медведь и возвращается за своей добычей.

Там, наверху, держат продовольственные запасы, чтобы медведи, белки и прочая живность не могли до них добраться. Деревянные столбы предусмотрительно обиты жестью

Это еще что! У какого-то приятеля Альфреда один такой медведь ухитрился разгрызть не что-нибудь, а байдарку! Оказывается владелец смазал ее бобровым жиром, чтобы она не промокала. А черные медведи здесь — большие любители полакомиться бобрятиной.

А теперь несколько слов о нашем индейце Альфреде. Он носит, как и все другие здешние индейцы, европейскую одежду. У него длинные черные волосы до плеч. Может быть, он их не стрижет просто потому, что ведь и у белых сейчас такие лохмы в моде? Знаменитые индейские наряды исчезли примерно с тридцатых годов. Немножко дольше они еще продержались у женщин. Индейские танцы тоже исполняются только по особому поводу — по случаю национального праздника или приезда какого-нибудь высокого гостя. Вот пьют они, к сожалению, много. А когда нам понадобилось вкатить в лодку объемистые бочки с бензином, наш Альфред предусмотрительно куда-то исчез, предоставив эту работенку нам. Находились мы, помню, тогда возле впадения реки Наханни в мощную реку Лиард.

— Будьте осторожнее с таким индейцем, — предупреждал меня Пауль Кеатеровски, которого администрация Северо-Западных территорий рекомендовала мне в качестве любезного и знающего гида (он десятки лет возглавлял Охотничье управление Северо-Западных территорий). — Индейцы очень своенравны, они легко могут обидеться, почувствовать себя чем-то уязвленными. В таких случаях они способны бросить все ваше имущество, где попало, и уйти.

Несмотря на подобное предупреждение, я все же рискнул вытащить нашего Альфреда из какой-то индейской таверны, где он подозрительно долго задержался — на целых два часа. Так и есть — «под парами»! Он покачивался, когда шел к лодке, и потом, громко распевая, повез нас дальше. И представьте себе, несмотря на пороги и стремнины, он уверенно вел лодку и в последующие десять часов езды никуда не врезался. Просто молодец! А мы то и дело залезали в свои утепленные спальные мешки — ведь при таком ледяном ветре на реке, когда нет возможности немножко подвигаться, становится адски холодно!

А потом вдруг — о чудо! — какие-то белые пятна на зеленом прибрежном склоне реки. Снежные козы? Нет, оказывается, горные бараны Даля. До тех пор мне всего один-единственный раз в жизни посчастливилось увидеть их на воле. Это было тринадцать лет назад еще севернее, чем здесь, там, где река Маккензи впадает в Северный Ледовитый океан. Помню, в тот раз мне пришлось здорово поволноваться! Правда, не из-за баранов. Я тогда нанял спортивный самолетик с пилотом-индейцем у штурвала. Он сказал, что хорошо знает эти горы. Когда же мы с высоты увидели пасущихся в узкой лощине горных баранов Даля, он резко пошел на снижение и стал выделывать такие умопомрачительные виражи меж скалистых обрывов, что я не на шутку струхнул. Но по-видимому, он действительно хорошо знал эти каньоны, раз мог себе позволить нечто подобное.

А вот сейчас мы медленно, не спеша приближаемся к белоснежным «рогатым овцам». Они не убегают. Интересно, почему? По-видимому, потому, что здесь, на Наханни, последние шесть лет не охотятся совсем. Не боятся они и волков — разве что те застанут их на какой-нибудь равнине во время перехода с одного горного склона на другой. А вверх по склону их ни один волк не догонит! И молодняк надежно защищен от хищников: самки барана Даля никогда не оставляют своих детей одних, даже на короткое время, как это делают другие копытные — лоси, олени-карибу и вилороги. Кроме того, ягнята этого вида уже вскоре после рождения хорошо бегают. В возрасте трех-четырех недель им не страшны даже орлы.

Индейцы уже с давних пор используют для обтяжки своих кану и для изготовления папяток и зимней одежды не шкуры снежных баранов, а шкуры карибу — американских северных оленей, мясом которых они питаются. Злейший враг горных баранов Даля — это суровые зимы, когда снег покрывается настом — ледяной коркой, которую они не в состоянии проломить своими копытами. При таких обстоятельствах примерно треть из них погибает. Нельзя забывать, что белые охотники в свое время страшно бесчинствовали среди стад этих быстроногих, словно газели, копытных. В заброшенной охотничьей избушке на границе с Аляской нашли как-то 144 рога баранов Даля!

Но с 1971 года и бараны Даля, и остальные тридцать видов млекопитающих, живущих по берегам Наханни, надежно защищены от охотников. Теперь половина бассейна реки вместе с окаймляющими его горными цепями превращена в национальный парк длиной в 320 километров. (Для наглядности скажу, что Наханни-парк, занимающий 4765 квадратных километров, почти вдвое больше всей земли Саар.)Там и бобры получили наконец возможность жить спокойно, а не в постоянном страхе. Несколько лет назад здесь во время лесного пожара — явления для северных хвойных лесов не такого уж редкого и не столь трагичного — сгорела часть старого елового леса. Молодой подрост, появившийся вскоре после этого на гарях, предоставил бобрам изобилие мягких, богатых древесной корой кормов. В таких угодьях их численность за несколько пет легко может удвоиться и даже утроиться.

Я сижу на большом валуне возле мощного, прекрасного водопада Виргиния. В облаке мельчайшей водной пыли сверкает всеми своими яркими цветами радуга. Насколько же позже добрались сюда путешественники, чем, например, в Африку! Ведь первая фотография этих водопадов появилась только в 1927 году! То есть тогда, когда я уже был школьником. А сегодня сюда имеют возможность приезжать посетители — разумеется, те, которым не обязательно ночевать в отелях, где есть горячая ванна и телевизор… Однако поездка не из простых и легких, и поэтому таких посетителей, слава богу, никогда не станет слишком много

(обратно)

Глава 9. Канадские живодеры, или как сдирали шкуру с живых тюленей

Не раз уже моя деятельность в качестве борца за охрану природы доставляла мне крупные неприятности, доходившие до общественных скандалов, нападок прессы и прямых угроз; издавались даже «антигржимековские книги»; дело доходило до судебных процессов. Один из последних таких процессов проходил в Дюссельдорфском окружном суде из-за моих выступлений по телевидению против неправильного содержания кур на птицефабриках и ненужного мучения животных, которого легко избежать. Я ведь своими телевизионными передачами преследую определенные цели, а не только стараюсь развлечь зрителей и показать им, как хороши и достойны всяческого внимания и любви животные. Я стремлюсь помочь погибающей природе деятельно, а не только на словах, даже ценой того, что часть моих слушателей и зрителей рассердится и отвернется от меня (по статистическим данным, мои передачи за последнее время стали несколько менее популярными и любимыми) [129]. Ведь и то, что я агитирую за сбор средств в «Фонд помощи истребляемым животным» и собрал уже около 20 миллионов марок, которые дали возможность выжить многим видам животных, а значит, и обеспечили средства к жизни неимущим людям, далеко не все одобряют. И тогда мне разными окольными путями стараются чем-либо навредить, пишут в газеты о том, что не пора ли уже прекратить эти надоевшие передачи противного профессора…

Так, я упорно критиковал бездеятельное благодушие баварского правительства, пока оно наконец все же «раскачалось» и создало национальный парк «Баварский лес». Обижались на меня и изготовители супов из черепахи, торговцы лягушатиной, заводчики собак, содержавшие наших четвероногих друзей в непотребных условиях; несправедливо оскорбленными почувствовали себя и некоторые знатные дамы, которые после моих выступлений не решались появляться в обществе в своих тигровых манто. Ссорился я даже с итальянским правительством, которое разрешало убивать на пролете сотни миллионов полезных европейских птиц и перерабатывать их на деликатесы. Недовольными мной остались и различные правительства немецких земель, блокировавшие единый для всей ФРГ закон об охране природы. Да мало ли их еще было, этих оскорбленных и разъяренных! Тут и охотники за крупной дичью, фабриканты кожевенной промышленности, выпускающие изделия из крокодиловой кожи, целые рыболовецкие концерны, без зазрения совести облавливающие рыбную молодь и опустошающие таким образом океан, тут и устроители испанской корриды, и наше управление лесного хозяйства, превращающее немецкие леса в еловые плантации. Да мало ли кто еще!

Но самое яростное сражение мне пришлось выдержать из-за детенышей гренландского тюленя. И особенно меня радует то, что нам, борцам за охрану природы, удалось найти совершенно неопровержимые доказательства непотребной деятельности крупных промышленников, которые, как известно, имеют столь неограниченное влияние на политиков и на целые правительства, на «научных» консультантов и даже на судопроизводство. И то, что нам удалось одержать победу, — это большое дело.

А началось все так. Наши канадские коллеги по охране природы поехали в бухту Святого Лаврентия и там, на льду, сняли документальный фильм, из которого явствовало, что работающие сдельно промысловики, заинтересованные в том, чтобы добыть как можно больше шкурок бельков — этих хорошеньких новорожденных детенышей тюленей, совершают настоящее преступление. Не утруждая себя тем, чтобы предварительно оглушить свою жертву дубинкой, они вместо этого сдирают шкуру прямо с живого, неистово кричащего детеныша, притом прямо на глазах у его матери. Ведь тот, кто «ошкурит» большее число бельков, тот больше и заработает, так что надо торопиться. Этот жуткий по своей жестокости фильм был продемонстрирован канадским телевидением по программе, идущей на французском языке. Он вызвал ужас и законное возмущение среди зрителей. Заинтересованные пушно-меховые фирмы пытались воспрепятствовать его дальнейшему показу уже на английском языке, что вызвало бы еще более широкий отклик. Борцы за охрану природы обратились ко мне. Я тут же продемонстрировал фильм по немецкому телевидению, одновременно предупредив телезрителей, чтобы они направляли свои возмущенные письма не мне, поскольку я тут бессилен что-либо изменить, а непосредственно канадскому премьер-министру.

Как сообщили потом газеты Канады, он получил свыше 15 тысяч обличительных писем; разразился шумный скандал в прессе и в парламенте. Была создана специальная комиссия, и в ее отпечатанном типографским способом отчете неоднократно всуе упоминалась моя фамилия. Дело дошло до того, что утверждалось, будто бы меня подкупили южноафриканские каракулеводы, чтобы устроить всю эту шумиху для того, чтобы в Европе покупали больше изделий из каракуля, а не из тюленьего меха. Ответственный за тюлений промысел министр рыбной промышленности Канады заявил в парламенте, будто бы я показывал по телевидению фальшивки, а не подлинные документальные кадры, что мне легко удалось опровергнуть свидетельскими показаниями, данными под присягой кинооператорами перед канадским судом. Как это ни покажется странным, но наш посол в Канаде счел нужным повторить эту ложь, и я написал ему, что если я и не в силах привлечь к ответственности пользующегося правом неприкосновенности канадского министра, то уж с немецким-то посланником я сумею расправиться за подобную клевету! Тогдашний госсекретарь министерства иностранных дел, ставший позже бургомистром Берлина, тоже счел нужным повторить нападки на меня, выступив в немецком бундестаге; однако позже ему пришлось отказаться от своих слов.

Короче, на следующий сезон за счет нашего «Зоологического общества», основанного в 1858 году, в район канадского промысла была направлена женщина — ветеринарный патологоанатом д-р Симпсон из Кембриджа. Она вновь подтвердила массовые случаи освежевания еще живых детенышей гренландского тюленя. После того как я повторно и в еще более непримиримой форме придал гласности материалы, подтверждающие, что бесчеловечное массовое мучение ни в чем не повинных малышей продолжается, Союз меховщиков подал на меня в суд, затребовав огромную сумму за ущерб, нанесенный меховой промышленности. Однако дело проиграл и позже был вынужден не только забрать свой иск, но еще и внести 10 тысяч марок в кассу «Зоологического общества», с тем чтобы помочь ему направить выбранных для этой цели специалистов в качестве наблюдателей на время следующего промыслового сезона.

А канадское правительство отозвалось на всеобщее возмущение тем, что издало строгие предписания, как и чем разрешается умерщвлять маленьких бельков, а именно ударом тяжелой дубинки по еще мягкой головке, чтобы смерть наступала мгновенно. Но что еще важнее: правительство учредило строгий контроль за группами промысловиков, укомплектовав их спецслужбой, призванной следить за тем, чтобы предписания неукоснительно выполнялись. Снизили также общее число добываемых животных; было запрещено использование на промысле самолетов, вертолетов и крупных рыболовецких судов. Направленные «Зоологическим обществом» в районы промысла ученые установили, что принятые меры принесли желаемый успех. Массовое мучение детенышей тюленя прекратилось. Мы блестяще выиграли этот бой, и «Зоологическое общество», и я очень гордились своей победой, которая досталась нам отнюдь не легко: все стоило много нервов и денег.

Но это ведь касается лишь сдирания шкур с живых детенышей гренландского тюленя и только в одном пункте земного шара, а именно в бухте Св. Лаврентия в 1968 году. Это никоим образом не дает основания думать, что с тюленьим промыслом на сегодняшний день все обстоит благополучно. Но именно это пытался утверждать несколькими годами позже все тот же Союз немецких меховщиков в одном газетном сообщении. Там говорилось также, что якобы «Зоологическое общество, 1858» и я персонально могут подтвердить, что тюленей на Земле стало уже слишком много, а бельков теперь никто и нигде не мучает.

Неужели тюленей действительно развелось так много? Чересчур много? Ученые — специалисты по ластоногим предполагают обратное. Между 1950 и 1960 годами поголовье гренландского тюленя в Западной Атлантике, а значит у Канадских берегов, уменьшилось более чем вдвое, по приблизительным подсчетам, вместо 3,3 миллиона их стало 1,2 миллиона. По всей вероятности, в одинаковой пропорции снизилась рождаемость, хотя доподлинно это никому не известно. А дельцы и коммерсанты это вообще оспаривают. Поэтому меня особенно заинтересовали новые данные, полученные норвежским физиологом Нилсом Ори-тсландом. Он установил, что белая шкурка новорожденного гренландского тюленя помогает ему в дополнение к материнскому молоку поглощать еще и солнечную энергию. Волосок шерстного покрова белька вовсе не белый, а скорее прозрачный, бесцветный. Он служит хорошим проводником солнечного тепла к коже животного, которая таким путем усиленно обогревается. При этом теплая шубка белька действует наподобие термостата: накопленное тепло из нее не уходит. Ведь детеныши гренландского тюленя появляются на свет без толстого подкожного жирового слоя, защищающего взрослых животных от холода.

При рождении детеныш тюленя весит только 12,5 килограмма, но благодаря исключительной жирности молока матери он так быстро прибавляет в весе, что в трехнедельном возрасте достигает уже 45 килограммов. Накопив таким образом свой защитный жировой слой, молодой тюлень не нуждается больше в белом одеянии и, перелиняв, меняет его на более темный наряд. Теперь он уже способен и нырнуть под воду, чтобы самому разыскивать себе пропитание.

Вот именно этот-то белый «молодежный» наряд и затрудняет учет тюленей. А поскольку на ледовой поверхности обычно лежит только тюлений молодняк (в первые три недели своей жизни), а взрослые особи большей частью находятся в воде, то для учета гораздо удобнее было бы ежегодно записывать лишь число бельков. Ведь теперь научились составлять довольно точные сведения о поголовье какого-либо животного при помощи последовательной серии снимков, снятых с самолета. Затем эти фотографии по порядку раскладываются на столе, где уже, в спокойствии душевном, можно пересчитать все попавшие в объектив экземпляры.

Но с бельками такой способ неприемлем. Ведь именно их-то и не видно на фотографиях — белая шкурка совершенно сливается со снежным фоном. Прежде считали, что белоснежный мех (пользующийся таким повышенным спросом в торговле пушниной) нужен детенышам, чтобы сделать их невидимыми для врагов. Но поскольку зверьки все равно постоянно жалобно кричат, призывая своих матерей, то подобное объяснение маловероятно. И только теперь все прояснилось: белый шерстный покров помогает белькам лучше воспринимать и накапливать солнечное тепло

Давид Лавинь и Ниле Оритсланд нашли способ, как все же произво-, дить учет бельков с воздуха. При этом они используют особо чувствительную к ультрафиолетовым лучам пленку. А как мы уже знаем, белый мех детенышей гренландского тюленя поглощает большую часть ультрафиолета из солнечных лучей, не возвращая его назад. То же самое происходит и с шерстным покровом белого медведя, в то время как столь же белые шубки песцов и зайцев-беляков (которые летом сбрасывают свой зимний наряд, меняя его на темный) отчетливо отражают ультрафиолетовые лучи, точно так же как это делают и лед и снег. Следовательно, используя особые линзы и чувствительную к ультрафиолетовым лучам пленку, можно получить четкое изображение черных бельков на белом фоне. Благодаря такому новому техническому усовершенствованию этим двум ученым удается теперь вести точный подсчет бельков с воздуха. Раньше такое можно было осуществить, только пробираясь пешком по льду. Да и то не удалось бы, потому что тюлени зачастую лежат на сильно раскрошенных дрейфующих льдинах.

Во время проведения этих работ неожиданно выявились и некоторые побочные результаты. На проявленных пленках проявились не только белые детеныши тюленей, но и американские военные базы, старательно выкрашенные для камуфляжа в белый цвет…

Первый подсчет тюленей дал менее 200 тысяч. Так что общее число гренландских тюленей в Западной Атлантике — и молодых и старых, вместе взятых, — можно оценить приблизительно в миллион экземпля ров и даже меньше. Следовательно, ясно одно: число новорожденных тюленей за последние годы постоянно уменьшалось, несмотря на снижение допустимой нормы добычи, запрещение использовать на промысле в заливе Святого Лаврентия крупные траулеры и так далее. Была обнаружена только пятая часть того поголовья, которое рассчитывали там найти (до изобретения новейших способов фотографирования). Другие же канадскиеученые и, разумеется, канадский министр рыбной промышленности продолжают оспаривать полученные Лавинем данные, поскольку ему по метеорологическим условиям не удалось отснять всю целиком ледовую поверхность моря с лежащими на ней бельками.

Но почему названный министр не допускает мысли, что независимые, неканадские, специалисты (не газетчики!) на собственных вертолетах могут осматривать брошенные на льду после освежевания тушки бельков? Ведь уже во время наших собственных обследований, проведенных тогда, в шестидесятых годах, выяснилось, что бельки, которых свежевали вблизи места нахождения государственных контролеров, бывали убиты по всем правилам, но уже на некотором отдалении все шло по старинке: шкурки сдирали с живых, находящихся в полном сознании детенышей.

«Зарабатыватели денег» — заядлые бизнесмены часто обвиняют борцов за охрану природы, и меня в частности, в сентиментальности, преувеличениях, искажении истины. Однако наши предсказания потом всегда сбывались, к сожалению. К великому сожалению.

(обратно)

Гпава 10. Прощайте, луговые собачки!

Ну что, попались наконец? Осторожно я выглядываю из-за портьеры своей спальни, расположенной на втором этаже старой, трехсотлетней мельницы, в которой я поселился. За окном за зеленым выгоном у ручья, далеко, почти до самого горизонта, колосятся поля, а еще дальше простирается лес. Но сейчас меня занимают не красоты природы, а… луговые собачки. Вернее, ловушка, установленная мной возле ограды за навозной кучей в конце двора, с помощью которой я намереваюсь поймать этих шустрых зверьков. Между прочим, это значительно сложнее, чем представляют себе миллионы посетителей Франкфуртского зоопарка, получившие возможность наблюдать за жизнью семьи луговых собачек с расстояния всего каких-нибудь трех-четырех метров; и зверьков при этом даже ничуть не беспокоит их присутствие. На воле все выглядит совсем иначе. Здесь, например, у меня во Франконии, они очень даже пугливы и боятся людей. Стоит кому-нибудь пройти по двору, как они мгновенно исчезают в своих норах. Вот попробуйте их поймать!

Как только первые лучи солнца упадут на земляные насыпи, огораживающие все входы в подземное жилище, его обитатели начинают просыпаться. Такие «брустверы» вокруг входов в норы луговые собачки возводят старательно и постепенно, утрамбовывая их своими носами. Они необходимы для того, чтобы во время дождя меньше воды стекало в нору.

Первым появляется на насыпи папаша, глава семейства. Он встает столбиком на задних лапках, до смешного становясь похожим на маленького человечка, поднимает кверху обе ручки, широко разевает рот и издает короткий клич; «И-и-ко-о». Это своего рода опознавательный знак, предупреждающий соседей, что место занято. Но соседей здесь никаких нет, так что старается он напрасно. Вскоре появляются на поверхности и остальные члены семейства — жены и молодняк.

Я осторожно берусь за конец шпагата, который протянут от моего подоконника к ограде, туда, где установлена ловушка: проволочный ящик, подпертый с одного конца палочкой, а к палочке прикреплен шпагат.

Интересно, скоро ли они попадутся? Я уже немного замерз, потому что выскочил из постели в одних трусах. Но вот наконец рывок — и ловушка захлопывается. Трех поймал! Молниеносно накидываю махровый халат, бегу через двор к ловушке и, довольный, несу своих пленников вместе с ящиком в кладовку, где и выпускаю. Удивительно: они отбегают от меня в ближайший угол, поднимаются там столбиком, все трое разом, и замирают. Даже когда я подхожу и дотрагиваюсь до них рукой, они не шевелятся. Возможно, что именно так они и поступают, затаиваясь в каком-нибудь тупиковом ходу своего подземелья, когда туда заползает змея или проникает сова прерий.

Здесь, на старой мельнице, я из окна своей спальни протягиваю через двор тонкую веревку, прикрепленную к проволочному ящику, опрокинутому и подпертому короткой палочкой. Ящик установлен у одного из выходов подземного жилища луговых собачек. Вот так я их отлавливаю

Но этого никому пока еще не удалось достоверно проследить. Я снова устанавливаю свою ловушку и иду завтракать.

Через день я отловил уже всю маленькую компанию и запер у себя в сарае. Каждого из них я могу взять в руки, и ни один не сделает попытки укусить меня своими острыми зубами: это у них не принято. А брать их в руки мне необходимо, чтобы определить, кто самец, а кто самочка. Дело в том, что мои знакомые попросили подобрать для них хорошую парочку. Ведь луговые собачки стали сейчас модой и большой ценностью.

Пойманные и помещенные сарай, луговые собачки испуганно жмутся в один угол и в там застывают, словно неживые

А ведь еще в начале века кое-где не знали, куда от них деваться! Так, на западе Соединенных Штатов колонии луговых собачек занимали площадь в 936 тысяч квадратных километров. Это только чуть меньше, чем 2 Франции или 23 Швейцарии! Там и в Северной Мексике на просторных равнинах господствовали сплошь луговые собачки — 400 миллионов, если не больше! Некоторые репортеры утверждали даже, что их наверняка около миллиарда. Но так ли это на самом деле? Ведь подобные подсчеты часто проводятся совершенно неквалифицированно. Так, люди в большинстве случаев в дороге или из окна поезда подсчитывали заселенные луговыми собачками области, а потом просто пересчитывали их на общую площадь всей страны. Однако луговые собачки поселяются отнюдь не где попало, а выбирают ровные, открытые, хорошо просматриваемые пространства. Это им необходимо для того, чтобы уже издали замечать подкрадывающихся к ним хищников. Если же поблизости проходит дорога, они вскоре привыкают к проносящемуся мимо транспорту и перестают обращать на него внимание. Так что, экстраполируя такие расположенные близ дороги колонии на площадь всей страны, можно прийти к непомерно завышенным результатам. Точно такие же ошибки совершали первые исследователи Африки, которые, проплывая по рекам через девственные леса, подсчитывали человеческие поселения по берегам или, скажем, горилл, которых видели в бинокль. И поскольку они воображали, что и в гуще бесконечного леса их находится столько же, то примерная оценка народонаселения, а также численность горилл бывали невероятно завышенными.

И все же нельзя не согласиться с тем, что луговые собачки в течение прошлого столетия чудовищно размножились. Ведь поселенцы на «Диком Западе» перестреляли буквально всех койотов, волков, орлов, канюков, сов, барсуков, поубивали всех змей, которых только могли найти, и именно таким способом они освободили луговых собачек от их естественных врагов. А поскольку «новые американцы» уничтожили и миллионные стада бизонов, причем из чистого озорства и желания показать свою удаль , то и в смысле корма на луговых собачек свалилась неожиданная благодать: теперь вся сочная, короткая буйволовая трава принадлежала им. Раз удвоились запасы кормов, удвоилось и число потребителей. И если прежде дети индейцев с увлечением охотились с луком и стрелами на луговых собачек — любимое индейское жаркое, — то теперь и самих индейцев либо уничтожили, либо прогнали с их исконных земель.

Расплачиваться за эти грехи пришлось самим же белым поселенцам-фермерам. Обо всех неприятностях, причиненных луговыми собачками, много написано в книгах Карла Мейя. Там рассказывается, например, как лошади на полном скаку проваливались ногой в вертикальную глубокую нору и ломали себе кости. Кроме того, люди вскоре выяснили, что 32 луговые собачки съедают столько же корма, сколько одна овца, а 265 — столько, сколько целая корова! А уж этого ни один фермер не потерпит.

И луговым собачкам была объявлена война.

Но воевать с ними оказалось не так просто, как может показаться. С охотничьими собаками ничего не получилось. У луговых собачек повсюду выставлены сторожевые посты. Короткий лай — и все разбегаются по норам, а затем осторожно оттуда выглядывают. Если в небе покажется хищная птица или раздастся повторный лай, обитатели нор очертя голову бросаются вниз по глубокому туннелю, и там их уже не достать.

Ведь такой туннель уходит в глубь земли на 4–5 метров; затем он загибается под прямым углом и тянется еще горизонтально на несколько метров. По сторонам его имеются ответвления, ведущие в гнездовые камеры, выстланные и утепленные сеном. Но поначалу беглецы забираются обычно только на полметра в глубину — там устроена небольшая площадка, на которой можно задержаться и переждать, нечто вроде передней. Там они останавливаются и принимаются «ругаться» — огрызаются на преследователя. Даже в тех случаях, когда выведенные из терпения фермеры подводили воду к такой колонии и затопляли все входы, на другой же день вся компания как ни в чем не бывало бодровесело появлялась снова почти в полном составе! Дело в том, что в тупиковых отсеках, идущих немного косо кверху, по всей вероятности, во время затопления образуется воздушная пробка, которая и помогает обитателям колонии переждать, пока уйдет вода. Когда же забивали такой вход в нору камнями, то наутро все они оказывались вытащенными наружу и разбросанными вокруг входа. По-видимому, немалых трудов стоила луговым собачкам такая лихорадочная ночная работенка! Люди же приходили в полное отчаяние — ну прямо хоть плачь!

Гремучие змеи залезают в норы луговых собачек и располагаются в них, как дома. Точно так же поступают и маленькие совы прерий. Змеи заглатывают всевозможных грызунов, в том числе и детенышей луговых собачек

Луговые собачки — животные общественные. Все их поведение ориентировано на слаженные совместные действия и организованный отпор врагам. Чтобы местность вокруг колонии хорошо просматривалась, они сообща устраняют всякие помехи в виде высоких растений, нагромождения камней и так далее. Число членов одного семейства может варьировать от пяти до тридцати особей. Предводительствует всегда старый, опытный самец. Происходит он обычно из другой колонии и отвоевывает себе частное владение у своего предшественника в острой борьбе. У него бывает от одной до четырех жен, которые в мае приносят от трех до восьми детенышей; детеныши только на 33-й или даже на 37-й день открывают глаза и семь недель питаются материнским молоком. Половозрелыми они становятся лишь к двум годам. Детеныши у луговых собачек рождаются только раз в году в отличие от мышей, крыс и других мелких грызунов. Это означает, что потери от врагов у луговых собачек не так уж велики и что большая часть потомства выживает.

Все члены такого большого семейства знают друг друга и безошибочно определяют нарушителей из соседних колоний. Их немедленно выгоняют вон. Самцы бросаются навстречу каждой особи своего вида, появившейся в пределах принадлежащей им территории. Если это члены собственного семейства, они тотчас же прижимаются к земле, виляют коротким, с черной кисточкой хвостом и затем «целуются» открытым ртом. Чаще всего церемония приветствия заканчивается взаимным почесыванием шерстки, что луговым собачкам явно доставляет большое удовольствие. Во всяком случае молодняк зачастую «упрашивает» взрослых, чтобы те их почесали, и даже бежит вслед за ними, чтобы этого добиться.

Насыпь вокруг входа в жилище луговых собачек все время ремонтируется и надстраивается. Обитатели подземного жилища утрамбовывают носами землю, чтобы «бруствер» не осыпался и предохранял вход от заливания дождевой водой

Молодые луговые собачки охотно играют друг с другом, как, впрочем, любые зверята и ребята. Когда возникают ссоры, то друг друга лупят передними лапами. Чужак, неосторожно попавшийся отцу семейства, старается как можно скорее убраться восвояси, иначе может возникнуть серьезная драка и можно оказаться основательно покусанным. Во время схватки противники сопят, стучат зубами и испускают воинственные кличи. Внутри же семьи драки возникают только в феврале и марте, когда наступает время любить.

Семейство состоит обычно в среднем из десяти особей. Совершать вылазки в соседние владения разрешается разве что подросткам или молодым взрослым самцам. Им только следует держать себя подчеркнуто подобострастно по отношению к хозяевам, а будучи застигнутыми на месте преступления, не раздумывая давать стрекача. Такой вот персональный участок одного семейства может занимать порой четверть гектара. Подземные строения никогда не доходят до грунтовых вод, как удалось выяснить дорожным строителям, которые прокладывали своими бульдозерами автомобильные дороги прямо через «города» луговых собачек. Они же утверждают, что если луговые собачки принимаются поспешно ремонтировать и утрамбовывать носами «брустверы» вокруг входов в свои норы — значит жди грозы с ливнями или урагана.

Почему их, собственно говоря, называют луговыми собачками? Они ведь совсем не похожи на собак. Часто можно прочесть, что название свое они получили из-за короткого лающего звука, который они издают в момент опасности. Но слово «dog» в английском языке прежде означало не только «собака», но и «парнишка», «паренек». А «луговой парнишка» очень подходящее название для этих зверьков, которые сплошь и рядом поднимаются столбиком и подолгу так стоят. К тому же они во время еды держат травинки или листья в «руках» и почти всегда в правой «руке», как и мы с вами.

Когда луговые собачки «целуются», это признак их особого расположения, точно так же как и у нас, людей

Кстати, их огромные города не осязательно должны (как это раньше предполагалось) безудержно разрастаться (что происходит в последние 150 лет с нашими городами). Там, где жизнь этих зверьков протекает в естественном равновесии с окружающей средой, с другими обитателями равнин и растительными сообществами, — там многие колонии луговых собачек по десять лет кряду не изменяют ни своей численности, ни протяженности места обитания. Случалось и так, что целые колонии вымирали сами по себе, без всякого участия в том человека. Часто даже непонятно почему. Иногда причинои могли оказаться эпизоотии, или такое случается, когда вслед за засушливым и жарким летом последует особенно суровая зима. Ведь луговые собачки в отличие от многих других грызунов не впадают в настоящую зимнюю спячку.

Когда от старого семейства «отпочковывается» новое, то зверьки откочевывают обычно не дальше чем на сто метров от своего бывшего места жительства. Образуют такой новый «пригород» именно старые, взрослые особи, а не молодые, как это водится у большинства других видов животных.

Между прочим, надо признать, что и другим живым существам есть некоторая польза от присутствия луговых собачек! Буйволам, например, потому что собачки уничтожают высокие сорняки, что способствует лучшему росту травы. И вилороги, эти желто-белые, быстроногие, ростом с овцу антилопы, предпочитают держаться близ обширных владений луговых собачек, потому что на таких открытых пространствах легче издали обнаружить своих врагов и спастись бегством.

В руки их надо брать очень осторожно, чтобы они не могли укусить за палец своими острыми резцами; правда, делают они это чрезвычайно редко

Лисам редко удается поймать взрослую луговую собачку, но зато они залезают к ним в норы и утаскивают из гнездовых камер молодняк. Особую тактику охоты на луговых собачек выработали и койоты. Когда такая вот бдительная луговая собачка стоит столбиком на посту, койот затаивается где-нибудь поблизости. Стоит «вахтенному» опустить голову, чтобы сорвать пару травинок, как хищник сейчас же продвигается на несколько шагов ближе, немедленно замирая, как только тот распрямится. Когда ему удается подкрасться на расстояние прыжка, то бедняга обречен: раздается короткий писк — и «постовой» мертв. Но поскольку в такой колонии на вахте стоят сразу несколько «постовых», то осуществление подобной операции оказывается отнюдь не простым и не легким делом.

В некоторых книгах можно прочесть, что в норах вместе с луговыми собачками могут проживать и разные их враги, причем в мире и согласии: например, гремучие змеи и совы прерий, или, как их еще называют, кроличьи совы. Но я думаю, что тут что-то не так. Действительно, случается, что гремучие змеи и не менее ядовитые коралловые аспиды заползают в норы луговых собачек и даже перезимовывают там. Но это вовсе не означает, что хозяевам их нечего бояться. Правда, обычная гремучая змея не в состоянии проглотить взрослую луговую собачку, которая как-никак имеет в длину 30 сантиметров и весит 700—1400 граммов. Но детенышами она лакомится охотно. То же самое делают и небольшие по размерам совы прерий. Они при малейшей опасности прячутся в норы луговых собачек и даже выводят там птенцов. Спокойно высиживать свою кладку совам очень помогает их способность подражать трещотке гремучей змеи. Они тоже наверняка при случае умерщвляют детенышей луговых собачек, но в основном питаются жуками, кузнечиками и различными крупными насекомыми, которых ловят на лету, охотясь возле колоний.

То, что луговые собачки отнюдь не считают гремучих змей своими друзьями, установить нетрудно. Достаточно только потрясти поблизости трещоткой гремучей змеи, чтобы все они тут же бросились врассыпную. Иногда они, удирая от опасности, почему-то избегают воспользоваться спасительным входом в свою нору. Тогда не рекомендуется просовывать туда и руку…

Весной и осенью гремучие змеи охотно греются на солнце, обернувшись вокруг насыпи, огораживающей вход в нору луговых собачек. Это помогло герпетологу Перкинсу в течение трех лет собрать в трех колониях луговых собачек 863 гремучих змеи. Надо сказать, что и всех других естественных врагов луговых собачек человек самым упорным образом уничтожает. Я имею в виду лис, барсуков и различных хищных птиц.

То, что луговые собачки имеют какое-то отношение к чуме, я узнал не так уж давно. Все мы слышали о чуме, этой «черной смерти», которая в XIV веке буквально за несколько десятков лет скосила четверть, а в отдельных областях и треть европейцев, умиравших в ужасных мучениях. Но какой врач в наши дни может увидеть заболевшего чумой? Правда, мне однажды довелось лет двадцать назад в самом центре Африки натолкнуться на лагерь с чумными больными. Чума ведь вообще-то болезнь грызунов, которую в свое время занесли в Европу и распространили там крысы. На людей она передавалась большей частью через крысиных блох. А луговые собачки тоже ведь относятся к грызунам.

В 1945–1949 годах в Колорадо, в Каунти-парке, 95 процентов луговых собачек погибло от чумы. И сегодня еще в Соединенных Штатах Америки регистрируют в среднем по два случая заболевания чумой. Чаще всего ею заболевают люди, охотящиеся на луговых собачек, кроликов, белок или истребляющие их ядами. В 1965 году эпидемия чумы разразилась среди индейцев племени навахо в Нью-Мексико и одновременно среди тамошних луговых собачек. Это индейское племя очень охотно промышляет луговых собачек и питается их мясом. Правда, чума теперь в современных развитых странах больше не представляет такой опасности, как прежде, ее научились вылечивать. Не она нам теперь страшна. На сегодняшний день в образе «ангела смерти» нам являются автомашины, сигареты, недостаток движения, повышенная радиация, слишком сытая жизнь…

Довольно удивительно, что часто чума и другие эпизоотии распространяются среди луговых собачек весьма ограниченно, не захватывая все колонии целиком. Так, одна такая колония, расположенная всего в 108 метрах от зараженной, осталась целой и невредимой. По всей вероятности, это объясняется строгой изоляцией отдельных семей и колоний друг от друга. Будучи луговой собачкой, не так-то легко пробежать по чужой территории! Зато даже раненых членов своего клана, порой даже с риском для жизни, выносят с «поля боя» и затаскивают в нору.

Если молодых луговых собачек содержать у себя дома, их совсем не обязательно запирать (если вас не смущают погрызанные ножки мебели). Будучи прирожденными общественными животными, они не убегают, а, наоборот, весьма привязаны к своим человеческим «членам семьи». При случае они даже охотно забираются к ним на руки. Если их содержать в клетках или загонах, где у зверьков нет возможности рыться в земле, они начинают обкусывать друг Другу хвосты, могут даже их совсем откусить.

Подобное же поведение зачастую можно наблюдать и у телят и поросят, когда их при массовом содержании держат в тесных клетушках, в которых им и повернуться-то негде. Это настоящее мучение животных.

Луговые собачки доживают до десяти-двенадцатилетнего возраста. На воле они почти никогда не пьют воды. У меня на участке они зимой редко и неподолгу появлялись на поверхности, а больше сидели по своим домам; это легко было прочесть по следам на снегу вокруг входов в нору. Зимой они обычно затыкают часть входов сеном, которое вытаскивают из гнездовых камер. Сено они запасают летом, а бывшее в употреблении выносят и раскладывают в погожие дни для просушки.

Настоящая война против луговых собачек началась примерно около 1880 года. В те времена считалось, что в одном лишь Техасе их восемьсот миллионов. Тем кормом, который они съедали, можно было бы прокормить 3125 тысяч коров (так во всяком случае подсчитал какой-то умник). Выяснилось, что Соединенные Штаты ежегодно терпят три миллиона долларов убытку «из-за этих проклятых зверьков». А поскольку травля собаками, затопление водой и заваливание нор камнями не приносили желаемого успеха, решили испробовать яды. И дело пошло на лад. Начиная с 1947 года государство взяло борьбу в свои руки, ею занялась Биологическая служба департамента сельского хозяйства.

Начали применять «против этих вредителей» натрийфторацетат — яд в семь раз токсичнее всех применявшихся ранее. Отравленные и окрашенные в красный цвет зерна разбрасывали с самолета над колониями луговых собачек. 90 процентов мертвых зверьков лежало глубоко под землей в своих норах, однако и оттуда их вытаскивали и поедали совы, лисы, хорьки и другие хищники, которые затем сами погибали. Что касается орлов, то их таким способом на обширных пространствах начисто истребили. Норы луговых собачек помимо того еще загазовывали парами синильной кислоты. При этом, разумеется, погибали все те же барсуки, лисы, совы прерий и другие животные, поселяющиеся в норах .

Вот точно так же во время борьбы с бешенством лис в ФРГ в обширных районах полностью истребили в первую очередь ни в чем не повинных барсуков. И в самом деле: кто уж там в наше время способен отличить барсучью нору от лисьей? Да и стоит ли возиться?

На сегодняшний день в Соединенных Штатах лишь очень редко еще можно встретить отдельную колонию луговых собачек, обычно не превышающую ста голов. Теперь она, как правило, бывает заботливо огорожена заборчиком, и сотни тысяч посетителей приезжают специально полюбоваться забавными зверьками…

Замечательный американский натуралист и писатель Э. Сетон-Томпсон (1860–1946), книгами которого я, будучи еще мальчишкой, буквально зачитывался, написал незадолго до своей смерти:

«Будь здоров, милый мой Йек-Йек, маленький гном подземелий бескрайних прерий. Разъезжая по ним верхом, я всегда считал тебя неотъемлемой их частью, частью круглых холмов, частью поблескивающего песка.

Но тогда я тебя и не любил и не ненавидел. Ты был тем, чем был кактус, — маленькой частью того Большого, к чему я привык, что было моей жизнью.

Никогда я не думал, что придет день, когда тебя начнут считать злейшим врагом, когда наука и техника наперегонки будут стараться тебя изничтожить.

Но такой день пришел.

И вот я снова еду по Оклахоме, где прежде, куда ни глянь, были только прерии и города луговых собачек. Теперь же я вижу одни только люцерновые поля. Весной, когда свежая черная земля лежит под паром, через каждые двадцать метров поблескивают желтые пятна. Я знаю — это бывшие пристанища, а теперь могилы луговых собачек, которых больше нет. Они ушли навсегда.

А может быть, так и должно было случиться? Ведь я вовсе и не любил вас, когда вы еще были здесь.

Но теперь-то я знаю, моя боль означает только одно: вы принадлежали к самому золотому времени — времени моей юности, которая давно прошла. Прошла безвозвратно.

Вы перешагнули за грань небытия, ушли туда, где уже ничего нет. И скоро уйдут последние. Дай вам бог счастья хоть еще ненадолго! Совсем ненадолго. Ждите. Скоро и я приду вслед за вами…»

(обратно)

Глава 11. О русских первопроходцах в Беринговом море, приключениях Георга Степлера, о каланах и песцах

Известный натуралист Георг Стеллер вместе со знаменитым мореплавателем Витусом Берингом в 1733–1742 годах исследовал по заданию царского правительства России проход из Тихого в Северный Ледовитый океан. Возглавляющий экспедицию Витус Беринг в этом путешествии погиб, не выдержав леденящего холода полярной зимы. Стеллер же выжил и успел описать среди других обитателей вновь открытых земель никому не известное до той поры животное, названное позже в его честь стеллеровой коровой. Вот что он сообщал тогда о ее образе жизни.

«Эти ненасытные твари не переставая едят и из-за своей неуемной прожорливости почти постоянно держат голову под водой [130]; они мало интересуются тем, что делается вокруг, не заботясь вовсе о сохранении собственной жизни и безопасности, поэтому между ними можно свободно плавать на лодке или даже голым в воде, чтобы выбрать себе подходящий экземпляр, какой только захочешь вытащить из воды. В то время когда они вот так пасутся, у них нет других забот, как только через каждые четыре или пять минут высунуть наружу нос и вместе с фонтанчиком воды вытолкнуть из легких воздух. Звук, который они при этом издают, напоминает одновременно и лошадиное ржанье, храп и фырканье. Добрая половина туловища, а именно спина и бока, постоянно высовываются из воды. На спины к ним то и дело присаживаются чайки, которые склевывают с кожи паразитов. В зимнее время эти громадины нередко бывают раздавлены плавающими у побережий льдинами и выброшены на берег. Зимой они бывают такими тощими, что у них можно пересчитать все позвонки и ребра.

Весной они спариваются, причем происходит у них все как-то очень „по-человечьи“. Обычно это бывает под вечер при тихой погоде. Прежде чем спариться, они некоторое время ласкают друг друга, самка не спеша плавает взад и вперед, а самец неотвязно следует за ней, пока ей самой не надоест ждать. Тогда она опрокидывается на спину, а самец тотчас же бросается на нее и оплодотворяет; при этом они обнимают друг друга передними ластами».

Морские коровы, как известно, вскоре после того как их обнаружил Георг Стеллер, были полностью истреблены. Норвежскому исследователю А. Е. Норденшельду, посетившему остров Беринга в 1879 году, трое местных жителей рассказывали о том, что видели таких животных еще в 1854 году. А в 1962 году советское научно-исследовательское судно заметило близ мыса Наварина, северо-восточнее полуострова Камчатки, пасущихся на мелководье, в каких-нибудь ста метрах от борта судна, шесть крупных, темнокожих, необычного вида животных.

Три автора сообщения, опубликованного ими в научно-популярном журнале «Природа», пишут, что на следующий день они еще раз увидели одно из тех странных животных и тщательно описали его внешний вид, и подчеркивают, что и другие люди за последнее время не раз видели подобных животных. И ничего в этом нет невероятного, пишут они, ведь обнаружили же в пятидесятых годах совершенно новый, до тех пор неизвестный вид китов и неизвестный вид морской черепахи. Однако крупный советский зоолог В. Г. Гептнер (ныне покойный), с которым я обсуждал этот вопрос, высказывал сомнение относительно возможности появления стеллеровых коров, считая, что речь тут идет о чем-то вроде лохнесского чудовища… Ведь как-никак прошло уже 194 года с тех пор, как исчезли последние из них.

Но в 1977 году в газете «Камчатский комсомолец», выходящей в Петропавловске-Камчатском, снова появилась заметка на ту же тему. В ней сообщалось, что рыбаки видели морских коров южнее мыса Наварина. Рыбаки заверили директора местного краеведческого музея, что речь идет о животном, которое им никогда прежде не приходилось видеть; это никоим образом не были ни морской котик, ни морской лев.

Каланы весьма общительные животные. Лежа на спине у самой поверхности воды, они нередко затевают друг с другом веселые игры

Описание, которое они давали, полностью соответствовало внешнему виду морской коровы. Когда им показали картинку с ее изображением, они стали наперебой утверждать, что именно такое животное они и видели. Люди эти были очень удивлены, узнав, что это животное уже давно перестало существовать. Но поскольку со времен Степлера никто всерьез не занимался поиском исчезнувшей стеллеровой коровы, то ученые считают, что необходимо в ближайшее время снарядить научно-исследовательское судно, чтобы организовать добросовестной обследование предполагаемых мест ее обитания .

Другое открытие Стеллера — возможно, к счастью описанных им животных — увидело свет только семь лет спустя после смерти исследователя. Речь идет о каланах:

«Калан столь же красивое, сколь веселое, забавное и игривое животное. По натуре каланы очень ласковы и любвеобильны. Тон их шерсти превосходит самый черный бархат. Охотней всего они располагаются целыми семьями — самец со своей самочкой, подростковым молодняком и совсем маленькими сосунками. Самец поглаживает самку своими лапками, а она шутливо его отталкивает. С детишками же она возится, как самая нежная мамаша. Детеныша самка перетаскивает в зубах, однако в воде переворачивается на спину и кладет его себе на живот, придерживая лапами, словно мать, качающая на руках свое дитя. Часто самки принимаются играть с детенышем: они подбрасывают его кверху, словно мячик, сталкивают в воду, чтобы он научился плавать, а когда он устает, снова берут на руки и целуют совсем по-человечьи».

Строго говоря, не Георг Стеллер первым открыл каланов, а один священнослужитель по имени патер Таравал. Он еще в 1737 году описывал, как индейцы у берегов мексиканского полуострова Калифорния охотились на каланов. Однако его сообщение увидело свет лишь в 1757 году, следовательно, четыре года спустя после обстоятельного описания Георга Стеллера.

Команда корабля Беринга сразу же принялась массами убивать доверчивых животных, что в ее бедственном положении и при полуголодном существовании еще можно как-то оправдать. Стеллер пишет:

«Их было такое множество, что поначалу у нас рук не хватало, чтобы всех уложить: стада их буквально покрывали весь берег, поскольку они весьма оседлые животные. Они родились и выросли здесь, на острове. Вначале они не испытывали ни малейшего страха перед человеком, бежали прямиком к огню и не желали уходить, пока не познакомились с нами поближе и после неоднократных потерь от наших рук научились нас избегать: тем не менее нам удалось убить не менее восьмисот, и не будь наш корабль столь маловместительным, мы могли бы взять с собой еще втрое больше шкурок».

Несколько дальше у д-ра Стеллера можно прочесть и такое:

«Я несколько раз старательно отнимал у самок детенышей. Их же самих не трогал. Самки при этом жалобно скулили. Однажды я двух детенышей унес с собой, а их матери бежали за мной следом, словно собачки, и звали их голосами, напоминавшими крик новорожденных младенцев, а поскольку детеныши, услышав зов своих матерей, начали у меня на руках тоже повизгивать, я уселся в снег. Самки подбежали ко мне совсем близко, готовые тут же утащить своих детей, которых я время от времени сажал на снег. По прошествии восьми дней я решил снова отправиться к тому месту, откуда забрал детенышей. Там я обнаружил одну из тех самок. Она была очень печальна и не делала ни малейшей попытки от меня удрать. Тогда я прикончил ее и, сняв шкурку, обнаружил, что от нее остались кожа да кости — так она исхудала. Точно такое же я наблюдал еще много раз».

Описывает Георг Стеллер и то, как каланов следует убивать в воде. Железный или костяной наконечник копья насаживают на папку таким образом, чтобы он сидел неплотно. Когда такой самодельный гарпун всаживают в тело калана, он тотчас же заныривает, но наконечник, на котором сделаны специальные зазубрины, застревает в теле плотно. От него тянется шнур к палке, оставшейся в руках ловца. Как только жертва вынырнет, чтобы вдохнуть воздух, ее подтягивают к лодке и оглушают ударом дубины или весла по голове. Есть и другой способ. Вынырнувшего из воды калана пугают громкими криками. Тогда он быстро исчезает, не набрав в легкие достаточно воздуха. Правда, иногда приходится ждать целых два, а то и три часа, пока жертва полностью вымотается. Во время тумана удается добывать одних лишь самок, прижавших к груди своих детенышей. Потому что когда такая самка вынуждена слишком долго пребывать под водой, то малыш начинает задыхаться и громко пищит. И всегда в таких случаях материнская любовь берет верх над страхом смерти.

А теперь вопрос к нашим дамам: хочется ли вам после всего услышанного носить манто из меха калана? Правда, Екатерина II сразу же заказала себе шубу до самых пят, как только увидела новый, неизвестный до той поры блестящий мех.

Не повезло калану: у него самый густой, самый теплый и непромокаемый мех из всех имеющихся в животном мире. Ведь ему приходится поддерживать постоянную температуру тела 38 градусов е морской воде, температура которой доходит всего до 10 градусов, несмотря на то что у него в отличие от тюленей и китов нет подкожного жирового слоя. От холода и сырости калана защищает лишь густой шерстный покров толщиной 2,5 сантиметра. Поэтому ему приходится тщательно за ним ухаживать: чесать и расчесывать, чтобы меж шерстинок мог свободно проникать воздух.

Из-за своего драгоценного меха калан чуть было не исчез с лица земли. Русские промысловики за одно лишь столетие после обнаружения Степлером каланов добыли их больше миллиона. Не меньше истребляли их и японцы. Это был тогда неслыханно выгодный бизнес — продавать а Европе и на Дальнем Востоке такие шкурки по баснословным ценам. Чтобы закрепить за собой торговлю этими мехами, Россия в 1812 году возвела Форт-Росс на калифорнийском побережье. Деревянную эту крепость американцы сохраняют и по сегодняшний день как исторический памятник.

Но, точно так же как и котиков, каланов становилось все меньше, и встречались они все реже. Поскольку на калифорнийском побережье их вскоре не стало совсем, русские в 1841 году покинули крепость. В то время как в 1820 году в торговлю поступало еще примерно 20 тысяч шкурок, в более поздние годы хищническая эксплуатация привела к тому, что торговля каланьими шкурками стала уже просто нерентабельной. Кончилось все тем, что русский царь в 1867 году продал всю Аляску Соединенным Штатам за 7,2 миллиона долларов. В 1890 году на пушной рынок поступило еще ровно 2400 шкурок, в 1900 году — примерно 580, а в 1910 году только 300. Соответственно подскочили и цены. Если в 1758 году китайцы за каждую шкурку калана платили от 40 до 50 долларов, то в 1885 году на пушном аукционе в Лондоне шкурка оценивалась уже в 362 доллара, в 1903 году — от 440 до 1000, а в 1910 году — даже в 1700 долларов.

Чтобы спасти последних оставшихся в живых каланов, Россия, Англия, США и Япония заключили в 1912 году особое соглашение по Берингову морю, полностью исключающее промысел калана в определенных районах. Но только самих-то каланов к тому времени уже нигде не было видно, и начинало казаться, что они постепенно полностью исчезнут с лица земли, как исчезла стеллерова корова. Так во всяком случае думали тогда все. Ведь исчезли же они на калифорнийском побережье.

Но судьба распорядилась иначе. Советский ученый-Барабаш-Никифоров в тридцатых годах нашего столетия обнаружил у побережья Курильских островов, южнее Камчатки, нескольких каланов. Наблюдая за ними, он заметил удивительные вещи. Так, например, они пользовались орудиями труда! А считалось ведь, что на подобное способны только шимпанзе, орангутаны, галапагосский дятловый вьюрок, австралийские шалашники, африканский стервятник, ну и, разумеется, человек. Дело в том, что рыбы в рационе каланов занимают весьма небольшое место — примерно пятнадцатую его часть. А треть каланьих трапез состоит из моллюсков и ракообразных, которых приходится доставать с морского дна и разыскивать их там с помощью осязательных усов-вибрисс и особо чувствительных передних лап. Порой каланам приходится нырять в поисках корма на шестидесятиметровую глубину, где царит кромешная тьма. Как правило, они остаются под водой около минуты, а при опасности могут продержаться от пяти до восьми минут. Поднявшись на поверхность со своей добычей, чаще всего двустворчатыми моллюсками, носящими название абалоне или «морское ухо», обладающими твердой раковиной, а также с разной другой живностью, каланы поворачиваются на спину и укладывают свои припасы себе на брюшко. А затем камнем, тоже захваченным со дна, принимаются разбивать створки раковин. Когда раковины попадаются особенно твердые, они подкладывают под них еще другой, желательно плоский камень, устроив нечто вроде наковальни и затем уже колотят по ней сверху. Для того чтобы сохранять в холодной воде постоянную температуру тела, калану необходимо съедать за день количество пищи, равное одной четверти собственного веса.

Любимым их блюдом является моллюск абалоне. Удивительные создания эти абалоне: сверху у них жесткая раковина, а снизу большая мускулистая «нога», которой они и прикрепляются крепко-накрепко к подводным скалам. До двадцати раз приходится порой нырять калану, прежде чем ему удастся оторвать абалоне от скалы. Вынырнув на поверхность, он с превеликим трудом раскалывает раковину на своей «каменной наковальне». Но именно пристрастие калана к этим моллюскам может стать для них весьма опасным на калифорнийском побережье, где они в наше время снова стали встречаться. Но об этом несколько позже.

О том, что каланы опять появились возле западного побережья Калифорнии, узнали совершенно случайно, когда приступили к строительству моста через бухту Биксби. Строительные рабочие заметили, что из воды то и дело высовываются и исчезают какие-то маленькие головки. Бухту немедленно объявили заповедной, и специалисты подсчитали, что в ней обитает около 100 каланов. Стали присматриваться и к другим мелким бухтам. Выяснилось, что вдоль всего калифорнийского побережья обитает примерно 300 каланов. А потом началась вторая мировая война, и никто больше не интересовался забавными зверьками. Когда же в 1957 году был проведен их учет с самолета, выяснилось, что каланов стало уже 638. Обитали они среди подводных полей бурых водорослей — своей естественной родной среды.

А теперь о бурых водорослях (ламинариях, фукусах). Только сейчас мы, близорукие люди, поняли, как могли навредить себе тем, что заставили исчезнуть из моря каланов. Дело в том, что в Тихом океане вдоль побережий Калифорнии и Мексики протянулись огромные поля бурых

водорослей. Американская промышленность извлекает из них миллионные прибыли. Побеги водорослей тянутся со дна морского к солнцу, вырастая ежедневно примерно на целых полметра! Настоящих корней у них нет, и удерживают их возле дна особые корнеподобные отростки. Из одной такой опорной точки может произрастать одновременно до ста устремляющихся ввысь побегов. Свое питание эти лентовидные водоросли извлекают, не подобно другим растениям корнями из почвы, а «листьями» из воды. На «листьях» у них образуются пузырьки углекислого газа. Они поднимаются к поверхности, образуя струи, которые поддерживают побеги, достигающие порой шестидесятиметровой длины в вертикальном положении. Среди таких подводных лесов обитает бесчисленное J множество рыб, улиток, моллюсков и крабов — некоторые из них поедают опавшие стебли водорослей.

Ежегодно у берегов Калифорнии добывается 150 тысяч тонн водорослей. Для подводного кошения подобных длинных побегов применяются специальные суда, приспособленные исключительно для этой цели.

Между прочим, каждый из нас так или иначе имеет дело с этим растением. Мы едим его, красим им стены своих домов и смазываем свою кожу.

Потому что из него вырабатываются вещества, входящие в состав мороженого, которое мы все так любим, в эмульсионные красители, в пенистое ~ пиво, мыло, в различные пасты и клей, в корнфлекс, или кукурузные палочки, в соус кетчуп и машинное масло, майонез, в кремы для лица, краски и бумагу.

Суда-косилки скашивают водоросли примерно на глубине одного метра от поверхности и увозят на берег. Когда они через три-четыре месяца возвращаются на те же места, водоросли уже снова подросли.

Одно судно рассчитано примерно на 300 тонн водорослей. Уже по одной величине и оснащению подобных судов можно судить о том, какую огромную ценность для промышленности представляет такой урожай.

Растут они только в холодной и очень прозрачной воде. Если температура воды превысит 18 градусов, они, как правило, отмирают.

Каков же был ужас, когда в начале пятидесятых годов после нескольких подряд жарких летних сезонов и в связи с загрязнением сточными водами зарослям водорослей был нанесен существенный урон! Все пляжи были завалены сорванными и вынесенными на берег кучами водорослей, источающими страшное зловоние. Стали искать причину и выяснили, что подводным лесам вредит сильно размножившийся в загрязненной воде морской еж.

Морской еж — полусферической формы иглокожее, ротовая полость его всегда обращена в сторону дна, тело покрыто костными пластинками, образующими довольно твердый панцирь, оснащенный шипами. В середине его, наверху, находится клоачное отверстие. Обитая в подводном лесу, морские ежи питаются опавшими на дно частями растений. По мере того как подводные заросли приходили в упадок, эти иглокожие начали поедать помимо опавших растений и молодые побеги, мешая правильному подросту. Кроме того, ежи разрушали еще и крепления, которыми растения удерживаются на дне, А сисчезновением подводных лесов исчезли сразу же и лангусты, морские окуни и разные другие рыбы, находившие прежде убежище в его зарослях— немалый удар для рыбного промысла!

Начали с того, что стали опускать на дно добровольцев в специальном снаряжении и с баллонами сжатого воздуха. Опускались по два человека за раз и осматривали дно. Результаты оказались действительно плачевными: кроме морских ежей, на дне ничего не было. Массовые скопления ежей отмечались на поверхности воды специальными буями и флажками. Аквалангисты уничтожали тысячи и тысячи ежей, но успех все равно оставался мизерным. Морские ежи продолжали настойчиво размножаться.

Тогда в дело включились ученые. Если морские ежи уничтожают молодые побеги, а старые не трогают — так размышляли они, — то самое лучшее, что можно придумать, это пересаживать старые растения.

Сказано — сделано. Возле острова Санта-Каталина, далеко от берегов Калифорнии, срезали роскошные побеги водорослей с подводных скал и осторожно упаковывали в мешки. Дневная норма одного ныряльщика — 40 растений. Выискивать следовало только абсолютно взрослые растения, нижние побеги которых уже образовали споры, из них-то впоследствии и вырастают молодые ростки. Такие старые растения привозили в Палос-Вердес — на опытную подводную плантацию по разведению водорослей. Каждый месяц в течение пяти дней туда высаживали по 40 растений. Глубина воды должна была соответствовать той, с которой водоросли были взяты. При большей глубине растения опускаются на дно; на более же мелком месте пузырьки углекислого газа на листьях лопаются.

Но поскольку и на опытной плантации водились морские ежи, решено было применить такой трюк: растения прикрепляли к поплавкам, чтобы они находились вне доступной морским ежам зоны. Поплавки же в свою очередь крепились на прочных цепях, чтобы их не уносило течением. Но постепенно побеги становились все тяжелее, пробковый каркас намокал, и сооружение постепенно опускалось на дно. Однако к этому времени водоросли уже успевали сбросить старые листья, идущие на корм морским ежам. '

Здоровый молодой подводный лес привлекает целые стаи рыб — гарибальдисов и морских окуней, а также скатов и медуз. Здесь и морские анемоны, добывающие себе пропитание в придонных течениях. Животный мир на таких искусственных плантациях постепенно становится все разнообразнее.

И тем не менее все старания были бы обречены на провал, не вернись неожиданная подмога с севера: каланы. Их обычный корм состоит на 60 процентов из морских ежей. Такой калан способен за один раз вытащить на поверхность до десяти и даже больше ежей из морских глубин. Он ложится на спину и укладывает иглокожих себе на брюшко. Затем он начинает вертеть их передними лапами, обламывая им при этом шипы. А потом нижняя часть панциря просто вдавливается внутрь, а мягкое содержимое выскабливается лапами и съедается.

Сколь важным может оказаться всего один какой-нибудь вид животных для сохранения равновесия в природе! Возвращение каланов вызвало всеобщее ликование.

Не ликовали только ловцы моллюсков абалоне, или «морского уха».

Ведь для каланов абалоне— такое же желанное лакомство, как и для людей. В одном только районе Санта-Барбара, на юге штата Калифорния, имеется около двадцати самостоятельных ловцов «морского уха». Они охотятся за моллюсками, опускаясь на глубину до 20 метров с баллонами со сжатым воздухом и отрывают присосавшихся к скалам абалоне. Однако ловцы вынуждены предварительно производить их замеры, потому что ловить и продавать моллюсков, не достигших длины 20 сантиметров. строго запрещено. Мясистая крепкая нога-присос, с помощью которой «морское ухо» удерживается на камне, высоко ценится гурманами в качестве «абалон-штекса». Они платят по 40 долларов за дюжину. Поэтому понятно, что ловцы и продавцы абалоне отнюдь не в восторге от возвращения каланов:

— С тех пор как сюда заявились эти твари, абалоне становится все меньше и меньше! — жалуются они.

Однако они забывают о том, что кроме этого находится все больше людей, желающих заняться ловом абалоне, чтобы заработать себе деньги на жизнь…

К счастью, каланы еще довольно быстро размножаются. Теперь их снова свыше 2 тысяч у калифорнийского побережья и больше 60 тысяч у берегов Аляски, не считая огромного множества у берегов Камчатки. Считается, что численность их увеличивается ежегодно на 5 процентов.

Спаривание у каланов происходит в воде, и парочки кружатся при этом вокруг своей оси, а порой даже совсем уходят под воду. А поскольку спаривание у них происходит независимо от сезона, то и капанье потомство появляется на свет в течение всего года. Беременность длится предположительно от восьми до девяти месяцев. Советский исследователь Барабаш-Никифоров подтверждает в своих сообщениях предположения Георга Стеллера о том, что рожают самки калана на суше, обычно не дальше десяти метров от воды, выбирая себе какое-нибудь защищенное от ветра местечко в песке или снегу. Другие исследователи, ссылаясь на современные наблюдения у американского побережья, утверждают, что роды происходят в воде, причем на поверхности водорослевых полей. Ведь скопление водорослей сильно смягчает и тушит волнение моря. Детеныши появляются на свет зрячими и уже со всеми молочными зубами. Тельце их покрыто густой светло-коричневой шерстью. Весит такой детеныш около полутора килограммов. Мамаша-каланиха, лежа на спине, прижимает свое дитя к груди и постоянно облизывает и чистит его. Если она, находясь на берегу, ненадолго уходит в воду, то оставляет детеныша обычно спящим. Но случается и так, что она хватает его зубами за шиворот и берет с собой в воду. Ныряя за кормом, она оставляет малыша на поверхности. Там он лежит смирно на спинке брюшком кверху. Но иногда ему надоедает ожидание, и тогда он начинает барахтаться, вертится волчком и делает попытки нырнуть.

Опять же в отличие от большинства других млекопитающих самка калана кормит своего детеныша лежа на спине, причем как на суше, так и в воде. Кормит она его дольше года и не расстается порой с подросшим потомством даже тогда, когда у нее появляется уже следующий новорожденный. В момент опасности мать ныряет в воду вместе с детенышем.

Уголок Форт-Росса — крепости, выстроенной русскими в 1812 году в Северной Калифорнии

В 1971 году в результате атомных испытаний, проводимых американцами на алеутском острове Амчитка, погибло 1200 каланов. Спасти удалось совсем немногих. Их сумели заранее отловить и перевезти в другое, безопасное место.

Возле калифорнийского побережья каланы стали снова очень доверчивыми и не уплывают при встрече с человеком. Однако попадающие в воду химические загрязнения портят их мех и приводят к тому, что он делается водопроницаемым. Отравляют им существование и масляные пятна, расползающиеся по поверхности моря из-за все увеличивающегося числа моторных лодок, да и нередко любопытные по натуре животные погибают, попадая под винт какого-нибудь катера.

И тем не менее мы, люди, можем только порадоваться, что они снова с нами, наши каланы!

***
В начале этой главы я упомянул о натуралисте Георге Стеллере, которому мы обязаны первым сообщением о существовании такого животного, как калан. О нем и о времени, в которое он жил, мне хочется рассказать несколько подробнее.

Когда я много лет назад любовался на берегах Калифорнии каланами, а несколько позже готовил о них специальную телевизионную передачу, я все время натыкался на имя и результаты деятельности этого немца, очень рано умершего, от которого до наших дней не дошло даже ни одного портрета— мы не знаем, как он выглядел. Когда он в 1746 году скончался в далеком сибирском городе Тюмени, то православная церковь не разрешила хоронить его на городском кладбище, поскольку он был евангелистом. Пришлось захоронить его на берегу реки Туры, и могилу его украшал огромный камень. Но вскоре река размыла одинокую могилу, так что не осталось и следа… И только семь лет спустя после его смерти его труды были изданы на немецком языке в Петербурге. Потом длительное время их больше не переиздавали. И тем не менее он все равно приобрел большую известность.

Поэтому-то я и решил после пребывания в Сибири и Калифорнии съездить в город, где он родился, а именно в Виндсхайм во Франконии. Однако история начинается не там, а совсем в другом месте.

В XVI веке влияние татаро-монгольского нашествия на земли, расположенные за Уральским хребтом, ослабло, и русские начали проникать все дальше на восток, пока наконец не достигли восточных берегов Азии напротив Аляски. Местные народности были обязаны платить подати мехами, и то же самое должны были делать постепенно стекающиеся в эти богатые пушниной места русские поселенцы. В XVIII и XIX веках Сибирь стала местом, куда ссылали каторжников, которых гнали туда пешком по тракту прикованными цепями к длинному железному шесту.

Итак, русские достигли восточной оконечности Азии, в частности полуострова Камчатка. Но поскольку там произрастало еще слишком мало зерновых культур, то для снабжения администрации и торгового люда приходилось возить продовольственные продукты за тридевять земель на обозах, которые тащились по стране буквально годами. Поэтому правительство всячески обдумывало возможность перевозки туда продуктов морем, прямо из Архангельска. Да к тому же оно стремилось перехватить у англичан и голландцев хотя бы небольшую часть их выгодной торговли с Японией и Китаем. А еще возникал и такой вопрос: представляют ли Азия и североамериканская Аляска единый монолит суши или между ними существует проход по морю?

Царь Петр I (1672–1725), к этому времени уже тяжелобольной, лежал с застывшим, желтым и одутловатым лицом. И тем не менее за пять недель до своей смерти он еще успел издать такой указ:

«Построить на Камчатке два корабля, плыть на них вдоль побережья к северу и проверить, не является ли оно частью американского берега. Кроме того, установить, где именно наше побережье смыкается с американским. Разыскать там первых европейских поселенцев, составить карту и вернуться назад».

Руководителем этой экспедиции уже после смерти царя был назначен датский морской офицер на русской службе Витус Беринг, который к тому времени уже двадцать лет плавал на русских судах. Одних только лошадей понадобилось 663, чтобы дотащить через всю Россию и Сибирь до Охотска на Восточном море все якоря, цепи, вар, паруса, инструменты — словом, все необходимое снаряжение. Уже по дороге туда погибло много людей и скота. Чтобы пересечь саму Камчатку, Беринг конфисковал всех ездовых собак, которых ему только удалось найти на этом большом полуострове. Почти все они по дороге погибли, что вызвало большое волнение среди местного населения — камчадалов.

В этом доме в Бад-Виндсхайме (Франкония), который за 270 лет мало чем изменился, появился на свет Георг В. Стеллер. Его отец был уважаемым в городе человеком — кантором в гимназии и органистом в городской церкви

Отплыв от западного берега Камчатки, Беринг с командой, состоящей из двух офицеров и 41 матроса, отправился на одном из построенных кораблей вдоль побережья к северу, однако повернул назад. На следующее лето погода оказалась неблагоприятной, и Беринг был вынужден уже через три дня вернуться. Тогда он решил плыть на этом же корабле из Охотска в Санкт-Петербург. Его появление в Петербурге вызвало большое разочарование: неужели же он не мог доплыть хотя бы до устья Колымы на северном побережье Сибири? Река эта к тому времени была уже известна. Ведь лишь таким способом он смог бы действительно доказать, что между Сибирью и Аляской сухопутной связи нет.

Витус Беринг был очень подавлен неудачей, но у него оказались добрые друзья и покровители, верившие в него. Они добились того, чтобы ему была поручена вторая экспедиция в то самое море, которое и по сегодняшний день носит его имя. Издержки на оснащение и укомплектование экспедиции людьми были на сей раз значительно большими, чем в первый.

Путь из Петербурга до Охотска по прямой составляет 6 тысяч километров, но ехать приходилось окольными путями. Шоссейных дорог тогда еще не было. Добравшись до какой-нибудь реки, наскоро сооружали большой баркас, чтобы проплыть на нем как можно дальше, а затем вылезали и снова брели пешком до следующей реки. Множество людей не выдерживало тягот мучительного перехода и погибало. Берингу, возглавлявшему второй отряд численностью от 800 до 1000 человек, потребовалось на переход от Петербурга до Камчатки шесть лет, а последний отряд экспедиции прибыл туда еще спустя два года.

Итак, новая экспедиция была оснащена более чем щедро, и, к счастью, на сей раз не поскупились на то, чтобы укомплектовать ее учеными. И аот среди них-то и оказался Георг Вильгельм Стеллер.

Именно из-за него я поехал в нынешний городок Бад-Виндсхайм в Средней Франконии. Самый обычный заштатный городишко с ^тысячами жителей. Люди, у которых я на улице пытался узнать, где находится его дом, ничего о нем не слыхали, — они даже не знают, кто это такой. Но нашелся все же аптекарь, который смогточно указать, где находится дом Степлеров. Дом и сегодня выглядит точно так же, как тогда, когда 10 марта 1709 года в нем появился на свет Георг Стеллер. Отец его был кантором в гимназии и одновременно органистом. Его сын Георг оказался очень способным мальчиком, и именно ему поручили на торжестве по случаю окончания обучения произнести прощальную речь на латинском языке. А затем он продолжал свое образование на средства, выделенные ему на то состоятельными бюргерами города. Сначала он в течение двух лет изучал теологию в Виттенберге, затем учился в Лейпциге, Йене, Берлине и Галле, который в 1734 году оказался занятым русскими войсками. (Они подоспели на помощь наследнику польского престола Августу Сильному, у которого соперники оспаривали право на престол.) Таким образом Георг Стеллер стал хирургом в русской армии— в те времена немецкие специалисты пользовались на Востоке большой популярностью. В возрасте 25 лет он попадает в Петербург, где благодаря своему веселому нраву находит могущественного и доброго покровителя в лице архиепископа православной церкви Прокоповича. Именно с его помощью жадный до приключений молодой человек получает возможность участвовать в качестве научного ассистента Беринга в его экспедиции на Камчатку. Ему положили жалованье в 600 рублей. Однако в Томске он заболел сильнейшей лихорадкой.

Познакомившись с уже прибывшими туда двумя другими немецкими учеными— Иоганном Гмелином и Герхардом Миллером, Стеллер решил начать изучение растительности Сибири, начиная с Иркутска. Ему удалось собрать и описать 11 тысяч видов растений. Ожидая с сентября 1740 до мая 1741 года на Камчатке отплытия корабля, Стеллер даром времени не терял. Его «Описание Земли Камчатской», написанное в те годы, увидело свет только через 28 лет после его смерти, а именно в 1774 году во Франкфурте-на-Майне.

В последующем затем морском путешествии Стеллер безусловно побывал в таких местах, где водятся белые и бурые медведи, тем не менее он их во время своих коротких вылазок на сушу ни разу не видел; на острове же Беринга, где он провел ту ужасную зиму, когда всех кругом косила цинга, их не было. Зато на Камчатке живут бурые медведи, которых, как он указывает в своем сообщении, было тогда великое множество. И были они «ручными, миролюбивыми и приветливыми». Дальше он повествует о том, что весной медведи скапливаются возле устьев рек и ловят рыбу, ловко выбрасывая ее на берег. Подобно собакам, они съедают одни только головы, а остальное оставляют лежать. Случается, что они вытягивают на берег рыболовные сети и разграбливают их. «Когда местный житель издали увидит медведя, он тотчас же его окликает, заговаривает с ним и просит не нарушать дружбы. Впрочем, девицы и старые женщины на медведей не обращают никакого внимания, собирая на торфяниках ягоды прямо рядом с ними. И те их не трогают. Если медведь и направится к одной из них, то только затем, чтобы отнять ягоды и съесть, а не чтобы напасть. Они вообще на людей не нападают, разве что вспугнутые ото сна. Правда, иногда они набираются нахальства и вламываются в дома, где все перерывают вверх дном. Камчадалы убивают их стрелами из пука или выкапывают осенью и зимой из берлог, пронзив предварительно копьями сквозь землю».

Волки на Камчатке испокон веков водились в изобилии. По своей окраске и размерам они ничем не отличаются от европейских. Правда, известны случаи, когда на Камчатке встречали и совершенно белоснежных волков. Если женщина рожала двойню, то у камчадалов считалось, что причиной тому является волк, что именно он тайный отец второго ребенка. Поэтому рожать близнецов считалось большим грехом.

Домашние ездовые собаки на Камчатке питаются в основном рыбой. С весны и до поздней осени никто о них не заботится, и собаки целыми днями караулят возле рек, вылавливая рыбу, притом очень ловко и сноровисто. Но зимой их запрягают в нарты, потому что они способны бежать по снегу даже там, где любая лошадь наверняка провалится. Упряжка всего лишь из четырех собак с легкостью везет трех взрослых людей и 30 килограммов поклажи. С их помощью человек на не слишком нагруженных санях может проделать за день по глубокому снегу и бездорожью от 30 до 40 километров, а при благоприятных условиях даже от 80 до 140 километров!

Что касается Георга Стеллера, то он на собачьей упряжке добрался до мыса Лопатки — южной оконечности полуострова Камчатка. А затем в огромном марш-броске пересек полуостров и за десять дней добрался до Петропавловска, где находились корабли экспедиции.

Зимой собаки питаются тем же, что и люди: вонючей рыбой, которая заквашивается в больших ямах. И люди и собаки поглощают такое блюдо с завидным аппетитом, хотя от него и «разит, как от самой настоящей падали ипи другой гадости, от которой европейцу может сделаться дурно, или он наверняка способен заработать хоперу». По утрам, перед отъездом, собакам дают твердый сухой корм, а именно вяленую рыбу.

«А поскольку такая вяленая рыба состоит в основном из костей и зубов, то у жадно хватающих еду собак часто можно увидеть окровавленные пасти. Впрочем, они не всегда ждут, когда их угостят, а сами добывают себе пропитание форменным разбоем, пожирая ремни и продовольственные запасы своего хозяина всюду, где им только удается до них добраться. Они умеют влезать по лестницам не хуже людей, забираются по ним в продовольственные склады и утаскивают все, что в состоянии унести. Но что смехотворно в их поведении — это то, что они никому не дают спокойно сходить по своей нужде в кусты. Приходится брать с собой палку и размахивать ею во все стороны, потому что собаки подбегают и начинают драться за экскременты. И в то же время камчатская собака никогда не дотронется до хлеба даже в состоянии крайнего голода».

Со старых или погибших собак сдирают шкуру. Чем длиннее шерсть, тем ценнее собака. Одежда из собачьих шкур не только очень теплая, но и необыкновенно ноская. Ее можно носить по меньшей мере четыре года, в то время как шкуры ездового оленя хватает не больше чем на одну зиму, к тому же она страшно линяет.

Там же, на Камчатке, Стеллеру удалось выяснить, почему местные жители не болеют цингой. Весной они выкапывают особые луковицы широко распространенного в тех местах растения — лилии сараны, шинкуют их и засаливают в кадушках. Зимой это изделие добавляется к обычному рыбному питанию. Стеллер захватил с собой на время своего морского путешествия порядочный запас такой квашеной сараны. И запасенный таким образом витамин «С» наверняка спас его от смерти, во всяком случае сохранил ему здоровье и работоспособность, так что он сумел сделать и описать все свои открытия и наблюдения.

Итак, в мае 1741 года два вновь построенных корабля «Святой Петр» и «Святой Павел» вышли наконец в море. Но уже 20 июня они потеряли друг друга. Стеллер, не отрываясь, обшаривал подзорной трубой горизонт в поисках суши, и, по-видимому, первый увидел при ясной погоде Кордильеры Аляски. Ему не терпелось продолжить свои биологические исследования. Однако капитан корабля Витус Беринг имел другие намерения и вскоре приказал сняться с якоря и возвращаться назад. Стеллер был до крайности возмущен таким решением и в конце концов настоял на том, чтобы командир корабля дал ему хотя бы десять часов на обследование острова Каяк, где кораблю все равно надо было пристать, чтобы пополнить запасы пресной воды. Всего десять часов — после приготовлений, продлившихся десять лет! Но Стеллер за это время обнаружил на острове 160 новых видов растений, собрал сведения о местных жителях, которые в страхе от него убегали, записал множество наблюдений и только после этого вернулся на корабль.

Витусу Берингу в то время было уже шестьдесят лет, чувствовал он себя неважно и был подавлен. На обратном пути он открыл и нанес на карту цепочку Алеутских островов. В сентябре и октябре погода становилась все хуже, начались шторма, даже ураганы. Почти все люди на корабле страдали от цинги — ведь ни капитан, ни команда не верили в целебность месива, которое возил с собой Стеллер. В конце концов сильный вал опрокинул «Святого Петра» и посадил его на мель. Все надеялись, что находятся у берегов Камчатки, но вскоре выяснилось, что они попали на остров, который и по сей день носит имя Беринга.

Выбраться на берег оказалось трудно. Якоря были сорваны, и матросы считали, что все неудачи происходят из-за того, что на корабле оставалось два трупа, которые собирались захоронить на суше. Пришлось привязать к их ногам по ядру и бросить за борт.

И тем не менее прошло еще шесть дней, прежде чем удалось разгрузить корабль и перетащить все необходимое на берег. Стеллер вместе с судовым врачом построил себе шалаш, накрыв его сверху двумя пальто и старым одеялом; отверстия, оставленные для вентиляции на ночь, заткнули убитыми песцами, «которых мы в этот день добыли и которые целыми кучами валялись вокруг. К полуночи разразилась сильная метель, крышу нашу сорвало, и нас самих выгнало из шалаша. Тогда мы принялись собирать плавник, подтащили его к продолговатой яме, напоминавшей могилу, рассчитанную на двух персон, и решили в ней переночевать. Сверху мы перекрыли ее плавником, на который навалили свою одежду, пальто и одеяла, а чтобы хоть немного разогреться, разожгли костер. Затем мы снова улеглись спать, так что и эта ночь, слава тебе господи, закончилась относительно благополучно».

В отличие от белых медведей у песцов летом нарастает темная шерсть. А поскольку летом для них находится больше корма, они в это время бывают отнюдь не такими назойливыми, как зимой

На другой день было сооружено еще несколько подобных «квартир», куда принялись стаскивать многочисленных больных с корабля.

«Некоторые из них, например, канонир, попав на свежий воздух, тут же умирали, другие умирали в лодках, пока их перевозили, или на берегу сразу же по прибытии. Повсюду вокруг можно было увидеть одни лишь жуткие, душераздирающие картины. На трупы, еще до того как их успевали захоронить, набрасывались песцы, отрывая от них куски тела. Да что там: песцы не боялись подбираться вплотную даже к живым, но беспомощным и больным людям, которые лежали на пляже без всякого прикрытия, и обнюхивали их, словно собаки. А эти несчастные кричали — кто от холода, кто от голода и жажды, потому что у многих из-за цинги рот превратился в нечто совершенно ужасное — десны разрушились, почернели и, словно диковинная кровоточащая губка, покрывали все зубы, так что есть было абсолютно невозможно, и к тому же боль становилась с каждым днем все нестерпимей.

Песцы (Lagopus), которые теперь собирались вокруг нас неисчислимыми стаями, при виде людей становились вопреки своим привычкам и натуре все смелее и одновременно нахальнее, а затем настолько обнаглели, что принялись растаскивать всю нашу поклажу в разные стороны; они разгрызали кожаные подметки ботинок, разрывали и рассыпали мешки с провиантом, у одних утаскивали сапоги, у других чулки, брюки, перчатки, сюртуки и прочие вещи. Ведь сторожить наш скарб было некому — здоровых людей было мало. Даже железную и прочую утварь, совершенно непригодную им в пищу, они тем не менее не оставляли без внимания и старались оттащить подальше. Начинало казаться, что эти противные зверюги будут досаждать нам все больше и больше по мере того, как привыкнут к нам. Так оно и случилось. Чем больше мы их убивали, и, желая отомстить за набеги, по-страшному увечили отловленных на глазах у всех остальных, а потом с отрезанными ушами и хвостами, выколотыми глазами, наполовину зажаренных отпускали на волю, чтобы другим неповадно было, тем наглее и навязчивее становились остальные; они стали проникать даже в наши жилища и красть все, до чего им только удавалось добраться.

Камчадалы за высеканием огня. Рисунок из книги Георга Стеллера

И все же порой они заставляли нас и смеяться сквозь слезы, принимая самые умилительные и забавные позы, удивительно напоминая при этом проказливых мартышек.

Несколько здоровых людей отправились на охоту, и им удалось добыть пару каланов. Из их мяса они приготовили различные вкусные блюда и были рады, что смогли таким образом избавиться от необходимости есть вонючих, гадких песцов. Дорогой же каланий мех мь. рассматривали в тот момент как ненужные, не имеющие никакой ценности отходы, а поскольку ни у кого не было охоты просушивать и обрабатывать шкуры, они валялись в течение многих дней по углам, пока не были утащены вездесущими песцами».

Витус Беринг 8 декабря 1741 года скончался.

Георг Стеллер в эту ужасную зиму доказал, что он настоящий самоотверженный исследователь. Нередко ему угрожала смертельная опасность. Он разъезжал по острову, открывал новые, никому неизвестные виды животных, препарировал их и описывал.

На этом острове обитали удивительные животные. Некоторые из них никогда еще не видели человека — различные водоплавающие птицы, морские котики и неисчислимые стада сивучей. В то же самое время он открыл названную позже его именем морскую корову, о которой упоминалось в начале главы. Ему удалось одну из них убить, вытащить на берег и взвесить ее печень, легкое и другие огромные органы, изготовил он и рисунок морской коровы.

А песцы тем временем все больше смелели: «Ночью, когда нам приходилось заночевать в открытом поле, они стаскивали с нас шапки и подложенные под голову перчатки, старались стянуть теплые бобровые одеяла и шкуры, которыми мы укрывались. Стоило нам прилечь и сделать вид, что мы спим, они сейчас же подкрадывались и обнюхивали наши носы, стараясь определить, живы мы или мертвы. Если при этом еще задержать дыхание, они тут же пытались цапнуть за нос… С одним матросом случилась жуткая история: ночью он проснулся и, чтобы не вылезать из палатки на холод, решил, стоя на коленях, помочиться через входной люк; внезапно песец поймал его оголенную часть тела и, невзирая на отчаянный крик матроса, не желал отпускать ее…»

Поскольку «Святой Петр» так прочно сел на мель, что его и следующей весной не удалось сдвинуть с места, то решено было разобрать его на части и построить из них новый, но уже небольшой корабль. В августе 1742 года оставшиеся от команды 46 человек (в начале экспедиции их было 76) двинулись назад, на Камчатку. К сожалению, командовавший на сей раз кораблем лейтенант разрешил Георгу Стеллеру захватить с собой не больше 10 пудов груза. Через четыре дня вдали замаячил берег Камчатки, и 26 августа 1742 года они вернулись к месту своего отплытия. А там давно уже считали корабль пропавшим, и личное имущество команды было распродано. Как же они были рады, что захватили с собой 900 ценных каланьих шкур! Стеллеру досталось 80 из них.

Второй корабль экспедиции — «Святой Павел», вскоре после того как потерял из виду «Святого Петра», достиг североамериканских берегов. а именно побережья Аляски. 17 июля боцман Дементьев с десятью вооруженными матросами отправился на лодке к берегу, чтобы поискать людей. Они там явно должны были быть, потому что в отдельных местах поднимался к небу дымок. Когда по истечении шести дней от Дементьева не поступило никаких вестей, капитан корабля Чириков выслал вслед за ним вторую лодку с тремя членами команды. Но и она не вернулась. Никогда никому не удалось узнать, что стряслось с этими людьми. Поскольку у командира корабля других лодок в запасе не было, а следовательно, и не оставалось возможности попасть на берег, ему пришлось возвращаться назад, на Камчатку. Он проплыл мимо цепочки Алеутских островов, обмениваясь с тамошними жителями подарками, и проследовал мимо острова Беринга, не подозревая, что именно там его ожидает в полном отчаянии команда «Святого Петра». На корабле Чирикова тоже шесть человек умерло от цинги, так что в обшей сложности он потерял 19 человек.

В Петропавловске-на-Камчатке капитана Чирикова вынесли на берег уже тяжелобольного; однако за зиму он настолько оправился, что мог ходить, хотя его и качало из стороны в сторону. Он решился еще раз выйти в море, чтобы поискать Беринга и Стеллера, но в конце концов отправился в Охотск. А шесть недель спустя в Петропавловск прибыла команда со «Святого Петра».

Смертельно больной Чириков выехал в Петербург. Там он был представлен царице Елизавете Петровне и высочайшим повелением повышен в чине, но когда он скпонился над рукой своей повелительницы, то сильно закашляйся, и из горла у него хлынула кровь, что привело его в крайнее смущение. Спустя некоторое время он скончался.

А Георг Стеллер умер на обратном пути. Ему не пришпось больше увидеть Петербурга, не говоря уже о его далекой родине.

В течение последующих десятилетий русские проникали все дальше на Восток — в Сибирь, на Камчатку и через Берингово море в Северную Америку. Плавали они также через Копенгаген, мимо Бразилии, мыса Горн, Гавайских островов к острову Кадьяк, находящемуся недалеко от берегов Аляски, построили форт Ново-Архангепьск с собственной школой, церковью и лабазами и все расширяли свою торговлю пушниной [131]. Комендант форта Александр Баранов женился на индеанке. Их дочь унаследовала голубые отцовские глаза и гордые, словно чеканные, черты лица матери. Баранов нанял для нее немецкую монашенку в качестве воспитательницы.

Другой русский посланец, Николай Резанов, отправился в 1806 году на своем корабле в калифорнийское Сан-Франциско, столицу тогдашней Новой Испании. Губернатор Сан-Франциско дон Луи принял русского гостя в своем скромном доме весьма радушно. Они общались между собой наполовину по-русски, наполовину по-испански с добавлением французского и латыни и тем не менее прекрасно друг друга понимали и очень подружипись. Преподносились взаимные подарки. После долгих переговоров русские получили разрешение основать в северной провинции свои поселения. Однако не эти переговоры послужили причиной столь затянувшегося пребывания русских в Сан-Франциско. Дело было совсем в другом. Жена Резанова, богатая, отнюдь не моподая и не слишком-то красивая дама, за несколько лет до описываемых событий скончалась в Петербурге. Теперь же его сердце воспылало страстью к шестнадцатилетней Консепсьон, одной из дочерей губернатора, отца пятнадцати детей. Именно она и ее мать склонили губернатора к тому, чтобы разрешить русским вопреки испанским предписаниям торговать в Калифорнии. Полюбив друг друга, молодые люди решили пожениться. Однако сразу же возникли серьезные помехи: он был православным, она католичкой. Услужливые францисканские патеры посоветовали влюбленным обвенчаться тайно. Сами же тем временем послали депешу в Рим с просьбой, чтобы папа в виде исключения дал разрешение на подобный смешанный брак. После обручения Резанов отправился на «Юноне» в Петербург, с тем чтобы вскоре вернуться. Под громкие звуки салюта он отчаливал от берегов Сан-Франциско, а донна Консепсьон, стоя на крепостной стене, махала ему вслед кружевным платочком…

Резанов торопился в Петербург, а сердце его наполняла подлинная горячая любовь — первая и последняя в его жизни. Потому что на полпути, доехав только до Красноярска, он внезапно заболел и умер. Вот такова она — жизнь.

Старый испанский губернатор Сан-Франциско скончался вскоре после возведения Форт-Росса. Его семья переселилась сначала в город Монтерей, в Калифорнии, а позже в Центральную Мексику. Вместе со всеми уехала и донна Консепсьон. Она долго ждала своего возлюбленного, но так ничего и не смогла узнать о нем. Родственники считали, что он нарушил клятву верности и уговаривали ее забыть о нем. Патеры освободили ее от данного при обручении слова. Но, несмотря на то что многочисленные женихи добивались руки прекрасной девушки, она всем отказывала и оставалась верна своему далекому возлюоленному. После смерти матери Консепсьон ушла в монастырь, где только через тридцать шесть лет узнала от одного американского путешественника о том, где и при каких обстоятельствах умер ее суженый.

(обратно)

Глава 12. Белоголовый орлан, или как американцы распорядились своим гербовым животным

За один-единственный апрельский день 1974 года в американских штатах Огайо и Джорджия погибло более 300 человек. Они стали жертвой страшного урагана, который в течение нескольких часов лютовал над этой областью, разрушив дома общей стоимостью в несколько сот миллионов долларов. В другой раз подобный же ураган погубил 689 человек и ранил еще 1980. Каждый год ураганы в Северной Америке уносят сотни человеческих жизней.

Кому уж тут придет в голову скорбеть о том, что ураган по имени «Донна» за одни только сутки сорвал во Флориде с деревьев 90 процентов всех гнезд белоголового орлана и унес их вместе с птенцами? Правда, примерно 60–65 процентов разоренных гнезд птицам удалось потом восстановить, но лишь в одной трети из них появились птенцы; в предшествовавшем урагану году птенцы насчитывались в 70 процентах гнезд.

Всем, наверное, известно, что именно белоголовый орлан (Haliaetus leucocephalus) изображен на американском государственном гербе. Но не многие знают, что на Аляске с 1922 по 1940 год выплачивались премии за убитых белоголовых орланов. И таких премий было выплачено 103 454. А с 1949 по 1950 год выплатили еще 7455. На сегодняшний день во всей Аляске насчитывается в лучшем случае 7 тысяч орланов, а на остальной территории США, вместе взятой, может быть, осталось еще 700 штук. Зато теперь они находятся под строгой охраной закона. Однако кто уж там, честно говоря, станет волноваться, что где-то на далеком берегу замерзшей реки какой-то «охотник» все же взял да подстрелил охраняемого орлана?

То же самое произошло с гербовым животным ФРГ — беркутом: его сохранилось всего несколько считанных экземпляров в Баварских Альпах, а те три-четыре пары орлана-белохвоста, сохранившиеся в Шлезвиг-Гольштейне, обязаны своей жизнью истинным любителям природы, которые ежегодно охраняют их кладки и птенцов от разграбления. То же самое относится и к последним 30–40 парам соколов-сапсанов. Субсидируется эта деятельность из нашего «Фонда помощи истребляемым животным».

Что и говорить, гербовое животное американцев — это сила! Размах крыльев у такого белоголового орлана — два с половиной метра, он способен поднять в воздух груз, весящий от двух до четырех килограммов, а своим знаменитым «орлиным взором» видит в восемь раз острее, чем мы. Следовательно, он способен с поднебесных высот различать совсем мелкие предметы на земле. На каждую зрительную клетку в человеческом глазу в орлином приходится целых восемь. На распростертых крыльях он без всякого труда повисает в воздухе, словно планер, используя при этом восходящие потоки воздуха. Но в случае надобности он может и взмахивать крыльями с необычайной силой: ведь его лета тельная мускулатура, а следовательно его «мотор», составляет пятую часть всего веса тела и развивает вчетверо больше силы, чем человеческие мускулы тех же размеров; в общей сложности она соответствует одной десятой лошадиной силы. Но при этом нельзя забывать, что лошадь весит в среднем от 500 до 600 килограммов, а белоголовый орлан только 5 килограммов, следовательно, лишь сотую часть веса лошади… А это значит, что он в десять раз сильнее лошади. Остается действительно только восхищаться подобным созданием!

Тем не менее знаменитый Бенджамин Франклин, успешно боровшийся за независимость американской колонии от британского владычества, поначалу ни за что не соглашался утвердить белоголового орлана в качестве гербового животного нового государства. Еще в 1784 году он писал своей дочери:

«Я бы желал, чтобы мы не использовали белоголового орлана для этой цели; он обеспечивает свое существование нечестным и немирным путем. Совсем неплох был бы для этой цели индюк; он — птица смелая, которая, не раздумывая, набросилась бы на любого британского солдата, залезшего в сад позади дома».

Между прочим, начиная с 1841 года все американские президенты скрепляли издаваемые в стране законы неправильной гербовой печатью. Да, представьте! Потому что у изображенного на ней белоголового орлана перья покрывали ноги до самого низа. Следовательно, это был беркут! И только спустя 41 год ошибка была обнаружена и исправлена. Так что теперь на гербе красуется уже та птица, что и полагается. Но ведь таким образом можно считать все прежде утвержденные и скрепленные государственной печатью законы недействительными…

Чем, собственно говоря, объяснить, что эта эмблема, этот символ могущества Соединенных Штатов пришел в такой упадок? Почему американцам на сегодняшний день приходится так отчаянно бороться за сохранение последних белоголовых орланов и их успешное размножение?

Ну во-первых, конечно, дело в беспорядочной стрельбе. Ведь ферме-ров-овцеводое, особенно в южных штатах, несмотря на все государственные запреты, трудно удержать от отстрела белоголовых орланов («потому что они убивают наших ягнят»). Ведь достаточно часто такие фермеры застают этих хищных птиц сидящими на останках мертвых ягнят. Тем не менее тут явное недоразумение. Питание белоголовых орланов на 60–90 процентов состоит из рыбы, а затем уже идут водоплавающие, змеи и разная падаль. Чтобы кто-то из них самостоятельно убил ягненка — случается, может быть, раз в сто лет. А над скудными засушливыми выгонами южных овцеводческих ферм они настойчиво парят лишь потому, что гам водятся луговые собачки. Если отстрелить всех орланов, мелкие грызуны размножатся до такой степени, что перероют всю почву на пастбищах и объедят всю траву. Результат не заставит себя ждать: голодающие овцы и умершие с голоду ягнята. А на них затем и садятся хищные птицы, чтобы поживиться падалью. Однако старые поверья в народе трудно искоренить.

Белоголовый орлан — гербовое животное Соединенных Штатов Америки. Мускулы, приводящие в движение крылья, составляют у него пятую часть общего веса тела и развивают значительно большую энергию, чем равные по величине мускулы у человека

Заменить же белоголовых орланов некем. Размножаются они отнюдь не так быстро, как рыбы, луговые собачки или крысы, которыми они питаются. В течение целых 35 дней им приходится высиживать кладку из двух яиц, которые снесет самка. Если корм скудный, удается выкормить, как правило, только одного, более крупного птенца, второй погибает. Природа жестока. В течение месяца родителям приходится неустанно притаскивать в гнездо рыб, а когда молодые, оперение которых поначалу однотонно-коричневое, научатся наконец сами себя обеспечивать, должно пройти еще четыре, а то и пять лет, прежде чем их головные и шейные перья станут белоснежными, а сами они приступят к дальнейшему размножению.

Белоголовый орлан своим «орлиным взором» видит в восемь раз острее, чем мы, следовательно, он способен с воздуха разглядеть любую мелочь на земле. У орлана восемь зрительных клеток там, где у человека только одна

Зиму белоголовые орланы охотно проводят возле полузамерзших' рек, где ловко выхватывают рыб из полыней. Весной молодой самец-орлан начинает повсюду следовать за самкой, которая всегда несколько крупнее и тяжелее, чем он сам. Парочка улетает куда-нибудь подальше и совместно строит себе гнездо. Диаметр такого гнезда нередко составляет два с половиной метра; с течением времени оно в результате надстройки способно достигнуть семи метров в высоту! Укреплено оно обычно где-нибудь на головокружительной высоте в развилке ветвей раскидистой кроны дерева. Парочка остается вместе на всю жизнь.

Еще и по сей день в некоторых реках Северной Америки, в особенности на Аляске, как прежде у нас на Рейне, ежегодно поднимаются вверх против течения огромные стаи лососей, чтобы там, в верховьях реки, отнереститься, а потом, вконец вымотанными или умирающими, скатиться вниз.

По индейским поверьям, у медведей раньше не было когтей, что мешало им ловить рыбу. Когтями их снабдил Великий дух в образе белоголового орлана.

Даже маленькие медвежата не прочь половить рыбку

Вот тут-то и наступает настоящий праздник для бурых медведей и белоголовых орланов! Целыми днями и неделями они просиживают на берегу и ловят рыбу. Надо ведь накопить себе жир на трудные времена.

«Но так было далеко не всегда, — уверяют индейцы племени хайда. — Медведи должны быть благодарны белоголовым орланам, что тоже научились ловить рыбу в воде».

Как-то давным-давно, рассказывают индейцы, одна медведица пыталась накормить своих медвежат и себя лососями, которые проносились мимо стремительным течением реки. Однако гладкие и скользкие рыбины все время ускользали из ее лап. А на берегу медведицу нетерпеливо ждали голодные медвежата. В конце концов она в отчаянии обратилась к Великому духу, заклиная его помочь ей. Великий дух явился ей в образе орла.

— Подними-ка свои лапы, — приказал он медведице. Вырвав у себя из ноги несколько копей, он вживил их в лапу медведицы. — Они будут удерживать пойманную рыбу, — сказал дух и исчез. И сразу же отросли длинные когти на всех четырех лапах медведицы, а также у еемедвежат и у всех медведей вообще. С тех пор любой медведь прекрасно умеет ловить рыбу.

К сожалению, Великий дух не рассчитывал на то, что явятся белолицые американцы и изобретут линии высоковольтных передач. Именно эти линии и превратились в «электрический стул» для ни в чем не повинных белоголовых орланов и других хищных птиц. Точно так же как,

и у нас в ФРГ. После того как в одном только штате Айова за четыре года подобным способом было умерщвлено 500 орланов, компания, владеющая линиями электропередач, решилась наконец призвать специалистов-биологов. Выяснилось, что в местностях с бескрайними полями ферм, где едва можно найти хоть пару высоких деревьев, орлы охотно садятся на опоры высоковольтных линий, более того, устраивают на них свои гнезда. Вскоре удалось найти выход из создавшегося положения: смерти птиц от удара током можно избежать, если находящиеся под высоким напряжением провода протягивать на более широком расстоянии друг от друга, а в непосредственной близости от железных опор надежно изолировать. Компании по электроэнергетике вскоре выделили значительные суммы на переустройство своих электролиний. И если прежде работники, обслуживающие эти линии, обнаружив гнездо, попросту сталкивали его длинным шестом вниз, а порой и пристреливали его обитателей, то теперь все изменилось. Ныне последние представители пернатых стали пользоваться особым почетом и уважением. Электромонтажники залезают теперь наверх и подравнивают орлиные гнезда таким образом, чтобы оттуда не торчала ни одна ветка, могущая вызвать короткое замыкание проводов. Многие компании пошли еще дальше в своих затратах: рядом с линиями высокого напряжения они установили специальные мачты с платформами, на которых орлы могли удобно и безопасно для жизни строить свои гнезда. Похоже, что американцы начинают любить свое гербовое животное не только в виде изображения на золотых долларах, но и в живом виде — из плоти и крови .

Между прочим, на двадцатидолларовых монетах до сих пор еще ошибочно изображен беркут вместо белоголового орлана…

Но, для того чтобы обеспечить действенную охрану какого-либо вида, надо точно знать, где и как он живет. Ведь сами гнезда белоголового орлана обнаружить совсем не просто. Профессор Томас К. Данстен придумал для этой цепи особый трюк. Он выпотрашивает рыбу и засовывает в нее крошечный радиопередатчик и пробковый поплавок. Затем он рыбу зашивает и бросает в воду. Когда такая рыба плавает на поверхности воды, ее рано или поздно обязательно схватит белоголовый орлан и понесет к своему гнезду. Следуя за ним с портативной антенной и приемным устройством, Данстену удается запеленговать его где-то высоко в горах или в кроне дерева в лесу. Тогда он лезет наверх и прикрепляет к сидящему в гнезде птенцу миниатюрный передатчик, который способен в течение многих месяцев подавать сигналы. Такой микропередатчик весит неполных 50 граммов и так мудрено устроен, что ничем не

мешает птице во время полета, А родителей вообще нисколько не беспокоит желтая полоска на спине их чада. Сигналы, которые крошечный передатчик издает через определенные интервалы времени, легко улавливаются на расстоянии даже полутора километров. Томасу Данстену удалось проследовать за одним таким молодым орланом на 520 километров к югу.

Не легко обстоит дело с размножением белоголовых орланов и в зоопарках. Ведь современные зверинцы в последнее время стараются сократить у себя число видов по крайней мере на одну треть. Они предпочитают содержать в парке более крупные группы животных одного вида, но зато в более обширных и удобно устроенных вольерах, с учетом необходимых условий для дальнейшего размножения. Потому что когда дикие животные в неволе приносят потомство, это означает, что они чувствуют себя спокойно и своим содержанием довольны. (К домашним животным подобное правило не относится — те за прошедшие тысячелетия уже приноровились размножаться даже в самых невероятных и неподходящих условиях.)

Нашим франкфуртским белоголовым орланам одному 13, а другому 15 лет. Вернее, столько лет они живут уже в зоопарке. Когда они в семилетием возрасте стали половозрелыми, то неоднократно начали делать попытки высиживать яйца, но ни разу ничего из этого не получалось. Когда в прошлом году первое снесенное яйцо снова оказалось неоплодотворенным, было решено оплодотворить самку искусственно. Была добыта сперма самца и вспрыснута самке. Результатом оказались два замечательных здоровых орленка, щеголявшие по вольере в своем темно-коричневом молодежном наряде.

Итак, несмотря на все старания, американское гербовое животное, не считаясь с законом, продолжают и отстреливать, и казнить током. Во Флориде они неотвратимо теряют свое жизненное пространство, потому что там, где под строительство шикарных пансионатов сводятся леса, там, не задумываясь, срубают и «гнездовые» деревья на берегу. Сводят даже кустарниковые мангровые леса на мелководье — ведь нужны новые благоустроенные пляжи. Но это еще не самое страшное.

Наиболее опасный и тайный враг орлов — «химические средства по борьбе с вредителями». С вертолетов, со специальных самолетов и из мощных наземных разбрызгивающих устройств их, не скупясь, распыляют над полями, лугами, лесами. Все так же, как и у нас, в Европе. И только много лет спустя додумались, что средства эти не только отравляют сорняки и вредных насекомых, но и не менее ядовиты для всех других животных, и в особенности для человека. Когда в Соединенных Штатах много лет назад уже запретили использование ДДТ, у нас в ФРГ продолжали им бодро пользоваться дальше и опыляли лесопосадки вплоть до 1977 года. Да и сегодня еще пришедшие на смену ДДТ вновь изобретенные инсектициды не проходят предварительной проверки на возможные побочные воздействия, не испытываются тщательно и всесторонне, а просто сразу же допускаются к употреблению. И зачастую только через несколько лет, когда их губительное воздействие на ценных животных и человека становится совершенно явным, вот тогда их только запрещают…

Наиболее наглядно можно заметить начавшееся отравление окружающей среды, как ни странно, по птичьим яйцам, в особенности по яйцам хищных птиц. Почему именно по ним? Да просто потому, что они являются последним заключительным звеном пищевой цепи. «Дилдрин», РСВ, ДДТ и другие подобные «помощники лесного и сельского хозяйства» сначала впитываются растениями, а те уже усваиваются насекомыми, червями, рыбами, грызунами и всякими другими организмами, увеличивая в них свою концентрацию в сотни раз. В хищниках, живущих в свою очередь за счет подобных существ, концентрация яда увеличивается уже в сотни тысяч раз. А вот побочное воздействие яда на хищных птиц: скорлупа их яиц становится все тоньше и тоньше.

Птицы уже бывают не в состоянии высидеть свою кладку — они раздавливают яйца. Так, в Мэриленде доктор Ваймейер регулярно исследует толщину скорлупы яиц у орлов. За последнее время она вроде бы стала снова немного крепче, потому что уже много лет как применение ДДТ строжайше запрещено. Впрочем, не подумайте, что наши индустриальные, высокоразвитые страны полностью прекратили его выпускать. Ничуть не бывало! Просто теперь мы им «осчастливливаем» ничего не подозревающие так называемые развивающиеся страны… И можно не сомневаться, что и для себя самих мы изобретем еще не одно подобное средство для распыления.

С помощью своих миниатюрных радиопередатчиков профессору Томасу Данстену удалось проследить зимние миграции белоголовых орланов вниз по рекам Миссисипи и Миссури. Но что было крайне удивительно, это то, что в найденных им там мертвых птицах оказывались непомерно большие дозы ДДТ. Неясно почему? Ведь они питаются в основном рыбой. А в рыбах как раз в тех местах особых следов ДДТ не было обнаружено. Тогда Данстен собрал погадки орлов (непереваренные остатки пищи в виде шариков) и просветил их рентгеном. Он обнаружил в них множество утиных костей и ружейной дроби. Значит, пищу орланов здесь часто составляют утки-подранки, подстреленные, но не найденные охотниками. А утки прилетают сюда из северных сельскохозяйственных районов, где обильно распыляются всякие инсектициды.

Белоголовый орлан по-английски именуется почему-то «Bald Eagle», что означает «лысый орел», хотя у взрослых орланов абсолютно белые, но никак не лысые головы. В прошпом столетии один белоголовый орлан стал своеобразной знаменитостью. Звали его Old Abe (Старый Эйб). Один солдат Восьмого Висконсинского пехотного полка выменял у какого-то индейца за четверик [132] пшеницы молодого орлана. Он был еще в темном, следовательно, молодежном оперении. Птица стала совсем ручной и. сидя на перекладине, на которой ее всюду таскали за собой, «принимала участие» в гражданской войне 1861–1865 годов. Однажды, когда полк прбходил через какой-то город, орлан ухватил клювом край знамени, который несли впереди него, и так держал всю дорогу. Знамя таким образом оказалось развернутым во всю ширину, и изображенный на нем герб горделиво сиял во всей своей красе. Толпы народа на обочинах дороги, решив, что птица это сделала сознательно, разразились бурными овациями. Old Abe стали окружать всяческим почетом. Вскоре он уже сидел на перекладине без всякой цепочки, совершенно свободно. Его по-прежнему повсюду носили с собой.

Во время битвы при Коринфе он с криками носился над полем брани. А так он обычно охотно занимался рыбной ловлей в какой-нибудь близлежащей реке. Как-то раз выступление полка пришлось отложить на час, потому что орлан еще не вернулся. В 1865 году птицу поместили в Медисонский капитолий на постоянное жительство. Однако он продолжал принимать участие во всех солдатских встречах, в частности был почетным гостем на праздновании десятилетия Филадельфии. Надо сказать, что он приносил и кое-какой доход: одна лишь продажа открыток с его изображением и сувениров из его хвостовых и головных перьев принесла

16 тысяч долларов. Но закончил он свою жизнь далеко не так славно, как бы хотелось. В марте 1881 года в государственном капитолии вспыхнул пожар. Огонь охватил помещение, соседнее с тем, в котором находилась вольера Old Abe. Загорелись краски и масла. Орлан отравился ядовитыми парами; правда, его удалось снова привести в чувство, но ненадолго. Через месяц он все же умер. Его чучело простояло в капитолии еще до 1904 года, но затем окончательно сгорело во время более сильного пожара.

Однако в Соединенных Штатах он до сих пор почитается как большая знаменитость.

А теперь вот молодые американские энтузиасты, борцы за охрану природы, возводят в национальных парках заборы вокруг территории, где гнездятся белоголовые орланы. Таким образом удается держать на почтительном расстоянии как лыжников, так и главным образом шумящие «Снегоходы». В охране птиц охотно принимают участие и школьники. Поэтому численность белоголовых орланов в США за последнее время не снижается. В окрестностях Вашингтона их даже стало вчетверо больше. Но разумеется, далеко не каждый американец осознал еще важность такору охраны. Так, совсем недавно профёссору Данстену прислали того самого молодого орлана, за которым он проводил столь длительные наблюдения, снабдив его радиопередатчиком; получил он его в пакете, который ему прислал один из его коллег. Птица была застрелена охотником — несмотря на все запреты.

(обратно)

Глава 13. Большой спор вокруг медведей гризли

Когда медведь убивает человека, то виноваты в этом бывают люди, а не медведи. И хотя подобное утверждение вам может показаться несколько тенденциозным, тем не менее я берусь его доказать.

Несколько лет назад я побывал на Аляске. А там, как известно, каждый год, летом, сотни тысяч лососей поднимаются из моря вверх по рекам, чтобы в их верховьях отложить икру и оплодотворить ее. Затем они умирают. Лососи бывают одеты в это время в свои розовые брачные наряды, которые сверкают на солнце, когда рыбы выпрыгивают из воды И с первых же дней июля их ожидают по берегам кадьякские медведи — самые крупные из всех бурых медведей на Земле.

Биолог Уэйд Т. Бледсоу за последние годы провел немало недель и даже месяцев на затерянной в глуши речке Макнейль, живя в палатке и наблюдая за поведением кадьякских медведей. Более старые медведи, пришедшие сюда впервые, завидя человека, убегали и держались всегда на почтительном расстоянии. Что же касается молодых, знакомых с исследователем еще по прошлому лету, те безбоязненно проходили мимо него иногда на расстоянии, не превышавшем трех метров. И ни один из них ни разу не вздумал ему угрожать. Так что он имел возможность наблюдать за ними в самой непосредственной близости.

Медведи здесь в течение примерно двух месяцев питаются исключительно лососиной. Вылавливают они рыб на мелководьях как папами, так и пастью. Случается, что со временем они становятся столь разборчивыми, что начинают поедать только самые вкусные части, а все остальное оставляют лежать на берегу. Встречаются и такие гурманы, которые к концу «промыслового сезона» питаются одной лишь икрой.

Должен сказать, что медведей никак не назовешь общительными — они, как правило, держатся особняком друг от друга. Тем необычнее представляется то, что здесь, на берегу реки, их собирается порой по 80–90 вместе. Правда, поначалу бывает много ссор и драк, пока более высокие по рангу, а именно крупные самцы и самки с детенышами, не займут наиболее удобные для лова места на мелководье или на берегу.

Медведица первый раз приносит детенышей, достигнув трехлетнего возраста, а всех последующих тоже с интервалами в три года. Из-за продолжительности зимы беременность у самок протекает не совсем обычно: оплодотворенное яйцо сначала проходит стадию покоя и только осенью внедряется в матку, чтобы там развиться дальше в эмбрион. Появившись на свет зимой, в январе или в феврале, новорожденные медвежата зачастую весят меньше одного фунта. Даже тогда, когда они несколько месяцев спустя прибывают вместе со своими мамашами сюда, на стремнины и водопады, они еще совсем маленькие.

Бурые медведи вообще-то предпочитают одиночество и в обществе не нуждаются. А здесь их так много собралось вместе только потому, что по этой реке на Аляске лососи огромными массами поднимаются к своим нерестилищам. Так что тут их можно со всеми удобствами вылавливать сколько душе угодно

Между прочим, даже самые крупные и сильные самцы уступают дорогу медведицам, если при них находятся медвежата, потому что самки в это время бывают страшно раздражительными. Когда же детеныши перестают питаться материнским молоком, самка постепенно съезжает все ниже по иерархической лестнице.

Медвежата все время играют друг с другом. Они толкаются носами, поднимаются на задние лапы и обнимаются передними. Бледсоу заметил, что от одного особенно крупного и сильного медвежонка остальные все время убегали. Тогда он лег на спину и принялся играть собственными задними лапами. В другой раз он схватил большой камень, перекатил его себе на живот и начал с ним «бороться».

Поскольку кадьякские медведицы приходят здесь в столь близкое соприкосновение друг с другом, то часто случается, что их потомство совершенно перепутывается. Однажды видели медведицу с двенадцатью медвежатами из восьми чужих пометов. А другая медведица милостиво разрешала чужим детям питаться своим молоком рядом с собственными. По всей вероятности, медвежата не в состоянии отличить свою мать от чужой. Только одна-единственная медведица, которую исследователь прозвал Ланки, всегда держалась несколько в стороне от остальных. Каждый раз, перед тем как отправиться на рыбную ловлю, она отводила своих малышей в определенное место, где они сворачивались клубком и спали. Таким образом она ухитрилась ни разу не растерять своих несмышленышей. А вот другая медведица, по имени Гольди, довольно продолжительное время удерживала возле себя двух чужих медвежат, принадлежащих самке Ред Колор. Она ухаживала за ними с той же материнской лаской, как и за своими собственными. К концу лета Ред Колор удалось все же отобрать у нее одного из своих отпрысков.

Таких «ручных» мишек с кольцом в носу (здесь — это в Индии) теперь, слава богу, редко где увидишь, у нас такое издевательство уже давно запрещено

Где эти исполины проводят остальную часть лета, выяснить значительно сложнее, потому что тогда они рассеиваются по всей обширной территории Аляски. После того изобилия, которое предоставляла им река со своими лососями, медведям приходится скромно довольствоваться ягодниками, покрывающими солнечные склоны и холмы.

Какой же «героизм» уложить парой выстрелов такого силача (ведь они никогда сами на людей не нападают!)? И все же находятся в США подобные «охотники», которые готовы уплатить шесть тысяч марок за каждого кадьякского медведя, которого уложат в каком-нибудь частном «заказнике», чтобы затем повесить его шкуру у себя дома на стенку рядом с камином. Только за один последний год в штате Теннесси было оштрафовано 28 звероторговцев за то, что они скупали в различных сафари-парках, зоопарках и цирках лишних медведей и доставляли их владельцам подобных «заказников». А в восточных странах состоятельные западноевропейские «охотники» подобного сорта платят еще больше за разрешение на отстрел бурого медведя. Несколько лет назад директор чешского зоопарка рассказывал мне, смеясь, как они отвезли в лес больного и старчески немощного медведя, а один западногерманский фабрикант заплатил 50 тысяч марок за честь получить право его умертвить…

Медвежата, пришедшие вместе со своими матерями к местам нереста лососей, непрерывно играют друг с другом и возятся в воде

Вместе с тем такая вот справка: 350 медведей, проживающих сейчас в Чехословакии и находящихся под строгой охраной, за один только год задрали более 50 голов рогатого скота, 119 овец, 2 коз и разорили 153 улья. Однако за нанесенный ущерб владельцам была выплачена компенсация в размере нескольких сот тысяч крон. В Соединенных Штатах медведей в большинстве случаев отправляют на тот свет не охотники, а автомобили. Примерно сотню в год. Автомашины в США ежедневно умерщвляют ровно миллион разных животных.

Но разумеется, случается, что и медведи убивают людей. Так, в сафари-парке близ Погрэ, на юге Франции, медведь оторвал одной посетительнице руку по самый локоть. Не обращая внимания на многочисленные щиты с надписями, категорически запрещающими открывать в парке окна машин, она высунула руку, предлагая медведю печенье. А в августе 1967 года в двух далеко отстоящих друг от друга участках национального парка Глейшер (в США) были убиты две молодые женщины: на, них напали медведи. Инцидент вызвал большое возмущение в прессе. Обвинения сыпались на администрацию парка. А потом была убита еще одна женщина прямо посреди кемпинга, и что важнее всего — в каких-нибудь нескольких сотнях метров от помойки. Гризли, оказывается, регулярно перерывали эту помойку в поисках пищевых отходов.

В одной из своих телевизионных передач я уже как-то сообщал об интересной работе двух профессоров-близнецов Франка и Джона Крегхедов. О том, как они усыпляли медведей, вдевали им в уши метки, а потом в подробностях прослеживали их образ жизни. В шестидесятых годах уже начинало казаться, что разгадка поведения этих мощных зверей, по крайней мере в Йеллоустонском национальном парке, близка. Братья Крегхеды предложили ликвидировать на территории парка все мусорные свалки, образующиеся в результате пребывания там огромной массы туристов. Однако одновременно они настоятельно указывали на то, что ликвидация их должна происходить только постепенно, примерно в течение десяти лет, а не одновременно и сразу, потому что внезапная ликвидация всех мусорных куч может привести к тому, что медведи в поисках замены начнут усиленно посещать и потрошить палатки туристов. Следовательно, опасность для гостей парка только возрастет. Более того, чем больше медведей начнет скапливаться вокруг кемпингов, тем чаще смотрителям парка придется их отстреливать или отлавливать и перевозить в другие районы.

Однако Билл Жильбер, директор национального парка, выступил в печати с протестом, объявив, что администрация парка не согласна с заключением профессоров-близнецов и даже возмущена им. Возник спор: с какой стати надо медлить с ликвидацией свалок? Их надо убрать немедленно и повсеместно! Крегхедам пришлось свернуть свои многолетние исследования, проводимые в Йеллоустонском парке, и убраться оттуда, а мусорные кучи зимой 1970/71 года были поспешно ликвидированы.

То, что произошло потом, как нельзя лучше подтвердило предсказания братьев Крегхедов. Все больше и больше медведей гризли отваживалось теперь держаться в непосредственной близости от кемпингов; более того, они проникали в палатки в отсутствие хозяев. И если в 1959–1968 годах отмечалось в год не более пяти-шести случаев появления медведя возле палаток, что считалось чрезвычайным происшествием, то спустя три года после непродуманной поспешной ликвидации мусорных куч палатки регулярно посещало уже 23 медведя. Пришлось отловить и переселить в отдаленную местность 70 гсизли, в то время как за предшествовавшие девять лет подобное вмешательство потребовалось лишь в 57 случаях.

Возросло и число медведей, убитых людьми вне границ заповедника, а также подлежащих отстрелу на его территории: в 1959–1967 годах застреленных медведей было в среднем 18,9. В 1968–1973 годах их стало уже 31, а к 1975 году их число увеличилось до 33 ежегодно. Семь медведей погибло на проезжих дорогах под колесами транспорта, девять было отловлено для зоопарков, а еще девять не проснулось после полученного заряда с усыпляющим средством во время отлова: доза оказалась, по-видимому, слишком большой… А сами медведи кусали и ранили не меньше трех людей в год — это ровно столько, сколько за все предыдущие девять лет, вместе взятые!

Но самое ужасное произошло буквально совсем недавно: гризли загрыз насмерть туриста в его собственной палатке. Случаи со смертельным исходом в Йеллоустонском парке (а их было два) произошли более пятидесяти лет назад. На сей раз жертвой медведя оказался молодой человек по имени Гарри Уалкер. Его родители подали на администрацию парка в суд, требуя возмещения ущерба. Та пыталась возражать, указывая на то, что погибший небрежно обращался с пищевыми отходами, пренебрегая инструкцией. Однако судья Андрее Аук, сославшись на публикацию братьев Крегхедов, где указывалось, что поспешная и одновременная ликвидация помоек в парке чреватаувеличением опасности для посетителей, отверг подобную попытку оправдаться. Суд присудил наследникам молодого Гарри Уалкера 87 400 долларов в качестве возмещения нанесенного ущерба.

В настоящий момент в самом Йеллоустонском парке и вокруг него умирает больше гризли, чем нарождается вновь. Численность медведей неуклонно падает: с 183 в 1971 году до 136 в 1974-м. Правительство учредило независимую комиссию под руководством профессора Рихарда Найта из университета Айдахо, поручив ей проверить, чьи же утверждения следует считать правильными — те, на которых настаивает администрация парка, или те, которые были выдвинуты профессорами-близнецами?

Надо признать, что, с тех пор как исчезли помойки, медведей гораздо реже можно увидеть в парке, чем прежде. А ведь туристам очень хочется на них посмотреть, они часто ради этого только и приезжают. Спор же между специалистами тем временем вызвал не только перепалку в прессе, но даже и дебаты в конгрессе. Разумеется, там, где на сегодняшний день еще встречаются гризли, а именно на северо-востоке Аляски, в Йеллоустонском парке и в Глейшер-парке, их стараются охранять. И пытаются даже реакклиматизировать в других штатах США, где еще имеются необжитые земли и где медведи в прежние времена были бесцельно истреблены. С другой стороны, поток посетителей национальных парков год от года угрожающе нарастает.

Летом 1975 года в Глейшер-парке медведями было ранено пять посетителей, а в Йеллоустонском — двое. А 16 августа 1976 года один шестидесятивосьмилетний мужчина был здорово изувечен медведицей гризли. Как выяснилось потом, он пытался отогнать ее медвежат от своего холодильного устройства. Смотрители парка, оказывается, уже раньше предупреждали этого туриста, чтобы он держал свои пищевые запасы внутри жилого вагончика. Но он пренебрег их предостережениями. Кончилось это для него значительными пластическими операциями на лице.

На Аляске в сентябре был убит турист, разбивший свою палатку в довольно уединенном месте и живший в ней в полном одиночестве. При обследовании местности нашли его тело «частично съеденным», что для гризли абсолютно нехарактерно. А 23 сентября гризли проник в палатку, продавив стенку, схватил спящую в ней женщину и уволок за триста метров от места происшествия. Женщина не вынесла такого потрясения и скончалась. Произошло это в нескольких километрах во-' сточнее того места, где в 1967 году медведь уже однажды убил человека.

— Самая большая опасность для медведей гризли, — говорит Билл Жильбер, — состоит в том, что если подобный случай повторится, возможно, даже несколько раз за одно лето (что совершенно не исключено в условиях, когда в национальном парке туристы все время располагаются в своих палатках поблизости от хищных зверей!), то песенка гризли спета. Не приведи господь, если за лето в национальном парке погибнет из-за медведей человек шесть — начнется форменный медвежий погром, всеобщее возмущение и требование покончить с медведями раз и навсегда. И никакие законы о их охране не смогут этому помешать.

Ну что ж, могу только еще раз констатировать факт: то, что изобретено самим человеком, пускай спокойно калечит и уничтожает людей. Каждый шестой автомобиль за примерно восемь лет своей службы непременно ранит хоть одного человека, каждый семнадцатый наносит

кому-нибудь тяжелые увечья, а каждый сто пятьдесят шестой автомобиль в нашей Федеративной Республике убивает человека.

Мы без особых волнении миримся с массовыми случаями смертельного исхода, если они произошли от злоупотребления лекарствами, на вредном производстве, при борьбе с пожарами, на автогонках, бегах, от голода, загрязнения атмосферы и питьевой воды. Но не приведи господь, если в нашей смерти окажутся повинными дикие животные! Такого мы перенести не в состоянии. Таковы мы, люди.

Несомненно, большинство людей — за то. чтобы медведи гризли сохранились на нашей планете. Но являются ли именно многолюдные национальные парки подходящим для медведей местом — весьма сомнительно. Гораздо разумнее было бы выделить несколько районов из принадлежащих государству земель и объявить их «территориями гризли». Но там уж придется мириться с тем, что у медведей во всем будет право первенства — они будут важнее дровосеков, фермеров, канавокопателей, фотографов, туристов и даже различных исследователей и самой администрации. Пусть таких заповедных районов будет даже совсем немного, считает Билл Жильбер, и медведей в них считанное количество. Но зато их там никто не будет тревожить. Потому что только при таких условиях и в действительно неприкосновенных реакклиматизационных местностях есть реальная надежда сохранить на длительное время хоть нескольких гризли.

Но пойдут ли на это? Надо признать, что в США все же были изданы более строгие законы по охране природы и выделено больше денежных средств на это, чем у нас в ФРГ. Когда дело касается охраны природы, то наши политики признают ее необходимость только формально, на словах, неважно, будь то Гельмут Шмидт, Гоппель, Штраус, Штольтенберг или Эртль. А вот государственные деятели многих развивающихся стран уже давно посрамили их в новой области культуры человечества, которая называется охраной природы и жизни на Земле. И преуспевают они в этом, несмотря на отсталость и бедность своих государств…

(обратно)

Глава 14. Такие живучие морские слоны

Представьте себе такую жуткую картину: на пляже лежит освежеванный морской слон, с него не только содрали шкуру, но и срезали пятнадцатисантиметровый жировой слой. И вот такая ослепшая, окровавленная и разодранная туша вдруг начинает шевелиться, более того, она ползет к воде! Уже не раз случалось, что такие вот освежеванные морские слоны, которых давно считали мертвыми, внезапно кусали промысловиков… Окончательно мертвыми можно считать эти огромные туши только после того, как у них прострелен мозг или когда из них вылились полностью все 400 литров крови. Вот такие они живучие, эти морские слоны!

С таким же упорством северная популяция морских слонов, считавшаяся уже окончательно истребленной, вновь отвоевала себе свое место под солнцем.

Когда морских слонов впервые обнаружили в 1775 году в северной части Тихого океана, на них поначалу даже не охотились: в те времена гонялись исключительно за мехом, а его у них нет. И только после того как тюлени по всей округе оказались начисто выбитыми, то примерно к 1818 году принялись убивать и этих мирных исполинов. Ведь слой сала на теле самца толщиной в 15 сантиметров составляет 40 процентов веса всего тела и из него можно вытопить как-никак от 200 до 300 литров жира.

И началась настоящая бойня. Снова и снова пляжи заливались алой кровью. К 1860 году с северными морскими слонами было покончено. Их уже почти нигде нельзя было больше встретить, а к 1885 году считалось окончательно установленным, что они исчезли с лица земли — их полностью истребили.

Но вот в 1907 году на острове Гваделупа, в 200 километрах от мексиканского побережья, была обнаружена еще одна маленькая группа этих ластоногих. Меньше ста штук. Однако обнаружившие их люди сразу же убили 14 экземпляров, чтобы продать в музеи для изготовления чучел! К счастью, мексиканское правительство вскоре объявило частичный запрет на их отстрел, а к 1922 году вышел государственный закон о строжайшей охране последних морских слонов. Все 40 тысяч северных морских слонов, обитающие сегодня у берегов Мексики, Калифорнии, даже возле далекой Аляски, — потомки маленькой группы, уцелевшей некогда на Гваделупе. Правда, теперь они стали осторожнее и выползают из моря только на отлогие пляжи островов, на побережьях континентальной суши они больше не появляются — этому их научил жизненный опыт предшествующих поколений.

Морской слон ежегодно во время брачного сезона возвращается на то же самое место, где когда-то сам увидел свет. Прибытие морских слонов — грандиозный спектакль.

Морские слоны спят на суше очень крепким, богатырским сном. Если действовать достаточно осторожно, им в это время можно вдевать в хвостовой плавник большие металлические или пластиковые метки

Первыми в начале декабря появляются самцы. Они вчетверо больше самок и весят около двух тонн [133]. Название свое они получили за огромные носы, похожие на хобот, которые в состоянии возбуждения к тому же еще и раздуваются. Зачем морским слонам такие громоздкие украшения, не совсем ясно. Возможно, что они служат усилителями звука — ведь зов самца отчетливо слышен за один-два километра, а его голос прекрасно различают и соперники и самки даже сквозь шум моря. Но для плавания подобная висячая штуковина только помеха. Когда же самец приподнимается вертикально и широко разевает пасть (поза угрозы), этот дряблый мешок свисает над его зубами, и ему надо быть внимательным, чтобы во время боя не укусить себя самого… По всей вероятности, такой внушительный «хобот» должен производить впечатление на самок, а главным образом на соперников, точно так же как у оленей рога.

Самцу выгодно появиться в декабре на пляже не слишком рано, но и не слишком поздно. Почему? Не слишком рано — чтобы зря не израсходовать своих пищевых запасов в виде накопленного подкожного жира. Дело в том, что самцу предстоит пробыть на суше не менее девяноста дней и все это время ничем не питаться — так ему положено. Заявись он намного раньше до прибытия самок, он напрасно израсходует свои ресурсы. Если же он опоздает, то все удобные места на пляже окажутся занятыми и ему придется вести кровопролитные бои, чтобы отвоевать себе у соперников гарем. А это тоже означает напрасно истраченные силы.

Итак, необходимо место для гарема. Особенно активный и агрессивный самец способен к середине января собрать вокруг себя до трехсот самок! Затем их число начнет постепенно убывать.

Каким образом протекает гаремная жизнь на пляже, особенно детально удалось проследить доктору Барнею ле Бёфу из Калифорнийского университета. Он в течение четырех лет регулярно приезжал наблюдать за одним и тем же стадом морских слонов. Наблюдения он вел как днем, так и ясными лунными ночами и в общей сложности провел возле слонов три тысячи часов.

У самцов существует определенная субординация. Каждый из них знает, кого он может прогнать, а кому должен уступить место. Но всякий старается хоть каким-нибудь образом подобраться к самкам, делает все новые и новые попытки добиться более высокого ранга и потеснить хозяина гарема. А тот бдительно следит, чтобы никто посторонний не мог проникнуть в гарем. Обычно назойливого пришельца прогоняют одними пишь угрожающими криками, и только в одном из шестидесяти случаев дело доходит до настоящей драки.

Но уж если завязывается бой, то ожесточенный и кровавый. В девяти случаях из десяти он происходит не в воде, а на берегу. Ведь именно там и лежат самки. Готовясь к драке, самцы приподнимают верхнюю половину туловища, достигая высоты 2,4 метра, то есть становясь выше любого человека. Противники кусают друг друга за шею и голову, вспарывая клыками кожу, и кровь так и брызжет во все стороны. Поединок может длиться до 45 минут. Когда один из соперников уступает и пытается уйти, другой еще некоторое время преследует его и кусает за заднюю часть туловища. Вода у берега в таких случаях становится розовой от крови, а ободранные в клочья шеи производят страшное впечатление. Однако заживают раны на удивление быстро. Ни разу еще не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из противников во время такого боя погиб.

Морские слоны вообще-то значительно драчливее, чем, например, более мелкие по размерам морские львы. С ними у морских слонов, как правило, устанавливаются достаточно мирные отношения, даже на одном общем лежбище. То же самое с тюленями. Случалось видеть, как морские львы отдыхали прямо на спине морского слона. И тот — ничего, не возражал. Одиночные морские слоны, выходя на сушу в другое, небрачное, время года, зачастую ложатся отдыхать прямо посреди стада морских львов, вероятно, просто ради компании, чтобы не оставаться одному. Похоже, что у морских слонов, во всяком случае у взрослых, естественных врагов нет. Разве что на молодняке можно иногда обнаружить следы укусов акул, а может быть, и косатки.

Готовясь к бою, самцы поднимают половину своего туловища вертикально кверху, возвышаясь до 2.4 метра над землей, следовательно, становятся значительно выше любого человека

Немногие животные способны вот так изогнуть назад свой позвоночник, как это делают морские слоны; верхняя часть туловища ложится плашмя на нижнюю. Здесь, на снимке, подобный трюк демонстрирует морской слон из аквариума «Эношима» в Японии

В середине января на лежбище прибывают самки морских слонов. Хозяин гарема нисколько не домогается их расположения, он их просто сгоняет в кучу. Прибывают самки уже «на сносях» и вначале, еще до брачных игр. должны произвести на свет свое потомство, что и делают примерно спустя неделю после прибытия.

Удивительное, но, к сожалению, чрезвычайно редкое чудо на земле: из 80 особей, насчитывавшихся в 1970 году, северная популяция морских слонов размножилась до 40 с лишним тысяч голов и продолжает увеличиваться

Целых четыре недели детеныши питаются одним лишь материнским молоком, состоящим на 80 процентов из жира (в коровьем молоке содержится лишь от 3,5 до 4 процентов жира). Пока малыш лежит мирно рядом со своей мамашей, все идет в большинстве случаев хорошо. На питательном материнском молоке его начальный вес за четыре недели утраивается: с 30–45 до 90—130 килограммов. Однако и теперь еще детеныш не в состоянии самостоятельно добывать себе пропитание и вынужден некоторое время жить, расходуя собственный подкожный жировой запас. Вскоре детеныш уже ползет к воде, протискиваясь между плотно лежащими по всему пляжу массивными телами самок. Мамаша не следует за ним, хотя и узнает его голос, а детеныш откликается на ее зов, что было установлено путем магнитофонной записи.

Самка отвечает на отчаянные вопли своего отпрыска, но не торопится прийти к нему на помощь, а ограничивается, по-видимому, «руководящими указаниями» издали.

Морские слонихи вообще-то, как правило, не проявляют недружелюбия по отношению к чужому потомству. Они даже разрешают ему при случае утолить голод своим молоком. Бывает, что, потеряв собственного детеныша, самка берет на его место приемыша. Но стоит только вблизи гарема появиться людям или чужому самцу, как самки начинают страшно волноваться и на нервной почве могут нечаянно цапнуть зубами проползающего мимо малыша. В такие моменты и происходят кровавые убийства детенышей. Каждый год погибает примерно четверть всего приплода либо от голода, либо от укусов самок, либо от того, что бесцеремонные и грубые самцы, переползая через них, расплющивают несчастных малышей словно дорожно-строительный каток.

В воде дело редко доходит до серьезных драк между самцами. Они лишь становятся в позу и угрожают друг другу. Вероятно. это объясняется тем. что гарем самца всегда находится только на суше

Спустя 24 дня после рождения детенышей у самок начинается брачный период. В течение недели они по нескольку раз спариваются с самцом, чаще всего с хозяином гарема. Само собой разумеется, что один самец не в состоянии оплодотворить более 100 самок. Когда их в гареме больше, туда начинают проникать, пусть не в самую середину стада, но хотя бы на его периферийные участки, другие самцы, достигшие тоже достаточно высокого ранга. Так, в одном огромном гареме численностью в 300 голов, принадлежащем особо могущественному владельцу, он оказался в состоянии оплодотворить лишь 40 процентов своих «жен». Остальных он вынужден был предоставить шести-семи своим «ассистентам» — самцам высокого ранга. Эти самцы, находясь поблизости, использовали любой момент, когда гаремный «паша» был занят дракой с другими претендентами на его место. Если такие сражения следуют слишком часто одно за другим и если на хозяина гарема будут нападать раньше, чем он успеет прийти в себя от предыдущей схватки, тогда его дела плохи. Он может лишиться своего «трона». Но если уж такое случится, то бывший «паша» съезжает не на одну ступеньку вниз по иерархической лестнице, а сразу на четыре-пять. А вообще-то редко кому из полностью взрослых самцов, достигших десяти-двенадцатилетнего возраста, удается отвоевать себе гарем. И хотя молодые морские слоны половозрелыми становятся уже в возрасте пяти лет, а носы их грозно задираются кверху и раздуваются к восьми-девяти годам, тем не менее со свадьбой им приходится еще повременить. Зато, подрастая, они обучаются «языку» своих сородичей, их особым крикам и значению всех других звуков, издаваемых в стаде.

Во время спаривания парочки ложатся набок и пребывают в такой позе минут пять. Самка остается темной 13 дней и может быть покрыта самцом до 13 раз в день, случается, что и четырьмя разными самцами. Один самец за день в среднем способен осуществлять не более девяти оплодотворений. Когда самка уходит в море по окончании брачного периода или идет туда во время него, чтобы подкормиться, ее там, на мелководье, как правило, встречают отвергнутые, рангом пониже самцы, предпринимая попытки спариться. Однако чаще всего у них ничего не получается, потому что их много и они ревниво прогоняют один другого.

Даже живущего на воле морского слона можно при случае потрогать руками

Оплодотворенное яйцо не прикрепляется сразу же к стенке матки, как это происходит у большинства других млекопитающих, и не начинает развираться. Оно поначалу в течение четырех месяцев свободно перемещается внутри матки и только в последующие за тем восемь месяцев беременности проходит полный цикл своего развития. Таким образом, периоды между двумя рождениями детенышей, несмотря на более короткий срок беременности, искусственно растягиваются до 12 месяцев, то есть до следующего брачного периода в феврале.

Разумеется, ученым в течение последних 15 лет — а именно столько они уже занимаются пристальным изучением этих ластоногих — хотелось получить возможность отличать отдельных морских слонов друг от друга, узнавать их спустя несколько месяцев и даже лет. Решено было их метить, что оказалось не так уж сложно. Ведь морские слоны на суше спят, как правило, очень крепко. В такое время им можно измерить температуру, послушать сердцебиение, а особенно изобретательные исследователи начали вытравлять на их шкурах номера и клички, используя для этого концентрированное снадобье для обесцвечивания волос. Такие номера, нарисованные крупным шрифтом, хорошо различимы с большого расстояния и даже с воздуха. Не смываются они и в воде, прочно сохраняясь до следующей осенней линьки. К сожалению, после линьки номера пропадают, потому что, зарывшись в грязевые лужи и бочажки, морские слоны сбрасывают вместе с шерстным покровом и кожу. Как быть? Решили вдевать им в задние ласты большие металлические и пластиковые метки. Подкрадывались к дремлющим исполинам и вдевали. Такие метки сохраняются годами, но издалека не так ясно различимы.

Если же самец морского слона вздумает всерьез напасть, его без труда можно отогнать от себя палкой. А в крайнем случае можнои убежать — не догонит

Если во время прикрепления метки такая махина проснется, остается одно: ноги в руки — и бежать! Морской слон ведь может напасть, и тогда несдобровать… Однако догнать такой увалень никого не в состоянии: его наивысшая скорость на суше — восемь километров в час. В воде же он способен достигнуть скорости 20 километров и час, следовательно, движется быстрее велосипедиста. Что же касается болевых ощущений, то они у морского слона сильно приглушены. Дыхание тоже заторможенное: валяясь на пляже, животное делает в течение пяти минут пять глубоких вдохов, а потом в течение последующих пяти минут не дышит вовсе.

Когда наблюдаешь за плавающим в воде морским слоном, кажется, до чего же он неуклюж! Работает он только одними передними ластами и производит легкие движения корпусом: задние ласты он волочит за собой, точно неживые. И тем не менее морской слон легко может обогнать любого пловца-спортсмена!

В море слоны держатся особняком, а не стадами. Заныривать способны вглубь на 90 метров, что удалось установить по содержимому их желудков Оно состоит в основном из рыб, но больше всего из каракатиц, которые как раз и обитают на таких глубинах. Из-за того что морской слон свою добычу не разжевывает и усваивать ее приходится пищеварительным органам, его кишечник достигает совершенно фантастической длины: 200 метров! Такого нет ни у одного другого вида ластоногих — ведь он вдвое длиннее футбольного поля!

Какого возраста может достигнуть такой исполин? Птиц метят уже многие десятки лет подряд, а вот морских слонов начали метить не так давно. Считается, что самки живут от десяти до двенадцати лет, самцы же способны дожить и до 20 и даже до 24 лет. В зоопарках они уже, случалось, жили по 16 лет.

Наиболее знаменитым из них стал Голиаф, который в качестве первого представителя своего вида прибыл в 1926 году в зверинец Гаген-бека в Гамбург-Штеллинген. В длину он достигал более пяти метров и съедал в день до 175 килограммов рыбы. Вскоре колосс был перепродан американскому цирку Ринглинга, с которым и разъезжал в течение многих лет по стране. Зиму 1933/34 года он провел в Филадельфии, где преждевременно погиб: в его желудке нашли разбитую пивную бутылку, которую какой-то посетитель бросил ему в открытую пасть. У нас, во Франкфуртском зоопарке, самец морского слона живет уже в течение тринадцати лет.

Однако морские слоны, находящиеся в зоопарках, относятся, как правило, не к северной популяции, а к южной, обитающей на побережьях Антарктики и в омывающих ее морях. Они достигают пяти метров в длину, но хобот у них не столь внушителен и огромен, как у северного вида. Южная популяция еще достаточно многочисленна, примерно 600–700 тысяч особей, и число их остается неизменным, потому что начиная с 1910 года разрешается добывать ежегодно не больше 6 тысяч взрослых самцов. Из одного такого самца получают 400 литров жира.

Даже северные морские слоны, обитающие в несколько более теплых областях, чем их южная родня, способны выдерживать довольно низкие температуры. В Копенгагенском зоопарке, где проводились такие опыты, морские слоны при температуре воздуха минус 10–15 градусов спали в воде, лишь изредка высовывая свои носы в лунки, чтобы вдохнуть воздух. Обычно такие северные слоны в зоопарках живут недолго, поэтому их давно уже не стараются там заводить. Но и южный морской слон для зоопарка не подарок. Самца, как правило, поселяют в бассейне вместе с одной-единственной самочкой — больше заводить дорого: закупка и транспортировка огромного количества морской рыбы, потребляемой этими животными, стоит немало. А поскольку самцы и дома у себя не очень любезно обращаются со своим гаремом, то тут его единственной жене приходится совсем не сладко. В большинстве случаев дело кончается тем, что ее отсаживают в другое помещение.

Берлинскому зоопарку удалось в 1977 году вырастить родившегося у них морского слоненка на искусственной молочной смеси. Четверо новорожденных, увидевших свет в том же зоопарке, в предшествовавшие годы погибли, задохнувшись во время затянувшихся родов: они шли задом наперед. Этот же слоненок появился на свет, как положено — головой вперед, и роды длились всего каких-нибудь четыре минуты.

Морской слон, живущий во Франкфуртском зоопарке, настолько привык к своему служителю, что поднимается по его команде вертикально и даже обнимает его пастами. По снимку можно легко судить о его росте — он превышает два метра

Добиться размножения морских слонов в неволе удалось впервые Штутгартскому зоопарку Вильгельма в 1965 году. Однако родившаяся там самочка Изольда, несмотря на отличное здоровье и веселый нрав, погибла в возрасте полутора лет. Она стала жертвой людской несознательности: посетители набросали ей в бассейн массу гравия, поднятого ими с дорожек парка. И глупый детеныш все камешки заглотал. Но поскольку выходное отверстие желудка у всех ластоногих очень невелико, то гравий остался лежать в желудке и вызвал тяжелое воспаление. Вскоре бедняжка умерла. А в Венсеннском зоопарке в Париже морской слон проглотил теннисный мяч, брошенный ему посетителем, и тоже умер.

Поэтому я в нашем Франкфуртском зоопарке категорически запретил какое бы то ни было кормление животных посетителями. Без всяких исключений. Не найдешь у нас на дорожках и ни единого камешка — все заасфальтировано. Помню, с какими упреками и обвинениями набросились на меня тогда многие газеты! Однако надо иметь смелость поступать иногда в жизни так, как подсказывают совесть и разум. Даже рискуя вызвать недовольство и гнев окружающих.

(обратно)

Глава 15. От варварства колонизаторов к охране природы

Людям, которым посчастливилось любоваться в Восточной Африке свободно живущими слонами, жирафами и львами или необъятными стадами зебр и гну, бредущих по степи Серенгети, всегда хочется узнать: а где еще на земном шаре можно увидеть нечто подобное? Такой вопрос задал себе и я. И именно затем, чтобы это узнать, я ездил в Австралию, на Новую Гвинею, в Советский Союз, в Канаду, в Индию и в разные другие места на Земле, где можно надеяться в наш технический век еще разыскать нетронутую, первозданную природу. И за тем же самым я недавно второй раз в своей жизни полетел в Южную Америку — на сей раз в Перу Это двадцать часов лету от Франкфурта-на-Майне.

В столице страны Лиме с ее четырехмиллионным населением в августе уже прохладно: среднемесячная температура составляет 15 градусов. Под зоопарк щедро отведена большая площадь, но она еще только начинает застраиваться. Вокруг же пустыня и голые, лишенные растительности горы. Тюленей на этой части побережья теперь уже не увидишь, говорят, что небольшое стадо их можно встретить лишь на отдельных, омываемых пенными бурунами скалах далеко в море. Держатся эти последние представители прежде многочисленного вида весьма скрытно и осторожно. Число птиц, производителей гуано, населяющих 48 перуанских островов, упало, по подсчетам, в 1965 году с 21 миллиона голов до 3 миллионов. Объясняется это скорее всего чрезмерным выловом особого вида сардины — анчоуса, служащего основным кормом для этих водоплавающих птиц. Несмотря на то что «острова гуано» опоясаны запретными зонами, рыбаки тем не менее продолжают непрерывно вылавливать огромное количество анчоусов, идущих в основном на переработку в рыбную муку. Они настолько подорвали этим кормовую базу птиц, что те просто вымерли с голоду. Перуанские крестьяне прежде удобряли свои поля исключительно одним гуано, который вывозипи с островов, где эти птицы создавали свои гнездовые колонии. Теперь, для того чтобы заменить необходимые ежегодно 55 тысяч тонн естественных азотно-фосфорных удобрений химическими удобрениями, необходимо затратить 400 миллионов марок в год!

Подобное же происходит с викуньями. Обитают они только близ снежной границы Анд, как правило, на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря, потому что нуждаются в более сочной и питательной траве, чем обычные ламы. Те ведь довольствуются желтой колючей травой ичу, произрастающей в пустыне. А поскольку за шерсть викуньи выплачивают баснословные деньги, этих животных уже повсюду выбили. Истребили, невзирая на закон об охране.

Местные жители устанавливают свои дома на сваях непосредственно у самого берега реки либо живут прямо в лодках. Дело в том, что во время половодья уровень Амазонки может подняться на 15 метров. В горах же строят самые обыкновенные дома без свай

Практически сохранились они в одном единственном месте — на юге страны, в резервате, расположенном вдоль дороги, ведущей из Наски в Пукьо. Там иногда еще можно увидеть стадо викуний, превышающее даже тысячу голов.

Перу не присоединилось к Международной конвенции об ограничении вылова китов. Близ перуанского побережья промышляют даже гигантских серых китов, которых во всех морях земного шара осталось не более нескольких сот голов. Территориальные воды Перу простираются в море на 200 миль. Поэтому чужие китобойные суда не могут приблизиться к основным скоплениям китов, которые держатся здесь обычно близ побережий. Зато перуанцы на своих утлых лодчонках бесстрашно выходят в море и охотятся возле своих берегов на кашалотов, которые сосредоточиваются здесь, привлеченные скоплениями каракатиц — основного корма этих китов. Загарпуненных животных весом до 30 тонн затем буксируют в порты.

По сведениям, публикуемым перуанскими властями, таким способом ежегодно добывается свыше 2 тысяч китов.

Я сажусь в самолет и лечу сначала над предгорьями Анд, склоны которых, обращенные к Тихому океану, совершенно пустынны и лишены какой бы то ни было растительности. Затем мы поднимаемся все выше, пересекаем гигантские горные массивы а позже долго летим над бескрайними девственными лесами. Эти джунгли тут и там пронизаны извилистыми ниточками рек. И наконец мы добираемся до верховьев Амазонки, где находится город Икитос. Длится такое путешествие всего три с половиной часа. А раньше, до изобретения самолета, на него уходило добрых сорок дней. При этом приходилось пешком карабкаться вверх и вниз через Анды, а потом неделями в утлых кану, на веслах, спускаться вниз по рекам. Разумеется, проделывать такие путешествия могли лишь мужественные, сильные и решительные люди, к тому же в основном бедные. А богатые в прошлые времена из столицы страны Лимы до города Икитоса добирались весьма сложным кружным путем: сначала на пароходе через Панамский канал, затем в Нью-Йорк, Англию и назад, со стороны Атлантики входили в Амазонку и плыли вверх по течению до Икитоса. По времени это было не дольше чем путешествие через Анды, но зато, разумеется, значительно удобнее и безопаснее. И именно оттого, что путь от цивилизованного города Лимы до затерянного в глуши Икитоса был так долог и труден, здесь могли происходить такие чудовищные вещи, о которых дальше пойдет речь.

Четырехмоторный самолет, на котором я прилетел в Икитос, пошел на посадку, и, пока он несся по посадочной полосе, откуда ни возьмись с обеих сторон к нему кинулись стайки детей на велосипедах, которые изо всех сил жали на педали, стараясь не отстать от грохочущей крылатой махины.

Меня встречают мой оператор Алан Рут и его жена Жоан, которые прибыли сюда с Галапагосских островов и живут здесь уже несколько недель. Я поначалу никак не могу привыкнуть правильно выговаривать название города Икитос с ударением на втором слоге, потому что для меня гораздо привычнее произносить Икитос. Так называется знакомый мне небольшой городок в Судане.

В городе Икйтосе есть что-то нереальное. Это город с поблекшим, притом отнюдь не таким уж древним великолепием. Протекающая в тридцати метрах внизу Амазонка в этом месте делает крутой поворот. В результате старая помпезная набережная в двух местах оказалась размытой. Каменные балюстрады вместе с бронзовыми дуговыми фонарями обрушились. Однако ремонтом их здесь так никто и не занялся. Удовольствовались лишь тем, что отгородили оставшуюся часть набережной хлипкими деревянными планками и сняли с постаментов бронзовые бюсты испанских губернаторов и генералов. Интересно, доберется ли река до безвкусно-роскошного углового дома, облицованного португальским цветным кафелем? Сейчас это административное здание, но прежде злегк была частная гостиница, построенная в начале века за баснословные деньги — более миллиона долларов. Возле рыночной площади можно увидеть дом, облицованный металлическими пластинами, покрашенными в зеленый цвет. Построен он по проекту знаменитого парижского архитектора Густава Эйфеля, автора Эйфелевой башни. На широких просторных улицах стоят несколько церквей, множество памятников.

Да. в этом городке, в котором уже в начале века было пятнадцать тысяч жителей, безусловно, можно было кое-чего достичь! В те времена здесь ходил даже трамвай. Повсюду видны старые внушительные дома буржуа, построенные в испанском стиле. Но у некоторых из них провалились крыши — их никто не ремонтирует. Правда, уже выстроен новый отель для туристов, однако желающих совершить увеселительную прогулку на океанском лайнере из Саутгемптона (Англия) ввеох по всей Амазонке до этого шродка пока мало. Далековато. И хотя туристам не приходится дорогой пересаживаться с одного вида транспорта на другой, тем не менее одна поездка по Амазонке (по прямой) составляет 2600 километров (как от Парижа до Москвы), а на самом деле это целых 3700 километров, учитывая изгибы реки (что равно расстоянию от Гамбурга до Кувейта на берегу Персидского залива).

Здесь в отличие от Лимы в августе ощущается приятное тропическое тепло, но зато и довольно сыро. Немая тоска, поблекшее великолепие этого странного городка возбудили мое любопытство. Откуда это удивительное богатство здесь, в глуши верховьев Амазонки? Я стал расспрашивать, рыться в старых книгах, подшивках деловых бумаг. Оказывается, богатство было основано на резине, на каучуке. Но кроме того, на крови, порабощении индейского населения, массовом истреблении людей. По торгашеским подсчетам, добыча каждой тонны каучука стоила две человеческие жизни — жизни двух аборигенов. На самом же деле каждая тонна экспортируемого через Икитос каучука стоила жизни восьми индейцам, обитавшим по берегам реки Путумайо, притоку Амазонки, причем добыча каучука вовсе нетребовала этого. Просто изверги в человеческом облике устраивали здесь, вдали от посторонних глаз и какого бы то ни было контроля, эту беспрецедентную кровавую бойню. Здесь они имели возможность дать волю своему садизму и расизму. Ни правительство в далеком городе Лиме, ни тем более держатели акций и президенты компаний по производству резины в Лондоне никогда сюда не добирались. Только поэтому и могло случиться, что за какой-нибудь десяток лет численность населения, состоявшего из миролюбивых индейцев, с пятидесяти тысяч сократилась до пяти тысяч человек.

То, что мировой общественности довелось узнать об этом страшном злодеянии, — заслуга одного американского инженера железнодорожного транспорта, В. Е.Гарденбурга. Я раздобыл в одной из лондонских библиотек его пожелтевшую от времени книжку, изданную в 1912 году. Совместно со своим коллегой В. Б. Перкинсом он решил после окончания работ в Колумбии пересечь весь Южно-Американский континент. Путешественники перебрались через Анды, купили себе там за 60 долларов выдолбленную из древесного ствола шестиметровую местную лодку-каноэ и поплыли вниз по реке Путумайо, которая является границей между Колумбией и Перу. Совершенно неожиданно их остановили какие-то уполномоченные фирмы «Peruvian Amazon Company», арестовали и, подвергнув унизительным допросам, потащили с собой в город Икитос для дальнейшего расследования. Остаться в живых им удалось только потому, что они сообразили заявить, что являются представителями американского акционерного общества, собирающегося вложить деньги в какое-нибудь предприятие на Амазонке. Во время своего вынужденного пребывания в Икитосе этим двум инженерам пришлось узнать и пережить нечто совершенно ужасное.

Мирные индейцы, населяющие берега Путумайо, были превращены служащими компании в даровую рабочую силу. День и ночь они должны были трудиться, голодные, раздетые, получая такой скудный рацион, чтобы только не упасть и не умереть от истощения. Когда они приносили на приемный пункт добытый ими каучук, то со страхом следили за стрелкой весов. Если она не доходила до установленной цифры, несчастные в ужасе бросались вниз лицом на землю и подвергались чудовищным истязаниям и увечьям. Их так бесчеловечно стегали кнутом, что кожа лопалась и наружу проступали кости. Многие индейцы были покрыты ранами и струпьями, в которых ползали личинки мух… Места, отведенные под приемные пункты каучука, время от времени приходилось менять из-за невыносимого трупного запаха, распространяющегося на всю округу.

Какие только бесчинства не творились в этом затерянном уголке света! Туземцев привязывали вниз головой к крестам, использовали их в качестве живой мишени для стрельбы. Эти чудовища в образе людей развлекались тем, что завязывали индейцам глаза, обливали керосином, поджигали и тренировались в стрельбе по убегающим в ужасе несчастным жертвам. Индейцам отрубали руки и ноги. Убивали детей, разбивая им головы о деревья. Женщин отбирали в качестве наложниц. Как только они надоедали своим владельцам, их просто убивали. Молодых парней и девушек в Икитосе можно было купить по цене от 400 до 800 марок. По праздникам оголтелые пьяные убийцы развлекались тем, что подвешивали на деревья детей и отстреливали у них сначала ухо, потом руку, потом остальные части тела… Ошалелые и пьяные «стрелки», завидя группу индейцев, стреляли наугад — в кого попадет — и радовались, когда все в ужасе разбегались в разные стороны. Тогда они старались догнать и уложить на месте как можно больше беглецов. Ни один муж и ни один отец не смел воспротивиться тому, чтобы кто-то из убийц забрал в свой гарем его жену или дочь, даже если этой дочери было всего восемь, или девять лет.

Если случалось, что члены какого-нибудь индейского семейства убегали в лес, то задержанного в качестве заложника вождя или родственников подвергали страшным пыткам и истязали до смерти. Несчастных подвешивали на цепях к деревьям так, чтобы они могли лишь кончиками пальцев ног касаться земли, и оставляли их висеть в таком положении и днем и ночью, пока те не умирали от голода и жажды. Им отрубали пальцы, руки, ноги, а то и кастрировали. В доме одного «скупщика каучука» Гарденбург заметил, что принадлежащие хозяину собаки постоянно играли отрубленными человеческими руками и ногами, а случалось, что хозяин дома находил подобные «сувениры» по утрам возле своей постели.

Испанцы, живущие на Амазонке, которым Гарденбург, да и другие «гости» осторожно высказывали свой ужас от происходящего, часто отвечали на это так:

— Son animales, senior, no son gentes! (Это животные, сеньор, это ведь не люди!)

Зверство и надругательство над индейцами только ради потехи приравнивались этими бесчеловечными людьми к садистскому истязанию животных. Ведь подобное бездушно-спокойное отношение к мучительству животных знакомо нам уже по испанской корриде. Устраиваются эти недостойные зрелища ради потехи населения, а кстати, и для определенного сорта заезжих туристов, часто, между прочим, немцев, которые, внося валюту в качестве входной платы, способствуют процветанию подобных зрелищ.

Когда Гарденбург после возвращения в Лондон пытался опубликовать свои разоблачения, то поначалу ни одна газета не решалась принять у него такой скандальный материал, то ли сомневаясь в достоверности информации о подобных ужасах, то ли опасаясь вызвать конфликте перуанским правительством или с влиятельными английскими монополиями, ведущими с Перу свои торговые дела. Но наконец ему удалось пробиться на прием в «Общество борьбы с рабством» (Anti-Slavery Society), и уже в сентябре 1909 года газета «Тру» опубликовала первые сообщения о неслыханных кровавых бесчинствах, творящихся в Икитосе, а вслед за ней уже и остальные английские газеты перепечатали эти материалы.

Перуанский посол в Лондоне немедленно прислал опровержение, возмутилась и «Peruvian Amazon Company». Они утверждали, что все это преувеличения, а то и досужие вымыслы Гарденбурга и Перкинса. Тем не менее перуанское правительство под давлением США поспешило выплатить обоим по 500 долларов в качестве «компенсации за причиненный ущерб во время поездки по Путумайо и в Икитос».

Вопрос этот рассматривался в британском парламенте, и было решено направить в Икитос британского консула Роджера Дэвида Кейс-мента (1864–1916) для расследования этого дела на месте. Основным поводом посылки консула в Перу послужил тот факт, что агенты каучуковой компании вынуждали негров с острова Барбадос работать в Икитосе в качестве надсмотрщиков за рабами. Эти негры родом с острова Барбадос, расположенного на западной окраине Антильских островов, были английскими подданными и умели читать и писать (в отличие от большинства своего перуанского начальства!).

Роджер Д. Кейсмент (который, между прочим, позже получил даже титул лорда) допросил в Икитосе массу свидетелей и проверил на месте их показания. Сообщения Гарденбурга и Перкинса были им полностью подтверждены, более того, выяснились и другие чудовищные злодеяния. Но, несмотря на то что крупные испанские газеты, выходящие в Лиме, тоже начали публиковать разоблачительные материалы, убийцы продолжали разгуливать на свободе, и никто не сделал ни малейшей попытки их арестовать или наказать.

Что касается донесений Кейсмента, то они были опубликованы британским правительством только в 1912 году, после тщетных дипломатических переговоров и попыток вынудить перуанское правительство принять решительные меры для устранения подобного живодерства и издевательства над людьми.

Мне было очень интересно найти в этом затерянном среди перуанских дебрей городке на Амазонке следы такого человека, как сир Роджер

Кейсмент. Ведь британское правительство направило в Перу именно его, потому что у него к тому времени уже был опыт в подобных делах: он проводил схожие расследования в Конго, будучи консулом в Бома. Это именно он первым из европейцев обнаружил получившие печальную известность «конголезские ужасы», творившиеся при добыче каучука в районе верхнего течения реки Конго. Международное расследование, последовавшее за этими разоблачениями, привело к смене правительства в Конго. Однако происходящее тогда в Конго не шло ни в какое сравнение с тем, что вытворяли здесь, на Амазонке, с мирными, безобидными индейцами.

В 1912 году сир Кейсмент ушел на пенсию и уехал на свою родину, в Ирландию. Решив, что первая мировая война окажется удобным моментом для освобождения Ирландии от британской зависимости, он в 1914 году поспешно направился в Соединенные Штаты Америки, а оттуда в Берлин. С целью поднять в Ирландии восстание против засилья англичан он в апреле 1916 года на немецкой подводной лодке направился к ирландскому побережью и благополучно добрался до берега на надувной резиновой лодочке. Но вскоре его арестовали. 3 августа того же года в Лондоне он был приговорен как изменник к смертной казни через повешение. И только много позже его прах был переправлен в Ирландию.

Мировая война и все, что последовало за ней, заставили международную общественность быстро забыть ужасы, происходившие на Путумайо и Амазонке. В том, что они постепенно прекратились, заслуга скорее всего не правительства Перу, а изменившихся обстоятельств в резиновом бизнесе.

Несмотря на то что и в Африке, и в Индии, а также и в других тропических странах растут деревья и кустарники, из которых можно добывать каучук, все же лучшие его сорта получаются из двух пород деревьев, произрастающих в бассейне Амазонки: это Hevea brasiliensis и Hevea benthamiana. За них платили самые большие деньги.

Уже в конце прошлого столетия англичане делали попытки вывозить'' эти породы деревьев в другие страны и там их акклиматизировать. Но только в начале нашего века им удалось вырастить в английских теплицах из 70 тысяч семян дерева Hevea brasiliensis более 2 тысяч молодых саженцев, которые почти все были вывезены на Шри Ланку. Там они хорошо прижились. А уже оттуда саженцы попали в такие страны, как Малайзия, Индонезия, страны Индокитая, и в различные части Африканского континента. Если в 1910 году во всем мире было продано только 11 тысяч тонн каучука, то в 1927 году — уже 567 тысяч, но только шесть процентов от этого количества составлял дикий каучук. Все остальное было собрано с плантаций. Одновременно упала на него цена — по сравнению с 1910 годом примерно в двадцать раз.

Золотые денечки Икитоса миновали. К тому же к 1925 году немецкие ученые из «И. Г. Фарбениндустри» приступили к изготовлению искусственной резины; в 1939 году эту резину приняло на вооружение огромное предприятие «Бунаверк», и уже в 1940 году такие влиятельные американские «резиновые фабриканты», как Гудрих, стали выпускать резиновые шины для автомобилей, в которых примесь искусственного каучука составляла уже 50 процентов [134].

Тем не менее город Икитос, который, как временами казалось, пришел в полный упадок, снова возродился: в нем было теперь 60 тысяч жителей. И хотя он перестал экспортировать каучук (то немногое, что добывается, используется в самом Перу), но зато вывозит древесину, хлопок и кофе. И еще кое-какие вещи

И именно из-за этих «кое-каких вещей» разгорелся бум, подобный прежнему, каучуковому. Снова развернулась бешеная гонка за прибылями и хищнический бизнес, и снова, как и раньше, в Европе охотно скупают присылаемое из Перу сырье, не задумываясь над тем, что происходит с его поставщиками в дебрях девственного леса.

Правда, на сей раз речь идет не об индейцах. Теперь очередь дошла до животных. У одного знакомого мне удалось узнать подробности о вывозе звериных шкур из Перу за последние несколько лет. При этом речь идет лишь о тех шкурах, за которые уплачены законные таможенные сборы. Но тот. кто знаком с условиями девственного леса, кто хорошо осведомлен о «неподкупности» маленьких государственных чиновников на местах, кому известно, сколь плохо охраняются границы, проходящие вдоль зеленого бассейна Амазонки, — тот легко может себе представить, как велико на самом деле число убитых и ошкуренных животных. В 1964 году из всего Перу было вывезено через таможни 678 шкур ягуаров, а в 1965 году уже из одного только Икитоса — 1113. Оцелотов в 1964 году из всего Перу было вывезено 11 496, а годом позже только из Икитоса — 12 189. Из-за того что разбогатевшие дамочки в Европе желают во что бы то ни стало щеголять именно в желто-черных пятнистых манто, индейцам выплачивают хорошие премии, когда они убивают обладателей такого меха и приносят на заготовительные пункты. Так, в 1964 году из Перу было вывезено одних только шкур американских диких кошек маргаи (Fell's wiedii) 1037 штук. В 1965 году из одного лишь Икитоса их поступило 3106. В том же году из бывшего «каучукового города» было вывезено ровно 9 тысяч выдровых шкур, 129 тысяч ошейниковых пекари, 30 тысяч белобородых пекари, 10 500 капибар — этих огромных грызунов размером почти со свинью. (Теперь вы понимаете, почему я в своих телевизионных передачах так резко выступаю против тех, кто покупает и носит такие меха.) Одних живых обезьян увезено отсюда 36 тысяч (почти все для медицинских исследований), свыше 2 тысяч удавов, анаконд, черепах и ящериц, 32 тысячи птиц, множество попугаев.

На суперскоростном глиссере я поднимался далеко вверх по Амазонке и забирался в глубь таких труднодоступных ее притоков, как Напо. И если уж не бегемотов, как в Африке, я надеялся увидеть здесь, то хотя бы каких-нибудь цапель, аистов, куликов, уток — словом, всю ту пернатую живность, которая водится на всех африканских водоемах. Неужели и за тем вот поворотом реки они не покажутся на глаза? Но нет, не показались. Если не считать индюшачьих грифов, промышляющих на городских мусорных свалках, за все пять часов метания по Амазонке мне удалось увидеть всего одну птичку размером с воробья.

Двупалые ленивцы быстро привыкают к людям. В зоопарках они живут десятки лет и прекрасно размножаются. Свое название ленивцы получили за свой степенный и медлительный (как при замедленной съемке) способ передвижения. Подвешиваясь к веткам и лианам, они не спеша пробираются по зарослям тропического дождевого леса. И именно эта тихая и спокойная манера держаться спасает ленивцев от их врагов. Ходить по земле они не умеют, но зато умеют плавать

Некогда это выглядело совсем иначе. Так, Гарденбург, описывая свое путешествие на кану по Путумайо, большой судоходной реке, притоку Амазонки, упоминает о том, как питался черепашьими яйцами, которые всюду можно было выкопать из земли. Он встречал много удавов, ламантинов, охотился на пекари, диких индеек и диких уток. На прибрежных деревьях резвились обезьяны, а нутрии держались столь доверчиво, что не убегали даже тогда, когда к ним приближались на расстояние нескольких метров. Огромные стаи попугаев и других пестрых птиц пролетали над самой головой путешественников, и их резкие гортанные крики неумолчно раздавались повсюду. Капибары, завидя кану, удирали, словно настоящие скалолазы, вверх по отвесным склонам, а аллигаторы грелись на прибрежном песке…

Сегодня можно, ничего не опасаясь, переплывать Амазонку, аллигаторов теперь здесь не увидишь, уверяют меня местные жители. Что-то не видно и пираний, этих опасных маленьких рыбок, которые, судя по многим книжкам и кинофильмам о Южной Америке, так охотно откусывают у купальщиков пальцы на руках или ногах, а то и вовсе обгладывают их до скелета.

Теперь здесь стало очень тихо, в этом раю. И хотя большинство животных еще существует, тем не менее туристу они больше на глаза не попадаются. Разве только в тех случаях, когда он согласится много недель плыть в маленькой лодчонке до дальних, узких протоков, уводящих в самую глубь девственного леса. Вот там их, может быть, еще увидишь. Да и то не наверняка. Они теперь и там стали очень пугливы из-за непрестанной охоты, и наблюдать за ними крайне трудно в отличие от обитателей обширных африканских национальных парков, которым нечего бояться людей. Но пока, к сожалению, ни одна южноамериканская страна не уяснила, какой приток валюты вызовет создание на этом континенте национальных парков, которые привлекут множество туристов из разных стран. Однако национальному парку недостаточно обрести официальные границы и линии на карте. Для его устройства необходима действенная охрана из лесничих, охранников или егерей, к тому же неподкупных, которые не пойдут ни на какие сделки с торговцами пушниной и охотниками. Такому парку нужны удобные дороги, по которым можно разъезжать на джипах, посадочные площадки для небольших самолетов, разумно оборудованные туристические базы и, разумеется, в первую очередь четкие законы об охране природы, которые должны неукоснительно соблюдаться.

Длинные и крепкие передние зубы позволяют собакоголовому удаву (боа) ловить и удерживать в пасти даже таких проворных птичек, как эта

Родина вот этих сумчатых крыс — опоссумов находится не в «классическом» месте обитания сумчатых — Австралии, а в Южной Америке. Молодняк мамаша таскает с собой не только в сумке, но и верхом на спине; детеныши удерживаются на ней с помощью цепкого хвоста. Однако ни один опоссум не в состоянии пользоваться хвостом как «пятой рукой» (как это делают паукообразные обезьяны — тоже уроженцы Южной Америки)

Вот африканцам из многих развивающихся стран это удалось совместно с европейскими специалистами по охране природы. Удастся ли и южноамериканцам добиться чего-либо подобного на своем континенте?

Да, именно такой вопрос я задавал себе тогда, тринадцать лет назад, когда в 1966 году разъезжал по Южной Америке. Но с тех пор немало воды утекло. Многое сбылось из того, о чем мечтали люди, посвятившие себя борьбе за охрану природы. Немало поспособствовали этому и мои телевизионные передачи. Из собранного нами под их влиянием «Фонда помощи истребляемым животным» и черпались средства, направляемые «Зоологическим обществом» в те страны Южной Америки, где трудились заслуживающие доверия местные специалисты, готовые взять на себя организацию и разумное устройство столь необходимых резерватов и национальных парков. Вскоре они появились в Бразилии, Чили, Боливии, Эквадоре и Венесуэле.

Готовя свои телевизионные передачи, я не раз побывал снова в этих странах и интересовался, как там обстоят дела с охраной живой природы. Рад сообщить, что узнал много утешительного. Так, Галапагосские острова за это время превратились в неповторимый сказочный мир, о котором каждый любитель природы может только мечтать. Туда организованы регулярные туристические поездки, пользующиеся огромной популярностью. Потому что дикие животные там еще не научились испытывать страха перед людьми, они доверчиво разрешают подходить к себе совсем близко и даже дотрагиваться до себя. С островов были удалены тысячи одичавших коз, уничтожавших раньше почти всю растительность. Специальная охрана на предоставленных в ее распоряжение нашим «Фондом помощи» лодках теперь постоянно объезжает острова и защищает их в случае необходимости от браконьеров и различных «собирателей». Любоваться всей первозданной красотой Галапагосских островов могут сегодня не только граждане Эквадора и жители близлежащего материка, но и туристы из далекой Европы. Кто сегодня хочет принять участие в туристической поездке на пароходе по архипелагу, тот имеет полную возможность это сделать. Поездка занимает всего одну неделю, и туристов сопровождает опытный специалист-зоолог. Такая поездка оставляет столь же незабываемое впечатление, как посещение национального парка Серенгети в Африке с его миллионными стадами диких копытных. За то, что все это стало возможным, надо благодарить в первую очередь всех сознательных людей, которые вносили свои пожертвования в «Фонд помощи истребляемым животным».

Тамандуа только в редких случаях отправляется днем на поиски съестного, а именно муравьев и других насекомых, которых он ловко подбирает своим клеиким языком. Будучи чем-то взволнован, он начинает источать очень неприятный запах, за который получил у себя на родине прозвище «лесная вонючка». В желудке молодого тамандуа было обнаружено пятьсот граммов муравьев и их личинок

Но что именно Перу окажется второй из южноамериканских стран, выигравших сражение за диких животных, — вот этого я никак не ожидал! Здесь речь пойдет о викунье, представителе мелкого безгорбого вида верблюдов, к которому относятся также гуанако и обе одомашненные формы — алпака и лама. Но именно у викуньи самая драгоценная. пользующаяся наибольшим спросом шерсть. Достаточно сказать, что шаль размером 90 X 140 сантиметров в Италии стоит 1800 марок.

В облике обезьян уакаои есть что-то человекоподобное. Прежде всего из-за их почти лишенных растительности лиц и лысины на голове, напоминающей высокий человеческий лоб. Но чем больше признаков человеческого находим в лице животного, тем придирчивее почему-то к нему относимся…

Во времена инков, а точнее около 1500 года, в Перу еще насчитывалось свыше миллиона викуней, с которых умело состригали шерсть и изготовляли одежду. Варварские европейские завоеватели вместе с древней культурой инков уничтожили своей бездумной стрельбой и викунью. Истребление викуньи продолжалось и в последующие за этими времена — и все из-за ее роскошной шкуры. Если в конце прошлого века в Южной Америке обитало еще примерно 400 тысяч викуней, то к 1968 году общее их количество снизилось до 10 тысяч. Из них в Перу обитало 5–8 тысяч животных, а в Боливии, Чили и Аргентине, вместе взятых, — 2 тысячи. Поэтому перуанцы в 1966 году объявили расположенные высоко в Андах Галерские пампасы заповедными. Охраняемая территория находится в каких-нибудь 450 километрах южнее столицы страны — Лимы и занимает площадь в 607 квадратных километров на высоте 3600–4100 метров над уровнем моря. Вначале там оставалось еще 1700 викуней. Наше «Зоологическое общество» выделило необходимые средства на постройку метеорологической станции и четырех скромных жилых домиков для охраны, покупку 60 ружей, 60 полевых биноклей, служебных значков и другого снаряжения, оплачивает содержание вездехода и лошадей. Кроме того, было отпечатано 40 тысяч листовок и 5 тысяч плакатов, разъясняющих властям и населению всю важность охраны викуней.

Охрана парка сразу же с энтузиазмом принялась за дело. В апреле 1974 года она совместно с нашим уполномоченным доктором Рудольфом Хофманом выследила группу злостных браконьеров, убивших уже 80 викуней. Поимка их вылилась в настоящее сражение, во время которого было убито два охранника и еще два ранено. Но борьба их не безрезультатна: благодаря тщательной охране число этих ценных животных в Галерских пампасах выросло с 1700 до 30 000!

Большая часть викуней, обитающих в Южной Америке, на сегодняшний день находится в Перу. Общее по стране число их теперь приближается к 45 тысячам. Во время моего пребывания в Перу нам предлагали для передачи франкфуртскому зоопарку и мне лично несколько экземпляров этого редкостного животного. Но я отказался — не надо никаких исключений: никому так никому.

Индейцы — люди очень приветливые и радушные. Здесь я снялся со старой индеанкои и ее двумя внуками

В Боливии обитает около 2 тысяч викуней, в Чили — 3 тысячи, а в Аргентине их пасется сейчас ровно 10 тысяч. После второй мировой войны происходило самое настоящее истребление этих животных — поставщиков замечательной шерсти. Подсчитано, что только за 20 лет было убито 400 тысяч викуней, из меха которых изготавливались модные дубленки и прочие экстравагантные вещи.

Теперь следом за Перу и другие южноамериканские страны основали у себя природные резерваты и ввели ограничения на вывоз мехов. Тут тоже не обошлось без помощи нашего «Зоологического общества». А Великобритания и США запретили у себя ввоз шерсти викуньи.

А поскольку поголовье викуней достигло разумных пределов, то в Перу разрешили их рациональное использование. Теперь викуней в определенные сезоны года отлавливают и стригут, так, как это проделывали уже в свое время древние инки, вместо того чтобы убивать их. Такой способ добычи ценной шерсти — большое подспорье не только для бедного населения высокогорий, но и для народного хозяйства всей страны в целом. Часть шерсти перерабатывается в пряжу на местных предприятиях. Ограниченное количество викуней идет также на производство мяса и меха.

Таким образом, пожертвования наших телезрителей сослужили хорошую службу не только животному миру, но и многим неимущим безработным людям.

Прямо посреди джунглей на берегах Ману, одного из притоков Амазонки, при нашей научной консультации был устроен еще один национальный парк — Ману, охватывающий 14 тысяч квадратных километров. Будем надеяться, что это поможет сохранить от порубок внушительный массив девственного леса Перу вместе с его обитателями: ягуарами, крокодилами, гигантскими змеями, ленивцами, капибарами, речными дельфинами, попугаями, колибри и другими.

Спасибо всем, кто помог осуществить эти важные мероприятия!

(обратно)

Глава 16. Почему японцы истребляют китов?

Назовите самое огромное животное, когда-либо дышавшее воздухом нашей планеты. Нет, ошибаетесь — не динозавр. Уже сотни миллионов лет назад им был кит. Синий кит (Balaenoptera muskulus L.). Тот самый, который и сегодня еще живет вместе с нами на нашей планете. Но теперь уже проживет недолго… Скоро он исчезнет.

Синий кит достигает в длину более 30 метров и весит больше трех динозавров, останки которых мы так старательно выкапываем из-под земли. И еще для сравнения могу сообщить, что вес его равен весу 30 слонов, 200 коров, 1600 человек, 13 груженых товарных вагонов, или двух с половиной вагонов бронепоезда! Одно только сердце такого гиганта весит 600–700 килограммов, а печень — до 3600 килограммов. Другое животное подобной длины существовало только однажды в океане, причем 20 миллионов лет назад. Это была гигантская акула, следовательно, рыба, а не млекопитающее. На суше такой махине существовать было бы просто невозможно.

Но, несмотря на такую огромную массу тела, киты способны плыть со скоростью 25 километров в час, а отдельные виды, если поднапрягутся, могут достигнуть даже 50 километров в час, следовательно, вполне могут состязаться с современным прогулочным катером. Но поскольку киты, в особенности кашалоты, а также гладкие горбатые киты, способны засыпать глубоким сном, покачиваясь на воде у самой ее поверхности, то случается, что на них наезжает какое-нибудь судно. Чаще всего подобное столкновение для кита кончается трагически — он погибает. Однако в виде исключения может пострадать и судно, как это произошло в 1969 году в южной части Тихого океана с сухогрузом «Баттерфляй» водоизмещением 22 тысячи тонн. Рулевое управление корабля после столкновения оказалось сильно поврежденным; кит же как ни в чем не бывало еще долго сопровождал корабль, плывя рядом с ним. А в 1971 году по такой же причине потерпело крушение небольшое судно водоизмещением в 200 тонн. Случилось это недалеко от Канарских островов. Команда, состоящая из четырех человек, оказалась в воде, и несчастным пришлось проплавать в ней 36 часов, пока их наконец выловили. Судя по их рассказам, кит просто намеревался «поиграть».

Но поскольку эти махины всегда живут под водой, то нам на глаза они попадаются не слишком-то часто — разве что с самолета удастся высмотреть их в прозрачных тихих водах.

Так, зоолог Ф. Гёте наблюдал за ними с высоты 10 тысяч метров над Средиземным морем. Обычно же видят лишь выдыхаемые ими струи теплого воздуха. Это никоим образом не водяные фонтаны, как принято изображать на картинках детских книжек. Это сжатый воздух, с силой выталкиваемый через узкий носовой ход и дыхало, расположенное вверхней части головы. За одну-две секунды кит вдыхает и выдыхает одновременно около двух тысяч литров воздуха. Несмотря на то что киты так глубоко и так надолго ныряют, их легкие (относительно тела) по сравнению с легкими наземных млекопитающих имеют наполовину меньший объем и емкость.

Белые наросты на головах гладких китов (этот снят у побережья Аргентины) у всех особей различны. Исследователь китов Роджер Пейн умел различать свыше 200 китов по рисунку на голове и узнавал их при встрече Возможно, что подобные наросты служат той же цели, что и рога у оленя

Мы, люди, а также многие животные при выдохе выталкиваем лишь 10–15 процентов воздуха из своих легких; киты же — 85–90 процентов. Поэтому и дышат они гораздо реже, чем другие обитатели планеты. Крыса, к примеру, делает в минуту 100 дыхательных движений, человек — 16, слон — 6; кашалот же, если учитывать и паузы при нырянии, дышит раз в минуту или даже в две. Столб пара, который становится видимым даже в теплых зонах благодаря быстрому расширению сжатого воздуха, способен достигать от 7 до 8 метров высоты, так что не заметить его довольно трудно.

Сделав на поверхности семь-восемь вдохов, кит снова ныряет в глубину. Частота дыхания находится в прямой зависимости от возможности продержаться под водой. Так, человек, например, способен продержаться под водой без дыхания в большинстве случаев не более одной минуты; тренированные искатели жемчуга — до двух минут: собаки и кошки не в состоянии продержаться там и трех минут. Без водолазного снаряжения мы не в силах проникнуть в море глубже чем на 120 метров У китов же все это получается гораздо лучше. Они с легкостью ныряют на невероятную глубину. Так, зафиксировано уже двенадцать случаев, когда возле тихоокеанского побережья Северной Америки, а также у берегов Бразилии и в Персидском заливе находили трупы или скелеты кашалотов, запутавшихся в проложенных по дну телеграфных или телефонных кабелях и задохнувшихся там В половине всех отмеченных случаев кабели были уложены на глубине 900 метров, а в одном даже почти на тысячеметровой глубине! Следовательно, животному пришлось бороться за свою жизнь при давлении в 100 атмосфер! В случае необходимости финвалы и синие киты могут находиться под водой не дыша до 40 минут, кашалоты и высоколобые бутылконосы даже до 90 минут. Дело в том, что v человека и наземных животных запас кислорода распределен следующим образом: 34 процента в легких, 41 процент в крови, 13 процентов в мышцах.

Когда кит собирается занырнуть, иногда до глубины свыше 1 тысячи метров, он становится в воде вертикально, вниз головой, так что над поверхностью возвышается лишь один хвостовой плавник. Некоторые виды китов способны продержаться в такой позе длительное время, используя свой хвост в качестве паруса, который ветер потихоньку гонит вперед

У кита же все выглядит совсем иначе: в легких у него скапливается только 9 процентов кислорода, но зато в мышцах столько же, сколько в крови, — 41 процент.

Почки у кита относительно вдвое больше, чем у наземных млекопитающих. Ведь предки китов были наземными животными и только постепенно возвращались к водному образу жизни Именно поэтому в их крови и по сей день содержится меньше соли, чем в окружающей морской воде. А поскольку киты вынуждены эту воду постоянно глотать вместе с пищей, почкам приходится работать с двойной нагрузкой (по сравнению с нами, обитателями суши), чтобы выкачать всю эту соль из организма.

Со зрением у них, как, впрочем, и у всех других водных животных, дело обстоит неважно. По всей вероятности, синий кит не в состоянии разглядеть даже собственного хвостового плавника, находящегося на расстоянии 30 метров от его глаз. Зато у китов удивительно объемистый мозг. Мелких китов и афалин по развитости мозга можно поставить примерно в середине между шимпанзе и человеком! Мозг особенно смышленого черного дельфина, или гринды, содержит 29,7 миллиарда клеток, то есть на каждый кубический миллиметр мозга у него приходится 65 тысяч клеток. У огромного же финвала их вдвое меньше.

Очень красиво ныряют киты: многие из них становятся вертикально в воде, подняв высоко над ее поверхностью свой могучий хвостовой плавник.

Интересно, сколько времени нам удастся еще любоваться подобным зрелищем?

Во время официального визита японского императора Хирохито в Вашингтон над Белым домом появился маленький самолетик, который вычерчивал на небе воззвание:

«Император Хирохито, спаси китов!»

Причины для такого призыва были весьма весомыми. Ведь если эти великолепные создания исчезнут из наших морей, то вина ляжет в основном на японцев.

Охотиться на китов мы, люди, начали очень давно. Для жителей высоких широт такая охота была насущной необходимостью — ведь в холодных местностях вытапливаемый из китов жир шел и в пищу и для освещения жилищ. А примерно 400 лет назад на Дальний Север стали наведываться уже и китоловы из Норвегии, Дании, Германии, Голландии и Англии, а позже и из Америки, чтобы там охотиться. В первую очередь убивали гладких китов, которых там тогда еще водилось великое множество. Такие киты достигают 18 метров в длину, отличаются миролюбивым характером и имеют семидесятисантиметровый жировой слой, благодаря которому убитый кит не опускается на дно, а плавает на поверхности. Это очень облегчает обработку: такую тушу легко транспортировать на буксире к берегу или же разделать тут же, на месте, возле борта судна.

Довольно страшно, когда такая махина медленно на тебя надвигается! Как-никак ширина ее достигает добрых пяти метров. Однако животные эти очень миролюбивы Тем неприятнее, когда подумаешь, как мучительно их умерщвляют китобойцы!

Блювалы для тогдашних китоловов были слишком быстрыми — их трудно догнать, да и жировой слой у них совсем незначителен, так что туши их оседали на дно сразу же после смерти.

Китобойный промысел в те времена расценивался как нечто почти героическое, потому что людям зачастую приходилось на утлых лодчонках подплывать совсем близко к этим исполинам.

Но вскоре на Севере осталось так мало китов, что охота на них потеряла всякий смысл. Китовый жир заменила только что разведанная нефть, появился керосин, а вместо китового уса в дамские корсеты стали вставлять стальные пластинки. Правда, один норвежец изобрел в 1865 году гарпунную пушку, с помощью которой теперь можно было прямо с борта корабля выстреливать в кита снаряд с крючьями и прикрепленным к нему канатом. Заарканив таким образом блювала, в его тело накачивали через шланг воздух, чтобы он не затонул. Однако спрос на китов был уже невелик. Так что во второй половине прошлого столетия добродушным морским великанам была дарована передышка.

Но потом в 1906 году изобрели обогащение жиров, и теперь стало возможным превращать китовый жир в маргарин. И бойня началась с прежней силой. Были обнаружены новые места обитания китов в антарктических морях, и вскоре вышли в поход целые китобойные флотилии со специальными китобазами, с помощью которых можно было прямо в океане перерабатывать все полученные из китов продукты. В течение предшествовавших десятков лет из китовой туши использовали один лишь жир, «китовый ус» и, может быть, еще немногие части тела, остальное просто выбрасывали за борт.

Что касается знаменитого «китового уса», то когда-то на него был большой спрос. У тех видов китов, у которых отсутствуют зубы, подобные пластины свисают длинными рядами, подобно кулисам. Усовые пластины прикреплены к десне верхней челюсти. С каждой стороны их от 300 до 400, они образуют очень густое сито, располагаясь всего в каких-нибудь восьми миллиметрах друг от друга. Фунт «китового уса», широко используемого прежде для укрепления лифов и кринолинов, стоил как-никак семь долларов. Китовый жир использовался при обработке кожаных и других изделий, при изготовлении масляных красок, олифы, лака, свечей, линолеума, клеенки, витаминов. После второй мировой войны 29 тонн китового жира, который в среднем выкачивают из одного кита, приносили доход в 12 тысяч долларов.

На сегодняшний день китовый промысел сильно упростился: китов легко догоняют на быстроходных моторных судах, построены огромные китобазы, на борт которых по наклонной плоскости на корме — слипу — легко затаскивают любого кита целиком. Даже самого большого из них полностью разделывают всего за один только час. Использование на промысле вертолетов, эхолотов и новейшей техники не оставляет морским великанам ни малейшего шанса на то, чтобы уйти от погони. Грузовые суда бесперебойно транспортируют китовый жир с китобаз к берегу. В тридцатые годы, когда китобойный промысел достиг своего апогея, бывало, что в море находилось одновременно 40 китобаз и многие сотни судов-китобойцев, которые убивали и притаскивали для разделки китов. Даже последняя война на море умудрилась навредить китам: после затопления танкеров датские рыбаки натыкались в море на огромные нефтяные пятна, в одном из которых они насчитали свыше 400 мертвых китов. Они решили, что животные наглотались нефти.

Если бы добывалось лишь столько китов, сколько нарождается вновь, было бы не так уж страшно. Тогда хватило бы и мяса, и других важных продуктов, так необходимых для стремительно увеличивающегося в своем числе человечества еще на многие десятилетия и даже столетия. Между прочим, китовое мясо додумались использовать только в самое последнее время, а то ведь его выбрасывали. Теперь его замораживают, консервируют или вялят, используя в основном на корм собакам. В Японии, правда, его в больших количествах употребляют в пищу и люди. Но сегодняшние бизнесмены-рыбопромышленники не утруждают себя заботами о судьбе будущих поколений. Им деньги нужны сегодня. Так, за последние 50 лет было раскромсано уже более двух миллионов китов, от четырех до пяти за каждый час и свыше ста за один день.

При современном лове китов животных поднимают на борт китобазы, где их полностью перерабатывают в течение часа За последние 50 лет было выловлено более 2 миллионов китов, что составляет 4–5 китов в час или более 100 животных в день. Сейчас лов китов вымирает вместе с китами. Здесь, на палубе, лежит финвал

В течение 40 лет было уничтожено более 325 тысяч самых крупных — синих китов. В 1940 году их добывали еще около 40 тысяч. Но в результате самых тщательных поисков, проводимых в течение 1964–1965 годов, было обнаружено не больше 20 экземпляров, а в 1965–1966 годах только четыре… Сумеет ли последняя пара сотен китов (если они еще есть) вообще найти друг друга для размножения в бескрайних просторах океанов? Вопрос, на который никто сейчас ответить не может. Поголовье двадцатиметрового финвала, например, за шесть лет к 1963 году снизилось со 110 тысяч до 32 тысяч.

После окончания второй мировой войны в 1946 году было наконец решено учредить Международную комиссию по китобойному промыслу (ММ К). В ней приняли участие 18 стран, и была заключена Конвенция по ограничению добычи ряда видов китов и установлены квоты (нормы) добычи. Однако правительства в большинстве случаев посылают на ее ежегодные заседания не специалистов-биологов, а представителей китобойного промысла. Таким образом, никогда не удавалось своевременно договориться, чтобы дозволенное число вылова на следующий год было достаточно снижено, а на промысел вымирающих видов наложен запрет, поскольку не все страны на это соглашались. Однако бывало и так, что удавалось согласовать допустимую норму вылова, а потом выяснялось, что напрасно: китобоицы не были в состоянии добыть и такого количества — стольких китов просто больше не было. Когда в 1969 году во всем океане оставалось всего лишь 600 синих китов, мой друг Чарлз Линдберг, бывший морской летчик, не раз облетавший океан, произнес на заседании в Токио возмущенную речь — разумеется, безрезультатно.

Но дело не в том, что установленные нормы убоя были завышены. За их соблюдением явно не велось надлежащего контроля. На плавучих китобазах хотя и присутствуют, как правило, представители рыбнадзора, однако они той же национальной принадлежности, что и команда. Так, кашалотов разрешается убивать только в том случае, если длина их тела достигает 38 футов (11,58 метра). Установление именно такого ограничения имело важный смысл, потому что самки у кашалота редко достигают подобных размеров, и таким образом они должны были оказаться спасенными от вылова. Но не тут-то было. Возвращающиеся с промысла в Антарктике китобойцы убили в Индийском океане в общей сложности 3004 кашалота, половину из которых составляли самки. В судовых журналах они просто-напросто указывали, что длина их составляла 38–39 футов. И еще: поскольку по имеющимся международным соглашениям разрешается для научных целей добывать и находящихся под охраной животных, то японцы в 1977 году бодро убили для этой цели ни больше и ни меньше, чем 240 сейвалов…

Как Япония на самом деле относится ко всем стараниям наладить действенную охрану китов, о которой она на словах так печется, можно безошибочно установить, проследив за действиями принадлежащего Японии китобойного судна «Сиерра». Сначала оно ходило под флагом Анголы, которая не является членом ММ К. Промышляло оно в африканских водах. Когда это стало известно ММ К, «Сиерра» быстро сменила флаг на сомалийский, а потом на лихтенштейнский. Затем она уже оказалась приписанной к порту на Кипре. И продолжает постоянно менять свое название и национальную принадлежность.

Постепенно страны, издавна ведущие китобойный промысел, одна за другой поставили на прикол свои китобойные флотилии. Прекратили лов американцы, англичане, датчане, немцы, с 1968 года даже норвежцы — старейшие китоловы. Игра просто не стоила больше свеч. Советский Союз тоже изъял из употребления две китобазы с тридцатью судами-кито-бойцами, потому что лов в Антарктике стал нерентабельным: давал лишь десятую часть прежних уловов.

Поскольку синих китов все равно уже нет, пришлось переориентироваться на более мелких китов-финвалов и на совсем мелких — сейвалов. К сожалению, не удалось добиться, чтобы и эти два вида тоже хотя бы на несколько лет были взяты под полную охрану для восстановления поголовья, как это сделано с синими китами, гладкими китами, горбатыми, серыми калифорнийскими китами и гренландскими. Не было принято и предложение США, чтобы все страны, подписавшие Международную конвенцию, запретили ввоз продуктов китобойного промысла из стран — не-участниц Конвенции. Потому что Япония голосовала против. Притом японским предпринимателям в позапрошлом году пришлось уволить три тысячи человек и вместо четырех китобойных флотилий направить в Антарктиду лишь три, просто потому, что китов там больше нет.

Но это еще не все. Семь государств занимаются китобойным промыслом, не будучи членами Международной ассоциации. Так, перуанская береговая китобойная станция, принадлежащая фирме «Nippon Hogei», ежегодно убивает 18 тысяч китов. Возле западных берегов Африки, там, где отлов китов сейчас запрещен, рыскает, словно пиратская шхуна, японская «Сиерра» под флагом Сомали и разоряет тамошние запасы китов Брайда. На борту пирата четыре торговца мясом, которым поручено следить за разделкой туш. В дело идет только первосортное мясо, все остальное, включая жир и кости, вышвыривается за борт. Замороженное китовое мясо получает клеймо «Сделано в Испании» и переправляется через Берег Слоновой Кости в Японию. Япония служит рынком сбыта также для множества мелких китобойных станций, рассыпанных по побережью Южной Кореи. Все ныне не присоединившиеся к Международной конвенции страны — Перу, Сомали, Южная Корея, Чили, Испания, Португалия и Китай — отклонили предложение стать членами этой ассоциации. Отказались — и всё. Их китобойцы ежегодно убивают более четырех тысяч животных прямо с берега; чаще всего это мелкие виды, которым грозит полное исчезновение с лица земли. В северобразильском штате Париба теперь приглашают иностранных туристов (разумеется, за плату) присутствовать при будоражащей нервы картине: гарпунировании последних оставшихся в живых китов. Одна японская компания специализируется на отстреле беременных самок китов, которые держатся обычно ближе к побережью. С июля до ноября ежедневно убивают от восьми до десяти китов. Средняя годовая норма составляет 700—1000 штук.

Нельзя, разумеется, не признать, что китобойный промысел со временем сократился. Но не из-за нашей сознательности, а просто потому, что не стало китов. За последние годы в водах Антарктики выловили лишь пять процентов от улова 1964 года. Китобойная индустрия, конечно, постепенно отомрет — правда, к сожалению, вместе с китами. Вернее, после китов.

В Канаде, Австралии, Англии и США ввоз продуктов китового промысла запрещен и карается штрафом в отличие от ФРГ, Австрии и Швейцарии. Недавно в США имел место такой инцидент: канадца Дональда Кохрайна арестовали при попытке перевезти через границу 80 килограммов зубов кашалота (привез он их по просьбе представителя дружественной фирмы). А поскольку у него не хватило наличных денег, чтобы уплатить штраф в пять тысяч долларов, то его продержали в тюрьме до тех пор, пока за него не был прислан выкуп. Вот так-то.

Представители немецкой автомобильной промышленности часто утверждают, будто не могут обойтись без жира кашалота, необходимого для смазки определенных деталей моторов. Но ведь в США как-то обходятся без него? Там нашли для него прекрасный заменитель, который

добывают из крупных семян куста джоджоба [135], произрастающего в тропической части Мексики и на юге самих Соединенных Штатов. Сейчас проводится акклиматизация этого дикорастущего кустарника в местностях, где живут индейские племена. Если подобный опыт, проводимый в государственных масштабах, себя оправдает, то бедствующие индейские племена, живущие на засушливых землях юго-запада США, получат очень прибыльную статью дохода. Лишенное цвета и запаха растительное масло, которого в семенах джоджобы около 50 процентов, по своему химическому составу очень схоже с жиром кашалота. При обогащении оно превращается в восковую массу. Им, безусловно, можно будет вскоре заменить воск «карнауба», добываемый в Бразилии и становящийся год от года все дороже. Им же можно заменить и спермацет (мазеподобное вещество, добываемое из черепа кашалота). Все эти масла способны выдерживать высокие температуры и высокое давление. А масло джоджобы в качестве смазки механизмов, подвергающихся высокому давлению, способно выдерживать нагрузку вдвое большую, чем жир кашалота.

Неужели мы не в состоянии оставить в покое китов хотя бы на 40–50 лет? Ведь таким способом мы могли бы в будущем обеспечить питанием и прочими продуктами многих голодающих людей. Киты тогда, возможно, снова заселили бы моря земного шара. И их стало бы опять много. Ведь питания для них вполне достаточно. В опоясывающих оба полюса холодных океанических водах обитают бесчисленные миллионы креветкоподобных рачков, которые в свою очередь существуют за счет взвешенных в воде микроскопических растительных организмов — фитопланктона. Мелкие рачки — криль, у которых размер каждой отдельной особи не превышает длины спички, — образуют в морях Атлантики скопления десятиметровой толщины. Киту достаточно лишь заплыть в такое скопление, открыть рот, снова закрыть его и вытолкнуть своим мощным, весящим 300 килограммов языком воду сквозь сито «китового уса» наружу.

Зубов у усатых китов, как известно, нет, да и глотка у них достаточно мала. Следовательно, такой гигант, несмотря на свои размеры, никак не мог проглотить Иону, который, согласно легенде, выжил, побывав в китовом желудке. Вот зубатые киты, в частности кашалоты, те в состоянии проглотить и более крупные предметы. Так, например, в желудке восемнадцатиметрового кашалота уже случалось находить проглоченных целиком десятиметровых кальмаров. Кишечник такого кашалота достигает длины 160 метров! В нем иногда образуются большие комья амбры — сгустки кишечного сока, скорее всего патологического происхождения. В прежние времена амбра входила в состав дорогих духов. Зафиксирован случай, когда в животе отловленной косатки размером семь с половиной метров было обнаружено тринадцать еще не переваренных морских свиней (каждая около 50 килограммов весом) и четырнадцать тюленей, пятнадцатый еще торчал у нее из пасти.

Когда зимой ледовые моря Антарктики замерзают, усатым китам не удается больше добывать там для себя криль, а зубатым — рыбу. Тогда они мигрируют к северу, в тропические воды, омывающие Австралию, Африку и Южную Америку.

Там они и спариваются. У многих видов этому предшествуют продолжительные брачные игры. Горбачи во время брачных игр даже поют. Я как-то демонстрировал их пение, записанное на пленку во время одной из своих телевизионных передач. Они резвятся, обнимают друг друга передними ластами и выпрыгивают высоко в воздух. Само спаривание занимает не больше пяти — двадцати секунд. Крупные киты при этом прижимаются животами друг к другу и поднимаются вертикально из воды. Мужской орган у отдельных видов может достигать 2,5–3 метров.

Между прочим, горбачи, пребывая в местах, где у них происходят брачные игры, становятся весьма любопытными. Стоит приблизиться какой-нибудь лодке или пловцу, как они тотчас же прекращают свое пение, подплывают близко к пришельцу и внимательно его разглядывают. Этим воспользовались отдельные предприимчивые дельцы, и теперь возле некоторых островов в Тихом океане, а также у побережья Калифорнии туристов отвозят в специальных лодках к местам брачных игр горбачей, чем наверняка очень тревожат животных.

Беременность у усатых китов длится около одиннадцати месяцев, у кашалота даже шестнадцать. Не так уж долго, если вспомнить, что у носорогов она продолжается девятнадцать, а у слонов целых двадцать два месяца. К сожалению, именно беременных самок чаще всего и убивают — различить поп животного (пока его не разрежешь) почти невозможно. Вскрыв брюшную полость самки, можно увидеть, что эмбрион гораздо больше, чем новорожденный детеныш, напоминает наземное млекопитающее. Ведь известно, что каждое животное (да и человек тоже) проходит во время утробного периода жизни важные ступени эволюционного развития, которое прошел весь вид в целом за многие миллионы лет. Так, у зародыша кита поначалу еще имеются ноздри на кончике морды, а не дыхало сверху на голове; отчетливо просматриваются у них и задние конечности, которые затем исчезают. У беззубых усатых китов наблюдаются зачаточные формы зубов. На сто детенышей приходится в лучшем случае одна пара близнецов — совсем как у нас. Правда, однажды в матке убитой самки кита было обнаружено сразу шесть зародышей. Однако неизвестно, появились бы все шестеро на свет. Эмбрион синего кита ежедневно прибавляет в среднем по восемь килограммов.

У млекопитающих животных (и у нас тоже) дети появляются на свет обычно головой вперед. В противном случае всегда грозила бы опасность, что новорожденный чего доброго начнет дышать, находясь головой еще в чреве матери или окутанный родовой пленкой. Такое может случиться, если при родах вдруг перервется пуповина. Киты же рожают свое Потомство всегда хвостом вперед, вероятно, для того, чтобы оно тут же могло поплыть. Тому же самому служит, по-видимому, большая длина пуповины.

С тех пор как мелких китообразных, а именно дельфинов, начали содержать в неволе — в огромных бассейнах, уже неоднократно удавалось наблюдать за рождением детенышей под водой. В большинстве случаев остальные дельфины при подобной ситуации держатся в непосредственной близости от роженицы и, явно обеспокоенные, оберегают ее. Мать же заботится прежде всего о том, чтобы новорожденный тотчас же поднялся к поверхности воды и вдохнул воздух. Иногда ей помогает еще какая-нибудь «тетя», которая вместе с ней подталкивает своим телом детеныша кверху.

Между прочим, интересно, что одна отдельно взятая яйцеклетка в матке самки синего кита точно такая же по размеру, как яйцеклетка у мыши…

Молодой синий кит вырастает ежедневно на четыре с половиной сантиметра, а за девять месяцев, следовательно, приблизительно на десять метров. За день он прибавляет в весе 100 килограммов. Зато мамаша-кит за время кормления теряет треть своего веса и большую часть жирового слоя. Кормит она своего детеныша целых девять месяцев. В то время как молоко человека на девять десятых состоит из воды, в молоке кита ее всего одна третья часть. Китовое молоко необыкновенно густое и питательное. За семь месяцев кормления молочные железы самки выделяют столько этой питательной массы, что ее количество равняется весу ее собственного тела. А к моменту отлучения молодой синий кит уже достигает в длину 17 метров и весит 23 тысячи килограммов. Вот почему у синих китов, финвалов и кашалотов потомство появляется не каждый год, а через один.

Какого возраста могут достичь такие великаны? Чтобы это узнать, в 1931 году приступили к их мечению. Помечено было пять тысяч китов, притом очень простым способом: с помощью самых обыкновенных охотничьих патронов в тело китов загоняли нержавеющие металлические стрелы длиной 27 сантиметров. По всей вероятности, они, застряв в жировом слое или мускулах спины, не причиняли животному какого-либо беспокойства. Из добытых впоследствии китов было извлечено около 400 подобных меток с датами. Некоторые попадались даже спустя тридцать лет. Значит, киты способны достигать по крайней мере тридцатипет-него возраста, а возможно, и гораздо большего.

Но боюсь, что теперь им уже такой возможности не представится….

(обратно)

Глава 17. Правда о волках

«В Нижней Баварии в уединением деревенском доме какой-то человек убил ребенка. Дабы помешать убийце совершать дальнейшие преступления, срочно мобилизована вооруженная до зубов сотня из полицейских подразделений. Помимо них еще со всех концов стягиваются солдаты пограничных войск, профессиональные охотники и многочисленные охотники-любители, желающие принять участие в операции. В общей сложности около трехсот человек. Убийцу хотят во что бы то ни стало обезвредить».

Вы, наверно, заметили, что в этом «газетном сообщении» что-то не так. Подобной мобилизации таких сил по случаю обыкновенного убийства еще никогда не бывало. И тем не менее все это вооружение и толпа людей действительно были использованы в марте 1975 года для облавы в Баварском лесу. И весь переполох произошел только из-за того, что один из одиннадцати волков, улизнувших 28 января из вольеры, находящейся при входе в национальный парк, нанес ребенку ранку глубиной в три миллиметра — фактически просто царапину. По всей вероятности, играя с детьми, волк ухватил мальчишку за руку и не хотел отпускать, когда другие дети начали его силой оттаскивать — так, как это делают обычно и разыгравшиеся собаки. О том, что здесь происходила обыкновенная игра, говорит хотя бы уже то, что волк без сопротивления разрешил детям прогнать себя палкой.

Из вырвавшихся на волю одиннадцати волков пятерых я очень хорошо знал. Совместно с этологом доктором Эриком Цименом и целой стаей его прирученных волков я совершил интереснейшее путешествие по удаленным от поселений районам Баварского леса. Большую часть волков мы вели на цепи, но некоторые свободно бежали рядом. Когда однажды двое из них куда-то пропали, они, как я и предполагал, ждали нас на обратном пути перед дверью домика доктора Цимена. В то время никто в деревне волков не боялся.

Потасовки между детьми и собаками случаются буквально каждый день, и многие дети бывают при этом гораздо больше покусаны. Но тут ведь волк! Подумать только — настоящий волк, вырвавшийся из клетки! Как же не поднять стрельбу? К огорчению настоящих, разумных охотников и охранителей природы, еще до описываемого происшествия двое из сбежавших волков были застрелены, а вместе с ними и забредшие в Баварский лес рыси, лоси и даже бобры! И какой же шумихой все это сопровождалось! Газеты пестрели кровожадными заголовками. «Блик» (швейцарский аналог немецкой «Билдцайтунг») сделала даже такое сенсационное «открытие» на первой странице: «Волки в Швейцарии!» Доказательство: в курятнике одного крестьянского двора в Хеннице кто-то загрыз четырнадцать кур! Судя по следам укусов, клыки убийцы отстояли друг от друга на несколько большем расстоянии, чем у лисицы или собаки… Будоражащие воображение сообщения и слухи сильно запугали крестьян, живущих в Баварском лесу. И вот результат: распоряжение баварского министра внутренних дел открыть стрельбу.

Волки охотно воют. Так они переговариваются друг с другом на далеком расстоянии. Когда я совершал прогулки со своими волками, то останавливался в определенных местах и «пел» вместе с ними

То, что нас убивают вещи, нами же самими изобретенные или изготовленные, — это мы готовы терпеть даже без особых переживаний. Мы терпеливо сносим, когда нашего брата десятками и сотнями тысяч убивают алкоголь, загрязнение воздуха, различные вредные лекарственные препараты, сигареты, инсектициды, использование непроверенных пластмасс. Мы готовы мириться с тем, что рядом страдают и медленно умирают раковые больные.

Но боже упаси, если какой-нибудь человек погибнет или даже только будет ранен диким животным, будь это волк или лев. Тогда такой «вредный» вид должен быть немедленно истреблен! Весь без остатка. Вот таковы, к сожалению, мы с вами. И экологи во всяком случае давно уже пришли к горькому выводу, что тут ничего не поделаешь.

В то время когда в Баварском лесу происходила вся эта «волчья трагедия», я как раз отсутствовал — облетал на нашем маленьком самолетике вершины Гималаев и снимал фильм. Поэтому газетчики не смогли до меня добраться и, как всегда, расспросить, что я обо всем этом думаю. Но спроси они меня тогда, я бы не смог с уверенностью утверждать, что убежавшие из вольеры волки ни в коем случае не тронут ни одного человека. Ведь вот до войны еще в сельском хозяйстве одной только Германии ежегодно погибало от трех до четырехсот человек по вине-рогатого скота и лошадей. Еще несколько лет назад знаменитые сенбернары из Сен-Готарда, самоотверженно спасающие засыпанных лавинами людей, напали на ребенка и загрызли его насмерть.

Неоднократно я совершал прогулки по Баварскому лесу с этологом Эриком Цименом и его волками. Он каждый день отпускал их свободно побегать по лесу

Я сам описывал в «Журнале по вопросам зоопсихологии» целый ряд случаев, когда домашние собаки убивали людей, более того — частично съедали их. В наше время в ФРГ собаки ежегодно загрызают от четырех до пяти детей. Как правило, речь идет о цепных собаках или содержащихся в собакопитомниках, а не живущих дома, в семье. Большинство же из сбежавших в Баварский лес волков жило до того именно как собаки в питомниках. Они хоть и знали людей, видели их часто и не испытывали перед ними особого страха, тем не менее и никакой дружеской привязанности к ним у них не было. Следовательно, никто из них не считал себя членом какой-либо «человечьей стаи», каковым себя непременно считает собака, живущая в доме. Будучи директором зоопарка, я никогда не решился бы выпустить на волю, в лес, выращенного в неволе оленя или самца косули: слишком часто они в таких случаях нападают на людей, стараясь их забодать, чего ни один дикоживущий олень себе никогда не позволит — он всегда убежит.

С одним иллюстрированным журналом мне однажды пришлось выдержать настоящее бумажное и телевизионное сражение. И вот по какому поводу. Журнал утверждал, что зоопарки якобы выращивают массу львят, чтобы публика на них умилялась, а затем осенью их тайком пристреливают (что неправда). Следовало бы — так предлагал журнал — собирать этих молодых львов и выпускать в Африке на свободу Я считал подобное предложение совершенно неприемлемым и просто опасным.

Так почему бы удравшим из клетки волкам не повести себя так же, как одичавшим собакам? Они к тому же. безусловно, хитрее домашних собак. Мозг у них по отношению к весу тела на целую треть больше, чем у пуделя или овчарки. И именно заводчики овчарок меня прежде часто уговаривали разрешить спарить их сук с моим ручным волком. Но я всегда отклонял подобные предложения: результат мог бы их сильно разочаровать. Ведь наши собаки за прошедшее с начала их одомашнивания тысячелетие сильно изменились: они сделались очень преданными и храбрыми, они облаивают чужих, кусают их, приносят на охоте подстреленную дичь, пасут овец, даже вынюхивают своим чутким носом наркотики в чемоданах контрабандистов. Они сердечно и безоглядно к нам привязаны, и о них часто можно услышать, что они почти что люди, «люди, у которых чувства преобладают над разумом». С волком дело обстоит совсем иначе. Ему подобные качества совсем не свойственны. Он пуглив, держится отчужденно и самостоятельно.

Как часто волкам упорно приписывали даже те злодеяния, которые явно совершали не они, а одичавшие собаки. Виноватыми непременно оказывались волки. После эпидемий и войн волки, как правило, сильно размножались, даже еще до самого недавнего времени. В 1708–1711 годах в Восточной Пруссии треть населения погибпа от черной оспы, в пограничной с ней Литве — даже три четверти Последовапа сильная вспышка увеличения численности волков, проникавших в опустошенные деревни и резавших там оставшийся без присмотра скот (тем не менее никаких сообщений о нападениях на людей в те годы не быпо). И нет сомнения, что одновременно с волками в те времена размножипись и одичавшие собаки, потерявшие своих хозяев А ведь собака гораздо скорее отважится приблизиться к человеку и напасть на него, чем волк.

На сегодняшний день волки в одиннадцати европейских странах окончательно истреблены, а в остальных, включая и европейскую часть Советского Союза, близки к этому. Выжили они пока что еще в какой-то степени в Греции, Румынии и Югославии. В Рейнской области последнего волка пристрелили в 1836 году. И все-таки они после каждой войны упорно старались проникнуть на Запад — как после наполеоновских войн, так и после первой и второй мировых войн. Так, по сообщениям польской газеты, в пятидесятых годах волки появились вновь возле Легницы в Верхней Силезии, а в 1968 году в южной части Поморского Поозерья в Польше, где находилась даже целая стая, правда не причинившая никакого вреда окрестным деревням. А вот одиночный волк, обосновавшийся в 1948 году в Люнебургской Пустоши, тот «наломал дров». Он истребил столько скота, что получил даже прозвище «Душитель из Лихтенского болота». Дело дошло до того, что американские оккупационные войска выдали немецким охотникам ружья, и те устроили небывалую облаву с участием 1500 человек, Все напрасно. И только два месяца спустя какой-то охотник в одиночку выследил злоумышленника после много недельного подкарауливания в охотничьих укрытиях. Им оказался огромный экземпляр волка весом в 50 килограммов.

В 1955 году в Люнебургской Пустоши опять объявился волк, которого тотчас убили. В прежние времена сюда тоже заходили отдельные экземпляры. Так, в 1839 году одного подстрелили в Нинбурге, в 1851 и 1872 годах — близ Целле, в 1870 году — у Виттингена и так далее. Из сотни волков, обитавших в Абруцци-э-Молизе и находящихся под строгой охраной государства, за последнюю зиму было убито тринадцать. Как сообщает «Corriere della Sera», это дело рук — пастухов и браконьеров, разбрасывающих отравленные приманки. Волкам вменяется в вину, что они зарезали много овец, и, несмотря на то что государство оплачивает нанесенный волками ущерб, их тем не менее все же убивают: волчья шкура как-никак стоит на сегодняшний день 1000 марок…

К сожалению, мы слишком поздно уяснили себе, какую важную роль играет волк в наших северных странах. В Африке львы, гиены и гиеновые собаки, леопарды, гепарды, шакалы, крокодилы и гигантские змеи заботятся о том, чтобы сохранить равновесие в природе — благодаря им каждый второй детеныш антилоп не достигает половозрелости. Что же до мест обитания белого человека, то там эту функцию выполняли в основном волки; медведи — те больше вегетарианцы, пума и северный тигр играют малозначительную роль, и то только на ограниченной территории, а рысь еще меньшую, даже почти никакой. И тем не менее люди постарались (должно быть, из-за охотничьей зависти) истребить волков где только возможно. Даже в незаселенных местностях где-нибудь в Северной Канаде, Сибири или в Северной Скандинавии .

В Канаде во всяком случае этим занимаются планомерно, сбрасывая с самолетов отравленные приманки. Когда я был в канадском национальном парке Вуд-Баффало — одном из самых больших национальных парков мира, то стал свидетелем того, как всех имеющихся там бизонов ежегодно загоняют в специальные загоны, чтобы обследовать их на туберкулез (занесенный туда по недосмотру) и заколоть всех зараженных животных. На мой вопрос, есть ли в парке еще волки, я получил ответ:

— Ну как же — есть. Штук пять или шесть, но они не наносят никакого вреда, разве что иногда зарежут пару телят или захворавшее животное…

Если бы волков так упорно не истребляли, безусловно, не возникала бы необходимость в дорогостоящей операции периодического отлавливания бизонов.

Что может произойти без волков в северной необжитой местности, испытали на себе жители острова Св. Матвея в Беринговом море. В 1944 году там выпустили 29 северных ездовых оленей, которые к 1963 году размножились до 6 тысяч голов. Такая орава вскоре уничтожила почти всю съедобную растительность небольшого (33 квадратных километра) острова. Больше всего пострадали лишайники. Поэтому в первую же суровую зиму 1963 года все стадо оленей вымерло с голоду. Осталось в живых всего 60 особей.

Подобные же вещи наблюдались и на Аляске, где планомерно изничтожали волков ядами. Когда же их в качестве эксперимента попробовали оставить в покое на территории в 200 квадратных километров, они хотя и размножились с 12 до 400 особей, но тем не менее запасы дичи тоже продолжали умеренно увеличиваться.

На острове Айл-Ройал, расположенном в Верхнем озере, что находится между Канадой и США, величиной 545 квадратных километров, были истреблены все дикие животные. Примерно с 1905 года туда стали переплывать лоси с канадского берега и вскоре сильно размножились. Но как правило, они погибали с голоду — на острове не хватало зеленых кормов для такого количества лосей. Но вот в конце сороковых годов зимой по льду туда перебрались волки. С тех пор на острове установилось биологическое равновесие. Поголовье лосей хотя и колеблется то вверх, то вниз, однако до разрушения растительного покрова острова дело ни разу с тех пор не доходило.

Надо сказать, что волки никогда не размножаются в избыточном количестве. На 20 квадратных километров, как правило, приходится е среднем один волк. В волчьей стае, которая держится всегда очень сплоченно, — гораздо теснее, чем, например, прайд львов, — только сильнейший самец имеет право спариваться с самкой, притом только с одной выбранной им волчицей. Ее детенышей опекает затем все семейство: все его члены обязаны приносить и отрыгивать для волчат мясо, доставлять им «игрушки». Когда в зоопарке Фридрихсфельде (Берлин, ГДР) оценивались «незаконные», более низкие по рангу волчицы, матерая волчица просто оттаскивала в сторону волчат и зарывала их в землю. Но и в обычных ситуациях из шести волчат выживает в среднем не больше двух или трех.

(обратно)

Глава 18. Знакомы ли вы с куропатками?

Если кого-нибудь спросить, знаком ли он с куропатками, то, как правило, выясняется, что знаком только с жареными, приправленными тушеной капустой… А между прочим, кому повезет увидеть их живыми, тот может стать свидетелем самых неожиданных чудес. Например, в Хассельхорсте идущие по проселочной дороге женщины заметили у самой обочины сидящую на гнезде серую куропатку. Наседка тут же взлетела и опрометью бросилась в ржаное поле. Женщины поначалу решили забрать с собой всех 15 цыплят и сложили их в подолы своих юбок, однако, подумав, решили оставить выводок на месте — все равно ведь не выживут. Они посадили свою находку обратно в гнездо. Каково же было их удивление, когда они, уходя, оглянулись и обнаружили, что все цыплята выскочили из гнезда и бегут следом за ними! Отделаться от них оказалось не так-то просто: женщинам пришлось бежать что было мочи. Издалека уже они увидели, как наседка, выйдя из ржаного поля, собирает своих беглецов в кучу.

Другой случай. В плодовом саду возле Бада-Кёстрица насиживающая кладку серая куропатка разрешала себя гладить и даже — более того — чистить себе клюв. Да и самец, который поначалу старался прогнать незваного гостя пронзительным криком «кир-р-рек!», стал постепенно подходить все ближе и ближе к человеку, нашедшему гнездо. Даже тогда, когда по прошествии десяти дней появились на свет цыплятки и человек их осторожно извлекал из-под брюшка самки, чтобы получше рассмотреть, она даже не пыталась клюнуть его в руку, а только отворачивала головку в сторону. Из 20 яиц вылупилось 19 птенцов.

Самцу-куропатке обычно приходится немало суетиться, прежде чем он завоюет себе самочку. Он подолгу будет топтаться вокруг нее, курлыча с открытым от напряжения клювом, растопырив крылья и развернув веером хвост. Самки не сразу решаются отдать предпочтение одному из ухажеров: иногда какая-нибудь переборчивая невеста будет спариваться подряд с пятью претендентами, прежде чем окончательно не остановится на одном из них. Но зато уж с ним она остается вместе не меньше чем на год, большей частью на всю жизнь, и, как говорится, «только смерть их может разлучить». Но смерть эта обычно не за горами — она наступает довольно быстро, потому что каждой осенью мы отстреливаем добрую половину куропаток, да к тому же на них кроме нас охотятся еще и хищные птицы, лисы и куницы. Средний возраст добываемых куропаток составляет обычно пять — пять с половиной месяцев (!), хотя там, где их не трогают, они могут прожить много лет.

Куропатки живут по довольно строгим законам: отец никогда не спаривается со своими дочерьми, мать — с сыновьями. Даже тогда, когда одна семья, «одна цепочка», каквыражаются охотники, состоит из девяти самочек и только одного самца, он все равно будет искать себе партнершу на стороне из другого семейства, а если не найдет — останется холостяком. Не правда ли, удивительно? Из тысячи куропаток, взятых из двухсот различных «цепочек», которых пометили однажды в Англии, не было ни одного сочетания «мать — сын» или «отец — дочь». Старый самец, потерявший свою подругу, остался на всю жизнь вдовцом, несмотря на то что в его «цепочке» было десять молодых самочек. Таким образом, у куропаток никогда не встречается близкородственного скрещивания, достаточно часто наблюдаемого у животных других видов. Правда, потеря супруга «оплакивается» не так долго: когда самца-куро-патку убил ястреб, самка уже спустя три часа спарилась с другим…

«Влюбленный» самец куропатки вытягивается во весь рост, чтобы продемонстрировать самке свое большое красно-бурое пятно на брюшке и произвести тем самым на нее впечатление

А вообще-то говоря, куропатки только благодаря нам, людям, сумели так широко расселиться по всей Европе. Во времена древних германцев их наверняка было гораздо меньше. Ведь это человек свел мрачные леса по всей Европе и превратил их в пашни, поля — словом, открытые степные пространства. А именно на них-то куропатки и чувствуют себя дома. Тут, на равнине, куропатка и откладывает свои 10–20 оливковобурых яичек в выкопанную в теплой земле лунку, причем охотнее всего в люцерновых полях.

На сегодняшний день имеются специальные фермы, где куропаток выводят в инкубаторах и затем выращивают в клетках. Частично их продают для забоя, а частично рассылают для заселения ими новых районов. В клетках куропатки чувствуют себя плохо. Из-за тесноты они принимаются выдирать друг у друга перья Чтобы помешать этому, им сквозь ноздри продевают кольца

Почти половина гнезд куропаток запрятана именно там, и только каждое двадцатое — в ячменном поле и каждое пятидесятое — в пшенице или кукурузе.

Но то, что наши поля все теснее смыкаются друг с другом и одновременно все увеличиваются в размерах, превратилось в неудобство для маленьких пестрых курочек. Потому что половина их гнезд обычно находится у самой кромки поля, примерно лишь в трех метрах от нее, в траве, только каждое пятое — в девяти метрах от кромки и каждое двадцатое — более чем в тридцати.

До тех пор пока наседка не снесла еще всех яиц своей кладки, она каждый раз, перед тем как сойти с гнезда, будет заботливо укрывать его стеблями. Так, С. Гийом наблюдал, как куропатки даже во время насиживания срывали растущие вокруг сухие травинки и забрасывали их себе на спину. Когда птица вставала, травинки соскальзывали на гнездо, прикрывая кладку. Одно яйцо весит 14 граммов. Высиживать его приходится 23 дня. Но если уж куропатка однажды облюбовала себе какое-нибудь место для гнездования, то она будет по гроб жизни высиживать там свои яйца — никуда не уйдет. И вообще далеко от него уходить не будет в поисках корма — не дальше чем в радиусе одного километра.

Кстати, интересно, что на ногах у этих маленьких куриных отсутствуют шпоры.

Охотнее всего куропатки выбирают себе для выведения потомства невозделанные поля, которые не используются человеком. Однако именно там поселяются и различные хищники, охотящиеся на куропаток. Ежи уносят из их гнезд примерно каждое девятое яйцо и столько же еще вороны и сороки.

Нередко фазаны «по рассеянности» подкладывают свои яйца в куропаточьи гнезда.

Итак, поначалу мы, люди, своей хозяйственной деятельностью приносили безусловную пользу куропаткам, а теперь тем же самым все в больших и больших масштабах их губим. Во-первых, они, на свою беду, насиживают кладку именно в июне и, как нарочно, охотнее всего в люцерновых полях. А люцерну как раз в это время скашивают. Так что каждая пятая насиживающая куропатка погибает либо от сенокосилки, либо от хищников Из 435 гнезд, за которыми в США велись тщательные наблюдения, разрушенными оказалась одна треть. Увы, против сенокосилки отважный самец куропатки, храбро защищающий свою подругу, абсолютно беззащитен.

Такой стоящий на страже самец, хотя сам и не садится на кладку, приносит в обычных условиях несомненную пользу. Так, однажды ястреб схватил насиживающую куропатку, которая начала жалобно звать на помощь: «Кек, кек, кек!» Самец выскочил из зарослей терна, в которых поначалу скрылся, и отважно стал наскакивать на разбойника, молотя по нему крыльями. И представьте себе, добился успеха: ястребу пришлось улететь без добычи. Другой такой отважный страж грозно выскочил навстречу двухлетку быку, захлопав крыльями перед самым его носом. Бычок от неожиданности подпрыгнул в воздух, оттолкнувшись всеми четырьмя ногами, затем отвернул голову в сторону и медленно попятился назад. Так геройская отвага порой побеждает толстокожее превосходство сил.

Вылупившихся из яиц птенцов папаша так же бережно прячет под теплые перья своего брюшка, как и мамаша. В течение первых 24 часов жизни птенцы ничем не питаются — они живут за счет содержимого желточного пузыря, который они втянули себе в живот перед вылупле-нием. Но потом они очень скоро научаются тому, что можно есть и чего нельзя. Поначалу такой малыш еще схватит волосатую гусеницу, но тут же отбросит ее в сторону и после двух-трех неудачных попыток сообразит, что вещь эта несъедобная. Впоследствии он уже никогда не будет обращать внимания на подобных страшилищ.

Подобрав в поле осиротевших птенцов куропатки и принеся их в коробке домой, соблюдайте осторожность. Стоит только в комнате приоткрыть крышку, как они, словно резиновые мячики, повыскакивают из коробки в разные стороны и тут же так ловко попрячутся по всем углам, что вы их никогда не найдете! Они способны забиться даже в мышиные норы! Такое внезапное исчезновение целой коробки птенцов трудно себе даже представить — это надо самому пережить.

На воле, гуляя со своей мамашей, птенцы куропатки в течение первой недели жизни склевывают еще мало зеленых кормов — они составляют только 4 процента их рациона. Но постепенно они становятся все больше и больше, и вскоре растительный корм — зерна, листочки, семена и так далее начинают составлять в их рационе уже 95 процентов. Точно так же как и у их родителей.

Никогда взрослая куропатка не сядет на ветку дерева (в отличие, например, от фазанов). По поведению птенцов тоже заметно, что им еще в яйце было «запрограммировано» стать степными жителями. И хотя они уже одиннадцати дней от роду способны подпрыгнуть на полметра от пола и выскочить из ящика, в который их поместили, в возрасте семнадцати дней — перепрыгнуть через стол, в двадцатитрехдневном возрасте — вспархивать под самый потолок, им никогда не придет в голову сесть на стол или на подоконник. Полетав даже кругами под потолком, они непременно опустятся назад, на пол. Летая, они никогда не задевают за мебель и не ударяются об оконные стекла. Но даже низенькая загородка высотой 45 сантиметров способна помешать им проникнуть в соседнее помещение. Они будут лишь непрерывно бегать вдоль нее взад и вперед, в то время как любой фазан, рябчик, тетерев, глухарь или домашняя курица тут же вспрыгнули бы на препятствие и с него на другую сторону и вниз. Но куропатки так не поступают. Купаться в пыли цыплята начинают в возрасте от двух до трех недель, что, по-видимому, связано с линькой и появлением «молодежного» оперения.

Опыты, проведенные в Югославии, показали: в то время как у куропаток гибнет каждое четвертое яйцо, у фазанов только каждое пятое. Четыре из десяти птенцов куропатки не доживают до взрослого возраста, у фазанов же только три.

Еще одна удивительная история. Клаус Вирус как-то обнаружил в семье из двенадцати серых куропаток цыпленка домашней курицы породы леггорн. В отличие от других членов семьи он не мог взлететь. Каким образом куриное дитя могло затесаться к куропаткам, осталось совершенно неясным: ближайший крестьянский двор находился в километре от места находки.

Храбрыми могут стать даже птенцы куропатки, если их папаша покажет им достойный пример. Так, самец-куропатка догнал ворону и стал ее прогонять от гнезда; вслед за ним бросилась на врага и самка, а за ней прибежали и лётные птенцы. Все вместе они сумели прогнать трех пернатых разбойников.

Уже к середине декабря оперение птенцов ничем не отличается от родительского, и они остаются зимовать в родном месте до будущей весны. Следовательно, им всем вместе приходится пережить самое страшное время, когда с сентября по ноябрь охотникам разрешается их отстреливать. В Федеративной Республике Германии ежегодно добывается 300 тысяч серых куропаток, в Австрии — 43 тысячи. И хотя куропатки в ФРГ ежегодно приносят доход в 1,5 миллиона марок — что немного по сравнению с 15,5 миллиона за зайцев и 8,7 миллиона марок за фазанов, — но тем не менее польза от их существования немалая: благодаря им удается ежегодно взимать в пользу сельского хозяйства 174,4 миллиона марок за аренду земель под охотничьи угодья, а государству получать свои 17,4 миллиона марок охотничьего налога да еще плюс 13,7 миллиона марок взносов за охотничьи билеты.

Тут уж не приходится удивляться, что у новоиспеченного птенца куропатки средний прожиточный возраст равняется всего лишь нескольким месяцам и что из выпущенных в Дании 13 200 меченых куропаток только одна была добыта в «солидном» возрасте —62 месяца. Выяснилось, что и там 70 процентов выпущенных птиц не ушло, а осело в радиусе одного километра от места выпуска. И лишь 30 процентов убежало за два километра. И только в многоснежные зимы, когда толщина снежного покрова превышает 50 сантиметров и куропатки не могут докопаться до побегов и зерен под ним, они иногда совершают дальние миграции.

Но и тогда семьи остаются сплоченными. Случись двум таким «цепочкам» повздорить, драку затевают между собой одни папаши, точно так же как и наши домашние петухи, стальные члены семейства не обращают на них никакого внимания. Однако победивший самец и не помышляет о том, чтобы отбить у побежденного самок. Наоборот, он прогоняет чужих самок из своего семейства, и они убегают назад к своему поверженному вожаку. Побежденные самцы впредь будут уступать место более сильному победителю и не вступать с ним в пререкания. Старые самцы и самки, у которых нет детенышей, собираются в обособленные «цепочки».

Из-за своей смелости самцы, решающиеся выбегать из-под прикрытия, гораздо чаще становятся жертвой ястреба, чем самки. В добыче хищников самцов встречается вдвое больше, чем самок. И только в июне — июле смерть реже разит куропаток с небес, потому что тогда зерновые и пропашные культуры уже достаточно высоки и образуют удобное прикрытие. А охотники иногда специально выпускают в небо бумажного змея, чтобы он не давал куропаткам слишком быстро взлететь и скрыться с глаз.

Надо сказать, что фазан в последнее время стал все больше вытеснять куропатку. Ведь столетиями куропатка считалась наиважнейшей охотничьей пернатой дичью в Германии. Еще перед последней войной ежегодно отстреливалось полтора миллиона куропаток — иногда половина от общего их числа. Теперь добывается только пятая часть от прежнего количества. Почему, вы спросите? Может быть, все дело в быстрой перепашке полей, когда птицы уже не в состоянии достаточно долго кормиться на жнивье? А может быть, причина в огромных площадях пашен без кустарниковых изгородей и межей? А тут еще постоянное отравление инсектицидами и другими ядовитыми веществами, используемыми в борьбе с сорняками и вредными насекомыми. Получается так, что редко какая куропатка доживает до второй кладки яиц. Из 38 птиц, за которыми велись наблюдения, только четыре дожили до высиживания третьего потомства и только одна ухитрилась вывести еще и четвертое.

Надо сказать, что куропатки не столь успешно заселяли другие континенты, как, например, фазаны (или мы, европейцы). Куропатки хотят иметь ту же температуру воздуха и то же количество часов солнечного света и дождя, к которому привыкли на своей родине, уж во всяком случае на период высиживания птенцов. Попытка акклиматизировать их в Техасе окончилась полной неудачей, зато в Канаде они успешно прижились и распространились. Там они даже лучше выдерживали неблагоприятные зимы, чем отечественные пернатые. В Соединенные Штаты Америки их завезли в сороковых годах, причем в Висконсин — 6470 куропаток, которые постепенно распространились в радиусе 200 километров. Однако за 12 лет было отстрелено лишь 310 305 экземпляров из их потомства — не очень-то много. Даже в наш географический антипод — Новую Зеландию завезли датских куропаток. И представьте, они там вполне прижились. На островах Зильт и Фёр в Северном море куропатки к 1860 году были уже полностью истреблены, но за прошедшее с тех пор время их там снова сумели реакклиматизировать.

Зачастую случается, что на следующую весну прошлогодний молодняк, а именно молоденькие самочки-куропатки, никак не желают расставаться со своими родителями, тогда тем приходится прогонять их силой — к большому удовольствию чужих молодых петушков-куропаток, которые к тому времени уже давно рыскают вокруг соседних «цепочек». Когда такая вот «цепочка» распадается, некоторые вышедшие из нее молодые петушки в поисках подруги жизни способны забредать на расстояние до семи километров.

Рольф Двенгер, стараясь помочь голодающим куропаткам, которым было трудно прокормиться в глубоком снегу, сыпал в снег зерна. Но к его огорчению, многодетную семью из двенадцати куропаток постоянно прогоняла маленькая семейка, насчитывающая всего шесть членов. Глава этого семейства каждый раз побеждал многодетного папашу, и тому приходилось отступать. Как видите, порой не общая численность популяции является решающим фактором, а воинственность и сила предводителя. Чтобы дать возможность и другому голодному семейству добраться до корма, Двенгер поставил на снег зеркало. Задиристый глава семейства тотчас же ринулся к нему, клюнул в стекло и принялся суетливо бегать взад и вперед, не выпуская своего «врага» из поля зрения. То, что «чужак» повторял каждое его движение, воинственному вожаку, безусловно, должно было показаться невероятной дерзостью. Он всячески старался до него добраться и вступить с ним в бой, но ничего не получалось. Встав перед зеркалом, он вытягивался во всю свою длину, чтобы получше продемонстрировать красно-бурое пятно на своей груди, но противник делал то же самое! В конце концов вояка обежал вокруг зеркала, чтобы изловить запрятавшегося там врага. Его самочки во время всех этих маневров спокойно продолжали клевать зерно, а многодетное семейство тоже незаметно подкралось, чтобы принять участие в трапезе.

В другой раз боевитого самца удалось отвлечь чучелом самки-куропатки, тоже поставленным в снег. Он встал с нею рядом и никуда больше не отходил — по-видимому, «чужестранка» произвела на него неотразимое впечатление. Он то и дело погружал свой клюв в оперение на ее загривке и кружил вокруг нее, задевая боками. Самка не шевелилась, что самца явно заинтриговало. Он продолжал топтаться возле нее даже тогда, когда его собственные самки наелись и отправились дальше. Сначала он, правда, последовал за ними, но время от времени возвращался назад и манил за собой новую молчаливую самочку. Ему с трудом удавалось догонять собственную «цепочку», которая уходила все дальше, в то время как он непрерывно бегал и летал туда и обратно. А куропатки рангом пониже успевали тем временем набить свои голодные желудки зерном. Чучело очень удачно помогало отвлекать от голодных куропаток и ястребов. Хищники все время были заняты выставленной на открытом месте приманкой. Под конец чучело оказалось разодранным почти в клочья.

А вот еще одна интересная особенность поведения куропаток, которую удалось подметить в результате многолетних наблюдений. Рассказывал мне о ней знаменитый, ныне покойный уже, орнитолог и этолог Оскар Хайнрот. Оказывается, куропатки способны «влюбиться» а человека.

Хайнрот выводил у себя дома птенцов большинства видов пернатых отечественной фауны из их яиц и затем наблюдал их и фотографировал в течение всей жизни — от яйца до взрослой особи. Его самочка-куропатка Эмма начала с февраля кокетничать с фрау Магдаленой Хайнрот, женой ученого. Она нежно прижималась к ее ноге и, подняв головку вверх, смотрела ей в лицо. Зато своего законного партнера самца Отто она злобно от себя отгоняла: она так рьяно молотила по нему своим клювом, что Хайнроты, опасаясь за его жизнь, вынуждены были запирать самца в другом помещении. Может быть, она воспринимала рыжеватый фартук, который носила фрау Хайнрот, за преувеличенно большое нагрудное пятно мощного самца? Отто же в свою очередь возненавидел фрау Хайнрот и из ревности всякий раз старался клюнуть ее в оголенную часть руки, да так, чтобы до крови или во всяком случае до синяка: не приманивай, мол, чужих жен! Случалось даже, что он пытался броситься ей в лицо. На самого же господина Хайнрота петушок зла не имел, не считая его, по-видимому, предметом для ревности. Стоило фрау Магдалене выйти из комнаты, как Отто тотчас же издавал ликующий воинственный клич «кир-р-рик!», считая себя, по-видимому, победителем, прогнавшим соперника со своей территории. Зачастую он после ее ухода еще долго стоял, вытянувшись во весь рост, перед закрывшейся за ней дверью.

В конце концов Хайнроты решили запирать эту парочку наедине в комнате и не показываться им на глаза целый день, чтобы они постепенно привыкли друг к другу. Так оно и случилось впоследствии.

Молодые куропатки охотно питались тысячелистником, а позднее одуванчиками. По нескольку раз в день они опорожняли свой кишечник, оставляя весьма духовитые кучки: запах распространялся на всю комнату. Очень пугались куропатки собачьего пая, хотя никогда еще в жизни ни одной собаки не видели. Доносившийся же через окна уличный шум им нисколько не мешал. Но стоило кому-нибудь из их воспитателей чихнуть или высморкаться, как куропатки очертя голову кидались прятаться куда-нибудь под мебель. Ни одна другая птица так не реагирует на подобные звуки. Интересно, приближение какой опасности напоминает куропаткам человеческое чихание?

(обратно)

Глава 19. Автомобили против животных — животные против автомобилей

Наверное, никогда еще ни один вид животных не был столь многочисленным на Земле, как созданный человеком искусственный хищник, бездушный и безмозглый зверь — автомобиль. Более 300 миллионов автомобилей загазовывают сейчас наши ландшафты (и это еще без учета тех, которые носятся по социалистическим странам Азии). Ежегодно в мире выпускается 38 миллионов новых машин, причем 3,9 миллиона из них в одной лишь ФРГ. Что против них значат те 60 миллионов бизонов, которые паслись 300 лет назад в прериях Северной Америки, или те 2 миллиона крупных копытных, пасущихся в наше время в Серенгети? Капля в море. И ни один другой зверь не убивал когда-либо столько людей: ежегодно на земном шаре по вине автомобиля погибает 250 тысяч человек, в одной ФРГ приблизительно 15 тысяч. Сюда еще следует прибавить около 2 миллионов людей, получивших увечья.

Каждой сотней тысяч единиц средств транспорта, допущенных к эксплуатации, ежегодно бывает убито в ФРГ 72, в Японии «только» 12, в Швеции, Испании и Италии — от 15 до 18 человек.

Еще страшнее железные чудовища лютуют среди ничего не подозревающего животного мира.

Совершая постоянные поездки длиной в 75 километров по шоссе из Ингольштадта в Мюнхен, зоолог Хуберт Вайнцирль подсчитал за 30 поездок не менее 90 раздавленных ежей. В Дании было подсчитано 119 930 убитых ежей за один год плюс 94 416 других мелких млекопитающих и 366 030 птиц. Возле Нейзидлер-Зе, в Австрии, Хайнрих Кемпер подсчитывал по понедельникам задавленных на двенадцатикилометровом отрезке шоссе хомячков: за год их число достигало 2400 штук.

Сколько задавлено мелких зверюшек у нас в Федеративной Республике, не знает никто. Зато «Союз охотников» подсчитал, что за последний год на дорогах погибло 800 благородных оленей, 700 ланей, 70 тысяч косуль, 1500 кабанов и 150 тысяч зайцев общей стоимостью свыше 10 миллионов марок. Все они стали «добычей» автолюбителей. Это приблизительно пятнадцатая часть всех косуль, которую 250 тысяч владельцев охотничьих билетов подстреливают у нас за год, и каждый седьмой заяц погибает не от выстрела охотника, а под колесами автомобиля.

В Соединенных Штатах Америки дело обстоит никак не лучше. Там год за годом под колесами автомобилей погибает 70 тысяч белохвостых и столько же чернохвостых оленей. Уже в 1970 году в США общее число животных, принесенных в жертву ненасытному идолу только за один год, оценивалось в 365 миллионов особей. Вот такие дела.

А сколько собак и кошек в одной только ФРГ становятся жертвами уличного движения? Этого никто подсчитать не может.

Сколько собак и кошек у нас в стране погибает под колесами автомобилей — этого никто не в состоянии подсчитать даже приблизительно.

И если собаки еще кое-как научились увертываться от мчащихся навстречу автомобилей, то у кошек с этим обстоит значительно хуже…

И если наши собаки еще в какой-то мере научились уступать дорогу мчащемуся навстречу транспорту, то кошки гораздо реже способны с этим справиться.

А кто еще до недавнего времени вообще задумывался о жабах? Какое кому было дело до того, что они погибают на проезжих дорогах? Зимой 1956/57 года проводились мелиоративные работы, и построенное шоссе прошло прямо через бывшие озерки, куда испокон веков приходили откладывать свою икру земляные жабы. В следующем же марте жабы со всей округи заявились в то место, где прежде была вода. И только убедившись, что ее там нет, они поскакали дальше в поисках другого бочажка. Было их там видимо-невидимо, и асфальт оказался буквально затоплен месивом из раздавленных жабьих тел. По границам этого месива можно было с точностью определить, где здесь еще недавно находились озерки. Когда наконец спохватились и принялись жаб отлавливать, с тем чтобы перебазировать на другие окрестлежащие водоемы, они упорно продолжали возвращаться назад. И во все последующие годы жабы появлялись почти в один и тот же день на том же самом отрезке шоссе, пока не погибли уже самые последние.

В Африке тоже на сегодняшний день многие дикие животные становятся жертвами уличного движения, как эти две редкие и ценные обезьяны гверецы

Случалось, что птицы часами, а то и целыми неделями «боролись» с собственным отражением в начищенном до блеска колпаке автомобильного колеса

В Голландии наблюдался аналогичный случай: на асфальтированном шоссе четырехметровой ширины и с не слишком оживленным движением в 1973 году было задавлено автотранспортом 30 процентов готовых к икрометанию жаб.

Когда в начале нашего столетия были изобретены автомобили, они давили на проселочных дорогах особенно много кур и гусей. Спустя 30–40 лет уже задавливалась только пятая часть от прежнего количества, несмотря на то что автомобилей стало гораздо больше. Возможно, домашняя птица за это время успела поближе познакомиться с тарахтящими железными чудовищами и научилась их бояться и избегать? Или в сменившихся 30 поколениях кур успешно размножались именно осторожные особи, а легкомысленные и беззаботные были «отбракованы» автомобилями? Кто знает? Но вероятнее всего, разгадка кроется в том, что сами крестьяне стали осмотрительнее — места кормежки домашней птицы отнесены теперь подальше от дороги. Кроме того, лошадей теперь почти нет и невозможно больше на дорогах найти лошадиный помет, чтобы в нем покопаться. Так что куры потеряли всякий интерес к асфальтированным шоссе, где невозможно найти какое-либо пропитание.

Больше всего животных погибает на дорогах в июле — августе, а меньше всего — с ноября по февраль. Летом среди задавленных чаще встречается неопытный молодняк. Те же особи, которые остались в живых, к зиме уже успели обучиться уступать дорогу бешено мчащемуся транспорту или вообще избегать открытых дорог. Что же касается насекомых, то у тех таких возможностей нет. Австрийские ученые подсчитали, что о капот радиатора и ветровое стекло одного-единственного легкового автомобиля, прошедшего 10 тысяч километров, разбивается в общей сложности 1,6 миллиона насекомых. А Г. Г. Бергман подсчитал, что о стекло «фольксвагена», идущего со скоростью 66 километров в час, на каждом отрезке в 1 километр разбивается 116 насекомых (0,15 грамма), а вблизи леса и рек даже 3 тысячи (5 граммов). Если пересчитать это на расстояние в 10 тысяч километров, то получится уже 1 116 тысяч насекомых, весящих вместе 1.5 килограмма. На обочине дороги однажды насчитали на расстоянии в 100 метров 600 мертвых навозных жуков.

Нельзя здесь не упомянуть о людях, которые на автомобилях устраивают настоящую охоту на диких животных. Так, в Египте при короле Фаруке охота на газелей в стране разрешалась только членам королевской семьи. Когда короля в 1952 году свергли, правительство сняло запрет на охоту. Тотчас же у владельцев автомобилей вошло в моду гоняться на машинах по пустыне за газелями. Пять минут погони со скоростью 90 километров в час, и животное уже окончательно вымотано: его без труда можно застрелить прямо из окна автомобиля. Что и делалось невзирая на международное соглашение (к которому присоединился и Египет), запрещавшее подобную «охоту».

В Калифорнии майор морской пехоты Джордж Джиллиленд уже много лет подряд проделывает такой опыт. К началу охотничьего сезона, когда большинство водителей автомашин возит с собой охотничье оружие, он устанавливает на обочине автострады чучело белохвостого оленя. Сам же прячется с фотоаппаратом в укрытии. И что же? Уже на второй день ему удавалось насчитать в чучеле свыше 400 дырок от пуль и вокруг массу следов от выстрелов мимо цели.

Почему многие дикие животные стараются перебежать дорогу перед бешено мчащимся автомобилем? Многие ломали себе над этим голову. Дело в том. что львы, гиены и гиеновые собаки, охотясь за своей жертвой. рассредоточиваются и перегоняют свою жертву от одного к другому, стараясь загнать ее до полного изнеможения. Так что если группу антилоп или зебр слева сзади нагоняет лев, то животные сейчас же подозревают, что где-то справа их подкарауливает другая часть прайда. Поэтому единственно разумное решение — свернуть влево и на полном скаку пересечь дорогу перед мчащимся за ними преследователем. чтобы не дать ему возможности выгнать их на своих компаньонов по охоте, караулящих в укрытии справа. Вспугнутые внезапным появлением мчащейся машины, копытные опасаются, что «враг» замышляет оттеснить их вправо и окружить. Именно поэтому они и стараются обогнать его и пересечь перед его носом дорогу; перебежав на другую сторону, они чувствуют себя в безопасности

Когда многомиллионный город Сан-Паулу в 1930 году стал все больше разрастаться вширь, принялись прокладывать все новые автомобильные дороги — на 50–80 километров в глубь девственного леса.

Одного немецкого туриста его бразильский приятель пригласил как-то прокатиться ночью по такому вот новому шоссе. Велико же было его удивление, когда хозяин машины нарочно задавил колесами подряд семь броненосцев, которых затем преспокойно уложил в свой багажник. Говорят, что на вкус мясо броненосца напоминает куриное. Случись нечто подобное у нас в ФРГ, то есть если бы кто-либо упаковал в багажник даже случайно задавленную косулю или зайца, не уведомив об этом уполномоченного по делам охоты или полицию, тот рисковал бы попасть в очень неприятную историю: на него составили бы протокол с обвинением в браконьерстве И хотя такой поступок и не рассматривается как прямое нарушение закона, тем не менее является наказуемым действием

Нередко машины используются как непосредственное «охотничье оружие», что для злоумышленников не всегда кончается столь благополучно, как им хотелось бы. Так, один итальянец в Доломитовых Альпах задавил колесами зайца. Выйдя из машины, чтобы поискать в темноте свою жертву, он забыл поставить машину на ручной тормоз. Автомобиль покатился к обрыву и рухнул в стометровую пропасть. Еще больше наказали себя два молодых браконьера в Фрисландии [136], которые гонялись на своем автомобиле за зайцами. На бешеной скорости они врезались во встречный автомобиль, и оба сгорели. Во встречной же машине погибла супружеская пара, оставив сиротами 13 детей.

Из составленного в Австрии отчета следует, что лишь 12 процентов из всех имеющихся в стране зайцев отстреливается охотниками, 11 процентов становится жертвой моторизованного транспорта, 20 процентов задавливается сельскохозяйственной техникой и 39 умирает от болезней.

Двести пятьдесят тысяч имеющихся в ФРГ охотников несут теперь большие финансовые издержки: им ежегодно приходится вносить 525 миллионов марок в качестве аренды, налогов, а также за охотничье снаряжение, содержание собак и так далее, а дичи они добывают при этом всего на 137 миллионов марок. Кроме того, теперешние охотники наносят существенный ущерб своему здоровью, пользуясь при охоте автомобилями. Ведь как было раньше? Прежде егеря и охотник должны были пешком прочесывать лес, неся на ремне через плечо тяжелое ружье и все прочее снаряжение. Теперь же охотники чаще всего подъезжают на машине к построенным на опушках леса вышкам, которых видимо-невидимо, и в качестве единственного физического упражнения остается необходимость вскарабкаться по лесенке наверх. А дальше — сиди себе, удобно развалясь, и целься через оптический прицел в косуль и оленей, которые выходят из леса на кормежку.

Что же можно сделать, чтобы защитить наших животных от массового избиения? Власти, как правило, не соглашаются возводить вдоль автострад специальные заграждения, несмотря на то что установка их составила бы всего 0,5 процента от общих затрат на строительство дорог. До 1978 года лишь 824 километра дорог было обезопасено подобным образом. С другой стороны, возведение сетчатых заграждений портит наши ландшафты, придавая им неприглядный вид загонов для скота.

Столкновения поездов со слонами чреваты для слонов смертельным исходом даже тогда, когда поезд сходит с рельсов. Такая катастрофа случилась в Танзании, в национальном парке Микуми

Поэтому такие ограды следует устанавливать только в определенных, наиболее опасных для дичи местах. Явную пользу могут принести круглые красные зеркала, изобретенные профессором Кёнигом. На опытных участках дороги, где они были установлены, число несчастных случаев, спровоцированных животными, снизилось на 80 процентов. В Швеции, например, к придорожным столбикам прикрепляют гладко отполированные прямоугольные пластинки. Они тоже служат для того, чтобы отбрасывать свет фар приближающегося транспорта на обочины дороги и в окружающую местность, предупреждая дичь об опасности. Говорят, что наличие подобных пластинок снизило несчастные случаи на шоссе на 67 процентов. И стоимость их невелика: на один километр дороги, следовательно на 50 придорожных столбиков, требуется зеркал всего лишь на 80 марок.

А теперь посмотрим, что говорят животные по поводу этих созданных руками человека новых существ на Земле. Поначалу они не очень-то обращали на них внимание — пусть себе носятся. В особенности это было заметно в Африке, где к моменту появления машин оставалось еще много диких животных. Ведь от этих незнакомых существ не пахло ни врагами, ни друзьями. Внешне они напоминали нечто вроде носорога или слона, от которых антилопы не убегают. Что касается львов, леопардов и гиен, то те тоже не рассматривали автомобили как возможную добычу — невкусно. Так что в начале двадцатых годов при появлении первых машин в Замбии стада антилоп оставались равнодушно стоять вдоль обочин дорог. Не ясно почему, но и нападения на машины были в то время величайшей редкостью. Правда, помню, описывался случай, когда в национальном парке Крюгера в Южной Африке слон поддел бивнями за передний бампер маленький автомобильчик и отнес его за пять метров от дороги, в кустарник. Пассажиры остались целы и невредимы. А в Замбии один крупный лев несколько раз подряд нападал на проходящие мимо грузовики и автобусы, а одного водителя даже схватил за руку. Как видно, он догадался, что машины бегают не сами по себе, а в них сидят люди. Зверолову Вальтеру Шульцу как-то прямо посреди степи преградил дорогу здоровенный самец гну и со всего размаху вонзил свои рога в капот радиатора его машины. Да так, что рога потом пришлось вырубать оттуда топором.

Даже жирафам, обычно таким степенным и миролюбивым животным, иногда могут прийти в голову самые неожиданные мысли. Вот какой случай произошел все в той же Южной Африке, в резервате Рузерми. В сумерках два жирафа шли навстречу едущему по дороге легковому автомобилю. Водитель притушил фары и замедлил ход. Один из жирафов сошел на обочину, уступая дорогу. Другой же подошел к машине, повернулся задом и несколько раз пнул задними ногами по кузову, прежде чем водителю удалось увернуться и, прибавив газу, удрать. Владелец машины, доктор Д. Серфонтейн, долго после того не отдавал в ремонт свою машину, похваляясь перед знакомыми необычным повреждением.

Я был знаком с одним юристом из Аруши (Танзания), погибшим во время дорожного происшествия: мчась ночью по шоссе с огромной скоростью, он врезался в преградившего ему дорогу жирафа. В одной из моих книг помещена редкая фотография, на которой запечатлен слон, поднимающий на воздух «фольксваген». Было это в Кабалега-парке, в Уганде. Тот же слон однажды ночью поднял таким же манером машину и поставил ее вверх колесами на землю. Спавшие внутри пассажиры провели несколько ужасных часов, боясь выбраться наружу. Но виноваты в обоих случаях были сами же посетители национального парка, которые, несмотря на строгие запреты, все снова и снова кормили слонов, протягивая им из окон машин различные лакомства.

На меня самого однажды напал носорог, вернее, на мою машину. Но отделался я всего лишь несколькими вмятинами на кузове, сам же никак не пострадал. Мне вообще неизвестен случай, когда бы слон или какое-либо другое африканское животное убило человека, сидящего в закрытой машине. Правда, мне рассказывали, что львы или тигры при случае могут разгрызть зубами резиновые покрышки колес.

Возле Кёнигштайна олень набросился сразу на два автомобиля. Сначала он вскочил на капот одной мчащейся машины, а затем перескочил на встречную. В результате автомашины врезались друг в друга, два человека погибло на месте и трое были тяжело ранены. Погиб и олень. А когда на Шри Ланке машина наехала на ездового слона, тоже погибло двое: один из пассажиров и погонщик слона, который в результате столкновения упал под рухнувшее тяжеленное животное и был задавлен. Слон тоже оказался сильно помятым, не мог подняться и в течение нескольких часов блокировал уличное движение.

Разумеется, и в Африке погибает в 10 тысяч раз больше людей из-за автомашин, чем по вине диких животных, включая ядовитых змей. За мной самим, вернее, за машиной, в которой я сидел, как-то гнался слон. Но ничего такого не произошло — не догнал. А вот когда мы там действительно потерпели настоящую аварию, машина сломалась, и моя жена получила серьезные ранения, так в этом были повинны не слоны и не носороги, а одна английская парочка, которая ехала по неправильной стороне, выскочив нам навстречу из-за поворота на горном серпантине.

Интересно сравнить, каково соотношение ущерба, наносимого машинами животным и животными машинам? О животных уже известно, что их наши железные чудовища убивают миллионами. А вот велик ли урон, который терпят машины от подобных столкновений? Уже в 1954 году, когда во Франции 5280 человек пострадало из-за автомобильных аварий, некоторые специалисты принялись утверждать, что животные для машин не менее опасны, чем пьяные водители. Так ли это? Когда один водитель грузовика, проезжая ночью по Кабалега-парку в Уганде, наехал на буйвола, тот сразу же скончался, водитель же отделался легким испугом и переломом руки. Как явствовало из месячного отчета, речь шла о машине, «тяжело груженной пивом» — то же самое относилось, по-видимому, и к водителю, так что тут все ясно. А вот судя по отчету Статистического бюро Висбадена, в 1969 году по вине животных произошло только 0,76 процента дорожных происшествий, а в общей сложности 9372. Однако вне населенных пунктов случилось только 0,57 процента аварий, то есть 6955, причиной которых были животные. Из этого можно заключить, что в пределах населенных пунктов причиной дорожных происшествий служат домашние животные. Правда, агентство ADAC приводило цифру в 50 раз большую.

Животные приходят в соприкосновение с транспортными средствами чаще всего против своей воли или по ошибке. Так, к одному мотоциклисту со всего размаха вскочил на бензобак заяц, взобрался к нему на плечо, лихим прыжком перемахнул через его голову и был таков. Оказывается, за ним гналась собака.

Другой случай произошел в Швейцарии. Олень-подранок, убегая от преследования, в смертельном страхе вскочил на радиатор машины, вышиб задней ногой боковое стекло и, выдавив ветровое стекло, ввалился в машину. Результат: пассажиры попали в больницу, олень остался мертвым лежать на дороге.

Порой животные интересуются машинами только потому, что путают их с чем-либо другим. Мне удалось заснять павлина, который без конца наскакивал на собственное отражение в начищенном до блеска колпаке автомобильного колеса. Один охотник наблюдал за дроздом, который по той же причине совершал в минуту от 40 до 50 ударов клювом по блестящей хромированной поверхности колпака колеса и продолжал это в течение шести часов ежедневно.

Даже в открытой машине мы здесь рискуем подъехать совсем близко к слонам. Если у животных нет печального опыта, связанного с видом автомобиля. то они не рассматривают его ни как добычу, ни как опасного врага, потому что залах и вид его не вписываются в их представления о врагах или добыче

В общей сложности он наносил 16 тысяч ударов в день. 24 дня боролся мужественный дрозд против своего мнимого соперника. А перед домом некоего господина Герхарда трясогузка в течение десяти минут воевала с собственным отражением в таком же колпаке колеса и не прекращала своего занятия даже тогда, когда хозяин машины подходил совсем близко. Потом она перелетела на другую сторону машины и возобновила там свою «дуэль».

Когда профессор Е. Ланг из Базельского зоопарка отлавливал в Африке слонят, для чего приходилось оттеснять их от матерей, глупые слонята безмятежно сами добровольно жались к машине, принимая ее за слона.

Один крестьянин в окрестности Трира оставил свой тягач на пару минут стоять с включенным мотором, а сам ушел. Когда он вернулся, то был немало удивлен, застав под ним семерых поросят дикого кабана, примерно двух-трехнедельного возраста, тщетно ищущих вымя под «брюхом» машины. По-видимому, они приняли стрекотание мотора «хё-хё-хё» за зов кабанихи. Более неприятный случаи произошел с домашними поросятами, сидящими в мешке, оставленном на сиденье легковой машины.

Здесь мы сидим в автомобиле-амфибии, на котором можно въехать прямо в воду и плыть по реке. Один из бегемотов этого стада поднырнул под нашу машину и слегка приподнял ее на своей спине — ощущение, признаюсь, было не из самых приятных…

Каким-то образом им удалось выбраться из мешка. Они начали метаться по машине и сдвинули ручку ручного тормоза. Машина покатилась и врезалась в стоящий неподалеку «Мерседес». Да, то получились «дорогие» поросята!

Кстати, в ФРГ по новым правилам уличного движения (статья 74, параграф 6) перевозка животных в багажнике карается штрафом.

Как-то я заглянул в одну машину Vi увидел на заднем сиденье, как бы вы думали, кого? Лошадь, представьте себе. Но я не так уж сильно удивился, потому что речь шла об одном из знаменитых мини-пони, которые гораздо меньше многих пород собак. У нас во Франкфуртском зоопарке их, между прочим, тоже разводят.

Большие огорчения постигли одного охотника, который оставил свою машину в лесу, а когда вернулся, то увидел, как из нее выскочили две мыши Но не это заставило его так огорчиться: спустя несколько дней в машине начало по-страшному вонять. Вонь была такая, что, как говорят, «хоть стой, хоть падай». Жене охотника просто делалось дурно от этой вони. Машину свезли в ремонтную мастерскую и там ее только что не разобрали на составные части — все напрасно. И лишь под самый конец жена владельца обнаружила небольшое вздутие наверху под обшивкой: оказалось, что там лежала дохлая мышь с пятью мышатами.

У одного моего знакомого фермера из Австралии однажды пропал ключ от зажигания. Машина стояла перед домом, и вокруг на многие мили не было ни одного чужого человека. И тем не менее, поразмыслив немного, фермер догадался, кто злоумышленник: на расстоянии километра от дороги в гнезде шалашников или беседковой птицы, как их еще называют, он отыскал свой ключ вместе с висящим на цепочке цветным брелком. Дело в том, что шалашники охотно украшают свои жилища какими-нибудь цветными, бросающимися в глаза предметами. Это еще что! А был случай, когда шалашник для подобной же цели утащил стеклянный глаз из стакана, стоявшего на прикроватной тумбочке…

Случается, что животные вводят в заблуждение полицию. Так, в США, где движение по некоторым автострадам контролируется при помощи радара, как-то засекли машину, идущую со скоростью 56 километров в час на отрезке шоссе, где скорость ограничивалась 50 километрами в час. Но когда нарушитель приблизился, то оказалось, что он скачет верхом на лошади.

А вообще-то я считаю, что большинство животных гибнет не непосредственно под колесами машин, а косвенно, по их вине, просто из-за появления машин как таковых. Ведь именно для удобства машин строятся шоссейные дороги. В одной только Федеративной Республике Германии построено уже 170 тысяч километров дорог, и с каждым годом их становится больше. Онипокрывают уже 4,6 процента ее площади, следовательно, почти двадцатую часть всей территории страны. А ведь все эти дороги и обочины дорог совместно с лугами и пашнями входят в состав «степей» или, вернее, «окультуренных степей», составляющих на сегодняшний день 60–70 процентов нашей некогда облесенной страны. Все больше зачастую совершенно бесполезных дорог строится лишь ради того, чтобы обеспечить «занятость людей». И в то же время для современного дорожного строительства требуется все меньше людей — их работу выполняют машины. Однако деньги, предусмотренные по смете на строительство дорог, спущены, и их обязательно надо использовать, иначе в бюджете на будущий год их непременно урежут. Вот и стараются: строят и строят дороги. И в то же время в той же Федеративной Республике Германии всего одна сотая часть земель заповедная, то есть находится под охраной. Но даже через эти заповедные земли бездумно прокладываются асфальтированные дороги. И что же? Исчезают многие виды птиц.

Некоторые виды животных, не встречающиеся обычно в лесу, из-за расширения культурного ландшафта стали проникать и в леса, например трясогузка и серые крысы (или пасюки). Многие виды птиц стали гнездиться возле самой обочины дороги, не обращая внимания на мчащийся мимо транспорт: например, куропатки, полевые жаворонки, а в прибрежных местностях к ним прибавляются еще чибисы и кулики-сороки. Охотно селятся у обочины дороги мыши. Совместно с трупами задавленных колесами животных они служат приманкой для таких хищных птиц, как сороки, вороны, канюки, пустельги, которые присаживаются на шоссе, а потом не могут достаточно быстро взлететь при приближении несущегося автомобиля. Таким образом и они становятся жертвами уличного движения.

В Вайоминге был такой случай. Сидящего посреди дороги на мертвом кролике беркута сбила машина. Громадная птица подлетела кверху и вышибла ветровое стекло. Водитель остался цел и невредим, а упавший на заднее сиденье беркут просидел там еще несколько часов в совершенно растрепанных чувствах и никак не мог прийти в себя. Потом он все-таки собрался с духом и вылетел в окно. На сей раз обе стороны пострадали не так уж сильно: водитель поплатился ветровым стеклом, беркут же отделался легким испугом.

Бывает, что птицы научаются извлекать некоторую выгоду из дорожного строительства. Известны ласточки, пролетающие вслед за машинами по длинному туннелю Санкт-Бернгарда, сокращая себе таким образом долгий окольный путь через высокие горные хребты. Но это только редкий случай, не получивший широкого распространения в мире пернатых. Гораздо чаще, к сожалению, случаются неприятности, которые таит в себе дорога. Так, в начале двадцатых годов, когда только стали появляться асфальтированные шоссе, стаи уток и гагар, приняв с высоты новый поблескивающий на солнце асфальт за водную гладь реки, с размаху врезались в него и разбивались в лепешку. Теперь они, к счастью, уже давно научились отличать реки от асфальтированных дорог.

И хотя обочины автострад и проселочных дорог не используются сельским хозяйством и могли бы быть спокойно предоставлены в качестве жизненного пространства многим мелким видам животных, но… Но и здесь им не уцелеть. Даже если они научились увертываться от колес мчащихся мимо железных чудовищ, они все равно будут погибать из-за ядовитых соединений свинца в выхлопных газах, отходов снашиваемой резины колес и других отравляющих веществ, которые содержатся, например, в варе и битуме, входящих в состав дорожных покрытий. Да, плохо приходится «придорожной» фауне и флоре. Ведь нельзя забывать, что их помимо этого еще травят всяческими ядохимикатами, предназначающимися по недомыслию для борьбы с вредителями. Ведь вместе с «вредными» погибают одновременно и все полезные насекомые, рыбы и мелкие наземные зверюшки. Уже около тридцати придорожных видов растений исчезло из-за этого без следа.

К сожалению, в нашей стране невозможно даже провести соответствующие анализы, которые помогли бы установить, в каких дозах подобные яды накапливаются в организмах животных. Нашим специалистам приходится, как правило, возить свои пробы в Голландию или еще куда-нибудь за границу, чтобы произвести необходимые исследования. А у нас дома, по-видимому, не хотят чинить нежелательные препоны изготовителям подобных отравляющих веществ.

Вот так-то проявляет себя искусственное и ах как горячо любимое существо, которым мы, люди, дополнили набор всех живых творений мироздания. Уж не говоря об участившихся заболеваниях раком, о тугоухости и многих других недугах человечества, которым способствовало появление автомобиля. Но ведь все наши изобретения так невинны, так насущно необходимы! Возьмите хотя бы атомные подводные лодки или нейтронные бомбы…

(обратно)

Глава 20. Быль и небыль о зимородках

Если сегодня спросить у ста немцев, приходилось ли им когда-либо видеть у ручья голубого зимородка, то девяносто семь из них наверняка вынуждены будут ответить «нет». А ведь это одна из наших самых пестрых и бросающихся в глаза птичек.

Дословный перевод научного названия, которое еще древние греки дали этой прелестной, с блестящим ярким оперением птичке, означает «приносящая потомство в воде». По греческим преданиям, богиня Альциона, узнав, что супруг ее Кейке — сын Вечерней звезды — утонул, в отчаянии бросилась вслед за ним в пучину вод. Из сострадания боги превратили верную супружескую пару в зимородков.

Еще Плиний, живший уже после рождества Христова, преподносил своим читателям самые невероятные небылицы о зимородках. Из них следовало, что зимородки в период зимнего солнцестояния насиживают свои яйца прямо посреди моря, для чего строят себе гнезда, плавающие наподобие лодок. А боги, питающие самые нежные чувства к зимородкам, разглаживают на время их насиживания волны, так что морская поверхность в течение четырнадцати дней пребывает в полном покое, гладкая-прегладкая. У древних греков и римлян подобный морской штиль даже носил название «альционский» (и на самом деле море, в особенности вокруг Сицилии, приблизительно к рождеству на две недели становится удивительно спокойным). По утверждению Плутарха, самочка зимородка будет повсюду таскать на себе своего постаревшего и ослабевшего супруга, кормить его и заботиться о нем до самой его смерти. Когда же он умрет, она кончает жизнь самоубийством. Гнезда зимородков внешне напоминают морскую пену, однако на самом деле они тверже железа, и разбить их почти невозможно.

Разгадка подобных вымыслов кроется скорее всего в том, что зимородок нигде в Греции не гнездится и никому не приходилось наблюдать его во время насиживания. Но и у других народов бытует немало досужих выдумок о зимородке. Так, он якобы, будучи нетерпеливым, покинул Ноев ковчег, не дождавшись захода солнца, и лучи заходящего светила опалили ему снизу оперенье: отсюда рыжеватый оттенок его брюшка, в то время как спинка и крылья переливаются всеми оттенками небесно-голубого.

Наше немецкое название, которое носит зимородок, — Eisvogel — не имеет, впрочем, никакого отношения ко льду (Eis), а происходит от древнегерманского «isarnovogal» — «железная птица»; скорее всего зимородок получил его за окраску своего оперения, отливающего синим металлическим блеском.

Про зимородков никак не скажешь, что лед и снег их родная стихия.

Брачные игры у зимородков

Они ведь выходцы из более южных полутропических и даже тропических областей. Шестьдесят различных видов зимородков обитают в Средней и Восточной Азии вплоть до тихоокеанских островов и Австралийского континента.

Помню, что зима 1928/29 года была у нас особенно холодной: мне тогда как раз приходилось часто ездить на мотоцикле в Берлинский университет, поэтому я ее хорошо запомнил. В ту зиму в Силезии погибли поголовно все зимородки, и только девять лет спустя там объявились новые.

То же самое наблюдалось после ледяной зимы 1962/63 года, когда на обширных площадях восточнее Эльбы и в горах верховьев Везера нельзя было найти ни единого зимородка. И если до той суровой зимы в ФРГ насчитывалось примерно триста насиживающих парочек зимородков, то после нее оставалось каких-нибудь пятьдесят! И хотя зимородки находятся под строгой охраной, однако к вопросам охраны природы у нас, к сожалению, никто серьезно не относится. Так, одна продавщица птиц в Бонне, уже неоднократно замеченная в незаконной купле-продаже охраняемых видов, недавно выставила для продажи чучело зимородка и была оштрафована за это судом всего на 80 марок.

В то время как за продажу чучела она преспокойно выручила 134 марки.

В отличие от большинства рыбоядных птиц зимородок не может держать свою добычу поперек тела — иначе он не пролезет с ней в узкий туннель, ведущий в его жилище

Хотя зимородки и не строят никаких сказочных плавучих гнезд, тем не менее их подлинные гнезда не менее оригинальны. Крохотные, весом не более 35 граммов, птички умудряются выкапывать в отвесных берегах туннели длиной в полметра и даже до одного метра! К сожалению, подобных отвесных берегов у наших ручьев становится все меньше — их почти уже невозможно найти, потому что если соответствующие учреждения не используют в каком-то году отпущенные на мелиорацию средства, то в бюджете следующего года их непременно срежут! Вот они и стараются: спрямляют русла рек и ручьев, облицовывают их берега бетоном, что приводит к тому, что уровень грунтовых вод катастрофически снижается, а речная вода прямиком и без всякой пользы быстро сливается в море. Зато налогоплательщику приходится затрачивать все новые мип-лионы и миллиарды, необходимые для того, чтобы раздобыть питьевую воду, с которой год от году становится все хуже.

Из собранного с помощью моих телевизионных передач «Фонда помощи истребляемым животным» «Зоологическое общество» ФРГ уже много лет назад выделило средства на покупку европейских бобров у Советского Союза и Франции с тем чтобы реакклиматизировать их снова в местностях нашей страны, где они были полностью истреблены. Среди прочих мест их поселили и в знаменитом Нюрнбергском лесу. Первая же парочка бобров сэкономила там десятки тысяч марок из общественных средств, которые понадобилось бы израсходовать на зарегулирование ручья и поднятие уровня воды. Со всем этим бобры справились сами, построив, как они привыкли это делать испокон веков, плотину. Более того, благодаря их стараниям вся окрестность вокруг настолько изменилась, вновь приобретя свой утерянный, естественный облик, что там недавно опять поселились зимородки.

Парочка зимородков держится обычно обособленно и не отличается компанейским нравом. Как правило, она захватывает себе около 120 метров вдоль по течению и не терпит присутствия там других сородичей. Только зимой, когда все кругом замерзает, зимородки скапливаются вокруг последних оставшихся полыней. На белом снегу или инее особенно контрастно выделяются их маленькие яркие сине-желтые фигурки. Порой бедняжки примерзают лапками к веткам, на которых сидят. Один любитель пернатых описал мне даже такой случай. Он поднял с земли совершенно ослабевшего зимородка, у которого клюв примерз под крылом, куда он его спрятал, чтобы согреться. Человек засунул его в нагрудный карман своей куртки и некоторое время протаскал с собой. Отогревшись, зимородок выпорхнул из кармана — и был таков. Как видите, эти птички и на самом деле мало приспособлены для жизни среди снега и льда!

«Туннельное» гнездо, или нора зимородка, может быть построено в песчаном или земляном береговом откосе на высоте полметра от уровня воды, но иногда и выше чем на тридцатиметровой высоте. После того как самочка три недели просидит на своей кладке, состоящей из шести — восьми яиц, вылупляются голые, лишенные пуха птенцы. Им приходится поначалу все время стоять на ногах, потому что пол холодный, а они голые. Беззаботная мамаша почему-то не удосуживается его чем-нибудь выстелить и утеплить. И только постепенно из отбросов приносимой птенцам пищи образуется беловатая кучка, напоминающая пепел от сигар, в которую и усаживается молодняк. Мать и отец старательно притаскивают своему потомству корм, поначалу совсем крохотных рыбешек, а потом чуть побольше. Но добычу свою они всегда будут нести в клюве непременно вдоль, а не поперек — рыбьей головой вперед, иначе им не пролезть с ней в узкий проход, ведущий к гнезду. Среди самцов-зимо-родков иногда встречаются двоеженцы, которые носят корм попеременно то в одно, то в другое гнездо. Как только кто-нибудь из родителей появляется с кормом у входа в туннель, в гнездовой камере становится темно, и сейчас же один из птенцов, сидящий ближе всех ко входу, широко раскрывает клюв. Проглотив свой обед, птенец отодвигается в сторону, а его место занимает следующий претендент, который садится у входа и терпеливо ждет, когда погаснет свет и появится кто-нибудь из родителей с очередной порцией корма.

Вот так ухаживают за самочками у зимородков: самец принес «подношение» — свежую рыбку и засовывает ее в клюв своей избранницы, причем всегда головой вперед, чтобы она, проглатывая рыбу, не поранилась о ее плавники и чешую

А вот раздобыть такой корм — дело отнюдь не легкое. В свое время мы во Франкфуртском зоопарке занимались выведением зимородков. Моему сотруднику доктору Христофу Шерпнеру, удалось тогда подсчитать, что взрослому зимородку приходится в среднем нырять в воду до десяти раз, прежде чем ему удастся наконец изловить рыбку. Молодым же и менее опытным птицам приходится нырять еще большее число раз.

Рыбоводы, занимающиеся разведением ценных сортов рыб, часто огорчаются, предполагая, что зимородки воруют у них рыбу. Но, ознакомившись поближе с жизнедеятельностью этих маленьких красивых птичек, они начинают, наоборот, радоваться их посещениям. И знаете почему? Ведь зимородки, даже тогда, когда не выкармливают потомства, берут лишь рыбок, не превышающих семь — девять сантиметров; такие «сорные рыбы», как колюшки и уклейки, для человека практически непригодные, зачастую своей массой вытесняют полезных и ценных рыб. Зимородки, таким образом, как бы «выпалывают рыбий сорняк».

В Англии были проведены специальные наблюдения, во время которых из 120 гнезд зимородков было взято 53 пробы помета и тщательно изучено содержимое 27 желудков мертвых зимородков. Оказалось, что 61 процент питания зимородков составляла рыба, притом 53 процента — хозяйственно бесполезная (такая, как колюшка, подкаменщики и др.) и только 7 процентов — форель, 21 процент составляли разного рода назойливые насекомые.

Выращивание потомства для зимородков действительно большая морока. В течение трех-четырех недель птенцы еще остаются в гнезде, причем выбрызгивают свой помет прямо в туннель, ведущий к гнездовой камере. Под конец отцу с матерью в их красивом блестящем оперении приходится пробираться к гнезду через настоящую вонючую уборную. Поэтому, вылетев оттуда, они часто тут же принимаются купаться, чтобы отмыться от грязи. В таких случаях они не пикируют в воду, словно снаряд, как это происходит во время охоты, а плещутся в кей с распростертыми крыльями, словно бы порхая в воде.

В честь зимородка самая яркая звезда Плеяд носит название Альциона. А его «морское гнездо» (которого не существует на свете), по утверждению древнегреческого эскулапа Диоскурида, жившего 1800 лет назад, отлично помогает при заболеваниях печени, камнях в мочевом пузыре, выпадении волос и водобоязни.

Гнездовая нора зимородков ничем не утепляется, и свежевылупившиеся птенцы первые 3–4 недели вынуждены проводить на голом попу. Лишь постепенно он покрывается пищевыми отходами. Поэтому птенцы зимородка чаще стоят на ножках, а не сидят уютно на гнезде. Яйца зимородка почти круглой, а не овальной формы

Но даже если они и не заколдованные боги, эти зимородки, все равно в них, согласитесь, немало странного. Вот, например, яйца у них почти круглой формы, а не овальной, как у других птиц. Глаза у зимородка расположены так, что он может обоими глазами сразу увидеть один и тот же предмет, хотя глаза у него, как и у других птиц, расположены по бокам головы, а не спереди, как у нас с вами или у обезьян. Таким образом, зимородок способен не только зорче видеть рыбу в воде, но и точнее определять расстояние до нее, аналогично тому как это умеют делать хищные птицы, попугаи и стрижи. Следует добавить еще, что они к тому же совсем неплохо ориентируются на местности. Зимородков, которых пометили, отвезли на расстояние 30 километров и там выпустили, а спустя 2 месяца нашли снова на старом месте жительства.

Ужасно жалко, что нашим детям, по-видимому, уже не удастся увидеть этих красивых пестрых птичек — зимородков.

(обратно)

Гпава 21. Возвращение зубров

Возвращаясь из очередной поездки в Советским Союз, я задержался на несколько дней в Польше. Вылез из самолета в Варшаве, пересел в машину и вместе с директором зоопарка поехал назад к границе между Польшей и Советским Союзом. Поездка не составляет особого труда — 249 километров по хорошей асфальтированной дороге. Всего в каких-нибудь 20 километрах от дороги, на противоположном берегу Буга, находился известный своей страшной славой концентрационный лагерь Треблинка, в котором во время фашистской оккупации было умерщвлено 800 тысяч евреев, свезенных туда со всех концов Европы.

Я очень люблю ездить по Польше. Здесь сельская местность выглядит и сейчас еще так же прекрасно, как она выглядела у нас между двумя мировыми войнами. Среди колосьев то и дело вспыхивают алые головки мака-самосейки и синие венчики васильков, которые у нас считаются вредными сорняками, за что давно вытравлены разными ядохимикатами. Крестьяне здесь вяжут снопы и складывают их с помощью огромных железных вил на телеги, в которые запряжены верные работяги лошадки. Ведь в Польше осталось еще свыше двух миллионов рабочих лошадей, а не только (как повсюду) одни лишь тарахтящие тракторы, а если где-то и встречаются лошади, то одни только верховые для спорта. Кроме того, здесь разводят еще и знаменитых на весь мир благородных арабских скакунов. По лугам важно расхаживают на своих длинных ногах аисты.

Следует сказать, что с 1950 года по сегодняшний день в Федеративной Республике Германии прекратила свое существование добрая половина всех мелких крестьянских хозяйств, то есть около 800 тысяч. Треть всех имевшихся в наличии в 1950 году рабочих — примерно 2,7 миллиона человек— ушла из сельскохозяйственного производства в другие отрасли хозяйства.

В Польше мало автострад, по проселочной дороге на машине не промчишься на бешеной скорости. Кроме того, надо быть все время начеку: того гляди, с какой-нибудь полевой дорожки свернет неожиданно на шоссе повозка, запряженная парой лошадок, и потрусит себе не спеша дальше. Но зато на крестьянских дворах, как в добрые старые времена, еще разгуливают куры, а в деревенских прудах плещутся гуси и утки. Когда я проезжаю по таким местам, у меня на душе становится одновременно и радостно и грустно…

Директор старейшего польского заповедника Беловежская Пуща устраивает нас в новой гостинице, в которой, по-видимому, во время охотничьего сезона останавливаются приехавшие поохотиться иностранные гости. А вообще-то Беловежскую Пущу ежегодно посещают сотни тысяч посетителей в основном из самой Польши. Помимо автомобильной дороги сюда ведет и железнодорожная линия, по которой из Варшавы прибывают скорые поезда. Останавливаются они прямо посреди девственного леса.

Значительная часть Беловежской Пущи расположена на территории Советского Союза. Лес этот — единственное место во всей Европе, где к 1860 году еще водились свободноживущие равнинные зубры. А ведь в прежние, давно прошедшие времена они заселяли всю Северную Европу от Франции через Германию до Польши и еще дальше до Прибалтики. За то, что зубр, это второе по размеру после истребленного быка-тура европейское дикое копытное, дошел до нас не только на картинках, мы должны быть благодарны, как ни странно, русским царям. В охотничьем угодье «Беловежская Пуща», где проводились царские охоты, зубров старались не трогать. Поголовье их надлежало даже всячески умножать. Но одновременно старались умножить и поголовье косуль, оленей и другой охотничьей дичи, нещадно истребляя с этой целью всех хищников, и в первую очередь волков, которые, если бы их не трогали, сами отбраковывали бы больных и слабых животных. Так что пасшееся в девственном лесу стадо зубров, насчитывавшее в 1832 году 770 голов, благодаря усердию егерей разрослось к 1853 году до 1802 голов. Однако к 1885 году их число по независящим от людей обстоятельствам снизилось до 384 голов, а потом стало снова медленно возрастать.

К 1850 году на Кавказе был обнаружен несколько отличный от равнинного горный тип зубра. Было таких зубров несколько тысяч голов. Часть их была завезена в Беловежскую Пущу. К 1900 году на западных склонах Кавказа их оставалось уже не более 500–700, а в 1927 году погиб последний. С тех пор нет на свете чистокровных горных зубров.

Когда немцы во время первой мировой войны в 1915 году захватили Беловежскую Пущу, там оставалось 150 зубров. К 1918 году их стало уже 200, а вскоре число их убавилось. К 1919 году их оставалось не более двадцати. Последнего уложил 9 февраля 1921 года бывшим лесничий парка Бартоломей Жпакович. Я считаю важным сохранять имена подобных преступников для потомков — пусть не забывают.

К счастью, случилось так, что герцог Плёсский (или Пжинский, по-польски) выменял в 1865 году у царя одного быка зубра и трех зубрих за двадцать благородных оленей. Зубры были чистокровными равнинными. Стадо этих верхнесилезских зубров разрослось к 1918 году до 74 экземпляров. Но почти всех их вскоре перестреляли браконьеры. Так что к началу 1933 года там оставалось всего два зубра: бык по кличке Плебей и зубриха по кличке Планта. Одному из них браконьеры даже ухитрились отстрелить хвост. И тем не менее девятнадцатилетняя зубриха Планта сумела в последующие годы произвести на свет еще трех зубрят. А в общей сложности с 1865 по 1926 год в Плёссе увидело свет 216 зубров.

Поскольку дело с последними зубрами после первой мировой войны обстояло так худо, мой предшественник, прежний директор Франкфуртского зоопарка, доктор Курт Примель, и польский ученый Ян Штольцман основали в 1923 году «Международное общество охраны зубров», по поручению которого в течение десятков лет фрау доктор Эрна Мор вела племенную книгу зубров. В 1930 году туда удалось занести лишь сорок чистокровных зубров во всей Европе.

Это был самый опасный и критический момент с состоянием общей численности вида, который он когда-либо переживал на земле. На самом деле положение было еще более серьезным, чем могло показаться по результатам подсчета. Дело в том, что большую часть зубров составляли быки, а зубрихи были старыми и не пригодными к размножению. Но самое главное— это то, что содержались они все, как правило, поодиночке в разных зоопарках без малейшей надежды заполучить когда-нибудь партнера. — «Зубровому обществу» все же удалось кое-кого из них соединить друг с другом.

Особые старания прилагали поляки, чтобы восстановить прежнюю численность зубров. Уже в начале 1924 года зоопарк в Познани завез к себе пару зубров, которых в 1931 году перевезли в Беловежскую Пущу. В 1929 году поляки закупили трех быков и двух телок зубров; однако четверо из них, как впоследствии выяснилось, оказались гибридами между зубром и домашним скотом и зубром, скрещенным с американским бизоном. Пришлось их ликвидировать вместе со всем приплодом. На сегодняшний день все польские зубры являются потомками чистокровного зубра из Германии и двух чистокровных телок, приобретенных в Швеции, а также последних зубров из Плёсса.

К началу второй мировой войны в Беловежском лесу находилось 30 зубров, причем в огороженных загонах. В тогдашней Германии их насчитывалось 35 гопов. Должен заметить, что в хваленом Шорфхайде никаких чистокровных зубров не существовало, это были сплошь зубробизоны. Во время немецкой оккупации из Беловежской Пущи были вывезены 12 зубров — одна телка и 11 бычков. Из оставшихся 23 почти все погибли во время боев, прокатившихся по девственному лесу. И тем не менее по окончании войны в 1946 году в Беловежской Пуще и Плёссе уже снова насчитывалось в общей сложности 44 зубра; на немецкой же земле оставалось всего 12: в Шпринге и Вестфалии.

После освобождения от немецкой оккупации поляки снова отловили разбредшихся по всему лесу зубров и поместили их, как и прежде, в загоны. К чести польских зоологов надо сказать, что начиная с 1936 года в Беловеже разводят исключительно чистокровных зубров; всех гибридов из стада изъяли. А в пятидесятых годах увезли оттуда и всех зубров с примесью кавказской крови. После решения, принятого на совместном советско-польском совещании по зубрам, «кавказцы» были убраны и из советской части Беловежской Пущи. Так что теперь в заповеднике водятся одни только чистокровные равнинные зубры.

К 1972 году общая численность зубров во всем мире возросла снова до 1500–1800 голов. В самой Польше их сейчас разводят в пяти местах: в Беловежской Пуще, в Плёссе, в Неполомице (близ Кракова), в Смардзевице и в Борках. Но кроме того, их еще вывезли в целую дюжину стран. В частности, наш Франкфуртский зоопарк после долгого перерыва вновь получил возможность разводить у себя зубров.

В 1953 году в Беловежской Пуще начали выпускать зубров из загона в лес, на волю. Надо сказать, что подобный опыт уже имелся и раньше: в конце тридцатых годов в Восточной Пруссии было выпущено в Лосевый лес стадо чистокровных зубров. Однако к концу войны все они погибли. В Польше было так: сначала отловили трех быков и, отвезя их подальше от загона в лес, выпустили на волю. По-видимому, считалось, что потеря самцов, которые и так были в избытке, принесла бы наименьший ущерб. Зубры, однако, неожиданно перебежали через границу в советскую часть заповедника и даже еще дальше к северу, за пределы леса, поэтому их пришлось срочно изловить и водворить на место.

Позже, когда уже был приобретен некоторый опыт, зубров стали выпускать группами, семьями, и дело пошло на лад. Животные в таких случаях не разбредаются, а держатся вместе. И если они даже переходят частично через границу в советскую часть леса, то, описав широкую дугу, непременно возвращаются назад, на польскую сторону, где постепенно продолжают двигаться на север и северо-восток. Таким образом они пасутся, путешествуя по кругу, Кроме того, такие выпущенные на волю группы, как выяснилось, не порывают полностью с другими своими сородичами, оставшимися в загоне. Они периодически подходят к загонам и местам подкормки, в особенности зимой, когда голодно.

Зубры не опасны и даже скорее пугливы, чем агрессивны, Известен лишь единственный случай, когда администрации парка пришлось выплатить страховку одному крестьянину за лошадь, которую забодал зубр.

Ежегодная норма прироста в стаде за счет рождаемости составляет примерно 24 процента. Две трети самок в пригодном для размножения возрасте рожают по теленку в год. У живущих на воле зубров рождаемость еще выше, и выглядят они лучше, чем те, которые содержатся в загонах. Подобные же наблюдения были сделаны и в Плёссе. Польские и советские специалисты и работники заповедников периодически проводят совместные совещания для обмена опытом.

Случались во время переселений зубров и занятные происшествия, которые взбудораживали всю польскую печать. Так, в середине шестидесятых годов зубра по кличке Пульпит решили переселить из питомника Неполомице в горную местность Восточных Карпат— Бескиды. Однако его вскоре прогнали оттуда два местных быка-старожила, и он отправился пешком в обратный путь. Во время своего многонедельного марша по деревням он наделал немало шуму: тут были поломанные сеновалы и конюшни, потоптанные огороды и разграбленные закрома; он гонялся на выгонах за домашними коровами, появлялся внезапно на рынках небольших поселков, распугивая продавцов и покупателей. Похоронная процессия при его появлении разбежалась в разные стороны, бросив посреди дороги гроб…

Животное изловили и доставили назад, на предназначенное для выпуска место. Однако год спустя он снова отправился в путешествие, в сторону своей старой «родины».

На сей раз вдоль всего пути его следования по обочинам дорог скапливались зеваки, много тысяч зевак. А за зубром следовал эскорт машин с представителями прессы, работниками леса и ветеринарами. Зубр ни на кого не нападал, но до того объелся фруктами, пирогами и прочими лакомствами, которые ему протягивали восхищенные зрители, что под конец тяжело заболел и рухнул прямо на дороге. Ветеринарам пришлось связать его и отвезти на грузовике в Неполомице.

Что касается советских специалистов, то они разводят чистокровных равнинных зубров не только в Беловежской Пуще, но и в Приокско-Террасном заповеднике, находящемся недалеко от Москвы, В Крыму же и в Карпатах (близ Львова) разводят гибридов— помесь кавказского и равнинного зубров. Именно таких полукровок можно было увидеть раньше в западногерманских и других зоопарках. Да и не только раньше, но и теперь. А в горных лесах Кавказа теперь обитают, к сожалению, одни лишь зубробизоны, а не зубры. В Литве в 1976 году тоже выпустили на волю первых зубров— 200 лет спустя после того, как их там начисто истребили.

Хорошо, что зубры содержатся теперь в Польше в нескольких заповедниках, а не в одном. Так их легче сохранить в целости и сохранности. А то в 1954 году случилось так, что в Плёсском питомнике погибли все до одного зубры из-за разразившегося там среди рогатого скота ящура.

Польская часть Беловежской Пущи занимает 580 квадратных километров (кстати, назван заповедник так по белой башне— «Белая вежа», которую и сейчас еще можно увидеть на советской части территории). Южную часть заповедника пересекают железная дорога и шоссе. Перед тем как въехать в лес, проезжаешь промышленный район Хайновку, а на другой стороне, вдоль самой границы, протянулся поселок городского типа Беловеж примерно с 5 тысячами жителей, с православной и католической церквами (на советской территории разумно переселили немногочисленных жителей из девственного леса в другие, сельские местности). У самого края поселка, ближе к советской границе, начинается большой парк— бывшие царские охотничьи угодья. Парк все еще цеп, разрушен только охотничий замок. Здесь же находятся метеорологическая станция, музей, туристический лагерь и гостиницы. Построен и специальный институт по изучению млекопитающих, где, в частности, проводятся опыты по скрещиванию зубров с домашним скотом.

В целом в Беловежской Пуще произрастает 853 вида древесной, кустарниковой и другой растительности; обитает в ней 55 видов млекопитающих, 204 вида птиц и 7 видов пресмыкающихся [137].

Во время брачного периода живущие на свободе стада зубров распадаются на небольшие группы по 8—12 голов. Зимой же и весной они снова объединяются в одно общее большое стадо, однако старые самцы держатся несколько обособленно, составляя некую «холостяцкую компанию». Зимой зубров подкармливают — из расчета 8 килограммов сена на каждого ежедневно, чтобы поддерживать их в хорошей форме и не давать им разбредаться далеко по лесу.

Жалко, что на национальный парк как таковой выделено только 47 квадратных километров. Это не обнесенная оградой местность. Загоны же с зубрами находятся примерно посредине леса, недалеко от проезжей дороги. Сам национальный парк состоит почти сплошь из высокоствольного леса и содержит мало открытых полян.

Национальный парк был основан в 1923 году, и с тех пор в нем не было срублено ни одного дерева. Но и в окрестлежащем огромном девственном лесу растут вперемежку деревья самых различных пород и возрастов, начиная от молодой поросли до пятидесятиметровых гигантов; есть липы, которым по 350 лет. Одному дубу, по преданию, 800 лет. Под ним якобы польский король Ягелло собирал войско перед своей знаменитой победой над крестоносцами под Грюнвальдом в 1410 году.

По польскому девственному лесу можно судить, как выглядели наши леса примерно еще 150 лет назад, пока их не превратили постепенно в «чистые еловые культуры», которые, словно картофельные посадки в поле, стоят ровными рядами, напоминая построенных по линейке новобранцев. Такой смешанный лес, который сам себя омолаживает, является наиболее рентабельной современной формой лесного хозяйства. Такая форма требует наименьшего числа рабочих рук, оплата которых на сегодняшний день неизмеримо выше, чем во все предшествовавшие столетия. Что касается еловых плантаций, являющихся в ФРГ преимущественно государственной собственностью, то они требуют зачастую довольно весомой дотации, которую приходится черпать из налоговых средств. Поэтому государственные лесничества приобретают все больше различных дорогостоящих машин, чтобы сэкономить рабочую силу. Расходы же на покупку таких машин влекут за собой уплату процентов и погашение долгов. Кроме того, разновидовой и разновозрастный смешанный лес гораздо меньше подвержен действию вредителей и пожарам. Он удерживает грунтовые воды в отличие от чистого ельника. В нем могут обитать самые различные виды животных.

Между прочим, зубры, как правило, не ошкуривают никаких ценных пород деревьев. Если они в особо суровые зимы и принимаются сдирать кору с деревьев, то с таких, как ива, тополь, осина, клен полевой или липа. Даже берез они не обгладывают, зато иногда скусывают молодые еловые и пихтовые побеги. Когда имеются желуди, зубры питаются в основном только ими. Разумеется, в девственном лесу, где древостой не вырубается и регулярно не прореживается, совершенно необходимо, чтобы какие-нибудь дикие животные выпалывали определенную часть молодого подроста. Но в Беловежской Пуще зубрам такая задача не под силу: во-первых, их зимой подкармливают, во-вторых, их там просто слишком мало. Так же и в Плёссе за все 50 лет, во время которых там разводили зубров, попался только один, который постоянно ошкуривал деревья. Другие такого пристрастия не имели. Зубр тот был завезен в питомник из Берлинского зоопарка, и все его поведение резко отличалось от поведения остальных, находящихся на полувольном содержании. Вскоре его вообще пришлось пристрелить. И если на сегодняшний день в отдельных местах Беловежской Пущи и наносится некоторый ущерб древесной растительности из-за ошкуривания, то & этом повинны не зубры, а олени и косули, численность которых зачастую уже начинает превышать норму.

Итак, только двенадцатая часть польского девственного леса принадлежит национальному парку. Зубры же пасутся почти полностью за пределами его границ— на огромных территориях леса, находящегося в ведении Управления лесного хозяйства. А там и охотятся и заготавливают древесину. И разумеется, из-за этого постоянно происходят трения между администрацией национального парка и лесничеством. Оно и понятно — то же самое происходит и у нас в Баварии. Лесничество хочет, чтобы зубров было либо меньше, либо уж заполучить весь небольшой национальный парк со всеми его зубрами в свое ведение. В лес ежегодно приглашают иностранных охотников, которые платят за лицензии валютой. Разумеется, на зубров им охотиться не разрешается.

Осталось в национальном парке еще и несколько волков— не больше четырех — шести. Да и тем в особенности зимой приходится в поисках добычи забегать в пограничные с парком лесные угодья, а там их тут же отстреливают. Так что число волков за последние годы уменьшилось вдвое, и сомнительно, что их вообще удастся сохранить. А ведь именно волки играют такую важную роль для поддержания равновесия в европейской природе! Считается, что в Беловежской Пуще обитает еще от 40 до 50 рысей.

Надо сказать, что животные в лесу, где периодически ведется охота, как правило, очень пугливы и не показываются на глаза. Так и здесь. Из своих укрытий они появляются только с наступлением темноты и, завидя человека, немедленно прячутся. Так что не охотящемуся за ними посетителю практически никогда не удается полюбоваться ими на воле, а приходится довольствоваться лишь созерцанием их чучел в музее или в лучшем случае наблюдать за ними из-за загородки загона.

Но поскольку туристов год от году становится все больше и им нужно что-нибудь показывать, то решено было расширить музей в три раза и помимо него создать еще небольшой зоопарк, в котором десятки тысяч зрителей могут любоваться теми животными, которые живут на воле в девственном лесу. Вход на территорию, принадлежащую лесничеству, посетителям строго запрещен— они должны довольствоваться прогулками по парку и разглядыванием обитателей питомника.

Мне, правда, разрешили, в виде исключения, забраться на территорию девственного леса, принадлежащего Управлению лесного хозяйства. Однако и там мне никак не удавалось заснять зубров на пленку. На подкормочные площадки они при ярком солнце не выходили, а появлялись там только в очень ранние предрассветные часы или в поздние вечерние сумерки. Стоило мне приблизиться к ним на расстояние, не превышавшее и двухсот метров, как они тотчас же убегали и скрывались в чащобе леса. Убегали они даже тогда, когда я приближался к ним с подветренной стороны и им удавалось учуять мой запах. Такое поведение зубров на открытой местности может на первый взгляд показаться удивительным: ведь в них здесь в конце концов никто никогда не стреляет. Но дело в том, что они просто не привыкли к присутствию людей. А вот если бы посетителей пускали помимо национального парка еще и в обширный девственный лес (разумеется, по четко установленным маршрутам), то животные привыкли бы постепенно к виду столь безобидных существ, как туристы, а те получили бы возможность снимать их с близкого расстояния и подолгу любоваться такими редкими и роскошными животными .

(обратно)

Глава 22. Какие странные создания, эти совы!

Готов спорить, что большая часть из того, что вы слышали о совах, не соответствует истине. Совы и не мудрые, и не хищные птицы, и не зловеще-таинственные, и днем совсем не слепнут. Но тем не менее должен признать, что десять различных видов сов, живущих в наших широтах, полны всяких неожиданностей.

Уже одно то, как устроены у них глаза, более чем поразительно глазное яблоко не поворачивается в глазнице, как у нас с вами или у других видов животных, а неподвижно приросло к ней. Следовательно, если сове хочется что-нибудь внимательно рассмотреть, она не может направить туда свой взор, не повернув головы. Но зато уж голова у нее поворачивается во все стороны, как на шарнирах: сова может повернуть ее так, что «лицо» окажется на спине и даже еще на целый кусок дальше — словом, поворот на 270 градусов.

Когда мы хотим вдеть нитку в иголку и подносим ее с этой целью ближе к кончику своего носа, то сводим глаза к переносице, чтобы изображения иголки с ниткой, возникающие на задней стенке каждого глазного яблока в отдельности, наложились одно на другое и дали слитное пространственное изображение предмета. Следовательно, мы при этом косим. Сова же косить не может — она видит жука, ползущего у нее под ногами в двойном изображении, в двух различных ракурсах. Притом совы дальнозорки. В непосредственной близи они видят хуже, не так четко. Поэтому они часто отскакивают назад, чтобы что-нибудь получше рассмотреть. Во время кормления птенцов они прикрывают глаза — птенцов своих и корм они осязают чувствительными щетинками (или вибриссами), расположенными вокруг основания клюва. В отличие от таких хищных птиц, как соколы, канюки, луни и орлы, детеныши у сов вылупляются из яйца слепыми и глухими и открывают глаза только спустя несколько дней. Сова, кстати, родня не хищным птицам, а скорее козодоям. Неподвижные глазные яблоки у сов к тому же еще и не круглые, как у всех, а несколько продолговатые. У видов сов, ведущих ночной образ жизни, на задней стенке глазного яблока имеется гораздо больше светочувствительных клеток (палочек), чем у дневных. Все совы лишены цветного зрения. И тем не менее они прекрасно видят и днем и отнюдь не боятся света. Более того, полярной сове, обитающей в тундре на далеком Севере, приходится охотиться там и летом, когда солнце не заходит вовсе.

Обычно сова, точно так же как и все другие птицы, закрывает глаза, прикрывая глазное яблоко нижним веком — натягивая его снизу вверх. Но кроме того, она единственная среди всех птиц умеет опускать и верхнее веко и моргать им; чаще всего она делает это в состоянии возбуждения.

Будучи ночной птицей, сипуха обычно проводит дневное время в сумеречных укромных уголках, или в чердачных помещениях, или в пещерах, иногда среди густых зарослей

Может быть, именно такая способность сов снискала им в древние античные времена славу необыкновенно мудрых созданий? Правда, подобное утверждение дошло до нас от тогдашних философов, а не от естествоиспытателей Во всяком случае сова тогда считалась воплощением глубокомыслия мудрой богини Афины Паллады, и по сей день ее изображение часто используется в качестве символа науки.

В Афинах не разрешалось убивать сов. Поэтому их там развелось видимо-невидимо. Отсюда родилась поговорка: «Это все равно что ввозить сов в Афины» (делать никому не нужное, лишнее дело, вроде «носить воду решетом»). Поговорка сохранилась и до наших дней спустя 2 тысячи лет. В остальном же в народе теперь уже отнюдь не столь почтительно относятся к совам, как в прежние времена. Так, особ женского пола преклонного возраста часто обзывают «старой совой», что ничуть не более любезно, чем «глупая курица», «ядовитая жаба» или «домашний дракон»… Когда мы любезничаем с девушкой, то нам не придет на ум назвать ее ласково «совушкой», а только «мышкой», «киской», «зайчиком», «голубкой» или «хлопотливой пчелкой», как видите, для этой цели у нас в ходу совсем другие животные.

Совы очень закостенело придерживаются инстинктивных действий. Вот гуси, галки, вороны — те гораздо гибче и смышленее.

Совы в большинстве случаев не утруждают себяпостройкой гнезд, а довольствуются выступами скал или какими-нибудь нишами в каменных стенах. Американские кроликовые совы, или совы прерий, высиживают свои кладки даже глубоко под землей, в норах луговых собачек. Как правило, насиживают у сов одни только самки — супруги их разве что подсобят при выкармливании птенцов. А выкармливание совят длится довольно долго. Сипуха, к примеру, насиживает тридцать дней, а молодые сидят в гнезде еще целых два месяца. После того как они наконец оттуда вылетят, то далеко не улетают, и родители продолжают их подкармливать еще в течение тридцати дней. Значит, должно пройти целых четыре месяца, пока молодые совы станут наконец самостоятельными. Если где-нибудь в кустах сидит явно «осиротевший» совенок, не торопитесь ловить его и уносить домой: он, как правило, вовсе не брошен родителями, а находится с ними в постоянном общении — перекликается и знает, где они находятся. А выкормленные в домашних условиях совы с трудом возвращаются к жизни на воле, чаще всего они умирают с голоду или тонут в бочках с дождевой водой, пытаясь напиться.

У полярных сов между появлением первого и последнего яйца в кладке проходит несколько недель, но насиживают они их с самого начала. Так что когда старшие братья в своем пуховом наряде уже сидят в окрестном кустарнике, младшие еще только вылупляются из яйца.

Далеко на Севере каждые четыре-пять лет происходит массовый выплод леммингов. В такие годы и полярные совы сильно размножаются. В годы же между обильными «урожаями» леммингов совам приходится зачастую откочевывать значительно дальше к югу. Подобное наблюдается как в Советском Союзе, так и в Канаде.

В Канаде откочевавшие к югу совы приносят, к сожалению, немалый вред авиакомпаниям. Заснеженные зимой аэродромы напоминают полярным совам родную северную тундру, и они стараются поселиться именно на них. Но это привело к тому, что всего за несколько лет «Air Canada» из-за столкновений самолетов с птицами потерпела убыток в размере примерно около десяти миллионов марок. Поэтому сов на аэродромах стали просто отстреливать. Нашелся в Торонто человек по имени У. Уотерман, который взял на себя труд, вместо того чтобы отстреливать полярных сов, отлавливать их и отвозить далеко от места поимки. Занимается он этим делом уже в течение десяти лет, и, надо сказать, небезуспешно. Администрация аэродромов относившаяся поначалу недоверчиво к подобной затее, теперь оказывает ему всяческое содействие. Помогают ему и многие любители природы.

Если филину что-нибудь покажется подозрительным или он почувствует, что ему кто-то угрожает, он распушает свое оперение. Таким образом он становится как бы вдвое больше и мощнее, что должно запугать его противника

В бедные кормами голодные годы нередко случается, что старшие птенцы убивают и поедают младших, и это разумное приспособительное действие: остается в живых хотя бы часть потомства, которая затем сможет размножаться дальше и восстановить былую численность вида. Вот если, к примеру, в какую-нибудь зиму очень долго и упорно не стаивает снежный покров, могут погибнуть одновременно почти все сипухи. Те же, которым удастся выжить, зачастую выводят следующей весной по два потомства одно за другим. В такие тяжелые многоснежные годы сипухи — обычно оседлые птицы — могут совершать на удивление длительные путешествия — до 500 километров. Отмечены случаи, когда они из России долетали до Испании.

Средняя продолжительность жизни у сипух составляет обычно не больше 16 месяцев. А вот в неволе лесной сыч прожил 22 года, один филин целых 68 лет, а другой целых 80! Даже тогда, когда оперение молодой совы по внешнему виду ничем не отличается от родительского, оно еще не приобретает своих водоотталкивающих свойств и легко намокает. Так в суровую зиму 1939/40 года молодой филин, содержавшийся вместе с родителями в Дуйсбургском зоопарке, промок под дождем и погиб следующей ночью от холода, в то время как с его родителями ничего не случилось. В том же зоопарке была украдена красивая, большая, величиной с филина, полярная сова — и знаете для чего? Чтобы изготовить из нее чучело! А сторож караульной башни в Висмаре в давние времена прославился тем, что заставлял филинов, которые гнездились у него среди чердачных балок, себя кормить: когда они прилетали с кроликом, молодым зайцем, уткой или другой птицей в когтях, он отнимал у них добычу и приготовлял себе из нее обед.

Спасти честь сов, доказав их безвредность и даже пользу, приносимую ими, значительно легче, чем сделать то же самое для хищных птиц: в желудке совы кости жертв не растворяются, и птица отрыгивает их назад вместе с комками шерсти. Орнитологи имеют возможность разделить такие «погадки» на составные части и достаточно точно установить по хорошо сохранившимся косточкам, кого именно сова раскромсала и проглотила.

Таким способом удалось выяснить, что лесная ушастая сова, которая по размерам чуть меньше филина, поглощает ежедневно от двух до девяти мышей, следовательно, за год 1100. Если сюда прибавить возможный приплод, который принесли бы эти мыши, останься они живы, то становится ясно, сколь важную роль играет наличие такой пары сов в округе для сохранения биологического равновесия в природе.

85 процентов трапез полярной совы составляют полевки, в особенности лемминги; сипухе требуется 80—100 граммов питания в день, чаще всего это землеройки, летучие мыши, лягушки. Наш европейский филин (самая крупная из всех совиных, вес его достигает порой свыше трех килограммов) питается главным образом за счет мышей. Случается, что он поймает и ошкурит ежа, изловит белку, лысуху, травяную лягушку или кролика.

Теперь в Федеративной Республике Германии редко когда встретишь на проселочной дороге между деревьями какого-нибудь пешехода, у которого можно спросить дорогу. Теперь все на колесах. Никто уже не воспользуется лесной тропой, чтобы пройти из одной деревни в другую; тропинки эти давно заросли травой и исчезли. А кто отважится, к тому же еще ночью, пойти в лес? Поэтому никто и не слышит больше глухого «уханья» неясыти, «плача» филина и лесной ушастой совы. Шестьдесят, восемьдесят, сто раз подряд может иногда прокричать филин на току в феврале — марте, и самка отвечает ему. В наши дни никому не приходится бояться звонкого русалочьего хихиканья неясыти, никто не опасается встретиться с лешим, заслышав леденящий душу храп сипухи или хлопанье крыльями токующего самца лесной ушастой совы.

А вот прежде боялись. И не зря. И тут не над чем смеяться. Самый старый том в моей библиотеке напечатан в 1557 году в Цюрихе и называется «Описанное доктором Конрадом Гаснером по-латыни и переведенное Рудольфом Хойслином на немецкий». Конрад Гаснер — автор первого внушительного труда о нашей фауне. Вскоре после издания этого труда он умер от чумы. В книге можно прочесть, в частности, о том, что «филин помогает некоторым женщинам в черной магии и колдовстве» Кроме того, он «умеет приманивать к себе других птиц тем, что насмехается над ними, вертя головой и строя гримасы. Молодые глупые птички удивленно вьются вокруг него и садятся поблизости, чтобы на него поглазеть. Привязав филина к колышку за ногу, можно ловить силками разных птиц». А ведь наши предки действительно верили во всяческую черную магию И последствия от этого были самыми ужасными. Так, в нашем небольшом городке Герольцхофене, в котором тогда было примерно около трех тысяч жителей, с 1616 по 1619 год было сожжено 260 ведьм! (Почти столько же людей, сколько за тридцать лет до того умерло от чумы.) Все это были старые женщины, от которых их мужья, возможно, хотели поскорее избавиться или родня которых торопилась получить после них наследство. Обвинив в колдовстве, их пытали до тех пор, пока они не сознавались в сговоре с дьяволом. Каждый раз, когда я сегодня смотрю на красивую старую церквушку в Герольцхофене, я вспоминаю о тех несчастных, которые, уже стоя на костре, бросали свой последний, полный мольбы взгляд на ее купола — невинно замученные до смерти во имя религии, проповедующей любовь к ближнему…

То, что другие птицы, завидя днем филина, зачастую преследуют его, окружают и «обругивают», действительно имеет место. Делается это, видимо, с целью оповестить прочих пернатых о приближающейся опасности, с тем чтобы усложнить филину поиск добычи. До недавнего времени крестьяне, чтобы избавиться от докучливых ворон, галок, воронов и других птиц, сажали на столб привязанного за ногу филина, а затем отлавливали сетями или отстреливали дробью вьющихся вокруг него птиц. Сегодня уже никто не стал бы этим заниматься, разве что используя искусственную имитацию филина, крылья которого можно приводить в движение с помощью веревки. И никто не станет, так я надеюсь, по крайней мере у нас в стране отлавливать филинов. (Кстати, совет доктора Гаснера «что-нибудь вытворять перед ним, танцевать, например, чтобы он зазевался» вряд ли мог способствовать успешному отлову.) На сегодняшний день все совы в нашей стране находятся под охраной. Их нельзя ни ловить, ни стрелять. Потому что из 133 видов сов, имевшихся на земле, три уже вымерли к концу прошлого столетия, а следующим восьми грозит исчезновение с лица земли.

В прежние времена, например, в Пруссии филина рассматривали как злонамеренного «хищника», уничтожали и платили премии за его отстрел. В 1885 году было оплачено убийство 190 штук. Кончилось это тем, что к 1899 году в Вюртемберге было 55 гнездящихся пар филинов, к 1907 году их оставалось уже 20, в 1925 году были обнаружены две уцелевшие пары, а в 1934 году во всей Германии осталось не более ста филинов. Дольше всего они в ФРГ продержались в Фельсхорстене, во «Франконской Швейцарии». Там в 1964 году гнездилось по крайней мере еще более 25 пар. В ГДР, где их охраняют особенно строго, число филинов с 1952 по 1972 год возросло с 18 до 36 насиживающих пар.

Домовый сыч, будучи оседлой птицей, населяет открытую местность с редкими куртинами деревьев и отдельными деревцами. Кладка домового сыча состоит, как правило, из 3–6 яиц, которые откладываются с интервалами в два дня и насиживаются в течение 3–4 недель

К 1964 году в Баварии, в некогда наиболее богатом филинами районе, оставалось в общей сложности шесть-семь гнездящихся пар. «Зоологическое общество» выделило тогда из организованного мною по телевидению сбора средств для «Фонда помощи истребляемым животным» 12500 марок на закупку в других странах филинов и выпуска их в пригодных для этого местностях. Разумеется, выпускать их следовало в тех местах, где последние филины были уничтожены несознательными охотниками или разорителями гнезд, а не там. где они вымерли из-за отсутствия кормов и подходящих условий гнездования. Методом проб и ошибок мы постепенно выяснили, что нельзя просто так выпускать филинов на волю. Сначала их следует на новом месте подержать некоторое время в больших, запрятанных в укромных местах вольерах; желательно, чтобы они там начали гнездиться и отложили хоть одну кладку. А потом они уже никуда не улетят.

Наше вмешательство (в самый последний, можно сказать, момент) принесло свои благодатные плоды. Как сообщил нам баварский Союз охраны природы, теперь там гнездятся уже около 60 пар филинов, в то время как на всей остальной территории Федеративной Республики Германии их в лучшем случае десять. Да и тем постоянно грозит опасность стать жертвой чьей-нибудь дурости. Несознательность отдельных граждан до сих пор встречается, к сожалению, нередко. Некоторые «любители природы» азартно разыскивают гнезда филинов, залезают на самую верхотуру, чтобы заснять их на фото- и кинопленку, пугают этим птиц, а при случае еще и разворовывают их яйца и даже птенцов. Подросших птенцов, наигравшись с ними дома, при случае продают «сокольничим» или людям, которые любят развешивать у себя на стенах чучела птиц. И хотя это строжайше запрещено и подлежит обложению штрафом, тем не менее кто может обнаружить подобные хищения?

Поэтому теперь решено охранять гнезда сов, а также сокола-сапсана по крайней мере в особо опасные для них весенние месяцы. Нашлись люди, которые по-настоящему любят свою родную природу и поступают так по велению совести, работая на общественных началах. Мы же со своей стороны стараемся оказывать им всяческую помощь: из средств «Фонда» им выделяется определенная сумма на покрытие необходимых трат, на транспортные расходы и на то, чтобы обеспечить им возможность ночевать вблизи охраняемых объектов. Для этого мы приобрели, например, бывшие в употреблении жилые вагончики, такие, которые используются обычно строительными рабочими на стройках.

В тех зоопарках, где понимают что-нибудь в этих вопросах, филины и даже крупные полярные совы успешно размножаются. Однако способными к дальнейшему разведению выведенные в зоопарках совы становятся лишь к двух-трехлетнему возрасту. Мы у себя во Франкфуртском зоопарке вывели уже не одно поколение филинов.

Итак, как я уже упоминал, совы видят днем так же хорошо, как и люди, а в сумерках, возможно, и получше нас, в полнейшей же темноте они не видят точно так же, как и мы. И тем не менее некоторым из них, как выяснили орнитологи, удается ловить свою добычу в кромешной тьме. Как они это делают?

Большие стоячие пучки перьев на голове у филина, ушастой совы и сплюшки, которые по желанию могут подниматься и опускаться, к слуху явно никакого отношения не имеют. Но зато у них ушные отверстия на голове, расположены несимметрично: одно несколько дальше назад, чем другое. Следовательно, шорохи поступают в оба уха не одновременно, что позволяет сове точнее определить направление, откуда исходят звуки. По сравнению с другими птицами у сов и размер барабанной перепонки значительно больше (по отношению к весу тела). Чтобы поточнее определить расстояние источника звука, совы часто сильно сдвигают в сторону голову, а то и все тело, особенно странно и даже смешно это выглядит у сипух. И именно сипухи успешнее всего умеют охотиться в полной тьме при помощи одного лишь чуткого слуха.

Чтобы это доказать, один исследователь устанавливал в лесу ночью два репродуктора и во время полета совы переводил шорох, издаваемый жертвой, с одного репродуктора на другой. Сову в полете фотографировали при инфракрасной вспышке (которая для птицы была незаметной) с интервалами в одну тысячную секунды. На снимках было видно, как сова мгновенно поворачивала свое «лицо» в сторону новой цели, то есть к другому репродуктору, замедляя свой полет, останавливаясь в воздухе, парила на месте и наконец пикировала на «новую добычу».

Из опытов М. Кониши выяснилось также, что сипуха способна воспринимать и очень тихие звуки и ориентироваться по ним. При этом звук от движения ее собственных крыльев не перекрывает шорохов, создаваемых жертвой. Потому что кран маховых перьев у совы обрамлены тончайшей бахромой и само оперение очень мягкое и гладкое, так что полет совы практически беззвучен. Шорохи, создаваемые совой, большей частью имеют частоту ниже тысячи колебаний в секунду (один килогерц). А поскольку шорохи, которые ей достаточно воспринять для определения местонахождения добычи, лежат обычно между шестью и девятью тысячами колебаний в секунду, то звук от движения собственных крыльев явно не создает помех для охоты совы. А так как высокочастотные колебания в звуке полета совы отсутствуют, то мелкие грызуны, настроенные как раз именно на такие высокочастотные колебания, не улавливают момента подлета к ним их врага.

Между прочим, слух у кошки и совы до высоты примерно семи тысяч колебаний в секунду очень схож. С увеличением числа колебаний слух у совы притупляется, а у кошки нет. Обе они в пределах от пятисот до девяти тысяч колебаний в секунду слышат лучше, чем человек. Но свыше двенадцати тысяч колебаний (12 килогерц) человек слышит лучше их.

А в общем и целом надо признать: сова все же обладает удивительными способностями, о которых мы и подозревать не могли!

(обратно)

Послесловие

О профессоре Бернгарде Гржимеке и его книгах написано много, в том числе и мной. Это уже девятая книга, переведенная на русский язык. Можно с уверенностью сказать, что Б. Гржимек стал одним из самых признанных и любимых писателей-натуралистов в нашей стране.

Этот «рыцарь охраны природы», как образно назвал его известный журналист и писатель В. М. Песков, необычайно много сделал для пропаганды идей охраны природы во всем мире. Его книги, а он написал около двадцати научно-художественных книг, неоднократно издавались, переведены на многие языки мира. А книга «Серенгети не должен умереть», изданная у нас дважды, стала классическим произведением — она переведена на тридцать языков и только в ФРГ тираж ее превысил миллион экземпляров. Трудно назвать человека, который столько сделал для охраны природы, особенно диких животных, как Гржимек. Не случайно он удостоен всех высших международных наград и почетных званий за охрану природы. В 1981 году ему было присвоено звание Почетного профессора Московского государственного университета.

Конечно, популярность Б. Гржимека создана не только его книгами, но и кинофильмами и телевизионными передачами. Большую роль сыграла необычайно энергичная, можно сказать, настойчивая общественная деятельность этого ученого. Неутомимый путешественник, объехавший весь мир и до сих пор, несмотря на преклонный возраст, ежегодно бывающий в африканских странах, он повсюду выступает по телевидению, добивается встреч с руководителями государств, местными представителями власти, директорами департаментов, владельцами предприятий или фирм — словом, со всеми теми, кто, по его мнению, принимает решения, связанные с использованием природных богатств. Настойчиво убеждая их в необходимости тех или иных природоохранительных мероприятий, он не забывает и о их социально-экономической стороне. Огромный международный авторитет Б. Гржимека связан не только с его великолепным знанием природы, но и с его большим умом, тактом в оценке происходящих событий.

Необычайный успех книг Б. Гржимека, несомненно, определяется как литературным талантом автора, так и содержательностью его произведений. Тонко подмеченные профессиональным натуралистом особенности природы, большой познавательный материал сочетаются в книгах с глубокими суждениями широко мыслящего человека.

В книге «От кобры до медведя гризли» Б. Гржимек остается верен себе. Наряду с красочными описаниями малоизвестного широким читателям образа жизни серых куропаток, зимородков, сов, луговых собачек, японских макак и других животных в этой книге есть главы с призывами и обоснованиями необходимости охраны природы. Эти призывы, как всегда у'Б. Гржимека, не только эмоциональны, но и научно обоснованны. Они воспитывают, учат тому, как можно достигнуть гармонии между человеческим обществом и природой при всевозрастающем, но разумном использовании ее богатств.

Призывая оберегать природу, Б. Гржимек отлично понимает необходимость эксплуатации природных ресурсов. Его негодования относятся к жадным до наживы торговцам, владельцам фирм, браконьерам и всем тем, кто ради личных интересов готов истребить все живое. Правда, в ряде случаев автор не лишен известной доли сентиментальности. Он с грустью пишет, что среди хлебных полей исчезают васильки, а трактор сменил лошадок. Однако здесь же, понимая неизбежность индустриализации сельского хозяйства, он пишет о том, что в ФРГ за послевоенный период прекратила свое существование добрая половина мелких крестьянских хозяйств, вытесненных крупными сельскохозяйственными предприятиями, что явилось неизбежным процессом развития.

Постоянно сетуя по поводу многочисленных случаев бездумного или преднамеренного истребления животных, автор не впадает в пессимизм. Нет, он показывает, что можно сделать для их охраны и как это нужно делать на таких примерах, как викунья, зубр и другие животные.

Эта книга, как и другие, написанные профессором Б. Гржимеком, помогает понять, как много значит природа в жизни людей. Она воспитывает и любовь к природе, и веру в силу человеческого разума. Книга оптимистична, она призывает к борьбе за охрану природы, и в этом еще одно ее непреходящее достоинство.

(обратно) (обратно)

Комментарии

168

Б. Гржимек не совсем прав, утверждая, что миллионные стада бизонов американцы уничтожали «из чистого озорства и желания показать свою удаль». Истребление бизонов в XIX веке определялось иным. Белые, ведя непрерывную войну с индейскими племенами, всячески поощряли убийство бизонов. Истребление бизонов лишало индейцев основного источника пищи, одежды, жилья и всего другого, необходимого для жизни. Когда защитники природы обратились к командующему фортами генералу Шеридану с просьбой прекратить истребление бизонов, он заявил, что, напротив, каждому охотнику на бизонов следует выдавать орден с изображением умирающего от голода индейца, ибо истребление бизонов — лучший способ борьбы с индейцами.

(обратно)

169

Уничтожение луговых собачек ядохимикатами не столько сказалось на лисицах и барсуках, о чем пишет Б. Гржимек, сколько на черноногом хорьке, который стал одним из самых редких животных в Северной Америке и занесен в международную Красную книгу. Черноногие хорьки не только существовали за счет луговых собачек, но и использовали их норы для жилья. Затравка нор луговых собачек ядохимикатами неизбежно приводила к гибели хорьков. В настоящее время в США сохранились немногие десятки особей этого вида, и в районах его обитания запрещено применять ядохимикаты.

(обратно)

171

Последующие исследования этих районов не дали положительных результатов. Приводимые Б. Гржимеком сведения, видимо, ошибки наблюдателей.

(обратно)

172

Причина продажи Русской Америки состояла главным образом в том, что связь с этим удаленным районом была затруднена. Позиции же царского правительства здесь были ослаблены.

(обратно)

174

Проблема гибели птиц, главным образом хищников, на проводах линий электропередач возникла и в нашей стране, когда деревянные столбы заменили металлическими опорами. Наибольшее количество птиц погибает в степной и пустынной зонах, особенно во время перелетов. ВНИИ охраны природы Министерства сельского хозяйства СССР совместно с Сельэнергопроектом Министерства энергетики и электрификации СССР разработали систему мероприятий по защите птиц на уже действующих и проектируемых линиях.

(обратно)

179

Вопрос о значении волка намного сложнее, чем его излагает Б. Гржимек. Этот вопрос не может быть решен однозначно для всех районов и условий. Так, в СССР в середине семидесятых годов в результате ослабления пресса охоты на волка численность его по сравнению с 60-ми годами возросла в три-четыре раза и достигла 70 тысяч голов, а возможно, и более. Волки вновь появились в Предкавказье, Южной Украине, Центрально-Черноземном и других районах. Резко возросла их численность в Белоруссии и на юге Западной Сибири. Урон, наносимый волками животноводству, достиг больших размеров, и убытки исчислялись многими миллионами рублей. В эти годы участились случаи нападения как бешеных, так и здоровых волков на людей. Естественно, что все это потребовало вновь усилить борьбу с волками. В настоящее время принято положение, при котором в районах с высокой плотностью населения и интенсивным животноводством необходимы жесткие меры, вплоть до полного уничтожения волков (например, в степной и лесостепной зонах, а также в тундрах, где развито домашнее оленеводство). В заповедниках, если они достаточны по размеру, волки подлежат охране. В районах с низкой плотностью населения (в большей части лесной, горной и пустынной зонах) необходимо регулирование численности волков и сохранение их плотности не более одного-двух зверей на тысячу квадратных километров. Повсеместно подлежат полному истреблению гибриды волкособак. Морально-этическая сторона отношения к волку требует конкретного анализа эколого-экономического значения этого зверя в каждом районе.

(обратно)

182

Советская часть Беловежской Пущи на площади 76,5 тысячи га имеет статус заповедно-охотничьего хозяйства. Это положение предусматривает возможность строго регламентированного отстрела диких копытных, таких, как олень и кабан, для регулирования их численности в интересах охраны лесов. Длительный опыт Беловежской Пущи показал, что абсолютная охрана копытных неизбежно приводит к экологической катастрофе, при которой как лесу, так и животным угрожает гибель в результате чрезмерной плотности популяции копытных и неизбежно возникшей нехватки кормов. Вместе с тем на территории заповедно-охотничьего хозяйства существуют кварталы полного покоя и абсолютной заповедности. Первые зубры в советскую часть Беловежской Пущи были завезены в 1946 году. В результате совместных советско-польских работ по восстановлению зубров в Беловежской Пуще сложилось единое стадо, живущее на свободе. Небольшое количество зубров содержится и в питомниках советской и польской частей Беловежской Пущи. В СССР в 19 пунктах на свободе живет около 700 зубров и э питомниках около 200 животных. Кроме того, на Кавказе обитает около тысячи гибридных зубров. Всего во всем мире живет более 2 тысяч зубров, но только в СССР и Польше есть вновь созданные популяции, живущие на свободе.

А. Г. Ванников
(обратно) (обратно)

Михаэль Гржимек, Бернхард Гржимек Серенгети не должен умереть

Сыновьям Михаэля Гржимека – Стефану Михаэлю и Кристиану Бернгарду посвящается


«Какой бы увлекательнойни была любая школьная экскурсия, но, если тебя потом заставляют писать о ней сочинение, она сразу же может ужасно опротиветь. Вот и сейчас мой отец требует, чтобы я описал, как мне пришлось самостоятельно вывозить из Африки во Франкфурт отловленных для зоопарка животных…» – такими словами мой сын Михаэль начинал последнюю главу в моей книжке «Полет в страну шимпанзе». Я поручил написать ему о том, как я вынужден был оставить его, шестнадцатилетнего парнишку, одного в Африке, в районе Берега Слоновой Кости, среди людей, говорящих на чужом языке. На его попечении оставались все отловленные для нашего зоопарка животные, а в его распоряжении был всего лишь один бой. И все же он сумел благополучно погрузиться на французское грузовое судно и в целости и сохранности доставить все в Гамбург.

А теперь Михаэль – соавтор книги, которую вы сейчас держите в руках. За несколько дней до его трагической гибели мы условились работать над нею вместе. Не важно, что он не успел написать в ней ни строчки, – во всем, о чем здесь говорится, мой сын принимал живейшее участие, им проделана большая часть нашей работы. Так что его имя с полным правом стоит рядом с моим на титульном листе.

Нам очень хочется верить, что эта книга поможет спастии сохранить то, ради чего мы трудились.

Я же могу только пожелать всем отцам иметь такого сына, каким был мой, – верного помощника и друга, который все понимает с полуслова. Я бесконечно благодарен судьбе даже за те недолгие годы, которые нам посчастливилось прожить рядом.


Бернгард ГРЖИМЕК

(обратно)

Глава первая ПОЛЕТ ТУДА

Итак, в свои сорок восемь лет я впервые решился сесть за штурвал самолета. Пасмурным утром 11 декабря 1957 года я отправился на нашем одномоторном самолете вдоль Рейна на юг, в сторону Швейцарии. Лечу на высоте 200 метров. Желтые концы пропеллера вписывают матово-прозрачный круг в серовато-лиловый ландшафт, виднеющийся сквозь ветровое стекло. Слева со скоростью 200 километров в час скользит горная дорога. Но сейчас вдоль нее не видно той буйно цветущей зелени, которой мы всегда любовались во время наших весенних полетов, – сейчас здесь все пусто, голо и неуютно. Рядом со мной сидит мой сын Михаэль и, так же как и я, держит свою рукоятку управления между колен. Легкий нажим рукой на черный шарик металлической трубки – и правое крыло едва заметно накреняется. Мы подлетаем ближе к Рейну. Придерживаясь реки, наш самолет с пути не собьется, так что есть возможность поразмышлять.

Мне несколько не по себе. Ведь мы решились на весьма опасный перелет. Наш самолет должен преодолеть расстояние в 10 тысяч километров: пересечь Средиземное море, Египет, Центральную Африку и опуститься за экватором!

Я человек пожилой, особенным охотником до воздушных приключений никогда не был и, кроме верховой езды, никаким спортом не увлекался. Ни за что раньше бы не поверил, что вдруг решусь, как заправский летчик, сесть в этакий не внушающий доверия самолетишко, да еще отправиться на нем до самого озера Виктория! Однако дело вот в чем.

Я очень рано женился – двадцати одного года. И теперь мои сыновья уже совсем большие. Михаэлю, который сидит сейчас рядом со мной в своей меховой безрукавке, – двадцать три. Он не только мой сын, это мой единственный настоящий друг. Еще совсем маленьким мальчиком он помогал мне в моих опытах с волками и собаками[138]. Несколько позже он превзошел меня в фотографировании животных и перешел к киносъемке. Когда ему было всего семнадцать лет, его любительские фильмы уже отмечались как выдающиеся. А потом у него засела в голове мысль отснять цветной фильм по мотивам моей книги «Для диких животных места нет».

Книги, даже если это бестселлеры, прочитывает только несколько десятков тысяч, ну, может быть, 100 тысяч человек. Нам же хотелось, чтобы многие миллионы людей Европы и Америки узнали о том, что львы и слоны, носороги и жирафы, эти удивительные существа, которыми все так восхищаются, постепенно исчезают с лица земли и что последнее их прибежище – национальные парки – все сужается. Осведомить же об этом миллионные массы можно только при помощи кино, телевидения и иллюстрированных журналов.

Государственное гарантийное учреждение, которое в то время финансировало художественные фильмы, взяло на себя поручительство перед банками лишь за половину стоимости нашего фильма. Вернувшись из Африки, мы, к своему ужасу, узнали, что одновременно с нами фильм об африканских животных снимал знаменитый Уолт Дисней. Этот фильм под названием «Тайны степей» должен был демонстрироваться в кинотеатрах одновременно с нашим.

Первое же кинопрокатное общество в Мюнхене, которому мы показали часть отснятых в Африке кадров, от нашего фильма отказалось. В конце концов Михаэлю пришлось подписать вексель на 100 тысяч марок, чтобы получить возможность смонтировать фильм, изготовить цветные копии, озвучить его и выпустить на экран.

Кинодеятели были в претензии на нас за то, что мы показали диких животных слишком мирными. Ведь во всех фильмах об Африке зритель привык видеть, как каждые две минуты хищник нападает на жертву, гигантские змеи душат людей, а злобных, агрессивных слонов в последний момент приканчивают метким выстрелом. Но мы, зоологи, можем показывать животных только такими, какие они есть на самом деле, а не так, как их принято демонстрировать публике с целью пощекотать ей нервы. Так что, когда мы все-таки решились послать свои фильмы на кинофестиваль в Берлин, сердце у каждого из нас екало.

«Для диких животных места нет» демонстрировался в последний день фестиваля в кинотеатре на Курфюрстендамме. Перед этим мы пригласили представителей прессы на завтрак в Берлинский зоопарк, но ровно в 10 часов разразилась такая гроза, что никто не отважился пробежать через весь парк до ресторана. Так мы и просидели вдвоем перед огромными горами бутербродов…

Потом, на дебюте нашего фильма, мы притаились в самом последнем ряду кинотеатра, чувствуя себя как школьники, сидящие на Пасху в актовом зале, когда объявляют, кого перевели в следующий класс, а кто остался на второй год.

Когда три жирафа, словно в теневом театре, медленно проплыли на фоне красного заката, зрители начали горячо аплодировать. Михаэль радостно сжал мое колено.

Кончилось тем, что его вызвали на сцену и он там стоял в свете прожекторов в своем черном костюме, неумело раскланивался и решительно не знал, что делать с огромными букетами сирени, которые ему совали в руки.

Как зачарованные, мы шли потом по Курфюрстендамму в Фестивальный комитет, где раздавали призы. Зал был уже наполовину пуст. Журналисты накинулись на нас с упреками: куда это мы запропастились, они нас ищут уже около часа? Оказывается, фильм получил приз «Золотой медведь», потому что собрал большинство голосов; другим призом его удостоило международное жюри, состоящее из специалистов; кроме того, фильму присудили еще и республиканскую премию.

Словом, все шло хорошо. Фильм «Для диких животных места нет» шел в Мюнхене 12 недель подряд в одном и том же кинотеатре, его показывали в 63 странах мира. Когда его привезли в Южную Африку, местная цензура хотела из него кое-что убрать, но газеты выразили протест, и министр внутренних дел был вынужден распорядиться, чтобы ни одного метра пленки не вырезали.

Мы все думали над тем, как сделать так, чтобы миллионы зрителей, просмотревшие наш фильм, могли оказать какую-нибудь действенную помощь диким животным Африки, – ведь у них, безусловно, возникало такое желание. И придумали: пусть деньги, которые они платят за билет, пойдут в пользу наших любимых животных. Ведь фильм протестовал против того, чтобы британское правительство Танганьики[139] сократило на одну треть национальный парк Серенгети – последнее пристанище диких животных, а оно собиралось это сделать. И вот мы решили на ту часть денег от проката фильма, которая полагалась на нашу долю, выкупить у английских властей окружающие заповедник земли и присоединить их к нему. Узнав об этом, директор национальных парков Танганьики Питер Моллой приехал со специальным визитом во Франкфурт и предложил использовать эти деньги для гораздо более важной цели.

Дело в том, что в степях Серенгети пасется свыше миллиона крупных животных[140], однако их огромные стада все время перекочевывают с одного места на другое. Картина здесь постоянно меняется: то степь до самого горизонта заполняется антилопами гну, то они куда-то исчезают, и на несколько месяцев степь словно вымирает. Существует много разных предположений относительно того, откуда эти животные приходят и куда держат путь. Согласно этим гипотезам и были предложены новые, более узкие границы парка. Но никто до сих пор не нашел способа проследить дальше массовые миграции этих животных. Во время сезона дождей даже на вездеходе невозможно проехать по тем немногим «дорогам», которые здесь имеются, а уж через затопленные равнины, через горы и ущелья и вовсе не проберешься.

У правительства Танганьики нет денег для подобных исследований, да и у какого правительства на свете найдутся деньги для львов, жирафов, зебр и гну?

Я помню, мы часто лежали на нашем балконе, задрав ноги высоко на перила, и ломали себе голову над тем, как решить эту задачу.

– Мы должны научиться летать, – как-то вдруг осенило Михаэля.

Меня это несколько ошеломило, но я понял, что он прав. Десяток лет назад он же вынудил меня научиться водить машину.

В течение нескольких недель у нас шли ожесточенные бои с женами, но победа осталась за нами. И вот в одно прекрасное утро я уже стоял на спортивном аэродроме Эгельсбах, в 20 километрах от Франкфурта. Собственно, он ничем не напоминал аэродром. Это была обычная зеленая лужайка, не очень ровная и даже не огороженная забором. На краю ее – малюсенькая гостиница, где под потолком на веревке болтается целый лес галстуков: здесь принято срезать галстук у каждого новичка после его первого самостоятельного полета.

Я предполагал, что сначала последует какая-нибудь лекция, этакое теоретическое обучение «катанию на лыжах в комнатных условиях», но не успел я оглянуться, как уже сидел с преподавателем в маленьком двухместном самолетике «Пайпер кап». И вот я уже пересекаю наискось высоковольтную линию и железнодорожное полотно.

Такой «Пайпер кап» производит очень несерьезное впечатление, словно его купили в игрушечном магазине: весь он как-то наскоро сварганен из тонких железных стержней и холста. Но зато в нем удивительно мало рычагов, циферблатов и прочих механизмов, так что «не ошибаться» в нем довольно легко.

Летать, как выяснилось, дело абсолютно простое, и ему, собственно говоря, и учиться-то незачем. Затруднительны только взлет и посадка. Мне потребовалось вдвое больше летных часов, чем Михаэлю, пока я наконец сумел продемонстрировать перед государственным экзаменатором все положенные крутые виражи и посадку с выключенным мотором точно в указанном месте.

А потом – первый самостоятельный перелет на другой аэродром. До чего же страшно удаляться от своего родного аэродрома, где все заучено – и уголок леса, и крыша ангара, и соседняя деревенька! Боишься не найти дорогу назад, словно воробей, впервые вылетевший из гнезда. Деревни до того похожи одна на другую! Я стараюсь держаться автострады, по которой уж во всяком случае можно будет отыскать дорогу домой. Во время посадки в Кобленце на горном плато над рекой Мозель ветер подхватил мой самолетик, и не успел я опомниться, как он уже стоял задом наперед на посадочной дорожке.

Несколькими днями позже я должен был в течение получаса продержаться на высоте 3 тысячи метров. Тут надо внимательно следить за тем, чтобы не попасть «под ноги» самолетам гражданской авиации, которые с этой высоты начинают снижаться для посадки на большом Франкфуртском аэродроме. Отсюда уже виден Франкфурт, а сразу за ним – Майнц и Висбаден. Как густо заселены эти места! Запломбированный аппарат за моей спиной отмечает, точно ли я держусь на заданной высоте.

Нет, действительно, летать на «Пайпер кап» совсем не трудно. Сложна только теория, которую необходимо для этого освоить.

Для сдачи государственных экзаменов я прибыл в Дармштадт, где с восьми утра до шести вечера просидел в большом зале правительственного здания, отделенный справа и слева на три метра от соседних экзаменующихся (чтобы мы не могли друг у друга списывать).

Еще четыре недели назад я даже не подозревал, что в ФРГ есть Богемские горы, а сейчас знаю наизусть, что самая высокая вершина Богемского Леса носит название Арбер и достигает высоты 1457 метров. Ведь я должен уметь на большой слепой карте рядом со всеми городами, реками, каналами и горами проставить их названия. Я даже запомнил, что притоки реки Прегеля называются Анграпа и Инструч, – это на всякий случай, потому что, по слухам, один из экзаменаторов родом из Восточной Пруссии. Я могу с линейкой и циркулем в руках высчитать на миллиметровой бумаге, за сколько времени я – теоретически – могу добраться из Франкфурта в Гамбург, если мне навстречу под углом 63 градуса дует северо-восточный ветер, и сколько мне на это потребуется бензина. Я прочно усвоил, кто кому обязан уступить дорогу, если встречаются одновременно стратостат, планер, самолет и дирижабль.

Я знал тысячу вещей и сдал экзамены с отличием. А два опытных летчика, которые пришли только за тем, чтобы продлить летные удостоверения, провалились, хотя наверняка летали лучше меня во много раз. Я занимался очень усердно, так как знал, что, если провалюсь, об этом обязательно сообщат в газетах и многие знакомые будут смеяться надо мной до упаду.

Наконец настает день, когда вам вручают коричневато-желтое летное удостоверение, вы прячете его в свой бумажник и чувствуете себя заправским пилотом. Но ни один человек почему-то об этом не догадывается, и никто у вас никогда не спрашивает этого документа.

И все же вождение самолетов накладывает кое-какой отпечаток на вашу личную жизнь. Я, например, совершенно отвык от завтраков и позволяю себе выпивать утром только одну скромную чашечку кофе. Ведь в таком самолетике нет никаких специальных удобств ни для мужчин, ни для дам. Как-то из-за этого я в отчаянии решился на посадку в Бингер-Лохе, а в ФРГ вынужденная посадка вне аэродрома влечет за собой самые неприятные последствия. Даже если вам удалось благополучно приземлиться на клеверное поле, вы должны сразу же бежать в ближайшую деревню и сообщить по телефону свои координаты в Агентство гражданской авиации в Брауншвейге, затем дождаться приезда полиции и получить официальное разрешение для старта. И только после этого вы можете наконец попробовать снова подняться в воздух. Словом, значительно проще отказаться от завтрака…

Я стою на лужайке аэродрома в Эгельсбахе рядом с нашим преподавателем, который занят тем, что аккуратно отмечает время вылета и приземления канареечно-желтых самолетиков. Я приехал сюда, потому что уже несколько недель меня мучают «проклятые сомнения».

– Скажите мне, пожалуйста, господин Реппле, достаточно ли подготовлен Михаэль, чтобы сейчас лететь в Африку? Отпустили бы вы его, будь он вашим собственным сыном?

Разумеется, я для того и учился летать, чтобы не отпускать Михаэля одного. Я бы дома ни одной ночи не мог заснуть спокойно, зная, что он летит совершенно один над бескрайней пустыней. Может быть, я учился еще и потому, что отцы обычно не любят, чтобы сыновья их в чем-то переплюнули. Поездку откладывать нельзя, потому что работу в Серенгети нужно начинать немедленно, лучше сегодня, чем завтра, иначе за это время может быть принято окончательное решение о сокращении площади заповедника. Купить или нанять самолет в Африке мы не сможем, потому что нам нужна особая машина, которая способна в случае надобности лететь совсем медленно и приземляться в любых условиях без всякого аэродрома. Может быть, разумнее было бы отправить наш самолет пароходом?

– Но тогда вам пришлось бы тренироваться над безлюдными дебрями Африки, где нет никакой надежды на чью-либо помощь. Нет, я считаю Михаэля одним из своих лучших учеников. Летное мастерство у него в крови. Будете ли вы в дальнейшем летать над нашей страной или над странами Средиземноморья – это совершенно безразлично.

Словом, без такого полета нам все равно не обойтись. В конце концов, многие рисковали и большим ради значительно менее благородных целей. Так что, прежде чем несколько необычным способом обследовать серенгетские степи, нам предстоит еще не менее необычный спортивный трюк. Это хоть и заманчиво, но и страшновато – прямо в дрожь бросает.

И вот мы сидим в своей новой красивой машине и не спеша тарахтим вверх по Рейну. Нас сопровождает только наш «бушбеби» – ручной галаго. Я все еще жду, когда мы долетим до определенного ориентира, указанного в автомобильном атласе, а под нами уже вырастает огромное четырехугольное здание с надписью «ГАЙГИ». Это швейцарский конкурент наших фармакологических фирм «Мерк» в Дармштадте и Хёхсте. Один из совладельцев этой гигантской «дьявольской кухни», исследователь Африки, университетский профессор, биолог, недавно рассказывал мне, как под его руководством ежедневно вскрывают сотни мух цеце и аккуратно вытаскивают и сортируют их кишки, желудки и другие органы.

Найти дорогу из Базеля в Женеву для нас не представляет никакого труда. Дело в том, что мы вмонтировали в свой самолет радиокомпас, так что мне достаточно только поискать в справочнике длину волны Женевского аэродрома и радиомаяков по дороге к нему. Михаэль настраивает компас на эту волну, и стрелка на циферблате приходит в движение. Она стоит ровно на нуле, если нос нашего самолета обращен прямо к невидимой радиостанции. Если мы над ней пролетели, стрелка делает полный оборот вокруг всего циферблата. Все идет гладко, как в сказке. Но в Африке, к сожалению, нет радиомаяков, и, если радиоволны ближайшего аэродрома не будут нас достигать, радиокомпас станет совершенно бесполезным. Однако пока мы еще не в Африке, а в Швейцарии, и наш самолет доставляет нам совсем другие хлопоты.

Кстати, я должен его сначала представить. Похож он на обычный спортивный самолет, только больше, весь из металла и более современной формы. В нем свободно помещаются шесть человек. Обычная его скорость – 220 километров в час. Однако с выпущенными закрылками ее можно снизить до 50 километров в час (это, разумеется, удается только тому, кто хорошо владеет машиной). Поэтому его можно посадить даже на картофельном поле, по которому ни на каком автомобиле не проедешь. Правда, у этого самолета всего один мотор, но в случае, когда он отказывает, мы сейчас же выпускаем закрылки и плавно, словно на планере, скользим к земле.

Ей-богу, на таком самолете до смешного безопасно летать, но, как мы ни старались объяснить это нашим женам, они почему-то нам не верили. У него такие длинные ноги, что даже в случае посадки в кустарник или на кочковатую почву пропеллер не погнется. Сидим мы в кабине из сплошного плексигласа, расположенной несколько ниже высоких крыльев. Иногда мне начинает казаться, что я вишу на стуле прямо в воздухе: боковые окна доходят до самого пола и прямо под своей коленкой с 800-метровой высоты я вижу маленькие деревенские домишки.

Называется наша машина «D – Ente» («D – Утка»). В ФРГ все самолеты получают букву «D» как первый опознавательный знак, а затем через тире четыре буквы. Нам разрешили самим выбрать слово из четырех букв. Мы хотели, чтобы это было животное, и выбрали «утку». И только позже мне пришло в голову, что мы с таким же успехом могли остановиться на слове «осел», в котором тоже всего четыре буквы…

Вертикальная хвостовая часть, согласно предписанию, окрашена в немецкие традиционные черно-красно-желтые цвета, а весь самолет мы выкрасили под зебру: он белый в черную полоску. Может быть, в таком виде животным Серенгети, где бегают тысячи зебр, он не покажется слишком уж инородным телом. Но сделано это главным образом для того, чтобы в случае аварии в дебрях Африки эту небольшую штуковину легче было отыскать.

Правда, на такой «летающей зебре» неловко приземляться на приличном международном аэродроме в Женеве. К счастью, мы еще не успели облачиться в свои тропические костюмы, а то бы наше появление могло произвести несколько странное впечатление.

На стартовых дорожках стоит 10 огромных пассажирских самолетов, в залах ожидания толкутся сотни пассажиров. Вообще-то эти тяжеленные «ящики» должны были приземлиться в Милане, но в связи с тем, что над Италией поднимается волна холода и в долине По бушуют ураганы, их перенаправили в Женеву.

Над Ниццей, говорят, дождевые облака нависли на высоте 120 метров, видимость резко ухудшилась. Марсель передает, что мимо них даже пролететь невозможно, так что ничего не поделаешь – придется провести эту ночь в дождливой Женеве.

На следующее утро все кругом, вплоть до самых гор, затянуто серыми тучами. Только в глубокой низине, расположенной южнее, они не достигают земли. В эту дыру мы и решаем нырнуть. Но зеленый лес на склоне горы оказывается вдруг угрожающе близко, нам становится как-то неуютно, и мы поднимаемся несколько выше. Но тут мы сразу же попадаем в тучи и слепнем в молочно-белом тумане. Когда наконец немного проясняется, мы снова снижаем нашу «Утку», переваливаем через горы и направляемся в Лион.

Час вниз по Роне – и мы в Марселе, где светит холодное солнце. В мрачноватом гостиничном номере мы покрываем весь истоптанный ковер картами Италии. Над Сицилией нависли сплошные низкие облака, там бури и грозы. Если мы полетим вдоль итальянского побережья, дорогу нам то и дело будут преграждать военные запретные зоны.

Таким образом, вместо Африки нам вначале пришлось вплотную ознакомиться с Марселем – к сожалению, перед самым Рождеством и без зимних пальто!

Напротив нашей гостиницы стоит церковь, построенная лет 80 назад. Однако на самом деле это вокзал. В наше же время все делается наоборот: сейчас не строят вокзалов, похожих на кафедральные соборы, а сооружают церкви, напоминающие вокзалы…

Флажки на метеорологической карте в диспетчерской башне аэропорта никак не хотят сдвинуться с места. Штормовая низкая облачность словно застыла над Италией. А нам страшно хочется выбраться наконец из этой дождливой Европы. Ничего не попишешь, придется сделать большой крюк через Испанию и Гибралтар.

И вот наша «зебра» потихоньку тарахтит вдоль французского побережья. Мы с удовольствием сократили бы себе путь – отправились бы прямо через Лионский залив. Но вода там, внизу, выглядит такой холодной и враждебной, Что мы не отваживаемся на это и каждый раз снова поворачиваем рычаг управления вправо, ближе к береговой полосе. Я подсчитал, что тысячу километров от Марселя до Картахены мы с попутным ветром пролетели ровно за четыре часа и израсходовали при этом 280 литров бензина.

С военного аэродрома, куда мы приземлились, услужливые испанцы повезли нас в Картахену; рычаг скоростей в нашем такси был защемлен маленькими деревяшками, чтобы не выскакивал.

Отчаянно сигналя, нас провезли по улицам этого маленького городка и доставили в самый большой его отель. Здесь нас покормили, прямо надо сказать, по-княжески: нам подали два стакана вина, три различных горячих блюда, свежих крабов, два кофе. Все это стоило только две с половиной марки. После этого мы еще на две марки взяли омаров. Оказывается, в такой «мертвый сезон», зимой, в Испании не бывает повышенных цен для туристов.

Телефон на тумбочке возле моей кровати работает, только когда придерживаешь рукой штепсель, но это не помешало нам соединиться с Франкфуртом. Мы сообщили своим женам. что застряли в Испании и сидим в уютном отеле у подножия средневековой крепости.

Теперь они долго не услышат наших голосов.

Испанские летчики вводят нас в искушение:

– Чего ради вы собираетесь делать крюк через Гибралтар? Ведь гораздо проще лететь прямиком через Средиземное море на Оран!

– Но ведь в Алжире сейчас происходят военные действия Разве можно без специального разрешения лететь в Оран?

– Да бросьте вы! Туда уже многие не раз летали, и ничего. Мы заранее сообщим о вашем прилете по радио.

Мы с Михаэлем смотрим друг на друга. Нас гложут одинаковые сомнения, но искушение слишком велико. Ведь и так уже потеряно три дня из-за проклятой низкой облачности над Сицилией. Мы соглашаемся.

Я распаковываю оранжевые пробковые жилеты, мы натягиваем их на себя и завязываем на животе. Пояснение, как пользоваться этой новинкой, написано по-английски вверх ногами, так что прочесть его можно, только глядя сверху вниз на свой живот. В специальных карманах находятся свисток и батарея, автоматически включающая в воде лампочку, которая может гореть целую ночь; прилагается и специальное окрашивающее вещество, которое пятном расплывается по морской поверхности и облегчает поисковым самолетам задачу найти потерпевших аварию. Кроме того. у нас с собой маленькая резиновая лодка; попав в воду, она (согласно инструкции) автоматически надувается. Михаэль привязывает к ней еще сумку с хлебом, яблоками и пакетом печенья. Туда же он сует дымовую шашку и пару брикетов из какой-то гадости, отпугивающей акул. Эти брикеты мы специально выписали из Америки.

Мы ввинчиваемся высоко в воздух над Картахеной, и Испания под нами делается все меньше и меньше. Высота – 3300 метров, выше нельзя, а то воздух станет слишком разреженным и мы будем лететь значительно медленнее. Мы поворачиваем черно-белый нос нашей «Утки» точно на юг и вот уже летим над открытым морем.

Нам предстоит покрыть расстояние в 300 километров – это добрых полтора часа лету. На карте такое расстояние выглядит совсем ничтожным – кошка и та перескочит! Но вот уже исчезла из глаз береговая полоса. Только небо и море, больше ничего. В это время года вода в Средиземном море не синяя и теплая, а серая и холодная – градусов десять, не больше. Если в такой поплавать, то через час или два совсем окоченеешь и потеряешь сознание. И куда ни кинь взгляд – нигде ни одного корабля.

Меня почему-то начинает интересовать гул мотора, и мне уже чудится, что в нем прослушиваются какие-то перебои. Невольно бросаю встревоженный взгляд на Михаэля.

С годами я все больше и больше начинаю полагаться на него. Я знаю, что, когда он сидит за рулем, всегда все идет отлично. Михаэль смотрит прямо перед собой сквозь круг, который чертит пропеллер. У него еще нет морщинок у глаз; на лоб, как всегда, свисает прядь волос, а сзади, на макушке, тоже как обычно, торчит смешной вихор. Этот вихор ему никогда не удавалось пригладить, даже когда Михаэль был еще совсем ребенком и гордо отправлялся гулять с нашим волком Чингисом.

Внезапно что-то дернулось, затарахтело, и стук мотора прекратился. Мне показалось, что вместе с ним перестало стучать и мое сердце. Как выбраться из этой металлической «Утки», если надо будет бросаться в воду? Справа от меня, над дверью, красная ручка, запломбированная тонкой проволокой. «АВАРИЙНЫЙ СБРОС ДВЕРИ» – написано на ней.

Михаэль нажимает на кнопку вспомогательного бензонасоса. Раздается жужжание. Насос с силой загоняет бензин в мотор, и тот снова начинает работать. Он вышел из строя всего на каких-нибудь пять-шесть секунд. Но это были долгие секунды!

Летя над морем, мы не решались выключить вспомогательный бензонасос, хотя мотор, возможно, прекрасно работал бы и без него. Мы боялись даже слово проронить, пока наконец стрелка радиокомпаса не настроилась на длину волны Орана и берег Северной Африки не начал медленно (ужасно медленно!) приближаться.

Над Ораном нависли три мрачных грозовых облака. Из каждого широкой полосой лил дождь. Где же аэродром? Та площадка, на которую мы только что собрались сесть, оказалась предназначенной для строевого обучения, а на других подходящих местах стояли военные самолеты.

Мы делаем два огромных виража вокруг низины, где расположен город Оран. Ну вот, это наконец должен быть аэродром! Я озираюсь по сторонам, чтобы нам не столкнуться с какой-нибудь другой машиной, идущей на посадку. Михаэль в наушниках внимательно слушает указания человека с командного пункта. Оттуда всегда сообщают, с какой стороны и какой силы дует ветер у земли, чтобы можно было сесть против ветра, можно ли идти на посадку или подождать, какую посадочную дорожку занять и другие подобные вещи. Этот голос в эфире нелегко понять, потому что все говорится сокращенно, цифрами, числами и закодированными обозначениями и по международному соглашению на английском языке. А здесь наушники почему-то картавят по-французски.

Когда мы уже буквально в холодном поту находим наконец нужную посадочную дорожку и спускаемся на нее, голос в наушниках неожиданно спрашивает на этот раз уже по-английски:

– How do you pronounce your name? (Как вы, собственно говоря, произносите свое имя?)

Если ваша фамилия Гржимек, то к таким вопросам успеваешь привыкнуть. В Америке и Франции меня часто уверяли, что англичанин или француз такой фамилии даже выговорить не может. Я успокаивал этих людей тем, что и немец тоже не может. Но здесь, прямо в воздухе, этот вопрос меня огорошил.

Оран уже более тысячи лет смотрит с побережья Африки на Испанию. Двести восемьдесят лет город был испанским, затем сорок лет – турецким, а с 1831 года он французский. Шофер такси, который везет нас в город с аэродрома, – француз, но Франции никогда не видел. Его отец и дед родились в Северной Африке. Здесь живет два миллиона французов и семь миллионов алжирцев.

– В Оране теперь все тихо, – успокаивает нас шофер, проезжая на волосок от навьюченного всяким скарбом осла.

Все отели переполнены беженцами и офицерами, так что мы были рады получить у мавританского владельца третьеклассной гостиницы даже нетопленую комнатушку возле кухни.

Портье здесь настоящий фокусник. Пока Михаэль с ним объяснялся, он своим широким рукавом незаметно смахнул со стола обменный чек. Когда мой сын, усмехаясь, нагнулся за ним, бумажки на полу уже не оказалось. Она очутилась в ящике стола, прикрытая книжкой…

Наша «летающая зебра» пытается пробиться в Алжир, но повсюду еще висят темные, мокрые облака. Они становятся все плотнее и спускаются все ниже. Мы едва успеваем заметить, что ущелье, по которому мы пролетаем, внезапно кончается отвесной стеной гор. У нас, слава богу, еще хватило времени сделать вираж и полететь назад.

В то время как на автомобиле всегда можно дать задний ход, для летчика попасть в тупик означает смерть. Самолеты уже не раз терпели аварию именно вот в таких ущельях, потому что часто бывало поздно набрать высоту, необходимую, чтобы перевалить через препятствие, а чтобы развернуться, ущелье оказывалось слишком тесным.

Мы решили попробовать пробраться к Алжиру вдоль берега, над самым морем, но и здесь клочья облаков опустились так низко, что местами сливались с морской пеной.

Спустя полтора часа, совершенно вымотанные, мы вернулись на аэродром в Оран. Служащий аэродрома качает головой:

– Вам следовало держаться над горами хотя бы на высоте триста метров! Радуйтесь, что вас не подстрелили. Только три недели назад тут угробился один такой лихач.

На другое утро мы стараемся держаться на почтительном расстоянии от опасных гор. Мы летим вдоль берега, и нам видно, что наделала разбушевавшаяся стихия: мосты напрочь снесены, улицы размыты, в горах и на холмах ни одного более или менее крупного животного. А ведь прежде отсюда, с моря, мореплаватели могли наблюдать за антилопами и даже львами. Еще в 1892 году вот там, напротив, на горе Эду, близ алжирского порта Бон, встречали львов. Последние львы Марокко, весьма мирного нрава, продержались в тех местах даже до 1922 года. Эти черногривые берберийские львы по праву считались самыми красивыми львами в Африке. Их кровь и сейчас еще течет в жилах некоторых обитателей зоопарков.

Нам еще несколько раз приходится попадать в кратковременные ливни. При этом Михаэль старается пролетать под тучами, я же за то, чтобы обойти их стороной.

Дело в том, что дверка, которая надо мной, пропускает воду. Под давлением свистящего ветра дождевая вода просачивается в стыках сквозь пенопластовую прокладку. Мне приходится держать над головой тряпку и время от времени ее выжимать. В такой позе рука быстро затекает, и кончается дело тем, что вода мне все-таки попадает за шиворот. А сторона, где сидит Михаэль, остается сухой.

Так мы пробиваемся мимо Алжира, вдоль всего берега, до Туниса, а затем идем к югу. Наконец мы выбрались из этой «хляби небесной». Пускай ливень путешествует дальше по Италии и мочит даже Балканы. Мы же летим туда, где светит солнце, и никакая «небесная постирушка» больше нас не задержит.

На аэродроме в Триполи мы уже не впервые. Нам не раз случалось торчать здесь ночью около часа, когда мы прилетали в Африку на большом пассажирском самолете. На рифленой жести ворот аэровокзала еще сохранились следы от пуль со времени африканских походов Роммеля. А на банкнотах нового королевства Ливии можно полюбоваться изображением старого короля Идриса эль-Сенусси с феской на голове, но по ним нельзя угадать, сколько пиастров они стоят, потому что цифры обозначены только по-арабски. Хотя и считается, что мы тоже пользуемся арабскими цифрами, но настоящие арабские выглядят совсем по-другому.

Теперь нам хочется семимильными шагами наверстать все наши вынужденные задержки в пути. К счастью, у нашей бравой «зебры» есть «второе дыхание»: мы встроили перед двумя задними сиденьями большой запасной бак для горючего. С помощью маленького ручного насоса из него можно перекачивать бензин наверх, в те два бака, которые размещены справа и слева в крыльях. Таким образом мы сможем без посадки долететь до Тобрука и даже, может быть, до Александрии в Египте.

По воздуху добираешься очень быстро, вот только на противных аэродромах постоянно застреваешь! Вечно одна и та же волокита! Сначала нужно разыскать бензоколонку и набрать горючего. Потом таможня. Затем следует визит к метеорологам, которые должны нам выдать секреты направления ветра и состояния облачности. И наконец вверх по лестнице, в командный пункт. Там нужно заполнить план полета и получить его одобрение.

В качестве конечного пункта я вписываю Тобрук, но начальник заявляет, что там военный аэродром. Он зачеркивает «Тобрук» и вписывает вместо него «Бенгази». Теперь остается только заплатить налоговые сборы и выписать чек на бензин. На все это уходит не менее двух часов. И вот когда мы наконец со вздохом облегчения снова оказываемся в воздухе, то вспоминаем, что забыли поесть. Поскольку моей жены здесь нет, я чувствую себя обязанным проявлять материнскую заботу по отношению к Михаэлю. Итак, я предлагаю ему бутерброд с сыром, правда уже несколько зачерствевший, потому что приобретен он еще в Марселе. Сын отказывается его есть. Это у него от матери: волнение у них всегда отражается на желудке. Конечно, этот длительный полет его очень волнует, хотя он и виду не подает. Но яблоко он все-таки соглашается съесть. Затем открывает маленькое окошко из плексигласа, врезанное слева от него в ветровое стекло, и яблочный огрызок летит вниз, прямо на прекрасную асфальтированную дорогу, которую когда-то Муссолини проложил здесь вдоль берега. А за ней лежит пустыня… бескрайняя пустыня… Огромное песчаное королевство Ливия.

Дорога пуста. Лишь изредка можно встретить одинокий грузовик. Ни одного селения, только тут и там палатки бедуинов. Ровно через каждые 15 минут под крылом появляется четырехугольное здание постоялого двора; они похожи одно на другое как две капли воды. Как-то много лет назад я уже видел в иллюстрированном журнале эти элегантные «отели пустыни».

Нажимаю на рычаг управления и прохожу над одним из них очень низко. Теперь там хозяйничают бедуины; во дворе гора пустых железных бочек, а из-под веранды выскакивают козы.

Ручной насос что-то забастовал, и нам приходится искать место для посадки, чтобы канистрами перелить бензин из запасного бака в основные. В нашей летной карте указано, что здесь должна быть запасная посадочная площадка у Марбл-Арч. Тут не селение, а, как и указывает название, только арка. Это и есть та самая огромная триумфальная арка из белого мрамора, которую Муссолини в свою честь воздвиг прямо посреди дороги, идущей вдоль берега. Рядом заброшенный аэродром, оставшийся, как видно, со времен последней войны. Он построен, по всей вероятности, немцами. Мы идем на посадку и пролетаем на высоте трех метров над широкими асфальтированными дорожками. Они все потрескались, из щелей пробиваются густые пучки травы. Вокруг одни руины домов и казино. Кто, интересно, здесь жил? Кто здесь погиб?

Мы выбираем более или менее ровный отрезок посадочной полосы и приземляемся. Совсем рядом бедуины пасут стадо дромадеров. Они приводят нам двух ослов, и мы все вместе плетемся за длинноухими к домику из рифленой жести. И какой сюрприз – это действительно бензоколонка! На канистрах аккуратно помечено по-немецки: «Наполнено в мае 1956 г.». Значит, это горючее уже полтора года хранится здесь рядом с забытой триумфальной аркой дуче…

На ослах канистры доставляют к нашей «Утке». Кстати сказать, счет за эти услуги вместе с дюжиной других счетов из 12 различных стран по истечении года прибыл к нам во Франкфурт.

Сколько, интересно, осталось до захода солнца? Нам объясняют на пальцах: примерно два часа. Но когда мы уже в воздухе проверяем это по справочникам, выясняется, что солнце в этих местах исчезает за горизонтом значительно раньше. Красный шар все быстрее и быстрее скатывается к краю пустыни.

Для этих кочевников там, внизу, оно давно уже зашло. Когда радиокомпас наконец настраивается на Бенгази, становится почти темно. Там, на аэродроме, специально для нас освещают посадочную полосу. Как две нитки бус, сверкают два ряда керосиновых ламп, из которых языками выбивается пламя.

– Кто из вас командир корабля? – строго спрашивают нас на командном пункте. И затем еще строже: – Где это вы были так долго?

В столь длительную задержку в Марбл-Арч усатый шотландец решительно не верит.

– Если ваш самолет делает двести двадцать километров в час, почему же вы тогда в Триполи записали в своем летном плане, что вам нужно семь часов до Бенгази? Ведь на самом деле требовалось только четыре?

Они, конечно, подозревают, что мы нарочно указали неверное время, чтобы тайком пошпионить по стране.

Весьма удрученные, мы ложимся спать в роскошном бенгазийском отеле. И вот перед сном Михаэля внезапно осеняет:

когда начальник диспетчерской башни в Триполи вычеркнул в нашем летном плане «Тобрук» и поставил вместо него «Бенгази», он забыл выправить указанное ранее время!

Над Киренаикой мы с Михаэлем попеременно сменяем друг друга у штурвала, чтобы иметь возможность повнимательнее высматривать животных. Но там, внизу, пасутся лишь одни верблюды, больше никого не видно, не считая нескольких птиц. Тем, что эта территория теперь покрыта зеленью, она, как ни странно, обязана последней войне. Вместе с кормом для лошадей сюда завезли семена одной травы, до того произраставшей только в австралийской полупустыне. Когда окончилась война, зазеленело сначала вокруг Эль-Аламейна, а затем пышный зеленый ковер, достигающий местами двухметровой высоты, протянулся в обе стороны вдоль берега до самой дельты Нила, а также в глубь континента. Новому зеленому пришельцу потому так хорошо удалось здесь прижиться, что он вначале разросся на устрашающих минных полях, проложенных итальянцами, немцами и англичанами от самого берега в глубь страны на 150 километров. Мины таятся там до сих пор, и никто не решается разгуливать между ними. Только зеленая трава перешагнула через «зону смерти».

Но это единственное, что оживляет пейзаж. В основном же под нами печальные последствия войны – бесконечные окопы, сожженные дома, блиндажи, заброшенная железная дорога, по которой на расстоянии тысячи километров не встречается ни единого поезда, солдатские кладбища.

У египетской границы прекрасная асфальтированная дорога обрывается. Зато море здесь удивительно светлое, лазурное, и мы парим над сверкающей пеной прибоя…

В нашей жизни мало мгновений, когда мы чувствуем себя по-настоящему счастливыми и ничего лучшего не желаем. Вот это – одно из них. Мы здесь совершенно одни между прозрачно-голубой водой и прозрачно-голубым небом – двое мужчин по ту и по эту сторону вершины жизни. У нас общая цель, общие интересы. На молодых руках Михаэля, которые покоятся сейчас на штурвале, еще только начинают набухать вены зрелости. Эти руки продолжат нашу работу, когда мои устанут. Мало кто так, как я, может быть уверен, что его дело попадет в столь горячие и надежные руки.

В Александрии легко приземляться: весь аэродром в нашем распоряжении. Международные воздушные линии сейчас не проходят через Египет, так что на летном поле стоит лишь несколько самолетов. Когда мы подкатили к месту стоянки, нам навстречу не торопясь вышло пять собак, которые с серьезным видом стали рассматривать нашу машину.

Надо же было нам прибыть как раз в магометанский праздник, когда ресторан и бюро по обмену валюты закрыты! Однако таможенники любезно одолжили нам денег на такси до гостиницы. В служебном отношении они, надо сказать, очень аккуратны. Они спрашивают нас о валюте, и я с готовностью выкладываю перед ними все остатки денег, накопившиеся в моих карманах, – из ФРГ, Швейцарии, Франции, Испании, Алжира, Туниса и Ливии. Все старательно подсчитывается. Затем эти же любезные таможенники предлагают мне подписать какую-то длинную писанину на арабском языке, что я, пожимая плечами, и делаю.

Старательный египетский механик развинчивает фильтр нашего мотора. Оказывается, он полон металлических опилок: в Оране самолет заправили грязным бензином. Опилки стерли поршни ручного насоса на запасном бензобаке, но эти металлические частицы, к счастью, задержались в фильтре мотора. Мы сейчас же покупаем себе собственную воронку и замшу для фильтрования.

После этого случая мы уже никогда больше не отходили от нашей «Утки», когда посторонние люди заправляли ее бензином. И мотор честно проработал еще 300 часов и ни разу не зачихал.

Механик смущенно сообщил нам, что, к сожалению, не может дать нам бензина. Необходимый нам высококачественный бензин (с октановым числом «80») выдается здесь только для нужд военно-воздушных сил Египта. Я спешу вверх по каменной лестнице к военному коменданту аэропорта и показываю ему официальные сведения, которые его правительство помещает в летных каталогах всего мира. Там говорится, что на египетских аэродромах можно свободно купить бензин любого сорта. Майор лично связывается по телефону с военным министерством в Каире, но там отвечают, что продажа разрешена только за доллары. А их у нас с собой нет, и нам ничего не остается, как заправиться автомобильным бензином, что в высшей степени неприятно.

Рано утром мы вылетаем из Александрии и направляемся вверх по Нилу до Луксора. Сверху территория Египта напоминает лунный ландшафт: насколько хватает глаз, повсюду скалы, песок, потом снова скалы и снова песок… Ни деревца, ни листочка, ни травинки. Эту пустыню с севера на юг пересекает лишь узкая зеленая полоса плодородной земли – русло Нила, окаймленное берегами, поросшими буйно цветущей растительностью. Но полоса эта очень узка, всего по три километра с каждой стороны реки, а дальше опять начинается пустыня, где вся жизнь замирает.

Я тяну на себя рычаг управления, машина поднимается выше, кругозор расширяется, но бесконечная пустыня – зрелище столь безотрадное, что сердце невольно сжимается. Уж лучше лететь над Нилом. Когда мы спускаемся ниже, рыбаки со своих лодок машут нам руками. Огромные желтовато-коричневые паруса приветливо кланяются нам вслед.

На поезде от Каира до Луксора 12 часов езды. Из окна вагона пассажиру кажется, что он едет по зеленому цветущему земному раю. Мы же одолели это расстояние за два часа, и за это время нам стали понятны все заботы Насера.

У таможенника в Луксоре не хватает двух пуговиц на мундире, но его это волнует не больше, чем нас. Мы охотно принимаем его приглашение выпить вместе по чашечке кофе. Вечером мы совершаем вылазку к храмам Карнака, затем я принимаю ванну в гостиничном номере, а потом мы распиваем с нашим приветливым чиновником бутылку египетского вина. Он в хорошем настроении и оживленно с нами беседует, не подозревая о том, что на следующий день ему предстоят большие волнения.

Отчаянно жестикулируя, он объясняет нам утром, что у нас не все в порядке с деньгами: несколько больше французских франков, а ливийских пиастров не хватает. Оказывается, на той бумаге, которую я, не читая, подписал в Александрии, содержимое моих карманов было указано с разницей в несколько пфеннигов. Но и тут находится какой-то выход из положения, и спустя час мы можем наконец отчалить.

Правда, это была лишь досадная случайность, но она испортила нам настроение, и поскольку мы опять не получили приличного бензина, то остались недовольны страной фараонов. Чтобы сорвать на чем-нибудь свое зло, мы поступаем как озорные мальчишки: начинаем совсем низко петлять над Нилом и рассматривать на самом близком расстоянии знаменитые пирамиды владык. Такие дерзости запрещены предписанием – нас вызывает радист из диспетчерской башни Луксора, в эфире слышна его ругань (правда, добродушная): он требует, чтобы мы сейчас же убирались на высоту 700 метров. Ну, так уж и быть, уберемся. После круга почета над Асуаном мы ненадолго приземляемся в Вади-Хальфа, расположенном близ египетской границы, но уже в Судане.

Итак, Египет позади; мы летим дальше на юг и наконец решаемся оторваться от Нила как от поводыря и пускаемся наискось через Нубийскую пустыню. Таким образом нам удается за три часа срезать самую большую петлю, которую делает Нил в своем странствии по Африке. Вот эта пустыня действительно выглядит так, как ее изображают в детских книжках с картинками: ничего, кроме желтого песка. Не видно даже камня, не то что травинки.

Мы никогда бы не решились углубиться в нее, не проходи по ней железная дорога, построенная еще лордом Китченером для облегчения борьбы с Махди. Через каждые 100 километров – станция. Сверху это словно игрушечные домики, поставленные на голом полу рядом с детской железной дорогой. Все на один лад.

Поезд нам встретился только один раз; мы пошли на снижение, а все пассажиры высунулись из окон и махали нам руками. По этому песчаному безмолвию поезд тащится, наверное, не чаще чем раз в неделю.

Когда мы снова достигли Нила, и он и зеленые полосы по его берегам стали заметно уже. Зато теперь в пустыне то тут то там что-то начинает зеленеть. Мы набираем высоту, чтобы разглядеть в дымке на горизонте следующий поворот реки и срезать его по прямой. Ровно за полчаса до захода солнца мы приземляемся в Хартуме.

На следующее утро я стою в Омдурмане, на противоположном берегу Нила, перед мечетью, в которой погребен великий Мухаммед Ахмед эль-Махди. Она вся разукрашена цветными электрическими лампочками. Памятник его противнику англичанину Гордон-паше изображает того верхом на бронзовом верблюде. Когда Махди со своими свирепыми дервишами ворвался в Хартум, Гордона-пашу обезглавили, а голову его на длинном шесте выставили напоказ.

Только через 14 лет, в битве за Омдурман (в которой участвовал молодой Черчилль), лорду Китченеру удалось победить сторонников Махди. После этого сожженный дотла старый Хартум расцвел вновь, отстроенный в современном стиле. На улицах, где раньше царил палящий зной, теперь посажено 10 тысяч деревьев, дающих тень и прохладу.

У памятника «Гордон верхом на верблюде» есть своя история. Сначала он стоял на площади Святого Мартина в Лондоне. Затем в 1902 году его решено было переправить в Хартум; при погрузке на корабль он упал за борт, и его с большим трудом достали со дна Темзы. То же самое повторилось во время выгрузки уже на Ниле. А на том месте, где он сейчас водружен, он чуть не провалился в рыхлую почву. В Хартуме рассказывают забавный анекдот про этот памятник. Один из прежних английских чиновников якобы регулярно по воскресеньям после посещения церкви гулял со своим маленьким сыном возле памятника Гордону. Обычно они останавливались и несколько минут смотрели на него в почтительном молчании. Через некоторое время сын отправился учиться в Англию и прислал оттуда письмо. В Лондоне, дескать, ему все очень нравится, но не хватает воскресных прогулок с отцом к памятнику. «Да, кстати, отец, а как зовут того человека, который сидит верхом на гордоне?»

Я навестил моего африканского коллегу, директора прекрасного Хартумского зоопарка, в котором многие прирученные животные свободно разгуливают прямо среди посетителей. Обсуждая, хорошо ли это или плохо, мы незаметно переходим на профессиональные темы.

А Михаэль в это время мучается с нашей «Уткой». Дело в том, что мы, чувствуя себя гордыми обладателями машины новейшей модели, решили продемонстрировать перед англичанами замедленный полет с сильно приглушенным мотором, однако температура мотора при этом стала угрожающе нарастать, стрелка дошла почти до самого края шкалы. Мы были совершенно ошеломлены. Но местные инженеры показали нам три авиетки, имеющие такой же американский мотор «ликоминг», с которыми во время пробных полетов над Хартумом случилась еще более неприятная история: они просто загорелись. Устройство для охлаждения мотора не выдерживает здешней палящей жары. Если бы Михаэль не следил так внимательно за приборами, наша поездка окончилась бы уже здесь. На всякий случай мы заказываем по телефону соответствующему предприятию в ФРГ дополнительную охлаждающую установку. Мы просим прислать ее сразу в Восточную Африку и зарекаемся здесь, в этой жаре, отваживаться на замедленные полеты. Нет, мы не имеем права ничем рисковать:

мы не можем ставить под удар то ответственное дело, которое на себя взяли.

Первых семь жирафов, повстречавшихся нам в дикой местности, мы приветствуем кругом почета. Громыхающая гигантская птица, как ни странно, их не напугала. Может быть, они на самом деле приняли нас за летающую зебру? Во всяком случае они не убежали, а только вытянули свои и без того длинные шеи и с удивлением нас разглядывали.

Здесь, на Белом Ниле, уже нет железной дороги: она сворачивает вместе с Голубым. Река становится все шире; она разветвляется на множество рукавов, большие водоемы чередуются с сочными зелеными коврами болот. Именно здесь и обитает знаменитый челноклюв «абу маркуб», или китоглав, и именно здесь 40 лет назад Бенгт Берг разъезжал на своем пароходике, замаскированном пучками камыша под плавучий остров. Ему первому удалось заснять этих удивительных птиц на кинопленку, однако и он не сумел найти гнезда с птенцами. Еще ни одному европейцу не удалось разыскать челноклюва, насиживающего яйца. Пять лет назад Хартумский зоопарк прислал нам во Франкфурт двух таких гигантских аистов с их нескладными клювами; они здравствуют еще и по сей день.

У самого берега то тут то там мы замечаем водяных козлов:

местные жители гонят скот с длинными, загнутыми в виде буквы «и» рогами.

И вот наконец мы добрались до Джубы, административного центра самой южной, Экваториальной провинции Республики Судан.

Джуба – это большая деревня. В диспетчерской башне аэропорта сидит радист-африканец. Он рассказал нам, что по утрам на пустынных взлетных дорожках любят играть леопарды: там сухо, а кругом вся трава еще в росе. К радиоаппаратуре нужно подходить очень осторожно, потому что ядовитые змеи – мамбы – любят греться на теплых трубах.


Мы пошли побродить по Джубе. Какой-то европеец решил с нами заговорить. Он, оказывается, уже два года как здесь, а раньше работал в Омдурмане.

Наш собеседник – врач. Ему здесь нравится, даже несмотря на то, что вчера к нему в дом забралась ядовитая змея, которую его слуги разрубили на части, а несколько дней назад леопард утащил его ручную обезьяну, привязанную цепочкой к дереву перед домом. Между прочим, из отеля, где мы остановились, леопард вчера утащил двух собак.

В госпитале Джубы работает только пять врачей. Здешние больные явно терпеливее, чем мы, европейцы. Люди с ущемленной грыжей восемь дней тащатся в больницу, причем по дороге еще едят и пьют. Просто каким-то чудом половина из них ухитряется остаться в живых. Недавно в больницу был доставлен мальчик, у которого живот был насквозь проткнут копьем. Железо в двух местах прорвало тонкий кишечник. Родные мальчика не извлекли копья, а лишь укрепили его так, чтобы оно не шевелилось. И малый выжил!

Мы вылетели сегодня спозаранку и опять ничего не успели проглотить, кроме одной булочки. А сейчас время обеда уже прошло, и дело движется к ужину. Хозяин маленького отеля в Джубе, грек по происхождению, утешает нас тем, что в половине восьмого губернатор Экваториальной провинции по случаю Рождества устраивает праздничный ужин, на который мы тоже любезно приглашены.

И ведь правда – сегодня Сочельник. Мы об этом совершенно забыли. В прошлом году мы с Михаэлем праздновали Рождество тоже далеко от дома – в Стэнливиле, в Бельгийском Конго. Но тогда с нами были жены, и, по бельгийскому обычаю, мы весь вечер должны были старательно плясать. А танцоры мы, надо сказать, никудышные.

Официанты-африканцы украшают ресторан. Это обходится недорого: достаточно только срезать ветви веерных пальм, растущих прямо перед домом, и острым крюком оборвать красные цветы, которых полным-полно на кустарниках вокруг. Рождественская елка напоминает тую, пассажирский самолет доставил ее сюда с гор Бельгийского Конго. По английскому обычаю, ее украсили разноцветными лампочками, серпантином и воздушными шарами.

Мы сидим за празднично сервированным столом. Уже восемь, половина девятого, а гости все не идут. Хозяин сочувствует нам и приносит виски. Воздух страшно влажный, а термометр показывает больше 40 градусов. Радио передает музыку из Омдурмана. Непривычные для нашего уха гнусавое пение, резкие звуки скрипки, и все это в очень быстром темпе, часами подряд. Постепенно от этого начинаешь стервенеть.

«Наверное, все приглашенное общество задержалось на богослужении в церкви», – подумал я. Но когда гости наконец явились, оказалось, что все они были в кино.

Губернатор и его заместитель – африканцы примерно пятидесяти лет, в безукоризненных белых смокингах и с хорошими манерами. Их европейские гости, в основном греческие торговцы, без галстуков, некоторые в рубашках с короткими рукавами, зато дамы все в вечерних туалетах.

Сильно перченный суп носит название «а-ля Назарет», затем следует коктейль «а-ля Вифлеем», в котором плавают какие-то неведомые нам ягоды, напоминающие вишни. Индейка страшно жесткая, ее почти невозможно разжевать.

Губернатор производит впечатление настоящего джентльмена. Преисполненный собственного достоинства, он с вежливой улыбкой слушает болтовню своей молодой соседки по столу. Она жалуется, что скучно праздновать Рождество в маленькой Джубе и что гораздо лучше было бы поехать в Гранд-отель, в Хартум. Вероятно, это местная «примадонна».

Пудинг заливают ромом, поджигают, и он стоит весь в голубом пламени. Он страшно приторный. В качестве сюрприза в него запечены маленькие суданские монетки, и не успеваю я опомниться, как две из них уже оказываются у меня во рту. Должен признаться, что до тех пор я их и в руки-то брезговал брать – до того они были грязные…

Рядом со мной сидит швейцарец. Оказывается, ему в Хартуме понадобилось целых шесть дней, чтобы получить разрешение на проезд в Джубу. Теперь он уже восемь дней сидит тут, но не может выехать, потому что денежный перевод задержался, а арендовать машину в этой деревне невозможно.

По углам зала стоят огромные букеты кричаще ярких бумажных цветов; они до того пестры, что я готов счесть это явной безвкусицей. Однако Михаэль установил, что это самые настоящие, живые африканские цветы. А все, что естественно, не может быть безвкусным.

Англичане празднуют Сочельник несколько своеобразно, подобно тому как мы устраиваем новогодний карнавал, и суданцы переняли это у них. Каждый из нас получает бумажный колпак и должен его надеть. Губернатор находит, что Михаэлю он очень к лицу. Потом нас снабжают хлопушками и искусственными «снежками» из бумаги. Кое-кто из греческих торговцев считает очень остроумным окунать их в свой бокал с вином, прежде чем запустить в голову своему визави. К сожалению, эти мокрые шары красятся, и белоснежные смокинги хозяев покрываются безобразными красными пятнами. Я-то заблаговременно натянул себе скатерть до самого подбородка, и просто поражаюсь выдержке и любезности губернатора и его заместителя, которые спокойно улыбаются в то время, как их смокинги приводят в полную негодность. И только когда кто-то из подвыпивших европейских гостей начинает швыряться бананами, их у него вежливо отнимают.

Страшно усталые, мы наконец в первом часу ночи укладываемся спать в павильоне, построенном в парке. Над нами медленно вращается огромный вентилятор. Вот так прошла наша ночь под Рождество. Нам надо как следует выспаться «в запас», потому что завтра мы хотим во что бы то ни стало завершить наше путешествие.

Мы летим через Уганду до Энтеббе у озера Виктория, там мы заправляемся и продолжаем наш полет над лесистыми горами до самого Найроби, столицы Кении.


(обратно)

Глава вторая В КРАТЕРЕ НГОРОНГОРО

Ну вот мы и прибыли. Сидим в Восточной Африке, в районе озера Виктория, за 10 тысяч километров от Франкфурта. Это примерно на той же долготе, что Ленинград в СССР, и на той же широте, что Амазонка в Бразилии. Прибыли мы благополучно, Михаэль и я, но на душе у нас тревожно: справимся ли мы с той нелегкой задачей, которую так смело на себя взяли?

Нам предстоит исследовать национальный парк Серенгети в Танзании размером 12 500 квадратных километров. Для огромного материка Африки это в общем не много – примерно двадцатая часть Федеративной Республики Германии. Однако границы этого парка можно увидеть только на картах и схемах – словом, на бумаге, в природе их не существует. В длину он тянется не меньше чем на 200 километров; местами его территория расположена на высоте нескольких сот, а иногда более 3 тысяч метров. По парку проложена одна-единственная дорога, и та доходит толькодо его половины; к тому же по ней три месяца в году невозможно проехать даже на вездеходе.

И все же эта дикая местность отнюдь не слабо населена. По численности обитателей она может потягаться даже с некоторыми европейскими государствами: в Серенгети их свыше миллиона – так, во всяком случае, сказано в различных книжках и проспектах. Правда, речь идет не о людях, а о четвероногих обитателях, начиная со слонов и кончая газелями ростом с козу, не говоря уже о более мелкой живности. Серенгети – это последний клочок земли в Африке, где еще можно встретить поистине огромные стада копытных. Кочуя по степи, они напоминают необозримое море бизонов, некогда топтавших прерии Северной Америки.

Здесь же водятся самые красивые львы.

Мы с Михаэлем придумали способ, как разобраться в этом непрерывно движущемся «муравьином царстве», подсчитать его обитателей и выяснить, откуда и куда кочуют эти огромные полчища. Еще никогда никто в Африке такими вещами не занимался. Получится ли у нас что-нибудь путное из этого дела?

Сначала мы намеревались заснять с воздуха все отдельные части территории парка, потом сложить фотографии вместе и пересчитать всех попавших в объектив животных. Но антилопа гну на такой гигантской фотографии – только маленькая точка. Чтобы отличить на снимке гну от зебры и зебру от газели, нужно вести съемку с высоты не более тысячи метров, но тогда на фотографию попадет не очень-то большой отрезок степи. А это означает, как мы с прискорбием высчитали, что нам предстоит снять 50 тысяч серийных фотографий! Даже если бы мы взялись их сами проявлять, нам бы это влетело в 250 тысяч марок… Столько мы, разумеется, за свой фильм не выручили. Значит, считать придется прямо на ходу из окна самолета.

Выйдет ли это и получится ли точно, мы решили испробовать над своеобразным естественным «зоопарком», в котором животные со всех сторон огорожены и не смогут убежать во время наших подсчетов. Кстати сказать, это самый большой зоопарк мира. В нем живет 10 тысяч крупных животных! Окружающая его плотная стена, не имеющая ни единой лазейки, достигает 600 – 700 метров высоты. В этом зоопарке свободно разместился бы весь Берлин с пригородами. Не удивляйтесь – все это не что иное, как огромный потухший кратер Нгоронгоро, самый большой на нашей планете. Там, где когда-то кипела лава, сейчас простирается громадный зеленый луг, окруженный со всех сторон отвесными стенами кратера.

Тех, кого нам предстоит распознавать с воздуха, надо сначала хорошенько рассмотреть на земле, ведь различать животных с высоты птичьего полета далеко не просто. Поэтому мы решили съездить на своем вездеходе к гигантскому кратеру, находящемуся в четырех часах езды от Аруши. К нему ведет довольно приличная, даже до половины заасфальтированная дорога.

Машина катится по кустарниковой степи вдоль нагорья; сначала дорога спускается в глубокую долину, затем поднимается снова вверх. Чем выше мы поднимаемся, тем гуще становятся деревья, пока не превращаются наконец в настоящий лес. У самого края кратера заросли редеют, и мы заглядываем вниз.

Михаэль, словно испугавшись чего-то, резко тормозит, и мы вылезаем. Сын закидывает голову назад и раздувает ноздри – он всегда так делает, когда его что-нибудь особенно поразит. Меня тоже охватывает необычайное волнение. Но возгласы удивления мы обычно издаем только в присутствии спутников, которые их от нас ждут. А здесь этого не требуется. Мы молча взираем на одно из чудес нашей планеты.

Трудно описать размеры и форму этого гигантского «сооружения» – не хватает сравнений. Вот тот пруд, на противоположной стороне, вдвое больше озера Мюггель[141]. Если бы мы оба уже не были летчиками, то именно здесь у нас возникло бы непреодолимое желание перелететь через отвесную стену зеленого края кратера и вольно парить над этим сказочным зоопарком, созданным самим Господом Богом.

Мы переночевали у Гордона Харвея, одного из двух Game Wardens национального парка. Game Wardens – это то же самое, что лесничий, работник, ответственный за охрану природы.

В саду возле его дома – сплошные заросли красных, синих и золотых цветов, среди которых вьются птицы-нектарницы и поблескивают ярко-зеленые хамелеоны. Дом Харвеев построен на опушке леса. Здесь сыро. На стенах жилых комнат там и сям темные пятна. От них не избавишься. Но госпожа Харвей не унывает: она пририсовала этим пятнам глаза, толстые щеки, локоны и ручки-ножки. Получились пухлые амурчики, которые дуют, надувая щеки, на зебр, скачущих по облакам.

Когда мы садимся за стол, повар Харвеев приносит уксус и подсолнечное масло, приговаривая:

– Немцы любят этим приправлять салат.

Оказывается, он 25 лет назад работал у немецкого фермера; он нам с гордостью показал пожелтевшую и захватанную справку.

После ужина снова выходим в сад. Напротив, на опушке леса, стоят два кафрских буйвола. Они мирно жуют жвачку и рассматривают нас.

Вечером в каминах ярко пылают дрова. Мы ведь здесь на высоте 2700 метров.

На другое утро мы отправляемся в своем полосатом вездеходе в путешествие вдоль края кратера. Дорога такая, по которой обычная легковая машина никогда не пройдет. Нам нужно на три четверти обогнуть кратер, который, между прочим, в диаметре имеет 22 километра. Там, на противоположной стороне, отвесная стена становится немного более пологой, и, петляя по бесконечному серпантину дороги, можно спуститься вниз. Следовательно, нужно затратить два с половиной часа, чтобы очутиться на том же месте, только 600 метрами ниже.

Наконец мы достигли равнины на дне кратера. Огромные стада гну не спеша расступаются в 40 – 50 метрах от машины, чтобы дать нам проехать. Зебры бегут рядом с нами и стараются перед самым носом в бешеном галопе перебежать нам дорогу. Похоже, что ими движет спортивное честолюбие.

Невдалеке, за овражком, лежит самка носорога с детенышем. Мы осторожно подъезжаем к ним на расстояние 40 метров. Те не спеша поднимаются на ноги. Михаэль тормозит. Однако животные не убегают и не стараются напасть на нас: ведь здесь, в кратере Нгоронгоро, уже десятки лет запрещено стрелять.

В обращении с носорогами я знаю толк. Во Франкфуртском зоопарке нам впервые в Европе удалось развести этих африканских черных, или, как их еще называют, остромордых, носорогов. Наша самка носорога по кличке Екатерина Великая разрешает себя доить и даже играть со своим детенышем в ее присутствии. Она приблизительно такая же домашняя, как корова. Самец же несколько агрессивнее. Однако ведь и к незнакомому домашнему быку не всякий решится подойти.

Но и ручная Екатерина недавно чуть не нанизала меня на свой рог, потому что я пренебрег основными правилами, которые соблюдает каждый крестьянин и каждый конюх в обхождении с животными.

Во время обхода зоопарка я обычно захожу в стойло Екатерины, протиснувшись между толстыми железными прутьями. Если она в это время дремлет, я поглаживаю ее закрытые морщинистые веки. Она это любит.

Однажды утром я снова решил ее навестить. Я обошел вокруг спящего животного, совершенно забыв при этом, что надел туфли на каучуке. И вот, когда я, стоя позади носорога, заговорил, Екатерина внезапно высоко подпрыгнула, засопела и устремилась на меня с опущенным рогом. Я назвал ее по имени. Она узнала мой голос и остановилась в самый последний момент. Я был несколько обескуражен, но она тут же сделалась снова любезной, как обычно, и миролюбиво со мной «беседовала».

Это послужило мне уроком. Дело в том, что у носорогов очень крепкий сон. В Серенгети мальчишки племени масаев используют это для своих проделок. Они подкрадываются к спящему носорогу и кладут ему камень на спину. Следующий должен подойти и осторожно этот камень снять; так продолжается до тех пор, пока носорог не проснется. Игра эта, конечно, отнюдь не безопасна, но и масаи не трусливы.

Мне захотелось узнать, как поведет себя при приближении человека носорог, живущий на воле. Я вылез из машины и направился к мамаше с детенышем. Бросится ли она на меня? Михаэль в это время наблюдал за мной через телеобъектив нашей камеры, который мы часто используем в качестве полевого бинокля.

Четыре воронкоподобных уха поворачиваются в мою сторону. Детеныш прячется за спиной матери. Ему, судя по размеру, около года. Я приближаюсь еще на метр – мне не хочется показаться пугливым. Однако мои шаги невольно все укорачиваются. Но вот раздается злобное сопение, и самка носорога устремляется на меня. Через мгновение Михаэль разражается громким смехом: оказывается, только он успел увидеть на матовом стекле грозно несущегося носорога, как за мной уже с треском захлопнулась железная дверца машины.

– Ты на своих длинных ногах словно пролетел по воздуху, – смеется он.

При этом мне еще пришлось обежать вокруг машины!

Впрочем, самка носорога решила со мной не связываться и остановилась, не добежав нескольких метров до автомобиля. Ее вполне устроило то, что я исчез, и она затрусила назад, к своему детенышу. Если бы она вздумала действительно нас атаковать, то такому вездеходу, в котором свободно размещаются 10 человек, это все равно не принесло бы никакого вреда: ведь носороги не бросаются со всего размаху своей полуторатонной тушей на машину, а останавливаются возле нее и уж потом ударяют рогом. При этом обычно образуется только незначительная вмятина на железе. Мне приходилось видеть людей, раненных кафрскими буйволами, но ни разу за все мои поездки я не слышал, чтобы кого-нибудь убил носорог. Но в виде исключения такое все-таки возможно.

Меня могут считать слишком пристрастным к диким животным, поэтому я хочу процитировать сообщение специалиста, немецкого путешественника и исследователя Африки Оскара Бауманна, побывавшего здесь за 70 лет до нас, в 1891 году. Он открыл недалеко от озера Виктория два других озера – Маньяра и Эяси – и был одним из первых европейцев, спустившихся в этот гигантский зоопарк – Нгоронгоро.

В те времена путешествовали иначе. Бауманн спросил в Аруше у какого-то масая, не знает ли он дороги на озеро Виктория. Когда выяснилось, что тот ее знает, Бауманн тотчас же велел надеть ему на шею железную цепь и приставить к нему вооруженного аскари. Так они и двинулись в путь. Вот как описал Бауманн приключения, случившиеся с ним здесь, в кратере:

«Мы устроили привал в Нгоронгоро, который я решил использовать для осмотра нескольких масайских краалей. Меня встречали очень приветливо. Постепенно вокруг ограды нашего лагеря собралась толпа несчастных существ – жителей той страны. Здесь были женщины, напоминавшие скорее скелеты, из запавших глаз которых глядело безумие голода, дети, похожие больше на лягушек, чем на людей, воины, которые едва могли передвигаться на четвереньках, и тупоумные умирающие старцы. Эти люди поедали все. Дохлые ослы были для них настоящим лакомством, они не отказывались даже от костей, кожи, рогов забитого скота. Я распорядился выдать этим несчастным хоть какое-нибудь продовольствие, а наши сердобольные носильщики делились с ними своим рационом; однако аппетит их был неутолим, и все новые голодающие шли к нам со всех сторон. Это были беженцы из Серенгети, где голод опустошил целые районы; нищие, они приходили попрошайничать к своим землякам, которые сами жили в страшной нужде. Стаи грифов следовали за ними по пятам в ожидании верной добычи.

Теперь мы ежедневно становились свидетелями этой страшной нужды, которой практически бессильны были помочь. Родители предлагали продать нам своих детей за кусочек мяса, а когда мы отказывались от такой сделки, ловко прятали их где-нибудь в лагере и скрывались. Вскоре в нашем караване оказалось полно этих маленьких масаев, и было трогательно наблюдать, как наши носильщики заботились об этих бедных малютках. Крепких женщин и мужчин я использовал в качестве пастухов и спас таким образом многих от голодной смерти.

Двадцать первого марта мы двинулись дальше по дну кратера Нгоронгоро. Следующий лагерь мы разбили в красивой роще из акаций, недалеко от озера. На лугу возле нас паслось множество носорогов, одного из которых я уложил из ружья. Мои люди несколько раз за время нашей экспедиции стреляли носорогов, потому что охота на этих животных отнюдь не так сложна и опасна, как это могло бы показаться после сообщений профессиональных охотников. Прежде всего носорог не слишком пугливое животное, и если подходить с подветренной стороны, то вполне можно приблизиться к нему на расстояние 30 шагов, не возбуждая у него никакого подозрения. Чтобы попасть с 30 шагов в носорога, не надо быть первоклассным стрелком. Если пуля попала в переднюю часть туловища или (из мелкокалиберного ружья) в голову, то животное обычно тут же падает замертво. Если же носорога ранить в какое-нибудь другое место, то он либо удирает (притом с такой быстротой, что всякое преследование бесполезно), либо переходит в атаку. Этот момент охотники обычно описывают особенно впечатляюще. Проводники в таком случае, как правило, «разбегаются в разные стороны», и охотник остается один на один с разъяренным чудовищем. Хотя это и выглядит очень страшно, но нападающий гигант все равно что слепой: достаточно сделать один шаг в сторону, и он промчится мимо, а затем остановится и будет удивленно озираться, куда же девался охотник. А тот тем временем совершенно спокойно с самого близкого расстояния может всадитьв него вторую пулю.

Не успел я уединиться в своей палатке, как раздался выстрел. Все поспешили к ограде, и при магниевой вспышке были пойманы два абсолютно голых охотника-масая, пытавшихся пробраться в загон для скота. Тогда мы всерьез задумались о возможности настоящего нападения на нас, однако ничего подобного больше не повторилось. Правда, однажды ночью какие-то тощие фигуры приблизились к лагерю, и наша охрана, не поинтересовавшись, кто они такие, открыла по ним огонь. На другое утро я, к своему большому сожалению, обнаружил под забором двоих из этих несчастных, прошитых пулями насквозь. Над ними возвышалась длинная тощая фигура какого-то старца с растрепанными седыми волосами. Он осыпал нас злобными проклятиями. «Вы тут захлебываетесь в молоке и мясе, – кричал он, – и стреляете в нас, умирающих с голоду! Будьте вы прокляты!»

Я распорядился выдать этому несчастному кусок мяса, который он тут же со звериной жадностью проглотил прямо сырым, но тотчас же после этого опять принялся что-то дико выкрикивать. Наш караван уже пустился в путь, а проклятия несчастного старика все еще неслись нам вслед…»

Такой страшный голод бывал здесь только во время войн, когда Танганьикой управляли европейцы – сперва немцы, а затем англичане.

Мы же находим сейчас в кратере все таким, каким оно было семь лет назад: прелестная роща из акаций возле самого озера, в которой пасутся слоны и носороги; все те же краали масаев; девушки, увешанные стеклянными бусами, и грифы…

Оскару Бауманну потребовалось целых 23 дня, чтобы пересечь Серенгети и добраться до озера Виктория. В общей сложности ему пришлось проделать 4 тысячи километров. Из 195 африканцев, которые его при этом сопровождали, 40 погибли.

Равнины и стада животных в кратере Нгоронгоро остались такими, какими были, а вот творения рук человеческих возникают и вновь исчезают…

Зебра с хорошеньким жеребеночком, завидя нас, переходит вброд на другую сторону ручья и поднимается вверх по склону холма. Там, наверху, виднеются какие-то глыбы. Это оказались руины двух каменных домов: здесь когда-то жил немецкий поселенец Адольф Зидентопф, а за лесом, на противоположном краю кратера, стоял дом его неженатого брата Фридриха Вильгельма Зидентопфа. В 1908 году они здесь держали около 1200 голов рогатого скота, выращивали страусов в неволе и пытались одомашнивать зебр. Я старался разузнать о них побольше.

Прежний немецкий окружной уполномоченный из Аруши писал мне, что оба Зидентопфа и их приятель, по имени Хартунг, были самыми беспокойными поселенцами в Германской Восточной Африке. Хартунгу, например, присудили штраф в 200 рупий за то, что он стрелял под ноги местным рабочим, когда они пытались убежать. Во время войны масаи его зарезали прямо здесь, в кратере Нгоронгоро.

Братьев Зидентопф в 1914 году англичане выселили в Индию, и им так никогда и не удалось вернуть свои фермы. Адольф стал фермером в Соединенных Штатах и скончался в 1932 году от инсульта. Фридрих Вильгельм погиб во время воздушной катастрофы, когда он вместе с летчиком Удетом охотился в Серенгети за львами. Еще в 1914 году германская администрация почти договорилась о покупке зидентопфовских ферм, чтобы создать в кратере резерват. Англичанин, которому они достались после войны, жить там не стал, и, таким образом, эти фермы, слава богу, пришли в полный упадок и перестали существовать.

Один весьма энергичный человек, по фамилии Роте, служивший управляющим у Зидентопфов, еще в 1913 году раскопал в северной части кратера древнее поселение и погребение времен неолита. Эти люди, жившие здесь за несколько веков до нашего летосчисления, уже тогда пасли свой скот так, как это делают сейчас современные масаи.

Этот Роте жил здесь под чужой фамилией, его звали как-то совсем иначе. Во время первой финской революции, в 1905 году, он в течение короткого времени был министром, но затем русским царским правительством был арестован и заточен в Кронштадтской крепости. Там он перестрелял свою охрану и бежал со шведским паспортом. В Египте русская тайная полиция продолжала его преследовать, поэтому он был вынужден, нанявшись погонщиком мулов, перебраться в Восточную Африку. Царская охранка все вновь и вновь предпринимала попытки его разыскать то через Общество Красного Креста, то через приезжих охотников.

А сейчас об угол каменной ограды разрушенного дома Зидентопфа чешутся две зебры. Сначала к углу прижимает свой крепкий зад хорошо упитанный самец, потом его оттесняет в сторону кобыла и почти сладострастно трет о камни свою полосатую шею.

Наш вездеход вновь карабкается вверх по склону кратера. Нам нужно подыскать место для посадки самолета, и мы находим его в кратере Маланья шириной пять километров, расположенном выше кратера Нгоронгоро. Конгони и антилопы топи то и дело уступают нам дорогу, когда мы разъезжаем там взад и вперед в поисках ровной площадки длиной 160 метров без гиеновых нор и обломков скал. Несколько африканцев из охраны парка тут же принимаются раскладывать вокруг будущей посадочной площадки кучки камней и белить их известью.

Из двух лесничих парка и их помощников пока ни один не решается с нами лететь. Они живут на расстоянии 130 километров друг от друга и еще дальше от директора парка, который находится в городе Аруше. Поэтому ежедневно в половине седьмого, половине десятого и половине второго они переговариваются при помощи маленьких раций. Каждый докладывает то, что ему необходимо, затем говорит «стоп», нажимает кнопку, и тогда может говорить другой. Только при таких переговорах начинаешь замечать, как неудобно разговаривать, когда нельзя беспорядочно перебивать друг друга. Часто в эфире начинает что-то страшно скрежетать, и тогда уже ничего не услышишь. Приходится пережидать несколько часов до следующего сеанса передачи.

Когда мужчины заканчивают обмен своими служебными новостями, разрешается немножко поболтать и их женам. Если целый день никого не видишь, кроме львов, аистов и антилоп, особенно хочется воспользоваться случаем немножко посудачить с приятельницей…

Когда эти любящие супружницы узнали, что мы лишь в этом году научились летать, они после небольшого военного совета сообщили директору парка свое совместное решение: их мужья только в том случае сядут в полосатый самолет, если будут предварительно застрахованы на 10 тысяч фунтов стерлингов, то есть на 110 тысяч марок. Это решение было твердым и окончательным. Директору пришлось телеграфировать в Лондон, чтобы увеличить сумму страхования наших пассажиров. А пока что мы с Михаэлем продолжали летать одни.

Впрочем, это даже к лучшему. В последний раз мы отметились на пассажирском аэродроме в Аруше, и теперь нам больше не надо составлять план полета, ведь мы летим прямо в дикую саванну и приземляться будем на любых приглянувшихся нам «аэродромах». А когда составляешь план полета, нужно вовремя прибывать в указанный порт. В случае задержки сейчас же снаряжаются поиски. Теперь же нас никто искать не будет, мы полностью предоставлены самим себе.

Мотор поет свою монотонную песню. Полосатые крылья взмывают в воздух и поднимают нас высоко над землей. Колеса продолжают еще некоторое время крутиться вхолостую, словно едут по воздуху, а степь тем временем уплывает все дальше и дальше вниз… Потом колеса наконец останавливаются. Обернувшись назад, я вижу сквозь стеклянную кабину нашего самолета возвышающиеся над облаками белые ледники Килиманджаро. Те огромные кратеры, к которым мы сейчас спешим, находятся на втором после него по высоте горном массиве в Танзании.

Когда-то давно, миллионы лет назад, земная кора с треском разломилась. Африку с севера на юг пересекла глубокая трещина – Большой африканский разлом. Он берет свое начало в Иорданской долине. В одном из его углублений скопились воды Мертвого моря, в другом – Красного. Затем он тянется через всю Эфиопию и спускается далеко вниз, в Восточную Африку. Тут в нем образовалось едкое синее озеро Натрон с красными соляными корками по берегам, а дальше, там, внизу под нами, виднеется озеро Маньяра, открытое в свое время Бауманном.

Михаэль выпускает закрылки, потому что впереди уже вырастает нагорье с гигантскими кратерами. Наша «зебра» замедляет ход и поднимается ввысь. Однако долго на такой высоте нам держаться нельзя из-за разреженного горного воздуха – мотор может перегреться.

Видимо, разломы земной коры между озерами Натрон и Маньяра были особенно глубокими, давление из земных недр стало невыносимым, и кипящая лава со стоном устремилась наружу через жерла гигантских вулканов. Огнедышащие горы возникали одна возле другой, лава изливалась и сплавляла воедино их подножия… Таким образом под экватором появились каменные громады с огненными жерлами. Эти вулканические горы тянутся на сотни километров и имеют 60 километров в ширину; великаны поднимаются в небеса почти на 4 тысячи метров!

В Италии туристы с благоговейным трепетом взирают на всемирно известные вулканы Флегрейских Полей близ Неаполя. А ведь это – «холмики» от 200 до 400 метров высотой, кратеры их имеют всего несколько сот метров в диаметре. Здесь же, в Восточной Африке, горы достигают высоты 3-4 тысяч метров, а кратеры занимают несколько, иногда даже целых 20 километров! Все здесь вдесятеро грандиознее.

Подножия этих великанов абсолютно голые, но чем выше поднимаешься в гору, тем гуще становится растительность. Зацепившись за кроны деревьев, висят облака, в них грохочет гром и сверкают молнии. Эти вулканические горы задерживают восточные ветры с Индийского океана. Все, что находится западнее их, обречено на засуху.

Внутри кратеров покоятся озера с облесенными берегами, их можно увидеть только с самолета. Словно розовая пена, окаймляют их стаи фламинго.

Излившаяся лава быстро растекалась, и вершины вулканов стали круглыми и плоскими. Когда верхний слой лавы начал застывать, нижний, еще жидкий, стал уходить назад, внутрь земли; при этом застывшая сверху корка провалилась. О том, что эти гигантские кратеры возникли именно так, а не вследствие взрывов, говорит то, что склоны гор сложены из сплошной лавы, а не покрыты туфом и пеплом. Вулканы подобного же происхождения можно наблюдать на Гавайях и сегодня; лавовая поверхность их кратеров «дышит» – то поднимается, то опускается.

Оно еще не слишком древнее, это высокогорье высотой от 2200 до 2600 метров. Однако образовалось оно здесь еще перед последним оледенением, которому у экватора соответствовала эпоха дождей. Это видно хотя бы по тому, что озеро в кратере Нгоронгоро, имеющее сейчас глубину всего полтора метра, прежде достигало 16 – или даже 25-метровой глубины и занимало треть всей площади кратера.

Мы пролетаем над девственным лесом, покрывающим горы вокруг кратера. Кроны деревьев так густы, что сплетаются в сплошной зеленый шатер. Внезапно земля под нами проваливается на глубину 700 метров – ощущение такое, что у вас под ногами вдруг разверзлась зияющая пропасть. Но нам не страшно: мы ведь парим в воздухе. Потом нажимаем рукоятку вперед и влетаем внутрь этого гигантского котла. Мы держимся на высоте примерно 160 метров, почти у самого дна этой огромной «суповой миски», и летаем взад и вперед, от одной стенки к другой. Таким образом мы постепенно обозреваем всю территорию кратера.

Гул нашей «Утки» вспугивает стадо гну. Михаэль орет мне что-то в ухо, но я ничего не могу разобрать. Дело в том, что наш самолет изнутри совершенно ничем не обит – видны все его металлические конструкции. Мы нарочно не заказывали мягкой обивки, как это принято в обычных машинах (во всяком случае в приличных), потому что наша «Утка» вечно набита какими-нибудь ящиками и тюками и любая обивка вскоре бы приобрела жалкий вид. Мы это сделаем, когда вернемся в Европу, перейдем к оседлому образу жизни и будем пользоваться нашей «Уткой» исключительно для воскресных прогулок. Вот тогда-то мы ее украсим мягкими обивками и будем себя чувствовать как в большом автомобиле. А пока что грохот мотора ничем не приглушен, и поэтому не удивительно, что мы не слышим собственного голоса. Даже ночью, в кровати, еще продолжает гудеть в ушах; если так будет продолжаться неделями или месяцами, кончится тем, что дома, в Европе, нам придется приобрести слуховые аппараты для глухих.

Чтобы беседовать друг с другом, мы надеваем наушники и говорим в ларингофон.

Михаэль, оказывается, спрашивает меня:

– Как тебе кажется, пап, сколько гну в этом стаде, вон там, справа?

Я смотрю вниз. Когда смотришь вот так отвесно вниз, то темно-серые гну напоминают муравьев во встревоженном муравейнике: они точно так же беспорядочно снуют взад и вперед. Подсчитать их совершенно невозможно! Я пожимаю плечами. Михаэль тоже. Потом он расстроенно морщит нос. Признаться, мы все это представляли себе совсем иначе, во всяком случае значительно проще.

Но затем меня осеняет одна мысль. Я подталкиваю сына:

– Ну-ка, пролети над ними еще разок!

Заметив небольшую обособленную группу животных, я их подсчитал – оказалось 10 особей. На некотором расстоянии бежит следующая группа, на первый взгляд такой же величины, – значит, еще 10. Потом я приучаю себя охватывать взглядом одновременно 30 животных и учусь подсчитывать их не поодиночке, а сразу дюжинами или даже группами по 50 особей. Разумеется, тут могут быть расхождения в три или четыре штуки, но постепенно мы приобретаем опыт в этом деле.

Мы еще раз пролетаем мимо этого стада, и каждый считает молча, про себя. У Михаэля вышло 780, у меня – 820. Но дальнейший подсчет прекращается: начинает перегреваться мотор, и мы вынуждены лететь быстрее.

Набираемся терпения и подсчитываем одни и те же стада несколько раз подряд, но каждый про себя. Полученные цифры мы записываем и сравниваем. То, что нас только двое, очень усложняет работу, так как мы должны одновременно следить и за тем, чтобы, увлекшись подсчетами, не врезаться в стенку кратера, и придерживаться определенной высоты, чтобы испуганные животные не кидались в разные стороны. Кроме того, нам нужно отмечать точки на склонах кратера, чтобы не пролетать по одной и той же трассе дважды и не подсчитать тех же животных повторно.

Мы разделили 250 квадратных километров кратера на равные параллельные полоски. Таким способом нам удалось подсчитать, что гну здесь вовсе не 10 тысяч, как это прикидывали лесничие, а только 5360; кроме того, здесь обитают 117 антилоп канн, 1170 газелей, 19 носорогов, 46 слонов, 24 гиены (их наверняка больше, но они сидят по своим норам) и 60 павианов.

Все эти подсчеты мы повторим уже вчетвером, когда лесничих наконец застрахуют. Если с каждой стороны будут считать по два человека, результаты станут более достоверными.

Усталые, измученные и наполовину оглохшие после непрерывных виражей от стены к стене, мы наконец набираем высоту и штопором вывинчиваемся из этого гигантского котла. Мы находим в Маланье отмеченную белым посадочную площадку и мягко приземляемся на зеленую траву. Нам это удается сделать довольно ловко, несмотря на то что посадочная полоса слишком коротка и мы не приняли в расчет разреженный здесь, в горах, воздух.

Когда машина останавливается, Михаэль выключает мотор, мы поднимаем с двух сторон наши дверки, вываливаемся наружу и тут же падаем навзничь в траву: готовы – спеклись.

Вокруг столпились любопытные масаи, которые возбужденно переговариваются и сплевывают на землю.

Мы с Михаэлем закрываем глаза. Постепенно ощущение, будто земля качается, проходит. Солнце светит нам прямо в лицо. Мы счастливы. Будут еще трудности, многое надо будет усовершенствовать в нашей работе, но она пойдет. Задуманную нами «большую перепись четвероногого населения» таким способом все же удастся провести.

Четырехугольный загон из колючей проволоки, в который мы собираемся закатить машину, еще не готов; он необходим, чтобы колеса не пострадали от зубов гиен. Михаэль не решается оставить нашу «крылатую зебру» на ночь одну среди гиен и львов: они, чего доброго, еще что-нибудь попортят. Мы ввинчиваем металлические стержни глубоко в землю и крепко привязываем к ним крылья, колеса и хвост нашей «Утки»; кроме того, мы еще заклиниваем колеса камнями и ставим их на тормоз, чтобы никакая горная гроза не смогла укатить нашу машину.

Потом Михаэль забирается внутрь, удобно укладывается и зажигает свет. Для чтения он, как нарочно, прихватил с собой «Черную кожу» Руарка – про восстание мау-мау в соседней Кении со всеми его ужасами. Мне думается, что ночью, в одиночестве, среди гигантских кратеров ему покажется здесь не слишком уютно…


(обратно)

Глава третья ЛЬВЫ ИЗ СЕРЕНГЕТИ

Ну конечно же это должна быть Серонера! Наполовину высохшая река, плоское здание, окруженное несколькими хижинами местных жителей, холм, поросший редким леском… А вот и посадочная дорожка. Нигде ни дымка, ни какого-либо флага. Как определить, откуда дует ветер? Если он боковой или попутный, то не очень-то просто будет проскользнуть в узкую просеку между деревьями. Мы спускаемся как можно ниже, чуть ли не задевая за кроны, выпускаем закрылки для торможения и все же в конце посадочной площадки едва не врезаемся в деревья – до них остается лишь пара метров. Так недалеко и до аварии.

Поднимая тучу пыли, к нам приближается вездеход. Майлс Тернер, лесничий западной части Серенгети, в восторге:

– Потрясающая посадка! Вы первые, кто здесь решился приземлиться, ведь посадочная дорожка еще не готова – она должна быть вдвое длиннее…

Мы с Михаэлем озадаченно переглядываемся. Оказывается, мы спутали Серонеру с Банаги. Но все в порядке – мы прибыли как раз туда, куда нам надо. Майлсу Тернеру было поручено поставить наш сборный домик из нескольких дюжин специально пронумерованных алюминиевых листов. Он соорудил его примерно в километре от своего жилища.

– Это как раз то, что вам нужно: вы там будете жить прямо среди львов, – объясняет он нам.

Майлс Тернер любит львов.

То, что он выбрал действительно подходящее место, я понял в первую же ночь. В Африке я часто не сплю по ночам, потому что они там очень длинные: весь год напролет по 12 часов. Что касается Михаэля, то он как с вечера заляжет, так и спит до утра, как сурок.

Я сразу же услышал, когда львы начали подавать голос возле нашего домишки. Что-то очень родное было для меня в этом реве: ведь во Франкфурте я живу на территории зоопарка. Но здесь рев раздается гораздо ближе и громче, так как стенки домика сделаны из тонкого алюминия, а окна открыты. Моя раскладушка прямо сотрясается от этого раскатистого рыка. Михаэль продолжает безмятежно спать; он лежит на животе, точно так же, как спал еще совсем маленьким мальчиком.

Меня разбирает смех. Еще три недели назад я имел довольно невразумительный междугородный разговор с Аддис-Абебой: служащий эфиопского министерства хотел знать, какой ширины должен быть ров, чтобы львы не могли его перепрыгнуть. А теперь я лежу прямо среди львов, которые бегают вокруг на расстоянии всего каких-нибудь двух-трех метров, и наша дверь при этом даже не заперта!

Я вытаскиваю из-под матраса край своей москитной сетки, затем высвобождаю сетку Михаэля и толкаю его. Он что-то бормочет недовольным голосом разбуженного ребенка, но, как только слышит львиный рык, сон с него как рукой снимает! Он сейчас же включает магнитофон, стоящий наготове между нашими кроватями. Какой-то лев орет, видимо, в самый микрофон, установленный нами в 20 метрах от дома.

Вдруг раздается треск, магнитофон падает с табуретки на пол, и кто-то тащит его сначала под мою кровать, а потом к двери. Кабель защемляется, и дверь не выпускает магнитофон наружу, а разыгравшийся лев все продолжает дергать. Вся алюминиевая хижина сотрясается от этих «игр». Мы вскакиваем с постелей и светим большим фонарем сквозь щель в дверях. Снаружи стоит огромный лев, настроенный по молодости лет весьма легкомысленно. Он тоже разглядывает нас с большим интересом. На заднем плане светится еще пара глаз. На всякий случай мы запираем дверь и приставляем к ней несколько стульев.

Когда наутро из-за гор Банаги выглядывает розоватое солнце, мы обнаруживаем, что фотоштатив, на котором был укреплен наш микрофон, перегрызен пополам. Кроме того, разыгравшийся лев с такой силой тянул за кабель, что прогнул нашу дверь наружу. Мы снимаем ее с петель, кладем на землю и прыгаем на ней до тех пор, пока она снова не распрямляется. Возле входа у нас висел резиновый мешок для воды; внизу у него кран, который открываешь, когда хочешь вымыть руки. Этот мешок – предмет нашей гордости. За день вода нагревается, и у нас получается настоящая «теплоцентраль». Так вот, наш ночной гость решил испробовать мешок на прочность и в нескольких местах располосовал его когтями. Нам пришлось немало помучиться, пока мы его снова заклеили.

А наш сотрудник Рихард, приехавший сюда только на несколько недель, отправился утром в «места не столь отдаленные» – в домик из рифленой жести, расположенный в 40 метрах от нашего жилья. В это время мы увидели, как пять львиц не спеша стали приближаться к уборной; вот они уже всего в каких-нибудь четырех или пяти метрах от ничего не подозревающего Рихарда. Мы с Михаэлем завопили что было мочи:

– Выходите, выходите! Скорее! Скорее!

Мы подняли такой шум, что перепуганный Рихард выскочил, не успев привести в порядок свой туалет. В таком виде мне и удалось его заснять на фоне львиц. Однако хищников нисколько не смутил ни наш крик, ни появление Рихарда: они продолжали следовать своей дорогой, едва удостоив нас взглядом.

Здесь, в Серенгети, все последующие недели наши львы продолжали заботиться о том, чтобы мы не скучали. Как-то раз мы наткнулись на леопарда, зарезавшего газель Томсона и втащившего ее на дерево, как это любят делать эти хищники. Он защемил ее в развилке ветвей и спокойно обедал. Через некоторое время под деревом появилось семейство из десяти львов, которые весьма заинтересовались добычей леопарда. Тому ситуация показалась малоприятной, он спрыгнул на землю и был таков. Тогда на дерево забрался большой лев. Он благополучно преодолел 10 метров, отделявшие его от мертвого томми (как здесь называют газель Томсона), но, сколько ни рвал и ни тянул газель, не мог высвободить ее из развилки. Леопарды часто закрепляют свою добычу очень прочно. Тогда лев разорвал газель на две половины и удалился, захватив заднюю часть.

Однажды ночью львица поймала дикобраза, который довольно регулярно повадился навещать садик около кухни лесничего Майлса Тернера. Старый дикобраз недешево отдал свою жизнь; на другое утро мы это сразу заметили по следам борьбы. Кто знает, какой ценой досталась изголодавшейся львице ее победа!

Затем стая из 11 львов у самого водопоя, неподалеку от нашего дома в Банаги, набросилась на старого самца жирафа. Они его ели целых три дня.

Проводнику Реговерту, заночевавшему на равнине в палатке, две львицы, одна за другой, сквозь москитную сетку заглянули в самое лицо.

Африканский повар лесничего Пульмана как-то раз готовил ужин на кухне лагеря Серонера. Вдруг он услышал, как под самой дверью с чем-то орудует гиена. Он отворил, чтобы бросить в нее камень, и… замер от ужаса: прямо на него, не мигая, уставился огромный лев, который лежал на земле в трех метрах от двери. Повар мгновенно захлопнул дверь, загородил ее стулом и перелез через перегородку под самой крышей в свою спальню. В следующую же минуту лев бросился на гиену, раздался страшный визг, грохот и топот. Утром под дверью лежала мертвая гиена, но кругом валялись и клочья львиной гривы – доказательство того, что физи, как здесь на языке суахили называют гиен, отчаянно защищала свою жизнь. Рихард приколол клок львиной гривы к своей шляпе.

Если ты родился львом, то лучшего места для себя, чем Серенгети в районе гор Банаги, ты не найдешь. Дичи всегда вдоволь, а поскольку вода здесь для людей недостаточно хороша да к тому же много малярийных комаров и мух цеце, эта местность никогда никем не заселялась. Однако вскоре про Серенгети пронюхали люди, слывшие у себя дома храбрыми охотниками на львов.

Когда после Первой мировой войны Танганьика попала под британское владычество, в район Банаги устремились охотники из соседней Кении, так как Серенгети расположен недалеко от ее границы. Они охотно перестреляли бы всех львов, считавшихся в те времена вредными хищниками. Некоторые охотники за одно только сафари убивали 100 львов. Но они были не в состоянии тащить с собой столько шкур и поэтому довольствовались тем, что у каждой жертвы в качестве трофея отрубали хвост.

В 1929 году здесь наконец догадались объявить заповедными 260 квадратных километров, начиная от открытых равнин Серенгети до озера Виктория. Всякая охота отныне категорически запрещалась. Тогда же был отстроен небольшой дом в Банаги, в котором в 1931 году поселился лесничий Монти Мур. С тех пор вплоть до наших дней для львов здесь райское блаженство. Это место получило мировую известность как «львиный рай» на земле.

Посетители заповедника вскоре поняли, что львов совершенно не обязательно фотографировать ночью при вспышке магния, как это делалось во времена Шиллинга и Максвелла, а что это гораздо удобнее делать днем. В 30-х годах стало очень модным привязывать убитую зебру к машине и волочить ее за собой на веревке на виду у львов. Те сейчас же подбегали и начинали рвать ее на части, а в это время их фотографировали.

Под конец львы настолько привыкли к этой забаве, что, заслышав шум мотора, моментально стали выбегать из-под тенистых кустов у сухого русла реки.

У Монти и его жены, однако, оставалось еще много забот хотя бы потому, что их любимцы – полуручные львы – часто уходили за пределы заповедника, где разрешалось охотиться. Монти то и дело приходилось заманивать своих подопечных назад, в безопасные места, подкладывая им добычу; но не раз случалось так, что какая-нибудь компания охотников гордо швыряла к порогу лесничего свежеснятую львиную шкуру какого-нибудь Симона или Серой Бороды, к которым супруги давно привязались и долго оберегали от всяких опасностей. Несмотря на то что животные были застрелены явно «со всеми удобствами» – прямо из машины (что безошибочно можно определить по состоянию ботинок посетителей), Монти, стискивая зубы, вынужден был выслушивать, какие ужасающие приключения пришлось пережить охотнику из-за этого «чудовища», да при этом еще изображать любезную улыбку гостеприимного хозяина. На сегодняшний день вся местность стала заповедной, так что, с точки зрения львов, лучшего и желать нельзя.

Один из моих коллег по Франкфуртскому зоопарку, доктор Герхард Хааз, два года назад провел любопытную работу: он денно и нощно сидел в павильоне для хищников и отмечал, как долго львы спят. Зная и раньше, что это весьма ленивые животные, мы все же были поражены результатом наблюдений. Наши львы спали (в зависимости от возраста и пола) от десяти до шестнадцати часов в сутки! Кроме того, они еще дремали от одного до четырех часов, лежали бодрствуя от одного до пяти часов, а на ногах бывали всего один час и лишь в редких случаях до семи часов.

Кто видел львов только в зоопарке, может подумать, что они потому такие ленивые, что им корм кладется прямо под нос. Но здесь, в Серенгети, мы увидели то же самое: они и на свободе совершенно не стремятся к активной деятельности. В зоопарке они уделяют еде обычно 20 минут, иногда час в день. А здесь, на воле? Немногим больше, ведь лев может поймать свою жертву за пару минут, а часто даже секунд. Заразных болезней, которым подвержены гну и жирафы, у львов не бывает.

Таким образом, жизнь львов в Серенгети могла бы превратиться в сказку, если бы не… старость. Львы ведь тоже стареют. Четырнадцати – шестнадцати лет от роду они уже глубокие старики.

Однажды мы повстречали такого покинутого всеми «старичка». Он лежал в тени дерева. Губа у него отвисла и обнажила тупые желтые зубы, ребра можно было пересчитать все до одного. Нижние веки отекли, а когда животное двигалось, то по горбатой спине и негнущимся ногам было видно, что это причиняет ему сильную боль. Таких львов рано или поздно разрывают на части гиены или гиеновые собаки. Майлс Тернер однажды видел, как стая гиеновых собак окружила старого льва; они подпрыгивали и плясали вокруг него, как это делают обычно собаки, затевая игру; «старик» шипел и замахивался на них лапой, и они вскоре отстали.

Ночью я никак не мог уснуть, потому что одинокий старый лев не выходил у меня из головы; у меня даже возникло искушение застрелить для него газель. Как странно мы все же устроены: чтобы помочь одному, мы готовы погубить другого. Подозреваю, что Майлс Тернер выезжал за пределы национального парка, чтобы раздобыть пропитание для этого одинокого «пенсионера»… Ведь Майлс питает слабость к львам. Кстати сказать, он не исключение. Когда посетители парка видят такого старого, больного льва, они постоянно спрашивают лесничего, «что он с такими делает». При этом нельзя забывать об основном принципе работников заповедников: ни в коем случае не вмешиваться в дела природы, предоставить ей решать всесамой.

На днях второй лесничий, Гордон Пульман, живущий в Серонере, вернулся из многодневной поездки по «коридору». Коридором мы, то есть те, кто входит в штат сотрудников Серенгети, называем узкую часть парка ближе к озеру Виктория. Гордон рассказал нам любопытный случай, который произошел с ним накануне в полдень. Он увидел льва, поймавшего гну и подмявшего свою добычу под себя. Лесничий подъехал поближе на своем вездеходе, прогнал льва и вылез, намереваясь отрезать себе от только что убитой дичи окорок. Не дойдя нескольких шагов до жертвы льва, он обернулся и крикнул своему проводнику, чтобы тот кинул ему охотничий нож. Но в этот момент тот испуганно закричал: «Бвана, обернись! Обернись!»

И каково же было изумление Пульмана, когда, обернувшись, он увидел, как «мертвый» гну вскочил на ноги и нацеливается в него своими острыми рогами. Гордону только в самый последний миг удалось схватить его за рога, удержать и, пятясь задом, втиснуться в машину. И как раз вовремя – в ту же секунду животное вырвалось: никому еще не удавалось в одиночку справиться со взрослым гну.

Наутро я навестил Конни, жену Гордона. Она сидела перед их домиком в Серонере. Я пересказал ей все это происшествие, но так, словно оно приключилось со мной:

– Представляешь себе, я наткнулся на льва, который как раз зарезал гну и подмял свою жертву под себя… и т. д.

Конни таращит на меня удивленные глаза. Она прямо не находит слов – так поражена. Под конец она не может сдержать своего возмущения и выпаливает:

– Но это же все случилось с моим мужем!

– Да, дорогая Конни, я знаю. Но видишь ли, такие истории нельзя рассказывать человеку, который пишет книги об Африке. Обычно потом, когда они появляются в печати, оказывается, что все приключилось лично с ним… Недаром пословица гласит: кто прибыл издалека, тому врать легко…

Не так уж редко случается, что кажущаяся мертвой жертва льва убегает невредимой, как только его прогонишь. Однажды я видел, как львице пришлось отпустить маленького зебренка и тот убежал, громко крича. Детенышу повезло! За несколько недель до этого подобная сцена разыгралась на глазах у Майлса Тернера, но только с козликом томми. Многим животным, за которыми охотится лев, видимо, свойственно инстинктивно замирать, когда он их хватает, точно так же как замирают маленькие львята или котята, когда мать берет их голову в свою пасть и перетаскивает с места на место. Если бы жертвы вырывались и сопротивлялись, лев тут же сжал бы клыки сильнее и переломил бы им хребет или задушил. А так у жертвы остается хоть небольшая надежда на спасение.

Я думаю, что животные эти, попав в пасть льва, не испытывают ни боли, ни испуга, у них наступает что-то вроде шока. Я почти готов утверждать это.

Мы, люди, в большинстве стран уже тысячи лет не подвергаемся нападениям хищных животных. И все же в подобных случаях такое же шоковое состояние свойственно и нам, оно входит в число инстинктивных действий наравне с сосанием материнской груди и зажмуриванием глаз от яркого света.

Известного исследователя Африки Дэвида Ливингстона однажды схватил лев и утащил в кусты. Вот что он позже сообщал об этом:

«Лев отвратительно зарычал мне в самые уши и потряс так, как фокстерьер трясет пойманную крысу. Я впал как бы в шоковое состояние, вызвавшее ступор – ощущение, испытываемое, наверное, мышью, когда ее схватила кошка: у меня пропала всякая восприимчивость к боли, несмотря на то что я совершенно не терял сознания. Это напоминает состояние пациента, находящегося под местным наркозом: больной видит все манипуляции хирурга, но ножа уже не чувствует. Это ни с чем не сравнимое состояние не было следствием каких-либо душевных переживаний, просто шок начисто стер все ощущения страха и выключил всякое чувство ужаса даже от непосредственной близости разъяренного льва».

Товарищи Ливингстона, к счастью, через минуту сумели отогнать хищника.

В первые десятилетия нашего века лесничие Африки еще не разъезжали на машинах и вынуждены были ездить верхом, а поклажу перевозить на воловьих упряжках. В те времена приходилось брать с собой собак и каждый раз возводить вокруг лагеря высокую изгородь из срубленных колючих кустарников, так как львы шли по пятам за тягловым скотом.

Здесь все лесничие по сей день помнят историю, приключившуюся с одним из их товарищей по имени Волхутер. Сумерки застали его в 10 километрах от сторожки. В сухом русле реки на его лошадь внезапно набросился лев; та рванулась в сторону и сбросила седока прямо в пасть второму подоспевшему льву. Лев схватил Волхутера за правое плечо и потащил прочь.

Вначале лесничий тоже был как бы парализован и не ощущал никакой боли. Затем он подумал, что это была бы постыдная смерть для такого знаменитого охотника, как он, и решил действовать. Пока его тело волоком скользило по земле под животом льва, шпоры то и дело за что-нибудь цеплялись и в конце концов оторвались. Волхутер вспомнил про свой охотничий нож, который обычно выскальзывал у него из-за пояса, когда он слезал с лошади. Осторожно пощупав левой рукой, он, к своему удивлению, обнаружил, что на этот раз нож оказался на месте. Когда лев наконец опустил его на землю (как впоследствии было установлено, через 90 метров), он левой рукой дважды всадил ему нож в брюхо.

Хищник зашипел и отступил. Тогда этот человек начал осыпать льва всеми ругательствами, которые только мог припомнить. А сзади на льва с громким лаем стала наскакивать собака лесничего. И лев, видимо, решил убраться подобру-поздорову. Несмотря на раненое плечо, Волхутеру удалось залезть на ближайшее дерево. Однако лев не ушел, а стал кружить вокруг дерева. Несколько минут спустя к месту происшествия подоспели друзья лесничего и прогнали хищника.

Лесничий, опираясь на своих помощников, с трудом дотащился до сторожки. Чтобы оказать ему необходимую врачебную помощь, его два дня пришлось тащить на носилках до ближайшей железнодорожной станции да еще день везти в вагоне.

Руку вылечить так и не удалось – она перестала сгибаться. Однако Волхутер не оставил своего любимого дела и никогда не мстил львам за нападение.

О случившемся каким-то образом пронюхал один репортер из далекого Иоганнесбурга, и с его легкой руки сообщение об этом происшествии со всякого рода преувеличениями стало публиковаться на страницах всех газет мира.

Когда одна лондонская газета начала утверждать, что Волхутер собственноручно задушил трех львов, тот не выдержал, написал в газету, как все было на самом деле, и потребовал опровержения. И получил следующий ответ: «Мы проверили все факты – они подтвердились. Наш корреспондент в Иоганнесбурге – человек вполне надежный, так что мы не видим никаких оснований для опровержения».

Когда Волхутер спустя несколько лет приехал в Лондон, он по телефонному справочнику разыскал магазин, в котором когда-то покупал свой охотничий нож. Он поехал туда на автобусе, купил точно такой же и, между прочим, сказал продавцу:

– Да, это хорошие ножи, я таким собственноручно заколол льва.

Он ожидал вызвать своим сообщением удивление или восхищение, но ничего подобного не последовало. Обслуживавший его молодой столичный продавец ответил совершенно равнодушно:

– Вполне возможно, этими ножами часто пользуются те, кому приходится резать овец!

«9 октября после обеда, примерно часов около четырех, я заметил трех львов-подростков, один из которых в зубах нес что-то странное. Когда он выронил свою ношу, я увидел, что это черепаха. Предприимчивая троица, оказывается, разгрызла панцирь, и животное было уже наполовину съедено».

Это прочел мне Майлс Тернер из своей записной книжки. Есть там и другие любопытные записи:

«15 марта я увидел большого льва, только что расправившегося с гиеной. Когда животное перестало шевелиться, лев пошел дальше и погнался за второй гиеной, которой только чудом удалось спастись.

21 марта один посетитель утверждал, что по пути от Олдувайского ущелья до Серонеры из окна своей машины он якобы насчитал 75 львов.

22 июня львица вблизи дома в течение одного часа поймала подряд четырех томми».

Майлс Тернер живет вместе со своей молоденькой женой Кай в старом глинобитном доме лесничества у подножия горы Банаги. Случается, что у него бывает плохое настроение – это во время приступов жестокой малярии. Тогда ему хочется уничтожить и себя, и всех вокруг. Но там, где требуется его помощь, он появляется как из-под земли. С пятнадцатилетнего возраста Майлс начал каждый вечер записывать в блокнот свои наблюдения за животными. Поэтому всему, что он рассказывает, безусловно, можно доверять.

Попробуйте как-нибудь понаблюдать за собой, и вы обнаружите, как в происшествии, которое вы охотно пересказываете по нескольку раз, опасность постепенно все увеличивается, расстояния сокращаются, а скорость возрастает, и притом совершенно незаметно для самого рассказчика.

Многие наблюдения, которые я привожу в этой книге, сделаны Майлсом. Сейчас ему тридцать восемь лет, а в Кению он приехал, когда ему было три года. У его отца в районе Румурути была скотоводческая ферма. Уже в девятилетнем возрасте Майлс получил в подарок ружье и отправился стрелять зебр. В те времена их там было такое же множество, как сейчас здесь, в Серенгети. Теперь же там не встретишь ни одной. Дело в том, что фермеры рассматривали зебр и гну как вредителей, поедающих на пастбищах корм, предназначенный для их коров. По этой же причине и маленький Майлс отстреливал зебр, притом пулями; они прошивали такую полосатую лошадку насквозь и после этого уходили еще далеко в землю. У зебры отрезали хвост и сдавали, за что правительство выдавало премию в размере одного шиллинга.

Школу Майлс посещал в Найроби, столице Кении. Затем работал в качестве «white hunter»[142]. Он сопровождал туристов-охотников во время сафари. Но в скором времени ему это дело осточертело.

Многие лесничие африканских национальных парков были прежде, как и он, профессиональными охотниками, но впоследствии приходили к выводу, что животных лучше охранять, чем убивать. В своей компании «Сафари» Майлс и познакомился с Кай, служившей там секретаршей, и теперь эти двое уже в течение нескольких лет отлично хозяйничают там, где мало воды и много пыли, в окружении львов, мамб и зебр.

В Европу Майлс впервые выбрался в тридцатилетнем возрасте. Легко себе представить ощущения человека, попавшего из дебрей Африки сразу в такой огромный современный город, как Лондон. Точно так же как нас глубоко поражают львы, разгуливающие вокруг нашей постели, так Майлсу казались чем-то необычным толпы людей на улицах, яркие витрины, театры, высокие дома, теснящие с двух сторон узкие улочки.

Я не имею возможности проводить в Африке больше нескольких недель, потому что я в первую очередь все-таки директор зоопарка. Правда, Михаэль остается дольше, но важно, чтобы здесь постоянно, круглый год, жили такие внимательные сотрудники, как Майлс и другие добрые друзья парка. Они ведут для нас записи, в которых отмечают, где они видели такое-то меченое животное и что еще происходило за время нашего отсутствия.

Крупные антилопы канны здесь, в Серенгети, не подпускают к себе ближе чем на 500—600 метров, после чего они тотчас же пускаются в галоп. Только много позже мне удалось выяснить, почему это происходит.

А вот вести наблюдения за львами, наоборот, очень просто, не труднее, чем в зоопарке. К ним можно приблизиться и на 30 метров, и на 20, и на 5, и, если угодно, даже на метр. Лишь бы вы сидели в машине. Подобная ситуация всегда необыкновенно волнует.

Сегодня нам совсем не хочется заниматься львами; мы собираемся из нашего ярко раскрашенного вездехода пострелять в томми, конечно наркотическими зарядами. Но внезапно обнаруживаем, что окружены: впереди два льва, сбоку две львицы, сзади еще одна большая львица, которую мы, проезжая, даже не заметили в траве. Она медленно поднимается, но смотрит застывшим взглядом мимо нас, в сторону высохшего русла реки. Там пасется одинокий козлик томми. Львица медленно направляется к нему. В тот момент, когда он поднимает голову, она моментально застывает на месте, даже поднятая лапа повисает в воздухе; но вот козлик снова опускает голову и продолжает пастись.

Те два льва, впереди, тоже подкрадываются к козлику. При этом они проходят в трех метрах от нас, один даже совсем рядом, так что я могу до него дотронуться, вытянув руку из окна нашей машины. Я издаю легкий свист, но лев даже не оглядывается в мою сторону: все его внимание сосредоточено на добыче.

Итак, эти львы с трех сторон подкрадываются к ничего не подозревающей газели. Но вот у затаившегося с четвертой стороны молодого льва со смешно торчащей в разные стороны еще не отросшей гривой лопается терпение: хотя расстояние еще явно слишком велико, он вскакивает и бросается к козлику. А тот, конечно, тут же убегает.

Будь я старым львом, я бы в подобном случае залепил такому олуху пару затрещин. Но львы так не поступили. Каждый из них невозмутимо улегся там, где стоял.

Мы подъехали к одному из них на расстояние в восемь метров. Человеку очень тягостно сознавать, что кто-то, пусть даже лев, не обращает на него никакого внимания, словно он пустое место. Я открываю дверцу и вылезаю. Тогда лев поднимается, грозно рычит и делает мне навстречу несколько шагов. Разумеется, я тут же благоразумно исчезаю в машине.

Если лев нападает на вас в открытой местности, нужно остановиться и смотреть ему прямо в глаза. В большинстве случаев он тогда теряется, тоже останавливается и в конце концов уходит. Если же убегать от него, он наверняка воспримет это как игру в «кошки-мышки» и схватит вас. Правда, в Африке я еще ни разу не попадал в такое положение и все мои познания основываются на тех опытах, которые я 20 лет назад проделывал с хищниками на манеже[143].

Какое ни с чем не сравнимое удовольствие наблюдать за семейством львов, отдыхающим в тени дерева! Только непонятно, кому принадлежат эти восемь львят. Трое из них примерно вдвое больше пяти остальных. Значит, они не могут быть братьями, у них должны быть разные матери. Но все шесть взрослых львиц одинаково ласковы со всеми малышами. Когда львенок проходит возле взрослой львицы и даже льва, шершавый язык непременно нежно пройдется по его мордочке или спине.

Маленькие львята устроили настоящую «охоту» за черной кисточкой хвоста одного из самых больших львов. Они подкрадываются, бросаются на нее и впиваются зубами. Острые молочные зубки наверняка причиняют немалую боль, тем не менее лев только ворчит, недовольно морщит нос, но не трогает своих мучителей. Проходя мимо его головы, они трутся своими мягкими мордочками о его подбородок, точно так же как трутся домашние кошки о нашу штанину. Один из «дядей» снисходит даже до того, что опрокидывает малыша на спинку и катает его лапой из стороны в сторону. Львиным деткам, видимо, все дозволено. Им разрешается даже дергать за кусок мяса, который «папа» держит в своей пасти. А это у львов кое-что да значит!

Хотя львы и принадлежат к семейству кошачьих, однако это отнюдь не наши домашние кошки. Они никогда не мурлыкают и умываются далеко не так уж тщательно. Лев моет себе морду обычно только после еды, и то лишь слегка, никогда не захватывая далеко за ушами. В крайнем случае он вылизывает еще передние лапы и грудь, но никогда – живот и бока, как это принято у наших чистюль, домашних кошек. Свои испражнения львы никогда не закапывают.

Разумеется, во время брачных игр львы дерутся между собой, причем так, что на поле бояостаются лежать целые клочья шерсти из гривы. Конечно, без травм и увечий не обходится. Но мне ни разу не довелось слышать, чтобы когда-нибудь один из противников был убит.

Эти желтые огромные кошки ловко умерщвляют зебр и антилоп. Они быстро перегрызают жертве горло или переламывают хребет. При этом животное испытывает меньше страха, чем наши свиньи и коровы на бойне. Но чтобы один лев убил другого, то есть своего собрата по виду, этого у них не бывает. Мы же, люди, во время последней мировой войны уничтожили много миллионов своих собратьев. Дело явно обстояло бы лучше, усвой мы формы обхождения львов!..

9 мая, а потом 15 и 16 июня Майлс видел большого льва со сломанной ключицей. По-видимому, эту травму нанес ему какой-нибудь самец жирафа или кафрский буйвол. Этого льва, который мог передвигаться лишь с большим трудом, сопровождал другой взрослый лев. Судя по тому, что инвалид был весьма упитанным, можно было предположить, что он находился на иждивении у своего приятеля.

Несколько дней спустя близ заброшенного старого рудника мы видели семейство из 16 львов, и среди них больную львицу. Эту львицу тоже явно подкармливали ее сородичи.

Между Банаги и Серонерой, возле бензоколонки, в Николин день все время держался сильно исхудавший, больной, старый лев с тремя львами-подростками. Двумя днями позже этих же львят видели уже в сопровождении великолепного молодого льва и львицы. По-видимому, больной лев погиб, а дети нашли себе опекунов.

Однажды какие-то посетители национального парка вылезли из своей машины и, решив устроить пикник, расположились на земле с термосами и закусками. Желая вымыть руки после еды, они на некоторое время покинули место своей трапезы и пошли к ручью. Каково же было их удивление, когда, вернувшись, они увидели семью львов, которая расположилась прямо на их скатертях и тарелках. Остатки холодных закусок бесследно исчезли. Кроме того, львята разорвали чемоданы и весело играли с фотоаппаратами и одеялами. Львы ни за что не хотели добровольно покинуть столь прекрасное, на их взгляд, место отдыха. Так что туристам пришлось до тех пор просидеть в машине, наблюдая за тем, как расправляются с их имуществом, пока этим большим кошкам не наскучила такая возня и они не ушли по собственному желанию.

Нет, я, конечно, далек от мысли изображать львов ангелами. К тому же я говорю все время только о наших львах – в Серенгети и вокруг Банаги. И вот, чтобы напустить на вас немного страху, как это и полагается в сообщениях о львах, я чувствую себя обязанным пересказать истории о львах-людоедах, без которых уже с давних пор не обходится ни одно повествование об Африке.

В 1898 году в районе теперешнего Цаво-парка, совсем недалеко отсюда, в Кении, два льва-людоеда в течение почти девяти месяцев осаждали строителей Угандийской железной дороги. Они утащили и сожрали одного за другим 28 кули и под конец закусили инспектором железной дороги. Тот как раз караулил этих злоумышленников в закрытом вагоне с ружьем на коленях, но, видимо, уснул. Львы вытащили его через окно.

В Уганде, близ Анколе, в 1955 – 1956 годах львы, говорят, утащили 45 человек. Вся дичь, которой они до этого питались, была выбита местным населением.

Некто господин Брэдшоу года два назад сообщил, что застрелил львицу, которая отрыгивала человеческое мясо, чтобы накормить им своих детенышей.

Даже здесь, по соседству, в прошлом году лев умертвил одного приезжего охотника. А дело было так. Охотник застрелил льва, и только собрался поставить ногу на убитое животное, чтобы сфотографироваться, как «мертвый» лев вскочил и разорвал его. Оказалось, что он был еще жив. «White hunter», сопровождавшего гостя, из-за этого случая на пять лет лишили работы.

Здесь же, в Серенгети, у львов достаточно пищи, и поэтому нас, людей, они не рассматривают как нечто съедобное. Это особые, знаменитые львы, которые, можно сказать, «родились в сорочке».

Несмотря на это, нам все же пришлось приделать замок на дверь нашего алюминиевого домика, хотя на 160 километров вокруг не было никого, кроме Гордона Пульмана, Майлса Тернера, африканцев-проводников, ну и, конечно, львов и нескольких сот тысяч других животных…


(обратно)

Глава четвертая ГЕРМАНСКАЯ КРЕПОСТЬ В АФРИКЕ

– Эй, Миха! – Я толкаю сына в бок, наклоняюсь и ору ему в ухо: – Смотри, там, справа, на горе стоит замок!

Прямо посреди Африки настоящий рыцарский замок? Нет. Невозможно. По-видимому, это был обман зрения. Тут частенько попадаются обломки скал, иногда похожие на развалины церкви, а иногда – на огромные памятники.

Но это вот определенно не скалы, нет! Мы надеваем наушники и совещаемся. Потом наша «зебра» делает поворот направо, и мы летим назад, к горе с руинами замка. На этот раз это действительно оказался замок. У него толстые стены с зубцами, сохранились остатки отдельных строений и обширное подворье. Замок расположен немного севернее национального парка Серенгети, среди гор и холмов, поросших редколесьем. Мы спускаемся все ниже и летим вдоль склона горы, пока массивная угловая башня не оказывается почти над нами.

Сегодня мы направляемся в Масаби, на равнину в «коридоре» (узкая часть национального парка вблизи озера Виктория). Там мы собираемся переночевать в глиняной хижине местных проводников, чтобы спозаранку попасть к водопою и наблюдать, кто из животных приходит туда пить. Сзади нас в самолете сидят два проводника, а внизу, на равнине, у самой опушки редкого кустарника, нас ждут еще два. Они должны выбрать для нас ровную площадку, свободную от камней и ям, и встать таким образом, чтобы мы могли приземлиться как раз между ними.

На «открытие» замка у нас ушло лишнее время, и теперь уже довольно поздно: солнце у самого горизонта и слепит нам глаза во время посадки. Сын озабочен тем, чтобы не наехать на этих двух там, на земле. Поэтому он выпускает все закрылки для торможения и приземляется несколько ближе намеченного места.

Внезапный толчок, мотор глохнет, и мы садимся брюхом на землю. Такое случается иногда и с большими пассажирскими самолетами, когда пилот либо забывает выпустить шасси, либо оно застревает и никак не выходит наружу. Но длинные ноги нашего-то самолета никуда не втягиваются. И все же они куда-то исчезли.

Оказывается, одно колесо во время посадки попало в нору бородавочника, и таким образом отломилась сначала одна, а потом вторая нога самолета. Из-за этого пропеллер уперся в землю и даже погнулся. Во всем остальном самолет выглядит неповрежденным. Только конец одного крыла немного вмят. Кто не знает, что этой машине полагается стоять на высоких ходулях, тот может подумать, что так и надо.

Для начала мы вытаскиваем длинный рулон ярко-оранжевой светящейся материи, расстилаем его на земле и придавливаем черепами и костями гну, которых кругом валяется множество. Так нас с воздуха легче обнаружить. Затем мы расчищаем от засохшей травы примерно метровую полосу вокруг машины, чтобы она, не дай бог, не загорелась, если начнется степной пожар. Спать мы можем прямо в самолете.

Спустя некоторое время из самолета показывается «бушбеби» – галаго, которого мы всюду возим с собой. Он прилетел вместе с нами из Франкфурта на свою родину. Но он не хочет вылезать из самолета – это древесное животное чувствует себя весьма неуверенно на бескрайней голой равнине.

Два наших помощника поначалу даже не заметили, что мы потерпели аварию. Они первый раз в жизни сели в самолет и думали, что так все и должно быть.

Оказавшаяся для нас роковой нора бородавочника была уже наполовину засыпанной и заросшей, во всяком случае отнюдь не глубокой. Примерно в 100 метрах от нас стояли два взрослых бородавочника с четырьмя поросятами и с интересом нас разглядывали. У всех шести хвостики торчат свечками кверху, словно антенны на автомобилях. Но, заметив, что и мы пристально их разглядываем, они поворачиваются и убегают. Бородавочники – приятные животные. Кто видел их в зоопарке, тот обычно приходит в ужас от 15-сантиметровых наростов на морде борова и от его опасных, торчащих в стороны и вверх клыков. Морды у них действительно малопривлекательные, во всяком случае для человеческого глаза. Но на воле они похожи на маленьких носорогов или даже антилоп и очень мало напоминают диких кабанов или домашних свиней (у них совсем нет подкожного жира, даже если они хорошо упитанны).

Поскольку мясо бородавочников весьма по вкусу львам, им приходится рыть себе глубокие норы, в которых ночью они становятся недосягаемыми. Бородавочники охотно пользуются и теми ходами, которые прорывают себе трубкозубы, чтобы снизу проникнуть в термитники.

Жилая нора бородавочника состоит из просторной камеры, в которой спят отец, мать и подросшие дети. Отсюда полого вниз идет ход, ведущий в следующую камеру, где осенью, с сентября по ноябрь, появляются на свет хорошенькие поросятки; их бывает обычно не больше четырех. Там, внизу, у них довольно жарко, примерно 30 градусов тепла, как это удалось установить профессору Гайги из Базеля. Может быть, именно поэтому бородавочники до сих пор очень редко размножаются и выращивают детей в зоопарках.

Когда молодые животные подрастают, они охотно остаются жить с родителями; бородавочники вообще примерные семьянины. Когда встречаются двое, принадлежащие к одному семейству, более молодой подходит к отцу или тетке и слегка поддает тому головой под подбородок.

Если преследовать самку с поросятами, то малыши зачастую бросаются на землю и притворяются мертвыми. Но попробуйте поднимите хоть одного! Он завизжит как резаный, и тогда мать сейчас же подбежит к нему. В таких случаях лучше всего поскорее отпустить поросеночка: он бросится к матери, и весь выводок – вслед за ним.

Один из обходчиков парка однажды увидел, как леопард преследовал самку бородавочника с поросенком. Мать внезапно повернулась и напала на леопарда, тот тут же удрал. В другой раз бородавочник чем-то прогневал слона. Слон громко затрубил и бросился в атаку. Бородавочник не струсил и пошел прямо на слона. Тот от неожиданности даже отступил. Зайдя как-то на лужайку перед домом одного из лесничих, бородавочники не пожелали оттуда уйти, даже когда на них набросилась большая собака. Более того, они сами начали гоняться за собакой и заставили ее убежать.

Только мы завернулись в свои одеяла, собравшись спать на сиденьях самолета, как где-то далеко показались два огня. Ну конечно же это Майлс Тернер на своем вездеходе! У него все с собой: горячий кофе в термосе, водка, бинты, всякая еда, складные носилки, одеяла, шины, а также молодая жена Кай и в корзинке их беби нескольких недель от роду. Поскольку мы не вернулись до захода солнца, он сейчас же выехал нас искать. Это очень характерно для него. На такого можно положиться; он непременно появится, если в этом будет необходимость. Боясь оставить свою жену на ночь одну, он взял ее с собой, так что вынужден был прокатиться и беби.

На другое утро мы передали по радио телеграммы в Найроби и домой. Мы сфотографировали повреждения со всех сторон и послали пленку в Мюнхен, чтобы на заводе могли установить, какие запчасти нам следует прислать.

Затем мы приступили к строительству лагеря. К нам выехали два инженера из Найроби. На поездку им потребовалось три дня, так как один из них поклялся никогда больше не садиться в самолет. Пять лет назад он попал в авиационную катастрофу, сломал позвоночник и в течение года был почти парализован. Но сейчас он снова очень бодр и энергичен. Эти двое, англичанин и шотландец, работают как лошади. От нас требуется лишь одно: в эту жару старательно снабжать их пивом. Кроме того, им ужасно хочется выучить немецкие ругательства. Мы старались познакомить их с самыми трудно-выговариваемыми.

Кстати, одного из них зовут Майк, следовательно, Михаэль. Моего же сына во всей окрестности величают Майклом, поэтому его легко отличить от всех других Майков.

Я заметил, что англичане обращаются друг с другом значительно менее чопорно, чем мы. Едва познакомившись поближе, на службе или еще где-нибудь, они уже зовут друг друга по имени, даже девушек и женщин. Зато они не трясут при каждом удобном случае вашу руку, как это принято у нас; они делают это, только когда прощаются перед длительной разлукой или возвращаются откуда-нибудь. Мне это нравится куда больше.

Пройдет не менее трех недель, пока наша «зебра» снова сможет подняться в воздух. Мы бродим по земле «с подрезанными крыльями» и чувствуем себя какими-то неповоротливыми и беспомощными. Зато у нас оказалось время поближе осмотреть сказочный рыцарский замок. Он расположен на землях, принадлежащих племени икома, а наш шофер Мгабо как раз икома. Его отец во времена германского владычества работал бригадиром в одном из рудников, и Мгабо еще ребенком часто играл среди руин этого форта, принадлежащего немецкому гарнизону. Судя по его рассказам, англичане с немцами вели здесь ожесточенные бои.

Поднимаясь на своем зебровом вездеходе в гору по старой, заросшей травой дороге, мы вспугиваем стаю антилоп топи, которые резво отбегают в сторону.

В толстенной высокой стене – пролом. Хотя сложена она всего лишь из обломков скал и глины, тем не менее простояла 50 лет. Это потому, что здесь мало дождей и не бывает морозов.

Через пролом мы проникаем в просторный двор форта. Три зебры, испугавшись нас, галопом несутся к большому парадному въезду и исчезают с подворья. Здесь сохранились даже стены домов – в тех местах, где их не разрушили корни деревьев.

Мгабо ведет нас через форт. Вот здесь, в большом доме с парадной лестницей, жил лейтенант; там, сбоку, была кухня, а в домике поменьше, что был напротив, жил один сержант. По отметинам на стенках глубокого колодца можно определить, как высоко когда-то стояла в нем вода. У самого его края распустились два красных цветка.

Вокруг всего форта проходит полуразрушенная траншея. Михаэль, порывшись в мусоре возле унтер-офицерского дома, обнаружил несколько монет. Мы очистили их от грязи и прочли: «D. О. А. 1916. Funf Heller»[144]. Значит, это колониальные деньги из бывшей немецкой Восточной Африки чеканки военного времени. Во Франкфурте в банке нам потом предложили по 10 марок за каждый геллер.

По просьбе Мгабо его дядя принес нам в одну из последующих недель купюру в 50 рупий с изображением кайзера Вильгельма с лихо закрученными усами. По словам Мгабо, немцы, прежде чем покинуть форт, сложили все свое оружие и боеприпасы в шахту, которую вырыли за пределами форта, зацементировали, а затем сверху засыпали. Оружие пролежало 40 лет, пока англичане в начале 50-х годов не вскрыли тайник и не увезли все, что там лежало. По всей вероятности, они опасались, что оружие, зарытое так близко от границы с Кенией, может попасть в руки повстанцев мау-мау.

Мы с Михаэлем облокотились рядом на бруствер и стали смотреть вниз. Далеко уходят волнистые зеленые холмы, сливаясь где-то на горизонте в матовой голубизне…

Интересно, как чувствовали себя в этом форте два наших земляка, жившие здесь совершенно одни? Для немецких солдат пребывание здесь наверняка было тягостным. В те времена все эти бесконечные расстояния надо было преодолевать пешком, не было ни машин, ни радио, ни настоящих консервов. Поскольку в колонии не хватало средств на проведение телеграфной линии, постам приходилось общаться друг с другом при помощи больших зеркал, которыми они передавали световую морзянку.

Окольными путями, через старого генерала фон Леттов-Форбека и его племянника, мне удалось установить, что последним командующим этим округом был один майор по фамилии фон Хакстхаузен, который сейчас живет в Дегерндорфе, расположенном возле реки Инн. На мой запрос он любезно ответил, что форт был построен около 1900 года. Его гарнизон, состоявший из одного офицера и одного унтер-офицера с пулеметом, был призван следить за порядком в округе. Дело в том, что племя икома непрерывно сражалось с не менее воинственным племенем гайя. В основном они крали друг у друга скот.

Местность было трудно охранять, так как она находилась на самой границе с английской колонией Кенией. Однако история Танганьики началась отнюдь не с того времени, когда в 1885 году германский кайзер составил охранную грамоту для этой области. Первооткрывателями этих мест были даже не европейцы, а скорее всего азиаты. Нам потребовались тысячелетия, пока мы на своих кораблях отыскали морской путь вокруг южной оконечности Африки. Для азиатов же попасть в Восточную Африку оказалось значительно легче, потому что ежегодно с ноября по февраль там дует северо-восточный муссон, который пригоняет их корабли прямо к африканскому побережью. С апреля же по сентябрь муссон дует в обратную сторону – с юго-запада и гонит корабли прямехонько назад, на их родину. Первые арабы и индийцы уже за несколько веков до нашего летосчисления таким путем добирались до берегов Танганьики. Там по сей день еще находят древний китайский фарфор и монеты, чеканенные 1200 лет назад. Арабы из персидского Шираза основали города на островах возле побережья. В Килве до наших дней сохранилась арабская «Хроника», описывающая исторические события начиная с 1060 года и в течение 500 лет, вплоть до появления португальцев.

Португальский мореплаватель Васко да Гама, открывший морской путь в Индию вокруг Африки, во время своего третьего индийского путешествия в 1502 году пристал к берегу в Килве на побережье Танганьики. Он гарантировал эмиру Мухамеду Киваби свободу, однако нарушил слово, взял его в плен и отпустил только после того, как тот признал португальское владычество и уплатил 5 тысяч круцадо (примерно 20 тысяч марок) выкупа. На эти деньги Васко да Гама во имя прославления Всевышнего заказал золотую статую, которая по сей день хранится в Белемской церкви в Лиссабоне.

В 1593 году португальцы построили горный форт Иисуса в Момбасе; мятежи, войны, нападения различных племен из глубинных районов страны продолжались до тех пор, пока наконец не приплыли арабы из Омана в Персидском заливе, которые после тридцатитрехмесячной осады в 1696 году захватили крепость.

Новых султанов Занзибара очень привлекала их вторая империя на побережье Танганьики, но им то и дело приходилось возвращаться к себе домой, в Персидский залив, чтобы наводить там порядок, так как родственники без конца оспаривали у них трон.

Власть этих арабских султанов никогда по-настоящему не распространялась в глубинные части страны. Правда, они засылали работорговцев и охотников за слоновой костью все дальше от побережья, пока не достигли наконец в 1840 году озера Танганьика. Их караванный путь лежал через Табору (вдоль него немцы впоследствии построили железную дорогу). Хотя над арабскими стоянками на этом торговом пути и развевался красный флаг султана, тем не менее два или три араба, которые там жили и продавали караванам за бешеные деньги свой товар, на самом деле целиком зависели от вождей близлежащих племен.

Торговля рабами у арабов в Восточной Африке никогда не достигала таких чудовищных размеров, как потом в Западной Африке у европейцев и американцев. У арабов и индийцев судьба рабов была куда менее жестокой, чем на плантациях европейцев в Северной и Южной Америке. И тем не менее работорговля совершенно расшатала племенной уклад аборигенов и привела к тому, что целые огромные территории, например возле озера Танганьика, полностью обезлюдели. Тот, кто сегодня, комфортабельно расположившись в вагоне-ресторане, едет в поезде из Дар-эс-Салама через Табору в Лисанзу у озера Виктория и разглядывает из окна окрестности, даже не подозревает, что вся земля здесь пропитана кровью и усеяна костями тысяч рабов, которых бичами гнали по этой бесконечной дороге и которые, не выдержав, обессиленные, падали и умирали, что земля эта напоена слезами матерей, у которых отнимали детей и кормильцев.

Все больше европейских и американских судов (до постройки Суэцкого канала) огибало Африку, чтобы попасть в Восточную Азию. Поэтому один из арабских правителей Занзибара, Саид бин-Султан,, стал из предосторожности заключать договоры (в 1833 году с Соединенными Штатами Америки, затем с Англией, Францией и, наконец, в 1859 году с Германией), по которым эти страны обязывались соблюдать монополию султана и не покупать на побережье Танганьики слоновую кость и каучуковую смолу. Его интересовала исключительно эта сторона дела, а не вопрос господства во внутренних областях страны. Однако жестокая работорговля и погоня за слоновой костью завлекали арабов все дальше в глубь Черного континента. Так, некто Саид бин-Хабиб бин-Салим Сафифи, покинув в 1850 году город Занзибар, вернулся туда лишь спустя 16 лет. За это время он трижды добирался до Луанды на западном берегу Африки и, таким образом, первым, задолго до Стэнли, пересек материк.

Рассказы таких путешественников, разумеется, возбуждали безудержное любопытство европейцев. Две причины заставили нас в прошлом столетии проникнуть в глубь Африки: стремление обратить «несчастных невежественных негров» в христианскую веру и желание исследовать эти незнакомые страны; торговлей стали заниматься уже потом, тогда же возникла и алчность.

Первым таким исследователем был французский морской офицер по фамилии Мезан. Ему пришло в голову отправиться в путь именно в сезон дождей; кроме того, у него с собой были такие роскошные ящики с провиантом, что не успел он отойти 80 километров от побережья, как был убит.

Глазами, полными изумления, рассматривали в 1848 году два немецких миссионера – Иоганн Ребманн и Людвиг Крапф – снежные вершины Килиманджаро.

«У этих двух миссионеров полностью отсутствовали какие бы то ни было физические данные, необходимые для подобных путешествий», – пишет один англичанин.

Вряд ли они обладали и необходимыми для этого научными знаниями. Крапф таскал с собой ружье, с которым вечно случались какие-то неожиданности. Вьючные животные из его каравана то и дело удирали. Самым примечательным предметом из его снаряжения был зонтик, под которым он и его люди спали в плохую погоду. Этот зонтик, если его внезапно открыть, мог сослужить в пустыне и другую службу: однажды таким способом удалось отогнать льва, а в другой раз насмерть перепугать банду грабителей, пустившихся наутек.

Рассказы этих людей о больших озерах, возле которых они побывали, вызывали недоверие и любопытство профессиональных географов. Поэтому вскоре, в 1857 году, туда отправились англичане Ричард Бёртон и Джон Спик, которым принадлежит открытие озера Танганьика. Оставив больного Бёртона в Таборе, Спик продолжал свой путь в глубь страны и в августе 1858 года достиг крупнейшего озера Африки. Он дал ему название озеро Виктория. Оно в 130 раз больше Боденского[145], на его территории могла бы свободно разместиться вся Ирландия. Бухта в этом озере со стороны национального парка Серенгети названа именем этого знаменитого исследователя. Когда Бёртон в Таборе услышал сообщения возвратившегося коллеги о том, что из озера Виктория вытекает Нил, он в этом усомнился. Поэтому Спику пришлось отправиться туда вторично, уже в 1860 году, на этот раз в сопровождении Джеймса Огастеса Гранта, имя которого сейчас носят красивые большие газели, живущие в нашем парке. В июле 1862 года оба путешественника стояли как зачарованные перед огромными водопадами, которыми Нил начинает свой бег из озера Виктория.

Еще в самом начале своего путешествия они встретили на побережье гамбуржца Альбрехта Рошера. «Разжалованный» король Людовик Баварский снабдил его деньгами «для поисков внутриафриканских озер». По-видимому, денег было негусто, поскольку Рошера сопровождали всего двое слуг и двое носильщиков. И тем не менее его вскоре убили, польстившись на его жалкий скарб. Власть султана Занзибара была в то время еще настолько значительной, что по его приказанию убийцу изловили и доставили для наказания к побережью.

Рошер считал себя первооткрывателем озера Ньяса. Однако еще за несколько недель до него к этому озеру по реке Замбези поднялся миссионер и исследователь Ливингстон. С 1866 по 1869 год Ливингстон продолжал двигаться дальше в глубь страны вдоль берегов озера Танганьика. Когда он спустя три года вернулся назад в Уджиджи, то напоминал «мешок с костями». Велико было его разочарование, когда он узнал, что часть заказанного им провианта расхищена, а часть находится за 400 километров, в Табора. И что важнее всего – из Европы не было никакой почты.

Поскольку в Европе в течение пяти лет о нем не было ни слуху ни духу, газета «Нью-Йорк геральд» в 1870 году выслала на его поиски репортера Генри Мортона Стэнли. Однако Стэнли удалось тяжелобольного исследователя довезти только до Табора. Дальше Ливингстон ехать отказался. Более того, он не изъявил никакого желания возвращаться в Европу, а, наоборот, передохнув, отправился в новую экспедицию для обследования восточного берега озера Танганьика. Во время этой экспедиции однажды утром его нашли мертвым: он умер, стоя на коленях возле своей кровати. Двое преданных ему африканских слуг доставили его тело и все его бумаги и инструменты на побережье. Вестминстерским аббатством Ливингстон причислен к наиболее выдающимся людям нации.

В 80-х годах в район озера Виктория направился немецкий врач доктор Г. А. Фишер. Однако на безлюдной восточной стороне озера, где расположен и Серенгети, было так трудно с пропитанием, что вскоре после возвращения он слег и умер. Добросовестным исследователем был и англичанин Джозеф Томсон, по имени которого названы красивые желто-черно-белые газели.

Томсон и Фишер долгое время оставались последними настоящими исследователями Восточной Африки. Все, кто направлялись туда позже, как правило, имели тайные побочные цели.

Хотя немецкие торговцы уже в 1840 году появились в Занзибаре, а немецкие исследователи, такие как Рошер и Карл фон дер Деккен, первыми проникли в Танганьику, в Германской империи только в 1884 году возникло Немецкое колониальное общество, которое всячески пропагандировало приобретение колоний. По поручению этого общества доктор Карл Петерс и граф Пфайль в составе небольшой группы под вымышленными именами выехали из Триеста в Занзибар. Несмотря на то что там их ждала телеграмма от Бисмарка, который предупреждал, чтобы они не рассчитывали на поддержку германского правительства, они все же занялись составлением контрактов с местными вождями племен. Те должны были подписаться под заявлением, в котором говорилось, что они не считают себя подданными султана Занзибара. Началось настоящее состязание с генералом Ллойдом Мэтьюзом, которого султан направил в ту же местность с отрядом из 180 солдат. Вожди высказывались то за Петерса и немцев, то за Мэтьюза и султана. Один из них даже заявил, что отдаст предпочтение тому, у кого будет красивее материя на флаге… Большинствоэтих «вождей» на самом деле были лишь чем-то вроде «деревенских старост», родственниками настоящих правителей племен.

Когда Петерс с папкой договоров вернулся в Берлин, Бисмарк под давлением общественного мнения полностью изменил свою точку зрения и предоставил Немецкому колониальному обществу императорскую охранную грамоту для вновь приобретенных территорий. Напрасно султан Занзибара заявлял, что он держит там уже несколько гарнизонов, – немецкая эскадра быстро заставила его признать эти территории немецким протекторатом.

А Карл Петере тем временем предпринял новую тайную поездку, на сей раз в Уганду, где он снова занялся сбором подписей. Вернувшись на побережье, он узнал, что на этот раз зря старался: Бисмарк и британское правительство за это время поделили сферы влияния в Африке и Уганда досталась Англии. Была создана комиссия, состоящая из англичанина, немца и француза, в которой султан Занзибара даже не был представлен; ей поручили обследовать, что, собственно, входит во владения султана. Англия порекомендовала султану отказаться от земель вокруг Килиманджаро в пользу Германии. В обмен за Гельголанд Германия в 1890 году признала английскую опеку над Занзибаром. Первого января 1891 года Германское государство взяло на себя управление новым протекторатом Танганьика под названием Германская Восточная Африка.

Заполненное до отказа кладбище бенедиктинцев в Дар-эс-Саламе свидетельствует о том, что новая колония потребовала немало жертв от немцев, которые хлынули в нее мощным потоком.

Уже в 1888 году начались первые мятежи. Это было еще тогда, когда немцы по поручению султана Занзибара взимали пошлину на побережьях. Предводитель мятежников Бушири вначале держался даже по-рыцарски: он сам спас епископа от гнева разъяренной толпы и под надежной охраной переправил его и пять европейских женщин на побережье. Но бои становились все ожесточеннее, пришлось из Португальской Восточной Африки подтянуть на помощь войска имперского комиссара фон Виссманна, состоящие из египтян и зулусов. Виссманн взял крепость Бушири и подавил мятеж. Предводителя нашли полураздетым и умирающим от голода в одной из хижин. Закованного в цепи, его привезли в Пангани, где 15 декабря 1889 года он был повешен.

Восстание хехе под предводительством вождя Мквавы было уже куда опаснее. Мквава взимал пошлину со всех караванов, проходящих через его владения. Это привело к стычкам с новой германской администрацией.

Кончилось тем, что лейтенант фон Зелевски выступил с отрядом из 1000 солдат против могущественного африканского вождя. Мквава решил пойти на мировую и выслал им навстречу делегацию с подарками. Однако то ли по недоразумению, то ли еще почему-либо по делегации был открыт огонь; единственный оставшийся в живых человек вернулся к Мкваве и поведал о несчастье.

Тогда вождь устроил засаду и убил 260 африканских и 10 немецких солдат, добыв при этом 300 винтовок, 3 орудия и много боеприпасов.

Мквава продержался вплоть до 1898 года, пока новый немецкий губернатор не назначил за его голову награду в 5 тысяч рупий. Это возымело действие. Молодой парень, которого немцы взяли в плен, сознался, что он слуга Мквавы, и выдал его, сказав, что его господин, тяжелобольной, лежит в лесу на расстоянии трех часов ходьбы от этого места. Майор Меркл действительно обнаружил в указанном месте две фигуры, лежащие на земле. Он сейчас же выстрелил одной из них в голову. Это был действительно Мквава, но давно уже мертвый и застывший. Оказывается, он задолго до этого умертвил выстрелом в живот своего старого слугу, а затем и себя самого.

Отрубленную голову этого знаменитого вождя послали в Германию в один из исторических музеев. А туловище народ хехе захоронил с большими почестями. Эта народность продолжала его оплакивать и отпевать в каждую годовщину его смерти. Когда страна попала под британское владычество, первой ее просьбой было вернуть голову знаменитого вождя. Но германское правительство ответило, что этой головы в Германии нет.

После Второй мировой войны губернатор Танганьики взялся уладить это дело. Он связался с директором музея в Бремене. Доктор Хельмут О. Вагнер, мой добрый знакомый, тут же согласился выдать пробитый пулей череп. Таким образом, спустя полстолетия, в 1953 году, голова погибшего вождя была возвращена его народу. Адам Запи, внук Мквавы, выслал директору музея в знак благодарности целую коллекцию очень ценных этнографических предметов.

Другим великим борцом освободительного движения был вождь Зики. Когда его победили, он вместе со всей семьей заперся в пороховом складе и взорвался.

Карл Петерс, который, собственно говоря, и заставил Бисмарка объявить Германскую Восточную Африку протекторатом, был назначен главным имперским комиссаром области вокруг Килиманджаро. Однако вскоре оттуда в главную администрацию в Дар-эс-Саламе стали поступать дурные вести. Из уст в уста передавали, что там творятся бесчинства – грабежи, побои и запугивание населения. Самая страшная весть касалась одного молодого африканца, повешенного якобы за кражу сигарет; на самом же деле поговаривали, что вся вина его состояла в том, что он осмелился посетить одну из наложниц Петерса.

В 1893 году Петерса отозвали и после трех лет непрерывных расследований лишили полномочий «за злоупотребление служебным положением».

Одним из самых крупных немецких колонизаторов, широко прославившимся своими многочисленными политическими авантюрами, был Эмин-паша. Он родился в Оппельне в 1840 году, и звали его тогда Эдуард Шнитцер. Он изучал медицину, и в Албании, куда позже поехал работать, принял ислам, то есть перешел в мусульманскую веру. Тогда-то его и переименовали в Эмина. В 1876 году он поступил на службу к египтянам, где стал сначала эфенди, затем поднялся до бея и в конце концов стал пашой. Вскоре он перестал заниматься врачебной практикой: его назначили губернатором южной провинции Судана. Я уже рассказывал, как недавно мы с Михаэлем в столице этой провинции Джубе справляли Рождество у ее теперешнего африканского губернатора.

Как только началось грозное восстание Махди, Эмин-паша бежал в Центральную Африку, и долгие годы после этого о нем ничего не было слышно. Когда его наконец обнаружил там Стэнли, он не пожелал с ним уйти, а перешел в Восточную Африку и нанялся на службу к немцам. Губернатор Виссманн послал его в 1890 году в район озера Виктория, чтобы не допустить там засилья англичан. Вместе с ним отправился доктор Франц Штульманн, крупный специалист в области этнографии, зоологии, ботаники и астрономии. Кроме того, его сопровождали капитан Вильгельм Ланхельд и немецкий ефрейтор по фамилии Куне.

В октябре 1892 года на территории бывшего Бельгийского Конго арабские работорговцы перерезали Эмин-паше горло. Они, оказывается, не могли ему простить, что он, мусульманин, работает на христиан.

В официальном справочнике, выпущенном несколько лет назад британскими властями Танганьики, перечисляются бесконечные восстания, происходившие в начале немецкого владычества, и поясняется, что Германия была последним европейским государством из числа тех, которые старались захватить колонии. Поэтому все мероприятия проводились в спешке; первыми колониальными чиновниками были преимущественно офицеры, состоявшие до того только на европейской службе. Но некоторые немецкие чиновники, безусловно, по-настоящему интересовались народом, которым им приходилось управлять, и относились к нему с симпатией и дружелюбием.

В 1905 году распространился слух, что в одном из притоков реки Руфиджи живет чудовище. Вода, с которой соприкасается это животное, якобы целебна и лечит от болезней, голода и других неприятностей, безразлично, выпьешь ли ее или побрызгаешь себе на голову. Вскоре к реке началось настоящее паломничество, которое, разумеется, не вызывало никаких подозрений у немецкой администрации.

Однако спустя некоторое время стали ходить слухи, что чудодейственная вода заставляет европейские ружья вместо пуль стрелять водяными струями или что пули при попадании отскакивают от тела и скатываются по нему в виде капель воды. Даже если таких чудес не произойдет, все равно каждый убитый, попивший перед смертью целебной воды, встанет через три недели целым и невредимым.

Правда, «непробиваемым» новым повстанцам не хватало такого вождя, как Бушири или Мквава. Кроме того, им приходилось изготовлять пули из телеграфной проволоки и стрелять осколками от бутылок. Но, несмотря на это, с 1905 по 1907 год они причиняли колониальной власти немало хлопот.

Это новое огромное восстание вызвало большие опасения в Германии, тем более что только перед этим пришлось подавить мятеж гереро в Юго-Западной Африке. Когда же в довершение всего был убит епископ бенедиктинцев Касьян Шпис, германское правительство выслало в Восточную Африку подкрепление – два легких крейсера, роту морской пехоты и цветных солдат с Меланезийских островов Тихого океана. В разразившейся войне погибло около 100 тысяч человек, в основном из-за голода: урожай был уничтожен, а скот угнан.

После этих больших восстаний в Германии было создано имперское колониальное управление. Его первым министром стал доктор Бернгард Дернбург, директор Дармштадтского банка. Он прежде всего отправился лично ознакомиться с состоянием дел в протекторатах и, после того как объездил их вдоль и поперек, в феврале 1908 года доложил финансовой комиссии рейхстага: «…плантаторы настроены воинственно по отношению ко всем – ко мне самому, к правительству, к местным чиновникам и, конечно уж, к местному населению. Производит крайне неприятное впечатление, когда такое множество белых людей разгуливает с плантаторскими бичами в руках».

Он назначил вместо военной штатскую администрацию, которой, однако, суждено было просуществовать только семь лет.

За полгода до того, как началась Первая мировая война, в Танганьику прибыл немецкий генерал фон Леттов-Форбек. К этому времени он уже успел пройти «огонь и воду и медные трубы» – участвовал в подавлении боксерского восстания в Китае, был ранен во время мятежа гереро в Германской Юго-Западной Африке и командовал колониальными войсками Камеруна. Словом, это был стреляный воробей.

В Танганьике под его началом было всего лишь 250 немецких офицеров и 25 тысяч африканских солдат. Против одного немецкого крейсера «Кенигсберг» в водах Танганьики действовали три английских крейсера. Несмотря на это, немецкому крейсеру удалось дважды в открытом море при помощи вспомогательных судов пополнить свои запасы угля, утопить один английский крейсер и затем отойти в реку Руфиджи, где английские суда не могли его преследовать из-за своей низкой осадки. Пришлось срочно привозить из Англии тяжелые гаубицы, чтобы уничтожить «Кёнигсберг» с берега. Однако вся команда корабля, захватив пушки и боеприпасы, успела сойти на берег и продолжала воевать под командованием Леттов-Форбека. Немецкие вспомогательные суда дважды прорывали береговые заслоны и подвозили оружие и боеприпасы.

Леттов-Форбек со своим небольшим отрядом то нападал на поезда, нарушая движение по железной дороге в Кении и Уганде, то нарушал покой Родезии и Бельгийского Конго. Английские войска перевезенные из Индии, он загонял назад на корабли. Так он продержался до 1916 года.

За это время Германская Юго-Западная Африка сдалась. Оттуда в Танганьику были переброшены многочисленные войска генерала Смэтса, однако почти все его солдаты страдали малярией, так что мало чем могли быть полезны в борьбе против немцев. В ноябре 1917 года Леттов-Форбек вступил со своим маленьким отрядом в португальские владения, где в течение десяти месяцев вел партизанскую войну, затем в сентябре 1918 года внезапно появился вновь на немецкой территории и опять ворвался в Родезию. Сдался он только 25 ноября 1918 года, спустя несколько дней после того, как Германия сложила оружие.

Располагая самыми ограниченными возможностями, он сумел удержать большую часть войск союзников в Восточной Африке, мешая тем самым переброске их на другие фронты.

Местному населению, за право «охранять» которое дрались англичане с немцами, эта война европейцев принесла только горе и бедствия.

В Танганьике, как и во всем мире, тогда свирепствовала инфлюэнца, скосившая 80 тысяч африканцев. В довершение всего в 1924 году не было дождей и по обеим сторонам железнодорожного полотна можно было видеть черепа умерших от жажды, которые напрасно думали хоть здесь найти воду.

Англичане получили от Лиги Наций всю Танганьику до границ королевств ватусси – Руанды и Бурунди, которые были присоединены к Бельгийскому Конго.

Когда Танганьика находилась еще под немецким владычеством, ее население составляло примерно 3 миллиона. Поскольку нам с Михаэлем предстоит подсчет сотен тысяч животных, нам небезынтересно узнать, как в такой полудикой стране проводилась перепись населения без бюро прописки и без «загсов». Оказывается, в 1931 году вождям племен было предписано сдать четыре различных сорта семян. Черные и толстые семена означали мужчин, коричневатые зерна с двумя волосками на конце символизировали женщин, маленькие круглые зернышки – девочек, а маленькие продолговатые – мальчиков. За каждого подданного – зернышко в мешочек. Это довольно удобный метод, но, к сожалению, для зебр и гну он не подходит. При помощи такой «переписи», которая была уже, безусловно, более точной, чем прежние приблизительные оценки, новая администрация выявила уже 5 миллионов африканцев. Их число возрастает ежегодно на два процента.

Части выселенных и экспроприированных немецких поселенцев в 1925 году разрешено было вернуться. Третья империя щедро снабжала их денежными ссудами и займами, так что к 1939 году, когда разразилась Вторая мировая война, в Танганьике уже жили 3205 немцев, владевших 558 фермами; британцев там было ненамного больше – всего 4054 с 499 фермами; из других европейцев там жили еще 893 грека.

Последняя перепись населения показала, что здесь живут 8,6 миллиона африканцев (следовательно, их число за последние 50 лет утроилось), 72 тысячи индийцев, 20 600 европейцев и 19 тысяч арабов. Индийцев в большинстве случаев завезли сюда в качестве кули и вообще дешевой рабочей силы, в частности для постройки дорог. В самых отдаленных местах, где бы не выдержал ни один европеец, они пооткрывали маленькие лавчонки. Большинство индийцев живет сейчас вполне зажиточно. Торговля в основном в их руках.

Один из самых любезных среди них – британский таможенник в Аруше, который каждый раз проверяет наши документы и пожитки. Он неподкупен и корректен и при этом услужлив и добросердечен. Михаэлю и мне за всю нашу жизнь не слишком часто приходилось встречаться с индийцами, так что этот таможенник, безусловно, способствовал тому, что мы теперь всех индийцев представляем себе симпатичными. Каждый человек на чужбине своим поведением может сделать для своей страны либо много хорошего, либо причинить ей немалый вред.


(обратно)

Глава пятая МЫ СЧИТАЕМ ЖИВОТНЫХ

Каждое утро я теперь бегаю наперегонки с 3 тысячами желто-черно-белых газелей Томсона.

На радиаторе нашего полосатого вездехода сверху укреплена запасная шина. Туда, в середину, я заталкиваю подушку, сажусь на нее и упираюсь ногами в запасные канистры с водой, укрепленные спереди машины, рядом с фарами. Так я сижу крепко, и при резких поворотах или остановках меня не так-то легко сбросить. Наш водитель Мгабо ездит быстро и лихо, однако при этом никогда не попадает в ямы и не допускает, чтобы какая-нибудь колючая ветка полоснула меня по лицу.

Сижу я в одних трусах. Я давно уже не боюсь экваториального солнца, и в Африке зачастую не ношу даже шляпы. Горячий ветер обдает мое тело, я прямо чувствую его волны.

Несколько газелей перестают пастись и мчатся наперегонки с нами. Это заражает других. И вот уже сотни, даже тысячи хотят принять участие в этих гонках; похоже, что состязание доставляет им какое-то удовольствие. Их предельная скорость – 56 километров в час. Если не слишком гнать машину, то они стараются непременно перед самым ее носом перескочить на другую сторону. А стройные большие антилопы импала прямо-таки принципиально считают своим долгом пересечь нам дорогу и при этом подскакивают в воздух сразу всеми четырьмя ногами.

Таким образом, мы ежедневно совершаем двухчасовую поездку от нашего алюминиевого домика до того места, где два механика привинчивают нашей подбитой «Утке» новые «ноги». Бедняги обливаются потом: здесь, в степи, где нет электричества, приходится сотни дырок для шурупов просверливать вручную. Несмотря на то что эти двое уже много лет живут в Африке, им здесь все в диковинку. Это потому, что они жители большого города – Найроби. Каждое утро они с восторгом рассказывают нам, что к самолету совсем близко подходили зебры или что ночью гиены выли прямо возле хижины. Самое большое их желание – увидеть вблизи львов. Это мы можем им устроить: достаточно только отвезти их на машине за два километра отсюда, в степь.

Глиняная сторожка, в которой они спят, в обычное время служит пристанищем для африканских служителей парка во время их обходов. У нее конусообразная соломенная крыша. Два месяца назад двое из этих отважных людей обнаружили перед ее запертой дверью кровавые пятна. Подойдя по следу, они нашли череп какой-то женщины. По-видимому, она была ранена или тяжело больна и искала убежища и защиты в домике. Однако дверь оказалась запертой, и ночью ее разорвали хищные животные. Кто она и откуда, так и не узнали.

Когда мы как-то проезжали вне границ парка в районе Икомы, нас остановил маленький мальчик и попросил о помощи. Мы взяли его в машину, и он указывал нам дорогу. Наконец мы подъехали к просторной хижине. На полу лежал тяжелораненый старик. Он громко стонал. Его родственники подложили под него бычьи шкуры. Хотя тело его и было забинтовано, но кровавая лужа под ним становилась все больше и больше. Он тяжело дышал. Возле его дома стоял африканский фельдшер, который возглавляет что-то вроде маленького госпиталя в этом районе. Он безуспешно старался починить свой пикап. Мы помогли ему поднять домкратом машину, одолжили свой насос, а Мгабо в течение двух часов латал ему шину. Односельчане старика охотно ему «помогали» – они болтали и смеялись, в то время как старик в полутьме хижины хрипел и задыхался. Когда машина была уже наконец на ходу, больной категорически отказался в ней ехать:

«Не надо, дайте мне здесь умереть, в моем доме, среди моих жен!» Мы его понимали.

Старик умер несколько часов спустя на своем ложе из бычьих шкур.

Его близкие рассказали нам, что на него на пашне напал кафрский буйвол и вспорол ему бок. Тут, конечно, что-то не так. По всей вероятности, он браконьерствовал и ранил животное отравленной стрелой; кафрские буйволы ни с того ни с сего не нападают.

Мы знаем кафрских буйволов как достаточно безобидных животных. У нас есть фотографии, где мы сняты прямо посреди стада буйволов. Я считаю, что они ничуть не опаснее наших домашних быков и коров, которые тоже время от времени нападают на людей, ранят их или даже убивают.

Майлс Тернер, лесничий западной половины Серенгети, в прошлом был профессиональным охотником. Я решил у него справиться насчет агрессивности кафрских буйволов. Майлс задумался, подсчитал что-то в уме и ответил:

– Ну, примерно восемьсот или девятьсот буйволов я за свою жизнь уже застрелил.

Подвергался ли он при этом особой опасности?

– Нет. Может быть, только один раз. Буйвол был ранен. Он убегал дважды или трижды, стараясь спрятаться в кустарнике. Но мы опять и опять выгоняли его оттуда. Наконец ему это надоело и он перешел в наступление.

Примерно в двух километрах от нашего лагеря, на горах Банаги, рабочие занимались изготовлением «кирпичей»: слепив из глины четырехугольные блоки, они клали их сушить на солнце. К сожалению, выбранная ими для этой цели площадка оказалась местом постоянной стоянки старого буйвола. Тот и не подумал уступить его ради каких-то там кирпичей, погрузил копыта прямо в мягкую, еще не застывшую массу и упрямо встал под дерево, под которым привык дремать в полуденный зной. В национальном парке стрелять нельзя, так что пришлось терпеливо ждать, пока ему надоест там стоять и он уйдет.

Никогда нельзя предвидеть, что придет в голову такому буйволу. Четырнадцать дней назад мы, приземляясь, пролетели очень низко над домом Майлса и при этом побеспокоили стоящего поблизости буйвола. Тарахтящее в воздухе чудовище настолько вывело его из равновесия, что он начал выделывать дикие прыжки и в гневе бросился в атаку на… куст.

Между домом лесничего и нашей алюминиевой сторожкой ежедневно проходят куда-то четыре буйвола. Один кажется слепым или почти слепым: он следует всем движениям своего молодого спутника и всегда держит голову возле самого его бока.

Другой старый и подслеповатый буйвол уже два месяца как стал угрозой для велосипедистов, проезжающих по дороге из Банаги в И кому. Он почти ежедневно стоит под деревом примерно в 50 метрах от дороги и, как только появляется велосипедист, припускается за ним. Из-за этого к нашим боям стали гораздо реже приезжать гости из Икомы, а те, которые прорываются, рассказывают такие жуткие истории про этого старого кафрского буйвола, что волосы на голове встают дыбом.

Африканские студенты из Высшего инженерного училища в Кампале обычно на четверть года выезжают на практику в национальный парк королевы Елизаветы, чаще всего на строительство дорог. Один из них ехал в субботу домой и вез на багажнике своего приятеля. По дороге они потревожили спящего буйвола, тот разозлился и погнался за ними. Хотя велосипедист изо всех сил жал на педали, тем не менее буйвол его догнал и уже приготовился боднуть. Но в это время сидящий на багажнике студент со страху нахлобучил ему на глаза свою шляпу. Буйвол опешил, отскочил в сторону и убежал.

Когда в стране начинается чума рогатого скота, случается, что больные кафрские буйволы ведут себя совершенно иначе, чем обычно. Тогда они могут и неожиданно напасть; бывали даже случаи, когда они бросались на автомашины. Что касается храбрости, то им ее не занимать. Случается, что буйвол поддевает рогами нападающего льва и пробуравливает хищника насквозь. Растерзанного льва потом при случае могут съесть крокодилы.

Как-то маленькое стадо кафрских буйволов вступило в драку с двумя львами, которые только что убили двух гну и собирались ими позавтракать. Буйволы отогнали львов от добычи и не подпускали их к ней в течение часа; за это время грифы ухитрились почти ничего от нее не оставить.

У кафрских буйволов есть общая черта со слонами: они не оставляют раненых собратьев в беде. Они толкают их мордами, понуждая встать. В отличие от носорогов, бегемотов и жирафов, которых уложить относительно легко, буйволы довольно стойко борются за свою жизнь. Если в них не очень удачно попали, они могут еще долго бегать, прячась где-нибудь в зарослях, и напасть на преследующего их охотника. В этом-то некоторые люди и видят особое «коварство» и «злобность» кафрских буйволов…

Долго провисела наша «крылатая зебра» на блоке под треножником из ошкуренных деревьев. Но вот она опять обрела собственные крепкие «ноги», на которых может мчаться по степи, чтобы затем подняться в небо. Все остальные повреждения тоже исправлены. Мы предлагаем обоим механикам участвовать в нашем пробном полете. В конце концов, ведь это они снова поставили нашу «зебру» на ноги и кому, как не им, лучше знать, можно ли ей довериться. Но они вежливо отказываются. Ведь один из них поклялся никогда больше не садиться в самолет, а второй тоже предпочитает остаться на земле и поехать на автомобиле. Подойдя к машине, я замечаю, что Михаэль не привинтил сиденье для второго пилота. Неужели он намеревается лететь один? Я спрашиваю его об этом. Он отвечает:

– Если что-нибудь случится, хотя бы один из нас должен остаться в живых, иначе мы все затеяли напрасно.

Я вскипаю, между нами начинается своего рода поединок. Михаэль осмеливается еще и дерзить:

– Ты ведь знаешь, что только пилот имеет право решать, брать ли с собой пассажиров или нет.

Ну это уж слишком! Я взбешен. Обычно это случается с отцами, когда сыновья пытаются ими командовать. Но кругом стоят посторонние люди, и я не хочу, чтобы они что-нибудь заметили.

Зато когда Михаэль в своих шортах цвета хаки наклоняется, чтобы поднять и поставить в самолет канистры с водой, я размахиваюсь и изо всех сил отвешиваю ему шлепок по соответствующему месту. Эта неделикатная привычка отвешивать друг другу шлепки, причем в самый неожиданный момент и в самом неподходящем месте, укоренилась у нас с давних пор. Тщетно наши жены старались нас от этого отучить. Со временем я развил очень сильный и ощутительный удар. На этот раз шлепок мне показался особенно удачным. Во всяком случае, рука моя прямо-таки горит. Михаэль же, как всегда, делает вид, словно он ничего не почувствовал. Ни о чем не догадывающиеся гости часто страшно пугаются, когда нечто подобное случается между нами посреди, казалось бы, совершенно мирной беседы. Они не знают, что в такие минуты мы особенно хорошо понимаем друг друга.

Так и сейчас. Сопротивление сломлено. Мы ввинчиваем второе сиденье для пилота и медленно катим по степи, чтобы найти ровную взлетную площадку, затем даем газ; слышится знакомое урчание, и мы оставляем наших друзей далеко внизу, на земле.

Все идет отлично. Так бывает всегда, если ждешь какой-нибудь неприятности. Настоящие же удары судьбы обрушиваются на нас неожиданно, как гром с ясного неба.

Вчера рано утром мы связались по нашей полевой рации с полковником Моллоем, директором национального парка, проживающим в Аруше, и попросили его отрядить сюда из Найроби маленький самолетик из тех, что берутся напрокат. Он должен доставить домой обоих механиков с их инструментами. Тот, кто не хотел больше летать, на этот раз скрепя сердце все же согласился.

Такие переговоры через парковый радиопередатчик – дело отнюдь не простое. Наши сотрудники во Франкфурте всегда удивляются, что мы им телеграфируем только по-английски. А вы попробуйте через хрипящее радио, которое все время трещит, визжит и грохочет, передавать по буквам немецкие слова, о значении которых принимающий даже не догадывается. Однажды директор парка сам взял на себя труд передать нам по буквам текст полученной немецкой телеграммы. Она содержала больше 100 слов, и передача заняла почти два часа. И все же нам с Михаэлем после этого пришлось просидеть еще целый вечер и под вой гиен разбираться в этом словесном винегрете.

На этот раз нам передали, что одно место будет занято дамой. Это нас страшно возмутило. Значит, пилот нанятого нами самолета собирается притащить с собой жену или какую-нибудь приятельницу! В конце концов, ведь мы оплачиваем машину и имеем право использовать все места.

Но наш гнев оказался напрасным. Из маленького самолетика «Цессна» вылез один только пилот, правда женского пола.

Выздоровление нашей «зебры» решено было обмыть. Мы приглашаем в гости всех лесничих с их женами и в темноте перед нашим алюминиевым домиком устраиваем настоящий глинтвейн с «огненными языками». Михаэлю велят встать на колени. Гордон Харвей ударяет его по плечу плоской стороной масайского меча и преподносит ему маленькую полосатую лошадку с двумя крыльями.

Госпожа Харвей вырезала этого Пегаса из жести, разрисовала и приложила к нему грамоту:

«КРЫЛЬЯ СЕРЕНГЕТИ, КОТОРЫМИ НАГРАЖДАЕТСЯ МИХАЭЛЬ ГРЖИМЕК
От служащих восточного и западного Серенгети и их жен за его заслуги в области низких полетов и в знак признательности за высокий полет его души, его бережное отношение к жизни людей и животных, за его готовность каждого отвезти в любое время в любое место, за то, что он улыбается, когда мы злимся, за то, что он никогда не жалуется, апрежде всего за все его неоценимые заслуги в деле охраны диких животных».

Вечер грозит стать слишком уж торжественным; у Конни Пульман уже слезы навертываются на глаза. Тогда я, чтобы спасти наш веселый праздник, добавляю Михаэлю еще один «рыцарский удар», но уже сзади, когда он склоняется в поклоне.

Глинтвейн получился очень крепким и ударил всем в голову. «Пушечный выстрел», который раздается внезапно по металлической крыше, чуть не опрокидывает всех на пол. Это Герман решил нас напугать. Михаэля ловят, вяжут и опоясывают желтым нейлоновым ошейником. Такими ошейниками мы метим зебр. Забыв о том, что воду здесь надо беречь, гости начинают поливать друг друга, и вскоре все промокают до нитки. Во время фейерверка Михаэль обжигает себе руку. Когда наконец Пульманы с двумя механиками отъезжают, Герман незаметно ставит на крышу их джипа, прямо против верхнего выходного люка, таз с водой. Во время езды вода постепенно выплескивается, заливая пассажиров, но те в пьяном благодушии воображают, что идет дождь.

На другой день Конни сказала мне с восторгом: «It was а wonderful party, like Christmas Eve!» (Какая была чудесная вечеринка, прямо как на Рождество!)

Сначала меня такое заявление несколько озадачило, но потом я вспомнил о нашем рождественском вечере в Джубе и о том, что англичане справляют Рождество несколько своеобразно.

Какая красота иметь собственный домик вот так, прямо посреди степи! Даже если он только из алюминия. Иной раз в Европе, когда в пасмурный зимний день спешишь на работу или когда нам до чертиков надоедят наши европейские собратья, мы вспоминаем с тихой грустью бескрайние зеленые волны Серенгети и нашу вторую родину на Африканском континенте, наш серый алюминиевый домишко в окружении львов и зебр. Он столь мал, что с воздуха его не так-то легко найти. Для этого нужно все время лететь вдоль берегов реки Серонеры, пока не наткнешься на гору Банаги. И тут уж вы его обязательно увидите в просвете между редкими деревьями.

Пола в нашем домике нет: листы алюминия свинчены шурупами, и все это сооружение, словно опрокинутая крышка коробки от торта, поставлено прямо на голую землю. А это значит, что можно не подметать! Пол покрыт слоем тончайшей, чуть красноватой пыли. Поэтому перед сном лучше не разглядывать собственные пятки, особенно тогда, когда с водой туговато. Да и в голове чесать не рекомендуется: ногти сразу же приобретают траурную каемку. Мы с Михаэлем часто задаем себе вопрос, что сказали бы наши жены, если бы увидели все это.

По ночам в комнате прохладно, а в полдень становится ужасно жарко, но мы ведь днем никогда не бываем дома. Наши бои там тоже не сидят; они готовят в открытом сарайчике из рифленой жести, стоящем в нескольких метрах от дома.

Однажды ночью наш «бушбеби» ускакал через открытую дверь наружу. Я думаю, что у него не было намерения нас покинуть, но кто знает, что вдруг может приключиться с таким маленьким существом. Тут ведь и змеи водятся. Мы слышим, как он скачет снаружи вдоль стены, намереваясь, видимо, проникнуть через одно из окон назад в дом. Но окна зарешечены. Тогда мы берем два больших фонаря и идем его ловить. Но этот маленький чертенок решил поиграть с нами в «кошки-мышки». Он обнаружил рядом с домом дерево и вмиг забрался на самую верхушку. Сидя в пяти метрах над крышей, он смотрит на нас. В луче карманного фонаря его прекрасно видно, ведь в это время года на дереве нет ни единого листочка. Мы зовем, осторожно швыряем камешками, но беглец не трогается с места. Тогда я сажаю Михаэля себе на плечи, он влезает на крышу и длинной палкой ударяет по суку, на котором сидит «бушбеби». Раздается мягкий шлепок – зверек падает на крышу. Такому прекрасному прыгуну это, слава богу, никакого вреда не причинило.

Не так-то просто прокормить этого пассажира, проделавшего вместе с нами 10 тысяч километров – из моего рабочего кабинета во Франкфурте до степного домика в Серенгети. Поскольку мучных червей в Серенгети не купишь, мы вынуждены для нашего маленького питомца ловить кузнечиков. А это гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Этих кузнечиков чрезвычайно трудно отличить от кусочков засохшей травы. Обнаружить их можно, только когда они скачут. Но даже если вы уже уверены, что накрыли одного из них шляпой, одеялом или просто рукой, всегда оказывается, что он успел в последний момент удрать.

Постепенно нам удалось освоить два способа охоты на кузнечиков. Либо надо точно заметить, куда он прыгнул, и медленно, сантиметр за сантиметром, приближаться к тому месту, пока рука не окажется прямо над ним (таких медленных движений кузнечики, по-видимому, не могут заметить), либо надо брать этого попрыгунчика измором – идти за ним следом, пока он не сделает подряд 40, 50, 60 прыжков и наконец устанет. Нашим боям поручено ежедневно ловить дуду, как здесь зовут кузнечиков, и складывать в стеклянную банку из-под конфитюра, чтобы мы вечером могли увидеть, сколько штук им удалось поймать. Кроме того, наш «бушбеби» не отказывается и от сухого печенья с сыром и любит совать свой нос в банки с вареньем.

В нашей хижине зверьку живется привольно и вольготно, потому что вдоль стены мы нагородили, один на другой, пустые ящики открытой стороной наружу. Они служат нам полками. Туда мы складываем запасы своих продуктов. На одну полку – пакетики с сухими супами, на другую – овощные консервы, на третью – мясные консервы и грозди свежих бананов, которые должны еще дозреть; потом идет полка с капустой, апельсинами и яблоками. У нас ведь свой самолет, и через каждые два дня мы можем подвозить свежие продукты из Найроби или Аруши.

Кроме того, у нас есть «сверхмодный» холодильник, разумеется не электрический, а керосиновый. Так что мы можем делать здесь самое настоящее мороженое, правда, для этого нам приходится каждый раз переводить нашему старательному повару африканцу Дезузе способ приготовления, написанный на банке: он ведь не знает английского языка.

Симпатичный человек этот повар – интеллигентный и способный. Мы еще ни разу не видели, чтобы он медленно расхаживал, вечно бежит рысцой.

– Бвана мкубва[146] ест черный хлеб, чтобы не пополнеть. Я тоже не хочу стать толстым, оттого и бегаю – так он объясняет свою вечную спешку.

«Бвана мкубва» на суахили означает «большой господин». Так повар величает только меня. Михаэля и временных наших жильцов и помощников он и все африканские слуги зовут просто по имени.

Но между прочим, «бвана мкубва» – титул, по-видимому, не особенно высокий: я слышал, как африканцы при случае так обращались и друг к другу.

Когда наш холодильник перестает как следует работать, его нужно выключить, оттаять и – о чем, наверное, не слышала ни одна домашняя хозяйка – поставить вверх ногами. В таком перевернутом положении он должен простоять целый день. Но однажды и это не помогло.

Мы заметили, что и керосиновые фонари, изготовленные в ФРГ, которыми, между прочим, пользуется половина Африки, тоже что-то стали плохо светить. Ведь обычно у них яркий свет; раньше их вешали над торговыми рядами на ярмарках. Такая лампа обходится довольно дорого, но для долгих темных вечеров в Африке она совершенно незаменима.

Когда погасли последние тусклые язычки пламени, Михаэль снял фитили и вставил новые. Но тщетно он старался подливать спирт для предварительного обогрева горелки – все старания были напрасными: лампы не горели.

Потом мы все-таки докопались до причины. Все объяснилось очень просто: новый продавец из индийского магазина в Икоме продал нам вместо керосина целую канистру средства для уничтожения насекомых. На этом деле он явно здорово проторговался, но мы удивлялись, как эта пакость вообще могла гореть, и были рады, что он нам не всучил вместо нее бензин. Здесь ведь все наливают в одинаковые канистры. Несколько месяцев назад в Кении кто-то не то по недосмотру, не то по глупости налил в керосиновые лампы бензин и при взрыве сгорел.

На «ящичных» полках вдоль стен лежат и наши книжки, фото – и киноаппараты, пишущие машинки, веревки, инструменты. Это напоминает индийскую лавку в Африке.

«Бушбеби» может прыгать и скакать сколько ему влезет по всем полкам, а также по тем вещам, которые мы подвешиваем за крючки к потолку, чтобы они не валялись повсюду.

Когда мы сидим за столом, он прыгает по нашим головам и забирает себе с тарелок все, что ему понравится. Вечером его нужно сажать в закрытый ящик, иначе он будет всю ночь возиться, карабкаясь по москитным сеткам. Но поймать его не так-то просто. Например, ящик с медикаментами и термометрами он считает своей штаб-квартирой. Если попытаться его там схватить, он сейчас же укусит за палец. Поэтому я должен дождаться момента, когда этот маленький бесенок захочет со мной поиграть. Тогда он нападает на одну из моих рук, становится на задние лапки, широко растопыривает передние, ругается и дерется со всеми моими пятью пальцами. При таких обстоятельствах его можно незаметно пересадить в его домик, и он на это не обидится.

Я боюсь, что теперь ко мне опять начнут поступать письма от многих людей с просьбой привезти им такого «бушбеби». Поэтому я считаю своим долгом открыть и теневую сторону содержания такой забавной игрушки. Дело в том, что у этих животных есть неприятная привычка опрыскивать мочой собственные лапы, растирать ее по шерсти, а потом прямо этими же мокрыми лапами лезть кому-нибудь в лицо. Кроме того, все стены и мебель пропитываются резким запахом, и, если в комнате невозможно держать окна открытыми, начинает дурно пахнуть.

Несколько раньше я говорил о реке Серонере. Надо сказать, что она оживает только в сезон дождей; в это время действительно иногда приходится по нескольку дней пережидать, пока появится возможность пересечь этот бурный поток на машине. В сухое же время года, то есть с июня по октябрь, это лишь высохшее русло, в котором только кое-где остаются бочажки с водой. Туда-то и приходят на водопой все животные, а семьи персонала, живущие в хижинах вокруг тернеровского дома, стирают в них белье, черпают из них воду для домашних нужд и ежедневно моются в них с мылом с головы до ног. Можно себе легко представить, как выглядит и пахнет эта непроточная вода.

Мы привозим эту жидкость в больших железных бочках на машине, и бои стирают в ней наше белье. В этом кроется причина, почему в африканских тропиках лучше носить желтую одежду или цвета хаки. Наше нижнее белье, по идее белое, с каждой стиркой все больше желтеет. Когда мы его «чистым» привозим с собой во Франкфурт, наши супруги брезгливо берут его двумя пальцами и бросают в грязное белье.

Как следует отстирать тут что-нибудь можно только дождевой водой, а ее очень мало. В Банаги и Серонере эту воду во время дождей по специальным трубам отводят с крыш в подземные зацементированные резервуары. Туда же по зацементированным канальцам стекает вода с ближайших холмов. Эти резервуары запираются на замки и засовы. Нам оттуда выдается только одна бочка воды в неделю для готовки пищи и для чистки зубов. Из предосторожности мы ее пропускаем еще и через бактериальный фильтр. Но как-то я застал поваренка Ямбуну набирающим воду не через фильтр – так, дескать, «быстрее».

Над этим Ямбуной нам приходится то плакать, то смеяться. То он стоит возле кипящих яиц и глубокомысленно глядит на песочные часы, забыв их предварительно перевернуть; то в воде из-под яиц он заваривает чай, приобретающий подозрительно синевато-зеленоватый оттенок. Так как он боится львов, мы каждый вечер вынуждены отвозить его на машине до домиков, где спят другие слуги. Вечно мы его пичкаем пилюлями, потому что он подвержен приступам малярии. Нам давно бы следовало с ним расстаться, да уж очень мы к нему привязались.

Все бои любят таскать сахар, да и спички тоже исчезают с поразительной быстротой. Наш повар смеясь рассказывал нам, как его отучила от этой скверной привычки прежняя хозяйка, у которой он мальчишкой обучался готовить. Несмотря на то что его ни разу не поймали на месте преступления, она все же в конце месяца вычла из его жалованья деньги за один фунт сахара.

«Откуда она знает?» – недоумевал он.

А объяснялось все очень просто: его хозяйка ежедневно сажала в сахарницу живую муху. Часа через два муха исчезала – значит, Дезуза опять открывал крышку сахарницы!

Однажды вечером мы сидели при свете фонаря за столом перед нашим домиком. Внезапно до нас донесся стук копыт и не успели мы вскочить, как в лагерь ворвался взрослый гну и остановился как вкопанный, не добежав двух метров до нашего стола. Мы, разумеется, вскочили и заорали, а животное вытаращило на нас глаза, потом повернулось и убежало прочь. Не успели мы сесть, как опять послышался топот и гну вторично вынырнул из темноты. На этот раз странное животное не добежало до стола только полметра. Мы замахнулись на него своими куртками, и оно снова исчезло в темноте. С нас довольно. Мы выносим из дома ракетницу и ждем его возвращения. Гну не заставляет себя долго ждать. На этот раз топот приближается с неимоверной быстротой, нагоняя на нас непонятный ужас. «Гну-призрак» появляется в третий раз, но теперь опрокидывает стулья, чудом не сворачивает стол, проносится мимо нас и с громким плеском прыгает в бочажок позади дома. Нам так и не удалось узнать, какой бес вселился в этого гну.

Наконец лесничие парка застрахованы в Лондоне в качестве пассажиров самолета; теперь нам с Михаэлем можно приниматься за перепись четвероногого населения Серенгети. Для этой цели мы поделили наше огромное «государство» на 32 района, каждый из которых обследуется отдельно. Это дело отнюдь не простое, потому что у нас нет настоящей карты местности, мы располагаем лишь схемой, на которой большинство рек и холмов даже не обозначено. Расстояния тоже не совпадают. Поэтому нам приходится запоминать границы каждого района либо по какой-нибудь особенной скале, либо по высохшему речному руслу, либо по какому-нибудь вулкану, маячащему на горизонте. А там, где и это не удается, мы сбрасываем бумажный пакет с известкой – пакет лопается, и получается белая метка.

Михаэль все время за пилота. Ему надо чертовски внимательно следить, чтобы оставаться точно над выбранным районом и, не отклоняясь от курса, летать все время туда и обратно, отмеривая равные полоски.

Мы летаем по компасу точно с востока на запад и обратно; при здешнем постоянном восточном ветре он для нас всегда либо попутный, либо лобовой, так что нас не заносит вбок. Как правило, мы летим на высоте 60-100 метров. С такой высоты хорошо просматриваются 500 метровтерритории с каждой стороны, легко различить животных и даже выделить молодняк. Обычно кроме Михаэля в самолете сидят еще два «счетчика», одним из которых неизменно бываю я. Мы оба смотрим в одну сторону, чтобы затем сравнить, что у каждого получилось. Это необходимая страховка от ошибочных подсчетов. Каждый из нас держит на коленях разграфленный листок, в котором указано 20 наиболее важных видов животных.

Когда под нами пусто или время от времени пробегает лишь одинокая гиена или группа страусов, мы летим со скоростью 220 километров в час. Если же внизу животных много, Михаэль выпускает закрылки и мы замедляем свой полет до 50 километров в час. Однако в здешнем горном воздухе часами этак не полетаешь: может перегреться мотор. Каждый из наших «счетчиков» должен научиться с высоты правильно определять полосу шириной 500 метров. Для этого мы в Банаги отметили равные отрезки территории побеленными известью камнями и для начала совершили с дюжину пробных полетов вместе с нашими помощниками, чтобы они научились определять нужное расстояние. В конце каждой полосы следует крутой вираж, а это у непривычных людей часто отражается на желудке.

Благодаря хорошей видимости Михаэль сразу же может замедлять полет, как только впереди показываются какие-нибудь животные. Так километр за километром мы и «прочесываем» степь Серенгети и высокогорье с исполинскими кратерами.

В районы, где ведется подсчет, мы прилетаем из Банаги, а вечером возвращаемся домой. Можно себе представить, какие огромные расстояния нам приходится покрывать и сколько безумно дорогого бензина расходовать. Бензин нам привозят из-за океана. Его переправляют по железной дороге через всю Танганьику к озеру Виктория, затем снова погружают на пароход, а уж после этого на грузовиках (когда дороги проходимы) развозят по нашим опорным пунктам. С каждым километром стоимость его повышается, и чаще всего канистры и бочки прибывают наполненными лишь до половины… Вот так вместе с этим бензином и улетучивается все наше состояние…

Интересно, что думают степные животные о такой грохочущей в воздухе «зебре»? Одиночно пасущиеся антилопы конгони, гну, топи и зебры почти не обращают на нее внимания. Однажды мы не смогли приземлиться лишь потому, что один самец томми не соблаговолил встать и уйти. Небольшие же группы животных, состоящие из 5-15 зебр или гну, наоборот, как правило, при появлении нашей машины отбегают в сторону, но не дальше чем на 100 метров. Часто они спешат пересечь нам дорогу, так же как они это делают с автомобилями.

Большие стада, состоящие более чем из 50 животных, убегают значительно дальше, подчас за многие сотни метров, потом останавливаются и глядят нам вслед. Отсюда, сверху, нам прекрасно удалось проследить, отчего это происходит: отдельные особенно пугливые животные внезапно бросаются бежать, увлекая за собой все остальное стадо. Чем больше гну пасется вместе, тем больше вероятность, что среди них найдется одно или несколько животных с особо чувствительными нервами, – потому-то большие стада чаще удирают, чем маленькие группы или отдельно пасущиеся животные.

Газели обычно сохраняют полное спокойствие; убегают они только тогда, когда мы спускаемся совсем низко, на высоту 20-10 метров от земли, причем делают они это очень своеобразно, совсем не так, как большие гну и зебры. Эти малютки стремительно разлетаются в разные стороны и, петляя зигзагами, удирают. Наверно, такой способ помогает сбить с толку нападающего на них орла.

Даже тогда, когда мы выключаем мотор и спускаемся в планирующем полете, зебры все равно нас замечают уже на высоте 50 метров. Жирафы, стоящие под деревьями, никак не реагируют на самолет; к ним вообще можно подлетать совсем близко: в лучшем случае они отбегут метров на 50, не больше. Точно так же обстоит дело и со страусами. Чаще всего они распускают хвост и крылья и начинают танцевать воинственный танец – наверное, хотят нагнать страху на врага. Павианы же спасаются на ближайших деревьях.

Труднее всего подсчитать огромное стадо гну, этак в 5 тысяч голов, потому что при снижении самолета они начинают беспорядочно бегать в разные стороны и в такой момент действительно напоминают растревоженный муравейник. Заметив издали такое скопление, мы сейчас же резко набираем высоту. Ведь наша прекрасная «Утка» способна подниматься кверху почти так: же круто, как лифт. Там, наверху, мы уже совершенно спокойно кружим над стадом и прикидываем примерную его численность. Заодно устанавливаем, куда оно направляется, чтобы не посчитать его вторично в другом районе.

Часто мы находимся в воздухе три часа подряд. Это не так-то просто – беспрерывно обшаривать глазами землю, боясь что-нибудь пропустить, да при этом еще подсчитывать в уме и запоминать, чтобы в удобный момент быстро занести в блокнот. Перерывов нам делать нельзя, потому что с тремя или четырьмя пассажирами на борту мы не хотим приземляться и взлетать в неприспособленных для этого местах.

Вскоре я замечаю, что мы уже даже во сне начинаем бормотать цифры. Однажды вечером мне показалось, что у меня от вечного гула что-то случилось с ушами: в них что-то свистело, гудело и жужжало. Но когда я приподнял подушку, то обнаружил под ней малюсенький транзистор, который потихоньку подложил мне Михаэль. Его дала нам с собой одна фирма, чтобы мы его опробовали в Африке. Он очень чувствителен, однако здесь почему-то принимает только шорохи, помехи и завывания.

В ту ночь мне приснилось, будто мы с Михаэлем летим над Брюсселем, откуда мы прежде часто отправлялись в Бельгийское Конго. Внезапно глохнет мотор. Пытаясь элегантно приземлиться на узкой улочке, мы повисаем на крыльях меж двух проводов. Одно крыло при этом ломается. Наши пассажиры (я даже не знаю, кто они такие) выбираются наружу, и один из них говорит: «Никогда больше не соглашусь летать на этом драндулете!» Мы выгружаем свой скарб, и вдруг из одного ящика выползает габунская гадюка и кусает меня. Михаэль бежит в ближайшую аптеку. «Змеиной сыворотки у нас нет, – говорит ее владелец, – но я сейчас же выпишу ее из Парижа…»

Сыну в ту ночь тоже снился самолет. Как будто Михаэль на нашей новой машине въезжает в какой-то ангар, ворота которого недостаточно широко открыты. Оба крыла обламываются, и он остается сидеть в этом обрубке.

Таким образом, мы летаем не только с утра до вечера, но еще и ночью… в кровати.

Грифы и другие хищные птицы, сидящие на земле возле какой-нибудь падали, завидя нас, обычно не трогаются с места Зато к летящим птицам мы сами должны относиться с величайшей осторожностью. Аисты и хищные пернатые всегда только в самый последний момент уступают дорогу самолету До них, видимо, не доходит, с какой бешеной быстротой летит такая металлическая птица.

Поскольку мы, «счетчики», должны все время смотреть на землю, Михаэлю одному приходится следить за тем, чтобы не столкнуться с птицами. Он держится от них подальше, так как мы знаем, что столкновение даже с небольшой птицей означает нашу неминуемую гибель. Господин Реппле, наш летный инструктор, однажды чуть не разбился, потому что дикая утка со всего размаха врезалась в крыло его самолета, пробила в нем глубокое отверстие и так там и осталась.

Если сарычи и грифы парят где-то в стороне от нашей воздушной трассы, они не проявляют ни малейшего страха, а лишь очень внимательно наблюдают за самолетом. Это объясняется тем, что в воздухе у них, по-видимому, нет врагов. Поскольку мы всегда их быстро обгоняем, мне часто кажется, что они летят задом наперед.

Бегущие по степи большие кафрские дрофы при нашем внезапном появлении обычно прижимаются к земле и сильно вытягивают вперед шею. При этом они голову поворачивают так, чтобы одним глазом наблюдать за самолетом. В такой странной позе эти птицы обычно отбегают куда-нибудь в сторону и только очень редко поднимаются на крыло. И наши европейские аисты, которые как раз в это время здесь зимуют, и красивые венценосные журавли отлетают в сторону от нашего самолета не больше чем на 20 метров даже в тех случаях, когда мы держимся на высоте всего лишь 40 метров.

Хотя я почти всегда сидел слева, а остальные «счетчики» сменяли друг друга справа, итоговые цифры показали, что с правой стороны животных оказывалось примерно столько же, сколько с левой. До нашей «переписи» все время считалось, что в Серенгети живет еще более миллиона крупных животных.

Нам же во время наших многочисленных полетов удалось подсчитать:

газелей (Gaze/la thomsonii thomsoniiи Gazella granti robertsi) – 194 654

гну (Connochaetus taurinus albojubatlis) – 99 481

зебр (Equus burchellu boehmi) – 57 199

антилоп топи (Dumaliscus korrigum eurus)5172

антилоп канн (Taurotragus oryx pattersonianus) – 2452

импала (Aepyceros melampus melampus) – 1717

кафрских буйволов (Syncerus caffer aequinoctialis)1813

конгони (Alcelaphus buselaphus cokii) – 1285

жирафов (Giraffa camelopardalis tippelskirchii) – 837

водяных козлов (Kobus defassa raineyi) – 284

аистов (Ciconia ciconia) – 178

антилоп бейза (Oryx beisa callotis) – 115

слонов (Loxodonta africana) – 60

лошадиных антилоп (Hippotragus equinus langheldii)57

носорогов (Diceros bicornis bicornis)55

страусов (Struthio camelus massaicus) – 1621

Следовательно, в общей сложности в национальном парке Серенгети обитает 366 980 крупных животных. Возможно, их и больше на какой-нибудь десяток тысяч: может быть, мы кого-нибудь и пропустили. Но все равно это составляет только треть того, что предполагали. Однако и приведенные цифры показывают, что животных здесь огромное множество. Но смогут ли они и дальше здесь существовать? Хватит ли корма в долинах, горах и кустарниковых степях парка для того, чтобы сохранились эти последние гигантские стада? Мы уже и сейчас не раз встречали стада гну за пределами парка. А теперь его еще собираются урезать и передвинуть границы. И ведь никто не в состоянии проследить за путями кочевок целых армий гну и газелей, никто не ездил за ними вслед, никто не знает, куда топают эти сотни тысяч копыт. Мы полны беспокойных предчувствий.


(обратно)

Глава шестая КАК ПОКРАСИТЬ ЗЕБРУ В ЖЕЛТЫЙ ЦВЕТ?

Сегодня нам предстоят серьезные дела. Но прежде всего я вспоминаю за завтраком, что у нас нынче «пилюльный день». Поскольку на этот раз мы прибыли в Африку в четверг, значит, каждый четверг должны проглатывать по две пилюли резохина. Герман полагается на свой настенный календарь, в котором он каждое утро вычеркивает по одному дню, и утверждает, что еще только среда. Он спорит со мной на бутылку джина и, разумеется, проигрывает ее, так как упускает из виду, что у меня на руке швейцарские часы, показывающие не только число, но и день недели и какая сегодня луна. Во время экспедиции все это зачастую важнее знать, чем время суток.

Резохин горький, как желчь, но ничего не поделаешь – глотать надо. Один из двух механиков, которые недавно чинили наш самолет, год назад внезапно слег. Ему пришлось пять недель проваляться в больнице с тяжелейшей малярией. Живя постоянно в городе Найроби, где малярия практически ликвидирована, он и не подумал принять профилактические таблетки, когда вылетел к озеру Виктория, где надо было поменять пропеллер у самолета, потерпевшего аварию. Во время наших первых поездок в Африку Михаэлю и мне приходилось принимать еще атебрин, от которого все тело постепенно становилось желтым.

– Ямбо, бвана. – Четырнадцатилетний мальчик, появившийся в дверях, хочет продать нам четыре яйца. Мы вежливо отказываемся, так как предпочитаем привозить свежие яйца самолетом из Найроби. Тогда юноша объясняет, что он хочет нам подарить эти яйца. Ну, разумеется, нам не хочется оставаться в долгу, и мы тоже делаем ему подарок, намного превышающий стоимость яиц. Яйца, как выяснилось потом, все оказались тухлыми.

Между прочим, сегодня мы отправляемся ловить зебр. Ведь теперь нам известно, что у нас в Серенгети 367 тысяч подопечных, и среди них 57 тысяч «тигровых лошадок», то есть здесь только наполовину меньше лошадей, чем в конюшнях у всех крестьян Швейцарии, вместе взятых. Теперь нам с Михаэлем хочется узнать, как нашим полосатым лошадкам живется здесь, в степи. С самолета нам этого никогда не удастся выяснить. Мне хочется привести один пример. В наших записях за прошлый год 25 января помечено, что большие стада гну ведут себя крайне странно. Дойдя до небольшого обмелевшего ручья шириной не больше 60 сантиметров и, может быть, 20 сантиметров в глубину, они долгое время бегут вдоль берега до какого-то определенного места, где гуськом переходят его вброд. Между тем они могли бы запросто пересечь такой ручеек в любом месте. Более того, когда над ними пролетаешь в бреющем полете и они бросаются бежать, то возле такого ручейка создается толкучка, животные не решаются его перейти, разбегаются в разные стороны вдоль берега, а еще охотнее поворачивают назад. Четыре недели спустя Михаэль приписал на полях: «Ерунда!» Дело в том, что за это время мы успели сходить к этому «ручейку». Оказалось, что на самом деле он достигает в глубину двух метров, а в ширину – шести. Трава, казавшаяся нам сверху совсем обычной, была полуметровой и даже метровой высоты.

Так и с зебрами. Откуда нам знать, то ли самое стадо мы видели вчера у холма Лемута, которое пасется сегодня в 40 километрах от него? Да и те ли самые зебры пасутся в национальном парке в декабре, что паслись здесь в июле?

Теперь мы заняты именно тем, что изыскиваем способ пометить отдельных зебр и целые стада, чтобы их потом можно было узнать. А это не так просто.

Добрых советов мы получаем предостаточно: рыть западни, подсыпать усыпляющие средства в питьевую воду. Но я ведь ветеринар и прекрасно знаю, как долго любая лошадь будет терпеть жажду, прежде чем решится выпить такую подозрительную бурду, и как важно точно знать дозу такого снотворного. Если животное выпьет слишком много, то погибнет, а доза, рассчитанная на зебру, окажется пагубной для других видов животных, которые приходят пить из того же бочажка. Во время сезона дождей водоемов повсюду много, так что неизвестно, куда сыпать, да и в сухое время пришлось бы развозить усыпляющее средство целыми центнерами.

Но есть в Восточной Африке, а именно в соседней Кении, несколько отличных ловцов зверей. Самого опытного среди них, Кэрра Хартли, я знаю много лет. В последнее время он, правда, уже редко отлавливает животных, потому что сейчас зоопарки сами разводят таких обычных степных животных, как зебры, гну и наиболее часто встречающиеся виды антилоп, и не платят за них тех больших денег, что раньше. Зато он теперь постоянно держит на своей ферме полуприрученных львов, леопардов, гиен, кафрских буйволов и жирафов, чтобы американские и немецкие кинокомпании могли снимать свои приключенческие фильмы без особой затраты времени и лишних хлопот.

Лесничий парка Серенгети Гордон Пульман – сводный брат Кэрра Хартли, он много лет работал вместе с Кэрром. Средний палец его правой руки до сих пор не сгибается, и вот почему. В одно прекрасное воскресенье к Кэрру прибыл американец, которому понадобилось срочно отснять кадры борьбы леопарда с африканцем. Разумеется, речь шла о не совсем взрослом леопарде, к тому же приученном играть со своим служителем-подростком. Заснятые на пленку, эти игры выглядели потом страшно опасными.

Но Кэрр Хартли по воскресеньям не работает. Американцу же очень жаль было потерянного времени, поэтому он стал все больше и больше набавлять цену, пока Хартли наконец не смягчился и не дал своего согласия на съемки. Поскольку паренек, обслуживающий леопарда, был в церкви, его пришлось заменить другим. Но этот бой не очень-то доверял леопарду, ему вдруг стало страшно, и он бросился бежать. Животное настигло его в два прыжка, схватило зубами за шиворот, а когтями разодрало грудь. Подоспевший Гордон сунул в пасть хищнику все пять пальцев и затолкал ему его собственные губы меж зубов. Леопарду волей-неволей пришлось разжать клыки, но зато когтями он все сильнее впивался в кожу мальчика. Киношники побоялись вмешаться. Подбежавший наконец Кэрр Хартли был вынужден застрелить этого ручного леопарда. А мальчика пришлось зашивать в больнице.

Гордон невероятно смелый парень, но он ничуть этим не кичится. Его жена Конни родом из Лондона. Как-то, уже после долголетнего знакомства, она мне призналась, что я с первой же минуты, сам того не подозревая, завоевал ее сердце. А дело в том, что, зайдя в их столовую, я сказал, что удивляюсь, какие у них чистые и блестящие полы – на них прямо есть можно.

– Знаешь ли, – призналась она мне потом, – вот так хозяйничаешь год за годом посреди степи, и никто не замечает, сколько приходится возиться, чтобы содержать кухню и комнаты в чистоте. А тут вдруг приезжает этакий знаменитый профессор из Европы и нахваливает твои полы…

При этом глаза доброй Конни наполнились слезами.

Что мы только не вытворяли с Гордоном Пульманом за рулем нашего полосатого вездехода! Носились со скоростью 50 – 60 километров прямо по степи, по высокой траве. Гордон либо обладает шестым чувством, либо у него особый ангел-хранитель, во всяком случае он никогда не угодит колесом в какую-нибудь нору, отчего обычно сразу ломается ось, и не врежется в термитник.

Вот, к примеру, сейчас он едет рядом с большим страусом-самцом. Эта громадная птица высотой два с половиной метра в беге, шутя и играя, делает трехметровые шаги. Гордон едет именно с такой скоростью, которая позволяет мне со своей фотокамерой «Практисикс» все время оставаться на одном уровне с бегущей птицей и спокойно снимать ее обыкновенным объективом с выдержкой 1/1000 секунды. Михаэль снял с петель дверку и лежит на животе, привязанный веревкой. Он проводит рапидную съемку, с помощью которой потом можно будет тщательно проследить все движения бегущей птицы. Спидометр показывает 50 километров в час, страусу этот бег наперегонки, по-видимому, не составляет особого труда; когда через 22 минуты мы останавливаемся, он продолжает бежать еще два километра, значит, он никоим образом не выбился из сил. У страусов, должно быть, исключительно выносливые сердца.

У них и мужественные сердца. Недавно мы встретили страуса и страусиху с восемью птенцами. Гиена надумала одного из них утащить. Началась дикая суматоха, визг и писк; страус взял на себя охрану потомства, а страусиха смело погналась за гиеной и бежала за ней добрый километр. Через два дня мы опять встретили то же семейство, но на этот раз с ними было уже только шесть птенцов.

В другой раз мы видели, как пара страусов неподвижно стояла посреди голой, выжженной степи, распустив крылья. Оказалось, что они таким способом создавали тень для своих детей. Если вы будете наблюдать за убегающим страусом, может случиться, что он внезапно исчезнет из поля вашего зрения. Если пойти вслед за ним, то можно увидеть, что он сидит где-нибудь, прижавшись к земле и вытянув вдоль нее шею. Отсюда, наверное, произошла сказка о птице страусе, которая прячет голову в песок и думает, что ее не видно. Первыми об этом написали древние арабы, а уж за ними через все века повторяли римские и прочие составители книг. Чаще всего таким образом ложатся на землю молодые страусы. Когда же к ним приближаются, они мгновенно вскакивают и стремглав убегают.

Страусы умеют громко трубить, реветь и даже рычать, как львы. Для этого они набирают полный рот воздуха и с силой проталкивают его в гортань, которая при этом заметно расширяется. Клюв и пищевод наглухо закрываются, так что воздух не может выйти или проникнуть в кишечник. Их голая красная шея раздувается, словно баллон, и они испускают глухой рев, который, по-видимому, для других страусов и страусих должен означать: сюда не ходить – здесь моя резиденция!

Когда страус влюблен, он ведет себя не менее странно, чем мы в аналогичном состоянии. Страус в таких случаях садится на свои длинные ноги, ритмично бьет крыльями, запрокидывает голову назад и трется затылком о собственную спину. Шея и ноги у него в это время бывают ярко-красного цвета. Нам такое поведение самой крупной птицы на Земле кажется весьма комичным, но молоденькие страусихи отлично понимают, что он этим хочет сказать. Они кокетливо убегают, а он семимильными шагами мчится за ними вслед.

У древних египтян страус служил символом справедливости. Они заметили, что только у страусового пера опахала, расположенные по обе стороны стержня, имеют равную ширину. У любой другой птицы перья всегда имеют узкую и широкую сторону, то есть разделены «несправедливо». Уже древние египтяне заметили, что страусовые перья могут служить прекрасным украшением для шлемов, и, до тех пор пока только рыцари средневековья украшали ими свои головные уборы, диких страусов вполне хватало. Но когда в прошлом столетии эти перья вошли в моду у дам, страусы оказались в самом плачевном положении. В Аравии и Персии их давно уже всех истребили; в Северной Африке, севернее Сахары, сегодня можно найти в лучшем случае лишь скорлупу от страусовых яиц, оставшуюся от прежних времен…

Охотились исключительно на самцов, что наиболее пагубно для вида. На страуса-самца ложится очень много обязанностей по продолжению рода. Он настоящий, заботливый отец. Для начала он роет себе ямку в песке и садится в нее. Самки кладут яйца прямо ему под нос, и он закатывает их клювом под себя. «Папаша» насиживает яйца с раннего вечера до позднего утра, так что «мамаше» приходится сидеть на гнезде значительно меньше. Мы и по сегодняшний день не знаем точно, живут ли страусы на воле моногамно или у каждого самца несколько самок. Во всяком случае, когда самцов отстреливают и их становится все меньше, самки чуть ли не дерутся за последних оставшихся в живых. В таких случаях насиживающему самцу кладут под нос столько яиц, что в конце концов перед ним образуется целая гора, которую он не в состоянии прикрыть своим телом. В результате ни один птенец не вылупляется.

Страусы только потому избежали полного истребления, что люди научились разводить их в неволе.

Подобная же судьба постигла и тех животных, мех которых входил когда-либо в моду: шиншиллу, нутрию, черно-бурую лисицу и норку.

Только по наблюдениям на страусовых фермах и еще больше в зоопарках мы знаем теперь, как страусы размножаются. Первая такая ферма была создана в 1838 году в Южной Африке, а поскольку цены на перья все росли, вслед за ней были организованы и другие – в Алжире, Сицилии, Флориде, даже в Ницце на юге Франции.

Добиться размножения страусов в неволе совсем не так трудно, если только предоставить им для этого достаточно места. Ограда должна быть не ниже двух метров, иначе страус с разбегу запросто может ее перескочить. Взбешенного страуса следует серьезно опасаться. Он может ударить человека своей сильной двухпалой ногой прямо в лицо и отшвырнуть на несколько метров. До Первой мировой войны за хорошего производителя платили до 30 тысяч марок. Если в 1840 году из Южной Африки вывозили только тысячу килограммов перьев, то в 1910 году это число выросло до 370 тысяч. Перья у самцов не выдергивают, а аккуратно срезают у самого основания. Перья самок не в ходу, однако, когда у этих птиц вырезают яичники, у них появляется такое же оперение, как у самца.

Страусовое яйцо весит от полутора до двух килограммов, следовательно, столько же, сколько 25 – 36 куриных яиц. Скорлупа такая толстая, что скорее напоминает черепки фарфоровой посуды. Остается только удивляться, как птенцу страуса, вылупляясь, удается самостоятельно раздавить столь твердый футляр.

Не только вывести, но и вырастить маленьких страусят в европейском зоопарке удалось лишь однажды, а именно в Базеле несколько лет назад. Птенцов базельцы вывели так же, как это делается на страусовых фермах, – в инкубаторе, но из вылупившихся 11 страусят в живых остались только два, и то лишь потому, что к ним приставили постоянную служительницу, которая все время занималась с ними и научила их клевать пищу.

Маленькие страусы растут как грибы – каждый день на один сантиметр. Как только страусята начинают твердо стоять на ногах, они сразу же принимаются исполнять те же самые сумасшедшие танцы, что и взрослые страусы: они внезапно срываются с места, бегут без всякой видимой цели, затем начинают кружиться на одном месте, бьют при этом крыльями и под конец садятся на землю. Вид нашего полосатого самолета тоже часто вдохновляет страусов Серенгети на подобные дикие пляски.

Маленькие страусы, которых в Африке часто искусственно выращивают в домашних условиях, настолько привязываются к людям, что следуют за ними как преданные собачонки. Когда семья отправляется купаться, маленький страус бесстрашно плавает между людьми, словно утенок.

Здесь, в Серенгети, страусы приступают к насиживанию в сентябре, а на Рождество уже бегают по степи со своими цыплятками. Надеемся, что нашим 1600 страусам, живущим в Серенгети, никогда не придется пережить того, что выпало на долю страусов Юго-Западной Африки. Незадолго до Первой мировой войны там было решено строжайше охранять этих птиц из-за дороговизны их перьев. Во время войны ни у кого не было особой надобности в них стрелять; а поскольку страусовые перья за это время вышли из моды, то после войны пришли к выводу, что этих птиц расплодилось слишком много, и разрешили их свободный отстрел.

Сейчас же нашлись предприимчивые люди, которые стали их преследовать на автомобилях и отстреливать пачками. После одной только такой прогулки они зачастую возвращались с четырьмя-пятью сотнями страусов, кожа которых шла на изготовление бумажников и дамских сумочек. Сто и даже сто пятьдесят килограммов мяса, которые дает такая птица, никого не интересовали, особенно когда такому страусу было уже около 30 лет. Поэтому их разлагающиеся туши валялись по всей окрестности, а гиенам и грифам не под силу было сразу справиться с такой неожиданной благодатью…

На человеческую любовь и доброжелательность и без того не очень-то можно полагаться. Если же при этом они еще приходят в противоречие с кошельком или дамской модой, то могут легко перейти в свою противоположность. Поэтому-то нам так и хочется, чтобы здесь, в этих просторных саваннах, где люди все равно не могут посеять хлеб, животные жили в полной независимости от нас. Приехав сюда, в Серенгети, наши внуки и внуки африканцев когда-нибудь смогут увидеть, какой была Африка до того, как европейцы навязали ей христианство, работорговлю, пулеметы и автомобили.

Но пока что сегодня утром мы собрались ловить зебр и малевать их в разные цвета. В просторной долине реки Грумети, окаймленной редколесьем, пасутся 50 или 60 зебр и не обращают никакого внимания на наш полосатый вездеход. Прямо посреди лужайки лежит мертвый, еще теплый детеныш жирафа… Никаких следов ранения не видно, непонятно, отчего он мог умереть.

Михаэль направляет машину в сторону шести зебр, пасущихся отдельно. Те настораживаются, поднимают голову, поворачивают к нам свои уши, а затем галопом удирают. Однако догнать их на машине не представляет особого труда.

На крыше вездехода притаился Гордон Пульман с длинной бамбуковой палкой в руках. На конце у нее сделана зарубка, в которой укреплена петля из толстой пеньковой веревки. Михаэль ведет машину так, чтобы зебра бежала все время рядом с радиатором. Я высовываюсь со своей фотокамерой в окошко, и круглый зебриный зад заполняет всю матовую пластинку. Веревка должна попасть под подбородок зебры и затем скользнуть ей на шею. Но нам приходится изрядно попотеть с этим делом, потому что наша машина все время подпрыгивает, скользит и спотыкается в траве, так что мы без конца стукаемся головой об обшивку; ветер колышет петлю, а зебра все время отклоняется вправо. Поворачивать же мы можем только плавно: при резком торможении Гордон слетел бы вперед, под самые колеса. При крутом повороте его может сбросить вбок, а привязать себя он не захотел – это могло бы создать при аварии еще большую опасность.

Наконец петля на голове зебры. Михаэль очень осторожно тормозит, чтобы она не соскочила с шеи. Гордон спрыгивает мы за ним; все хватаемся за веревку, а жеребец, сопротивляясь, тянет нас за собой. Но наконец он останавливается. Тут-то мы его хватаем и мажем краской.

Нам казалось, что окраска зебры в красный или зеленый цвет не представит особой сложности. Судя по головкам наших дам, искусство окраски волос достигло весьма высокого уровня. Но тут нас ждали нежелательные сюрпризы. Оказывается, для того чтобы женские волосы сохранили красный или лиловый цвет, их надо специально парить или травить. Простым полосканием, мытьем или припудриванием никакой долговечности достигнуть невозможно. Мы советовались с самыми опытными специалистами лакокрасочной промышленности, но и они не могли нам подсказать, как «холодным» способом покрасить зебру. Лошадиная шерсть очень короткая, поэтому ни о каких «горячих» операциях не могло быть и речи, даже если бы мы возили с собой парикмахерский салон на колесах…

Таким образом, нам пришлось вернуться все к той же испытанной пикриновой кислоте, которая окрашивает кожу и волосы в ярко-желтый цвет.

Прочнее всего она, кажется, окрасила наши руки и штаны; зебры могут утешаться тем, что не они одни пожелтели. Однако ярко-желтый цвет спустя некоторое время становится грязно-бурым, а после линьки вместо желтых волос вновь вырастают белые. Мы придумали уже кое-что новое, но оно пока еще находится по дороге к нам в Африку. А сегодня нам надо проверить, как остальные зебры будут относиться к такому ярко-желтому родичу. Не станут ли они считать его «прокаженным», избегать или даже кусать? Тогда нет никакого смысла их метить.

Мы отпускаем крашеного жеребца на волю, следуем за ним на почтительном расстоянии и наблюдаем в полевые бинокли, как он присоединяется к своему стаду. Прогонят ли его? Укусят ли? Ничуть не бывало. Зебры ведут себя так, словно он отроду был таким желтым. Прекрасно, это поможет нам в дальнейшем.

Обычно уже после трех – пяти минут бега загнанная зебра начинает задыхаться и вынуждена бежать медленнее. И все же, несмотря на это, со второй, которую мы загоняем, дело что-то не клеится. Она все время ускользает от нас среди деревьев. Хотя стволы и далеко отстоят друг от друга, тем не менее какой-нибудь из них то и дело преграждает нам дорогу. Михаэль никак не может подобраться поближе к беглянке.

Тогда Гордон с Михаэлем решают поменяться местами. Я, между прочим, против того, чтобы мой сын изображал из себя ковбоя на сильно качающейся крыше машины, тем более что свои услуги предлагает и Мгабо. Однако Михаэль настаивает на своем:

– Ты ведь понимаешь, папа, что дела, связанные с какой-либо опасностью, нельзя всегда перекладывать на других.

Ну ладно, я сдаюсь. Теперь мы гоняемся за молодой кобылкой. Она ловчее предыдущего жеребца. Каждый раз, когда петля ложится ей на лоб и съезжает ниже глаз, она сейчас же опускает голову чуть не до земли. Михаэль стучит нам сверху, мы останавливаемся. Оказывается, запуталась веревка, ее привязывают заново. Мы снова быстро догоняем нашу кобылку.

Внезапный толчок заставляет Гордона резко затормозить. Михаэля швырнуло вниз с машины. В мгновение ока я возле него. «Миха!» И тут же вижу рану у него на шее. Кровь. Михаэль почти без сознания. Мы с Пульманом осторожно приподнимаем его и прислоняем спиной к колесу. Я обследую рану. Кровоточит она не слишком сильно, но, по-видимому, очень глубока. Я боюсь, не разорваны ли дыхательное горло или какая-нибудь артерия, что может вызвать внутреннее кровоизлияние.

Михаэль заметно слабеет и бледнеет. Я поднимаю его веко, чтобы проверить, осталась ли слизистая розовой. Это было бы хорошим признаком. Но она стала серовато-белой.

Михаэль теряет сознание. Я быстро укладываю его на спину, но при этом мне приходится задвинуть его частично под машину, потому что там единственное тенистое место. Сейчас полдень, солнце стоит совершенно вертикально над нами. Гордон Пульман тем временем вскрыл пакет «первой помощи», который, к счастью, оказался с нами; обычно он всегда лежит в самолете.

Оказавшись в лежачем положении, Михаэль приходит в себя. Он открывает глаза. Первые его слова:

– Ты не забыл все записать и сфотографировать?

– Молчи, Михаэль, молчи, тебе сейчас нельзя разговаривать! Теперь, задним числом, мне стало ясно, что, собственно, произошло. Зебра опускала голову все ниже и ниже; Михаэль со своей бамбуковой палкой тоже свешивался все ниже с крыши, пока шест при каком-то наклоне машины не уперся в землю. Он вонзился в почву, а поскольку мы продолжали ехать на полной скорости, другой его конец воткнулся Михаэлю в горло.

Удар свалил его с машины. Какое счастье, что он не был привязан, иначе шест наверняка пронзил бы его насквозь!

Но эта рана! Я с ужасом думаю о том, что в ней могло остаться. Грязь, наверняка занозы. Чего доброго, еще окажутся разорванными сухожилия.

Мы укладываем Михаэля в машину и везем к самолету. На это уходит 20 минут. Мимоходом замечаю, что высоко в развилке дерева стоят две львицы и разглядывают нас. В другое время мы бы не преминули остановиться и их заснять.

«Ну же, ну же, езжай быстрее, Гордон Пульман (это я мысленно говорю), езжай быстрее, но осторожно. Только бы никаких резких сотрясений, только бы не это…» Но вот он тормозит уже у самого самолета.

Я подсаживаю сына, устраиваю его на место второго пилота и привязываю к креслу. Опускаю верх кабины, включаю зажигание, проверяю вспомогательный насос. С нетерпением жду, пока температура масла поднимется до должной высоты. Наконец-то!

Мы летим наискось через степь по направлению к озеру Виктория. В Мусоме есть маленький госпиталь; об индийском хирурге, который им руководит, идет добрая слава. Поскольку Михаэль не может здесь лежать, а вынужден сидеть, ему опять становится хуже. Я держу в руке штурвал и смотрю то на компас, то вперед в пространство, не заблестит ли наконец спокойная гладь озера. Одновременно я наблюдаю за Михаэлем. Его голова качается. То и дело он сползает вперед, но усилием воли заставляет себя вновь подняться. Руки его покрыты испариной.

В Мусоме я еще никогда не бывал. Следовательно, надо внимательно следить, чтобы не заблудиться при посадке среди гор и плантаций местных жителей. Михаэль чувствует мою тревогу, догадывается, что мне страшно, страшно за него; он старается мне улыбнуться и делает едва заметное движение рукой: мол, пустяки, пап!

Но я считаю минуты и молю судьбу, чтобы скорее показались озеро и Мусома…

Посадочная площадка этого городишки сверху выглядит огромной и весьма современной. Но это только кажется, на самом деле она страдает одним очень важным недостатком – она неровная. Это выясняется сразу же, как только я касаюсь колесами земли. Когда я после бесчисленных скачков наконец останавливаюсь, то рядом с машиной мгновенно вырастает африканец и протягивает мне книгу, в которой я должен отметиться. Ни слова не говоря, я бегу мимо него через площадку в поисках какой-нибудь машины. Но нигде ничего нет, все пусто и словно необитаемо.

Наконец добегаю до какого-то дома. Стучу, мне открывает молодая дама. Я с ходу кричу ей, что мне необходима машина, чтобы отвезти раненого в больницу. Она тут же принимает во мне живейшее участие. Двумя минутами позже мы уже сидим в легковой машине, правда с выбитым ветровым стеклом, но это не беда.

Индийский врач в госпитале производит очень хорошее впечатление. Он внимательно осматривает рану, качает головой и говорит, что должен немедленно подвергнуть Михаэля наркозу, чтобы проверить, что у него творится в горле. Его ассистенты-африканцы надевают белоснежные маски, закрывающие нос и рот.

Операционная, как и вся маленькая клиника, скромная, без кафельных стен, но безукоризненно чистая.

Мне предложено подождать за дверью. Проходит вечность. Наконец спустя два часа еще спящего Михаэля перевозят в палату. Тем временем приветливая сестра приготовила постель. Доктор, оказывается, вынул длинную занозу, прочистил рану и затем зашил. Михаэлю придется по крайней мере три дня пролежать в госпитале.

Я сижу возле его кровати и смотрю на него. Читать не могу. Я думаю о том, как легко все это могло бы кончиться печально, и размышляю: «Стоит ли на самом деле из-за львов и зебр подвергать себя смертельной опасности? Ведь может статься, что правительство, не считаясь со всеми нашими заботами и хлопотами, все равно решит сократить границы парка и проложит их таким образом, что животным будет грозить неминуемое истребление».

Вопросы, вопросы – и никакого ответа.

Михаэль просыпается и настаивает на том, чтобы я шел в отель: посетители обязаны покидать больницу до десяти часов вечера.

На улице темно, фонарей здесь нет; кроме того, судя по небосводу и моим часам, сейчас новолуние. Как и в других африканских городах, дома расположены далеко один от другого, ведь здесь ездят на машинах, а не ходят пешком.

Я узнал, что единственный в городе отель находится на набережной. Однако мне пришлось основательно поплутать, прежде чем я его нашел. Ну, разумеется, в баре уже все знают, что с нами стряслось, но я слишком устал, чтобы отвечать на расспросы.

Здесь, возле озера Виктория, и по вечерам жарко, а я избалован прохладой нашего степного высокогорья в Серенгети. Принимаю горячую ванну и ложусь в постель, но никак не могу уснуть.

Утром я отправляюсь вместе с хозяином гостиницы по магазинам. Я заказываю себе у индийского портного шорты и закупаю нитки, иголки и пуговицы всех размеров. Наконец-то мы снова сможем нормально застегивать свои рубашки.

Около 11 часов я возвращаюсь в отель, чтобы отнести в больницу свежие яблоки, и обнаруживаю у себя в номере Михаэля, который, видите ли, еще недоволен, что прождал меня два часа… Это на него похоже. Он понял, что в больничных условиях все равно не вытерпит, и выписался, договорившись о том, что в течение трех дней я буду делать ему инъекции, а через неделю вытащу нитки из шва…

Спустя 20 минут мы уже летим назад, в Банаги. Из Мусомы мы сначала следуем вдоль берега до бухты Спика. В этом месте парк Серенгети подходит к самому озеру. Потом мы летим на восток через «коридор», по которому реки бегут к озеру. Берега их окаймлены узкими полосками леса, а между ними простираются серовато-зеленые просторы степей. В этой низине, зараженной мухой цеце, стада животных во время засухи легче всего могут найти себе воду и пропитание.

Затем следуют возвышенности, которых нет ни на одной карте, многие из них и названий-то не имеют! Их пологие склоны поросли редколесьем, только изредка виднеются скалистые обрывы.

Мы вдоль и поперек изучили каждую из этих 300 – или 400-метровых гор, потому что целыми неделями кружили над ними, обследуя их облесенные склоны.

Там, где цепочка гор кончается и открывается необозримый простор безлесной стели, мы выключаем мотор. Впереди, на горизонте, виднеется высокогорье с гигантскими кратерами – там высится Нгоронгоро. Мы же скользим вдоль склона горы Банаги и приземляемся.

Неделей позже мы уже ловим зебр в кратере Нгоронгоро. Нам надо выяснить, выбираются ли пасущиеся там стада во время сезона дождей на просторные луга Серенгети. Об этом, во всяком случае с давних времен, рассказывают охотники, и то же самое предполагает профессор Пирсел из Лондона, составивший два года назад очень подробное сообщение о Серенгети для правительства Танганьики. Во время сезона дождей эти стада доходят якобы до самой середины травянистых равнин, с противоположной стороны туда же устремляются стада из «коридора», и там они встречаются.

Следовательно, если уменьшить границы национального парка, то есть провести линию прямо поперек открытой степи, то диким животным из «коридора» все равно еще хватит места для свободного передвижения. Они используют в дождливые месяцы якобы только западную половину степи. Все же стада, пасущиеся в восточной половине, поблизости от гигантских кратеров, приходят будто бы из Нгоронгоро.

Никто этого до сих пор по-настоящему не исследовал и не доказал. Во время дождей невозможно разъезжать по степи. Еще в 1906 году энергичный профессор геолог Фриц Егер, до сих пор здравствующий в Цюрихе, сообщал, что немецкие поселенцы Зидентопфы предпринимали неоднократные попытки с помощью масаев выгнать стада гну из кратера. Зидентопфы хотели, чтобы в нем паслись только их собственные стада домашнего скота. Но им этого так и не удалось добиться: антилопы увертывались от загонщиков и оставались в кратере. Во время наших бесчисленных полетов нам тоже ни разу не пришлось заметить стада, переваливающего через край кратера. Недавно во время подсчета животных мы заметили шести-семитысячное стадо гну, пасущееся на равнинах восточного Серенгети. Мы сейчас же перелетели в кратер Нгоронгоро и еще раз пересчитали находящихся там животных. Ведь по старой теории предполагалось, что в степь стада приходили из кратера. Однако в Нгоронгоро их оказалось ровно столько же, сколько было прежде. Это нас встревожило, потому что именно на таких устарелых взглядах основываются планы сокращения территории парка.

Итак, мы решили метить зебр и гну в кратере Нгоронгоро, чтобы потом проследить, появятся ли они вне его, на равнине. Мы влетаем в кратер и приземляемся там на участке степи, по углам которого Гордон Харвей уже расставил своих людей. Из своего домика на краю кратера он тащился сюда в машине два с половиной часа. С ним приехала и супруга. Госпожа Харвей распаковывает огромную корзину с провизией. Эти двое живут там, наверху, среди облаков, как в раю: у них растут не только цветы, но и салат, и лук-порей, и помидоры – словом, все овощи, а также клубника.

По английскому обычаю, мы едим салат прямо из горсти или кладем его на бутерброды. Чета Харвей – гостеприимные, очаровательные люди. Их взрослые сыновья сейчас разъехались во все концы земного шара.

Мы здорово промахнулись, затеяв ловлю зебр в кратере. Дело в том, что здесь, наверху, значительно прохладнее, зебры дольше не выдыхаются и выдерживают значительно более длительную погоню. К тому же они быстро сообразили, что от машины гораздо лучше бегать по кругу, чем по прямой, причем все время уменьшая круги. На этой скользкой траве, да еще на огромной скорости, мы не можем делать резких поворотов, поэтому, пока мы, чертыхаясь, разворачиваемся, наши жертвы трусят не спеша, затем переходят на шаг, а то и вовсе останавливаются и с интересом наблюдают за нашей эквилибристикой.

Потом начинается дождь, и в довершение всего наш вездеход переворачивается набок. Прямо с камерой в руках я лечу лицом вгрязь; к счастью, никто не попал под машину. Мы никак не могли поставить ее снова на колеса, потому что было ужасно скользко. Это длилось до тех пор, пока мы наконец не выкопали рядом с задними колесами две ямы. И только тогда, раскачав машину, мы снова поставили ее в нормальное положение. Слава богу, удалось. Однако, когда автомобиль уже стоит на всех четырех, выясняется, что вытекло все масло. А без масла Гордону Харвею не доехать до дому.

Тут Михаэлю приходит в голову спасительная мысль. Мы мчимся к нашему самолету. Только два дня назад мы заправились маслом, так что восемь литров там еще наверняка осталось. Поскольку мотор прекрасно может обойтись и шестью литрами, мы совершенно спокойно можем отлить два.

К сожалению, подходящий гаечный ключ недавно в одной из мастерских Найроби кто-то «увел». Но другой, от автомашины, подошел. Когда Михаэль отвернул крышку, горячее масло вдруг полилось ему на пальцы. Тем не менее он, пересилив боль, успевает закрыть отверстие, прежде чем убежало все масло, иначе мы бы на целые сутки были арестованы в кратере. Затем мы переливаем эту черную жижу в машину.

Тем временем надвигается гроза, в восточной части кратера уже грохочет и сверкает. Но прежде чем над нами сомкнулись тучи, мы успели сесть в свою «Утку» и выпорхнуть через последнюю оставшуюся дырку. Лететь в облаках мы не решаемся, потому что можно наткнуться на какой-нибудь вулкан.

Над степями Серенгети небо совсем чистое. Мы берем курс на гору Банаги, маячащую далеко на горизонте. Наши планы сегодня сорвались. Но мы уже придумываем новые.


(обратно)

Глава седьмая МЫ ОБНАРУЖИВАЕМ БРАКОНЬЕРОВ

Как много людей в наше время, совершая дальние перелеты, спит или поглощает жареную курицу с зеленым горошком, которую им любезно подает стюардесса, в то время как в нескольких километрах под ними проплывают изумительные девственные леса! Таким вечно спешащим куда-то пассажирам «воздушных автобусов» мы советуем хоть раз в жизни полетать по-настоящему. Вот хотя бы так, как мы с Михаэлем сегодня.

Изумительно свежее утро. Мы не собираемся ни считать животных, ни подвозить продукты из Найроби; мы решили просто так, бездумно парить в воздухе – мы сегодня отдыхаем. Виражами поднимаемся все выше и выше, пока гора Банаги и река Серонера не делаются совсем крохотными. Белая стрелка высотомера медленно ползет по циферблату. Нашим 250 лошадиным силам надо поднять в воздух добрых 12 центнеров груза. Поскольку Банаги расположен на высоте 1650 метров над уровнем моря, воздух здесь примерно столь же разрежен, как над горами Шварцвальда, так что поднимаемся мы медленно.

Кругозор наш все расширяется и расширяется. Теперь нам уже видна Ленгаи – «гора Господня», острая вершина которой в отдельные годы еще продолжает дымиться. А с другой стороны на горизонте начинает светиться серебристая полоска озера Виктория.

Закрылки на наших полосатых крыльях выпущены до предела, а плоскости пропеллера повернуты таким образом, что он делает три тысячи оборотов в минуту. Вот так, шаг за шагом, наша добрая «зебра» одолевает небо.

Мы достигаем белых кучевых облаков и прямо влетаем в одно из них. Нас сразу же обступает слепящий белый туман, восходящий воздух внутри облака заносит нас еще выше. Тем временем маленькая стрелка на циферблате все приближается к критической желтой полосе. Это означает, что мотор начинает перегреваться: в таком разреженном воздухе мы слишком медленно летим. Здесь уже не хватает спасительного ветра, который бы охлаждал тяжелоработающую машину.

Ничего не поделаешь. Приходится втягивать закрылки подальше и менять поворот лопастей винта; теперь мы летим уже в горизонтальном направлении. Стрелка высотомера замирает, а через 10 минут и мотор начинает остывать. Снова начинается борьба за высоту – шаг за шагом, метр за метром.

Наконец Михаэль говорит:

– Ну все, выше она не потянет: воздух слишком разрежен.

Мы сейчас парим на высоте 5733 метра над уровнем моря, или в 4100 метрах над нашим алюминиевым домиком там, внизу, в степи. Но мы ничего этого уже не видим, так как висим высоко над белыми кучевыми облаками. Под нами простирается какое-то неземное царство… Мы выключаем газ и зажигание.

Наступает тишина. Жуткая тишина. Пропеллер замедляет свой бег и наконец безжизненно повисает в воздухе – теперь это обыкновенная планка с концами, окрашенными в желтый цвет. Закрылки мы выпускаем с наклоном в 45 градусов – это их крайнее положение. Теперь наша «Утка» превратилась в планер, и у нас появляется ощущение настоящего полета – самолет парит в небе, точно гриф. Ветер со свистом проносится под нашими двенадцатиметровыми крыльями. Высотомер показывает, что в секунду мы снижаемся на три-четыре метра. Когда мы опустимся ниже, где воздух станет плотнее, спуск несколько замедлится. Я прикидываю, что так мы можем продержаться в воздухе больше четверти часа.

Где-то недалеко, над белым облачным ландшафтом, высятся глетчеры Килиманджаро. Даже здесь, в этом прекрасном заоблачном мире, он остается царственной горой. Так как теперь вокруг нас тихо, можно говорить друг с другом без микрофона. Мы смотрим вниз на белоснежные поля и беспорядочное нагромождение облачных гор. Неправдоподобный мир, созданный какими-то сверхъестественными силами, как умиротворяющий мираж той суровой твердой земной поверхности там, внизу. Хотелось бы «приземлиться» среди этого радующего глаз облачного ландшафта, лечь и слушать шепот духов… Мы единственные живые люди в этом потустороннем мире; мы закрываем глаза и, держась за руки…

Шлеп! Ощутительный шлепок по соответствующему месту выводит меня из мечтательного настроения. Горят отпечатки всех пяти пальцев. Михаэль же продолжает смотреть в пространство отсутствующим взглядом своих серовато-голубых глаз и едва подавляет насмешливую улыбку. В этом-то и заключается негласная договоренность между нами: надо не только застать другого врасплох, но и сделать это как раз в самую сентиментальную минуту. Михаэлю это удалось.

Теперь мы квиты, счет сравнялся: один – один.

Однако нас что-то начинает познабливать в наших рубашках с короткими рукавами; это оттого, что мотор больше не греет. Согревает только сознание, что достаточно одного нажатия пальца, чтобы его снова включить.

Шесть месяцев назад здесь пролетал один пилот на маленькой «Цессне». Он ввинтился высоко в воздух, чтобы над облаками беспрепятственно пересечь горы, однако не нашел потом «окошка», сквозь которое мог бы разглядеть землю. Ведь приземляться вслепую сквозь облака страшно опасно. Никогда не знаешь, как низко они нависают над землей – может быть, в 10 метрах, а возможно, в виде туманной пелены опустились на самую земную поверхность; бывает, что облака предательски скрывают горные вершины. В порту Найроби слышали, как этот пилот передал по радио, что через пять минут у него кончится бензин и что он не знает, где находится. С тех пор никто больше ничего о нем не слыхал, никто не знает, потонул ли он в жгучем рассоле озера Натрон или лежит, разбитый, в одном из глубоких ущелий в горах.

Мы влетаем в одну из темных пропастей меж облаков и, словно в лифте, спускаемся по краю облачного чудовища. И вот уже под нами снова широкая степь Серенгети, пестрая от солнечных бликов и теней облаков.

Вдруг Михаэль меня толкает:

– Пап! Посмотри-ка, что это там, внизу, прямо под нами? Видишь?

Поперек равнины, зажатой с двух сторон облесенными берегами рек, тянется какой-то странный плетень. Вдоль него бегут человеческие фигурки. Нас они не замечают, потому что мы опускаемся с выключенным мотором. Это, оказывается, они протянули прямо поперек степи изгородь из колючего кустарника, словно заграждение из колючей проволоки. Через каждые 20 – 30 метров оставлены лазейки, сквозь которые гну, газели и зебры вынуждены пробираться во время своих кочевок по степи.

Но в эти отверстия запрятаны железные петли-капканы – это мы знаем наверняка. В них животные медленно умирают или еще живыми становятся жертвой гиен и шакалов. На деревьях возле реки сидят в ожидании падали сотни грифов.

– Браконьеры! – говорит Михаэль гневно.

Мы решили пока не включать мотор, а спланировать поближе к злоумышленникам. Пять человек там, внизу, разрубают тушу зебры; затем двое из них, перекинув красные куски мяса через палку, перетаскивают их в укрытие под деревья.

Я нажимаю на красную кнопку зажигания, мотор чихает раз-другой, потом пропеллер снова начинает вертеться. «Крылатая зебра» с грохотом проносится в каких-нибудь 4 – 5 метрах над землей. Браконьеры с перепугу все бросают, пробегают несколько шагов и падают плашмя на землю. Такого сюрприза с ясного неба они не ожидали. На краю поляны мы взмываем кверху, делаем вираж и снова назад. Несколько человек пытаются убежать к реке, чтобы спрятаться под деревьями, но мы налетаем, как шквал, и они снова бросаются на землю.

При следующем налете некоторые из них поднимаются на колени и целятся в нас из лука. Смешно, что они надеются попасть.

Не приземлиться ли нам прямо здесь? Хорошо бы арестовать парочку этих мучителей животных. Но кто знает, где тут в траве скрываются норы бородавочников? Кроме того, мы не вооружены, а у браконьеров наверняка полно ядовитых стрел. И к тому же мы ведь не правомочны кого-либо арестовывать. У нас нет ни малейшего желания объясняться потом с полицейским управлением.

Но мы вспоминаем, что у нас есть ракетница, предназначенная для подачи сигналов бедствия. Хотя это оружие отнюдь не смертельное, но такой выстрел, направленный в сторону разбойников, безусловно, их изрядно напугает. Ну что ж. Отстегиваюсь от сиденья и выуживаю из ящика позади него «боеприпасы». Протягиваю Михе несколько красных картонных патронов, он вдавливает их в медную трубку, завинчивает ее, и мы разворачиваемся для нового налета.

– Огонь! – Михаэль нажимает на спусковой крючок. Результат оказался, прямо скажем, ошеломляющим. Но не для тех там, внизу, а для нас. Прежде чем мы успеваем сообразить, что, собственно, произошло, сквозь отверстие в плексигласовом потолке со страшной силой врывается ветер. Оказывается, затвор ракетницы был неисправным и патрон устремился не вниз, а вверх, прямо между нашими головами. А что было бы, если бы патрон попал не в стекло, а в одного из нас? Только этого нам еще не хватало!

Лишь для того, чтобы сохранить собственное достоинство, мы еще раз налетаем на разбойничью шайку, но затем круто поднимаемся на высоту 150 метров и направляем своего полосатого коня в сторону его стойла.

А браконьеры-то все-таки не промахнулись! Когда мы закатывали свою машину за ограду из колючего кустарника, то обнаружили стрелу, застрявшую в крыле. Конец загнулся, и вытащить ее оказалось вовсе не так просто. Мне пришлось посадить Михаэля себе на плечи, и он осторожно щипцами вытащил злополучный «снаряд».

– Будь осторожен, – предупреждаю я его, – ты ведь знаешь, что стрелы отравлены!

Кто такой стрелой оцарапает палец, того ждет неминуемая гибель. Против этого яда пока еще нет противоядий. Приготовляется он из особого, на вид совершенно безобидного дерева (Apocantherafrisiorum), похожего на чахлую итальянскую оливу. На нем растут небольшие красные ягоды, из которых варится довольно приятное на вкус повидло. Далеко не каждое дерево этого вида ядовитое. Смертоносны только совсем немногие, и их очень трудно разыскать. Те из местных жителей, которые специально этим занимаются, определяют их, видимо, по трупам мелких птиц, насекомых и грызунов, в изобилии валяющимся под такими деревьями. Для изготовления яда корни и ветки мелко нарубаются, а затем развариваются до кашеобразного состояния. Варится эта каша до тех пор, пока не загустеет и не превратится в вязкую массу. Затем ее разливают по жестяным банкам, обвязывают листьями и в таком виде завозят контрабандой в местности, где орудуют браконьеры. Кусок величиной с небольшое туалетное мыло, которого хватает как раз на одну стрелу, стоит один шиллинг.

Обладая отравленными стрелами, совсем не обязательно быть хорошим стрелком. Вполне достаточно ранить животное или человека в ногу – жертва уже никуда не уйдет. Правда, этими стрелами далеко не так просто и безопасно убивать львов, как современными ружьями, но все же с ними тоже чувствуешь себя в степи господином над жизнью и смертью. Мясо убитого таким способом животного совершенно безвредно, необходимо лишь предварительно срезать и выбросить кусок вокруг раны.

Ловкие люди, которые гонятся за легким заработком, разбавляют яд для стрел черной землей или продают вместо него вообще какое-то другое месиво. Но мне сказали, что это можно легко проверить. Для этого достаточно сделать себе на ноге маленький надрез, чтобы кровь потекла вниз. Если к этой кровяной дорожке поднести яд, то на ней сейчас же образуются пузыри, которые будут подниматься все выше по ноге. Однако, прежде чем они достигнут маленькой царапины, кровяной след надо скорее стереть. Я испробовал этот способ, но у меня почему-то никакие пузыри образовываться не хотели.

Только что вернулся на своем вездеходе из «коридора» Гордон Пульман. Он единственный из нас, который всегда носит на поясе кобуру. У него вчера тоже было небольшое приключение. Недалеко от реки Дума он увидел одинокого старика. Гордон пожалел его и усадил в машину, но все же отнесся к нему с некоторым подозрением: как он мог один попасть в такое заброшенное место и зачем? Дряхлый старец рассказал, что он был не один, а с молодым парнем. Но того в сухом русле реки Дума укусила змея, и он через несколько минут скончался. Старик якобы положил его под нависавшую над берегом скалу и прикрыл ветками.

Гордон Пульман поехал к тому месту реки, где, по словам старца, произошло это несчастье. Когда же они туда подъехали, старик задрожал и отказался выйти из машины, однако с точностью указал, куда именно он положил труп. Наш друг Гордон нашел там лишь пару костей и много следов гиен…

Мы старательно прикрепляем кусок фольги, чтобы закрыть пробоину на ветровом стекле, а потом по радио передаем по буквам текст телеграммы, которую из Аруши должны отправить в Мюнхен. Совсем не просто все это объяснить по-английски: кто его знает, как, например, по-английски «ветровое стекло». Но, слава богу, у нас здесь, в степи, под рукой достаточно словарей, справочников и карт. Мы давно уже обзавелись в Африке второй библиотекой: перевозка книг стоит слишком дорого. Даже рубашки, белье, брюки и обувь остаются здесь, так как все эти вещи цвета хаки все равно в Европе не носят. Таким образом, у нас в Африке образовалось целое хозяйство, ведь один из нас или кто-нибудь из наших английских сотрудников почти всегда здесь. Но одновременно такое двойное хозяйство создает и двойные заботы.

Я часто встречаю здесь европейцев, которые утверждают, что жить среди африканцев – сплошное мучение: то и дело исчезают ложки, бьется посуда. Что хозяйка забудет запереть, то стащат. Слуги заявляют, что у них, мол, малярия или что в деревне больна мать, садятся на велосипед и уезжают. И возвращаются не через два дня, на которые они отпрашивались, а спустя неделю. Им дарят одежду и обувь, но они не знают чувства благодарности и только наглеют от этого. Таскают все без разбору, как сороки, и при этом не умеют даже как следует почистить ботинки, несмотря на то что им неоднократно показываешь, как это делать.

Я заметил, что так чаще всего говорят те, кто дома, в Европе, не имеет дела с прислугой. Такие люди воображают, что белые слуги всегда неизменно услужливы, работящи и честны. Они не верят, что и в Англии, и в ФРГ можно огорчаться по тому же поводу, что и в Африке. Мне очень знакомо это брюзжание; я вспоминаю, как 40 лет назад меня, тогда еще мальчика, на все каникулы отправляли к родственникам на ферму в Восточную Пруссию. Во всем, в чем здесь обвиняют цветных, там попрекали белых поденщиков.

Я не политический деятель, а биолог. И только как таковой могу высказать кое-что о проблеме «черные – белые».

Вполне возможно, что африканцы в своей массе душевнее, но зато менее интеллигентны, чем европейцы. Однако никаких точных доказательств этого по сей день не найдено. Более того, известно, что среди всех народов и человеческих рас примерно одинаковую часть составляют преступники и убийцы, энтузиасты и равнодушные.

Недавно один европеец, родившийся и выросший в Африке, рассказывал мне, какое неизгладимое впечатление произвели на него итальянские соборы, когда он в шестидесятилетнем возрасте впервые попал в Европу. «Вы только сравните эти шедевры с жалкими глинобитными хижинами наших африканцев!»

Однако это совсем не говорит о том, что африканцы не в состоянии построить такие соборы. Я ответил этому человеку, что если бы египтяне времен постройки гигантских пирамид явились тогда в Англию или Германию и увидели наших предков, облаченных в звериные шкуры, в их деревянных халупах, крытых соломой, то, безусловно, сочли бы их за бездарную, низшую расу, как сейчас многие белые думают об африканцах.

На основании того, что прусский король Фридрих Великий писал по-немецки с ошибками и обходился французским и привозил себе строителей и архитекторов из Франции, французы, видимо, могли считать себя более одаренным народом, чем немцы. Точно так же в наших немецких книгах можно было прочесть, что мы во многом превосходим русских и поляков только потому, что в прошедшие столетия немецкие мастера воздвигали в Кракове, Москве и Киеве весьма значительные сооружения. В книге Гитлера «Майн кампф» я прочел, что русские настолько неспособная раса, что они не в состоянии изготовить даже нормального автомобиля. А они строят спутники! Кто может сейчас предсказать, чего достигнут африканцы через сто лет, даже если они сегодня еще бегают нагишом?

В той же пресловутой книге Гитлера было написано, что рождение ребенка от брака белого человека с черным – явление ненормальное. Это так же «против природы», как скрещивание лошади с ослом, в результате которого получаются лишь бесплодные мулы. Это чистый вымысел, и говорит он о вопиющей необразованности. Скрещивание лошади с ослом соответствует примерно скрещиванию человека с шимпанзе. На Земле существует только один вид человека. Монголоиды, европейцы и негроиды всего лишь расы. От смешанных браков рождаются метисы, обладающие наследственностью промежуточного характера. Если это происходит в массовых масштабах, возникают новые народности. Все наши народы и нации возникли в результате смешения древних народностей. В Южной Америке такое народообразование происходит и в наши дни. Эти «цветные» счастливо сочетают в себе жизнерадостность и «тропикоустойчивость» негров с предприимчивостью европейцев. Научно доказано, что нет таких браков, в которых потомство наследует лишь «плохие» качества обоих родителей. Дети от смешения индейцев с белыми или от африканцев с европейцами только там становятся «неполноценными», где они вынуждены с малых лет скитаться среди нищих или преступных элементов.

Многие расисты выслушивают с удовольствием, что у африканцев мозг в среднем несколько меньше (1315 граммов), чем у европейцев (1360 граммов). Но при этом нельзя забывать, что мозг китайца в среднем весит еще больше (1430 граммов). К интеллекту ни то ни другое не имеет ни малейшего отношения, так как число клеток у всех трех рас одинаковое, а именно 15 миллиардов, только каждая отдельная клетка у африканца несколько меньше, а у монголоида больше.

Если покопаться в собственном генеалогическом древе, то можно обнаружить, что наши деды и прадеды приводили себе жен из ближайших деревень, в лучшем случае из другого города. Вся родня си-дела в одном районе. Сегодня же у каждого из нас родственники и далеко на севере, и на юге, у многих даже в Америке или в Австралии. С каждым десятилетием люди все больше разъезжают по свету и женятся все в более отдаленных местностях. По-видимому, благодаря этому свежему смешению крови люди от года к году становятся все более рослыми и раньше созревают. Известно, например, что в Европе средний рост свежеиспеченных рекрутов за последнее столетие все время увеличивается. Так, сейчас средневековое рыцарское снаряжение вряд ли кому-нибудь из нас налезет. Ведь каждому специалисту-селекционеру известно, что гибриды обычно жизнеустойчивее и крупнее своих исходных форм. От смешения человеческих рас можно ожидать того же. Будущее целых континентов будет зависеть от мирного смешения различных народов, при котором обычно появляется особенно много талантов и гениев. Лишь бы африканцы и индонезийцы не переняли у нас, белых, такие чувства, как национализм и расовая дискриминация.

Человек из так называемых цветных ничем от нас не отличается и имеет равные с нами права, поскольку мы ничем не можем доказать его «неполноценность». Разумеется, нельзя, как это часто делается, сравнивать неграмотного африканского деревенского парня с приезжим европейцем. Ведь если мы сравним африканского банковского служащего из Аруши с конюхом какой-нибудь отдаленной баварской деревушки или африканского учителя или профессора университета с английским докером или русским крепостным двухсотлетней давности, тогда все уже будет выглядеть по-другому. Разве не возмутительно, что даже сегодня в той или иной стране индийскому министру, как цветному, отказываются предоставить номер в гостинице, в то время как необразованного европейского фермера пускают туда охотно даже небритого?

Для меня лично африканец – равноправный человек и брат.


(обратно)

Глава восьмая ПРО ЯДОВИТЫХ ЗМЕЙ

В один из октябрьских дней мой сын Михаэль сидел под деревом возле нашей алюминиевой хижины и читал книгу.

Внезапно до него донесся крик нашего повара Ямбуны. Громко вопя и жестикулируя, тот бежал к дому с палкой в руке.

Оказывается, с дерева, под которым сидел Михаэль, примерно в полуметре от его плеча не спеша спускалась черная мамба; она достигала в длину около четырех метров.

Змея намеревалась укрыться в кустарнике возле самого нашего дома, Михаэль же попытался длинной бамбуковой палкой отвести ее в другую сторону. Однако мамба не давала себя сбить с заранее намеченного пути; язык ее непрерывно вибрировал, а голову она приподнимала примерно на полметра от земли. Михаэль не отважился схватить ее за хвост. Так она и исчезла в колючих низких зарослях.

Столь близкое соседство ядовитой змеи совсем не приводило нас в восторг. Хотя черная мамба и пользуется широкой известностью, но прославилась отнюдь не своей красотой, а смертоносностью.

Особенно мы боимся за нашего «бушбеби». Поэтому мы решили сжечь кустарник, в котором она укрылась. Однако змея, по-видимому, спряталась в норе и не желала оттуда вылезать. Ничего не поделаешь, пришлось смириться. Постепенно мы позабыли о неприятном соседстве, тем более что в течение последующих недель мамба ничем не давала о себе знать.

На этом и кончаются все наши личные познания, касающиеся страшной мамбы, по крайней мере здесь, в Африке; во Франкфурте-то у нас в зоопарке предостаточно ядовитых змей. Хотя мамба в Африке и считается не редкой змеей, лично я на воле не видел там ни одной из них (в то же время я не хочу оспаривать, что, возможно, уже не одна мамба видела меня).

Но я могу рассказать потрясающие истории о злодеяниях черной мамбы, которые я вычитал в книжках или слышал от «очевидцев». Ведь находится немало любителей создать этой змее скандальную репутацию…

Вот, например, рассказывают такой случай. Жених с невестой решили прокатиться верхом. Вдруг из травы им навстречу поднялась черная мамба, держа голову на высоте лошадиной морды. Парочка немедленно поворачивает и, пришпоривая лошадей, галопом мчится обратно, однако мамба их настигает, кусает жениха, кусает невесту, а затем и лошадей. Все умирают.

Или. Один фермер, повстречав мамбу, тут же убивает ее выстрелом в голову. Желая отучить свою молодую жену бояться змей, он кладет убитую мамбу на полу их спальни, свернув ее кольцами, словно живую. Спустя два часа подвыпившие гости заметили, что молодая женщина так и не вернулась к столу после того, как пошла укладывать детей спать. Перепуганный муж нашел ее мертвой на полу, а рядом с ней вторую, живую мамбу, которой он тут же размозжил палкой голову.

– О Боже, я же должен был знать, что супруг мертвой змеи всегда приходит, чтобы отомстить за убитую подругу! – закричал он, ломая руки.

И еще. Один государственный чиновник вел машину по пустынной местности, увидел мамбу, переползавшую через дорогу, и решил ее переехать. Тогда змея поднялась, догнала машину и на полном ходу прыгнула в окно. Двое укушенных пассажиров упали замертво.

Теперь я должен внести некоторые пояснения. Во-первых, змеи не живут парами, а следовательно, у них не бывает никаких «мужей» и «жен». Они встречаются только для короткого спаривания и расползаются в разные стороны. Когда встречаешь двух змей вместе, то это могут быть как два самца, так и две самки. Если ядовитая змея наткнется на мертвую подругу, она отнюдь не может догадаться, как и кем та была убита, и уж никоим образом не может испытывать жажды мести.

Ядовитые змеи на человека не охотятся. Проглотить человека они не могут, так как вынуждены заглатывать свою добычу целиком: грызть и жевать они не в состоянии. Такое крупное существо, как человек, от укуса змеи умирает отнюдь не так молниеносно, как мелкая добыча этих рептилий; он еще в течение нескольких минут, а то и получаса в состоянии убить укусившую его змею или хотя бы ранить ее. Поэтому даже самые опасные ядовитые змеи избегают встречи с людьми. Завидя нас, они стараются спрятаться в кусты, уйти в нору или расселину между камнями. Даже если змея ползет вам навстречу, это еще не значит, что она собралась на вас напасть; иногда вы просто стоите перед входом в ее нору, и она проскальзывает в нее меж ваших ног или опрометью бросается туда через ваше плечо с дерева, не имея ни малейшего намерения вас укусить.

Я сотни ночей провел в Африке, причем очень многие из них – в хижинах местных жителей, на голой земле в палатке, а порой прямо под кустом. Тем не менее я должен признаться, что ни разу мне не пришлось проснуться в холодном поту от того, что на моей груди свернулась кобра и не мигая смотрит мне в лицо; ни разу, засовывая по утрам ноги в ботинки, я не наткнулся на африканскую гадюку. Между прочим, в Африке я никогда не ношу высоких сапог, а только спортивные тапочки или сандалии. Но я все-таки не стану отрицать, что подобные вещи могут с кем-нибудь случиться.

Так, ранней весной этого года в Банаги один из африканских рабочих парка лежал с тяжелым приступом малярии в своей сторожке. Вдруг он почувствовал, что рядом с ним кто-то шевелится, стал ощупывать пол возле постели, и тут его укусила в руку мамба. Наш друг Майлс Тернер сразу же приехал к нему с «аптекой от укусов змей». Это очень разумно составленный набор сывороток в специальном жестяном ящике, которые выпускает змеиный питомник «Фиц-Симонс» в Дурбане (Южная Африка). Мы всегда возим с собой такой ящичек в машине и в самолете. Майлс сделал укушенному глубокие надрезы на руке, только вдоль (поперек их ни в коем случае нельзя делать, чтобы не повредить какие-нибудь сухожилия, нервы или кровеносные сосуды), втер в раны перекись марганца и затем ввел ему сыворотку. Пострадавшего отвезли в госпиталь в Икому. Вернулся он только через два месяца. Так как змеиный яд имеет способность омертвлять большие участки мускульной ткани, этот человек впоследствии мог показывать такой фокус: всовывал палочку в одно отверстие на руке и вытаскивал ее 20 сантиметрами выше из другого.

Кай, молодая жена Майлса, одно время очень волновалась из-за того, что каждую ночь на чердаке над тонким потолком их спальни возилась огромная мамба. Она охотилась там на летучих мышей и крыс. Кай так настойчиво приставала к мужу с этой мамбой, что он наконец вместе со своим заместителем разобрал полкрыши и с охотничьим ружьем и большим зарядом дроби пополз по чердачному перекрытию. Он нашел два целых выползка[147] с сохранившейся роговицей от глаз, а также остатки от многих змеиных пиршеств, но самого чудовища отыскать не смог. Так змея и продолжает шуршать над потолком, и Кай со временем пришлось привыкнуть к этому.

Я не собираюсь, боже сохрани, утверждать, что от змеиных укусов нельзя умереть. Очень даже можно. У меня был друг, испанец Луис де Лассалетта, который поймал в Западной Африке двух молодых горилл для Франкфуртского зоопарка; он же привозил нам гигантских камерунских лягушек. В январе прошлого года ядовитая змея, которую он хотел засунуть в ящик, вырвалась и укусила его в шею. Через десять минут он был мертв.

Но ведь обыкновенные смертные обычно не ловят в Африке ядовитых змей и не пересаживают их голыми руками из ящика в ящик…

С другим моим знакомым, Мерлином Перкинсом, директором одного из двух больших зоопарков Чикаго, дважды чуть не случилось то же самое. Когда он был куратором по рептилиям зоопарка в Сент-Луисе, его укусила кассава (или африканская габунская гадюка). Эти толстые, неповоротливые змеи могут издавать такое же громкое шипение, как проткнутая автомобильная камера. Укус был не самый опасный – в указательный палец. Кроме того, только один из двух ядовитых зубов проник в кожу. Рану сейчас же разрезали и высосали. Перкинс обратился за советом по телефону в Нью-Йорк. Но поскольку в то время сыворотка против яда этой змеи еще не была найдена, Пострадавшему стали вводить все сыворотки против других ядов – гремучей змеи, кобры и южноамериканской копьеголовой гадюки. Несмотря на все старания, пациент все же потерял сознание, пульс его упал до 50 и вскоре совсем перестал прослушиваться, зрачки неестественно расширились и не сужались от резкого света, моча была насыщена кровью. Когда смерть уже казалась неминуемой, больному сделали переливание крови, которое ему сразу помогло. Через три недели ему уже разрешили выписаться из госпиталя. В 1951 году его снова укусила змея, на этот раз южноамериканская, и тут понадобилось уже несколько переливаний крови; случилось это во время телевизионной передачи.

Обыкновенные люди, которые, разумеется, не участвуют в подобных опасных телевизионных выступлениях, могут подвергнуться укусу ядовитой змеи только в том случае, если наступят на нее нечаянно ногой, сядут на нее в траве или заденут головой за сук, на котором она отдыхает. Еще чаще змея может укусить, когда кто-нибудь хочет ее убить или поймать и ей приходится защищаться. Но в общем-то почти всегда можно спастись бегством, исключая лишь те случаи, когда змея делает совершенно неожиданный бросок.

Мы часто переоцениваем скорость передвижения этих созданий. Ни одна змея не может догнать человека. Джеймс Оливер, куратор по рептилиям в Нью-Йоркском зоопарке, написал целую книгу об истинном поведении змей и суевериях; кстати, рассуждая здесь о змеях, я в основном на нее и опираюсь. Однажды Оливер с секундомером в руках проследил, что самая «быстроходная» из всех ядовитых змей – черная мамба – может развить скорость примерно лишь 11 километров в час. В то же время лошадь и даже человек на короткой дистанции могут развить скорость до 30 километров в час. Убегать от слонов, львов, горилл, носорогов или бегемотов нет особого смысла, а порой и опасно, так как вид убегающего всегда может вызвать у них желание напасть. Что же касается ядовитых змей, то от них можно и нужно улепетывать во все лопатки.

Даже отрубленная змеиная голова способна еще на смертельный укус. Однако бросок ядовитой змеи происходит отнюдь не «быстрее молнии». Когда однажды при помощи съемок проверили быстроту броска гремучей змеи, то выяснилось, что ее голова движется со скоростью примерно 2,7 метра в секунду. Бросок кобры происходит еще медленнее. Секунда ведь достаточно долгая: даже неподготовленный человек наносит удар кулаком со скоростью 6 метров в секунду – это вдвое быстрее, чем бросок гремучей змеи. Форель плавает со скоростью 2,3 метра в секунду, пчела пролетает 2,8 метра в секунду, а стрекоза – 7,5 метра в секунду.

Умелые «заклинатели змей», шутя и играя, стукают кобру по голове прямо во время ее броска. Большинство змей могут настигнуть свою жертву, только если она находится на расстоянии трети или половины длины их собственного тела. Однако те африканские змеи, которые плюются ядом, целясь прямо в глаза, могут попасть в свою жертву и с двух, а иногда и с трех метров. Яд вызывает в глазах страшную боль и тяжелейшее воспаление. Иногда люди при этом на две-три недели теряют зрение, а в исключительных случаях и совсем слепнут.

Заклинатели змей, сидящие вдоль обочин дорог с кобрами в корзинках, играя перед ними на флейте, отнюдь не заклинают этих рептилий, а используют именно их медлительность. Тот, кто знаком с повадками кобр, может легко избежать смертельного укуса. Например, днем кобры, как правило, совершают только ложные броски – с закрытой пастью. Фокусники специально выбирают себе те экземпляры, которые не стараются все время уползти, а, наоборот, подолгу стоят с вертикально поднятой головой. Заклинатель поводит флейтой из стороны в сторону, чтобы раздраженное состояние животного не ослабевало и чтобы змея, оставаясь в вертикальном положении, поворачивала голову вслед за всеми его движениями. При этом она совершенно не слышит звуков флейты, так как змеи глухи, они не воспринимают воздушных звуковых волн, у них нет даже ушных отверстий. Когда однажды очковой змее заклеили лейкопластырем глаза и рот, она продолжала гневно подниматься, когда кто-нибудь проходил мимо; когда же при ней стучали палкой по пустой жестянке, она этого шума совершенно не замечала. Эти животные воспринимают лишь вибрацию почвы и запахи. Тем не менее до сих пор некоторые верят в то, что змей можно «заворожить» музыкой.

Несмотря на всю свою ловкость, многие заклинатели змей рано или поздно погибают по милости своих питомцев. Это объясняется очень просто: со временем эти люди становятся чересчур уверенными в себе и оттого легкомысленными. С нами, работниками зоопарков, такое тоже легко может случиться. Двадцать лет назад я держал у себя дома отечественных гадюк, ядовитость которых обычно сильно преувеличивают. Погибнуть от их укуса могут разве что дети или ослабленные, больные люди, и то только в виде исключения. У меня тогда еще не было опыта в обращении с ядовитыми змеями, но я заметил, что они совершенно спокойно разрешают брать себя в руки. Брал я их обычно сверху, чуть позади головы. Но однажды я где-то прочел, что они могут сильно сдвигать нижнюю челюсть вбок и при этом, извернувшись, вонзить в палец ядовитые зубы верхней челюсти. На другой день я надел на всякий случай кожаную перчатку, и первая же змея, которую я взял в руку, продемонстрировала мне этот прием…

Большинство людей переоценивают вероятность встречи с ядовитыми змеями в тропиках. Однако они себе при этом не представляют, что значит погибнуть от змеиного укуса. Ведь маленькие жертвы, для которых предназначена эта дьявольская отрава, погибают от нее молниеносно, возможно даже безболезненно. Мы же больше их в десятки, сотни раз и потому мучаемся от укуса долгие часы, а то и дни.

Далеко не все змеиные яды уже полностью исследованы. Но мы знаем, что одни из них поражают нервную систему, другие – кровь и ткани и что существует множество комбинаций из них. Яды, поражающие нервную систему, вызывают судороги и параличи в первую очередь дыхательного центра. В то время как дыхание уже прерывается, сердце часто продолжает еще некоторое время биться. Определенные составные части ядов делают стенки кровеносных сосудов проницаемыми; тогда кровь проникает непосредственно в ткани, конечности становятся красными, затем черными, ужасно набухают, у пострадавшего поднимается кашель и рвота, в его испражнениях появляется кровь, глаза тоже наливаются кровью. Человек при этом может погибнуть от кровоизлияния в брюшную полость. Другие составные части ядов вызывают разложение тканей: они предназначены для подготовки добычи к лучшему перевариванию в змеином желудке, ведь змея не способна жевать и вообще размельчать свою пищу. Умерщвленная ядом крыса переваривается змеей за четыре дня, на переваривание дохлой крысы змее необходимо 13 дней. Даже в тех случаях, когда пострадавшего с помощью сывороток удается спасти, яд часто все же приводит к отмиранию конечностей, вызывает страшное жжение, длительные воспаления; укушенный может ослепнуть, оглохнуть или остаться частично парализованным.

Здесь, в Танганьике, люди племени киока прекрасно умеют обращаться с ядовитыми змеями. Несколько лет назад один молодой американец, собиравший змей для американских музеев, подружился с вождем этого племени Калолой и его племянником Ньокой. Однажды юный американец стал свидетелем того, как Ньоку укусила в ногу черная мамба. Американец страшно разволновался, но пострадавший успокоил его, уверяя, что ничего особенного с ним не случится, что он якобы «змееустойчив». Однако искреннее участие белого так его тронуло, что он обещал посвятить его в ритуальные тайны своего племени.

Американцу пришлось принять участие в целом ряде колдовских церемоний. Так, ему сделали много маленьких надрезов по всему телу и втерли туда порошок под названием «лукаго», состоящий из самых различных компонентов, среди которых основную роль играли высушенные и измельченные в пудру головы и хвосты ядовитых змей. Под конец он должен был схватить мамбу и позволить ей себя укусить.

Молодой человек был убежден, что сделал большое открытие, и хотел свои новые познания использовать на благо человечества. К счастью, он прихватил с собой в лагерь экспедиции нескольких подаренных ему ядовитых змей. Когда их обследовали, то выяснилось, что у всех змей удалены ядовитые зубы. Значит, американца кусали совершенно обезвреженные животные.

Однако далеко не всегда можно быть уверенным в том, что уличные фокусники манипулируют с безвредными змеями. Иной турист, уверенный в этом, начинает трогать змею, а «заклинатель» делает только вид, что хочет этому помешать, чтобы спасти себя от штрафа: ведь всякий несчастный случай для него только реклама.

Так, в Гане один такой «заклинатель змей» предлагал какое-то колдовское средство против змеиных укусов. Чтобы обставить дело как можно интереснее, он принес с собой кобру и двух кассав. «Заговорив» кобру, он дал подержать ее одному из зрителей. Змея укусила этого человека в щеку, и через час он умер. Потом выяснилось, что все три змеи имели совершенно целые ядовитые зубы и железы их были полны яда. «Факир» получил три года тюрьмы за непреднамеренное убийство.

А в общем и целом в Африке с ядовитыми змеями дело обстоит точно так же, как со львами и слонами: если не задаваться специальной целью их найти, их никогда и не увидишь.


(обратно)

Глава девятая СЛОЖНЫЕ МАНИПУЛЯЦИИ С «ЧУДО-РУЖЬЕМ»

Мы с Михаэлем лежим рядом на своих раскладушках в нашем алюминиевом домике, гримасничаем и размышляем. Гримасничаем мы потому, что бреемся. Бриться здесь электрическими бритвами не так-то просто, ведь до ближайшей электросети 400 километров. Эту тяжелую задачу каждый из нас решил по-своему: я пользуюсь электробритвой, в которую закладывается батарейка от карманного фонарика. Такие батарейки можно купить в любой индийской лавчонке в самой отдаленной африканской деревне, достать их не труднее, чемгуталин. Одной хватает на четыре – шесть недель.

Белый элегантный аппарат Михаэля стоит вдвое дороже, и заряжать его надо от электросети, если таковая имеется.

Михаэль считает, что мы все равно каждые две недели бываемв Найроби или Аруше, где в отеле это всегда можно провернуть.

Он заявляет, что мой аппарат, видите ли, слишком громкожужжит и слишком медленно бреет. Я же в свою очередьутверждаю, что в Найроби он летает специально лишь за тем, чтобы заряжать свою элегантную аппаратуру.

Вот так каждое утро мы отстаиваем свои принципы – каждый свои. Люди ведь испокон веков привыкли отстаивать свои принципы, и часто они не намного важнее этих.

Итак, мы надуваем то одну, то другую щеку и строим всяческие гримасы. Одновременно мы напряженно размышляем: у нас есть для этого серьезные причины. Так же как сегодня, мы совещались уже не раз за последние недели. Мы теперь точно выяснили, что все наши 367 тысяч крупных четвероногих в сезон дождей целые недели и даже месяцы пасутся за пределами новых восточных границ парка. Животные, ради которых был основан национальный парк, ежегодно должны будут жить какую-то часть года вне границ заповедника. Во время дождей они собираются огромными стадами и кочуют по открытой степи. Мы каждый день можем летать вслед за ними и таким образом узнавать, где находится то или иное стадо.

В сухое время года все выглядит по-иному. Стада разбиваются на небольшие группы, состоящие из 100 или 150 голов. Большая часть их пасется в «коридоре» возле озера Виктория, а других мы встречали на севере, далеко за пределами парка. Но те ли это самые, которые в сезон дождей огромными армиями пересекали степь? Нас неотступно преследует мысль: их необходимо покрасить, чтобы иметь возможность распознать среди других. Может быть, загнать их между двумя заборами, сходящимися наподобие воронки? Там, в конце этой воронки каждое животное должно будет переплыть лужу с красной краской. Нет, мы уже давно убедились в том, что из этого ничего не выйдет. Их шерсть должна быть предварительно хотя бы обезжирена. Наши 99 481 гну – черные, а черные волосы нельзя выкрасить в красный цвет, в лучшем случае их можно покрыть масляной краской.

Михаэль бросает окурок сигареты прямо возле кровати, спускает ногу и вдавливает его каблуком в рыхлый песок. Это очень практично, когда в комнате вместо пола грязный рыхлый песок. Не надо тратить время и энергию на подметание: всякий мусор можно прямо бросать на землю и закапывать. Хорошо, что здесь одни мужчины!

Михаэль говорит:

– А кстати сказать, попробуй-ка загнать стадо гну или зебр туда, куда тебе надо! Разве ты не помнишь, как мы однажды пытались это проделать с помощью двух машин? Как только животные заметят, что их куда-то теснят, они непременно вырвутся и побегут в обратномнаправлении.

Ушные метки слишком малы. Если их сделать даже побольше и цветными, все равно такую зебру трудно отличить среди трех тысяч остальных. Ведь они должны бросаться в глаза всякому, включая посетителей парка, которые тогда тоже смогут сообщать о месте их нахождения. А нельзя ли отдельным животным вешать на шею маленькие батарейные передатчики, которые будут запеленгованы? Но такой батареи хватит не больше чем на пару недель.

И мы решили остановиться на ошейниках. Но не на кожаных, которые мы уже пробовали использовать: те портятся от сырости и солнца; кроме того, краска держится на них не очень крепко – она соскабливается, осыпается, и вскоре такой ошейник уже становится незаметным. Нам пришла в голову мысль использовать новую яркую синтетическую ткань, которой теперь обтягивают шезлонги. Такая ткань совершенно невесома, прочна и в любых условиях сохраняет свою кричащую окраску. Мерку мы сняли со своих зебр в зоопарке. Для изготовления ошейников материал нашивается один на другой в пять слоев, правда, для маленьких газелей только в два слоя. Такие воротники не стесняют движений животных, не цепляются за кустарник и, главное, не могут потеряться. Зато с воздуха их прекрасно видно.

Во всем этом деле только одна загвоздка: как ухитриться надеть цветные воротнички на шею газелям и гну? Это не так-то просто. Ведь сначала их нужно изловить, и притом всю операцию проделать очень быстро, иначе стадо, к которому относится данное животное, убежит, и оно не сможет уже к нему присоединиться. Зебру, которой мы 4 мая надели красный нейлоновый ошейник и вдели в ухо метку № 21, один из лесничих увидел 12 сентября на 100 километров севернее, вне границ национального парка; она весело резвилась среди своего стада. Тридцать первого октября это животное вновь видели примерно в двух километрах от того места, где мы в мае пристегивали ему ошейник. Даже с воздуха, с высоты 500 метров, его можно было довольно легко отыскать в стаде.

Последние два года в специальной литературе стали рекламировать «чудо-ружье». Действует оно якобы почти как соль, которую в сказке сыплют на хвост какому-нибудь животному, чтобы его поймать. Один профессиональный ловец диких животных в Африке предлагал мне такое ружье за 600 долларов. Он писал, что с его помощью я смогу за несколько минут усыпить и посадить в клетку любого слона, гориллу или льва, прежде чем они опомнятся.

Разумеется, мы приобрели такой волшебный инструмент, правда за четверть этой цены, непосредственно у той американской фирмы, которая их выпускает. Выглядит оно как обычное охотничье ружье, но вместо пороха заряжается стальными баллончиками с углекислотой – точно такими, которые используются для сифонов. Когда нажимаешь на курок, ударник вызывает взрыв заряда с углекислотой. Это создает давление в 50 атмосфер, и заряд летит на расстояние от 20 до 30 метров.

А заряд этот не что иное, как настоящий шприц для инъекций, только не стеклянный, а стальной. На конце его полая игла, которая и вонзается в тело животного. От удара при выстреле в заднем отсеке шприца таблетка карбида попадает в воду, отчего выделяется газ, который толкает вперед поршень. Таким образом наркотическое средство и вводится через полую иглу в организм животного.

Весьма хитроумное изобретение. Однако до сих пор его, видимо, применяли только на запертых в загонах оленях. Наши же зебры не желали подпускать нас даже на 120 метров. А «шприцемет» в свою очередь был очень чувствителен ко всякого рода толчкам. Заряды нельзя было возить с собой в готовом виде (то есть с наркотиком впереди и с водой и карбидом сзади), их каждый раз надо было заново приготавливать перед выстрелом, как в аптеке. А ведь животные обычно так долго не ждут. Кроме того, такой медицинский заряд пролетал то 20, то 35 метров, и поэтому попасть нам удавалось крайне редко.

В один прекрасный день шприц вонзился прямо в круглый зад жеребца зебры. Мы с Михаэлем ждали-ждали, но ничего не произошло. Тогда нам пришлось догнать жеребца на машине и на полном ходу вытащить эту штуковину обратно. Оказывается, она не сработала и все снадобье было еще внутри. Если бы мы не заполучили назад этот шприц, то могли бы решить, что доза наркотика слишком мала. А удвоенная доза при следующем выстреле вполне могла бы оказаться смертельной для «пациента». В общем все очень сложно.

Так день за днем мы подкрадывались со своим ружьем к животным. Однако вскоре такая стрельба показалась нам слишком опасной для наших подопечных. Поэтому мы запаковали это «чудо-ружье» и на пассажирском самолете отвезли его во Франкфурт.

Михаэль задумал реконструировать «шприцемет» и в течение 14 дней не выходил из механической мастерской. Он развешивал сложенные вчетверо или впятеро мокрые одеяла и по ним стрелял. У мясника он брал целые туши, выносил их в сад и устраивал там настоящий тир.

Теперь мы привезли в Банаги американское «чудо-ружье», реконструированное по эскизу Михаэля. Поскольку мы все равно подбираемся к животным на машине, нам не мешает то, что ружье присоединено теперь шлангом к большой бутыли со сжатым воздухом. Она создает давление в 200 атмосфер, поэтому заряд пролетает уже расстояние в 40 метров и значительно точнее.

Сам «заряд-шприц» теперь тоже устроен иначе. Прежде карбид смешивался с водой при толчке от выстрела. Таким образом, наркотик начинал выливаться из иглы уже во время полета, отчего часть его терялась, не достигнув цели. Теперь поршень шприца приходит в движение только после удара о тело животного, и мы можем быть уверенными, что весь наркотик попал в организм, а не расплескался наполовину по дороге. Кроме того, мы заранее заготовляем у себя дома 10 или 15 таких зарядов и берем их с собой в машину; теперь им не страшны ни тряска, ни резкие толчки.

Наш шофер Мгабо очень интересуется всем происходящим. Он внимательно следит за нашими сборами и старается, чтобы все шло как по маслу. Мгабо помнит каждый аппарат и каждый штатив, знает наперечет все наши чемоданы и ящики. У Германа, который сопровождает нас в течение нескольких недель, «лейка». Мгабо почему-то очень расстроен тем, что она изящнее моей «Практисикс». Голосом, полным сожаления, он все время повторяет на суахили:

– Герман и камера кидого!

При этом он сильно растягивает букву «о»: «Кидо-о-о-го!» – «Во-о-т какой маленький аппарат у Германа!»

Однако это не мешает ему зорко следить за тем, чтобы мы ничего не забыли из нашего охотничьего снаряжения.

Мы потешаемся сами над собой: надо же такое придумать – отец и сын Гржимеки отправляются с ружьем на охоту! Мы знаем, что кое-кто с удовольствием заснял бы нас в этот момент, поэтому тут же делаем это сами.

Ну, допустим, выстрелить и кое-как попасть этим аптечным оружием мы еще сможем. А вот чем наполнять летящие шприцы – еще вопрос. Это самая сложная проблема во всем деле.

– Разумеется же одним из усыпляющих средств, которые сейчас вводят больным перед операцией, – скажете вы.

Но все не так-то просто. Больному для этой цели предварительно перетягивают резиновым шлангом руку, чтобы под кожей совершенно явственно проступили вены; затем врач осторожно вводит иглу в кровеносный сосуд и вливает наркотик медленно и постепенно. Проделать такое с гну совершенно невозможно, так как для этого его надо предварительно изловить и связать. Но тогда уже отпала бы необходимость его усыплять – можно было бы прямо надевать ошейник.

Поэтому нам нужно выбрать средство, которое вводится не в вену, а просто под кожу. Но в таком случае всегда требуется двойная доза, чтобы достичь действия внутривенного вливания; в то же время наркотик должен быть сильно разбавленным, потому что, попав в ткань, он больше жжет и вызывает воспаление. Следовательно, в мускул приходится вводить гораздо больше жидкости. А наш заряд вмещает только пять кубических сантиметров. Сколько мы ни советовались с фармацевтами, все они в один голос заявляли, что в пяти кубических сантиметрах воды невозможно развести то количество наркотика, которое необходимо для усыпления лошади.

При этом следует добиться, чтобы животное, в которое попал заряд, не было бы в состоянии долго бежать, ведь оно может удрать так далеко, что мы потеряем его из виду. Но в то же время вскоре после наркоза оно должно вновь очнуться и окончательно прийти в себя. Иначе его стадо успеет далеко уйти, а другие зебры могут его еще и не принять. Если же животное долго будет находиться в бессознательном состоянии или нетвердо держаться на ногах, то легко может стать жертвой хищников, у которых на такие вещи глаз очень хорошо наметан. Когда год назад полковник Питер Моллой предложил нам попробовать разгадать загадки Серенгети, мы и не подозревали, что для этого нам придется стать еще и анестезиологами.

Мы знаем очень немного веществ, обладающих молниеносным действием; одно из них – это широко известный страшный южноамериканский яд для стрел – кураре. Но поскольку он парализует не только мускулы, но и диафрагму, то всегда может привести к удушью. Поэтому мы не стали даже пробовать его на наших животных.

Та самая доза наркотика, после которой люди спокойно спят, пока им удаляют аппендикс, в течение долгого времени может не оказывать никакого действия на собаку. Если эфиром легко усыпить кошек, то коровы от него приходят только в крайнее возбуждение. Лошадь хотя и весит примерно в 10 раз больше человека, однако от десятикратной дозы усыпляющего средства даже не теряет сознания. Мозг ее устроен примитивнее и потому не столь восприимчив к ядам – чтобы снадобье подействовало на лошадь, ветеринару приходится увеличивать «человеческую» дозу почти в 100 раз.

Мы с Михаэлем очень осторожно приближаемся к стаду гну. Мы не едем прямо к нему, а делаем вид, что проезжаем мимо, стараясь, однако, держаться как можно ближе. Потом Мгабо медленно тормозит, а Михаэль поднимает ружье и прицеливается. В тот самый момент, когда Мгабо поворачивает ключ от зажигания, раздается выстрел. Сейчас все гну моментально поднимут головы и отбегут в сторону.

Из предосторожности мы испробовали свое усыпляющее средство еще в Европе на козах. До четырех с половиной миллиграммов на каждый килограмм веса тела они переносили без всякого вреда для себя. Несмотря на это, мы решили для начала нашим большим черным антилопам дать только третью часть такой дозы на каждый килограмм.

Старому, хорошо упитанному самцу заряд попадает в правое бедро. Рана не кровоточит. Я смотрю на секундомер и напряженно жду. В поведении животного ничего не изменилось, оно даже начинает снова пастись.

Но вот через пять с половиной минут гну задрожал, движения его стали неестественными, и спустя еще полторы минуты он упал как подкошенный. Когда Михаэль стал к нему приближаться, гну, шатаясь, поднялся, пытаясь его боднуть. Рога этой антилопы растут вертикально вверх и остры, как кинжалы. Поэтому мы на всякий случай накидываем животному на шею две веревки и валим его на землю.

Этому здоровенному бородачу мы вдеваем в правое ухо алюминиевую метку, такую же, какими принято метить коров или овец. На метке выгравировано по-английски: «10 шиллингов вознаграждения за доставку в национальный парк Аруша». На ухе гну и у нас в списках теперь значится № 25.

Однако мы не уверены, что гиены или львы не сожрут когда-нибудь этого гну вместе с его меткой, поэтому мы еще пристегиваем ему на шею яркий зеленый ошейник. Затем мы оставляем этого старого господина в покое, запаковываем наши шприцы, пассатижи для укрепления меток, ошейники и веревки, садимся в свой полосатый вездеход и отъезжаем на 50 метров. Там мы ждем, пока животное встанет и уйдет.

Проходит восемь часов, а мы все ждем. За это время мы не раз пытались поднять животное на ноги, но оно шаталось и снова ложилось на землю. Правда, теперь гну лежит уже не на боку, а на животе, подняв голову кверху, но он все еще не пришел в себя.

Темнеет. Мы не можем оставить своего пациента одного, потому что на него сейчас же набросятся гиены. Эти физи, как их здесь называют, уже окружили нас довольно плотным кольцом и выжидают. Как только мы тушим фары, они нахально подбегают совсем близко. Тем временем гну, кажется, начинает чувствовать себя лучше. В половине девятого он принимается жевать жвачку. Когда Михаэль в 11 часов ночи приблизился к нему, чтобы проверить пульс и дыхание, он вскочил на ноги и бросился в атаку. Преследовал он Михаэля не больше чем десять метров, а потом снова свалился.

Ожидание продолжается. В половине второго ночи мы снова вспугиваем гну. Он начинает описывать большие круги, примерно 50 метров в диаметре. Наша машина стоит прямо посредине, но он ее даже не видит. Не замечает он и того, что мы освещаем его карманным фонариком. Когда мы загораживаем ему дорогу, он несется прямо на нас. На звуки он тоже не реагирует, но идет совершенно уверенно, не шатается.

Чтобы зря не возбуждать животное, мы решили отъехать в сторону и выключить свет.

Через пять минут мы его вновь включаем. Как раз в этот момент на нашего пациента прыгает гиена и вцепляется ему в хвост. Гну не оказывает никакого сопротивления, не старается спастись бегством, он просто продолжает идти, а физи, испугавшись света, удирает.

Прокружив таким образом полчаса, гну снова лег на землю. Нам ничего не остается, как оберегать его сон. Наконец в половине шестого утра, следовательно за добрый час до рассвета, наш пациент встает и куда-то идет не спеша, но весьма целеустремленно. Мы следуем за ним четыре километра. Теперь животное нас уже явно замечает: если мы приближаемся, оно начинает бежать быстрее. Когда в семь часов рассветает, гну присоединяется к большому стаду. По-видимому, он догнал своих. Во всяком случае, ни одно животное не обратило внимания на его ярко-зеленое украшение.

Хотя гну выглядят крепкими здоровяками, однако оказывается, что для них велика даже та небольшая доза снотворного, которой усыпляют наших домашних коз. Так как нам совсем не улыбается ночевать возле каждого инъектированного животного, мы еще больше сокращаем дозировку. После многих дней выслеживания, стрельбы, ловли и ожидания мы наконец выявили, что для усыпления гну достаточно тысячной доли грамма на каждый килограмм веса. Тогда нам как раз хватает времени на то, чтобы схватить животное и маркировать его; вскоре после этого оно убегает, и гиены не успевают напасть на него.

На маленьких веселых газелей Томсона та же доза не произвела никакого впечатления. Поэтому с каждым выстрелом мы ее увеличивали. Постепенно мы нашли необходимую дозировку. Теперь мы, можно сказать, уже набили руку на этом деле: почти точно через семь минут после выстрела козлик начинает дрожать, закидывает голову назад, так что рога его, обычно торчащие косо кверху, ложатся почти горизонтально. Еще минута – и животное падает. Тогда надо скорее подбежать и схватить козлика за рога, так как уже через две или три минуты он снова вскочит как ни в чем не бывало. Однако перед этим его нельзя долго гонять; когда он мчится со скоростью 50 километров в час, никакая инъекция на него уже не действует. Стрелять в него можно только в тех случаях, когда он движется медленно, временами останавливаясь. Тогда он вскоре начинает спотыкаться и падает.

Двух козликов, которым мы нечаянно вкатили слишком большую дозу наркотика, нам пришлось забрать с собой в машину и оставить на ночь у себя в домике. Наш «бушбеби» пришел в ужас от соседства с такими «опасными чудовищами».

Итак, гну и томми мы научились ловить при помощи нашего «чудо-ружья». Нам стоило огромных трудов выяснить, что грациозным газелям томми требуется в пять раз больше наркотика на каждый килограмм веса, чем массивным антилопам гну. Теперь мы знаем точно, что с этим ружьем нельзя прямо так, запросто отправляться в дикую местность, чтобы ловить там носорогов, шакалов, страусов или львов. Надо сперва выяснить, сколько наркотика требуется для каждого вида животных, а на это уходят дни и недели.

Зебр, например, мы не можем ловить при помощи нашего наркотического ружья: они не подпускают нас на столь близкое расстояние. А нам как раз хотелось, чтобы несколько дюжин этих «тигровых лошадок» разгуливало в красных, синих или желтых ошейниках. Они ведь стоят на втором месте по численности среди всех кочующих животных нашей серенгетской степи.

Недавно я прочел в одной зоологической книге, что полосатая окраска африканских тигровых лошадок вовсе не защитное, маскировочное средство, а наоборот: ею зебры как бы афишируют себя на фоне окружающего ландшафта. Я с этим совершенно не согласен. Как часто мы не могли отличить с самолета стадо ослов от зебр! Из окна автомобиля это тоже трудно сделать. С известного расстояния черные и белые полосы начинают сливаться, образуя однородный серый цвет.

Что, собственно, представляет собой окраска зебр? Что это – черные полосы на белом фоне или белые на черном? Точно так же можно спорить о шахматной доске: что является рисунком, а что основным цветом. У тигровых лошадок основной все же, видимо, белый цвет, потому что квагги, обитавшие когда-то в Южной Африке, на задней половине тела вовсе не имели полос, а шерсть там была коричневатой. Здесь, в Серенгети, живут зебры Бёма, которых англичане называют также зебрами Гранта. У них ярко-белые полосы. Но несколько южнее, в Африке, можно встретить чэпманских зебр, у которых посреди белой полосы проходит желтая. Еще дальше к югу некогда паслась наиболее пестрая бурчеллиева зебра, у которой не белые полосы, а желтовато-коричневые. Теперь она тоже полностью истреблена. Итак, в окраске зебры основной цвет желтовато-коричневатый или белый.

Сегодня после обеда мы поймали и пометили четырех том-ми. Мы с Михаэлем изрядно устали. На обратном пути я снова забираюсь на радиатор машины, приведя обе свои камеры в боевую готовность. Теплый летний воздух обвевает меня со всех сторон. Внезапно я замечаю, что вокруг нас совершенно «зимний» пейзаж. Покрытый «изморозью» кустарник стоит голый, без единого листочка, зато каждая веточка сверкает в ярком солнечном свете. Это блестят длинные острые шипы, торчащие во все стороны с каждой ветки.

Мы нечаянно вспугиваем двух детенышей гепарда, лежащих в траве возле самой дороги. Они убегают, но тут из травы в 50 метрах от нас выскакивает их мамаша и злобно бросается к машине. Некоторое время она продолжает бежать рядом с нами на расстоянии полутора метров от колес; скорость ее при этом 50 километров в час.

Обычно гепарды побаиваются людей, и я никогда не подумал бы, что материнская любовь может толкать их на столь смелые поступки.

У дороги стоят две самки жирафа с четырьмя детенышами и с любопытством пялят на нас глаза с высоты своих пяти метров. Все четверо детенышей-однолеток тоже уставились на нас, но уже этажом ниже, с высоты двух метров. Бывают ли у жирафов близнецы, или они устраивают детский сад и одна сестра присматривает за малышами другой? Ни одного другого жирафа поблизости не видно.

Да, еще полно никем не разрешенных вопросов, касающихся жизни диких животных.

Мы останавливаемся. По ту сторону высохшего русла реки Грумети под высокими деревьями резвятся 30 или 40 павианов.

Их тощие и неловкие детеныши играют в «салочки» – ловят друг друга за хвост, взбираются на кусты и стягивают один другого вниз. Молодая антилопа бушбок тоже хочет принять участие в игре, но павианчики довольствуются собственным обществом и не обращают на нее никакого внимания. А козлик все стоит, опустив голову, приглашая кого-нибудь с ним побороться. Наконец одна из обезьянок подошла и схватила его руками за рожки. Козлик сейчас же принялся забавно скакать из стороны в сторону.

Один лесничий однажды наблюдал, как маленькие павианы садились верхом на детенышей антилопы импала и те охотно принимали участие в этой игре.

Жеребец зебры покусывает кобылу за передние ноги. Она, как бы испугавшись, отбегает, но, поскольку он не отстает, она опускается на колени, пряча ноги под туловище. Тогда он кладет свою шею поперек ее и старается пригнуть голову кобылы к земле. Начинается настоящая проба сил. Но вот он на секунду ослабляет внимание, и она сейчас же подминает его голову под свою; ей даже удается опрокинуть жеребца на бок, но он выскальзывает и вскакивает на ноги.

Разыгравшаяся кобылка дергает его зубами за гриву, опускается перед ним на колени и вызывает его на новую потасовку. Когда он приближается, она внезапно вскакивает, делает вид, что хочет убежать, и в это время лягает его задними ногами. Она явно влюблена – это заметно по тому, как широко она разевает рот и прижимает уши. Таким образом у лошадей и ослов принято выказывать свое расположение.

О зебрах нам пока известно еще очень мало. Недавно один немецкий дрессировщик, Гайнц Гибел, приучил зебру различать 20 разных значков – кресты, кружки, треугольники и т. д. – и только под определенными из них искать свой корм. Животное помнило эти значки и спустя десять с половиной месяцев – значит, зебры обладают достаточно хорошей памятью.

Меня всегда беспокоило, что наши зебры в зоопарке так жиреют. Но здесь, в Серенгети, я убедился, что на воле они еще упитаннее. Так и хочется похлопать рукой по их круглому, блестящему крупу.

Во многих частях Африки, в том числе и в Серенгети, европейские лошади жить не могут. Они погибают от болезни нагана (чума скота). До того как был изобретен автомобиль, европейцы не раз пробовали приучить зебру ходить в упряжке и под седлом. Зебры становились ручными, охотно тянули повозки, но долго не выдерживали и погибали. И не удивительно: из старых отчетов я узнал, что во время засухи их не подкармливали, как лошадей, концентрированными кормами, а пускали пастись на выжженной, сухой траве.

Возможно, с помощью наших ошейников и ушных маркировок удастся заодно установить, до какого возраста может дожить зебра на воле. В зоопарке они живут очень долго. В Амстердамском зоопарке квагга прожила с мая 1867 до августа 1883 года. К концу своей жизни этот экземпляр остался единственным на земном шаре, так как за это время на его родине белые фермеры успели перестрелять сотни тысяч его собратьев и наделать из их шкур мешки для зерна. А зебра Чэпмана в Дублинском зоопарке прожила даже 46 лет.

Мгабо сворачивает с дороги и медленно едет прямо по степи. В тени единственной зонтичной акации сидят гиеновые собаки; они всегда неравномерно пятнистые – черно-бело-желтые, но непременно с белой кисточкой на конце хвоста. Со скучающим видом они осматривают окрестности. Нам нечего беспокоиться, что они убегут, не дав себя заснять: гиеновые собаки не обращают никакого внимания на автомобили и очень мало – на людей. Даже когда я вылезаю из машины, только некоторые поднимаются на ноги, остальные остаются под деревом.

Странные, зловещие создания эти дикие собаки с огромными ушами. Если они всерьез задумают загнать антилопу канну, водяного козла или гну, то жертва обречена. Когда нам пришлось чинить свой охромевший самолет прямо посреди степей Масаби, мы с Михаэлем наблюдали, как семь таких разбойников ловили самку газели томми. Две гиеновые собаки отогнали газель от ее стада и не спеша бежали за ней. Газель же скакала огромными прыжками, отталкиваясь сразу всеми четырьмя ногами, и через несколько минут уже заметно устала.

Тогда обе собаки побежали быстрее, а со стороны наперерез кинулась остальная стая, и не успели мы разобраться в том, что происходит, как газель уже была схвачена и разорвана на куски.

Майлсу недавно удалось наблюдать, как после одного такого разбойничьего налета четыре гиеновые собаки деловито направились к двум норам в земле, заскулили возле них и оттуда появилось четверо щенят. Родители отрыгнули мясо, и малыши с жадностью на него набросились.

Как-то две такие дикие собаки явно потеряли свою стаю. Они звали ее, низко опуская голову к земле, а затем выпрямлялись и прислушивались. Через несколько минут вся остальная братия уже неслась им навстречу с противоположной стороны холма.

Бывали случаи, когда загнанные антилопы в смертельном страхе старались спастись среди людей – вбегали прямо в лагерь или прятались между работающими на поле женщинами. Иногда собак удавалось прогнать криками и камнями, но часто они, не стесняясь присутствия людей, разрывали свою жертву прямо на виду у всех.

Как только одна из собак впивается зубами в добычу, все остальные делают то же самое. Начинается бурная дележка: одна впивается в горло, другая поглощает внутренности, а третья – нерожденного детеныша, вывалившегося из вспоротого живота. Это выглядит омерзительно и страшно, но происходит в столь быстром темпе, что не успеваешь оглянуться, как все уже кончено.

Гиеновые собаки не побоялись как-то напасть даже на бегемота; они прыгали гиганту на грудь, и тот в явной растерянности был рад-радешенек, когда наблюдавший эту сцену человек отвлек разбойников выстрелом; бегемоту за это время удалось добежать до воды. Тогда эти нахалы окружили двух слонов, и те боязливо попятились, подняв кверху хоботы. Если затравленная гиеновыми собаками жертва пускается вплавь, она спасена. В воду они идти не решаются – может быть, из-за врожденного страха перед крокодилами.

А тут на расстоянии не более 100 метров от отдыхающих гиеновых собак мирно пасется целое стадо газелей Томсона в 400—500 голов. Газели наверняка видят собак, но не выказывают ни малейшего страха. Такое поведение может показаться странным, но мы уже не раз замечали, что, когда через стадо гну проходит лев, те не бросаются врассыпную, а лишь отходят на почтительное расстояние, уступая ему дорогу. Дело в том, что лев, которого зебры или антилопы видят, не представляет для них опасности. Стоит им пуститься наутек, и ему вряд ли удастся их догнать. Опасность возникает только в момент, когда лев внезапно исчезает. Тогда в стаде начинается заметное волнение, так как это может означать, что хищник где-то затаился и подкрадывается.

А вот гиеновые собаки в любой момент могут догнать кого угодно, и все-таки почему-то их потенциальные жертвы не скрываются от них. По-видимому, по поведению хищников они определяют, голодные ли те и находятся ли в охотничьем азарте. Наши овцы, козы и коровы тоже ведь не убегают при виде каждого человека, хотя в один прекрасный день непременно погибнут от человеческой руки.

К счастью, человек не числится в «меню» гиеновых собак. Правда, фон Леттов-Форбек в одной из своих книг рассказывает, будто бы слышал, что гиеновые собаки в Танганьике разорвали какого-то европейца. Нашли якобы пять убитых собак, пять пустых гильз От патронов и остатки его трупа.

Я не знаю, было ли это на самом деле, но все равно отдельные исключения не могут опровергнуть общего правила.

Кстати, мне известно, что подобные случаи бывают и в Европе с нашими собаками. Так, в феврале 1959 года в Филлахе (Австрия) двенадцатилетний мальчик бросился с кнутом в руках защищать свою овчарку от напавших на нее двух догов, сорвавшихся с цепи в соседней деревне. Те сначала вцепились в овчарку, потом бросились на мальчика и так покусали несчастного, что его не удалось спасти даже переливанием крови.

У меня собрано несколько сообщений за последние полстолетия, в которых говорится о том, как домашние собаки загрызали людей. Если бы я их опубликовал в какой-нибудь стране, где никогда не видели собак, то ее жители, посетив в один прекрасный день Европу, непременно хватались бы каждый раз за пистолет при виде собаки. Так же обстоит дело и с дикими животными Африки. В книгах и фильмах всячески изощряются, описывая их как можно более кровожадными, чтобы человек, отважившийся к ним приблизиться, мог прослыть у себя дома героем и снискать всеобщее восхищение.

В последние дни августа мы повстречали здесь стаю гиеновых собак – 14 взрослых и 9 молодых. Они только что расправились со своей добычей и трусили дальше. Внезапно оба вожака стаи остановились как вкопанные и уставились на стадо из 40 гну, которое паслось на расстоянии примерно 800 метров. Затем они не спеша двинулись в сторону антилоп. Остальные собаки, тоже не торопясь, последовали за ними на расстоянии 200 метров.

Вдруг откуда-то сбоку появилась большая гиена. Один из вожаков резко свернул и погнался за физи. Та бросилась наутек, но удрать ей, конечно, не удалось. Собака схватила ее за заднюю ногу и опрокинула. Гиена громко завизжала, но не делала никаких попыток сопротивляться. Укусив ее раза два, собака снова побежала своей дорогой.

Когда оба вожака приблизились к стаду гну примерно на 400 метров, нам показалось, что они в беге прямо распластались по земле. Гну тоже это заметили и бросились врассыпную. На несколько мгновений все скрылось в туче пыли. Тем временем подтянулась остальная стая. Когда пыль осела, мы, к своему удивлению, увидели, что гну разделились на четыре небольшие группы и стояли плотными кругами, рогами наружу, защищая сбившийся посередине молодняк. Гиеновые собаки тоже разделились. Но каждая их попытка прорвать сомкнутый круг терпела неудачу: всюду их встречали низко опущенные острые рога. Мы ждали. Внезапно какой-то беспокойный теленок вырвался из одной группы наружу. С быстротой молнии вся стая оказалась около него. Пока мы успели подойти, теленок был уже растерзан. Стадо снова рассыпалось по степи, а собаки отправились своей дорогой.

В зоопарках редко можно увидеть гиеновых собак. Возможно, потому, что они слишком похожи на обычных собак и не имеют достаточно устрашающего вида. Если у них рождались малыши, то их, как правило, удавалось выкормить только из рожка или с помощью домашней собаки-кормилицы. Гостивший у меня недавно директор Московского зоопарка И. П. Сосновский рассказал мне, что случай неожиданно помог ему вырастить приплод гиеновых собак естественным путем. Служитель, ухаживающий за хищниками, забыл отделить самца от выводка, как это обычно практикуется. И вот служащие Московского зоопарка, к своему удивлению, увидели, как самец брал голову каждого щенка в свою огромную пасть и отрыгивал для него мясо.

Между собой эти жестокие убийцы держатся вообще очень миролюбиво. Когда встречаются две стаи, они радостно обнюхивают друг друга, смешиваются в одну общую стаю и расстаются без малейшей враждебности. Даже когда однажды у горы Меру свора охотничьих собак повстречалась со стаей диких гиеновых, все обошлось так же мирно и спокойно.

Щенята гиеновых собак, выкормленные из рожка, становятся впоследствии весьма общительными, однако душат всех кур в окрестности и хватают соседей за ноги. К тому же каждая прирученная гиеновая собака издает такой неприятный запах, что с ней все равно вскоре приходится расстаться. Заметьте: оказывается, вонь тоже хорошее средство сохранить свою свободу!


(обратно)

Глава десятая ПОХОД ПРОТИВ БРАКОНЬЕРОВ

– Надо же! Приехать встречать меня прямо на аэродром, так далеко от Найроби! – говорит дама впереди меня на чистейшем немецком языке, обнимая какого-то мужчину с аккуратно подстриженными седыми усами.

Я не верю собственным ушам. Целую ночь и почти до обеда мы просидели с ней рядом в креслах самолета, и она мне успела многое о себе рассказать: и о том, что она впервые за шесть лет выбралась из Южной Африки в Европу, чтобы провести там свой отпуск; и о том, что она чувствовала себя неуверенно на автостраде и потому приделала сзади к своей машине щит с надписью:

«ЮЖНАЯ АФРИКАНКА В ОТПУСКЕ. ПРОСЬБА БЫТЬ ОСТОРОЖНЫМИ».
Все это время мы разговаривали друг с другом по-английски. А теперь выясняется, что она немка и 30 лет назад вышлазамуж в Южной Африке!

Не видя за барьером для встречающих Михаэля, я начинаюнервничать. Он уже три недели как здесь, в Африке, а я смог выбраться только сейчас. Я, признаться, не люблю, когда он один летает над Серенгети: мне всегда чудится, что с ним каждую минуту может стрястись какая-нибудь беда. Я пришел к выводу, что мы, мужчины, все-таки неисправимые эгоисты: вот ведь моя жена всегда остается во Франкфурте и должна волноваться не за одного, а за целых двух мужчин!

Из самолета я прихватил кое-что с собой, чего вообще брать не положено. Дело в том, что мы никак не можем выяснить, где покупают всем известные водонепроницаемые пакеты, которые кладут в карман на спинке кресла. Зато я делаю широкий жест и всовываю в эти карманы все красочные карты и проспекты, которые бесплатно выдаются каждому пассажиру. В нашей полосатой «зебре» накопилась уже целая коллекция таких водонепроницаемых пакетов с надписями: «KLM», «Lufthansa», «BOAC», «Sabena», «SAS». Они нам необходимы потому, что время от времени приходится подвозить то кого-нибудь из местного правительства, то лесничих других национальных парков, то масаев и других африканцев.

Но вот наконец и Михаэль. Он уже загорел, а я пока еще бледный. Мне почему-то пришло в голову, что у русских и поляков есть такой милый обычай обниматься на вокзале и троекратно прикладываться щекой (пусть даже небритой) к щеке. Но у нас не приняты такие сентиментальности, и потому мы просто пожимаем друг другу руку.

Миха что-то похудел. Это и неудивительно, раз никто не следит за тем, чтобы он ел что-нибудь. Рядом с ним стоит Герман, отпустивший за это время рыжую бороду. Занятно, что каждый молодой человек непременно использует любую возможность, будь то на войне или в экспедиции, чтобы испробовать, как он будет выглядеть с бородой. Михаэль это тоже проделал три года назад в Конго. А Герман выглядит как древний германец в пробковом шлеме! Ему приходится нахлобучивать себе на голову эту смешную посудину, потому что он очень белокожий и легко может получить солнечный удар.

Чтобы не терять времени, мы распределили между собой роли и каждый делает свое: один закупает овощи у индийского зеленщика, другой – хлеб у польского булочника, а третий – остальное продовольствие в итальянском гастрономе. Мы с Михаэлем давно усвоили нехитрую науку наших деревенских бабушек: для хозяйства надо все закупать впрок, на несколько недель вперед. На дверях нашего алюминиевого домика, там, далеко в серенгетской степи, лейкопластырем приклеен листок бумажки и на веревочке болтается карандаш. Туда каждый вписывает, что ему нужно привезти. Чего только нашей «Утке» не приходится тащить в своем «брюхе»: десять больших ананасов, две грозди бананов, мешок картошки, макароны, муку, 200 яиц, 20 килограммов мяса, сахар, спички, батарейки, шесть ящиков с минеральной водой и пивом, капусту, салат, туалетную бумагу, четыре ящика разных консервов да еще в придачу нас троих.

Все это наша славная полосатая «Утка» с рокотом поднимает в воздух и несет через вулканы и долины туда, где нас с нетерпением ожидает настоящий маленький боевой отряд на 12 автомобилях.

Этот отряд должен нам помочь осуществить один наш замысел. Мы задумали здесь целое дело, притом совершенно секретное. Недавно нам с Михаэлем пришлось дать с воздуха настоящий бой браконьерам. А для того чтобы поймать их «наземным» способом, придется целой автоколонной углубиться в дикую местность. Но вот вопрос: куда ехать? Ведь так можно заехать и туда, где нет никаких животных, а следовательно, и браконьеров. А так как пока еще никто не знает, каким путем здесь кочуют по степи животные, можно только впустую потратить деньги и время. Администрация национального парка и Охотничье управление уговорили полицию принять участие в нашем походе против браконьеров; однако полицейские сразу же потеряют интерес к этому делу, если в течение нескольких дней не увидят ни дичи, ни браконьеров.

Но теперь мы знаем, куда ехать. Недавно на своей «летающей зебре» мы обнаружили с воздуха стадо, откочевавшее за северную границу национального парка, в кустарниковую саванну. Там дикую местность со всех сторон теснят новые деревни и поперек зеленых лугов тянутся искусственные заграждения из колючего кустарника. Эта часть саванны для браконьеров самая удобная. Равнину вдоль и поперек пересекают речки, окаймленные лесистыми берегами. Высохшие в это время года русла врезаются в землю на пять-шесть метров, так что эти места для машин практически непроходимы. Браконьеры об этом прекрасно знают и чувствуют себя привольно.

Но Майлс Тернер, работая когда-то в этих местах профессиональным охотником, имел здесь свои любимые охотничьи угодья и знает, где на вездеходе все-таки можно перебраться через сухие русла.

С тех пор как здесь запретили охоту, европейские охотничьи экспедиции перестали сюда наведываться, так что местные охотники могут безнаказанно творить все, что хотят.

Когда заповедники значатся только на картах, результаты зачастую получаются обратные тому, что было задумано: вся живность там полностью истребляется. Если нет возможности поселить в таком месте лесничего, то можно не трудиться и не изображать на карте какой-либо национальный парк или резерват. Они, правда, прекрасно выглядят во всех путеводителях и прочих печатных изданиях, но могут служить лишь для успокоения соответствующих специальных организаций в Европе и Америке. Для этого все эти проспекты с «заповедными местами» действительно годятся. В любой самой отдаленной африканской колонии и, разумеется, во всех вновь созданных самостоятельных государствах всегда можно получить целую пачку официальных правительственных предписаний, содержащих закон об охране природы, строгие запреты на охоту и постановления о создании заповедников.

Беда лишь в том, что о существовании этих заповедников и законов в самой стране никто даже и не подозревает.

Спустя четверть часа я уже становлюсь таким же загорелым, как Михаэль. Наша автоколонна едет через Икому все дальше на север. Каждая следующая машина глотает красновато-коричневую пыль, поднятую предыдущей.

Но вон того орла эта пылища, видимо, нисколько не беспокоит: на бреющем полете он врезается прямо в семейство полосатых мангуст и хватает одну из них. Эти мангусты, узкие, длинные животные ростом с кошку, сходны с теми, которые водятся в Индии и уничтожают ядовитых змей. Здесь, в Серенгети, мангусты выглядят очень потешно: полоски у них поперечные, как у зебры. Я таких еще не видел ни в одном зоопарке.

Орел, держа в когтях громко кричащую мангусту, летит с нею к ближайшему дереву. Однако 16 или 20 остальных зверьков отнюдь не бросаются в бегство; наоборот, эти маленькие смельчаки запрыгали на своих коротких ножках вслед за птицей, окружили дерево и начали под ним пронзительно кричать и визжать.

Их трогательная сплоченность вознаграждается: орел выпускает свою жертву, она падает на землю и бежит вместе со всей ватагой в сторону рощицы, где они живут. Оказывается, грозного противника с превосходящими силами порой можно прогнать даже одной руганью и криками, важно лишь действовать сообща.

Наша автоколонна сворачивает с проезжей дороги и до пяти часов вечера едет прямо по бездорожью, через рощи и холмы. В семь часов уже темнеет, и мы готовимся к ночлегу. К своему удивлению, мы видим, что наши спутники разбивают палатки, раскладывают удобные раскладушки и шезлонги. Мы сразу кажемся себе какими-то бедными и неприкаянными и потому рады, когда Майлс одалживает нам палатку. У наших боев с собой москитные сетки, а у нас их нет. Кроме того, нашу палатку поставили как раз в какой-то низине, но будем надеяться, что ночью не польет дождь. Мы с Германом купаемся вместе с проводниками в ручейке с подозрительно темной водой, все берега которого изрыты копытами буйволов.

А потом мы сидим у костра и рассказываем истории с привидениями.

Отец Гордона Пульмана в 1940 году сам видел, как жители одной деревни среди бела дня с криком убегали от духа покойника. Старший Пульман работал ветеринаром в этих местах и за год перед этим случаем нашел на дороге в Наньюки тяжелораненого молодого человека. На него, неизвестно почему, напал носорог. Обороняясь, юноша воткнул конец своего копья в землю, и носорог со всего размаху на него напоролся. Несмотря на это, животное своим рогом успело рассечь юноше грудь так, что обнажилась часть легкого. Товарищи этого парня решили, что он мертв, и оставили его на дороге. Отец Гордона отвез пострадавшего в наньюкийский госпиталь. И вот когда юноша появился через год в своей родной деревне, где все, разумеется, давно считали его мертвым, то был принят за привидение, от которого все с ужасом шарахались в сторону.

Мы с Германом отлично выспались и без москитных сеток. Михаэль в этом походе не смог принять участия: он остался собирать гербарий. На другое утро наша армия разделилась на три группы и разъехалась в разных направлениях.

На вездеходе или в седле я могу ехать без устали. Часами мы катим по бескрайним равнинам мимо серовато-зеленых холмов, мимо разреженных куртин акаций. Мне кажется, будто я еду верхом прямо так, без дороги, по полям и лугам обширных восточноевропейских равнин. А вокруг догорает золотая осень, и на синий небосклон не спеша поднимаются белые облачные корабли, чтобы затем вновь опуститься там, далеко за горизонтом…

Мощный самец антилопы канны весом, наверное, в восемь центнеров хочет во что бы то ни стало перебежать нам дорогу. Во время бега кожная складка у него под шеей раскачивается из стороны в сторону. На минуту он останавливается перед продавленной машинами колеей и мощным прыжком перемахивает через дорогу, не прикоснувшись к ней ни одним копытом. Я не могу задерживать автоколонну, чтобы измерить длину прыжка, но уверен, что она не меньше четырех с половиной метров.

Затем теряются последние, месячной давности, следы от автомашины, и мы едем прямо по степи.

На самой вершине скалистых гор, подпирая рогами темно-синее небо, стоит антилопа-прыгун. Эти останцовые горы выглядят как кучки гравия под огромным увеличителем. У глыб закругленные края, повсюду видно, как порода, растрескавшись от жары, пластами сползала вниз. Гранитный щебень у основания скал гораздо быстрее подвергается выветриванию, чем их вершины. Поэтому у таких останцов нет щебнистой осыпи у подножия, как это типично для наших скалистых гор, и они высятся прямо на голой равнине. Только я успеваю бросить взгляд на редкостную карликовую антилопу, как облако пыли снова скрывает ее от меня.

Мы невольно замедляем темп: наша автоколонна выезжает на равнину с редко разбросанными по ней низкорослыми зонтичными акациями. Поперек этой равнины неровной линией тянется изгородь из срубленных колючихветок. Она невысока, ветки небрежно брошены одна на другую или воткнуты в землю, так что любое затравленное животное могло бы без труда перемахнуть через нее. Но когда животных никто не гонит и стада просто медленно кочуют по степи, они, наткнувшись на такое препятствие, идут обычно вдоль него в поисках лазейки, через которую можно спокойно и осторожно пробраться на другую сторону.

Мы тоже отправляемся вдоль браконьерской загородки и вскоре добираемся до лазейки. Как я установил путем опытов, человек обладает значительно более острым зрением, чем лошади и другие копытные. Поэтому мы сразу же обнаруживаем петлю, подвешенную в этой лазейке на высоте головы гну. Конец проволоки ведет к невысокому деревцу, вокруг которого он дважды обмотан и завязан узлом.

Мы отвязываем проволочные петли и бросаем их в машину. В следующей лазейке в петле еще болтается голова зебры. Хотя от нее остался только череп и лоскутья кожи, тем не менее нет никаких сомнений, что она совершенно свежая. Животное наверняка удавилось только нынешней ночью, а браконьеры, гиены, грифы и шакалы быстро сделали свое дело. Трава вокруг красная от свежей крови.

Изгородь, да и вся местность вокруг, полна этими петлями. Нам удается собрать только те, что мы обнаруживаем, проезжая мимо. У нас в машине уже больше 40 этих смертоносных орудий, а теплый ветер все вновь и вновь доносит до нас трупный запах…

Вот лежит зебра: внутренности ее съедены, но высохшая кожа еще обтягивает скелет. Браконьеры отрезали у нее лишь хвост, который они продадут в качестве опахала от мух. Об остальном позаботились стервятники. По дороге я подсчитал останки 22 гну. У них тоже были отрублены только хвосты. Какая жестокость и какое преступное разбазаривание мяса, которое могло бы пойти на пользу голодающим и бедствующим людям! Даже грифы и те не в состоянии использовать такой обильный «урожай». Все это предоставлено солнцу и тлению.

В бинокль я наблюдаю за носорогом, невозмутимо стоящим у водопоя на берегу речки, из которой торчат головы двух бегемотов. По нему, словно дятлы по дереву, скачут две буйволовые птицы. Между прочим, я совсем не уверен в том, что они служат у носорогов еще и сторожами, предупреждающими об опасности, как утверждают некоторые исследователи. Сколько раз мне приходилось наблюдать, как эти красноклювые птицы испуганно улетали, когда мы приближались, а носорог не двигался с места, в лучшем случае он поворачивал голову в нашу сторону.

Вот и сейчас парочка птиц вспархивает, но не для того, чтобы улететь, а чтобы попить. Создается впечатление, что эти птицы чувствуют себя уверенно только на теле какого-нибудь животного. Ведь они могли бы спокойно сесть на берегу и утолить свою жажду, как это делают все остальные птицы. Эти же предпочитают приземлиться на спине одного из бегемотов, лежащих в воде, и пить воду с такого живого островка.

Свой поход мы строго засекретили. Для всех проводников и боев это самая обычная увеселительная прогулка; никто не должен был знать, зачем мы, собственно, едем, или, по крайней мере, куда едем. Ведь у каждого такого проводника есть родственники в Икоме или близлежащих селах. Почему они, собственно, должны быть менее болтливы, чем европейцы в подобной же ситуации? Наш шофер Мгабо часто рассказывал нам, что во времена своей молодости он тоже был браконьером. Однако у нас создается впечатление, что кто-то здесь все же предупредил воров. Впрочем, нас могли выдать и облака пыли от машин, и рокот моторов, раздающийся на многие километры вокруг. Браконьерам достаточно перебраться на другую сторону речного русла, и между нами возникнет препятствие, на преодоление которого у нас уйдет не менее часа.

Мы бросили искать проволочные петли и трупы; теперь все три наши машины на расстоянии 200 метров одна от другой стараются как можно быстрее прочесать степь.

Вся наша надежда на скорость. Если кто-нибудь из браконьеров еще не успел убежать и прячется где-нибудь в траве, то он от нас не уйдет.

Однако на опушке леса нам все же пришлось остановиться. Молоденькая зебра попала в петлю, но еще жива. Задние ноги ее уже подкосились, но передними она старается упереться в землю, силясь подняться. Перепуганные, налитые кровью глаза прямо вылезают из орбит, а синий язык свешивается сбоку изо рта. Проволока врезалась глубоко в шею, и та сильно отекла и разбухла. Невдалеке стоят две гиены и ждут. Даже камнями их удается отогнать только на несколько шагов.

Поскольку мы не захватили с собой кусачек, нам приходится сперва накинуть на шею полузадушенной зебре пеньковую веревку, а потом уже отвязывать проволоку от дерева. Это необходимо для того, чтобы перепуганное насмерть животное не убежало от нас сразу же с железной петлей на шее. Но наши опасения напрасны: жеребенок не может даже встать, нам совершенно спокойно удается высвободить его голову из петли.

Я смотрю на часы: только через 20 минут животное снова в силах подняться на ноги. Нет, поистине не следует жалеть зебр, попавших в лапы львов или гиеновых собак, – эти хищники не так жестоки!

Наша погоня продолжается. Внезапно Герман хватает водителя за плечо: там, напротив, у самой опушки леса, он увидел нечто странное, напоминающее маленький садик, который дети устраивают на песке, – низенький забор из сплошных палочек. Мы вылезаем и бежим туда.

Это, разумеется, не садик, а львиная шкура, разложенная на земле для просушки мездрой наружу; по краям она прибита к земле острыми колышками, чтобы не сморщилась под солнцем. В нескольких шагах от нее натянуты для просушки и шкуры зебр. Трава вокруг вся истоптана. Следы ног ведут в кустарник. Наш проводник уже бежит туда.

– Осторожно! – кричу я ему. – Эти парни могут стрелять отравленными стрелами!

Но его уже не удержишь; он раздвигает кусты, и мы бросаемся вслед за ним. Лес здесь тянется узкой полосой вдоль берега сухого речного русла. Мы бежим по протоптанной тропинке в глубь кустарника и вдруг останавливаемся, не веря собственным глазам.

Может быть, это и не совсем удачное сравнение, но именно оно пришло мне в голову: я вспомнил сказку про братца Иванушку и сестрицу Аленушку, которые наткнулись в дремучем лесу на избушку бабы-яги, спрятанную среди высоких деревьев.

Здесь тоже стояла соломенная избушка, а вся площадка перед ней освещалась причудливым розоватым светом, пробивавшимся сквозь высокий навес. Под навесом на длинных жердях как будто кто-то развесил для просушки белье. Но нет, свешивающиеся сверху лоскутья – это мясо, красные полоски мяса, облепленные мухами. Правда, они тоже развешаны для просушки.

Как видно, браконьеры не решились устроить свою сушилку прямо в открытой степи, а использовали для этой цели лужайку, скрытую среди высоких деревьев. Над тлеющим еще костром нависают косо воткнутые в землю прутья. На них нанизаны куски мяса, предназначенные для копчения и поджаривания. Возле хижины валяется лук с отравленными стрелами. Видимо, владельцы этого лагеря бежали весьма поспешно.

Я поднял с пола странную трубку, мундштук которой был еще влажным от слюны. Рядом с ней лежал завернутый в сухой лист гашиш, которым продавцы наркотиков в Америке начиняют сигареты «Марихуана». По-видимому, браконьеры спрятались где-нибудь в зарослях совсем поблизости и наблюдают за нами; будем надеяться, что они не вздумают обстреливать нас своими стрелами.

Вокруг валяются кучи костей, на суку висит целая грудная клетка антилопы. В избушке мы нашли початый мешок с мукой маниоки и несколько остро отточенных кухонных ножей, предназначенных, вероятно, для ошкуривания. Здесь же лежали два одеяла и гора проволочных петель.

Гордые своей находкой, мы раздвигаем кусты и выбираемся наружу, собираясь позвать остальных, чтобы всем вместе отправиться дальше на поиски сбежавших браконьеров. Но оказывается, наши товарищи сами нас уже ищут. Как выяснилось, Майлс в двух километрах отсюда обнаружил в зарослях гораздо больший лагерь. Двух браконьеров удалось задержать, остальные, к сожалению, разбежались. Один из проводников чуть было не схватил еще двоих, но, когда он догнал их возле самой опушки, они внезапно обернулись, натянули свои луки и сказали:

– Еще шаг – и ты мертв!

Поскольку у того не было с собой огнестрельного оружия, ему ничего не оставалось делать, как отпустить их подобру-поздорову: с такими молодцами, без сомнения, шутки плохи.

Этот второй лагерь в лесу выглядит как обширная площадка для сушки белья целой сельской общины. Только все белье красное. Мы, пригнувшись, проходим подлоскутьями мяса, часть которых уже успела почернеть и съежиться. Вокруг наших голов жужжат полчища мух. Туши зебр и гну в полуобработанном виде небрежно свалены в кучу, они издают страшное зловоние. Часть высушенного мяса уже сложена и увязана в узлы.

Судя по числу спальных мест, здесь обосновалось от 10 до 12 человек. Мне даже трудно себе представить, как они могут жить в этакой вонище среди засилья мух. Кроме того, лагерь не огорожен даже колючей изгородью, а ведь он, безусловно, должен привлекать львов и других хищников. Правда, обладая отравленными стрелами, можно не бояться и львов, ведь достаточно только ранить животное, и рано или поздно оно все равно умрет. А поскольку вокруг лагеря гниет еще больше трупов, то львам вроде и незачем сражаться из-за мяса с браконьерами…

У нас богатые трофеи. Наш грузовик протискивается сквозь кустарник к самому лагерю, и мы погружаем в него снаряжение, провизию, горы проволочных петель и весь остальной скарб браконьеров. Остальное, в том числе и мясо, мы бросаем в кучу, поливаем бензином и поджигаем.

Оба пленника теперь сидят в наручниках. Разумеется, они ничего не знают, они просто случайно забрели в эту местность и только собрались у мертвого гну отрезать хвост, как наши проводники их схватили.

Из года в год десятки тысяч животных умирают мученической смертью. И только ничтожная часть мяса действительно используется; у остальных жертв браконьеры отрубают лишь хвосты, бивни (у слонов), рога (у носорогов), иногда в дело идут шкуры. Какой смысл в национальном парке Серенгети, если заповедные животные вынуждены ежегодно сухое время года проводить вне его границ, где уничтожаются десятками тысяч? В самом парке еще кое-как можно бороться с браконьерством, но поскольку его границы явно не соответствуют местам обитания животных, то нет никакой гарантии, что это последнее чудо природы Африки удастся сохранить.

Все делается так безрассудно! Если в степях и полупустынях Серенгети несколько десятков лет подряд выпасать рогатый скот и отары овец, то эти районы постигнет та же судьба, что и обширные территории Индии, Северной Африки и Северной Кении, то есть они превратятся в настоящую пустыню, каких в тропиках немало. И это в то время, как огромные стада диких копытных дают гораздо больше мяса, то есть больше животного белка, в расчете на каждый гектар площади, чем любой домашний скот. Кроме того, дикие животные невосприимчивы к тропическим болезням и паразитам и приспособились к местным кормам. Рядом с ними всегда держатся хищники, которые «заботятся» о том, чтобы в стаде не было больных особей. Целесообразно было бы использовать часть этого дарового мяса (вне заповедника и его окрестностей) для пропитания населения. Но конечно, никто не согласится на такой разумный путь, несмотря на то что его рекомендуют все специалисты.

Да и наши охотники мало интересуются такими обычными, часто встречающимися животными, как зебры, гну или газели Томсона, потому что те стоят в степи, словно коровы у нас на лугах; охотники раздобывают себе специальные разрешения на отстрел редких лошадиных антилоп, носорогов, бонго, антилоп канн, куду или геренук, потому что, чем редкостнее животное, тем ценнее трофей.

Значит, фауна Африки будет и впредь вымирать. По старым картам, а также по развалинам человеческих поселений и костям животных можно судить, что еще 300 лет назад южная граница Сахары проходила на 400 километров севернее, чем сегодня. За такой короткий срок здесь пропало около миллиона квадратных километров плодородной земли. В соседней Кении пустыня с севера и северо-востока ежегодно надвигается на леса на 10 километров! Вот как много погибает в Африке земли и с каждым годом будет погибать все больше и больше! Но нельзя допустить, чтобы все здесь превратилось в пустыню, в частные фермы, деревни, города и безжизненные, высохшие степи. По крайней мере на одном небольшом клочке материка все должно остаться в его прекрасном первозданном виде, чтобы люди еще долго могли этим любоваться и вспоминать нас добрым словом.

Пусть хоть Серенгети не умрет!

Через несколько дней мы погрузили на три грузовика всю свою коллекцию – почти тысячу проволочных петель, целые связки луков с искусной резьбой и горы колчанов с отравленными стрелами. Стрелы эти – настоящие маленькие произведения искусства. По рисунку на их концах можно узнать, кому они принадлежат. Это делается для того, чтобы не возникало споров, когда их собирают после охоты. Ведь изготовлять к ним наконечники не так-то просто: их перековывают из больших плотницких гвоздей, которые продаются в индийских лавчонках. Наконечники густо мажут черной ядовитой мазью, похожей на клейстер.

Луки и стрелы можно сжечь, а вот самое опасное оружие браконьеров – проволочные петли не горят. Петли изготовляют в заброшенных рудниках, и торговцы привозят их специально в те местности, где орудуют браконьеры, которым они и сбывают эти изделия. Если мы где-нибудь выбросим петли, их сейчас же подберут и снова пустят в оборот. К сожалению, владельцы этих орудий смерти не штрафуются.

Но Майлс знает хорошее место, где они действительно безвозвратно исчезнут. Ровно в 20 километрах от Банаги, за границами парка, находятся старые немецкие золотые копи Килимафеза, разработка которых несколько лет как прекращена. Мы везем нашу добычу туда. Обветшавшие сараи, развалины разрушенных зданий, домик из рифленой жести с прочной, уцелевшей крышей. Говорят, что в нем заперты врубовые машины. Охраняет все это старый африканец, которого здесь считают безобидным умалишенным.

Мы подходим к самой шахте. Прямо посреди равнины разверзлась страшная пропасть, обрывающаяся вертикально вниз на 300 метров. Заглянешь – жуть берет. Там, внизу, лежат мертвецы. Словно огромный фотоштатив, возвышается над шахтой старая рудоподъемная башня, шаткая и поржавевшая. У кого хватит смелости, тот может подняться по железной лесенке на маленькую платформу из полусгнивших досок и заглянуть в зияющую бездну. Но если держаться за одну из железных ног башни, туда можно заглянуть и с края ямы.

Под платформой приделано колесо, с которого свешивается обрывок троса длиной в несколько метров. Шесть лет назад он оборвался, и подъемная клеть с 12 рабочими рухнула в бездну.

После этого случая индийский промышленник из Мусомы, купивший за бесценок эти копи в 1918 году, решил полностью прекратить разработку и предприятие закрыть. Оно и так уже перестало себя оправдывать. Трупы 12 сорвавшихся в шахту людей так и остались лежать на дне.

Конец троса тихо покачивается на ветру…

Мы подтаскиваем к краю бездны почти 2 тысячи проволочных петель, скопившихся в Банаги за последние годы. По здешним расценкам они составили бы неплохой капиталец. Одна связка за другой летит в страшную пропасть. Мы слышим, как по дороге они несколько раз стукаются о скалистые стенки, но звук падения до нас уже не долетает. За петлями следуют луки и стрелы. Что здесь исчезнет, никогда не вернется.

«Вполне возможно, что там, внизу, лежит не один убитый или пропавший без вести человек», – думаю я.

Но тут же вспоминаю, что в этой стране совсем незачем утруждать себя ликвидацией трупа. Достаточно ему пролежать ночь на открытом воздухе, и гиены уж позаботятся об его исчезновении.

За последние 12 месяцев здесь было поймано и предано суду 88 браконьеров. Вначале кажется, что это очень много. Но когда год назад в Цаво-парке, в соседней Кении, были проведены систематические обследования, то там нашли останки 1280 слонов, убитых браконьерами за последние два года. А учитывая, что во многих местах почти невозможны тщательные поиски, на самом деле слонов было, видимо, больше трех тысяч. Поэтому правительство было вынуждено наконец отпустить больше средств и выделить специальные полицейские самолеты на борьбу с браконьерством, спекуляцией и массовым уничтожением ценных животных. В последующие 15 месяцев было конфисковано 25 219 фунтов слоновой кости и 492 фунта рогов носорога. При этом было задержано и оштрафовано 429 браконьеров. Тем не менее люди, проводившие поход против браконьерства, подсчитали, что, несмотря на это, на черном рынке исчезло примерно на миллион марок слоновой кости и рогов носорога. В одном районе были обнаружены заросли со смертоносными петлями и в них несколько сот ям-ловушек, так что животные неминуемо погибали там, либо задыхаясь в проволочных петлях, либо проваливаясь в яму на колья.

До тех пор никто даже не подозревал, какие ужасающие размеры приняло браконьерство.


(обратно)

Глава одиннадцатая МУЖЕСТВО ПО СХОДНОЙ ЦЕНЕ

– Не порть нам хоть эти последние годы удовольствие, дай поохотиться всласть, – говорит мой друг Блюз, вытягиваясь во весь свой длинный рост на постели. Ноги у него, как и у меня, обуты в коричневые спортивные тапочки, но Блюз срезал с одной из них самый носок, так что большой палец торчит наружу. Палец болит у него уже давно, но он никак не соберется съездить на неделю в Момбасу.

Блюз – профессиональный охотник, который по заданию какой-нибудь «Сафари-фирмы» сопровождает на охоту богатых немецких и американских туристов. Он обязан зорко следить за тем, чтобы ни один волос не упал с головы гостя, пока тот будет охотиться на львов и слонов. Такие профессиональные охотники, как правило, отличные ребята, которым просто тесно в четырех стенах. Между прочим, мне пока еще не довелось увидеть среди них хоть одного, который бы разбогател на этом деле. Богатеют разве что только фирмы, в распоряжении которых они находятся. Этим людям мила свободная жизнь среди дикой природы; своих клиентов они, как правило, откровенно презирают за то, что вынуждены играть при них роль няньки или ангела-хранителя да еще при этом вежливо улыбаться. Почти любой из них согласился бы даже за половину своего жалованья устроиться лесничим в каком-нибудь национальном парке. Но таких вакансий, к сожалению, очень мало.

Многие африканские правительства охотно издают законы о создании национальных парков, но не могут изыскать средств на содержание обслуживающего персонала, которому надлежит следить за заповедником и за безопасностью животных.

Мой друг Блюз вот уже несколько недель добровольно помогает нам без какого-либо вознаграждения за это. Он только что заработал такую сумму денег, которой должно хватить на то, чтобы его жена и трое детей в Аруше могли безбедно прожить несколько недель; именно поэтому он разрешил себе небольшой отдых и хочет сделать что-нибудь доброе для животных, вместо того чтобы стрелять в них.

Вначале мы с Михаэлем подумали, что он подослан к нам для того, чтобы выведать о каких-нибудь наших неблаговидных делах. Ведь совсем недавно мы узнали, что один немецкий «охотник за дикими животными», рекламирующий себя в газетах бесстрашным победителем горилл и слонов, запрашивал в письменной форме у англичан, живущих в Африке, не знают ли они про нас каких-нибудь гадостей. Ему это было нужно для того, чтобы чинить препятствия нашей работе.

Настроенные подозрительно, мы для начала решили мистера Блюза «прокатить с ветерком», чтобы он потерял желание за нами шпионить, и кувыркали его в самолете до тех пор, пока ему не пришлось воспользоваться нашими незаконным образом приобретенными бумажными мешочками… Но он не струсил. А теперь мы уже давно убедились в том, что он честно хочет нам помочь.

– Нет, я решительно отказываюсь понимать, почему ты так настроен против охоты! – говорит Блюз, выуживая из своего нагрудного кармана смятую сигарету.

– А кто может сказать, что я не люблю охотников? – отвечаю я. – Правда, я люблю животных и умудрился проработать с ними всю свою жизнь. Но из-за этого я вовсе не стал сентиментален и рассуждаю вполне логично. Например, я никогда не стану требовать, чтобы вообще не убивали никаких животных, я ведь не вегетарианец и с удовольствием ем мясо и колбасу. Мне, как биологу, отлично известно, что существование любой жизненной формы на Земле возможно лишь за счет другой жизни: лев убивает зебру, а зебра уничтожает траву.

Не могу я принципиально возражать и против проведения опытов на животных. Правда, закон должен был бы охранять их строже. Но до тех пор, пока я соглашаюсь делать себе прививки против оспы, пока я готов принимать таблетки от головной боли и оперироваться в момент, когда моей жизни угрожает опасность, – до тех пор я не вправе требовать запрещения вивисекции. Потому что все это вначале испытано на животных, усовершенствовано за их счет. Сотни тысяч людей выживают только благодаря тому, что животных приносят в жертву науке. Животные терпят мучения для того, чтобы избавить нас от боли и страданий.

Мне самому не доставляет ни малейшего удовольствия застрелить какое-нибудь животное. Но я не фанатик, я отнюдь не собираюсь навязывать свои взгляды всем остальным людям.

Я прекрасно знаю: не будь у нас охотников, в Европе давно бы уже не было ни серн, ни оленей, ни кабанов, ни зайцев, ни кроликов. Если бы охотничьи общества не оплачивали убытки, нанесенные этими животными полям и огородам, наших последних диких животных давно бы истребили фермеры, считающие их вредителями сельского хозяйства. Те же охотники заботятся о зимней подкормке животных. Убийство животного у хорошего охотника перестает быть самоцелью и отходит на задний план. Ведь в конце концов и скотовод в один прекрасный день забивает своих животных. Самые искусные охотники возвращаются теперь из-за океана, везя с собой в качестве трофея отснятые пленки. Ведь каждому специалисту прекрасно известно, что получить снимок разъяренного слона значительно труднее и во много раз опаснее, чем застрелить его.

Явная неприязнь у меня только к тому сорту «охотников-бизнесменов», которые между деловыми поездками «заскакивают» недели на две в Восточную Африку, чтобы уложить нескольких львов или слонов. При этом они зачастую прежде никогда и ружья-то в руках не держали.

– На пару недель – много ты знаешь! – ворчит Блюз. – На днях мне пришлось на четырнадцать дней свозить в Южную Танганьику целую сафари, разбить там палатки и маркировать белым посадочную площадку, чтобы мой «господин охотник» мог прилететь из Америки на своем личном самолете и удобно приземлиться. Он, видите ли, заключил пари, что ему достаточно одного дня в Африке, чтобы застрелить льва.

И представь, он выиграл пари! Правда, я заранее прикармливал львов в определенном месте, чтобы они держались поблизости; ему достаточно было только пересесть в мою машину и отъехать со мной на километр. Потом мы с ним отошли на двести метров от машины (согласно инструкции) до того кустарника, где отдыхало мое семейство львов. Я настоял лишь на том, чтобы он прошел хотя бы на три шага вперед. Это потому, что я никогда не позволяю подобным возбужденным субъектам с неуравновешенной психикой стоять позади меня: мне еще неохота помирать! Ведь эти гости со своими «пушками» куда опаснее любого льва или кафрского буйвола…

Ну, словом, он пульнул, одновременно с ним выстрелил и я. Но разумеется, льва убил он (таков сервис нашей фирмы). Я его поздравил, и мы выкурили по сигарете, переждав некоторое время, чтобы убедиться, что лев уже мертв и больше не встанет. Затем он гордо, с ружьем в руках, встал возле бедного льва, чтобы, как это водится, запечатлеть себя на снимке для бульварной газетенки у себя дома. Этот деятель тут же полетел в Индию, где какой-то магараджа обещал приготовить ему все для охоты на тигра.

По всей вероятности, у него и на это ушло не больше одного дня.

Тогда я вынул из своего бумажника вырезку из газеты и протянул ее моему другу Блюзу. Мистер Б. С, пуговичный фабрикант из Скерделя, штат Нью-Йорк, вместе со своим четырнадцатилетним сыном вернулся на днях из поездки по Западной Африке. На аэродроме парень гордо сообщил репортерам, что его добыча состоит из 300 диких животных. Он перестрелял много слонов и носорогов и даже четырех бегемотов. А как-то он повстречал леопарда, которому одним выстрелом «снес череп».

На фото, относящемся к этому тексту, малый был запечатлен с ружьем и шляпой в руках рядом с молодой девицей, взирающей на него с нескрываемым восхищением.

Здесь, у нас, может быть, и не удалось бы устроить такую дикую и ничем не оправданную стрельбу, потому что английские колониальные власти в Восточной Африке позволяют предприимчивым туристам охотиться только под наблюдением профессиональных охотников. Но ведь в Африке существует достаточно других колоний и государств, где нет таких строгостей[148].

– Некто господин Т. из Америки даже поспорил, что он сумеет убить слона стрелой из лука. Сообщение об этом его «подвиге» облетело страницы всех газет мира. Мистеру Т., видимо, больше нечем было завоевать себе славу сильного мужчины и смельчака.

– Я знаю, я видел его, – сказал Блюз. – Он приехал сюда, в Восточную Африку, и стал искать кого-нибудь, кто бы согласился его сопровождать и охранять. Я отказался, другие – тоже. Любой профессионал знает, чем это может кончиться. Тогда он переехал в Конго и там выиграл свое пари. Правда, в газетах скромно умалчивалось о том, что его сопровождал прекрасно вооруженный профессиональный охотник, в любой момент готовый свалить слона метким выстрелом.

– И ничего не говорилось о том, – добавил я, – что он всадил в несчастного слона пятнадцать стрел и преследовал его в течение девяти часов кряду, пока у наемного провожатого не лопнуло терпение и он не прикончил замученное животное из ружья. Однако тут уж я позаботился о том, чтобы это было опубликовано во всех газетах того города в Америке, где он проживает!

Один лесничий западного Серенгети, в прошлом профессиональный охотник, составил за свою долгую жизнь несколько прекрасных альбомов с цветными фотографиями животных и снимками приезжих туристов, которых он сопровождал на охоту. Среди этих фотографий есть одна, которую ему выслал один из клиентов, вернувшись в Калифорнию. Этот тучный господин изображен на фоне увешанной трофеями стены: тут и бивни, и рога антилоп, и головы львов и тигров, а между ними огромная рама с фотографией весьма оголенной известной кинозвезды. С помощью лупы мне удалось прочесть даже собственноручный автограф этой дамы на фотографии: «Может быть, ты и на меня захочешь поохотиться?..» Под всеми этими трофеями сидел отважный охотник и рядом с ним его престарелая супруга. Вид у нее при этом был весьма подавленный.

Наши идеалы за последние десятилетия изменились: успех имеет тот мужчина, который умеет «делать» деньги. Во времена наших дедов и бабок все это еще выглядело иначе. В те времена туго набитый кошелек отнюдь еще не давал доступа в любой дом и вообще куда угодно.

Сегодняшнему преуспевающему дельцу вечно некогда. Все свои часы и минуты, даже вечера и ночи, он вынужден тратить на то, чтобы оставаться «преуспевающим». Но чем старше и солиднее он становится, тем чаще задумывается над тем, что лишал себя многих удовольствий и если упущенное срочно не наверстать, то скоро будет поздно. Он с горечью сознает, что никогда не чувствовал себя настоящим мужчиной, не имел фактически никакой личной жизни, не пользовался успехом у женщин, не любил ни своей жены, ни чужих жен… В часы раздумий он начинает завидовать даже фабричному парню, лихо отплясывающему на танцплощадке. Тогда он собирает доказательства своей мужественности в мимолетных похождениях, кичится своими мнимыми победами, выставляет напоказ увеличенный в несколько раз портрет своей возлюбленной в золоченой раме… Да настоящий мужчина скорее позволит себе руку отрубить, чем согласится выставить предмет своей страсти на всеобщее обозрение!

Однако одними только деньгами не достигнешь мировой известности. Для того чтобы стать коллекционером произведений искусства, нужно в них хоть что-нибудь понимать; чтобы стать знаменитым альпинистом, необходимы тренировки и смелость, а чтобы стать олимпийским спортсменом – выдержка и богатырское здоровье. И только для одного занятия «хлипкому» мужчине не требуется ничего, кроме денег, – для охоты на диких животных за океаном. И даже времени на это уходит очень мало. Здесь вы можете приобщиться к славе, которую завоевали себе настоящие охотники в конце прошлого столетия, те, которым приходилось с далеко не совершенным оружием месяцами пробираться по бездорожью, рискуя заболеть малярией, сонной болезнью или попасть в руки каннибалам. Вот тем действительно требовалось много смелости и выносливости, чтобы преодолеть все эти трудности. Разбогатевшие коммерсанты, которым недостает потенции, необходимой для доказательства настоящей мужественности, политические деятели, стремящиеся завоевать себе популярность, быстро и без хлопот покупают себе здесь удостоверение своей смелости и отваги, чтобы, вернувшись домой, прославлять себя на страницах газет, иллюстрированных журналов или среди друзей за бокалом коктейля. И от руки подобных-то субъектов должны погибать наши замечательные, благородные животные!

– И должен тебе сказать, что между ними попадаются прямо жуткие типы, – вздыхает Блюз. – Ты не представляешь, какие огромные ящики с виски мне приходится иногда таскать за собой! Правда, иной раз приезжают сюда и порядочные люди, с которыми я охотно работаю. В конце концов, ведь все приезжие оплачивают лицензии, они привозят в страну деньги. И все мы смотрим им в лапу. Браконьеры все равно больше уничтожают, чем они.

Лихой затяжной прыжок – и наш «бушбеби» уже на плече Блюза. Сидя там, он начинает сыпать ему сырные крошки за ворот рубахи. Но когда тот пытается его прогнать, малыш возмущается и цапает его за указательный палец. Маленькие острые зубки прокусывают кожу, и палец кровоточит. Блюз вскакивает с кровати, чтобы чем-нибудь запустить в забияку, но тот исчезает среди мешков, ящиков и мотков шпагата.

– Теперь уже далеко не все туристы приезжают в Африку «пострелять» в животных, – говорю я. – В наши дни находятся десятки тысяч людей, которым хочется хоть раз в жизни увидеть слонов и зебр на воле, а не за решеткой зоопарка. Авиация сейчас развивается с такой быстротой, что года через два можно будет за два-три часа из Лондона долететь до Найроби. Наши дети смогут быстрее и дешевле добираться до Центральной Африки, чем наши родители когда-то добирались до Италии.

Почему люди стремятся в Африку? Мне лично нравится природа Восточной Африки, но по мне судить нельзя: я небеспристрастен, я болельщик. А если трезво рассуждать, то Альпы куда величественнее, Швейцария гораздо прохладнее и свежее, Скалистые горы грандиознее… В Африку туристов привлекает только девственная природа с ее дикими животными. Что касается бывших дикарей, то скоро они будут отличаться от нас только цветом кожи: они ведь и так уже разъезжают на велосипедах и машинах. Если же здесь исчезнет и дикая фауна, как это случилось почти повсюду в остальной Африке, то туристам незачем будет сюда и приезжать.

С каждым годом людям все труднее будет разыскать на земле места, где еще сохранилась нетронутая природа с ее животным миром. А то, что становится редким, как правило, делается дороже и привлекательнее. Когда наши классики ездили в Италию, их интересовали только развалины Древнего Рима и вообще памятники старины. Дикая красота Альп, которая сегодня привлекает миллионы восхищенных туристов, их нисколько не занимала: горы были для них лишь опасным препятствием на пути. Ведь диких мест и нетронутой природы в те времена было повсюду достаточно. В наше же время в Италию каждое лето устремляются миллионы людей. И влекут их туда отнюдь не соборы, а солнце, море и живая природа.

Вот так меняются потребности людей. Еще несколько лет назад считалось, что ежедневно рождается на 80 тысяч людей больше, чем в те же 24 часа умирает. Эти цифры не совсем верны даже для тех лет. А сейчас статистическое бюро Объединенных Наций с помощью электронных машин подсчитало, что число людей ежедневно увеличивается на 171 тысячу, возможно, даже на 187 тысяч человек. Еще до 2000 года нас станет 6, а то и 7 миллиардов. А между тем две трети людей и сейчас уже страдают от недостатка питания, а миллионы ежегодно просто умирают от голода. И при этом каждые восемь лет население Земли получает новое голодающее пополнение, равное населению Китая.

Только начиная с Рождества Христова мы, люди, уже истребили 106 видов млекопитающих. То, что дикие животные неминуемо должны пойти на пропитание голодающему человечеству, предрешено. Единственное, что такие люди, как Михаэль и я, полковник Моллой и лесничие, могут сделать для животных, – это отвоевать для них несколько больших «зоопарков» прямо на их родине, то есть создать национальные парки. Звери ведь и на самом деле живут там почти как в зоопарках. Население Европы и Америки, просматривая фильмы и читая книги об Африке, получает совершенно ложное представление об истинном состоянии дел. Крутят чудесные фильмы о нетронутой природе, снятые в парке королевы Елизаветы или в конголезских национальных парках, и ни словом не упоминают о том, что подобные кадры можно теперь заснять только там и нигде более во всей Африке. Книги об Африке повествуют о головокружительных приключениях со львами и змеями, их цель – заставить читателя проникнуться должным уважением к отважному путешественнику. Многие думают, что Африка – это рай для животных, единственный континент на Земле, где четвероногим созданиям еще достаточно просторно и вольготно… Года два назад я в Конго повстречал одного швейцарского торговца, прожившего всю свою жизнь в Каире. Теперь у него достаточно денег и времени, чтобы путешествовать, и он решил проехать в глубь материка, чтобы поближе с ним познакомиться. Этот торговец был уже три месяца в пути: путешествовал он и на самолете, и в автобусе, и по железной дороге, и на пароходе по озерам и рекам, и просто в машине. Я спросил его, много ли диких животных пришлось встретить ему по дороге.

– А как же, – ответил он, – целую уйму.

И он сейчас же принялся рассказывать про увиденных им слонов, львов и жирафов. Но когда я расспросил его подробнее, то, как я и ожидал, выяснилось, что всех этих животных он видел только в национальных парках. Вне их границ за время его трехмесячной поездки по Африке ему только однажды встретилось относительно крупное животное – страус.

На днях я получил письмо от графини Эрики Р. Она пишет: «Совсем недавно мне пришлось обсуждать со своими родственниками, мечтающими поохотиться, проблему «сафари в Восточной Африке». И некоторым из них, настроившимся вернуться с «внушительными трофеями», мне пришлось несколько испортить настроение, разъяснив, что турист в сегодняшней Танганьике во время такой охоты рискует выступить в роли голливудского героя или магараджи… И вот теперь мой двоюродный брат, графN, переслал мне Вашу заметку и потребовал, чтобы я списалась с Вами. По-видимому, я не расскажу Вам ничего нового. Шесть недель назад я вернулась из поездки по Танганьике и Кении, где постоянно жила до войны. Именно поэтому я и езжу туда вот уже третий раз начиная с 1951 года. Все, что Вы написали о строгих охотничьих законах в Кении и Танганьике и их неукоснительном проведении в жизнь, полностью подтвердилось. Подобные законы начинали проводить еще в 30-х годах. И несмотря на это, запасы дичи в Восточной Африке катастрофически сократились, за исключением, может быть, только слонов. Западный и северный склоны гор Килиманджаро и Меру кишели когда-то зебрами, антилопами гну, конгони, Томсона, Гранта и импала, в степи было еще много жирафовых газелей (геренук), часто можно было встретить антилопу канну, жирафа и изредка даже антилопу бейза.

А теперь вокруг Килиманджаро, кроме единичных бушбоков и маленьких антилоп-прыгунов, почти не увидишь степных животных. Даже львы и гепарды стали здесь очень редки, и в степи, окружающей эти горы, пасется только несколько газелей Томсона и Гранта. Картина, прямо скажем, плачевная. Многие животные, видимо, были истреблены во время и после войны. А теперь повсюду развешаны таблички: «No shooting» («Стрелять запрещено»). На 250-километровом пути между Хандени и Багамойо (места, описанные Хемингуэем в его «Зеленых холмах Африки») только одни лишь многочисленные указатели с надписью: «Sables protected» («Лошадиные антилопы под охраной») напоминают о том, что здесь когда-то были знаменитые охотничьи угодья. Никаких следов диких животных, кроме слоновьего помета, я там не нашла».

Да, сегодня в Кении вне границ национальных парков и в местностях, куда можно добраться на машине, не очень легко найти дичь. Поэтому-то сафари так охотно направляются теперь в Танганьику, особенно в южную ее часть. А поскольку они обычно формируются в Найроби, а не в городах Танганьики – Аруше или Дар-эс-Саламе, то и деньги свои туристы оставляют в Кении, расплачиваясь там за снаряжение, провиант и обслуживающий персонал, а в Танганьику поступают лишь сборы за лицензии. По сравнению со всеми расходами, которых требует подобная охотничья экспедиция, эти сборы составляют самую незначительную долю.

Еще в 1870 году в Германии два человека из трех жили в деревне, а один в городе. Но уже в 1932 году это соотношение изменилось: теперь двое из трех вели свое хозяйство в городе и только один оставался в деревне. В 1871 году горожанином был каждый тридцатый немец, а в 1958-м – уже каждый третий. В Англии уже в 1951 году 79 процентов населения жило в городах, та же картина наблюдалась в Австралии. Теперь даже в Африке все стремятся в город: в Южно-Африканской Республике, например, перепись населения в 1951 году показала, что 42,6 процента жителей живет в городах.

Что касается наших дедов и бабок, то они еще держали у себя в курятнике кур, а на скотном дворе коров и лошадей.

И даже если они жили в городе, то перед окнами на улице у них стояли лошади, запряженные в повозки. Когда родители отправлялись гулять со своими детьми, то они еще нередко могли показать им аиста, лису, зайца, серну, барсука, сову, оленя и ястреба. С самого начала существования людей на Земле их постоянно окружали четвероногие обитатели планеты.

Сейчас, в наше время, все это изменилось. Все больше людей лишаются возможности общения с живой природой и, кроме собак, кошек и зеленых попугайчиков, не видят никаких животных. И только в том случае, если в городе есть зоопарк, они могут еще изредка полюбоваться привезенными туда животными. Именно по этой причине во всем мире стараются открывать все новые и новые зоопарки, и поэтому число посетителей в них с каждым годом все увеличивается. Так, перед последней мировой войной Франкфуртский зоопарк в течение десяти лет ежегодно посещало в среднем 313 тысяч человек. А в 1958 году число посетителей достигло уже 1,7 миллиона. Аналогичная картина наблюдается в большинстве зоопарков мира – в США, Советском Союзе и Китае.

Люди чувствуют, что они лишились чего-то, что прежде украшало их жизнь. А неосознанная тоска по утерянному зачастую проявляется в преувеличенной, болезненной форме. Обратите внимание: когда какая-нибудь кошка залезет слишком высоко на дерево и жалобно там мяукает, боясь слезть обратно, непременно соберутся десятки взволнованных прохожих, примут живейшее участие в ее судьбе и даже вызовут пожарных. Льву, разорванному в зоопарке тигром по недосмотру смотрителя, открывшего не ту задвижку, будет посвящено в газете значительно больше строк, чем шестерым пешеходам, сбитым в тот же час на автомобильных дорогах.

Чем меньше будет становиться животных, тем больше они будут цениться. Уже в наши дни с ними проделывают самые бессмысленные вещи: на родине их истребляют, зато всячески стараются разводить прямо в центре больших городов, где искусственно создают условия, имитирующие их природный ландшафт, содержат их в специально отапливаемых домах, строят для них каменные горы, закладывают пруды – словом, создают для них «эрзац-родину». В самой Африке уже пять больших зоопарков. Наши предки удивились бы, узнав о таком парадоксальном явлении! Но и в Африке эти зоопарки возникли не там, где животные могут чувствовать себя привольно, а там, где больше людей, именно в крупных городах – Каире, Хартуме, Киншасе, Претории и Йоханнесбурге.

А крупные города всё разрастаются. В грядущие десятилетия и столетия люди наверняка не станут совершать путешествий, чтобы взглянуть на чудеса современной техники, у них появится желание бежать из угарной городской атмосферы в последние уголки живой природы с ее мирными обитателями. Страны, сумевшие сохранить к этому времени такие уголки, будут вызывать не только всеобщую благодарность и зависть, но получат от этого и немалый доход: в них ринутся потоки туристов. Ведь с природой и ее мирными обитателями дело обстоит совсем иначе, чем с дворцами, разрушенными войной: те можно вновь отстроить. А вот если уничтожат животный мир Серенгети, его уже никому и никакими силами не удастся создать вновь до самого конца существования человечества на нашей планете. Люди борются и умирают за то, чтобы передвинуть границы своего государства или обратить другие страны в свою веру. Так неужели же мы с Михаэлем не вправе, работая с риском для жизни, добиваться своей цели: сохранить Серенгети для будущих поколений?

Вот мы изловили браконьеров. Но что в этом толку? Ведь, в конце концов, африканцы, населяющие эти земли, охотились испокон веков. Им трудно понять, почему теперь в отдельных местах их родины это запрещается. Их самих сейчас стало втрое больше, изготовление проволочных петель позволяет без хлопот убивать сколько угодно животных, а на грузовиках мясо можно развозить на любое расстояние. Поэтому сегодня та же охота может привести к полному истреблению животных. Но ни один африканский крестьянин этого так быстро не осознает. И почему, собственно говоря, ему следует быть сознательнее наших европейских предков, живших несколько веков назад?

С помощью полиции и облав можно, конечно, ограничить браконьерство, возможно, даже и совсем пресечь его. Но настоящаяпобеда наступит только тогда, когда местное население поймет смысл организации заповедников. В последнем годовом отчете национальных парков Кении можно прочесть: «То, что охрана природы – один из способов обеспечения благоденствия страны, – это еще должно дойти до сознания самих африканцев. Пока они уверены в том, что животных охраняют ради выгоды белых и их дружков, приезжающих охотиться из-за океана». Они ведь отлично видят, как зажиточные иностранцы отправляются со множеством проводников на охоту, а потом возвращаются через их деревни в машинах, доверху груженных трофеями. А местный охотник почему-то должен понести наказание, если вздумает отправиться на охоту.

В одном африканском государстве, которое мы посетили во время своего путешествия, приступили к строительству телевизионной студии. Разумеется, что в такой бедной стране телевизоры в состоянии приобрести только около 300 семей, принадлежащих к правящим кругам; значит, дорогостоящие телевизионные программы будут обслуживать только этих людей.

Впрочем, это объясняется отнюдь не неблагоразумием цветных народов, ведь наши европейские правители в течение сотен лет вели себя подобным же образом. Правящая каста африканцев просто повторяет то же самое, что прежде делали в их стране богатые европейцы. Ведь и наши предки в чем-то старались подражать римлянам и грекам. Разбогатевшие африканские вожди одеваются элегантно, по-европейски, разъезжают в роскошных американских машинах, строят себе красивые особняки, отправляются охотиться на слонов, если видят, что так делают богатые европейцы.

А нам, европейцам, следовало бы вести себя совсем иначе и подавать им совсем другой пример. Пока мы еще хоть что-то для них значим, мы должны постараться внушить им, что дикие животные – это их бесценное богатство и украшение страны, что это пример идеальной общественной собственности всего человечества наравне с собором Святого Петра, Лувром или Акрополем.

Кто бы сегодня ни правил в Греции, ни одному правительству не пришло бы в голову убрать «бесполезный» Акрополь и на его месте воздвигнуть дорогой универсальный магазин или большой отель. Несколько сот лет назад такие вещи с произведениями искусства и памятниками старины зачастую еще случались: римские храмы разбирали, а из их плит строили жилые дома. В наши дни любые правители отлично понимают, что все человечество возмутилось бы и заклеймило их позором как варваров, если бы они только позволили себе что-нибудь подобное.

Разумеется, кое-где при строительстве плотины какая-нибудь красивая старая часовенка или усадьба навсегда исчезает под водой. С этим приходится мириться. Но что бы было, если бы новоявленным богачам разрешили устраивать тир среди старинных картин и скульптур? Вот так же обстоит дело и с последними слонами, львами, стадами зебр и носорогами.

Конечно, они должны уступить людям место. Но наша обязанность – на их же родине сохранить для них несколько убежищ, где людям будет запрещено поселяться.

Может быть, кое-кому такое требование покажется несколько сумасбродным. Но через сотню, боюсь, что уже через 20 лет оно станет само собой разумеющимся.


(обратно)

Глава двенадцатая ТАКОВЫ УЖ ЭТИ МАСАИ

Я нажимаю коленом на рычаг управления, и двенадцатиметровое полосатое крыло сразу же послушно накреняется. – Это овцы, Миха, ну конечно же овцы! Как только мы начали снижаться, животные стремительно сбежались со всех сторон и сбились в тесную кучу. Так поступают только домашние овцы и козы в отличие от крупного рогатого скота и всех диких животных. Поблизости стоят несколько пастухов. Это масаи. Но между прочим, здесь, в западном Серенгети, им делать абсолютно нечего!

Вот именно из-за этих масаев нам и пришлось научиться управлять самолетом, пересечь экватор и улететь так далеко от своего дома во Франкфурте; именно из-за них вот уже в течение долгих недель и даже месяцев мы должны подсчитывать здесь диких животных, ловить их, красить и так далее. Вот и сегодня мы вновь разыскиваем повсюду эти огромные стада, чтобы отметить их на своих картах. Ведь из-за масаев собираются на добрую треть уменьшить национальный парк, отрезать от него высокогорье с гигантским кратером Нгоронгоро.

Национальный парк – это кусок дикой, нетронутой природы, который должен всегда оставаться таким, каким он был в далекой древности. Люди жить в нем не должны. Правда, англичане в своих колониях вначале придерживались того мнения, что аборигены – это «часть живой природы», однако, к своему великому удивлению, они вскоре обнаружили, что эти «дикари», живущие посреди национального парка, обзавелись автомобилями и стали крыть свои хижины жестью, используя для этого бочки из-под бензина. К тому же они стали отказываться охотиться при помощи лука и стрел, стремясь освоить более современное оружие. Ведь людей, какого бы цвета ни была их кожа, нельзя заставлять оставаться «дикарями» или запретить им размножаться. Поэтому теперь повсюду пришли к выводу, что в национальном парке людям не место – ни европейцам, ни африканцам.

Что касается масаев, то они, пожалуй, единственные из местных племен, которые плюют на цивилизацию. Масай ни за что не наденет европейской шляпы и не купит автомобиля. Но зато он будет с безграничной ненасытностью разводить все больше и больше рогатого скота. По заключению лондонского профессора Пирселла, скота, принадлежащего масаям, развелось слишком много.

Масаи вырубают кустарники и деревья, чтобы во время кочевок строить все новые и новые жилища и сооружать колючие изгороди вокруг своих краалей для защиты от хищных животных. Таким образом, почва вокруг последних источников воды все больше оголяется и иссушается и источники постепенно иссякают. Кроме того, во время засухи масаи не подпускают диких животных к водопою. Любые скотоводы, африканские или европейские, никогда не считаются с почвой и растениями, не думают о будущем, лишь бы коровы были сыты. Это хорошо видно на примере обезлесенных гор Италии, Испании, Греции и недавно возникших пустынь Индии. А земли, находящиеся южнее экватора, разрушаются еще быстрее. При такой нагрузке в Серенгети сначала, безусловно, исчезнут дикие животные, но вслед за ними – неминуемо и домашний скот масаев, поэтому разумно было бы предоставить этим кочевникам-скотоводам земли для выпаса вне границ национального парка. Однако, по всей вероятности, будет принято другое решение: земли, на которых скотоводы имеют право выпасать свой скот, правительство собирается просто-напросто отрезать от заповедника. Что же касается профессора Пирселла, то он, не имея достаточно времени и средств для собственных более тщательных и длительных наблюдений за кочующими стадами диких копытных, был вынужден в своем весьма авторитетном и добросовестном заключении опираться в этом пункте лишь на рассказы живущих в Танганьике европейцев. Так, например, он пришел к выводу, что огромные стада из западного Серенгети в восточном вообще никогда не появляются. А все те гну и зебры, которых там можно встретить в сезон дождей, приходят туда якобы из кратера Нгоронгоро…

Но что бы там ни было, во всяком случае здесь, в западной части парка, масаям с их стадами появляться запрещено. А они все-таки появились.

Мы летим назад в свой «штаб» и держим «военный совет» с лесничими Тернером и Пульманом. Разумеется, «захватчиков» надо выдворить, да еще наложить на них штраф, чтобы другим неповадно было. Однако для этой цели лучше захватить с собой окружного комиссара. Такой комиссар здесь называется District Officer, или просто D. О. Это компетентное лицо для всех масаев данного района. Он их опекает и в то же время следит за тем, чтобы они соблюдали порядок. Между служащими, отвечающими за зебр, и служащими, опекающими масаев, легко могли бы возникнуть трения и бумажные войны, но в британской администрации этого не случается – отношения здесь, как правило, на редкость корректные.

Не долго думая, мы с Михаэлем отправляемся на другое утро в штаб-квартиру этого D. О. Он не мешкая садится к нам в самолет, чтобы лично навести порядок.

Несколько часов спустя мы уже подъезжаем на двух вездеходах прямо к тому месту, которое засекли вчера с самолета. Так оно и есть: семь масаев пасут стадо из 800 овец. Один из них довольно пожилой, видимо старейшина, несколько подростков и два молодых воина с длинными копьями. Волосы у воинов, как водится, заплетены во много тонких косичек, смазанных красным клеем. Эти красные шнуры собраны на затылке в настоящую косу наподобие тех, что заплетались на средневековых мужских париках. Обычно такая коса еще туго привязана к деревянной палочке. Сражается масай только копьем и коротким прямым «римским» мечом, висящим в кожаных ножнах у пояса; ядовитыми стрелами масай пренебрегает.

D. О. объясняет старшему масаю, что с него причитается штраф за незаконный выпас овец. Любой другой африканец начал бы спорить, доказывать свою правоту и наконец упрашивать, жалуясь на засуху (любой белый, между прочим, тоже). И правда, за весь сентябрь выпало только 0,8 миллиметра осадков, в десять раз меньше, чем в прошлом году. Но масаи не таковы. Старший ответил:

– Да, ваша правда. Я знаю, что это запрещено. Раз вы меня поймали, значит, я должен платить.

Штраф – 30 овец или коз. По этому поводу тоже не происходит никаких споров. Оба молодых воина почтительно молчат, когда говорит старший. Они стоят, опершись на свои копья, словно юные греческие боги. Терракотовое покрывало наподобие тоги перекинуто через одно плечо, другое остается обнаженным. Масаи – рослый и стройный народ; понятия о красоте у них сходны с нашими: узкие губы, никаких пышных форм у женщин и никаких слишком развитых мускулов у мужчин.

Масаи принимаются вылавливать овец, причем я замечаю, что одних баранов и козлов. «Молодые боги» сдирают с веток лыко, связывают им пойманных животных и грузят в нашу машину. «Может быть, за этот незаконный выпас и стоило заплатить 30 овец», – думаю я про себя. Во всяком случае, масаи на нас не рассердились, они даже смеются и протягивают нам на прощание руку.

– Вот таковы они! – говорит D. О. – Мы теперь открыли скотный базар и постепенно склоняем их к тому, чтобы они продавали лишний скот. В качестве сигнала, извещающего об открытии торгов, я придумал звонить в колокольчик. Этот колокольчик очень приглянулся одному молодому масаю; он взял его в руки, позвонил им и, отойдя на пару шагов, вдруг бросился с ним бежать. Мы его поймали и спросили:

– Какое наказание ты предпочтешь: отдать тебя под суд или выдрать здесь же на месте?

Тогда его отец, ни слова не говоря, срезал гибкий хлыст и принес его мне. Получив заслуженную трепку, парень пожал мне руку, и инцидент был исчерпан.

– Язык масаев очень труден для нас, – продолжал он, – я до сих пор его как следует не изучил. Когда я только приехал сюда, мне приходилось вершить суд с помощью переводчика, на суахили. Разбирая только третье дело, я уже натворил глупостей, обвинив, как потом выяснилось, невиновного. Человека, которого я незаслуженно осудил, охватил приступ ярости. Он метнул в меня копье, и оно насквозь прошило мне шляпу, к счастью не поранив меня. Вот она, эта шляпа с дыркой, я ношу ее с тех пор вот уже три года не снимая. Я не мог решиться наказать этого человека за покушение, ведь я сам был перед ним виноват. Кроме того, я не думаю, что он действительно хотел меня убить.

Удивительный народ эти масаи. Предки их были светлокожими и жили в Египте, их мумии и теперь еще можно найти в очень древних захоронениях. Откочевывая со своими стадами все южнее и южнее, они смешивались с народностями, населявшими верховья Нила. В Восточной Африке они полностью оккупировали обширную долину Большого африканского разлома, который тянется с севера на юг и проходит через Кению и Танзанию. Несмотря на всю свою воинственность, масаи не порабощали и не угнетали другие племена, как это делали родственные им народности, приходившие с севера Африки. Масаи жили обособленной жизнью скотоводов, выменивая скот на овощи и злаки у окрестных крестьян. Сомнительно, чтобы они когда-то были такими страшными грабителями, как им это приписывают в разных книжках, иначе соседние племена никогда не смогли бы стать столь могущественными и богатыми.

Правда, чужестранцев масаи не пропускали через принадлежащие им земли. По всей вероятности, именно это и сохранило свободу и жизнь народностям, живущим вокруг озера Виктория: арабские работорговцы не решались проходить через страну масаев. Первый караванный путь, проложенный от побережья в глубь материка, шел значительно южнее, в обход страны масаев, и поэтому подходил прямо к озеру Танганьика. Вскоре вокруг этого озера все оказалось опустошенным и разграбленным. Первыми европейцами, которым удалось проникнуть к масаям и вступить с ними в мирные переговоры, были два немецких миссионера – Крапф и Ребманн, о которых в этой книге уже было рассказано.

В конце прошлого века немцы и англичане с линейкой в руках поделили на карте Восточную Африку на британскую колонию – Кению и немецкую – Танганьику. При этом они разрезали страну масаев ровно пополам. Эта страна тянулась на 800 километров в длину и 170 – в ширину. Сегодняшняя столица Кении город Найроби до сих пор носит масайское название. «Найроби» означает просто «холодный».

Поскольку европейцам особенно пришлось по вкусу высокогорье вокруг Найроби, которое отличалось живительной прохладой, то масаям прежде всего пришлось уйти именно отсюда. В 1911 году их выдворили из всей северной части страны, где опять-таки поселились европейцы. Таким образом, они лишились лучших угодий своей родины, где во время засухи всегда можно было найти воду и пастбища. Они откочевали дальше к югу и сегодня выпасают свой скот на степном высокогорье Кении, граничащем с Танзанией, и на принадлежавших им ранее землях в самой Танзании. Многие семьи и целые роды по сей день еще носят названия по местностям, оставленным на их старой северной родине. Масаев в общей сложности должно быть около 140 тысяч, и им принадлежит свыше одного миллиона голов скота.

Здесь, в Танзании, во владения масаев входят не только Килиманджаро и гора Меру, но и высокогорье с гигантскими кратерами, включая Нгоронгоро и прилежащую к нему часть серенгетской степи.

Весь смысл жизни масаи видят в разведении скота. Дело доходит до того, что во время засухи пастухи часами тащат на себе телят до ближайшего водопоя. Еще задолго до прихода европейцев масаи изобрели прививку против чумы. Недавно я ознакомился с небольшой работой, написанной одним из немногих образованных масаев о быте и нравах своего народа. Из нее я узнал, что на их языке слово «масаи» означает и рогатый скот, и название самого народа.

Недавно одной делегации от масаев, посетившей Сельскохозяйственную опытную станцию Танзании, показали несколько привезенных из Европы племенных быков. В Африке таких огромных быков никто никогда не видел. Их вид до того взволновал масаев, что у некоторых даже слезы навернулись на глаза.

Несколькими днями позже мы с Михаэлем приземлились рядом со стойбищем масаев, которое называется «бома». Оно располагалось прямо посреди степи возле круглых, словно отполированных, гранитных холмов. Бома – это крааль, огороженный высокой изгородью из срубленных колючих веток. За этой «крепостной стеной» по кругу стоят низкие круглые домики. С воздуха они напоминают головки датского сыра. Пахнут они тоже не лучше, потому что метод их постройки несколько своеобразен: женщины из племени масаев втыкают в землю по кругу гибкие жерди, сгибают их к середине, переплетают ветками и получившийся шатер густо обмазывают коровьим пометом. Сверху накладываются шкуры, чтобы крыша не промокала во время дождя. Такой домик настолько низок, что передвигаться в нем можно только ползком.

На ночь в крааль загоняют весь домашний скот, который располагается на ночлег вокруг домиков. Земля внутри крааля постепенно покрывается толстым слоем навоза. Когда этот слой становится чересчур велик или когда во время засухи приходится перебираться поближе к водопою или же искать новых пастбищ, а также в тех случаях, когда в бома кто-либо умирает, весь скарб погружается на ослов и крааль перебазируется на новое место. Старый же сжигается. На новом месте, где снова воздвигается огромная колючая изгородь, уничтожается немало кустарников и деревьев. С самолета хорошо видны разбросанные по степи круги – остатки от старых бома.

Наша «Утка» с ревом приземляется.

«Сейчас наверняка все жители этого бома сбегутся посмотреть на нашу полосатую чудо-птицу», – думаем мы. Но ничуть не бывало. Мужчины, вероятно, отсутствуют – они где-то выпасают скот, а женщины ограничиваются тем, что говорят нам «джамбо», что на суахили означает «здравствуйте», и продолжают заниматься своими делами. Мы чувствуем себя чуть ли не оскорбленными тем, что никто не обратил на нас особого внимания.

Позже нам удалось выяснить, почему наша железная «идете» (на суахили – «птица», «самолет»), да и вообще любая техника – автомобили, ружья – не производят на масаев никакого впечатления. Оказывается, несмотря на то что знаменитые масайские мечи, копья и кинжалы изготовляются кузнецами, кузнечное ремесло считается у них «нечистым» и презренным. Хотя кузнецы тоже из масаев, но, когда кому-нибудь из них подашь руку, ее надо отмывать после этого специальными маслами. На дочери кузнеца никто не согласится жениться, а если у какого-нибудь молодого воина с ней что-то было, он непременно заболеет или погибнет в ближайшей потасовке. Поскольку вся наша техника состоит из железа, то и она для масаев считается «нечистой» и презренной.

Когда однажды мы рассказали масаям, что американцы собираются полететь в ракете на Луну, у них это не вызвало ни малейшего удивления:

– А почему бы и нет? Ведь вы и так все время носитесь по небу на своих железных птицах, так что вам стоит при этом слетать и на Луну?..

Но вот возле бома появились и мужчины; я не заметил, откуда они вдруг вынырнули. Все они – «старшие», молодых воинов среди них не видно. У всех головы обриты наголо и на левом предплечье нет рогового браслета. Ове, который, по-видимому, задает у них тон, – наш старый знакомый. Это как раз его мы недавно оштрафовали на 30 овец. Но он не злопамятен и приветствует нас так же радушно, как и остальные; в знак особого расположения он даже предварительно плюет в руку, прежде чем нам ее протянуть.

Одна из женщин приветливо предлагает нам молоко в выдолбленной тыкве. Михаэль подносит тыкву к губам, и только делает вид, что пьет; я же на самом деле выпиваю молоко, хотя знаю, что сосуд моется коровьей мочой, а иногда еще чем-нибудь похуже… Просто мне очень захотелось пить.

Молоко попахивает дымом. Теперь я ни в коем случае не должен на глазах у масаев есть мясо. Угостив нас молоком, они оказали нам особое доверие. Дело в том, что у масаев бытует поверье, что если кто-нибудь выпил молока и в тот же день поел мяса, то корова, от которой было молоко, непременно заболеет. По этой именно причине масаи неохотно пьют молоко, если в тот же день им предстоит съесть еще что-нибудь мясное. Если же такое случится, то масай берет травинку и до тех пор щекочет ею у себя в горле, пока его не вырвет.

Масай ест преимущественно мясо домашнего скота – говядину, баранину и козлятину. Поэтому таким влюбленным в диких животных психопатам, как мы с Михаэлем, они симпатичнее всех других жителей Африки. Дичью они брезгуют, не употребляя в пищу ни птиц, ни рыб; из диких животных они едят лишь мясо здоровенных антилоп канн и кафрских буйволов. Отсюда понятна пугливость этих животных в местах, где живут масаи. Завидя человека на расстоянии 500 – 600 метров, они тут же убегают. Зебры же, гну и другие животные могут мирно пастись рядом со стадами домашнего скота. Следовательно, масаи, поселяясь на территории национального парка, приносят куда меньше вреда диким животным, чем другие местные жители.

Правда, иногда они уничтожают львов. Молодые воины-масаи, которые собираются жениться и стремятся доказать свою храбрость, вдесятером или целой дюжиной набрасываются на льва и закалывают его копьями. Для такой операции требуется, между прочим, немножко больше смелости, чем фабриканту Шульцу из Дюссельдорфа, отправляющемуся на охоту со своей вооруженной компанией.

Теперь такие «львиные турниры» масаям запрещены. Воровать скот в округе им тоже больше не разрешается. Да, молодому масаю в наши дни трудно доказать своей любимой девушке, сколь он бесстрашен и мужествен! Правда, я не уверен, что они свято придерживаются этого запрета. Об этом можно спросить у львов: им это лучше знать. Я же в свою очередь сколько раз наблюдал, как львы поспешно удирали, завидев нескольких масаев, шествующих с копьями по степи. А уж если лев пускается наутек, это что-нибудь да значит!.. Поговаривают о том, что масаев следует выселить с территории парка или, во всяком случае, не подпускать к водопоям, предназначенным для диких животных. Масаи на этоотвечают:

– Если мы уйдем, сюда сейчас же придут соседние племена со своими отравленными стрелами и проволочными петлями. Сейчас они не отваживаются вторгнуться на наши земли, они знают: там, где мы, им не место, мы их гоняем, как собак. Мы-то не трогаем диких животных. А вот на прошлой неделе здесь проезжала сафари на машинах, груженных рогами и львиными шкурами. Нам же почему-то запрещают охотиться на львов…

Во время наших подсчетов животных с самолета мы с Михаэлем подсчитали заодно бома масаев и численность их стад. Их оказалось значительно меньше того официального числа, которое принято называть. Если их поселения не будут катастрофически разрастаться, а стада не примут угрожающих размеров, то вполне возможно, что масаи могли бы стать неплохой охраной для национальных парков.

Масаи пьют кровь домашних животных. Меня, как ветеринара, разумеется, заинтересовало, каким способом они берут кровь у своих животных-доноров. Каждый бык дает им в месяц от четырех до пяти литров крови, а корова – пол-литра.

Ове любезно согласился продемонстрировать нам всю процедуру. За это он просит нас покатать его на самолете.

Мы все вместе направляемся к ближайшему стаду, несколько подростков ловят черного теленка и накидывают ему на шею веревочную петлю. Под веревку просовывается палочка, которую перекручивают до тех пор, пока на шее не набухает и явственно не проступает вена. Затем кто-то из старших берет стрелу с коротким плоским острием и с расстояния примерно два метра вонзает ее в раздувшуюся вену. Мгновенно брызжет струйка крови, которую ловят в деревянную бутыль. Затем масай обильно плюет себе на указательный и большой пальцы, смачивает слюной ранку и залепляет ее землей. Веревку тут же снимают, и кровотечение сразу прекращается.

Мы поблагодарили за любезную демонстрацию, а добытую кровь один из подростков размешал палочкой и выпил.

Мальчиков этого племени каждый год зовут по-разному. У масаев явная страсть к перемене имен. Это создает невообразимую путаницу при проведении переписи населения или взимании налогов. Когда рождается ребенок, то его отец обязан заколоть двух быков. Одного – для женщин и детей своего крааля, а второго, которого закалывают спустя четыре дня, – для мужчин. При этом маленькое существо получает свое первое имя. Если отец сомневается в том, что ребенок действительно его, то он кладет его прямо посредине входа в крааль. Вечером, когда стадо загоняют домой, решается судьба ребенка: если коровы его затопчут, значит, он был незаконнорожденным.

В краале справа от ворот всегда стоит домик первой, главной жены. Вторая жена ставит свой домик слева, третья – опять справа. При дележе наследства немаловажное значение придается тому, рожден ли ты «справа» или «слева».

Если отец дарит своему сыну быка по кличке Польполь, то сына впоследствии будут звать Обладателем Польполя. Когда сыну делают обрезание, он меняется именем со своим отцом. Если отца звали Сенду, а сына Нана, то теперь сын будет называться Оле Сенду (сын Сенду), а отец – Менье Нана (отец Нана).

Но вот сын наконец достиг возраста воина – мечта каждого молодого человека. Праздник обрезания торжественно отмечается через каждые три года, и все юноши этих трех «выпусков» празднуют его вместе. За четыре дня до торжеств их отцы облачаются вновь в одежду и доспехи воина. Перед самым началом праздника они все это снимают и торжественно передают сыновьям.

Как только молодой воин оправляется после операции, он приступает к любовным играм – бегает за девицами и стреляет в них тупыми стрелами. Вот тут и наступает лучшее время в жизни масая. Молодые воины надевают себе на шею цветные бусы, отращивают косы, ноги украшают браслетами с бубенчиками, а щиты раскрашивают красной и черной краской. Молодые люди одной округи уходят из бома своих родителей и вместе строят себе отдельную так называемую маньяту. Такая маньята отличается тем, что вокруг нее не воздвигают изгородь из колючих кустарников. Матери и сестры следуют за сыновьями и братьями; незамужние девушки живут в этой маньяте в свободной любви с новоиспеченными воинами.

Такому воину, который называется теперь «моран», категорически запрещается работать, употреблять алкогольные напитки и есть растительную пищу. Он должен питаться только мясом и кровью. Он танцует, любит и участвует в войнах.

Воевать сегодня не с кем, да и запрещено. Значит, единственное, что молодые воины могут себе сейчас позволить, – это украсть где-нибудь пару коров или в лучшем случае угнать целое стадо. Кое-где на юге они еще заняты на подземных водопоях, где, чтобы напоить скот, надо загнать его на 10 метров под землю. Там, внизу, под отвесной стеной, четыре морана становятся один другому на плечи и подают наверх воду в кожаных ведерках. В остальных же местах им остаются только танцы и любовь.

Отцы молодых воинов время от времени дарят им быков. Их закалывают где-нибудь в кустах поблизости от маньяты и тут же съедают. Молодые воины делят все между собой по-братски. Сыновьям бедных родителей достается столько же, сколько и богатым сынкам. Все юноши, прошедшие вместе обрезание, остаются на всю жизнь чем-то вроде побратимов или фронтовых друзей. Они всячески помогают друг другу, предоставляя один другому полное право на пользование своим имуществом, включая и жен. Это право дается вообще любому гостю, пришедшему в бома: стоит ему только воткнуть в землю копье перед одним из домиков, как он получает право на все, что находится внутри, в том числе и на жену (разумеется, только до тех пор, пока он гостит в доме).

Меня удивляет, что здешние ветеринары не боятся показываться на глаза молодым масаям; я бы на их месте не рискнул этого делать. Ведь именно из-за ветеринаров масаи вот уже в течение трех лет не могут отпраздновать свой праздник обрезания. Для этой цели уже давно оборудованы площадка и домики возле Моши, а ветеринары каждый год в самое неподходящее время объявляют на этой территории карантин по случаю ящура или чумы рогатого скота, значит, масаи не могут привести сюда своих коров. А какой же может быть для масая праздник без скота? Так вот и бегают молодые масаи уже в течение трех лет необрезанными и напрасно теряют самые лучшие, свободные и беззаботные годы своей жизни!

Мы с Михаэлем питаем слабость к масаям. Масаев, по крайней мере настоящих, чистокровных масаев, становится все меньше. У этого племени все реже рождаются дети, потому что среди них распространились венерические болезни. И это несмотря на то, что их собственные «суды старейшин» налагают штраф в 1000 марок на каждого, кто кого-нибудь заразит. Но при той вольной половой жизни, которую они ведут, едва ли возможно бороться с распространением венерических заболеваний или проводить серьезную врачебную профилактику. Поскольку многие из их жен остаются бесплодными, масаи стали усыновлять детей из близлежащих поселков. Эти дети воспитываются как масаи и остаются масаями на всю жизнь. Но оливковые тонкогубые лица настоящих масаев, которые сходны с нашими европейскими лицами, встречаются все реже и реже.

Михаэль предлагает одной из молодых женщин 20 шиллингов за ее огромные серьги. Они сделаны из кожи, на которой красными, белыми и синими бусами вышит пестрый узор. Мочки ушей у всех женщин растянуты до предела и посередине имеют огромную дыру, в которую вдеваются подобные серьги. Но масаи – богатые люди и в деньгах не нуждаются. Молодая красотка дарит Михаэлю понравившиеся ему серьги, но за это масаи обращаются к нам с просьбой, в которой на все лады повторяется слово «ндеге». A D. О. еще уверял нас, что нам никакими деньгами и уговорами не удастся заманить масая в свой самолет. Оказалось, что они совсем не прочь прокатиться!

Мы выбрали четырех самых почтенных старейшин и решили проделать с ними поочередно два круга почета над степью. Поскольку я не очень надеялся на их «самолетоустойчивость» и сомневался в том, что они догадаются в случае нужды воспользоваться нашими бумажными пакетами, то решил на всякий случай застлать пол бычьими шкурами, в изобилии валяющимися в бома. Потом мы посадили первую пару наших знатных пассажиров и поднялись в воздух.

Как ни странно, они не испытывали ни малейшего страха, наоборот, жаждали подняться как можно выше. А потом они попросили нас спуститься и на бреющем полете пролететь над самым бома, чтобы все остальные могли их разглядеть.

Нам едва дали приземлиться, потому что весь народ сбежался к месту посадки. Они чуть не опрокинули нашу машину, напирая на нее со всех сторон в своем неистовом желании «прокатиться» следующим рейсом.

Вместе со шкурами в самолет попала и добрая дюжина мух. Мы с Михаэлем едва успевали от них отбиваться и отмахиваться, масаи же их словно не замечали. Вокруг глаз, ноздрей и рта у них зачастую собирается по нескольку мух, а они даже и не думают их прогонять. Именно по этой причине так часто можно встретить подслеповатых или даже слепых масаев.

Среди местных жителей Танзании сейчас ходит много слухов о том, что здесь должно возникнуть новое самостоятельное цветное государство. Однако в районе Лолиондо, рядом с границей «страны масаев», недавно начали вспыхивать драки между сторонниками независимости и ее противниками. Соседи масаев опасливо спрашивают: а что начнет творить этот «богоугодный народ», когда уйдут англичане?

За все долгие годы немецкого и британского владычества масаи не очень-то допускали к себе миссионеров. Они, правда, верят в Энгаи – единого, всемогущего бога, ниспосылающего меж прочих благ и дождь. Но зато в загробную жизнь они не верят. Капитан Мориц Меркер, служивший с 1895 по 1902 год в немецком гарнизоне, стоящем в Моши у подножия Килиманджаро, подружился с масаями и изучил их язык. Он написал о них довольно объемистый труд. С тех пор никто больше так обстоятельно не занимался изучением этих рослых, гордых и воинственных людей. Самому Меркеру его научные изыскания обошлись дорого. Когда он в 1903 году приехал в отпуск к себе домой, в Германию, ученые мужи и разные другие высокие инстанции так его начали чествовать, что это вконец раздосадовало его военное начальство. Как только он вернулся в Африку, его тотчас же перебросили в другое место, далеко от объекта его исследований – масаев, в Дар-эс-Салам, на сырое побережье, где поручили обучать рекрутов. В 1908 году он умер там от воспаления легких.

Подружившись с капитаном Меркером, масаи поведали ему все те легенды и истории, которые бабушки-масайки долгими вечерами рассказывают своим внукам и внучкам, сидя перед круглыми домиками в бома. При этом выяснилось, что масаям давно, еще до прихода миссионеров, были известны истории про Адама и Еву, про Каина и Авеля, про всемирный потоп и про многое другое из Ветхого Завета, только персонажи носили другие имена. Меркеру удалось также выяснить, каким образом с масаями действительно можно наладить мирные отношения, исключающие всякое вероломство. Часто эти гордые воины братаются, сделав порез на руке и смешав свою кровь, но это, оказывается, никого ни к чему не обязывает. А вот если две враждующие стороны обмениваются младенцами и те попьют молоко чужой матери, тогда мир уже никогда и ничем не может быть нарушен.

Масаи очень дружны между собой. Когда в 1896 году группу масаев вывезли в Берлин на Промышленную выставку, то они сэкономили все полученное ими жалованье и, вернувшись в Танганьику, выкупили из рабства других масаев, проданных работорговцами в прошедшие голодные годы.

Кстати сказать, сама поездка произвела на них неизгладимое впечатление. Но то, что они потом рассказывали своим землякам, носило, мягко говоря, несколько фантастический характер. Например:

– В Германии детей кормят не матери, их пасут, как коз. Прямо на улицах стоят столы и на них тарелки. Стадо детей подгоняют к этим столам, они садятся за них и едят. Как только они все съедят, их гонят дальше.

Оказывается, они видели школьную экскурсию, которая после посещения выставки обедала в открытом летнем кафе.

Договориться о чем-либо с масаями чрезвычайно трудно, особенно если речь идет о необходимости уступить водопой или прекратить выпас на каком-то участке серенгетской степи. Ведь у них фактически нет настоящих вождей племен или королей, которые бы имели право повелевать. Те, кого немцы и англичане вначале принимали за вождей, оказались скорее шаманами или «заклинателями дождя»; перед началом любой военной операции они предсказывают исход битвы с помощью камешков, которые вытряхивают из рога.

Между прочим, английская королева Елизавета, сама того не ведая, попала у масаев в знаменитые заклинательницы дождя. А произошло это следующим образом. В 1958 году она посетила страну масаев и на торжестве, устроенном в ее честь, пожелала собравшемуся народу побольше дождей, столь необходимых для его благоденствия. Перед этим шаманы уже в течение нескольких недель вымаливали у Бога грозу, но все старания были тщетными. И вдруг, буквально через полчаса после добрых пожеланий королевы, надвинулась гроза, и долгожданный ливень обрушился на высохшие пастбища.

Если от масаев нужно добиться какого-либо решения, то приходится долго ждать. Для этого «старейшины» должны съехаться на «совет», а поскольку бома расположены далеко друг от друга, то, пока они соберутся, проходит несколько недель. На таком «совете старейшин», точно так же как и в европейском парламенте, с утра и до позднего вечера происходят бесконечные дебаты, пока эти почтенные мужи не придут наконец к какому-нибудь единодушному решению. Доверенные лица, которые назначаются правительством, – это, как правило, масаи, говорящие на суахили. Они сообщают «совету старейшин» пожелания правительства и информируют правительство об их решении. Таким образом, все происходит на весьма и весьма демократической основе.

Но есть у масаев одна привычка, которая Михаэля почему-то прямо выводит из себя: они непрестанно сплевывают на пол. У нас в самолете никого из них не вырвало, но во время полета они заплевали весь пол, – хорошо, что мы его предусмотрительно покрыли шкурами. Когда вылезаешь из самолета или машины и присаживаешься на траву, чтобы немножко перекусить, масаи обычно становятся рядом и, беседуя, непрестанно смачно сплевывают на землю. Не скажу, чтобы это было очень приятно; не более привлекательна их привычка, скрепляя какую-либо сделку (продав вам что-нибудь), непременно плюнуть на эту вещь.

Но в таких случаях я напоминаю Михаэлю о том, что и у нас в Европе почти на каждой лестничной площадке стоит плевательница или урна, что еще совсем недавно в церквах и на вокзалах висели таблички «На пол не плевать!» и что перроны американского метрополитена, как правило, бывают усеяны выплюнутыми и растоптанными жевательными резинками… Значит, и мы, европейцы, тоже еще не прочь при случае сплюнуть на пол, и поэтому нечего воображать, что мы их в чем-то превосходим…


(обратно)

Глава тринадцатая КАК Я НОЧЬЮ ЗАБЛУДИЛСЯ В КРАТЕРЕ НГОРОНГОРО

Однажды я попросил Михаэля высадить меня на дне кратера Нгоронгоро. Дело в том, что, пролетая над ним на бреющем полете, я заметил двух огромных носорогов, отдыхающих рядом с группой львов, а несколько дальше – двух леопардов, которые как раз отправлялись на охоту.

Чтобы немного облегчить машину, мы заодно выгрузили тяжелый штатив киноаппарата и несколько ящиков и коробок. Михаэль собирается вернуться через час: он обещал свозить куда-то обоих лесничих и Германа. А поднять с земли переполненную машину здесь, в этом разреженном воздухе, довольно трудно, и еще труднее посадить ее.

Я снимаю рубашку, вешаю себе на шею полевой бинокль и отправляюсь осматривать окрестности.

Тем временем два леопарда поймали чепрачного шакала и теперь играют мертвым животным, как кошки с мышью; один делает бросок, хватает шакала за загривок и ударяет его лапой так, что он отлетает в сторону. В это время второй леопард, притаившийся в траве, выскакивает и, как живого, «ловит» мертвого шакала.

Обоих носорогов я нашел без труда, потому что сидящие на их спинах белоснежные египетские цапли видны еще издалека. А вот львов что-то нигде не видно; правда, лев может сделаться невидимым, даже если трава достигает всего 30 сантиметров высоты. Однако по всему поведению носорога-самца я вижу, что хищники где-то рядом с ним. Он низко нагибает голову и решительно направляется куда-то в сторону; действительно, из травы поднимается большой лев с роскошной гривой и уходит прочь. Но, пройдя 30 метров, он вновь ложится. Однако и носорог не отстает. Приходится «царю зверей» убираться подобру-поздорову – по-видимому, он не самый могущественный в этом царстве!

Сам я стараюсь держаться на почтительном расстоянии от места, где происходит это состязание. Одно дело, когда сидишь в надежном вездеходе, и другое, когда стоишь один-одинешенек на ровной, как стол, равнине, где нет ни кустика, ни дерева. На всякий случай я решил вернуться к нашему багажу и прилег там позагорать на солнышке.

До чего же приятно пожариться под экваториальным солнцем! Мне даже не хотелось открывать глаза, когда я заслышал гул нашей «крылатой зебры», которая, снижаясь, пронеслась прямо надо мной. Но, не коснувшись земли, Михаэль почему-то снова дает газ, поднимается в воздух и улетает. Наверное, забыл что-нибудь. Ну что ж, подождем – время у меня есть, и мне здесь даже весьма приятно.

Когда я снова смотрю на часы, оказывается, уже половина пятого. Здорово захотелось пить, но, к счастью, у меня нашлась фляга с чаем. Ничего себе, четыре часа пролежать в горах под палящим солнцем! Но я привычен к африканскому солнцу – ожогов у меня никогда от него не бывает. Мне смешно вспоминать, чего нам только не рассказывали про солнечные удары перед нашей первой поездкой в Африку! «Никогда не выходите без пробкового шлема!» А у меня даже и шляпы-то с собой нет.

Однако Михаэлю пора бы уже за мной прилететь. Я прогулялся еще немножко по окрестности, потом стал наблюдать за стадом гну, пасущимся в долине. Гну явно чем-то обеспокоены, видимо, с ними случилось что-нибудь не совсем обычное. Я настраиваю объективы своего полевого бинокля и подхожу все ближе. В серовато-зеленой траве лежит кто-то светло-коричневый, он-то и привлекает всеобщее внимание этих черных антилоп. Вот одна из них подошла к коричневому комочку и подтолкнула его носом. Комочек зашевелился и неуверенно поднялся на тонкие ножки. Он оказался новорожденным гну, видимо, первенцем этого года.

Этот первенец не только для меня, но и для всего стада – настоящее событие. Когда малыш побежал, за ним с любопытством последовало 10 или 15 взрослых гну. Вдруг он упал; самки тут же окружили его со всех сторон, стали обнюхивать и осторожно подталкивать носами. Никто не дотрагивался до него острыми рогами, однако одна из самок то и дело делает угрожающие движения в сторону других, желая их прогнать, – это, видимо, мамаша.

Через несколько недель, когда здесь появятся на свет сотни маленьких телят, ни одному гну не придет в голову проявлять к ним такой повышенный интерес, но этот – первый. Однако у первенца, по-видимому, мало шансов на то, чтобы выжить. Поблизости уже стоят четыре гиены и не спускают с него жадных глаз. Когда они подходят слишком близко, один из взрослых гну делает угрожающий выпад в их сторону, но гиены отбегают только на несколько шагов. Эти физи питаются отнюдь не только падалью. Их жертвами становятся многие, очень многие молодые антилопы и газели. Вот так оно происходит в природе.

Новички среди работников национальных парков всегда предлагают перестрелять всех гиен, но это нарушит биологическое равновесие в природе. Одно время здесь, в Восточной Африке, начали истреблять всех леопардов. Но после этого сильно размножились бородавочники и павианы, которые начали опустошать поля и огороды местных жителей, причиняя значительно больший урон, чем леопарды, утаскивавшие время от времени лишь какую-нибудь козу. Тогда леопардов снова решили охранять.

Но вот уже шесть часов. Михаэль что-то явно не торопится за мной прилетать! Ведь он отлично знает, что солнце здесь садится около семи. Если в ближайшие десять минут он не появится, значит, самолет потерпел где-нибудь аварию. А это в свою очередь означает, что мне придется здесь заночевать. Мне становится несколько не по себе, ведь у меня с собой нет ни спичек, ни карманного фонаря. Кроме того, мои часы показывают, что сейчас как раз новолуние.

Но не наша ли «Утка» гудит там, на западе? И действительно, высоко над краем кратера появляется самолет, но только не полосатый, а одноцветный, и кружит он почему-то над облесенными склонами вулканической горы Лемагрут. Меня бросает в жар: уж не потерпели ли наши аварию? Вдруг это спасательный самолет, который их ищет?

Но машина спускается внутрь кратера – они явно ищут меня. Я машу рубашкой. Теперь я вижу, что это самолетик марки «Цессна». Меня заметили, но приземляться не собираются. Недалеко от меня самолет сбрасывает коричневый кулек. Я подбегаю к нему, открываю и достаю кусок белой бумаги. На ней написано по-английски:

«Михаэль сломал шасси. Он полетел в Найроби. Никто не ранен. Иди в том направлении, в котором полетит сейчас наш самолет».

«Цессна» делает вираж, возвращается назад и, поднявшись выше, летит направо, а затем, пролетев прямо над моей головой,поднимается ввысь и наконец исчезает за краем кратера. А вот уже и звука мотора не слышно. Тишина.

Ну и ну. Я сажусь на один из ящиков. Интересно, какое направление они имели в виду – первое или второе? Первое означало бы идти на юго-восток. Там, я знаю, расположено озеро, за ним лес, позади которого есть сторожка с двумя постелями. На все 250 квадратных километров, которые занимает кратер, это единственное пристанище. Там я, безусловно, смог бы переночевать, если сумею взломать дверь. Но мне ни разу не приходилось там бывать, а добираться туда, по моим расчетам, не меньше трех часов. Стемнеет же через 20 минут. А в низине, возле озера, обитает много львов – это я сам видел во время наших полетов.

Нет уж, спасибо. Я лучше останусь здесь, на голой равнине с высохшей низкой травой. Сюда никакие животные не придут пастись, а следовательно, не придут и хищники, которые на них охотятся. Я могу быть совершенно уверен, что со мной до восхода солнца ничего не случится. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы здесь, в кратере Нгоронгоро, лев или даже леопард напал на человека.

Но я уверен также и в том, что целых 12 часов темноты не смогу сомкнуть глаз. К счастью, штатив киноаппарата упакован в старый спальный мешок. Вот в него я и залезу. Только я знаю уже наперед: если где-нибудь поблизости раздастся хруст или шорох, я непременно воображу, что ко мне подкрадывается гиена, а если что-нибудь блеснет, то буду думать, что это глаза льва… Вот был бы я курильщиком, обязательно имел бы при себе спички или зажигалку. Ничего не поделаешь.

Насколько возможно, я вытягиваю ножки штатива, расставляю их как можно шире, а сверху набрасываю кусок брезента. Когда я лежу под этим сооружением, у меня возникает ощущение относительной безопасности. Вокруг я раскладываю ящики, алюминиевую посуду, гаечные ключи и другие инструменты: я надеюсь, что если какое-нибудь животное начнет подходить, то запах непривычных вещей его может остановить.

Да, немало бы я отдал за то, чтобы быть уже на одну ночь старше! Сколько ночей в своей жизни я уже проспал, сколько провел в кино или за письменным столом, но когда у тебя нечем зажечь огонь, то остается только одно занятие – предаваться размышлениям и считать минуты.

До южного, отвесного склона кратера гораздо ближе, чем до сторожки, может быть, час ходьбы. Там, у подножия зеленого обрыва, виднеется несколько деревьев. А под ними что-то есть. Но даже в бинокль отсюда невозможно разглядеть, что именно. Наверное, это всего лишь куст. Но не может ли это оказаться хижиной? У меня в запасе ровно 25 минут до наступления полной темноты. А темнота здесь наступает сразу, мгновенно. Если я сейчас направлюсь к этим деревьям, а потом не найду дороги обратно, то буду плутать в кромешной тьме, совершенно один и невооруженный. Чего доброго, могу зайти в высокую траву или в какой-нибудь овраг, где укрываются хищные животные. А штатив и ящики – это уже нечто, что я могу рассматривать как свое убежище или крепость в этой глуши.

Итак, времени терять нельзя, решать надо немедленно. Ровно 12 минут я могу потратить на то, чтобы быстрым шагом пройти по направлению к этой группе деревьев. Потом надо остановиться и решить, что делать дальше. Если я оттуда разгляжу, что это действительно домик, то оставшихся 12 минут мне хватит на то, чтобы до него добраться. Если же нет, я должен без промедления повернуть назад, чтобы благополучно достичь своей «штаб-квартиры». На всякий случай я разворачиваю сверток с гаечными ключами, а газету, в которую они были завернуты, привязываю сверху к штативу: я боюсь, как бы не потерять из виду эту тонконогую штуковину.

После этого я отправляюсь в путь, но по дороге все время оборачиваюсь и мысленно отмечаю: «Когда будешь возвращаться назад, ты должен ориентироваться вот прямо на эту вершину горы, виднеющуюся над северным краем кратера».

Предательские деревья! Они оказались значительно дальше, чем мне показалось. С собой я захватил только старый спальный мешок и сумку с фотоаппаратами. Иду семимильными шагами и строго слежу по часам. Через 12 минут я останавливаюсь и снова смотрю в бинокль. Деревья едва приблизились. В этом разреженном, прозрачном горном воздухе вечно недооцениваешь расстояния. Теперь я мог бы биться об заклад, что предмет там, под деревьями, всего лишь куст. Но, прежде чем вернуться, я еще раз внимательно осматриваю в бинокль местность.

Вот там, налево от меня, виднеются две тонкие вертикальные полоски. Это могут быть только люди. Или зебры: если смотреть на этих животных прямо в лоб, они выглядят точно так же. После некоторых сомнений я решаю, что это, безусловно, люди. Меняю направление и иду к ним.

Но тут передо мной возникает песчаный овражек в два-три метра глубиной. Когда я из него вылезаю, то загадочных полосок оказывается уже не две, а три. «Если бы это были зебры, то они вряд ли могли все время стоять ко мне точно анфас» – так я себя уговариваю.

А тем временем сумерки все сгущаются, и к тому же приходится пробираться по высокой, до пояса, траве, похожей на тростник. Но под ней, слава богу, сухая земля, а не болото. Теперь я ясно различаю красный огонек. Наверное, костер. На душе у меня становится легче. Это могут быть только масаи.

И это на самом деле они: шесть моранов, то есть молодых воинов, и двое мальчишек лет одиннадцати. Они только что согнали на ночь на ровную площадку, покрытую сухим навозом, стадо из 600 овец. Ни забора, ни колючей ограды. Все восемь масаев заняты тем, что вылавливают из стада маленьких ягнят и сажают их в плетеные загоны, стоящие в самой середине этой площадки. Таким способом их, наверное, укрывают на ночь от хищников. Молодой воин огромного роста идет мне навстречу и пожимает руку:

– Джамбо (здравствуй)!

Я тоже говорю «джамбо». Из того, что этот человек говорит мне дальше, я, разумеется, не понимаю ни слова. Правда, я пытаюсь догадаться. Наполовину по-суахили, наполовину по-английски я объясняю ему, почему я очутился ночью один в степи. Наконец он, кажется, что-то понял, видимо, слово «ндеге». Но потом он оставляет меня одного: ему надо позаботиться о своих овцах.

Эти масаи, видимо, каждую ночь сгоняют сюда свои стада. Посреди площадки для ночлега овец воздвигнуто нечто вроде трехстенного сарайчика из сухих жердей. Сверху на него набросано несколько шкур – от дождя. Перед открытой стороной разведен костер. Я, как цапля, перешагиваю через спящих овец, с трудом находя между ними местечко, куда бы поставить ногу. Лавируя в этом море теплых лохматых овечьих и козьих тел, я добираюсь наконец до шалаша. Два подобных сооружения поставлены и у другого края площадки.

Я перешагиваю через огонь и сажусь возле полуоткрытого маленького шалаша. Внутри он устлан шкурами и циновками. Все восемь масаев один за другим подходят и садятся на корточки вокруг костра. Они меня о чем-то расспрашивают, но я вынужден только пожимать плечами. По всей вероятности, они хотят меня чем-то угостить, потому что в их разговоре несколько раз повторяется слово «чакула», что на языке суахили означает «пища», «еда», «провизия». Но я отрицательно качаю головой: признаться, я побаиваюсь яств масайской кухни. Чего доброго, они предложат мне попить свежей крови или еще что-нибудь в этом роде. Я показал им кусок хлеба, завалявшийся у меня в кармане, но это их ни в чем не убедило.

По знаку самого высокого воина мальчишки притаскивают коричневую короткошерстную овцу. У самого костра ее кладут на спину и связывают ей ноги. Масаи смотрят на меня вопросительно. Что я должен сделать? Просто ума не приложу, чего они от меня хотят. Но тут высокий моран берет свое копье и всаживает его в брюхо животного. Он всовывает копье все глубже и глубже. «Жестоко так медленно закалывать животное», – думаю я, но тут же замечаю, что крови не видно. Оказывается, масаи уже заранее задушили овцу.

Кому здесь по-настоящему приходится работать, так это только мальчишкам. Они ошкуривают животное, потрошат его, разматывают кишки.

Селезенку, печень и кусочки мяса нанизывают на деревянные шампуры. Один конец такого прута втыкают в землю, другой, на котором надето мясо, пригибают к огню. Высокий моран, приветствовавший меня первым, вытаскивает из брюшины прозрачную пленку, пропитанную нутряным салом. Он показывает ее мне и, без сомнения, спрашивает, хороша ли она. Я содрогаюсь при одной мысли о том, что эту пакость придется есть – все равно, будь то в жареном или вареном виде, но проявляю несвойственную мне трусость и киваю головой: «Да». Масаи смеются; не знаю, чем я себя скомпрометировал.

Старший моран протягивает мне прутик с полупрожаренной печенкой. Я беру палочку за два конца и стараюсь отгрызть кусок от этого лакомства. Между прочим, на вкус оно совсем неплохое. Они опять все смеются. Видимо, и у масаев не принято вот так откусывать прямо от целого куска. Один из них вынимает нож и протягивает его мне. Я ем нарочно медленно, потому что знаю, что, как только кончу, мне тут же подадут следующую порцию.

Мораны вешают над огнем большой котел и бросают в него куски баранины. Едят они прямо колоссальными порциями, но ведь они и поработали сегодня немало. Поскольку я отказался съесть наполовину сырое баранье сердце, то один из воинов засовывает его в щель между прутьями шалаша, в котором я буду спать: авось я ночью проснусь и съем его.

Верзила укладывается рядом со мной ногами к огню и закутывается с головой в свое шерстяное одеяло, которое он днем перекидывает через плечо наподобие римской тоги. Я залезаю в свой спальный мешок и подкладываю под голову сумку с фотоаппаратами. Остальные остаются сидеть у костра. Один из парнишек отрезает бараньи ножки и держит их над огнем до тех пор, пока шерсть и кожа не обугливаются. Наверное, это особое лакомство для масаев: эти косточки они грызут с таким же удовольствием, как мы конфеты или другие сладости.

Потом они начинают петь. Одна и та же музыкальная фраза все время поется высокой фистулой, за которой через определенные промежутки следуют две басовые ноты. Разумеется, я не могу понять, о чем поют масаи, но знаю, что они мастера сочинять насмешливые частушки. Так и есть. До меня доносятся взрывы смеха, и несколько раз я различаю слово «ндеге».

Так всегда бывает: тот, кто попал в глупое положение, насмешек не оберется!

Воин рядом со мной храпит под своим одеялом во всю мочь. Некоторые из овец тоже храпят. Я раньше не знал, что овцы, оказывается, могут храпеть. Большой щенок, которого масаи до этого все время отгоняли прочь, наконец ухитрился пробраться в сарайчик. Он улегся прямо на моих ногах. Ну что ж, так теплее.

Проспал я с десяти до без четверти четыре. Просыпаюсь и еще два часа гляжу в звездное небо. Размышляю. Михаэль сейчас в Найроби. Спит, верно, сном праведника в отеле «Нью Стенли» после душа в роскошной кафельной ванной. Но все равно я не хотел бы с ним поменяться местами. Он ведь наверняка расстроен и огорчен, что самолет опять на какое-то время вышел из строя. Но важнее всего то, что ни с ним, ни с пассажирами во время посадки ничего не случилось. Все равно в ближайшие дни нам уже предстоит вернуться в Европу, и до тех пор, пока мы приедем сюда снова, машину сто раз успеют отремонтировать. Хорошо, что ему удалось долететь на ней хоть до ангара.

В половине седьмого светает. Я перелезаю через спящих животных, чтобы выйти прогуляться по степи. Но это почему-то выводит из себя тощих собак, охраняющих овец. Я должен оставаться в стаде. Хорошая овчарка не выносит вида отбившейся от стада овцы. Она до тех пор будет лаять и хватать ее за ноги, пока та не вернется назад.

Два королевских ворона с белыми воротниками и крепкими изогнутыми, светлыми на концах клювами важно расхаживают среди овец. Одна из маток двинулась прямо на непрошеных гостей, но те и не подумали улететь, только отбежали в сторону. Не без труда овце наконец удается их прогнать.

Когда стадо выгнали пастись, один из моранов вызвался проводить меня до «campi», как называют здесь сторожку за лесом. Он никак не может понять, почему я сначала хочу пойти совсем в другую сторону. Вчерашняя группа деревьев служит мне ориентиром, и через три четверти часа мы благополучно достигаем того места, где я оставил свои пожитки. Все цело: и треножник, и чемоданы, и ящики. Один из чемоданов красноватого цвета, и, завидев его издали, масай испуганно схватил меня за руку:

– Куфа (мертвый)?

Но я успокоил его.

Вот как быть со всем этим багажом? Что касается меня, то я бы с удовольствием оставил его там, где он лежит. Ведь все равно в течение дня за мной пришлют какую-нибудь машину, и она все заберет. Но масай считает это разгильдяйством. Он втыкает свое копье в землю, поворачивается и стремительно уходит.

Пошел за ослами.

Проходит больше часа, я уже начинаю волноваться. Но он вернется, он ведь оставил в залог свое копье. Интересно, что этот моран подумал? Он ведь искренне испугался, вообразив, что кто-то разбился насмерть!

Капитан Мориц Меркер, полвека назад изучавший быт и нравы этого народа, много занимался его религиозными обрядами и поверьями. Он писал, например, что масай якобы трижды в день, воздев руки к небу, молятся солнцу. У каждого масая есть свой ангел-хранитель, который его после смерти перенесет в рай.

После Меркера никто так скрупулезно не занимался масаями. Однако те, кому приходилось здесь жить в прошедшие десятилетия, не верят в рассказанные ему сказки, так сильно смахивающие на христианские поверья. Вполне возможно, что оруженосец Меркера, поведавший ему обо всем этом, наслушался всяких миссионерских проповедей. Но в одном действительно не приходится сомневаться: масаи верят только в одного Бога. Для них не существует, как для других африканских племен, множества злых духов, которым основной Бог, живущий за облаками, дал власть над маленькими, слабыми людьми. Бог гордых степных воинов не слишком-то заботится о судьбе людей. Единственный вулкан, который в этих местах еще время от времени действует, масаи называют Олдонио Ленгаи, что означает «гора Господня». В загробную жизнь, мысль о которой так утешает многих людей и примиряет их с тяжелой действительностью, масаи не верят. Это они сами нам говорили.

Окружной комиссар, которому подчинены масаи этого района, две недели назад нашел молодого воина, страшно изувеченного кафрским буйволом. Ноги у него были сломаны, живот вспорот. Он погрузил несчастного на свой пикап и повез в госпиталь в Арушу. Тряска в автомобиле по неровной дороге наверняка причиняла раненому невыносимые муки. Англичанин видел, как искажались черты юного смуглого лица, но ни одна жалоба не сорвалась с губ масая, он не издал ни единого крика, ни единого стона. Вскоре по приезде в госпиталь он умер. Да, это, безусловно, мужественные люди!

Когда масай умирает в своем доме, родня старается еще при его жизни незаметно снять с него все украшения – браслеты, серьги, ожерелья. Если он умрет в них, уже никто никогда не сможет ими воспользоваться. Но обычно каждая жена, каждый ребенок и даже добрые друзья получают что-нибудь на память о покойном.

Для тяжело заболевших детей или гостей срочно строят «времянку» вне стен бома, где и ухаживают за ними. Если больные умрут внутри бома, то все домики должны быть сожжены, а вся огромная община должна сняться с места и заново строить другую бома. Оплачивать такое переселение обязаны родственники покойного. Таким образом, помещая больных вне бома, стараются избавить их родню от лишних трат.

После смерти масая его братья и жены закалывают где-нибудь за пределами крааля быка, желательно под каким-нибудь деревом. Покойника смазывают салом убитого животного и укладывают в тени головой на восток. Кладут его обычно на бок с поджатыми к животу ногами, левую руку подсовывают под голову, а в правую вкладывают пучок травы и прижимают к груди. К ногам привязывают новые сандалии. Трава в руке олицетворяет у масаев мирные намерения.

В первую же ночь гиены и шакалы съедают покойника. Если они его не тронули, это плохое предзнаменование. Известных шаманов или вождей племен иногда хоронят и в земле. Каждый, кто проходит мимо, должен положить на могилу камень, так что вскоре вырастает высокий холм.

Все члены семьи покойного бреют себе головы. Имя его никогда больше не должно произноситься. Если покойный носил имя, которое встречается в обыденной речи, например Оль-Онана, что означает «благородный», то его семья больше не имеет права произносить слово «благородный», а вынуждена заменять его каким-нибудь другим, например «польполь», что означает «мягкий».

Наконец вернулся мой воин, которого я здесь дожидаюсь, да еще в сопровождении двух других. Они пригнали трех ослов, а ослы, как известно, не торопятся, поэтому на все потребовалось немало времени. Ослы здесь принадлежат женам. Работать этим животным приходится примерно раз в полгода, когда семья снимается с места и перевозит свой скарб в новую бома.

Ослам привязывают огромные карманы из заскорузлой кожи. Они такие жесткие, что нам приходится втроем втискивать в них мой багаж. Ремни врезаются в тела бедных животных.

Мы отправляемся в сторону дальнего леса. По пути я увидел 17 гиен, собравшихся в тесную кучу, хотя нигде поблизости не было видно падали. Львов, сидящих в высокой траве возле озера, масаи прогнали криками. Львы определенно боятся этих стройных воинов, даже ослы их нисколько не привлекли.

Мои провожатые хватают меня за руку и указывают на два облачка пыли вдали. Это два автомобиля, петляющие по степи в нескольких километрах отсюда. Они определенно ищут меня, но почему-то не приближаются. Позже я узнал, что издалека они приняли меня за масая.

Мы продолжаем свой путь. Тащимся уже три часа. Солнце печет мне голову, ведь у меня давно нет такой шевелюры, как у Михаэля. Перепрыгивая болотистое место, я не рассчитал, и моя нога по самую щиколотку погрузилась в вязкий серовато-белый рассол.

Наконец одна из машин догадалась подъехать. Нам предлагают поесть, но мы отказываемся, а вот воды я выпил почти два литра, и мои масаи тоже. Вместе с главным воином мы садимся в машину, остальные с осликами должны потом подтянуться. Сидящий в машине господин предлагает нам сигареты: я отказываюсь, но масай запускает в коробку всю пятерню, вынимает шесть или восемь штук и после потихоньку сует их мне. Он считает себя чем-то вроде моего сообщника. Я уговариваю его попробовать закурить, но он не знает даже, как это делается. Он зажигает сигарету, но забывает при этом втянуть воздух с другого ее конца. Тут я вспоминаю, что молодым воинам курить запрещается, курят только «старейшины»…

Европейцами, сидящими в машине, мой масай интересуется ничуть не меньше, чем они им. Он с интересом трогает прядь седых волос сидящей впереди него пожилой дамы. Потом прикасается к светлым волосам ребенка, сидящего у нее на коленях. Не меньше его занимает и «шерстистый покров» моих рук: он то и дело проводит по нему пальцами, словно гребнем, и улыбается. Его собственная гладкая, словно отполированная, темная кожа лишена всякой растительности.

От моих спутников я наконец узнаю, что случилось со всеми остальными. Оказывается, во время взлета самолет одним колесом ударился о какой-то камень. Пассажиры ощутили лишь незначительный толчок, но правой «ноги» самолета как не бывало – ее точно бритвой срезало. Михаэль заметил это только потому, что внезапно открылась дверца. Ему силой пришлось удерживать ее на месте. Но тут, к своему ужасу, он обнаружил, что рядом с его ногой в полу образовалась огромная дыра, сквозь которую видна земля. В нее сразу же ворвался ветер. Одновременно машину резко подбросило вверх, и она стала замедлять свой ход. Если сейчас же не набрать необходимую скорость, самолет моментально рухнет вниз. Рули направления и высоты вышли из строя. Михаэль лихорадочно работал.

В такие минуты страх куда-то исчезает, бояться просто некогда – надо действовать. А вот три пассажира, сидящие в вынужденном бездействии, те видели, что на них надвигается смертельная опасность. Но прежде чем они полностью осознали, что им угрожает, опасность миновала, во всяком случае на какое-то время.

С помощью дифферента и закрылок Михаэлю удалось снова восстановить равновесие и увеличить скорость. Пот лил с него градом, но теперь он мог хоть вздохнуть и обдумать создавшееся положение. Приземляться на одном колесе – это значит рисковать жизнью. Здесь, в Серенгети, помощи ждать неоткуда. Если машина во время посадки загорится, тушить огонь некому. И для раненых здесь нет ни врачей, ни больницы. Даже в том случае, если люди останутся целыми и невредимыми, ремонт самолета в этой глуши снова затянулся бы на долгие недели, может быть, месяцы, а возможно, его пришлось бы разобрать на части и увезти. Горючего было полно, машина еще уверенно держалась в воздухе, хотя и летела не так быстро, как хотелось бы.

Михаэль решил лететь в Найроби. Прежде всего он низко пролетел надо мной и бросил мне записку. Но его отец в это время дремал на солнцепеке и едва приоткрыл глаза. Он не заметил даже, что у самолета осталась всего одна нога. В такие моменты сыновья могут проклясть даже собственных отцов.

Бензина на этот перелет потребовалось немало, но, когда машина добралась до Вильсоновского аэродрома, баки были еще наполовину наполнены. Михаэль опасался, как бы горючее не вспыхнуло во время удара корпуса о землю. Поскольку его нельзя было вылить, он еще полчаса кружил над аэродромом, чтобы истратить бензин.

Три месяца назад здесь погиб один летчик, опылявший инсектицидами поля против саранчи. Сразу же после старта он вынужден был приземлиться с полными баками недалеко от аэродрома, загорелся и погиб во время этого пожара.

Михаэль оглянулся. Лица трех его пассажиров были бледны и серьезны. Там, внизу, на земле, люди играли в теннис, на пруду кто-то катался на лодке и упражнялся на водных лыжах. Хорошо бы уже твердо стоять обеими ногами на земле и чтобы эта опасная посадка с одним колесом была позади!

Герман вспомнил про большую батарею для питания кинокамеры. Она была наполнена серной кислотой, которая при неудачной посадке могла разлиться и разъесть людям кожу…

На всякий случай он выбросил ее за борт.

Это были долгие полчаса, когда Михаэль кружил над аэродромом. Подлетая, он радировал о том, что с ним случилось, так что внизу уже стояли наготове кареты скорой помощи, две красные пожарные машины, суетились представители прессы, а все летное поле окаймлял бордюр из зевак.

Наконец бензин кончился. Михаэль спланировал вниз, пролетел над посадочной дорожкой, накренив машину слегка вправо, потом постепенно опустился на уцелевшее колесо и ехал на нем некоторое время по асфальту; только когда самолет совсем замедлил свой бег, он накренился и повернулся вокруг своей оси.

Это была совершенно виртуозная посадка! Ни вторая нога не обломилась, ни крыло не помялось. Тем не менее с быстротой молнии подъехали пожарные машины и покрыли пеной весь самолет, не обращая никакого внимания на протесты Михаэля.

Вот тут-то все четверо почувствовали страшный упадок сил. Они даже не были в состоянии отвечать на вопросы журналистов. Михаэль только спросил своих спутников:

– Помните, когда мы кружили над аэродромом, то все время пролетали над кладбищем? Правда ли это или мне только показалось, что там были вырыты четыре свежие могилы?

Оказывается, все их заметили, но никто не решался сказать об этом вслух, пока самолет был еще в воздухе.

На этот раз мы еще дешево отделались и в воздухе, и в кратере.


(обратно)

Глава четырнадцатая ПРО МУХУ ЦЕЦЕ

Мы рассказали вам, как бегали наперегонки с антилопами, играли с носорогами; мы познакомили вас и с трубящими страусами, и с влюбленными зебрами, но об одном из самых важных животных Серенгети мы чуть не забыли упомянуть. Хотя оно широко известно и пользуется дурной славой, тем не менее ни в одной книжке об Африке вы не найдете о нем каких-либо подробных сведений. А между прочим, это животное – единственный защитник слонов и зебр в тех случаях, когда человек пытается отобрать у них родину.

Я имею в виду муху цеце, этого переносчика сонной болезни и болезни нагана.

Так называемый коридор, то есть западная часть национального парка Серенгети, куда откочевывают наши огромные стада во время засухи, заражен мухой цеце. Если бы не это обстоятельство, там давно было бы полно деревень и ферм или же масаи пасли бы там свой рогатый скот.

– У тебя прямо какая-то слоновья кожа, – уверяет меня Михаэль.

Дело в том, что когда я во время езды раздетый по пояс сижу на радиаторе нашей машины, то к моей спине непременно прилипнут 10, а то и 15 этих кровососущих насекомых. Из кабины их хорошо видно, но дотянуться до них и прогнать невозможно. Сам же я ровно ничего не чувствую, мне даже не щекотно, потому что я давно ко всему привык.

Когда мы проезжаем через какую-нибудь рощицу или речную долину, бывает, что вся машина в мгновение ока битком набивается этими мухами. Мне кажется, что жертву свою они находят отнюдь не при помощи обоняния: они просто-напросто преследуют любой крупный двигающийся предмет. Поэтому-то их так и привлекают автомобили.

Однажды нас окружила целая туча мух – штук 150, если не больше. Они долго преследовали нашу машину. Когда я вылез и немного прошелся пешком, ни одна из них не обратила на меня никакого внимания; автомобиль был гораздо больше, а следовательно, и привлекательнее для них, чем я. Порой они стараются сесть даже на вращающиеся колеса.

Муха цеце не больше нашей обычной комнатной мухи. Цеце водятся только в Африке, больше нигде в мире. Их там 20 видов. Муху цеце легко можно отличить от всех других. Обыкновенные мухи, в том числе и наши европейские комнатные, ползая или сидя на чем-нибудь, складывают свои крылья на спине таким образом, что они несколько расходятся косо в стороны, как веер. А муха цеце складывает крылья плотно – одно поверх другого, наподобие ножниц. Поэтому ее совершенно невозможно спутать с какой-либо другой мухой.

Если посмотреть в лупу (а у кого зрение острое, даже без нее), то на каждом крыле мухи цеце можно различить маленькую секиру: прожилки расположены таким образом, что посередине получается что-то вроде маленького топорика. Кроме того, у этих мух щупальца покрыты перьеобразными ворсинками, но это уже детали. Во всяком случае они настоящие «африканцы» и в любом другом месте чувствуют себя плохо. Двадцать миллионов лет назад они водились и в Америке, но сейчас, когда их вместе с какими-нибудь товарами затаскивают на самолетах в Бразилию, они там не приживаются. Во всяком случае до сих пор не приживались.

Как только такая мушиная армия врывается в машину, начинается прямо настоящая война. Но воевать с ними тоже надо уметь. Необходимо учесть, что муха цеце летает очень быстро и целеустремленно, кроме того, ее не так-то просто убить. Если ее прихлопнуть, как обычную комнатную муху, она, может быть, и упадет с поломанными крыльями и ножками, но через мгновение уже приходит в себя и нахально кусает вас с новой силой. Поэтому таких мух надо ловить руками и раздавливать между пальцами. Наш шофер Мгабо утверждал даже, что им непременно надо отрывать голову, чтобы быть уверенным, что они не очнутся!

Цеце не только кровожаднее львов и гиеновых собак, они и действуют значительно успешнее. Крупная дичь вынуждена немедленно убираться из тех мест, на которые претендует человек: ведь истреблять слонов, кафрских буйволов и целые стада антилоп совсем не трудно и не опасно. Муху же цеце не так-то просто согнать с облюбованных ею участков. Там, где ее серьезно задумают уничтожить, потребуется немало времени и денег. Да и мозгами придется пошевелить.

У комаров и многих других кровососущих насекомых кровь пьют одни только самки, самцы питаются нектаром растений и другими столь же невинными продуктами. У мух же цеце кровь пьют и самцы, и самки. Никому еще не приходилось наблюдать, чтобы они питались чем-нибудь другим. На конце хоботка у них имеются острые зубчики, которыми они пробуравливают кожу, нащупав какой-нибудь мельчайший кровеносный сосуд, они протыкают его и впрыскивают туда свою слюну, чтобы кровь не свертывалась. Как только муха цеце начинает сосать кровь, ее тощее брюхо заметно набухает и краснеет.

Вряд ли кто из вас слышал о том, что муха может забеременеть. А между тем это так. Обычные мухи, да и вообще большинство насекомых, откладывают кучу яиц, откуда затем появляются личинки, большинство из которых погибает. У цеце все это происходит совсем иначе. Самка с самцом спариваются в течение часа, а иногда и до пяти часов подряд. Зато после этого самка оплодотворена до конца своей жизни. Даже в том случае, если она попадает в местность, где нет других мух цеце, она еще в течение 200 дней (продолжительность ее жизни) способна откладывать оплодотворенные яйца.

Впрочем, муха цеце не откладывает яиц. В теле самки созревает одно-единственное яйцо, которое получает питание из особых желез (наподобие зародыша в матке зверей и людей). Там же, в организме самки, личинка выходит из яйца и проходит тройную линьку, то есть те стадии развития, которые у других насекомых протекают во внешней среде. Затем на свет появляется белая личинка длиной в сантиметр.

Уже за несколько дней до «родов» самка не в состоянии больше сосать кровь просто потому, что для этого в ее утробе уже нет места. При родах она сама себе оказывает акушерскую помощь задними лапками. Новорожденная личинка закапывается в рыхлую прохладную почву, которую беременная муха обычно выбирает себе в качестве родильного дома. Через полчаса она уже исчезает под землей. В почве ее оболочка затвердевает, и личинка превращается в коричневую куколку, похожую на крошечный бочонок. Из этого бочонка через 35 дней появляется готовая муха. Она проделывает головой отверстие на одном конце своей оболочки, для чего у нее на передней части тела имеется специальный пузырь, наполненный воздухом. Как только муха оказывается снаружи, воздух из этого пузыря устремляется в приплюснутые и смятые крылья и расправляет их.

Самка ежемесячно способна производить на свет от двух до трех детенышей.

Никому бы не пришло в голову так тщательно изучать муху цеце, если бы девять ее видов не являлись переносчиками очень опасных возбудителей болезней человека и домашнего скота. Стремительный полет и характерное жужжание этих мух уже не для одного человека означали неминуемую гибель. В конце прошлого столетия, когда участились поездки по Африке, муху цеце заносили во все новые и новые районы, где она раньше не водилась. Когда она кусает, в ранку попадают особые паразиты крови из класса жгутиковых – трипанозомы величиной в двадцатую часть миллиметра. Они-то и являются возбудителями сонной болезни. Заболевший ею человек вначале ощущает боли в затылке, у него повышается температура, заметно опухают шейные железы. Затем у него начинают проявляться нарушения мозговой деятельности, наблюдаются признаки душевного расстройства, больной страшно худеет, впадает в какое-то полудремотное состояние и в конце концов погибает.

Из-за этой ужасной болезни обширные области Африки совершенно обезлюдели.

В наше время уже почти никто не умирает от сонной болезни, разве только в единичных случаях. Современная медицина имеет достаточно сильные лекарства, излечивающие этот страшный недуг.

Однако цеце переносят и возбудителей других болезней, постоянно живущих в организмах жирафов, антилоп, буйволов, бородавочников, гиен и большинства других диких животных Африки. У диких животных выработался природный иммунитет против этих болезней, редко какое-нибудь из них умирает по вине трипанозом. Но зато все европейские домашние животные – рогатый скот, лошади, свиньи и овцы – очень быстро погибают во время вспышек эпизоотий болезни нагана. В местностях, зараженных мухой цеце, невозможно заниматься не только скотоводством, но и впоследствии земледелием, так как там отсутствует навоз, необходимый для удобрения.

Эти обстоятельства надоумили некоего господина Ю. К. Горлея прибегнуть к страшным мерам, благодаря которым его имя будет упоминаться в истории с не меньшим негодованием, чем имя грека Герострата, сжегшего замечательный храм Артемиды в Эфесе лишь для того, чтобы увековечить свое имя.

Мистер Горлей до недавнего времени был уполномоченным по борьбе с трипанозомными заболеваниями человека и животных в Южной Родезии, расположенной в бассейне реки Замбези. Он решил, что средства уничтожения мухи цеце, успешно применяемые в других районах Африки, слишком сложны и дороги. Вместо них он изобрел собственный радикальный, но совершенно дьявольский способ борьбы.

«Если истребить сразу всех диких животных, то вымрет и муха цеце, потому что ей нечем будет питаться» – так решил этот «мыслитель».

Итак, он роздал африканцам ружья, учредил премии за каждое убитое животное, и дикая фауна стала планомерно уничтожаться.

С 1932 года таким образом было выбито 550 594 степных животных, не считая тех, которых подранили неопытные стрелки и которые медленно погибали, забравшись куда-нибудь в чащу. В последнем годовом отчете, который попал мне в руки, гордо сообщается, что в этом году удалось уничтожить 36 552 животных, то есть больше, чем в любом прошедшем. На этот раз были убиты 3219 павианов, 61 гиеновая собака, 35 гиен, 19 леопардов, 4 льва, 55 слонов, 8 носорогов, 313 зебр, 950 кистеухих свиней, 4503 бородавочника, 377 кафрских буйволов, 50 гну, 301 водяной козел, 777 болотных козлов, 1351 черная лошадиная антилопа, 306 обыкновенных лошадиных антилоп, 291 антилопа канна, 4937 антилоп куду, 5 редчайших антилоп ньяла, 1788 бушбоков, 2259 антилоп импала, 12 566 дукеров, 1037 маленьких антилоп-прыгунов, 134 ориби, 1206 антилоп бейза.

И все это за один год! При этом мистер Горлей с гордостью сообщал, что на одно животное в среднем затрачено всего 2,6 патрона.

Повсюду, где узнавали об этой жестокой массовой бойне, она вызывала отвращение и ужас, в том числе и у жителей самой страны. Разумеется, разрастающемуся человечеству необходимо осваивать все больше пустующих земель даже в тропиках, где земля, как правило, малопригодна для земледелия и, как показали наши наблюдения, под воздействием человека очень быстро превращается в пустыню. Но если ученый или правительственный чиновник решился применить столь дикое и страшное средство, он предварительно обязан установить опытным путем, могут ли эти меры привести к желаемым результатам и нет ли других, менее страшных. Этого господин Горлей, оказывается, не сделал из-за «нехватки денежных средств».

Он даже не удосужился выяснить то обстоятельство, что мухи цеце, после того как будут уничтожены все крупные животные, спокойно могут просуществовать, питаясь кровью мелких грызунов, а также зайцев, шакалов, лисиц, которых, разумеется, никогда не удастся полностью уничтожить. Кроме того, вся подвластная ему местность граничит с бывшей португальской колонией Мозамбик, где мероприятий по борьбе с мухой цеце не проводится. Если бы действительно удалось истребить всех диких животных Южной Родезии и мухи цеце окончательно вымерли в этих местах, то все равно они снова налетели бы сюда из-за границы, как только здесь начали бы выпасать рогатый скот. А уж перестрелять весь зараженный рогатый скот вряд ли кому-нибудь позволят.

Вот в Зулуленде, например, очень успешно справились с мухой цеце, распыляя инсектициды с самолета. Там же имеется широко известный Ветеринарный институт и весьма авторитетное Ветеринарное управление. По его совету в Родезии наконец решили использовать удачный опыт Зулу-ленда и начали проводить опыливание с маленьких самолетов. Но случилось так, что пилоты повздорили с молодыми служащими из Комитета по борьбе с мухой цеце, опыты начали проводиться не в то время года, в какое нужно, и господин Горлей решил отказаться от этого перспективного метода и продолжать свою безрассудную бойню. И снова повсюду разлагаются десятки тысяч трупов замечательных животных, представителей всемирно известной чудесной африканской фауны.

Охотники, которым выплачиваются премии за каждую голову убитого животного, разумеется, нисколько не заинтересованы в том, чтобы преследовать последние уцелевшие экземпляры, чтобы во всей местности действительно не оставалось ничего живого. Точно так же они не станут часами преследовать каждого подранка, чтобы прикончить его и избавить тем самым от мучений. Охотников интересует только число голов. Они стремятся стрелять там, где много животных держатся вместе – авось в кого-нибудь да попадешь. При таком способе охоты раненые слоны уже не раз убегали в незараженные районы и заносили туда мух цеце.

Разыгрывались столь отвратительные сцены, что возмущение этой массовой бойней в стране все возрастало. Правительство Южной Родезии было вынуждено учредить специальную комиссию для разбора этого дела. Перед комиссией выступило множество свидетелей. Все их показания честно были опубликованы в официальной брошюре. В ней, между прочим, написано, что Комитет по борьбе с мухой цеце ходатайствовал о том, чтобы ему дали другое название, потому что прежнее снискало себе дурную славу среди общественности. Вместо мистера Горлея назначили другого человека, которому поручили изыскание более гуманных путей борьбы[149].

Здесь, в Банаги, мухи цеце мне значительно менее неприятны, чем комары. Цеце нас хоть ночью оставляют в покое, комары же совершают и ночные налеты. Комар, проникшии под москитную сетку, может часами не дать мне уснуть, потому что свои атаки он сопровождает еще воинственным «пением». Кроме того, здесь каждый третий комар – переносчик малярии. Если такому комару дать укусить подопытное животное, то в 95 процентах случаев оно заболевает. А среди мух цеце только каждая двадцатая является переносчиком сонной болезни, и заражает она лишь 10 процентов тех животных, которых кусает.


(обратно)

Глава пятнадцатая КАК И КУДА ОНИ КОЧУЮТ

Уже несколько дней горит степь. Это, правда, выглядит далеко не так страшно, как изображается обычно в кино. Никакие обезумевшие от ужаса стада не бросаются в бегство, ведь огонь продвигается очень медленно и его можно обойти стороной. А там, где трава низкая, на небольшой площадке огонь при желании можно и затоптать. Но фронт пожара очень широкий, конца его невозможно найти. Там, где огонь загасили, спустя некоторое время он вновь возобновляется от ветра.

Я никогда не замечал, чтобы у животных был врожденный страх перед огнем, как это часто утверждается в книжках. Львы, например, спокойно подходят совсем близко к огню и ложатся в еще теплую золу. Однажды в Банаги мы разожгли большой костер и расселись вокруг него в шезлонгах, чтобы погреться. В это время в шести метрах от нас прошло семейство львов, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на наш костер.

Опасен степной пожар лишь для насекомых и черепах. Непосредственно у самого фронта огня всегда держится множество птиц, которые ловят удирающих или подбирают опаленных насекомых.

Мы опасаемся, как бы ночью не изменилось направление ветра и огонь не добрался до нашего самолета. Мы предусмотрительно сжигаем вокруг машины всю траву, чтобы подползшему пламени уже нечем было питаться, но искры от подожженной нами травы попадают на изгородь из колючего кустарника, заботливо воздвигнутую нами вокруг самолета для защиты от гиен и львов. Сухие ветки внезапно вспыхивают огромным ярким пламенем. Мы поспешно вытаскиваем из земли столбы с натянутой между ними колючей проволокой, заменяющие нам ворота, и отбрасываем их в сторону. Михаэль прыгает в самолет, включает мотор и выкатывает машину из загона. Наша колючая крепость сгорает дотла. Волей-неволей приходится оставить «Утку» на открытой со всех сторон посадочной площадке.

Когда через несколько часов мы вернулись, то под одной из плоскостей увидели львицу, наслаждающуюся в тени прохладой. А на другое утро обнаружили, что пеньковый трос, которым самолет привязан к земле, изжеван гиенами. К счастью, они не догадались пожевать резиновые шины колес…

К вечеру степной пожар начинает ползти вверх по горе Банаги. Светящаяся в черной ночи красная лента, опоясавшая гору, поднимается постепенно все выше и выше. Сухие деревья вспыхивают, словно факелы, и потом еще часами продолжают тлеть темно-красным огнем. Мы стоим у двери нашего алюминиевого домика и любуемся зрелищем, которое разыгрывается в Серенгети только раз в году. При каждом порыве ветра тлеющие стволы деревьев вспыхивают ярче, напоминая причудливую световую рекламу.

Но для любого посвященного это печальное зрелище. Деревья здесь разбросаны так же редко, как в плодовом саду. Это нельзя даже назвать рощей. Каждый такой пожар ежегодно уничтожает часть деревьев и подпаливает подрост. А почва здесь остро нуждается в тени, потому что в сухое время года солнце высасывает из нее последние остатки влаги. Будь в Серенгети достаточно дождей, в течение года из почвы мог бы испариться слой воды толщиной 1,7 метра. Но в действительности за 12 месяцев здесь выпадает всего 80 сантиметров осадков. Если бы эти осадки не проникали в почву за короткий срок (с ноября по декабрь и с марта по июнь), то здесь вообще ничего бы не могло расти.

Итак, если бы Серенгети был покрыт озером глубиной 1,7 метра, то солнце за год его бы высушило. Следовательно, там, где нет сухой прошлогодней травы и деревьев, служащих скупым источником тени, земля с каждым десятилетием становится все суше и суше.

Впрочем, в данный момент нас как раз устраивает, что земля стала черной и гладкой. Мы собираемся ловить зебр, да притом голыми руками. Теперь виден каждый камень и каждая яма, из-за которых здесь обычно так часто повреждаются машины.

Гну и газелей томми нам удалось перехитрить при помощи нашего «чудо-ружья». Зебры же гораздо осторожнее: они не подпускают нас на близкое расстояние. К счастью, у Гордона Пульмана есть богатый опыт ловли диких животных. От Гордона эту науку усвоили и мы, а когда знаешь, как это делается, все оказывается весьма просто.

А делается это так. Обнаружив табун, мы едем прямо на него и отгоняем четырех или пять зебр от остальных. Затем начинаем преследовать какую-нибудь одну из них. Со скоростью 50 километров в час мы ее без труда нагоняем. Это не очень спортивное и не совсем честное состязание: Гордону приходится лишь слегка нажимать ногой на газ,зебра же, спасая свою жизнь, бежит во весь дух. Уже через три или шесть минут она задыхается и начинает бежать медленнее. Тогда мы пытаемся поравняться с животным и ехать совсем рядом. Иногда мы нарываемся на настоящего скандалиста, который старается укусить машину. Есть зебры, догадывающиеся, что от нас можно удрать, резко свернув в сторону: ведь наша машина не способна совершать такие крутые виражи. Поэтому мы стали ездить сразу на двух машинах. Одна из них едет немного отступя, по другую сторону от зебры, чтобы не дать ей свернуть.

Не позже чем через пять минут мы должны поравняться с зеброй и на ходу схватить ее за хвост. Если схватить не удается и охота слишком затягивается, лучше отступиться: у животного от перенапряжения может произойти инфаркт. Зная это, мы всегда в таких случаях отпускали тигровую лошадку с миром и устремлялись за другой: ведь зебр вокруг сколько угодно!

Но весь фокус в том, чтобы удачно схватить зебру за хвост как можно выше, у самого основания, и притом удержать его! Если дать ему выскользнуть из рук, то жесткие волосы порежут все пальцы. Есть еще одна деталь, за которой необходимо следить: если животное незадолго перед этим испражнялось, то хвост скользкий и удержать его в руках невозможно.

Итак, один или два человека хватают животное за хвост, а машина постепенно сбавляет ход. В конце концов зебре приходится остановиться. В тот же миг к ней подскакивают все ловцы: один хватает зебру за оба уха, а другой быстро обхватывает ее рукой за шею и, крепко сжимая, как в тисках, пальцами разводит челюсти. При этом надо внимательно следить, чтобы пальцы пришлись именно на то место позади резцов, где в лошадиной челюсти нет зубов.

Как правило, этот ответственный трюк поручается Гордону: он делает это виртуозно и хватка у него мертвая. Ведь зебры, как и все лошади, страшно кусаются. Хотя их передние зубы не очень остры, зато они весьма крупные и крепкие и имеют совсем иное строение, чем у собак или хищных животных. Лошадиные зубы крошат и перемалывают кости.

Зубы – это единственное, что есть опасного у зебр. К счастью, эти животные обычно не брыкаются. Мне прежде часто приходилось иметь дело с лошадьми, а каждый крестьянин или наездник знает, как при этом надо остерегаться задних да и передних копыт, как часто лошади срываются с привязи и яростно встают на дыбы. А вот здешние зебры этого никогда не делают. Возможно, они к этому моменту бывают уже слишком вымотаны погоней.

Таким образом ежедневно до обеда нам удается изловить от трех до пяти зебр, маркировать их ушными метками и украсить цветными ошейниками. После обеда погоня продолжается снова. Я пользуюсь случаем и точно проверяю по спидометру, с какой скоростью могут бежать различные степные животные. Зебры пускаются в галоп со скоростью 50 километров в час, причем без особого напряжения. Самец антилопы канны припустился со скоростью 56 километров в час, газель Томсона выжала 60 километров, гиена – 40 километров, страус бежал со скоростью 48 километров в час, газель Гранта – тоже; лишь на короткий срок она повысила эту скорость до 56 километров в час. С гепардами мне не удалось добиться полной ясности. Один, которого мы повстречали, развил скорость, не превышающую 48 километров в час, да и то, пробежав несколько сот метров, обессиленный, упал на землю.

А ведь гепарды считаются самыми быстроходными из наземных млекопитающих! Но мы не стали дальше преследовать этого беднягу: не исключена возможность, что он был чем-то болен. Поэтому я очень обрадовался, когда через несколько дней повстречал другого. Но и этот показал не очень-то блестящие результаты – всего 50 километров в час, да притом успел улизнуть в небольшую рощицу, прежде чем мне удалось прибавить скорость.

Но я не думаю, чтобы это была их рекордная скорость: ведь газель Томсона, эта обычная жертва гепардов, мчится со скоростью 60 километров в час, а в смертельном страхе, наверное, и того быстрее. Так что, не бегай гепарды проворнее этих газелей, им туго пришлось бы с добыванием пищи.

Как всегда, дело не может обойтись без моего Михаэля: он ведь у меня «всем бочкам затычка». На этот раз ему непременно нужно самому испробовать трюк с хватанием зебры за нижнюю челюсть. Я, разумеется, категорически против:

– Ну зачем тебе это нужно? Гордон делает это так ловко, как никто. Все равно никому его не переплюнуть! Опять лезешь не в свое дело, да? Ты уже забыл, как пропорол себе горло из-за зебры?

Я себе ужасно не нравлюсь в роли заботливой наседки. Но ведь Михаэль действительно делает глупость. Скоро он примется еще и львов дрессировать!

Но тут я вспоминаю: когда я был в его возрасте, то на самом деле дрессировал тигров и ради потехи бегал с балансиром по высоко натянутой проволоке. Я устыдился своих упреков, внутренне обозвал себя «отсталым, склеротическим предком» и решил молчать. Пускай делает что хочет.

Первая же упитанная кобылка цапнула его за руку и прокусила большой палец до кости.

Михаэль был так этим возмущен, что вначале даже не почувствовал боли. Я заклеил ему палец пластырем. Только через час началась нестерпимая боль. К вечеру она усилилась, и мы решили сделать для пальца теплую ванночку. Кроме того, на всякий случай я вкатил своему упрямому сынку дозу пенициллина. На другое утро почти все уже прошло.

Но и упитанная кобылка запомнила эту историю! На ней теперь ярко-желтый ошейник, и она сразу же убегает, как только издали завидит нашу машину. С ней вместе удирает целая компания из четырех или пяти других зебр, вероятно ее ближайшая родня.

Несколько месяцев назад мы как-то целую ночь пытались ловить руками ослепленных фарами газелей. Никогда мне еще не приходилось столько бегать, как в ту ночь. Мы носились по кочкам и камням, пробирались сквозь колючий кустарник, все время рискуя наступить в темноте на льва, провалиться в яму или не успеть в последний момент вскочить в машину: ведь в такой суматохе тебя запросто где-нибудь забудут! Однако газелей фары ослепляли только на несколько мгновений, потом они привыкали к свету и убегали. Нам так и не удалось поймать ни одной.

И все-таки я не поверю в то, что это невозможно. Когда нам однажды пришлось целую ночь прокараулить возле усыпленного гну, которому мы нечаянно вкатили слишком большую порцию наркотика, мы заметили, что газели Томсона и Гранта с любопытством входили в луч нашего прожектора и по этой освещенной дорожке приближались совсем близко к машине. Я вспомнил: тогда было новолуние и кругом кромешная тьма.

Поэтому мы решили повторить ловлю газелей во время новолуния. Теперь все пошло как по маслу. За одну ночь нам удалось поймать 20 газелей и маркировать их ушными метками и ошейниками.

– Каждое животное надо ловить особым способом, – говорит Гордон Пульман. – Вот, к примеру, антилопа бейза так и норовит прошить вас насквозь своими прямыми и острыми, как кинжалы, рогами. Но стоит только схватить ее за рога, как она сейчас же останавливается как вкопанная и не оказывает больше ни малейшего сопротивления; теперь вы можете делать с ней все, что вам надо.

Нам необходимо маркировать как можно больше животных, чтобы иметь ясное представление о кочевках этих огромных стад по Серенгети. Теперь мы уже знаем, как и куда они кочуют, и нас это отнюдь не радует.

Правительство приняло решение отрезать ровно половину национального парка. Делается это потому, что, как здесь уже указывалось, десятки лет существует убеждение, будто бы стада гну, зебр и газелей, пасущиеся в сухое время года в низинах «коридора», в декабре и январе, во время дождей, откочевывают только до линии, по которой проводится новая граница, – ни шагу дальше на восток. По обе стороны этой линии тянутся бескрайние открытые равнины, поросшие травой. В сухой сезон они высыхают и желтеют и всякая жизнь на них замирает.

Но с первыми же дождями степь буквально на глазах оживает и снова зеленеет. В низинах образуются маленькие озерки, к которым со всех сторон прокладываются звериные тропы: животные приходят сюда на водопой. И вот уже снова по всей степи от края до края странствуют тысячи газелей, зебр и гну. Предполагали, что стада, разгуливающие в сезон дождей восточнее новой границы парка, являются туда из кратера Нгоронгоро. Этим же руководствовалось правительство при своем решении о разделе парка.

Итак, было решено и подписано: стада из «коридора» и стада из Нгоронгоро сталкиваются именно на этой линии.

Но, следуя за ними на своем полосатом самолетике, мы детально подсчитывали, сколько их, прослеживали их путь, разыскивали с воздуха помеченных ошейниками зебр и гну и теперь точно знаем, что на самом деле все это выглядит совсем иначе.

Большая часть животных в июне, в конце сезона дождей, действительно откочевывает назад, в «коридор», остальные же уходят на север, где и пасутся вне границ парка, притом вовсе не в тех районах, которые было решено отдать заповеднику взамен отрезанной восточной части, а значительно западнее. Кроме того, в засушливое время отдельные стада то и дело уходят из «коридора» на север, а затем возвращаются назад.

В октябре начинаются благодатные дожди, сначала севернее парка, а затем с каждым днем грозы продвигаются на 20 километров южнее. Сегодня на очереди Банаги, а к завтрашнему дню тучи уже сгустятся дальше к югу, над Серонерой, и так далее. Выжженные степи напьются живительной влаги и вновь зазеленеют.

И вот тут-то огромные армии животных приходят в движение. Они направляются на восток, пересекают долины меж холмов и устремляются в открытую степь. Животные идут гуськом по твердо установленному маршруту, и не как попало, а по проторенным тропам, которые вначале можно принять за человеческие. С воздуха нам прекрасно видно, как черные гну следуют один за другим, словно бусы на нитке. И точно так же шествуют зебры. Уже по сетке этих троп, число которых от года к году не меняется, с воздуха, словно по большой карте, можно проследить основные направления, по которым движутся животные (даже если в данный момент ни одного из них не видно).

Так, например, все тропы с юга ведут к Олдувайскому ущелью, которое пересекает равнины с востока на запад. Далее они идут вдоль его южного края, сливаясь постепенно в одну общую тропу, которая затем в единственном удобном для перехода месте пересекает ущелье. Там, на другой стороне, тропы снова веерообразно расходятся в разные стороны.

Уже из одного этого видно, что животные стремятся с юга перебраться на север. Ни разу не было замечено, чтобы они подошли к ущелью с его северного края, и там нет ни единой тропинки, которая вела бы к переходу на другую сторону.

Зебры, гну и газели – животные, как известно, травоядные. Им необходимо ежедневно пастись по нескольку часов. В это время они уже движутся не гуськом, а рассыпаются по пастбищу. И хотя зебры и гну кочуют по степи примерно в одно и то же время и теми же путями, тем не менее их стада редко полностью перемешиваются. Часто, но отнюдь не как правило группа зебр возглавляет стадо гну. Даже когда они пасутся на одном и том же пастбище, зебры всегда держатся своими обособленными группками. Они значительно осторожнее и всегда готовы к бегству.

Вслед за огромными стадами копытных в степь приходят гиены, шакалы и львы. Когда антилопы и зебры рассыпаются во время пастьбы по степи, они даже не обращают особого внимания на гиен, которые рыщут между ними. Так, однажды нам удалось наблюдать и даже заснять на кинопленку, как две гиены упорно преследовали молодого, примерно двухмесячного, гну и в конце концов разорвали его на части. И все это происходило в непосредственной близости от невозмутимо пасущихся взрослых гну. Они не обратили почти никакого внимания на разыгравшуюся у них на глазах трагедию.

Однажды в конце января мы наткнулись на большое стадо гну, пересекавшее дорогу перед самой нашей машиной. Мы заметили, что между ними, растопырив крылья, мечется крайне взволнованный хохлатый чибис. Поскольку гну топали мимо него со всех сторон, он совершенно исчез в туче пыли, но не поднялся и не улетел. Когда все стадо прошло, то выяснилось, что храбрая птица оберегала от этой массы копыт двух маленьких птенцов.

Тот, кому приходилось быть свидетелем такого массового переселения животных, неизменно преисполнялся подлинного благоговения перед величием природы. Вот так же, как Серенгети, этот затерянный уголок земного шара, выглядели еще сотни лет назад все обширные степи Африки. Природа щедро рассыпала по ним миллионы животных – полосатых, пятнистых, рогатых, самых фантастических и разнообразных. И, несмотря на засухи, на то, что их пожирали хищники и косили болезни, жизнь все равно побеждала. Новые десятки тысяч еще мокрых и дрожащих детенышей к началу сезона дождей уже лежали в свежей, зеленой траве и неуклюже делали свои первые шаги по земле.

Точно так же, как здесь, по степям Африки, 150 лет назад бесчисленные множества копыт топали по прериям Северной Америки. Когда-то то же происходило и в Европе, но никто, обладающий даже самым богатым воображением, не в состоянии описать, как это было.

Такой могущественной была на Земле живая природа до тех пор, пока человек не дошел до цивилизации, размножился до огромного количества и полностью поработил природу. Кому в грядущие десятилетия захочется узнать, какой прекрасной была планета Земля до того, как Господь Бог доверил ее нашему попечению, тот должен полететь в Серенгети и понаблюдать за огромными вольно кочующими стадами.

Если они в это время еще будут там кочевать…

Ведь мы установили, что огромные массы гну, зебр и газелей во время дождей откочевывают далеко за вновь установленные границы парка: они пасутся по всей позеленевшей степи вплоть до самого подножия гигантских кратеров; затем они поднимаются к северу, где держатся вне будущих границ национального парка, после чего поворачивают на юг и возвращаются назад, частью по территории национального парка, а частью снова вне его границ. За это время трава на пастбищах вновь отрастает, и, таким образом, животные за сезон несколько раз успевают проделать свое путешествие по кругу.

Следовательно, из нового национального парка Серенгети ежегодно на несколько месяцев будут исчезать все зебры, гну и почти все газели Томсона. Все 367 тысяч его обитателей будут уходить за пределы границ парка и пастись на неохраняемых территориях. А ведь заповедник был создан в свое время именно для того, чтобы сохранить последние крупные стада копытных, которые пока еще чудом уцелели в Африке: в парке они должны были круглый год находить для себя убежище и пропитание.

Таким образом, от национального парка окажется отрезанной территория с самым живописным ландшафтом – нагорье гигантских кратеров со всемирно известным чудо-кратером Нгоронгоро, вулканы и знаменитое Олдувайское ущелье, в котором обнаружены остатки древнейшего человека. Но не это самое страшное: оставшаяся часть парка слишком мала, чтобы там сохранились дикие животные.

Вот печальные выводы, полученные в результате проделанной нами работы.


(обратно)

Глава шестнадцатая СЕРЕНГЕТИ НЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ

Нашей доброй «крылатой зебре» сейчас приходится туго. Ей, наверное, совершенно невдомек, почему мы заставляем ее больше бегать, чем летать. Во всех возможных и невозможных местах мы направляем ее нос книзу, и, несмотря на всю досаду, она вынуждена, спотыкаясь, бежать по кочковатой земле, цепляясь за камни и путаясь в высокой траве. Стартовать в этих условиях все же легче, чем приземляться: тогда один из нас может по крайней мере забежать вперед и проверить, нет ли там каких-нибудь неожиданных препятствий.

Теперь мы уже знаем, какими путями огромные стада гну, зебр и газелей кочуют по стране; мы знаем также, что значительную часть года они проводят вне границ парка.

Но нам еще хочется узнать, почему они это делают.

Возможно, для того, чтобы животные оставались в пределах новых границ парка, через некоторое время будет достаточно вокруг его территории построить забор. Такое решение вопроса приобрело бы особое значение в том случае, если степь вокруг заповедника окажется уже густо заселенной и местные жители полностью сведут леса на нагорье гигантских кратеров, опустошат чрезмерным выпасом скота степи и иссушат последние водопои, лишив их живительной тени деревьев.

Интересно, что же заставляет полчища диких животных нарушать границы национального парка? Привычка? Или упрямство? Или есть еще какие-то причины, вынуждающие их это делать?

Травоядные отнюдь не едят всю траву без разбора – это ведь не машинка для стрижки газона!В одних местах трава остается нетронутой, гну проходят мимо, даже не притрагиваясь к ней; в других местах вся растительность будто сбрита, а в третьих остаются торчать лишь отдельные кустики определенных видов.

В сезон дождей цветет большинство растений, и благодаря таким видам, как, например,Themedairiandria,степь приобретает коричневатый оттенок и лаковый блеск. Но заметить его можно, только стоя на земле и глядя горизонтально вдоль поверхности степи. Мы пытались определить с самолета, насколько далеко по степи распространяется это растение, но если глядеть вертикально сверху, то оказывается, что этот характерный коричневый оттенок пропадает.

Поэтому-то мы и стараемся сейчас летать как можно ниже (на высоте от 10 до 20 метров) и как можно медленнее – со скоростью 55 километров в час. Там, где нам кажется, что степь изменила свою окраску, мы приземляемся.

Чтобы разыскать все эти места на автомашине, понадобились бы месяцы и даже годы. Ведь трава растет только в сезон дождей, когда здесь ни по одной дороге не проедешь.

Это уже семьдесят девятая посадка такого рода. С нами летит Самвел Пауло, ассистент-африканец из Восточноафриканского гербария в Найроби. На каждой остановке мы обследуем примерно около 300 метров по окружности и отмечаем, какой вид травы встречается здесь наиболее часто и какой съеден. Потом мы срываем по одному растению каждого вида и наклеиваем на фильтровальную бумагу. Самвел Пауло кладет их под специальный пресс, который мы все время таскаем с собой в нашей «Утке».

Несмотря на дождливый сезон, несколько часов в день светит солнце, и тогда мы поспешно раскладываем свои трофеи на гранитных склонах Банаги. Камень на солнце очень быстро нагревается, и растения равномерно просушиваются как сверху, так и снизу.

Мы отнюдь не задались честолюбивой целью собрать все растения, которые вообще растут в Серенгети. Нам хочется выявить лишь кормовые травы, но и их оказалось уже свыше 160 видов. Кроме того, нас интересует плодородие различных почв, поэтому мы во многих пунктах берем пробу земли, насыпаем ее в мешочки из сурового полотна и посылаем в Сельскохозяйственный институт в Дармштадте. Туда же мы посылаем пробы сена, чтобы нам определили процент содержащегося в нем растительного белка.

Разбирая сотни образцов растений, носящих мудреные латинские названия, мы ясно поняли одно: стада животных в сезон дождей откочевывают именно туда, где произрастают их излюбленные кормовые травы. В тех местностях, которые животные обходят стороной, этих кормовых растений нет; там растут только те, к которым ни зебры, ни гну не притрагиваются. Питательные кормовые травы в свою очередь произрастают только на определенных почвах. Содержание растительного белка в них вполне удовлетворительное, на уровне среднего европейского лугового сена.

Кстати, выяснилась еще одна интересная деталь: гну и зебры в Серенгети испокон веков делают то, что современные скотоводы догадались ввести в практику только два десятилетия назад. Наши учебники по сельскому хозяйству все время рекомендуют крестьянам не давать траве вырастать слишком высоко, а скашивать ее заблаговременно, пока она еще молодая. Высокий травостой означает полный сеновал сена, но вместе с тем и тощих коров. Высокая трава становится жесткой, она содержит много неперевариваемых волокон. А пока трава еще низкая, в ней много растительного белка. Именно поэтому умный крестьянин разгораживает свое пастбище на несколько частей и через определенные промежутки времени перегоняет коров и лошадей из одного загона в другой, давая им таким образом возможность все время пастись на молодой траве.

Это же самое делают и дикие копытные Серенгети, когда во время сезона дождей кочуют по кругу, поедая необходимые им кормовые травы. Как только молодая, свежая травка успевает отрасти на несколько сантиметров, они уже снова тут как тут и пасутся на ней по второму кругу. Поэтому-то зебры здесь всегда такие упитанные.

Степь степи рознь. У такого «государства для животных», как национальный парк Серенгети, нельзя отрезать один конец и вместо него в другом месте произвольно добавить то же число квадратных километров. Ведь тому, что стада устремляются именно сюда, в знаменитое сердце серенгетской степи, есть определенная и веская причина.

Во время наших скачков по степи с одного места на другое мы однажды обнаружили целую компанию грифов, сидящих на земле посреди поляны, окаймленной со всех сторон редкими деревцами. Приземлившись, мы направили самолет в их сторону. Словно черная туча, стая этих гигантских птиц поднялась в воздух и расселась на ближайших деревьях. Оказывается, они только что собрались растерзать зебру, погибшую в проволочной петле браконьера. Попав в петлю, сильное животное вырвало с корнем деревце, к которому был привязан конец проволоки. Но, таща его за собой, зебра выбилась из сил, петля затягивалась все туже и перерезала кожу на шее. Рана загноилась. Несчастное животное! Умерла зебра, видимо, только что, потому что грифы не успели еще даже вспороть ей брюхо.

Сейчас ровно половина десятого – час переговоров по радио. Мы настраиваемся на длину волны Гордона Пульмана и просим его прислать к нам Германа на нашем вездеходе.

Дело в том, что в нескольких сотнях метров от нас, в тени кустов, отдыхает семья львов – папа, пять детишек и две или три мамаши. Они наверняка заинтересуются мертвой зеброй. Нам хочется, чтобы Герман попробовал заснять львов за этим занятием рядом с нашим полосатым самолетом. Пусть даже самые недоверчивые люди в Европе убедятся в том, что львы Серенгети не обращают ни малейшего внимания ни на людей, ни на технику.

Первой подбежала львица с двумя львятами. Перед нашим самолетом она на минуту остановилась в нерешительности и внимательно его оглядела. Но львята, полные нетерпения и жадности, бросились вперед, к мертвой зебре, лежащей прямо под одной из плоскостей нашего самолета, и ей пришлось последовать за ними. Через несколько минут явился и папаша в сопровождении остальных деток, а следом за ними – еще две львицы. Теперь зебру разделают с молниеносной быстротой. Самец с необыкновенной силой и проворством отрывает от жертвы огромные кусищи мяса. Вскоре у всех до этого таких чистых и желтых львов становятся красными перепачканные кровью морды.

Даже когда мы включаем мотор и пропеллер с грохотом начинает вращаться, это их пугает только на одну минуту. Они лишь на несколько шагов отходят в сторону и удивленно рассматривают эту странную, непонятную чертовщину.

Мы откатываем самолет на 50 метров и продолжаем наблюдения. Первым насытился глава семьи – он возвращается к кустам и утомленно падает в тенечке в траву. Вскоре за ним последовали и остальные. Дольше всех трапезничает большая львица-мамаша.

Как только все семейство собралось в тени кустов, грифы нерешительно, по одному, снова слетаются к останкам зебры. Вскоре серовато-коричневые падалыцики настолько плотно облепили зебру, что ее уже совершенно не видно. Такое нашествие явно обеспокоило старую львицу. Она выбегает из кустов, и грифы с криком взвиваются в воздух. Одному из них она уже в воздухе отвешивает такой удар передней лапой, что перья так и брызнули во все стороны, словно огромная птица взорвалась. Но подбитый враг уцелел и спасается бегством.

К шакалам львы, видимо, относятся снисходительнее: в то время как львица отрывает куски из середины, два из них тянут за другой конец жертвы.

Когда мы на своей «Утке» снова поднялись в воздух, мне почему-то пришло в голову помахать из окна платком оставшемуся внизу Герману. Но из этого ничего не получилось. Платок не полощется по ветру, а почему-то съеживается в комок, словно старается спрятаться за моей рукой.

Сейчас мы направляемся к достопримечательному явлению природы, которое собирались посетить уже давно. Это две серовато-черные странствующие дюны прямо посреди степи. Они достигают 5 – 6 метров в высоту; ветер гонит по ним песок наискось вверх, а по другую сторону вершины он отвесно ссыпается вниз. Таким образом эти внушающие ужас черные дюны каждый год продвигаются на 25 метров вперед. Они погребают под собой различных мелких животных, и на тех местах, где они прошли, еще долго потом находят массу высохших гигантских жуков и полые затвердевшие шарики навозников, из которых подросшим личинкам никогда уже не суждено выбраться.

Песок на солнце накаляется настолько, что я не смог положить на него руку и сосчитать до десяти, проиграв из-за этого Михаэлю пари.

То, что трудно окинуть взглядом на земле, легко рассмотреть с самолета. Через эту часть Серенгети за прошедшие века прокатилась не одна дюжина таких странствующих дюн. Полосы, по которым они прошли, легко различаются по тому, как растет здесь трава. Перед горой Банаги все дюны, словно по команде, меняли свое направление – точно рота солдат, которой капитан во время марша скомандовал: «На-пра-во!» Наверное, у гор ветер резко сворачивает в сторону.

До чего же ровной выглядит здесь степь – как тарелка. Вот так, закрой глаза и иди целый день, и ничего, кажется, с тобой не случится, разве что споткнешься о какой-нибудь череп гну или попадешь ногой в чью-то нору.

На самом же деле уже в километре от странствующей дюны можно провалиться в отвесную пропасть глубиной 100 метров. Это всемирно известное Олдувайское ущелье. И хотя его название на языке масаев обозначает лишь то, что здесь произрастает особый вид дикого сизаля, пригодного для плетения корзин и упаковки поклажи, тем не менее оно не раз уже фигурировало на страницах газет всего мира.

Там, где мы сейчас бредем, спотыкаясь о кустики жесткой травы, давным-давно, когда на нашей планете было гораздо больше воды, простиралось большое озеро. Оно то высыхало на несколько тысячелетий, то вновь наполнялось водой. Потом окрестные вулканы, извергаясь, стали затоплять лавой его ложе и берега. Обитавшие вокруг животные погибали. Все это откладывалось на бывшем дне исчезнувшего озера. Так на самый нижний пласт лавы наслоилось пять ясно различимых по цвету и структуре слоев. Чтобы их увидеть, не надо вести никаких раскопок, потому что водный поток прорезал здесь землю и образовал Олдувайское ущелье, которое обнажило все слои сразу. Все это выглядит как слоеный пирог, из которого аккуратно вынут один ломтик.

В этом ущелье, по которому даже в засушливое время года протекает довольно глубокий ручей, в 1913 году разбил свой лагерь доктор Ганс Рек с 50 носильщиками и рабочими.

За два года до этого профессор Катвинхель обнаружил в Олдувайском ущелье остатки доисторических млекопитающих. Чтобы продолжить начатое им дело, Мюнхенский и Берлинский геологические институты на совместные средства решили снарядить в экспедицию молодого доктора Река. Ему удалось отыскать раскопки своего предшественника, и в течение долгих недель его африканские помощники осторожно освобождали от породы громадные, рыхлые от времени кости. Их скрепляли смоченными в растворе смолы льняными бинтами и упаковывали в ящики.

Удивительные животные жили здесь миллионы лет назад: жирафы с большими рогами; слоны, у которых бивни росли не из верхней челюсти, загибаясь кверху, а из нижней и торчали, точно у моржа, книзу; маленькие лошадки с копытами из трех «пальцев»; бегемоты, глаза которых, точно перископ, далеко выступали из черепа.

«Какой рок, какие события могли собрать в одно место останки столь различных животных? Речь здесь идет отнюдь не о стаде, потому что черепа принадлежат совершенно различным видам. Но тем не менее их было много, этих животных, которых смерть соединила в общей братской могиле», – писал тогда доктор Рек.

Недавно мне удалось найти ответ на один из его вопросов. Лесничие Гордон Харвей и Майлс Тернер как-то год назад обнаружили 50 мертвых гну; с переломанными костями они висели на деревьях, росших на склоне Олдувайского ущелья. Оказалось, что обрушившийся на степь страшный ливень смыл в пропасть целое стадо; я бы не хотел в этот момент сидеть там, внизу, в лагере, как это делал в свое время доктор Рек.

Рассказывают, что однажды вечером африканский помощник доктора Река – Маньонга, очень взволнованный, ворвался в его палатку.

– Бвана, – выпалил он, – мы нашли нечто такое, чего до сих пор никогда не видели. Мне кажется, что это араб. Он лежит на боку и спит. Там, на противоположном склоне, из-под маленького кустика выглядывал кусок белой кости. Я копнул ножом – показался череп. Потом вместе с Бакари мы стали очищать породу вокруг, пока не заметили, что перед нами вовсе не животное… Череп совсем как человеческий. Мы все оставили как есть, только закрыли предохранительными щитами, чтобы дождь не размыл костей.

Доктор Ганс Рек, весьма заинтригованный, отправился к месту находки. Там и в самом деле лежал человек.

«Невозможно описать чувства, – рассказывал он впоследствии, – охватившие меня в тот момент. Радость, надежда, сомнения, любопытство – все это обуревало меня со страшной силой. Ведь с самого начала мне было ясно одно: если этот скелет – современник вымершего животного мира, найденного в том же слое Олдувайского ущелья, то эта находка будет иметь колоссальное значение для выяснения истории возникновения человечества на Земле. Тогда окажется, что этот скелет принадлежал не только самому древнему человеку, найденному на Африканском континенте, но и древнейшему во всем мире. Стали намечаться совершенно неожиданные возможности расшифровать тайну вокруг колыбели человечества».

Сознавая всю огромную ответственность перед наукой, доктор Рек законсервировал скелет вместе с блоком породы, в котором он лежал, и привез драгоценную находку в Берлин. Она была продемонстрирована на открытой научной конференции и вызвала необыкновенный интерес не только у специалистов. Так, в берлинских газетах на другое утро появились статьи с кричащими заголовками: «Криминальная афера в эпоху делювия» или «Самое первое убийство в Африке». В них авторы изощрялись в самых фантастических догадках о том, каким способом был умерщвлен этот доисторический человек.

Скелет был найден в том же слое земли, что и кости вымерших доисторических чудовищ. Но в то же время это был уже настоящий человек, а не получеловек или какое-либо переходное звено от обезьяны к человеку с типично обезьяньими признаками (подобные ископаемые остатки в Африке действительно позже были найдены). До тех пор никому и в голову не могло прийти, что в столь давние времена на Земле уже могли существовать настоящие люди. Поэтому олдувайскую находку стали рассматривать как доказательство несостоятельности теории эволюции Дарвина, которую каждый раз блестяще подтверждали все предыдущие раскопки и находки.

Прошло немало времени, пока эта загадка была разгадана. Доктора Река во время его второй экспедиции в Восточную Африку застигла война, и он в качестве военнопленного попал в Египет. Семнадцать лет спустя выдающийся английский археолог профессор Л. Лики взялся с новыми силами за разгадку олдувайской тайны. Сам он был уроженцем Восточной Африки, сыном миссионера. Человек честный и тактичный, он счел своим долгом пригласить в новую экспедицию, снаряженную англичанами, и профессора Ганса Река. Во время этой экспедиции ученым удалось выяснить, что загадочный скелет человека просто соскользнул в другой, более низкий слой земли и на самом деле значительно моложе всех костей доисторических животных, найденных вместе с ним. Однако одновременно были сделаны интереснейшие находки: во всех слоях ущелья были найдены каменные орудия, изготовленные руками человека, – от грубо обтесанных каменных рубил до самых настоящих ножей и топоров из камня.

Сейчас Олдувайское ущелье считается наиболее интересным местом для изучения того, как на протяжении десятков тысяч лет происходило развитие доисторического человека, жившего в эпоху каменного века в Африке, Юго-Западной Европе и отдельных частях Азии.

Семнадцатого июля 1959 года супруги Лики сделали потрясающую находку – череп доисторического человека, жившего 600 тысяч лет назад и являющегося переходным звеном между древним южноафриканским обезьяночеловеком и современными людьми. Он отличался удивительно мощными коренными зубами. Этот древний человек и был одним из первых изготовителей каменных орудий.

И вот теперь это знаменитое Олдувайское ущелье, так же как и кратер Нгоронгоро, окажется вне охраняемой зоны национального парка.


(обратно)

Глава семнадцатая ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА ОЗЕРЕ НАТРОН

Мы упаковываем в свою «Утку» специальные волокуши и летим к озеру Натрон. Для этого мы держим курс прямо на «гору Господню» – Ленгаи. С каждой минутой она все более угрожающе на нас надвигается. Она напоминает сахарную голову. Это молодой, действующий вулкан, который в течение последних десятилетий несколько раз извергался. Вся вершина его опоясана широким белым бордюром, но это не снег, как на Килиманджаро, а застывшие массы солей, выброшенные во время извержений.

Наш самолетик ползет все выше и выше вверх, пока под нами наконец не появляется кратер вулкана. Здесь я собираюсь сделать несколько снимков. Трудно поверить, чтобы человеку удалось подняться по этакому крутому склону, и все же это так. То был географ, профессор Ф. Эгер, облазивший в 1906 – 1907 годах всю область гигантских кратеров и составивший замечательную карту, в которой и по сей день не сделано каких-либо существенных дополнений. Он живет сейчас в Цюрихе и просил меня сделать для него эти снимки.

Мы пролетаем над самым кратером, на несколько минут даже влетаем в него. Он не курится, но в самой середине ясно видно небольшое отверстие, в котором что-то кипит и бурлит. Мы летаем туда и обратно над этим адским котлом; под нами застывшие потоки лавы, спускающиеся вниз на 2200 метров.

А там, у подножия, лежит знаменитое озеро Натрон. Это и есть то озеро, к которому мы направляемся. Оно представляет собой огромный резервуар, занимающий 60 километров в длину и 20 – в ширину. Местами оно розовато-красное, местами голубое. Красное – это застывшие соляные корки, покрывающие почти целиком все озеро, а голубое – это отражение неба в двух открытых лагунах.

В январе прошлого года мы здесь подсчитывали фламинго. Озеро Натрон – одно из последних крупных гнездовий этих редких птиц. Подсчитать фламинго тем же способом, каким мы подсчитывали степных животных, невозможно, потому что они взлетают тотчас же, как только мы снижаемся на высоту 500 метров. Вся стая каждый раз так ловко ускользает от нас, что совершенно невозможно подлететь к ним ближе чем на 100 метров. В то же время мы никак не хотели мешать этим птицам насиживать яйца. Если такую колонию слишком часто будут тревожить самолеты, то птицы могут совсем не высидеть птенцов и целый год не будет приплода.

Из этих соображений мы вмонтировали в пол нашей «Утки» большую аэрофотокамеру с пленкой шириной 18 сантиметров. Сидя в самолете, я могу открыть люк в полу и смотреть вниз – ощущение, к которому надо еще сначала привыкнуть. Над этой дырой устанавливается тяжелая колода фотокамеры, которая автоматически снимает 120 крупных кадров. Снимки следуют один за другим, так что потом из них можно составить полную картину озера. Надо следить за тем, чтобы лететь строго по прямой.

Мы летели тогда на высоте 800 метров. Камера была не плотно пригнана к отверстию в полу, а возле него как раз кончается выхлопная труба мотора, так что отработанный газ попадал прямо в кузов самолета, где я сидел, склонившись над люком. Из-за этого мне пришлось срочно воспользоваться бумажным пакетом.

А поскольку от выхлопных газов можно быстро угореть и потерять сознание, мы немедленно пошли на посадку и плотно пригнали камеру к отверстию. После этого вся съемка озера заняла у нас всего 35 минут.

Потом, уже во Франкфурте, мы много дней подряд подсчитывали бесконечное множество этих птиц при помощи лупы и строчечного растра. Для удобства мы накололи все фотографии на стенку, так что перед нами как бы вновь возникли лагуны озера Натрон, только в уменьшенном виде. Птиц оказалось 163 679 штук. Впоследствии время от времени мы снова пролетали над этим озером. В марте и апреле здесь оставалась примерно только двадцатая часть колонии, гнездившейся в январе. Несколько позже число птиц снова увеличилось, но ни разу их не было столько, сколько зимой.

Фламинго – неутомимые путешественники; они разыскивают по свету всевозможные соленые озера, богатые червями, моллюсками и водорослями. Говорят, что эти красивые розовые птицы долетают вплоть до Индии, но никто еще точно не сумел проследить пути их кочевок. Это потому, что молодых фламинго никак не удается окольцевать, как это делают обычно с другими птицами. Ведь только по снятым и возвращенным с убитых птиц кольцам можно определить пути их миграций.

По плоскому, безлесному, покрытому соляной коркой берегу совершенно невозможно подкрасться к их конусообразным глиняным гнездам, расположенным на мелководье. Завидя кого-нибудь на расстоянии километра, взрослые фламинго улетают, а птенцы уплывают далеко в озеро.

И все-таки, несмотря на это, нам с Михаэлем очень хочется сделать несколько кадров с фламинго для нашего будущего фильма о Серенгети. Эти грациозные розовые птицы с черными крыльями необыкновенно живописно вырисовываются на темно-синей глади лагуны. Мы разработали подробный план боевых действий. С этой целью мы сейчас и приземлились прямо на высохшем плоском ложе озера, затянутом белой пленкой соли. В бинокль я вижу, как где-то далеко-далеко поблескивает зеркало воды, на фоне которого неясно виднеется цепочка птиц на длинных ногах. Михаэлю хочется еще до вечера перетащить нашу тяжелую киноаппаратуру с телеобъективом, одеяла и провизию поближе к воде, переночевать там и рано утром начать съемку. Но наш багаж оказался чересчур тяжелым для алюминиевых волокуш, изготовленных специально для этой цели в Найроби. Узкие полозья врезаются в соляную корку, а под ней оказался еще вязкий, непросохший слой ила.

Я решил сначала разведать дорогу. Отметил мысленно вершину напротив и пошел прямо по этому направлению в глубь высохшего ложа озера, к воде. По пути мне попадались следы кафрских буйволов; это говорило о том, что почва должна выдержать наш груз. Лишь в тех местах, где вода во время засухи, словно на морской литорали в отлив, медленно уходила вспять, почва была еще мягкой и вязкой.

Я проваливаюсь одной ногой и с трудом вытаскиваю свою сандалию. Не дай бог угодить сюда босиком или, чего доброго, упасть в такой рассол – эта гадость разъест всю кожу. Ведь здесь и пресной воды-то нет поблизости, чтобы поскорее все смыть.

Я бодро шагаю по намеченному маршруту. То, что я вначале принял за птиц, оказалось всего лишь цепочкой следов кафрских буйволов. Каждая вмятина от копыт издали напоминала птицу, а ноги – это просто обыкновенный мираж. Глядя в бинокль, я внезапно и позади себя обнаруживаю подобные же «цепочки фламинго».

Взглянув на свои часы, я установил, что иду уже целых 68 минут, то есть прошел около шести километров. А вода ничуть не приблизилась и поблескивает все в той же дали, как и вначале. Оказалось, что это тоже всего лишь мираж. Как всегда, с самолета все эти расстояния казались значительно короче.

Я поворачиваюсь на 180 градусов и, ступая в собственные следы, иду назад. Самолета на берегу отсюда что-то не видно. Впервые за все свое пребывание в Африке я ощущаю палящий зной. Озеро находится всего на высоте 610 метров над уровнем моря и со всех сторон окружено высокими горами. Хотя я в виде исключения на этот раз и надел шляпу, тем не менее белая соляная поверхность отражает лучи снизу и мне кажется, что под подбородком и на лице у меня появились солнечные ожоги. Достигнув берега, я почувствовал себя усталым и замученным.

Пока меня не было, к самолету откуда ни возьмись подоспели три масая, и Михаэль уже полным ходом ведет с ними переговоры. Сигарет они не захотели, но зато с удовольствием напились вволю воды из специального резервуара, который мы возим с собой. Наш самолет их тоже заинтересовал: они спросили, где у этой птицы глаза и уши. Потом они принялись рассказывать, как вчера вечером кафрский буйвол напал на юношу-масая и убил его. В правдоподобность таких сообщений я никогда не верю, прежде чем не увижу убитого. Дело в том, что кафрские буйволы и антилопы канны – единственные дикие животные, мясо которых масаи употребляют в пищу. А так как кафрские буйволы находятся здесь под охраной, то рассказанная масая ми история может оказаться просто выдумкой. А рассказывают они ее нам, европейцам, на случай, если мы обнаружим, что они зарезали кафрского буйвола.

Мы с Михаэлем просим их оттащить нашу поклажу на ослах по высохшему ложу озера поближе к воде. Одни только переговоры длятся целых два с половиной часа. Нам приходится оспаривать сотню доводов против возможности осуществления нашего плана. Например, такие.

Если масаи приведут ослов сегодня, то не поспеют добраться вечером к своему бома и по дороге могут наткнуться на львов. Если же они сегодня у нас переночуют, то женщинам и детям придется спать одним, без охраны. Ослы не приспособлены бегать по соли. У них воспалятся ноги, и они могут подохнуть. Каждый мертвый осел будет стоить 200 шиллингов. Если какой-нибудь из ослов заболеет, то нам тоже придется его купить. Они готовы сходить за ослами, если мы сегодня же вечером повезем их на самолете домой; тогда нам и платить ни за что не придется – все сделают даром. Наш багаж показался им слишком тяжелым для трех ослов, поэтому масаи его распаковали и со знанием дела детально осмотрели. Потом им пришло в голову, что если они останутся здесь до вечера, то им нечего будет есть. И такдалее.

Молодые воины, которым запрещено воровать коров и вести войны, рады любому разнообразию в жизни. Вот такая беседа с европейцами их очень забавляет, и они изыскивают любые способы, чтобы ее продлить. Как только мы опровергаем один довод, они сейчас же выдвигают следующий, и так до изнеможения. Я по-немецки предлагаю Михаэлю замолчать и не отвечать больше ничего. Это наилучший способ прекратить дискуссию. Мы меняем тему и начинаем беседовать между собой о том, что в эту палящую жару появляется страшная жажда. Я подсчитал, что с обеда до вечера мы вдвоем выпили 13 литров воды и 8 бутылок кока-колы, причем воду здесь рекомендуется пить из чашек, а не из стаканов, чтобы не видеть, какая она мутная…

Наш маневр удался как нельзя лучше. Поняв, что переговоры закончены, наши три морана встали, пожали нам руки, забрали свои длинные копья и исчезли. Меньше чем через час они уже вернулись и привели с собой трех ослов. Воины быстро сложили наши пожитки на волокуши, запрягли в них одного из ослов и, держа двух запасных на веревочке, двинулись в путь по соляному «насту». Но не прошли мы и 50 метров, как один из «запасных» осликов вырвался и бодро поскакал по направлению к своему бома. Заметив это, осел, запряженный в сани, бросился следом за ним. Сани опрокинулись, ценный телеобъектив вывалился из своей упаковки, и через несколько секунд все наше имущество оказалось разбросанным по земле.

А солнце тем временем спускается все ниже. Наконец Михаэль со мной соглашается, что разумнее будет переночевать здесь, на краю высохшего озера, а не забираться в его середину. Разумеется, мы ругаем зловредных ослов. Мы ведь еще не знаем, что завтра утром будем рады расцеловать им хвосты за их сегодняшнее непослушание…

Самолет мы решили оставить на ночь там, где он стоит, – на ровной соляной поверхности дна высохшего озера; отсюда легче будет снова подняться в воздух. Для ночлега же я расставляю большой треножник от кинокамеры и накрываю его сверху единственной москитной сеткой, которая у нас с собой. Разумеется, целиком ни один из нас не может поместиться под этим сооружением: ростом мы оба, слава богу, по 1,9 метра. Поэтому голову и половину туловища с руками мы прячем под сетку, а ноги закутываем в одеяла и выставляем в разные стороны: я свои – на север, а Михаэль – на юг. Я очень горд своим изобретением.

В половине восьмого наступает кромешная тьма, ветерок совсем стихает, и становится душно. Почти одновременно москиты переходят к массированному налету. То и дело кому-нибудь из них удается проникнуть под нашу сетку, а стоит только начать в темноте от него отбиваться, как разваливается все наше шаткое сооружение. Словом, через полчаса Михаэль с проклятиями поднимается и уходит спать в «Утку», предварительно плотно закрыв все окна. Но для меня там слишком душно – я остаюсь на воздухе, лежу на спине и разглядываю звезды.

Я почему-то никак не могу найти Южный Крест, о котором непременно упоминается во всех книжках о тропиках. Я не очень-то разбираюсь в звездах. Где-то далеко, за горой Ленгаи, мигают зарницы, но ведь сейчас как раз короткий засушливый сезон, так что непогода не предвидится.

Я размышляю в приятном полудремотном состоянии: там, наверху, на небе, сейчас спутник чертит свои витки над экватором… Интересно!

А тем временем тучи сгустились. Правда, я уже давно заметил, что ночью любое безобидное облачко выглядит грозной черной тучей. Поблизости завыла гиена, потом рыкнул лев. А ведь днем все выглядело таким пустынным и безжизненным! Но животные здесь, оказывается, все же есть. Вдруг мне показалось, что лев где-то поблизости, в лучшем случае метрах в тридцати. Но это, конечно, плоды воображения: такие опасения внушают только ночь и одиночество.

Небо уже на две трети заволокло тучами, только на севере еще проглядывает звездный узор. Внезапно поднялся сильный ветер, и вся мошкара мигом куда-то исчезла. Зарницы сменились настоящими молниями, загрохотал гром. Мне стало как-то не по себе. Если здесь действительно начнется тропический ливень, дно озера мгновенно превратится в болото, в котором наш самолет может затонуть или во всяком случае безнадежно увязнуть. Я вскакиваю, бегу к Михаэлю и бужу его. Он сразу же кидается к управлению и включает мотор. Но за это время уже поднялся сильный штормовой ветер, который не дает ему развернуть самолет, чтобы выбраться со дна озера на сухой берег. Уже упали первые тяжелые капли дождя, а машина никак не может справиться с ветром: как только Михаэль направляет ее пропеллером к пологому склону берега, бешеный ураган заносит хвост в обратную сторону.

И тут полил ливень. Мы знаем, что нас ждет, поэтому я вылезаю из машины и при свете полыхающих молний ощупью пробираюсь вдоль корпуса самолета к хвосту и всем телом налегаю на него, стараясь сдвинуть вбок. Почва под ногами уже вся раскисла, ноги мои скользят, сандалии я уже где-то потерял, и их засосало жидкое месиво. Я стараюсь босыми ногами уйти поглубже в это соленое тесто, чтобы найти упор. Я толкаю сзади, а спереди тянет мотор в 260 лошадиных сил. Вдруг хвост с силой вырывается у меня из рук и опрокидывает меня на землю лицом прямо в эту отвратительную жижу. Я поднимаюсь на ноги и едва успеваю снова ухватиться за самолет. Наконец под потоками дождя нам удается победить ветер и повернуть машину к берегу. Она благополучно взбирается по пологому склону и вот уже наконец стоит наверху, на твердой песчаной почве с редкими кустиками травы.

Михаэль включает внутреннее освещение и прожектор на правом крыле; но луч падает лишь вперед, и нам приходится в кромешной тьме добираться до того места, где мы оставили все свое снаряжение. Каждый хватает то, что ему попадается под руку, тащит к самолету и забрасывает либо под крылья, либо через окно внутрь. Мы промокли буквально до нитки, но я даже рад этому, потому что вода, к счастью, смыла с меня всю соль.

Наконец ливень становится таким безудержным, а раскаты грома такими оглушительными, что мы вынуждены отказаться от спасения своего добра – все равно оно безнадежно промокло. Мы забираемся в самолет и падаем без чувств на сиденья.

С нас течет. Поскольку заметно похолодало, мы предпочитаем стянуть с себя мокрые рубахи и штаны и уж лучше сидеть нагишом. Все равно нас никто не видит. А снаружи завывает ураган. Я чувствую, как он подхватывает самолет под крылья и старается оторвать от земли. Но это ему, к счастью, не удается: колеса стоят на прочных тормозах, и кроме того, я успел бросить под них еще два тяжелых ящика.

Мы накидываем себе на голые плечи кожаные безрукавки на овечьем меху и ждем. Надо мной, как всегда, протекает обшивка, и я напяливаю себе на голову старую шляпу, которая валялась в самолете.

Молнии сверкают одна за другой, а наша «Утка» стоит на возвышенном берегу плоского, как тарелка, озера. При этом мы хорошо помним, что она сделана из металла…

– По всем законам физики молния непременно должна ударить в наш самолет, – говорю я Михаэлю. – Будет чудо, если это не случится в следующий же момент.

– Да, дело дрянь, – говорит он. – Но мы же все равно ничего изменить не можем. Нам сейчас остается только одно – ждать.

Он прав. Я смотрю в окно на разбушевавшуюся стихию и думаю о том, что гроза все-таки необыкновенно величественное явление природы. Я начинаю следить за промежутками между молнией и громом; постепенно они становятся все больше. Центр грозы, видимо, уже переместился несколько дальше, но ливень все еще не прекращается. При вспышке молнии я вдруг обнаруживаю, что сухое ложе озера все заполнено водой! С содроганием я подумал о том, что было бы, если бы ослики не удрали! Мы бы сейчас очутились в воде вместе со всей своей поклажей за 10 километров от берега. По всей вероятности, к этому моменту вода доходила бы нам уже до пояса или до груди и у нас не было бы ни малейшей надежды выбраться по вязкому дну из этого рассола на берег…

На какую глубокую мудрость все-таки иногда способны ослы!

– Через десять дней, когда мы вернемся домой, в Европу, – говорит Михаэль, – люди нас опять начнут спрашивать: ну как, хорошо отдохнули на своем курорте?

И еще:

– Папуль, а ведь если нас сейчас тряхнет, все наши хлопоты пропали даром, потому что некому будет заканчивать нашу работу. Это было бы страшной оплошностью со стороны судьбы – одному из нас непременно надо остаться в живых!

Но вообще мы с ним придерживаемся такого мнения: если уж умирать, то сразу. Пусть это будет молния, авария самолета, нападение льва, инфаркт. Только бы не лежать полгода с раком кишечника и не выслушивать сердобольную ложь.

Гроза началась около 12 ночи. Сейчас два часа, и дождь постепенно стихает. Михаэль уснул, положив голову мне на плечо. Волосы, как всегда, упали ему на лоб и щекочут мне шею. Пока они у него еще очень густые. Неужели когда-нибудь он тоже станет таким плешивым, как я? Мне просто не верится. Его мускулистые загорелые ноги в темноте кажутся совсем белыми. В нем еще так много мальчишеского. Он вообще еще очень молод и хорош собой. Как жаль, что год от года он будет становиться все старше, появятся морщины, задорные глаза поблекнут и под конец он станет таким же, как я сейчас. Как ужасно, что вся человеческая жизнь после 20 лет – это постепенное увядание. Но по-настоящему начинаешь отдавать себе отчет в этом только после сорока. Интересно, как будет выглядеть Михаэль в мои годы? Толстым он никогда не будет, для этого он слишком мало ест и слишком много нервничает. Мой отец умер, когда мне было три года. Наша добрая матушка часто рассказывала, что он совершенно не знал, как обращаться с такими маленькими детьми, какими мы тогда были. Он даже иногда завидовал своим знакомым, имеющим уже взрослых сыновей, с которыми они могли разговаривать как мужчина с мужчиной.

А вот у меня есть такие сыновья. Я знаю, какую гордость испытывает отец, работая вместе со своим сыном, делая с ним одно общее важное дело. Сын продолжает дело отца.

Я почувствовал такой прилив нежности к Михаэлю, что с удовольствием приласкал бы его и поцеловал. Но у нас это не водится. Телячьи нежности – это дело матерей, а не отцов. Если бы Михаэль в это время проснулся, то, наверное, страшно удивился бы.

Сам Михаэль гораздо лучше умеет обращаться со своим маленьким сыном Стефаном, чем умел это делать я со своими детьми, когда они были такими же маленькими. Стефану разрешается шумно будить отца по утрам, вместе с ним купаться. Когда мы в этот раз улетали, маленький человечек в первый раз заметил, что его отец уезжает. Он раскричался на весь аэродром, вцепился ручонками в Михаэля и ни за что не хотел его отпускать.

Через 20 лет Михаэль вот так же, как я, будет сидеть рядом со своим сыном Стефаном. Мои родители не дожили до глубокой старости, так что и у меня нет больших перспектив прожить особенно долго. Но Михаэль будет обо мне больше помнить, чем я о своем отце. И главное – наша работа будет продолжаться.

Если бы нас сегодня постиг удар судьбы, то никому, пожалуй, не удалось бы разобраться во всех наших бесчисленных записях и заметках, касающихся жизни степных животных. Из 20 тысяч метров цветной пленки никто бы не сумел смонтировать именно тот фильм, который мы задумали. А у животных Серенгети осталось бы еще меньше шансов выжить.

Большинству людей все это может показаться крайне маловажным и незначительным. Может быть, кое-кто даже сказал бы: «Ну что ж, эти два чудака лучшего и не заслужили. С какой стати они рисковали головой из-за каких-то там зебр и львов?» У людей ведь сейчас иные идеалы, ради которых, они считают, стоит умирать: слава, политика, расширение границ своей страны, господство своего класса, мировоззрение…

Вечной же останется на Земле только природа, если мы ее бездумно не разрушим. Через 50 лет вряд ли кого-нибудь будут интересовать конференции, репортажи о которых сегодня заполняют страницы всех газет. А вот если даже через 50 лет на утренней заре из кустов величественно выйдет лев и огласит окрестности своим могучим рыком, у любого человека захватит дух и сильнее забьется сердце. И совершенно не важно, будет ли этот человек говорить по-английски или по-русски, на суахили или по-немецки. Любой будет стоять в немом восхищении и безмолвно схватит за руку своего соседа, когда впервые в жизни увидит, как 20 тысяч полосатых «тигровых лошадок» не спеша пересекают из конца в конец бескрайнюю степь…

Так неужели же действительно бессмысленно сейчас стараться что-то сделать для этих людей, этих львов и этих зебр, которые будут жить через 50 лет? И для тех, которые будут через 100 и через 200…

В эту ночь с 9 на 10 января мне так и не удалось уснуть:

было слишком холодно и сыро. Я только время от времени очень осторожно менял позу, чтобы не разбудить Михаэля.

Наконец через шесть часов начало светать.

Тогда мы встали, выжали свою одежду, одеяла и прочее барахло и развесили его по всему самолету для просушки. Наша добрая «Утка» стала похожа на прачечную, и я ужасно сожалел, что у меня нет под рукой фотоаппарата. Но не успело все наше имущество немного подсохнуть, как дождь зарядил с новой силой. Тогда мы все как есть побросали в машину, я повязал себе вокруг бедер полотенце, а Михаэль натянул на себя мокрые плавки. В таком живописном виде мы и покинули злополучное озеро.

Фламинго победили. Нам пришлось отступить и вернуться в кратер Нгоронгоро в сторожку, куда мы перебрались жить несколько дней назад. Когда мы, полуголые, вылезали из машины, то немало насмешили своих боев.

Здесь светит солнышко, и наши пожитки, разложенные на траве, через несколько минут уже подсохли.

С тем, кому приходится иметь дело с животными, часто так случается: часами, днями, иногда неделями бегаешь за слонами, чтобы их заснять, и все напрасно. И вдруг в самом неожиданном месте перед вами вырастает слон, оттопыривает уши, поднимает хобот и вообще словно позирует для того, чтобы у вас получились наиболее впечатляющие снимки.

Точно так же получилось у нас с этими фламинго. В то же утро делегация из 400 представителей этих розовых красавцев явилась прямо к нам в кратер Нгоронгоро и опустилась для кормежки на мелководье кратерного озера. На нас они почти не обратили никакого внимания. Мы быстро надели цепи на колеса нашего вездехода, чтобы он не буксовал, и въехали сначала в прибрежный ил, а затем с замиранием сердца начали продвигаться все глубже в воду. Ехать мы можем только прямо, потому что стоит нам слегка свернуть в сторону, как колеса сейчас же зарываются в вязкое дно.

Доехав до того места, где наша смелость окончательно иссякла, мы выключили мотор, настроили телеобъективы и стали ждать. Фламинго бродят на своих длинных ногах по мелководью; клювы опущены в воду – они ищут себе корм. Нашим мощным вездеходом они нисколько не интересуются. Четыре или пять раз мы принимаем решение кончить съемку и не тратить на них больше ни одного метра дорогостоящей цветной пленки. Но потом они подходят еще ближе, появляются на матовой пластинке еще более крупным планом, и мы не можем удержаться – крутим снова. Под конец мы даже вздохнули с облегчением, когда они, прямо как по команде, расправили свои черные крылья и всей компанией поднялись в воздух, повиснув над нами, словно розовая сеть. Все в порядке – в фильме они у нас будут.

Поскольку в воде мы развернуться не можем, то выбираемся из озера на твердый берег, пятясь задом, точно рак. За это время бой наготовил для нас целую гору салата из ананасов, яблок и бананов. Мы зажариваем себе по бифштексу, а после обеда Михаэль собирается полетать над горой Ленгаи, озером Натрон и равниной Салак, чтобы разведать, где сейчас находятся животные, которых мы собираемся снимать завтра.

Он просит меня не лететь с ним, потому что на обратном пути хочет захватить с собой двух наших помощников. Дело в том, что для проведения аэрофотосъемок нам пришлось убрать одно из задних сидений, так что теперь в самолете только три сидячих места. Если бы мы полетели вчетвером, страховая компания в случае какой-нибудь аварии непременно стала бы ссылаться на это.

Ну ладно, пусть летит один. У меня и здесь полно дел. Я только прошу его вернуться вовремя, до половины седьмого, потому что за полчаса до захода солнца я всегда начинаю волноваться и прислушиваться к каждому шороху, пока не заслышу звука нашего самолета. Не люблю я, когда он летает один. Но Михаэль заверяет меня, что если не управится до захода солнца, то рисковать не станет и заночует в Банаги.

Мы еще успеваем задвинуть на место свой вездеход, который дети масаев скатили с пригорка в кусты, – это их излюбленное занятие. Потом я сажусь за стол, пишу и не обращаю никакого внимания на то, как Михаэль уходит.

Через несколько минут шум самолета затих вдали.

Когда профессор Гржимек на следующее утро сидел за завтраком в сторожке на дне кратера Нгоронгоро, в окошко протянулась темная рука масая с запиской. Проводник принес ее по поручению лесничего. В ней было написано: «Я должен вам сообщить прискорбное известие: Михаэль погиб в авиационной катастрофе. Он лежит здесь, наверху, в моем доме».

Английский специалист, случайно оказавшийся в это время вместе со своими африканскими помощниками на безлюдной равнине Салаи, где они проводили разведку залегания грунтовых вод, видел, как полосатый самолет пролетел в западном направлении на высоте примерно 200 метров, а затем внезапно резко пошел на снижение. Поскольку его помощники стали утверждать, что это была не посадка, а авария, он немедленно выслал их на машине к месту падения самолета.

Они нашли его вдребезги разбитым, но не загоревшимся.

Тем временем стемнело. Фары на их машине были в неисправности, а спичек не рискнули зажечь из-за сильного запаха бензина. Поэтому они поспешно поехали обратно и вернулись уже с англичанином, у которого были карманные фонари. Они вытащили мертвого Михаэля Гржимека из-под обломков самолета и, невзирая на свою усталость, потратили всю ночь на то, чтобы довезти тело до домика лесничего на краю кратера Нгоронгоро.

Михаэля Гржимека похоронили в тот же день среди буйно цветущей зелени на краю кратера, в таком месте, откуда открывается вид на его равнины с пасущимися на них стадами диких животных.

При обследовании обломков самолета выехавшие на место происшествия представители британской авиакомпании установили, что в правое крыло машины с размаху врезался летящий навстречу гриф, отчего образовалась большая вмятина. При этом оказались блокированными тяги управления, и машина сильно накренилась в правую сторону, а через несколько секунд разбилась о землю.

В официальном заключении говорится, что Михаэль Гржимек был опытным, осторожным и находчивым летчиком и что авария произошла не вследствие какой-либо его оплошности или неисправности самолета, а из-за несчастного стечения обстоятельств; к сожалению, подобные случаи всегда могут произойти с легкими самолетами, летающими в этих широтах.

Исследования Михаэля Гржимека к этому моменту были уже почти закончены, завершилась и работа над фильмом, который он снимал здесь вместе со своими сотрудниками; создавал он его для того, чтобы показать мировой общественности всю красоту Серенгети и побудить ее сделать все возможное для того, чтобы сохранить все это богатство природы для будущего.

Администрация национального парка Танзании с прискорбием сообщала в некрологе, напечатанном во всех газетах Восточной Африки, что со смертью Михаэля Гржимека дело охраны природы потеряло одного из своих самых отважных и энергичных борцов. Администрация призывала общественность собрать средства для установки памятника с надписью:

МИХАЭЛЬ ГРЖИМЕК
12.4.1934 – 10.1.1959
ОН ОТДАЛ ВСЕ, ЧТО ИМЕЛ, ДАЖЕ СВОЮ ЖИЗНЬ, ЗА ТО, ЧТОБЫ СОХРАНИТЬ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ АФРИКИ

(обратно)

ЧТО СТАЛО С СЕРЕНГЕТИ?

С тех пор как в 1959 году вышла в свет эта книга, меня не переставали спрашивать, удалось ли спасти Серенгети от дальнейшего уничтожения. Принесла ли наша работа, стоившая жизни моему сыну, хоть какую-нибудь пользу?

Вскоре после авиационной катастрофы, во время которой погиб Михаэль, еще до опубликования в открытой печати результатов наших исследований, тогдашнее британское колониальное правительство приняло решение отрезать от национального парка Серенгети всю восточную часть, включая знаменитый кратер Нгоронгоро. Отрезанная область была превращена в «Ngorongoro Conservation Area» («Охраняемая область Нгоронгоро») и должна была получить самоуправление. Местной власти, назначенной правительством, поручалось сохранять в полном порядке водопои, леса и луга, в первую очередь в интересах людского населения, но и не в ущерб диким животным. Из заявления последнего британского губернатора г-на Ричарда Тернбула следовало, что «правительство намеревается всячески способствовать развитию в кратере хозяйственной деятельности человека, но одновременно охранять обитающих в нем диких животных.

В случае же возникновения противоречий между их интересами предпочтение должно отдаваться людям».

Охота здесь запрещена по-прежнему, и в общем и целом масаи со своим скотом живут в мире с дикими животными, как и в прежние времена, когда они в 1860 году заселили эту область. К сожалению, в первый же год нового управления они успели истребить порядочное число носорогов: они закалывали их копьями, а рога продавали спекулянтам. Об этом уже рассказывалось в моей книге «Носороги принадлежат всему человечеству»[150].

Однако инспектору области мистеру Генри Фосбруку довольно скоро удалось прекратить такое избиение носорогов. Он добился того, что широко распространенное убийство носорогов копьями как в кратере, так и в большей части близлежащих районов полностью прекратилось. Однако число этих толстокожих все равно значительно уменьшилось по сравнению с тем, что было прежде. Ведь Генри Фосбрук не мог препятствовать заселению кратера другими племенами, занимавшимися земледелием. Они-то представляют куда большую опасность для будущего диких животных, чем скотоводы-масаи.

В обмен на территории, отнятые у национального парка, исключительные по своему значению для сохранения стад диких животных, к нему прирезали новые области на севере и юго-западе. Эти новые области имеют для парка гораздо меньшую ценность как по качеству пастбищ, так и по времени, которое проводят там кочующие стада. Зато на эти новые районы не претендовали масаи, поскольку они, видимо, не очень подходили им в качестве пастбищ для их скота.

Вот что пишет господин Джон Оуэн, новый теперешний директор национальных парков Танзании:

«Имевшие большой успех книга и фильм о Серенгети привлекли внимание мировой общественности к судьбе национального парка Танзании и его четвероногих обитателей. Книга за это время была несколько раз переиздана и вышла на многих языках, а одноименный фильм является единственным немецким фильмом, удостоенным премии „Оскара“ в Америке. Эта книга и фильм обеспечили нам помощь и поддержку не только со стороны нового, самостоятельного правительства Танзании, но и от различных организаций и частных лиц Европы и Америки. Без такой поддержки было бы невозможно никакое дальнейшее развитие национального парка, и тем более проведение в нем научных работ, необходимых для его дальнейшего процветания. Я тотчас же принялся раздобывать для национальных парков маленькие самолетики, так как на опыте работы отца и сына Гржимеков в Серенгети убедился в их громадной пользе. Я сам и еще несколько человек из администрации научились летному мастерству. Сейчас у нас в ходу уже четыре самолета. При этих покупках, а также при осуществлении многих других замыслов я пользовался неизменной поддержкой и денежной помощью профессора Гржимека и Зоологического общества во Франкфурте-на-Майне, а также собранными им добровольными пожертвованиями. Таким образом, нам удалось применить новый метод обслуживания и охраны национальных парков Африки; это можно считать настоящим переворотом в этом деле, так как благодаря скорости, маневренности и относительной дешевизне таких авиеток работа в парках существенно изменилась. Самолеты на сегодняшний день стали совершенно необходимы для управления парком и проведения в нем исследовательских работ».

Дальше директор национальных парков пишет следующее:

«В 1961 году, то есть три года спустя после работы, проведенной в Серенгети Гржимеком и его сыном, снова проводился подсчет животных с воздуха. Работа велась частично британскими военно-воздушными силами, а частично ее взял на себя молодой американский биолог доктор Ли Талбот. Он вел подсчет на несколько большей территории и проводил его позже по времени года, когда у степных животных уже появился молодняк. Эта перепись показала гораздо большее число животных, чем гржимековская. Значительные колебания численности диких животных по отдельным годам общеизвестны: видимо, в данный момент метеорологические и прочие условия благоприятствуют обитателям серенгетских степей. В 1963 году биолог Меррей Уотсон, продолжающий работу, начатую Гржимеком, снова повторил подсчеты. На этот раз прирост стада гну по сравнению с 1961 годом оказался равным 40 процентам.

Тот факт, что огромные стада за последние годы столь сильно размножились, заставил людей, ответственных за национальный парк, задуматься о возможности его перенаселения и чрезмерного выпаса. От средств, пожертвованных на установку памятника Михаэлю Гржимеку, осталась довольно крупная сумма денег, на которую нам удалось открыть в Серенгети скромный международный научно-исследовательский центр. Туда я пригласил работать нескольких молодых, весьма энергичных ученых. Сейчас они как раз занимаются тем, что изучают взаимовлияние фауны и ландшафта, уделяя особое внимание вопросам перевыпаса. Уже первые результаты проведенных ими работ показали, что опасность перенаселения парка не столь велика, как предполагали, потому что в природе существует целый ряд регулирующих факторов. Если эти предварительные данные будут подтверждены дальнейшими исследованиями, то и у нас в Африке можно будет взять за основу классическую установку европейских заповедников: сохранять дикую природу в нетронутом виде и допускать вмешательство человека только в самых крайних случаях, когда этого просто нельзя избежать».

В Банаги, в Научно-исследовательском центре проблем Африки имени Михаэля Гржимека, построенном на средства населения Танзании, а также читателей книги о Серенгети, изданной во многих странах мира, сейчас действительно работает сильная группа биологов. Среди них есть экологи, физиологи, ветеринары и специалисты по другим областям биологии. Эти ученые следуют на вездеходах или маленьких самолетах за кочующими стадами и изучают взаимоотношения животных, растений и почв и как это все вместе отражается на общей картине ландшафта. Выявленные ими биологические закономерности, которые с каждым годом становятся все многограннее, можно будет использовать при исследовании других схожих обширных территорий Африки. Это поможет молодым самостоятельным африканским государствам как можно лучше сохранить свои естественные природные богатства и использовать их с наибольшей для себя выгодой.

Своими очень важными и полезными начинаниями Джону Оуэну удалось убедить общественное мнение Африки в огромной ценности национальных парков для жизни государства. Он открыл на территории национальных парков туристские базы для африканских школьников, организовал широкую демонстрацию кинофильмов на языке суахили, посвященных охране природы родной страны (первым среди них был фильм «Серенгети не должен умереть»); по его инициативе было выпущено множество красочных плакатов, а самолеты чертили на небе специальные воззвания. При этом национальные парки получили очень действенную поддержку со стороны нового президента Танзании, публично заявившего о своей готовности всячески способствовать делу охраны природы в стране. Он лично занялся судьбой Серенгети.

Такой интерес к этому делу президента, а также его ближайших соратников, в особенности министра земледелия, лесного и охотничьего хозяйства, способствовал быстрому и успешному развитию национальных парков в Танзании. Когда выходило первое издание книги о Серенгети, в Танзании был только один национальный парк – Серенгети, который европейское колониальное правительство к тому же обкорнало. С тех пор как государство добилось самостоятельности, в нем возникло еще два новых национальных парка – «Озеро Маньяра» и «Кратер Нгурдото». Сейчас они уже настолько популярны, что привлекают множество туристов. Кроме того, под национальные парки подготавливаются еще следующие три местности. Работы, которые в них проводятся, идут столь успешно, что в ближайшие два-три года эти парки уже можно будет открыть для посетителей. Все это, а также тот факт, что новое африканское правительство Танзании за последние два года повысило на одну треть сумму, отпускаемую на содержание национальных парков, как нельзя лучше доказывает, что страна стремится сохранить эти уникальные природные комплексы для будущих поколений.

Но нельзя забывать о том, что Танзания пока только развивающаяся страна; народ ощущает еще острую нехватку в больницах, школах, асфальтированных дорогах и всех прочих вещах, без которых невозможно поднять жизненный уровень страны. Национальные же парки Танзании – собственность не только ее народа, это общее достояние, принадлежащее всему человечеству. Их посещает все возрастающее число туристов, которые благодаря снижению цен на авиационные билеты получают возможность прилететь сюда, чтобы полюбоваться этим нетронутым уголком на нашей Земле. Но, восхищаясь всем увиденным, эти посетители в то же время не должны забывать, что расходы на их поездку окупают лишь очень небольшую часть тех огромных средств, которые необходимы на содержание подобного заповедника. А большая их часть пока что поступает из кармана неимущих африканцев, тех самых бедных людей, которых они ежедневно встречают на дорогах во время своих автомобильных поездок по парку.


Проф. Бернгард ГРЖИМЕК

(обратно) (обратно)

Гржимек Бернгард Среди диких животных Африки

Bernhard Grzimek
GRZIMEK UNTER AFRIKAS TIEREN

Рисунок на переплете С. Цылова

Иллюстрации Н. Строгановой

Комментарии проф. А Г. Банников






(обратно)

От автора

Из большого числа книг, написанных мною за последние десятки лет, только четыре посвящены Африке. Эта — пятая. В ней пойдет речь о моих недавних приключениях в Африке, а также о жизни различных животных этого континента: слонов, питонов, крокодилов, горилл, жирафов, львов, верблюдов, черных и белых носорогов, страусов, саранчи, гиен и гиеновых собак. Я постарался объединить здесь свой собственный опыт с наблюдениями и результатами исследований других специалистов, изучающих этих африканских животных, с тем чтобы показать, что же известно о них науке на сегодняшний день. При этом я обнаружил, что сейчас это сделать значительно сложнее, чем несколько лет назад. Такая работа занимает теперь гораздо больше времени и места.

Дело в том, что с 1960 года, после того как многие африканские государства добились независимости, там заметно оживилась работа биологов. Они больше стали интересоваться тем, как живут африканские дикие животные, каковы их взаимоотношения с окружающим миром и что им необходимо для дальнейшего выживания. Во всех без исключения национальных парках [151] теперь работают зоологи, в Международном научно-исследовательском институте в Серенгети трудятся целые коллективы биологов, много их и во вновь созданных восточноафриканских университетах.

В прежние времена исследования животного мира велись в лучшем случае на «пестконтроль» (станции контроля за паразитами и вредителями). Но там проводились лишь те исследования, целью которых было решить вопрос, как истребить тот или иной вид животных или как уменьшить численность зверей, вредящих посевам, задирающих скот или переносящих на людей и домашних животных различные инфекционные заболевания.

Теперь все это резко изменилось. Так, на территории теперешней Танзании в колониальное время был всего лишь один национальный парк — Серенгети, от которого последний английский генерал-губернатор за два года до завоевания страной независимости умудрился отрезать огромный кусок. Теперь в Танзании шесть новых обширных национальных парков, занимающих три процента территории всего государства. Средства, отпускаемые на их содержание, увеличились в шесть раз. А в ближайшее время к этим паркам прибавится по меньшей мере еще три. Недавно по указанию президента страны Джулиуса Ньерере национальный парк Серенгети был значительно расширен. Для этого пришлось переселять целые деревни. Эта молодая развивающаяся восточноафриканская страна тратит больше средств на охрану своей природы (в процентном отношении от национального дохода), чем Соединенные Штаты Америки.

В других восточноафриканских государствах также проводится большая работа в этом направлении. Молодые африканские страны, безусловно, могут посрамить наши старые «белые» государства, в которых многие виды животных уже полностью истреблены. Особенно неловко чувствуешь себя, будучи гражданином ФРГ, правительство которой до сих пор никак не раскачается создать хотя бы один национальный парк, где бы строго охранялась природа, и не хочет выделить для этой цели даже мало-мальски приличной суммы из государственного бюджета.

Однако поиски последних нетронутых уголков природы, любовь к их прекрасным диким обитателям приобретают на нашей перенаселенной планете с ее каменными джунглями все больший и больший размах. Уже через один или два десятка лет таких дальновидных государственных деятелей, как Джулиус Ньерере, будут чествовать как пионеров нового направления в культуре.

Так что тому, кто в наше время задумает писать книгу об африканских животных, придется не так-то легко. Он обнаружит, что наши знания в этой области за последнее время неизмеримо выросли. И хотя мы все равно еще стоим лишь у самых истоков полного познания живой природы, тем не менее можно утверждать, что за последние несколько лет мы узнали о наших животных больше, чем за целых 200 лет до этого.

Это я по-настоящему понял лишь тогда, когда сел писать эту книгу.

Бернгард Гржимек
Аруша, большой сезон дождей, 1969


(обратно)

Глава первая. Шимпанзе возвращаются на родину

Если птица захочет лететь домой, она полетит, даже если выдрать у нее перья.

Африканская поговорка
С самого начала я уже знал, что наша затея окажется небезопасной.

Большинство людей видит только забавных, общительных детенышей шимпанзе, которые выступают в цирке или скачут по вольерам зоопарков. Когда же такая обезьянка к восьми годам становится половозрелой, а в двенадцать уже совершенно взрослой личностью со своими «запросами» среди себе подобных, лучше обходить ее стороной. Самец шимпанзе хотя и достигает лишь трех четвертей человеческого роста (из-за своих коротких ног), но зато мускулы у него вдвое сильнее, чем у человека, а клыки не уступают клыкам леопарда; к тому же нельзя забывать, что это наиболее высокоразвитое животное. Разъяренный волк или леопард способны вцепиться зубами в протянутую им метлу. Взбешенный же шимпанзе никогда этого не сделает — он вырвет у вас из рук любой предмет и укусит только там, где можно прокусить до крови.

Средний палец моей правой руки на всю жизнь перестал сгибаться после укуса самца шимпанзе. На моем теле много и других рубцов от укусов этих обезьян, которых мне, как директору зоопарка, нередко приходилось держать у себя в доме. Один из маленьких шимпанзе, по кличке Бамбу во время своих приступов гнева делал со мной все, что хотел. Я оказывался под ним, а он танцевал на мне. Так было до тех пор, пока я не раздобыл себе дубовую палку, с помощью которой восстановил свой авторитет. Бамбу вынужден был мне подчиниться.

У одного моего знакомого, директора зоопарка, рассерженный на него шимпанзе наполовину вырвал коленную чашечку. У другого моего приятеля шимпанзе начисто откусил большие пальцы на обеих руках. А за десять дней до начала нашей «Операции шимпанзе» содержащийся у нас во Франкфуртском зоопарке самец шимпанзе напал на служащего павильона человекообразных обезьян Хорста Клозе, прокусил у него сквозь туфлю палец на ноге и поранил бедро и руку. После этого Хорста больше двух часов «штопали» хирурги и еще два месяца он пролежал в больнице.

А однажды разбушевавшийся шимпанзе, которому удалось вырваться из клетки и убежать с территории зоопарка, залез на шестой этаж какого-то учреждения, находящегося от нас за три квартала. Там его окружили и усыпили наркотическим зарядом. Но после этого мы еще долго не могли разогнать любопытных служащих, которые никак не хотели поверить, что такое смешное и приветливое животное может для кого-то оказаться опасным.

Вот таких животных мы и собирались выпустить на свободу на необитаемом острове Рубондо, расположенном на озере Виктория.

Рубондо я выбрал не случайно. Еще полтора года назад я побывал там с Питером Ахардом, лесничим города Мванза. Город этот находится на южной оконечности озера. В этом забытом уголке Танзании Питер чувствовал себя довольно тоскливо.

— Все туристы, все знаменитые люди и известные ученые едут к кратеру Нгоронгоро или в Серенгети, а сюда, в мое захолустье, никто не приезжает, — жаловался он.

Мы сели с ним в самолет и полетели за 140 километров к острову Рубондо.

О, он знал, куда меня везти! Я тут же влюбился в этот остров. Длиной он в 38 километров и шириной в 8; три четверти занимаемой им площади (примерно 300 квадратных километров) составляют девственные леса, остальное — поросшие травой холмы. Но что самое главное — на Рубондо нет ни единого человека!

Энергичное правительство молодого африканского государства Танзания придает большое значение охране природы своей страны, поэтому тех рыбаков, которые когда-то построили на острове свои хижины и насадили там банановые плантации, переселили на соседние острова и на берег озера. А банановые рощи сохранились на острове и по сей день.

О том, насколько строго новое африканское правительство проводит в жизнь свои законы, можно судить хотя бы по такому примеру: два года назад перед судом предстали два человека, вырубавшие без разрешения лес на Рубондо.

«Я знаю, что этот запрет для вас пока еще новый и непривычный, — сказал африканский судья, — поэтому наказание на этот раз будет не слишком суровым».

Он дал каждому по одному году тюрьмы…

Случись же это во времена британского владычества, нарушители наверняка отделались бы штрафом в несколько шиллингов, потому что всякая колониальная власть в последние годы своего господства старается прослыть снисходительной к местному населению…

Итак, Рубондо принадлежит животным. Питер Ахард уже переселил сюда 16 носорогов, большая часть которых была подранена браконьерами и приезжими охотниками. Он отловил этих животных в других опасных для них местах. Ему удалось уговорить дорожное и транспортное агентство разрешить перевозку этих серых колоссов на Рубондо. Осуществить подобную операцию не так-то просто. Животных пришлось поместить в огромные ящики и на просторном пароме, который может перевезти одновременно десять грузовиков, переправить через озеро на остров. При этом паром в одном месте чуть было не пошел ко дну. Вслед за носорогами на остров отправились и шесть жирафов. А теперь очередь за обезьянами.

***
Питер — человек энергичный и увлеченный своим делом, а любая увлеченность всегда заразительна, даже для такого пожилого и солидного человека, как я, которому вроде бы уже не положено пускаться во всякого рода авантюры. Тем не менее я подбил Зоологическое общество на то, чтобы оно обратилось ко всем европейским зоопаркам с прсьбой прислать шимпанзе, и в результате получил от них десять взрослых экземпляров. 16 мая 1966 года параход "Айбе Ольдендорф", зафрахтованный нами для перевозки обезьян в Африку, отправился в свой четырехнедельный путь из Антверпена через Красное море в Момбасу.

Шимпанзе — дорогая штука; он стоит от двух до трех тысяч западногерманских марок. Для этой поездки животных «запаковали» в просторные, легко поддающиеся чистке клетки. Путешествовать им пришлось поодиночке или попарно, поскольку они были друг с другом не знакомы и во время столь длительного пути дело могло бы дойти до основательных потасовок.

Это были почти все молодые, но уже половозрелые животные. Одна пара прибыла из Копенгагенского зоопарка, другую прислал Шведский зоопарк, одна самка — подарок господина Г. Фрида из Стокгольма. Остальные были нами куплены или выменяны на других животных. Все семь самок шимпанзе представляли собой абсолютно взрослых дам, а из трех самцов только один, по кличке Роберт, мог считаться взрослым; второй был лишь подросток, а третий — совсем еще ребенок.

Поскольку мы чрезвычайно беспокоились за благополучную доставку наших пассажиров, то старший служитель нашего зоопарка Герхард Подольчак взял отпуск и отправился вместе с ними на пароходе. Подольчак долгое время работал в павильоне человекообразных обезьян, а его жена воспитала у себя дома первого маленького гориллу, рожденного в неволе в нашем зоопарке. Макс, так зовут гориллу, — самое забавное и упрямое существо на свете.

У работников нашего зоопарка богатый опыт в обращении с этим «народом»: как-никак нам успешно удавалось выращивать у себя четыре вида человекообразных обезьян: шимпанзе большого, шимпанзе малого (бонобо), гориллу и орангутана. Вмоем собственном доме тоже вырос не один детеныш шимпанзе и гориллы.

Капитан корабля был в полном восторге от своих необыкновенных пассажиров и распорядился построить для них на палубе настоящий деревянный сарай, чтобы они не томились всю дорогу в трюме. Вместе с необычными пассажирами на пароход загрузили провиант: 300 килограммов бананов, 600 килограммов яблок из Калифорнии, 260 килограммов апельсинов, 150 килограммов хлеба, 135 килограммов риса и 8 килограммов чая, не считая 120 килограммов соломы и опилок. «Шимпанзиная вилла» на палубе имела в длину двенадцать метров и в ширину два, а сверху была покрыта двойным брезентом, туда провели даже электричество.

И тем не менее, несмотря на весь «комфорт», поездка в такое время года отнюдь не представляла удовольствия ни для Герхарда, ни для шимпанзе. Корабль за время рейса зашел лишь в два порта, а именно: в Порт-Саид, чтобы погрузить на борт 90 тонн апельсинов, и в Джибути, чтобы их снова выгрузить.

Одиннадцать дней путешествия по Красному морю, несмотря на искусственную вентиляцию и душ, оказались тяжелым испытанием и для человекообразных обезьян, и для служителя зоопарка.

Сам я три недели спустя значительно удобнее (на самолете) за девять часов переправился в Африку и сидел в Аруше (Танзания), подготавливая встречу необычного груза в портовом городе Момбаса (Кения) и его дальнейшую перевозку по стране. Когда я вылетал из Франкфурта, там было 32 градуса жары, а в Аруше — всего 15 градусов. Вот тебе и жаркая Африка! Пришлось срочно купить свитер и рефлектор. Из гостиницы я сразу же начал названивать и телеграфировать во все инстанции.

Клетки с обезьянами весили изрядно, иначе бы такие сильные животные их тут же разломали. Переправлять их из Момбасы в Мванзу по железной дороге не было смысла: это заняло бы по крайней мере восемь дней. Поэтому я нанял два грузовика и два вездехода и отправил их на побережье к Момбасе. Одновременно я оформил разрешение на проезд через Кению. Для ветеринарной инспекции это был совершенно небывалый случай: требовалось разрешение не на вывоз обезьян из Африки, а на ввоз!

Я предполагал поручить обезьян Питеру Ахарду, но бедного Питера во время его отпуска хватил паралич, и он слег на долгие месяцы. Было совершенно неизвестно, когда он сможет вернуться к своим обязанностям, и его временно замещал молодой канадец. Только через несколько месяцев его место должен бы занять один из африканцев, заканчивающих обучение на двухмесячных курсах для лесничих, которые мы организовали в Моши.

Поэтому мне пришлось всем заняться самому.

Когда «Айбе Ольдендорф» причалил к Момбасе, там уже стояли в ожидании разгрузки 42 судна, так что наша очередь подошла бы не раньше чем через восемь дней. Поэтому капитан «повернул оглобли» и направился в Тангу — первый портовый город свободной Танзании. А наша автоколонна последовала за ним туда по берегу, по ухабистым проселочным дорогам.

Но и Танга оказалась перегруженной, так что кораблю пришлось идти дальше, до Дар-эс-Салама, а «приемочный комитет» затарахтел за ним вслед по пыли и грязи. Поскольку стало ясно, что караван теперь уже не попадет в Арушу, я сел в свой «фольксваген» и за два дня пересек Нгоронгоро и Серенгети, а затем вдоль берега озера Виктория доехал до Мванзы.

В первой же газете, которую я купил в городе, был напечатан снимок шимпанзе с глупейшей заметкой к нему; из нее я узнал, что обезьяны, привезенные из европейских зоопарков, привыкли пить только лучшие сорта русского чая, поэтому самая трудная задача при переселении животных на остров будет заключаться в том, чтобы приучить их пить простую воду…

Не знаю, кто из матросов корабля распустил среди репортеров Дар-эс-Салама эту «утку», но, к своему удивлению, я позже выяснил, что она была напечатана почти в каждой второй европейской газете.

В портовом городке Мванза тоже оказались африканские репортеры, которые хотели меня проинтервьюировать:

— Зачем понадобилось везти шимпанзе непременно из Европы, разве не проще было отловить их в Западной Африке?

Я объяснил, что ни у кого нет охоты ловить взрослых человекообразных обезьян: это слишком опасно, ведь они сильные и притом умные животные. А выпустить на необитаемом острове группу «детей» и бросить их там на произвол судьбы недопустимо — им нужны воспитатели и защитники. Кроме того, зоопарки всегда предпочитают держать у себя хорошеньких, веселых детенышей шимпанзе и не очень-то знают, что с ними делать, когда они вырастают и становятся агрессивными. Поэтому я совершенно справедливо предположил, что многие зоопарки охотно уступят нам взрослых животных. И мне было особенно приятно вернуть свободу этим высокоразвитым деятельным существам, обреченным на одиночное заточение в клетках зоопарков, где они медленно умирают от тоски, безделья и тесноты…

Держать человекообразных обезьян поодиночке в клетке — страшное мучительство; для них это то же, что одиночная камера для заключенного. Ведь нельзя забывать, что все человекообразные обезьяны «компанейские», общительные животные. И кроме того, ни к чему отлавливать шимпанзе на западном побережье Африки: ведь там этих животных осталось не так уж много, а перевозка их стоила бы не дешевле, чем из Антверпена до Момбасы.

Несмотря на это, некоторые газеты не отказали себе в удовольствии ехидничать по этому поводу, сообщив, что Гржимек скоро начнет возить зайцев в поле…

В тот же день, что и я, поздней ночью в Мванзу прибыл наш караван машин с обезьянами. Сопровождающие: Синклер Данетт — молодой канадец, временный лесничий Мванзы, мой друг Гордон Харвей — прежний лесничий Серенгети и Ульрих Траппе — все были смертельно усталые, грязные и потные. Ночевать им приходилось прямо в поле, вдали от населенных пунктов. Если остановиться посреди деревни, то сейчас же, словно в цирк, сбегутся сотни местных жителей, которые начнут кричать и дразнить животных, доводя их до полного исступления. Вот почему от этого пришлось отказаться, жертвуя своими личными удобствами.

Переправа через огромное озеро Виктория — дело нешуточное. Ведь это озеро — настоящее маленькое море; оно занимает почти 69 тысяч квадратных километров и после Каспийского самое большое на земном шаре. На его площади свободно уместились бы такие острова, как Сицилия, Сардиния, Корсика, Канарские, вместе взятые, и все еще оставалось бы достаточно места для воды. При этом на нем почти нет судоходства, из конца в конец его не пересекает ни одно судно. Туристы еще не «освоили» этот объект.

Катер, нагруженный тяжелыми ящиками с обезьянами, провиантом для нас самих, палатками и раскладушками, за семь часов пересек южную часть озера и стал на якорь недалеко от берега Рубондо, чтобы не сесть на мель. Сопровождать груз отправились Ульрих Траппе и доктор Фриц Вальтер, ведущий специалист мира по антилопам. Вот уже два года, как он живет в Серенгети, изучая жизнь обитающих здесь 700 тысяч газелей Томпсона, или томми, как их еще называют. Он изъявил желание посмотреть, как будут привыкать наши новоселы к жизни на свободе.

Другие члены нашей группы с остатками груза двинулись по берегу, по совершенно невероятной дороге до прибрежной деревни Букиндо, откуда за два часа были доставлены в Рубондо.

В пути наших мохнатых пассажиров приходилось непрерывно развлекать и утешать, так как дорога порядком их измотала и вывела из равновесия. Они то кричали, то плакали, то трясли руками прутья клеток.

Вечер. Мы уже лежим на траве возле домиков из рифленой жести, выстроенных на острове для лесников. Рядом с ними мы разбили палатки. Лежим и строим планы «боевых действий».

Обезьяньи клетки пока еще покачиваются на воде, их до утра решили оставить на катере. А солнце становится все больше и краснее, превращая кромку девственного леса на соседнем островке Думахери в розовато-дымчатое сказочное видение. Как только солнце достигло горизонта, короткие сумерки сгустились в непроглядную тропическую ночь, напоенную непривычными для европейца запахами и полную резких незнакомых звуков. В такие длинные африканские ночи я часто подолгу лежу без сна и размышляю. Но сегодня надо спать: завтра предстоит самый ответственный день — будем выпускать наших питомцев на волю. Как-то они себя поведут при этом?

Итак, около 300 квадратных километров земного шара поступили в полное наше распоряжение. Вернее, они принадлежат нам и животным. Мало кто может похвастаться таким богатством! Рубондо — это настоящий «микрорай» для животных. Здесь нет ни одного хищника — ни леопардов, ни львов, ни гиен. Именно поэтому тут можно акклиматизировать самых ценных и редких животных, не опасаясь, что они назавтра будут уже растерзаны. Вот и шимпанзе, которых на воле с каждым годом становится все меньше и меньше, сохранить как вид можно только в подобных резерватах. Сейчас это совершенно необходимо, иначе наши потомки, и белые и чернокожие, никогда больше не увидят этих интереснейших животных, которых ожидает та же участь, что постигла уже многие виды — стеллерову корову, зебру кваггу и многих других.

Обеспечить человекообразным обезьянам безопасное убежище важно еще и потому, что в скором времени их могут полностью истребить в медицинских целях, например, когда успешно будет решена проблема пересадки органов. Ведь над этим сейчас усиленно трудятся многие исследователи во всем мире, в особенности в Соединенных Штатах. В одних только США ежегодно умирает от болезни почек 30 тысяч человек. Если техника пересадки почек будет успешно развиваться, понадобится не больше года на то, чтобы истребить всех живущих ныне шимпанзе с соответствующей группой крови. Сейчас в Африке живет не более 250 тысяч диких шимпанзе. Из них менее десяти процентов имеют нулевую группу крови, и их-то, по-видимому, в первую очередь и истребят, для того чтобы спасать больных людей.

Пусть же и у них останется хоть один «остров спасения».

Я побывал во многих новых африканских государствах и встретил полное понимание по вопросам охраны природы. Я наглядно доказал их правительствам всю важность привлечения в эти молодые страны заморских туристов; насколько выгоден международный туризм, легко проследить на примере Швейцарии, Италии, Испании и Югославии. Африканские страны испытывают острую нужду в валюте, а привлечь в них туристов можно только дикой, нетронутой природой с ее изумительной всемирно известной фауной.

В своей книге «Они принадлежат всем» я описал, как мне удалось с помощью телевидения и прессы привлечь туристов со всего света в Восточную Африку, где они получили возможность любоваться слонами, зебрами, носорогами и львами (разумеется, только в национальных парках, больше их в Африке нигде не увидишь — они почти полностью истреблены).

Поэтому правительства африканских стран не скупятся на содержание уже существующих национальных парков и охотно открывают новые. Эти пока еще молодые развивающиеся страны выделяют на охрану природы большую долю своего национального дохода, чем это делается, например, в США. А сейчас туристы заглядывают в Танзанию только на несколько дней, приезжая туда из Кении, чтобы полюбоваться кратером Нгоронгоро и животными Серенгети. Потом они сразу уезжают обратно. Но если удастся поселить здесь, на острове, такие виды животных, которых нигде больше в Восточной Африке не увидишь, через пять или десять лет туристы наверняка захотят пересечь озеро Виктория, чтобы побывать на Рубондо. Здесь ведь можно поселить и горилл, и бонобо, и, может быть, даже окапи. На острове уже прижились антилопы ситутунга, по берегам встречается еще довольно много крокодилов, которые в других местах Африки почти полностью истреблены. Крокодилы стали настоящей «жертвой моды» из-за колоссального спроса на их кожу.

Следовательно, в нашу задачу входит не только спасти животных от истребления, но и принести пользу молодому независимому государству Африки, которое энергично борется за свое будущее.

***
Если бы это были не зоопарковые обезьяны, а просто отловленные где-либо в лесу, нам достаточно было бы перетащить утром ящики на берег и открыть их. Наши пленники тотчас убежали бы, с тем чтобы никогда не возвращаться. Ведь шимпанзе, живущие на воле, завидя человека, никогда на него не нападают, а, наоборот, поспешно скрываются в зарослях леса, — разумеется, исключая те случаи, когда им приходится защищать свою жизнь.

Пятнадцать лет назад в бывшей Французской Гвинее в горах Ниемба мне вместе с моим сыном Михаэлем как-то пришлось в течение десяти дней наблюдать за жизнью шимпанзе на воле. И мы знаем, как это чертовски трудно. Об этом подробно рассказано в моей книге «Мы жили среди бауле».

Зоопарковские же шимпанзе людей не боятся, что не означает, между прочим, что они обязательно будут вести себя с ними приветливо. Наши «новоселы», чего доброго, могли бы не захотеть уйти в лес, а лезли бы в домики к смотрителям парка, отнимали бы у них продукты и утаскивали вещи, даже, возможно, нападали бы на них — словом, на острове установилось бы обезьянье господство. А этого ни в коем случае допускать было нельзя.

Молодая английская исследовательница Джейн Гудолл, которая вышла замуж за бельгийского фотографа и стала ван Ловик-Гудолл, провела в общей сложности 15 месяцев среди шимпанзе в лесу возле озера Танганьика и на себе испытала подобное засилье обезьян. Первые шесть месяцев они убегали, завидя ее даже на расстоянии полукилометра; затем они стали подпускать ее на 90 метров, год спустя — на 27 метров, а после того как привыкли получать от нее бананы, сами стали искать с ней встречи. Но тогда они уже обнаглели до того, что утащили у нее белье с веревки, унесли недоконченное письмо со стола и сорвали палатку. Дело кончилось тем, что обезьяны напали на ее супруга.

По наблюдениям Герхарда Подольчака, сопровождавшего наших обезьян на пароходе, некоторые из них отличаются большой злобностью. Каждого, кто к ним приходил, они старались даже сквозь решетку схватить рукой и укусить. А нам совсем не хотелось подвергаться нападению обезьян во время их выпуска на волю: ведь здесь, на острове, нет никакой врачебной помощи и до ближайшего госпиталя добираться довольно далеко. Так что осторожность прежде всего.

Поэтому мы на рассвете, пока поверхность озера еще совершенно спокойна, перевозим клетки вдоль берега подальше от домиков смотрителей парка и через двадцать минут становимся на якорь. Тяжеленные клетки приходится перетаскивать с катера на берег на плечах. Там их устанавливают возле самой кромки воды.

В последний раз обезьянам дают сироп с резохином от малярии, которой эти животные подвержены так же, как и мы. Это снадобье им давали всю дорогу. На Рубондо возможность заболевания почти исключается, так как здесь нет больных малярией, от которых комары могли бы перенести заразу. А вот пока мы проезжали через деревни и города, такая опасность была вполне реальной.

Клетки с агрессивными пассажирами устанавливаются таким образом, чтобы мы могли открыть дверцы за веревку, стоя по колено в воде. В воду человекообразная обезьяна никогда не полезет, потому что, как и человек, лишена врожденного умения плавать, свойственного другим животным. Значит, в воде нам будет легче всего спастись от их возможного гнева: трудно предположить, чтобы они отважились там нас преследовать.

В каких-нибудь ста метрах по обе стороны от места выпуска находятся заброшенные банановые плантации. Здесь, а также в некоторых других местах животные смогут находить себе пропитание, до тех пор, пока не научатся добывать его в лесу.

Только в самое последнее время нам удалось узнать несколько подробнее о жизни диких, живущих на воле шимпанзе. Этим мы обязаны ценным наблюдениям доктора Адриана Кортланда, Джейн ван Ловик-Гудолл и молодой четы Рейнольдс, проведшей восемь месяцев среди обезьян леса Будонго в Уганде. Оказывается, эти обезьяны нигде не живут оседло, а целыми днями кочуют по лесам, проходя иногда по 16 километров в день. Питаются они дикими плодами, листьями, молодыми побегами и мягкой древесиной. В лесу Гомбе Джейн Гудолл удалось подсчитать 63 различных растения, которыми питались шимпанзе. Она заметила также, что они иногда убивали и съедали маленьких обезьянок других видов. Обезьяны же, обитающие в Уганде, не прикасались к мясу, несмотря на то что на их пути иногда попадались пойманные в капкан карликовые антилопы; они брали их в руки, рассматривали, но не ели. Обезьяны, обитающие в Западной Африке, тоже не едят мяса.

Что же касается горилл, то они убежденные вегетарианцы.

В поисках пищи шимпанзе много лазают по деревьям, но зачастую и бегают на четвереньках по земле, пользуясь проложенными ими же самими тропинками. Мы с Михаэлем в горах Ниемба часто принимали их за тропинки, протоптанные местными жителями, пока не натыкались на перегораживающие их деревья и высокие кустарники.

Когда в лесу встречаются две группы шимпанзе, они радостно приветствуют друг друга; при этом шерсть их поднимается дыбом (как, впрочем, и от любого волнения), они встают на задние лапы, пожимают друг другу руки, обнимаются и целуются, вытягивая губы. Как видите, у шимпанзе почти такие же, как и у нас, проявления дружеского расположения и до смешного похожие жесты приветствий!

Большое стадо обезьян, примерно в 70 голов, населяет около 15 квадратных километров леса, где они и разбредаются отдельными небольшими группами. Такая группа отнюдь не семья, чаще всего она состоит из нескольких взрослых самцов или самок с детенышами. Если где-то поспело много плодов, то там все это шумное общество собирается вместе и поднимается страшный галдеж. В то время как самцы и молодежь при поисках пищи издают много разнообразных криков, самки следуют за ними молча, как бы в ожидании, когда те дадут им знать, что нашли урожайное место. Настоящими конкурентами шимпанзе в отношении питания можно считать только одних павианов. Но павианов, к счастью, здесь, на Рубондо, тоже нет.

Все человекообразные обезьяны, в том числе и шимпанзе, любят устраивать «барабанный бой». Производят они его, выбивая ногами дробь на каком-нибудь полом предмете; под эту же музыку они устраивают свои дикие пляски.

Так, в Гвинее мы нашли поваленный пустой внутри ствол, который служил обезьянам именно для этой цели. Рейнольдс же наблюдал, что они пользовались для барабанной дроби и воздушными корнями дерева ньяка (железного дерева). Крики их слышны на расстоянии примерно трех километров.

Даже в тех случаях, когда встречаются две большие группы из соседних районов, дело обычно обходится без драк и грызни. При встрече обезьяны быстро взбираются на самые верхушки деревьев и оттуда начинают громко кричать. Самцы хватаются одной рукой за сук и описывают вокруг него круги, словно на каруселях, затем спрыгивают вниз и начинают трясти маленькие деревца или ветки. При этом они то и дело подбегают друг к другу.

Рейнольдс называет это «обезьяньим карнавалом». Такое шумовое оформление первого знакомства может длиться иногда целый час.

Джейн Гудолл наблюдала аналогичное поведение шимпанзе из лесов Ромбе во время дождя. Самцы устраивали те же бурные танцевальные представления: хватались рукой за ствол и дикими скачками вертелись вокруг него. Самки и детеныши в это время взбирались на соседние деревья, чтобы иметь возможность лучше наблюдать за самодеятельным концертом в честь дождя.

***
Но все это можно будет наблюдать на Рубондо только через несколько лет. А сейчас у нас другие заботы: как выпустить обезьян из клеток?

Для начала мы освобождаем тех из них, которые, по свидетельству Герхарда, дорогой показали себя самыми добродушными и приветливыми. Две самки, не теряя ни минуты, сразу же направились к опушке леса, как будто попали к себе домой. Другие подошли к закрытым еще клеткам, в которых сидели остальные пленники, просунули туда пальцы, ощупывая физиономии своих сородичей и целуя их через решетку (шимпанзе, как и человеку, свойственно проявлять свою любовь посредством поцелуев). Несмотря на то что они сидели в отдельных клетках, они, видимо, уже все перезнакомились за долгую дорогу.

Шимпанзе-подросток и второй, совсем еще маленький, подбежали ко мне и ухватились за штанину, показывая всем своим видом, что никуда не собираются от нас уходить. Более того, малыш быстро взобрался на меня, поцеловал и крепко обхватил мою шею обеими руками. Куда бы мы ни шли, он неотступно бежал за нами (причем почти все время на двух ногах, что выглядело крайне умилительно).

Но именно этого мы и боялись: ведь детеныш должен остаться здесь вместе со взрослыми обезьянами. Само по себе это дело совсем нетрудное, когда касается таких общительных обезьян, как шимпанзе. Они всегда очень приветливы с детенышами; даже взрослые самцы охотно играют с ними, позволяя проказничать — вскакивать себе на спину, дергать за шерсть. Мы подвели малыша к двум самкам, сидящим на лесной опушке. Он действительно сразу направился к ним, и одна из них прижала его рукой к себе. Но не успели мы отойти, как он с воплем кинулся за нами. Прогнать его мы не решались, потому что тогда он мог бы поднять громкий крик и плач, на который сбежались бы взрослые обезьяны и, желая его защитить, могли бы нас искусать. Поэтому с малышом мы решили некоторое время выждать.



Ящик с огромной очень злобной самкой мы открывали за веревку, стоя в воде. Засов железной дверцы уже снят, но злая шимпанзиха и не думает вылезать. Она только слегка приоткрывает дверцу и выглядывает наружу. Когда к ней подбежал наш детеныш, она схватила его и взяла к себе в клетку.

Нам уже надоело ждать, но самка и не думает уходить: сидит и сидит. Наконец спустя четверть часа она вылезает, осматривает окрестности, продолжая держаться рукой за железную дверцу, явно обеспечивая себе отступление в случае необходимости. Когда она на какой-то миг выпускает дверцу из рук, та с треском захлопывается. Явно испуганная, самка тут же возвращается и открывает ее вновь. Поскольку мы хотим поскорее от нее избавиться, чтобы забрать пустой ящик на катер, то начинаем брызгать на нее водой. Но в результате она поспешно скрывается в своем «доме».

Нам не раз приходилось наблюдать аналогичные вещи в зоопарке. Животные, пропутешествовавшие в портативных клетках несколько дней, а иногда и недель, начинают их рассматривать как свое жилище и, чувствуя себя в них в безопасности, не решаются перейти в другое, пусть более просторное помещение и даже на свободу, если обстановка им незнакома.

После обеда мы снова подъехали на моторной лодке к этому месту. Все шимпанзе исчезли. Бананы, яблоки и хлеб, сложенные нами в кучу, остались нетронутыми. Когда шимпанзе не находят в лесу плодов, они неделями могут питаться одними листьями и молодыми побегами. Это показали наблюдения в лесу Будонго. Но для наших обезьян это, вероятно, покажется чем-то новым и непривычным, поэтому-то мы и решили подбросить им на первое время немного продовольствия.

Как только мы причалили и вылезли на берег, нам навстречу выбежали из леса три шимпанзе — самый большой из самцов, по кличке Роберт, и оба малыша.

Роберт приветствовал нас пожатием руки. Но самок почему-то нигде не было видно. А ведь мы рассчитывали на то, что детеныши присоединятся именно к ним.

Постепенно Роберт начинает все больше возбуждаться. Шерсть на нем поднимается дыбом, он становится как бы вдвое толще и начинает бегать на задних лапах. Мы поспешно прямо в ботинках и носках залезаем в воду и пробираемся до лодки вброд.

Сегодня 23 июня. Наша «операция» благополучно закончена. Все человекообразные обезьяны доставлены наконец на свою новую родину. Свыше пяти недель они просидели в своих ящиках, а некоторые пропутешествовали и того больше, если считать дорогу, которую они проделали до Антверпена. Мы испытываем явное чувство облегчения. Наверное, и они тоже.

* * *
На другое утро мы решили совершить пешком экскурсию к месту выпуска обезьян. Сперва нам пришлось преодолеть несколько холмов, скалистая поверхность которых сплошь заросла высокой, по пояс, травой, похожей на спелую пшеницу (траву здесь не сжигают, как повсюду на материке). Идти нужно было осторожно, потому что среди обломков скал нетрудно поломать себе ноги. Холмы на поверку оказались значительно выше, чем показались с катера, и карабкались мы по ним с трудом. Между ними тянулись долины, поросшие девственным лесом, и болота с высоченными камышами и тростниками.

Пробираясь по этим зарослям, мы пользуемся тропинками, проложенными бегемотами. Идти по ним нам очень удобно, потому что они достаточно широки. Там и сям по сторонам попадаются примятые площадки, где эти толстяки, видимо, отдыхали (а может быть, это были носороги?). Будем надеяться, что бегемоты здесь, как и в других местах Африки, выходят пастись только по ночам. Но кто может за это поручиться? Мне бы отнюдь не хотелось стоять на пути у потревоженного чем-то бегемота, несущегося к спасительной воде… Когда я несколько лет назад был в Уганде, в национальном парке Куин-Элиза-бет как раз при подобных обстоятельствах погибла одна африканская девушка. Поэтому мы стараемся нарочно громко разговаривать, смеемся и стучим палками по деревьям, чтобы бегемоты и носороги еще издалека слышали наше приближение и не испугались нашего внезапного появления.

Когда мы пересекали поляну с желтой высохшей травой, до нас донесся громоподобный топот копыт тяжеловесного животного. После мы долго потешались друг над другом — над тем, с какой проворностью каждый из нас бросился к ближайшему дереву, готовый залезть на него при первом же появлении толстокожего.

Но вообще-то смешного тут мало, потому что не так давно поблизости от этого места погиб один рыбак, который, нарушив запрет, причалил к острову. Заметив спящую самку носорога с детенышем, он начал швырять в них камнями, желая, видимо, прогнать от берега. Однако, вместо того чтобы убежать, животное бросилось на обидчика и убило его.

По скалистому склону холма мы с превеликим трудом спускаемся в лес. Обломки скал поросли сплошным ковром высокой сухой травы.

Вдруг прямо посреди горной лужайки я обнаруживаю автомобильную шину. Я хотел было рассердиться на тех, кто захламляет такими вещами остров, но, приглядевшись, обнаружил, что это… сетчатый питон. Хотя я и успел схватить его за хвост, но он так крепко уцепился за обломки скал и за заросли травы, что без труда сумел у меня вырваться. Ну и Бог с ним, не очень-то он мне сейчас нужен. А действовал я с ним так решительно лишь потому, что точно знал: питоны — неядовитые змеи. Иначе бы поостерегся. Тем более что в этот момент мы с Синклером Данеттом одновременно вспомнили, что коробку с сывороткой от змеиных укусов, конечно, забыли в лагере.

Правда, в Африке не так просто увидеть ядовитую змею, а тем более быть ею укушенным, но если все же это случилось бы здесь с кем-либо из нас, другим пришлось бы два часа тащить на себе товарища, пока они добрались бы до спасительной сыворотки. Как досадно, что вечно повторяешь одни и те же ошибки!

Я прикидываю, что за следующим холмом как раз должно находиться то место, где мы вчера выпустили своих обезьян. Но не успели мы спуститься в лесок, как уже наткнулись на двух самок шимпанзе, сидящих на земле и что-то сосредоточенно жующих. Одна из них как раз та самая злюка. Прятаться слишком поздно: они нас уже увидели, встали и идут навстречу. Мы замечаем, что шерсть на животных поднялась дыбом, а это всегда служит верным признаком возбуждения, а часто и агрессивных намерений. Бежать уже нет никакого смысла, да и для защиты у нас под рукой ничего нет. Громадная самка хватает меня за плечи, обнажает свои крепкие, здоровенные зубы, слегка прихватывает ими мою щеку, затем руку — это она целует меня. Пока что это приветствие и проявление радости.

Мы переглядываемся с Герхардом Подольчаком, потому что оба хорошо знаем этих обезьян и нам известно, как легко их радостное возбуждение переходит в гнев. Мы стараемся скорее перебраться на открытую поляну. Как мы и предполагали, самки шимпанзе не захотели выйти на солнцепек и остались в тени деревьев. Зато одна из них успела отнять у доктора Вальтера полевой бинокль. Разумеется, он благоразумно не оказал ей никакого сопротивления и позволил даже снять через голову ремень от футляра.



Тут к самкам подоспел Роберт — самый крупный самец. Все втроем они рассматривают кожаный футляр, потом со знанием дела открывают застежку и вытаскивают инструмент. Шимпанзе исследуют бинокль очень внимательно со всех сторон, догадываются даже приложить его к глазам, только обратной стороной. Доктор Вальтер пробует выменять у них бинокль на носовой платок и хозяйственную сетку, но безуспешно: они просто отнимают у него и эти вещи тоже.

Ни одно другое животное — ни лошадь, ни носорог, ни антилопа — не стало бы так долго возиться с таким совершенно бесполезным для него предметом, как бинокль. Но обезьяны очень любознательны. Они ведь умеют обращаться с различного рода несложными инструментами почти как люди. Так, например, они используют палку, чтобы поддеть ею какой-нибудь предмет, лежащий за прутьями их клетки; а если палка коротка, то составляют из двух одну, сгрызая у более тонкой конец, чтобы заострить и воткнуть в другую. Если шимпанзе, живущие на воле, хотят полакомиться, они облизывают какую-нибудь веточку, всовывают ее в термитник или муравейник, а затем вытаскивают и слизывают прилипших к ней насекомых. Когда обезьянам трудно раздобыть воду, они нажевывают листья, превращая их в своеобразную мочалку, которую засовывают в дупло дерева, ще на дне накапливается вода. Намокшую мочалку затем вытаскивают и высасывают. Шимпанзе, запачкавшие свою шерсть грязью или кровью, непременно начнут вытирать ее листьями: если самку запачкал детеныш, она поступает точно так же. А вот целиться они не умеют, поэтому редко чем-нибудь бросаются, зато могут сделать из толстой ветки дубину и бить ею своих врагов, например леопарда.

Мы осторожно пытаемся удалиться, пока шимпанзе заняты изучением бинокля. Но Роберт сразу же замечает наши маневры и бежит за нами; самцу пришло в голову излить свои дружеские чувства на доктора Вальтера: он повисает у него на шее и осторожно прихватывает зубами его подбородок. Выглядит это со стороны довольно страшно, но намерения у него пока что самые добрые. Однако постепенно волнение его нарастает, шерсть поднимается дыбом. Он начинает притоптывать ногой, потом разбегается и пулей проскакивает между ногами профессора Вальтера, свалив его на землю. Затем тот же трюк он проделывает с Синклером Данеттом. После этого Роберт хватает Данетта за руку и начинает с громким визгом носиться вокруг него, словно катаясь на карусели.

— Бегите скорее в кустарник! — кричу я ему.

Синклер подтаскивает обезьяну к опушке леса, и там Роберт прекращает свой танец, потому что ему негде развернуться. Мы продвигаемся дальше по лесу, чтобы обойти стороной обезьянью лужайку. Однако Роберт и не думает возвращаться к самкам — он твердо решил идти с нами. Шерсть на нем по-прежнему стоит дыбом.

Спустя некоторое время он отнимает у Синклера топорик, которым мы расчищаем себе дорогу в зарослях. Тогда я подхожу к нему с протянутой ладонью (жест, который у обезьян, так же как и у нас, означает просьбу). Он тут же с готовностью отдает мне топорик, но зато отбирает палку, на которую я опираюсь при ходьбе. Возбуждение его все возрастает. Мое воображение уже рисует страшную картину — как мы тащим изувеченного человека по этой ужасной дороге…

Поэтому я даже обрадовался, когда Роберт крепко схватил Синклера Данетта за руку и всем своим видом дал понять, что готов отправиться с нами в путь.

И мы пошли все вместе: четверо мужчин и один шимпанзе. Роберт передвигался на трех лапах, а одной цепко держал Данетта за руку, не отпуская ни на секунду и опираясь на него с такой силой, что Синклеру приходилось едва ли не волочить его за собой. К тому же Роберт не позволял ему менять руку, чтобы дать другой отдохнуть.

Нам становилось, прямо скажем, несколько неуютно. Ведь мы знаем, что шимпанзе привыкли к довольно длительным кочевкам по лесу, при этом они удивительно энергичны и склонны ко всякого рода авантюрам. Что может помешать Роберту увязаться за нами и дойти до самого лагеря? А учитывая их звуковую сигнализацию — крики и барабанный бой, — можно не сомневаться, что вскоре там окажется и вся остальная компания.

Как же нам отделаться от Роберта? Вернуться назад к самкам? Но где гарантия, что те не вздумают на нас напасть или, чего доброго, тоже не увяжутся за нами?

Вот так история! Мы так растерялись, что начали говорить между собой шепотом, хотя в этом не было никакой надобности: Роберт хотя и умен, но вряд ли способен понять, о чем мы говорим.

Решено воспользоваться уже испробованным способом — зайти в воду. Мы спускаемся со склона, мимо зарослей бананов спешим к берегу и прямо в ботинках, носках и брюках входим в озеро. Крокодилы? Будем надеяться, что четверо мужчин сразу для них слишком опасная добыча, они, скорее всего, удерут от нас.

В воде стоят (как и вокруг всех здешних островов) мертвые, лишенные коры деревья. Это объясняется тем, что за последние три дождливых года уровень воды в озере впервые за 80 лет повысился на два метра. Многие старые деревья попали в воду и погибли.

Я едва успеваю переложить бумажник и остальное содержимое моих брючных карманов в нагрудный карман рубашки, как вода уже достает мне до пояса. Так мы и пробираемся вдоль берега, осторожно ощупывая палками дно. Лишь бы не провалиться в какую-нибудь яму или не попасть ногой в вязкую тину. А уж о бильгарциях [152] мы стараемся и не думать (год спустя врач в Аруше обнаружил, что я их все-таки подцепил).

Роберт следует за нами по берегу. В одном месте, густо заросшем камышом, он влезает на дерево, чтобы не потерять нас из виду. Интересно, насколько у него хватит терпения? Сначала он злился и бросался палками. Теперь он что-то приумолк, но мы слышим, что он упрямо продолжает пробираться вдоль берега. Хотя ему и попадаются труднопроходимые места, густо заросшие камышом, но все-таки там идти легче, чем нам здесь.

Через четверть часа его уже не видно. Мы переговариваемся только шепотом и жестами, чтобы нас совершенно не было слышно. Постепенно к нам возвращается хорошее настроение. Но тут дорогу преграждает колючая крона упавшего в воду дерева. Обойти ее со стороны озера невозможно: там слишком глубоко; приходится на четвереньках выползать на берег и пробираться сквозь замысловатое переплетение разросшихся во все стороны растений, к счастью, без колючек. Мы прокладываем себе туннель и друг за другом «пробуравливаемся» сквозь него, пока наконец через пятьдесят — шестьдесят метров не попадаем на окаймленную кустарником лужайку.

Здесь мы с подозрением оглядываемся по сторонам: Роберта нигде не видно, остальных шимпанзе тоже. Но тут я обнаруживаю, что пропал мой бумажник со всеми казенными деньгами. По-видимому, он выпал из нагрудного кармана, который я в суматохе забыл застегнуть.

— Вероятно, ты его выронил, когда наклонялся, чтобы влезть в этот проклятый туннель, — предположили мои спутники.

Доктору Вальтеру и мне пришлось проделать тот же путь, только в обратном направлении. И в самом деле — вот он лежит, цел и невредим, внизу, под спутанными корягами.

Остаток пути до лагеря мы уже идем по суше, являя собой довольно странное зрелище в своих мокрых и грязных штанах и ботинках. Но здесь никого нет, кто бы мог над нами потешаться.

На место мы приходим уже высохшие. Зато коленки наши разодраны и руки поцарапаны. Во время всех наших треволнений мы этого даже не заметили. Рубаха моя разорвана в клочья, зато брюки после нашего водного марша вновь приобрели свою отутюженную складку, словно побывали в химчистке; вот уж поистине чудеса современной синтетики!

Когда мы в тот же день после обеда, но уже со значительно большими удобствами, на моторном катере, прибыли к месту выпуска обезьян, ни одной из них поблизости не оказалось. Запасы бананов лежали нетронутыми.

На опушке леса мы нашли разодранный в клочья футляр от бинокля, а после долгих и тщательных поисков в лесу — и сам бинокль, разумеется сломанный.

Что-то нигде не видно гнезд. А ведь самый верный признак присутствия в лесу шимпанзе — это гнезда. Каждый вечер, примерно с пяти до семи, до наступления темноты, шимпанзе строит себе гнездо и укладывается в нем на ночлег. Такое «плацкартное» место для спанья устраивается каждый раз новое. Изготовление его несложно: на вершине дерева, обычно на высоте 10, иногда 30 метров, со всех сторон подгибаются сучья, а сверху набрасываются еще сорванные ветки и листья — и постель готова. В противоположность гориллам шимпанзе никогда не пачкают своих гнезд испражнениями. Во время своих блужданий по лесу они стараются пристроиться по своим делам на каком-нибудь упавшем стволе. Приходилось наблюдать, что после этого они подтираются листьями.

* * *
Через несколько дней мы покидаем Рубондо, оставив там одного Синклера Данетта, которому поручено приглядывать за обезьянами и инструктировать местных африканских смотрителей парка. Мы оставляем им купленную у одного африканского рыбака большую деревянную лодку с подвесным мотором, в которой свободно умещается 20 человек. Имея такую лодку, им будет легче охранять Рубондо от рыбаков соседних островов, которые повадились воровать бананы со здешних заброшенных плантаций. Через несколько месяцев Синклера сменит молодой немецкий лесничий Ульрих Каде, который здесь, на Рубондо, будет проходить практику.

Интересно, как поведут себя наши обезьяны на воле? Будем надеяться, что все будет хорошо. Наш эксперимент подходит к концу.

Со вздохом облегчения я сажусь в большую моторную лодку, и мы направляемся в Мванзу. Мотор безостановочно стучит в течение трех часов, потом внезапно замолкает. Капитан и его помощник с громким званием «инженер» вместе копаются в машине и снова приводят ее в движение. Но на этот раз она работает 55 минут, а затем снова останавливается.

— В чем дело? — нервничаем мы.

Повторная починка длится несколько дольше первой, но вот уже снова за кормой повалил черный дым, и мы плывем. Мимо проплывают различные острова. На голых сучьях стоящих в воде деревьев сидят бакланы. По берегам там и здесь виднеются малюсенькие, крытые камышом хижины, такие незатейливые и примитивные, какие теперь редко встретишь в Африке.

После каждой очередной починки мотор работает сперва двадцать минут, затем десять, а под конец — всего пять. Я с беспокойством слежу за ним по своим часам: может быть, он теперь вообще перестанет заводиться?

А волны тем временем становятся все выше. У них появляются пенистые гривы. К счастью, сейчас сухой сезон, так что непогоды не предвидится. Предположить, что такая крепко сколоченная посудина потонет, тоже трудно. Но если мотор окончательно заглохнет, ветер может погнать нас далеко в открытое море. В лучшем случае нам пришлось бы там переночевать (это если нас вообще будут искать и найдут). При подобных обстоятельствах всегда начинаешь рисовать себе мрачные картины.

Вскоре волны начинают перехлестывать через край, и мы промокаем насквозь. Матросы взрезают старые мешки и привязывают их с наветренной стороны к подпоркам крыши. Но вода все равно хлещет через край. Тогда я достаю из своего саквояжа складной зонтик — предмет вечных насмешек моих спутников. Как ни странно, сейчас они не смеются над ним! Так мы в течение целых пяти часов и просидели втроем под этим зонтиком.

Итак, 19 ремонтов за один день! Это многовато. Спустя 14 часов, ночью, мы наконец причаливаем к Мванзе. Наутро я усаживаю старшего служителя нашего зоопарка По-дольчака в свой «фольксваген» и везу его в национальный парк Серенгети, который уже давно обещал ему показать.

Три часа подряд мы едем мимо стад из десятков и сотен тысяч гну, мимо полосатых зебр и газелей Томсона. Вечером, до захода солнца, я еще успеваю показать ему Серонере, где расположено управление национального парка, полдюжины львов и одного леопарда, забравшегося на дерево и поглядывающего оттуда на нас.

На другое утро мы поднимаемся в горы и оттуда едем вниз, к Аруше. Потом — в самолет. Еще одна ночь — и мы во Франкфурге-на-Майне. Итак, дело сделано. Человекообразные обезьяны впервые за всю историю своего существования совершили своеобразное путешествие — не из Африки в Европу, а, наоборот, из Европы к себе на родину. Счастливой вам новой жизни, обитатели острова Рубондо!

* * *
Помимо шимпанзе на Рубондо с июля по ноябрь 1965 года были перевезены 12 жирафов. В 1967 году там можно было увидеть группу жирафов с двумя детенышами, а в 1968 и 1969 годах — уже несколько таких групп. За 1964–1965 годы туда же было высажено 16 взрослых носорогов, за которыми велись наблюдения. В 1966 году у них уже появился первый детеныш, а в 1967 году — второй. Лесничий национального парка Серенгети Майлс Тернер, пролетая в сентябре 1966 года над островом Рубондо, заметил четырех буйволов, похожих на одичавший домашний рогатый скот жителей острова. Спустя год были замечены и три дикие козы явно того же происхождения.

В октябре 1967 года на остров выпустили четырех лошадиных антилоп — двух самцов и двух самок. Одну из этих пар наблюдали в феврале следующего, 1968 года уже далеко от места выпуска. Я сам встречал их следы в 1969 году. В течение июня — июля 1967 года мы перевезли на остров в общей сложности 20 обезьян. Некоторых из них я наблюдал с лодки в 1969 году сидящими на кронах прибрежных деревьев. В тот же день мне удалось с самолета заснять на кинопленку и прижившихся на острове жирафов.

Среди тех 11 шимпанзе (трех самцов и восьми самок), высадку которых на остров я описал в этой главе, был только один-единственный взрослый самец. Двое самцов-подростков, к сожалению, не присоединились к группе взрослых шимпанзе, а держались особняком и в течение первых месяцев радостно выбегали навстречу людям, как только лодка причаливала к берегу. Но уже спустя шесть месяцев они стали значительно осторожнее и бросались в бегство от незнакомой лодки. Окончательно же одичали они только спустя год. Нас очень тревожило, что в группе наших переселенцев только один полноценный, способный к размножению самец; это могло замедлить темпы роста стада. Поэтому в 1966 году мы решили перевезти на остров еще двух взрослых производителей. Это были тоже зоопарковые обезьяны, на этот раз доставленные изЕвропы на самолете. Одним из новичков был одноглазый Джимми, доставивший нам немало хлопот во время своего пребывания во Франкфуртском зоопарке и даже покусавший служителя Клозе.

В сентябре 1967 года к домикам охраны острова заявился Роберт с двумя беременными самками. Они устроили настоящий погром в продуктовом складе, разорвали и рассыпали мешки с сахаром и крупой и вообще вели себя весьма нагло. Когда Ульрих Каде пытался их прогнать, они укусили его за руку. Последующие попытки обезьян напасть на лагерь смотрителям парка пришлось отражать выстрелами из пушки. Это напугало шимпанзе, и больше они не появлялись. В феврале 1968 года видели двух самок шимпанзе с новорожденными детенышами.

В ноябре 1967 года одного из смотрителей острова застрелил браконьер. Убийца бежал, но его удалось опознать, и полиция уже через два дня арестовала его в деревне, где он жил. В 1968 году он был повешен в назидание другим. Теперь подобные провинности судьи карают значительно строже, чем раньше. Незаконное пребывание на Рубондо карается в среднем полутора месяцами тюремного заключения; попытка браконьерства — шестью месяцами тюрьмы. Рыбачья лодка, причалившая без разрешения в марте 1968 года к острову, была опрокинута бегемотом. Один из рыбаков при этом утонул.

10 октября 1968 года в новый лагерь проник одноглазый Джимми и тотчас напал на сторожа Лукаса Серемунда. Лукас решил бежать к воде, а не к собственному дому, чтобы разъяренная обезьяна не напала на его маленьких детей. Однако Джимми догнал его, прежде чем он успел вбежать в воду, и прокусил ему обе руки. Только когда подоспел другой сторож и ударил взбешенного шимпанзе дубиной по спине, он оставил в покое свою жертву и убежал. Однако спустя шесть дней Джимми появился снова и на этот раз напал на сторожа Даниеля Обаха. Тот сидел за оградой лагеря и, прислонив ружье к дереву, читал книгу. Когда он увидел приближающуюся обезьяну, было уже поздно защищаться, и он бросился к дому. Однако шимпанзе успел вырвать ему из ноги кусок мяса и протиснуться с ним вместе в дом. Очутившись в комнате, обезьяна со знанием дела заперла изнутри дверь и бросилась на человека. В этой отчаянной схватке Даниель потерял мизинец на одной руке и получил тяжелые ранения на другой. К счастью, ему удалось открыть дверь и выскочить наружу. Один из носильщиков схватил валявшееся тут же на земле ружье и застрелил разбушевавшуюся обезьяну.

С остальными новоселами Рубондо пока что все обстоит благополучно.





(обратно)

Глава вторая. Среди черных носорогов

Хитростью можно и льва заманить, силой же и мухи не поймаешь.

Африканская поговорка
Если в Африке повстречаешься с черным носорогом, причем путешествуя пешком, а не так, как теперь принято, в машине, то сразу же почувствуешь себя весьма скромным и незначительным. Тут же вспомнишь о бешеных атаках этих чудищ, кончавшихся смертельным исходом, если верить многим книгам об Африке. Ведь такой остромордый (как их еще называют) носорог весит как-никак до двух тонн, длина его от кончика носа до основания хвоста 3,7 метра, высота в холке от 150 до 160 сантиметров, словом, это одно из самых мощных наземных животных. Правда, если его сравнить с некоторыми вымершими его родичами, например с гигантским носорогом индрикотерием, наиболее крупным из известных науке наземных млекопитающих, то он может показаться даже маленьким. Тот достигал пяти метров в высоту (рост жирафа) и семи метров в длину. Кости этого гиганта, пролежавшие в земле примерно 35 миллионов лет, были найдены в Казахстане на берегу реки Челкар-Тениза.

Еще сравнительно недавно носороги, очень мало отличавшиеся от современных, были широко распространены по всей Европе и Азии. В Краковском музее я видел чучело шерстистого носорога, возраст которого определен в десять тысяч лет. Он был найден в 1929 году отлично «законсервированным» в нефтеносных слоях почвы близ Старуни [153].

Черный, или остромордый, носорог, как известно, столь же черен, как белый, или широкомордый, бел. Тут все дело в почве, на которой обитает животное, в иле и пыли, где оно валяется. От этого его первоначально свинцово-серая кожа становится в одних случаях белой, в других — красноватой, а в местностях, покрытых лавой, — совершенно черной. Кожный покров носорога абсолютно лишен растительности, если не считать кончика хвоста и края ушей. Нет у него и потовых желез; отсюда пристрастие этих животных к охлаждающим грязевым ваннам. Реброподобные складки по бокам туловища не имеют никакого отношения к находящимся под ними ребрам. У носорогов нет ни резцов, ни клыков, с каждой стороны челюсти у них расположено по семь коренных зубов. Во Франкфуртском зоопарке в помете восьми-, девятилетнего самца носорога были найдены выпавшие зубы; к этому возрасту животные, по-видимому, и становятся взрослыми.

В начале нашего века работающие в музеях зоологи по поступавшим к ним рогам и костям черных носорогов и на основании изучения тех немногих африканских носорогов, которые попадали в зоопарки, пытались выделить целый ряд видов и подвидов этих животных. Однако современная наука объединяет всех черных носорогов в один вид — Diceros bicomis, из которого иногда еще выделяется один подвид — Diceros bicomis somaliensis; обитает он в Северной Кении и в Сомали и примерно на десять процентов легче, чем другие черные носороги.

Разумеется, у черных носорогов наибольшее впечатление производят два рога на носу. Неискушенный посетитель, впервые увидевший носорога в нашем зоопарке, невольно ощущает эти рога уже у себя под ребрами. При этом еще следует учесть, что у зоопарковских носорогов почти никогда не бывает таких мощных рогов, какие таскают на себе их сородичи в природной обстановке. Самый длинный рог был обнаружен у носорога из Кении, он был длиной 133,7 сантиметра. Несколько позже мировой рекорд побила Герти, одна из двух самок из кенийского национального парка Амбосели. Передний рог у нее был почти горизонтально направлен вперед и достигал в длину 138 сантиметров. Эта Герти на протяжении многих лет была наиболее часто фотографируемым диким животным на земле. Аналогичное чудовищное образование на носу имела обитавшая там же самка Глэдис. В 1955 году она, к сожалению, отломила 45 сантиметров своего рога. Сравнивая фотографии разных лет, удалось установить, что рога у этих животных за 6–7 лет вырастают на 45 сантиметров.

Носовой рог носорога не имеет костной основы подобно головным украшениям горных козлов или коров. Состоит он из особого вещества, напоминающего спрессованные волосы. При определенной обработке его можно распустить на отдельные волокна. Когда такое носовое украшение обламывается (что случается не так редко), под ним остается лишь слегка кровоточащая ранка. А рог затем снова отрастает. Передний рог всегда длиннее заднего, однако говорят, что в некоторых местах Африки, где носороги теперь уже истреблены, встречались группы животных, у которых оба рога были одинаковой длины.

Рога эти, высушенные и растолченные в порошок, продаются в восточноазиатских аптеках в качестве лечебного средства от импотенции. Именно поэтому-то браконьеры и не прекращают упорного преследования этих довольно беззащитных из-за своей неуклюжести животных. На черном рынке уже в течение многих лет платят по 60 марок за килограмм рога, причем все это из-за какого-то пустого суеверия: никакими целебными свойствами рог не обладает. Точно так же во многих китайских аптеках в качестве лекарственных средств торгуют зубами дракона и другими не менее удивительными вещами. Печальной известности Джон А. Хантер, на счету которого наибольшее число убитых носорогов, заваривал из наструганного носорожьего рога темно-коричневый чай.

«Несмотря на то, — пишет он, — что я выпивал по нескольку порций этого варева, я не ощущал ни малейшего признака возбуждения; может быть, это происходило оттого, что я не верил в успех этого дела, а может, и оттого, что вокруг не было никаких объектов, вызывавших вожделение…»

Совсем недавно было проведено весьма тщательное научное исследование целебных свойств рога, показавшее, что их в нем абсолютно нет.

Тем не менее спрос на носорожьи рога не прекращается. Увы, на земле истреблено уж немало видов животных, ставших жертвами вредных поверий.

Иногда попадаются и трехрогие носороги. Довольно часто их встречали в Замбии, вблизи озера Ионг. Видели черных носорогов даже с пятью рогами и таких, у которых рога росли прямо на туловище. Изображенный на знаменитой картине Альбрехта Дюрера панцирный носорог с маленьким боковым рогом на лопатке, многократно перерисованный другими художниками, впоследствии вызывал немало недоверчивых улыбок. А между тем он действительно мог быть срисован с натуры.

Что касается безухих носорогов, как правило с обру-бочком-хвостом, то я сам неоднократно фотографировал их как в Амбосели, так и в кратере Нгоронгоро. Масаи любят рассказывать, что у них мужество молодых воинов проверяется тем, насколько ловко они отрезают уши у спящего носорога. Но это выдумки. На самом деле эти животные прямо так и рождаются без ушей. Безухого Пикси мне неоднократно приходилось наблюдать совсем близко. При этом у меня создалось впечатление, что он способен в определенные моменты сужать и даже закрывать ушные отверстия. Выяснить это окончательно удастся только тогда, когда кто-нибудь возьмет на себя труд изучить ушные мускулы мертвого носорога. Между прочим, у Герти — матери Пикси — были совершенно нормально развитые уши.

Черные носороги удивительно близоруки. На расстоянии 40 и даже 20 метров они не могут отличить человека от древесного ствола, чем и объясняется многое в их поведении. Значительно лучше обстоит дело у них со слухом: раструбы их ушей мгновенно поворачиваются в сторону любого непривычного звука. Но острее всего у них нюх, не хуже, чем у собаки. Особей своего вида они разыскивают по запаху. Иногда мать с детенышем теряют друг друга, находясь, по нашим понятиям, почти рядом. Тем не менее они не направляются навстречу друг другу, а старательно вынюхивают землю, пока один не наткнется на следы другого и уже по ним разыскивает пропавшего.

Носороги иногда нападают на машины. На меня лично они нападали несколько раз, когда я сидел в машине, и только один раз, когда я шел пешком. Было это в кратере Нгоронгоро. Но я проявил необыкновенную оперативность: мгновенно обежал вокруг «лендровера» и вскочил в него с другой стороны. В такие моменты развиваешь столь бешеную скорость, что сам себе удивляешься. Носорог тоже может набирать порядочную скорость. Так, зоолог Майнерцхаген проследил по спидометру, что носороги преследовали его машину со скоростью 50–56 километров в час. В другой раз носорог пробежал за машиной 400 метров со скоростью 45 километров в час. Обычно же животные эти расхаживают весьма степенно, во всяком случае значительно медленнее, чем бежим мы, воображая, что гуляем.

Я не знаю никого, кто бы когда-либо видел носорога, переплывающего реку или глубокое озеро, несмотря на то что эти животные с превеликим удовольствием валяются в лужах и охотно заходят на мелководье, пасясь среди тростника. И тем не менее плавать они все же умеют. Рассказывают, что во время запруживания и создания искусственного озера Кариба в Замбии были сделаны попытки спасти тех животных, которые еще оставались на медленно исчезающих под водой островках. Как-то, когда моторный бот приблизился к берегу, какой-то разъяренный носорог решил напасть на него и неожиданно бросился в глубокую воду. Не почувствовав под ногами дна, он поплыл, однако почти целиком ушел под воду, на поверхности виднелись только нос, уши и глаза. Достаточно было бы самой маленькой волны, чтобы его захлестнуло.

Несмотря на внешнюю неуклюжесть, черные носороги могут довольно высоко забираться в горы; в горах Восточной Африки их встречали даже на высоте 2700–2900 метров.

Черные носороги могут обитать как среди густого кустарника, так и в редколесье, на открытых травянистых равнинах и даже в полупустынных районах. Избегают они лишь жарких и одновременно влажных местностей. Именно поэтому они никогда не проникали в дождевые леса бассейна Конго, а также в леса Западной Африки. Следовательно, черные носороги водились далеко не по всей Африке. Они обитали в ее южных областях — в районе Порт-Элизабета, Трансвааля, южной части Анголы и оттуда до западного побережья. Водились носороги и в Восточной Африке — в Мозамбике, Танзании, Кении, от Сомали до Эфиопии. А оттуда ареал их полосой протянулся между Сахарой, рекой Конго и нигерийскими девственными лесами вплоть до окрестностей озера Чад и Камеруна. Однако на огромной территории Восточной Африки черные носороги водились отнюдь не повсеместно. Так, например, их не было вдоль побережья Танзании и Кении, а также между реками Замбези и Чобе. После вторжения в Африку европейцев носороги во многих районах были полностью истреблены, например южнее реки Замбези. Во французских колониях к 1930 году они уже почти совсем исчезли. Только тогда наконец спохватились и ввели строгий запрет на их отстрел. Таким образом, удалось сохранить нескольких носорогов. Сейчас во всей Африке обитает только 11 ООО— 13 500 черных носорогов, причем большая их часть в Танзании (3000–4000).

Сегодня трудно себе даже представить, как могли охотники, и в первую очередь белые, так бесчинствовать среди носорогов. Из одного только султаната форта Ар-чамбаулт, что находился вблизи озера Чад, в 1927 году было вывезено не менее 800 рогов носорогов. Профессиональный охотник Кеннон за четыре года застрелил 350 носорогов. Он и еще один «мясник», по имени Тиран, особенно свирепствовали в Камеруне, Обанги и Чаде. Время от времени они переключались с охоты за слоновой костью на охоту за носорогами, которых и убить было легче, и рога их становились все более дорогими. Местное население, снабженное белыми охотниками современным огнестрельным оружием, помогало устраивать такие бойни, а затем промышляло и самостоятельно. Знаменитый британский охотник за крупной дичью Джон А. Хантер похвалялся, что кроме более 1000 слонов он уложил еще и 1600 носорогов. Стрельбище это он устраивал отчасти по поручению правительства. Так, например, в Кении было решено освободить от диких животных для заселения людьми район Вакамба. В 1947 году Хантер уничтожил там 300 носорогов, а год спустя еще 500. А потом выяснилось, что эти земли для человеческого жилья вообще непригодны…

Особенно трудно понять так называемых спортивных охотников, которые из одной только любви к искусству, не преследуя никакой хозяйственной выгоды, разъезжали по Африке и стреляли в непуганых, не подозревавших об опасности животных. Некто доктор Колб как-то сообщил, что, будучи в Восточной Африке, он застрелил 150 носорогов.

Было бы любопытно, если бы психиатры задним числом взяли на себя труд по письмам и отчетам этих людей определить картину их психического состояния. Во всяком случае они резко отличаются от наших современных европейских охотников, которые берегут дичь, чтобы сохранить и умножить запасы промысловых животных. Можно предполагать, что подобными людьми двигало чувство собственной неполноценности, подсознательное стремление к разрушению и уж, конечно, жажда славы, потому что в те времена охота на крупную дичь на родине этих охотников описывалась как нечто весьма героическое и опасное. А между тем знаменитый британский исследователь Фредерик Селу (1851–1917) писал, что за все долгие годы, проведенные им в Африке, он ни разу не слышал ни об одном случае, чтобы какой-нибудь европейский охотник был бы убит носорогом.

На сегодняшний день черных носорогов в Южной Африке можно считать практически истребленными, если не принимать во внимание нескольких экземпляров, сохранившихся в резерватах [154]. Единичные особи остались еще в Южной Родезии и Малави, немногим больше в Замбии, прежде всего в окрестностях реки Луангвы. Что касается Южного Судана, то там носороги за последние годы исчезли окончательно. В Мозамбике насчитывают сейчас 500 голов, в Анголе — 150, в Намибии — 280. Если бы за последние десятилетия не были созданы национальные парки и различные резерваты, черных носорогов можно было бы считать уже истребленными.

Дело в том, что носороги в отличие от слонов, охотно кочующих с места на место, никогда сами по себе не заселяют снова тех мест, где раньше были истреблены. Правда, их можно переселять искусственно, и это не представляет особого труда: их просто где-либо отлавливают и в огромных ящиках, установленных на грузовиках, перевозят к месту выпуска. В 50-х годах такую перевозку осуществили в Руанде в национальном парке Гарамба, а совсем недавно мы это проделали, как уже упоминалось выше, в Танзании, где в охотничьих угодьях отловили 16 носорогов, большей частью подростков, и перевезли их на пароме на остров Рубондо, что на озере Виктория. Но, как правило, носороги имеют привычку упорно придерживаться своих родных мест, даже если они становятся густозаселенными и все более для них беспокойными.

Только в самые последние годы, когда мы стали черпать свои сведения не из досужих россказней охотников за крупной дичью, а из наблюдений терпеливых исследователей и лесничих национальных парков, нам удалось узнать гораздо больше о жизни и повадках этих великанов. Так, например, мы узнали, что в отличие от многих других животных у черных носорогов нет строго определенных охотничьих участков, из которых обычно изгоняются другие особи того же вида. Зато одно и то же животное в определенное время года можно встретить, как правило, всегда на том же месте, в то же время суток и за тем же занятием.

Раз в день носорог отправляется по твердо утрамбованной тропе на водопой. Путь от пастбища до водопоя может составлять от 8 до 10 километров, но это носорога не смущает. Пастись он начинает обычно только после полудня, а остальное время проводит либо в тени какого-нибудь дерева, либо в «грязевой ванне». Ночью эти животные нередко затевают резвые игры вокруг какого-нибудь бочажка, во время которых они гоняются друг за другом, сопят и с шумом брызгают слюной. Там, где носорогов не преследуют, например в кратере Нгоронгоро или в районе Амбосели, их можно увидеть и средь бела дня. Пристрастие к «грязевым ваннам» иногда приводит к печальным последствиям: вязкий ил может засосать животное так, что оно уже не в состоянии выбраться и застревает в нем навсегда. Случается, что за носорога, попавшего в столь безвыходное положение, принимаются гиены…

Итак, считается, что черные носороги тесно связаны с определенным районом. Однако тщательно проводимые наблюдения в кратере Нгоронгоро, занимающем площадь 260 квадратных километров, начинают опровергать это мнение. Так, мы с моим сыном Михаэлем в январе 1958 года при авиаучете животных насчитали там 19 носорогов; Моллой в марте 1959 года обнаружил уже 42 животных. Ганс Клингель, наблюдавший за носорогами с июня 1963 по май 1965 года, насчитал в Нгоронгоро 61 особь, из которых 34 можно было видеть там все время или, во всяком случае, в течение нескольких месяцев подряд. Этих, по-видимому, можно считать постоянными жителями кратера. 18 февраля 1964 года Тернеру и Ватсону удалось насчитать с самолета 27 носорогов — рекордное число для одного дня! А 8 октября 1963 года численность носорогов в кратере упала до 10. Биолог Ж. Годдард, проживший здесь три года (по 1966 год включительно) и непрерывно наблюдавший и фотографировавший носорогов, насчитал за это время 109 экземпляров. По его мнению, превалирующее большинство этих животных держится в течение всего года наверху, вне кратера. Он, между прочим, насчитал также 70 носорогов в районе Олдувайского ущелья (Серенгети), в месте знаменитой находки доисторического ископаемого человека.

К. Клингель всегда находил «старожилов» кратера, особенно самцов, на одних и тех же местах. Некоторых из них никогда не встречали вне пределов этих участков. Однако случается, что отдельные животные покидают свои «штаб-квартиры» и потом уже постоянно держатся в каком-либо другом месте.

Черные носороги особенно охотно поедают ветки, которые хватают своей гибкой верхней губой, словно рукой, и тянут на себя. Да и тоща, когда кажется, что они щиплют траву, на самом деле они выдергивают из земли маленькие свежие ростки кустарника. Известный английский зоолог Фрезер-Дарлинг проследил, что один носорог ежедневно поедает 250 ростков акаций! Можно себе представить, как сильно могут изменять эти животные картину африканского ландшафта! И с другой стороны, к каким печальным последствиям может привести их истребление в отдельных районах!

В Натале (ЮАР) наблюдали, как два черных носорога валили довольно большое дерево мтомботи (Spirostachys africanus). Один из носорогов защемил ствол дерева между своими рогами, надавил на него всем своим телом и стал медленно передвигаться по кругу. Дерево не выдержало и повалилось. Когда крона оказалась на земле, оба животных как ни в чем не бывало принялись обгладывать ростки молодых зеленых веточек.

Другого носорога наблюдали стоящим на самом краю скалистого обрыва и поедающим ветки. Когда он потянулся за довольно далеко растущей веткой, нависшая над обрывом скала не выдержала его веса и рухнула вниз. Пролетев десять метров, носорог разбился насмерть.

Черные носороги способны поедать и весьма колючие ветки, не отпугивает их и белый клейкий сок молочаев. Кроме того, они время от времени подбирают собственный помет. К. Клингель несколько дней подряд наблюдал за группой из четырех носорогов, которые занимались тем, что собирали помет гну. В это время сотни гну как раз паслись в этой местности; здесь после недавнего пожара выросла короткая, но очень свежая травка. Носороги поглощали свежий или чуть подсохший помет. По всей вероятности, они таким способом восполняют недостаток минеральных солей или еще каких-либо веществ, необходимых для организма.

Есть места, где черные носороги своим рогом вспахивают соленую землю. Иногда они рогом же разбрасывают собственные навозные кучи. Правда, обычно они делают это задними ногами.

Древняя легенда Замбии гласит, что носорог расковыривает рогом собственный навоз, затем чтобы отыскать в нем нечаянно проглоченную иглу. Когда Господь Бог создал это животное, он снабдил его иглой, чтобы ему легче было пришпилить кожу к телу. А носорог ее потерял и с тех пор все разыскивает. Согласно другой легенде, носороги ковыряют рогом свой навоз по распоряжению слонов, которые не могут допустить, чтобы где-либо возвышались такие же большие кучи помета, как их собственные.

Зоолог Рудольф Шенкель, проводивший в 1964–1965 годах длительные наблюдения за носорогами в национальном парке Цаво (Кения), заметил, что они никогда не выделяют одновременно мочи и помета, как это делают, к примеру, слоны. Они кладут свой помет в общие кучи и лишь в очень редких случаях испражняются на ходу, прямо посреди дороги. Самцы, как известно, выпускают сильную струю мочи назад, что в зоопарках иногда приводит к неприятным сюрпризам для посетителей, оказывающихся в насквозь промокшей одежде… Иногда самцы начинают рогом ломать кустарник, а затем топчут его ногами и под конец опрыскивают мочой. Навозными кучами животные отнюдь не отмечают границ своих индивидуальных участков. По мнению Р. Шенкеля, эти кучи позволяют носорогам с их острым обонянием держать связь между собой, чувствовать присутствие сородичей, даже если они их не видят. Кроме того, это помогает им ориентироваться на местности. Из аналогичных же побуждений самки носорога во время ходьбы то и дело «метят» мочой дорогу.

Зоолог Герберт Геббинг во Франкфуртском зоопарке в 1957 году изучал сон носорога. Обычно эти животные спят на животе или на боку, подвернув под себя передние ноги и вытянув вперед задние. Голову они кладут на землю. Только в очень редких случаях носороги полностью заваливаются на бок, вытянув все четыре ноги. Может быть, в таком положении они спят наиболее крепким сном.

Оба наших франкфуртских носорога заваливались спать, как только закрывался павильон, чаще всего сразу же после ужина. В отличие от слонов они спали подолгу, восемь-девять часов каждую ночь. При этом они определенное время лежат сначала на левом боку, потом столько же на правом. Как правило, они спят, не меняя позы, по два-три часа, а то и пять часов подряд, не просыпаясь от привычных для их слуха шумов. Дыхание их хорошо прослушивается, иногда оно схоже с храпом. За минуту они делают от восьми до десяти вдохов. Два-три раза за ночь они поднимаются, чтобы опорожнить кишечник или мочевой пузырь.

Герта Шют, проводившая наблюдение за носорогами в Ганноверском зоопарке, установила, что они по ночам девять с половиной часов спали, а три часа стояли на ногах; при этом, как правило, они ели. Если один носорог вставал, то вскоре просыпался и другой. Если же этого не случалось, то бодрствующий до тех пор толкал головой спящего, пока тот не вставал.

Носороги на воле большей частью встречаются по одному или маленькими группами, не более пяти голов, если не считать мест их купания. Когда носорогов двое, то это обычно мать со своим более или менее подросшим детенышем или самец и самка, реже — два самца. У взрослых носорогов не наблюдается ни постоянства, ни привязанности друг к другу, как это водится, например, среди старых самцов кафрских буйволов. Однако это не значит, что они неприветливы в обращении. Когда два носорога стоят рядом, то они нередко поглаживают друг друга губами или трутся подбородками. Самки никогда не держатся рядом с самцами, пока их детеныш еще мал. Но как только он достигает подросткового возраста, они перестают избегать мужского общества.

В национальном парке Найроби лесничий Эллис в 1958 году наблюдал такую картину. Однажды вечером из леса вышла группа носорогов, состоящая из четырех особей, которые вели себя довольно странным образом. Трое шли, тесно прижавшись друг к другу, что называется, плечом к плечу, а четвертое животное следовало за ними. Эллис заметил, что у самки, шедшей посредине, были родовые схватки. Когда носороги увидели, что за ними наблюдают, они в нерешительности остановились, но одна из самок продолжала своей головой потирать бок роженицы. В конце концов они вернулись назад в лес. А спустя три дня там обнаружили новорожденного детеныша.

Враждебные на первый взгляд стычки носорогов почти всегда кончаются мирно. Стоит, например, самка с детенышем, и вдруг из-за куста совершенно неожиданно появляется огромный самец. Все головы мгновенно вскидываются кверху, самка сопит, сопит и самец. Словно сигналы тревоги, у обоих колоссов свечками поднимаются хвостики. Самец несколько раз нетерпеливо шаркает задними ногами и при этом делает несколько шагов вперед. Животных разделяет расстояние примерно в восемьдесят метров. Самец снова фыркает, самка делает то же самое. Затем оба почти одновременно наклоняют головы к земле и бросаются друг другу навстречу. Я нацеливаю свою камеру и уже предвкушаю потрясающую сцену боя носорогов. Шестьдесят метров, пятьдесят… Представляю себе, какой будет грандиозный треск, когда эти многотонные колоссы столкнутся! Тридцать метров, двадцать, шесть… Но что это? Оба противника, как по команде, вдруг останавливаются и, подняв головы, удивленно смотрят друг на друга. Воронки их ушей повернуты в направлении противника. Самка медленно водит головой из стороны в сторону. Самец отворачивается и с безразличным видом идет к воде. А затем и самка поворачивает назад и возвращается к детенышу. Спустя некоторое время всех троих уже можно видеть мирно пасущимися совсем рядом. А со съемкой поединка носорогов опять ничего не вышло!

Черные носороги определенно признают превосходство слонов над собой. Однако проверить это довольно трудно, так как между этими животными редко возникают драки. Но вот однажды в Уганде произошел такой случай. По утоптанной дороге не спеша навстречу друг другу шли слон и носорог. Один не видел другого, а когда увидели, между ними оставалось расстояние не более пятнадцати метров. Слон насторожил уши и двинулся прямиком на носорога, а тот остановился и поднял голову. В ответ на атаку слона носорог попятился, мотая при этом головой из стороны в сторону и громко фыркая. Вторая короткая атака слона заставила носорога броситься наутек; он исчез, бодро галопируя, в том направлении, откуда появился. А несколько позже этих же двух животных видели мирно пасущимися невдалеке друг от друга. Значит, все дело в «престиже»: кто кому должен уступить дорогу.

Однажды в том месте, где сейчас находится национальный парк Аруша, нашли носорога, пропоротого бивнями слона. Кругом виднелись следы слоновьих ног. Случай этот не единичный. Смотритель национального парка Крюгера (ЮАР) Куз Смит в 1960 году был свидетелем отчаянной схватки между самцом носорога и слоном. Слон явно решил не дать носорогу напиться, в то время как тот настаивал на своем. В ходе борьбы оба животных свалились с трехметрового обрыва в реку, однако и в воде продолжали драку. А через некоторое время Куз Смит нашел мертвого носорога. К тому месту, где он лежал, вели огромные лужи крови. На его теле зияли пропоротые бивнями четыре дыры, не считая других, более мелких, ранений.

Убитых носорогов слоны, как правило, тщательно засыпают сучьями и ветками.

Отношения носорогов с другими крупными животными бывают самыми разными. Лесничий национального парка Мерчисон-Фолс (Уганда) наблюдал, как носорог гнал впереди себя стадо из 12 водяных козлов. Пробежав примерно 100 метров, антилопы, видимо, опомнились и, описав крутой вираж, решили в свою очередь напасть на серого гиганта. Но тот быстро ретировался в кустарник и больше не появлялся. В другой раз носорог явно из чистого озорства напал на стадо из 350 кафрских буйволов, которые мирно паслись, растянувшись в 400-метровую цепочку. Носорог бешеным галопом промчался вдоль всей этой цепочки, заставив оторопевших от неожиданности буйволов кинуться врассыпную. После этого он спокойно пошел своей дорогой.

Но чаще у носорогов можно наблюдать известную терпимость, даже дружелюбие по отношению к другим животным. Так, например, двух носорогов в течение долгого времени видели вместе с большим стадом буйволов. Они даже спали, окруженные со всех сторон буйволами, буквально бок о бок с ними. В национальном парке Найроби биолог Гуггисберг наблюдал такую сценку: группа зебр шутки ради задирала одиноко стоящего носорога, и тот в конце концов счел благоразумным удалиться.

В Натале видели, как две водяные черепахи теребили растрескавшиеся кожные складки на спине самки черного носорога, валявшейся в прибрежном иле. По всей вероятности, носорожихе это причиняло боль, потому что она каждый раз вскакивала, когда какая-либо из черепах начинала теребить ее кожу слишком сильно. Однако самка не делала ни малейшей попытки прогнать черепах.

В другой раз наблюдали, как в мелком небольшом пруду к только что улегшемуся на бок носорогу с разных сторон бросилось по меньшей мере шесть водяных черепах, которые принялись отдирать с его кожи клещей. Чтобы оторвать вцепившегося в кожу клеща, черепаха упиралась передними лапами о туловище носорога, а пастью хватала паразита и тянула его до тех пор, пока тот не поддавался. Когда черепахи «обрабатывали» на теле носорога более чувствительные места, ему это явно причиняло беспокойство, и он вздрагивал. Однако черепахи не обращали на это ровным счетом никакого внимания.

Известно, что за носорогами целыми днями следуют египетские цапли, которые то и дело присаживаются на их спины. Делают они это явно только для того, чтобы подбирать насекомых, вспугнутых гигантами с земли. Как показали исследования желудков птиц, клещей с кожи носорогов они не обирают.

От незнакомых им животных носороги пускаются в бегство. Так, фокстерьер Симба, принадлежавший известному фотографу дикой фауны Черри Киртену, своим громким лаем обратил как-то в бегство двух носорогов. Храбрец гнался за ними так долго, что его пришлось разыскивать верхом. Найти его удалось лишь в семи с половиной километрах от места происшествия. Собачка была вымотана до предела, но горда своей победой.

Когда в Африке еще не было ни вездеходов, ни автомобилей, дичь преследовали верхом. Киртену не раз приходилось видеть, как разозленные носороги гнались за всадниками. А так как скорость атакующего носорога примерно равна скорости галопирующей лошади, то такая охота иногда затягивалась надолго. Всадникам редко удавалось вырваться вперед на большое расстояние, и спасало их только то, что выносливость носорога не идет ни в какое сравнение с лошадиной, и спустя некоторое время носороги отказываются от преследования.

Детеныши носорогов иногда становятся добычей львов. Так, в 1966 году в национальном парке Маньяра львы напали на самку носорога с детенышем и погнали ее к въездным воротам. Примерно в 50 метрах от ворот преследователи схватили детеныша. Мать душераздирающе закричала, взывая о помощи. В этот момент какая-то машина выезжала из парка, а другая, наоборот, туда въезжала. Разъяренная носорожиха отогнала обе машины назад. Но тем временем львы успели разделаться с ее детенышем и, оставив одни объедки, ушли своей дорогой.

В кратере Нгоронгоро возле леса Лераи был найден убитый львами молодой носорог. На шее его виднелись страшные раны, нанесенные львиными когтями. Поскольку на земле нельзя было обнаружить каких-либо следов борьбы, решили, что львы напали на свою жертву неожиданно и переломили ей шейные позвонки. Хотя все семейство львов в течение целого дня держалось возле убитого носорога, тем не менее они не делали никаких попыток его съесть. На другое утро они оставили его там, где он лежал, и ушли.

Совсем иначе окончилась в этих же местах попытка другого льва задрать 11-месячного детеныша носорожихи, по кличке Фелиция. Почуяв, что ее отпрыск в опасности, она словно взбесилась. Лев гнался за детенышем, а за львом с громким, похожим на лай криком неслась Фелиция. Маленький носорожек описал круг и спрятался за спиной своей матери, а та немедленно набросилась на льва. И хотя лев успел вцепиться зубами в ее заднюю ногу и нанести серьезную рану, тем не менее она дважды всадила ему свой рог между ребер. Хищник описал в воздухе сальто, шлепнулся на землю и остался лежать неподвижно. Разъяренная мать вонзила ему свой рог еще в шею, затем в голову и принялась топтать его ногами. Два других льва все это время сидели недалеко от места происшествия, но предпочли сохранять дистанцию и не ввязываться. Уже спустя 40 минут от убитого льва не осталось и следа: его по кускам растащили гиены. Как правило же, носороги не интересуются львами, даже тогда, когда те проходят мимо них совсем близко.

А вот в Мзима-Спрингс, прозрачном, как стекло, родниковом озере, находящемся на территории Цаво-парка, носорога убил бегемот. Он схватил подошедшего к воде носорога за переднюю ногу, повалил и принялся молотить своими мощными клыками.

Селу удалось заснять на пленку, как крокодил схватил взрослую самку носорога, утащил ее в воду и утопил.

Но если между двумя черными носорогами случается драка, то она представляет собой интереснейший спектакль. Правда, происходит это крайне редко. Поначалу думаешь, что это бьются два ревнивых самца за обладание самкой или за свою «земельную собственность». Но потом оказывается, что это ссорятся между собой две самки, а еще чаще — самка с самцом, и тогда это нередко происходит из чистого кокетства.

Наша парочка черных носорогов, которых мы содержим у себя во Франкфуртском зоопарке, часто часами может так играть — рог к рогу, а их детеныш с еще большим азартом «сражается» то с отцом, то с матерью.

Но даже в серьезных боях носороги редко наносят друг другу сколько-нибудь значительные ранения. Раны, так часто встречающиеся у них на плечах и боках, как мы еще увидим, имеют совершенно иное происхождение.

Во время брачных игр самец становится напротив самки нос к носу, и каждый обнюхивает морду другого, испуская при этом гортанные звуки. Потом, как правило, самка нападает на самца, сильно ударяя его своим рогом в бок. Самец безропотно это сносит и не отвечает ударом на удар, несмотря на то что подобные «ласки» чуть не сшибают его с ног. Если в это время подбегает другой самец, который тоже начинает семенить и притоптывать вокруг самки, соперники не затевают между собой драки: самка сама решает, которому из претендентов она отдаст предпочтение. Во время таких любовных игр можно услышать громкое сопение, храп и своеобразное хрюканье, а иногда даже визг. Громкого же, пронзительного свиста самцов, который часто раздается у нас в зоопарке, на воле я не слышал ни разу. Мне кажется, он выражает удивление, даже испуг и повторяется не так уж часто. Подражая храпу и сопению носорогов, их можно даже подманивать к определенному месту.

Спариваются эти животные в любое время года, и поэтому детеныши могут появляться у них тоже в течение круглого года.

Мартин Джонсон, который в 20-х и 30-х годах снимал в Восточной Африке и в бассейне Конго первые замечательные фильмы о животных, однажды очень близко (сидя, разумеется, в машине) наблюдал за любовными играми парочки носорогов. Они топтались на месте характерными короткими шажками на негнущихся ногах. Через полчаса самец потянул ноздрями воздух; учуяв «автомобильный дух», он был немало озадачен и опрометью бросился в кусты, подняв свечкой свой хвостик.

Мы, конечно, подумали, что самка последует его примеру, но ничуть не бывало. Похоже было, что она не сразу заметила поспешного бегства своего кавалера. Ее, видимо, просто удивило, что он так внезапно прекратил свои настойчивые ухаживания. Но тут она увидела нас и — о чудо! — снова возобновила свой «соблазняющий» танец, явно приняв наш грузовик за другого носорога. Чтобы наша машина стала предметом вожделений носорожихи — этого мы никак не могли ожидать. Притом новый «флирт», затеянный с нами, отнюдь не был минутным заблуждением. Не менее четверти часа это «кокетливое» существо стремилось расшевелить наш стоящий неподвижно автомобиль и вывести его из состояния молчаливой сдержанности… Она притворно убегала, затем возвращалась и неуклюже пританцовывала на месте, косясь в нашу сторону; вырывала пучок травы из земли и неподражаемо «обольстительным» движением подкидывала его в воздух. Маленькими «грациозными» шажками она приближалась к нам и, становясь все навязчивее, подошла уже ближе того места, откуда начала свое притворное бегство, но тут она нас внезапно учуяла. Как же она разозлилась! Мгновенно вся ее любовь улетучилась. Раздалось громкое возмущенное сопение, голова стремительно опустилась к земле, а хвост рывком поднялся кверху, и не успели мы опомниться, как взбешенное животное бросилось на нас в атаку. А в следующий миг мы уже ощутили глухой удар об железную обшивку (к счастью, пришедшийся вкось, а не прямо в лоб). Однако оторопевшими оказались не мы одни. Носорожиха не меньше нас испугалась металлического лязга, а наши крики оказались чем-то совершенно непривычным для ее ушей. Она еще раз злобно фыркнула, повернулась и галопом кинулась наутек.

Во Франкфуртском зоопарке нам не раз удавалось прослеживать за спариванием носорогов. На воле же такие моменты удается уловить чрезвычайно редко.

Моему сотруднику доктору Шерпнеру в Цаво-парке как-то удалось проследить за спариванием носорогов, длившимся 22 минуты. А Джон Годдард, работая в 1964 и 1965 годах в кратере Нгоронгоро, шесть раз наблюдал спаривание у носорогов. В одном случае самец и самка после спаривания оставались в течение четырех месяцев вместе, в другом же — пара рассталась сразу же после свидания, а через месяц их увидели вновь спаривающимися. Затем они снова разошлись в разные стороны.

С тех пор как черные носороги стали размножаться в зоопарках, удалось выяснить длительность беременности у этих животных. Оказалось, что она продолжается 15 месяцев—450 дней. Двойни пока еще ни разу встречать не приходилось…

Первый зоопарковский черный носорог появился на свет в Чикаго в 1941 году, второй — в Рио-де-Жанейро. Первый европейский носорог родился во Франкфуртском зоопарке.

Наша самка носорога, по кличке Екатерина Великая, была настолько ручной, что даже разрешала себя доить. Носорожиха не возражала против акушерской помощи, которую ей оказывал ветеринарный врач Клеппель, которому удалось извлечь на свет 25-килограммового «младенца». Уже буквально через несколько секунд у новорожденного зашевелились ушные раковины, а спустя две минуты роженица пыталась наброситься на стоящих вокруг помощников. Самка обнюхала детеныша, однако облизывать его не стала. Примерно через десять минут новорожденный поднялся и простоял около двух минут на ножках. Уже через час после родов он бойко расхаживал по конюшне и оставался на ногах до получаса. А вскорости он путешествовал уже целый час. Спустя четыре часа он нашел вымя и начал сосать. Только через девять с половиной часов детеныш наконец угомонился и прилег отдохнуть на сравнительно длительное время — на целый час.

К моменту рождения на месте переднего рога у детеныша была лишь небольшая припухлость величиной не более одного сантиметра, а на месте второго рога — и вовсе белое пятно.

Рожденные в других зоопарках детеныши весили иногда 20, а случалось и 39 килограммов (в Ганновере). Насколько мне известно, всех рожденных в неволе носорогов удалось вырастить. Так, у нас во Франкфурте-на-Майне вырастили двоих.

Наблюдения за поведением носорогов в неволе, как в Рио-де-Жанейро, так и у нас, показали, что там, где самок и самцов содержат вместе, они регулярно спариваются.

Что касается нашей самки Екатерины Великой, то она уже через восемь дней после родов стала снова абсолютно ручной по отношению к своему служителю и ко всем знакомым ей людям. Она опять позволяла заходить к ней в загон, кататься на ней верхом и даже играть с ее детенышем.

В 1911 году венгерский исследователь Африки Кальман Киттенбергер нечаянно застрелил самку носорога в момент родов. Он вскрыл мертвому животному брюхо и вынул оттуда живого детеныша. Однако сохранить ему жизнь не удалось: через восемь дней детеныш умер. И только в 1963 году впервые удалось пронаблюдать за тем, как протекают роды у носорога на воле. Сообщение поступило от смотрителей национального парка Маньяра — Малинды и Эди. Как-то утром они нашли самку носорога, неподвижно лежащую на земле. Они решили, что животное мертво,но на всякий случай бросили в него несколько камешков. Самка не шевельнулась. Приблизившись, они заметили, что земля вокруг животного совершенно мокрая. Внезапно носорожиха поднялась на ноги, и на свет появился детеныш, не причинив роженице каких-либо заметных трудностей. Мать обернулась к нему и губами быстро принялась освобождать его от родовой пленки. А еще через десять минут новорожденный уже встал на собственные ножки и встряхнул ушами.

Известный охотник Джон Хантер, массами отстреливавший носорогов, хотел однажды изловить маленького носорога, с тем чтобы продать его. Во время этого сафари он уложил на месте 75 носорогов. Изловить детеныша ему удалось только одним способом — подманить его выменем убитой матери.

Такие детеныши, отловленные в самом раннем возрасте, как правило, становятся совсем ручными, словно домашние животные. Да и взрослые особи быстро привыкают к человеку. Так, свою носорожиху мы неоднократно доили. Молоко спустя десять месяцев после рождения у нее детеныша содержало 3,2 процента белка, 36 процентов молочного сахара и 0,3 процента жира. Чтобы покормить своего детеныша, самки носорога часто укладываются на бок, наподобие свиноматок. Однако на вымени у них в отличие от свиней только два соска. Маленькие носорожки сосут материнское молоко примерно до двухлетнего возраста и остаются при матери не менее трех с половиной лет.

После родов проходит по меньшей мере от восьми до десяти месяцев, прежде чем самка снова спаривается с самцом. В парке Амбое ели первый детеныш самки Герти — безухий Пикси — оставался при своей матери два года и девять месяцев, следующий ее детеныш — три года, а третий родился спустя более чем пять лет — в 1959 году. Половозрелыми эти животные становятся примерно в семилетием возрасте. Пока детеныш мал, самку никогда не встретишь в обществе самца, зато позже — сколько угодно.

Носороги, подобно северным оленям, изюбрам и многим другим диким животным, любопытны. Завидев человека или другой подозрительный объект, запах которого они еще не успели уловить, они начинают нерешительно к нему приближаться, с любопытством разглядывая со всех сторон. Но стоит пошевелиться, как они убегают прочь. К своему несчастью, черные носороги имеют еще и другое свойство: завидев нечто для себя непонятное и не выяснив еще, представляет ли данная фигура для них какую-либо опасность или нет, они могут очертя голову кинуться в сторону нарушителя их спокойствия, сердито сопя и явно угрожая смять все на своем пути. Однако, не добежав нескольких метров, они, как правило, резко сворачивают в сторону или просто пробегают мимо.

Так, кинооператор Мартин Джонсон, завидя бегущего на него носорога, схватил свою жену за руку и вместе с нею спрыгнул с довольно высокого обрыва. Однако, к своему удивлению, он обнаружил, что, не добежав пяти метров до того места, где они стояли, этот колосс вдруг остановился и ушел. Эти же супруги попадали в аналогичную ситуацию еще два раза, и в обоих случаях носороги точно так же сворачивали в сторону, не добежав до них нескольких шагов. Но вряд ли найдется кто-нибудь, у кого нервы настолько крепкие, что он согласится проверить, разведывательная ли это вылазка близоруких животных или действительно разъяренные гиганты всерьез собираются напасть. Любой охотник, безусловно, застрелит их, не дав им пробежать и половины пути. Точно таким же манером эти серые великаны нападают иногда на деревья или термитники, но, убедившись в их безопасности, просто проходят мимо.

Однажды директор танзанийских национальных парков Джон Овэн сопровождал свою знакомую наездницу по кратеру Нгоронгоро. Когда они карабкались вверх по ведущей по склону тропинке, навстречу им неожиданно вынырнул носорог. Овэн успел отскочить в сторону и скрыться в кустах, а его спутница подпрыгнула кверху и, ухватившись за наклонную ветку дерева, повисла на ней. Однако ветка, не выдержав тяжести ее тела, обломилась, и дама очутилась верхом на носороге. Кто из них при этом больше испугался — неизвестно. Во всяком случае, наездница кубарем скатилась на землю, а носорог бросился наутек.

И тем не менее на такую «безобидность» носорогов не очень-то можно полагаться. Швейцарскому зоологу Рудольфу Шенкелю пришлось это испытать, как говорится, на собственной шкуре. Он занимался наблюдениями за носорогами и львами в Цаво-парке в Кении. Он там путешествовал пешком и неделями ночевал в спальном мешке прямо под открытым небом. Его встречи с черными носорогами происходили, как правило, мирно. Но как-то одному самцу его силуэт, вырисовавшийся на фоне неба, показался подозрительным, и он кинулся в атаку. Их разделяло всего пятьдесят метров. Тогда Шенкель в свою очередь издал громкий рев и бросился навстречу противнику, чтобы его запугать. Но поскольку тот, ничуть не сбавляя темпа, несся на него, человеку пришлось увильнуть в сторону и искать спасения за небольшим чахлым деревцем, рассохшимся ствол которого треснул пополам и половина кроны поникла до самой земли.



Чтобы залезть на дерево и спрятаться в еще уцелевшей части листвы, у Шенкеля не хватало времени. Поэтому он обежал вокруг ствола и юркнул в развилку между ним и упавшей частью кроны. Теперь от взбешенного животного он был отделен только свисающей к земле засохшей частью ветвей, а это была ненадежная защита. Носорог решил, как видно, от него не отступаться. Он постоял, а затем стал медленно обходить вокруг дерева и, улучив момент, внезапно кинулся на своего врага. Шенкель попробовал было, ухватившись за нижние ветви, подтянуться к верхней части кроны, однако носорог оказался проворнее и, поддав зоологу мордой под одно место, подбросил его высоко в воздух. Шенкель сперва «приземлился» на спину животного, а затем шмякнулся на землю. Он тотчас же вскочил и поспешно заполз под сломанную крону дерева. Но носорог одним движением отбросил ее в сторону вместе с оторвавшимся куском ствола. Теперь человек и животное очутились лицом к лицу. Шенкелю ничего не оставалось, как прикинуться мертвым. И он остался неподвижно лежать на спине, подняв лишь одну ногу на уровень морды животного, для того чтобы иметь возможность на самый худой конец хоть оттолкнуться от нее. И тут трагедия неожиданно превратилась в комедию. Носорог сначала опешил, потом приблизился, понюхал поднятую босую ногу (ботинок свалился во время баталии) и… отступил: запах потных ног ему явно пришелся не по вкусу. Кроме того, он не видел больше перед собой мечущейся фигуры, и это его успокоило. Он тут же отстал и, подняв хвост морковкой, потопал восвояси.

Поведение черных носорогов бывает весьма различным и в некоторых случаях зависит от поведения людей, живущих с ними в одной местности. Так, в Кении люди племени вакамба преследуют носорогов, стреляя в них отравленными стрелами или расставляя капканы с железными петлями. Яд добывают из дерева Acokanthera schimperi, из веток которого вываривается клейкое вещество. Пока яд свежий, он действует очень сильно, но со временем, находясь на воздухе, ослабевает. Поэтому браконьер всегда обертывает острие стрелы куском кожи и снимает его только перед самым выстрелом. Носорог, раненный свежеотравленной стрелой, очень быстро погибает независимо от того, куда она ему попала. А ножные петли из толстой проволоки, к которой прикрепляется тяжеленный кусок бревна, несчастные животные таскают за собой иногда по целым дням, а то и неделям. Проволока глубоко врезается в мясо и перетирает даже кость.

Именно поэтому на землях, принадлежащих вакамба, носороги издавна славились как агрессивные и злобные животные; на землях же масаев их считают вполне миролюбивыми. А ларчик открывается просто: масаи не охотники, а скотоводы и носорогов никогда не трогают. Зато в Натале в 1964 году смотрителя резервата Хлухлу-ве носорог дважды подбросил в воздух, сильно поранив ему бедро и ягодицу. Когда же агрессор приготовился к третьему удару, человек в отчаянии уцепился мертвой хваткой за передний рог зверя и повис на нем. Этим только ему и удалось спастись. Носорог замотал головой из стороны в сторону, стараясь сбросить назойливую пиявку. Когда ему это наконец удалось и он резким рывком отшвырнул от себя человека, тот отлетел далеко в кусты. А носорог убежал.

Носороги, ни с того ни с сего нападающие на людей, как правило, оказываются подранками, уже имевшими опыт общения с коварными двуногими существами. Оскар Кениг, например, рассказывал, как однажды, проезжая в Танзании по дороге из Моши в Заме, он выстрелил в зад носорогу, не желавшему уступить дорогу машине. В последующие ночи этот носорог опрокинул одну за другой три легковые машины и сшиб два грузовика. Животное пришлось пристрелить.

Как-то одна охотница выстрелила в носорога, известного всей округе своей полной безобидностью. Но ружье было слишком малого калибра, и животное было лишь ранено; оно бросилось на обидчицу и убило ее. На следующий день один человек, живущий неподалеку от места происшествия, проезжал там вместе со своей женой. Едва заметив автомобиль, носорог насторожился и явно приготовился к атаке. Мужчина, мгновенно сообразив, в чем дело, быстро вытащил свою жену из машины и посадил на дерево. Сам же он взобраться туда не успел: носорог настиг его и убил.

Мне лично не раз уже приходилось быть свидетелем нападений носорога на машину. Правда, должен оговориться, что все эти случаи я сам провоцировал. Чаще всего животные останавливались, не добежав до машины нескольких метров, и, не дотронувшись до нее, уходили. Один раз машина получила легкую вмятину. В другой раз сын лесничего Амбосели-парка подвез меня слишком близко к безмятежно спящему Пикси, ушные отверстия которого мне хотелось повнимательнее рассмотреть. Животное мигом вскочило на все четыре ноги и бросилось на машину (между прочим, она была с открытым верхом). Носорог сделал вмятину в кузове как раз возле того места, где я сидел.

В том же Амбосели-парке в 1965 году произошел случай, когда носорог сквозь открытое окно легковой машины пробил своим рогом крышу и полностью искорежил кузов. Сидящим внутри пассажирам тоже были нанесены ранения, но отнюдь не рогом, а… древком копья, торчащего в шее животного. Сопровождавший посетителей парка смотритель пристрелил носорога. А в 1958 году другая машина, битком набитая пассажирами, неожиданно наскочила в кустах на самку носорога с шестимесячным детенышем. Носорожиха сейчас же кинулась в атаку, но, к счастью, передний рог у нее уже был обломан, что значительно смягчило удар. Тем не менее две сидящие сзади дамы перелетели через голову водителя и ударились о ветровое стекло. Водитель же не растерялся, громко заорал и застучал кулаком по жести обшивки, создавая невообразимый шум. Детеныш, испугавшись непривычных звуков, бросился бежать, и мать последовала за ним.

В Серенгети тоже зарегистрированы отдельные «конфликты» носорогов с машинами. Так, в 1966 году одна машина хотела медленно объехать носорога, стоящего поперек шоссе. Но толстокожему это не понравилось, он бросился на нее, помял ее переднее крыло и даже слегка приподнял. Во время этого циркового номера один из сидящих внутри туристов, пробив головой ветровое стекло, вылетел на дорогу. Однако отделался он при этом легким испугом и незначительными ушибами.

А в Натале в резервате Хлухлуве произошел такой случай. Старая самка носорога подошла к одной машине, подсунула голову под переднее крыло и начала ее трясти. Причем все это делалось явно без каких-либо злых намерений. Сопровождавший туристов африканский смотритель парка храбро вылез из машины и ударил по голове не в меру разрезвившееся животное своим поясом, на котором висела пара наручников. Ошарашенный носорог отступил и решил уйти. Машина была не повреждена, и можно было спокойно ехать дальше.

На 555-м километре строящейся железнодорожной линии Моши — Заме один носорог повадился прогонять рабочих и сталкивать с рельсов служебные дрезины, нещадно их корежа. Злоумышленника пришлось пристрелить.

Прежде в зоопарках редко можно было увидеть носорогов разве что индийских панцирных. Теперь индийские носороги почти полностью истреблены и редко попадают в зоопарки. Первый африканский черный носорог попал в Берлинский зоопарк в 1903 году, а в Швейцарии, в Базеле, черный носорог появился в 1935 году. Теперь же это наиболее часто встречающиеся представители племени носорогов в зоопарках мира. Так, в 1966 году в зоопарках

Соединенных Штатов их было 33. Черный носорог в торговле животными оценивается вдвое дороже слона.

В неволе носороги часто становятся совершенно ручными. На некоторых взрослых самках можно смело кататься верхом. Они очень любят, чтобы их ласкали, в частности им нравится, когда ладонью поглаживают по закрытым векам глаз. От нечего делать они часто трутся рогами о цементную стену или железную решетку, стирая их в конце концов почти до основания. Поэтому в загон для носорогов необходимо класть бревно какого-нибудь мягкого, например елового, дерева, о которое они охотно точат свои рога. В бассейн эти животные в отличие от слонов редко погружаются целиком. Зато они любят принимать «грязевые ванны». Они никогда не пытаются перебраться через ров шириной в 1,75 метра и глубиной в 1,2 метра.

Только наблюдения в зоопарках позволили выяснить, до какого возраста доживают эти гиганты. Так, пара носорогов, жившая в Чикагском зоопарке, не проявляла никаких признаков старения даже спустя 20 лет после прибытия туда. По всей вероятности, носороги живут не меньше, чем слоны, следовательно, до 50 лет.

С тех пор как мы научились усыплять этих животных наркотическими пулями, стало значительно проще их лечить, а также отлавливать и перевозить в другие места. Знаменитой самке Герти из Амбосели-парка в 1962 году таким образом удалось прооперировать тяжело раненный глаз.

Много предположений строили по поводу непонятных серповидных шрамов, которые часто можно увидеть у черных носорогов позади лопаток. Считалось, что это следы драк, а также деятельности птиц, выклевывающих из ранок лечинок и тем самым их расширяющих. Но недавно Ж. Г. Шиллинге, работавший в Цаво-парке, в Кении, нашел у местных четырех носорогов в этих ранках мельчайших гельминтов — филярий, которых переносит мушка жигалка. Кроме того, в желудках черных носорогов найдены личинки желудочных оводов. Они присасываются своими присосками к стенкам желудка и питаются тканевыми соками и кровью. Как только личинки достигают определенного возраста, они отрываются от стенок и вместе с испражнениями выбрасываются наружу. Здесь, в почве, они немедленно превращаются в куколок. Появляющиеся из этих куколок большеголовые мухи достигают от 2 до 3,5 сантиметра; они ничем не питаются, но постоянно вьются вокруг носорогов и приклеивают им к голове свои яички, чаще всего вокруг рогов. Каким образом они оттуда попадают в желудок, пока еще неизвестно. Речь идет о двух видах оводов: Gygrosttgma conjugens, встречающемся исключительно на черных носорогах, и G. pavesii, встречающемся как на черных, так и на белых носорогах.

Из других паразитов на носорогах найдено 26 различных видов клещей, которые, впрочем, паразитируют и на других африканских животных; найден также вид гельминта, обнаруживаемый прежде у слонов. Встречаются у них и ленточные черви, достигающие, правда, не более 7—12 сантиметров длины; один из этих червей совсем крошечный — размером в один сантиметр.

Все эти паразиты носорогов для человека и домашних животных не опасны. Кроме того, носороги, живущие в зоопарках, вскоре избавляются от паразитов, потому что там отсутствуют промежуточные хозяева, переносящие этих мучителей.






(обратно)

Глава третья. Что испытывает жертва льва?

Если ты попал в страну, где каждый подражает льву, то там нельзя подражать козе.

Африканская поговорка
Хотя лев и уступает дорогу слону, когда встречается с ним на узкой тропе, да и носорог свободно может прогнать его со своего пути, тем не менее испокон веков большинство людей считает льва царем зверей. Когда охотнику в Африке надоедает его занятие (а это сейчас случается часто), он в первую очередь перестает стрелять во львов. Уже трое из моих приятелей признались мне, что они теперь только затем берутся за ружье, чтобы подстрелить зебру для какого-нибудь старого или больного, умирающего с голоду льва. Словом, львы больше, чем любые другие животные, вызывают наше восхищение.

Короли Англии, Шотландии, Норвегии, Дании изображали льва на своих гербах, а ведь это страны, в которых львы никогда не водились. На гербах городов Цюрих, Люксембург, земли Гессен тоже изображен лев. Как это ни странно, в этих местах когда-то, в доисторические времена, водились львы. Это подтверждено недавними находками костей пещерного льва в некоторых странах Европы. По-видимому, пещерный лев дожил до появления человека и внешне не очень отличался от современного льва. В Греции, например, львы вымерли только к 200 году до нашей эры; они водились и в Палестине, что известно из Библии, где об этом упоминается 130 раз.

Значит, они вовсе и не тропические животные. В Африке их следы не раз находили на покрытых снегом склонах гор Кении и на Рувензори на высоте 3500 метров над уровнем моря, а предположительно они встречаются даже на высоте 5000 метров. В виде редкого исключения на сей раз не люди повинны в истреблении пещерного льва в более северных странах. Ведь тем скромным оружием, которым обладал в те времена человек, ему было не под силу справиться с медведем, лосем, зубром, первобытным быком, а тем более со львом. Просто львы как обитатели открытых степей отступали все дальше к югу, по мере того как наш континент зарастал лесами. И тем не менее они повсеместно так знамениты, что их изваяния из камня уже целые тысячелетия украшают порталы китайских храмов и дворцов, а ведь гордый царь зверей в этих краях никогда не появлялся [155].

Что же в образе льва производит на нас такое впечатление? По всей вероятности., обрамленная гривой голова Зевса, немигающие янтарные глаза, которые намного больше наших собственных (диаметр глазного яблока человека — 23 мм, а льва — 37,5 мм), ну и, разумеется, его рев.

Львы, тигры и леопарды, у которых зрачок круглый, относятся к рыкающим кошкам в отличие от множества урчащих кошек, у которых зрачок имеет форму вертикальной щели. Львиный рык считается великолепнейшим и наиболее впечатляющим звуком мироздания. При благоприятных погодных условиях его можно услышать за восемь-девять километров. Лев издает этот рев обычно стоя, чуть опустив голову; бока при этом втянуты, а грудь мощно раздувается, словно мехи. Часто от сильной струи воздуха из-под головы животного вздымается пыль.

Лично на меня львиный рык действует аналогично колокольному звону (мальчишкой мне самому приходилось звонить в колокола): он настраивает меня на серьезный и торжественный лад. Некоторые люди говорили мне, что от этого рыка они испытывают приятное, щекочущее нервы чувство. Однако это лишь в тех случаях, когда слышишь его, сидя в машине, гуляя по зоопарку или через открытое окно своей комнаты, не чувствуешь себя в безопасности. А вот когда в Серенгети львы заревели в нескольких метрах (так нам, во всяком случае, казалось) от нашей палатки, то мы чуть не попадали с постелей.

Еще страшнее услышать его во время пешей прогулки в степи, тогда этот рык вызывает далеко не столь приятно щекочущие или торжественные чувства.

Ревут львы обычно вскоре после захода солнца и примерно в течение часа.

Что, собственно говоря, означает этот львиный рев? Этому пока еще не найдено сколько-нибудь приемлемого объяснения. Известный зоолог профессор Ганс Криг считает, что они просто доставляют себе этим удовольствие — так же, как это делают райские птицы, красуясь своим радужным оперением, как обезьяны, когда они играют в свои буйные игры, и как многие антилопы, когда на них нападают приступы безумного веселья и они начинают совершать дикие прыжки.

А может быть, ревом лев торжественно оповещает своих сородичей о том, что данная местность принадлежит именно ему? Одно я могу сказать совершенно точно: заслышав этот рев, антилопы, зебры и газели вовсе не бросаются врассыпную, как об этом можно прочесть в разного рода книжонках…

Семейная жизнь львов нам, людям, весьма импонирует. Хотя самцы иногда и дерутся между собой, да так, что вокруг летят клочья выдранной черной или желтой шерсти, а случается, что один из противников и погибает, но бывает это не чаще, чем у наших боксеров на ринге. Ведь у львов тоже есть определенные спортивные правила.

Стая львов умудряется сообща мирно поедать одну зебру, в то время как многие наши домашние собаки не могут одновременно есть из одной миски. Беременная львица хотя и приносит свое потомство где-нибудь в укромном месте среди скал или кустарника, тем не менее через шесть недель она гордо приводит своих детей в родную стаю. Так же поступила всемирно известная теперь львица Эльса, приведя троих своих детенышей в палаточный лагерь к своим приемным родителям.

Самцы никогда не пожирают своих детенышей и лишь в самых редких случаях могут разорвать львенка из чужой стаи. Они терпят, правда фыркая и строя самые недовольные гримасы, даже тогда, когда львята своими острыми молочными зубами теребят кусок мяса, который «папаша» держит в пасти.

Охотятся львы сообща, вместе и трапезничают; слабых и больных сородичей долгое время великодушно подкармливают. Никто пока не знает, изгоняют ли дряхлых, старых львов из стаи или они уходят оттуда добровольно. Замечено лишь, что старые львицы дольше остаются в стае, чем львы. Но кончается это неизменно одним и тем же — всех их разрывают на части гиены и гиеновые собаки. От болезней и старости в природных условиях не умирают.

Любовные парочки отделяются обычно от общей компании и целыми днями занимаются только друг другом. Даже в сильную жару они способны спариваться по 30, а то и по 40 раз в день!

Видимо, самцы кочуют по территории, занимающей многие квадратные километры, присоединяясь то к одной, то к другой группе самок и подростков. Во всяком случае, наиболее сильные из них могут себе позволить такую жизнь. В каждой львиной стае есть своя иерархия, но самый слабосильный самец котируется выше любой самки.

И все же трудно сказать, что львы могут, а чего не могут сделать. Так, десяткам людей удавалось успешно спасаться от них, влезая на деревья и ночуя там. Подобные истории описываются почти во всех приключенческих романах, посвященных Африке. В то же время мне самому не раз удавалось фотографировать львиц на деревьях, причем отнюдь не на наклонных стволах. В Маньяра-парке, близ Аруши, львы, например, настолько привыкли отдыхать на деревьях, что туристы могут их фотографировать там в любое время. Кто знает, что их заставляет туда лазить? Может быть, на высоте шести, восьми, а иногда и десяти метров меньше мух, может быть, им оттуда удобнее высматривать свою добычу? Но почему же тогда они этого не делают в других местах?

Один охотник за крупной дичью сообщал как-то о том, что измерил прыжок льва, который равнялся 12 метрам, а другой видел, как лев перемахнул через пропасть шириной в 11 и глубиной в 22 метра. В то же время на открытых площадках всех современных зоопарков уже в течение полувека львов отгораживают от зрителей рвы шириной не более восьми метров, и еще ни разу ни один из них не перепрыгнул на другую сторону. Правда, бывали случаи, когда львы тонули в этих рвах, как правило наполненных водой, если они бывали построены без ступенек, ведущих наверх.

В зоопарках львы обычно добровольно не купаются и не плавают, в то время как тигры делают это чрезвычайно охотно. Тем не менее знаменитая львица Эльса, принадлежащая Адамсонам, часами с восторгом плескалась и плавала в море вместе с людьми, а на озере Виктория мне не раз приходилось наблюдать, как львы добирались вплавь до острова Укерере, находящегося в 200 метрах от берега.

«Львы настолько ленивы, что шагу не ступят зря и ждут, пока им корм положат под самый нос», — утверждает директор Венского зоопарка профессор Антониус. Тот, кому приходилось видеть в Африке, как львы часами, а то и целый день неподвижно лежат в тени под каким-нибудь кустом, охотно подтвердит подобное мнение. И в то же время они способны часами без всякой видимой причины разгуливать по местности, где полным-полно всякой дичи и раздобыть ее не составляло бы им никакого труда.

Почти среди всех видов животных встречаются и альбиносы, и абсолютно черные (есть белые тигры и черные леопарды), а вот белого или черного льва видеть еще никому из нас не приходилось. Однако в 1962 году одному посетителю Крюгеровского национального парка в ЮАР посчастливилось не только увидеть белую львицу, но и заснять ее на пленку.

Многие охотники и исследователи неоднократно утверждали, что существуют породы пятнистых львов. Но каждый раз выяснялось, что речь идет не о какой-то особой разновидности, а просто об отдельной взрослой особи, не сбросившей еще своего «детского костюма». Случается и наоборот: в некоторых пометах встречаются львята без присущей их возрасту пятнистости.

По черепам и шкурам, появившимся в музеях в результате раскопок за последнее столетие, можно установить существование в недавнем прошлом десятков подвидов львов. Однако все современные львы, живущие и в Индии, и в Африке, принадлежат к одному и тому же виду. В Индии львы были уже почти полностью истреблены (их осталось 13 штук в заповедном лесу Гир, севернее Бомбея), когда правительство спохватилось и начиная с 1908 года объявило строжайшую охрану этих редких животных. За последующие десятилетия число львов там возросло до 200 голов.



Хотя считается, что у индийских львов более желтые и короткие гривы, чем у африканских, но это не так, среди них встречаются самые разнообразные. И абсолютно неверно, будто бы львов в Индии вытеснили тигры. У тигров совершенно иные места обитания, они живут в лесу, а львы — в степи. Просто тех животных, которые обитают в лесной чаще, значительно сложнее истребить, чем тех, за которыми можно охотиться на открытых пространствах.

Существовавшие когда-то львы — и северные африканские, и южные африканские, и знаменитые берберийские, населявшие некогда побережье Средиземного моря, и капские — были не крупнее, чем все ныне живущие виды, а гривы у них были не более черные.

Тридцать лет назад в одном южноафриканском клубном ресторанчике было обнаружено чучело льва, убитого в 1836 году возле Кагаптадта. Лев этот, ныне экспонируемый в Естественно-историческом музее Лондона, совершенно ничем не отличается от ныне живущих его сородичей. То же самое можно сказать о двух сохранившихся чучелах североафриканских берберийских львов, выставленных в Лейденском музее в Голландии. А вот в Серенгети и в кратере Нгоронгоро можно встретить всяких львов: и мелких, и крупных, и короткогривых, и с льняными гривами, и с черными. Когда речь идет о живых существах, не может быть правил без исключений, а в отношении львов в особенности.



В начале этой главы я говорил, что лев, как правило, уступает путь носорогу. Мне даже удалось как-то снять кадры, демонстрирующие, как носорог прогоняет льва. Большей же частью носороги не обращают никакого внимания на появляющихся поблизости львов. Тем не менее как-то в кратере Нгоронгоро несколько молодых львов развлекались тем, что подкрадывались сзади к носорогу и отвешивали ему основательный шлепок по задней части. Когда взбешенный носорог резко поворачивался в сторону обидчика, другой «шутник» подбегал с противоположной стороны и проделывал то же самое. Подобное развлечение львов наблюдали и в Кении. А вот очень популярного и любимого туристами носорога, который всегда держался поблизости от туристского лагеря «Ол Тукай» в Амбосе-ли-парке, однажды ночью задрали два льва. Несчастный так визжал, отбиваясь от своих преследователей, что лесничему Табереру пришлось выехать на машине на место происшествия. Он прогнал львов лучом прожектора, а замученного носорога прикончил выстрелом.



Обычно же львы умерщвляют свою жертву быстро. Они прыгают сбоку или сзади на спину своей добычи, наваливаясь на нее передней частью своего тела, задние же их ноги остаются стоять на земле. Затем передней лапой лев хватает животное за голову и рывком дергает ее к себе. Считают, что при этом ломаются шейные позвонки, но это пока еще не доказано. Большей же частью они впиваются зубами в горло и душат таким образом свою жертву. Иногда с этой же целью сжимается зубами нос.

Неверно, будто бы это выпадает всегда на долю львиц, в то время как самцы только лениво наблюдают и ждут возможности поживиться готовой добычей. Когда я проделывал свой опыт с искусственной зеброй, которой подманивал львов и провоцировал их к нападению, из смешанных групп львов всегда первыми нападали самцы.

Группа львов всегда охотится сообща. Делается это так: два или три льва ложатся в высокую траву неподалеку от пасущегося стада зебр или антилоп. Остальные начинают красться вокруг стада и затем внезапно нападают с противоположной стороны, загоняя животных прямо на своих спрятавшихся в траве товарищей. Такой способ охоты является прирожденным, потому что львица Эльса, принадлежавшая чете Адамсонов, выращенная людьми в домашних условиях и явно не приученная ими к подобному способу охоты, во время прогулок со своими «родителями» обегала вокруг жирафов и гнала их прямо на членов своей «стаи», в данном случае на людей. Если бы ей вздумалось подобным же образом загонять кафрских буйволов, «двуногие львы» почувствовали бы себя неуютно.



Кто быстро и поэтому не варварски убивает, тот меньше рискует и сам быть раненным в схватке. Голодные львы, набрасывающиеся на слишком крупную и сильную жертву, вынуждены зачастую выдерживать кровопролитные бои, из которых далеко не всегда выходят победителями. Так, известен случай, когда кафрский буйвол выломал напавшему на него льву несколько ребер. А в другой раз самец жирафа размозжил атакующему льву лопатку. Этот тяжелораненый лев, не способный больше самостоятельно добывать себе пропитание, оставался в стае, и собратья его подкармливали. Львиный молодняк, оставшийся по каким-либо причинам без старших и вынужденный самостоятельно охотиться, часто не знает, что делать со своей жертвой, и медленно замучивает ее до смерти.

Есть люди, которым здорово повезло: напавший на них лев чем-то отвлекся или чего-то испугался и выпустил их из пасти. Такое случилось, например, с лесничим Вольхутером и с известным исследователем Африки Дэвидом Ливингстоном, который впоследствии подробнейшим образом описал все, что он испытывал в этот момент. Он не ощущал ни боли, ни страха, а был словно парализован и абсолютно безразличен ко всему происходящему. Так чувствует себя пациент перед операцией, когда уже началось действие наркоза. Подобное же испытывает, вероятно, мышь, когда кошка несет ее в зубах, или антилопа в пасти льва. Отдельные особи, которых лев протаскал за собой минут пять, производили впечатление совершенно бездыханного трупа, но как только лев опускал их на землю и чем-то отвлекался, они вдруг вскакивали и убегали.

А с одним моим приятелем, Гордоном Пульманом, произошло такое происшествие. Он увидел из машины льва, который только что убил гну. Хищник убежал, а лесничий вылез из машины, чтобы воспользоваться случаем и отрезать себе кусок свежего окорока. Но тут он услышал предостерегающие крики своего шофера-афри-канца и увидел, что казавшийся мертвым гну вскочил и собирается на него напасть. Он едва успел схватить его за рога и, пятясь задом, добраться до спасительной дверцы своей машины.

Уже не раз описывались случаи, когда львы дерзко проникали в палатки с людьми, но в страхе бросались наутек из-за того, что какой-нибудь чемодан с грохотом сваливался с полки. В то же время в Крюгеровском национальном парке однажды ночью группа львов уселась вокруг медного гонга, и один из них время от времени ударял по нему лапой, чтобы он гудел, а остальные с интересом слушали. Резиновый мешок с водой, висевший на дверном косяке нашей «спальни» и используемый нами в качестве умывальника, львы несколько раз подряд просто так, из озорства, разрывали когтями, микрофон же, выставленный на ночь за дверь (для записи шумов африканской ночи), хватали зубами и утаскивали, а кабель рвали на части.

Один мой знакомый, биолог К. А. Гуггисберг, выпустил книгу, в которой описал не только свои собственные многочисленные наблюдения за львами, но и все примечательное, что удавалось заметить исследователям Африки и охотникам относительно их образа жизни и повадок. Так, есть утверждения, будто лев может развить скорость до 115 километров в час. Но в то же время известно, что гепард, который бегает, безусловно, быстрее любого льва, во время испытаний на английском треке для тренировки собак в погоне за электрическим зайцем показал скорость лишь 70,7 километра в час. Еще американский президент Теодор Рузвельт, который был большим любителем природы и путешествовал в свое время по Африке, утверждал, что лев не может догнать лошадь, а английская породистая лошадь обычно не развивает скорости более 64 километров в час. При этом лев, как правило, через 50—100 метров прекращает погоню, если ему не удается схватить свою жертву сразу. Только за совсем молодыми, еще не вполне освоившими бег животными или за слабыми и больными он гоняется дольше. Вот поэтому-то антилопы и зебры никогда не бросаются бежать от проходящего мимо них льва, если он все время у них на виду. Они продолжают мирно пастись и следят лишь за тем, чтобы не потерять его из виду. Что же касается кафрских буйволов и слонов, то они иногда даже прогоняли львов от только что добытой жертвы и часами стояли и караулили ее, чтобы эти большие кошки не могли к ней вернуться.

То, что в природе не бывает абсолютно вредных животных, мы уже знаем. Тем не менее интересно выяснить, скольких животных должен умертвить живущий на свободе лев, чтобы самому выжить.

В зоопарке льву ежедневно дают от шести до восьми килограммов мяса, обычно это конина, говядина и китовое мясо. Все это он съедает с одинаковым удовольствием. Львы ведь и на воле питаются довольно однообразно, обычно зебрами, следовательно, дикими лошадьми. Тигры, леопарды, гепарды и другие хищные кошки чувствуют себя лучше, если их меню состоит из более разнообразных сортов мяса. На свободе лев способен съесть за один раз до 18 килограммов мяса, а по другим оценкам, даже 31 килограмм. В общем это не так уж много, если учесть, что ему вовсе не обязательно ежедневно обедать. С другой стороны, он зачастую убивает больше животных, чем может съесть.

Как только лев почувствует, что больше не в состоянии проглотить ни куска от своей добычи, он отходит от нее и разваливается в тени ближайших кустов, чтобы переварить пищу. В тот же момент возле остатков его трапезы появляются гиены, грифы или шакалы и утаскивают большую часть оставленного им продовольствия. В свою очередь и лев иногда отгоняет гиен от их законной добычи. Но об этом подробнее будет рассказано в главе, посвященной гиенам.

Уэллс считает, что лев за год в среднем убивает 19 животных весом в 117 килограммов, что за 10 лет составляет 190 жертв.

Райт в течение многих месяцев наблюдал в Восточной Африке за поведением львиных стай на воле. За одну ночь они пробегали от 1,9 до 10 километров, и на три четверти добычу их составляли гну, зебры и газели Томсона, среди которых преобладали самцы. Мясо, приходившееся на одного льва в день, составляло по весу 13 процентов от веса его тела.

* * *
Много или мало этих больших желтых кошек находится в той или иной местности, зависит, впрочем, не только от числа животных, которыми они питаются, а также… от высоты травы.

Мы заметили, что в Серенгети стада гну, зебр и газелей Томсона, когда у них появляется молодняк, обязательно откочевывают в места, где трава низкая. В такой траве лев не может спрятаться.

* * *

Мне здесь не хочется повторять старые истории о львах-людоедах, приостановивших, например, строительство Угандинской железной дороги: они утаскивали одного за другим строительных рабочих, а под конец вытащили из спального вагона и самого инженера. Железнодорожная компания до сих пор сохранила телеграммы от индийских станционных служащих, работавших в этой местности в 1905 году: «Лев на перроне. Пожалуйста, предупредите машиниста, чтобы подъезжал с величайшей осторожностью и без сигнала. Начальнику состава запретить выход пассажирам»; или: «Стрелочник сидит на телеграфном столбе возле водокачки. Необходимо там остановить поезд и взять его с собой».

Между прочим, эта телеграмма относится не к таким уж давним временам, всего лишь к 1955 году.

* * *
В Серенгети живет ровно тысяча львов. Новейшие исследования Джорджа Шаллера показали, что половина появившегося на свет львиного потомства погибает. Если львицы очень голодны, они способны отогнать от мяса даже собственных детенышей. Поединки между львами, как правило из двух различных стай, происходят крайне редко и лишь в исключительных случаях могут привести к смерти одного из дерущихся. Охотничий участок одной стаи, помеченный мочой самцов, может достигать 260 квадратных километров. Такие оседлые стаи львов, «владельцев» определенного участка земли, не следуют за кочующими стадами антилоп и зебр в открытую степь. Это делают лишь небольшие группы львов-«кочевников», не сумевших занять себе собственного охотничьего участка.

Прежде, чтобы убить льва, надо было обладать настоящим мужеством и сноровкой. Знаменитый охотник и исследователь Африки Ф. Селу, путешествовавший по ней начиная с 1870 года почти до конца века, таскал с собой не обычное ружье, а шомпольное, своего рода пушку весом 4,5 килограмма. В дуло этого ружья он насыпал 23 грамма дымного пороха, шомполом досылал до него пулю десятого калибра, обернутую в вощеную тряпочку, и надевал на брандтрубку пистон — и все это, заметьте, верхом на лошади, иногда на полном скаку…

Кроме того, у таких смельчаков всегда еще оставалась приятная возможность даже из-за самой пустяковой раны умереть где-нибудь в безлюдной саванне от заражения крови. Их заслуженной славой доблестных исследователей Африки и охотников за львами в последующие десятилетия нередко совершенно несправедливо пользовались некоторые ловкачи, которые охотились за этими большими желтыми кошками без всякой опасности для жизни, сидя в машине и стреляя из удобного современного оружия, а затем возвращаясь в комфортабельные палаточные городки с холодильниками.

Живи Селу сегодня, он, как и большинство очарованных природой знаменитых охотников прошлого столетия, скорее всего стал бы «охотиться» с фотокамерой, а не с ружьем.

Первые снимки львов в природной обстановке были сделаны в начале нашего века Карлом Георгом Шиллинг-сом. Шиллинге разъезжал, как он писал, «со вспышкой и ружьем» у подножия Килиманджаро. Фотографировал он громоздким, тяжелым и несовершенным аппаратом. Львы были сняты ночью при вспышке магния возле убитой ими зебры. А сегодня в этих же самых местах в Ам-босели-парке туристы постоянно имеют возможность из машин с самого близкого расстояния снимать на прекрасную цветную пленку тех же животных, впрочем ставших в последнее время уже почти ручными.

И тем не менее по-настоящему хорошие «львиные фототрофеи» все еще редки. Легко снять сидящих, лежащих, стоящих или даже пожирающих добычу львов. Но совсем мало снимков, запечатлевших этих хищников в момент охоты или расправы над жертвой. Ведь это происходит не так уж часто и с необыкновенной быстротой.

В течение десятков лет по всему миру из одного издания в другое перепечатывалась будоражившая нервы фотография, на которой был запечатлен момент нападения львов на зебру, которая поднялась на дыбы и пытается защититься. Позже выяснилось, что один фотограф одолжил всю эту экспозицию в маленьком родезийском музее и, выставив ее на фоне кустарника, заснял.

Так что еще и сегодня добыча хороших «львиных фототрофеев» не утеряла своего значения и интереса.






(обратно)

Глава четвертая. Может ли змея проглотить человека?

Женщины словно птицы: они знают все, но говорят мало. Мужчины не знают ничего, зато много говорят.

Африканская поговорка
Гигантская 20- или даже 30-метровая змея, затаившись на суку, подкарауливает свою жертву. От удара по темени ее твердой как камень головы застигнутый врасплох человек падает почти без чувств на землю, а змея молниеносным броском кидается на него и обвивает своими кольцами, ломая ему все кости в железных объятиях. Это бывает в тех случаях, если на помощь вовремя не подоспеют смелые освободители, которые ножами режут змею на части…

Описание подобных душераздирающих сцен можно найти во многих приключенческих романах и даже в иных отчетах об экспедициях в неизведанные тропики.

Нападают ли действительно гигантские змеи на человека? Способны ли они нас проглотить? Едва ли о каком-либо другом животном фантазируют столько, сколько о питонах, анакондах или удавах. И поэтому именно относительно этих животных даже специалисту бывает очень трудно в каждом отдельном случае решить, что тут правда, а что вымысел.

Начинается это с определения длины. Даже серьезные путешественники утверждали, что в лесах Амазонки водятся анаконды длиной в 30 или даже 40 метров. Но они, как правило, при этом умалчивали, видели ли и измеряли ли они этих змей сами или знают это по рассказам очевидцев.

Анаконда — это тот же удав, только южноамериканский. Именно она считается самой большой и сильной среди всех гигантских змей мира. Другая южноамериканская змея, тоже не менее знаменитая и тоже удав (Constrictor), достигает в длину «только» пяти-шести метров.

Надо сказать, что измерить змею не так-то просто. Удобнее всего это делать, разумеется, когда она вытянется во всю длину. Но для большой змеи такая поза совершенно противоестественна; некоторые изних просто не в состоянии ее принять — им нужно загнуть в сторону хотя бы самый конец хвоста, чтобы иметь опору. Добровольно такое сильное животное не даст разогнуть себя для измерения. У мертвой же змеи тело обычно костенеет настолько, что произвести измерение еще труднее. Если же судить о длине змей по их поступающим в продажу кожам, то очень легко впасть в ошибку: ведь эта кожа продается на метры, и поэтому пока она свежая, ее можно растянуть в длину на 20 процентов, а некоторые утверждают, что даже на 50. Охотники за змеями часто этим пользуются.

Небезынтересно, что и живых змей продают на метры. Торговцы змеями запрашивают с зоопарков за небольших и средних питонов от 80 пфеннигов до одной марки за каждый сантиметр. Нью-Йоркское зоологическое общество уже много лет назад объявило, что заплатит 20 тысяч марок тому, кто привезет живую анаконду длиной свыше десяти метров; тем не менее никто до сих пор не смог заработать этой заманчивой суммы.

И все же вполне возможно, что такие гиганты существуют или существовали до совсем недавнего времени. Вес такого животного должен быть достаточно внушительным; так, азиатский сетчатый питон размером в 8,8 метра весит 115 килограммов. Немудрено, что подобную махину, обитающую в чаще девственного леса, без целой оравы помощников одолеть не так-то просто. А потом ведь ее еще надо суметь доставить невредимой до аэродрома или в порт.

Рекордная длина широко распространенного в Африке иероглифового питона (Python sebae) составляет 9,8 метра. Индийский, или тигровый, питон (Python molurus) достигает 6,6 метра, восточноазиатский сетчатый питон (Python reticulatus) — то ли 8,4 метра, то ли 10 метров, смотря какому источнику верить. Немногим меньше аметистовый питон.

Вот мы, собственно, уже и перечислили всех шестерых гигантов змеиного мира: четырех яйцекладущих питонов — уроженцев Старого Света и двух живородящих удавов — Нового. Среди 2500 видов змей, населяющих земной шар, есть еще целый ряд других видов удавов и питонов, но те значительно мельче.

Гигантские змеи не ядовиты. В отличие от толстых гигантов змеиного царства ядовитые змеи (например, африканская мамба [156], достигающая иногда четырех метров, и еще более длинная — королевская кобра) тоньше и стройнее.

Чтобы достичь огромных габаритов, змее требуется немало времени. Живущий в Питсбургском зоопарке восьмиметровый сетчатый питон вырастал за год всего лишь на 25 сантиметров. Чем старше становится змея, тем медленнее она растет.

По внешнему виду змеи совершенно невозможно определить, самка это или самец. Пара иероглифовых питонов, прибывших в Нью-Йоркский зоопарк в годовалом возрасте, первые шесть-семь лет росла с одинаковой скоростью, но затем самка стала заметно отставать в росте. Дело в том, что за это время она стала половозрелой и начала ежегодно откладывать яйца. При этом она каждый раз постилась в течение шести месяцев: во время созревания яиц и тогда, когда она их обогревала, свернувшись вокруг них клубком.

До какого возраста могут дожить гигантские змеи на воле, нам неизвестно. Их еще никто никогда не кольцевал на местах их обитания, как это уже десятки лет проделывают, например, с перелетными птицами. Мы можем судить об их возрасте только по данным, полученным в зоопарках. Дольше всех прожила анаконда в Вашингтонском зоопарке — 28 лет (с 1899 по 1927 г.). Один из удавов прожил в Англии в Бристольском зоопарке 23 года и 3 месяца, а иероглифовый питон достиг там же восемнадцатилетнего возраста. Тигровый питон в зоопарке Сан-Диего (Калифорния) дожил до 22 лет и 9 месяцев, а два восточноазиатских сетчатых питона — один в Лондоне, а другой в Париже — умерли в возрасте 21 года.

* * *
Гиганты змеиного царства — единственные крупные животные на земле, не обладающие голосом, как, собственно, и все остальные змеи. В лучшем случае они могут шипеть. Змеи не только немы, но и глухи. Звуковых колебаний воздуха они не воспринимают: у них нет для этого ушей, как у других животных. Зато они прекрасно воспринимают любое, даже самое незначительное, сотрясение почвы или подстилки, на которой отдыхают.

К тому же эти глухонемые гиганты еще и плохо видят. Глаза их лишены подвижных век, а защищающая глаз прозрачная кожистая пленка во время каждой линьки отделяется вместе со всей кожей и снимается, словно стекло с часов. У змеиного глаза отсутствуют мышцы радужной оболочки, следовательно, зрачок не может сужаться при ярком освещении и расширяться при тусклом. На изменение освещения глаз змеи едва реагирует: хрусталик в нем не может выгибаться, как у нас, что лишает змей возможности по желанию тщательнее разглядывать предметы, расположенные на близком или далеком расстоянии. Чтобы рассмотреть что-либо, змее приходится двигать всей головой то вперед, то назад. Может быть, все это и очень целесообразные свойства (необходимые, например, для плавания и в особенности для разглядывания различных предметов под водой), но, ей-богу, в животном мире встречаются значительно более усовершенствованные глаза.

Поскольку питон, как и другие змеи, во время сна не закрывает глаз, то всегда очень трудно определить, спит он или бодрствует. Некоторые исследователи змей утверждают, что спящая змея смотрит вниз, то есть ее зрачок находится у нижнего края глаза; другие же оспаривают подобное утверждение.

* * *
Неподвижность змеиных глаз и породила всеми повторяемую сказку о том, что змеи якобы гипнотизируют, как бы парализуют свою жертву взглядом. Лягушки, ящерицы или мелкие грызуны действительно иногда сидят совершенно неподвижно в присутствии гигантского удава, но объясняется это разными причинами: иногда они просто не замечают опасности, а иногда цепенеют от страха; такое замирание приносит им определенную пользу, поскольку неподвижную жертву змеи не различают. Ведь именно только тогда, когда лягушка пускается вскачь, чтобы удрать, змея ее и настигает.

Как же все-таки эти глухонемые и к тому же близорукие гиганты находят себе пропитание? Оказывается, у них развиты такие органы чувств, которыми мы не обладаем. Так, например, они безошибочно, на далеком расстоянии, ощущают тепло. Человеческую руку змея чувствует уже на расстоянии тридцати сантиметров. Поэтому бесшумно ползающим змеям довольно легко находить даже тех теплокровных животных, которые тщательно спрятались в укрытиях. Чтобы при этом им не мешало собственное дыхание, у некоторых из них (например, у питонов) ноздри обращены кверху и назад.

Но более всего развито у змей обоняние. Довольно удивительно, что орган обоняния находится у них во рту, на нёбе, и необходимую информацию ему доставляет язык, который извлекает из воздуха различные мелкие частицы. Таким образом, змеям дневной свет не нужен, они могут ползти по следам своей жертвы с одинаковым успехом и днем и ночью.

* * *
Как-то недалеко от Серенгети мы с моим сыном Михаэлем наткнулись на огромного иероглифового питона, достигавшего трех-четырех метров в длину. Мы решили прихватить его с собой. Между прочим, гигантских змей, если они не держатся за дерево или не запутались в кустах, изловить не так уж трудно. За час они могут проделать не более полутора километров — если у них вдруг возникнет желание целый час ползти. Гигантские змеи передвигаются совершенно иначе, чем их мелкие сородичи. Те движутся вперед, извиваясь всем телом, у гигантской же змеи для этой цели служит брюшная чешуя. Чешую приводят в движение отходящие от ребер мускулы (сами ребра остаются при этом неподвижными), заставляя ее перемещаться то вперед, то назад наподобие маленьких черпаков экскаватора.

Мы тогда еще не имели большого опыта в обращении со змеями и поэтому поначалу проявляли крайнюю осторожность, направляя питона рогатинами. Но в конце концов мы все же решились схватить змею за хвост, причем она даже не пыталась напасть на нас. Нам удалось запихать ее в мешок, который мы завязали и положили на ночь в своей палатке под раскладушку. К сожалению, наутро мешок оказался пустым. Огромной змее все же удалось высвободиться. Однако по оставленному ею следу можно было без труда узнать, куда она поползла. След этот был прямым, отчетливым и широким, словно кто-то катил автомобильную шину.

Ни одна змея, включая и ядовитых, не в состоянии догнать бегущего человека. Зато гигантские змеи умеют отлично плавать, гораздо лучше других наземных животных. Что касается анаконды, то ее можно причислить скорее к водным, чем к наземным, животным.

Змеям и море нипочем. Так, одного удава (Constrictor) отнесло течением на 320 километров от южноамериканского побережья и прибило к острову Святого Винсента, куда он прибыл в прекрасном расположении духа.

Когда в 1888 году произошло извержение вулкана Кракатау, на одноименном острове было уничтожено все живое. Биологи наблюдали, как за последующие годы и десятилетия здесь вновь постепенно появлялись различные лишайники, растения и животные. Так вот, из рептилий первыми там появились скальные питоны, которые к 1908 году снова завладели островом.

Гигантские змеи пока еще окончательно не превратились в круглые канаты, как это случилось с другими представителями змеиного племени. У удавов и питонов, так же как и у нас, еще есть пара легких, в то время как у большинства других змей левое легкое исчезло, а правое сильно вытянулось в длину и заметно расширилось. У гигантских змей сохранились небольшие остатки тазовых и тазобедренных костей. Но от задних ног снаружи остались лишь два жалких когтя — справа и слева от анального отверстия.

* * *
Каким же способом таким медлительным великанам удается поймать свою добычу? С самого начала следует сказать, что утверждение, будто бы они ударом головы лишают сознания человека или какое-нибудь животное, абсолютно неверно. Голова этих гигантских чудовищ не особенно-то тверда, и уж во всяком случае мягче нашей. Змее самой было бы не слишком приятно использовать ее для бокса. Кроме того, нападение гигантской змеи отнюдь не столь молниеносно, как это представляют. Сила, с которой набрасывается на жертву змея весом в 125 килограммов, не превышает силы, с которой нападает собака, весящая 20 килограммов. Безусловно, какой-нибудь хлипкий, неспортивного склада европеец от такого толчка может упасть. Но мало-мальски ловкий мужчина вполне способен один справиться с четырехметровым удавом, по крайней мере в том случае, если ему удастся устоять на ногах; обвившие его змеиные кольца он может стащить книзу несколькими энергичными рывками.

Для змеи гораздо важнее не ударить головой, а вцепиться в жертву зубами. Для этого она до предела разевает свою пасть. У сетчатого питона во рту сто загнутых назад зубов, расположенных шестью рядами. Поэтому, если ему удалось схватить хотя бы палец, его уже не так просто вырвать назад. Для этого нужно постараться разжать змее челюсти и сначала просунуть руку еще дальше в пасть, а потом уже выдернуть.

Только тогда, когда змея прочно схватила жертву зубами, она начинает обвивать ее своими кольцами. Поэтому тем, кому приходится иметь дело с гигантскими змеями, всегда следует помнить о том, что их нужно хватать только за «загривок» — позади головы, чтобы они не смогли укусить.

Посмотрите, пожалуйста, повнимательнее кинокадры или фотографии, запечатлевшие «борьбу» человека с гигантской змеей, которая якобы душит свою жертву. Вы почти наверняка заметите, что «жертва» схватила змею за глотку. В таких случаях человек сам оборачивает змею вокруг себя и затем разыгрывает всю эту сцену бешеной борьбы.

Но если даже змее удалось схватить свою жертву зубами и обвить ее несколькими кольцами, это еще не значит, что она может «раздавить ей все кости». Гигантские змеи, даже если они весят более сотни килограммов, отнюдь не обладают столь недюжинной силой, которую им приписывают. Ведь чем крупнее и тяжелее животное, тем меньше у него силы в пересчете на килограмм веса тела. Таким образом, вошь, учитывая ее вес, в 10 тысяч раз сильнее слона. А более мелкие змеи могут значительно сильнее сжимать и душить подходящую для себя жертву, чем гигантские змеи — свою.

Змеи-великаны убивают не путем дробления костей, а удушением. Они так стискивают грудную клетку своей жертвы, что та не в состоянии вдохнуть в легкие воздух. Возможно, что от продолжительного сдавливания парализуется и сердце. Змеиные кольца, обвиваясь вокруг туловища жертвы, действуют скорее как резиновая кишка или резиновый бинт, а не как крепкий канат. Раздавить таким способом твердый костяк абсолютно невозможно. Поэтому, когда в некоторых сообщениях о нападении змей фигурируют раздавленные человеческие черепа, то заранее можно твердо сказать, что это досужий вымысел. Человеческий череп достаточно твердый орешек, и мягкими, эластичными предметами его не расколешь!

Мой сотрудник доктор Густав Ледерер, в течение сорока лет руководивший нашим экзотариумом, тщательно обследовал трех свиней, трех кроликов и трех крыс, умерщвленных, но еще не проглоченных гигантскими змеями. У жертв не было обнаружено ни одной поломанной кости. А вот в уже проглоченной добыче такие кости были.

Гигантские змеи содержатся во многих зоопарках мира и, как правило, не проявляют никакой агрессивности, пока их оставляют в покое. Они даже довольно легко приручаются. Живущие на воле питоны, когда на них нападают или хотят схватить, защищаются только тем, что стараются укусить, и поити никогда при этом не пытаются набросить на противника свои кольца, они поступают так только с добычей, которую собираются проглотить.

В зоопарках иногда бывают обстоятельства, при которых по отношению к змее необходимо применить силу (например, пересаживая вновь прибывшего постояльца в террариум или в случаях необходимости ветеринарного вмешательства). Чтобы удержать змею, людей расставляют таким образом: на каждый погонный метр змеи приходится один человек, который должен крепко держать свою часть, ни при каких обстоятельствах не выпуская ее из рук.

Я повсюду расспрашивал о каком-либо случае, когда бы змея в зоопарке кого-нибудь убила, но до сих пор мне ни разу не довелось об этом услышать. Правда, мне рассказывали, что в Ругской фирме по продаже животных несколько десятков лет назад семи- или восьми метровый сетчатый питон обвился вокруг старшего служителя Зигфрида и «сломал ему несколько ребер».

Одна бывшая танцовщица, выступавшая некогда с танцами со змеями, рассказывала служителям нашего Франкфуртского зоопарка, что какая-то из змей однажды так сильно ее сжала, что сломала два ребра. Но ведь чтобы субтильной девушке сломать два ребра, не требуется каких-нибудь сверхъестественных сил. Например, однажды один из моих сыновей в приступе нежности так крепко обнял свою невесту, что у нее внутри что-то хрустнуло. Оказалось, что он сломал ей ребро…

Хотя гигантских удавов, как уже было сказано, довольно легко приручить, тем не менее змеи, с которыми выступают танцовщицы в различных варьете и цирках, вовсе не обязательно должны быть ручными. Чтобы без всякого риска обвивать змей вокруг плеч и талии во время танца, вполне достаточно перед выступлением их посильнее охладить, тогда с ними можно делать почти все, что угодно. Эти хладнокровные животные активизируются только после того, как хорошенько согреются.

Разумеется, таскание змей по гастрольным поездкам, в особенности зимой, содержание их в плохо отапливаемых сценических уборных или гостиничных номерах никак не идет им на пользу. Они недолго выдерживают такую жизнь и погибают. Поэтому танцовщицам приходится часто обновлять запас своих питонов.

* * *
Неверно, будто бы гигантские змеи имеют привычку, держась концом хвоста за сук, свисать с дерева и ловить таким образом свою жертву. Утверждение, будто они для облегчения заглатывания предварительно смачивают мертвое животное своей слюной, тоже неверно. Заблуждение это основано на том, что змеи нередко вынуждены проглоченную добычу отрыгнуть назад. Происходит это по разным причинам: либо жертва оказывается непомерно большой, либо при проглатывании она занимает неудобное положение, или она имеет рога, препятствующие продвижению ее по пищеводу; а иногда змею просто кто-то напугал, и это помешало ей спокойно справиться с добычей. Разумеется, отрыгнутое животное бывает обильно смочено слюной, что и навело случайно увидевших это людей на неверное толкование.

Даже очень крупные и тяжелые змеи способны пролезть в относительно небольшие лазейки, узкие форточки или щели в заборе. Таким образом они обычно пробираются в курятники, свинарники или в сараи, где содержат коз. И вот когда они, проглотив целиком свою жертву, пытаются пролезть назад в то же отверстие, откуда явились, огромное утолщение на теле не дает им выбраться, и они оказываются в ловушке. Вот тут, казалось бы, и воспользоваться своей способностью отрыгивать проглоченную добычу, чтобы освободиться из заточения! Но на это у змей, как выяснилось, «ума не хватает».

Подобные случаи описывались уже довольно часто.

* * *
Разумеется, больше всего бросается в глаза змея с огромным утолщением на теле, следовательно, только недавно проглотившая какое-нибудь крупное животное. Ее всегда охотно фотографируют со всех сторон, и сделать это довольно легко, потому что в таком положении змея становится неповоротливой и беспомощной. Когда же у анаконды в животе несколько проглоченных рыб или у молодого питона — несколько лягушек, грызунов или птиц, то никто и внимания на них не обращает.

Вот это и привело к неверному мнению, будто гигантские змеи существуют за счет гораздо более крупной добычи, чем на самом деле. По совести сказать, они удивительно скромные едоки, эти змеи, и, как ни странно, могут долго «поститься».

К наиболее крупным жертвам змей относятся антилопы размером со среднюю косулю или свиньи, причем не наши большие европейские свиньи, а дикие кабаны или мелкие домашние свиньи жарких стран. Так что, когда речь идет о том, что жертвами змей могут становиться такие крупные антилопы, как куду, топи, водяные козлы и антилопы канны, надо всегда иметь в виду, что это может быть только молодняк, а не взрослые животные.

В Уганде в резервате Торо в долине Семлики обитает примерно около 12 тысяч угандийских болотных козлов. Эти козлы, по-видимому, служат основной добычей иероглифовых питонов. Во всяком случае, в течение года мы по крайней мере раз пять натыкались на убитых питонами болотных козлов. И каждый раз жертвы оказывались неполовозрелыми самками. При более тщательном обследовании выяснилось, что кости у них поломаны не были, а смерть, по всей видимости, наступила от удушения.

Иногда часть змеиной добычи стараются урвать себе грифы. В таких случаях питон громко шипит и делает броски в сторону нахалов, стараясь их отогнать. Однако схватить грифа питону никогда не удается, зато грифы, как правило, успевают вырывать большие куски мяса из жертвы змеи.

Сообщалось о таком случае. Питон длиной 4,5 метра и весом в 54 килограмма поймал маленькую самку угандийского болотного козла весом в 30 килограммов и начал было ее заглатывать: голова и шея жертвы уже исчезли в змеиной пасти. Тело змеи кольцами было обвито вокруг добычи. Когда смотрители П. Хей и П. Мартин приблизились к питону, он сначала даже не пошевельнулся. Когда же один из подошедших стал вырывать кустики травы вокруг головы змеи, чтобы удобнее было фотографировать, питон зашипел и тут же выпустил жертву из пасти. Но он не делал ни малейших попыток прогнать людей и даже не ослабил колец вокруг добычи.

А в Замбии на водохранилище Кариба наблюдали, как один иероглифовый питон схватил зубами за шею взрослого нильского варана и трижды обвился вокруг тела ящерицы. Этот варан был длиной в 1 метр и 53 сантиметра, питон же — 2 метра 40 сантиметров. Варан умер вскоре после своего освобождения, а на теле питона после борьбы не было заметно никаких повреждений.

В другой раз видели питона длиной в 2 метра 10 сантиметров, который лежал на дереве, крепко обвив своими кольцами умерщвленного им варана (сообщения X. Рот).

Известно, что одна змея может проглотить другую, даже равную ей по размерам, потому что проглоченная особь сильно сжимается. Так, в Трансваале (ЮАР) наблюдали, как небольшой питон задушил крупную черную мамбу. Мамба поначалу бешено сопротивлялась, но после двухчасовой борьбы затихла и безжизненным канатом осталась лежать на траве.

Между прочим, многие виды змей «специализировались» на питании себе подобными — другими видами змей. Однако «каннибалов» среди них пока еще ни разу не встречали: сородичей своего вида они не убивают.

Но зато в желудке пятиметрового питона как-то был найден даже леопард! В борьбе со змеей этот ловкий и сильный хищник смог нанести ей лишь самые незначительные ранения. Правда, в сообщении об этом случае не указывалось, шла ли речь о взрослом леопарде или нет. Например, у нас во Франкфуртском зоопарке семи-, восьмиметровый индийский сетчатый питон не в состоянии проглотить жертву весом более 55 килограммов. Индийский питон размером в 7,5 метра как-то заглотнул домашнюю свинью весом в 54 килограмма, а в другой раз — индийскую длинноухую козу, весящую 47,5 килограмма.

В обоих случаях наибольшие трудности доставило змее не убийство жертвы, а именно ее заглатывание. Спустя два дня, после того как змея проглотила свинью, она была еще так раздута, что напоминала накачанный воздухом резиновый шланг, вспученный в одном месте. Мы даже опасались, что животное может сильно пострадать.

Остальные же крупные сетчатые питоны, содержащиеся за последние десятки лет во Франкфуртском зоопарке, как правило, отказывались от крупной добычи. Правда, случалось, что они хватали жертву весом в 30 килограммов и более и убивали ее, но в большинстве случаев оказывались не в состоянии ее проглотить.

Доктор Ледерер записал, что семиметровому на редкость прожорливому питону после целого часа напряженных усилий так и не удалось заглотать козу весом в 34 килограмма. Другой питон размером в 7,7 метра напрасно промучился со свиньей весом в 43 килограмма и так и не смог ее проглотить.

Словом, никогда еще ни один специалист не утверждал, что гигантская змея в состоянии проглотить жертву, вес которой превышал бы 60 килограммов.

Если схватывание и умерщвление жертвы занимает у змеи немного времени, то с заглатыванием убитого животного хищница не торопится. Она опускает жертву на землю, тщательно обнюхивает и только после этого начинает натягивать себя на нее, словно чулок. Чаще всего она начинает с головы. При этом она делает паузы, иногда на целых четверть часа, и отдыхает. Известно, что змеи способны высвобождать из сочленения как верхнюю, так и нижнюю челюсть, и тогда те держатся на одних только связках. Такой способ позволяет предельно широко разевать пасть. Змея впивается в добычу несколькими рядами загнутых назад зубов, а затем ее челюсти (попеременно то нижняя, то верхняя) продвигаются на какой-то отрезок вперед. Гортань тоже выпячивается вперед, чтобы змея могла дышать и не задохнулась. Змея так эластична только до желудка, все прочие внутренности уже не растягиваются. Поэтому попадающая туда пища должна быть уже полностью растворенной желудочным соком.

Несмотря на то что питоны и удавы в один прием могут проглотить огромные куски, их все равно нельзя считать прожорливыми. За одну трапезу они получают энергии в 400 раз больше, чем им требуется в день. Зато они потом (иногда по необходимости, а то и по настроению) могут достаточно долго не принимать пищу.

Так, у нас во Франкфурте один сетчатый питон голодал в течение 570 дней, потом некоторое время ел, а затем снова 415 дней «постился». А габунекая гадюка (ядовитая и более мелкая змея из Африки) отказывалась от пищи в течение 679 дней, то есть в течение почти двух лет. Индийский тигровый питон 149 дней ничего не ел и потерял при этом только 10 процентов своего веса.

* * *
Из всего вышеизложенного уже можно сделать вывод, что питоны не в состоянии убить, а тем более проглотить человека. В зоопарках со временем устанавливаются даже своего рода дружественные или, во всяком случае, доверительные отношения между гигантскими змеями и служителями террариума. Великан привыкает к тому, что служитель, убирая в его помещении, расхаживает взад и вперед мимо него, и он не делает никаких агрессивных выпадов. Однако некоторые змеи (со скверным «характером») остаются кусачими до конца своих дней. Каждый резкий жест, даже быстрое движение глаз человека, может побудить их к нападению. Если змее удается схватить зубами живое тело, она непременно старается обвиться вокруг него. Если же она схватила свободно висящую материю — подол пальто или край свитера, — она не делает таких попыток. Это нам удалось наблюдать в доброй полудюжине случаев. Опытный в таких делах человек свободно может справиться со здоровым питоном длиной от 3 до 4,5 метра. Однако змеи, достигающие шести метров и более, могут быть для человека весьма опасными. Тем не менее до сих пор не известны сколько-нибудь достоверные случаи, когда бы живущая на свободе гигантская змея умертвила, а тем более проглотила взрослого человека. При этом следует учесть, что в отдельных районах земного шара, в особенности в Восточной Азии, змеи зачастую живут совсем рядом с жилищем человека. Как истребители крыс, они пользуются даже определенной симпатией со стороны жителей деревень. Пока такая змея молода, она не представляет ни малейшей опасности ни для людей, ни для домашних животных.

Недавно в одном африканском научном журнале какой-то фермер сообщал о четырехлетием малыше, который ежедневно спускался к речке, неся с собой тазик с молоком или кашей, объясняя, что он идет играть с Наной. Однажды отец решил посмотреть, кого же это его сын ходит кормить, и, к своему ужасу, увидел, что это огромный питон. Он сейчас же убил змею. Но поскольку питоны не едят ни каши, ни молока, мне все в этой истории кажется весьма неправдоподобным. То, что змеи якобы пьют молоко и даже выдаивают коров, нелепое, но совершенно неискоренимое поверье.

* * *
В реке Напо в Эквадоре громадная анаконда схватила одного купальщика, затянула его под воду и утопила, но не проглотила. Рассказывают о тринадцатилетнем мальчике, которого тоже утопила змея; она его проглотила, но затем снова отрыгнула. Отец ребенка через полтора дня отыскал эту змею и убил ее. Этот случай также произошел в одном из притоков реки Напо.

В другой достоверной истории описывается, как сетчатый питон проглотил четырнадцатилетнего малайского мальчика с острова Салсбабу. Нечто подобное рассказывал нам и один ветеринар из Индии, который в 20-х годах посетил Франкфуртский зоопарк. Он демонстрировал даже фотографии, подтверждающие документальность этого рассказа.

Но насколько это поистине редчайшие случаи, можно понять только тогда, когда представишь себе, сколько таких крупных змей обитает на земном шаре (или обитало, по крайней мере, до самого последнего времени). Об этом можно судить хотя бы по числу выделываемых змеиных кож. Кстати, кожа змеи отнюдь не скользкая и липкая, как это представляют себе многие люди, испытывающие к змеям непреодолимое отвращение; на ощупь она приятно прохладная и совершенно сухая, будто держишь кошелек в руках. Проплывая по воде и пролезая сквозь тину, змея всегда остается сухой и чистой. Она ползает на животе по скалам, но нисколько не повреждает себе кожу.

С тех пор как кожевники научились обрабатывать даже самые необычные кожи, на змей сильно поднялся спрос на мировом рынке. Из змеиной кожи изготовляют самые различные модные предметы туалета и галантереи. Правда, пока еще никому не удалось на этих изделиях сохранить красивый цветной рисунок кожи живой змеи.

В торговых каталогах большинства стран указываются обычно «кожи рептилий», к которым причисляются, помимо змеиных, кожи алигаторов, крокодилов, больших ящериц и других подобных животных. Таких кож рептилий Соединенные Штаты закупили в 1951 году ни много ни мало 8 миллионов, Великобритания — даже 12 миллионов. Примерно половину этих кож составляют змеиные, причем принадлежат они наиболее крупным и, следовательно, почти исключительно безобидным, а не ядовитым змеям.

В общей сложности ежегодно поступает в продажу не менее 12 миллионов змеиных кож. Если бы из всех них сшить пояс, то им можно было бы опоясать весь земной шар по экватору.

Учитывая, что в теплых районах нашей планеты змей невероятное множество, есть все основания рассматривать редчайшие смертельные случаи, связанные с нападением этих рептилий, как исключение. Во всяком случае, мы, люди, можем быть спокойны: в змеином меню мы не числимся.

А вот обратное, между прочим, утверждать нельзя: многие люди с удовольствием едят змей. Так, например, мадам де Севиньи писала в своих записках в конце XVII столетия, что именно употребление в пищу гадюк так удивительно освежает и очищает ее кровь и чудесно омолаживает организм.

Больше всего змей едят в Китае. Впрочем, и в Соединенных Штатах консервируют гремучих змей, а их свежее мясо продают в качестве особого деликатеса. Генри Равен, охотившийся на Калимантане, рассказывал, как сопровождавшие его во время охоты даяки с великим восторгом схватили питона, только что собиравшегося ускользнуть в воду. В желудке змеи обнаружили двух заглоченных свинок, так что «охотники устроили пир, во время которого подавалась даже свинина».

В Африке змеиное мясо тоже употребляется в пищу, главным образом иероглифового питона.

* * *
Случается, что с питоном расправляются и грифы. Лесничий Ж. Шентон был свидетелем того, как недалеко от Нгомы на голой, выжженной, а следовательно, лишенной укрытий равнине восемь грифов напали на одного питона. Они окружили змею со всех сторон, поочередно подскакивали к ней, клевали и проворно отскакивали назад, а змея делала бешеные броски во все стороны. Питон был тяжело ранен: в нескольких местах из его тела были вырваны целые куски мяса, и сквозь зияющие раны виднелись ребра и внутренности, даже один глаз был выклеван. Лесничий прикончил несчастное животное. Внимательно осмотрев его, он убедился, что это была вполне здоровая змея, на теле которой не оказалось никаких старых ран.



В ЮАР, в районе Йоханнесбурга, на шоссе близ Ма-хадодорпа по вине питона произошла автомобильная катастрофа с человеческими жертвами.

А дело было так. Из-под переднего крыла машины, в которой ехали муж с женой, внезапно выползла большая змея и направилась прямиком к женщине. Муж, стараясь спасти жену от укуса, выпустил из рук руль, и машина съехала на обочину дороги, задавив при этом насмерть местного жителя. В общей суматохе, пока возились с убитым и полиция составляла протокол, змея благополучно скрылась под кузовом машины, где спряталась в тягловом механизме. Поскольку ее так и не удалось пристрелить, машину пришлось отбуксировать в Трансваальский змеиный питомник, который находится в Халфвей-хоузе. Хозяин питомника и его помощники возились целых три часа, пока им наконец удалось вытащить из машины змею, достигавшую длины 1,8 метра. Она осталась целой и невредимой.

* * *
Как-то в Серенгети леопард добыл довольно крупного питона длиной более трех метров. Он сидел со своей добычей на дереве, но каждый раз, когда к этому месту подъезжали туристы и фотографы, беспокоя его во время трапезы, он слезал с дерева со змеей в зубах и прятался в высокой траве. Когда машина отъезжала, он снова забирался на дерево.

* * *
Удавы производят на свет живых детенышей. Это означает, что яйца задерживаются в материнском организме и самка как бы «насиживает» их в себе до того момента, когда детеныши «доходят до кондиции» и готовы к самостоятельному существованию. Такой способ производства потомства наблюдается у целого ряда рыб и рептилий [157].

Самка анаконды в 5,3 метра произвела на свет в зоологическом саду 34 детеныша длиной по 70 сантиметров каждый.

Питоны же откладывают яйца — иногда по 20 штук, а то и по 70; у нас во Франкфуртском зоопарке у питонов в среднем бывает 46 яиц. Только что отложенные, они белые, мягкие, блестящие и клейкие. Но уже спустя несколько минут блеск яиц исчезает, и они склеиваются между собой, что, разумеется, значительно уменьшает их общую поверхность и способствует замедлению испарения. Через несколько часов кожура яиц отвердевает и становится как бы пергаментной. Для созревания яиц необходимы тепло и сырость; если же они даже на самое короткое время угодили в воду — все пропало.

Питоны «насиживают» свои яйца, причем самым настоящим образом. Они укладываются кольцами вокруг кладки, как бы заворачивая ее, а сверху кладут свою голову, словно на подушку.

Уже в 1841 году в Парижском зоопарке было замечено, что эти холоднокровные животные все же ухитряются согревать свои яйца. В Вашингтонском зоопарке совсем недавно с помощью очень точных термометров удалось установить, что у насиживающей самки иероглифового питона температура тела поднимается на три-четыре градуса — как раз на столько же градусов самцы холоднее самок. Если засунуть градусник между крепко прижатых друг к другу колец насиживающей змеи, зачастую обнаруживается, что разница в температуре тела змеи и окружающего воздуха превышает семь градусов. Вот в такой позе — обвившись вокруг своей кладки — самка остается лежать в течение примерно 80 дней, при этом она совсем не принимает пищи.

* * *
Молодые питоны линяют у нас в зоопарке от пяти до девяти раз в год, взрослые особи — от трех до семи раз. Кожа у змеи начинает сползать с головы. Тонкую и прозрачную, ее можно стянуть с тела змеи, словно чулок.

Если бы у нас, людей, кожа сходила бы не постепенно, в виде мельчайших чешуек и перхоти, а целиком, как это происходит со змеями, мы бы уж наверняка обставили этот процесс как можно торжественнее, окружив его всяческими ритуальными таинствами и поверьями. И уж, конечно, по радио и телевидению ежевечерне выслушивали бы десятки советов, с помощью каких мазей и притирок можно ускорить линьку, а вновь народившуюся молодую кожу сделать ярче и красивее.

Однако и змеи иногда не прочь воспользоваться посторонней помощью во время линьки. Так, в Трансваале некто Ж. Мараис заметил, как несколько пасущихся коров что-то старательно лизали на земле. Подойдя поближе, он увидел, что это был огромный линяющий питон. Змея лежала, вытянувшись, а коровы слизывали с нее кожу. Заметив приближение человека, питон немедленно уполз в укрытие.

* * *
Достигнув пяти-, шестилетнего возраста, самцы гигантских змей отправляются на поиски невест. Причем они ползут по следам самок. То, что это следы самок, они, по всей вероятности, определяют по запаху, выделяемому особыми пахучими железами, расположенными у тех в анальном отверстии. Когда встречается такая пара, они поднимают навстречу друг другу голову, ощупывают партнера языком, а уж затем спариваются. Спаривание в зоопарке продолжается обычно до двух с половиной часов.

* * *
Ни один факт не говорит о том, что в прежнее, доисторическое, время водились более крупные и мощные змеи, чем сейчас. В противоположность различным «заврам» и другим рептилиям, «золотой век» которых давно уже миновал, подотряд змей, наоборот, достиг своего пышного расцвета, по-видимому, только в самое последнее время.

Мы, люди, впервые столкнулись с гигантскими змеями, по всей вероятности, в Африке, где, судя по новейшим исследованиям, должна находиться колыбель человечества. Поначалу человек, по-видимому, не находил их столь отталкивающими и омерзительными, во всяком случае у него нет врожденного страха перед змеями. Как человеческие, так и обезьяньи детеныши в возрасте до двух лет не проявляют ни малейшей боязни при виде змей, они даже играют с ними. К пяти годам любознательность детей, а также их интерес к этим странным ползающим существам возрастает, страх же появляется позже (вероятно, под воздействием примера старших).

Люди в своем воображении превращали змей не только в дьяволов, как об этом говорится в истории происхождения человека по Библии, но и в божества. Причем гигантских змей обожествляли почти всегда.

В Дагомее служительницы культа обожествляли бога-питона и носили его во время церковных процессий на руках. Того, кто убивал питона, запирали в хижину и поджигали ее. Если несчастному удавалось без посторонней помощи спастись из горящего строения, он оставался безнаказанным.

Когда короли Нигерии заключали договоры с британцами, они неизменно оговаривали неприкосновенность питонов. Одного европейца, убившего у себя в доме питона, африканцы привязали за руки, раздели донага и оплевали с головы до ног.

Именно из мест, где иероглифовых питонов считают священными и никогда их не преследуют, поступают сообщения о том, что они убивают и заглатывают маленьких детей. Речь идет об одном из островов на озере Виктория.

В Западной Африке, в Дагомее, есть змеепоклонники, следующие заветам одного короля, объявившего еще в XIX веке питонов священными. Даже в южной части страны, сильно подверженной влиянию христианства, местные жители взимают дань за раздавленных на дорогах питонов.

Квида, местечко в 30 километрах восточнее Котону, — настоящая Мекка змеепоклонников всей Африки. В этой местности обитает наибольшее число питонов.

С одним американцем, который в 1967 году выловил здесь для продажи 1265 королевских и иероглифовых питонов, произошла большая неприятность. Жители соседних домов в Котону грозили поджечь его дом, в котором он держал пойманных змей, так что ему пришлось срочно построить себе новое жилище за городом. Но соседи явились и туда; они обклеили все стены его дома плакатами, бросали в окна камнями и устраивали настоящие демонстрации. Возбужденные демонстранты даже пытались опрокинуть машину, в которой сидела жена этого американца, и угрожали расправой его африканским помощникам.

С обожествлением змей связано и много сказок и поверий. Утверждают, например, что питоны убивают только быков, а коров щадят. Это потому, что они, мол, любят обвиться вокруг коровы кольцами и выдавливать из ее вымени молоко. То же самое якобы они проделывают в Непале с кормящими матерями.

Рассказывают, что гигантская змея, случайно попавшая на какое-то судно, так сдавила бочку с водой, что железные обручи упали на палубу.

Говорят также, что в случае опасности питоны на некоторое время заглатывают собственных детенышей, чтобы спасти их от врагов, а затем, когда угроза минует, их отрыгивают.

Одна миссионерская газетенка рекомендовала: если на вас нападает змея, ложитесь на землю и замрите, пока она будет вас обнюхивать. Но как только змея начнет натягивать себя на ваши ноги и дойдет до коленей, незаметно вытащите из кармана нож и распорите ей сбоку рот.

Племена, живущие возле горы Меру в Танзании, верят в то, что умирающий питон под конец будто бы выплевывает драгоценный камень. Когда же такого камня не оказывается, то все присутствующие при кончине змеи начинают обвинять друг друга в краже.

Степи Африки и джунгли Индии и Малайского полуострова при наших средствах связи никоим образом нельзя считать очень уж отдаленными и затерянными где-то на краю земли. Если в наши дни где-нибудь кого-то схватит и проглотит змея, то уж будьте уверены, что о таком страшном и волнующем событии сейчас же появятся сообщения на страницах всей мировой печати. А поскольку мы не только за последние годы, но и за десятки лет ничего подобного нигде не читали, следовательно, такие происшествия никогда, или почти никогда, не случались.

Поэтому можно смело утверждать, что такие великаны, как боа и питоны, для нас, людей, практически довольно безобидны.






(обратно)

Глава пятая. Птица страус

Счастье не рыба — сетью не выловишь.

Африканская поговорка
Если кто-нибудь сегодня захочет подарить своей подруге сумку из кожи страуса, он вовсе не должен терзаться угрызениями совести по поводу того, что способствует истреблению этой самой большой птицы на земле. Кожу эту теперь получают большей частью не от диких страусов, а со страусовых ферм ЮАР, которые после временного упадка вновь вошли в полную силу. На сегодняшний день на этих фермах содержат 42 тысячи страусов. Страусовые фермы есть и во Флориде, но там этих крупных птиц содержат в основном для показа туристам.

В конце прошлого и начале текущего столетия разведение страусов было одним из наиболее прибыльных видов бизнеса в Южной Африке. Еще до Первой мировой войны за одного хорошего производителя платили до 30 тысяч марок. Правда, в те времена интересовались не кожей страусов, а их перьями. К 1910 году, например, ежегодно вывозилось 370 тысяч килограммов перьев, в то время как за 70 лет до этого вывозили лишь 1000 килограммов. Перья эти не выщипывают (как, например, у кур или гусей), а аккуратно срезают у самой кожи.

Хорошенько разбежавшись, страус может подпрыгнуть на добрых полтора метра в высоту. Поэтому изгороди на фермах должны быть не ниже двух метров. И вообще агрессивных страусов-самцов необходимо всячески остерегаться. Так, в Ганноверском зоопарке страус одним ударом ноги согнул толстый железный прут под прямым углом. Другой страус, во Франкфуртском зоопарке, погнался за служителем, подцепил его одним пальцем ноги за одежду и рванул ее с такой силой, что сорвал с несчастного все, вплоть до нижнего белья. Но этого ему показалось мало, и он еще забросил раздетого служителя на проволочную изгородь.

В то же время на прирученных страусах взрослый мужчина может кататься верхом, и птица при этом даже не слишком-то напрягается.

Доктор Клаус Иммельман, проведя несколько ночей в нашем павильоне для страусов, сделал очень интересное открытие. Ему хотелось выяснить, когда и как страусы спят. Птицы сидели ночью на полу по семь, а то и по девять часов; шея при этом оставалась в вертикальном положении, хотя глаза и были закрыты. Сидя в таком полудремотном состоянии, страусы меньше реагируют на посторонние шумы или движения, чем когда бодрствуют. Они более десяти раз встают для выделения помета или мочи (которые у страусов в отличие от кур и большинства других птиц выделяются не одновременно, хотя и через одно и то же отверстие). Если страусы целый день проводят на ногах, они, устав, кладут голову наверхний край изгороди или прислоняют ее к чему-нибудь, и тогда глаза у них невольно закрываются.

До наблюдений Иммельмана никто не знал, что страусы, засыпая, могут класть шею на пол, вытянув ее во всю длину. Делают они это за ночь только от одного до четырех раз и не дольше чем на одну-две, самое большее 16 минут. Только в такие минуты страус по-настоящему впадает в глубокий сон. В это время его можно фотографировать со вспышкой, стучать о пол, заговаривать с ним вполголоса, он даже не пошевельнется. Лежа в такой позе, страусы протягивают назад ноги, которые в обычном сидячем положении подогнуты под живот. Однако в столь глубокий сон птицы никогда не впадают все одновременно, кто-то всегда «дежурит». Так происходит, видимо, и на воле, хотя никому еще не удавалось в природных условиях увидеть крепко спящих страусов.

Но описанную выше позу у страуса приходилось наблюдать и раньше, только при других обстоятельствах. Когда страус от кого-нибудь удирает, то может случиться, что он внезапно исчезнет из поля зрения. Если пойти за ним следом, то можно обнаружить, что он сидит на земле, прижав к ней вытянутую шею.

Отсюда, видимо, возникла сказка о птице страусе, которая прячет голову в песок и думает, что ее не видно. Первыми ее записали древние арабы, а за ними в течение столетий ту же небылицу повторяли римляне и многие другие сочинители книг. Особенно охотно принимают эту позу страусы-подростки. Но стоит к ним подойти поближе, как они мгновенно вскакивают и стремглав кидаются прочь.

Недавно орнитологам Ингрид и Рихарду Фауст удалось во Франкфуртском зоопарке вывести страусят в инкубаторе и вырастить их без родителей. Страусята, которые ростом с хорошую курицу, с самого начала требуют к себе большого внимания и заботы. Именно поэтому их до сих пор почти никогда не разводили в зоопарках. Это кажется несколько удивительным: ведь на фермах же выводят огромное количество страусят. Но нельзя забывать, что там это происходит в климатических условиях их родины, а кроме того, воспитание страусят полностью возложено на родителей [158].

Страус-самец — преданный и чадолюбивый папаша. Он выкапывает себе углубление в песке и садится в него. После чего страусиха кладет яйца ему под нос, а он старательно закатывает их под себя. Одна самка в природных условиях откладывает до восьми яиц. Насиживание длится около 40 дней. Несмотря на жару вокруг, температура в гнезде поддерживается между 35 и 41,5 градуса. Кладку страусам приходится не обогревать, а скорее охлаждать и оберегать от высыхания.

В национальном парке Найроби видели, как несколько страусих отложили в гнездо одного и того же страуса в общей сложности 42 яйца. Разумеется, он не смог покрыть своим телом такую кучу яиц, и поэтому из всей огромной кладки вылупилось всего 16 страусят.

Страус-папаша насиживает с послеобеденного времени до позднего утра, так что страусихе-мамаше приходится сидеть на гнезде гораздо меньше, чем ему.

Если у других животных отстрел самцов не наносит стаду существенного ущерба, то у страусов наоборот. Оставшиеся в живых самцы не в состоянии насиживать всю массу яиц, которую им подсовывают. Оставить же часть яиц без внимания и ограничиться высиживанием какой-то небольшой толики, на это у страуса, к сожалению, ума не хватает. Все это приводит к тому, что порой страусята вообще не выводятся.

Как-то одна страусиная семья, обосновавшаяся в национальном парке Найроби, попала в неприятную историю. Самец сделал непростительную глупость, устроив гнездо в таком месте, которое хорошо просматривалось с автомобильной дороги. В результате он и его страусиха непрестанно были окружены автотуристами, которые подъезжали на расстояние двух-трех метров и снимали несчастных птиц на фото- и кинопленку. Но поскольку обитающие в национальных парках животные не считают человека своим врагом, страусы выдержали это нашествие.

Но однажды к кладке подобрались львята. Они начали играть с яйцами, катали их по земле, словно бильярдные шары, и раскатили довольно далеко в разные стороны. С большим трудом страусу удалось их снова собрать в свое гнездо. И он упорно продолжал насиживать. Трудно даже поверить, но из яиц вылупились страусята!

Страусенок подает голос еще из яйца, до выклева. И родители ему отвечают.

Страусы-самцы умеют издавать прямо-таки львиный рев и рычание. Чтобы издавать эти звуки, они выдавливают воздух из дыхательного горла в рот, крепко зажимают клюв и загоняют этот сжатый воздух назад, в пищевод, который сильно раздувается. При этом вход в желудок тоже зажимается, и воздух не может туда проникнуть. Голая красная шея вздувается, как баллон, и далеко по округе разносится глухой, раскатистый рев.

Красивое шелковистое оперение страуса — источник всех его несчастий. Древние египтяне считали страуса символом справедливости, потому что перо его делится стержнем на две равные половины, в то время как перо любой другой птицы разделено стержнем на более узкую и широкую часть, а следовательно, «несправедливо». Но те же древние египтяне уже заметили, что эти перья могут служить прекрасным украшением.

До тех пор пока страусовые перья красовались только на шляпах средневековых рыцарей, диких страусов еще было довольно много. Но когда в прошлом столетии эти перья вдруг вошли в моду у дам, для страусов настали тяжелые времена.

Из Северной Африки они исчезли совершенно. В Иране и Аравии их тоже невозможно стало найти. Последнего страуса в Аравии видели в 1900 году. А на севере Саудовской Аравии на самой границе с Ираком последнего страуса застрелили, кажется, в 1933 году. По рассказам других очевидцев, в 1948 году на стыке границ Ирака и Саудовской Аравии снова увидели двух страусов, которых немедленно уложили.

Страус не исчез еще с лица земли только благодаря страусовым фермам. Ведь с животными, ставшими жертвами моды, это обычно случается неимоверно быстро. И чем реже они начинают встречаться, тем выше поднимаются цены на мех или на то, что они еще «поставляют». Наконец это животное становится настолько редким, что за него платят уже какие-то фантастические суммы. Возможность получить такой баснословный барыш толкает некоторых алчных людей неделями, месяцами и даже годами преследовать последнюю дикую норку, шиншиллу или соболя, забираясь за ними в самую непролазную чащобу. Коща же удается развести тот же вид животного в неволе, то шкурки его постепенно становятся все дешевле, и вскоре уже теряет всякий смысл заниматься трудоемким и небезопасным преследованием последних диких экземпляров. Так что смело можно утверждать, что шиншиллы, нутрии, черно-бурые лисы, норки и соболи только потому еще сегодня существуют на земле, что люди в последний момент спохватились и научились разводить их в неволе.

Первая страусовая ферма была организована в 1838 году на юге Африки, за ней возникли фермы в Алжире, Сицилии, во Флориде. А в самый разгар моды на страусовые перья такую ферму можно было найти даже в Ницце.

Тот, кому впервые приходится держать в руках страусовое яйцо, всегда удивляется: как «узник» такого яйца без посторонней помощи способен выбраться из своей крепкой тюрьмы? Скорлупа страусового яйца прочностью может поспорить с фарфоровой посудой, и, чтобы разбить ее, нам приходится прибегать к помощи пилы и молотка. Весит оно от полутора до двух килограммов, следовательно, столько, сколько весят 25–36 куриных яиц. Страусовые яйца вполне съедобны, у них нет никакого неприятного запаха, и вообще-то по вкусу они ничем не отличаются от куриных.



Даже пролежав целый год в холодильнике, это яйцо остается свежим и сохраняет свои вкусовые качества. Из яйца страуса очень просто приготовить омлет или яичницу. Чтобы сделать большую красивую глазунью, нужно сначала отделить белок от желтка, положить на сковородку круг из металлической ленты и, облив его белком, поджарить, оставив внутри круга место для желтка. Желток выливают на сковородку, когда белок уже почти готов. Чтобы страусовое яйцо сварилось вкрутую, его нужно держать в кипящей воде около двух часов.

Страусята вылупляются после 42 дней насиживания и начинают расти как грибы: каждый день по сантиметру. Как только у них появляется способность твердо стоять на ногах, они тотчас же принимаются исполнять те же сумасшедшие танцы, что и взрослые: птица внезапно срывается с места, опрометью бежит куда-то, кружится вокруг своей оси, бьет крыльями и в завершение садится на землю. Воодушевить страусов на подобные танцы может даже появление самолета.

Страусята, выросшие в доме как домашние животные (в Африке это иногда практикуется), бегают за своими хозяевами, словно преданные собачки. Когда такое семейство отправляется купаться, молодой страус смело бросается вслед за людьми в воду и плавает там, как утенок.



В Серенгети страусы приступают к насиживанию в сентябре, а к Рождеству уже расхаживают со своими страусятами.

Страусы — отличные бегуны. Эти огромные птицы (высотой до 2,5 метров) во время бега, шутя и играя, делают шаги в три с половиной метра. Если поехать вслед за бегущим страусом на машине, то по спидометру можно проследить, что он без особого напряжения в течение четверти часа или даже получаса выдерживает скорость в 50 километров в час. Другие дикие животные, как правило, способны быстро бегать только на короткие дистанции. Страусы же могут в отдельных случаях развивать даже скорость в 70 километров в час. У них должны быть исключительно выносливые сердца.

Сердца у них к тому же еще и мужественные, когда этого требуют обстоятельства. Не так давно мы повстречали страуса и страусиху с восемью страусятами. Вдруг откуда ни возьмись выскочила гиена и хотела схватить одного страусенка. После небольшого переполоха родители тут же разделили свои функции: страус собрал вокруг себя птенцов, а страусиха ринулась на гиену, прогнала ее и преследовала еще целый километр.

Когда то же самое семейство мы встретили несколько дней спустя, в нем осталось только шесть страусят.

Супруги-биологи профессор Франц Зауэр и доктор Элеонора Зауэр из университета во Флориде проводили наблюдения за живущими на воле страусами и выяснили много интересного и нового относительно их жизни и повадок. Для того чтобы незамеченными подобраться поближе к этим осторожным и недоверчивым птицам, исследователи прятались в искусно изготовленные «кочующие» термитники.

На юго-западе Африки страусы живут не только в открытой саванне, но и в почти лишенной растительности песчаной пустыне, в густых зарослях колючего кустарника и даже на крутых скалистых нагорьях. Но там, где нет открытых водоемов, этим птицам грозит неминуемая гибель, потому что потребность страуса в воде не могут удовлетворить даже растения с повышенным содержанием влаги.

Страусам удается выращивать своих страусят в любое время года (хотя бы парочку). Помимо своей обычной растительной пищи страусы не брезгуют и низшими животными, и даже мелкими позвоночными, за которыми охотятся, выделывая замысловатые зигзаги.

Несколько семей страусов нередко объединяются в сообщества, насчитывающие иногда до 600 особей. Тем не менее внутри таких огромных сообществ всегда можно отчетливо различить отдельные гаремы.

Приближаясь к чужой группе, страус неизменно принимает позу «подобострастия» и «подчинения» — опускает хвост и низко склоняет голову. Таким образом, не возникает драк и создается возможность для новых знакомств. Одна семья иногда может принять к себе маленьких птенцов или подростков из другой семьи. Бывает, что объединяются несколько папаш с детьми подросткового возраста и такой «страусовый интернат» по нескольку дней и недель кочует по окрестностям. Каждая стая для своего излюбленного купания в песке выкапывает углубление в почве и устраивает нечто вроде общественной бани.

По наблюдениям, сделанным супругами Зауэр, страусы живут как моногамными семьями, так и гаремами, смотря по обстоятельствам. Споры самцов из-за самок в период спаривания и погоня самцов за самками часто выливаются в целые массовые представления с бешеными танцами, в которых принимает участие вся стая.

Обычно же у одного самца бывает одна основная и две «побочные» самки. Основная самка терпит присутствие побочных, и все вместе откладывают свои яйца в одно гнездо. Но как только яйца отложены, основная, «законная супруга», как правило самая старшая и поэтому более опытная, немедленно отгоняет «побочных» жен от гнезда.

Когда наступает время брачных игр, самец, хлопая крыльями, сманивает или просто отгоняет выбранных им самочек от общего стада в сторонку. Основная самка помогает ему прогнать подросших к этому времени детей. Затем новая семья перекочевывает на выбранный для насиживания участок, который рьяно защищает от вторжения посторонних страусов. В период брачных игр самец выбирает то одну, то другую самку и отходит с ней пастись отдельно от остальных. При этом парочка начинает синхронизировать свои движения. Страусы только делают вид, что щиплют траву, на самом же деле они стараются согласовать все свое поведение. Если им это не удается, брачный танец обрывается, и парочка возвращается в стаю. Но в случае удачи самец все более и более возбуждается, поднимает то левое, то правое крыло, бросается на землю и мощными ударами крыльев поднимает вокруг себя вихри песка; шеей он в это время совершает быстрые спиральные движения. При этом он без конца издает глухие звуки, а самка кружит вокруг него в «позе подобострастия» — с волочащимися по земле крыльями. Когда же самец внезапно вскакивает, она тотчас бросается на землю, а он, хлопая крыльями, покрывает ее.

Во время Первой мировой войны в Южной Африке ни у кого не было возможности охотиться за страусами. А поскольку за эти годы страусовые перья вышли из моды и стали очень дешевыми, то было решено избавиться от слишком расплодившихся птиц и открыть на них свободную охоту.

Сразу же нашлись предприимчивые люди, которые начали гоняться за ними на машинах, отстреливая их стаями. Часто после одного такого сафари они возвращались с 400–500 шкурками, из которых затем изготавливались модные тисненые бумажники и дамские сумочки. А вот 100 или 150 килограммов мяса, которые дает такая большая птица, никто забирать не желал, особенно когда убитому страусу было около 30 лет. Разлагающиеся трупы страусов отравляли зловонием всю окрестность, потому что гиены и грифы не в силах были справиться с такой неожиданной благодатью.

Когда в зоопарке нужно полечить страуса, достаточно бывает натянуть ему на голову чулок; после этого он сейчас же прекращает всякое сопротивление и покоряется своей судьбе.

В некоторых зоопарках, где посетителям разрешается кормить животных, уже не раз бывали большие неприятности с этими птицами, потому что они заглатывали самые невероятные предметы. В желудках погибших страусов при вскрытии находили не только монеты, гвозди и половинки подков, но даже перочинные ножи; а один страус выпил полведра зеленой масляной краски, так что ею были залеплены весь его желудок и кишечник.

Старик Карл Гагенбек [159] во второй половине прошлого века закупал антилоп и страусов, отловленных в районе Суэца (тогда они еще водились в тех местах). В те времена не было грузовиков, и большинство отловленных животных гнали в караванах пешком к побережью. Сейчас нам даже трудно поверить, что жирафов, например, вели просто на поводке!



В один прекрасный день, когда Гагенбек со своими помощниками стал загонять 16 недавно закупленных страусов в сарай при гостином дворе, птицы вырвались и с невероятной быстротой умчались прочь. Одному из помощников Гагенбека пришла блестящая идея погнать вслед за беглецами стадо коз, овец и верблюдов, с которыми страусы в течение многих недель путешествовали в караване. И действительно, возбужденные беглецы моментально успокоились, как только увидели этих животных. Сначала они окружили караван полукругом и, хлопая крыльями от восторга, исполнили свой сумасшедший танец. Затем они преспокойно присоединились к общему шествию и направились вместе с ним к вокзалу. Страусы так покорно шли между козами и дромадерами, как будто их вела какая-то невидимая сила. Ведь они именно так, без всякой привязи, проделали сорокадвухдневное путешествие от Кассалы до Суакина.

Когда караван достиг вокзала, страусов без особого труда удалось поймать и погрузить в специально выделенный для них вагон.





(обратно)

Глава шестая. Как мой автомобиль плавал среди крокодилов

Когда огромный баобаб упадет, по нему могут скакать даже совсем маленькие козы.

Африканская поговорка
Человек испытывает к различным животным отнюдь не одинаковые чувства: по-разному мы относимся к дождевому червю и слону, к амебе и шимпанзе. И уж, конечно, те животные, которых мы можем зажарить и съесть, нам намного симпатичнее тех, которые сами могут съесть нас… Мне, например, никогда не встречались любители животных, увлекающиеся крокодилами, несмотря на то что в Древнем Египте их почитали за божества. К слову сказать, крокодилы отнюдь не так уж опасны, как расписывают во многих приключенческих романах.

Мой знакомый лесничий Франк Попплетон каждое утро переплывал Виктория-Нил, реку, известную своими крокодилами, и тем не менее его ни разу эти животные не тронули. А вот его африканскому помощнику крокодил однажды совершенно изуродовал ногу. Когда же в Африке крокодилы еще встречались в массовом количестве, они иногда утаскивали и пожирали людей.

Так, в сентябре 1962 года три сына фермера Вильяма Кокса в возрасте трех, восьми и двенадцати лет купались в реке Кабуэ, близ Хинголы. Вдруг плававший там же британский полицейский инспектор Джон Максвелл, к своему ужасу, заметил, как к купающимся детям бесшумно подплыл четырехметровый крокодил. Максвелл был отличным пловцом, он моментально нырнул и успел одного за другим выбросить детей на торчащий из воды валун. Самому же ему уйти не удалось: огромный крокодил схватил его за ногу и потащил под воду. Однако Максвелл сумел, уже под водой, выдавить крокодилу оба глаза, после чего тот его выпустил. Молодая храбрая африканка Маломи прибежала на его крики, пересилив страх, вошла в воду, хотя сама не умела плавать, и вытащила обессилевшего от потери крови Максвелла на берег. Левую ногу ему пришлось ампутировать. А спустя месяц Максвелла привезли в Англию, где его наградили медалью Святого Георга.

В таких случаях африканцы часто проявляют неслыханное мужество и удивительную готовность прийти на помощь. К сожалению, в юношеской приключенческой литературе на Западе эти качества всегда приписываются только краснокожим, то есть индейцам, в то время как они не в меньшей степени присущи и африканцам, но об этом несправедливо редко упоминается в книгах.

Несколько лет назад мне самому довелось зашивать разорванную крокодилом руку молодому биологу Яну Паркеру, который пытался на мелководье поймать небольшого крокодильчика.

Я должен сознаться, что не люблю купаться в водоемах, где водятся крокодилы. Даже если их сверху не видно, они могут быть где-то поблизости, потому что взрослый крокодил способен больше часа находиться под водой и не дышать.

* * *
Но даже то, чего не любишь, может все же привлекать интерес. Туристы, отправляющиеся сегодня в национальные парки Африки, обязательно хотят видеть крокодилов, несмотря на то что они вызывают у них отвращение и страх. А крокодилов-то и нет! Ведь их можно считать уже почти вымершими животными. Они сделались жертвами моды. Дело в том, что с тех пор как в моду вошли дамские сумочки, туфли и перчатки из крокодиловой кожи, за каждый ее сантиметр стали платить немалую сумму. Так, например, в одном только 1952 году из Танганьики (теперешней Танзании) было вывезено 12 509 крокодиловых шкур.

Самые замечательные старые крокодилы сохранились теперь в Африке только в Уганде в национальном парке-Мерчисон-Фолс. Когда едешь на моторном катере из туристского отеля вверх по стремительному и широкому Виктория-Нилу по направлению к знаменитым Мерчисонским водопадам, то можно увидеть дюжины этих «степенных джентльменов», греющихся на солнце возле берега и на песчаных косах. Они давно привыкли к лодкам с посетителями и не обращают на них никакого внимания (впрочем, так же ведут себя и кафрские буйволы, слоны, бегемоты и носороги). Это, по сути дела, единственное место не только в Африке, но и на всем земном шаре, где еще можно на воле фотографировать крокодилов.

Много лет назад я лежал здесь часами в одних плавках в маленькой лодчонке и наблюдал за этими чудовищами. Так приятно печься под прямыми лучами экваториального солнца и посматривать на этих зеленовато-се-рых, уже немолодых лентяев! А они в свою очередь поглядывают на меня. Тишина. Время от времени в воде всплескивает какая-нибудь большая рыба, мимо проплывают зеленые пучки нильского салата, и такая на тебя нападет истома, что забываешь про кинокамеру; эти старые ленивцы все равно лежат на берегу без движения и снимать их неинтересно. А ведь некоторые из них уже вылупились из яиц в то время, когда еще ни один белый человек не видел верховьев Нила! По всей вероятности, они помнят и первого британского путешественника Саму эля Бэкера, проплывавшего по этой реке 80 лет назад вместе со своей юной женой — красавицей венгеркой в длинной макси-юбке. Ведь крокодил по достижении 20 лет ежегодно прибавляет в росте только 3,6 сантиметра; следовательно, гигантам, длина которых превышает 5,5 метра, больше 100 лет! Самый большой крокодил, застреленный в этих местах, достигал длины 6,3 метра. Уж такого в квартиру не затащишь! Из живота другого здешнего крокодила недавно извлекли пятиметрового питона, а один из наших лесничих два года назад наблюдал случай, когда крокодил подкрался к группе из пяти львов, спустившихся на водопой, схватил одного подростка и утопил.

* * *
В то же время этих страшилищ нельзя назвать прожорливыми. При своем малоподвижном образе жизни они расходуют очень мало энергии. Биолог Г. Б. Котт исследовал желудки 263 крокодилов. У 55 процентов из них в желудках не оказалось никакой пищи или были обнаружены лишь непереваренные остатки в виде шерсти, чешуи, когтей и так далее; при этом 68 процентов из тех, у кого желудки были наполнены, принимало пищу совсем недавно. У нас в зоопарке крокодил за 150 дней поглощает лишь столько мяса, сколько сам весит, в то время как, например, пеликан в один «присест» набивает в себя огромную массу рыбы, вес которой может составить одну треть его собственного веса. Следовательно, крокодилов никак не назовешь обжорами.

Национальный парк Мерчисон-Фолс в Уганде издавна славился как «крокодилий рай». Недаром зоологи, изучавшие жизнь этих гигантских ящериц, всегда стремились побывать там. Так было еще несколько лет назад. Правда, и теперь на Виктория-Ниле еще можно встретить крокодилов, но с каждым месяцем их становится все меньше и меньше. Соблазненные высокими ценами на крокодиловую кожу, жители рыбацких поселков на озере Киву занимаются браконьерством. Ночью они тайком пробираются в лодках по Виктория-Нилу, ослепляют спящих на берегу крокодилов прожектором и либо стреляют в них, либо закалывают копьями. Правда, на берегах специально для охраны поселили смотрителей парков, но практически они бессильны: увидев с берега браконьеров, они должны проехать на вездеходе 20–30 километров до лодочной станции и только потом догонять нарушителей на моторном катере. За это время те успевают не только исчезнуть в кустах, но и спрятать свои лодки. Смотрители не раз жаловались мне на свою вынужденную неоперативность. «Как жаль, что на автомобиле нельзя проехать по реке, а на моторной лодке — по кустарнику», — сказал мне как-то смотритель Жан Витер.

Тогда-то мне и пришла в голову счастливая мысль, как им помочь. У нас в стране одна фирма выпустила автомашины, на которых можно ездить по воде. Это настоящая находка в борьбе с браконьерством в Уганде! На такой машине можно быстро ехать вдоль берега и, завидя подозрительные фигуры, прямо въезжать в воду. Тогда браконьеры не успевают скрыться. Даже если они побросают свои лодки и побегут по берегу, их можно преследовать и вылавливать, освещая лучами фар. Такое приобретение, безусловно, придаст бодрости духа работникам парка в их бесконечной борьбе с браконьерством. Во всяком случае, это дело стоит того, чтобы его испробовать.

Решено. Я заказываю такую машину и сразу же переправляю ее в Момбасу, в Кению. Мой оператор Алан Рут принимает ее там и гонит своим ходом тысячу километров до Уганды. Когда я после девятичасового полета приземлился на аэродроме в Энтеббе (так быстро теперь туда можно добраться из Европы!), он уже встречал меня в этой весьма элегантной красной машине. Я погрузил туда свои чемоданы, откинул верх, и мы двинулись к национальным паркам.

Наш автомобиль мчался по проселочной дороге со скоростью 110 километров в час. Своим красивым и модным видом он выгодно отличался от обычного вездехода. Когда мы останавливались у бензоколонок, нас сразу же окружала толпа африканцев, которые присаживались на корточки и заглядывали под нашу машину; они тут же замечали, что сзади между колесами имеется два винта. Их удивлению не было границ: ведь они еще ни разу не видели автомобиля, который мог бы ехать и по воде. Когда же я в шутку сказал, что на этой новинке можно еще летать по воздуху, они легко в это поверили.

Автомобиль действительно оказался превосходным: когда мы его опробовали в канале Казинга в национальном парке Куин-Элизабет, а также в озере Эдуард, выяснилось, что на нем совсем не обязательно въезжать в воду осторожно; очень скоро мы научились влетать туда на полном ходу, поднимая целый фонтан брызг. Для того чтобы переключить двигатель с колес на гребные винты, нужно только повернуть рычаг, а управление осуществляется тем же рулем, который дает направление передним колесам.

Трудно себе представить удивление и испуг людей, едущих на пароме, когда я обогнал их и сделал пару «кругов почета». Обе дверцы моего автомобиля достают до воды, однако они закрыты герметически. При переходе с суши в воду их прижимают еще крепче специальной рукояткой.

* * *
Конечно, такой автомобиль-амфибия — превосходная игрушка для взрослых мужчин.

Семья бегемотов принимает мою «амфибию» за лодку, и самец грозно бросается мне навстречу. Но видя, что я спокойно продолжаю свой путь между ними, все 20 толстокожих предпочитают предусмотрительно скрыться под водой. По пузырям, лучами расходящимся по поверхности, я узнаю, где они сейчас находятся. Дело в том, что, когда бегемоты бегут по дну, они взбаламучивают своими толстыми ногами придонный ил, и пузырьки газа из него поднимаются к поверхности.

Но один самец, оказывается, не удрал — он здесь, подо мной. Я внезапно чувствую, как колеса наезжают на что-то круглое и скользкое. Потом меня приподнимает кверху… Но автомобиль не лодка, его не так-то просто опрокинуть, и тут обычный трюк рассерженного бегемота не пройдет!

Помню, как несколько лет назад на конголезской (заирской) стороне озера Эдуард бегемотиха атаковала мою железную лодку. Правда, опрокинуть ее ей не удалось, но африканец, сидящий на борту лодки, описал в воздухе круг и шлепнулся прямо на клык, торчащий из широко разинутой пасти толстокожего. Человек сильно поранил себе ягодицу, но преследовать и кусать его бегемот не стал: они вообще редко нападают в воде на людей.

А вот из эдакой машины меня не удастся выкинуть ни одному даже самому сильному толстокожему! Я сижу удобно и прочно на мягком сиденье и поистине наслаждаюсь «победой человеческой техники над силами природы». Скверно было бы, только если бы приподнявшему мою «амфибию» бегемоту вздумалось пробить своим клыком дырку в обшивке, тогда эта штука легко пошла бы ко дну. Но бегемот настроен не столь агрессивно, он не так уж всерьез рассержен.

Все это неожиданное происшествие с бегемотом Алан успел заснять на кинопленку. Мой оператор находится в гораздо более опасном положении: сидит в настоящей скорлупке — деревянной лодчонке с подвесным мотором, да еще вместе с молодой женой Жоан. Корма лодки едва возвышается над водой, так что Жоан все время приходится вычерпывать воду. Вот если бегемоту вздумается зацепить их суденышко, они имеют шанс быстро промокнуть! Поэтому-то они и стараются держаться на почтительном расстоянии от этих чудовищ и пользоваться телеобъективами.

* * *
Я дерзко подъезжаю прямо к группе слонов, пьющих воду у самого берега: ведь мне известно, что они обычно стараются преследовать своих врагов на суше, а не в воде. Несмотря на то что я заблаговременно выключил мотор и подплываю к ним бесшумно, верзилы забеспокоились. Они отступают, топча мягкий прибрежный песок, взволнованно поводят своими огромными ушами и быстро исчезают, ловко взобравшись по поросшему кустарником откосу. Сразу же все стихает, словно их здесь и не было. Но одному самцу, пасшемуся отдельно за песчаной косой, пришлось со мной познакомиться поближе. Он оказался столь легкомысленным, что зашел по мелководью на очень узкую полоску пляжа, за которой поднималась отвесная стена берега, слишком гладкая, для того чтобы по ней мог взобраться даже такой хороший скалолаз, как слон.



Вернуться назад он уже не решался, потому что я и мой красный автомобильчик не внушали ему доверия. Он продолжал отступать вдоль отвесной стены, пока ему не преградило дорогу большое дерево. Таким образом этот дуралей попал в ловушку. Памятуя, что лучший способ обороны — это наступление, он, громко трубя, делает несколько угрожающих шагов мне навстречу. Однако, заметив, что красная штуковина и не думает от него убегать (на что он, видимо, втайне надеялся), слон снова теряет присутствие духа и отступает. Окажись он похрабрее, я не уверен, что смог бы так быстро включить мотор, чтобы вовремя отъехать. Наконец, полный отчаянной решимости, он совершает прорыв: быстро с поднятым хвостом проскочив мимо меня, он исчезает в кустарнике на более отлогом месте.

Когда от вас в панике убегают такие великаны, вы начинаете казаться себе значительно внушительнее; во всяком случае, пробираясь по африканским зарослям пешком, я держу себя гораздо скромнее…

Это прекрасное «автомобильное чувство» меня не покидает, и я наслаждаюсь им, удобно устроившись на мягком сиденье. Только на мелком месте надо быть осторожным: винт может застрять в песке. Дело не в том. что он сломается — винты вмонтированы высоко между задними колесами и потому не достают до дна; даже если и застрянешь, нетрудно высвободиться, надо только пустить в ход задние колеса. Однако на переключение двигателя и снятие с мели уходит некоторое время, и, если в этот момент на берегу стоит возмущенный кафрский буйвол и делает угрожающие движения в вашу сторону, вы начинаете чувствовать себя несколько неуютно. Если при подобных обстоятельствах внутрь машины попадает вода, то достаточно потянуть за соответствующую ручку, и заработает электрическая помпа, которая мгновенно ее выкачает.

Мне совершенно непонятно, каким образом в такой надежной посудине двое недавно ухитрились утонуть. Это случилось возле Гамбурга. Вероятно, у них был закрыт верх и они в панике не могли его открыть. Я же предусмотрительно езжу в открытой машине, что для меня совсем непривычно. Ведь обычно здесь, в Африке, мы пользуемся закрытыми вездеходами, где сидишь, как в домике, и откуда в случае необходимости можно вылезти через верхний люк на крышу.

* * *
Семейство львов ничего не имеет против моего визита и даже разрешает осторожно проехать между львицами и их детенышами. Они ведут себя так же, как и все другие современные львы в национальных парках. Эти животные все меньше обращают внимания на назойливых посетителей, приезжающих на машинах.

Львы не только не нападают на вас, но даже не рычат, они просто не удостаивают вас вниманием. Вы не существуете для них, вы что-то вроде надоедливых мошек. Если они улеглись в тени, то никакой вездеход и даже 20 туристов не в силах вынудить их подвинуться хотя бы на один метр, для того чтобы их можно было сфотографировать при солнечном освещении. Львица не обращает на вас никакого внимания, ее взгляд лениво скользит мимо; вы можете кричать, свистеть, топать ногами — она даже не повернет головы. Если какой-нибудь лев и посмотрит в вашу сторону, то создается впечатление, что он смотрит сквозь вас, вы для него пустота, воздух.

Многие люди очень тяжело переживают такое пренебрежение. Им хочется бросаться камнями и ругаться, чтобы заставить царя зверей удостоить их хоть беглым взглядом. Однако это большая желтая кошка поднимается, проходит в полуметре от задних колес вашей машины и исчезает за ближайшим холмом.

Львы, которых я обнаружил здесь, прямо среди голой степи, нисколько не заинтересовались моей красной машиной, хотя, безусловно, никогда еще не видели такой сверкающей диковины (такова уж их невозмутимость). Это три взрослые львицы с подростками и одним совсем маленьким, примерно четырехмесячным, детенышем. Я утешаюсь тем, что заинтересовал собой хоть «беби». Он отделяется от общей группы, разглядывает меня и обходит вокруг моей красной «амфибии». Может быть, теперь мамаша забеспокоится о нем и подойдет, чтобы приглядеть за своим малышом? Ничуть не бывало. Я продолжаю оставаться пустотой для нее, хотя она сидит так близко, что при желании я мог бы дотянуться до нее рукой.

И в то же время среди здешних львов есть какой-то преступник. Прошлой ночью на границе национального парка впервые за 50 лет был съеден один человек. Он ловил рыбу, задержался и пришел слишком поздно к пограничной заставе, где его уже не пропустили через границу. Пограничники предложили ему переночевать в ближайшем домике у проезжей дороги. Обитатели хижины ничего не имели против, только не согласились взять в комнату ведро с пойманной снулой рыбой. Боясь оставить свой улов без присмотра, этот человек решил заночевать на крыльце. На другое утро его не нашли. Кровавый след вел в кустарник. Там в луже крови лев оставил лишь руку и ногу несчастного.

Но это из ряда вон выходящий случай. Для спасения чести львов я должен сказать, что чаще здесь бывает наоборот: за последнее десятилетие бесчисленное множество львов было раздавлено автомашинами на дороге, ведущей через парк Куин-Элизабет. За два дня до трагического происшествия с рыболовом грузовик врезался прямо в группу отдыхавших львов, одного убил, а остальных покалечил.

Моя «амфибия» привела в необычайный восторг американских туристов, и они усиленно уговаривали меня продать ее им. Но мы с моим другом Обри Бакстоном решили подарить ее Угандинскому национальному парку. Будем надеяться, что с ее помощью африканскому директору парка Френсису Катете удастся полностью покончить с браконьерством.

Для успешной борьбы с браконьерством на Виктория-Ниле Франкфуртское зоологическое общество подарило ему еще и моторную лодку.

* * *
Спустя несколько месяцев я получил от своего оператора Алана Рута письмо следующего содержания:

«Теперь я уже выбрался из больницы, но чувствую себя еще паршиво, вся рука от самого плеча до кисти опухла и болит. Случилось это со мной в национальном парке Меру, в палаточном лагере Джой Адамсон. Недалеко от лагеря я обнаружил африканскую гадюку длиной примерно в 1 метр 20 сантиметров, которую и поймал, для того чтобы показать ее Джой и одной американке, сопровождавшей нас в поездке. Я открыл гадюке пасть и выдавил немного яда, чтобы показать дамам, сколько за один раз может выделяться яда у таких змей. Затем я опустил змею на землю, потому что молодая американка должна была перезарядить пленку. Когда же я снова хотел поднять змею и схватил ее за шею, она была уже настолько обозлена, что резко вывернулась и укусила меня за руку.

Поскольку меня десять лет назад уже кусала такая змея и мне вводили противозмеиную сыворотку, я знал, что новое вливание в таком случае может оказаться противопоказанным. Поэтому я решил выждать с этим делом, чтобы сначала выяснить, сколь опасным будет для меня этот укус. Так как я у этой змеи предварительно уже выдавил часть яда, то полагал, что у нее осталось его не так уж много. Однако рука быстро опухала, сознание мое мутилось и к горлу подступала тошнота. Тогда Жоан вкатила мне три шприца (30 кубических сантиметров) сыворотки, и мы вылетели на самолете в Найроби.

Как мы и ожидали, мой организм очень резко прореагировал на противоядие — меня вырвало, дыхание и сердцебиение начали катастрофически учащаться. Когда мы добрались до больницы в Найроби, врач решил, что мое состояние вызвано змеиным укусом, и добавил мне в вену еще 10 кубиков сыворотки. Я сейчас же впал в шоковое состояние, и тогда уж им, чтобы спасти мою жизнь, пришлось срочно вводить в меня антигистамины, кортизон, адреналин и кислород.

3 последующие три дня мое состояние все ухудшалось. Кисть чудовищно раздулась и покрылась огромными пузырями, наполненными кровью. Вся рука распухла, посинела и стала толщиной с мою ляжку. Большие кровяные опухоли ползли от подмышки через всю лопатку почти до поясницы, а спереди — до шеи. На четвертый день процент гемоглобина у меня упал до 36–40, что считается самой нижней границей. Тогда мне перелили 2,2 литра крови, после чего я почувствовал себя значительно лучше.

С этого дня дело пошло на поправку. Для моего дальнейшего лечения Жоан вызвала профессора Дэвида Чэпмана, специалиста по лечению от укусов змей, который и прилетел на самолете из ЮАР. Его консультация имела для нас большое значение, потому что в эти первые четыре ужасных дня здешние врачи явно уже склонялись к тому, чтобы отнять поврежденную руку. В ней перестал прослушиваться пульс, а пальцы до того опухли и деформировались, что казалось, я уже никогда не смогу ими пользоваться. Однако теперь, спустя четыре недели после укуса, рука почти приняла свои прежние размеры, и даже кисть каким-то чудом стала приходить в норму. Хотя она еще несколько отечна и болит, тем не менее большой палец и три других стали почти нормальными, я ими двигаю, и в них даже восстановилась чувствительность. Зато указательный палец, в который, по-видимому, глубоко вонзился ядовитый зуб, выглядит неважно. Вся кожа и мясо до самых сухожилий изъедены ядом. В течение ближайших недель его будут латать новой кожей. И только позже выяснится, будет ли он в дальнейшем представлять для меня какую-либо ценность.

Помнишь, ты рассказывал мне о том, как тебя укусил за палец шимпанзе. Я заметил, что ты совершенно свободно владеешь этой рукой, хотя средний палец и не сгибается. Должно пройти, наверное, не меньше двух месяцев, пока я снова смогу хоть как-то пользоваться своей рукой. Хотя у меня уже иссякает терпение, но я понимаю, что должен быть благодарен судьбе, что хоть так отделался.

С сердечным приветом от нас обоих

Алан».
Указательный палец все же пришлось отнять. А поскольку двигательные функции большого пальца восстановились лишь частично, мой друг Алан был вынужден еще на два месяца вылететь в Англию, где ему повторно прооперировали руку, на сей раз с блестящим результатом.

Когда он вернулся в Африку и все знакомые с жалостью стали разглядывать его изуродованную кисть, на которой не хватало одного пальца, он каждого отводил в сторону и совал ему в руку отрезанный, окровавленный палец, который он якобы законсервировал и привез с собой на память. Знакомые, особенно дамы, вскрикивали, а Алан получал при этом маленькое удовольствие: оказывается, он специально раздобыл себе в Лондоне искусственный палец из мягкой пластической массы для этаких «веселеньких шуточек».

Вскоре мне пришлось побывать в Ботсване в болотах Окованго. Тесть хозяина дома, где я остановился, пятидесяти одного года от роду, как раз за четыре недели до этого участвовал в крокодильей охоте, во время которой его укусила за руку ядовитая мамба. Случилось это за 350 километров от его жилища как раз в тот момент, когда он собирался залезть в лодку. Спустя полчаса после укуса он сам впрыснул себе противозмеиную сыворотку, но от волнения разбил одну из двух имеющихся у него ампул. К сожалению, пострадавший решил сесть за руль и самостоятельно добраться домой. В дороге он умер.

Все это означает, что в Африке и в наши дни при определенных обстоятельствах по вине змей могут произойти несчастные случаи. Однако у обычных туристов мало шансов встретить в Африке живых змей. Они могут увидеть их разве что раздавленными на шоссе.






(обратно)

Глава седьмая. Саранчовые набеги продолжаются

Когда бьют собаку, имеют в виду ее хозяина.

Африканская поговорка
«И тогда Господь Бог сказал Моисею: простирай свои руки над Египтом, призови саранчу, чтобы она спустилась на землю и пожрала все растения, которые не успел добить град. И Моисей сделал это, и Господь заставил раскаленный ветер дуть целый день и последующую ночь; и когда наступило утро, этот ветер принес с собой саранчу, которая и спустилась на Египет и размножилась там в таком количестве, что наводнила собой все провинции Египта. И все растения в стране были полностью уничтожены, и все плоды на деревьях, — все, что не успел добить град, так что во всем Египте на полях не осталось никакой зелени».

Сегодня мы воспринимаем сообщение об этом народном бедствии, записанное в Ветхом Завете, как легенду. Но совершенно напрасно: саранча [160] сейчас, как и прежде, опустошает огромные территории нашей планеты. Еще в 1873, 1874 и 1875 годах полчища саранчи долетали до самой Германии. Отправным пунктом их большей частью были области, расположенные возле Черного и Каспийского морей. Четырехкрылые полчища пересекали Польшу, Галицию и добирались не только до Силезии и Бранденбурга, но даже до Франции и Англии. Однажды в герцогстве Бранденбургском на площади в 2 тысячи гектаров было собрано 4425 четвериков name=r161>[161] саранчи, что составляет ровно 250 тысяч литров. На Кипре же во время нашествия саранчи ее было собрано в десять раз больше. Во Вроцлаве и Готе в память о саранче были отчеканены специальные монеты. В 1879/80 году на юге России приходилось наглухо запирать дома, чтобы массы саранчи не проникли внутрь. Улицы были буквально завалены этими насекомыми, и пройти было совершенно невозможно. В некоторых городах приходилось фильтровать воду, потому что все каналы и водопроводы были запружены мертвой саранчой. Люди не могли печь хлеб, потому что и все печи в пекарнях были забиты массами насекомых. В донских степях прекратилось движение поездов, так как рельсы покрывал толстый слой раздавленной саранчи и в этой жиже колеса буксовали, словно в масле.

В 1955 году армия саранчи, растянувшись на 250 километров в длину и на 20 километров в ширину, напала на Южное Марокко. Такое же нашествие повторилось и в 1961/62 году, причем борьба с саранчой была сильно затруднена из-за дождей, которые размыли глинистые дороги, сделав их непроходимыми для машин. Поэтому вредителям за пять дней удалось поразить площадь в 500 тысяч гектаров и нанести убыток более чем на миллиард франков. В Соусской долине была уничтожена пятая часть всех сельскохозяйственных угодий, а на остальных четырех пятых — половина всего урожая. За пять дней саранча сожрала 7 тысяч тонн апельсинов, годовое потребление этих фруктов во всей Франции. Чтобы оправиться после нанесенного ущерба, стране понадобилось около пяти лет. Но за это время успели прилететь еще новые полчища. Некоторые из них опустошали по 150 квадратных километров площади. Правда, с этими полчищами удалось справиться более или менее легко: против них было брошено 25 самолетов с инсектицидами. А если бы не эти новейшие средства зашиты растений да благоприятная погода, все плантации цитрусовых между Атласом и Антиатласом были бы уничтожены.

А в 1966 году все южноафриканские поезда приходили с опозданием из-за того, что рельсы были покрыты слоем мертвой саранчи. Сотни автомобилей денно и нощно подвозили инсектициды для спасения ферм Оранжевой провинции. На этот раз борьба с насекомыми обошлась в 5,6 миллиона марок.

* * *
Из существующих на земном шаре свыше 10 тысяч видов саранчи только пять предпринимают столь дальние и массовые кочевки, а именно: Schistocerca gregaria, Locusta migratoria, Schistocerca paranensis, Locustana pardalina, Nomadacris septemfasciata.

Все же остальные скачущие и стрекочущие виды этого насекомого живут поодиночке и избегают более тесного общения (кроме разве брачного периода). Но и кочующие виды саранчи живут обычно тихо и мирно на одном месте. Страсть к путешествиям нападает на них лишь время от времени и только на тех, которые живут в определенных районах. Только оттуда являются обычно эти прожорливые полчища.

После того как это выяснили, уже удалось кое-что сделать в борьбе с саранчой.

Саранча становится половозрелой только спустя несколько недель или месяцев после последней линьки, когда у нее вырастают крылья. Большинство видов в это время изменяет свою окраску: самки становятся соломенно-желтыми, самцы — лимонно-желтыми. Самки и самцы многих видов находят друг друга лишь по стрекотанию: пока самец пиликает свою песенку, самка идет на его зов в нужном направлении, но, как только он замолкает, она тотчас же теряет ориентацию и блуждает вслепую. Различная тональность и манера «пения» позволяют представителям разных видов отличать своих от чужих и не спариваться с особями другого вида. Что касается кочующих видов, то там бывает так много особей и держатся они столь скученно, что самкам и самцам нет надобности искать друг друга по пению.

После того как самцы оплодотворят самок, те начинают откладывать яйца в почву. Для этой цели у них на конце туловища имеется упругий яйцевод, состоящий из четырех хитиновых колец; благодаря растягивающимся кожным прокладкам между отдельными кольцами он может заметно увеличиваться. Своим яйцеводом самка раскапывает в земле ямку, откладывает туда от 30 до 100 яиц и закрывает их сверху пенной пробкой, пропускающей воздух. Одна самка после одного оплодотворения способна отложить десять таких кладок.

Места, где зреет в земле это чудовищное множество вредителей, легко можно отличить по белым точкам из пенных пробок. Так, в Алжире в 1890 году во время нашествия саранчи удалось уничтожить 560 миллиардов яиц и 1450 миллиардов только что вылупившихся личинок. А если к этому еще прибавить яйца, оставшиеся в убитых самках, то можно считать, что в общей сложности на довольно ограниченном участке было уничтожено 2720 миллиардов штук саранчи.

Спустя 50 или 60 дней после откладки яиц (в зависимости от влажности и тепла) вся земля покрывается мириадами маленьких (длиной примерно в 8 миллиметров) насекомых, ползающих наподобие червяков. Для того чтобы свободно передвигаться, они вынуждены вначале освободиться от пленки, окутывающей их тело. Как только им это удается, они сразу же отправляются огромными массами в совершенно определенном направлении, причем во время своего похода преодолевают самые различные преграды: переползают через холмы, спускаются в овраги, форсируют даже реки. Потери бывают, разумеется, огромны, но их так много, что это не играет никакой роли. Во время своего пешего похода личинки пожирают все, что попадается на их пути. После пяти линек они достигают трехсантиметровой длины, и у них прорезаются зачатки крыльев. Летать, однако, они еще пока не способны.

Перед своей последней линькой саранча, бесконечно ползая по деревьям и объедая листья и плоды, разыскивает себе наконец на какой-нибудь ветке твердый упор и застывает. Ее новая кожа, будущий хитиновый панцирь, еще сморщенная и сложенная, скрыта под старой оболочкой. А оболочка эта постепенно становится слишком тесной. В один прекрасный день под кожей на спине появляется вздутие из крови и воздуха, и оболочка трескается «по шву» — вдоль всей спины. Медленно, очень медленно оттуда выползает саранча в окончательном своем обличье. Но крылья ее еще свернуты в трубочку на спине, словно сложенный парашют. Но постепенно они расправляются и разглаживаются. Наконец саранча готова. Она взмахивает крыльями. Но до того момента, когда она будет способна к размножению, должно пройти еще три недели, а иногда многие месяцы.

* * *
Еще первый греческий летописец Геродот, живший 2400 лет назад, сообщал о том, что жители пустыни собирают саранчу, сушат ее и размалывают, а полученную муку смешивают с молоком и едят.

Брем же утверждал, что саранча малопитательна и на вкус просто отвратительна. Тем не менее и сегодня, если вы приедете в какой-либо оазис Сахары, вам непременно предложат наряду с сущеными финиками и хрустящую, обжаренную в растительном масле саранчу. Прежде чем ее есть, необходимо отломить ей голову, крылья и нижнюю часть ножек. На вкус она отнюдь не противна, а, наоборот, довольно приятна; кроме того, она богата жиром и питательна, а благодаря набитому растительной массой кишечнику в ней, безусловно, много витаминов. Ее неприятный запах пропадает, как только смешаешь ее с молоком. Иоан Креститель, который, как известно из Библии, 40 дней путешествовал по пустыне, питаясь одной саранчой и медом, вел, как теперь выясняется, отнюдь не столь уж аскетический образ жизни. Мука из саранчи и на сегодняшний день остается единственным продуктом питания кочующего по пустыне племени тау-регов.

* * *
Исследователь саранчи Франц Кольманшпергер утверждает, что саранча в южных частях Сахары не нуждается в питьевой воде, но она не может голодать и должна непрестанно питаться. Объясняется это тем, что саранча способна добывать воду даже из сухой растительной массы. Поэтому она пожирает и полузасохшие растительные ткани.

Хитиновый покров у саранчи в противоположность многим насекомым водопроницаемый и поэтому не препятствует испарению. Такое постоянное довольно интенсивное испарение выполняет роль своеобразной холодильной установки, с помощью которой саранча может создавать в организме собственный микроклимат.

Вот почему эти насекомые так невосприимчивы к жаре и могут опускаться на раскаленную (до 58 градусов) почву.

Как выяснил во время своих опытов Р. Чепман, личинки кочующей саранчи шистоцерки (Schistocerca gregaria) выбирали для себя по «температурной шкале» температуры не ниже 32 градусов и не выше 43 (температурная шкала — это аппарат, в котором животные, перемещаясь, могут выбирать такое место, где температура для них наиболее благоприятна). Все до одного исследованные им виды кочующей саранчи предпочитали температуру около 40 градусов.

Некоторые местности, особенно теплые, влажные, с обильным растительным покровом, превратились в настоящие рассадники саранчи. Это относится, например, к долине Руква на юго-западе Танзании, составляющей часть Большого Африканского Грабена. Оттуда уже неоднократно поднимались целые армады этих вредителей и летели на юг Африки.

Именно из-за них в этом отдаленном районе еще в 1950 году поселили около дюжины европейских служащих, построили для них дома, проложили дороги, мосты и устроили посадочные площадки для самолетов. Ведь самое лучшее, что можно придумать, — это уничтожать саранчу сразу на том месте, где она выходит из яиц, не дожидаясь, пока она совершит налет на сады и поля.

По наблюдениям Р. Чепмана, красная кочующая саранча (Nomadacris septemfasciata Serville) никогда не поднимается в воздух при температуре ниже 18 градусов и очень редко — при температуре ниже 22 градусов; охотней всего она взлетает при температуре от 29 до 35 градусов. Когда скорость ветра приближается к трем метрам в секунду, саранча перестает летать. Насекомые эти редко поднимаются выше семи метров. Если ветер слабый, саранча способна лететь против него, если же ветер сильней, она предпочитает лететь туда, куда он дует. Так что бывают случаи, когда саранча из одной и той же стаи в разных слоях воздуха движется в противоположных направлениях.

После последней линьки саранча, почувствовав у себя за спиной крылья, первым делом совершает несколько пробных полетов по кругу, возвращаясь к своей стартовой площадке. Только когда примерно вся стая соберется вместе, саранча улетает в далекие края. Улетает саранча в тех случаях, когда на ее родине вполне достаточно зеленого корма.

Что гонит ее вдаль? Что заставляет кочевые виды саранчи, особи которой в обычных условиях избегают друг друга, объединяться в столь массовые полчища и улетать неизвестно куда?

По мнению исследователей Фауре, Хусаина и Матхура, все дело в плотности саранчового населения. Чем чаще встречают друг друга представители одного и того же вида саранчи, тем легче они превращаются из одиночно живущих насекомых в солдат массового войска.

Исследователи держали много личинок оседло живущих видов саранчи в одном общем помещении, и что же? Они тоже превратились в массовую кочующую форму.

Но происходит это не сразу, тем более на воле. Во всяком случае не в первом же поколении. В первом поколении сначала уменьшается число линек — их становится шесть вместо обычных семи. Различия между самками и самцами делаются менее заметными, личинки становятся темнее. И только уж из яиц этого поколения выходят насекомые — любители дальних странствий. И точно так же для превращения кочующего поколения в оседлое между ними должно пройти еще одно промежуточное поколение.

Удивительно, что даже только что родившиеся личинки кочующей формы стараются держаться сообща, а личинки оседлых форм стремятся разбежаться в разные стороны.

Кочевки саранчи определенно не бесцельны. Она ищет наиболее благоприятные места для размножения. Так, перелетев через Сахару, насекомые откладывают свои яйца в Марокко начиная с марта и по июнь, затем летят на юг и на этот раз откладывают яйца уже в степных краях Южной Сахары и в районе реки Нигер, но теперь уже с июля по октябрь. А ее полчища, залетавшие в Центральную Европу, плачевно кончали свое существование.





(обратно)

Глава восьмая. Измените свое отношение к гиене

Если бы солнце вставало в полночь, выяснилось бы, что не одна только гиена плохая.

Африканская поговорка
Я всегда находил гиен довольно милыми созданиями, а некоторых из них даже очень симпатичными. Когда с ними поближе пообщаешься, они становятся абсолютно ручными и доверчивыми. Но я всегда отдавал себе отчет в том, что это мое мнение мало кто разделяет… Даже в самом последнем издании «Жизни животных» Брема Людвиг Гек описывает их как «уродливых, несуразных и неуклюжих пожирателей падали и костей». Но тут я должен возразить, что поедание падали — еще не повод для отвращения к какому-либо животному. Я ведь сам питаюсь «падалью», и вы тоже. Потому что все мы, как правило, не сами убиваем тех животных, мясо которых едим. Большинство из нас даже и не способно это сделать.

Принято считать, да к тому же часто можно услышать и от фермеров, и от бывалых охотников, что хитрые и трусливые гиены всегда ждут, пока львы, леопарды и другие смелые хищники загонят антилопу, и затем стараются утащить у них кусок добычи или подбирают остатки с «барского стола». И действительно, нередко можно увидеть такую картину: львы пожирают зебру, а вокруг собрались гиены, шакалы и грифы, которые следят за ними голодными глазами, однако терпеливо ждут, пока цари зверей закончат свою трапезу.

У некоторых много работавших в Африке исследователей, в том числе и у меня, иногда закрадывались сомнения в правильности общепринятого мнения о гиене. Ведь вот уже в течение 150 лет из одной книги в другую кочует версия о том, что это животное — трусливый поедатель остатков чужой добычи. А так ли это на самом деле?

И тогда мы с моим другом Аланом Рутом решили проделать следующий опыт. Мы записали голоса львов и гиен на магнитофонную пленку и потом воспроизводили их через громкоговоритель, вешая на дерево в разных местах саванны.

И тут выяснилось нечто совершенно ошеломляющее. Не гиены интересовались львиным рычанием над поверженной жертвой, а львы немедленно сбегались к месту, откуда доносилась похожая на смех «перебранка» гиен, жадно и поспешно разрывающих свою добычу.

Этим звукам не в силах противостоять ни один лев. Они прекращают свое любимое «занятие» — ленивое «ни-чегонеделанье», встают, потягиваются и направляются туда, откуда раздается пронзительный визг гиен.

На голоса гиен мы приманивали к своему «фольксвагену» целые группы львов, мы даже уводили их за собой на вершины холмов. А ведь сюда не залезают ни носороги, ни жирафы, ни антилопы, следовательно, никогда не заходят и львы. Кстати, именно поэтому на одном из таких холмов, используемых в Амбосели-парке для обозрения туристами окрестностей, установлен щит со следующей надписью: «Будьте осторожны. Выходить из машины разрешается только на этом месте».

Мы заманивали львов как раз под этот щит, так опрометчиво гарантирующий туристам безопасность, и ради шутки делали снимки, которыми потом пугали своих знакомых.

Когда гиена чувствует себя одиноко и ищет общения с членами своей стаи, она низко опускает голову и издает протяжный, не очень громкий звук. Когда мы этот записанный на пленку звук воспроизводили между скалами, на него сейчас же сбегалось пять или шесть гиен и удивленно окружало громкоговоритель.

Но как только гиены загонят какую-либо жертву и во время трапезы начнут издавать свою возбужденную хихикающую брань, то можно быть уверенным, что незамедлительно появятся и львы, которые отгонят гиен от их законной добычи и примутся за нее сами. Гиенам же удается прогнать львов крайне редко. Такой случай наблюдали в Мукуми-парке в Танзании, правда, из одиннадцати львов восемь были подростками. Гиены, скрываясь в высокой траве, подкрадывались все ближе и ближе, пока неуверенный в себе львиный молодняк не струсил и не отступил. Обычно же гиенам приходится отступать от своей добычи, стоять вокруг и ждать. А поскольку они охотятся, как правило, по ночам, то мы, явившись утром, обычно уже застаем возле убитой зебры львов, а не гиен. Отсюда и возникло неверное представление об этих животных как о подбирателях падали.

Наши опыты с записью голосов говорили как раз об обратном. Однако это были лишь предположения, а для естествоиспытателя имеют значение только твердые доказательства.

И вот такие доказательства совсем недавно появились. Нашли их двое молодых голландских натуралистов — доктор Ганс Кру у к и его жена, работавшие в Серенгети в знаменитом кратере Нгоронгоро.

Теперь нам придется в корне переменить свое мнение о гиенах. Прежде всего этой паре пришлось пожертвовать несколькими ночами, главным образом светлыми, лунными. Ведь до сих пор за гиенами наблюдали только днем, что и привело к неверному суждению о них. А у пятнистых гиен жизнь в основном кипит именно ночью.

Огромный кратер Нгоронгоро как нельзя лучше приспособлен для проведения подобных наблюдений. В нем обитают всегда одни и те же животные, которые, как правило, никогда не выбираются наружу по его 500-метровым отвесным склонам. А поскольку в кратере давно уже не охотятся, живущие там 4 тысячи зебр, 10 тысяч гну и многие другие животные становятся все более доверчивыми и почти не обращают внимания на машины и наблюдающих за ними людей.

Словом, Нгоронгоро — это огромный зоопарк со свободно живущими в естественных условиях дикими животными. Обитатели же примыкающих к кратеру бескрайних равнин Серенгети отнюдь не столь доверчивы, потому что во время своих постоянных кочевок они в определенные сезоны года выходят за границы национального парка и сталкиваются там с браконьерами и охотниками.

Пятьдесят из всех гиен Нгоронгоро Гансу Крууку удалось усыпить наркотическими зарядами и маркировать ушными метками, чтобы потом иметь возможность узнавать каждое отдельное животное «в лицо». Из 50 меченых пятнистых гиен через полгода сохранилось 45, причем на тех же местах, где им в предыдущем полугодии были вдеты в уши метки.

Вот что удалось таким путем выяснить. Территория

кратера Нгоронгоро, занимающая 250 квадратных километров, поделена гиенами на восемь индивидуальных участков. Каждый участок принадлежит одной стае гиен, насчитывающей до 80, а то и до 100 голов. Покинуть границы такого участка может изредка лишь самец, самки же этого никогда не делают. Пропавшие пять меченых животных были как раз самцами, притом молодыми.

Гиены, как правило, охотятся только на своем охотничьем участке. Если жертва забегает на чужую территорию, владельцы ее немедленно прогоняют увлекшихся погоней соседей. Вообще любых особей, не принадлежащих к данной стае и пришедших откуда-то со стороны, встречают весьма враждебно и тут же изгоняют. Каждая стая на своем охотничьем участке имеет и свое собственное жилье: хаотически разбросанные (но непременно в одном и том же месте) норы и подземные ходы.

В открытой степи Серенгети, где Круукам удалось пометить 100 гиен, дело обстоит несколько иначе. В обширных долинах, по которым кочуют огромные стада гну, зебр и газелей Томсона, отдельные стаи гиен, хотя и имеют свои собственные владения с постоянными норами, тем не менее большую часть времени кочуют за мигрирующими стадами копытных. Иногда гиены по нескольку дней не возвращаются к своему жилью, и их можно встретить на расстоянии 80 километров от него.

У одного из смотрителей парка Калахари гиены ночью утащили несколько коз прямо из дому. Он до того был взбешен, что не поленился пойти по следам хищников до самого их жилья. Оказалось, что оно находится за 40 километров от его дома. Значит, чтобы поживиться его козами, гиены проделали путь в 80 километров.

Южноафриканскому исследователю Ф. К. Элову в 1964 году тоже пришлось убедиться в том, что гиены сами убивают свою добычу и очень редко питаются падалью. Он наблюдал за трапезой 1052 гиен и обнаружил, что 82 процента хищников пожирали животных, убитых ими самими, и только 11 процентов из них доедали добычу других хищников — шакалов, львов, гиеновых собак, леопардов и гепардов. В остальных случаях было не ясно, кто убил пожираемое гиенами животное.

* * *
Африканские пятнистые гиены могут иногда проделывать самые невероятные вещи. Так, бывший директор национальных парков Кении, ушедший теперь на пенсию, Мервин Кови рассказывал мне, что вокруг бойни Мбагати близ Найроби вечно околачивались целые скопища гиен, питавшихся за счет мясных отходов. Особенно много гиен было во время войны 1914–1918 годов. В то время от туш использовали только мясо, а внутренности, кости и головы просто выбрасывали. Но после войны эту бойню внезапно закрыли, отчего гиены пришли просто в «отчаяние». Они начали обгрызать щетину с половых щеток, уносили горшки из печек, разжевывали и заглатывали все кожаные изделия, включая ботинки, велосипедные седла и даже пропитанные потом кожаные прокладки шляп, потрошили все помойные ведра и несколько раз даже нападали на работавших в поле женщин.

Однажды М. Кови подвесил высоко на дерево часть туши гну, так чтобы гиены не могли до нее добраться. На следующий день он собирался приманить этим мясом львов.

«Я бы никогда в это не поверил, если бы не видел собственными глазами, — рассказывал он мне потом. — Одна гиена подпрыгнула вверх на 2 метра 40 сантиметров и, вцепившись зубами в мясо, повисла на нем. Другая прыгнула вслед и, схватив зубами ногу первой, повисла на ней. Они раскачивались до тех пор, пока не лопнула веревка и большой кусок мяса вместе с гиенами не шлепнулся на землю. Следовательно, первая гиена, повиснув на своих зубах, выдержала не только собственную тяжесть, но и тяжесть своего достаточно тяжелого товарища, вцепившегося ей в ногу. Удачная операция вдохновила и остальных собравшихся под деревом гиен на аналогичные прыжки. Вскоре мясо кусок за куском стало исчезать, и наконец ненасытные твари сожрали его все без остатка».

А в Уганде, в парке Куин-Элизабет, произошел такой случай. Из палаточного лагеря для туристов близ Мвеи пропал рюкзак. В рюкзаке были чашки, термосы, столовые приборы и другие вещи. Подозревали воровство, но не знали, на кого подумать. Позже пропажа обнаружилась перед входом в одну из гиеновых нор.

В одном курятнике в Серенгети гиена недавно учудила еще больше: она разгрызла и проглотила 12 гипсовых яиц, которые подкладывают курам для стимулирования.

Однако надо сказать, что многие прегрешения сваливают на гиен совершенно несправедливо. Так, из перевалочной зообазы «Крое де Канж» на Ривьере сбежала молодая гиена. Как только это стало известно, к владельцу зообазы начали поступать заявления о задавленных кроликах, курах, голубях и другой домашней живности, стоимость которой он безропотно оплачивал, чтобы не иметь еще больших неприятностей от полиции. А несколько дней спустя беглянка была найдена мертвой за ящиками, нагроможденными у стены. Она никогда не покидала территории зообазы.

Пятнистые гиены приятные «постояльцы» зоопарка, несмотря на то что посетители не очень-то их жалуют. Своими мощными челюстями они разгрызают даже те кости, которые не в состоянии разгрызть львы и тигры. Из-за этого помет гиен обычно твердый и быстро окаменевает. По ископаемому помету и многим сохранившимся костям мы знаем, что в Европе тоже когда-то жили гиены, только пещерные, а не пятнистые. Они были самыми крупными среди трех ныне живущих видов гиен, но во всем остальном очень напоминали современных.

Гиены живут довольно долго. В Берлинском зоопарке гиена умерла в возрасте 40 лет, следовательно, можно считать, что эти хищники в среднем живут в три раза дольше льва, тигра или леопарда.

Большинству людей гиены напоминают собак, к строению тела которых человеческий глаз привык гораздо больше. Поэтому голова гиены кажется нам слишком громоздкой, плечи слишком широкими по сравнению с тазом, а спина скошенной книзу. За это гиену считают уродливой и несуразной. Но нельзя забывать, что каждому виду животных свойственно свое особое строение и своя особая красота, к которой нельзя подходить с той же меркой, что и к другим видам. И не нам, людям, мнить себя ее ценителями.

Вообще-то гиены имеют очень мало общего с собаками. У пятнистой гиены, например, только два соска, следовательно, она приносит не больше двух щенят и лишь в очень редких исключениях трех, но не больше. Беременность их длится от 99 до 110 дней. В отличие от собак и почти всех других наземных хищников детеныши гиены появляются на свет с уже почти открытыми глазами и сразу же могут бегать. У них уже есть почти все резцы и все четыре клыка длиной в 0,5 сантиметра. При рождении детеныши обычно бывают густого черного цвета и только через полтора месяца светлеют, начиная с головы. К девяти месяцам они уже становятся такими же пятнистыми, как их родители.

Если щенки гиен попадают к людям еще совсем маленькими, то они становятся весьма игривыми и веселыми домашними животными. Ручные гиены любят, чтобы их гладили, чесали и сажали на колени.



У четы Крууков в их доме в Серонере воспитывался такой щенок. Ему разрешалось свободно бегать по округе, но позже он пристрастился наведываться в гостиницу для туристов, где пугал постояльцев, и его решили вывезти на волю и там оставить: пусть, мол, одичает и живет самостоятельной жизнью. Прошло несколько месяцев, и вот однажды в доме Крууков открылась дверь, и громадная гиена с разбегу прыгнула к своей бывшей хозяйке прямо в ванну, где та как раз купалась.

Собаки и волки воют на луну, подняв кверху морды, гиены же издают свой клич с опущенной головой.

Большое неудобство для зоопарков представляет то обстоятельство, что у гиен совершенно невозможно отличить самца от самки. Половые органы у них внешне абсолютно одинаковые. Многие старые фермеры в Африке твердо верят в небылицу, будто бы одно и то же животное может попеременно то оплодотворять самок как самец, то приносить потомство как самка.



Бывало, что пятнистых гиен дрессировали в цирках. Но известен случай, когда такая дрессированная гиена прокусила своему укротителю обе лодыжки.

Большинство путешественников не принимают гиену всерьез, в то время как перед львами, леопардами и носорогами они неизменно испытывают чувство страха. В общем-то гиен бояться нечего, потому что из 10 тысяч случаев, может быть, только в одном этот хищник решится напасть на человека (между прочим, львы и леопарды тоже). Но если кому-то светлой лунной ночью приходилось видеть, как такие гиены загоняют и рвут на части крупную зебру или гну, тот уже наверняка будет относиться к ним с большим уважением.

Пятнистые гиены могут охотиться и в одиночку, и попарно, и втроем, а могут устраивать настоящие облавы целыми стаями. Охота в одиночку обычно менее добычлива. Только в четырех случаях из двадцати, прослеженных Гансом Кру у ком, гиене в одиночку удалось поймать свою жертву. Однажды такая гиена справилась со взрослым гну только потому, что сумела утопить его в озере. Зато из одиннадцати стайных охот восемь были успешными. Поэтому в одиночку гиены охотятся обычно лишь на молодняк или газелей, для охоты же на зебру или гну собирается компания из нескольких особей.



Во время ночных атак гиен на стада зебр или гну те убегают прочь со скоростью 40 километров в час. Гиены же способны развить скорость до 65 километров в час.

Должен заметить, что большинство животных, которых разрывают гиены, бывают отменного здоровья. Это отнюдь не противоречит утверждению, что пятнистые гиены и другие хищники в первую очередь изымают из стада больных и слабых особей. Просто в стаде диких копытных недостаточно ослабленных животных, чтобы обеспечить ими всех хищников. Поэтому первым делом их добычей становится значительная часть молодняка. Если бы этого не было, жвачные животные размножились бы с такой невероятной быстротой, что вскоре уничтожили бы всю растительность и их пришлось бы в огромных количествах отстреливать. Но тогда они снова стали бы дикими и пугливыми, и туристы никогда не смогли бы их увидеть, разве что только на большом расстоянии и в бинокль или ночью, словом, так, как у нас в Европе можно увидеть косуль, зайцев, оленей, диких кроликов или лис.

* * *
Гиены, загоняющие жертву, хватают ее обычно за ноги или за бока, впиваются в нее зубами и уже не отпускают, пока она не рухнет на землю. Тогда они сейчас же вспарывают ей живот и вырывают внутренности. При этом жертва зачастую еще бывает жива и пытается сопротивляться. Если зебру рвут больше десяти гиен, она обычно уже через четыре-пять минут падает на колени, а примерно через десять испускает дух.

Я часто видел, как одна или две гиены гонялись за детенышем гну или газели, хватали и разрывали его прямо посреди пасущегося стада. Правда, иногда в таких случаях мать или какое-нибудь из пасущихся поблизости взрослых животных пытается заступиться и прогнать разбойников, однако остальные члены стада не проявляют к этому ни малейшего интереса.

У зебр это бывает совершенно иначе. Там даже жеребец-папаша, как правило, с оскаленными зубами и поднятыми копытами защищает свое потомство. Обычно подбегают также самки из его гарема и помогают отбивать атаку.

Лесничий Майлс Тернер наблюдал как-то за тем, как гиена гонялась посреди стада газелей Томсона за золотистым шакалом и через четыре минуты поймала его.

Первые телята гну, которые появляются на свет к сезону дождей, совершенно определенно обречены на гибель. У них практически нет ни малейших шансов остаться в живых. И только потом, когда все самки гну почти одновременно приносят детенышей, их становится так много, что гиенам и другим мясоедам с ними просто не управиться.

В одну особенно темную ночь в Серенгети гиены учинили настоящую кровавую резню среди стада газелей Томсона. Они зарезали одновременно сотню газелей, а сожрали только несколько штук.

Там, где дикие копытные почти полностью истреблены браконьерами, гиены могут становиться опасными и для человека.

Так, в 1955 году в Мландже, одном из районов Малави, гиены убили трех человек. Первым погиб ребенок, от которого удалось найти только голову; затем гиена напала на женщину и протащила ее три метра по земле. Женщина громко закричала, и жителям деревни удалось ее спасти. Но она потеряла руку и затылок ее был так искромсан, что несколькими часами позже она все же скончалась. По-видимому, женщину искалечила та же гиена, которая напала на ребенка, потому что одно место преступления от другого находилось всего в одиннадцати километрах. Третьим погиб один слабоумный мужчина, направлявшийся в соседнюю деревню. Он был съеден гиеной, которую удалось потом застрелить. Животное весило 71 килограмм.

В 1956 году в том же районе по вине гиен расстались с жизнью еще пять человек, а в 1957 году — еще пять. В 1958 году было шесть жертв, а в 1959 — даже восемь. Нападения происходили большей частью после сентября. Зимой [162] местные жители спят в своих хижинах, а не снаружи, поэтому в это время и не бывает человеческих жертв.

Известно, что гиены не едят мяса своих сородичей, и только Ф. Балестра сообщает о двух случаях, когда они это все же делали.

Мервин Кови, которому 40 лет назад в одном из подведомственных ему районов пришлось уничтожить свыше тысячи гиен, рассказывал мне, что бывают случаи, когда они способны загрызть друг друга (либо в борьбе за самку, либо в драке за добычу). Зато пятнистая гиена никогда не дотронется до трупа другой гиены, до тех пор пока та не стухнет и не начнет разлагаться. На это уходит обычно не меньше четырех дней. За это время грифы успевают растащить большую часть мяса, но сородичи гиен в пиршестве не участвуют.

В Южной Родезии на хуторе, находящемся у подножия горы Дарвина, пятнистая гиена как-то схватила женщину. Несмотря на подоспевшую помощь, несчастная несколько часов спустя скончалась. В тот же день один мужчина провожал своего ребенка из школы домой. По дороге на ребенка напала огромная гиена. Отцу удалось отбить ее нападение топором, однако она укусила его за руку. Другого подоспевшего на помощь человека гиена укусила за ногу. Хищника оглушили ударом топора и потом добили из ружья.

Несколько лет назад один немецкий учитель, не сумевший получить комнату в туристской гостинице возле кратера Нгоронгоро, решил переночевать в спальном мешке на свежем воздухе. Ночью он проснулся от того, что кто-то схватил его за ногу и куда-то тащит. Вначале он подумал, что это лев. Но прибежавшие на его крики люди, к своему удивлению, обнаружили, что это была большая гиена, которая сквозь поролоновую прокладку спального мешка схватила спящего за ногу и оттащила в кусты. Нога его была довольно сильно повреждена.

Порой даже стайная охота может окончиться для гиен весьма плачевно. Так, в парке Калахари, в ЮАР, семь пятнистых гиен пять километров гнались за самцом антилопы орикс. Затем жертва перешла в атаку и убила одну из гиен, пропоров ее насквозь своим острым, как кинжал, рогом. Однако оставшиеся в живых шесть гиен все же прикончили антилопу.

Майлс Тернер видел в Серснгети, как лев убил большую гиену, а затем подкрадывался к еще двум. Чем-то ему гиены очень досадили. Обычно же львы нисколько не интересуются гиенами как добычей. В Крюгеровском парке гиены загнали как-то на дерево двух молодых львов, а в другой раз — даже взрослую львицу. Тот же Тернер видел спящую под деревом гиену, возле которой дремали два бородавочника, да так близко, что один из них даже касался ее ногой.

А вот почему какой-то слон, визжа от гнева, гонялся за гиеной по берегу реки, остается совершенно непонятным. Впрочем, гиене удалось без труда удрать от него, взобравшись по откосу и скрывшись в кустах.

Поединок гиены с питоном, свидетелем которого был Черри Кэртон, только потому закончился победой гиены, что в папирусовом болоте, где происходила схватка, гигантской змее не за что было ухватиться (вблизи не было ни одного дерева) и она не могла как следует вцепиться в тело противника. А поскольку питон не мог бороться в полную силу, гиена взяла верх и так его отделала, что он остался лежать безжизненным бревном.

Когда однажды в парке Серенгети четыре гиеновые собаки схватили молодую гиену, прибежали 12 ее сородичей и сумели отбить своего маленького товарища.

* * *
Африканский лесничий Н. Л. Охара из Уганды рассказал мне, что население считает желчь гиены ядовитой и вызывающей немедленную смерть. Мясом же ее, наоборот, можно якобы вылечить тропическое кожное заболевание под названием фрамбезия. У того, кто раздобудет себе нос убитой гиены, делается необыкновенно острое чутье. Слепой в таком случае может найти дорогу без провожатого. Но владелец такого носа никогда не должен брать его с собой, когда идет навещать больного, иначе он принесет ему верную смерть. Если размолоть и съесть первое ребро гиены, то это приносит удачу в делах; этим же порошком лечат бронхит.

Однако не надо уж так снисходительно смеяться над подобными суевериями африканцев; лучше вспомните о гороскопах в современных журналах, которыми увлекаются наши вполне серьезные современники.

Помимо крупной пятнистой гиены, обитающей в Африке южнее Сахары, есть еще два вида этих животных, тоже ведущих в основном ночной образ жизни. Это бурая гиена, которая водится в Южной Африке, и полосатая гиена, живущая в Северной Африке и Южной Азии.

Этих более мелких и более пугливых гиен приручали еще древние египтяне; они использовали их для охоты и откармливали на убой.

В одной пещере, которую бурые гиены использовали в качестве отхожего места, исследователь С. К. Брайн нашел 90 хорошо различимых костных остатков животных, которыми те питались, 60 из них принадлежали зайцам и даманам.

Пока что (и то, как уже говорилось выше, в самые последние годы) более или менее подробно изучена жизнь только одного вида гиен, а именно пятнистой. Как живут два других вида, об этом (как, впрочем, и о многих других диких животных) на сегодняшний день, к нашему великому стыду, почти еще ничего не известно.






(обратно)

Глава девятая. Жирафы научились прыгать через заборы

Коровы, чуя близкую гибель, начинают лизать друг друга.

Из африканской поговорки
Как бы вы стали транспортировать высокий обелиск весом в несколько тонн — положенным на катки в горизонтальном положении или поставив его вертикально, тщательно соблюдая равновесие, чтобы здоровенная колонна не опрокинулась? Природа в основном выбрала первый путь: плоским, вытянутым в длину животным вроде змей или крокодилов легче двигаться по земле в горизонтальном положении. А вот жирафам наоборот.

Удивляет несоответствие его короткого туловища и огромной высоты. Это самое высокое из ныне живущих животных. Рост жирафа превышает шесть метров, а вес его — 500–700 килограммов. Сердцу жирафа приходится гнать кверху кровяной столб высотой в два метра, чтобы он мог достигнуть головы; поэтому стенки сонной артерии у этого животного имеют толщину 1,2 сантиметра, а кровяное давление у него вдвое выше, чем у людей.

В Институте физиологии в Ленинграде были сделаны замеры, в результате которых выяснилось, что легкое жирафа набирает за один вдох только 12 литров воздуха, в то время как легкое лошади — 30. Наверное, именно поэтому убегающего жирафа так легко догнать на лошади, и, если за ним долго гнаться, он либо остановится, либо даже рухнет на землю.

Американские исследователи провели такой опыт: они вставили в сонную артерию двух крупных жирафов специальные датчики, присоединенные к автоматическому транзисторному передатчику. Приемник, установленный на вездеходе, регистрировал передаваемые сигналы. Судя по этим данным, биение сердца и кровяное давление у жирафа подвержены очень сильным колебаниям. В состоянии покоя сердце билось от 90 до 100 раз в минуту, а во время быстрого бега — 170 раз. Давление крови колебалось во время галопа в такт опусканию передних копыт. Давление поднимается и опускается в связи с давлением кровяного столба в сонной артерии, меняющимся во время опускания и поднимания головы.

Козы и антилопы, стараясь добраться до какой-нибудь ветки, встают на задние ноги и пританцовывают на месте. Жираф этого никогда не делает. Он всегда остается твердо стоять на всех четырех ногах. Каким же образом животное, столь прочно «прикрепленное» к земле, преодолевает проволочные заграждения?

Когда в Трансваале фермеры начали огораживать свои плантации проволочными изгородями, жирафы поначалу просто прорывали их грудью и шли дальше, волоча за собой обрывки проволоки. Но после трех-, четырехлетнего опыта жирафы, к большому удивлению фермеров, научились просто перескакивать через эти заграждения. Заборы из колючей проволоки даже высотой в 1 метр 85 сантиметров перестали представлять для жирафов непреодолимое препятствие. При прыжке они резко отбрасывают назад голову и шею и заносят передние ноги через ограду. Только молодняку такие прыжки иногда не под силу. Так, однажды детеныш жирафа остался по ту сторону ограды, в то время как все стадо, включая его мамашу, через нее перемахнуло. Мать вернулась к своему малышу и целых шестнадцать часов металась вдоль заграждения, однако она так и не додумалась до того, чтобы перескочить назад. В конце концов детеныш исчез где-то в кустарнике и, по-видимому, потерялся.

Жирафы даже не боятся пить из цементных корыт с водой, установленных для водопоя домашнего скота. Не всякий вид диких животных решится на такое.

В январе 1963 года охотничье управление Кении с немалыми трудностями перевезло четырех жирафов из района Эльдорет в бывший кратер Мененгаи, расположенный в 160 километрах от столицы Найроби.

Прибыв на новое место, самец жирафа решил «попастись» в кроне одного из деревьев, но там оказался леопард, прилегший поспать после обеда. Леопард ужасно рассвирепел и немедленно прыгнул на незваного гостя, причем так сильно порвал ему шею, что тот вскоре умер. Обычно же жирафы живут в мире с окружающими их животными.

Правда, иногда в эти головы, маячащие где-то на головокружительной высоте, начинают приходить непонятные и странные мысли и желания. Так, однажды в ЮАР, близ Рузерми, одному врачу, ехавшему вместе со своей семьей в машине, повстречались на дороге два жирафа. Они шли прямо ему навстречу. Происходило это на рассвете, когда еще было довольно темно, поэтому врач притормозил и выключил фары, чтобы не ослепить животных. Заметив машину, один из жирафов тут же сошел с дороги, но другой, нисколько не испугавшись, двинулся ей навстречу спокойным и решительным шагом. Подойдя вплотную к автомобилю, он повернулся задом и принялся «обрабатывать» капот своими копытами. Прежде чем растерявшийся врач успел опомниться и, включив полную скорость, удрать, животное умудрилось нанести машине по меньшей мере три столь полновесных удара, что они оставили на ней довольно внушительные вмятины.

Врач потом необыкновенно гордился тем, что именно жираф так отделал его машину, и поэтому еще долго разъезжал на ней в таком виде, не уставая рассказывать о своем приключении. Починил он ее только тогда, когда рассказывать стало уже некому.

В том же году вездеход геологоразведочной партии ехал как-то после наступления темноты в Морото, главный город района Карамоджа (Северо-Восточная Уганда) и по дороге тоже подвергся нападению жирафа. Когда водитель выехал из-за поворота, он увидел примерно в 25 метрах впереди себя стоящего на дороге жирафа. Шофер притормозил перед самым его носом, а жираф повернулся и изо всей силы брыкнул задними ногами. При этом разлетелись вдребезги обе фары, ветровое стекло и погнулся руль. В довершение всего животное перескочило через машину, полную людей. К счастью, никто при этом не пострадал.

Сам я уже бесчисленное множество раз встречался с жирафами и в степи, и на дороге, и ни разу у них не возникало ни малейшего желания «драться» с моей машиной. Следовательно, в обоих этих случаях речь идет о поведении, совершенно нетипичном для этих мирных животных. Поэтому-то описанные происшествия и получили столь широкую огласку.

Определенные сложности возникают для этих «четырехногихбашен», когда они попадают в холмистые районы. Правда, в такие места они стараются не забираться, однако недавно в новом национальном парке Аруша, созданном правительством независимой Танзании, наблюдали такую сцену. Самец жирафа пытался вылезти из сплошь заросшего зеленью кратера Нгурдото, карабкаясь по крутой буйволовой тропе.



Но так как дело было после сильного ливня, а тропинка становилась все круче, ноги животного скользили все сильнее и сильнее, пока оно наконец не упало на грудь. Побарахтавшись, как большой жук, на одном месте, жираф с превеликим трудом снова встал на все четыре ноги. Но тут он увидел перед собой целое стадо павианов. Обезьяны сидели полукругом и с любопытством рассматривали странную башню, преградившую им дорогу к водопою. Спустя какое-то время, которое ушло на взаимное изучение, один нахальный пави-аний подросток проскочил под брюхом жирафа и покатился кубарем вниз. Жираф брыкнул ногой, однако промахнулся, потому что хитрец бросился на живот и полз по-пластунски. Когда другие павианы это увидели, они все, будто по команде, словно водопад, ринулись вниз, проскакивая мимо жирафа и под ним, а тот так испугался, что стоял как вкопанный. Когда все павианы проскочили, он медленно повернулся и «грустно» заскользил назад по тропе.

Жирафов редко можно встретить в одиночку. Обычно же если увидишь одного из них, то, хорошенько осмотревшись кругом, обязательно обнаружишь поблизости в кустах или между деревьями еще нескольких пасущихся животных. Однажды в 1962 году близ Серонеры нам удалось увидеть гигантское стадо из 51 жирафа. Но такое случается редко.

Если жираф бродит в одиночку, на него может рискнуть напасть лев. Но вообще-то львы неохотно связываются с такими большими и «обороноспособными» животными.

Правда, лесничий Делабат наблюдал во впадине Это-ша, расположенной в Намибии, как лев напал на пасущегося в одиночестве жирафа. Когда тот увидел подкравшегося льва, он кинулся бежать. Но лев в несколько прыжков догнал его и вскочил ему на загривок. Вцепившись в него когтями, он, по-видимому, тут же перегрыз ему шейные позвонки, потому что огромное животное зашаталось и упало на землю.

А вот другое сражение с жирафом закончилось для льва весьма плачевно. На этот раз лев, собравшись напасть на жирафа, не сумел подкрасться к нему незаметно, и тот его увидел еще издали. Поэтому хищнику слишком долго пришлось за ним гоняться, прежде чем он его догнал, и к моменту прыжка лев был уже основательно измотан. Вместо загривка он приземлился на круп животного, сполз вниз, да еще получил от жирафа удар в бок обеими ногами. Удар был настолько сильным, что лев в течение нескольких последующих часов так и не смог подняться, и лесничему пришлось пристрелить хищника, чтобы прекратить его мучения. При осмотре убитого льва выяснилось, что вся грудная клетка его вдавлена и почти все ребра поломаны.

Когда же жирафы дерутся между собой, они никогда не пускают в ход копыта. Совсем недавно мне пришлось наблюдать в Серенгети поединки между самцами-жирафами.

Я думаю, что и между жирафами существует определенная субординация, однако живут они обычно столь мирно, что трудно определить, кто высший, а кто низший по рангу. Это можно заметить разве что по тому, как один жираф переходит другому дорогу: если он прямо срезает ему «нос» (как это принято говорить у водителей машин), значит, это «вышестоящий начальник». Кроме того, более «важные» особи держат голову высоко, подбородок их несколько сильнее приподнят кверху. «Подчиненный» же непременно немного опускает голову, когда мимо него проходит «начальник». Когда жираф хочет произвести на кого-нибудь впечатление или напугать, будь это его сородичи или служитель зоопарка, он всегда рывком поднимает голову.

Ни одному молодому жирафу не позволено «улыбаться» в присутствии высшего по рангу. Эта гримаса очень распространена среди лошадей, верблюдов, медведей и многих других животных. Голова при этом слегка приподнимается кверху, рот приоткрыт, верхняя губа вздернута и обнажены десны. Такая гримаса имеет, по-видимому, какое-то отношение к брачным играм.

Но если жираф задумал кого-то всерьез прогнать, он направляется прямо к нему, слегка нагнув вперед шею и угрожая короткими рожками. Эти рожки, а главное, тяжелая голова, которой животное размахивает, словно кувалдой, — основное оружие в драке между двумя жирафами. Короткие, покрытые шерстью рожки со временем становятся у самцов обшарпанными, с голыми концами. Уже по одному этому можно отличить самца от самки.

Многие люди, хотя и прожили десятки лет в Африке, причем в ее диких районах, тем не менее никогда не видели серьезного боя между двумя самцами-жирафами, потому что случается это крайне редко. Зрелище это производит незабываемое впечатление, несмотря на то что разворачивается оно постепенно и не спеша, как при замедленной съемке.

Происходит это следующим образом. Два противника становятся не друг против друга, как это бывает при аналогичных обстоятельствах у других животных (оленей, антилоп или хищников), а рядом, бок о бок, как пара лошадей в упряжке, причем головами либо в одну и ту же сторону, либо в противоположные. Они никогда не пробуют укусить друг друга. Вместо этого они размахивают по очереди шеей и наносят друг другу чудовищно сильные удары головой. Удар обычно приходится противнику по голове, шее, иногда груди или загривку, а если борющиеся стоят головами в разные стороны, то по задней части и задним ногам.

Силу подобных ударов даже трудно себе представить. К нашему жирафу Отто, живущему во Франкфуртском зоопарке в свободном выгоне, без конца приставал самец антилопы канны. Разозлившийся всерьез жираф нанес ему такой удар головой, что тот с переломанной ключицей пролетел по воздуху и упал на землю. А весил он ни много ни мало 600 килограммов! Антилопа так и не оправилась, и ее пришлось пристрелить.

Злобный жираф, содержавшийся в Лондонском зоопарке, целясь в своего служителя, промахнулся и пробил в стене большую дыру.

Бои между самцами за место на иерархической лестнице могут длиться довольно долго — полчаса, а то и ^дольше. Часто при этом вокруг стоят «зрители»: самки и другие самцы. Но бывают драки, при которых самки не присутствуют. В Серенгети, близ Серонеры, мне удалось заснять на кинопленку три пары дерущихся самцов. Сражающиеся пары находились в 80 — 100 метрах одна от другой и не проявляли друг к другу ни малейшего интереса. Остальная часть стада мирно паслась поодаль.

Во время драки один из самцов может прижать другого к дереву или они оба могут кружиться вокруг ствола. Когда один из противников признает себя побежденным, он отходит на несколько шагов в сторону, а победитель с гордо поднятой головой следует за ним, но не для того, чтобы прогнать, а просто так, для порядка. В то время как олени, антилопы и многие хищные кошки стараются изгнать побежденного соперника из своих владений и не пускать его туда больше, самцы-жирафы сразу же после поединка уже мирятся и зла друг на друга не таят. Для них важно было лишь выяснить, «кто главнее», а дальше им уже все равно. Иногда недавних соперников вскоре после драки можно увидеть мирно пасущимися рядом и, более того, потирающими друг о друга шею.

Серьезных ранений или смертельных исходов при этих драках почти не бывает. Если же такое все-таки происходит, то это можно рассматривать как несчастные случаи, как непреднамеренные убийства, которые бывают и у нас во время состязаний по боксу.

Возможно, что опухоли и ссадины, которые нередко можно увидеть на шее у жирафов, имеют именно такое происхождение. Мне самому несколько раз в северной части парка Серенгети встречались такие раненые животные, но я тогда еще не знал, кто бы это мог их так отделать.

Из национального парка Крюгера как-то сообщили, что там появился жираф со сломанной шеей. Перелом находился несколько ниже головы, и кость, по-видимому, уже срослась. Во всем остальном животное было отменного здоровья.

Там же в другой раз нашли мертвого жирафа, «погибшего от укуса мамбы». Такое часто утверждают, когда находят умерших животных хорошей упитанности и без каких-либо видимых повреждений.

Я не очень этому верю. Конечно, если большое животное, весящее около тонны, укусит ядовитая змея, то оно может в конце концов умереть, но будет это выглядеть совсем иначе. Яд мамбы способен мгновенно убивать только мелких животных: ведь именно они — обычная добыча змеи. Укушенный же человек мучается часами, иногда даже днями, прежде чем умрет. Труп в таких случаях выглядит отнюдь не неповрежденным, наоборот, на месте укуса образуется страшная отечность, видны следы кровотечений из всех отверстий тела, часто отмирание ткани приводит к отслоению мяса от костей, а кожа из-за кровоизлияний синеет. А у крупного животного, у которого яда в расчете на каждый килограмм веса тела приходится еще меньше, прежде чем наступит смерть, отравление произведет еще большие разрушения организма. Перелом же основания черепа или шейных позвонков от метко направленных ударов противника — это более правдоподобное объяснение смерти внешне неповрежденных жирафов, которых находят, кстати, весьма и весьма редко. Но и основание шеи с его большими кровеносными сосудами у жирафа очень уязвимо. Во время охоты на жирафов (которой теперь не бывает, потому что она считается предосудительной для уважающего себя охотника) всегда старались стрелять в основание шеи.

В 1958 году видели самца-жирафа, который во время поединка упал в обморок и в течение 20 минут не мог прийти в себя. В том же году близ Хайльброна, в ЮАР, группа туристов нашла в 30 метрах от дороги неподвижно лежащего на земле жирафа. Люди решили, что он убит, и вылезли из автобуса, чтобы его поближе рассмотреть, но, к своему большому удивлению, обнаружили, что он дышит и смотрит на них широко открытыми глазами. Поскольку животное не шевелилось, мужчины набрались храбрости и решили помочь несчастному подняться на ноги. Они перекатили жирафа на живот и подогнули ему ноги, чтобы тому легче было подняться. Они и не подозревали, какой смертельной опасности себя подвергают. Работники зоопарка в аналогичных обстоятельствах повели бы себя значительно осмотрительнее. Но в данном случае жираф не оказывал ни малейшего сопротивления своим неожиданным помощникам. В конце концов он самостоятельно встал на ноги и «высокомерно» посмотрел сверху вниз на людей, копошившихся где-то у его ног, щелкающих фотоаппаратами и жужжащих фотокамерами. Затем он взмахнул хвостом и спокойно побрел в лес. Время от времени он оборачивался и «удивленно» смотрел на своих «спасителей».

Сами же мы в Серенгети как-то нашли мертвую самку жирафа без видимых повреждений. Было это в апреле 1963 года, и умерла она от неудачных родов.

А в национальном парке Крюгера наблюдали за самкой, которая рожала в полном одиночестве. С дороги ее было хорошо видно. Она стояла в небольшой ложбинке под группой деревьев. Самка не обращала ни малейшего внимания на зрителей, стоявших в открытой машине, и спокойно продолжала заниматься своим делом. Время от времени у нее начинались схватки, и она тужилась. Наконец появились плечи жирафчика, а затем, после особенно сильных потуг, он вывалился целиком и упал на землю. Спустя несколько минут мать обернулась и, широко расставив передние ноги, нагнулась, чтобы получше рассмотреть новорожденного. Уже через пятнадцать минут детеныш пытался встать на ножки. Однако это ему долго не удавалось. Мать же и не думала ему помогать, спокойно и беззаботно пасясь среди стоящих поблизости деревьев. Лишь время от времени она оглядывалась на своего отпрыска.

Во время других родов в том же Крюгеровском парке роженицу окружало девять жирафов. Через десять минут после появления на свет новорожденному удалось подняться на ноги, но он тут же упал. В течение последующих 25 минут он снова и снова пытался встать. Наконец он окреп настолько, что смог обежать вокруг матери. Все присутствующие при этом жирафы потрогали детеныша своими носами.

Молодые самцы-жирафы часто устраивают и просто шуточные бои. Во Франкфуртском зоопарке это любил делать наш жираф Отто со своим сыном Туло. За неимением настоящего противника Отто часто сражался с высоко подвешенной корзинкой для корма, осыпая ее мощными ударами своей «каменной» головы.

О схватке двух жирафов сообщили как-то туристы, путешествовавшие по Крюгеровскому парку. Животные дрались прямо посреди шоссе Малелане. Одно из них было при этом убито. Смотритель парка Деклерк, выехавший на место происшествия, действительно обнаружил мертвого самца-жирафа с громадной раной за ухом, из которой уже натекла огромная лужа крови. Верхний позвонок был раздроблен, и осколки от него проникли в спинной мозг.

Трудно узнать, что происходит в такой высоко посаженной, твердой как камень голове, каким отражается мир в этих больших глазах, расположенных словно на башне.

Недавно доктор Бакхауз провел во Франкфуртском зоопарке тщательное исследование органов чувств у жирафа, и кое-что ему уже удалось выяснить. Теперь, например, точно известно, что жирафы обладают цветовым зрением, во всяком случае они способны различать основные цвета: желтый, синий, зеленый и красный. Собственный внешний вид едва ли их волнует. В одном и том же стаде могут мирно пастись животные самых различных оттенков и пятнистости. В Серенгети я часто встречал одного очень темного, почти черного самца; в парках Га-рамба и Мерчисонском неоднократно видели и белых жирафов. Видели их в 1963 году и в резервате Руква, в Замбии. Они мирно паслись среди обычно окрашенных животных. Однажды такого «беляка» удалось сфотографировать с самолета. В 1965 году на севере Танзании, в резервате Мкомази, граничащем с кенийским парком Цаво, появился белый жираф. Это был старый одинокий самец, державшийся отдельно от своих сородичей. Но поскольку глаза и отдельные пятна на теле у него были черными, его нельзя было считать чистым альбиносом.

Этого белого жирафа видят здесь уже десять лет подряд. Он уцелел даже после того, как опрометчиво перешел границу национального парка Цаво и углубился на тридцать километров в местность, где еще ведется браконьерская охота. Однако белому жирафу, по-видимому, ничто не угрожает со стороны местных браконьеров, так как они связывают его белую окраску с белизной вершины близлежащего Килиманджаро и с якобы населяющими эту гору духами. Суеверный страх перед возмездием духов надежно сохраняет жизнь этому животному.






(обратно)

Глава десятая. Что мы знаем о крокодилах?

Если ты бредешь по мелководью лагуны, не ругай вслух пасть крокодила.

Африканская поговорка
С каждым годом все больше туристов устремляется в Африку, чтобы в национальных парках в удобных условиях в непосредственной близи вдоволь полюбоваться разными диковинными животными и привезти домой кучу фото- и кинопленок.

Но того, кто мечтает увидеть знаменитых африканских крокодилов, ждет разочарование; он может их долго искать по рекам и озерам, но тщетно: их там больше нет. А вот где их обязательно увидишь, так это в национальном парке Мерчисон-Фолс, на песчаных отмелях Виктория-Нила, несколько ниже знаменитых Мерчисонских водопадов. Там они часами греются на солнце, не обращая внимания на моторные лодки с туристами, которые бесстрашно подплывают прямо вплотную к ним. Собственно о «бесстрашии» тут говорить не приходится. Еще ни разу не было случая, чтобы крокодилы напали на моторную лодку. Да и зачем им это? Они сыты. Их так мало, что никакого недостатка в питании они не испытывают.

В других национальных парках Уганды крокодилов теперь не найдешь. В озере Эдуард, где когда-то водились эти рептилии, они исчезли в результате вулканических извержений, а из соединенного с ним рекой Семлики озера Альберт они так и не сумели сюда перебраться. Возможно, виной тому огромные водопады, которые этим рептилиям не удалось преодолеть, а может быть, им показалась не очень уютной ледяная вода, стекающая в Семлики со склонов ледников Рувензори… Это уж их тайна.

Но и в Виктория-Ниле крокодилов становится все меньше и меньше. Во всяком случае, таких массовых скоплений этих животных, какие встречались здесь всего несколько десятков лет назад, теперь уже не увидишь: крокодилов истребили браконьеры, которые охотятся за ними по ночам. А изловить браконьеров, как правило, очень трудно.

Крокодилов уничтожали испокон веков. Их ненавидели за то, что они нападали на домашний скот, а иногда и на людей. Но охота с копьями и стрелами никогда не причиняла столь опустошительного действия в их рядах, как изобретенное позже огнестрельное оружие. Еще в первые десятилетия нашего века крокодилов было достаточно много даже в реках и озерах Палестины. А теперь разве что в отдаленных оазисах Южной Сахары еще можно изредка встретить одинокого заморенного крокодила.

* * *
Итак, огнестрельное оружие облегчило охоту на крокодилов, а мода на дамские туфли и сумочки из крокодиловой кожи сделала эту охоту особенно заманчивой: за крокодиловые шкуры стали платить огромные деньги. Так что у браконьеров появился немалый стимул обшаривать на утлых лодчонках самые отдаленные реки и болота в поисках дорогостоящих рептилий. Найти их ночью довольно просто: прожектором освещают прибрежный ил и стреляют прямо по отсвечивающим в темноте глазам. При этом не брезгуют даже малюсенькими, недавно появившимися на свет крокодильчиками, из которых изготовляют чучела, бойко сбываемые туристам в качестве сувениров.

Одному белому охотнику, промышлявшему в болотах Окованго (Ботсвана), удавалось ежегодно выручать охотой на крокодилов четверть миллиона марок. Поэтому его нисколько не смущала необходимость уплачивать 35 тысяч марок племени батавана и 12 тысяч марок правительству за разрешение на охоту. А в Новой Гвинее недавно целую сенсацию произвела сорокалетняя монахиня, которая охотилась на крокодилов, с тем чтобы на вырученные деньги построить небольшую миссионерскую церквушку. И, как назло, это был как раз наиболее быстро вымирающий на земле вид крокодилов.

Истребление крокодилов в последние годы приняло прямо-таки глобальные масштабы. Так, например, и во Флориде, и в Южной Америке лесничим тоже приходится вести отчаянную борьбу за последних аллигаторов, которых разбойничьим образом убивают организованные банды браконьеров-контрабандистов. Одной из таких банд руководит женщина, прославившаяся как изобретательница своеобразного способа беспрепятственно выносить шкуры убитых крокодилов за пределы заповедника: она обматывает свежеснятую шкуру вокруг голого тела, а сверху натягивает широченное, не по размеру платье, имитируя беременность на девятом месяце… Вот до чего может довести жажда наживы!

* * *
Кости вымерших крокодилов находят даже на острове Мадагаскар, находящемся далеко от берегов Африки, в океане. Кости эти принадлежали вымершим десятиметровым нильским крокодилам — животным величиной с железнодорожный вагон. Вот это были крокодилы! Не то что теперяшняя мелюзга.

В самом Ниле найти нильских крокодилов теперь практически невозможно. А между тем еще совсем недавно, в начале нашего столетия, в нынешней Танзании их было видимо-невидимо. За уничтожение крокодила правительство выплачивало даже премию — от четверти до трех рупий. Так, в 1910 году один торговец скотом отправился на озеро Руква и за два месяца заработал там на крокодилах 5 тысяч рупий. Еще в 1950 году в Танзании было добыто

12 509 крокодиловых шкур, большей частью в озерах Руква и Виктория и в реке Руфу. Между тем крокодил — это важное звено в жизни фауны африканских водоемов, играющее немаловажную роль в поддержании биологического равновесия в природе. Еще неизвестно, как их исчезновение скажется через некоторое время на состоянии рыбьих стад… Недаром известный английский ихтиолог Хуг Б. Котт, работая в Уганде и Замбии, посвятил пять лет своей жизни (с 1956 по 1961 г.) изучению этого вопроса.

* * *
Индо-африканский биолог М. Л. Модха в 1965 году прожил восемь месяцев на Центральном острове озера Рудольфа (в Северной Кении). Свои исследования он проводил в труднейших условиях. Жара стояла ужасная: ночью температура достигала 26 градусов, а днем — от 36 до 42 градусов. Когда в 1968 году он снова приехал туда для продолжения своей работы, его во время купания схватил небольшой крокодил и жестоко отделал. К счастью, африканскому коллеге ученого удалось его спасти.

Площадь Центрального острова составляет 22 квадратных километра, на нем расположено три больших кратерных озера, в одном из которых обитает около 500 больших крокодилов. Самцы достигают от 3,5 метра до 4 метров в длину, и поэтому их легко отличить от более мелких самок. Наблюдения показали, что каждый самец завладевает собственным участком берега, откуда всякий пришелец немедленно прогоняется. Находившаяся под непосредственным наблюдением зоологов береговая полоса протяженностью 1200 метров была поделена на 12 таких индивидуальных участков.

Что касается самок, то они предпочитали не самых крупных самцов, а тех, которые обладали наилучшими пляжами для солнечных ванн и наиболее удобными местами для рытья гнездовых нор.

Обладатели индивидуальных участков стерегут свои владения даже в самое жаркое время дня, когда все остальные крокодилы лежат на песке на берегу и дремлют. Доплыв до невидимой границы своего участка, крокодил неизменно задерживается там минут на пять — десять, а затем плывет обратно. Если появляются новые претенденты на частную собственность крокодила, иногда происходят кровопролитные бои, после чего границы участков несколько изменяются. И хотя самцы — владельцы индивидуальных участков — не сгоняют самок подобно оленям в один гарем, тем не менее всякого соперника-самца они стараются поскорее выпроводить вон.



Если «правонарушитель» замечен в воде, его выгоняют на берег, причем «законный» хозяин преследует его только до берега. Затем он останавливается, ревет вслед убегающему противнику и щелкает челюстью. Уже через несколько минут он успокаивается и, пятясь задом, уходит обратно в воду, где снова принимается патрулировать вдоль берега.

* * *
Как правило, ночь эти огромные ящерицы проводят в воде, а большую часть дня — на берегу, греясь на солнце. Только в полуденный зной они отползают куда-нибудь в тень или ополаскиваются водой. Но как только стемнеет, на берегу не найдешь ни одного крокодила.

Крокодила никогда не встретишь в открытой воде, далеко от берега. Даже тогда, когда их было более чем достаточно, стоило лишь отплыть несколько километров от берега озера Виктория, как уже можно было безбоязненно купаться.

Хотя в учебниках крокодилы причисляются к холоднокровным животным, тем не менее они ухитряются сохранять почти постоянную температуру тела, которая составляет в среднем 25,6 градуса. Когда в полуденный зной им становится слишком жарко, они широко разевают пасть и лежат так подолгу. Крокодилы делают это вовсе не с целью напугать кого-то своими страшными зубами, просто у них нет потовых желез и они не в состоянии потеть, как мы с вами, регулируя таким образом температуру своего тела. Они вынуждены испарять влагу через слизистую оболочку рта.

* * *
На это разевание пасти еще в давние времена обратил внимание Геродот. Уже 400 с лишним лет до нашей эры он описывал, как птица трохилос [163] бесстрашно впрыгивает в открытую крокодилью пасть, чтобы склевывать там пиявок. Это сообщение было подхвачено более поздними античными писателями и не раз повторялось ими в разных вариациях. Так, например, Плиний утверждал, что птицы выклевывают остатки мяса, застрявшего между зубами крокодила, оказывая ему этим неоценимую услугу: ведь у крокодила нет, мол, языка, которым бы он мог себе помочь. Это неверно. У крокодила есть язык, только он короткий и прикреплен таким образом, что животное не может его высунуть наружу.

Аристотель утверждал, что крокодил, прежде чем захлопнуть пасть, определенным движением головы подает птице сигнал, чтобы она успела выпорхнуть наружу. А птица в свою очередь предупреждает крокодила об опасности особым криком. Вот это верно. Например, стоит шпорцевому чибису (Hipoplopterus spinosus) издать свой резкий свист, как все крокодилы, словно по команде, сползают в воду. Этой птице дозволено бегать по крокодильим спинам и шнырять между ними. Пользуется такой привилегией и другая птица — кулик-перевозчик (Actitis hypoleucos), гнездящийся у нас в Европе и навещающий крокодилов только зимой. Он тоже склевывает паразитов с кожи этих огромных рептилий и даже бесстрашно бежит навстречу гигантам, когда они вылезают из воды. Однако, чтобы этот кулик залезал к ним в пасть и чистил им зубы, мне еще никогда не приходилось видеть. В новейшей зоологической литературе это тоже ставится под сомнение. Тем не менее Ж. Ж. Плейер описывает, что видел собственными глазами в Зулуленде, как кулик-перевозчик выклевывал корм из пасти крокодила. Швейцарский биолог Гуггисберг наблюдал на Вик-тория-Ниле за марабу, который трижды клюнул в открытую пасть крокодила и вытащил оттуда небольшую рыбешку. Эту сценку ему удалось даже заснять. Значит, с птицами, во всяком случае с некоторыми, крокодилы определенно в дружбе. Что касается пестроспинной авдотки (Burinus vermiculatus), то с этой птицей крокодилы дружат безусловно: ведь она, как правило, насиживает свои яйца прямо рядом с тем местом, где крокодил зарыл свою кладку. Крокодилы старательно охраняют свою кладку, но кулика-авдотку не трогают, наоборот, тот явно чувствует себя в безопасности, имея такою мощною покровителя.

* * *
У крокодилов три разные походки. Торопясь в воду, они могут скользить на животе, растопырив лапы. Однако большей частью крокодилы слегка приподнимают тело над землей и на своих крепких лапах (с как бы вывернутыми наружу «локтями») довольно ловко маневрируют по берегу. Иногда же они переходят в галоп, но это случается очень редко, да и то среди молодых особей. В этот момент они, как ни странно, напоминают скачущих белок, потому что, как и те, бегут не по прямой, а зигзагами. В воде же они плавают точно так же, как рыбы, — лапы они в это время плотно прижимают к корпусу и движутся только за счет волнообразного движения тела и ударов хвостом.

Чем меньше крокодил, тем чаще он вынужден появляться на поверхности за новой порцией воздуха. Небольшие крокодильчики, не достигшие одного метра, могут находиться под водой до 44 минут, взрослые же особи могут пролежать на дне, не дыша, больше часа.

Много гадали вокруг того странного факта, что в желудках убитых крокодилов находят камни. Едва ли они служат, как это наблюдается у некоторых птиц, для лучшего измельчения пищи. Ведь у крокодилов нет даже настоящего желудка, мускульными стенками которого они перемалывали бы пищу. Кроме того, вместе с камнями зачастую находили неповрежденных червей, раковины проглоченных моллюсков и тому подобное. Причем было замечено, что молодые крокодилы, не достигшие годовалого возраста, не заглатывают камней, а в желудках взрослых особей их так много, что они составляют один процент веса всего тела. Может быть, камни служат балластом при нырянии? Во всяком случае, к такому выводу пришел исследователь крокодилов X. Котт. Ведь когда такая махина залезает в воду, она теряет 92,5 процента своего веса. Таким образом, животное весом 200 килограммов весит в воде лишь 15 килограммов. Так что предположение о подобном назначении проглоченных камней вполне резонно.

* * *
Эти огромные рептилии весьма живучи. Как-то знаменитый охотник Александр Блэк вырезал у убитого самца крокодила сердце и, завернув его в мокрую тряпку, положил на солнце. Сердце билось. Спустя полчаса оно все еще продолжало биться…

Ганс Бессер, проведший 14 лет в Восточной Африке, однажды смертельно ранил крокодила, который все же уполз в воду. Храбрый африканский помощник Бессера — Мтума побежал вслед за ним, схватил двухметровое животное за хвост и вытащил обратно на берег. Но прежде чем он успел опомниться, раненый крокодил одним ударом хвоста заставил его совершить сальто в воздухе и шлепнуться в воду. Туда же полетел и подоспевший на помощь Бессер. Оправившись от испуга, оба охотника подбежали к своей «жертве» и пригвоздили ее копьем к земле. Однако животное и не думало сдаваться; разинув пасть, оно старалось схватить за ногу кого-нибудь из мучителей. Тогда Мтума вонзил копье прямо в пасть. Крокодил тут же захлопнул ее и так сильно зажал копье между зубами, что оба охотника с огромным усилием, рывками сумели выдернуть его обратно. Железное копье со скрипом протискивалось между не менее «железными» зубами чудовища. Чтобы окончательно разделаться с живучей тварью, Мтума всадил свой охотничий нож по самую рукоятку в загривок крокодила и затем, воткнув в рану копье, пронзил им насквозь позвоночник.

«Поскольку я не дождался своего приятеля, с которым назначил встречу как раз на этом месте, — пишет дальше Бессер, — я решил над ним подшутить и оставить ему весточку о своем дальнейшем пути, вложив записку в пасть мертвому крокодилу так, чтобы конец ее торчал наружу. Мы подтащили тяжелую махину к самой тропинке и положили ее поперек таким образом, чтобы мой приятель никак не мог пройти мимо и не заметить записку. После этого мы помыли руки в реке, и только сели в тенечке, чтобы позавтракать, как мой помощник Мтума вдруг завопил: «Посмотри, господин, на своего крокодила!»

Каково же было мое удивление, когда я увидел, как «мертвый» крокодил с запиской в зубах бежит к воде и исчезает в ней. И все это несмотря на нанесенные ему раны, из которых каждая, на наш взгляд, была смертельной».

* * *
Взрослые крокодилы питаются почти исключительно мясом млекопитающих, не брезгуя и их трупами. В реке Луангва (Замбия) крокодилы километрами следовали за плывущей в воде тушей мертвого животного, причем по дороге к ним присоединялось все больше и больше сородичей, так что вода буквально кипела от копошащихся вокруг добычи крокодильих тел.

В реках Африки нередко можно видеть плывущие туши; чаще всего это кафрские буйволы, затонувшие во время наводнения. В воде крокодилы могут разорвать даже тушу слона. Набрасываются они и на мертвых бегемотов, погибших во время своих поединков.

Преследуя такую тушу по реке, крокодилы поначалу держатся очень осторожно (особенно если видят, что за ними кто-нибудь наблюдает), но постепенно смелеют, а заметив, что к добыче подбираются крупные рыбы вунду (Heterobranchus longifilis) или грифы, они поспешно бросаются к ней. Как-то вокруг одного мертвого бегемота удалось насчитать 120 крокодилов! На расстоянии трех километров по реке в это время нельзя было обнаружить ни одного крокодила — все были здесь.

Однажды было замечено, как крокодил подкрался к льву, пожиравшему кафрского буйвола, и проворно утащил внутренности убитого животного. Крокодил никогда не отказывается от свежего мяса, но оно ему не всегда «по зубам», причем в полном смысле этого слова, потому что у крокодилов нет клыков, специально приспособленных для разрывания добычи. Не способны они и разжевывать то, что попало им в пасть. У только что убитого бегемота или кафрского буйвола крокодилам под силу откусить только уши и хвост; кожный же покров слишком жесток, так что эти рептилии не в состоянии вырвать из туши подходящий кусок мяса. Поэтому крокодилы часто довольствуются полуразложившейся падалью или предпочитают поедать свою жертву в воде, где ее кожа размокает и разорвать ее становится легче.

Крокодилы пожирают добычу следующим образом. Подплыв к жертве, каждый крокодил сначала обходит ее так, чтобы очутиться головой против течения. Затем вцепляется в нее зубами и начинает, словно штопор, вертеться вокруг своей оси, как бы откручивая кусок мяса. Таких поворотов крокодил может совершать до двадцати подряд. При этом он бьет хвостом по воде, показывая свое светло-желтое брюхо. С трудом оторвав кусок, рептилия высовывает голову из воды и рывками, как бы давясь, проталкивает его себе в глотку.

Однажды в Серенгети мы с лесничим Майлсом Тернером наблюдали за такой трапезой. После каждого проглоченного куска крокодил, тяжело дыша, оставался несколько минут на поверхности, а затем вновь нырял за следующей порцией. В реке Луангва нам приходилось видеть по 30–40 крокодилов, хлопочущих вокруг туши кафрского буйвола, но мы ни разу не заметили, чтобы они подрались между собой за добычу. Эти животные отлично ладят друг с другом. Правда, молодняк никогда не участвует в подобных пиршествах вместе со взрослыми, а старается держаться подальше от своих сородичей (а то, не ровен час, по ошибке проглотят!). Зато большие рыбы, которые иногда сами становятся добычей крокодилов, безбоязненно толкутся вокруг туши, стараясь урвать себе кусочек. При резких поворотах, которые совершают эти огромные животные во время кормежки, увесистые рыбины зачастую вылетают из воды и с шумом шлепаются назад.

О том, какой недюжинной силой обладают крокодилы, говорит такой пример. На песчаной отмели в Натале возле убитой антилопы импала лежал четырехметровый крокодил. Заметив, что за ним наблюдают, крокодил схватил зубами свою жертву, зашвырнул ее себе на спину (вест такая антилопа примерно 50 килограммов) и опрометью бросился в воду.

Переваривание пищи у этих рептилий происходит крайне медленно и вяло. Может быть, этим объясняется их стремление затаскивать свою жертву в вырытые под водой прибрежные норы и под береговые навесы и дожидаться несколько дней, пока труп начнет разлагаться. Схватив неосторожную антилопу, зашедшую в воду напиться, крокодил, как правило, никогда сразу ее не пожирает, он сначала топит ее, прячет куда-нибудь и терпеливо ждет…

* * *
А дальше начинаются страшные рассказы о людоедстве. Ведь большие крокодилы при случае отнюдь не отказываются от мяса двуногих существ… Пропавших людей неоднократно находили в их подводных кладовых. Так, по сообщению лесничего национального парка Крюгера Дж. Стефансона-Гамильтона, под береговым навесом был найден труп африканского мальчика, на теле которого почти не было никаких следов укусов.

Газета «Таймс оф Свазиленд» 8 ноября 1952 года описывала страшное происшествие, случившееся на небольшом островке посреди реки Узу ту, близ миссии Святого Филиппа. Крокодил длиной в 4 метра 20 сантиметров схватил восьмилетнего мальчика и утащил его под воду. Мужественный девятнадцатилетний молодой человек, подоспевший на крик ребенка, пересек вброд реку, настиг крокодила и несколько раз ударил его копьем. К сожалению, из-за быстро наступивших сумерек преследование пришлось прекратить; продолжить его удалось только следующим утром. На этот раз молодой человек привел с собой деда погибшего мальчика. Они выследили крокодила и, когда он задремал на песчаной отмели, швырнули в него копье, которое застряло у него между лопатками. Однако огромное животное вместе с торчащим из спины копьем сумело удрать в воду. Поскольку древко копья торчало над водой, легко было определить, куда направился крокодил. Преследователям удалось настигнуть крокодила на другом берегу и добить его копьями. Когда они вскрыли ему брюхо, то нашли в нем верхнюю половину тела мальчика в совершенно непереваренном виде, хотя оно находилось там более двенадцати часов. Дед зарыл останки своего внука, отсек крокодилу голову и поставил ее сверху на могилу вместо памятника. В пасть мертвой рептилии вставили распорку, чтобы она навсегда оставалась раскрытой и служила предостережением неосторожным купальщикам…

Третий случай произошел в Цаво-парке, в Кении. Двое европейских детей купались в прозрачной воде реки Мзима возле самого берега. Девочка заметила подплывшего к ним под водой крокодила и убежала. Мальчик же замешкался и был схвачен рептилией. Убитые горем родители снарядили большую группу людей, которая, обшарив все окрестности, обнаружила почти неповрежденный труп мальчика, запрятанный в тростниковых зарослях.

Знаменитый торговец животными Герман Рухе потерял на Суматре при весьма необычных обстоятельствах одного из лучших своих звероловов. Тот возвращался на лодке с компанией гостей после удачного сафари к себе домой. Он был в приподнятом настроении, пел и болтал в такт голой ногой, свесив ее за борт лодки. За эту-то ногу его и схватил крокодил; животное сдернуло зверолова с лодки, да так быстро утащило под воду, что даже никто выстрелить не успел. На поиски были снаряжены войска, которым только на третий день удалось обнаружить совершенно изуродованный труп…

* * *
С крокодилами издавна были связаны всяческие легенды и верования. Так, в Древнем Египте считалось, что речного бога можно умилостивить ежегодным жертвоприношением. Причем в жертву приносилась непременно молоденькая красивая девушка. Устраивалось специальное празднество, во время которого несчастную закланницу бросали в воду крокодилам, которые ее тут же разрывали.

На островах Сесе на озере Виктория местные жители долгое время считали крокодилов священными наместниками какого-то божества, которому считалось необходимым время от времени приносить жертвы. Закланникам предварительно ломали руки и ноги (чтобы они не могли сбежать), а затем относили несчастных на песчаные отмели, откуда крокодилам удобнее было их забирать…

Король Мутса во время религиозных войн свозил пленных африканцев магометанского вероисповедания на маленький остров в Мерчисонской бухте, где они должны были неминуемо погибнуть от голода и жажды, а при попытке к бегству их в реке разрывали крокодилы.

Вместе с моим сыном Михаэлем мы как-то посетили народность дан, населяющую в Западной Африке частично Либерию, а частично Берег Слоновой Кости.

Доктор Химмельхебер сумел подружиться с одним из вождей этого народа и даже пригласил его к себе в Гейдельберг. Из бесед с ним ученому удалось выяснить много интересных подробностей быта и верований этой народности. Так, в частности, выяснилось, что у дан желчный пузырь крокодила считается ядовитым. Как только кто-либо их охотников убьет крокодила, он обязан тут же сообщить об этом в свою деревню. Тогда приходит шаман, собственноручно вырезает желчный пузырь из брюха крокодила, на глазах у всех вскрывает его и содержимое выпускает в реку. Таким образом, никто не сможет использовать во вред якобы ядовитую желчь крокодила…

А вот какой ужасный случай произошел в марте 1959 года в Чикваве (теперешнее Малави). Один старик уговорил некоего Эларда Чипандале убить его непослушную восьмилетнюю внучку. Элард был известен как «крокодилий колдун». За убийство дед обещал заплатить 22 марки. Но поскольку он не расплатился полностью, убийца подал на него в суд, требуя выплаты обещанной суммы! Каково же было удивление судей, когда этот человек, беззастенчиво объясняя суть дела, стал уверять, что умеет превращаться в крокодила, привязывая к бедрам заколдованные сучья, чем и зарабатывает себе на жизнь. Стоит ему укрепить эти сучья на бедрах, как у него сейчас же вырастают длинное крокодилье рыло, длинный хвост и острые зубы. На расспросы судей он охотно ответил, что указанного ребенка он убил ударом хвоста. Однако на требование судей продемонстрировать им свое превращение в крокодила он ответил отказом, заявив, что уже уничтожил свои чудодейственные сучья. Обоих преступников — и деда и убийцу-колдуна — осудили по всей строгости закона.

* * *
В период брачных игр самцы, призывая самку, издают громкий и протяжный рев, напоминающий барабанный бой. При этом они поднимают голову и широко разевают пасть. Брачные игры происходят в воде, причем в озере Рудольф между 9 и 11 часами утра, сразу же после первой солнечной ванны на берегу. Если, патрулируя вдоль своих владений, самец встречает самку, он первым делом в знак приветствия дугообразно поднимает хвост над водой, только конец его неизменно остается опущенным в воду. Кроме того, он поднимает голову, так что она лежит на поверхности воды; загривок его раздувается, а на обеих щеках появляется по прозрачному пузырю. Хлопаньем челюстей и ударами хвоста самец взбаламучивает вокруг себя воду. Затем он бросается в погоню за уплывающей самкой. Настигнув ее, он сначала плывет рядом, а затем, несколько перегнав, заставляет плавать по кругу. Самка высовывает кончик морды из воды и издает гортанные звуки. Самец же в это время молчит. Кончается погоня тем, что самка либо удирает от своего преследователя, либо разрешает ему обхватить себя передней лапой за загривок и оседлать. Хвосты при этом шлепают один о другой. Поскольку самец крепко удерживает самку передними лапами, они могут плыть некоторое время вот так, тесно прижавшись друг к другу. На глубоком месте самка может нырнуть, на мелком самец ложится на бок. Само спаривание длится от минуты до двух. Между

13 и 14 часами брачные игры прекращаются, и животные ложатся отдыхать.

Бои между владельцами соседних участков или между владельцем и вторгшимся пришельцем происходят следующим образом. Противники лежат в воде друг против друга так, что видна только верхняя часть головы. Возле носа то и дело поднимаются маленькие водяные фонтанчики. Внезапно один из противников по пояс выпрыгивает из воды и, широко раскрыв пасть, с громким ревом бросается на другого. Такой бой может продолжаться примерно три четверти часа; дерущиеся крокодилы нещадно кусают друг друга, а иногда сцепляются челюстями и с шумом крутятся на одном месте. Подобные поединки привлекают других крокодилов — зрителей.

* * *
Яйцекладка в разных частях Африки приурочена к разным месяцам. На Виктория-Ниле крокодилы откладывают яйца в декабре — январе, то есть во время засушливого сезона, когда вода уходит от берега. На Центральном острове озера Рудольф яйцекладка происходит в конце декабря после первого сезона дождей, молодняк же появляется после второго сезона — в марте.

Гнезда с закопанными в них яйцами находятся обычно на расстоянии от пяти до десяти метров от уреза воды, примерно в двух метрах над ее уровнем на отлогом берегу. Делают их, как правило, в мягком без камней песке, где-нибудь в тенечке. Самки роют свои гнезда передними лапами, а задними отодвигают песок в сторону, траву же вырывают зубами и передними лапами.Яйца лежат на глубине от 20 до 50 сантиметров в сыром песке; чем меньше тени, тем глубже роются ямы. В гнездо ведет круглый коридор, сужающийся по направлению к гнездовой камере.

Владелица гнезда ночью откладывает в несколько приемов в среднем до 33 яиц и затем старательно засыпает их сверху песком или закрывает слоем травы толщиной до четверти метра. Под этим слоем температура песка почти на десять градусов ниже, чем в окружающем песке, обогреваемом солнцем. Биолог Модха измерял температуру в гнездовых камерах крокодилов, она оказалась равной 30–35 градусам.

В некоторых случаях гнезда крокодилов бывают расположены и значительно дальше от воды — даже в 30 метрах.

Инкубация длится обычно 11–13 недель, и все это время самка охраняет свою кладку. Если почва сырая и глинистая, яйца закладываются не так глубоко — всего в десяти сантиметрах от поверхности. Самка почти все время лежит сверху, время от времени удаляясь, чтобы окунуться в воду. Когда она возвращается назад, стекающая с нее вода увлажняет почву вокруг зарытой кладки.

В Мерчисонском парке была измерена температура в десяти таких кладках. Она оказалась равной 30 градусам и в течение суток колебалась не больше чем на три градуса.

Когда жара становится нестерпимой, самка иногда отходит в тень ближайшего дерева, но и оттуда зорко наблюдает за своей кладкой. Однако во время «насиживания» крокодилы становятся очень вялыми и медлительными, что объясняется, по всей вероятности, большой потерей влаги в организме за счет испарения. Этим обстоятельством пользуются нильские вараны, полутораметровые сухопутные ящерицы, зарекомендовавшие себя как воры крокодильих яиц. Раскопав с быстротой молнии кладку крокодила, они хватают одно яйцо за другим и разбивают о какой-нибудь камень или дерево, чтобы добраться до содержимого. Надо отметить, что оболочка крокодильих яиц в отличие от змеиных твердая, извест-ковистая.

В прежние времена крокодилы, по-видимому, собирались в гнездовые колонии подобно некоторым видам птиц. И сейчас еще в местах, где много крокодилов, кладки их расположены довольно близко одна от другой. Так, на южном берегу озера Альберт на участке в 62 квадратных метра было обнаружено 24 кладки.

В южноафриканском резервате Мкузи сейчас занимаются искусственным выращиванием крокодилов, с тем чтобы снова заселить ими окружающие водоемы. При этом выяснилось, что яйца крокодилов отнюдь не скоропортящийся продукт. В ящиках, выстланных соломой, они выдерживали долгий путь в 250 километров — ив лодке, раскачивающейся на волнах, и в машине, трясущейся по плохой дороге. Для дальнейшей инкубации важно только помечать верх и низ, чтобы уложить их в таком же положении, как они лежали в гнезде. В искусственных условиях яйца держат не в песке, а в корзинах с сеном, которые время от времени обрызгивают водой, а в сильную жару переставляют в тень. При таком способе инкубации на свет появляется гораздо больше крокодилов, чем на воле, потому что в естественных условиях очень много яиц уничтожается. Наилучшей температурой для выклева из крокодильих яиц считают 27–35 градусов. На короткое время температура может опускаться до 19 градусов и подниматься до 38, что не нарушает инкубации.

Незадолго до выклева из яиц начинает раздаваться нечто вроде лягушачьего кваканья. В природных условиях эти звуки хорошо прослушиваются даже сквозь 30-сантиметровую толщу земли на расстоянии четырех метров. В условиях неволи было замечено, что звуки раздаются в ответ на стук по ящику, на тяжелые шаги поблизости от него или тогда, когда рядом запущен магнитофон с записью этих звуков. Писк крокодильего потомства привлекает и взрослых сородичей. Герпетолог Войлцков, проводивший свои наблюдения на Мадагаскаре, заметил, что крокодильчики подавали голос из яиц, как только он топал ногой возле ящика, в котором они находились, или стучал по нему рукой. По всей вероятности, крокодилье потомство подает голос, заслышав шаги своей матери. Та же в свою очередь, услышав их писк, начинает разгребать лапами землю, чтобы помочь своим деткам выбраться на волю: без ее помощи они не в состоянии этого сделать.

Во время выклева потомства крокодилицы становятся очень агрессивными. В этот период они могут напасть даже на суше, чего крокодилы при обычных обстоятельствах никогда не делают.

Так, на зоолога Ганса Бессера в Танзании на довольно большом расстоянии от берега реки вдруг напал крокодил. Застрелив животное, Бессер исследовал место, где оно рылось в момент появления непрошеного гостя. Он лег на землю, чтобы лучше разобраться, в чем тут дело, и отчетливо услышал оживленную возню и звуки, подобные тем, которые издают щенята, насытившиеся материнским молоком. Он раскопал землю и вытащил нескольких маленьких крокодильчиков, которые тут же попытались цапнуть его за руку. В длину они достигали 25 сантиметров, и у некоторых еще сохранился желточный мешок. Все они стремительно стали карабкаться к воде, хотя с того места, где их откопали, реки не было видно. Ганс Бессер разными способами старался преградить им дорогу и поворачивал мордой в обратную сторону, но они безошибочно находили правильный путь и снова торопились к спасительной воде… В общей сложности в яме оказалось 205 яиц. Трудно предположить, что кладка принадлежала одной самке. По всей вероятности, этой ямой воспользовалось несколько самок.

Обычно твердая скорлупа яиц к моменту выклева, по-видимому, размягчается, потому что крокодильчики довольно легко ее разрывали и с волочащимся желточным мешком спешили к воде. Ни одного тухлого яйца в кладке не оказалось. Ганс Бессер отобрал 30 крокодильчиков, взял их с собой и поселил в специальном бочажке в своем саду. Но сколько он их ни кормил мясным фаршем и рыбьей икрой, они за три года почти не подросли. Вся компания с неизменной жадностью набрасывалась на брошенный им корм, поглощая его только под водой и никогда не делая этого на суше.

* * *
Поскольку молодым крокодильчикам в первые дни их жизни со всех сторон угрожают опасности, мать сопровождает их повсюду, как утка своих утят. Они даже залезают ей на спину и катаются на ней, чувствуя себя там в полной безопасности. Вылупившийся из яйца крокодильчик достигает в длину 28–34 сантиметров и имеет желточный мешок величиной с куриное яйцо. Содержащегося в нем запаса пищи может хватить на несколько месяцев.

Новорожденные крокодильчики — лакомое блюдо для орлов, марабу и грифов. Нильский варан преследует их до самой воды, а в воде за ними охотятся водяные черепахи, да и взрослые сородичи тоже не прочь ими поживиться. На озере Рудольфа молодых крокодильчиков промышляет и сом. Так что тут смотри в оба.

В первое время весь выводок держится вместе. Малыши очень беспокойны; они общаются между собой при помощи звуков, напоминающих кваканье или хрюканье, и щелкают друг на друга челюстями. Завидев мать, они приветствуют ее особым хрюканьем, залезают ей на голову или на рыло и кидаются вслед за ней, когда она ныряет. Хотя крокодилицы и отгоняют варанов, а также других взрослых крокодилов и цапель от своих «детских комнат», тем не менее потери бывают весьма велики.

Путем мечения Модхе удалось установить, что каждый выводок держится вместе от двух до трех недель, а затем объединяется с молодежью из других гнезд. Самки с одинаковым рвением охраняют и чужое потомство. Живут молодые крокодильчики в совсем иных местах, чем взрослые, где-нибудь в заболоченной бухте, заросшей кустарником. Окрашенные в защитные цвета, они практически невидимы для посторонних глаз. Питаются они поначалу улитками, личинками стрекоз, кузнечиками, жуками и другими насекомыми; позже переходят на крабов, жаб, лягушек, птенцов и грызунов. В подростковом возрасте они начинают ловить рыб и охотиться за разными рептилиями и млекопитающими.

Джой Адамсон, приемная мать известной львицы Эль-сы, нашла в небольшом бочажке недалеко от своей палатки семь крокодильих «беби». Их почти нельзя было отличить от окружающей водной растительности: по серо-вато-коричневому фону их кожи расплывались большие черные пятна. У них были несоразмерные с туловищем несуразные большие головы, они свободно плавали, барахтаясь и отталкивая воду всеми четырьмя конечностями. Но охотнее крокодильчики садились на плывущий тростник и плавали на нем, как на лодке. Глаза у них были цвета светлой охры, выпуклые, величиной с горошину, и защищенные большими надбровьями. Как только на расстоянии шести-семи метров происходило малейшее движение, они мгновенно исчезали под водой. Однако звуки голосов или щелканье фотокамеры даже совсем рядом с ними не пугали их ни малейшим образом. Когда им предлагали на конце палки кусочки мяса, они не обращали на него никакого внимания, не интересовались они также брошенными им на съеденье червями, стрекозами и мухами. Но когда Джордж, муж Джой Адамсон, попробовал имитировать звук, издаваемый крокодилами («имн, имн, имн»), они сейчас же сбились в кучу и повернули головы в его сторону. Однако они не тронулись с места, а остались под надежным прикрытием тростниковых зарослей. Но тем не менее они доказали этим, что отнюдь не глухи. Следовательно, они слышат и разговоры, и щелканье камеры, но просто не обращают на это никакого внимания, потому что звуки подобного рода ничего для них не означают.

Крокодильчики первые семь лет растут довольно быстро, прибавляя примерно по 26,5 сантиметра в год. После же 22 лет крокодил прибавляет лишь по 3,6 сантиметра в год.

При искусственном выращивании, например в резервате Мкузи в Зулуленде (ЮАР), особенно следят за тем, чтобы обязательно были тепло и тень. Загон, где содержатся крокодильчики, должен быть обнесен металлической сеткой с ячеей не более 1,3 сантиметра в диаметре, иначе эти маленькие рептилии ухитряются протискиваться сквозь нее. Кроме того, такую металлическую сетку необходимо закапывать на полметра в землю и с внутренней стороны обкладывать шифером, чтобы эти бесеня-та не могли устроить подкоп и удрать. Высота сетки может достигать 90 сантиметров, важно лишь, чтобы верх был загнут внутрь. Весь загон снаружи на некотором расстоянии обносится еще одним забором из деревянных кольев, оплетенных камышом, который служит для защиты от ветра и хищных животных. Искусственный водоем на территории загона разделяют пополам маленькой плотиной. Одну половину наполняют холодной водой, а вторую, во время похолодания, — подогретой. Делается это для того, чтобы крокодилы во все сезоны не переставали принимать пищу и росли быстрее. Подвешенная над водой большая лампа служит ловушкой для насекомых, которые, опалив крылья, падают в воду и становятся добычей молодых рептилий. Если животных кормят мясом, им необходимо добавлять в рацион кальций. К концу первого года крокодильчики удваивают свой рост, достигая в длину примерно 75 сантиметров, а к концу второго года их уже выпускают в ближайшие реки.

* * *
Между прочим, на воле крокодилов-подростков практически встретить невозможно. Недаром Питнам писал: «Создается впечатление, что крокодилов размером от шестидесяти сантиметров до полутора метров вообще не существует в природе!»

До тех пор пока эти подростки не станут взрослыми, они прячутся в самых отдаленных бочажках, болотцах и закрытых бухтах, чтобы до поры до времени не попасться на глаза своим взрослым сородичам, склонным к каннибализму…

Однажды произошел чрезвычайно смешной случай. На реке Итшен, близ Саутгемптона (Англия), два рыбака никак не могли вдвоем вытащить попавшуюся на крючок рыбу. Удилище гнулось и трещало, чуть не переламываясь пополам. Когда же наконец им удалось вытащить свою добычу на берег, выяснилось, что это молодой нильский крокодил. По-видимому, кто-то выпустил его в реку.

Самцы крокодилов становятся половозрелыми, достигнув длины от 2,9 до 3,3 метра, а самки начинают производить потомство, достигнув 2,4–2,8 метра, следовательно, лишь с восемнадцатилетнего возраста.

При таком медленном темпе размножения даже при самой строгой охране потребуется немало времени, чтобы какую-нибудь местность вновь заселить крокодилами.

Как сообщает охотничье управление Уганды, в реке Семлики был убит крокодил длиной 5 метров 95 сантиметров с объемом брюха в 1 метр 73 сантиметра. А Ганс Бессер сообщал об уложенном им в марте 1903 года в реке Мбака в Танганьике крокодиле, достигавшем в длину целых 7 метров 60 сантиметров; при этом у него еще не хватало одной четверти хвоста! Объем брюха у этого экземпляра составлял 4 метра 26 сантиметров, а череп имел 1 метр 40 сантиметров в длину и 95 сантиметров в ширину.

* * *
Эти страшилища издавна привлекали внимание европейцев. Так, в 58 году до нашей эры некто Эмилиус Скаурус привез в Рим пять крокодилов, которых демонстрировал в специально вырытом для них водоеме. Во время празднества по случаю постройки храма Марса-мстителя (2 года до нашей эры) римский император Август приказал напустить воды в цирк и устроил там представление, во время которого было убито 36 крокодилов. Подобные зрелища позже неоднократно повторялись, поскольку имели огромный успех у публики. Римский император Гелиогабал держал в своем дворце прирученного крокодила, ставшего его любимцем.

Интерес к демонстрации этих рептилий в цирках не угас и в наши дни. Только при этом крокодилам на всякий случай завязывают пасть невидимой нейлоновой леской. Так же поступают при перевозке этих животных и в тех случаях, когда нескольких вновь прибывших крокодилов сажают в общий бассейн. Завязанная пасть не позволяет им передраться между собой, а что касается приема пищи, то они ведь могут подолгу голодать, так что первое время, пока они не привыкнут друг к другу, их можно и не кормить.

Если выкармливать крокодила с юного возраста, он может стать вполне ручным. Такой крокодил позволяет носить себя по арене цирка на вытянутых руках, разевая при этом во всю ширь пасть и показывая публике свои устрашающие зубы. Однако для подобных представлений обычно дрессируют значительно более миролюбивых американских аллигаторов, которые и на воле никогда не нападают на людей.






(обратно)

Глава одиннадцатая. Как животные относятся к огню

Тот, кто выуживает муху из супа, не голоден.

Африканская поговорка
Рано утром 8 апреля 1896 года служители Бернского зоопарка обнаружили лежащий в медвежьем загоне труп мужчины. С него была содрана вся одежда вплоть до ботинок и носков, а 16-летний медведь Мани распростер над ним лапы, не подпуская к трупу медведицу. Чтобы отогнать медведя от трупа, в загон стали швырять зажженные связки соломы, но зверь ничуть не испугался, а трижды гасил огонь лапой, окуная ее затем в воду. Убитый молодой человек, от которого сильно несло спиртом, по-видимому, прокрался ночью в зоопарк, чтобы подразнить животных. Но так как он был основательно пьян, то не смог удержать равновесия, когда перегнулся через барьер, и упал вниз.

Следовательно, нельзя считать, что животные ужасно боятся огня.

Когда у Джой Адамсон, приемной матери знаменитой львицы Эльсы, однажды вечером в лагере взорвалась лампа, львята спокойно продолжали лежать в своем углу, удивленно взирая на огромный столб пламени. А их мать, львица Эльса, так близко подошла к огню, что ее пришлось отозвать, иначе она опалила бы себе усы. Когда в Серенгети происходят степные пожары, львы иногда приходят погреться возле пламени и поваляться в свежей, еще горячей золе. Что касается зебр, антилоп, слонов и кафрских буйволов, то те тоже отнюдь не бросаются в панике бежать при виде пожара, как это много раз описывалось в книгах об Африке, а, наоборот, часто пасутся в самой непосредственной близости от огня.

Для всех птиц, кормящихся насекомыми, ящерицами, лягушками и другими мелкими животными, пожар имеет даже большую притягательную силу. Вся эта мелочь вынуждена массами бежать от огня. Тут-то со всех сторон слетаются аисты, марабу, орлы, канюки, различные сизоворонки, и начинается азартная охота на спасающихся от огня мелких животных.

Пожаров, возникающих от удара молнии, в Африке почти никогда не бывает. Ведь грозы обычно сопровождаются дождем, который быстро тушит пламя, если оно и занялось. Дикие животные не убегают от молнии и грома, как бы оглушительно ни грохотало. И их может убить молнией точно так же, как и нас. Так, на берегу реки Инн в марте 1964 года молнией убило сразу восемь косуль. И тем не менее очертя голову убегать от молнии совершенно нецелесообразное действие, которое в борьбе за существование может принести только вред. Ведь убежать от молнии все равно невозможно, а бегущие куда глаза глядят животные легко могут стать добычей хищников.

Когда нам были нужны деньги для восстановления разрушенного Франкфуртского зоопарка, мы организовывали всякого рода платные увеселительные мероприятия. Время от времени мы устраивали и мощные фейерверки и убедились в том, что постояльцы нашего зоопарка не обращают ни малейшего внимания ни на огонь, ни на взрывы, ни на сверкание и грохот.

В Европе в природных условиях огонь можно увидеть гораздо реже, чем в Африке. Непривычные желтые языки пламени должны либо отпугивать диких животных и заставлять их убегать, либо, наоборот, привлекать своей необычностью.

Не одни мы любопытны. Когда однажды утром граф фон Тизенхаузен подкрадывался на животе к токующему тетереву, его увидел лось. Животное очень удивилось этой непонятной фигуре, ползущей по земле, втянуло носом воздух и затопало ногами. Охотник зажег спичку, чтобы прогнать его, не поднимая излишнего шума. Лось действительно поначалу испуганно убежал, но вскоре вернулся, мучимый жгучим любопытством. Он подошел вплотную к охотнику и ухнул ему в лицо. От лосиного крика, да еще над самым ухом, могут задрожать все поджилки. Тизенхаузен зажег сразу целый пучок спичек и швырнул их животному в морду. Только таким способом ему удалось отделаться от навязчивого лося.

На островах реки Лулэо, в Заире, бегемоты не раз нападали на рыбаков или носильщиков экспедиций, дремлющих вокруг костра.

Одна дама из Гамбурга описывала мне, как ее собака встретила свое первое в жизни Рождество:

«Тут вошел Неро и увидел горящие свечки на рождественской елке, которая стояла на полу. Он понюхал одну из них, но эта штука, оказывается, кусалась! Нужно было укусить ее в ответ. Но «штука» цапнула его за нос.

Тут он разозлился и ну на нее лаять: «Ав-ав!» Смотрит — огонь погас. Скорее к следующей, опять «ав!» — и эта тоже погасла. На третьей получилась осечка: огонь остался жить. Тогда с большой осторожностью он пустил в ход лапу, и злое «животное» было уничтожено. И так продолжалось до тех пор, пока все досягаемые для собаки свечи не были потушены. С этого времени Неро тушил каждую спичку, которую ему подносили под нос. И в кафе, куда его иногда брали с собой, он развлекал посетителей тем, что «залаивал» спички. Однажды кто-то из сидящих за столиками бросил собаке окурок сигары, чтобы посмотреть, что она будет с ним делать. Неро с лета схватил окурок, обжегся и выронил его. После этого он бросился на пол и так долго катался по окурку, пока и этот незнакомый «зверь» сдох. Но что удивительнее всего — он его проглотил! Сколько раз он повторял этот фокус и сколько окурков сигар и сигарет таким образом «выкурил», осталось неизвестным. Но от этого его стало рвать, и ему сделалось так плохо, что мы спокойствия ради перестали брать его с собой в кафе».

Уже не раз случалось, что зарянки и скворцы поджигали свои гнезда и скворечники, принося туда в качестве строительного материала горящие окурки сигарет. Ручная зарянка, летающая по кухне, испугавшись появившейся за окном хищной птицы, опрометью кинулась в открытую дверцу затопленной печки, но тут же выпорхнула обратно целой и невредимой.

Но вот чем объяснить прямо-таки болезненное пристрастие галок и ворон к огню и дыму? Прирученные, они учились без посторонней помощи зажигать спички и затем подносили их зажженными под крылья и прямо купались в дыму и пламени. Причем перья при этом почти не опаляются. Почему им это доставляет такое удовольствие, пока еще выяснить не удалось.

Некоторые птицы выхватывают иногда из костра горящую соломинку или ветку и отлетают с ними прочь. В прежние времена часто утверждали, что соломенные крыши часто загораются по вине птиц. Так, например, в 1201 году большой пожар в Лондоне начался якобы именно по такой причине. Категорически отвергать подобные сообщения никак нельзя, потому что новейшие исследования скорее подтверждают возможность подобных действий птиц.

* * *
Что же касается широкоизвестного бегства обезумевших от страха перед степным пожаром копытных, то его легко и, главное, «убедительно» можно показать в кино следующим образом. Надо ехать на нескольких машинах по степи и гнать впереди себя зебр, гну и других антилоп, снимая их, когда они несутся во весь дух. Затем отдельно следует снять фронт огня, пожирающий траву, и в конце концов все это вперемежку смонтировать в своем фильме. Тогда получается полное впечатление, что животные убегают от огня. Настоящие же лесные пожары, во время которых гибнут не только животные, но и люди, происходят только в Европе, в нетропической Азии и Северной Америке, то есть в более прохладных областях. Девственный лес в тропиках слишком влажен, чтобы гореть.

В 1955 году в одной только Калифорнии за 18 дней (с августа по сентябрь) произошло 436 лесных пожаров, и на борьбу с ними иногда выходило по 14 тысяч человек. В том же году на всей территории Соединенных Штатов лес горел 154–160 раз, и это было наименьшее число пожаров за десять лет. В Канаде за один год сгорело 13 лесоводов, которых сбрасывали с парашютом, для того чтобы они помогали тушить пожары еще в самом зародыше. Пожары в таких случаях иногда тушат прямо с воздуха.

Во многих районах Англии, Франции, Швейцарии и Норвегии с 26 по 28 сентября 1950 года солнце и луну видели абсолютно синими. К вечеру солнце садилось не красным шаром, а совершенно белым. В Соединенных Штатах в эти дни солнце было настолько затемнено, что на него можно было смотреть без темных очков. Причиной столь странного превращения солнца было более 100 пожаров, одновременно бушевавших в Западной Канаде. Дым от них заволок половину земного шара. 27 сентября дожди и снега обуздали наконец разбушевавшуюся стихию огня.

* * *
В Африке пожары, как это ни странно, имеют прямое отношение к распространению сонной болезни. Эту болезнь, так же как и родственное ей заболевание домашнего скота под названием нагана, переносит муха цеце, снискавшая себе этим дурную славу.

Новейшие исследования показали, что муха цеце живет почти исключительно за счет крови бородавочников; кровь других животных она высасывает в значительно меньшем количестве.

Широко распространенный прежде метод борьбы с эпизоотией нагана заключался в планомерном отстреле дичи по всей округе, чтобы мухе цеце нечем было питаться. Но при подобных массовых облавах на диких животных как раз бородавочники-то и остаются целыми и невредимыми: ведь при малейшей опасности они прячутся в свои подземные сильно разветвленные норы. А гибнут, наоборот, ни в чем не повинные зебры, буйволы, жирафы, слоны и множество видов антилоп.

Изучавший этот вопрос биолог из Замбии Б. JI. Митчелл указывает на то, что бородавочники питаются в основном степными травами, корнями травы, а также некоторыми видами тростников и осок. На нагорьях они живут целиком за счет травы Loudetia superba и корней различных видов Hypanhenia. Этих трав на нагорьях больше всего.

Лесное управление Северной Родезии (теперешней Замбии) в течение 25 лет проводило опыты по сжиганию растительности. При этом выяснилось, что такие ежегодные искусственные пожары ведут к тому, что в первую очередь исчезают деревья и кустарники, а твердые, как бы «огнеупорные», травы Loudetia superba и Hypanhenia, наоборот, все больше и больше распространяются. По-видимому, все учащающиеся сильные пожары текущего столетия создали условия, способствующие размножению бородавочников, а с ними и мухи цеце. Вот чем можно объяснить расширение ареала мухи цеце, происшедшее за последние 60 лет.

В Африке почти повсеместно поджигают траву, чтобы легче было охотиться. Поэтому в местностях, где отстреливают животных, в тщетной борьбе с мухой цеце степь горит каждый год. Но как мы теперь видим, подобный метод борьбы ведет лишь к увеличению числа бородавочников и вслед за ними — мухи цеце. Остается лишь надеяться, что все-таки настанет время, когда при этих массовых отстрелах перестанут истреблять хотя бы ни в чем не повинную антилопу конгони, кровь которой, как показали анализы, муха цеце никогда не сосет.

Однако я не собираюсь утверждать, будто в Африке ни одно крупное животное не может погибнуть от пожара.

В отдельные годы в сезон дождей бывает необыкновенно много осадков. Так, в 1962/63 году в Восточной Африке выпало столько дождей, сколько не было ни разу за 40 лет. Потоки воды срывали мосты, размывали дороги. Но главное, благодаря влажности трава в отдельных районах выросла в человеческий рост, и при этом необыкновенно густая. Мы уже рисовали себе страшные картины, что будет в последующий засушливый сезон, когда она пожелтеет, высохнет и при первом же пожаре будет объята пяти-, шестиметровой стеной огня.

А избежать степных пожаров в Африке абсолютно невозможно. Уже более тысячи лет подряд люди ежегодно поджигают степь. И в том, что пустыня Сахара ежегодно продвигается дальше на юг, а пустыня Калахари — дальше на север и, следовательно, весь континент все больше превращается в сплошную пустыню, нужно винить именно эти бесконечные степные пожары, учиняемые самим человеком.

Но в том засушливом 1963 году нам все же удалось спасти кенийский Цаво-парк от пожара. В самых опасных местах мы с помощью больших дорожных машин проложили параллельные просеки длиной в 180 километров, а траву между ними сожгли, пока она была еще наполовину влажной. Поэтому в разгар сухого сезона пожары доходили до двойной совершенно голой линии заграждения и не могли проникнуть внутрь парка. Таким образом нам удалось спасти многих животных от мучительной смерти.

Между прочим, должен упомянуть, что деньги, необходимые для проведения столь срочных дорожно-строительных работ, собрали мне телезрители, которым я в своих передачах рассказал о надвигающейся беде.

К сожалению, люди, заботящиеся только о своей выгоде, никогда не пекутся об охране природы и не задумываются даже о будущем своих собственных детей. Так, во всех странах Средиземноморья, которые еще в античные времена были густо облесены, леса постепенно были почти начисто сведены. Лес использовали и на деревянные суда греков, римлян, турок и испанцев, и как топливо для многочисленных купален античного времени. Сейчас в Испании, Югославии и Греции господствуют унылые, голые ландшафты; плодородные почвы их нагорий смыты, и мы все снова и снова читаем в газетах о происходящих там страшных наводнениях.

Точно так же были уничтожены немногочисленные леса Австралии — континента, все более подвергающегося засухам. А сведены они были ради овец, шерсть которых на мировом рынке стоила огромные деньги. Фермеры «кольцевали» большие деревья, обрезая кору по кругу, и, когда деревья засыхали, их поджигали. Все это делалось для того, чтобы освободить земли под пастбища, где смогли бы пастись огромные отары овец.

Один мой знакомый, доктор X. О. Вагнер, рассказывал мне, что, проезжая в 1937 году на машине из Брисбена в Сидней, он по дороге не видел ни одной не подожженной куртины леса или кустарника. Обугленных деревьев было вдвое больше, чем живых. Год спустя во время полета из Мельбурна в Сидней он насчитал сверху 17 лесных пожаров. Во время таких пожаров погибли, между прочим, миллионы прелестных мишек коала, которых теперь можно встретить только в заповедниках, где их заботливо оберегают.

Когда я 30 лет спустя сам проезжал на машине по этим районам, с пожарами дело обстояло ничуть не лучше.

В 1965 году во время засухи в районе Лонгву, в 130 километрах севернее Мельбурна, бушевал огромный пожар. В огненном море погибли тысячи животных, а вместе с ними и восемь человек. 260 квадратных километров внутренних земель штата Виктория превратились в пустыню. Огонь загорелся в самую сильную жару, которая здесь когда-либо бывала. Температура воздуха достигала 43,3 градуса. Полиции и солдатам, вооруженным пулеметами, пришлось перестрелять по меньшей мере шесть тысяч голов овец и рогатого скота, окруженных со всех сторон бушующим огнем. Таким образом их спасли от мучительного сгорания заживо.

* * *
Точно так же в Африке могут погибнуть от пожара и слоны. В 1956 году в Уганде погибло целое стадо слонов из 64 голов, окруженное со всех сторон стеной огня. Такие случаи могут служить потом поводом для известных легенд о кладбищах слонов. Когда на одном месте находят массу костей этих животных, очень легко прийти к столь романтическому толкованию такого явления.

В 1958 году в Цаво-парке во время лесного пожара погибло 15 молодых слонов. Их трупы были самым тщательным образом обследованы, чтобы проверить, не погибли ли животные еще до пожара от какой-либо болезни. Но затем совсем в другом месте парка нашли еще пять погибших от пожара слонов. А на такой огромной площади, которую занимает Цаво-парк, их могло быть и значительно больше.

Известный южноафриканский знаток змей Ф. В. Фицсиммонс сообщил о таком случае. В одной деревне начался пожар. Люди кинулись спасаться на близлежащий скалистый холм, но были немало напуганы, когда заметили, что туда же прибежало много диких животных, которые в страхе жались друг к другу. Но самое неприятное было то, что на этот же холм стали сползаться змеи: питоны, мамбы, гадюки и кобры. Очутившись в столь непривычной обстановке, животные были настолько подавлены, что не проявляли ни малейшей агрессивности и никого не трогали.

* * *
В том же, 1958 году нечто подобное произошло в Англии, когда в Манчестерском зоопарке загорелся павильон птиц. Все здание охватило море огня высотой от 17 до 20 метров. Директор и все сотрудники парка бросились в павильон, открывая клетки и выхватывая оттуда всех птиц подряд. Их бросали, не разбирая, в пустующие запасники и в клетки по соседству с горящим павильоном. Хищников кидали вперемешку с другими видами, но никто никого не тронул. Стоял лишь дикий крик: попугаи орали и визжали на все голоса или повторяли слова, которым их учили, а смеющиеся зимородки от волнения непрестанно издавали свой дикий хохот, который в такой обстановке звучал особенно жутко.

Хуже бывает во время пожаров в цирках. Там ведь крупных зверей обычно держат на цепи или привязывают веревкой. Брезентовые шатры вспыхивают мгновенно и рушатся на привязанных животных.

Немецкий цирк Саррасани в 1931 году выступал впервые после Первой мировой войны в бельгийском городе Люттих. По неизвестной причине ночью весь цирк внезапно был охвачен огнем. Убыток исчислялся в миллионы марок, но, кроме того, сгорело восемь из двадцати двух слонов. Один из вырвавшихся наружу горящих слонов, испытывая страшные муки, бросился в крепостной ров, пробил лед и повредил себе при этом позвоночник. Достать его оттуда так и не удалось.

4 августа 1942 года в Кливленде (штат Огайо) в течение трех минут сгорел шатер с дрессированными животными, принадлежавшими цирку Барнум и Бейлей. 65 животных погибло, причем часть их из-за страшных ожогов пришлось пристрелить. Среди них было 4 слона, 13 верблюдов, 12 зебр, 2 жирафа, 4 льва, 3 тигра, 16 обезьян и 1 зебу. Слоны испеклись заживо, мясо лентами метровой ширины отставало от костей. Уши почти у всех сгорели и отвалились. Зебры как безумные метались по наполненному огнем и дымом помещению. Слоны же терпеливо стояли на местах и двинулись к выходу только тогда, когда появился дрессировщик. По его приказанию каждый слон схватил хоботом кол, к которому была прикована цепь, вытащил его из земли, затем взял впереди стоящего слона за хвост, и так, в полном «боевом» порядке, они без паники покинули горящее помещение. Верблюды, те вообще не сдвинулись с места; они лежали, уставясь в пространство, и молча прощались с жизнью.



Цирковой ветеринар Ж. Хендерсон потом писал:

«В тот раз я понял, что каждое животное обладает свойством, которое у человека мы именуем внутренним благородством и выдержкой. Решающее значение при этом имеет не величина их тела, не их проворность или сила. Нет, дело в том, что они каким-то непонятным образом могут правильно оценивать окружающую обстановку, словно понимают, что в природе временно и преходяще, а что вечно и незыблемо. С этого момента у меня появилось до тех пор незнакомое мне чувство уважения к животным».

Естествоиспытатель Вильям Биб наблюдал, как во время извержения вулкана на Галапагосских островах кипящая лава лилась в море. Сразу же появилось много обожженной кипятком снулой рыбы. Обилие рыбы привлекло морских птиц, в первую очередь качурок и буревестников, но некоторым из них пришлось поплатиться за свою жадность жизнью.

«Печальнее всего была судьба взрослого тюленя, внезапно вынырнувшего из воды у самого берега. Пять раз он перепрыгивал туда и обратно через двухметровые, а местами даже трехметровый кипящий поток в воде и под конец, ослепленный, измученный нестерпимой болью, направился прямиком к огненной лавовой дельте. Никакой отчаянной борьбы мы не увидели, просто последним своим броском он кинулся в пасть смерти».

Многие скотоводы считают, что домашний скот можно огнем вылечить от болезни или предохранить от эпизоотий. Но такой «лечебный» огонь нужно добывать особым образом — трением одной деревяшки о другую. В Средней Европе этим спасительным «очищением огнем» пользовались уже в VII веке. Таким же «девственным огнем» пробовали излечивать скот в Шотландии и Англии и в 1840 году. Весной 1855 года в одной брауншвейгской деревне заболевших свиней прогоняли через огонь, зажженный старостой по древнему обычаю. А свиней из Гандерсхайма в начале XIX века заставили трижды пробежать через большой костер, зажженный посреди площади. Предварительно во всех домах был погашен огонь в очагах. После окончания процедуры его вновь зажгли, но только от головешек, вытащенных из «лечебного костра». Крестьяне в те времена верили также в то, что этот огонь может спасти их скот от ведьм.

Нам, людям, в природных условиях абсолютно невозможно обходиться без огня. В 1906 году на один из Галапагосских островов, а именно на остров Индефатигабле, попали десять матросов, потерпевших кораблекрушение. Два с половиной месяца они вынуждены были питаться сырым мясом и кровью гигантских черепах. И только незадолго до того, как их нашли, они обнаружили, к ужасному своему огорчению, что один из них все это время протаскал в своем саквояже коробку спичек, ничего об этом не подозревая…

* * *
Однажды я был свидетелем того, как зажженная сигарета может побудить дремлющего хищника к молниеносным действиям. Это, по-видимому, вообще их основной трюк, с помощью которого они застают свою жертву врасплох.

Было это в 1946 году во Франкфуртском зоопарке. Львы тогда еще содержались не в свободных загонах, а в примитивных клетках, на всякий случай отгороженных от зрителей еще деревянным барьером. Молодой американский солдат перелез через этот барьер и подкрался ко льву, лежавшему так близко у решетки, что хвост его свисал наружу. Решив посмешить зрителей, а заодно показать свою удаль, солдат погасил окурок сигареты об этот хвост. В мгновение ока лев вскочил на ноги и сорвал передней лапой всю кожу с головы «шутника», форменным образом оскальпировав его. К счастью, такой скальп хорошо приживляется, и в лазарете его удалось снова натянуть на голову и пришить. Насколько мне известно, голова у этого солдата зажила, а вот окурки о львиные хвосты он, пожалуй, больше тушить не будет.





(обратно)

Глава двенадцатая. Оклеветанный горилла

Если хочешь поссориться с соседом — заведи козу.

Африканская поговорка
100 лет прошло со дня открытия гориллы (в 1860 г.), и все 100 лет до наших дней его считают проклятым чудовищем леса, которое с бешеной злобой нападает на людей и убивает их.

Первым из зоологов гориллу описал Р. Овен. Вот что он рассказал об этих черно-бурых или густо-черных человекообразных обезьянах: «Когда негры крадучись пробираются сквозь сумрак тропического леса, они замечают присутствие одной из этих страшных гигантских обезьян лишь по внезапному исчезновению одного из своих спутников. Его затаскивают высоко на дерево, и он успевает разве что издать короткий предсмертный вопль, а затем, задушенный, падает на землю».

Еще совсем не так давно один журналист, пишущий очерки об охоте, утверждал, что ему в Западной Африке пришлось казнить самца-гориллу за то, что он «третировал и колотил всех самок подряд, ломился в хижины местных жителей и убил одну самку, у которой был детеныш». Мне потом удалось доказать, что этот самец-убийца на самом деле был самкой.

До самого последнего времени о жизни и повадках этих огромных существ в природных условиях знали до смешного мало. А между прочим, они наши ближайшие родственники.

Профессор Джордж Б. Шаллер из Международного научно-исследовательского института в Серенгети провел целых 20 месяцев среди горных горилл, наблюдая за ними ежедневно. Ему принадлежит огромная монография (420 страниц) о гориллах (G. В. Shaller. The Montain Gorilla. Chicago, 1963). Из всех когда-либо издававшихся исследований об африканских животных это наиболее исчерпывающее.

С его согласия я направил в Конго (теперешний Заир), в ту же местность, где Шаллер сумел установить своего рода дружественные отношения с гориллами, моего помощника Алана Рута вместе с его молодой женой Жоан, для того чтобы они смогли поснимать там горилл на кино- и фотопленку.

Горилл, в особенности горных, как правило, снимать необычайно трудно. Они пугливы, прячутся в зарослях, и, кроме того, они черные. Поэтому для хорошей съемки никогда не хватает освещения, даже если снимаешь на самую высокочувствительную пленку. Те немногие сцены из жизни свободно живущих горилл, которые были показаны в двух или трех фильмах, в действительности всегда снимались так: несколько сот загонщиков окружали, а затем отлавливали животных и перевозили их в специально приготовленные загоны, где и выпускали для последующих съемок.

И вот нам представилась блестящая возможность поснимать горилл в их естественной обстановке на склонах вулканов Вирунга, где за время постоянного соседства с супругами Шаллер они потеряли страх перед человеком и стали намного доверчивее.

К сожалению, теперь в этой местности опять началось браконьерство, и я боюсь, что те несколько сот горных горилл, которые здесь обитают, скоро опять станут бояться человека.

Горная цепь Вирунга состоит из шести потухших вулканов. Подножия гор окружают плодородные земли, относящиеся к наиболее густонаселенным райнам Африки. Чтобы сохранить горных горилл на склонах вулканов, бельгийцы в 1925 году основали национальный парк Альберт (теперь — Киву), площадь которого составляла 3150 квадратных километров; в него вошли и обширные степные и озерные ландшафты, где, разумеется, никаких горилл нет. Горная цепь Вирунга расположена как раз на границе между Заиром и Руандой, которые не так давно находились под бельгийским владычеством. И хотя правительство Заира взяло горных горилл под особую защиту, тем не менее им непрестанно угрожает опасность и со стороны крестьян-земледельцев, старающихся увеличить свои пашни за счет сведения лесов, и охотников, преследующих их ради мяса, и, наконец, со стороны скотоводческого племени ватусси, которое пытается пасти свои огромные стада на территории, принадлежащей гориллам.

Надо сказать, что место, в котором обитают эти человекообразные животные и куда за ними приходится карабкаться их исследователям и наблюдателям, отнюдь нельзя считать «тропическим раем». Находится оно на высоте от 2650 до 4300 метров. Здесь часто идут дожди; нередок и град, причем он бывает величиной с воробьиное яйцо. Горный девственный лес то и дело окутывают облака и туман, и температура иногда резко снижается даже ниже нуля.

Горные гориллы водятся в самом сердце Африки, и только здесь на сегодняшний день их не меньше пяти тысяч и не больше пятнадцати. Они отнюдь не избегают мест, затронутых хозяйственной деятельностью человека, и нередко держатся поблизости деревень, плантаций, дорог или горных разработок. Дело в том, что в таких местах огромные деревья сведены и вместо них появились подрост, кустарники и зеленая травянистая растительность, представляющие для питания горилл гораздо большую ценность (не говоря уже о полях и огородах человека). Между прочим, должно пройти не менее 80 лет, пока исконные виды деревьев вновь заселят отнятые у них территории и вырастут настолько, что их уже нельзя будет отличить от основного, несведенного девственного леса.

То, что обезьян видели на опушках леса и вблизи человеческого жилья, вводило всех в заблуждение; считали, что если гориллы даже здесь встречаются так часто, то уж в бескрайних девственных лесах их должно быть видимо-невидимо.

Обе супружеские пары — Шаллер и Рут — жили в сборном домике и в палатках, обследуя в основном район Кабары. Из 400–500 горных горилл, населяющих вулканы, здесь, в районе Кабары, обитает ровно 200; притом они делятся на десять семей, или групп. За 466 часов наблюдений за этими группами Джордж Шаллер встретил их 314 раз. Шесть из наблюдаемых семей под конец совершенно привыкли к его присутствию.

Наблюдать за ежедневной деятельностью этих обезьян — дело отнюдь не простое: заросли травы и кустарник полностью скрывают их от наблюдателя. Но район Кабары был удобен для исследователей тем, что сюда редко добирались люди и здешние гориллы почти с ними не сталкивались. Поэтому от одиночною наблюдателя они удирали очень редко.

Вожак стаи, мощный, грузный самец, заметив человека, поворачивает к нему лицо и издает несколько предостерегающих криков, после чего к нему собираются все самки и молодняк, чтобы тоже получше рассмотреть незнакомое существо; многие для этого залезают на пни или нижние ветви деревьев. Чащевсего они вскоре снова принимаются за еду или ложатся отдыхать. Если наблюдатель орудует каким-нибудь незнакомым для них предметом, например кинокамерой, они вытягивают шеи или залезают куда-нибудь на возвышение, чтобы получше разглядеть незнакомую штуковину.

Одна семья, или группа, может насчитывать от двух до тридцати голов. В районе Кабары в каждой семье их бывало в среднем до 17. К гориллам нельзя подходить быстрым шагом, нельзя при них делать резких движений или говорить громким голосом; нельзя на них и подолгу смотреть: они этого не любят и обязательно уйдут. Нападений же с их стороны не было ни разу.

Иногда у горилл любопытство брало верх над осторожностью, и они решались подойти к наблюдателю. Причем было непонятно, что именно придавало им смелости. Так, группа животных, которую Шаллер встречал уже 76 раз, в один прекрасный день решила поинтересоваться им поближе. Обезьяны начали приближаться к нему и, не дойдя десяти метров, сели и принялись его внимательно разглядывать. Одна из самок с трехмесячным детенышем на руках подошла еще ближе, протянула руку и резко качнула ветку, на которой сидел Шаллер. Затем она посмотрела наверх, чтобы проверить, какое это произвело на него впечатление. Один из подростков решился этот номер повторить, а молодая самочка (о, женщины!) даже залезла на несколько секунд к нему на ветку.

Еще чаще самцы, и в первую очередь вожаки стай, делали ложные выпады в сторону наблюдателя — то ли чтобы посмотреть, как он это воспримет, то ли с целью прогнать его. Однажды один крупный самец пробежал навстречу Шалл еру 7 метров, однако вдруг остановился, не добежав 25 метров, по-видимому отказавшись от своего первоначального намерения.



Вряд ли найдется какое-нибудь животное на земле, которое бы так бессовестно оклеветали, как гориллу. К такому заключению приходит каждый, кто читал толстые дневники Шаллера, где записаны его многочисленные наблюдения за этими животными.

Большинство животных занимает определенный участок земли и рьяно его отстаивает. Группа горилл тоже имеет собственную территорию, которая обычно занимает от 25 до 40 квадратных километров. Животные эти, проводящие большую часть времени на земле, постоянно кочуют по своей территории в поисках пищи. Иногда они проходят за день только 100 метров, иногда же до 5 километров. Но в той же области живут и другие группы горилл, иногда их бывает до шести в одном районе. Когда эти группы встречаются, то никакой драки не возникает, просто вожаки подходят друг к другу и пристально смотрят в глаза, иногда они для порядка покричат, а то обходится и без этого. Затем члены обеих групп на время смешиваются, пасутся рядом и потом мирно расходятся — каждый в свою сторону. Шаллеру ни разу не приходилось наблюдать между гориллами ни ссор, ни тем более боев.

Драк из-за самок у них тоже почти не бывает, и брачные игры у горилл в отличие от других животных, включая и других обезьян, играют самую незначительную роль. Вожак стаи спокойно сносит «ухаживания» другого самца за одной из самок его гарема; он равнодушно взирает на то, как «соперник» в трех метрах от него спаривается со своей избранницей.

Беременность у самок бывает довольно трудно определить по внешнему виду, поскольку у них и так обычно сильно раздуты животы. Судя по родам, происходившим в условиях зоопарков, беременность у горилл длится восемь с половиной месяцев, у шимпанзе — неполных восемь, а у орангутанов — ровно восемь. Во время беременности у некоторых самок отекают щиколотки ног. Роды длятся всего несколько минут. В отличие от детенышей многих низших обезьян новорожденный горилла не умеет самостоятельно держаться за шерсть матери, самка носит его при себе, прижимая одной рукой к груди.

* * *
К началу 1969 года в зоопарках был зафиксирован 21 случай родов горилл (правда, выжило из новорожденных только 18); кроме того, в шести случаях произошли выкидыши.

Почти все роженицы отказались от своих «беби», и малышей пришлось искусственно выкармливать. Объясняется это, по-видимому, тем, что и сами мамаши попали к людям совершенно молодыми, как, например, наша Ма-кула во Франкфуртском зоопарке. Они никогда не жили в стае среди себе подобных, где могли бы научиться, как нужно обращаться с новорожденными. В моем собственном доме выросло пять детенышей гориллы.

Детеныши у горилл рождаются в любое время года, размножение не приурочено к какому-либо сезону.

Когда Макула попала к нам в руки, она была еще такой крошечной, что не умела самостоятельно поднять головку. Пришлось купить ей детскую кроватку и поставить ее в спальне рядом с нашей собственной кроватью. За горилленком требовался примерно такой же уход, как за человеческим младенцем, но развивался он вдвое быстрее, чем ребенок.

Наш первенец — горилленок Макс, родившийся во Франкфуртском зоопарке 22 июня 1965 года, весил при рождении 2100 граммов, а спустя год — уже 16,5 килограмма. Первые молочные зубы (резцы) прорезались у него на шестой неделе жизни, а на семнадцатой появились и коренные зубы. Двух недель от роду он уже следил глазами за движущимися предметами, смеялся, если его щекотали, а когда его клали на живот, поднимал голову. В десять недель он уже отличал своих приемных родителей от прочих людей и самостоятельно поворачивался с живота на спинку. В 19 недель он бегал на четвереньках, поднимался, держась за что-нибудь, на ноги и барабанил руками в стену. В 34 недели он уже мог сделать несколько шагов на двух ногах, не опираясь на руки.

А 3 мая 1967 года у той же самки родились близнецы женского пола, но разнояйцевые, заметно отличающиеся друг от друга не только по весу, но и по всему поведению.

* * *
Как показали наблюдения в области Кабары, маленькие гориллы двух с половиной месяцев от роду уже начинают кроме молока получать и растительный корм, а в шесть или семь месяцев они, по-видимому, уже полностью переходят на этот вид питания. Тем не менее некоторые детеныши до полутора лет могут еще время от времени сосать мать. В шесть-семь месяцев они уже умеют лазить по деревьям.

Когда у самок появляются собственные детеныши, это не означает, что они становятся неприветливыми к чужим детям. Случается, что чужой детеныш подходит к самке с малышом на руках, садится к ней на колени и даже пытается раздобыть себе молока, и та его не отталкивает. Даже мощные самцы гориллы позволяют детенышам играть возле себя, шалить, залезать на себя верхом. Одна самка гориллы из популяции, обитающей на склонах вулканов Вирунга, все время носила на руках восьмимесячного детеныша с глубокой раной на животе. Детеныш никогда не ездил на ней верхом, как это часто делают гориллята его возраста; видимо, он был слишком слаб, для того чтобы крепко держаться за шерсть. Мать носила его очень осторожно, чтобы не прикасаться шерстью к ране, всегда брюшком от себя. Время от времени она тщательно осматривала рану со всех сторон, слегка притрагивалась к ней пальцами. Как-то в такой момент подошла другая самка, потерявшая два месяца назад собственного детеныша, наклонилась над раненым гориллен-ком и дотронулась губами до его мордочки.

Присаживаясь, самки обычно держат своих детенышей двумя руками. Одна самка в течение четырех дней носила с собой мертвого детеныша и никак не хотела с ним расстаться.

Никому еще ни разу не приходилось видеть, чтобы детеныш гориллы сосал палец, как это делают наши дети. Молодняк до трех лет остается с матерью и спит вместе с нею в одном гнезде. Взаимная привязанность ослабевает, когда детеныш достигает четырех-пяти лет, но и тогда мать никогда грубо не прогоняет своего отпрыска. Подросток еще долгое время продолжает спать в гнезде матери, даже тогда, когда у той уже появляется новый «беби». Только через некоторое время она начинает спокойно снимать руку подростка со своей шерсти, когда тот во время дневного перехода по привычке цепляется за нее.

Детеныши гориллы обычно светлее, чем взрослые обезьяны, особенно долго сохраняет свой коричневый оттенок их голова.

В Анголе в лесу Нко возле реки Рио-Мусси в 1966 году был пойман двухлетний самец альбинос, весь белый, с голубыми глазами. Он живет теперь в зоопарке Барселоны.

Половозрелость у самцов гориллы наступает к девятидесяти годам, у самок — к шести-семи.

Какого возраста они достигают, живя на воле, сказать трудно; в зоопарке же они могут дожить до 38 лет.

Взрослый самец-горилла — это весьма внушительная личность: его вес достигает 135–200 килограммов. Самки же весят от 70 до 110 килограммов. Крупный самец Пил в зоопарке Сент-Луиса (США) весил перед своей смертью 350 килограммов, но он явно был чересчур раскормлен.

В десять лет у самцов середина спины становится серебристо-серой. Только такие серебристоспинные самцы имеют право быть вожаками групп. Но если бы у них и не было этого серебристого седла, их все равно легко было бы отличить по их огромному росту и внушительному виду. Однако в отличие от павианов они проявляют свою власть без драк или грызни. Ссор из-за еды между гориллами никогда не возникает. Что у горилл существует какая-то иерархия, можно заметить только в одном случае — когда две обезьяны встречаются на узкой тропе или обгоняют одна другую. В такой ситуации «нижестоящий» должен уступить дорогу «вышестоящему». Если он не делает этого сразу и добровольно, обычно бывает достаточно легкого прикосновения пальцев старшего. Лишь в редких случаях вожак просто отодвигает обеими руками того, кто мешает ему пройти, или идет прямо на него, спокойно сметая с пути.

Вожак никоим образом не старается прогнать из группы «нижестоящих» взрослых самцов или держать их на почтительном расстоянии. Точно так же он не запрещает чужим, одиночно или попарно живущим в лесу самцам присоединяться к своей группе. Иногда взрослых самцов можно видеть сидящими на расстоянии полутора или двух метров друг от друга.

Детеныши имеют особое пристрастие к такому верзи-ле-вожаку. Как только группа садится отдыхать, тот или иной малыш обязательно покинет свою мать, подсядет к нему и влезет на руки. Однажды наблюдали, как сразу четверо отпрысков собрались вокруг своего «папаши». Когда один из расшалившихся малышей стукнул его по лицу, этот могучий зверь ограничился только тем, что отвернулся. Он разрешал им даже вцепляться ручонками в свою густую шерсть и ехать на себе верхом, подолгу держал их «на коленках». Но когда детеныши уж слишком надоедали, ему достаточно было только взглянуть на них пристально, и они тут же уходили.

Среди обезьян широко распространена привычка как бы «искать блох» друг у друга. На самом деле такое пе-ребирание шерсти не имеет никакого отношения к поискам паразитов: у обезьян, как правило, ни вшей, ни блох не бывает. Это скорее всего жест, выражающий симпатию и привязанность, который воспринимается как ласка. У нас ему соответствует поглаживание по голове или похлопывание по щечке. Гориллы чрезвычайно редко перебирают шерсть друг у друга, разве что мать своему детенышу. А чтобы этим занимались молодые черные самцы, вообще никому никогда не приводилось видеть. В то время как детеныши павианов и шимпанзе от такой процедуры явно получают большое удовольствие (они форменным образом «вынуждают» к этому своих мамаш), маленьким гориллам, наоборот, это не доставляет никакой радости; они вырываются и всячески сопротивляются, так же как некоторые человеческие детки не желают, например, умываться.

Многим приходилось видеть, как играют между собой шимпанзе. Да и многие другие взрослые обезьяны охотно и подолгу играют друг с другом. Гориллята же собираются вместе и играют только тогда, когда группа делает привал. Взрослые в этих играх не принимают никакого участия: гориллы — народ серьезный. Желание играть пропадает у живущих на воле горилл примерно лет в шесть, то есть с наступлением половой зрелости. Излюбленные же игры у детенышей — это прятки, догонялки, защита занятого пня или холмика от посягательства других, словом, те же игры, в которые играют и наши дети на всем земном шаре. Если горилленок один, он занимает себя тем, что качается на какой-нибудь свисающей ветке, прыгает, съезжает на попке с пригорков и одновременно лупит руками по растущим кругом растениям, а то и кувыркается или в невообразимом восторге бегает по кругу.

Вся группа согласовывает свои действия с действиями вожака, хотя он, казалось бы, и не дает никаких команд. Как только он трогается после отдыха в путь, поднимаются и все остальные, причем не в порядке субординации, а кто как хочет. Вожак самый бдительный, самый возбудимый из всех в стае, он продолжает кричать и угрожать даже тогда, когда все остальные уже давно успокоились. В то же время он и самый дикий и чаще других прячется за деревьями. Иногда в одной группе бывает два серебристоспинных самца, которые держатся друг от друга на некоторой дистанции, один-два черных взрослых самца, шесть-семь самок, два-три подростка и четыре-пять детенышей.

У горилл бывает зевота, кашель, отрыжка, икота, они чихают и почесываются точно так же, как и мы. Для общения между собой у них существует 22 различных звука, но, разумеется, нет никакого настоящего языка, которым обладают одни только люди. И хотя все члены стаи сохраняют между собой мир и лад, тем не менее явно выраженной дружбы между какими-нибудь отдельными особями, как это обычно бывает у шимпанзе, у горилл не наблюдается.

Когда вожак стаи хочет приструнить своих «домочадцев» или угрожает каким-нибудь незнакомцам, в том числе и людям, он запугивает их своего рода спектаклем с неистовыми «танцами». Сначала вожак испускает подряд несколько диких криков, в паузах между которыми он просовывает между губами листочек. Крики следуют друг за другом все быстрее, обезьяна поднимается на ноги и начинает швырять в воздух ветки и листья. Кульминационный пункт представления заключается в том, что великан принимается бить себя в грудь руками, устраивая настоящий барабанный бой. Потом он снова опускается на четвереньки и бежит боком, срывая и топча растения. Под конец он ударяет ладонью о землю.

Элементы этого «танца» знакомы уже четырехмесячным детенышам: они умеют стучать руками себе в грудь и затем обрывают и топчут растения вокруг себя. Но кричат и угрожают во время запугивающих представлений только взрослые самцы.

Если горилла всерьез собирается напасть, он ведет себя совсем иначе, но опять же сходным с нами образом. Когда горилла пристально смотрит в глаза приближающемуся человеку или другому горилле — это означает угрозу. Точно так же он воспринимает за угрозу продолжительный взгляд человека. Поэтому наблюдателю или оператору надо остерегаться слишком пристально разглядывать этих обезьян. Разозлившись, горилла начинает строить гримасы: морщит лоб, нахмуривает брови, сжимает губы. При этом он издает короткие, отрывистые хрюкающие звуки. В заключение горилла резко вскидывает голову в сторону противника, иногда делает бросок всем телом, якобы собираясь кинуться на него, и наконец действительно бросается, но обычно, не добежав нескольких метров, останавливается или пробегает мимо. Если у охотника при этом есть с собой ружье, он в такой момент непременно выстрелит, считая, что спасает свою жизнь от нападения лесного чудовища. Все сообщения, относящиеся к прошлому столетию, полны описаний таких случаев.

Реальная опасность может возникнуть только в том случае, если при приближении лесного великана человек потеряет мужество и побежит. Тогда горилла непременно бросится на четвереньках догонять беглеца, будет хватать его за ноги и кусать за ягодицы. Но, как правило, он затем убегает, не задерживаясь возле перепуганного «храбреца», не стараясь сильнее его поранить или тем более убить.

Пристальный взгляд у людей тоже нередко означает вызов. Еще несколько десятков лет назад члены некоторых немецких студенческих союзов считали за оскорбление, если на них в ресторане кто-нибудь «глазел». «Нахала» вызывали в коридор или туалет, обменивались с ним сначала пощечинами, затем визитными карточками, потом присылали секундантов и дрались на дуэли. Как видите, в наше поведение от рождения заложено очень много весьма схожего с поведением этих крупных человекообразных обезьян. Во всех драках и дуэлях доля смертельных случаев была не так уж велика, а при нападении горилл эта доля, безусловно, еще меньше.

Сама природа позаботилась о том, чтобы гориллы, такие необычайно сильные животные, не калечили и не убивали друг друга. Когда «повелитель» пристально смотрит на самку или низшего по рангу самца, те отводят глаза, а иногда даже отворачиваются, чтобы показать, что у них нет ни малейшего намерения мериться с ним силами.

Когда в Колумбийском зоопарке самец-горилла затевал любовные игры с самкой, он, встречаясь с нею глазами, непременно отворачивался, чтобы не запугать свою избранницу.

Как-то в Нью-Йоркском зоопарке решили поселить в одном общем помещении пару горилл, которые уже прежде были знакомы друг с другом, но через решетку. Вначале они подходили друг к другу с большой осторожностью, старательно отводя глаза в сторону. Но в один прекрасный день самка, решив наподдать самцу, размахнулась и… сильно разодрала руку о его острый клык. Целый день после этого она занималась своей раной. На самца же этот неприятный случай произвел самое тягостное впечатление, он был подавлен, всячески избегал встреч с самкой и еще долгое время немедленно покидал помещение, как только она входила.

Если человек прямиком направляется к горилле, то у него имеется три способа показать свои миролюбивые намерения: во-первых, сейчас же отвести глаза в сторону или отвернуться; во-вторых, начать кивать головой и, наконец, лечь на землю лицом вниз.

«Я много раз проделывал очень простые опыты, с тем чтобы выяснить, что означает такое кивание головой, — рассказывает Шаллер. — Один из серебристоспинных самцов сидел на расстоянии десяти метров от меня и откровенно за мной наблюдал. Тогда я поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Он явно почувствовал себя неуверенно и в конце концов отвернулся от меня. Но, заметив, что я продолжаю на него смотреть, он начал кивать головой, а затем встал, стукнул себя рукой в грудь и ушел.

Аналогичным образом изучал меня с такого же расстояния черноспинный самец. Когда я начал кивать головой, он отвернулся. Тогда уж я в свою очередь уставился на него, и он тоже начал кивать головой. Так мы с ним играли в течение десяти минут. Я заметил, что молодые самцы начинали иногда кивать головой, случайно подойдя слишком близко ко мне. Я тоже стал использовать этот прием, когда неожиданно натыкался в чащобе на обезьян. Казалось, что кивание их успокаивало. По-видимому, оно означает: «У меня нет злых намерений».

Если горилла в неволе боится, что его побьют, или желает показать свою покорность особе более высокого ранга, он бросается на землю и сжимается в комок, пряча под себя руки и ноги. При этом молодые обезьяны иногда одной рукой закрывают затылок. Таким образом, все уязвимые места тела оказываются спрятанными, а главное, подобная подобострастная поза отбивает у вышестоящего по рангу животного всякую охоту нападать.

Можно только поражаться, насколько наши человеческие жесты и поведение схожи с горильими. Низкий поклон или придворные реверансы дам — это не что иное, как выражение подобострастия, подчинения или уважения.

Когда дикарь Пятница впервые повстречал на острове Робинзона Крузо, он, как известно, упал плашмя на землю и сам поставил себе его ногу на затылок. Точно так же у многих ныне живущих племен к владыке подползают на четвереньках или на животе. В исторически недавние времена подползать к владыкам на коленях и бить земные поклоны было принято и у нас в Европе. У племени ньякиуза в Юго-Западной Танзании женщина, приветствуя мужчин, должна склоняться в три погибели и отводить в сторону глаза. По-видимому, приветствовать знакомых кивком головы — это жест, говорящий о вашем дружелюбии, доставшийся нам в наследство от нашего общего с гориллами предка…

Мой сослуживец по Франкфуртскому зоопарку доктор Шмитт проводил в последние годы очень скрупулезные электрофорезные и другие сравнительные исследования крови человекообразных и других видов обезьян и человека. Судя по результатам этих анализов, гориллы после шимпанзе — самые ближайшие родственники человека; а уж за ними следует орангутан. Это же самое можно сказать и о степени схожести нашего поведения и образа жизни. И тем не менее нам кажется, что гориллы ведут себя иногда значительно привлекательнее, чем шимпанзе.

Шимпанзе гораздо чаще ссорятся. По наблюдениям Джейн Гудолл, проведенным ею в маленьком национальном парке Гомбе в Танзании, шимпанзе иногда даже ловят мелких обезьян других видов, убивают их и съедают.

У живущих на воле горилл ничего подобного никогда не наблюдалось. Гориллы — настоящие вегетарианцы. Шаллер осматривал много тысяч куч помета этих обезьян и ни в одном случае не обнаружил шерсти, хитиновых панцирей насекомых, костей, кожи или каких-либо других следов животной пищи.

Однако в неволе они очень быстро приучаются есть мясо. Это можно объяснить полной перестройкой организма в условиях неволи и нехваткой белковой пищи.

На воле гориллы не обращают ни малейшего внимания на животных, которые им иногда попадаются на пути. Однажды группа горилл устроила привал недалеко от сидящей на гнезде горлицы, не разглядеть которую было невозможно. Тем не менее они не вспугнули птицу с кладки.

Питаются эти мощные животные в основном листьями, почками, соком молодых побегов и растений. Иногда они срывают и жуют кору деревьев.

У разных популяций, обитающих в различных районах, свои вкусы. Так, популяция горных горилл, живущая в гористой местности, предпочитала всем другим определенные виды растений, к которым популяция, обитающая в другом месте, даже не притрагивалась, хотя они росли там в изобилии. Попав в неволю, взрослые гориллы поначалу отказываются есть такую непривычную для них пищу, как хлеб, а также бананы и другие фрукты. Легко переходят на употребление незнакомой пищи только детеныши горилл. Едят они в основном при помощи рук, почти никогда не срывая растений прямо зубами. Выбором растений они тоже отличаются от шимпанзе, которые листьям и побегам предпочитают плоды.

Шаллеру удалось выяснить, что гориллы употребляют в пищу около 100 видов растений. Однажды в районе Кисоро я сам отправился по следам группы горилл и перепробовал все растения, которые они ели. На вкус они были большей частью горьковатые. По-видимому, сок этих растений удовлетворяет потребность горилл в воде, потому что никто никогда не видел, чтобы эти животные пили, во всяком случае на воле.

Иногда гориллы переходят вброд речку, достигающую глубины от 30 до 60 сантиметров. Но уже более глубокие и широкие реки представляют для них непреодолимую преграду. Перейти их они решаются разве что по перекинутому через них бревну. Ведь горилла, как и две другие человекообразные обезьяны, а также человек, не обладает врожденной способностью плавать в отличие от всех прочих видов низших обезьян и почти всех других животных. Уже не раз гориллы тонули в отгораживающих их от публики рвах, наполненных водой.

Неторопливо расхаживая по лесу, гориллы едят в течение целого дня, прекращая жевать лишь на время отдыха. При этом у них никогда не наблюдается суеты или жадности к еде. Обезьянам приходится поглощать так много листьев и других растений потому, что они содержат не очень-то много питательных веществ. Сухой вес отложенного ими за один день помета составляет от одного до полутора килограммов. Следовательно, выделения гориллы составляют довольно внушительную массу.

* * *
Живущих на воле горилл в отличие от шимпанзе еще ни разу не видели использующими какие-либо несложные орудия в виде палок или других предметов. Они не вороваты и редко проявляют любопытство в отношении незнакомых им предметов. Так, однажды рюкзак Шаллера лежал на самом виду, всего в пяти метрах от молодого самца гориллы. Но тот бросил лишь самый беглый взгляд на непонятную вещь, отвернулся и больше ею не интересовался. Ярко выделявшийся среди зелени кусок белой бумаги, которым пометили определенную тропу, совершенно не заинтересовал проходящую мимо группу горилл.

Поистине сущность гориллы в самосозерцании. Как сказали бы философы, она интровертирована (обращена внутрь), причем как на воле, так и в зоопарке.

* * *
А каков у горилл уровень развития?

Они видят, слышат и чувствуют запахи, как мы. Между шестью и восемью часами утра они встают со своих самодельных постелей, затем в течение двух часов «завтракают», между десятью и одиннадцатью часами снова отдыхают, а после этого опять собирают себе корм. Незадолго до наступления темноты, в шесть часов, они снова устраивают себе постель из пригнутых к земле веток кустарников и растений, изготовляя пружинящее, мягкое ложе. Подобным же способом устраивают гнезда на деревьях в развилке ветвей. Такое гнездо вполне может выдержать и вес взрослого человека. Излюбленные места для постройки гнезд в разных районах у них различны. Так, в окрестностях Кабары девять гнезд из десяти бывают на земле, в районе же Уту — только два из десяти.

Гнезда шимпанзе внешне очень схожи с гнездами горилл, но находятся обычно гораздо выше на дереве и никогда не строятся на земле.

Каждую ночь горилла строит новое гнездо и для этого, как правило, всегда выбирает новое место. Гнезда располагаются всего лишь в нескольких метрах друг от друга. При этом не существует строгих правил, кто где должен располагаться на ночлег: где самки, где молодняк, а где сам «владыка». В местностях Уту и Кисоро гориллы иногда разбивали свои лагеря всего в каких-нибудь 30–70 метрах от человеческих поселений.

Серебристоспинные самцы не строят своих гнезд на деревьях, они всегда спят на земле. Гориллы ведь вообще пешие животные. На деревья они забираются очень осторожно и большей частью затем, чтобы сорвать что-нибудь особенно вкусное или, если надо, что-нибудь сверху получше разглядеть. Самки вдвое чаще самцов забираются на деревья, а молодняк — в четыре раза.

Самки гориллы приносят детенышей очень редко: только через каждые три с половиной или даже четыре с половиной года, причем добрая половина потомства гибнет в младенческом или подростковом возрасте. В группах на каждого самца приходится по две самки. Если же учесть и отдельно живущих самцов, то получится, что на одну самку приходится полтора самца.

В тех немногочисленных местах гор Центральной Африки, где только и встречаются эти обезьяны, их в среднем приходится по одной на четыре квадратных километра.

Но было бы неверным считать, что горилла чувствует себя привольно только в сумраке влажного тропического леса. Хотя эти животные и обитают в лесу, а горные гориллы к тому же в туманных и дождливых местностях, тем не менее они отнюдь не избегают солнца. Наоборот, они явно радуются, когда оно выглянет на пару часов. Приходилось наблюдать, как некоторые из горилл более двух часов подряд лежали животом кверху под палящими лучами солнца, так что обильный пот капельками выступал у них на верхней губе и струйками стекал по груди. Они не только не избегали солнца, но, наоборот, каждый раз, когда на них падала тень, вставали и переходили на освещенный солнцем клочок земли.

От дождя они вовсе не приходят в восторг. Как только начинает капать, многие обезьяны встают с места и переходят под кроны деревьев, усаживаясь поближе к стволу, где посуше. Но иногда они остаются сидеть и под дождем. Слабый дождик их вообще мало беспокоит. В это время они перестают только собирать себе пропитание. Если дождь застал их во время сна, они переворачиваются со спины на живот или принимают сидячее положение. Когда начинается сильный ливень, гориллы слезают с дерева (если они в это время там сидели), а детеныши бегут к своим матерям. Оставаясь во время дождя под открытым небом, они низко опускают голову, скрещивают на груди руки и кладут левую руку на правое плечо. Матери берут своих малышей на колени и наклоняются над ними таким образом, чтобы прикрыть их от дождя.

Вот так они и сидят неподвижно часами под дождем, не издавая ни единого звука, ко всему безучастные, а вода сбегает струйками по их плечам и капает с выступающих надбровий. В таком положении они являют собой весьма жалкое зрелище и вызывают всяческое сочувствие. В это время они ни на что не реагируют. Шаллеру удалось как-то спокойно пройти между ними, и только одна обезьяна подняла при этом голову. В другой раз он совершенно открыто подошел к сидящей под дождем группе горилл и сел под дерево в трех метрах от них. Они смотрели на него, но никуда не уходили. Проходит не менее двух часов, прежде чем они решаются под ливнем идти собирать корм. Из-за дождя они никогда не покинут и своих спальных гнезд.

Точно так же они ведут себя и во время града. Раскаты грома, которые в горах можно услышать довольно часто, обезьян нисколько не трогают. Правда, однажды неожиданный и очень резкий гром испугал не только горилл, но и наблюдателя.

На других животных эти гордые великаны почти не обращают внимания. Комаров и прочих насекомых, способных жалить и кусаться, в Кабаре нет. Когда ворона или какая-нибудь другая птица неожиданно опустится слишком близко от горилл, они вздрагивают и иногда начинают «ругаться». Надо сказать, что наблюдатель в таких случаях тоже вздрагивал от неожиданности.

Однажды из дупла поваленного дерева, на котором сидели гориллы, вылез древесный даман — животное величиной с кролика. И хотя многие из горилл его тут же заметили, ни одна из обезьян не пошевельнулась. Также мало интересуются гориллы слонами. Правда, они стараются избегать вытоптанных слонами склонов, где уже мало свежей травы. Но иногда их можно встретить в одной и той же местности, и при этом между ними никогда не возникает никаких конфликтов; более того, часто группы горилл спят в непосредственной близости от стада слонов.

Не было замечено, чтобы гориллы обращали особое внимание и на больших лесных буйволов.

* * *
В книжках часто можно прочесть, что леопарды утаскивают детенышей горилл, в особенности по ночам. В районе Кабары таких случаев не наблюдалось. За все время наблюдений Шаллера по неизвестной причине исчез всего только один детеныш.

Помет леопардов в этой местности содержал лишь шерсть и другие остатки дукеров — маленьких лесных антилоп, а также древесных даманов.

Но в такой местности, как Кисоро в Руанде, занимающей весьма небольшую площадь, где лес все дальше оттесняется надвигающимися на него полями и плантациями человека, дукеров почти не осталось из-за неуемной охоты и браконьерства. Вот там действительно однажды нашли самца гориллы, убитого в борьбе с леопардом, а в другой раз — убитую леопардом самку. Леопард напал на спящее в своем гнезде животное и вместе с ним покатился вниз по склону. В третьем случае наблюдатель видел, как черный леопард подкрадывался к ничего не подозревающему самцу гориллы, сидевшему на земле в полном одиночестве. Однако, прежде чем леопард успел подкрасться на подходящее для прыжка расстояние, горилла встал и ушел.

Неожиданно встречаясь в лесу с человеком, одиночный горилла старается незаметно уйти. Шаллер рассказывает, что такое столкновение одинаково пугает обоих. И хотя расстояние между человеком и обезьяной однажды составляло полтора, а в другой раз — два с половиной метра, гориллы — два раза самки и один раз самец — не выражали ни малейшего желания напасть. Одна из самок вскрикнула от неожиданности и отбежала метра на три в сторону. Два же других животных только вскинули глаза и больше не интересовались человеком, который медленно отходил от них прочь. Группы горилл часами находились на расстоянии 20 или 25 метров от наблюдателя, не уходя и не нападая. Правда, они старались сесть так, чтобы он все время оставался в поле их зрения.

Когда группа горилл сталкивается в лесу с группой людей, она старается мирно разойтись с ними и исчезнуть. Это их обычное поведение. Они ранят людей только в исключительных случаях, например когда горилл окружают для отлова или кого-то из группы обезьян убивают. В редких случаях это происходит и тогда, когда животных прогоняют с принадлежащих людям полей и огородов.

Когда местным охотникам удается застрелить вожака стаи, растерявшихся без него самок добивают просто дубинками, причем они часто даже не стараются убежать. Страшно смотреть, как эти несчастные создания под градом ударов только прикрывают руками голову, чтобы по возможности смягчить прямое попадание, а потом падают на землю и пребывают в позе подчинения, ожидая милосердия, которое обычно следует за этим от себе подобных…

В миссионерский госпиталь Китсомбиро близ Луберо между 1950 и 1959 годами девять раз попадали раненные гориллами люди. Лишь шестерым из них требовалось более или менее продолжительное стационарное лечение. Трех африканцев покусал серебристоспинный самец, которого они окружили и хотели убить. У одного была прокушена ляжка, у другого — голень, а у третьего — рука. В другой раз люди окружили молодого черноспинного самца. Один из охотников струсил, побежал, но поскользнулся и упал. Горилла догнал его, укусил за коленку и за пятку, а затем вырвал из голени кусок мускула длиной в 18 сантиметров.

В Кайонзе одного человека из племени банту горилла укусил за зад. Люди из этой деревни до сих пор смеются, когда рассказывают об этом, потому что незадачливый охотник еще долгое время не мог сидеть. Когда на горилл нападают, защищаются обычно только самцы, но иногда в атаку могут перейти и самки. В Камеруне считается позорным быть укушенным гориллой, потому что там всем известно, что это животное может напасть только в том случае, если человек струсил и побежал.

Итак, мы теперь знаем, что при всей силе и мощи горилла отнюдь не «хитрое и злобное чудовище», каким его клеветнически описывали охотники. А делали они это, верно, оттого, что их мучили угрызения совести. Ведь убийство такой большой человекообразной обезьяны должно действовать на охотника подобно убийству человека. Выражение лица раненого гориллы, его поведение, предсмертный укоризненный взгляд — все это выглядит так невыносимо по-человечески, что это трудно себе простить. И вот тогда убитого стараются изобразить чудовищем, напавшим на невинного человека.

Имеем ли мы на самом деле право допустить, чтобы такие великолепные создания, как гориллы, навеки исчезли с лица земли? Можем ли мы уйти от ответственности за это?






(обратно)

Глава тринадцатая. Горилла среди людей

Все, что кукарекает, когда-то было яйцом.

Африканская поговорка
В 1953 году я проводил перепись горилл, проживающих вне Африки (этих животных было тогда всего 56, а к 1967 году насчитывалось уже 302 равнинных и 12 горных горилл). Вот тогда-то я и услышал, что одна дама в Гаване на Кубе держит у себя в доме взрослого гориллу.

У каждого, кто имеет представление, что такое взрослый горилла, известие о подобном факте вызывает огромное любопытство. Долгое время я никак не мог раздобыть точного адреса этой удивительной дамы. Узнать же окольными путями мне удалось лишь одно: горилла — самка, воспитывающаяся в домашних условиях с самого раннего детства.

Но недавно мне удалось завязать оживленную переписку с хозяйкой гориллы Марией Хойт. В 1926 году ее муж Е. Кеннет Хойт решил покончить с делами в Южной Америке и поехать со своей молодой женой путешествовать по белу свету. Были они и на Цейлоне, и в Алжире, и в Марокко, и в Индокитае, и в Японии, были в Гонконге, изъездили всю Европу и Восточную Африку. Не было места, где бы они жили дольше шести месяцев, пока наконец не прибыли в Западную Африку.

Вот там-то с госпожой Хойт и произошло событие, сыгравшее огромную роль в ее жизни. Было это в 1932 году. Чета Хойт отправилась на грузовике в длительное путешествие из Берега Слоновой Кости по тогдашней Французской Западной Африке, затем через Судан, Нигерию и Чад. Восемь месяцев они были в пути и проделали по плохим африканским дорогам 13 тысяч километров.

Кеннет Хойт еще мальчиком очень увлекался разведением бойцовых петухов. Вот и на этот раз он всю дорогу вез с собой десять несушек этой породы с Берега Слоновой Кости. Вечером, когда усталые путники разбивали очередной лагерь для ночлега, кур выпускали из клеток, и они сразу же бежали к выстланной соломой корзине, в которой и откладывали яйца. Когда им было уж очень невтерпеж, они для этой цели использовали коробку с термосами или что-нибудь в этом роде. Когда к ним подступались местные деревенские петухи, бойцовый петух

Архи немедленно отгонял их прочь.

Африканские куры удивительно остро чувствуют опасность. Они быстро и бесстрашно расклевывали не только ядовитых пауков и скорпионов, но даже маленьких змей. При приближении более крупного врага куры предупреждали всех невообразимым кудахтаньем. Слуги, которым было приказано каждый раз выяснять причину «куриной паники», в результате не раз находили опасных змей (либо свисающих с ветки, либо выглядывающих из-под какого-нибудь ящика).

Во Французской Экваториальной Африке, на территории теперешней Народной Республики Конго, Кеннет отправился на охоту за гориллами. Он обещал Американскому естественнонаучному музею в Нью-Йорке привезти для экспозиции взрослого гориллу. В этой охоте приняли участие не только 14 слуг и два водителя Кеннета, но и по меньшей мере 200 жителей окрестных деревень.

Семья горилл была уже заблаговременно окружена местными охотниками на небольшом островке посреди широкой реки. Загонщики начали гнать животных мимо того места, где укрылись охотники.

«Сразу же за самкой с детенышем на руках пробирался сквозь чащу огромный самец, — писала впоследствии Мария Хойт, присутствовавшая на охоте. — В его поведении было что-то прекрасное и благородное, и мое сердце начало бешено колотиться в страхе за него. Точными движениями своих мощных рук он с легкостью раздвигал тяжелые ветки и вскоре исчез из видимости. Но тут я услышала выстрел и сразу же за этим крик Али, оруженосца моего мужа. Он бежал мне навстречу и, размахивая руками, кричал: «Мемзабиб! Большой горилла готов! Мертвый!» К сожалению, на этом дело не кончилось. Вместо одного гориллы, который был нужен музею, было убито восемь штук. В живых остался лишь малюсенький «беби»-горилленок весом всего в четыре килограмма. Он в бешенстве кусался, царапался и колотил ручонками по голой груди схватившего его вождя племени. Мария Хойт подбежала, протянула к нему руки, и, к удивлению всех окружающих, несчастное маленькое существо прижалось к ней и сразу затихло. Мария почувствовала себя обязанной спасти хотя бы этого крошку.

Обезьянка не умела еще ходить. Спустя несколько недель Хойты вместе с Тото (так назвали горилленка) отправились в Париж. Вместе с ними в качестве «дядьки» при Тото поехал молодой африканец Абдулла.



В отеле «Рю де Риволи» в Париже у Тото началось серьезное воспаление легких. Детский врач, которого пригласили для лечения необычного пациента, вкатил в ногу обезьяне здоровую порцию кислорода. В отель доставили переносной рентгеновский аппарат, чтобы сделать снимок дыхательных путей Тото. Здесь же, в номере, поставили кислородную палатку. А в соседнем номере ежедневно совещалось несколько докторов.

Маленького смертника удалось спасти, но он за время болезни до того избаловался, что хотел спать только либо в постели Марии Хойт, либо ее мужа.

Когда Тото разрешили вывезти для поправки на побережье близ Бордо, его сопровождала не только приемная мать, но еще и целая свита из пяти человек. Однако выводить Тото на пляж было далеко не просто: Мария Хойт вечно шла окруженная толпой любопытных, в основном женщин. Правда, было еще неизвестно, кто их больше привлекал — горилленок или красавец Абдулла. Африканец быстро освоился и заигрывал со всеми гостиничными горничными, так что Марии Хойт не раз приходилось спасать его от ревнивых любовников и мужей. В конце концов ей это надоело, и она переехала на частную квартиру. Теперь она избавилась от зевак и спокойно могла греться на солнце с крошкой Тото. Маленькая самочка-горилла стала проявлять повышенный интерес к тряпкам. Одни платья своей приемной матери она явно не любила, а другие ей очень нравились. Из шляп Марии она любила только несколько штук. Тото разглядывала их внимательнейшим образом и нежно дотрагивалась до них пальцами. Те шляпы, которые ей почему-то не нравились, она бесцеремонно срывала с головы своей хозяйки, и в один момент достижения парижской моды превращались в мятые и рваные тряпки.

Но пора было отправляться в Гавану, где господин Хойт к этому времени купил дом, считая, что тропический климат Кубы благотворно скажется на здоровье их разборчивой приемной «дочки».

Умудренная опытом, Мария Хойт перед посадкой на судно дала своему «беби» дозу снотворного. Таким образом удалось усыпить бдительность команды корабля, и все подумали, что в руках у этих пассажиров переносная спальная корзина с ребенком, заботливо прикрытым одеяльцем. Мария Хойт занимала на корабле просторные апартаменты из нескольких комнат, так что при появлении стюарда обезьянку и двух шпицев каждый раз удавалось вовремя перевести в другое помещение, и за всю поездку они так и не попались никому на глаза.

Вот там, в Гаване, Тото и выросла. О том, что она вытворяла в первые годы своей жизни, мне нечего было расспрашивать: все это я наблюдал собственными глазами у себя дома. Ведь у нас в семье тоже воспитывался детеныш гориллы. Но мы его растили только до определенного возраста: ведь держать дома взрослого гориллу не такое уж безопасное дело. Да и кто еще на свете, кроме Марии Хойт, решился бы на подобный эксперимент?

Тото любила играть тугими резиновыми мячами. Кроме того, она часами могла сидеть на каменных ступенях дома Хойтов и рисовать мелом какие-то непонятные картины. Иногда ее каракули напоминали цифры, и тогда садовники и слуги спешили ставить именно на эти номера в лотерею и однажды даже таким образом выиграли.

Мать Марии, то есть «бабушка» Тото, научила горилленка рисовать пальчиком в воздухе обычный детский рисунок: «Точка, точка, запятая, минус — рожица кривая». Тото отличноусвоила эту игру и часто приветствовала по утрам свою «бабушку» этими знаками, будто они были членами какой-нибудь тайной секты. Позже горилленок стал изображать этот рисунок на каменных плитах ступеней, и, хотя он получался не всегда удачным, тем не менее было ясно, что это человеческие лица.

Горилленок почему-то имел пристрастие ко всему холодному. Когда ему было два года, он особенно любил возиться со старомодной холодильной установкой (ящик со льдом), стоящей на террасе перед кухонной дверью. Но его интересовали отнюдь не поставленные туда блюда, он старался вытащить оттуда куски льда. Тото дожидалась, пока все уйдут с террасы, затем запирала дверь кухни на ключ, чтобы никто не мог войти, подставляла к ящику стул, залезала на него и вытаскивала кусок льда. Часто обезьянка таскала куски льда весом по четыре килограмма; она прятала их в саду или разбивала вдребезги о ступени каменной лестницы.

И хотя на воле гориллы, как известно, никогда не едят мясной пищи, Тото с удовольствием ела мясо, даже сырое. Это пристрастие к мясу она сохранила и позже, когда стала уже взрослой.

Она никого не признавала, кроме Марии, ее матери, Кеннета Хойта, Абдуллы и одной из служанок; всех остальных, если они пытались к ней приблизиться, она кусала и царапала.

Однажды, когда она вела себя особенно плохо, «бабушка» дала ей небольшой шлепок. Тото подняла невообразимый крик, убежала в угол комнаты, встала там лицом к стене и, топая ногами, продолжала орать во всю мочь, пока весь дом не сбежался узнать, в чем дело.

Мария с тревогой думала о том, что будет с гориллен-ком, когда Абдулла уедет назад в Африку. А ведь этого не избежать.

Наступил и день отъезда Абдуллы. В последующие несколько недель после этого у Марии Хойт перебывали один за другим пять воспитателей для Тото. Одна кубинка пробовала развеселить тоскующую по Абдулле обезьянку тем, что стучала у нее перед самым лицом кастаньетами, с которыми обычно танцуют румбу. Тото в конце концов так разозлилась на женщину, что выхватила у нее из рук трещащую штуковину и разломала о ее голову.

В конце концов Марии Хойт посчастливилось: к ней поступил работать энергичный молодой испанец, по имени Томас, который оставался при Тото в течение 30 лет и вместе с нею состарился.

Томас работал прежде у некой мадам Абрен, питавшей особую склонность к человекообразным обезьянам. Она разводила шимпанзе в неволе и твердо придерживалась мнения, что у этих столь похожих на людей животных непременно тоже должны быть «бессмертные души». Поэтому она построила в своем имении часовню и посещала службу вместе со своими воспитанниками…

В 1930 году мадам Абрен умерла, и ее наследник распродал большую коллекцию обезьян разным зоологическим садам, а Томас остался без работы.

Он быстро привязался всей душой к смешному горил-ленку. В течение многих лет он не расставался с ним ни днем ни ночью, разве что уходил на часок после обеда. Первое время они спали вместе в одной кровати в специально построенном для Тото доме.

Но иногда ночью на обезьяну нападала тоска по приемным родителям. Тогда она неслышно сползала с постели, чтобы не разбудить Томаса, тихо отпирала двери, запирала их снаружи и уходила в спальню супругов.

Позже пришлось изготовить для нее специальную железную кровать. На эту кровать опускалась решетчатая крышка, которая на ночь запиралась. На кровати имелся пружинный матрац и наматрацник; в углу в них было прорезано отверстие, под которое подставлялся горшок. Тото в огличие от многих человеческих детенышей очень рано научилась пользоваться горшком и не напускала лужи в постель. Днем она тоже пользовалась горшком.



Поскольку Тото очень быстро научилась самостоятельно отвертывать в доме все водопроводные краны и пить из них, а кубинская вода небезопасна в отношении микробов, пришлось заменить все краны такими, которые открываются только гаечным ключом.

Между прочим, анализы кала и мочи горилленка в течение многих лет регулярно посылались на исследование в одну медицинскую лабораторию. На этикетке всегда писалось только «Беби Тото», и ни один человек из лаборатории не подозревал, что речь идет не о ребенке.

Тото и Томас ели всегда вместе, причем каждому из них приносили обед на отдельном подносе. Если поднос Томаса приносили первым, Тото очень сердилась и отбирала у него еду. Когда же оба подноса приносили одновременно, она старательно изучала все блюда, которые дали Томасу, чтобы проверить, нет ли среди них чего-либо такого, что не досталось ей. Если таковое обнаруживалось, она немедленно брала себе и пробовала, вкусное ли. Поэтому вскоре вошло в обычай давать Томасу и То-то одинаковую еду.

Между прочим, Тото всю жизнь ела ложкой, а не руками.

Когда горилле исполнилось три года, у нее была уже такая сила, что с нею не справились бы и двое мужчин. А проказливости ее хватило бы на добрую дюжину мальчишек! Не было в доме двери, которую бы она не умела отпереть. Запирать их на ключ не имело никакого смысла, потому что она рылась повсюду до тех пор, пока не находила ключ и не отпирала нужную ей дверь. Если ключ не находился, она обламывала дверную ручку. Став больше и сильнее, она вскоре поняла, что, для того чтобы открыть дверь, ей достаточно разбежаться и навалиться на нее плечом.

Из дома в сад вела широкая каменная лестница, которую по обеим сторонам окаймляли мраморные перила семиметровой длины. Перила эти заканчивались витым мраморным столбиком, и такой же столбик находился на самой середине марша. Тото разбегалась, вскакивала на широкую мраморную доску перил и с восторгом съезжала вниз; казалось, вот-вот она врежется лбом в мраморную колонку посредине, но ничуть не бывало, она мгновенно уклонялась в сторону, хваталась рукой за колонку, описывала в воздухе полукруг и, приземлившись на нижней половине перил, катилась дальше. Внизу она проделывала тот же трюк в конце лестницы, спрыгивала на мраморный пол и еще несколько раз перекувыркивалась через голову. Это занятие превратилось в основной вид спорта, которым она занималась, когда ей разрешали находиться в вилле. Явно желая посмешить окружающих, она иногда кубарем скатывалась с лестницы, кувыркаясь через голову на каждой ступеньке. Когда ее запирали на железной кровати, которую не могли сдвинуть с места даже двое мужчин, она ухитрялась ехать в ней через всю комнату и, добравшись до звонка, вызывала прислугу.

Построенный специально для нее дом находился рядом с гаражом и состоял из комнаты для игр площадью в 40 квадратных метров и просторной спальни. К нему был пристроен зарешеченный вольер размером 13 на 27 метров. Но там ее запирали лишь в тех случаях, когда в доме бывали гости, которые ее боялись. Обычно же дверь всегда оставалась открытой, и Тото могла свободно бегать, где хотела.

Вначале кровати Томаса и Тото стояли рядом, но затем он постепенно в течение нескольких месяцев сантиметр за сантиметром отодвигался, пока наконец не оказался в соседней комнате. Со временем Томас приучил обезьяну не кричать и не плакать, когда он запирал на ночь дверь своей спальни. Теперь он мог спокойно спать один за закрытой дверью.

Однажды, когда Томас находился в спальне Тото, она потихоньку прокралась наружу, закрыла дверь и задвинула засов. Заперев таким образом своего воспитателя, Тото в восторге пустилась танцевать какой-то бешеный танец. Только через час, когда игра ей уже несколько наскучила, Томасу удалось подозвать обезьяну к двери. Хорошенько выругав ее, он велел отпереть дверь, что она и сделала.

Так как Тото любила постоянно что-нибудь рвать и кромсать, Томас приносил ей для этой цели пальмовые листья и различные палки. Она все время должна была чем-нибудь заниматься, иначе от нее можно было ожидать любых проказ.

Рядом с гаражом находилась прачечная. Одна из излюбленных проказ гориллы заключалась в том, чтобы сорвать с веревки рубашку или полотенце и, пока никто не заметил, мгновенно разорвать их в клочья. Никакие увещевания не помогали. Тогда было решено обнести площадку для сушки белья металлической сеткой, окна и двери прачечной также были зарешечены. Но и после этого обезьяне не раз удавалось отпереть железные двери и проникнуть в прачечную. Прачки с криком разбегались в разные стороны, а Тото вставала на их место и «стирала» белье до тех пор, пока от него оставались одни клочья. Прекратить ее «хозяйственную» деятельность мог только один Томас, который прибегал с сучковатой палкой и выгонял обезьяну из прачечной.

Большую часть месяца Тото вела себя в общем достаточно благоразумно и была довольно послушной. Но потом на два-три дня она превращалась в сущего беса, становилась неуправляемой и раз от разу опаснее. По утверждению Марии Хойт, эти дни совпадали с новолунием. Я же подозреваю, что они были связаны с месячными циклами. Мария предполагала, что гориллы становятся половозрелыми тогда же, когда и люди, в то время как нам теперь уже точно известно, что у них половая зрелость наступает гораздо раньше — уже на шестом году жизни. Страшно подумать, на какой риск шла эта женщина, держа своего лесного гостя до девяти лет на свободе, без клетки!

В такие дни Тото любила поиграть в прятки с членами всей семьи и заставляла их часами искать себя в зарослях сада. Она сидела, притаившись как мышь, где-нибудь в кустарнике и не шевелилась, пока об нее буквально не спотыкались. Но как только обнаруживший ее начинал звать Томаса, она удирала и пряталась в каком-нибудь другом месте.

«Хотя она и не умела говорить, но по-испански понимала не хуже любого ребенка ее возраста, — писала мне Мария Хойт. — К счастью, она не умела читать. Поэтому каждый из ищущих запасался щитом на палке, где было написано, в каком направлении нужно идти Томасу».

Но бывали дни, когда она переставала слушаться даже Томаса. Она бросала в него песком и камешками, а как-то с размаху ударила по голове качелями. Пришлось Томаса вооружить «электрической палкой», которая усмиряла разбушевавшуюся обезьяну легкими электрическими ударами.

В один прекрасный день Томас и Тото, гуляя по парку, нашли на своем любимом месте под банановым кустом четырех маленьких котят, которых принесла сюда кошка. Тото пришла в неописуемый восторг. Она внимательнейшим образом осмотрела малышей, заулыбалась, вытянула губы и, осторожно трогая котят пальцами, произносила звуки вроде «мы-мы-мы». В конце концов, осмелев, она взяла одного котеночка на руки и, прижав к себе, пошла с ним домой. Маленькое существо тоже оказалось довольным: малыш прижался к теплому и густому обезьяньему меху и замурлыкал. Всю дорогу Тото шла на двух ногах, опираясь время от времени на согнутые пальцы правой руки; левой же она крепко прижимала к себе свою находку.

Тото была так увлечена «приемышем» Бланкитой, что ни о чем другом и слышать не хотела. Она отказывалась даже танцевать под граммофон, что обычно делала с огромным удовольствием.

С тех самых пор Тото, куда бы она ни ходила, таскала за собой Бланкиту, то держа ее под мышкой, то закинув себе за спину, то обернув вокруг шеи наподобие горжетки. Когда кошка выросла, она все равно продолжала почти все время находиться вместе с Тото.

Но в один прекрасный день кошка окотилась и принесла шестерых котят. Из них Тото снова выбрала себе одного — на этот раз маленького кота, которого назвали Принсип. Теперь все время она уделяла только новому котенку, а на кошку почти не обращала никакого внимания. Когда Бланкита приходила к Тото, терлась о нее мордой и мурлыкала, та и глядеть на нее не хотела и часто нетерпеливо отодвигала рукой в сторону.



Другим закадычным другом Тото была собака Валли — один из английских бультерьеров. Валли была единственной собакой, не боявшейся гориллы. Пока горилленок был маленьким, все собаки играли с ним, катались и кувыркались по газону. Обезьянка кусала их и царапала, но собакам это нравилось. Но когда она стала старше и силы у нее прибавилось, она хватала ту или иную собаку на руки, поднималась во весь рост и швыряла ее с размаху на землю. Постепенно собаки потеряли интерес к этим играм и начали бояться гориллы. Все, кроме Валли. Та продолжала дружить с Тото, и обезьяна очень ее любила.

Однажды между собаками разгорелась довольно серьезная грызня. Тото поначалу это мало заинтересовало, она собиралась лишь подойти поближе и посмотреть, но тут обнаружила, что в свалке участвует и Валли, причем та лежала снизу, а две другие собаки насели на нее и кусали. В один миг Тото сорвалась с места, издала низкий воинственный клич и бросилась на помощь своей подруге. Томас приказал ей остаться, но она не желала слушаться. Он схватил ее за руку, но она начала бешено вырываться, кусаться, царапаться. Тото во что бы то ни стало хотела броситься на помощь Валли. Томасу с большим трудом удалось палкой загнать ее в дом и там запереть.

Но Тото не забыла этой истории. Когда два дня спустя она гуляла с Томасом по саду, мимо пробегала одна из собак, напавших в тот раз на Валли. В мгновение ока Тото кинулась к ней с оскаленными зубами. И если бы Томас не пустил в ход все, что ему попалось под руку, наверняка дело кончилось бы убийством.

С тех пор этих двух злодеев псов всегда приходилось держать на запоре, за исключением того времени, когда Тото сама бывала заперта.

Когда Тото была еще маленькой и у нее расшатался первый молочный зуб, она пришла к Томасу с широко раскрытым ртом, прижимая палец к кончику злополучного зуба. Она раскачивала его из стороны в сторону, чтобы показать, что с ним творится что-то неладное. Ее выразительные глаза требовали у человека объяснения. Тогда Томас взял кусок суровой нитки, завязал его вокруг зуба и рывком выдернул его. Считая, что образовавшуюся ранку полезно продезинфицировать, Томас налил в стакан немного коньяку и, разбавив его водой, дал обезьяне выпить. Тото выпила и сейчас же потребовала еще. Но ничего не получила. Теперь, как только у нее расшатывался очередной зуб, она радостно бежала к Томасу, широко раскрывала рот и терпеливо ждала, пока он обвяжет зуб ниткой. Как только процедура заканчивалась, она сейчас же требовала коньяку.

Любила она, как ни странно, и комаров. В то время как в мае и июне люди на Кубе страшно мучились от засилья комаров, обезьяне они особенно не досаждали: у нее достаточно густая шерсть. Но как только комар садился ей на лицо, она без промаха ловила его рукой и… съедала. Столь же успешно она ловила комаров, которые садились на ее друзей, и тоже отправляла их в рот.

Постепенно Тото становилась все сильнее, и ей очень хотелось куда-нибудь применить свою силу. Так, однажды утром она схватила садовника — низенького японца Кайяму — и полезла вместе с ним по наружной стороне своей вольеры наверх. Несчастный отчаянно отбивался и вопил во всю мочь. Обезьяна поднялась на высоту двух метров, но вдруг, потеряв интерес к этой затее, выпустила из рук садовника, и тот шлепнулся на землю.

Однажды в гостях у Хойтов был один любитель боксер, которому захотелось пожать горилле руку через решетку (из-за прихода гостей обезьяна предусмотрительно была заперта в своей вольере). Хотя горилле в это время было всего пять лет, тем не менее Кеннет Хойт предупреждал гостя, чтобы он этого не делал. Тот не послушался и, надеясь на свою боксерскую силу, все же просунул руку сквозь решетку. В тот же миг его дернули с такой силой, что он с размаху врезался головой в решетку и вскрикнул от резкой боли. Боксера немедленно отвезли в больницу, но, к счастью, серьезных ранений у него не оказалось.

Единственный человек, с которым Тото всегда обращалась крайне осторожно, не допуская ни малейшей грубости, — это была старая мать Марии Хойт. Она часто собственноручно приносила горилле второй завтрак. Тото неизменно брала ее руку, целовала и прикладывала к уху, чтобы послушать, как тикают ее часики. Томас же никогда не мог себе позволить носить на руке часы: Тото все равно отняла бы их и сломала. Может быть, ей казалось, что такая хорошенькая тикающая вещица подходит только для руки этой приятной старой дамы с белыми волосами.



В последующие годы на усадьбе был заведен специальный сигнал, оповещавший всех находящихся на территории о том, что Тото выпущена на волю. Как только раздавалась переливчатая трель свистка, все, кто боялся гориллы, поскорее искали, куда бы спрятаться, а еще лучше запереться: нельзя забывать, что эта махина весила уже целых 200 килограммов! Словом, как только обслуживающий персонал слышал свисток, означавший: «Тото на свободе», — все бросались баррикадировать двери и закрывать окна. Одно время у Тото появилось тщеславное чувство, что она господствует во всем доме. Как правило, она в таких случаях бежала к вилле, барабанила и рвалась во все двери, влезала на решетку у окон и заглядывала внутрь. Томас защищался от нее ветками колючего кустарника и сплетенными из такого же кустарника щитами. Несмотря на то что она частенько его так отделывала, что страшно было смотреть, и без конца рвала на нем одежду, он никогда не изъявлял желания уйти со своей работы.

И все же положение становилось все более невыносимым. В декабре 1937 года Тото играла со своей приемной матерью в комнате для игр. Развеселившись не в меру, она вскочила на качели и изо всей силы качнулась в сторону Марии Хойт, сбив ее с ног. Упав навзничь на каменный пол, бедняжка сломала себе обе руки.

Когда огромная обезьяна увидела, что она серьезно ранила свою хозяйку, она пришла в страшное смущение и стала целовать ее. Поскольку Мария знала, что ее муж распорядится убрать из дома обезьяну, если узнает, что она натворила, то сказала ему, что сама поскользнулась на ступеньках и упала. Но она видела, что он не очень-то ей верит.

Только через три месяца Мария Хойт вновь смогла пользоваться своими руками. Каждый раз, когда Тото удавалось увидеть Марию, вид у нее делался весьма подавленный. Обезьяна очень осторожно брала руки своей приемной матери, осторожно поворачивала их ладонями вверх, внимательно разглядывала, дула на них и целовала — словом, повторяла все то, что делала с нею сама Мария, когда Тото была еще маленьким «беби» и, падая, разбивала или царапала себе руки.

Вскоре после этого тяжело заболел сам Кеннет Хойт и через некоторое время умер в больнице в Нью-Йорке. Марии становилось все труднее держать мощную обезьяну у себя на вилле. С тех пор как той исполнилось восемь лет, она перестала выполнять чьи бы то ни было приказания и стала такой сильной, что справиться с нею не было никакой возможности.

Кроме того, она начала… «влюбляться». «Влюблялась» она именно в те два-три дня каждого месяца, которые ее хозяйка прежде увязывала с новолунием. «Влюблялась» она в кого-нибудь из мужчин, живущих в доме, причем каждый раз в нового: то в одного из садовников — красивого и высокого молодого человека, то в шофера, то еще в кого-нибудь. В такие дни она неотступно следовала за «предметом своей любви», шла за ним в парк и, сев где-нибудь поблизости, не сводила с него глаз, пока тот работал. Иногда она пыталась и потрогать выбранный ею объект. Но этого Мария и Томас старались не допускать, потому что неизвестно, чем бы это могло кончиться. Когда же они пытались отвлечь внимание Тото на что-нибудь другое, она начинала злиться. Даже этим своим любимым людям она швыряла назад в лицо цветы, которые ей всегда доставляли столько удовольствия, а если они хотели ее погладить, она недовольным жестом отводила от себя руку.

Управлять ею становилось все труднее. То она, казалось, забывала о своих «любовных» переживаниях и радостно кувыркалась по газону, как большой плюшевый мишка; то она внезапно поднималась во весь рост и без всякого предупреждения бросалась в атаку, словно бешеный бык. И происходило это с такой быстротой, что убежать было уже невозможно, поэтому следовало сразу же бросаться на землю и откатываться в сторону. Видимо, как раз этого-то она и добивалась, потому что атака моментально же заканчивалась.

Эти ложные атаки соответствуют, между прочим, поведению диких горных горилл в Киву-парке. Ведь и они тоже сейчас же перестают кусать противника или самку, как только те упадут ниц и примут позу повиновения.

Иногда Тото хватала даже свою приемную мать и волокла ее за руку или за платье по газону, дорожке или через свою песочницу. Отпускала она ее лишь тогда, когда на ее крики о помощи прибегал Томас.

Но и старые свои игры она не забывала. Она брала руку Марии, подносила ее к ступням своих ног или под ребра, показывая, что хочет, чтобы ее пощекотали, и смеялась во весь рот, когда это делали. Иногда она приносила щетку и заставляла себя причесывать или ложилась на пол, клала голову на колени своей приемной матери и мгновенно засыпала. Особенно же она любила потихоньку вытаскивать связку ключей из кармана Марии. Прятала она ее, как правило, в складке кожи между бедром и выступающим вперед мощным животом. Держа ключи в этом месте, она ухитрялась с ними даже бегать и вообще всячески показывала, что у нее их нет: открывала рот, высовывала язык, поднимала вверх обе руки. И только когда ее очень уж просили или начинали сильно ругать, она нехотя отдавала связку.

Иногда Тото сама замечала, что у нее начинается приступ дурного настроения. Чувствуя, что игра становится все более дикой, она внезапно прекращала ее, обнимала свою «мать» обеими руками, целовала ее и резко отодвигала от себя. Тогда надо было скорее уходить. Если та не успевала сделать это вовремя, платья бывали сорваны и разорваны в клочья, а лоскутья обезьяна относила куда-нибудь на крышу. Поэтому Мария на всякий случай держала в комнате для игр особый ящик с запасной одеждой.

Она пришла к выводу, что гориллы абсолютно не способны к самоконтролю. Они не могут владеть собой. И в этом заключается самая большая разница между ними и человеком, гораздо более существенная, чем неумение говорить. Единственная попытка к самоконтролю выражается у них в том, что они стараются как можно скорее прекратить общение с дружеским существом, как только почувствуют, что возбуждение и беспричинный гнев сейчас захлестнут их с головой.

Тото не любила солнечных лучей и всегда старалась уйти в тень. По этой же причине она постепенно возненавидела всех фотографов. Из-за того, что у гориллы слишком темная шерсть, люди всегда старались посадить ее для съемок на солнце. А она не хотела. Поэтому на многих снимках Тото виден и конец электрической палки, которой Томас вынужден был на всякий случай удерживать ее от попыток кинуться на фотографа.

Однажды (было это в 1940 году), когда Того опять как-то бесновалась и все сокрушала на своем пути, Марии удалось заманить ее в клетку только с помощью особого трюка. Она попросила шофера схватить ее за плечи и трясти изо всех сил, а сама принялась кричать: «Тото! Тото! Спаси меня!» Почти в ту же секунду послышались тяжелые шлепки босых пяток по каменным ступенькам, и горилла как метеор ворвалась в помещение. Увидев Жозефа (шофера), она грозно хрюкнула и двинулась на него со скоростью курьерского поезда. Глаза ее сверкали недобрым огнем. Жозеф же в последнюю минуту успел выскочить через запасную дверь и захлопнуть ее перед самым носом разъяренной гориллы. Она застучала кулаками в дверь и нажала на нее плечом, пытаясь продавить, но двери в обезьяньем доме были крепкие. Таким образом Марии Хойт и Томасу еще раз удалось заманить Тото домой и освободить окружающих от ее тирании.

Местные власти стали угрожать, что они пристрелят эту огромную опасную обезьяну. Поэтому Марии Хойт пришлось скрепя сердце отдать ее в цирк братьев Ринг-линг. Было это в 1941 году. Поскольку она не продала им обезьяну, а просто отдала, то оставила за собой право забрать ее назад, если обезьяне будет плохо, и проводить с нею столько времени, сколько захочется.

Самым трудным делом было доставить Тото на корабль, который должен был отвезти ее во Флориду. Для транспортировки обезьяны было решено запереть ее в железной кровати, которую обмотали для прочности металлической сеткой.

Когда Тото заметила, что происходит, она пришла в дикую ярость. Ухватившись руками за железную решетку своей кровати, в которой ее запирали на ночь в течение многих лет, Тото разогнула прутья, несмотря на то что они были толщиной в два сантиметра. Двенадцати грузчикам понадобилось целых два часа, чтобы водрузить железную кровать с запертым в ней мощным животным в «жилой вагон», построенный специально для этой цели. Когда этот вагон вкатили на палубу и открыли запор на кровати, Тото стремглав выпрыгнула оттуда и бросилась к Томасу. Вся дрожа, она обняла его и требовала, чтобы ее утешали.

Во время путешествия она сильно страдала от морской болезни и ничего не ела. Ни она, ни Томас ночью не спали, а сидели, обнявшись, рука об руку и старались утешить друг друга.

Мария Хойт вылетела вперед на самолете. Увидев ее по прибытии, Тото страшно обрадовалась.

В цирке ее ждал Гаргантюа — одиннадцатилетний мощный самец-горилла. Не только все работники, но и вся пресса с напряженным интересом ждали, как произойдет встреча «жениха» и «невесты». Их не решились сразу же поместить в общую комнату, а временно разгородили «жилой вагон» решеткой, так что они могли друг друга видеть и слышать.

Но Тото и знать не хотела этого чужого, непонятного, огромного и черного страшилища. Сначала она очень удивилась, увидев его, а затем пришла в ярость. Как только он протягивал сквозь решетку руку, чтобы нежно до нее дотронуться, она начинала топать ногами и орать как резаная. Когда во время обеда он взял у себя с тарелки стебелек сельдерея и бросил ей в виде дружественного подарка, она сейчас же швырнула его обратно.

Кот Принсип тоже приехал вместе с Тото. Он мог свободно выходить наружу через решетку вагона, но тем не менее всегда возвращался обратно. Мария Хойт в течение первых семи месяцев повсюду сопровождала Тото, разъезжая вместе с цирком, и учила Томаса, как готовить необходимые для обезьяны блюда, пока он сам не научился справляться с этим делом. В последующие десятилетия Мария Хойт проводила лето обычно в разных странах Европы, но зимой непременно на три-четыре месяца приезжала в Сарасоту во Флориде, чтобы составить компанию Тото.

Безусловно, найдутся люди, которые скажут, что грех расточать столько любви и денег на дикое животное и что совершенно несправедливо «усыновлять» обезьяну, когда так много бездомных сирот. Но Мария Хойт ведь никогда и не хотела брать к себе в дом гориллу. Просто тогда, в 1932 году в Африке, она была поставлена перед необходимостью решить: оставить ли беспомощного черного детеныша погибать в лесу или спасти его и вырастить. Что из этого получится, она тогда и сама себе не очень представляла. Ведь такую обезьяну, как Тото, привыкшую жить только среди людей, нельзя взять и отвезти обратно в Африку: она бы там непременно погибла.

Тото умерла 28 июля 1968 года в своей большой транспортной клетке в доме Марии Хойт в городе Венеция во Флориде. Погребена она на кладбище для животных в Сарасоте. Среди всех горилл, живших в неволе, она на втором месте по долголетию: ей было 36 лет.

Конец Тото

Мария Хойт написала мне об этом так:

«С начала марта 1968 года Тото стала страдать от запоров, в то время как обычно она, наоборот, была склонна к расстройствам желудка, и мы вынуждены были держать ее на особой диете. Врач посоветовал мне давать ей сиблин, подмешивая его в апельсиновый сок. Средство это подействовало, но недостаточно сильно, и нам приходилось добавлять к нему еще и касторки. Но при этом Тото оставалась веселой, ела с аппетитом, и никаких признаков плохого самочувствия мы не замечали. Как-то в середине мая, когда я пришла к ней (а приходила я к ней каждый день), мне сразу же бросилось в глаза, что она волочит правую ногу и не владеет правой рукой и поэтому двигается как-то неестественно и неловко. Я тотчас же подумала, что это инсульт; мне и теперь кажется, что в этом и была причина ее смерти. У нее вдруг появился неумеренный аппетит, как это в подобных случаях бывает и со многими людьми. Так, например, когда я раньше приносила ей кусок торта с ванильным кремом, то она, как правило, тесто выбрасывала, а слизывала один крем. Теперь же она начинала сердиться, когда видела, что я собираюсь снять для нее ложкой крем с торта; она требовала дать ей весь кусок и проглатывала его целиком. Так же было и с виноградом, который она прежде только высасывала, а кожицу выплевывала; теперь она жадно заглатывала его полностью. Она вообще все время хотела есть и пить больше, чем когда-либо. Передвигалась она все хуже и хуже. Мы протянули в ее помещении по всем направлениям канаты, чтобы она могла опираться на них при ходьбе. Но при этом Тото оставалась ласковой и нежно целовала меня каждый раз, когда я приходила и уходила. Иногда она брала мою руку, клала на нее свою голову и тут же засыпала. Она охотно следила за тем, что происходило на экране ее телевизора, и сердилась, когда его выключали. Каждый день я проводила с нею послеобеденные часы, расчесывала щеткой ее шерсть, которая до самой смерти животного отливала изумительным блеском. Я мыла ей лицо и руки: она была исключительно чистоплотной. Даже тогда, когда Тото почти уже не могла двигаться, она с трудом, но все же поворачивалась на своей кровати, чтобы облегчить мне возможность ее получше обмыть.

Когда Тото слышала мои шаги (а слышала она их еще издали), она тут же начинала стучать рукой в дверь, в которую я должна была войти. И только в последний день, 27 июля, она, видимо, уже так ослабла, что не могла стучать. Я сразу заметила, как дрожала ее рука, которой она брала у меня свой кусок торта; в этот день я принесла ей еще и большой сочный плод манго. Она смотрела на меня своими темными выразительными глазами, словно благодарила за все, что я для нее в жизни сделала. Я уговорила ее выпить и свой обычный вечерний стакан молока.

Когда я уходила, у нее уже не было сил поднять голову с подушки, и, прощаясь со мной, она губами беззвучно посылала мне поцелуи… Вы не представляете себе, дорогой профессор, как трогательно было привязано ко мне это удивительное существо и как мне не хватает его теперь!

28 июля в 10.30 утра Тото, подложив себе руку под щеку, уснула, чтобы уже никогда не проснуться».





(обратно)

Глава четырнадцатая. Почему верблюд не умирает от жажды?

Слово старших словно помет гиен: свежий он черный и только потом постепенно светлеет.

Африканская поговорка
В Кении возле озера Рудольфа, то есть почти в самом центре Африки, я повстречал большие стада дромадеров (в Африке может идти речь только об этих одногорбых верблюдах).

Вы, как и я, читали, наверное, в некоторых книгах, посвященных путешествиям по Африке, о том, каким образом путники, двигающиеся с караваном, избегали неминуемой смерти от жажды. Когда у них кончалась питьевая вода, они убивали одного из своих верблюдов, вспарывали ему брюхо и выпивали запас воды, который это животное якобы всегда носит с собой в особой сумке рядом с желудком. В такой «сумке с неприкосновенным запасом воды» и кроется решение непонятной загадки, почему эти горбачи способны в течение многих дней и недель путешествовать по пустыне и при этом ничего не пить, в то время как лошади и люди в аналогичных обстоятельствах давно бы погибли.

В приключенческих романах можно прочесть всякие чудеса относительно дальности преодолеваемых верблюдом расстояний и развиваемой им необычной скорости. Правда, известен случай, когда натренированный верховой верблюд со всадником на спине побил своеобразный рекорд: он проходил по 80 километров за день и за пять дней проделал 400 километров. Но было это зимой, когда даже в Северной Африке и в Сахаре не так уж нестерпимо жарко и когда растения, которыми питаются верблюды, еще зелены и содержат достаточно влаги.

Караваны же передвигаются обычно не спеша, в невозмутимом спокойствии, проделывая по четыре километра в час. А поскольку животным полагается еще по дороге отдыхать, то за день они проходят обычно немногим больше 20 километров.

При состязаниях в беге между лошадьми и верблюдами на коротких расстояниях побеждают лошади, а в многодневных переходах — верховые верблюды. Но это зависит еще от тою, какие лошади и какие верблюды участвуют в состязании.

В новейшей естественнонаучной литературе уже не найдешь рассказа о сумке с неприкосновенным запасом воды в брюхе верблюда. Потому что всякий, кто видел, как режут и потрошат верблюда в Северной Африке, сразу же убедится, что никакой в нем сумки нет. Желудок, правда, содержит кашицеобразную массу, но в ней не больше жидкости, чем в желудке коров или других жвачных. Разумеется, если эту кашицу процедить сквозь тряпку, стечет какое-то количество жидкости. Но содержание солей в ней такое же, как в крови, потому что это скорее желудочный сок, а не вода. Только перед лицом неминуемой гибели можно решиться утолить жажду этим пахнущим гнилью зеленым «супом».

Нечто подобное испытал однажды Разван, проживший много лет у руалов, во Внутренней Аравии. Во время какого-то военного похода, в котором он принимал участие, первыми вышли из строя ценные лошади, стоящие больших денег. «Чтобы хоть чем-то напоить наших кобылиц, — пишет он, — Рашейд приказал зарубить четырнадцать запасных верблюдов. Из рубцов и кишок вылилось достаточно жидкости, чтобы наполнить ею одиннадцать бурдюков. Процедив ее через тряпки и смешав с десятью литрами молока, которые удалось выдоить из нескольких верблюдиц, мы приготовили довольно странное питье, но нашим кобылицам оно пришлось по вкусу… С забрызганными кровью бородами и спутанными вихрами люди наклонялись над вспоротыми животами убитых верблюдов, лихорадочно окунали в гущу кишок оголенные до плеч руки, вырывали рубец и переливали кисловатую на вкус жидкость в бурдюки…»

Не знаю, возможно, человек или лошадь действительно могут утолить жажду содержимым верблюжьего желудка, но верблюд, во всяком случае, должен довольствоваться именно тем количеством воды, которое ему удалось выпить во время последнего водопоя. Ведь и мы сами в более прохладную погоду в случае необходимости можем обойтись без воды, если питаться в это время сочными фруктами и овощами. Поэтому не так уж странно, что верблюд во время североафриканской зимы может месяцами ничего не пить. Но вот почему он в летний зной в пустыне выдерживает без воды в десять раз дольше, чем человек, и в четыре раза дольше, чем осел, — вот это действительно интересная загадка для натуралиста.

Все мы, наземные млекопитающие, состоим в основном из воды и выделяем эту воду из организма по одним и тем же законам — и через почки, потому что нам нужно избавляться от мочевины и солей, и через легкие во время дыхания, и, наконец, через потовые железы кожи или слизистую рта, чтобы охлаждаться и удерживать постоянную температуру тела.

Организм кенгуровой крысы, например, так мало содержит воды, что ее моча, выделяясь, моментально отвердевает. Когда день особенно жаркий, кенгуровая крыса заползает в свою глубокую сырую нору. Так поступают многие мелкие животные пустыни.

А вот верблюд не может заползти в нору. Как же ему удается уцелеть под изнуряющими лучами солнца пустыни?

В новейшей зоологической литературе объясняется, что верблюд выживает без воды благодаря жиру, накопленному в горбе. Ведь все составные части нашего организма — белки, жиры и углеводы — в какой-то мере состоят из воды. Когда они сгорают и при этом входят в соединение с кислородом воздуха, получается вода. Удалось высчитать, что 100 граммов белка при сгорании в организме дают 41 грамм воды, а 100 граммов жира — даже 107 граммов воды. Значит, верблюжий жировой горб весом в 40 килограммов дает 40 литров воды!

Это, безусловно, убедительное объяснение, к тому же оно решает и другой вопрос — почему среди всех животных только у верблюда есть на спине жировой горб.

К сожалению, у этого остроумного теоретического решения загадки есть одно «но». Ведь необходимое для сгорания жира количество кислорода животное может получить только через легкие. В то же время при дыхании организм теряет больше влаги, чем получает ее путем переработки жиров. Вот так номер! Значит, с разгадкой «верблюжьей загадки» дело обстоит не так-то просто.

Настолько непросто, что два американских исследователя — доктор Кнут Шмидт-Нильсен и Т. Р. Хаупт — вместе с доктором Жарнум из Копенгагенского университета решили поехать в оазис Бени-Аббес, который расположен южнее Атласских гор в Сахаре, чтобы там серьезно заняться изучением верблюдов.

Первая трудность, которая их ожидала, была совершенно неожиданной: они не могли достать верблюдов. Никто не хотел им их продать. Наконец им удалось раздобыть себе нескольких, и они с удвоенным рвением принялись за дело. Верблюдов тщательно взвешивали, у них брали анализы крови, мочи, измерялась температура.

Летом, когда в оазисе Бени-Аббес становится невыносимо жарко, европейцев там обычно не бывает. Температура воздуха поднимается до 50 градусов, а там, где солнце раскаляет камни, и до 70 градусов. Человек в таких условиях теряет за один час 1,14 литра пота и, конечно, начинает сильно страдать от жажды. Когда из человеческого организма испаряется 4,5 литра пота, что составляет 5 процентов общего веса его тела, он уже теряет способность здраво рассуждать и правильно воспринимать окружающую действительность. При потере жидкости, составляющей 10 процентов веса, человек глохнет, испытывает страшные боли и теряет рассудок. В более прохладном месте люди способны значительно дольше обходиться без воды и умирают лишь при потере 20 процентов веса тела. В знойной пустыне мы неминуемо погибнем от теплового удара уже при потере 12 процентов своего веса.

Верблюд может выдержать дольше. Когда исследователи продержали одного верблюда под солнцем восемь дней, не давая ему пить, он потерял 100 килограммов, то есть 22 процента общего веса тела. Он страшно исхудал, живот его втянулся под самые ребра, мускулы съежились, и ноги поэтому казались необычайно длинными. Наверняка он не был бы в состоянии работать и далеко бежать, но он отнюдь не выглядел тяжелобольным.

Мне очень понравилось, что эти три исследователя не стали ждать, когда верблюд умрет от жажды, чтобы выяснить, сколько ему для этого надо потерять в весе. Это их очень хорошо характеризует. Они, наоборот, дали ему пить сколько влезет. И он пил и пил одно ведро за другим и на их глазах снова стал нормально упитанным.

Вот так выяснилось, что верблюд даже под палящим солнцем может потерять четверть веса своего тела, не подвергаясь опасности умереть от жажды. Умирает он, по-видимому, только при гораздо большей потере веса.

Секрет того, почему верблюды могут терять такое большое количество влаги, а мы нет, заключается в степени содержания воды в крови. Вообще-то в человеческой и верблюжьей крови примерно одинаковое содержание воды: около двенадцатой части всей воды, находящейся в организме. Однако если верблюд за счет испарения потеряет четверть своего веса, то в крови исчезнет лишь одна десятая часть содержащейся в ней воды и кровь при этом останется по-прежнему жидкой. У нас же при аналогичных обстоятельствах из крови исчезает треть воды, и кровь становится густой, еле течет, не проходит в капиллярные сосуды и медленно циркулирует по телу. Следовательно, она уже не в состоянии транспортировать накапливающееся внутреннее тепло к кожному покрову, где это тепло должно рассеиваться. Поэтому внутренняя температура тела быстро повышается, и мы умираем от теплового удара.

Другой верблюжий секрет недавно открыл зоолог профессор К. Перк. Он выяснил, что во время питья вода не только накапливается во всем организме верблюда, но ее набирают (до 240 процентов) и красные кровяные шарики. Это еще одна причина того, почему верблюд, с одной стороны, способен переносить длительное отсутствие воды, а с другой — пить ее в огромных количествах.

При своих исследованиях верблюдов доктор Кнут Шмидт-Нильсен хотел также выяснить, есть ли зависимость между количеством поглощаемой ими влаги и солей в моче. Чтобы получить для своего эксперимента как можно больше мочевины, он кормил подопытного верблюда пищей, наиболее богатой белками, в том числе земляными орехами. Но он не учел, насколько верблюды «консервативны», как они держатся за свой хоть и плохой, но привычный корм. Подопытный верблюд сначала от орехов отказался, устроил забастовку и не стал принимать пищи: он хотел есть свои полузасохшие колючие кустарнички. Исследователю пришлось постепенно подмешивать ему в корм земляные орехи, раз за разом увеличивая порцию. Когда же ему наконец удалось «переубедить» упрямого верблюда, то во всей округе уже не оказалось больше земляных орехов. Поэтому он вынужден был прекратить свой эксперимент.

Итак, верблюд переносит нехватку воды в организме гораздо лучше, чем мы. Но это еще не все. Он обладает также способностью выделять из организма гораздо меньше воды. Если температура окружающего воздуха превышает температуру нашего тела, мы начинаем потеть. Только путем испарения содержащейся у нас в организме воды мы можем предотвратить перегрев нашего тела. Но потение — это расход воды, и притом немалый.

У верблюда все это происходит иначе. В течение дня, по мере того как воздух все больше раскаляется от солнца, температура его тела все поднимается и поднимается, пока не достигнет 40 градусов. Только тогда верблюд начинает потеть. Этим он, разумеется, сильно экономит воду. Кроме того, ночью, когда в пустыне становится довольно холодно, температура тела верблюда резко снижается — до 34 градусов. Таким образом, после восхода солнца должно пройти немало времени, прежде чем такая махина снова прогреется и начнет потеть.

Подобные колебания температуры тела у «кораблей пустыни» происходят только во время летнего зноя. Зимой или на побережье Средиземного моря они гораздо менее заметны.

Но это еще не все верблюжьи секреты, разгаданные в оазисе Бени-Аббес.

Так, ослы тоже ведь пустынные животные и тоже в отличие от людей могут из-за жажды потерять четверть своего веса. Однако они теряют воду в три раза быстрее, чем верблюды. В то время как дромадер даже под палящим солнцем пустыни выдерживал без водопоя по 17 дней, ослов приходилось поить каждый четвертый день; колебания температуры тела у них хотя и значительнее, чем у людей, но не столь велики, как уверблюда. Следовательно, ослы начинают потеть значительно быстрее дромадеров. Это объясняется помимо прочего еще и малой густотой их волосяного покрова. Верблюды хотя и линяют каждое лето, тем не менее на спине у них сохраняется свалявшийся, словно войлок, слой шерсти толщиной от пяти до десяти сантиметров. Естественно, он прекрасно предохраняет кожу от прямого попадания солнечных лучей (ведь и бедуины пустыни отнюдь не стараются одеться в легкие летние одежды, а носят шерстяные бурнусы, часто один поверх другого).

Жир — очень плохой проводник тепла. Поэтому верблюдам крайне выгодно носить свои жировые накопления на спине: они их тоже предохраняют от обжигающих лучей солнца. А если бы жир был равномерно распределен по всему телу между внутренностями и мускулами, он мешал бы выходу тепла из организма.

Но в одном осел все же превзошел верблюда. «Высохший» дромадер выпивает 135 литров воды за десять минут и восстанавливает этим прежний вес своего тела. Делается просто страшно, когда видишь, как животное за один прием выпивает больше десяти ведер воды. А осел ухитряется даже за две минуты выпить количество воды, равное четверти веса его тела.

Если же мы, люди, проведем целый день под палящим солнцем, то, для того чтобы восстановить свой потерянный вес, нам нужно пить в течение многих часов (разумеется, с перерывами), да еще и есть при этом.

Дикие животные, способные жадно и поспешно пить, имеют ряд преимуществ. Летом воды мало, обычно в округе найдется лишь несколько бочажков, у которых, как правило, караулят свою добычу хищники. Когда умеешь «заправляться» водой за две минуты, то сокращается и риск подвергнуться нападению.

Вот эти-то таинственные способности верблюдов, о которых мы до самого недавнего времени ничего не подозревали, помогали нам в течение многих столетий вести торговлю с Северной Африкой и с многими областями Азии. Благодаря этим качествам верблюда расцветали королевства и власть человека распространялась на огромные безжизненные пространства, которые без дромадеров освоить было бы невозможно.

В середине прошлого столетия верблюдов начали завозить в Северную Америку, и их способность легко переносить голод и жажду уже начала было играть решающую роль в судьбах нового континента, но тут появилась железная дорога и оттеснила их на задний план.

То же самое происходит сейчас в Сахаре. Машина не потеет и способна в своих «внутренностях» перетаскивать огромное количество воды. Пьет она, конечно, не так быстро, как верблюд, но зато бежит резвее и дольше. Словом, машина во всем превосходит старый, добрый «корабль пустыни» (правда, только тогда, когда каждый винтик в ее «брюхе» в полном порядке!).






(обратно)

Глава пятнадцатая. Почему слонов одновременно и слишком много и слишком мало?

Для того чтобы погибнуть, даже слону достаточно одного единственного дня.

Африканская поговорка
Как же в Африке в действительности обстоит дело со слонами? Газеты сообщают, что их необходимо тысячами отстреливать, потому что они перенаселяют некоторые местности и уничтожают там всю растительность. А старожилы Африки жалуются, что теперь неделями можно ехать по африканским дорогам и не только не увидеть ни одного слона, но даже нигде не наткнуться на их помет. Охотникам за крупной дичью уже давно не удается раздобыть в качестве трофея настоящего, «капитального» слона с мощными бивнями.

Расцвет хоботных на нашей планете давно позади. Слоны появились 50 миллионов лет назад и населяли все материки земного шара, за исключением Австралии. При раскопках обнаружено уже более 350 различных видов слонов. Наши предки в Европе и Азии еще «сосуществовали» с гораздо более мелкими шерстистыми слонами. В слое вечной мерзлоты Сибири время от времени откапывают вмерзших в лед мамонтов с сохранившимся мясом и кровью. А иногда у них во рту находят даже корм.

Что касается родства слонов с некоторыми другими видами животных, то этот вопрос сейчас кардинально пересмотрен. Дело в том, что слоны не имеют ничего общего с носорогами и бегемотами, с которыми их раньше объединяли под общим названием «толстокожие». Сейчас их перестали причислять даже к собственно копытным животным. По строению тела слонов объединяют в одну общую группу вместе с сиренами, или морскими коровами, а также с капскими даманами. Посетители зоопарка, рассматривая этих внешне столь различных животных и читая соответствующие объяснения на табличках, обычно недоуменно пожимают плечами: чудеса, да и только.

В наше время по земле топают только два, причем легко отличимых друг от друга, вида слонов: азиатский, или индийский, и африканский. Первый — плотный, стремительный, с выпуклыми лобными выступами и небольшими ушами. У самок индийских слонов, как правило, полностью отсутствуют бивни. Наивысшая часть туловища у этого слона — голова, в то время как у африканского — спина. Второй — «африканец» — имеет покатый лоб, значительно большие уши, он менее плотный, и в отличие от «индийца» хобот его заканчивается двумя «пальцами», а не одним. Азиатских слонов можно увидеть значительно чаще, чем африканских. В 1965 году во всех американских зоопарках, вместе взятых, проживало всего 30 африканских слонов, ввезенных из Африки, и 90 индийских (четверо из которых были рождены уже в зоопарках).

Первый зоопарковский африканский слоненок появился на свет лишь в 1943 году в Мюнхене. С тех пор родилось всего несколько.

Азиатских слонов люди уже тысячелетия приручают и используют в качестве тягловой силы. В свое время кар-фагенцам удавалось также приручать теперь уже давно вымерших североафриканских слонов. Слоны эти были значительно меньших размеров, чем теперешние. Слоны, с которыми Ганнибал в 220 году до нашей эры пересек Альпы и которые нагнали тогда такого страху на римлян, по всей вероятности, были «африканцами». Шестидесятью годами раньше греческий король Эпира Пирр с помощью слонов неоднократно побеждал римлян в битвах, происходивших на территории Италии.

Но затем почему-то в течение двух тысяч лет африканские слоны в отличие от индийских считались непри-ручаемыми. Однако за последние десятки лет бельгийцам удалось доказать, что это не так. Они сумели обучить этих слонов возить повозки и людей, а также всевозможным другим работам.

Я провел некоторое время на станции по приручению слонов «Гангала на Бодио» и впоследствии в своей книге «Для диких животных места нет» описал, какие работы там проводят.

Число этих серых великанов идет в Африке на убыль. Когда первые голландцы прибыли в Южную Африку, в районе Капштадта еще паслись огромные стада слонов. В первые десятилетия прошлого века из этих стран на мировой рынок поступало внушительное количество слоновой кости.

Но затем слонов безжалостно перестреляли. Их не стало даже в знаменитом национальном парке Крюгера. Они вернулись туда значительно позже, забредя из пограничного с ним «португальского» Мозамбика. Единственное место, где слонам удалось удержать свои позиции, была северная часть бассейна Замбези.

Слоны, которые в доисторические времена, по всей вероятности, были обитателями леса, впоследствии лучше других видов сумели освоить самые различные жизненные пространства. Так освоиться удалось, пожалуй, еще только крысе, воробью и человеку. Иногда африканских слонов можно увидеть погруженными по самую спину в воду, а порой они поднимаются и высоко в горы, иногда выше пяти тысяч метров; в одних местах они пасутся на траве, словно коровы, в других — валят деревья…

Африканские слоны из различных местностей выглядят по-разному. В прошлом столетии, когда в зоологии появилась мода на выделение бесконечных видов и подвидов, различали дюжины видов слонов (по форме и величине ушей и по другим деталям строения тела). Но с тех пор специалисты установили, что речь может идти только о двух подвидах слонов Африки: о более мелком круглоухом, или лесном слоне (Loxodonta africana cyclotis), обитающем в лесах Западной Африки, и о большеухом, или степном, слоне (Loxodonta africana africana), которого можно встретить как в Южной, так и в Восточной Африке — до Эфиопии и Сомали.

У лесного слона на передней ноге пять, а на задней четыре пальца, в то время как у степного на передней ноге обычно четыре пальца, а на задней — три. У лесного слона верхние края ушей никогда не соприкасаются друг с другом, у степного же это случается сплошь и рядом; ведь уши у степного значительно больше, при этом почти треугольной формы, острым углом книзу. Спина лесного слона возвышается над землей на 2,2–2,5 метра, реже выше этого, в то время как степные слонихи достигают в высоту в среднем 2,85 метра, а степные слоны — 3,2 метра, наиболее же рослые экземпляры могут достигать и 3,5–3,7 метра.




Но основное отличие между лесными и степными слонами заключается в том, что у лесных слонов бивни тоньше и загнуты книзу, в то время как бивни степных слонов направлены косо вперед и большей частью еще загнуты кверху. И хотя бивни у степных слонов больше и толще, тем не менее кость у лесных слонов тверже.

Но различия между этими двумя подвидами четко выявляются тогда, когда лесной слон с западного побережья Африки встанет рядом со степным слоном с восточного побережья.

Там, где эти подвиды смешиваются, встречаются самые различные переходные типы. Так, среди слонов станции «Гангала на Бодио» я видел таких, которых по форме ушей следовало бы причислить к степным, а по числу пальцев на ногах — к лесным. А в Уганде, в национальном парке Куин-Элизабет, возле озера Эдуард, водятся слоны, бивни которых по своей форме очень похожи на бивни лесных слонов. По-видимому, оба этих подвида легко и просто скрещиваются между собой.



А где же обитают знаменитые карликовые слоны, спросите вы? Немецкий зоолог Ноак в 1906 году ввел их в определитель животных под латинским названием Elephas africanus pumilio. Свое описание он сделал по од-ному-единственному экземпляру, жившему тогда в Нью-Йоркском зоопарке. Высота этого слона составляла 1 метр 80 сантиметров, возраст его по состоянию зубов определяли в 6 лет. Обычно же слонам такого роста бывает не больше полутора лет. Слон этот прожил в зоопарке девять лет и вырос за это время еще на двадцать сантиметров.

С тех самых пор взрослых слонов ниже двух метров стали рассматривать как карликовых. Однако большинство «карликов», демонстрируемых в цирках и в зверинцах, оказывались просто молодняком. На воле же, а именно в Западной Африке, не раз встречали таких маленьких слонов с длинными бивнями. Майор Пауэлл-Коттон видел там беременную слониху, высота которой в холке составляла 1 метр 80 сантиметров.

На станцию по приручению слонов однажды доставили двух особенно маленьких слонов высотой всего лишь в 1 метр 30 сантиметров и с бивнями длиной в 70 сантиметров! Судя по этим бивням, им было от 12 до 14 лет. За последующие десять лет животные выросли всего лишь до 1 метра 60 сантиметров, длина же бивней достигла 1 метра. К сожалению, обоих «карликов» потом продали, и дальнейшего их развития проследить не удалось.

Однако ни в коем случае нельзя утверждать, будто бы такие слоны заселяют какую-либо определенную территорию. Их нигде не встречали стадами или вообще помногу. Поэтому мы считаем, что здесь речь идет не о какой-то особой расе или виде, а просто об отдельных «недомерках».

Охотиться на самых мощных животных своего континента было для африканцев опасным и трудоемким занятием (правда, только до тех пор, пока у них не появилось огнестрельное оружие). Добыть себе мясо для пропитания было значительно легче, охотясь на любую другую более мелкую дичь, которой кругом было полным-полно. Охота на слонов привлекала другим: добычей слоновой кости, которая с незапамятных времен продавалась по очень высоким ценам. Ради слоновой кости вокруг стада слонов поджигали лес, окружая его огненным кольцом, копали ямы-ловушки, отстреливали животных отравленными стрелами.

Когда еще не было железной дороги, носильщикам приходилось нести на себе слоновую кость от Уганды до побережья целых 90 дней! Это был единственный товар, окупавший столь дорогостоящую доставку. Исследователь Африки Сэмюэль Бейкер оценивал доход от торговли слоновой костью в 1500 процентов; сам он иногда выручал и 2000 процентов.

Довольны оставались и поставщики слоновой кости: ведь большую часть бивней они отрубали у слонов, умерших собственной смертью, так что добыча их не составляла особых трудностей. Во времена колониализма охота на слонов проводилась с официального одобрения властей, хотя и контролировалась охотничьим управлением. Но даже и теперь, по утверждению зоолога Нила Саймона, из-за браконьерства и хорошо организованной контрабанды Кения, например, теряет из своего бюджета свыше миллиона марок.

Однако на сегодняшний день отстрел слонов иногда диктуется необходимостью. Особенно это важно для Восточной Африки, где с каждым годом требуется все больше земли под поселки разросшегося коренного населения.

Так, к примеру, в 1963 году охотничьему управлению

Танзании пришлось поручить своим служащим отстрелить 3247 слонов да еще выдать 393 лицензии на отстрел приезжим охотникам. Продав 116 500 килограммов слоновой кости, управление выручило тогда 103 540 восточноафриканских фунтов (исходя из стоимости 1 фунта слоновой кости в 16 шиллингов). Но в то время как бивни, которые попадали на рынок Занзибара в 1850–1860 годах, весили от 25 до 50 килограммов каждый, а те, которые в конце прошлого столетия продавались в Родезии, весили в среднем 20 килограммов, то уже бивни слонов, застреленных с 1927 по 1958 год, весили только по 12 килограммов.

В 1929 году слонов еще можно было встретить на 70 процентах территории Уганды, 30 же лет спустя — только на 17 процентах, и с тех пор их распространение продолжало сокращаться.

Мне рассказывали, что раньше в Северо-Восточном Конго (Заире) в определенное время года скапливалось огромное множество (до двух тысяч) слонов. А один из спутников Ливингстона однажды возле Замбези наткнулся на скопище из 800 слонов. Такие «природные спектакли» теперь трудно увидеть в Африке.

Как же с этим повсеместным сокращением числа слонов вяжутся газетные сообщения о необходимости отстрелить несколько тысяч слонов, чтобы спасти деревья и кустарники?

После страшной засухи 1960 и 1961 годов я находил в Кении, в Цаво-парке, поваленные или ошкуренные слонами деревья.

В Уганде, в национальном парке Мерчисон-Фолс, на огромной территории все деревья погибли по вине слонов, которые безжалостно обдирали с них кору. Подобным же образом ведут себя слоны сейчас в национальном парке Киву в Заире, в национальном парке Крюгера в ЮАР и в разных других местах.

Е. Дэвисон наблюдал в Ванкие-парке в Южной Родезии, как из целого стада слоних только две занимались тем, что ошкуривали акации, остальные этого не делали. Солидные самцы себе этого вообще никогда не позволяют.

В июне и сентябре 1962 года в Цаво-парке, занимающем более 20 тысяч квадратных километров, проводился авиаучет слонов. По этой «переписи слонового населения» (которая, безусловно, очень точна, так как на безлесной ровной поверхности эти крупные животные хорошо заметны), выходило, что в июне слонов было 6825, а в сентябре — 10 799. К этому числу следует еще добавить 4804 слона, пасущихся в пограничных с парком районах. Животные держались иногда стадами, которых было 1007, а иногда в одиночку — таких одиночных слонов насчитывалось 128. Примерно 300 стад состояло из двух — пяти животных и столько же из шести — десяти голов. Видели и десять скоплений, состоящих из более чем 100 животных.

Нужно сказать, что 10 тысяч слонов на 20 тысяч квадратных километров — это совсем не так уж много. Ведь площадь Цаво-парка равна примерно половине всей Швейцарии. Плотность слонового населения составляла в июне 0,34, а в сентябре — 0,54 слона на каждый квадратный километр. Эти цифры очень невелики, если их сравнить с другими областями Африки: в горах Абердара (Кения) насчитывается 1,1 слона на 1 квадратный километр; на равнинах Руинди-Ручуру в национальном парке Киву (Заир) — 1,7 слона на каждый квадратный километр; в национальном парке Куин-Элизабет — 1,72, а в Мерчисонском национальном парке (Уганда) — 1,8.

И тем не менее для Цаво-парка их все равно слишком много: ведь это район очень засушливый и там слишком мало растительности по сравнению с другими национальными парками. Все подсчитанные здесь животные были найдены в радиусе 23 километров от постоянного источника воды. В Цаво-парке есть одна-единственная река, которая круглый год не пересыхает, — это Галана. За два засушливых года слоны настолько истребили всю прибрежную растительность, что в 1960 году из 780 живущих в парке носорогов 300 умерло с голоду.

Цаво-парк, который в прежние времена представлял собой поросшую кустарником местность с высокими галерейными лесами по берегам рек, постепенно превращается в травянистую степь. Правда, для слонов это не так уж страшно: они ведь могут довольствоваться и одним травяным кормом. Гораздо хуже это для черных носорогов, которым для пропитания необходим веточный корм. Кроме того, они не в состоянии проделывать таких дальних кочевок, как слоны, которые благодаря этому могут уходить из засушливых районов. Степная трава, корни которой в отличие от деревьев и кустарников не уходят глубоко в землю, во время засушливых месяцев целиком увядает и не содержит, следовательно, ни малейшей влаги, а из-за постоянных степных пожаров она и вовсе исчезает.

Однако основная причина ущерба, наносимого слонами в Цаво-парке, кроется в другом. Во всем виноваты искусственные колодцы и образовавшиеся возле них бочажки с водой. Во всяком случае, к такому выводу пришла Сильвия Сикс, изучавшая «слоновую проблему» в Восточной Африке.

Все началось, по ее мнению, еще со строительства железной дороги Момбаса — Найроби, когда приходилось обеспечивать колодцами строительных рабочих. Вода притягивала мучимых жаждой животных, и в особенности «влаголюбивых» слонов (взрослому слону требуется от

90 до 130 литров воды в день). Слоны и потом, в засушливые сезоны, старались держаться поблизости от железной дороги, потому что вдоль нее возникли поселки с колодцами. Животные по ночам приходили туда напиться и с рассветом неслышно исчезали. Положение еще более ухудшилось после того, как управление национальными парками Кении построило в парке Цаво постоянные искусственные водопои. Теперь слоны круглый год старались держаться в районе водопоя, а растительности вокруг уже явно не хватало: она вся была съедена. Это неизбежно привело к набегам животных на посевы во всей округе.

Сильвия Сикс придерживается мнения, что в первую очередь следует бороться со степными пожарами и затем во время засушливого сезона перекрывать воду на искусственных водопоях, чтобы прогнать слонов из парка.

А чем же объяснить перенаселение слонами других районов? Ведь в отличие от многих других африканских животных слоны способны совершать длительные и дальние кочевки. Дело в том, что во многих областях Африки на них так усиленно охотятся, что местами уже полностью истребили. Поэтому слоны скапливаются в резерватах и перенаселяют их так, что растительности начинает грозить опасность. При этом они, возможно, часто бывают отрезаны от мест, где прежде могли удовлетворить свою потребность в минеральных солях и микроэлементах. Кора деревьев и ветки содержат не только влагу, но, например, и 3,4–5,68 процента извести, в то время как в траве ее лишь от 0,18 до 0,33 процента.

В этих вопросах до сих пор еще нет никакой ясности.

Хотя мы уже в течение многих веков знаем слонов, охотимся на них и восторгаемся ими, а охотники выпустили уже изрядное число приключенческих книг об этих животных, тем не менее нам до смешного мало известно о том, как они живут и в чем нуждаются.

Поэтому хорошо, что соответствующие деятели в Kfe-нии не прислушивались к газетной шумихе, раздутой вокруг слонов, и не приступили немедленно к проведению намеченного отстрела трех тысяч или даже пяти тысяч слонов, живущих в национальном парке. Вместо этого они решили пригласить вначале группу ученых, которые должны были тщательно изучить жизнедеятельность и потребности этих животных.

Между прочим, не исключена возможность, что гибель деревьев происходит и из-за постоянных степных пожаров, которые в Африке учащаются с каждым годом. Эти искусственно учиняемые пожары со временем приводят к тому, что облесенные территории постепенно превращаются в открытую, ровную степь (столь желанную для скотоводов). Однако спустя некоторое время поросшая травой земля начинает зарастать колючим кустарником и другой несъедобной для скота растительностью. Такое превращение произошло уже во многих районах парка Цаво.

Получается довольно постыдное положение: пока европейцы господствовали в Африке в качестве колонизаторов, они почти не давали себе труда изучить жизнь слонов, животных, играющих столь огромную роль в поддержании биологического равновесия в местной природе, а ведь нарушение его способно изменить даже климат, что в свою очередь может поставить под угрозу само существование всего живого в этих жарких районах земного шара. Только в последние годы после завоевания африканскими государствами независимости биологи приступили к работе над разрешением многочисленных загадок жизни этих серых великанов.

Дальше мы увидим, как далеко им удалось продвинуться в своих исследованиях. Наиболее значительное учреждение в этом плане — Научно-исследовательский институт в национальном парке Серенгети, созданный энергичным директором национального парка Джоном Ове-ном. Туда приезжают работать сроком не менее чем на три года зоологи, ботаники, почвоведы и этологи из всех стран мира. Обычно там работают одновременно 10–18 человек. Жилые дома для ученых и Лаборатория имени Михаэля Гржимека построены на деньги, пожертвованные людьми, радеющими об охране природы.

* * *
Прошло несколько недель, прежде чем мне наконец удалось увидеть первого дикого слона. Это было в лесах Берега Слоновой Кости в Западной Африке.

Мы удобно расположились на большой банановой плантации, владелец которой временно отсутствовал. Сюда, на эту плантацию, еженощно являлось стадо слонов. Назойливые, но пугливые животные проходили обычно вдоль небольшой речки, пересекавшей эту местность. Для переезда машин через речку был переброшен бревенчатый мостик. Слонам это почему-то не нравилось. Вместо того чтобы воспользоваться мостиком для перехода через речку или в крайнем случае обойти его стороной, они каждый раз аккуратно разбирали мостик по бревнышку.

Слонов вообще многое раздражает из того, что мы, люди, сооружаем на их родине. Невысокие столбики дорожных указателей они зачастую засыпают ветвями или просто выдергивают из земли и оттаскивают в сторону. Целые участки только что проложенных асфальтированных дорог они тоже частенько забрасывают ветками. Телеграфные столбы, которые здесь вкапывают в почву с большим трудом, они сплошь и рядом по ночам вытаскивают и укладывают рядами на землю.

Однако фильмы, в которых показано, как слоны нападают на деревни местных жителей, топчут их хижины и раскидывают во все стороны обезумевших от страха людей, — чистый вымысел и ерунда. В действительности все бывает совсем иначе. Правда, может случиться, что такой великан часами будет бродить между хижинами и даже иногда разберет какую-нибудь из них или продавит стену, учуяв, что внутри лежит что-то съестное или возбуждающее его любопытство. Но в таких случаях прогнать слонов не представляет особого труда. Так, в Эзо, в Южном Судане, трех таких навязчивых гостей удалось выпроводить с помощью громких звуков вальса (находящийся поблизости инспектор по сельскому хозяйству включил на полную громкость радиоприемник в своей машине).

Совершенно новое явление последних лет — так называемые туристские слоны. Это, как правило, одиночные животные, пристрастившиеся посещать туристские гостиницы и лагеря в национальных парках. Такие слоны со временем становятся очень назойливыми, потому что, несмотря на все запреты, получают от туристов подачки. В моей книге «Они принадлежат всем» описана история как раз такого слона, по кличке Лорд-мэр, или Бургомистр, и его печальный конец (его пришлось застрелить). Это произошло в модной туристской гостинице «Пара-Лодж», построенной в национальном парке Мерчисон-Фолс.

Но прошло совсем немного времени, и за мной в том же туристском лагере увязался уже другой слон, на этот раз подросток, по кличке Чарли. Когда я ночью возвращался из ресторана в свою комнату, расположенную в отдаленном коттедже, он так внимательно меня оглядывал, что я предпочел пробираться к себе за домами, а большие открытые площадки пересекал чуть ли не бегом.

Когда туристы садились ужинать, Чарли подходил совсем близко к окнам столовой и с завистью взирал на стол. Он вел себя как ребенок, который, прислонясь лбом к витрине кондитерского магазина, с вожделением разглядывает заманчивые сладости. Однажды он своими короткими бивнями так сильно надавил на раму, что выбил ими сразу три стекла. Ничуть не испугавшись шума и звона, он проворно просунул хобот в образовавшееся отверстие и стал шарить по столу. А несколько дней спустя он пристал к директору ресторана, стараясь отнять у него какие-то продукты, так что тому пришлось взобраться на веранду и отбиваться от него палкой.

А одна слониха получила кличку Мусорщица Нелли, потому что вместе со своим слоненком Билли повадилась рыться в помойных ведрах. Когда кто-то из туристов вздумал на близком расстоянии с веранды сфотографировать ее детеныша, она бросилась в атаку. Лесничему едва удалось втолкнуть незадачливого фотографа в комнату. Не добежав двух метров до «обидчика», Нелли повернулась и ушла.

В другой раз малыша Билли страшно заинтересовала радиомачта. Он с такой силой стал тянуть за железные тросы, удерживающие ее в вертикальном положении, что верхняя часть антенны свалилась прямо на спину его матери. Оба слона ужасно перепугались и бросились наутек. Но это не помешало Билли вскоре сломать прибитый при въезде в туристский лагерь щит с надписью, предупреждающей посетителей быть осторожными с полуручными слонами. Кроме того, он дважды старательно пытался сдвинуть машины с места их стоянки. К сожалению, Билли погиб, не достигнув трехлетнего возраста: по-видимому, он проглотил что-нибудь несъедобное из мусорного ящика. В экскрементах слонов, пристрастившихся рыться в помойных ямах, нередко можно обнаружить полиэтиленовые мешочки и пергаментные обертки от ветчины.

Возможно, именно повышенной любознательностью слонов и присущей им игривостью можно объяснить тот факт, что они часто попадают в проволочные удавки, расставляемые браконьерами для других животных. Такая петля, затягиваясь вокруг хобота, постепенно все глубже врезается в тело и вызывает страшные нагноения. Мне уже дважды при

Однажды лесничий из Ахали в Уганде увидел слона, хобот которого попал в такой капкан. Когда лесничий некоторое время спустя вернулся к месту происшествия с вооруженным провожатым, слон уже исчез, а в петле висел оторванный кусок хобота длиной около метра. Такого бесхоботного слона видели как-то в Малави во время кормежки: он пасся, стоя на коленях, и, видимо, справлялся с этим успешно, потому что выглядел вполне упитанным.

* * *
Попробуйте как-нибудь не пустить слона туда, куда он хочет пройти, разумеется не применяя стрельбы.

Несколько лет назад в Замбии возле реки Саньяти, в 100 километрах выше по течению знаменитой плотины Кариба, соорудили высоченную изгородь. Предназначалась она для того, чтобы помешать диким животным, обитающим в низменности Замбези, проникать в густо заселенные людьми окрестные районы. Эта изгородь, возведенная прямо посреди леса, очень часто повреждалась слонами и во многих местах была ими проломана. Поэтому пришлось вырубить с обеих ее сторон широкие просеки, да еще нанять сторожей, которые выстрелами в воздух должны были отпугивать «злоумышленников». В общем и целом это помогло.

Изгородь состоит из восьми стальных тросов, каждый из которых выдерживает натяжение до 550 килограммов. Тросы привязаны к столбам из прочного дерева, врытым в землю на целый метр. Если порвать такой трос, то концы его, отскочив, могут ударить с чрезвычайной силой.

И тем не менее двум слонам все же удалось перебраться через это мощное заграждение. Сначала они безуспешно пытались его разрушить, потом пришли в ярость и вырвали с корнем 40 деревьев, росших поблизости.

Шесть из них толщиной примерно в 25 сантиметров они подтащили к изгороди и бросили на тросы. От тяжести деревьев тросы прогнулись настолько, что слонам удалось через них перелезть. Спустя неделю они таким же способом проникли обратно, использовав для этой цели один мощный древесный ствол.

Кому хочется узнать, как в Африке строят «слоноупорные» изгороди, тому надо съездить на юг материка в маленький национальный парк Аддо, занимающий всего 67 квадратных километров. Там, недалеко от Порт-Элизабет, на самой южной оконечности Африки, в 1931 году выделили участок земли и объявили его заповедной зоной. Туда и согнали последнюю дюжину южноафриканских слонов.

Сначала все шло хорошо, и число животных увеличилось до 25. Но потом пошли неприятности. Дело в том, что парк со всех сторон окружен жилыми поселками: здесь примерно 30 ферм, на которых проживает не менее 150 европейцев и около 300 африканцев. К 1949 году положение сделалось прямо невыносимым — почти еженощно слоны «нарушали» границы парка и чинили всяческие безобразия: сносили заборы, вырывали из земли водопроводные трубы, разрушали плотины, портили сады, затаптывали огороды, а иногда убивали и домашних животных. Люди испытывали панический страх перед этими великанами, внезапно, без всякого предупреждения появляющимися из ночной тьмы. Фермеры палили в слонов (иногда действительно в случае опасности для жизни, а то и без оной), а подранки начинали потом преследовать других людей, как правило смотрителей парка.

Однажды ночью пять слонов пересекли железнодорожное полотно. Когда они на рассвете возвращались обратно, как раз подходил товарный поезд. Четыре слона успели перебежать через линию, а одна слониха замешкалась. Яростно заскрипели тормоза, но было поздно: смертельно раненная слониха покатилась под откос.

Четырнадцать дней спустя такая же участь постигла вожака этого стада.

А один большой самец то и дело стал нападать на крестьян, работающих в поле; тем приходилось спасаться бегством и забираться на железные конструкции ветряков. В один прекрасный день этот слон решил вступить в единоборство с паровозом. Однако паровоз оказался сильнее, и покалеченный слон едва унес ноги. Из-за него пришлось на некоторое время закрыть парк для посетителей.

Год спустя тот же слон снова появился на железнодорожном полотне. Однако, завидя приближающийся поезд и вспомнив, по всей вероятности, о своем горьком опыте, он повернулся и опрометью бросился бежать, но оказался недостаточно расторопным, и его задняя нога попала под колесо. Слон издал дикий вопль и, хромая, на трех ногах заковылял прочь, однако, пройдя 20 метров, рухнул на землю. Всю ночь напролет раздавались его предсмертные стоны и крики, но спасти его не было никакой возможности. Остальные слоны обступили его со всех сторон. Жизнь в нем медленно угасала. С его смертью слонов в парке осталось всего 17, и среди них только три полноценных производителя.

Вот тогда-то и приняли решение отгородить национальный парк от окружавших его ферм прочной изгородью. В середине 40-х годов был испробован вариант с колючей проволокой, через которую пропускали слабый ток. Однако такое заграждение оказалось для слонов не помехой. Они по-прежнему продолжали прорываться за пределы парка и бедокурить на соседних фермах.

Прошло немало времени, прежде чем национальному парку удалось раздобыть достаточную сумму денег на постройку прочного заграждения. Начали его строить с 1951 года, а закончили только в 1957 году. Заграждение это состоит из старых трамвайных и железнодорожных рельс, вкопанных в землю на глубину 1,8 метра и торчащих кверху на 2,4 метра. Расстояние от одного столба до другого составляет 7,5 метра, но между ними через каждые 2,5 метра вкопаны еще дополнительные деревянные столбы из особо твердой древесины. Между столбами в несколько рядов натянут толстенный стальной трос, который используется обычно в лифтах или угольных шахтах. Для лучшего натяжения тросы соединены между собой свободно висящими бревнами, не доходящими до земли. Эти бревна сплошь утыканы острыми шипами, чтобы отбить у слонов охоту обхватывать их хоботом и тянуть.

Подобная ограда не рушится даже тогда, когда слон, разбежавшись, наваливается на нее изо всей силы. Только таким дорогостоящим способом удалось отгородить 25 квадратных километров непролазной чащобы от окружающего мира. И все это исключительно ради слонов. С тех пор они успели благополучно размножиться.

Подобное заграждение, только намного короче, можно увидеть в национальном парке Маньяра в Танзании. Там оно тянется между озером и отвесным склоном Большого Грабена.

* * *
На меня лично слон напал только один раз.

Произошло это в национальном парке Куин-Элизабет, где мы с моим сыном решили сфотографировать хорошенького маленького слоненка. Только мы вылезли из машины и начали устанавливать камеру на штатив, как появилась слониха, явно недовольная нашими манипуляциями. Пока мы совещались, она угрожающе оттопырила уши и бегом направилась в нашу сторону. Мы поняли, что шутить она не намерена, и с необыкновенной проворностью прыгнули в машину, захлопнув за собой дверцу. Но, как всегда в подобных случаях, мотор, как назло, не заводился. Впрочем, слониха остановилась совсем рядом, не пытаясь даже дотронуться до машины. Она просто хотела нас прогнать.

Слоны вообще чрезвычайно редко связываются с автомобилями. Тем не менее был случай, когда два пассажира, спавших в машине, «на свежем воздухе», возле туристской гостиницы национального парка Мерчисон-Фолс, были не на шутку перепуганы, увидев, как в окно их автомобиля просунулся слоновый бивень.

Известен случай, происшедший с тремя южноамериканскими профессорами, осматривавшими вместе со своими студентами на микроавтобусе национальный парк Ки-ву в Заире. Внезапно, без всякой видимой причины, на них напали два слона. Профессору Гиверсу удалось, сидя в машине, запечатлеть на пленку атакующего слона, но в следующую же минуту разъяренное животное раздавило мотор, пробило бивнями боковую стенку кузова и опрокинуло машину набок. У профессора оказались сломанными обе ноги, а слон бросился наутек. Не пробежав, однако, и нескольких сот метров, он почему-то замертво рухнул на землю. Причину его внезапной смерти выяснить так и не удалось. А профессору вручили один из бивней на память об этом приключении.

* * *
Совсем недавно, в 1965 году, в ЮАР довольно внушительная группа слонов пересекала асфальтированное шоссе, ведущее через национальный парк Крюгера. Животные не торопились, и поэтому дорога в течение пятнадцати минут оказалась полностью блокированной. Возле «живого шлагбаума» собралось уже несколько автомашин. Когда одна из малолитражек начала нетерпеливо сигналить, огромный самец, прикрывающий переход через дорогу слоних со слонятами, грозно обернулся, оттопырил уши (верный признак раздражения), затрубил и быстрыми шагами решительно направился в сторону нарушителя спокойствия. Великан поддел своими бивнями и хоботом передний мост машины и приподнял ее, причем сильно помял кузов. Но этого ему показалось мало. Встряхнув машину еще два раза и оттащив ее на пять метров в сторону, он сбросил ее с дороги в кювет. К счастью, сидящие внутри пассажиры — супруги Бауэры отделались легкими ушибами, но когда они вылезли из машины, то вид у них был весьма бледный. Газета «Кэпитл тайме» заканчивала сообщение такими словами: «У господина Бауэра своя собственная ремонтная мастерская, так что починка машины обойдется ему недорого».

* * *
На картинках, изображающих слонов в момент нападения, художники обычно рисуют их с оттопыренными ушами и с поднятым хоботом. Это наводит на мысль, что с помощью обоняния и слуха слоны стремятся побольше узнать о противнике.

Правда, я лично ни разу не замечал, чтобы атакующий слон поднимал кверху хобот, хотя мне неоднократно приходилось фотографировать их с близкого расстояния. От людей, работающих со слонами, я тоже не слышал ничего подобного. Наоборот, слон, идущий на врага, подворачивает хобот под подбородок и низко наклоняет голову, становясь по мере приближения как бы все «меньше». То же самое подтверждает господин Ж. Жилетт из Южной Родезии, машину которого атаковала слониха. Она пробила бивнями радиатор и откатила машину на 30 метров назад по шоссе, прежде чем водителю удалось затормозить. «Уши у нее при этом были плотно прижаты к голове, а хобот подвернут вниз», — сообщал впоследствии «пострадавший», которому удалось выйти из этой ситуации целым и невредимым.

В 1958 году в Уганде, в парке Куин-Элизабет, слон чуть было не убил одного моего знакомого кинооператора. Это случилось во время съемок возле реки Ньямугазани. Нарушив запрет, этот оператор вылез из машины и стал снимать пасущихся слонов. Неожиданно один из них повернулся и погнался за незадачливым фотографом. Он вытащил его хоботом из кустов, куда тот спрятался, и трижды подбросил в воздух. К счастью, оператор отделался только небольшой раной на ноге и переломом щиколотки.

В том же году слон вне границ национального парка убил двух африканцев. Этого слона застрелили. Подобные случаи, как правило, происходят по вине браконьеров, ранивших этих животных, или по милости самоуверенных, но неумелых европейских охотников, обзаведшихся лицензиями: за их промахи потом приходится расплачиваться невинным жертвам.

* * *
Один африканский дорожный инспектор ехал на велосипеде через национальный парк Мерчисон-Фолс в Ма-синди, где лежала в больнице его беременная жена. Занятый мыслями о супруге, он даже не заметил, как внезапно очутился прямо посреди стада слонов. Вот что он рассказал впоследствии: «Я оказался в окружении слонов — они были и спереди, и сзади меня, и справа, и слева — словом, повсюду. Я слез с велосипеда и на несколько минут замер на месте. Мое присутствие как будто нисколько не взволновало животных, хотя они меня, безусловно, заметили и внимательно разглядывали. Спустя некоторое время они решили уйти, и у меня отлегло от сердца. Но тут одна из слоних надумала вернуться и напасть на меня. Я бросил ей под ноги свой велосипед и пустился бежать с такой скоростью, которую мне еще никогда не приходилось развивать. Однако слониху велосипед нисколько не заинтересовал, и она продолжала меня преследовать. Тогда я снял на ходу плащ и бросил ей. Но и плащ не произвел на нее никакого впечатления. Погоня продолжалась. Я обернулся и бросил в нее ботинком, но и это не отвлекло ее внимания от моей особы, она явно жаждала крови. Тогда я поднял длинную палку, валявшуюся у обочины дороги. Но слониха тут же ухватилась за другой конец палки, и так мы вдвоем, держась каждый за свой конец, пробежали еще некоторое время. Мне казалось, что я лечу, как птица, но силы мои быстро истощались, я бежал все медленнее, а слониха все быстрее. Я уже почувствовал затылком прикосновение ее влажного хобота — она, видимо, намеревалась схватить меня за шиворот. Но тут я споткнулся и упал ей под ноги. Слониха остановилась как вкопанная, наклонила свою огромную голову и вонзила свои бивни в землю по обе стороны моего тела. К счастью, я такой худой, что ей не удалось пришпилить меня, словно бабочку на булавку. Изловчившись, я вылез из своей куртки и в отчаянии засунул ее в рот рассвирепевшей слонихи. Та от неожиданности меня выпустила, поддала мне напоследок ногой и убежала. Я почти потерял сознание, но еще нашел в себе силы на коленях проползти примерно 200 метров к обочине дороги. Придя в себя, я встал и побрел назад в лагерь дорожных строителей. А оттуда меня отвезли в больницу в Масинди».

* * *
В особенно засушливое лето 1951 года в Северной Кении даже слоны умирали от жажды. Часами они простаивали возле колодцев, стараясь отнять ведра и кувшины с живительной влагой у пришедших за водой женщин.

Такие колодцы бывают обычно вырыты в глубоких ямах, и местным жителям приходится поднимать наверх воду при помощи лестниц и веревок. Люди, работающие на подаче воды, не решались уйти домой, прежде чем их одежда полностью не просохнет, потому что измученные жаждой слоны, чуя влагу, преследовали их всю дорогу.

* * *
До сих пор еще не удалось найти точного объяснения следующей особенности в поведении слонов: если они находят трупы людей, то непременно старательно прикрывают их ветками, листьями или травой. В 1954 году в северной части Кении полуслепая старуха из племени туркана сбилась с дороги, и ей пришлось заночевать в лесу. Она выбрала дерево, нижние ветки которого почти стелились по земле, залезла под них и там уснула. Ночью ее разбудил крик слона. Он нащупал ее хоботом и, по-видимому, принял за мертвую. Тогда он начал обламывать ветки с ближайших деревьев и осторожно накрывать ими старуху. На другое утро группа людей, отправившаяся на поиски пропавшей, нашла ее под грудой веток высотой в полтора метра, из-под которой она не в силах была сама выбраться.

Один фермер в Конго (теперешнем Заире) хотел выстрелами прогнать слона со своих плантаций пиретрума, но раненое животное схватило обидчика и подбросило высоко в воздух. Ударившись о землю, фермер потерял сознание. Очнулся он с переломанными ребрами под грудой сучьев. В Танзании в районе Килва близ Макумби слон убил одного из смотрителей парка. Тело его нашли засыпанным землей, поверх которой разъяренное животное нагромоздило еще кучу хвороста.

Доктор Вольф Дитрих Кюме, который довольно долгое время сотрудничал в Лаборатории имени Михаэля Гржи-мека в Серенгети, однажды проделал следующий опыт. Было это в Опельском зоопарке, расположенном в горах

Таунус [164]. В пять часов утра он лег невдалеке от мусорной ямы на землю и притворился мертвым.Африканские слоны находились за загородкой в двух метрах от него. Вожак стада, заметив неподвижно лежавшую фигуру, немедленно принялся забрасывать ее навозом, сучками и гравием. Когда доктор Кюме встал, то на земле четко выделялся силуэт его тела — пустое место среди набросанной кучи мусора.

То, что прирученные слоны прекрасно отличают своих сторожей в зоопарке или дрессировщиков в цирке от других людей, общеизвестно. Правда, это касаемся чаще всего азиатских слонов.

То же самое я заметил и у рабочих слонов, содержащихся на станции «Гангала на Бодио», в лесах Итури. Несмотря на все наши заигрывания, эти слоны держались по отношению ко мне и моему сыну Михаэлю весьма настороженно, в то время как с наездниками и погонщика-ми-африканцами они вели себя очень дружелюбно и покорно. Тогда моему сыну пришла в голову счастливая идея: он вымазал себе лицо, руки и ноги черной краской, надел униформу наездника и пошел к слонам. И что же? Животные, которые до этого каждый раз боязливо от него пятились, спокойно позволили ему взобраться на себя, охотно катали его на спине и вообще исполняли любое его приказание. Поведение слонов по отношению к нам, людям, станет понятным, если поближе ознакомиться с их взаимоотношениями с другими животными.

* * *
Врагов у африканских слонов практически нет, исключая, конечно, вооруженного современным оружием человека. Может быть, именно поэтому эти великаны так великодушны по отношению к другим существам. Водяные козлы, антилопы импала, кафрские буйволы, да и совсем маленькие антилопы могут спокойно пастись рядом с этими серыми колоссами. Все животные, даже носороги, бегемоты и львы, непременно первыми уступают дорогу взрослому слону, если повстречаются с ним где-либо на узкой тропинке, отгороженной с обеих сторон кустарником.

Как-то Б. Никольсону пришлось наблюдать за небольшим стадом слонов, пасшимся на самом берегу реки Ки-ломберо в Танзании. Стадо состояло из животных, среди которых лишь одно имело бивни: даже у возглавлявшей стадо слонихи бивней не было. Внезапно эта слониха чего-то явно испугалась, попятилась и низко опустила голову (поза обороны). В тот же момент из оврага вылез носорог и направился в ее сторону. Однако, когда он приблизился на расстояние четырех-пяти метров, мужество его покинуло, и он повернул назад. Трижды носорог возобновлял свои атаки на это стадо, явно желая прогнать его со своего пастбищного участка, но так ничего и не добился. Не добежав нескольких шагов, он поворачивал вспять, пока наконец не убежал совсем, подняв свечкой свой смешной хвостик. Слоны же все это время лишь оборонялись.

В парке Крюгера столкновение между слоном и носорогом окончилось не так благополучно: после отчаянной схватки носорог остался лежать на поле битвы, пронзенный в четырех местах бивнями.

Видимо, слоны не страшатся и крокодилов, потому что спокойно подходят к воде и даже нередко заходят в нее.

Правда, однажды полковнику Редфорду удалось быть свидетелем забавной сценки. Он проезжал на моторной лодке по Виктория-Нилу через национальный парк Мер-чисон-Фолс. На берегу группа слонов пила воду. Вдруг один слон испуганно выдернул из воды хобот и вытащил вцепившегося в него полутораметрового крокодила.

Отшвырнув рептилию далеко в сторону, слон поспешно убежал.

Со львами дело обстоит подобным же образом. Так, А. Шис, находясь в юго-западной части Африки, однажды заметил, что огромный слон несколько раз подряд предпринимал злобные атаки в сторону одиноко стоящего дерева мерулы. Затем он изменил тактику, обошел дерево и атаковал его с другой стороны. И тут высокая трава возле самого ствола зашевелилась. Великан, видимо устыдившись собственной трусости, решительно двинулся к меруле.

Результат был сногсшибательным: затаившиеся возле мерулы четыре льва, словно их подорвали динамитом, высоко подпрыгнули и бросились в разные стороны. Только один молодой лев остался спокойно стоять и с любопытством рассматривал бушующего великана. Заметив смельчака, слон стал нерешительно топтаться на месте, совершая такие комичные телодвижения, которые можно увидеть только в мультипликационных фильмах Диснея.

Несколько секунд лев и слон не спускали друг с друга глаз, готовые броситься бежать. Наконец, у юмбо сдали нервы, и он, громко трубя, стал отступать, после чего лев спокойно вернулся на свое место под деревом. По движению травы было видно, что остальные его собратья тоже успокоились и вернулись на прежнее место. Слон же еще постоял несколько минут в раздумье, разглядывая дерево, а потом повернулся и побрел к пруду. Когда он проходил мимо зарослей кустарника, ему, по-видимому, пришла новая мысль. Прячась за кустами, он снова стал подкрадываться к дереву, но на сей раз очень осторожно. На какое-то время мы потеряли его из виду, но затем вдруг его громадная голова появилась над кустами: хобот был высоко поднят в воздух. Постепенно этот хобот опускался, пока, словно указующий перст, не протянулся в сторону дерева, напоминая змею, готовую тс броску. Львы не шевелились. Тогда слон повернулся, еще раз бросил взгляд в сторону злополучного дерева и пошел на водопой.



В Ванкие-парке лесничий заметил тяжелораненого старого слона, у которого было явно дурное настроение. Лесничий обнаружил, что одной ногой слон стоял на кабане-бородавочнике, которого незадолго до этого убил, по-видимому, гепард. Слон прогнал гепарда от его добычи и караулил ее, придавив передней ногой. Когда слон ушел, гепард не заставил себя долго ждать: он тут же вернулся и принялся за прерванную трапезу.

Никогда нельзя заранее предсказать, что взбредет в голову толстокожему, какие планы зреют в такой чудовищно огромной черепной коробке. Так, в сентябре 1957 года в парке Куин-Элизабет на дне кратера возле маленького топкого болотца стояли 13 слонов, которые пришли сюда на водопой. Примерно в двадцати метрах от них ждали своей очереди два взрослых кафрских буйвола с довольно большим теленком. Один из слонов решил прогнать конкуренте». Сначала он сделал в сторону буйволов несколько ложных выпадов, а затем подбежал, схватил хоботом их теленка, бросил с размаху на землю и стал медленно топтать ногами несчастное животное. Мамаша-буйволица безуспешно старалась отбить свое дитя — ничто не помогало. Под конец слон еще наподдал теленку бивнями и после этого удалился. Тоща буйволица подошла к своему детенышу и лизнула его — он еще шевелился. Он даже приподнялся на передние ноги, но вся задняя часть его тела была разбита, и когда он попытался последовать за матерью, то тут же рухнул на землю. А та, видимо, поняла, что ждать безнадежно, и медленно побрела вслед за буйволом.

В национальном парке Крюгера африканских рабочих лагеря Летаба по ночам частенько беспокоили дикие животные. Поэтому лесничий разрешил им завести собаку, что вообще-то в национальном парке запрещается. Этот пес прославился тем, что неоднократно отгонял слонов. Слоны пробовали вначале убить нахальное и шумливое существо, но им никак не удавалось его схватить. Пес изворачивался, лаял и хватал их за задние ноги. Вскоре все соседние слоны узнали о «непонятном и опасном страшилище» и обходили лагерь стороной, не решаясь приблизиться более чем на сто метров. Держа их на таком почтительном расстоянии от лагеря, собака больше ими не интересовалась.

Почему же гиганты, не знающие себе равных в силе, испугались маленькой собачонки? Может быть, это объясняется страхом этих животных перед незнакомыми вещами? Ведь собака — животное совершенно диковинное для слона. А слоны так же недоверчивы, как лошади.

Но вот приписываемая им боязнь перед мышами — это сущая выдумка. Кому-то пришло в голову, что мыши якобы могут забраться слону в хобот и тем самым довести его до удушья. И белые и чернокожие лесники охотно рассказывают эту басню. Между тем слону стоит только дунуть, и мышка (если бы она забралась в хобот) вылетела бы наружу. Кроме того, слоны могут дышать и ртом. В зоопарке я опытным путем проверял отношение слонов к мышам и убедился в том, что слоны без малейшего страха протягивали свой хобот к этим маленьким животным, чтобы их обнюхать. Но зато перед запущенными к ним в загон кроликами и таксами они испуганно отступали, забрасывая их издали песком и камнями и топая на них передней ногой.

* * *
Возможно ли убежать от нападающего слона? Африканский слон обычным шагом за час проходит от четырех до шести километров, то есть примерно столько же, сколько человек. Но он способен увеличить эту скорость вдвое и не сбавлять ее в течение нескольких часов. Если слоны, испугавшись чего-либо, убегают или же на кого-то нападают, они могут развить скорость и в 30 километров в час. Следовательно, они быстроходнее, чем бегун-спринтер, но не в состоянии перегнать верховую лошадь, антилопу и большинство хищных кошек. Кроме того, слоны могут быстро бегать лишь на короткие дистанции, не более 100 метров. Зато пробираться сквозь чащобу им значительно легче, чем более мелким животным или человеку: они прокладывают себе дорогу сквозь заросли тяжестью своего тела. Слоны не способны перейти в галоп, не умеют прыгать, и поэтому сравнительно невысокие, но отвесные стенки представляют для них непреодолимую преграду. Так, в Нюрнбергском зоопарке слоны уже десятки лет отгорожены рвом шириной в 1 метр 70 сантиметров, глубина которого в самом мелком месте составляет всего 1 метр 40 сантиметров.

Зато эти тяжеловесные животные умеют лазить по крутым склонам и, как уже было сказано, забираются иногда высоко в горы. Так, в горах Заира мы с трудом карабкались по слоновой тропе: настолько круто она шла вверх. А между тем мы заметили, что слоны за ночь проходили по ней более 80 километров.

Долгое время было распространено мнение, будто бы слоны спят стоя и никогда не ложатся на землю. Профессор Хедигер, проследив за индийскими цирковыми слонами, опроверг это мнение. Слоны ложатся на землю, но чаще всего только после полуночи. Старые слоны лежат всего от двух до трех часов, молодые — дольше.

Мне самому ни разу не доводилось увидеть на воле лежащего или лежа спящего слона. Однако в девственных лесах Берега Слоновой Кости я не раз натыкался на лежки слона, где он незадолго до этого спал: в мягком грунте отчетливо отпечатались все формы его тела.

Во время своего пребывания на станции по приручению слонов «Гангала на Бодио» я иногда ночью осторожно заходил в помещение, где содержались слоны. Если это было до полуночи, то, как правило, все слоны были на ногах; после полуночи 12 слонов из 16 спали, лежа на земле. Мне удалось заснять это при вспышке магния.

Слоны не просыпались от толчков и звуков, которые исходили от их сородичей, однако от магниевой вспышки моего аппарата они все разом вскочили на ноги.

Видимо, в зоопарках слоны сейчас же вскакивают на нош, как только в неурочное время начинают поворачивать ключ в замке. Поэтому их и не удавалось застать в лежачем положении. С другой стороны, было замечено, что лежа слоны могут впасть в очень глубокий и крепкий сон.

Служитель слоновника в нашем зоопарке случайно оказался запертым вместе со слонами. Поскольку выйти через основную дверь было невозможно, он решил воспользоваться запасным выходом. Но чтобы туда добраться, ему пришлось перелезть через всех лежащих на земле спящих слонов, и ни один из них даже не шелохнулся. Правда, служителя этого слоны хорошо знали и доверяли ему.

Другой случай произошел в 1963 году в Мерчисонском национальном парке в Уганде. Несколько рабочих, работавших близ туристской гостиницы «Пара-Лодж», придя туда ранним утром, увидели мертвого слона. Они решили, что неплохо бы отрубить у слона бивни и получить за них вознаграждение. Один из рабочих побежал за топором, а другой остался караулить мертвое животное. Когда первый вернулся, они все же решили на всякий случай кинуть камнем в лежащего на земле слона. Трудно описать испуг этих людей, когда «мертвый» слон вдруг вскочил на все четыре ноги и, громко затрубив, кинулся на обидчиков. Хорошо, что те догадались броситься в разные стороны, а не в одну.

Укладываясь спать, слоны часто подкладывают себе под голову «подушку» из веток и травы, приготовленных им для корма. В зоопарках, во всяком случае, это бывает так, не знаю, как на воле. Если слон спит стоя, он опускает голову и старается бивнями опереться о землю. Хобот при этом тоже касается земли. Эта поза характерна для лесных слонов, у которых бивни круче направлены вниз.

* * *
Слоны умеют плавать, но делают это весьма редко, несмотря на то что купаются они очень охотно. В парке Куин-Элизабет близ туристской гостиницы «Мвея-Лодж» часто можно наблюдать слонов, переплывающих залив Казуга. В Мерчисонском же парке быстро текущий Виктория-Нил служит непреодолимой преградой для двух популяций слонов, живущих по разным берегам реки. Зафиксированы лишь отдельные, весьма редкие случаи, когда какой-нибудь слон решался пуститься на противоположный берег.

Увидев однажды плывущего слона, смотритель парка догнал его на моторной лодке и посмотрел, как такая махина передвигается в воде. Слон сначала пришел в замешательство от столь близкого соседства лодки, но затем успокоился и продолжал плыть в прежнем направлении. Плывет слон довольно своеобразно: сперва он целиком уходит под воду, затем на поверхности появляется хобот, а за ним — голова. Манера слона плавать напоминает стиль кроль.

Второй раз здесь заметили слона, плывущего от Пары к Намзики. Это был старый самец с висячими ушами, и чувствовалось, что плыть ему очень тяжело. Выбраться на берег ему тоже стоило немалых усилий.

* * *
Какие звуки умеют издавать слоны? Волнуясь (во время атаки, от испуга или когда отдельное животное отбилось от стада), они могут резко трубить. По словам охотников, подраненные слоны издают настоящий рев; правда, сам я его никогда не слышал.

Много гадали вокруг странного клокотания или урчания, которое порой издают слоны. По-английски эти звуки называют to purr или rumble, что буквально означает «урчание в желудке». До самого последнего времени считалось, что слоны производят их желудком или кишками. Но против говорит тот факт, что это звуки не непроизвольные; слоны способны ими управлять (например, умолкнуть, если к ним подкрался человек); кстати, они никогда не издают их во сне. Следовательно, такое урчание подвластно центральной нервной системе, в то время как самостоятельно функционирующие желудок и кишки не имеют мускулов, управляемых мозгом.

Одиночные животные таких звуков не издают, зато у слонов, собравшихся в группу, их услышишь почти всегда. Скорее всего это своеобразный способ общения между животными, дающий им возможность удостовериться, что другие члены стада никуда не ушли, а также своего рода паспорт, удостоверение личности, как бы подтверждающее «я — слон» при встрече с другими, незнакомыми сородичами.

Специалист по слонам И. О. Басс, долгое время изучавший животных в Уганде, тоже бился над разгадкой значения таких звуков, разгадать их удалось ему только позже в Базельском зоопарке. Там служитель, к которому животные очень привыкли, умел «уговаривать» слонов урчать. Стоило начать урчать одному из слонов, как немедленно подходили другие, и вскоре И. О. Басс и служитель оказывались в тесном кольце животных.

Басс проделал следующий опыт: он положил одну руку на глотку урчащего слона, а другой накрыл кончик его хобота. Руки явно ощущали вибрацию глотки и струю воздуха, рывками выталкиваемого из хобота.

Какую роль это урчание играет в общении между полами или в иерархических взаимоотношениях в стаде, пока остается невыясненным.

* * *
Неоднократно наблюдались случаи, когда слоны пытались помочь своим раненым собратьям. Так, сотрудник Управления охоты в Танзании пишет: «В районе Тундуру близ реки Рувума я выстрелом раздробил плечо крупного самца. Две слонихи, которые уже было пустились наутек, услышав крик, взывающий о помощи, тотчас же вернулись назад. Они с двух сторон вплотную подошли к раненому и пытались его полунести, пол утащить. Я боялся, что им это и на самом деле удастся, поэтому забежал сбоку и стал на них кричать, пытаясь прогнать. Но не тут-то было. Одна из слоних повернулась и пошла прямо на меня. Я был вынужден ее пристрелить. И только после этого мне удалось добить и слона. Испугавшись выстрелов, вторая слониха пошла прочь, то и дело останавливаясь и оглядываясь. Когда же она увидела, что самец рухнул на землю, она, по-видимому, поняла, в чем дело, и медленно, как-то грустно побрела прочь».

То, как слоны делают попытки поднять своих застреленных товарищей, видели уже много раз. Иногда целое стадо слонов, трубя и крича, возвращается к рухнувшему на землю сородичу и старается ему помочь. Некоторые охотники воспринимали подобные действия как «массовую атаку слонов».

Смотритель Патулани Нгуни получил распоряжение прогнать четырех слоних, упорно топчущих плантации и сады в Замбии. Он застрелил слониху-вожака. Тогда другая слониха бросилась на смотрителя и преследовала его более чем полкилометра, но затем повернула обратно к убитой. Когда Нгуни вернулся, он застал оставшихся слоних вокруг туши. Они старались приподнять мертвое животное, поддевая его хоботами под голову, под бивни, хватая за. ноги и поперек спины. Но приподнятая туша вновь валилась на землю. Во время одного из падений отломился один из бивней мертвой слонихи. Сородичи тотчас же схватили его и отбросили прочь на пять метров. В течение примерно четырех часов животные оставались возле погибшей слонихи-вожака и занимались тем, что валили деревья вокруг. Придя сюда на следующее утро, Нгуни нашел мертвую слониху, засыпанную ветками дерева мопани.

Другой смотритель в Замбии наблюдал возле протоки Катете, как слоны в течение полутора часов пытались поднять своего застреленного собрата, таща его за голову и за передние ноги.

Никольсон пишет: «Мне удалось установить, что самцы обычно стараются оказать помощь упавшему самцу, самки приходят на помощь и самцам и самкам, но странно, что ни разу мне не довелось увидеть, чтобы самец сделал хоть малейшую попытку помочь упавшей на землю слонихе».

Дэвид Шелдрик, лесничий, много лет проработавший в кенийском парке Цаво, утверждает, что слоны зачастую выламывают бивни мертвых сородичей и уносят их более чем за пол километра, а иногда швыряют об скалы или деревья, разбивая вдребезги. Прежде всегда грешили на гиен, считая, что это их проделки. Однако гиена не в состоянии утащить бивень весом в 35–45 килограммов на такое далекое расстояние, а тем более разбить его обо что бы то ни было.

* * *
В общении слонов между собой большую роль играют движения ушей и обоняние. Выяснить это удалось зоологу В. Кюме, годами наблюдавшему за двумя слонами и одной слонихой, находящимися на полувольном содержании в Опельском парке. У этих животных была довольно обширная вольера, и по ночам их не сажали на цепь. От них уже неоднократно получали приплод.

Итак, об ушах. В зависимости от температуры воздуха слоны машут ушами то быстрее, то медленнее. Если температура поднимается даже только на пол градуса, уши все равно начинают двигаться быстрее. Агрессивность, намерение напасть на кого-нибудь, тоже выражается вначале движениями ушей: они резко оттопыриваются в стороны и начинают двигаться гораздо быстрее, чем это вызывается температурой воздуха. Животные, стоящие на низших ступенях иерархической лестницы, в присутствии вышестоящих не решаются сильно размахивать ушами, даже если температура воздуха того требует. Только при испуге и желании убежать уши бывают плотно прижаты к голове.

Когда слоны копают ямы, они становятся на колени и отбрасывают землю своими бивнями. Они любят кататься по земле, забрасывать себя пылью и песком, который сначала сгребают в кучу, а затем набирают в хобот и с силой кидают себе на спину. Точно так же они забрасывают себя и ветками, листьями, травой, землей и навозом. Иногда они энергично трясут поднятой кверху головой, да так сильно, что передняя нога отрывается от земли и качается в такт этой тряске. Если же слоны кивают головой, часто это, как правило, означает, что они собираются напасть или убежать. Они способны также в течение нескольких минут вертеться вокруг своей оси, словно на карусели.

Поскольку слоны узнают своих сородичей главным образом при помощи обоняния, то они обычно водят хоботом по их головам, ощупывая в первую очередь рот, височные железы и ушные отверстия. Слон-самец часто держит хобот под мышкой у слонихи, время от времени вынимая его и всовывая на несколько секунд себе в рот.

Если слон абсолютно спокоен, уши его не шевелятся, а хобот опущен книзу. Приходя в возбуждение или агрессивное состояние, он первым делом оттопыривает уши и слегка приподнимает голову; кончик хобота при этом

ползет кверху. По мере того как возбуждение растет, хобот поднимается все выше, пока не окажется поверх го-ловы. Если слон переходит в серьезное наступление, его поза снова меняется. Слон, который признает себя побежденным или подчиненным, подворачивает под себя хобот, даже засовывает его в рот или хватается им за кончик уха или височную железу.

Затевая «спортивный поединок», самцы (особенно молодые) становятся друг против друга на расстояние от пяти до десяти метров. Затем они поднимают голову, забрасывают хобот на лоб, оттопыривают уши и быстро бегут друг другу навстречу, пока не стукнутся основаниями поднятых хоботов. В момент столкновения слон старается схватить своим хоботом голову партнера или хоботы их сплетаются между собой, как две борющиеся змеи. Ногами они упираются в землю, и каждый старается своим телом столкнуть противника с места. Если никому из них это не удается, они перестают давить друг на друга и отходят на исходные позиции; спустя несколько минут все повторяется снова.

Когда полу ручные слоны, рассердившись на людей, задумывают их наказать, они проделывают это следующим образом: поворачиваются всем телом в сторону обидчика, какое-то мгновение стоят с поднятой головой, оттопыривают уши, а затем с опущенным хоботом быстро начинают приближаться к нему. Чем ближе подходит слон, тем сильнее раскачивается его хобот. Остановившись совсем рядом, слон размахивает хоботом (прикасаясь при этом кончиком его к выводному отверстию либо левой, либо правой височной железы) и с силой ударяет им человека. Удар приходится иногда сверху вниз, иногда сбоку.

Серьезные бои, которые, правда, случаются крайне редко, начинаются так же, как и «спортивные», но затем ведутся с неимоверной яростью и бешенством.

Так, в парке Куин-Элизабет два слона, из которых один был значительно моложе другого, затеяли драку вокруг термитника, где росло небольшое деревце. Они боролись и осыпали друг друга ударами, вертясь вокруг этого холмика. В конце концов младший из слонов вырвал хоботом деревце и угрожающе замахнулся им на противника. Но почему-то не стал применять его как оружие и отшвырнул в сторону. Слоны еще некоторое время продолжали таранить друг друга головами; их бивни с треском сталкивались, а хоботы сплетались в крепкий узел. И хотя у старшего слона раны на голове были значительно серьезнее, младший вдруг струсил, повернулся и кинулся бежать. Другой бросился вдогонку и преследовал его до тех пор, пока не заметил машину лесничего, наблюдавшего за всей этой сценой, и предпочел броситься на нее.

Как-то в Цаво-парке пять слонов пришли на водопой. Трое, напившись, ушли, а двое — самцы с тяжелыми бивнями — остались и затеяли драку. Один вдруг накинулся на другого и загнал его примерно на восемьдесят метров в кустарник. Но затем загнанный повернулся к противнику, и начался кровавый бой. У напавшего слона бивни были прямые, как кинжалы, и он пронзил правым из них нёбо во рту другого, а левым пропорол ему гортань, да с такой невероятной силой, что приподнял противника с земли. Когда агрессор вытащил свои бивни из тела соперника, несчастный упал на колени. Но злодей на этом не успокоился. Размахнувшись бивнями, он пропорол своей жертве плечо и, вероятно, попал в сердце, потому что раненый замертво рухнул на землю.

Победитель снова вернулся к воде и немного попил. Он тоже оказался отнюдь не целым и невредимым: из нескольких ран на его груди обильно текла кровь. Пройдя немного вдоль берега и снова попив, он вернулся назад, на поле битвы. Увидя поверженного врага, он опять пришел в ярость и пронзил бивнями голову мертвого животного до самого мозга, а потом начал перекатывать тело на другой бок. После этого он угомонился и встал в тень под ближайшее дерево, находящееся на расстоянии примерно сто метров.

Один из смотрителей парка, ставший свидетелем этой кровавой драки, решил спуститься с берега и рассмотреть поближе убитого слона. Однако ему пришлось броситься бежать со всех ног, потому что разъяренный слон-убийца его заметил и направился к нему.

Некоторое время спустя к месту страшного поединка подошло другое стадо слонов, намереваясь спуститься на водопой. Однако злюка немедленно бросился его прогонять, и тем слонам пришлось окольным путем добираться до другого места, пригодного для водопоя.

Гордый победитель караулил свою жертву еще около шести часов и только потом ушел в лес.

Бивни убитого слона весили 52 и 49 килограммов, следовательно, это был, безусловно, очень сильный взрослый самец. Напавший на него слон был примерно одинакового с ним размера и имел столь же тяжелые бивни.

Однажды в голове застреленного в провинции Киву (Заир) слона было обнаружено острие бивня его противника, обломившееся и застрявшее у основания черепа. Бивни вообще часто ломаются во время поединков. В Судане был найден убитый во время драки слон, в теле которого торчал большой кусок бивня. Он был разломан на четыре части, которые вместе весили 25 килограммов. Судя по таким находкам, можно представить себе силу ударов, которые наносят друг другу эти исполины.

* * *
К мертвому слону сейчас же со всех сторон слетаются стервятники, и в первую очередь грифы. Быстро исчезает не только мясо, но и кости. Могучий череп скоро выветривается, поскольку состоит в основном из пустот, окруженных тонкими костными стенками.

Неверно утверждение, будто бы никогда нельзя найти мертвого слона. Я сам находил их не раз, и среди них бывали не только застреленные, но и умершие по каким-либо другим причинам. В национальном парке Мерчисон-Фолс за последние несколько лет было найдено 325 слонов, умерших естественной смертью. Это удалось констатировать ученым при осмотре. Тем не менее до сих пор еще ходит легенда о знаменитых «кладбищах слонов» в Африке. Легенда утверждает, будто бы эти мощные животные, почуяв приближение смерти, уходят куда-нибудь в болота или уединенные местности, где потом можно найти целые горы их скелетов. Поводом для подобных сочинений могли послужить массовые отстрелы, которые практиковались в прошлые времена, а также облавы на целые стада во время засухи или окружение их подожженным со всех сторон лесом, из которого животным не удается выбраться. Способствует массовой гибели слонов отравление их ядом с целью добычи ценной кости, а возможно, и скопление в низинах удушливого газа, о котором в свое время уже писал доктор Верхарен. В таких низинах может погибнуть сразу много крупных животных. А поскольку трупы слонов, как правило, встречаются лишь поодиночке разбросанными по саванне, огромное их скопление, безусловно, может стать причиной для сочинения легенд о «кладбищах слонов». Племя туркана, например, из года в год в определенных местах (а именно возле бочажков с водой посреди засушливой степи) устраивало ловушки для слонов, и, разумеется, в таких местах со временем скапливалось огромное множество их костей.

* * *
Слоны — настоящие великаны животного царства в полном смысле этого слова. Они и самые тяжелые, и, не считая жирафов, самые высокие сухопутные животные.

Известны случаи, когда убивали степных слонов (самцов), весивших 6,5 тонны.

Доктор Лаве в Уганде — в Мерчисонском парке и в парке Куин-Элизабет — обследовал 360 слонов. Средняя высота в холке у самцов в Мерчисонском парке составляла 3 метра 15 сантиметров, в парке Куин-Элизабет — 2 метра 98 сантиметров, а у слоних и там и здесь — 2 метра 72 сантиметра. Средний вес слоних составлял 2766 килограммов, наибольший вес самцов — 6000 килограммов.

Обычно цирковые и зоопарковские слоны (чаще всего слонихи) весят от трех до четырех тонн; слон, весящий пять тонн, считается уже необыкновенно тяжелым. Одна только кожа весит целую тонну. Вес легких составляет 137 килограммов, печени — 105, почки весят 18 килограммов, уши — 80, хобот 120, скелет — 1600, сердце — 20, мускулы — 2700 килограммов и сало — 100 килограммов. Вот сколько весит разобранный на части слон!

У слона на каждый килограмм веса приходится значительно меньше квадратных сантиметров кожи, чем у более мелких животных. Поэтому он теряет относительно мало тепла через ее поверхность, не нуждается в шерстяном покрове и не так уж плохо переносит даже северный климат. Для охлаждения же тела ему служат уши, которые у африканского слона занимают шестую часть поверхности всего тела. Взрослый слон выделяет столько тепла, сколько 30 человек, вместе взятых. Сердце его делает 30 ударов в минуту.

Бивни слона — это не клыки, а резцы верхней челюсти. Встречаются африканские слоны, у которых вовсе нет бивней или имеется только один, или (в виде уродства) целых пять или семь. В Южной Родезии в долине Замбези в 65 километрах восточнее Хирундо встречается много безбивневых слонов; у каждого десятого бивней нет.

Бивни слонов не покрыты эмалью и растут в течение всей жизни, но не более чем на пять сантиметров в год.

У слона с каждой стороны челюсти имеется только по одному коренному зубу (правда, размером с хлебный батон), который за время жизни животного сменяется шесть раз (по мере того как стачивается предыдущий). Остатки выпавшего коренного зуба выплевываются, но иногда нечаянно и заглатываются; тогда их можно найти в помете слона.

Бивни прорезываются у слона в возрасте от одного до трех лет. По утверждению доктора Лауса, проводившего специальные исследования в угандинских национальных парках, у самок в возрасте 16 лет оба бивня вместе весят в среднем 17,7 килограмма, у самцов — 109 килограммов.

Но самое удивительное орудие слона — это его хобот. Своим своеобразным «носом» [165] слон может ломать деревья, рыть ямы, убивать других животных и в то же время поднимать мельчайшие монетки. Слон может набрать в хобот 15–20 литров воды, которые затем направляет в рот. Точно таким же образом слон обливается водой. Хобот может гнуться во все стороны, может удлиняться и укорачиваться, потому что состоит из 40 тысяч узлов продольных и кольцевых мышц. Он такой жесткий и упругий, что его почти невозможно перерезать ножом, хотя в нем и нет костей.

И тем не менее слоны могут прожить и без хобота. Так, в Южном резервате Луангва-Валли в течение четырех месяцев наблюдали за годовалым слоном, не имеющим хобота. Он оставался хорошо упитанным, несмотря на то что ему приходилось опускаться на колени, чтобы добраться до плодов диоспироса (Diospyros), которыми он питался. В национальном парке Аддо слон, у которого не хватало кончика хобота, пробавлялся тем, что присасывался обрубком хобота к апельсинам и затем забрасывал их себе в рот. А слон, убитый в районе Нзега в Танзании, имел два хобота, причем один из них был недоразвитым, длиной всего в 46 сантиметров, и имел на конце только один «палец».

Благодаря хоботу слон способен улавливать запахи и высоко в воздухе, как жираф, и низко на земле, как дикая собака. Опыт показывает, что для слона главное из пяти чувств — это обоняние.

Как-то произошел такой случай. В Замбии одна дама хотела сфотографировать слона, стоящего посреди сухого русла реки. Сама она в это время находилась под большим деревом на берегу. Но не успела она отснять первый кадр, как слон повернулся и пошел прямо на нее. Дама не на шутку перепугалась, бросила на землю яблоко, которое собиралась надкусить, повесила на шею фотоаппарат и приготовилась к поспешному отступлению. Слон медленно приближался, пока не остановился по другую сторону дерева, за которым спряталась перепуганная дама. Затем он не спеша протянул свой хобот, поднял с земли брошенное яблоко, сунул его себе в рот, повернулся и так же степенно отправился обратно. Все это время его, оказывается, привлекал запах яблока, и именно из-за него он подошел на расстояние метра к человеку.

Как-то в национальном парке Крюгера один из смотрителей заметил тяжело раненного слоненка, подошедшего к бочажку с водой, а затем исчезнувшего в кустарнике. Двумя часами позже возле бочажка появилась группа слонов и поспешно принялась пить. Одна крупная слониха вдруг подняла хобот и принялась нюхать воздух, а затем опустила его книзу и стала обнюхивать землю. После этого она двинулась по следу и нашла дерево, под которым сначала лежал раненый слоненок. Поиски продолжались, слониха передвигалась очень медленно, тщательно изучая хоботом следы на земле. Через час она вышла из кустарника уже вместе со слоненком и присоединилась к общей группе.

* * *
Две тысячи лет назад Плиний писал: «Слону от природы свойственны такие качества, которые редко можно найти у человека, а именно: добросовестность, ум, справедливость и послушание. Как только наступает новолуние, слоны идут к реке, чистятся там и торжественно купаются. После того как животные таким образом поприветствовали планету, они уходят обратно в лес. Когда они больны и лежат на земле, то подбрасывают в воздух траву, словом, приносят небу пожертвования».

Подобное очеловечивание слонов и мистические объяснения их образа жизни мы и сейчас еще находим во многих романах и приключенческих книжках.

Хотя мозг слонов весит четыре-пять килограммов, то есть он втрое тяжелее человеческого, тем не менее об их умственных способностях пока еще сказать можно очень мало, во всяком случае об «африканцах». Все эксперименты проводятся обычно с «азиатами».

Я об этом подробно рассказывал в своей книге «Школа слонов». Рабочие слоны осваивали свыше 30 различных команд и вполне разумно обращались с бревнами, канатами и тому подобными предметами.

Мне стоило больших трудов «уговорить» одного зоо-парковского слона наступить мне на ногу. Нога при этом не раздавливается и даже не повреждается. Ощущение такое, будто на нее поставили мешок с зерном. Разумеется, нельзя подставлять свою ногу под передний край слоновой ноги, где находятся копыта. Пятка же слона состоит из студнеобразной массы, именно поэтому эти исполины ступают так тихо и мягко. Ведь даже если целое стадо слонов бросается в бегство, все равно не слышно ни стука копыт, ни грохота, как это бывает при бегстве антилоп или зебр.

Стопа слона становится шире и толще, коща животное на нее наступает, и делается заметно тоньше, когда оно поднимает ногу. Площадь стопы может уменьшаться почти на целую четверть. Поэтому слону нетрудно вытаскивать свои ноги даже из глубокой и вязкой тины. В 1958 году в Крюгеровском парке нашли слона без подошв: на их месте было голое мясо. Обожженные подошвы его валялись рядом. Оказывается, животное угодило в горящий лес.

* * *
Относительно возраста, которого могут достичь слоны, раньше всегда приводились преувеличенные данные. Обследование 325 слонов, умерших естественной смертью, проведенное недавно в обоих национальных парках Уганды, показало, что средний возраст, до которого доживает слон в природных условиях, — 15 лет. Человек по сравнению с ними — долгожитель. По опросным данным доктора Альфреда Зайтца, в зоопарках (где отдельные животные явно могут прожить дольше, чем на воле) ни один африканский слон не прожил более 40 лет. Большинство азиатских слонов умирает, не дожив до 50 лет. А до 60-летнеш возраста ни один из них еще не доживал.

* * *
Слонам требуется довольно много корма, потому что они его недостаточно хорошо усваивают. В нашем Франкфуртском зоопарке мы ежедневно даем слону 6 килограммов овсяных хлопьев, 3 килограмма отрубей и примерно 75 килограммов зеленых кормов. Рабочие лошади, которые весят только пятую часть веса слона, съедают ежедневно 40 килограммов зеленых кормов, 2–3 килограмма картофельных хлопьев, смешанных с сечкой, и вдобавок еще кормовую солому.

На слоновой станции «Гангала на Бодио» слону дают 350–400 килограммов древесной листвы и зеленых растений, однако очень много растительной массы он разбрасывает и растаптывает. Когда эти остатки как-то взвесили, то оказалось, что животное в действительности за 24 часа съедает лишь 150 килограммов корма и употребляет около 150 литров воды, которые, однако, выпивает не целиком, а частично разбрызгивает хоботом по телу.

Слон в течение дня почти ежечасно выделяет большие кучи помета, в среднем за 24 часа 14–18 раз. Состоят они на 80 процентов из воды. Ночью для этой цели ему каждый раз приходится вставать. Но, несмотря на значительное количество употребляемого корма, работоспособность слона не очень велика. Пара слонов способна везти повозку весом в две тонны, на которой лежит поклажа еще в четыре тонны, то есть общим весом в шесть тонн, а это не больше, чем весят сами слоны. Правда, надо сказать, что дороги вокруг станции «Гангала на Бодио», откуда поступили эти сведения, отнюдь не из лучших и ровных. С таким грузом слоны за день могут пройти лишь 20 километров при скорости 4 километра в час. Слоны работают в неделю не более пяти дней, а во время работы должны через каждый час отдыхать в течение десяти минут и при этом получать корм. На спине слон может унести 300–400 килограммов груза и за четыре часа может вспахать две трети гектара при глубине вспашки около 12 сантиметров.

Возможно, правда, что эти данные нарочно занижены, чтобы фермеры, которые берут в аренду слонов, не слишком сильно их перегружали. Комендант станции поведал мне, что его слоны способны тащить и девять тонн груза.

* * *
Восточноафриканский степной слон явно предпочитает травянистые степи, но с непременным условием, чтобы на них росли хоть небольшие рощицы, или же он держится берегов рек, окаймленных полосой деревьев. Это необходимо животным, для того чтобы прятаться в тень во время дневного зноя.

Именно в таких местностях вблизи границ национального парка Мерчисон-Фолс исследовали содержимое желудков слонов, застреленных с января по март 1959 года. Слонов было 47. При этом выяснилось, что их пища на

91 процент состояла из травы, на 8 процентов — из коры деревьев и кустарников и на 1 процент — из зелени типа ботвы. Только 10 процентов съеденной травы было зеленой и свежей, а 90 процентов составляли высохшие потемневшие растения.

Во время пастьбы слоны непрерывно кочуют с места на место. Когда они находят пастбища, где после степного пожара только что появилась молодая зеленая травка, они настолько увлекаются едой, что перестают замечать, что делается вокруг. В это время к ним можно приблизиться на расстояние 15 метров, и они даже ухом не поведут. Дело в том, что во время пастьбы они либо совсем закрывают глаза, либо смотрят только себе под ноги. Если в такой момент подойти поближе, то можно увидеть полузакрытые верхние веки с красивыми длинными ресницами, которым может позавидовать любая кинозвезда. Пучки травы слоны вырывают из земли с корнями, потом стряхивают их об ногу или о бивень и уже затем кладут в рот. Никольсон утверждает, что если слоны едят что-то вкусное, у них изо рта капает слюна. Когда пастбища во время засухи выгорают, слоны переходят на питание веточным кормом.

Слоны могут проявлять себя большими гурманами. Кончик их хобота, с помощью которого эти животные так тонко могут различать любые запахи, позволяет им выискивать те или иные растения и даже отдельные листья.

Так, в сад лесничего, живущего близ «Пара-Лодж» в национальном парке Мерчисон-Фолс, ночью залез слон.

Он осторожно перешагнул через забор и начал выбирать себе закуску по вкусу. В первую ночь он поел всю зеленую кукурузу, дыни, огурцы, свеклу и некоторые сорта баклажанов. Во время второго визита он угощался оставшимися баклажанами и перцем. Помидоров, салата и моркови он не трогал.

В Танзании слоны в октябре и ноябре любят пастись в лесах. Они бродят там целыми днями и питаются исключительно молодыми побегами. В феврале скопления слонов наблюдаются на юге, в области Литуа-Киперере, где в это время созревают плоды мугонго. А во время засухи они обычно откочевывают в местности, где особенно много широколистной травы магугу.

В ЮАР в национальном парке Крюгера слоны часто лакомятся спелыми плодами дерева мерулы, от которых как бы пьянеют. Некоторые «пьяные» слоны становятся агрессивными, но большинство из них бывает лишь «приятно навеселе».

Хотя «пьяные» слоны в этой местности каждый год что-нибудь да учиняют, для туристов они никакой опасности не представляют по той простой причине, что вокруг туристских гостиниц все деревья мерулы предусмотрительно вырублены.

А вообще-то это дерево наиболее распространено в национальном парке. Местные жители изготовляют из его плодов довольно крепкое пиво. Поэтому они не рубят эти деревья на дрова. Плоды начинают созревать сначала в северной окраине парка. Оттуда слоны постепенно продвигаются к югу, лакомясь этим изысканным блюдом.

Однажды такой «хмельной» слон столкнул смотрителя парка с велосипеда. Другой слон проткнул головой хижину одного местного жителя и, надев ее себе на шею в виде хомута, убежал в лес. Слава Богу, никто при этом не пострадал. Как сообщал директор национального парка доктор Н. Вандермерве, какой-то «пьяный» слон стащил с велосипеда не менее пьяного велосипедиста и уволок его примерно на десять метров от дороги в лес. Затем он вернулся на дорогу и втоптал в землю велосипед.

Хочу сказать в защиту слонов, что в прежние времена их стада имели обыкновение откочевывать в поисках лучшего источника корма. Но теперь во многих областях Африки их полностью лишили этой возможности. Поэтому они вынуждены искать себе другие продукты питания, а это в свою очередь приводит иногда к вредным привычкам.

* * *
Слоны, пожалуй, единственные животные в Африке, которые копают ямы, для того чтобы добыть воду. Сначала они разрыхляют землю бивнями, а затем выгребают ее хоботом, выкапывая колодцы метровой глубины. Таким способом они добывают воду в высохших руслах рек. Этими своеобразными колодцами пользуются затем и другие животные (носороги, антилопы, зебры,стаи птиц, змеи и другие), так что можно считать, что слоны помогают этим животным пережить засуху. Подобной же деятельностью занимаются некоторые виды кенгуру в Северо-Западной Австралии.

Биолог А. Гордон утверждает, будто бы некоторые слоны прикрывают свои колодцы листьями, травой или навозом и поверх этого засыпают песком. Если в таких случаях слоны во время засухи покидают из каких-либо соображений данную местность, для других животных это может иметь пагубные последствия.

В январе и августе 1957 года, то есть во время короткого и длинного засушливого сезона, биолог X. К. Бюхнер насчитал в южной части национального парка Мерчисон-Фолс более четырех тысяч слонов. Когда в середине сентября начался сезон дождей, их число увеличилось вдвое. Животные переходили из более облесенных местностей вне границ парка в травянистую степь.

За последнее время в этом национальном парке очень сильно возросло число слонов. Из-за быстро растущих вокруг него поселений слоны вынуждены проводить в нем весь год, вместо того чтобы кочевать по его окрестностям.

Поскольку в обширных районах парка весь подрост деревьев был начисто уничтожен слонами, в 1964 году было отстреляно 200 слонов в части парка, расположенной южнее Виктория-Нила, и еще 200 — на северном берегу реки. Ученым путем тщательных исследований трупов этих животных удалось установить резкие отличия в биологии южных и северных слонов. Выяснилось, что у северных самок половая зрелость наступает в среднем в 14 лет (от 10 до 15), а у самок с южного берега — в 18 лет (от 13 до 22).

У самцов с северного берега соответствующий возраст наступает в среднем в 13 лет (от 8 до 15), у самцов же с южного берега реки — в 16 лет (от 13 до 20). Средний промежуток времени между двумя беременностями у самок из тех и других стад одинаков и составляет примерно четыре-пять лет. Однако длительность кормления у самок южной и северной популяций неодинакова: у южных самок она меньше (о чем говорит повышенная смертность слонят в этих стадах). Поэтому у южных самок новое яйцо образуется в яичнике за одиннадцать месяцев, а у северных — за четыре. Слоновье население северного берега в своей массе моложе: средний возраст его составляет 19 лет. Южные слоны в среднем 20-летнего возраста, и число их все убывает. Животные моложе десяти лет в северной группировке составляют 40 процентов, в южной же — 22 процента. Самки с северного берега спариваются с самцами с ноября по апрель, а южные слонихи — с апреля по сентябрь. По всей видимости, это зависит от условий питания. Разница в производительности слоновьего населения может объясняться тем, что растительность южнее Виктория-Нила гораздо больше истреблена. Земли, покрытые когда-то лесами, под воздействием слонов превращены здесь в травянистую степь. На северном же берегу еще остались отдельные облесенные или заросшие кустарником районы. Севернее Виктория-Нила на каждый квадратный километр приходится 0,9 слона, а южнее — 1,7 слона.

В прежние времена, когда слонам принадлежала вся Африка, такое положение регулировалось бы само собой: стада этих гигантов перекочевывали бы из обезлесенных южных областей куда-нибудь в другое место, и дело с концом. Или же их численность в таком бескормном районе сразу бы резко пошла на убыль. Сегодня же нельзя допустить, чтобы слоны превратили национальные парки, эти последние остатки естественных ландшафтов с буйной зеленой растительностью, в полупустыни, а затем и в настоящие пустыни.

Это ставит людей, ответственных за охрану природы, перед тяжелым выбором. Как быть?

* * *
Раньше ежегодно отстреливалось примерно 45 тысяч слонов. Это легко можно подсчитать, зная, что во всем мире в год перерабатывалось 600 тысяч килограммов слоновой кости и что наибольшая часть ее поступала из Африки. Тем не менее долгое время никто не брал на себя труд изучить поближе жизнедеятельность этих колоссов, покопаться в гекатомбах внутреннего устройства такой убитой «горы». А ведь к концу нашего столетия вне границ немногих национальных парков наверняка уже не останется ни одного живущего на вате слона. Поэтому очень отрадно, что слоны, которых приходится отстреливать вследствие перенаселения ими отдельных территорий и из-за того, что они губят растительный покров в некоторых национальных парках, теперь неизменно попадают в руки ученых и используются для науки.

Например, И. Бассу удалось выяснить, что так называемый мает — жидкость, вытекающая из височных желез слона, расположенных между глазом и ухом, никакого отношения не имеет к половозрелости (по крайней мере, у африканского слона). Столетиями же считали обратное. У слонов, убитых с июля по сентябрь, такой жидкости не обнаруживали. У тех же, которые были убиты после 20 октября и до конца марта, мает непременно наблюдался; его не обнаружили только у нескольких очень маленьких слонят. Выделения из височных желез в этот промежуток времени наблюдались у всех взрослых слонов; и у неполовозрелых самок и самцов, и у старых самок, и у слоних, только что родивших и кормящих своих детенышей, и даже у подростков.

Возможно, деятельность височных желез имеет какое-то отношение к терморегуляции, но с размножением она совсем не связана.

Одновременно Бассу удалось выяснить, что слоны с особенно мощными и тяжелыми бивнями очень старые. Причем это относится и к самцам и к самкам.

В резервате долины Луангвы в Замбии В. Полес наблюдал у диких слонов спаривание. Слон при этом взял хвост слонихи в рот, прижался головой к ее заду, а затем продвинулся вперед, положил хобот ей на загривок и, как бы обняв им ее, захватил его кончиком край противоположного уха самки. Слониха не двигалась до тех пор, пока слон ее не отпустил. После спаривания животные встали друг против друга с поднятыми в виде буквы S хоботами. Два других слона, все это время пасшиеся неподалеку, подошли поближе и даже прошли между «флиртующей» парочкой, против чего первый слон, как ни странно, ничего не возразил. Все четверо стали мирно пастись рядом.

Самцы часто нежно ощупывают своими хоботами слоних просто так, не имея ни малейшего намерения спариваться. Как мы говорили раньше, слоны спариваются на протяжении всего года, определенного периода для этого у них не существует.

Аллан Райт наблюдал однажды в Родезии в районе Нуанетси такую сценку. Молодой самец, по-видимому самый младший в стаде, быстро рыскал между пасущимися животными. Как только он приближался к какой-нибудь из самок, та сразу же переставала пастись и настороженно останавливалась. Если же он подходил слишком близко, самка тут же убегала. В конце концов все семь слоних объединились в отдельную группу и бросились бежать. Однако серьезного намерения скрыться у них не было, они бегали по кругу, трубя и визжа, причем слонята бежали впереди своих матерей. Сзади всех несся разгоряченный самец и пытался догнать одну из слоних. Во время этой беготни слоны втаптывали в землю кусты и небольшие деревца. В конце концов молодому слону все же удалось догнать свою избранницу.

То, что до сих пор африканские слоны так редко размножались в зоопарках, не в последнюю очередь объясняется тем, что в неволе обычно содержат индийских слонов вместе с африканскими слонихами. Скрещивание между африканскими и индийскими слонами еще ни разу не удавалось. На станции же по приручению слонов «Гангала на Бодио» начиная с 1925 года постоянно содержатся не менее 12 африканских слоних и несколько африканских же слонов. Животные эти живут в привычной им природной обстановке. Днем они свободно пасутся на пастбище под присмотром своих погонщиков (корнаксов) и только ночью привязываются на цепь, как это принято делать в зоопарках. Правда, отдельные слишком резвые животные бывают стреножены и днем.

И тем не менее даже от этих почти свободно живущих слонов за 30 лет был получен приплод только четыре раза, и, что удивительно, от всех самок в один год — в 1930-м. И еще один слоненок родился в конце 50-х годов.

* * *
Беременность африканских слоних длится ровно 22 месяца.

Во время родов роженицу часто окружают со всех сторон «товарки» из ее стада и, если можно так выразиться, как бы охраняют ее покой.

Ф. Попплетону, прежнему лесничему парка Куин-Эли-забет, удалось пронаблюдать во всех подробностях, как протекают роды у слоних в природной обстановке. Было это в декабре 1956 года. К сожалению, он подоспел к месту происшествия уже после того, как слоненок появился на свет. Ему бросилось в глаза, что часть большого стада сгрудилась в тесную кучу, причем слоны вели себя очень неспокойно — трубили, хлопали ушами. Поп-плетон остановился на расстоянии 25 шагов от них и стал в бинокль следить за всем происходящим. Группа состояла из шести взрослых самок с пятью маленькими слонятами и одного молодого самца, державшегося в некотором отдалении, но наблюдавшего за всем происходящим. В середине тесного кольца слоних лежал только что появившийся на свет слоненок. Брюхо матери было неестественно разбухшим и свисало почти до самой земли. Животные пытались с помощью хоботов поднять новорожденного с земли.

Новорожденный слоненок был мокрым, покрытым слизью. На нем виднелся хорошо различимый шерстный покров, особенно густой на голове.

Слонихи трубили и визжали еще в течение десяти минут. Затем четыре из них ушли вместе со своими слонятами, оставив роженицу в обществе одной взрослой слонихи и молодого слона, которому на вид было не более семи лет. Все остальное стадо тоже двинулось в сторону реки и вскоре исчезло, а роженица, другая слониха и молодой слон — все старались поставить новорожденного «беби» на ножки. Спустя четверть часа вторая слониха тоже исчезла, оставив новорожденного на попечение его матери и брата. Молодой слон подсовывал свой хобот под брюшко детеныша и старался удержать его в стоячем положении, но тот был еще слишком слаб и опять валился на землю.



Наконец спустя два часа новорожденный слоненок сделал свои первые шаги. Он качнулся, как пьяный, упал, перекувырнувшись через голову, и неуклюже забарахтался на спине. Но слониха-мать и молодой самец не позволяли ему лежать, а все снова и снова ставили его на слабые ножки.

Через некоторое время молодой самец тоже потерял интерес ко всему происходящему и исчез в том же направлении, куда ушло стадо. Когда Попплетон сделал попытку подъехать на своей машине поближе к новорожденному, слониха тотчас же грозно бросилась ему навстречу.

Сам процесс родов удалось наблюдать лесничему из Замбии. Слониха привалилась боком к большому дереву. Все сильнее и сильнее прижимаясь к стволу, она наконец «выдавила» из себя слоненка, который упал на землю. Тогда самка тотчас встала, причем так, что слоненок оказался у нее под брюхом. Тщательно обнюхивая хоботом детеныша, она стояла так 20–30 минут. Затем малыш поднялся на ножки и принялся искать вымя. Все это время поблизости не было ни одного другого слона. Эта самка управилась со всем совершенно самостоятельно.

В противоположность этому случаю Р. Хойер, будучи однажды в бассейне Конго, в течение четырех часов не мог переехать через маленький мостик, потому что как раз возле него какая-то слониха расположилась рожать. Окружавших ее сородичей невозможно было разогнать ни гудками, ни криками.

В резервате Этоша-Пан (Намибия) тоже видели рожавшую молодую слониху. Однако здесь стадо, к которому она принадлежала, продолжало пастись полукругом на расстоянии примерно 400 метров от роженицы. Только одна старая слониха паслась поближе, метрах в 200, причем с подветренной стороны.

Лесничий Баард вылез из машины и подошел поближе, чтобы осмотреть животное. Когда он находился примерно в 20 метрах от слонихи, он увидел, как все ее мускулы внезапно напряглись и по телу от ребер к животу прокатилась волнообразная судорога. Затем она начала трубить.

Остальные члены стада, казалось, не обращали на это никакого внимания. Только находившаяся поблизости старая слониха приподняла хобот. Болезненные схватки участились и сотрясали теперь тело роженицы через каждые пять минут. Спустя полчаса показалась голова слоненка. В это время силы как бы покинули слониху, она казалась крайне утомленной. Прошло еще пятнадцать минут, пока появились передние ноги и плечи детеныша. Слониха вдруг опустилась на землю и теперь лежала на боку, часто и жалобно трубя. Под конец она издала протяжный стон и замерла. Дыхание ее становилось все спокойнее.

Новорожденный слоненок лежал на земле и во все стороны брыкал ногами, стараясь высвободиться из родовой пленки. Мать либо впала в обморочное состояние, либо была слишком измучена и не оказывала своему первенцу никакой помощи.

Слоненок, которому уже наполовину удалось выбраться из пленки, был розового цвета, только подошвы ног имели желтовато-коричневый оттенок. Прошло примерно десять минут, пока слониха подняла свой хобот и направила его в сторону новорожденного.

С момента прибытия наблюдателя до этого завершения родов прошел один час и десять минут.

В западногерманских зоопарках было только два случая появления на свет африканских слонят: в Мюнхенском зоопарке и в Таунусе, где они в Опельском парке находятся на полувольном содержании.

По данным станции по приручению слонов «Гангала на Бодио», вес слонят при рождении равняется 100 килограммам, а высота — 80–85 сантиметрам. Годовалый слоненок достигает метровой высоты, в два года его рост составляет 115–120 сантиметров. Только в это время мать перестает его кормить. До пяти лет слоненок ежегодно прибавляет в высоту по десять сантиметров, позже — несколько меньше. У него уже хорошо заметны бивни, которые прорезаются в возрасте от года до трех лет.

В первое время слонихи стараются помочь своим на редкость неловким детям. Так, близ Фаяо группа слонов взбиралась по довольно крутому склону берега Нила. Один совсем маленький слоненок никак не мог вскарабкаться наверх. Тогда слониха-мать, уже взобравшаяся наверх, опустилась на колени и, подхватив беспомощное существо своим хоботом, очень осторожно подтянула его наверх.

Смотритель парка Кахари встретил в Замбии возле реки Колози двух слоних с четырьмя слонятами. Завидя человека, они кинулись бежать. Пока они поднимались по крутому берегу, передняя слониха непрестанно подталкивала своего слоненка хоботом, чтобы он проворнее карабкался. Когда слоны добрались до места, где лежало много поваленных деревьев, эта же слониха начала приподнимать хоботом лежащие на земле стволы, чтобы ее слоненку не приходилось через них перелезать. Каждый раз, когда слоненок в нерешительности останавливался перед поваленным деревом, мать подходила к нему, приподнимала ствол от земли и пропускала свое чадо.

Когда Р. М. Бэр в сопровождении министра природных ресурсов Уганды в 1959 году объезжал национальный парк Куин-Элизабет, он увидел слониху, несшую мертвого слоненка. Судя по зловонию, он, по-видимому, погиб не менее трех-четырех дней назад. Мать опускала трупик своего детеныша на землю только тогда, когда хотела попить воды или попастись на траве. Но продвигалась она вперед медленнее, чем остальные слоны этого стада, и те время от времени терпеливо дожидались, пока она их догонит. Мертвого слоненка она поднимала с земли бивнем, а затем зажимала его между нижней челюстью и плечом наподобие того, как скрипач держит свой инструмент.

Когда слоны купаются, слонихи заботливо поливают водой своих детенышей и набрасывают им на спину ил.

* * *
И тем не менее, даже собрав все эти сведения воедино, мы убеждаемся, что, к сожалению, все еще слишком мало знаем о том, как живут африканские слоны и что им необходимо для нормального существования. Это тем более печально, что в самые ближайшие годы мы должны будем найти средства и пути сохранить в нашем цивилизованном мире хоть часть этих прекрасных и благородных существ. Ведь именно слоны — настоящие цари зверей, потому что не боятся никаких врагов из животного царства, даже льва.

Так, между прочим, считает и племя дан, населяющее Либерию и Берег Слоновой Кости. Я сам не раз слышал от этих людей и, кроме того, знаю из исследований Ганса Химмельхебера, что они верят в переселение душ. Они считают, что в человеке самое главное — живущий в его теле дух. Тот же дух может одновременно жить и в каком-нибудь животном. Тот, кто ощущает в себе способность быть одновременно и человеком и животным, должен стараться вступить в орден какого-либо животного, но за это часто приходится дорого платить предводителю этого ордена. Чей дух одновременно способен быть духом животного, может достичь и в своем человеческом организме желаемых качеств этого животного.

Наивысшим орденом животных считается орден слонов; его члены — повелители над всеми людьми, они становятся вождями племен. Эти люди всегда высокие, у них большой, внушительный живот и величественная походка. Дух вождя вселяется не в первого попавшегося слона, а в какого-то особого. Если этого слона убьют, то и принадлежащий к нему человек должен умереть. В этих местах часто можно услышать от умирающего, что он должен расстаться с жизнью, потому что он и есть одновременно тот слон или буйвол, которого уложили позавчера. Если значительный человек умирает без какой-либо видимой причины, то считается, что это результат колдовства, и поручают колдунам выявить злоумышленника. Но прежде чем заняться этой неприятной процедурой, покойника раздевают и тщательно осматривают со всех сторон в поисках какой-либо ссадины или небольшого нарыва, указывающих на ранение животного, к которому данный человек относился. Однако охотника, убившего это животное, никогда не наказывают, потому что он исполнял лишь свой профессиональный долг, обеспечивая деревню мясом.

Дороже всего вступить в орден слонов. Состоятельный человек неожиданно влезает в долги, ничего себе больше не приобретает, из его десяти коров пять бесследно исчезают. И хотя новоиспеченный кандидат «в слоны» хранит молчание, кругом начинает расползаться слушок, что он явно собирается оплатить вступление в какой-то орден духов. Когда же он наконец, сияя, объявляет своим соплеменникам, что его дух теперь «в слоне», его авторитет безгранично поднимается. Если он во время какого-либо собрания берет слово, все мгновенно замолкают. Его охотно выдвигают на какие-либо «руководящие» должности, нередко даже облекают властью вождя, так как всякий знает, что за этим человеком стоят слоны…

Поэтому-то племя дан считает любые законы об охране диких животных бессмысленными. Ведь все живущие сегодня на воле животные — это двойники людей, и они не вымрут до тех пор, пока на земле будут жить люди…

С другой стороны, старые африканские религиозные верования зачастую оказывали неоценимые услуги делу охраны животного мира. В большинстве областей Африки испокон веков имелись запретные районы, или «святые» рощи и другие территории, на которые наложено табу: там охотиться нельзя. Подобные религиозные законы соблюдаются совершенно неукоснительно, потому что каждый знает, что боги или духи все равно узнают о любом, даже самом засекреченном нарушении запрета и неумолимо покарают виновного.

Поэтому, даже когда какая-нибудь местность из-за неумеренной охоты бывала опустошена и некоторые виды животных там совершенно исчезали, впоследствии они появлялись здесь вновь, распространяясь из расположенных по соседству «запретных районов»,

И чем больше исчезает старых африканских поверий, тем меньше люди считаются со всякого рода религиозными запретами. Потому-то в современной Африке для блага континента необходимо заменить святые «земли табу» национальными парками.






(обратно)

Глава шестнадцатая. Нил — преграда для белых великанов

Женщина отличается от мужчины не только молочными железами, они ведь есть и у козы.

Африканская поговорка
Иногда только спустя 100 лет становится совершенно очевидным, что какой-нибудь «храбрый» охотник явно привирал. Мистер Корнваллис Харрис, путешествовавший в 1836 году по Северо-Западному Трансваалю, описывал, как однажды возле реки Лимпопо он наткнулся на стадо из 22 белых носорогов и в порядке самозащиты вынужден был четырех из них застрелить.

За последние десятилетия нам в Африке удалось поближе познакомиться с этими гигантами, стоящими на третьем месте по величине среди всех сухопутных животных мира. Самоотверженные люди, у которых нет поганой привычки постоянно держать палец на спусковом крючке, взяли на себя труд наблюдать за этими интересными животными и днем и ночью. В самое недавнее время белых носорогов начали отлавливать и перевозить в другие местности, где их снова выпускают на свободу.

Сегодня уже никто не поверит ни одному путешественнику, если он начнет плести про самозащиту при встрече с белым носорогом.

Счастье, что мы вообще-то еще имеем возможность изучать этих могучих медлительных существ. А то ведь «герои-охотники» чуть было не истребили их начисто, и все «в порядке самозащиты». Уже в 1892 году Нихоллс и Эглинтон писали, что есть все основания предполагать, что белых носорогов больше не существует. То же самое повторил и Брейдон в 1897 году.

Эти великаны удивительно миролюбивы. С такими крупными животными, как слоны и кафрские буйволы, они ладят лучше, чем их более мелкие и менее миролюбивые сородичи — черные носороги.

В национальном парке Нимуле (Судан) мы видели белых носорогов, мирно лежащих под деревом рядом со слонами. Они гораздо реже своих черных сородичей делают ложные выпады (которые так пугают и шокируют непосвященных) в сторону появившихся поблизости людей. Подобные выпады делаются обычно лишь в рекогносцировочных целях. Носороги бегут вам навстречу, потом вдруг в пяти — восьми метрах останавливаются, сопят, мотают головой и… уходят. Там, где за ними не охотятся, они подпускают людей и машины на расстояние даже 30 метров и только потом убегают.

Как-то в Уганде один исследователь натерпелся-таки страху. Проснувшись ночью, он увидел, как между его палаткой и разложенным рядом костром прошествовал огромный носорог. Оказывается, там проходила его тропинка на водопой, потому что через некоторое время он той же дорогой вернулся назад, не обращая ни малейшего внимания ни на огонь, ни на присутствие человека.

Мне удалось найти только три сообщения, в которых говорилось о серьезных нападениях белых носорогов на людей. Передал мне их охотник на слонов К. Стигенд. В первом из них говорилось о том, что неожиданно вспугнутая с лежки самка носорога, у которой был детеныш, набросилась на сборщицу хлопка и убила ее. В другом рассказывалось о подобном же несчастье, случившемся с мужчиной, который криками хотел прогнать белого носорога со своей плантации. И наконец, в третьем сообщении описывалось происшествие в Зулуленде. Группа местных жителей обнаружила белого носорога, вышедшего за границы национального парка, и с криками погнала его вниз по тропе, по которой как раз поднималась навстречу какая-то женщина. Перепуганное и затравленное животное с разбегу распороло рогом живот несчастной и растоптало ее ногами.

Но наряду с этим бывало, например, и такое: когда в Уганде отлавливали белых носорогов, один из мужчин упал с грузовика, за которым как раз гнался рассерженный гигант, и тем не менее человеку удалось догнать тарахтящую по плохой дороге машину и забраться на нее живым и невредимым.

Должен, однако, напомнить, что в Европе до механизации сельского хозяйства по вине таких безобидных животных, как коровы и лошади, ежегодно погибало около 400 человек. Так что стрелять в белого носорога для охотника не более опасно, чем в домашнюю корову.

Но при этом белый носорог — личность весьма внушительная: высота в холке у него составляет почти 2 метра, длина тела — 4 метра 20 сантиметров, а размер головы достигает 1 метра 20 сантиметров (она на 25 процентов больше головы черного носорога). Весит белый носорог до 2 тысяч килограммов, в то время как вес черного — от 950 до 1350 килограммов. Хотя у белого носорога, как и у черного, на ноге три пальца, однако след его почти вдвое больше. Более длинный передний рог имеет длину в среднем 80 сантиметров. Самый длинный рог, который когда-либо видели, достигал 1,61 метра. Весят рога от 6,5 до 9 килограммов. Рысью эти животные проделывают 30 километров в час, галопом — до 40 километров.

Между прочим, белые носороги вовсе не такие уж белые, впрочем, так же как и черные совершенно не черны. Возможно, что столь неточное определение зиждется на ошибочном понимании бурского слова wijd, которое выговаривается так же, как английское white, но означает «широкий», «просторный». А может быть, неправильное название произошло от местного выражения — «белое сердце», приблизительно означающего «миролюбивый». У белых носорогов на верхней губе отсутствует хватательный палец, который имеется у черных носорогов; их рот приспособлен для срывания травы, в то время как черные носороги используют его для срывания веток. Видят белые носороги так же плохо, как и черные.

Но они значительно более общительны, чем черные. В Натале в резервате Умфолози мне приходилось неоднократно встречать группы из 10–15 и даже 20 животных. В отличие от своих черных сородичей они голову держат всегда низко опущенной. Там, где они пасутся, трава будто скошена косилкой. Кучи их помета тоже значительно больше, чем кучи черных носорогов.

Мой коллега доктор Д. Бакхауз, проводя свои наблюдения в парке Гарамба, в течение нескольких недель подряд видел неизменно пасущихся вместе двух самцов, а в другом месте — двух самок. Иногда белые носороги начинали «в шутку» бороться, упираясь друг в друга рогом, но делали они это только в прохладную погоду и всего в течение нескольких минут. Такими «боксерами» могли быть как два самца, так и две самки, а иногда даже и самка с самцом. Он видел, как однажды белые носороги прогнали со своей поляны двух слонов-подростков. Они нисколько не пугались, когда с их спин с криком слетали вспугнутые чем-либо буйволовые птицы. Самцы выбрызгивали свою мочу на кустарник. Каждое животное откладывало помет в одну и ту же кучу, которая постепенно достигала огромных размеров. Когда они паслись, то за семь-восемь часов продвигались лишь на один километр. Отдыхали носороги обычно в течение двух часов в первую половину дня, до двенадцати.

Когда в 1953/54 году разразилась чума скота, на белых носорогов это не распространилось.

Самцы иногда затевают между собой и серьезные бои. Дело доходит даже до того, что один может оказаться убитым.

Превосходный фотограф-анималист Вильгельм Шак наблюдал, как во время одного такого серьезного боя два самца жали друг на друга плечом, видимо, для того, чтобы помешать противнику размахнуться и всадить свой рог между ребер другого. В другой раз он видел, как к месту боя двух соперников постепенно стянулось 43 белых носорога, с интересом наблюдавших за всем происходящим.

Когда самец белого носорога начинает «ухаживать» за самкой, он подходит сзади и кладет ей голову на спину. Само спаривание может длиться до одного часа. Считается, что беременность у этих животных длится от 540 до 550 дней. Но это далеко не точные данные, потому что белые носороги еще ни разу в неволе не размножались.

Дважды якобы видели самок с близнецами. Спустя 24 часа после рождения детеныш уже способен следовать за своей матерью, а через неделю начинает щипать траву, однако продолжает сосать материнское молоко, по крайней мере, еще в течение целого года.

О том, что детеныши белого носорога до четырехмесячного возраста сплошь покрыты шерстью, мы узнали совершенно случайно. Как-то возле мертвой самки был обнаружен такой покрытый шерстью малыш. Его тотчас же отправили в зоопарк Претории. 36-летняя самка носорога, попав в резерват Умфолози, еще родила детеныша. Считается, что половозрелыми самки становятся уже в трехлетнем возрасте, а детенышей приносят раз в три или даже пять лет.

Этих гигантских носорогов открыли сравнительно недавно — в 1812 году. Открыл их Вильям Бурчелл в северной части Капской провинции ЮАР. Белые носороги обитали прежде в теперешней Южной Анголе, части Намибии, Ботсване, Южной Родезии, Трансваале, Зулуленде и по меньшей мере в одном из районов Мозамбика. О том, что белые носороги были там весьма многочисленны, свидетельствуют наскальные рисунки, которые можно найти еще и сегодня в Намибии, Южной Родезии, Ботсване и в Капской провинции. На этих рисунках, вне всякого сомнения, изображены белые носороги. Считается, что южнее реки Оранжевой они не встречались. А на крайнем юго-западе Малави и между реками Масхи и Замбези белые носороги жили еще в доисторическое время.

А потом пришли мы, европейцы, и ради забавы, упражняясь в стрельбе, за несколько десятилетий покончили с этими безобидными великанами. И тем не менее все очень удивились, когда узнали, что белых носорогов больше нет, что они исчезли с лица земли. Уже решили было, что их постигла судьба зебры квагги или саблерогой антилопы блаубока.

Потом все обрадовались, узнав, что в Натале, в низине между Черным и Белым Умфолози, сохранилось еще несколько дюжин этих гигантов. В 1922 году Ф. Во-ген Кирби публично заявил, что их осталось там не больше 20, и обратился к общественности с призывом строго охранять последних представителей этого редкого вида.

Возможно, что он тогда нарочно занизил число оставшихся в живых носорогов, потому что в 1932 году в районе Умфолози их насчитывалось уже 180, а в ближайших окрестностях — еще 30. К 1948 году их стало уже 550, и они к этому времени успели распространиться до резервата Хлухлуве, находящегося за 25 километров от этих мест.

Потом началась знаменитая война с мухой цеце. Всю эту область, как и многие другие районы Южной Африки, начали опылять с воздуха ДДТ. Это привело к тому, что фермеры, и в особенности местное население, начали усиленно интересоваться землями, которых они прежде избегали, и постепенно вторгаться все дальше на территорию, расположенную между двумя резерватами.

Вскоре вновь послышались жалобы на то, что вокруг слишком много носорогов. Учет животных в 1965 году показал, что в области Умфолози (290 квадратных километров) и в Хлухлуве (160 квадратных километров) обитает около тысячи белых носорогов.

Поэтому их стали с некоторых пор расселять оттуда в другие резерваты Африки и продавать в различные зоопарки. Ведь в течение нескольких десятков лет ни в одном зоопарке мира нельзя было увидеть белого носорога. Потом в зоопарке Претории появился сначала один, потом второй. А к 1963 году в различных зоопарках мира их было уже 32, из них 13 — в европейских. В 1965 году в одних только зоопарках Соединенных Штатов насчитывалось 25 белых носорогов.

Теперь уже накопился богатый опыт по транспортировке этих великанов. В общей сложности к 1966 году в разные южноафриканские национальные парки и резерваты было перевезено 150 белых носорогов, а 12 штук отправили в Южную Родезию. Их реакклиматизировали в тех местах, где они раньше когда-то встречались: в Крюгеровском парке, в национальных парках Ванкие и Матапос. Но заселили ими и совершенно новые для них области, как, например, резерват Киледамм. Эти великаны-новоселы приехали даже в Восточную Африку, в недавно созданный в Кении национальный парк Меру.

Но кто бы поверил, что эти громадины можно встретить и севернее экватора, на расстоянии 3200 километров от их южной родины? Когда в 1900 году поступило сообщение о том, что белые носороги найдены в Уганде, близ Ладо, на левом берегу Верхнего Нила, к этому отнеслись весьма скептически. Казалось весьма странным, что до этого таких больших животных здесь никто не заметил. Как бы там ни было, выяснилось, что северные белые носороги живут на левом берегу Верхнего Нила и пасутся на лугах между ним и дождевыми лесами; следовательно, их ареал охватывает Уганду, Судан и пограничный с ним Заир и еще вклинивается далеко за реку Убанги. В бывшем Бельгийском Конго в 1925 году их насчитывалось от 40 до 60. Именно из-за них и из-за оставшихся в живых последних жирафов там был учрежден национальный парк Гарамба.

С тех пор число белых носорогов стало неуклонно расти. К настоящему моменту их должно быть не меньше тысячи.

А в Западной Африке они были истреблены уже к 1931 году. Несколько штук оставалось только в Нимуле-парке, на южной границе между Суданом и Угандой.

Северным белым носорогам ни разу не удавалось преодолеть Нил и перебраться на его. правый берег. По строению скелета они несколько отличаются от южного вида белого носорога (Ceratotherium simum simum) и рассматриваются как его подвид (Ceratotherium simum cottoni).

В связи с постоянным ростом населения все труднее становится охранять этих животных. Поэтому после долгих дебатов «за» и «против» в 1961 году было наконец решено переправить несколько белых носорогов на правый берег Нила, в Мерчисонский национальный парк. Противники этого плана считали, что он обречен на провал, потому что в этих местах белых носорогов испокон веков не было. Нил в Восточной Африке всегда служил непреодолимой преградой для распространения черных носорогов на запад, а белых — на восток. Но с другой стороны, было известно, что в южноафриканском резервате Хлухлуве оба этих вида мирно сосуществуют, правда, черные носороги охотнее придерживаются северной гористой местности, а белые пасутся на плоской равнине. Во всяком случае, можно было надеяться, что сородичи сумеют поладить друг с другом и в Мерчисонском парке. Так оно и получилось.

Первую пару белых носорогов, выбранную для перевозки, отловили в 1961 году. Гоняясь за ними на грузовике, их наконец удалось связать и переправить в Мерчисонский парк, где их и выпустили на волю. Увидели их там только 39 дней спустя: оказывается, новоселы ушли за 16 километров от места выпуска. В парк было перевезено десять животных, из которых два через несколько дней скончались, видимо, из-за ранений, полученных во время поимки.

Детеныша носорога, оставшегося сиротой после смерти самки — его матери, вырастили искусственно, и он настолько привык к людям, что никак не хотел покидать домика смотрителя парка, расположенного возле посадочной площадки для самолетов.

Этот носорог, самка, по кличке Обонги, однажды сильно напугала одного из посетителей парка. Когда тот увлеченно снимал антилоп через телеобъектив, Обонги подбежала к нему сзади и, с размаху просунув ему голову между ног, легонько подкинула его кверху. К счастью, все обошлось благополучно, и посетитель отделался только испугом.



Даже тогда, когда Обонги увозили далеко от домика смотрителя, она все равно упорно возвращалась назад, следуя за бензовозом. Потом на нее напали львы и сильно ее потрепали. Естественно, она снова прибежала к своим друзьям африканцам, ища у них защиты. Пришлось ее лечить. В конце концов она все-таки согласилась уйти на волю, но только тогда, когда стала достаточно взрослой и сильной.

В 1964 году было отловлено еще пять белых носорогов. На этот раз их разыскали в чащобе с вертолета и с воздуха же указывали к ним дорогу вездеходам. Усыпляли их зарядами сернилана, которые выстреливали из специальных ружей. Затем им еще дополнительно давали кислород. Через четыре часа действие снотворного проходило, и они были уже в состоянии вставать; тем не менее, несмотря на все предосторожности, две беременные самки не перенесли наркотика и погибли. К 1968 году в Мерчисонском парке обитало уже 18 белых носорогов. Сегодня мы можем с гордостью сказать: белый носорог, чуть было не исчезнувший с лица земли 50 лет назад, спасен энтузиастами охраны природы и снова широко расселился по Африке.





(обратно)

Глава семнадцатая. Вот они какие, эти гиеновые собаки

Смерть — точно луна. Кто видел ее спину?

Африканская поговорка
В течение многих десятилетий из одной книги в другую упорно кочуют небылицы про диких собак Африки, или, как их еще называют, гиеновых собак. Про них пишут, что они, как бешеные черти, рыскают по той или иной местности, загрызая всех, кто повстречается им на пути, уничтожая гораздо больше дичи, чем могут съесть. В результате местность полностью опустошается, стада копытных в панике разбегаются. Ни одна антилопа не может уйти от острых зубов гиеновых собак, так как охотятся они методом эстафеты: сперва жертву преследует одна собака, затем ее сменяет другая, за ней — следующая и так далее. Таким образом, жертве не дают передохнуть и доводят ее до полного изнеможения.

К этим россказням прибавляются все новые. В одной из последних книг диким собакам приписывают, что они убили даже какого-то человека. Было это у подножия горы Меру, где один охотник якобы пошел погулять и не вернулся. Когда его пошли искать, то нашли пять убитых собак и пять пустых патронов, а от охотника остались одни клочки — сородичи застреленных собак разорвали его и сожрали. В некоторых национальных парках лесничие так наслышались о злодеяниях гиеновых собак, что нещадно уничтожали их в течение многих десятилетий. В результате такого планомерного отстрела в Крюгеровском парке антилопы импала так размножились, что оголили в округе все пастбища. Впрочем, борьба с гиеновыми собаками не представляет никакой трудности: они ведь не боятся людей и не убегают при их приближении.

Что касается меня, то я ни разу не слыхал о каком-либо достоверном случае нападения гиеновых собак на человека.

Наблюдать за охотой диких собак весьма просто. В кратере Нгоронгоро и в Серенгети, где добычи для них достаточно, они охотятся не под покровом ночной темноты, а когда солнце находится над самым горизонтом — утром с 6 часов 30 минут до 8 и вечером между 18 и 20 часами. Кроме того, они нисколько не смущаются присутствием зрителей и позволяют тем наблюдать сколько им хочется. Этим дикие собаки выгодно отличаются от других хищников. Разумеется, иногда бывают и исключения.

Во время дневной жары они обычно отлеживаются в своих прохладных логовах под землей. Не думаю, чтобы они утруждали себя рытьем этих нор, скорее всего они выгоняют из них прежних хозяев, например трубкозубов и бородавочников, и затем располагаются там с полным комфортом. Иногда же вся стая, разбившись на маленькие группы, нежится в тени одиночных деревьев. Когда кто-то из стаи проголодается или захочет поохотиться, он поднимается, подходит по очереди к остальным собратьям и толчками побуждает их подняться и следовать за ним к пасущимся невдалеке газелям Томсона или Гранта. Если же всю стаю поднять не удается, то отдельные энтузиасты покорно возвращаются на свои места: в одиночку никто из них не охотится.

Преследуя дичь, гиеновые собаки надеются в первую очередь на свое острое зрение. Обоняние же при этом почти не играет никакой роли. Собаки не обращают внимания на направление ветра и не прячутся за какими-ли-бо прикрытиями, как это делают львы или леопарды. Стая обычно бежит размеренной рысцой мимо пасущегося стада, всем своим видом показывая, что держит путь совсем в другом направлении, и в то же время стараясь оказаться как можно ближе к намеченной жертве. Если та замечает маневры собак и пускается наутек, не подпустив их ближе 300 метров, они никогда не утруждают себя погоней, а намечают другую жертву. Если же стае удается приблизиться на более короткое расстояние, одна или две-три собаки (это может быть матерая сука) моментально бросаются в погоню, развивая скорость до 55 километров в час. Так они могут нестись несколько километров, но затем сдают. Настигнутую жертву обычно хватают за ноги или за брюхо, а потом вся подоспевшая стая дружно набрасывается на нее и буквально молниеносно разрывает на куски. В погоне за жертвой собаки могут иногда пробежать до трех километров, но обычно охота длится не более трех — пяти минут. Из 28 охот, которые нам удалось наблюдать в кратере Нгоронгоро, 25 были успешными.

Каждый хищник обычно старается выбрать себе жертву помельче себя или в крайнем случае такого же размера, как и он, чтобы с нею легче было справиться. Только тогда, когда голод становится совсем нестерпимым, хищник, рискуя жизнью, отваживается напасть на более сильного противника. Поэтому свыше двух третей жертв диких собак в кратере Нгоронгоро и в степях Серенгети составляют маленькие газели Томсона и только десятую часть — более крупные газели Гранта. У крупных антилоп нападению подвергается, как правило, только молодняк.

Однако в Южной Африке, где живности становится все меньше, замечено, что гиеновые собаки все чаще и чаще преследуют более крупную дичь. Зпрочем, и сами собаки там крупнее и сильнее, чем в Восточной Африке.

Преследуемым животным собаки прямо на ходу распарывают брюхо. Разумеется, когда у еще живой антилопы вырывают внутренности, это зрелище отнюдь не эстетическое. Гиеновые собаки не в состоянии мгновенно умерщвлять свою добычу, как, например, львы и леопарды. Ведь у них нет ни крепких плечевых и шейных мускулов этих крупных кошек, ни их мощных лап с когтями, которыми они сразу же ломают позвоночник своей жертве, после чего та тут же испускает дух. Но зато гиеновые собаки всегда добывают себе пищу сами, а не подбирают остатки чужой трапезы, как это зачастую практикует… царь зверей — лев.

Как-то во время засухи в долине Луангвы (Замбия) на всю округу остался один-единственный бочажок с водой. Стая гиеновых собак из четырех самцов, трех самок и семнадцати подростков оккупировала его и резала по своему выбору молодняк антилоп и бородавочников, приходивших на водопой. Прогнать их не было никакой возможности. Когда смотритель парка Р. Г. Атвелл вылезал из своей машины и швырял в них камнями, они только отступали на несколько метров и издавали при этом недовольный, отрывистый лай. Лишь после того как он трех из них пристрелил и сбежавшаяся к ним стая увидела своих истекающих кровью собратьев, собаки решили убраться. Не прошло и двух минут после их исчезновения, как прибежали 50 антилоп импала со своим молодняком и стали жадно пить воду.



Б. С. Райт, работая в западных районах Серенгети, выяснил, сколько дичи убивают гиеновые собаки. Оказалось, что на каждый килограмм живого веса собаки приходится ежедневно 0,15 килограмма добычи. Львы же потребляют от 0,11 до 0,13 килограммамяса на 1 килограмм своего живого веса. Наблюдаемая стая собак зарезала за год 281 животное, причем почти исключительно газелей Томсона. Две трети животных составляли взрослые самцы. Объясняется это, по всей вероятности, тем, что самцы обычно пасутся отдельно от стада, на «своем» индивидуальном участке.

Чем больше стая гиеновых собак, тем меньше жертв они убивают (в пересчете на одну особь). Стая из 21 собаки добывала по 1,8 килограмма мяса в день на каждого своего члена, а небольшая стая из шести собак — вдвое больше. Объясняется это, вероятно, тем, что у небольших стай добычу частенько отнимают гиены. Если бы гиеновые собаки жили в одиночку или попарно, им бы, по-видимому, вообще не выжить.

У антилопы, за которой гонятся эти пятнистые большеухие охотники, мало шансов уйти. Впрочем, у нее все же есть две возможности спастись: одна из них — броситься в воду (правда, в воде ее может схватить крокодил, но разве в такой момент думают об этом!). Собаки, как правило, не преследуют свою жертву в воде — они добегают до берега и останавливаются. Однако случается и так, как наблюдал Ж. Стефенсон в парке Микуми в Танзании: гиеновая собака бросилась вплавь за самцом импалы и преследовала его до другого берега. И только испугавшись греющихся там на солнце бегемотов, она сочла благоразумным убраться восвояси.

Одна из посетительниц национальных парков Кении наблюдала с балкона «Тритопс-отеля», как из леса на полном скаку вылетел взрослый водяной козел и с размаху кинулся в воду. Его преследовала стая из 12 гиеновых собак. Некоторые из них пробовали зайти в воду, но вскоре бросили эту затею. Козел, дрожа всем телом, продолжал еще некоторое время стоять по брюхо в воде, а затем потихоньку двинулся к берегу. Однако, увидев, что часть собак еще находится поблизости, он быстро повернулся и снова забежал в воду. И только окончательно убедившись, что собаки ушли, самец рискнул вернуться в лес.

Нередко животные используют и другой способ спасения, который на первый взгляд кажется совершенно неправдоподобным, — ohhi бегут, как это ни странно, к людям.

Лично я знаю больше десятка подобных случаев. Так, в резервате Хилонгори (Замбия) к домику лесничего прибежал молодой самец куду и рухнул у ног человека на землю. Он весь был в пене и еле переводил дух. Стая гиеновых собак окружила лесничего и улеглась в двадцати метрах от него, поджидая, когда он уйдет. И только когда человек стал швырять в них комьями земли, они нехотя, лая и визжа, убрались прочь. Куду полежал еще некоторое время, потом встал и побрел в другую сторону. Вскоре он скрылся в высоких зарослях.

В районе резервата Мбарара (Уганда) к лесничему Картуа Лоронгза, громко крича, прибежал самец лошадиной антилопы, преследуемый шестью гиеновыми собаками. Одна из них висела на хвосте животного, крепко вцепившись в него зубами. Когда лесничий застрелил эту собаку, в хвост несчастной жертвы мгновенно вцепилась другая. Лесничему пришлось застрелить еще четырех собак, и только тогда последняя из них убежала. Лошадиная антилопа, совершенно обессиленная, постояла еще некоторое время возле человека и, только отдышавшись, ушла. Она отделалась лишь легкими ранениями на крупе.

В национальном парке Киву водяной козел забежал в группу туристов. Однако хищники настигли его даже здесь и разорвали на глазах у испуганных людей. Подобная же участь постигла небольшую антилопу редун-ку (ридбок), тоже пытавшуюся спастись возле туристов. А взрослая лошадиная антилопа в Замбии забежала во двор дома Р. А. Кричли и пробыла там пять дней, залечивая раны и восстанавливая душевное равновесие.

В один год гиеновые собаки близ Серонеры что-то особенно свирепствовали. Там орудовали одновременно три стаи: из десяти, восьми и шести собак. А по соседству бесчинствовала еще одна стая из 24 голов. Однажды семь собак расправились с антилопой Томсона чуть ли не под колесами моей машины. Другой раз я имел возможность от начала до конца проследить охоту стаи, состоящей из четырнадцати взрослых и девяти молодых собак.

Происходило это следующим образом: стая мирно отдыхала под деревом. Невдалеке, примерно в восьмистах метрах, паслось стадо гну, состоящее из 40 голов. Вдруг две крупные собаки, как по команде, встали и не спеша затрусили по направлению к стаду. Завидя это, поднялись на ноги и остальные и с интервалом в 200 метров последовали за первыми. Когда на дороге к ним попыталась присоединиться большая гиена, одна из собак бросилась к ней, укусила за ногу и отогнала прочь. Гиена упала на спину, закричала, но не оказала никакого сопротивления. Когда до стада оставалось не больше четырехсот метров, собаки внезапно рванулись с места и на полной скорости врезались в самую гущу антилоп. Застигнутые врасплох, гну бросились врассыпную, подняв тучу пыли, которая, словно занавесом, закрыла все происходящее. Когда пыль немного осела, мы увидели, что все стадо гну разбилось на небольшие группы, которые стояли кружками, рогами наружу. Время от времени кто-нибудь из гну делал угрожающие выпады в сторону стаи, которая прибыла теперь уже в полном составе. Собаки увертывались от рогов, заняв выжидательную позицию. И тут у какого-то теленка сдали нервы: он вырвался из круга и тут же был разорван на части. Остальные гну почти не обратили на это внимания.

Если во время охоты какая-либо из собак отстанет и потеряет свою стаю, она опускает морду к самой земле и издает протяжный глухой вой. Затем она поднимает голову и прислушивается. Обычно уже через пять минут появляется вся стая.

Исследователь гиеновых собак В. Кюме в течение долгих месяцев прожил в зарешеченном автомобиле, на котором днем и ночью разъезжал по Серенгети, чтобы беспрепятственно наблюдать за взаимоотношениями и повадками гиеновых собак. При этом выяснились довольно удивительные вещи, подтвержденные более поздними наблюдениями биологов Е. Эстеса и Дж. Годдарда, проведенными в Серенгети и Нгоронгоро.

В отличие от волков, кур, лошадей и других стадных животных у гиеновых собак нет в стае настоящих вожаков, нет вообще никакой субординации. Никто никого не запугивает, не старается подчинить себе. Наоборот, если одной из собак надо чего-то добиться от другой, например, выпросить кусок мяса, она приседает перед ней на задние лапы, прижимает уши, придавая себе этим униженный, подобострастный вид. Если собаки встречаются после расставания или даже после сна, то лижут друг другу морды и засовывают одна другой нос в угол рта. При этом они тоже приседают к земле, стараясь съежиться и показаться как можно меньше.

Таким же способом (попрошайничая) молодняку и больным, слабым особям удается получать свою долю из добычи. Более того, такими же действиями они заставляют своих сородичей отрыгнуть даже уже проглоченное мясо.

Ни один из видов животных невозможно изучить всесторонне в условиях неволи. Для этого их надо наблюдать в естественной среде. В то же время кое-что можно проследить только в условиях зоопарка.

Так, К. Е. Каде, директор зоопарка в Найроби, однажды получил взрослого самца гиеновой собаки и поместил его в загон по соседству с молодняком собак. Спустя некоторое время в загон к взрослому самцу решили пустить одного из щенков. Встреча протекала весьма интересно. Взрослый самец, завидев молодого, бросился к нему с явно агрессивными намерениями. Однако тот прижался к земле, поднял голову и совершенно необычным образом жалобно заскулил. К. Е. Каде никогда прежде не приходилось слышать, чтобы эти собаки издавали подобные звуки. Такая специфическая форма поведения мгновенно охладила пыл разъяренного самца, он резко «затормозил» перед пришельцем, обнюхал его… и не тронул.

Та же картина повторялась каждый раз, когда к взрослому самцу запускали щенят. Самец укусил только одного щенка — тот не заметил его приближения и не продемонстрировал заблаговременно подобающей формы поведения. Однако, когда он замер на месте и, подняв голову, заскулил жалобным голосом, старый самец мгновенно успокоился и отошел от него, не причинив ему больше вреда. Отсюда, видимо, и «лояльное» отношение гиеновых собак к своим сородичам-калекам. Те, как правило, следуют за стаей на некотором расстоянии и добираются до добычи позже всех, однако им милостиво разрешается взять свою долю. Мне лично известен только один-единственный случай, когда стая прикончила одного из своих членов — подранка.

Итак, запущенные в общий загон молодые гиеновые собаки и старый самец образовали общую стаю, состоящую из трех самцов и трех самок. Когда в феврале пришла пора спаривания, одна из самок спарилась со старым самцом, в то время как никто из ее братьев не обращал на нее никакого внимания. Парочка стала держаться отдельно от всех остальных. Бывает ли так и на воле? Отделяются ли врачующиеся пары от всей стаи? Это пока неизвестно.

Когда обнаружилось, что самка беременна, Каде отсадил ее в соседний загон. Однако она так волновалась, так рвалась к своему супругу, что его пришлось пустить к ней. Так как боялись, что самец сожрет свое потомство, перед самой щенкой его снова отсадили от самки. По прошествии 72 дней беременности самка ощенилась. Спустя два дня после родов она схватила за шиворот одного из щенят и начала упорно таскать его взад и вперед вдоль загородки, за которой сидел самец. Стало ясно, что щенок долго не выдержит подобного обращения, и поэтому срочно надо принять какое-нибудь решение. Боясь соединить молодую мамашу со всей стаей, Каде решил попробовать пустить к ней одного лишь отца щенят. К всеобщему удивлению, самка тотчас притащила к нему щенка, положила перед ним на землю и принялась лизать. Самец с интересом обнюхал его, но затем отошел в сторону. Вечером можно было наблюдать великолепную семейную картину: самка со щенятами мирно лежала в своем утепленном ящике, а рядом, положив на его край голову, уютно расположился самец.



Впервые гиеновые собаки принесли в неволе потомство в 1930 году. В 1960 году Бронксовскому зоопарку в Нью-Йорке удалось вырастить четырех из шести родившихся там щенят. Здесь тоже вначале отделили самца от самки перед родами, но вынуждены были вернуть его в общий загон, потому что самка слишком волновалась из-за разлуки с ним.

Как показали наблюдения на воле, любой член стаи может взять на себя самые разнообразные обязанности, вплоть до выкармливания щенят. Ведь отрыгнутым мясом кормят щенят все собаки из стаи, включая самцов.

В 1964 году Кюме вел в Серенгети наблюдения за группой гиеновых собак, состоящей из шести самцов и двух самок. У одной самки было 11 трехнедельных щенят, помет второй находился еще в логове. Вернувшись после удачной охоты, самцы каждый раз отрыгивали попрошайничавшим щенкам свежее мясо. Тем же способом они угощали самок и оставшихся охранять их сторожей. Перед тем как отправиться на новую охоту, собаки каждый раз устраивали нечто вроде ритуального танца. Они бегали вокруг друг друга с прижатыми ушами и вытянутыми вперед носами, падали в экстазе на землю и дрыгали в воздухе ногами. При этом они издавали крякающие и верещащие звуки. Подобные звуки они издают при любом возбуждении: при встрече, во время преследования и пожирания добычи. Когда же они чем-нибудь напуганы, они издают отрывистый и глухой лай.

В Серенгети доктор Ганс Круук наблюдал за десятью гиеновыми собаками, из которых четыре были очень тощими. Шесть хорошо упитанных собак спустились с холма, загнали газель Томсона, убили ее и сожрали. Затем они вернулись к четырем исхудалым сородичам, не принимавшим участия в охоте, и отрыгнули для них все проглоченное мясо.

Стая, которая на протяжении всего года держалась в кратере Нгоронгоро, состояла из пяти самцов и одной самки. Собаки систематически совершали вылазки за пределы кратера, но каждый раз снова возвращались к своему логову. Поскольку все они были мечеными (на ушах у них имелись специальные надрезы), отличить их от других собак не составляло никакого труда. В конце февраля единственная в стае самка ощенилась девятью щенками. К сожалению, и среди щенят оказалась только одна самочка. По неизвестным причинам кормящая самка вскоре умерла у себя в норе. Биолог Дж. Годдард наблюдал, как один из самцов вытаскивал зубами из норы ее труп, окруженный возмущенными щенятами, все еще пытавшимися добиться от нее молока. Стая, в которой теперь из взрослых собак оставались одни самцы, все же сумела вырастить осиротевших щенят, регулярно отрыгивая для них мясо. Отправляясь на охоту, взрослые самцы непременно оставляли кого-нибудь одного сторожить малышей. Как только охотники возвращались, затаившиеся до того времени в норе щенки выбегали им навстречу и тыкались носами в уголок рта каждого самца. И те моментально отрыгивали причитающуюся им порцию. Вскоре подросшие щенята начали уже увязываться за взрослыми на охоту. Однако далеко не все смогли выдержать тяготы «походной жизни», и к концу года из девяти щенят осталось только четыре. К сожалению, погибла и единственная самочка. Иногда молодняку приходилось плестись за стаей по три километра, и, когда они добирались до добычи, им уже мало что перепадало. Время от времени кто-нибудь из взрослых самцов, сжалившись, отрыгивал для них немного мяса, но это случалось все реже и реже.

При желании (если таковое вообще у кого-либо может появиться) с гиеновыми собаками можно и подружиться. Сами же они не ищут общения с человеком, но и не убегают от него. Те, кто пытался ближе познакомиться с гиеновыми собаками, достигали довольно больших успехов. Так, Р. А. Кричли наткнулся как-то на семейство гиеновых собак, мирно греющихся на солнце перед своим логовом. Восемь щенят весело резвились и дрались между собой, а самка с удовольствием принялась уплетать кусок мяса, брошенный ей из машины. Самец же, растянувшись на земле в 25 метрах от норы, даже не шевельнулся. В дальнейшем, как только самка замечала приближающийся вездеход Кричли, она уже заранее начинала вилять хвостом. Однако, если подачка падала далеко от норы, собака разыскивала ее с трудом, из чего можно заключить, что у этих животных не очень хорошо развито обоняние.

Знаменитая охотница фермерша Маргарита Траппе, хозяйничавшая до Первой мировой войны на фермах «Нгонгонгаре» и «Момелла» у подножия горы Меру, однажды, охотясь со своей сворой охотничьих собак, случайно наткнулась на большую стаю гиеновых собак. Встреча протекала весьма дружелюбно: домашние и дикие собаки, смешавшись в общую стаю, с любопытством обнюхивали друг друга, виляли хвостами и не проявляли ни малейшего желания подраться. После всяческих взаимных приветствий своры снова разделились, и каждая пошла своей дорогой.

Маргарита Траппе после этого случая решила взять на воспитание щенят гиеновой собаки. По ее указанию была раскопана нора глубиной в два с половиной метра. Из девяти взятых щенков пятеро погибли на другой же день. Из оставшихся четырех двух подарили полицейскому офицеру, жившему в Аруше. В его доме гиеновые собаки выросли совершенно ручными и свободно разгуливали по городу. Однако из-за того, что они частенько крали кур, а иногда хватали за ноги прохожих, их пришлось посадить на цепь. Что же касается двух щенят, оставшихся у госпожи Траппе, то они чинно расхаживали на поводке рядом с нею и ее детьми.

По некоторым наблюдениям, эти животные обладают, как и лисицы, недюжинной хитростью.

Знаменитый британский охотник и путешественник Ф. К. Селу (1851–1917) сообщал о таком случае: свора охотничьих собак напала на гиеновую собаку и так ее отделала, что она осталась лежать на дороге без признаков жизни. Но когда Селу подошел, чтобы снять с мертвого животного шкуру для изготовления чучела, «мертвая» собака проворно вскочила и убежала. Оказывается, она только притворялась мертвой.

Насколько мало внимания гиеновые собаки обращают на людей, можно проиллюстрировать на происшествии, случившемся в Микуми-парке в Танзании. В 7 часов утра, когда возле административного корпуса собирается весь обслуживающий персонал для распределения заданий, в лагерь ворвалась стая из 35 гиеновых собак, которые с визгом и воем начали носиться между машинами и постройками, не обращая ни малейшего внимания на присутствие людей. Между собаками шла какая-то дикая драка — одни догоняли, другие удирали, и все это сопровождалось страшным разноголосым визгом и лаем. Вся эта сумятица длилась не больше трех минут, потом часть собак убежала в одну сторону, а часть — в другую. «Хотя я сам этого не видел, но мне рассказывали мои люди, что две стаи собак подрались из-за антилопы импала, за которой охотились и те и другие», — сообщает лесничий Стефенсон.

И все же известны случаи, когда гиеновые собаки неожиданно проявляли к людям повышенный интерес, и даже более того — пускались вслед за ними в рискованные предприятия. Так, однажды группа из пяти гиеновых собак увязалась за альпинистами, совершавшими восхождение на вершину Килиманджаро. Вот как впоследствии описывали альпинисты этот странный случай:

«Когда мы приступили к последнему наиболее трудному этапу нашего восхождения, то, к своему удивлению, увидели ту же группу гиеновых собак, следовавших за нами по кромке ледника. Они без труда обогнали нас и сидели в ожидании, когда мы наконец вскарабкаемся наверх. Нам это показалось даже в какой-то степени оскорбительным. Судя по их следам, они несколько раз пересекали наш путь и побывали даже в самом кратере. Надо сказать, что в это время снежный покров кратера и на склонах вершины Килиманджаро наиболее мощный, так что менее подходящего места для пребывания гиеновых собак даже трудно придумать. Достигнув вершины (5895 метров над уровнем моря), мы принялись откапывать книгу для записей альпинистов. Она вмерзла в лед, и достать ее оказалось делом нелегким. А гиеновые собаки, добравшись до той же высоты, всего в нескольких сотнях метров от нас, словно подчеркивали всем своим видом, что это восхождение, которое у нас вымотало все силы, для них совершеннейший пустяк. С неослабным интересом следили они за каждым нашим движением, и только когда мы пустились в обратный путь, собаки внезапно исчезли за кромкой ледника. Однако появление их не было наваждением: собак несколько раз удалось сфотографировать на снегу вершины Килиманджаро» [166].

Взрослые гну, а тем более зебры нисколько не боятся гиеновых собак и при их приближении сами грозно направляются им навстречу.

А когда гиеновые собаки пристают к бегемоту или слону, это надо рассматривать скорее как забаву. Так, зарегистрирован случай, когда в Катве на берегу озера Эдуард стая гиеновых собак окружила бегемота и не пускала его в воду. Отдельные собаки подпрыгивали, стараясь укусить его за грудь и ноги. Лишь заметив, что за ними наблюдают, они оставили в покое толстокожего великана. Однако они тут же полукругом расположились возле двух слонов и настолько вывели цх из равновесия, что лесные властелины, подняв хоботы, затрубили и начали трусливо задом отступать.

По-разному складываются отношения у гиеновых собак с гиенами. В Венском зоопарке гиеновая собака так цапнула сквозь решетку свою соседку-гиену за ногу, что откушенная часть повисла на одной коже. Гиену пришлось пристрелить.



В Мику ми-парке пятнистая гиена, за которой гнались восемь гиеновых собак, прибежала к дому лесничего и забилась под кузов его машины, стоящей у самых ворот. Собаки окружили машину, но, увидев поблизости людей, сочли благоразумным скрыться.

Но зато, когда четыре гиеновые собаки схватили молодую гиену, прибежали 11 ее сородичей и отбили ее у собак.

В кратере Нгоронгоро, где обитают сотни пятнистых гиен, гиеновые собаки вынуждены собираться для охоты в большие стаи, иначе гиены постоянно будут отнимать у них добычу.

Когда «авангард» собачьей стаи добывает какую-нибудь жертву, зачастую случается, что подоспевшие гиены отгоняют собак (если те оказываются в меньшинстве) от их добычи. Но как только подтягивается остальная часть собачьей стаи, им вновь удается завладеть своей законной собственностью.

Гиены способны часами терпеливо сидеть невдалеке от отдыхающих собак, выжидая, пока те снова соберутся на охоту. Иногда они даже рискуют пробежать между спящими собаками и обнюхать их, а иногда проглотить валяющийся на земле помет.

Кюме однажды видел, как такая нетерпеливая гиена подталкивала мордой отдыхающую собаку и при этом «приветливо» повизгивала. Если гиены становится слишком навязчивыми, собаки могут на них и наброситься. Но обычно гиена не принимает боя: она либо тут же садится, щелкая зубами и огрызаясь через плечо, либо валится на спину и сдается. Удивительно, что гиены никогда не стараются спрятаться в свою нору, а охотнее скрываются в густом прибрежном кустарнике, где собаки их никогда не преследуют. Впрочем, никому еще ни разу не приходилось наблюдать, чтобы гиеновые собаки убили или хотя бы поранили гиену. Наоборот, как мы уже видели, гиены зачастую отгоняют собак от их законной добычи, когда те в меньшинстве. Они боятся собак только в тех случаях, когда их много. Поэтому наиважнейшее условие, необходимое гиеновым собакам в борьбе за существование, — объединяться в большие стаи и держаться всем вместе: один — за всех и все — за одного.

Ареал гиеновых собак за последние тысячелетия сильно сократился. Их изображения можно найти еще на фресках Древнего Египта (3000 лет до нашей эры). Следовательно, в те времена они еще обитали в Северном Египте, тогда как теперь северная граница их распространения находится в Судане. Вместе с ними из Северного и Среднего Египта исчезли и другие животные, характерные прежде для этих мест, — слоны, буйволы, жирафы и носороги.





(обратно)

Глава восемнадцатая. Надувной брат мой

Только тот, кто не знает льва, может ловить его за хвост.

Африканская поговорка
Да, вот там сидят львы. Я не могу точно определить, сколько их, потому что из травы выглядывают одни только круглые уши. Я лезу на крышу нашего микроавтобуса и стаскиваю оттуда своего надувного пластикового льва. Вот так. Теперь остается только поставить его на все четыре ноги в траву и отъехать. Очень комичный у него вид, он похож на детскую игрушку, только огромную.

Потом я отъезжаю на 20 метров и выключаю мотор. Солнце освещает зеленые просторы кратера Нгоронгоро, где все это происходит. В некотором отдалении, примерно в 150 метрах, стоят несколько дюжин гну и зебр и с интересом наблюдают за мной и за львами. Три венценосных журавля плавно спускаются с неба и приземляются между мною и спрятанным в траве львом. Их ярко-желтые венчики из перьев раскачиваются над зеленью, словно лучистые цветы на стройных стеблях. Что-то склевывая, они неторопливо шагают в высокой траве. Утреннее солнце уже начинает припекать, и на десятки километров вокруг не видно ни живой души.

Вот теперь нужны только время и терпение — то, что требуется всегда, когда хочешь чего-нибудь добиться от животных.

Львы не обращают ни малейшего внимания на мой вездеход. Такая машина здесь что-то вроде маленькой крепости, где в любой момент можно спастись от разъяренного животного. Пешком тут ходить небезопасно. Вот, например, 14 дней назад одного моего знакомого, который вздумал пройтись по окрестностям, догнала слониха и пропорола насквозь своим бивнем. Но чтобы кто-нибудь погиб, сидя в машине, этого я еще никогда не слышал; даже в тех случаях, когда на машину нападал носорог или слон, инцидент обычно кончался лишь несколькими вмятинами или пробоинами в кузове.

С одной моей знакомой супружеской парой произошел такой случай. Они разбили на ночь свою палатку точно в том месте, где сейчас стоит моя машина. Ночью они услышали, что кто-то гремит кастрюлями. Оказалось, что это львы заинтересовались остатками их обеда. А один лев, понахальнее, даже просунул морду к ним в палатку! Перепуганные супруги подожгли палатку, чтобы прогнать незваных гостей, а сами в два прыжка добрались до своей машины, где почувствовали себя снова в безопасности.

Львы здесь, в национальном парке, становятся все беззастенчивее и озорнее. Но я не думаю, чтобы они всерьез могли напасть на человека и разорвать его на части.

Нам, исследователям животных, далеко не просто выяснить, что происходит в такой «звериной башке». Мы в том же положении, что и детские психологи, которым очень хочется узнать, способен ли не рожденный еще ребенок, находящийся в материнской утробе, о чем-нибудь думать? Или что думает маленький человек, который еще не умеет говорить? Ведь никто из нас не способен припомнить свои ощущения и восприятия до трехлетнего возраста. Поэтому детским психологам, так же как и нам, приходится идти окольными путями.

Так, например, психолог Р. А. Шпиц неоднократно проделывал следующий опыт: грубо изготовленную в человеческий рост куклу с примитивно раскрашенным лицом, которую взрослый человек принял бы за огородное пугало или за отвратительное привидение, он наклонял над детской кроваткой, и… младенец улыбался этому страшилищу. Точно так же маленькие и неопытные утята или рыбки кидаются вслед за весьма примитивным изображением своих родителей, которых они до этого еще ни разу не видели.

Человек — единственное существо на свете, способное рисовать настоящие картины. Человекообразные обезьяны, хотя и рисуют кисточкой и краской, но они не в состоянии создать подлинные изображения самих себя или окружающих предметов. Мы часто и воображаем, будто бы человек — единственное создание, способное узнать на картине самого себя и другие предметы. Однако люди, находящиеся еще на низкой ступени развития, которые встречаются среди отдельных индейских племен Южной Америки или пигмеев из Африки, поначалу не могли узнать себя или своих знакомых на фотоснимках.

И в то же время вы неожиданно сталкиваетесь с совершенно ошеломляющим поведением животных. Сколько писем мне присылают на эту тему! Так, некто Е. Хеллер принес к себе домой написанный маслом портрет своего друга и поставил его на комод. Как только его собака увидела портрет, она как ужаленная соскочила с кресла, на котором лежала, и опрометью бросилась под стул, откуда стала яростно лаять на картину. Она оскалила зубы, и шерсть на ней поднялась дыбом.

Собака Асси, принадлежащая одной даме из Гёттингена, подсаживается к ней, когда та читает иллюстрированный журнал о собаках, обнюхивает каждую сфотографированную собаку с головы и с хвоста, а крупное изображение боксера расцарапывает когтями. Когда на экране телевизора собака проваливается в яму и скулит, Аси подвывает ей в ответ и заходит за телевизор в поисках терпящего бедствие товарища.

Зеленые попугайчики все время старались держаться поблизости от двух вышитых на портьере попугаев и даже легонько покусывали их.

Самец черного дрозда непрестанно пытался затеять драку со своим собственным отражением в начищенном до блеска колпаке автомобильного колеса. Он ударял по нему клювом от 40 до 50 раз в минуту; а за день целых 16 тысяч раз. И все это продолжалось 24 дня подряд!

Зоолог Эйбль-Эйбесфельдт, плавая с аквалангом среди морских коралловых рифов, дразнил рыб их собственным отражением в зеркале.

А в одном из предместий в Дачице (Чехословакия) откуда ни возьмись с неба спикировал аист и в бешенстве набросился на железного аиста, украшающего фонтан в садике перед домом. Он так яростно «дрался» со своим мнимым противником, что в результате поранился о его железный клюв и в конце концов, совершенно измученный, рухнул на землю.

Но это редкие случаи. Обычно же животные абсолютно не интересуются картинами, скульптурами или отображениями в зеркалах.

Ну, а мы? Разве у нас не бывает так? Часто ли мы бросаем взгляд на картину, висящую у нас в комнате на стене? Поэтому домашние животные, живущие вместе с нами среди картин, газет и телевизоров, не самые подходящие объекты для подобных экспериментов, и не их восприятие окружающей действительности нам следует выяснять.

Но мы отвлеклись от наших львов, а они как раз заметили мой надувной манекен, и теперь — внимание! Крупный самец встает и прямиком направляется к незнакомцу. Второй следует за ним в нескольких шагах. У обоих роскошные гривы, и выглядят они весьма импозантно. Приближаясь, они не спускают с надувного льва пристального взгляда. Теперь видны уже головы и остальных львов. Любопытство взяло верх, и они все, как по команде, вытянули шеи. Их, оказывается, там много: две львицы и семь молодых львов, из них три совсем маленьких.

Зебры, стоявшие в некотором отдалении от нас и уже начавшие было пастись, вновь поднимают головы и с интересом наблюдают, словно зрители в театре.

Не дойдя примерно тридцать метров до надувного льва, самцы остановились и неподвижно уставились в его нарисованные глаза. Разгуливающий на свободе, а не в зоопарке лев, обрамленный своей царственной гривой, выглядит необыкновенно величественно, словно Зевс. Оба льва не перестают сверлить незнакомца глазами. Мне кажется, что это длится целую вечность, но, взглянув на часы, обнаруживаю, что прошло всего четыре с половиной минуты. Потом сначала один, а за ним другой, не спуская глаз с моего манекена, ложатся на землю.

В этом, между прочим, и состоит основное времяпрепровождение львов: они лежат, созерцают, лениво наблюдают за окружающим… Видимо, они решили выждать, пока пришелец что-нибудь предпримет сам, и узнать, что именно. Но пластиковый баллон не шевелится.

Через шесть минут оба желтых гривастых «вельможи» поднимаются и приближаются к чужаку еще на несколько шагов. Потом они снова опускаются на траву. Их ясные зоркие глаза по-прежнему неотступно следят за незнакомцем.

У львов такое пристальное разглядывание — характерный метод устрашения. Мне не раз приходилось наблюдать подобные взгляды у матерых самцов из двух разных стай. Они мерят друг друга глазами, стараются принять устрашающий вид и медленно, очень медленно приближаются друг к другу. Такая «дуэль взглядов» кончается обычно тем, что у одного из противников сдают нервы и он поворачивается и уходит.

Но мой надувной лев этого не делает. Он остается на месте и не отводит своих нарисованных глаз. Значит, храбрый. Интересно, видят ли они в нем соперника, незнакомого льва из чужой стаи или просто какой-то необычный, непонятный предмет.

Вот турачей [167] мой лев нисколько не интересует: они ведь не числятся в львином меню. Поэтому птицы преспокойно продолжают токовать всего в каких-нибудь 30 метрах от грозных хищников.

Наконец оба «гривача» встают, осторожно обходят новичка кругом и, подкравшись сзади, обнюхивают его хвост, однако не дотрагиваются до него. Их жены и дети продолжают держаться на почтительном расстоянии. Но внезапный резкий порыв ветра сваливает нашу пластиковую игрушку набок. Оба живых льва немножко испугались и на всякий случай отходят метров на 20 в сторону; однако они по-прежнему не спускают глаз со странного и подозрительного незнакомца. Тогда я подъезжаю и ставлю машину между надувным и живыми львами так, чтобы они не видели, как я вылезаю из машины. Я поднимаю свой манекен и придавливаю ему гаечными ключами ноги к земле, чтобы следующий порыв ветра опять его не свалил. Но в тот же момент обе львицы и несколько львят встали с места и рысцой направились ко мне. Скорее в машину! Дверь захлопывается, и я отъезжаю в сторону, чтобы оттуда наблюдать, как будут разворачиваться события.

Львиц интересовал, разумеется, не я, а незнакомый лев. Одна из них, помоложе, в несколько скачков оказалась возле него. Но не тут-то было: оба самца сорвались с места и яростно отогнали ее прочь. Они так обозлились, что преследовали «грешницу» еще метров полтораста. Значит, они действительно усмотрели в этой штуковине соперника.

Тем временем подтянулась вторая, более старая львица со всем «детским садом». Теперь пластиковый пришелец подвергается тщательному изучению. Его обнюхивают со всех сторон, потом львица осторожно хватает зубами его за хвост и тянет на себя. Искусственный лев снова падает. Молодые львы осторожно толкают его лапами, а один хватает его за ухо и волочит по траве. Оба взрослых самца держатся в некотором отдалении. В конце концов одна из львиных «дам» выпускает когти и теребит лапой злополучную игрушку. Как я потом устанавливаю, она прокалывает в ней четыре маленькие дырочки. Вырывающийся из них воздух пахнет не очень-то приятно: ведь мы накачивали туда выхлопной газ из машины. По мере того как соперник «испускает дух», львы теряют к нему интерес, и через 12 минут все семейство уже уходит. Рвать дальше пластик они не стали.

После обеда мы отгоняем несколько гиен от их добычи — остатков убитой зебры. Я отрезаю от нее хороший кусок мяса, заворачиваю его в бумагу и прячу в машину. Затем мы снова отправляемся на поиски львов.

На этот раз я обнаруживаю отдыхающую в одиночестве львицу. Я подъезжаю с подветренной стороны и кладу мясо так, чтобы запах его неминуемо донесся до ее носа, а надувного льва устанавливаю мордой к куску. О, как осторожно и с каким вожделением она подкрадывалась к счастливому обладателю своей добычи! Но посягнуть на чужое добро или присоединиться к трапезе незнакомого льва она решается не сразу. Львица подползает почти на животе, затем выжидает, опять подползает, опять ждет и наконец с величайшей осторожностью захватывает зубами кусок мяса и тянет к себе. В тот же миг появляются два самца, присутствия которых я даже не заметил. Оказывается, они наблюдали за всем происходящим. Самцы рысцой подбегают к львице и тоже присоединяются к пиршеству.

Итак, львы явно приняли мое надувное чучело за живого льва, потому что обращались с ним точно так же, как с живым сородичем. Может быть, зрительно он отдаленно и напоминал этих огромных хищных кошек, но что касается характерного «львиного» запаха, то его-то уж наверняка у пластикового льва не было и в помине. Правда, львы больше полагаются на зрение, чем на обоняние, однако они чуют запахи, безусловно, лучше, чем человек или человекообразная обезьяна.

А вот как поведут себя дикие животные, которые плохо видят, но зато прекрасно улавливают запахи?

Этот вопрос я уже 25 лет назад задавал домашним лошадям. Тогда мне, между прочим, удалось (правда, 2300 лет спустя) подтвердить мнение Александра Македонского об одной картине. Однажды в Эфесе он позировал на лошади для картины, которую писал с него знаменитый художник Апеллес. Но когда художник закончил работу, Александр остался недоволен тем, как был изображен его любимый конь Буцефал. Чтобы указать Апеллесу на его ошибки, он велел привести коня и поставить рядом с портретом. Как только Буцефал увидел свое изображение, он громко заржал. А Апеллес, улыбнувшись, сказал: «Твоя лошадь, о мой повелитель, кажется, больше понимает в искусстве, чем ты!»

И вот теперь мне удалось выяснить, что художник был не прав. Разумеется, я не мог непосредственно расспросить своих четвероногих «пациентов», так, как психологи своих двуногих, о том, как они относятся к той или иной картине. Я должен был заключить это из их поведения.

В мою бытность ветеринарным врачом мне удалось выяснить, как ведут себя лошади по отношению к другим незнакомым особям своего вида. Я проделал следующий опыт. По моему распоряжению в помещение попарно вводили 36 лошадей, не знавших друг друга. Выяснилось, что две незнакомые лошади идут друг другу навстречу, высоко подняв голову и насторожив уши, затем взаимно обнюхивают сначала ноздри, потом возле хвоста и другие части тела. Если обе они одновременно попали в новую обстановку, то после состоявшегося знакомства стараются держаться вместе.

После того как мне удалось это выяснить, я подверг более 100 лошадей новому эксперименту. Я подводил их по очереди к искусно изготовленному чучелу лошади, а затем показывал им различные картины, на которых были изображены лошади в натуральную величину. С чучелом лошади обращались точно так же, как со всяким живым сородичем: его приветствовали и становились рядом с ним. Когда я отгонял кнутом какую-нибудь из подопытных лошадей от кормушки, она охотно вымещала зло на безответном чучеле — галопом подбегала к нему, кусала и брыкала его, а иногда даже опрокидывала набок. Аналогично поступают и многие люди; когда их ругает начальство, они срывают свое дурное настроение на подчиненных или на своих домашних.

Лошади обнюхивали ноздри и хвост даже у примитивно нарисованного на оберточной бумаге сородича, а жеребцы пытались покрыть нарисованную кобылу, и их с трудом удавалось отогнать от нее. Нередко принимали за живых лошадей и их совершенно схематические изображения с ногами, напоминающими колонны. Художник Апеллес устыдился бы, увидев, какие примитивные рисунки (достойные разве кисти современных модернистов) принимались лошадьми за своих сородичей со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Результаты этих опытов были тем более неожиданны, что у лошадей ведь обоняние развито лучше, чем у нас: у них огромные ноздри с большой поверхностью слизистой. В отношении же зрения им до нас далеко, это мне тоже удалось выяснить опытным путем.

А вот что скажут слоны (у которых обоняние гораздо тоньше лошадиного, а зрение куда хуже) по поводу такого надувного искусственного «брата»?

Несколько недель назад я стал счастливым обладателем огромного надувного слона. Почти два года я бился над тем, чтобы уговорить какую-нибудь фирму, выпускающую резиновые изделия, изготовить для меня по специальному заказу надувных животных в натуральную величину. Но никто не соглашался. Недостатка в заказчиках такие фирмы не испытывали, товар их идет, и зарабатывают они хорошо. Кому хочется возиться с изготовлением таких необычных и огромных игрушек? Но я звонил и телеграфировал, куда только мог, и наконец на мой призыв откликнулась одна нюрнбергская фабрика резиновых и пластиковых изделий. И вот гигантская игрушка, сложенная в небольшой аккуратный сверток, словно джинн в бутылке, лежит в картонке на заднем сиденье моей машины.

Я еду к Яну Дугласу Гамильтону. Это молодой английский зоолог, который вот уже два года проводит исследования в самых отдаленных участках национального парка озера Маньяра в Танзании. Гамильтон изучает жизнь слонов. Он как-то рассказал мне, что стать натуралистом побудила его одна из моих книг, прочитанная им в ранней молодости. Это меня одновременно и обрадовало и опечалило: опечалило потому, что лишний раз напомнило, какой я уже старый, а обрадовало приятным сознанием, что мои проповеди, оказывается, ведутся не впустую: у меня есть уже последователи.

Яну не везет: с ним вечно случаются какие-нибудь неприятности. Два года назад его опрокинул и стал топтать носорог. И случилось это, как назло, в тот день, когда к нему приехала погостить его мать. Вся эта сцена произошла на ее глазах. Носорог убежал, но Ян уже убежать не мог: опираясь на одного из смотрителей парка и на мать, ему едва удалось дотащиться до своего домика, а оттуда его отправили в Арушу. В больнице выяснилось, что у него сломан позвонок.

А в прошлом году, купаясь под водопадом позади своего затерявшегося в глуши домика, он подцепил бильгар-циоз и вынужден был пройти четырехмесячный курс лечения в Англии, чтобы избавиться от этого неприятного заболевания.

И в довершение всего недавно на него напала слониха, которая в нескольких местах пропорола бивнями его новенький «лендровер», затем смяла его в гармошку и задвинула на десять метров в кусты.

И тем не менее даже после этого случая Ян Гамильтон не испытывает никакого страха перед слонами. Он в восторге от моей затеи. Искусственного слона он напяливает себе прямо на плечи, то есть просовывает голову между его передними ногами, и несет на себе это огромное, но легкое, как перышко, сооружение. Этот белый необычный слон несколько неуверенно, цепляясь за ветки, пробирается сквозь кустарник туда, где виднеется пасущееся стадо слонов.

Слоны явно заинтересовались новичком. Они оттопыривают уши, фыркают, поднимают хвосты и нерешительно подходят ближе… но потом один за другим поворачиваются и неслышно исчезают в зеленой чаще.

Я старательно снимаю все происходяще на кинопленку, причем с таким расчетом, чтобы в кадре были постоянно оба слона: надувной и настоящий. При этом я так увлекся, что не заметил, как за моей спиной вынырнул из кустов здоровенный слон. При подобных обстоятельствах всегда с удивлением обнаруживаешь, какой ты, оказывается, великолепный бегун!

Пять раз подряд мы подъезжали к различным группам слонов. И каждый раз случалось одно и то же: животные интересовались пришельцем, подходили ближе, начинали даже угрожать «нахальному чужаку», но потом что-то заставляло их усомниться во всем этом деле, и они убегали. То ли слоны хитрее, то ли мудрее других животных, во всяком случае, обмануть этих гигантов нам так и не удалось. А может быть, причина была в том, что наш надувной слон оказался значительно светлее, чем его живые собратья из плоти и крови?

Решено. Мы разыскиваем одну из больших грязных луж, где любят валяться кафрские буйволы и носороги. Ее окаймляет вязкое, липкое, густо-черное месиво, которое издает не очень-то приятный запах. Но что делать? Мы присаживаемся на корточки на краю лужи и опрокидываем в нее своего белого красавца, старательно размазывая грязь по всему его телу от кончика хобота до кончика хвоста.

При этом моя правая нога соскальзывает, и я погружаюсь по самую голень в липкую грязь. Стоило бы, пожалуй, окунуть туда же и левую ногу, потому что мой правый ботинок теперь значительно темнее левого.

Вечером незадолго до наступления сумерек мы едем в довольно отдаленную часть парка, которая редко посещается туристами и куда иногда заходят стада слонов, обитающие вне границ национального парка. Они далеко не так доверчивы, как привыкшие к посетителям «постоянные жители» парка.

Ян Гамильтон везет нас на своем новеньком вездеходи-ке, который он приобрел взамен изуродованного слонихой. Машина эта состоит из закрытой кабины водителя и открытого кузова. Мы с Яном сидим в кабине, а сзади, в кузове, сидит мой внук Стефан, сын моего погибшего сына Михаэля. Ему 11 лет, и он первый раз в жизни в Африке (я решил его взять с собой именно в этом году, потому что на следующий год ему уже придется покупать билет на самолет за полную стоимость). Рядом с ним сидит Алан Рут.

Уже начинает смеркаться, когда мы на открытой равнинеобнаруживаем стадо из 26 слонов. Я несколько удивлен, что Ян сразу же начинает осторожно разворачивать машину, хотя на узкой дороге, проходящей меж кустами и скалами, это дело нелегкое.

Как только стадо нас заметило, оно приходит в движение — в противоположную от нас сторону. Только три слона пошли нам навстречу. Так слоны поступают часто: «разведчики» идут осведомиться, с кем они имеют дело.

На этот раз они, по-видимому, рассержены нашим появлением. Слоны оттопыривают уши и поднимают кверху хоботы, чтобы нас получше «учуять». Внезапно одна из слоних срывается с места и бежит прямо к нам.

Ян включает мотор. Осторожность — дело не лишнее. Правда, мы знаем, что обычно слоны в таких случаях останавливаются, не добежав десяти или двадцати метров, после чего через некоторое время уходят обратно.

Но не эта слониха. У нее намерения самые серьезные. Она несется прямо на нас, и, коща наш вездеход начинает отъезжать, ее это не удовлетворяет. Она хочет не только нас прогнать, но и во что бы то ни стало настигнуть.

Ян едет с такой скоростью, чтобы расстояние между нами и слонихой оставалось неизменным. Спидометр показывает 25 километров в час.

Атакующий слон выглядит довольно страшно, а Стефан мой сидит всего в каких-нибудь десяти метрах от него в открытом кузове. И я вполне разделяю его чувства, когда он стучит нам в окошко и заявляет, что предпочел бы пересесть в кабину. Но останавливаться сейчас никак нельзя. Взбешенная слониха преследует нас еще метров сто, но потом отстает. А мы прибавляем газу и скоро теряем ее из виду.

На Стефана это приключение произвело неизгладимое впечатление, и он еще долго всем его описывал.

На следующий день мы снова отправляемся на розыски небольших групп слонов и слонов-одиночек. Облепленный грязью и ставший, на наш взгляд, более естественным, надувной слон снова едет на плечах Гамильтона.

Манекен очень заинтересовал двух крупных самцов. Они, по-видимому, даже готовы учинить с ним драку, потому что подходят все ближе, принимая явно угрожающие позы. Но в последний момент мужество их покидает, и они постыдно пускаются наутек, с шумным всплеском перебегая вброд речку, которая здесь впадает в озеро Маньяра.

Ни одного слона нам не удается заставить хотя бы хоботом дотронуться до нашей подделки.

Ничего, вот настанет засушливый сезон, и тогда мы поставим свой опыт несколько иным способом. Сейчас этого сделать невозможно, потому что животные находят воду повсюду, а не только в редких водопоях.

Каждому мужчине свойственна определенная доза тщеславия. Все мы втайне завидуем Яну Гамильтону, что он так бесстрашно с надутым манекеном на плечах подходит к стадам диких слонов, в то время как мы заняты только тем, что фотографируем его, снимаем фильм и протоколируем все происходящее; все это не требует особого мужества. А ведь время от времени необходимо хотя бы самому себе доказать, что ты не какой-то трус, а храбрый мужчина. Поэтому для эксперимента с носорогами я решил поменяться ролями.

Здесь, в области Маньяра, носороги уж очень пугливы. К тому же местность слишком лесиста и трава высока, животных в таких условиях снимать неудобно. Поэтому мы пересекаем холмы и возвращаемся назад в кратер Нгоро-нгоро. Там я разбиваю палатку на берегу речушки Мунге.

В этом огромном кратере площадью в 250 квадратных километров (он стоит на шестом месте по своей величине среди всех кратеров мира) живет 20 тысяч крупных животных. Носорогов здесь снимать удобнее всего, потому что они придерживаются гладких, почти лишенных кустарников просторных зеленых равнин.

У нас с собой теплые одеяла, так как здесь, на высоте 1700 метров над уровнем моря, по ночам становится довольно прохладно. Наш ручной каракал — песочно-желтая пустынная рысь с красивыми пушистыми кисточками на кончиках ушей — не решается отходить далеко от палатки: страшно. Однако ночью рысь, видимо, задумала совершить небольшую прогулку и упала в стремительную речку Мунге, откуда никак не могла выбраться, так что Алану пришлось прыгать вслед за нею и вытаскивать ее из воды; очутившись на берегу, оба еще долго стучали зубами от холода.



Другой ияттт спутник — ручная мунго (виверра) Вимпи — отличается фанатичной жаждой к исследованиям и болезненной чистоплотностью. Она может залезть вам за шиворот под рубашку, возиться там и щекотать вас или пробраться снизу в брючину и карабкаться вверх по ноге; а то вдруг примется чесать вам за ухом или чистить ушное отверстие… Там, где живет Вимпи, не останется незамеченной ни малейшая кучка сора. Она выковыривает его даже из-под ковра и «укоризненно» смотрит. Но слишком большая чистоплотность порой очень тягостна для окружающих. Особенно когда Вимпи забирается под рессоры автомобиля или залезает в мотор, чтобы проверить, много ли там грязи… Поэтому мы время от времени запираем ее в ящик.

Весь вечер, ночь и утро мы в кратере совершенно одни: мы и дикие животные, да еще несколько масаев, живущих в другом конце.

Утром я сажусь в машину и отправляюсь на поиски носорогов. Вскоре я уже нахожу одного. Он спит. А сон у носорогов удивительно глубокий и здоровый. Ведь миллионы лет им не приходилось опасаться никаких врагов, а на что способен человек, появившийся на земле много позже, эти толстокожие еще не успели узнать хорошенько, а главное, они еще не привыкли остерегаться его бесовского изобретения — огнестрельного оружия.



Носороги способны сильно разгневаться, если их неожиданно разбудить. И если бы я не сидел в машине, то, безусловно, вел бы себя значительно вежливее по отношению к этому спящему носорогу. Но моя железная крепость придает мне бодрости, и я начинаю кричать на лежебоку, стараясь его разбудить. Но он не слышит. Тогда я вылезаю и бросаю в него несколько камешков. Он начинает шевелить ушами, приподнимает голову и не спеша встает. Я медленно приближаюсь к нему, толкая перед собой огромного надувного носорога. Манекен этот очень легкий: ведь он состоит из одного только воздуха да тонкой пластиковой пленки. От машины я уже отошел на 60–70 метров; в ней сидят все остальные с телеобъективами и биноклями. Чтобы живой носорог меня не увидел, я приближаюсь к нему, спрятавшись за манекеном.

Я знаю, что носороги плохо видят. Когда самец преследует самку и они находятся совсем недалеко друг от друга на открытой равнине, то самец тем не менее направляется к своей избраннице не прямо, а окольным путем, старательно разнюхивая ее следы. Видимо, именно поэтому носороги и совершают свои «ложные нападения». Не видя перед собой противника, а только учуяв чужой запах, они сразу бросаются в атаку, и только затем, разглядев, что противник не стоящий, останавливаются и пробегают мимо. Об этом я уже рассказывал раньше. Но разумеется, никогда нельзя быть до конца уверенным, что носорог задумал сделать на самом деле. Всего несколько недель назад у нас в Серенгети носорог набросился на пятитонку, которая возвращалась с опорного пункта Вогакурия, проткнул рогом переднюю шину и погнул крыло.

Мой носорог тоже начинает медленно приближаться и становится все возбужденнее. Хвостик его поднимается свечкой, он сопит, высоко поднимает голову, потом снова опускает, бежит ко мне навстречу и вдруг в нерешительности снова отступает. Со стороны это напоминает своеобразное пританцовывание. Точно так же ведут себя при встрече два незнакомых между собой самца носорога. Каждый хочет запугать другого в надежде, что тот повернется и убежит.

Но этого удовольствия мы нашему противнику не доставим, мы не убежим. Постепенно носорог становится все смелее. Но как только он подходит слишком близко к моему манекену, мне стоит лишь слегка приподнять надувной баллон и сделать движение в сторону носорога, чтобы у толстокожего иссякла храбрость и он снова отступил.

Я совершенно забываю, что от разъяренного носорога меня отделяет лишь воздух и немножко пластика и что я стою перед ним один посреди открытой равнины. Я поднимаюсь во весь рост, потому что трудно стоять долго, согнувшись, за манекеном, и надеваю шляпу, чтобы не пекло голову. Я кажусь себе этаким тореро на арене корриды. Игра доставляет одинаковое удовольствие и мне и носорогу. Мы пританцовываем друг возле друга. То, что от противника совсем не пахнет носорогом, хотя обычно от этих животных исходит весьма крепкий дух, его не смущает: он слишком взволнован и ослеплен ревностью.

Но поскольку нас с моим надувным манекеном не запугаешь и мы не собираемся отступать, он тоже не решается напасть всерьез. Только один раз его рог касается головы искусственного противника, и я уже пугаюсь, что, заметив, какая она мягкая и податливая, он поймет обман; но ничего подобного не происходит. Ударь он по-настоящему рогом по моему манекену, я моментально бы очутился один на один с этим ревнивцем. Но думаю, что такой оборот дела его бы настолько озадачил, что, пока он пришел бы в себя, я успел бы добежать до машины: страх удлиняет ноги! Кроме того, Алан Рут тут же поехал бы мне навстречу.

Но ничего этого не происходит. Наш противник так и не решается напасть. Мне постепенно надоедает эта возня, и я начинаю незаметно отходить в сторону машины. Я вынужден пятиться задом и держать своего надувного носорога все время головой к противнику, иначе тот может это принять за трусливое отступление и, чего доброго, подбежит и стукнет меня сзади. А так он только идет к тому месту, где я только что стоял, и с интересом обнюхивает землю. Потом он идет точно по моим следам, не отрывая головы от земли, и старательно нюхает. В конце концов он останавливается и точно на мой след выпускает целый водопад мочи — закрепляет свои права на занимаемый им участок. Теперь он спокоен — соперник исчез. А мы уезжаем.




(обратно) (обратно)

Бернгард Гржимек Животные рядом с нами

Предисловие автора

Животных можно сделать героями романов и повестей. И Сетон-Томпсон делал это мастерски. Мальчиком я читал его «Бинго» и «Животные-герои», а позднее зачитывался книгами Свена Флёрона. И конечно же, это явилось одной из причин того, что вся моя жизнь отдана животным, этим «гражданам мира», которых мы постоянно тесним, убиваем, уничтожаем.

Но перед вами совсем иная книга о животных. В ней вы увидите, что животные интересны и сами по себе, во всяком случае не меньше, чем машины, моторы, самолеты. Из ежедневно получаемых писем мне известно, что все больше и больше людей отдают явное предпочтение орлам, а не реактивным истребителям и находят, что слоны интереснее грузовиков и даже людей.

Имея дело с животными, постоянно сталкиваешься с тем, чего еще не знаешь, что изумляет, а порой сбивает с толку. В них скрыто больше загадок, чем в вещах и аппаратах, изготавливаемых нами самими.

Главы этой книги разнообразны, а факты, приводимые в них, подчас столь же удивительны, как и события, часто поражающие меня — зоолога и исследователя — в мире животных. Зачастую происшествия эти озабочивают и угнетают. Но в целом они делают мою жизнь полной и радостной, вызывают удовлетворение. В этой книге сделана попытка передать кое-что из моего опыта другим людям, которым не посчастливилось найти род деятельности, связанный с изучением животных.

Бернгард Гржимек

(обратно)

Человекообразные обезьяны и их детеныши. Горилла

Горилла-самец по кличке Масса.

В двадцатидвухлетнем возрасте он весил 180 килограммов.


Можно с уверенностью сказать, что людей, которые, подобно нам, много лет живут под одной крышей с гориллами, не так уж много. А между тем при таком близком общении с ними без конца открываешь в них что-то новое и начинаешь интересоваться всеми сведениями о жизни этих «страшных» лесных обитателей. Пишут же о них очень мало. И это тем более удивительно, что об их существовании знали с глубокой древности.

В 460 году до нашей эры, то есть более двух с половиной тысяч лет назад, из Карфагена вышел в море необычно большой по тем временам флот в составе шестидесяти весельных судов, на борту которых находилось тридцать тысяч финикийцев. Командовал флотом Ганнон, названный впоследствии Ганноном-мореплавателем. Пройдя Гибралтар, флотилия повернула на юг и, плывя все дальше и дальше вдоль африканских берегов, достигла широт теперешнего Камеруна. Раньше в такую даль еще никогда не забирались. Корабли попытались подняться вверх по Нигеру, но от порогов им пришлось повернуть назад. И вероятно, на территории нынешнего Габона экспедиции повстречались огромные, покрытые черной шерстью диковинные существа, похожие на человека. Скаля зубы, они угрожающе ворчали. Когда же карфагеняне по закоренелой привычке работорговцев попытались поймать нескольких из этих существ, то все они, не исключая и самок, оказали столь яростное сопротивление, нанося жестокие укусы, что пришлось их убить.

Ганнон повелел снять шкуры с этих удивительных, похожих на человека существ. Эти шкуры он привез в Карфаген, где их поместили в одном из храмов. Лишь через пять веков они предстали взорам римских завоевателей: так по крайней мере сообщает римский историк Плиний, погибший при извержении Везувия в 79 году нашей эры. Местные толмачи-переводчики сказали Ганнону, что столь удививших его диких существ называют гориллами. Были ли это и в самом деле гориллы, теперь уж никому не узнать наверняка.

Прошло очень много времени, пока до стран Европы вновь дошли вести об этих огромных человекообразных животных. В конце шестнадцатого века в плен к португальцам попал английский моряк Андреас Баттел, ему пришлось провести несколько лет в Западной Африке. В своих записках он приводит описание двух видов человекообразных обезьян, в которых без труда можно узнать горилл и шимпанзе. Он называет горилл «понго» и утверждает, что они обычно выжидают, пока люди покинут сооруженное ими кострище, и потом с удовольствием греются около него, однако у них недостает смекалки подбросить в огонь дров. Постепенно многое из рассказанного Баттелом о черных гигантах подтвердилось.

Первые шимпанзе были завезены в Европу в 1640 году. О других же видах человекообразных обезьян долго еще знали очень немного. В научных трактатах того времени горилл постоянно смешивают с орангутанами и шимпанзе. Лишь в 1860 году миссионер Соваж и путешественник Дю Шейю сделали более подробные описания человекообразных обезьян и привезли их черепа и шкуры. По словам Дю Шейю, гориллы — кровожадные обитатели девственных лесов — нападают на людей и убивают их. Он описывает их страшные физиономии, огромные фигуры, ужасающий рык и то, как гориллы перед нападением на человека барабанят кулаками по груди. Немудрено, что в течение полувека после этих описаний гориллу в сознании европейцев олицетворяло могучее, огромное и безобразное лесное чудище. Однако впоследствии в этом стали все больше сомневаться, и постепенно гигантские человекообразные обезьяны стали казаться миролюбивыми и почти доброжелательными.

И все же Дю Шейю, вероятно, не слишком сгустил краски: сталкиваясь лицом к лицу с таким огромным животным, как горилла, человек, располагавший несовершенным оружием середины прошлого века, вряд ли мог избавиться от чувства ужаса.

С живыми гориллами Европа познакомилась лишь в конце прошлого века. Честь их доставки принадлежит майору Доминику, которому с помощью чуть ли не тысячи негров удалось поймать сетями трех горилл. Две из них попали к Гагенбеку[168]. Одна прожила тринадцать, а другая семнадцать дней. Они, по словам Гагенбека, умерли в тоске по родине. Вероятно, мы не должны категорически отказывать в подобных чувствах взрослым животным.

Тогдашние зверинцы были очень плохо оборудованы. В берлинском Аквариуме, куда позднее на некоторое время поместили одну из горилл, ей давали «на завтрак несколько венских, франкфуртских или егерских колбасок, или копченое мясо, сыр по-берлински или бутерброд. Охотнее всего горилла запивала его охлажденным белым вином». В обед она вначале выпивала чашку бульона, затем съедала рис или овощи, картофель, морковь или кольраби, варенную с мясом. Конечно, ничего подобного ей не приходилось есть у себя на родине. Теперь мы гораздо лучше знаем, как нужно кормить в зоопарках диких животных, и это заметно улучшило условия их содержания.

Из трех видов человекообразных обезьян шимпанзе встречаются наиболее часто. Они же выделяются особой подвижностью и умом и состоят с человеком в гораздо большей степени родства, чем, например, гориллы. В то же время изо всех приматов лишь гориллам, шимпанзе и человеку присущ ряд общих анатомических признаков, например наличие лобных пазух. Азиатский же орангутан состоит с нами в более отдаленном родстве. О таком же соотношении в родстве говорят и биохимические показатели: у человека и шимпанзе они очень сходны, у горилл уже заметно иные, а у орангутана существенно отличаются от человеческих.

Чтобы составить правильное представление о горилле, недостаточно однажды увидеть в зоопарке взрослое или молодое животное. Несмотря на короткие ноги, рост гориллы может достигать двух метров тридцати сантиметров. В 1930 году в Африке, в районе вулканического горного массива Вирунга, на территории национального парка одной научной экспедицией по специальному разрешению был убит самец гориллы. Он весил 325 килограммов, обхват грудной клетки составлял 185 сантиметров, а длина раскинутых в стороны рук — 3 метра. А ведь встречаются и еще более крупные гориллы с шириной плеч в 1 метр 10 сантиметров! Они выглядят колоссами по сравнению с людьми.

В филадельфийском зоопарке (США) жили две старейшие из содержавшихся в неволе гориллы: Бэмбу и Масса.

Тринадцатого мая 1951 года в нью-йоркском зоопарке во рву с водой утонул самец гориллы по кличке Макобо. Склонившись надо рвом, он упал в воду и камнем пошел ко дну, не попытавшись выплыть и не воспользовавшись канатами и лестницами, предусмотрительно закрепленными на стенках рва. Один из звероловов рассказывал мне, что даже маленькие африканские реки являются для горилл непреодолимым препятствием. А между тем умение плавать свойственно от природы большинству обезьян и почти всем другим животным. Только человекообразные обезьяны и человек составляют исключение.

В настоящее время на Земле еще живет примерно 15–20 тысяч горилл. Несколько маловато по сравнению с численностью людей. Большинство горилл обитает в девственных лесах Западной Африки, по берегам Гвинейского залива. Около 3 тысяч животных, а именно горные гориллы, сосредоточены в восточной части центральноафриканского вулканического горного массива, между озерами Иди-Амин-Дада (бывшее оз. Эдуарда) и Киву. Именно там, главным образом с целью охраны горилл, в 1925 году был создан заповедник «Национальный парк Киву»[169]. Площадь этого заповедника составляет теперь около 800 тысяч гектаров. Гориллы селятся здесь на высоте от 3 до 4 тысяч метров. В 1955 году я побывал в тех местах. Горы покрыты тут густой лесной растительностью, скорее даже почти непроходимыми зарослями кустарника, полускрытыми в тумане и омываемыми постоянными дождями. Помню, что, пока я там находился, отовсюду текло и капало, и было так холодно и неуютно, что я искренне пожалел горных горилл и посочувствовал, что им приходится жить в таких условиях. Но, думая так, я, конечно, сильно очеловечивал их.

В 1953 году при помощи авиаписем, опросников и телеграмм я закончил перепись горилл, находившихся за пределами Африки в неволе. Их оказалось всего пятьдесят шесть — не так уж и много. Тридцать пять из них были самцами. Во время поисков мне удалось повидаться со многими из этих животных. В 1960 году Хонегер сделал новую перепись, которая установила, что число горилл, содержащихся в зоопарках, возросло до ста двадцати.


Как и все ребятишки, этот детеныш гориллы не любит врачебного осмотра.


Почему же меня так волнует судьба этих гигантских человекообразных обезьян? Чтобы ответить на этот вопрос, я снова воскрешаю в памяти один из августовских дней, а именно тот день, когда я вернулся из поездки за границу. По примеру всех крестьян и директоров зоопарка я прежде всего решил навестить животных, а уже потом отправиться домой. У павильона хищников ко мне подошел наш самый молодой ученик и сказал, что к нам поступили три гориллы. «Ерунда, — ответил я ему, — ты, конечно, имеешь в виду шимпанзе». Ведь чаще всего в зоопарк попадают черные африканские шимпанзе. Гораздо более редки рыжие восточно-азиатские орангутаны. Детеныши же гигантских черных африканских горилл поступают крайне редко. В довоенной Германии лишь берлинский и франкфуртский зоопарки могли похвастаться тем, что у них живет по горилле. Томми из франкфуртского зоопарка благодаря заботливому уходу прожил там целых девять лет. Обе гориллы погибли в последние дни войны. Во франкфуртском зоопарке долго содержались одновременно все три вида человекообразных обезьян.

Согласно традиции, я, став директором, прежде всего восстановил, расширил и модернизировал обезьянник. В течение нескольких лет мне пришлось вести переговоры с правительством двух зарубежных государств о разрешении приобрести горилл. Как известно, в соответствии с конвенцией от 8 ноября 1933 года, к которой присоединились почти все африканские государства и тогдашние колонии, гориллы подлежат строгой охране. Отлавливать или убивать горилл, хотя бы и «в научных целях», разрешается лишь в исключительных случаях и с ведома высших властей страны. Только бывшая Французская Экваториальная Африка уступила напору охотников, включив горилл в список «Б», охватывающий подлежащих охране животных, на которых, однако, время от времени допускалась охота.

Разрешение на вывоз я наконец получил, а горилл все не было. И вдруг такое сообщение. Каким же я почувствовал себя счастливым, когда обнаружил, что это и в самом деле гориллы. Одному старому лесничему пришло, слава богу, в голову доставить на самолете прямо из девственных лесов Западной Африки во Франкфурт трех детенышей гориллы. Здесь он первое время даже спал вместе с ними, не отлучаясь от них ни на час. Узнав, что моя жена сама выхаживает привередливых младенцев человекообразных обезьян у нас дома, он продал их нашему зоопарку, отказавшись от предлагавшихся ему гораздо более высоких денежных сумм. Мы начали спешно устраивать жилище для них в одной из комнат. Но пока приготовления там не закончились, нам пришлось поместить горилл в жилой комнате, а самим переселиться на кухню, где мы и прожили целых десять дней. Но делали мы это охотно, ведь звериным детенышам нужна была такая же помощь, как если бы они были человеческими детьми. Ухватив руку или краешек юбки моей жены, они держались так крепко, что не хватало сил отцепить их.

Вспоминается, как однажды вечером задолго до описываемых событий моя жена Хильда и четыре маленьких шимпанзе сидели за ужином. На столе лежали бутерброды, фрукты и в том числе виноград, который особенно любила одна из шимпанзе — Ируму. Разумеется, она тут же съела виноградины, лежавшие на ее тарелке, а затем попыталась отнять несколько виноградин у своей подружки Инди, но Хильда запретила ей это. Несмотря на запрет, Ируму спустя некоторое время взяла за руку свою приемную маму и с надеждой подвела ее к тарелке Инди. Но ей не удалось смягчить мою жену. Наоборот, одну из виноградин Хильда положила на середину стола и стала наблюдать. Медленно и, казалось бы, совершенно невзначай рука Ируму стала приближаться к вожделенному плоду, и, когда она уже почти коснулась виноградины, жена кашлянула. Рука тотчас же исчезла. Однако теперь в игру включилась Инди. Как бы мимоходом она взяла листик салата и накрыла им злосчастную виноградину. А надо сказать, что Инди довольно равнодушна к этим вкусным ягодам. И вот теперь, так как, по ее мнению, Хильда не обратила на этот эксперимент никакого внимания, Ируму схватила листик салата, извлекла из-под него ягоду и быстро съела ее.

Я описываю этот случай потому, что сегодня утром получил письмо от одного школьного учителя. Ему хочется знать, что отвечать своим ученикам на вопрос, думают ли животные. Чтобы ответить на него, для начала пришлось бы задать уйму других вопросов. Прежде всего что понимать под животным — майского жука или человекообразную обезьяну? Естественно, что человекообразная обезьяна своим поведением, миром чувств и умом стоит гораздо ближе к человеку, чем майский жук, хотя и шимпанзе и майский жук — животные. Множеством экспериментов доказано, что приматы, как биологи по-научному называют обезьян, способны действовать обдуманно и осмотрительно, что они в некоторых отношениях разительно похожи на нас. Разумеется, это еще не делает их людьми. Для этого им, например, недостает языка как средства общения. Именно владение языком в первую очередь отличает нас от других живых существ[170].

Часто мне приходилось наблюдать, как люди самых разных профессий, видевшие в обезьянах лишь забаву для детей или для самых легкомысленных из взрослых посетителей зоопарка и относившиеся к этим животным весьма пренебрежительно, уходили от нас, глубоко задумавшись. Было ясно, что непосредственное знакомство с человекообразными обезьянами, которые живут среди людей, и с их поведением перевернуло их прежнее представление. Поэтому мне так хочется рассказать здесь о том, как детеныши горилл стали членами нашей семьи.


В детской. Дружеская потасовка сопровождается воплями, слышными на всю округу.


На качелях. Семейный портрет (Томас — слева, Рафики — справа и Карло — вверху.)


Томас, Карло и Рафики — это мальчики. Они попали к нам в возрасте от одного до двух лет и весили вначале от 6 до 8 килограммов.

«Рафики» на языке суахили означает «добрый друг». У этого малыша и в самом деле очень ласковый характер. Даже придя в ярость, он никогда не пытается укусить, что порой делают два других его соплеменника — Карло и Томас, да и дети тоже. Чем старше становились наши гориллы, тем более благородными казались они нам в сравнении с шимпанзе. Шимпанзе, самые близкие наши сородичи в мире животных, больше всего похожи на человека и, конечно, самые смышленые. Но им, увы, присущи и все столь типичные для человека пороки: злорадство, стремление подразнить и помучить, злоба. Гориллы в отличие от них гораздо более веселые животные, любящие поиграть, склонные к шуткам, хотя и грубым, с нашей точки зрения, и, в сущности, более добродушные.

Благодаря правильному питанию у Рафики за шесть недель отросли волосы, которых он, истощенный и худой, был лишен при поступлении к нам. Пока они были короткими, у него был очень забавный вид и он напоминал плюшевую игрушку. На протяжении нескольких месяцев лишь кончики его русых волос были черными, но в общем он выглядел светлошерстным. Подобная аномальная окраска и даже белые пятна не столь уж большая редкость у диких горилл. Правда, на пятом году жизни Рафики уже почти не отличался цветом шерсти от своих товарищей.

Мы приобрели для гориллят детскую коляску, но, конечно, не потому, что стремились совершенно уподобить их человеческим младенцам. Дело в том, что моя жена, с ее хрупким телосложением и весом всего сорок шесть килограммов, лишь с трудом могла удержать на руках трех малышей сразу. Маленьким гориллам очень понравилась коляска, и они, пока мы ее возили, мирно дремали в ней, словно дети. Но как только экипаж останавливался, они тут же покидали его, тем более что сделать это детенышу обезьяны гораздо легче, чем ребенку, потому что, карабкаясь, он использует не только руки, но и ноги. Томас, самый старший из всех троих и, может быть, поэтому преисполненный особого достоинства, вскоре сообразил, что коляску можно опрокинуть, если свеситься далеко вперед, держась при этом за ее ручку. Порой же он развлекался тем, что раскачивал коляску, словно качели, нимало не беспокоясь при этом о судьбе спящих братцев, которые подчас вываливались на землю.

Когда Хильда выходила с питомцами на лужайку, то они начинали хлопать в ладоши, приглашая ее поиграть. Иногда Карло и Томас начинали энергично бегать друг за другом, как бы играя в горелки.

Карло очень любил, когда его брали на руки. Охотник, привезший их, даже подозревал, что у малыша повреждены внутренности, тем более что Карло и ходить-то не мог как следует. Но позднее выяснилось, что он попросту еще слишком мал, чтобы ходить: осмотр его зубов показал, что ему не было еще и года. Первые несколько месяцев Карло предпочитал сидеть на коленях у Хильды и с тихой радостью играть ее пальцами. Гориллята сразу же прониклись трогательным доверием к нашей крупной псине — боксерше Асси. Они совсем не боялись Асси, шлепали ее по морщинистой, добродушной морде, пытались залезть ей на спину. И Асси снисходительно играла с ними, даже если эти маленькие, но дюжие лесные дикари грубо хватали ее за ноги или за челюсти.

Сначала они терпеть не могли, если им вытирали нос — злились и пытались кусаться. Но потом они свыклись с этой процедурой и стали сами подставлять свои широкие и короткие носы.

Томас всегда был склонен к грубым шуткам: он подстерегал момент, когда Хильда садилась на корточки, и, внезапно подскакивая, пытался опрокинуть ее наземь. Не было предела его восторгу, когда она для вида беспомощно барахталась, якобы не в силах подняться. Тогда он с видом победителя вскарабкивался на нее и барабанил кулаками по ее телу.

Разумеется, что порой детеныши горилл ссорились и дрались между собой. Если это случалось, то Хильде приходилось все бросать и во весь дух бежать в их комнату. В эти моменты в ушах звенело от криков и визга, ибо наши шимпанзе Катрин и Уши с восторгом ввязывались в любой скандал. Иногда перед нами открывалось совсем уж неожиданное зрелище. Так однажды мы увидели, что Рафики, самый маленький, но и самый хитрый, испуганно крича, сидит на одной из настенных полок, а толстый неуклюжий Томасик, размахивая руками, расхаживает внизу, явно радуясь, что его персона внушает такой страх.

Томас вначале боялся посторонних людей. Если приходил кто-либо чужой, не являвшийся членом семьи, то он тотчас же забирался в самый дальний угол квартиры. Приводили гориллят в трепет и ссоры крикливых шимпанзе, которые были слышны за квартал от дома. В это время гориллята, совершенно оробев, жались друг к другу и молча обнимались. Первое время Томас боялся даже моего сына Михаэля. Он начинал плакать каждый раз, когда ему приходилось оставаться с ним в комнате наедине. Но едва поблизости оказывалась Хильда или наша милая домработница Эльза, как он тут же нахально пытался его укусить. Когда мы с Михаэлем в последний раз уехали в Африку, то Томас почувствовал себя героем. Он носился по всей квартире, не желая возвращаться в свое жилище к братьям, но стоило лишь громко произнести: «Михаэль», как он тотчас же убегал. Правда, со временем это перестало помогать, и тогда Хильде в критических случаях приходилось обращаться в канцелярию зоопарка, находящуюся этажом ниже, откуда приходил один из служащих, которого Томас боялся.

Несмотря на отдельные недоразумения, кончавшиеся взаимными потасовками, гориллята искренне любили друг друга. И когда однажды Карло увезли на машине — ему нужно было сделать рентгеновский снимок, — Томас проплакал полтора часа, а под конец загадил все вокруг, потому что у человекообразных обезьян, да и вообще у многих высших животных, впрочем, как и у нас, душа находится в таинственной связи с кишечником.

Все три горилленка не любят ни шоколада, ни конфет, ни пирожных. Зато они с таким наслаждением вгрызаются в лимоны, что при одном виде этого сводит рот. Они всегда готовы лакомиться ветками вербы, луком и чесноком. Почти сразу они доверчиво научились пить из ложечки любое лекарство, как бы оно ни было отвратительно на вкус — необходимая мера, чтобы предохранить их от заболеваний, потому что взрослых горилл невозможно приучить к этому.


«А вот я и выскочил из коляски!» Белая повязка — это пеленка, которая, оказывается, нужна и обезьяньим детенышам.


Подкидывание — любимая игра.


Им знакомо множество чудесных игр. Томас хватает вас за руки, желая, чтобы его покачали. Если же мы отказываемся, то, раздосадованный, он пытается укусить. Но кусается он несильно, если же уж очень разозлится, то норовит схватить за ногу. В разгаре игры он, озорничая, начинает бить обеими ладонями по вашему лицу. Иногда все трое в упоении и блаженстве выстраиваются в ряд, дубася себя кулаками в грудь, а зачастую колотят и по стене, лишь бы только гремело посильнее! Правда, у маленького Карло эти знаменитые горилльи жесты долго не получались, и лишь через несколько месяцев он, прислонившись спиной к стенке, попытался воспроизвести их, но и тут потерпел неудачу и лишь хлопал себя по брюху ладонями. Стоило же ему протянуть руку к груди, как он шлепался на пол.

Нам приходилось быть всегда начеку и вести себя так, чтобы гориллятам не показалось, будто кто-то обижает их «маму» — Хильду, ибо они тут же бросались на защиту, кусая «негодяя» куда и как придется. Впрочем, шимпанзе поступают точно так же.

Если гориллятам что-то не по нраву, то они прежде всего издают отрывистый звук «э». Этот звук, выражающий раздражение, непроизвольно произносят и все люди вне зависимости от того, на каком языке они изъясняются. Это один из многих стереотипов инстинктивного поведения, общих для человека и человекообразных обезьян, понимающих его без труда.

Рафики — создание странное. Его окраска не вполне черная, скорее он темно-русого цвета. Иногда он играет один, и тогда носится по кругу на четвереньках, наверное, не менее десяти раз кряду. Если его укачивают на руках, то, испытывая истинное счастье, он блаженно закрывает глаза. Все трое любят, когда их щекочут, и, сопротивляясь изо всех сил, в то же время смеются, охотно подвергаясь этой процедуре.

Томас всегда стремится обратить на себя внимание. Если я сижу на полу, то он, шумно топоча, бежит в мою сторону и, поравнявшись со мной, с грохотом ударяет по полу деревянной кеглей.

Каждый из них приглашает к игре по-своему. Карло, например, тихонько подходит к Хильде сзади и слегка кусает ее, безошибочно достигая того, что ему нужно: Хильда устремляется в погоню за ним.

Прошлой зимой гориллятам пришлось надевать вязаные свитера, чтобы защитить их от холода в промозглую и ветреную погоду. Вначале эти шалуны упорно не желали подставлять свои головы и всячески ускользали от шерстяных «удавок», но через несколько дней они сообразили, что надевание свитера означает прогулку в коляске. И в дальнейшем они уже сами протягивали свои черные как смоль руки, прося одеть их.

Перелистывая свои записи, я вспоминаю, что Томас раньше боялся бегать в одиночку по квартире. Теперь нам кажется это невероятным, а в ту пору он тянул нас за руку к комнате животных, чувствуя себя там увереннее всего. Если Хильда не хотела следовать за ним, то он просовывал голову меж ее коленей и, охватив руками ее ноги, толкал ее изо всех своих сил.

А вот как он играл, качаясь на качелях. Усаживаясь на них, он ждал, чтобы я как следует раскачал его. После этого всякий раз, приближаясь ко мне, он пытается ухватить меня за волосы и затем осматривает руки, проверяя, не осталось ли в них нескольких моих волосков. А ведь моя шевелюра и без того была не так уж пышна. Плут блаженствовал, если к тому же ему удавалось стукнуть меня по голове или плечу. Когда качели, раскачавшись как следует, поднимались почти до настенной полки, он хлопал по ней ладонью или пытался, схватив одного из братцев, стащить его вниз.

Мы давно отучили их от скверной привычки таскать кошку за хвост или пытаться укусить собаку, чтобы потом мгновенно убежать. Но до сих пор Томас, несмотря на все наши запреты, постоянно вырывается во время вечернего туалета из рук Хильды, с грохотом влетает в мой рабочий кабинет и, быстро обегая его, вышвыривает ловким и энергичным движением половину книг с нижней полки. Если при этом его никак не удается выставить, то мы с Хильдой попросту выходим в коридор, намереваясь плотно закрыть за собой дверь. И в тот же миг наш маленький храбрец превращается в трусишку, который, жалобно крича, бежит за нами, стремясь выскочить из кабинета раньше нас.

Гориллы даже теперь, когда каждая из них весит всего тридцать-сорок килограммов, обладают твердыми как сталь мускулами и необычайной силой. Стоит только не закрыть дверь как следует, как Томас прислоняется к ней спиной, берется двумя руками за решетку и попросту снимает дверь с петель. Успокаивает лишь то, что с годами, по мере того как растут его силы, он становится все более добродушным, дружелюбным и сердечным. Но нам приходится очень считаться с ревностью наших приемышей. Например, Карло, если Хильда играет с Томасом и Рафики, злится, ругается, пытается укусить. В свою очередь Томас из одного лишь желания подразнить Рафики начинает его колотить. Тот выходит из себя, впадает в ярость, а Томасу только того и надо, и он расплывается в улыбке. Наконец Рафики успокаивается, но его мучитель тут же наносит ему новый удар. Никогда нельзя угадать, что у Томаса на уме, так как, уже задумав какую-нибудь шалость, он сохраняет на своем лице совершенно серьезное выражение.

Все трое с их мощными мышцами похожи на борцов, играющих ради забавы в «лови-хватай». Чем сильнее становится Томас, тем больше ему нравится возиться с Михаэлем. Если в увлечении он укусит слишком больно, то стоит Михаэлю лишь вскрикнуть «ай», как Томас разжимает зубы. Несмотря на то что Томас по-прежнему боится выходить из квартиры без провожатого, увидев недавно, что Михаэль уходит, он бегом спустился за ним, пробежав все девяносто шесть ступенек, и пока мой сын садился в машину и она отъезжала, малыш, громко крича, стоял на крыльце. Томас и теперь охотно садится на колени к Михаэлю, требуя при этом, чтобы Михаэль обнял его руками. Если сын не делает этого, то Томас своими сильными лапами охватывает руки Михаэля и кладет их на свое толстое брюхо. Он может повторять это без устали и столь сильно, как тисками, сжимает руки сына, что ему лишь с большим трудом удается освободить их.

Когда один из гориллят впервые в жизни увидел в темной комнате большую красную восковую свечу с ее колеблющимся пламенем, он сел перед ней и долго задумчиво смотрел на нее.

Из нашей квартиры на шестом этаже далеко видны крыши домов и улицы Франкфурта. И когда вечером темнеет, наши питомцы обычно подходят к окну и, широко раскрыв глаза, обозревают огни и фары машин, скользящие внизу над асфальтом. Чтобы они не утомлялись от столь длительного созерцания, мы ставим для них стулья, как перед сценой театра.

Спят гориллы иначе, чем шимпанзе. Зачастую, сев к стене, они прислоняются к ней плечами. Веки их постепенно тяжелеют, глаза слипаются, и они засыпают, свесив черные головки на грудь. У каждой из обезьян есть постелька с одеялом, но лишь некоторые из шимпанзе пользуются ею. Томас же засыпает, когда голова Рафики покоится на его плече, а сам он обнимает братца. После того как наши питомцы из Африки уже заснули, Хильда еще раз тихонько входит к ним взбить постели и позаботиться о том, чтобы на следующее утро перед каждым из них лежали фрукты и хлеб. Едва она начинает укладывать Рафики, как Томас приходит в беспокойство. И лишь снова обняв его, Томас начинает дышать ровнее. Наши питомцы спят глубоко и спокойно.


Названая мама. Приятно быть объектом столь нежной привязанности, но трое на одних руках — это, согласитесь, слишком много.


За работой. Шимпанзенок охотно и толково помогает мыть окна.


В отличие от многих детей Карло любит умываться.


Итак, нам удалось воочию убедиться, насколько ласковы человекообразные обезьяны, и можно лишь возмущаться сообщениям об охотниках, которые утверждают, что они застрелили ту или иную гориллу в порядке самозащиты. Ученые всего мира теперь знают, что никогда ни один из этих столь могучих самцов гориллы не нападает на человека, если только он не придет в крайнее отчаяние от преследования охотников или попав в засаду. Гориллы очень робки и всегда предпочитают спасаться бегством, прежде чем их удается заметить.

Вот почему я не привожу здесь привычных, нагоняющих страх историй о лесных чудовищах, якобы воинственно скалящих зубы, барабанящих себя в грудь и к тому же похищающих женщин. Горилл следует пристально изучать, так как по степени родства с человеком они занимают второе место среди всех животных и знание их повадок и образа жизни могло бы пролить свет на многие моменты нашей собственной предыстории. Нам, например, известно, что гориллы — хорошие семьянины. Но мы в точности не знаем, моногамные или полигамные у них семьи, каким образом гориллы объясняются между собой, есть ли у них постоянные места обитания, в каком возрасте наступает у них зрелость и какова средняя продолжительность их жизни. Лишь зная жизненные потребности какого-либо вида диких животных, мы можем уберечь их от истребления на воле. Все эти сведения о диких животных мы узнаем, лишь наблюдая их в зоопарках.

В последние годы горилл в зоопарках стало больше. С одной стороны это объясняется быстрым ростом людского населения Африки. На родине горилл в прежде девственных лесах возникают поселения, распахиваются земли. Испытывая недостаток в питании, обезьяны опустошают поля, и возмущенные земледельцы убивают их, пренебрегая законами об охране этих ценных животных. Вероятно, на Земле никогда не водилось больше нескольких десятков тысяч горилл. В ближайшие же десятилетия их численность заметно сократится. Им, как и большинству других крупных животных, грозит вымирание.

Но есть и некоторые обнадеживающие моменты. Раньше, когда погибала самка человекообразной обезьяны, то ее оставшиеся без помощи младенцы, как правило, умирали. В наше время у них гораздо больше возможностей выжить, чем раньше. С одной стороны, это объясняется тем, что даже в центральной Африке стали доступными такиелекарства, как пенициллин, ауреомицин и тому подобное. А еще важнее то, что теперь повсюду можно достать молочные концентраты и продукты детского питания, которыми можно вскормить детенышей обезьян. Но самый важный фактор — перевозки самолетом. Детеныши горилл ранее почти не выживали из-за плохого ухода в течение многонедельного пути к побережью и еще более длительного плавания на пароходе. Они или вовсе не попадали в зоопарк, или попадали нежизнеспособными. А теперь через день или два они оказываются в зоопарке, который обеспечивает им по меньшей мере такой же уход, как в современной детской больнице.

Горилл среди животных в процентном отношении так же мало, как и миллионеров среди простых людей. Может быть, поэтому специалисты знают всех живущих в зоопарках горилл по именам.

Самой крупной гориллой считается Фил из Сент-Луиса (США). В свои пятнадцать лет он весит почти два с половиной центнера. Самец гориллы Альфред прожил в бристольском зоопарке (Англия) восемнадцать лет, а берлинец Бобби — семь лет. Известие о смерти Бушмена, жившего в одном из зоопарков Чикаго, обошло все дневные немецкие газеты. Этот великолепный черного цвета самец с широкой грудной клеткой и стройными бедрами отличался идеальным сложением. Когда по недосмотру служителя он как-то удрал из клетки, его удалось вернуть лишь с помощью маленькой змеи и черепахи. Дело в том, что, как теперь установлено, все человекообразные обезьяны испытывают необъяснимый страх перед рептилиями. После смерти Бушмена чикагские ученые тщательно исследовали его органы и установили, что двадцатитрехлетняя горилла погибла от разновидности бери-бери, то есть от авитаминоза. Очевидно, гориллы испытывают особенно большую потребность в витаминах группы В, которых много в мясе. Однако, по сообщениям охотников и исследователей, которым приходилось вскрывать в Африке желудки мертвых человекообразных обезьян, они питаются исключительно вегетарианской пищей. Тем не менее сотрудники зоопарков порой замечали, что некоторым из горилл нравится мясо. Чем же это объяснить? По-видимому, дело здесь вот в чем. В кишечнике живущих на воле человекообразных обезьян существует множество микроорганизмов, расщепляющих растительную клетчатку в превращающих ее в белок. Источником белка служат и сами микроорганизмы. Но как только гориллы и шимпанзе оказываются в неволе, флора их кишечника изменяется. Это и порождает внезапное вожделение к мясу у некоторых человекообразных обезьян. Учитывая причину гибели знаменитого Бушмена, в большинстве зоопарков гориллам время от времени стали давать бифштексы, вареную птицу и почти постоянно яйца.

Второй по старшинству долгое время была горилла по кличке Соланж, прожившая в парижском зоопарке двадцать четыре года. Каждый день она съедала по бифштексу. Месса и Бэмбу были приобретены филадельфийским зоопарком одновременно и когда они были в младенческом возрасте. Лишь через несколько лет выяснилось, что Месса тоже самец. Такая ошибка вовсе не редкость, так как у горилл в младенчестве половые органы малы и недоразвиты. Даже базельскую гориллу-самку по кличке Ахилла первые три года звали Ахиллесом.

В цветном американском фильме под названием «Могамбо» была впервые запечатлена на пленку живущая на воле семья горилл. Для этого в конце января 1953 года была создана специальная экспедиция, направившаяся в бывшую Французскую Экваториальную Африку, где в окрестностях деревни Ока, что находится у реки Санга (приток Конго), с помощью большого количества местных жителей, выступавших в роли загонщиков, удалось изолировать семью горилл вместе с участком леса, в котором они обитали. Территория съемок была обнесена металлической сетью, увешанной для устрашения горилл пестрыми тряпками и опутанной проводами, через которые пропускался электрический ток. Обезьяны были обеспечены пищей и прожили в такой обстановке все десять дней, необходимые для съемки.

Почти сразу же внутри ограды была найдена молодая мертвая горилла. Вскрытие трупа, проведенное французским врачом, членом экспедиции, не помогло установить, что послужило причиной ее смерти. Врач предположил, что животное укусила кобра, которую незадолго до этого видели поблизости. Вероятно, во всеобщей суматохе, вызванной облавой, горилла подошла к змее слишком близко. Другую обезьяну-самца, весившего пятьдесят пять килограммов, пришлось застрелить из пистолета в тот момент, когда он у подножия дерева, на которое в страхе забрались остальные взрослые обезьяны, начал душить трех-четырехлетнего детеныша. Причиной такого злобного поведения, быть может, послужило излишнее возбуждение, связанное с облавой. Еще два крупных самца, каждый из которых весил не менее ста двадцати килограммов, попытались напасть на кинооператоров. Надо заметить, что операторы, несомненно, раздразнили горилл, чтобы сделать съемки интереснее. Но грозно атакующие обезьяны всякий раз останавливались в одном-двух метрах от сети, ограничиваясь яростными угрозами, вздыбив шерсть и пронзительно крича.

Семья состояла из девяти обезьян. В нее входили старый и взрослый самцы, подросток, четыре крупные самки и два малыша. Видимо, при попытках изоляции этой семьи от нее отделили часть ее членов, поскольку обычно семьи горилл бывают многочисленнее.

Больше недели участники экспедиции могли, по сути, впервые наблюдать, как эти столь похожие на человека существа отыскивают пищу, общаются между собой, готовят себе место для сна под деревьями. Старый самец всегда засыпал, обняв двух взрослых обезьян…

Из пищи гориллам на выбор предложили бананы и ананасы. Ананасам было отдано явное предпочтение, а так как гориллы съедали на удивление много, то приходилось изрядно потрудиться для доставки к месту съемок целых гор ананасов. Старый самец брал подброшенные фрукты и, сорвав с них кожуру, раздавал членам семьи. Вначале этот глава семьи всякий раз улаживал то и дело возникавшие среди животных споры. Но к концу первой недели нервозность среди обезьян стала все больше возрастать, что проявлялось в драках и взаимных увечьях. Расхаживая по пятачку леса, группа горилл все с большей яростью ломала и вытаптывала подлесок и кустарник, так что через восемь дней прямоугольник размером пятьдесят на тридцать метров оказался почти лишенным растительности. Уцелело лишь несколько деревьев. Вынужденные находиться на вытоптанной земле, животные испытывали явные мучения, которые усугублялись в солнечную погоду. Казалось, они испытывают панический страх. Наконец ограждение убрали, вернув взрослым гориллам свободу. Однако животные не сразу воспользовались ею. Прошел почти час, пока самки решились удалиться. Вожак же просидел тут до ночи.

Эксперимент показал, что, изолировав группу горилл в девственном лесу, в принципе можно удерживать ее и более длительное время, а пожалуй, даже и сколько угодно. Но для этого изгородь вольеры, которую днем и ночью должна охранять цепь сторожей, нужно постепенно передвигать, чтобы в ней всегда оказывались свежие растения. Но в любом случае дело это довольно хлопотное и дорогостоящее.

(обратно)

Скунс — зверь добропорядочный и ласковый

Скунс. Этот ласковый симпатяга добр и мил и к тому же обладает честным нравом.


Однажды в немецких газетах промелькнуло сообщение: «Скунс причинил фабрике одежды ущерб в сумме 1,2 миллиона марок». Дальше рассказывалось, как в американском городишке Аппоматокс, что в штате Виргиния, кто-то впустил это животное в открытое окно фабрики. Возбужденный скунс, пытаясь выбраться на волю, опрыскал готовое платье и совершенно испортил его. У меня есть веские основания не верить этому. Как-никак, а скунсов я держу уже много лет. Впервые они попали ко мне несколько неожиданно: однажды ночью мне позвонили из аэропорта и спросили, не смогу ли я взять на свое попечение (на время, разумеется) баул со скунсами. Пассажирка, которой принадлежит этот удивительный багаж, больна и прилетит лишь через несколько недель…

Получив сей экстравагантный багаж, я стал распаковывать его почти с теми же предосторожностями, как сапер вскрывает ящичек, в котором что-то тикает, и не исключено, что в нем находится мина с часовым взрывательным механизмом. Дело в том, что у скунсов справа и слева от анального отверстия находятся железы, которые при появлении опасности набухают, а затем из двух узких устьиц разом бьют струи маслянистой жидкости. Обе струи сливаются в одну, и она распыляется мелким дождем на расстоянии до четырех метров. Разбрызгиваемая жидкость состоит главным образом из вещества, носящего невинно звучащее название «бутил-меркаптан».

Тот, в кого скунс попадет, может спокойно сжечь свою одежду; кроме того, ему не придется появляться в обществе несколько дней. У людей, которых скунс «обстреляет» в закрытом помещении, обычно начинается рвота. Вещество это пахнет чесноком и сероводородом, примерно так же, как тухлые яйца. Обрызганную одежду советуют основательно прокурить в дыму, но, по-видимому, это не избавляет от зловония. Судите сами. Обрызганные скунсом сапоги, простоявшие четыре месяца в хлорированной воде, все еще продолжали сохранять зловонный запах. Вода и мыло почти бессильны против него, и лишь бензин, говорят, способен радикально помочь. Место, где кто-либо зарыл мертвого скунса, месяцы спустя можно обнаружить по запаху.

Но мои опасения были напрасными. Наши приемыши из Америки оказались не злыми, и нас встретили не залпы их орудий, а приветливые черно-белые мордашки. В крышке баула нашлась и памятка по уходу за животными, и свидетельство о том, что у них удалены железы, а сами скунсы совершенно ручные. Лежали там даже шлейки и собачьи поводки, так что со зверьками можно было и погулять.

Спустя некоторое время объявилась владелица скунсов. Она поведала нам биографию прелестных черно-белых зверушек. По-видимому, эта супружеская чета скунсов совершила самое далекое путешествие. Оба скунса, дама приобрела их в Голливуде, попали к ней совсем еще малышами. Это были веселые, игривые существа, носившиеся вверх и вниз по лестнице, но их никак не удавалось приучить к чистоплотности. Проблема была решена, когда их приемная мать поставила в каждый угол комнаты по съемному жестяному уголку. Однажды скунсы удрали, и, чтобы найти их, владелица попросила всех соседей присмотреть в огородах за грядками с морковью — лучшим лакомством этих зверьков. Беглецы оказались недалеко, опустошив ближайшие грядки. Служа в американской армии, дама всегда путешествовала вместе с обоими скунсами, помещая их в комфортабельно оборудованный баул, с которым я и познакомился столь неожиданно.

В зоопарках и зверохозяйствах всегда держат скунсов, предварительно удалив у них железы. Ветеринар вырезает их под местным наркозом, так как эти железы находятся непосредственно под кожей. Делается это прежде, чем железы у молодых животных как следует разовьются. Но и лишенный своего оружия скунс всю свою жизнь принимает во время опасности угрожающую позу и, предупреждающе задрав хвост, поворачивается к врагу задом. Это инстинктивное действие совершается без раздумья и не подверженно влиянию жизненного опыта. Впрочем, и с человеческими инстинктами обстоит точно так же. Разве уже приобретенный горький опыт мешает нам снова и снова влюбляться?

Если неопытная собака случайно встретится со скунсом, то он, разумеется, погиб. Собака, уже имевшая дело с ним, далеко обежит его. Известен случай, как пятеро взрослых медведей почтительно отошли от добычи, поскольку к ней не спеша приближался скунс, также собиравшийся отведать лакомства. Некий охотник рассказывал, что однажды он проснулся от резкого запаха и увидел, что под полог палатки вошло семейство скунсов и принялось обследовать ее. А у входа в палатку в ярком лунном свете виднелась большая рыжая рысь, которая внимательно рассматривала человека, оказавшегося в такой глухомани. Скунсы не обращали никакого внимания на этого страшного хищника, рысь же, когда кто-либо из малышей слишком близко подходил к ней, вздергивала губу с таким неописуемым презрением, что, по словам охотника, ей не удалось бы лучше выразить свое отношение к этим маленьким вонючкам, даже если бы она вдруг заговорила.

Этим и объясняется, почему скунсы всегда столь беззаботны. Животное, если только оно не погибает от голода, ни за что на свете не пожелает иметь с ними дела. Однако скунс вовсе не так уж и любит пускать в ход свое оружие. Дело в том, что, выстрелив от четырех до пяти раз, он остается без «зарядов». Тот же, у кого боеприпасы ограниченны, вынужден подпускать противника поближе и бить наверняка. Так и поступает скунс.

Но в любом случае он всегда вежливо предупреждает нас об опасности. Ярко-белые полосы на шкурке зверьков заметны не менее, чем любой из дорожных знаков. Собираясь нападать, он задирает трубой свой великолепный, пушистый, словно новогодняя елка, хвост, выгибает спину и начинает стучать передними лапками по земле. Наблюдать его в это время так же приятно, как и молодую собаку, приглашающую поиграть с ней. Но горе тому, кто ложно истолкует эти знаки. Скунсы — меткие стрелки и попадают точно в глаза. Жжет ужасно, но серьезного вреда не причиняет. Не обольщайтесь, видя, что животное обращено к вам своей мордочкой, ему нетрудно мгновенно изогнуться и «пальнуть».

Зная учтивость скунсов и их манеру всегда предупреждать о своем опасном оружии, нельзя поверить, что, попав на фабрику, скунс мог опрыскать огромное множество безжизненных предметов, не причиняющих ему никакого вреда. История эта слишком сенсационна, чтобы быть правдивой.

Впрочем, ручные скунсы вряд ли «стреляют», даже если их железы не удалены. Обычно они ограничиваются тем, что, приняв угрожающую позу, стучат лапками.

Отправляясь на добычу, скунсы обычно пользуются уже проторенными звериными тропами. Там они к тому же находят помет других животных и лакомятся собирающимися на нем навозными жуками. Вообще скунсы поедают множество насекомых. Ознакомившись с содержимым их желудков, ученые обнаружили, что оно на семьдесят процентов состоит из остатков колорадского жука, саранчи и других вредителей сельского хозяйства. Поэтому-то скунсам и прощается их зловоние. Правда, пчеловоды не очень-то жалуют скунсов, ибо те по ночам скребутся в улья до тех пор, пока из них не вылетят потревоженные пчелы. Окоченев от холода, они падают на землю, и тут-то скунсы поедают их. Поэтому многим американским пчеловодам приходится обносить ульи низкими проволочными ограждениями, а вверху привязывать широкие полосы из жести.

Люди, как правило, не угрожают беспечному скунсу, но этого нельзя сказать о машинах, созданных их руками. По сообщению дорожно-строительного управления, в Пенсильвании за год было задавлено 17 301 животное, прежде всего, разумеется, собак и кошек. Среди диких животных, сбитых машинами, на втором после опоссумов месте находятся скунсы. Численность погибших скунсов составила в этот год 1205 особей. Это связано с тем, что, питаясь останками сбитых животных, они и сами попадают под машины и гибнут. Конечно, много скунсов гибнет и от рук охотников. Так в США ежегодно поступает в продажу более двух миллионов шкурок скунсов. Недавно я наткнулся на сообщение, что крыс и мышей можно отвадить от мешков с кормом, опрыскивая их тем самым бутил-меркаптаном, который и служит оружием скунсу. Пока запах сохраняется, корм остается нетронутым. Дольше всего, целых четыре месяца, зловонный запах сохранялся медом.

В США на каждом квадратном километре обитает около четырех скунсов, столько же, сколько человек приходится в Парагвае на один квадратный километр и в два раза больше, чем в Исландии, где на один квадратный километр приходится лишь два человека. В целом же, как я подсчитал, в США живет двадцать восемь миллионов скунсов.

(обратно)

Тюлень и другие ластоногие — многомиллионные жители морей

Хохлач — один из самых крупных и красивых тюленей


Скорее всего раньше на вопрос о том, какие из крупных животных самые многочисленные на Земле, мы бы ответили — антилопы. Однако время их давно миновало, и стада африканских антилоп заметно поредели. Что же касается водных млекопитающих, то вряд ли о них кто-либо вспомнит. А между тем в морях нашей планеты обитают многие миллионы тюленей, хотя, разумеется, их численность заметно уступает численности людского населения, насчитывающего миллиарды человек. Советские ученые, совершая систематические облеты Белого моря на высоте восемьсот метров (чтобы животные не пугались и не бросались со льда в воду), сделали массу аэрофотоснимков для подсчета количества тюленей, образующих лежбища на плавучих льдах. Им удалось насчитать более трех миллионов гренландских тюленей. Гренландский, или настоящий, тюлень решительно предпочитает гигантские дрейфующие ледяные поля, боязливо избегая берегового припая, так как не умеет, подобно нерпе, проделывать во льду продухи.

В отличие от этих тюленей их могучим сородичам моржам хотя и с трудом, но удается подчас пробить ледяной панцирь. Изогнувшись, они прижимаются спиной к внутренней поверхности льда и, с силой распрямившись, проламывают ледяную корку. Разумеется, они способны на это лишь в том случае, если лед не слишком толст. Когда ледяной покров оказывается чересчур мощным, моржам остается лишь одно — попытаться как можно скорее достигнуть открытой воды, скользя вдоль льда на брюхе. Встречались вконец истощенные, истершие на брюхе всю кожу моржи, которые указанным образом сумели преодолеть полосу припая шириной в несколько десятков километров!

Нерпы же и морские зайцы даже и не пытаются пробивать толщу льда. Им это совсем ни к чему, ведь они владеют удивительным секретом. Когда вода только начинает замерзать, они приподнимают носом корку молодого льда, образуя в нем небольшую выпуклость, в вершине которой они затем проделывают маленькое отверстие — продух. Такой продух оказывается выше поверхности воды и не замерзает потому, что нерпа своим дыханием поддерживает его открытым. На каждого тюленя приходится несколько продухов, которые он совершенно непонятным образом легко отыскивает подо льдом. Когда лед покрывается глубоким снегом, нерпа расширяет продух, превращая его в лазку, и, отрывая в снегу длинные ходы, устраивает логово. Именно там в разгаре зимы у нее рождается детеныш, хорошо укрытый и от посторонних глаз, и от холодного ветра.

Жесткий и короткий волосяной покров недостаточно защищает ластоногих от леденящего холода морской воды, даже если это морские котики, мех которых люди используют на теплые дамские шубки. Дело в том, что их мех легко намокает. Поэтому он хорош лишь на суше, особенно при сильном ветре.

Стоит только тюленю, например, в зоопарке выйти из воды на сушу, как из однотонно-черного и блестящего он становится вдруг пятнистым. Это оттого, что в некоторых местах, и в особенности на брюхе, меховой покров высыхает гораздо быстрее и приобретает коричневый оттенок. А причина тут особая. От холодной воды тюленей и китов защищает толстый слой жира. Разогревшись в стремительном плавании, тюлень остывает потом очень медленно, словно кофе в термосе. Под самой кожей у него в точно определенных и четко оконтуренных местах располагается густая сеть кровеносных сосудов, которые рефлекторно обильно снабжаются кровью и обеспечивают теплообмен[171].

Тюлени во многом уподобляются человеку. Например, при перевозке их на кораблях они, подобно людям, а также обезьянам, лошадям и слонам, заболевают морской болезнью. На первый взгляд это кажется удивительным: ведь тюлени всю жизнь качаются на волнах. Но, по-видимому, совсем не одно и то же: плыть самому или находиться на палубе судна, испытывающего качку. С тюленями могут случаться и другие неприятности, что порой отравляют и нашу жизнь. Им, в частности, приходится страдать от солнечного перегрева.

Разумеется, тюлени превосходно ныряют и способны погрузиться до глубин в несколько сотен метров. Великолепно приспособлены они и к длительному нахождению под водой. При погружении они плотно закрывают ноздри, а частота их пульса резко снижается (до нескольких ударов в минуту). Охотники на тюленей хорошо знают, как долго их приходится караулить, если они нырнули. А вот посетители зоопарка иногда начинают бить тревогу: им кажется, что на дне бассейна лежит утонувший морской лев, тогда как в самом деле животное лишь надолго затаилось под водой. Нередко тюлени даже спят в воде, и лишь нос каждого животного с интервалом в одну-две минуты появляется на поверхности как бы сам собой. Гренландские тюлени могут плыть, хотя и недолгое время, со скоростью до двадцати морских миль в час (тридцать семь км/ч), то есть быстрее, чем обычные пассажирские и грузовые пароходы, не говоря уж о рыболовецких судах. Умея надолго задерживать дыхание, они могли бы проплывать под сплошными ледяными полями до одиннадцати километров, но обычно они не рискуют заходить под лед далее трех с половиной километров от границы чистой воды.

При погружении им помогает то, что их глаза почти мгновенно приспосабливаются к темноте, господствующей на больших глубинах. Зато на суше зрение этих животных проигрывает: их сильно выпуклые глаза страдают близорукостью. Поэтому тюленя, у которого ко всему прочему не очень хорошее чутье, легко обмануть. Этим и пользуются охотники. Напугав стадо тюленей и заставив их спасаться в море, они быстро подбегают к их залежке и, прежде чем эти любопытные животные вынырнут и приблизятся, падают ничком и начинают имитировать движения тюленя.

Повышенное количество крови в организме ластоногих оказывает им большую услугу, чем самый лучший акваланг. Вес крови тюленя составляет пятнадцать процентов от веса тела, а у человека лишь шесть и шесть десятых процента.

Многомиллионное «стадо» ластоногих, населяющих Мировой океан, насчитывает лишь немногим более тридцати видов, но для большинства посетителей зоопарков эти виды почти неизвестны, и плавающие в бассейнах животные обычно воспринимаются ими просто как «тюлени». На самом деле в зоопарках обычно наряду с тюленями держат моржей и морских львов. На суше тюлени вынуждены передвигаться рывками, опираясь попеременно на переднюю и заднюю части тела. Выгибая спину и отталкиваясь задними ластами, они ползут как бы на брюхе, причем не так уж медленно: в отдельных случаях им удается за час преодолевать до десяти километров. Скользить тюленям по земле помогает упругая щетина, состоящая из направленных назад толстых волосков. Поэтому-то эскимосы и подвязывают тюлений мех к скользящей поверхности лыж, чтобы они не проскальзывали назад по покрытому коркой льда насту.

Несмотря на указанные особенности, тюлени отнюдь неплохие «ходоки». Заблудившихся и потерявших ориентировку тюленей изредка обнаруживают в тридцати-сорока километрах от побережья и к тому же на высотах до семисот метров над уровнем моря.

В более привычной для этих животных морской среде задние ласты тюленей складываются таким образом, что вместе с хвостом образуют мощный руль — «гребной винт».

Тюлени с их круглыми, похожими на человеческие головами, врожденным любопытством и любовью к музыке, несомненно, послужили прообразом духов моря или русалок, столь знакомых сказочных персонажей.

Привыкнув к жизни в зоопарке, тюлени могут дожить до глубокой старости. В 1942 году в Стокгольме скончался сорокатрехлетний самец горбоносого тюленя по кличке Якоб. При вскрытии у него установили расширение сердца, заболевания сосудистой системы и множество явлений, типичных и для человеческого организма в старческом возрасте. Вряд ли он смог — бы дожить на воле до столь преклонных лет.

Толстый слой жира, защищающий ластоногих от холода, позволяет им переносить и длительное голодание. Когда, например, перевозят морских слонов из Антарктики в Европу, то они в течение всего восьми-десятинедельного пути обычно не притрагиваются к пище. Даже несравненно более легкий по весу тюлень обыкновенный может порой не есть до восьми недель кряду. А детеныши некоторых видов тюленей ничего не едят в течение двух — четырех недель после того, как мать прекращает их кормить. Только после этого «поста» они начинают питаться самостоятельно.

В самых тягостных ночных кошмарах мы не смогли бы представить, сколько тюленей ежегодно истреблялось в прежние годы ради их меха, кожи или сала. Одни только норвежцы, судя по их статистическим данным с 1875 по 1939 год необычайно быстрыми темпами расширяли добычу ластоногих в Баренцевом море: если вначале их добыча исчислялась восемью тысячами животных в год, то уже к 1925 году она возросла до трехсот сорока трех тысяч. Почти исключительно это были гренландские тюлени. В Западной Атлантике, у берегов Канады и Ньюфаундленда, ежегодно забивали от трехсот до пятисот тысяч тюленей. К этому следует добавить сотни тысяч тюленей, добываемых в Антарктике и северной части Тихого океана.

Морские слоны, а это самые крупные из ластоногих, прежде встречались повсеместно у побережий и на островах Южной Атлантики. Но из-за своей излишней доверчивости эти огромные животные, вес самцов которых достигает трех с половиной тонн, истреблялись людьми особенно безжалостно. В результате в настоящее время морские слоны сохранились лишь у острова Южная Георгия, где их обитает примерно двести шестьдесят тысяч, и у Фолклендских (Мальвинских) островов — там насчитывается их еще от двух до трех тысяч. Северный вид морского слона — он несколько мельче, но у него более длинный хобот — некогда обитал у берегов Калифорнии, но уже в восьмидесятых годах прошлого века считался уничтоженным. Однако затем, в 1892 году, у острова Гваделупа было обнаружено их маленькое стадо. Мексиканское правительство взяло его под защиту, и благодаря этому численность животных, первоначально не насчитывавшая даже сотни особей, стала постепенно увеличиваться, превысив в 1950 году шесть тысяч. (Наконец-то я могу сообщить хоть что-то радостное о судьбе животных, находящихся на грани вымирания![172]

С тюленями, как мы уже убедились, дело, по крайней мере сейчас, обстоит лучше. Но не думайте, что их легко содержать в зоопарке. Это очень прожорливые и привередливые животные, которые поедают в день от восьми до двенадцати килограммов рыбы, и притом самой свежей, самой лучшей. Не удивительно, что «пансион» каждого тюленя стоит зоопарку от пяти до восьми марок в день!

(обратно)

Американские белки-летяги — проказники и невидимки

Летяга в своем планирующем полете.


«Как уютно сидеть на этой ладони», — мог бы сказать себе малышка-летяга, родившийся в моей комнате.


В бытность мою студентом мне удалось побывать в Англии и Северной Америке на весьма скромные средства, которые предоставили журнал по птицеводству и фабрика собачьих галет.

В ту пору я был в гостях у одного фермера-американца. В памяти сохранился огромный ухоженный яблоневый сад, почва под которым сплошь была красной от опавших превосходных яблок: они были так дешевы, что собирать и отправлять их на продажу оказалось невыгодным. Дойдя до опушки леса, я было собрался влезть на дерево, чтобы сфотографировать сверху это яблочное великолепие. Из ствола дерева торчала сухая ветвь, в которой дятлом были проделаны два отверстия. Когда я коснулся ее, в этих отверстиях неожиданно показались крошечные большеглазые мордочки, послышалась какая-то возня и два или три маленьких серых существа, стремительно выскочив оттуда, удрали на ближние деревья. Все это произошло в какую-то долю секунды, и я даже не успел сообразить, что, собственно, произошло. Позже фермер сказал мне, что это были белки-летяги.

Прошел двадцать один год после моего первого знакомства с этими зверьками, когда у меня появилась первая летяга. На международных конференциях я свел дружбу с директорами американских зоопарков, и мы обменялись животными. В США отправилось самолетом несколько ворон, сов и белок, а взамен среди прочих животных в ФРГ прибыли крошечные летяги.

Ящик с двумя первыми зверьками я поставил в нашей спальне. День напролет они, свернувшиеся клубочком, пролежали в своем маленьком домике. Когда мы доставали их, они сонно лежали на ладони, не пытаясь убежать. В первые дни они, как нам показалось, невероятно много ели, особенно предпочитая орехи. Позднее я смекнул, что летяги просто делали запасы, перетаскивая орехи в свой домик.

Ночью они были куда активнее, и нас спасал лишь крепкий сон. Они резвились, поднимая шум, что-то грызли, ссорились и при этом беспрерывно пилили, царапали, скребли что-то. Казалось, что в их углу комнаты происходит настоящий шабаш. Рано утром на стенках ящика обнаружились следы их усердной деятельности.

Если, придя поздней ночью домой, я открывал ящик, чтобы взглянуть на этих серых непосед, то всякий раз случалось одно и то же. Не успевал я и оглянуться, как они мгновенно исчезали. Что тут начиналось! Юркие как мыши, они носились по полу, забивались в узкие щели между шкафами и стеной, между пружинами матраса. И нам приходилось часами ползать на коленях и животе, чтобы постараться в конце концов изловить их.

Однажды мне; казалось, удалось это сделать, бросив куртку на пол, где они все время пробегали. В поисках темноты и укрытия они тотчас же забились под нее. Но я все не решался крепко схватить этих крошечных хрупких существ. Их гладкие шкурки даже кажутся слишком велики для таких маленьких телец. В результате малыши вновь улизнули от меня, и в следующий раз они уже никак не желали прятаться под курткой. Под конец обе летяги исчезли.

Обессилев, мы сели на пол, держа военный совет и раздумывая, куда бы это они могли подеваться. И тут я вспомнил, что между боковиной полки для обуви и стеной должен быть промежуток. Внизу я отыскал щель, в которую они, вероятно, юркнули. Пришлось мне достать инструмент и осторожно отделить полку от стены. Тут-то я и обнаружил обоих гномов, укрывшихся за завесой паутины. Взяв сапог жены и держа его перед собой, я принялся шуровать палкой от швабры, понуждая их выскочить и спрятаться в сапоге. Так они и сделали. Теперь летяги затаились в носке сапога, и я едва касался кончиками пальцев их пушистых хвостов, не в силах вытащить их оттуда. Мое предложение поставить сапог в клетку к летягам и предоставить в их распоряжение, пока они не вылезут, не встретило сочувствия у моей жены. Зная о способности летяг прогрызать себе ходы, она не без основания опасалась, что они, пожалуй, проделают себе лаз в носке сапога. Пришлось терпеливо и упорно выуживать их из этого импровизированного убежища.

К сожалению, оба зверька оказались самками, и мне долго не удавалось получить из Америки еще и самца. Дело казалось почти безнадежным, но вот однажды по воле случая в перечне животных, предлагаемых венским торговцем, я неожиданно обнаружил летягу. Тотчас же написав ему, я узнал, что его летяга — самец. Вскоре этот господин сам приехал в ФРГ и привез малыша в маленькой проволочной клеточке.

Не зная, поладит ли купленный мной летяга-самец с самочкой, для начала я поставил ящичек с ним на одну ночь в клетку самки, чтобы через проволочную сетку они обнюхались и познакомились. Эта ночь оказалась очень беспокойной. Беспрерывно слышались визг, стук, треск, как на работающей лесопилке. К утру в ящичке была проделана дыра, и обе летяги, смертельно устав от трудов ночных, обнявшись, блаженно заснули в домике самочки. До этого самец, находившийся в маленьком дорожном ящичке два или три дня, даже и не пытался вылезти из него. А теперь, находясь рядом с самкой, он сделал это за несколько часов. Видите, что делает любовь!

Летяга не весит и четверти фунта. Ее желтое или серое тельце с белым брюшком лишь в два раза длиннее указательного пальца, если не считать почти такого же по длине хвоста, покрытого шерстью лишь с боков и оттого очень похожего на птичье перо. На каждом лучезапястном суставе этого забавного гнома имеется тонкий хрящ. Готовясь к планированию, он расставляет пальцы, хрящ распрямляется и летная перепонка, соединяющая задние и передние лапки, натягивается. Когда это крошечное существо сидит по-беличьи, например, разгрызая орех, то оно выглядит очень солидно и кажется, что на нем слишком свободные «одежды». Подобно сказочным гномам, эти потешные зверьки ведут ночной и настолько скрытный образ жизни, что люди подчас вообще не замечают их присутствия. А между тем летяги сплошь и рядом благополучно обитают по соседству с ними в скворешнях или на чердаках домов. Лишь иногда летягу удается мимолетно увидеть у кормушки для птиц.


Этот невидимка-домовой до полуночи не дает спать.


Американские летяги, несомненно, изящнее и миниатюрнее наших белок-летяг; несмотря на это, они могут не только разгрызать любые орехи, лазать по шероховатой поверхности, но и долгое время парить в воздухе, пролетая расстояние до сорока пяти метров. Поднимая или опуская лапки, они изменяют высоту полета, а собираясь сесть на дерево, пользуются хвостом как тормозом. Подняв его, они круто взмывают вверх, одновременно вытягивая вперед лапки, чтобы смягчить толчок и уцепиться. Оказавшись на дереве, летяга в тот же миг, вероятно из врожденной осторожности, оказывается на противоположной стороне ствола, спасаясь от возможного преследования хищными птицами.

Летяги, жившие у господина Эрнеста Уолкера, сотрудника вашингтонского зоопарка, были гораздо послушнее моих. Он даже сумел сфотографировать их в полете. Дело в том, что к господину Уолкеру попала парочка ручных летяг, взятых из гнезда в возрасте нескольких дней. Они совсем не боялись людей, были любопытны и непосредственны, словно доверчивые собаки. Днем они спали в спальном ящичке своей клетки, а ночью бодрствовали. Не любя ни дневного, ни даже электрического света, они быстро скрывались в темноту, отчего пришлось для них устроить слабое голубое освещение.

Едва клетку открывали, они бросались к своим друзьям-людям, прыгали по ним, исследуя внутреннюю поверхность куртки, рубашку и штанины. С особенной охотой они заползали в карманы и были бы не прочь устроиться там для сна.

Очень любили они, планируя, спускаться к знакомым людям с какого-нибудь высокого предмета. Для этого их воспитателю достаточно было похлопать ладонью по груди. В тот же миг они оказывались именно там, где им было указано, а это говорит о том, как уверенно и целеустремленно они планируют. Они могли без конца играть в эту упоительную игру. Иногда они, качнувшись вправо-влево, приподнимались на лапках, фиксируя взглядом то место, где им хотелось бы сесть. С помощью этих жестов зверьки, вероятно, определяют расстояние полета.

Летяги питаются всеми сортами орехов, в том числе земляными, желудями, каштанами, иногда и ягодами. Зелени они не едят вовсе. Зато, как и многие грызуны, летяги очень любят полакомиться мучными червями, жуками, кузнечиками и иными насекомыми.

Не было случая, чтобы эти забавные существа укусили своего друга Уолкера. Наоборот, они всячески выказывали ему свое расположение; например, укрепившись на его плече, нежно покусывали ему ухо или, сопя, всовывали в ухо свой носик. Лапками, зубами и языком они ощупывают и чистят волосы и одежду. Им нравилось, когда полусонными их брали на руки, почесывали и гладили. Тогда они нарочно подставляли головку, чтобы их легче было приласкать. Однако всякий раз, когда им (с их точки зрения) грозила какая-либо опасность, например они слышали шелест бумаги, который почему-то повергал их в сильнейший ужас, они, мгновенно обращаясь в бегство, забирались по вещам поближе к потолку или искали убежища у человека.

(обратно)

Животные-переселенцы

Индийские газели прекрасно прижились в Южной Америке.


Степные животные, как и люди, прокладывают себе дороги.


Я не ошибусь, сказав, что вы очень бы удивились, если, прогуливаясь где-нибудь под Гамбургом, вдруг увидели, что по полям вместо зайцев скачут кенгуру. В сущности, кенгуру могли бы жить в наших природных условиях. Это подтвердил опыт: несколько десятилетий назад их выпустили в Рейнской области и в Силезии. Они хорошо прижились, стали плодиться, однако в конце концов их истребили браконьеры.

Кое-где на севере Шлезвиг-Гольштейна можно увидеть живущих на воле грациозных японских оленей сика. Эти олени несколько больше косули, но меньше благородного оленя; более двадцати лет назад несколько особей их удрали из заповедника, расположенного в устье реки Шлай. А на заболоченном берегу реки Ампер, притока Изара, лесники неожиданно обнаружили молодых сухопутных греческих черепах, очевидно еще совсем недавно вылупившихся. Их родители — тоже беглецы из заповедника, — вероятно, очень глубоко зарылись в рыхлый болотистый грунт, что помогло им пережить холода.

В течение последних столетий в Швейцарии, Померании, на Рейне, а порой и в Англии охотникам то и дело удавалось убивать фламинго. А в настоящее время в ФРГ то тут, то там встречают представителей нового для этих мест вида животных. Речь идет о южноамериканской нутрии. Оказалось, что нутрии попали в естественные условия здешних мест со звероводческих ферм и быстро здесь расплодились.

Известно, что в Щецинском воеводстве Польши наряду с красными лисами обитает множество чернобурых лис, также бывших воспитанников звероферм. Недавно польское охотничье управление сообщило о появлении этого нового вида диких животных на балтийском побережье.

В 1942 году в северной Швеции со звероводческой фермы сбежало несколько североамериканских норок. В 1943 году охотники убили пару-другую этих животных, в 1944 — двести экземпляров, а теперь их добывают по нескольку тысяч в год.

До сих пор я приводил безобидные факты, но бывают и настоящие бедствия. Так, в 1930 году всю Бразилию охватило волнение: в ее прибрежных районах были обнаружены экземпляры комара анофелеса — переносчика малярии, причем самой опасной ее формы. Когда новым гостем занялись повнимательней, то с ужасом констатировали, что он уже проник на триста километров в глубь страны и продвинулся по побережью на триста пятьдесят километров. Вскоре от малярии умерло более двадцати тысяч человек. Несколько лет подряд пришлось бороться с этим вторжением, затратив огромные средства и труд трех тысяч семисот человек.

Иногда же интродукция проходит исключительно мирно. Соню, которую мы теперь считаем своей, местной жительницей, лорд Ротшильд привез в Англию в 1886 году; теперь она населяет обширные пространства Европы и везде любима.

В 1876 году вблизи Лондона выпустили тридцать серых североамериканских белок. А ныне эти белки вытеснили красную европейскую белку из большинства мест Англии. Скворцы же поселились в Лондоне лишь со времени первой мировой войны. Но теперь их так много, что своими ссорами они подчас досаждают жителям города. Кроме того, они обычно садятся рядами на стрелки башенных часов, нарушая точность их хода. Повсюду, где в Англии выпустили озерных лягушек, заметно меньше стало травяных лягушек и жаб, что, конечно же, никому бы не помешало, если бы их кваканье не было гораздо более надоедливым[173].

Приехав в Аргентину в 1888 году, германский консул Тьетен затосковал по охоте: ведь на страусов нанду и гуанако не поохотишься, как на зайцев. И поэтому он выписал из Германии тридцать четыре зайца-русака. Зайцы благополучно перенесли поездку через океан, но когда их закрыли в вольере, обнесенным проволочной сеткой, они пришли в панику. Бросаясь на сетку в надежде освободиться, они наносили себе серьезные увечья и все до единого погибли. Поэтому, когда прибыла новая партия зайцев, господин Тьетен сразу же распорядился выпустить их. Они обосновались по своему обыкновению неподалеку от места выпуска. Через несколько лет на них устроили первую облавную охоту, которая была лишь забавой. Зайчатину, считавшуюся плохой на вкус, как правило, не ели. Подвергаясь лишь редкому отстрелу, зайцы размножились до сотен тысяч и стали настоящим бедствием для фермеров. По вине зайцев, исподволь заселивших половину Южной Америки, становилось все меньше и меньше местных зверьков мара — короткоухих, величиной с зайца грызунов, которые до тех пор играли там ту же роль, что и зайцы в Европе.

Примерно в 1900 году из дунайских пойменных лесов в Аргентину прибыло четыре дюжины благородных оленей. В настоящее время их там больше десяти тысяч голов. Даже индийские антилопы-гарны образовали в Южной Америке огромные стада. В современной Северной Америке обитают тюрингские кабаны, предки которых некогда бежали из какого-то заповедника. Вот уже несколько лет на одном из островов озера Мичиган размножаются глухари и тетерева, завезенные американской лесной службой из Швеции.

Можете ли вы представить себе, что в прошлом веке в США существовали стада диких верблюдов? В 1856 году европейские переселенцы стали использовать в своих войсках одногорбых и двугорбых верблюдов. Постепенно они одичали и стали приносить потомство. Однако со временем их истребили индейцы. Полагают, что в 1899 году был убит последний из них.

Северные олени, завезенные несколько десятилетий назад из Скандинавии на Аляску, почти начисто вытеснили карибу, туземных, похожих на оленя животных. Ныне в северной Канаде обитают сотни тысяч европейских северных оленей, и ими весьма довольны.

Оказавшись на Крите, прижились и одичали индийские павлины.

Все поголовье свиней Южной Америки происходит от восьми свиней, взятых Колумбом на Канарских островах.

Несколько лет назад после длительной борьбы министерство сельского хозяйства Шотландии наконец разрешило ввезти в страну оленей из Норвегии. Дело в том, что во многих странах мира проявляют сейчас очень большую осторожность при акклиматизации новых животных, потому что в этом отношении накоплен горький опыт. Расположенный в Карибском бассейне остров Гваделупа был прежде маленьким лесным раем, у побережья которого водились крупные стада морских котиков. В середине XVIII века русские мореплаватели периодически заходили сюда поохотиться на котиков и китов. А так как тогда вплаванье свежее мясо было редкостью и моряки часто мучались цингой, то в голову кому-то пришла мысль выпустить на остров нескольких коз, чтобы китобои могли впоследствии поохотиться на них. Это было осуществлено примерно в 1750 году, а немного лет спустя на острове насчитывалось уже сорок тысяч коз. Они поедали травянистые растения, обгладывали кору деревьев и уничтожали молодые побеги. Вскоре остров лишился всякой растительности и превратился в бесплодный клочок земли. Вместе с растительностью исчезли большинство местных животных, причем многие из них, вероятно, вымерли раньше, чем зоологи успели открыть и описать их.

Но особенно печальным оказался опыт с завезенными в Австралию кроликами. Первые из этих переселенцев прибыли туда в 1837 году. Последствия, однако, обнаружились лишь двадцать лет спустя, когда некий фермер в своем имении близ Джилонга выпустил на волю двадцать четыре маленьких шустрых и, казалось, безобидных зверьков. За шесть следующих лет на землях своей фермы он убил двадцать тысяч диких кроликов, но их становилось все больше и больше. В следующем веке власти штата Новый Южный Уэльс вынуждены были ежегодно выделять на борьбу с кроликами три миллиона марок. По тем временам это была приличная сумма. Маленькие грызуны объедали кору, губя этим деревья; они пожирали лишь самые лучшие пастбищные травы, заменяя их посевы буйными зарослями сорняков, которые не могли есть даже овцы. В последние тридцать лет овец в Австралии было в три раза меньше, чем кроликов. Представляете, что это значит, когда речь идет об Австралии, где сотни тысяч человек кормятся овцеводством.

Континент дважды перегораживали проволочным забором, чтобы задержать дальнейшее расселение длинноухих. И дважды они вскоре оказывались по другую его сторону. Конечно, кролики служат источником как мяса, так и меха. За последние пять лет, когда поголовье кроликов достигло особенно большой величины, из Австралии вывезли кроличье мясо и мех на сумму сто миллионов марок. Но что это в сравнении с ежегодным убытком в 400 миллионов марок.

Почему же в Европе кролики не съедают всего подчистую, думали пришедшие в отчаяние австралийские фермеры. Казалось, они сделали правильный вывод, что все дело в отсутствии у кроликов естественных врагов, и завезли лис и кошек. Никак не думали они, что этим навлекут на себя новые беды. А между тем лисы и кошки полностью истребили многие виды местных сумчатых животных, а также птиц. Теперь в Сиднее или Мельбурне можно услышать лишь чириканье европейских воробьев, пение скворцов, дроздов и щеглов. Вместе с индийскими горлицами и соловьями они оживляют окрестности города, тогда как великолепные райские попугаи стали жертвой одичавших кошек.

Замена местной фауны привозной приняла в Австралии угрожающие размеры, и предпринимаются попытки хотя бы на некоторых островах сохранить исконный животный мир.

Но порой искусственно акклиматизированные животные оказываются союзниками человека. Так, примерно с 1900 года на пастбищах Калифорнии стал распространяться некий сорняк, глушащий кормовые травы и непригодный в пищу коровам и овцам. Австралийские биологи установили, что один из австралийских видов жуков-листоедов питается исключительно этими растениями, лишь случайно попавшими из Австралии в Северную Америку. Когда привезли этих жуков, то уже через год они очистили от сорняка несколько гектаров. Они ведь попали в истинный рай, где их главный «пищевой продукт» растет в изобилии. Так что вскоре этих прилежных, прожорливых жучков оказалось достаточно для повсеместного создания новых колоний. По утверждению биологов, через несколько лет нежелательный для Калифорнии сорняк будет полностью уничтожен. Но что же тогда произойдет с жуками? Вымрут ли они от голода или найдут для себя новую пищу? Ведь они стали нашими помощниками случайно. Колорадский жук, точно так же усердно специализирующийся на другом растении, а именно картофеле, является одним из самых страшных врагов человечества.

(обратно)

Знакомьтесь — лиса

«Рейнеке Лис» крупным планом.


Бытует множество историй о животных, которые не становятся правдивее от того, что их постоянно пересказывают и переписывают. К ним относятся рассказы о кладбищах, будто бы создаваемых африканскими слонами; птичьих судилищах, на которых разгневанные аисты якобы заклевывают до смерти неверную аистиху; о некоем столь злопамятном слоне, что он растоптал своего обидчика спустя двадцать лет после того, как тот неосмотрительно уколол иголкой его хобот; о кроликах, спаривающихся с крысами; о самцах обезьян, похищающих женщин. Всего удивительнее, пожалуй, то, что в том или ином виде эти россказни уходят корнями в глубокую древность, и у Геродота, Аристотеля и Плиния уже можно найти упоминание о них.

В одной из охотничьих газет некто рассказал об удивительном купании лисы, которое он якобы наблюдал. Рыжая плутовка вырвала клочок мха из кочки, и, держа его в пасти, пятясь, не спеша погрузилась в воду таким образом, что из воды торчал лишь кончик ее носа. Затем, отбросив мох с собравшимися на нем блохами, она весело выпрыгнула и убежала.

История эта мне сразу же показалась сомнительной, так как в лисьем меху и под водой остается достаточно воздуха. Пузырьки воздуха долго окутывают и туловище блохи, поэтому трудно поверить, что лиса могла так легко избавиться от своих мучителей. И что же? Через несколько номеров в газете появилось опровержение. Оказывается, эта история была почти дословным изложением детской сказки, помещенной в одном из старых школьных учебников середины прошлого века.

В переводе одной прекрасно иллюстрированной рукописной латинской книги о животных, датируемой двенадцатым веком, я недавно нашел описание того, как лиса притворяется мертвой, чтобы затем схватить ворон, собравшихся на «тризну». Еще больше изумился я, когда владелица зверофермы, находящейся в окрестностях Франкфурта, рассказала мне, что некоторые из ее лис неоднократно ловили ворон точно таким же способом. Иную сцену длительное время и почти ежедневно наблюдал профессор О. Кёлер, самый, пожалуй, педантичный из наших зоологов. Когда перед крупной овчаркой ставили миску с едой, вороны, в ожидании этого уже сидевшие на ближайших деревьях, образовывали позади собаки полукруг и начинали все ближе подкрадываться к ней. Наконец одна из птиц наскакивала на собаку, норовя клюнуть ее в хвост, та в ярости оборачивалась, пытаясь поймать птицу, в это время остальные дружно накидывались на еду.

Ежегодно в ФРГ отстреливается триста пятьдесят тысяч лисиц, а выручка от продажи их шкур составляет семь миллионов марок. И все же мы знаем очень мало об этом самом крупном хищнике в оскудевшей природе нашей страны.

Мой коллега доктор Альфред Зайтц, долгие годы успешно руководящий нюрнбергским зоопарком, первым из нас взял на себя труд ознакомиться с повадками лис. С этой целью он, что называется с пеленок, вырастил у себя дома, как обычно и делают зоопсихологи, нескольких лисят. Среди его питомцев самой милой была рыжая лисица Пусси. Когда он приходил домой, на ее мордочке появлялось приветственное выражение: она закрывала глаза и откидывала назад уши. Это примерно то же самое, что и крепкое рукопожатие, сопровождающееся дружеской улыбкой.

Когда Пусси исполнился 51 день, доктор Зайтц впервые свел ее с кроликом. Пусси стала преследовать его по всем правилам, норовя схватить сбоку за горло. Казалось бы, что лисенку вовсе не нужно учиться у матери приемам охоты, но тут крольчиха повернулась и забарабанила передними лапками по голове рыжего разбойника. В результате на несколько недель у Пусси пропал всякий интерес к новым охотничьим подвигам.

Дрессировать львов и тигров берутся многие, но я знаю лишь одного человека, который увлекался дрессировкой лис. Это Йозеф Големан. Вечно потеющий толстяк, потерявший в 1905 году во время землетрясения в Сан-Франциско все свое состояние и вынужденный стать военным музыкантом. Как-то раз командир предложил ему собаку с перебитой ногой. Големан вылечил ее. С тех пор ему стали приносить всех больных собак. Однажды к нему попала раненая лисица, и ему удалось приручить ее. Позднее он создал прославивший его цирковой номер с лисами, которые даже боксировали друг с другом, и нажил себе новое состояние. Человек, рассказывавший мне эту историю, между прочим заметил: «Это веселая, но не учитывающая природных свойств лисы дрессировка. Боксирование не свойственно лисам от природы, как, например, кенгуру».

Но доктор Зайтц, к своему удивлению, узнал, что «боксирование» вовсе не столь чуждо лисам, как это казалось. Играя меж собой, две лисы часто садятся напротив друг друга, словно служа, поднимают передние лапы и, тявкая, упирают их в плечи друг другу, а затем поднимаются на задних лапах, словно борцы или боксеры. Так ими непроизвольно разыгрывается весьма веселое зрелище.

Ручные лисы очень похожи на воспитанных в доме собак. Пока молоды, они стремятся быть рядом с человеком невзирая ни на что: если не удается вскарабкаться на колени, то можно улечься хотя бы на ноги. Стоит вам заснуть на кушетке, как, проснувшись, вы наверняка обнаружите лису, свернувшуюся клубочком между вашей головой и плечом. Если держать лис дома, а не в клетке, то они легко приучаются соблюдать чистоту. Репутацию нечистоплотного животного лиса приобрела по нашей же вине: тесные клетки, где обычно держат этих животных, конечно, в конце концов пропитываются запахом кала и мочи. На самом деле лиса так же чистоплотна, как и кошка, а ее шерсть пахнет намного приятнее, чем собачья. Большой любитель животных Бастиан Шмидт, теперь, к сожалению, уже покойный, дал однажды своей лисе Каро кусок пирога. Каро был сыт и по привычке, свойственной лисам и собакам, решил зарыть его. Но как это сделать на деревянном полу? Каро нашел замечательный выход. К удивлению хозяина, он взял с письменного стола листок бумаги и накрыл им свое «сокровище». Позднее и совершенно случайно профессор узнал, что его воспитанник «музыкален».

«Вот уже несколько лет, как у Каро вошло в привычку вздремнуть после обеда на моих коленях. После того как я сажусь в мягкое кабинетное кресло, он ложится мне на грудь и, по обычаю маленьких детей, собак и кошек перед тем как уснуть, глубоко вздыхает. За вздохом следует, как я наблюдал главным образом у собак, стонущее ворчание. Однажды я повторил этот звук: Каро стремительно и удивленно повернулся ко мне. Тогда я еще раз воспроизвел лисье ворчание, и Каро повторил его в той же тональности. После этой воистину славной переклички я попробовал произнести ту же «музыкальную фразу», но в другой тональности. И пошло. Начинал то он, то я. Уже через час он воспроизводил всю октаву первоначального основного тона, хотя и не сразу брал верную ноту. Он гудел, а гудение, на мой взгляд, единственно верное название звука, издаваемого лисой, то на полтона выше, то на полтона ниже. Впрочем, некоторое время он упражнялся в одиночку, пока не получалось правильно. На следующий день «музыкальные занятия» повторились. Сначала все шло хорошо, только теперь у Каро появилась склонность превышать октаву на кварту и стремление отвечать мне не основным тоном, а октавой; если же я воспроизводил октаву, то он отвечал основным тоном. Однажды я воспроизвел целую гамму в стакатто, и, представьте, он ответил».

Столь явная музыкальность Каро, биологическое значение которой мне не ясно, тем не менее произвела на меня огромное впечатление. И я порадовался тому, что известный ученый, психолог из мюнхенского университета, непосредственно наблюдал это удивительное явление. «Во многих животных кроются способности, о которых мы даже не подозреваем и которые неожиданно обнаруживаются благодаря такой вот случайности».

Лисы, растущие вместе с собаками, становятся их большими друзьями. Конечно, собаки с лисами связаны не такими тесными узами, как, например, с волками, являющимися их основными предками. Волки и собаки легко скрещиваются между собой.

Напротив от лисы и собаки никогда еще не удавалось получить общего потомства. Однако при совместном воспитании и лисы, и собаки проявляют явный интерес к животным другого пола. Но не только это говорит о некотором родстве обоих хищников. Один охотник дал с целью эксперимента своим какое-то время голодавшим собакам лисье мясо, но ни одна из них не притронулась к нему. И впоследствии стоило подмешать к их корму хотя бы кусочек лисьего мяса, как пища становилась для них несъедобной. Рыжие кумушки выражают свою покорность и смирение так же, как и собаки; чувствуя себя виноватыми, они опускают голову, прижимают уши и поджимают хвост, а иногда и ползают чуть не на брюхе. Иными словами, собаки и лисы, вероятно, обоюдно понимают этот язык жестов.

Пусси, воспитанная Альфредом Зайтцем, позднее сочеталась браком с нашим платиновым лисом и произвела на свет очаровательных лисят кремового и желто-белого цвета. Этот платиновый лис долго жил у нас. Сразу же после окончания войны мы вывезли его контрабандой из тогдашней французской оккупационной зоны в маленьком ящичке под сиденьем битком набитого купе. Подобные истории можно было бы рассказывать почти о всех животных, которых мы после окончания войны привозили в совершенно разрушенный зоопарк. Самая первая из платиновых лис случайно появилась на свет в тридцатых годах на одной норвежской ферме, специализировавшейся на разведении чернобурок. Зверовод вначале намеревался выбраковать ее из-за порока в окрасе, но, к счастью, отказался от этого. Необычный оттенок шкурки произвел фурор, и уже первое поколение потомства этой лисы принесло по 15 000 крон за каждую голову; позднее цена возросла до 30 000. Норвежцы, намереваясь сохранить монополию на платиновых лис, строжайше запретили их вывоз, но, как это бывает в подобных случаях, таможню сумели обойти. Чернобурых лисиц спаривали с платиновыми и беспрепятственно, на вполне законном основании вывозили их потомство: ведь никому не приходило в голову, что в их черном меху уже подрастают волосы цвета платины.

Благодаря зверофермам ежегодный выход шкур в Норвегии возрос с 2000 до 135 000 штук. Звероводам удалось даже добиться, чтобы в каждом помете оказывалось до двенадцати детенышей. Фермы США ежегодно поставляют свыше одного миллиона шкур чернобурых лис.

Чем реже встречается пушной зверь, тем выше поднимается цена за его мех в пушной торговле. А это побуждает охотников-промысловиков забираться в самые глухие места и терпеливо выслеживать животных, сулящих им большие прибыли. Но как только в продажу поступает большое количество мехов со звероферм, цены падают, и большие усилия, затрачиваемые на добычу диких животных, перестают окупаться. В результате их численность начинает понемногу расти. Некоторые виды диких животных, например соболь, норка, нутрия, избежали истребления лишь благодаря тому, что их стали разводить на фермах.

Наш изворотливый и пронырливый Рейнеке прекрасно видит и слышит, как, впрочем, и другие лисы. Ручная лиса прекращает есть из рук своего хозяина, если в окне соседнего дома, расположенного на расстоянии двадцати метров, покажется чье-нибудь лицо. Если вы, сжав губы и втянув сквозь сомкнутые зубы воздух, изобразите «мышиный писк», лиса услышит его за 100–150 метров. Этим часто пользуются охотники, так как осторожный зверь, привлеченный знакомым звуком, сам как бы «идет в руки», стараясь подкрасться к его источнику. Ни один человек не смог бы уловить столь слабый звук на таком большом расстоянии. Лисы же умудряются различать и оттенки такого писка, отчего далеко не каждому имитатору удается обмануть животное. Мыши — основная добыча лис, хотя они не прочь при случае полакомиться не только зайчатами и куропатками, но и курами и даже гусями. Правда, гусь для лисы добыча не совсем по зубам. Каких трудов стоит ей просто оттащить эту тяжелую птицу; одни из них, повернув голову, тащат его сбоку от себя; другие волочат неудобное лакомство между лапами, то и дело наступая на крылья или туловище гуся и падая. Когда же в лесу поспевает черника, лисы в основном переходят на вегетарианскую пищу. Их помет в это время окрашивается почти в черный цвет.

Если бы не охотники, то лисам был бы у нас рай земной — ведь мы постарались истребить всех их естественных врагов, и прежде всего беркутов и орланов-белохвостов. О том, как страдали лисы от нападений пернатых хищников, говорит, например, такой факт: в гнезде одного орла как-то нашли пятнадцать лисьих черепов.


Фенек — карликовая лиса африканских пустынь, сородич наших лис.


Многие лисы, как и их сородичи собаки, терпеть не могут кошек. Некоторые же из них стремятся очистить охотничий участок, нападая на каждую бродячую кошку. Бросаясь сверху на кошку, дугой изогнувшую спину, они норовят схватить ее за загривок. С другой стороны, подобно другим хищникам, лисы заботятся о том, чтобы в их доме царил мир. Нередко в норах, которые чуть не семьдесят лет подряд занимают многие поколения лис, с лисьими семьями вполне уживаются дикие и одичавшие кошки, барсуки, а также кролики. Рейнеке Лис сохраняет преданность своему дому и родным местам. Однажды с целью эксперимента половину всего лисьего помета данной местности отметили номерами. Позднее 50 % их были добыты в радиусе пяти километров от оконтуренной территории, треть — в радиусе двадцати километров, а самое большое расстояние составило семьдесят километров.

Как и многие другие дикие животные, лисы предпочитают прокладывать постоянные тропы в местах своего передвижения. Часто такие дорожки встречаются в хлебах, кустарнике или на болоте. По ним удобнее бегать на водопой или за дичью, а при необходимости и спасаться от врагов. Особенно заметны такие тропы на снегу у опушки леса. Охотники знают, что лисьей тропой, проложенной по молодому льду или через топь, можно идти без опаски: «Держит лису — выдержит и охотника». На этих же тропах чаще всего находят лисы и свою гибель — так на одной из них за шесть лет застрелили 23 лисы.

Есть у лисы удивительный орган, служащий ей своеобразной «визитной карточкой». А между тем далеко не каждый даже из охотников знает о нем. Он находится под кожей на верхней стороне хвоста в трех пальцах от его корня. Местонахождение железы, а это именно железа, обозначается треугольником волнистой черноватой шерсти. Это так называемая виола, то есть «фиалка». В одной очень старой книге, вышедшей еще в 1603 году, утверждается, что секрет этой железы благоухает, подобно «мартовской фиалке». Отсюда и название. Опытные звероводы утверждают, что они могут по оттенкам запаха секрета определить, какая лиса обитает в вольере — рыжая или чернобурая. Как-то я даже слышал рассказ, что раненая лиса, стремясь унять боль, покусывает свою виолу.

Лисы — превосходные прыгуны. Известен случай, когда пойманная лиса спрыгнула с балкона, находящегося на десятиметровой высоте, не причинив себе серьезных увечий. А в базельском зоопарке другая лиса перемахнула стену вольеры высотой 2,8 метра, а затем снова вернулась в свое жилище. Лис находили даже на ветвях деревьев, крона которых располагалась на высоте десяти метров от земли.

Весной часто приносят лисят с просьбой оставить их в зоопарке. Размещать их трудно, и вот в базельском зоопарке надумали держать их в просторном вольере вместе с обезьянами. Сначала все шло прекрасно. Животные ладили друг с другом, играли; со временем лисы стали прямо-таки членами обезьяньей стаи. Но вот однажды нескольких обезьян неожиданно парализовало. При вскрытии выяснилось, что в их спинном мозгу закапсулировались финны лисьих ленточных цепней. Лис пришлось немедленно отселить.

Как люди ни преследуют лис, желая отнять у них рыжие шубки, все же бывают ситуации, когда умница лиса-патрикеевна прекрасно понимает, что на сей раз ей встретился человек, не желающий зла. Именно такой случай рассказал мне мой знакомый — господин Ганс Буб. Однажды во время начинавшегося прилива он заметил лису, замешкавшуюся в ваттах. Когда уровень воды заметно поднялся, лиса, спохватившись, поплыла к сваям, вбитым в илистый грунт, чтобы попытаться спастись на них. Перерезав лисе дорогу, господин Буб приблизился к ней и, увязая по бедра, пошел рядом с ней. Он даже погладил ее по спине, что, казалось, лису совсем не обеспокоило. Лишь когда он слегка потянул ее за кончик хвоста назад, животное обернулось и несколько раз тявкнуло. Добравшись наконец до свай, она присела на них и стала отдыхать. Господин Буб примостился рядом с ней. Оба очень устали, в особенности лиса. Отдых затягивался, а так как шел конец ноября, то господин Буб начал основательно промерзать. Лиса же, по-видимому, намеревалась посидеть еще. Тогда господин Буб слегка хлопнул свою соседку по заду, и та, с явной неохотой войдя в воду, не спеша поплыла к берегу…

Такое доводится увидеть лишь счастливцам, да и то лишь в редчайших случаях и при условии, что они любят странствовать в одиночестве по самым глухим уголкам обширной земли.

(обратно)

Думающие и считающие? Голуби и галки

Как знать, что за мыслительная работа происходит в голове этой мохнатой молоденькой таксы?


Несколько лет назад один из моих сыновей, придя из школы, сообщил, что учитель биологии сказал, будто животные не могут думать, потому что они не владеют речью. В ответ на это мальчики спросили, не полагает ли он, что в таком случае и глухонемые лишены возможности мыслить? Учитель не сумел ответить на такой вопрос. А мне в свою очередь хотелось бы спросить, как относятся матери к мыслительным способностям своих еще не научившихся говорить детишек? Что касается нашего опыта, то могу смело сказать: наши сыновья и в младенческом возрасте безошибочно определяли, когда стоит и когда не стоит плакать.

Я рассеянно иду по мостовой, вдруг взвизгивают тормоза, возникает ужасная неразбериха, и, сам не зная как, я в несколько прыжков ухожу от опасности. Теперь, когда она уже позади, меня охватывает острый, заставляющий цепенеть страх. Все длилось какую-то долю секунды, но, чтобы описать пережитое словами, потребовалось бы не менее десяти минут. Разумеется, и в этот острый момент я думал, и даже очень напряженно, но словесный облик мои мысли обрели позднее. На забитых машинами улицах то же самое может испытать и собака, которая будет действовать точно так же, как и я, но в отличие от меня ей никогда не удастся выразить все это словами. Тут-то мы и сталкиваемся с огромным различием между человеком и животным: думают и животные, но рассказывать о своих думах могут только люди, хотя мышление не обязательно сопровождается речью, и каждый человек временами думает без слов.

Существует, разумеется, и язык животных. Сойка издает сигнал тревоги, предупреждая тем самым и других зверей о появлении охотника, а дикие гуси двумя различными криками сообщают гусятам о приближении врага по воздуху или по земле. Один из криков петуха служит боевым кличем, а другой выражает любовный призыв. Но это врожденные средства общения, и любой птенец понимает их, даже если он появился на свет в инкубаторе. Эти средства общения выражают лишь состояния, а не мысли. Тем не менее такие инстинктивно подаваемые сигналы порой поразительно точны. Если возвращающаяся в улей пчела где-то нашла нектароносные цветы, она начинает танцевать на вертикально расположенном соте, а другие рабочие пчелы подражают ей. Маленькая танцовщица, виляя брюшком, описывает восьмерки, и в зависимости от того, располагается ли восьмерка строго по вертикали или под углом к ней, пчелы летят в направлении, находящемся под тем же углом к солнцу, что и восьмерка к вертикали улья. А если возвращающаяся в улей пчела станцевала в минуту восемь одинаковых фигур, то после окончания танца пчелы летят по прямой за три километра от улья. Если же за минуту она выполнила фигуру тридцать шесть раз, то ее товаркам лететь всего лишь сто метров: чем ближе медоносные цветы, тем быстрее танцует пчела. А о том, какие именно цветы она нашла, пчелы узнают по сопровождающему ее аромату. Один лишь этот язык пчел вызывает почтительное удивление и внушает глубокое уважение. И все-таки это инстинктивное явление, и сравнивать его с человеческим языком нельзя.

Если грудному младенцу всякий раз, как только он видит мать, говорят «ма-ма», то через некоторое время он станет произносить это и сам. Даже попугая можно научить говорить в подходящей ситуации, например, когда кто-нибудь входит, определенные слова, скажем «Добрый день». Младенец же привыкает говорить «нет-нет», если кто-нибудь уходит. Но первый проблеск человеческого разума проявится у него лишь в тот момент, когда он произнесет «Ма-ма нет-нет», говоря тем самым, что его мама ушла. Образовать из двух понятий новое предложение, хотя бы и самое простейшее, не способно, по моим наблюдениям, ни одно животное[174]. Это в состоянии сделать только человек.

В мозгу животных создаются определенные понятия, хотя некоторые и пытаются это оспаривать. Возьмем такой пример: мышь пустили в лабиринт, и она в нем длительное время блуждает. Но, несколько раз найдя из него выход, мышь научится избегать тупиков и кратчайшим путем достигать цели, где ее ждет корм и надежное теплое убежище. При этом она отнюдь не запоминает, сколько шагов до ближайшего поворота. Ориентируясь не по свету или звуку, мышь правильно решит задачу и в том случае, если мы вдруг увеличим путь лабиринта в три раза, расположим все его ходы относительно сторон света иначе, чем раньше, или вместо прямых углов устроим на повороте скошенные. Вероятно, образ верного пути, представление о нем, запечатлевается в ее мозгу, и поэтому, даже ослепнув, она выйдет из лабиринта. Точно так же слепой человек может верно нарисовать на листке бумаги пройденный им путь по городу, хотя он и не видел его. И человек, и мышь способны на это, даже будучи лишенными зрения, но, если у них окажется поврежденным зрительный центр мозга, они будут беспомощны. По-видимому, именно в этой зоне мозга и возникает представление о правильном пути. Такие понятия тоже лежат в сфере безъязыкового мышления.

Много лет назад некий любитель животных написал мне о лошади, которая всегда оборачивалась и смотрела, сколько мешков с углем грузят на телегу. Если их было больше двадцати, лошадь отказывалась везти телегу. Значит, поспешно заключил писавший, лошади могут считать. Вряд ли, однако, он был прав, достаточно предположить, что лошадь просто чувствовала по избыточному весу, когда поклажа становилась слишком тяжела.

И все-таки на вопрос, могут ли считать животные, ответить нелегко. Профессор Отто Кёлер с группой сотрудников проработал над этой темой двадцать семь лет. Было отснято много километров пленки, запечатлевшей подопытных животных. Полученные ими результаты помогают продвинуться в решении этой задачи и в то же время слегка приоткрывают завесу над тайной становления человеческой речи.

Первый эксперимент был очень простым. Перед голубем ставились две коробки, накрытые картонными крышками. На одной из них была изображена точка, на другой две точки. Если голубь ударом клюва пытался сбросить крышку с одной точкой и съесть пищу, находящуюся в этой коробке, в него «выстреливала» струя сжатого воздуха. После сотен удачных и неудачных попыток подопытный голубь усвоил, что есть можно лишь из коробки, на крышке которой изображены именно две точки, а не три или одна. Важно заметить, что он руководствовался именно количеством точек, а не выражением лица или вздохами экспериментатора, ибо тот сидел за толстой стеной и мог взглянуть на голубя лишь в крошечный глазок с оптическим устройством. Всякая возможность подачи знака звуками или жестами исключалась. Это было необходимо, чтобы избежать ошибки, как в опытах со знаменитой лошадью по кличке Умный Ганс или с собакой, якобы обсуждавшей с помощью лая политические вопросы. В конце концов голубь научился отличать две точки от трех и три от четырех, а затем и четыре точки от пяти. Дальше этого дело не пошло.

Волнистые попугайчики и галки за время опытов, длившихся неделями и месяцами, научились отличать пять точек от шести, а вороны, сороки и белки — шесть от семи. И, пожалуйста, не говорите, что это весьма скромные результаты в сравнении с нашим искусством счета, с помощью которого мы можем даже определить расстояние от Солнца до Земли и вычислить орбиты галактик. Когда нас просят не сосчитать, а лишь определить, какая из двух групп точек больше, а какая меньше, то и мы сумеем сделать это лишь в том случае, если количество точек не превышает шести или семи. Кёлер доказал это в экспериментах со студентами. Он проецировал на экран изображение двух групп точек. Изображение сохранялось одну секунду, поэтому студенты могли лишь прикинуть, какая группа больше, но не успевали сосчитать точки. Оказалось, что в большинстве случаев студентам не удавалось справиться с заданием, если им предъявляли группы в шесть или семь точек. Часть из них правильно определяла группы, содержавшие пять или шесть точек, а для некоторых приходилось упрощать задачу до групп из четырех и пяти точек. Сравнивая большее количество точек, нам приходится, хотя и про себя, пересчитывать их.

Животные не владеют речью, им незнакомы числительные. Поэтому они в состоянии производить оценку лишь по принципу «больше» или «меньше». А здесь предел возможностей и человека, и вороны одинаков. Поэтому и результаты совершенно одинаковы. Представление о «большем» или «меньшем» для человека и для животных не что иное, как самые настоящие понятия. Судите сами. Одна галка хорошо усвоила следующее задание. Из нескольких ящичков, на крышках которых было нанесено различное количество точек, ей можно было открыть лишь ящичек с четырьмя точками. И вот однажды зоологи-экспериментаторы коварно положили вместо крышки с нарисованными на ней точками пять мучных червей. Галка вышла и, увидев новую ситуацию, поначалу пришла в явное замешательство. Но потом, посмотрев на лакомых червячков, осторожно клюнула одного, другого. Наконец, склевав четырех червячков и не тронув пятого (!), она ушла. Не посвященному в таинства науки о поведении животных этот факт, возможно, покажется совсем не примечательным, но тот, кто давно работает с животными, может отказаться поверить в это и тогда, если даже ему покажут фильм, документально запечатлевший такое удивительное поведение птицы.

Вороны, которые, как известно, отличаются особым умом, научились большему. Однажды Кёлер распорядился поставить пять ящичков с различным количеством точек, нанесенных на их крышки. Выйдя из своей крошечной комнатки ожидания и, как всегда, направившись к ящикам, черноперый испытуемый вдруг обнаружил у себя под ногами пластинку с несколькими канцелярскими кнопками. А так как, проходя мимо нее, он склюнул кусочек яичного желтка, очень любимого им, то по-видимому, прекрасно запомнил количество кнопок. Во всяком случае, вскоре, если на пластинке лежали две кнопки, он стал открывать ящичек с двумя точками на крышке, а когда кнопок было семь, то ящичек с семью точками, и так далее. Следовательно, он обнаружил причинную связь между постоянно меняющимся числом кнопок и количеством точек на крышке искомого ящичка, причем для него не имело значения, были ли эти точки большими или маленькими, зубчатыми, круглыми или угловатыми.

Пытаясь истолковать столь выдающиеся результаты, кое-кто стал поговаривать о телепатии. Люди, которым трудно или недосуг вникнуть в столь кропотливые и трудоемкие исследования, склонны объяснять подобные феномены вмешательством сверхъестественных сил. Но Кёлер утверждает, что часто, глядя сквозь систему линз в глазок, он страстно желал, чтобы ворон правильно решил задачу, а он как нарочно все ошибался и ошибался. Да что ворон. Экзаменуя своих студентов, он также почти всегда напряженно и настойчиво думал о правильном ответе, который как бы висел у него на кончике языка, но ни разу ему не удалось мысленно передать его экзаменуемому, если тот не знал его и сам. Проводя эксперименты с воронами, Кёлер часто, поставив ящики, уходил в институт; через два часа, возвращаясь оттуда, он обнаруживал, что крышка нужного ящика была открыта, а другие оставались нетронутыми. Но ведь все это время Кёлер вообще не думал о птице и не мог, следовательно, подсказать ей ее поведение. Очевидно, животные думали сами.

Другие исследователи выдвинули предположение, что животные, вероятно, запечатлевали лишь ритм, с которым они склевывали зерна, сравнивая это с тем, как мы запоминаем ритм музыкального произведения. Тогда Кёлер стал выдавать горошины, выпуская из их трубки в специальную чашечку. Попав в нее, горошины некоторое время продолжали катиться, описывая круги. Поэтому подопытным голубям приходилось порой предпринимать до десяти попыток кряду, чтобы склевать горошину. К тому же вначале почти сразу одна за другой выскакивали две горошины, затем в течение целой минуты не было ни одной, а после с разными интервалами появлялось еще несколько горошин. И все же голубь склевывал лишь положенное число горошин: значит, ритм здесь не при чем. Но самых поразительных результатов добился ученик Кёлера Шиман, работавший с одной из галок. Эта поистине талантливая птица усвоила, что ей разрешается съесть пять кусочков пищи. И вот эти пять кусочков разместили в пяти коробочках. В первую положили один кусочек, во вторую — два, в третью и пятую по одному, а четвертую оставили пустой. Съев вначале только четыре кусочка, галка уже от третьего ящичка повернула назад. Шиман уже собрался было записать: «Неправильно. Съела одним кусочком меньше», как галка вернулась из своей «комнаты ожидания», чего она до того времени никогда не делала, снова прошлась вдоль ряда ящичков, из которых первые три были уже открыты и пусты. Проходя мимо первого, она наклонила голову один раз, мимо второго — два раза, а мимо третьего опять один раз: по стольку кусочков она прежде взяла из каждого ящичка. Затем галка открыла четвертый ящичек, в котором ничего не было и проследовала к пятому ящичку, достав из него последний кусочек. После этого она ушла совсем. Шиман смог с полным правом написать: «Совершенно правильно».

Ушедшей галке задним числом стало ясно, что дело не закончено. И, словно ребенок, который, запнувшись при декламации стихотворения, еще раз отбарабанивает скороговоркой его начало и, так сказать, берет препятствие с разбегу, галка, пройдя мимо уже пустых ящичков, проимитировала то, что она сделала в первый раз. Проконтролировав себя таким образом, она выполнила задание начисто и до конца.

Так Отто Кёлер, проведя сотни тысяч экспериментов, доказал, что животные могут считать, но лишь в тех пределах, что и мы, если не пользуемся языком и числительными. Итак, животные мыслят, но без языка. Если бы у человека, как и у животных, не было бы развито доязыковое мышление, то он никогда бы не научился говорить. А это относится и сейчас к любому младенцу, впервые улыбнувшемуся из колыбели своей матери.

(обратно)

Бесчестный поединок

Бык не убийца: если тореро оказался поверженным, то он обычно прекращает бой.


Уже вечерело, когда мы приехали в небольшой испанский город. Притормозив возле одного молодого человека, я спросил его на ломаном испанском, как добраться до гостиницы. Но из того, что он, отчаянно торопясь, выпалил впопыхах, я разобрал лишь одно: «коррида де торос», то есть «бой быков». Мне тоже захотелось побывать на корриде, о которой часто и с таким увлечением пишут нынешние литераторы, и составить о ней собственное мнение, мнение натуралиста. У двух других юношей мы узнали, где находится «пласа де торос», и вскоре уже ничто не смогло бы сбить нас с пути, ибо все вокруг стремилось к единой цели.

Два дня назад на юге Франции, в городе Ним, нам довелось любоваться огромным древнеримским театром, построенным две тысячи лет назад. Здешняя «пласа де торос» с ее высоченными отвесными стенами, с трибунами для зрителей, амфитеатром спускающимися к самой арене, очень похожа на него. Однако как попасть туда? Ведь улицы забиты людьми, старающимися протиснуться к кассам. К счастью, наш фольксваген с его черно-красно-желтым флажком, и прежде всего огромная гора багажа на его крыше, вызывает всеобщий интерес. Толпа предупредительно расступается, и я медленно веду машину посреди людского моря, пока не добираюсь до высокого, мрачного фасада. Тяжелые арочные ворота из массивных брусьев, точь-в-точь как в старом замке, словно сами собой распахиваются, и мы, минуя двух тореро, въезжаем в пустынный внутренний двор.

Тореро выглядят точно такими, как мы привыкли их видеть в кино или на фотографиях. На них шелковые, расшитые золотом и серебром куртки, широкополые черные шляпы, штаны до колен, белые чулки и лакированные туфли. И словно назло, в камере нет цветной пленки! А в огромную открытую чашу «пласа де торос» вливается людское море.

Шесть часов вечера. Солнце уже клонится к закату, и часть трибун оказалась в тени. Естественно, что все места на них, даже самые верхние, заняты. Там же, куда еще падают палящие лучи солнца, не видно ни души. Таким образом, на снимке, сделанном вечером, когда солнце находится за спиной фотографа, окажутся лишь пустые, залитые солнцем трибуны, и может показаться, что на корриде никого не было. На самом же деле здесь собралось столько людей, жаждущих увидеть смерть мирных животных, что я невольно спросил себя: «А не оказывается ли пустеющий в часы корриды город в полной власти всяческого жулья!»

Перед самыми дорогими местами проходит еще одна галерея. Она отделена от просторной песчаной арены дощатым по плечи человеку барьером с приступками, позволяющими тореро, легко перемахнув через него, спастись от быка. Есть в барьере и проходы, замаскированные деревянными щитами, чтобы сбить быка с толку и не позволить ему настигнуть тореро, — вещь столь же бесчестная, как если бы на матче по боксу один из боксеров имел бы право, когда становится туго, нырнуть под канаты и из-за них ударить другого боксера, который не может покинуть ринга. Отсюда меня вежливо, но решительно выпроводил полицейский, показав свой жетон. И я, обежав арену по высоким галереям, проходящим под трибунами, протиснулся в самом начале корриды к барьеру, но уже с другой стороны.

Я не собираюсь, подобно спортивному радиокомментатору, два часа подряд смакующему все перипетии футбольного матча, воспроизводить здесь в деталях захватывающее публику действо. Привожу лишь основные моменты.

Вот у края арены поднимается вверх деревянная решетка, и гул толпы на мгновение стихает. Слышен лишь шелест вееров в руках у дам. Матери поднимают детей на парапет, чтобы им было виднее. Через несколько томительных секунд или минут появляется бык. В несколько прыжков он оказывается на просторном желтом поле, останавливается и осматривается. Этот бык гораздо меньше привычных нам массивных домашних быков, зато он намного проворнее их.

Бык не хищник, как лев или тигр, это всего-навсего травоядное животное. Еще недавно он пасся на своем деревенском выгоне, то мирно пощипывая траву, скудную траву безлесной Испании, то вступая в поединок со своими сверстниками за влияние в стаде: ведь каждому бычку хочется со временем стать вожаком. Молодые быки так же, как жеребцы, бараны или козлы, постоянно сражаются в турнирах, где выявляется сильнейший, но при этом все они строго соблюдают правила, предписанные природой. Никогда бык не заколет более слабых собратьев своими длинными, словно кинжалы, рогами. Рога нужны быку лишь для защиты, защиты стада от волков и медведей. Быки не убийцы!

Но вернемся к нашему боевому быку. …О бедный маленький бычок! О дитя серо-зеленых, залитых солнцем пастбищ Испании! Полное жизни молодое существо, впитавшее с молоком матери правила честного спортивного поединка. Ты и не подозреваешь, что тебя ожидает. Здесь на широкой, посыпанной желтым песком арене, где нет ни одной былинки, перед тобой бесчестный противник. Он борется другим оружием. На этом поле тебе не на что рассчитывать…

Теперь к быку направляется пестро одетый человек с красным полотнищем в руках. Кто придумал, что быкам ненавистен красный цвет? По всему видать, что бык так же равнодушен к одиноко стоящему перед ним тореро, как и к пастуху на деревенском выгоне. И хотя, перед тем как выпустить из хлева, его раздразнили и привели в ярость, он весь поглощен теперь разглядыванием гудящей, окружающей его стены любопытных человеческих лиц.

Львы и тигры рычат. Бык, маленький и совсем растерявшийся перед этой толпой, начинает мычать. Он мычит так же, как корова в хлеву. И, слыша это мычание, мы вспоминаем наши детские книжки. Но вот тореро взмахивает полотнищем у самой морды быка, и тот бросается к нему. Бросается без всякой злобы. Тореро отпрыгивает, и бык проносится под полотнищем.

По правилам турнирных схваток животное, отскочившее в сторону, считается побежденным. Ведь смысл таких поединков состоит в том, чтобы выявить сильнейшее животное, способное, приняв удар головой, выдержать могучий натиск атакующего противника. Но кто же теперь перед ним? Уж не мартышки ли какие-то или, быть может, павианы? Они дразнят его, делают ложные выпады, и в последний миг, отскочив в сторону, нападают сзади.

И вот этакий разряженный «павиан» медленно приближается к быку. В его воздетых кверху руках какие-то палки с крючками, украшенные разноцветными лентами. Быку кажется, что этот хвастун собирается помериться с ним силами, и он пытается боднуть его. Но тореро, отпрыгивая в сторону, вонзает ему в спину, в наиболее чувствительное место между лопатками, острые дротики. Бык уже давно разъярен, а в ярости боль, во всяком случае вначале, не очень заметна. Но почему же этому «павиану», нарушающему рыцарские правила поединка, злоупотребляющему благородством животного, столь восторженно рукоплещут зрители?

Крикливо одетые проворные «мартышки» доводят быка до неистовства. Мельтеша перед ним, они колют, щиплют, рвут кожу, наносят раны. Теплая кровь струится по атласно-черной шкуре быка. Боль пронзает все его существо.

Наконец у одного из мучителей слетает с ноги лакированная туфля, бык набрасывается на его мулету, и тореро прыжками мчится к барьеру, чтобы укрыться за ним. Второго тореро бык поднимает на рога и отбрасывает в сторону. Противник не возвращается, а по законам поединка это должноозначать, что он признает себя побежденным. И бык, считая, что победа за ним, оставляет тореро в покое.

Еще один тореро падает. У меня даже дух захватывает: теперь бык может пронзить его своими великолепными, длинными рогами. Но он, немного понаблюдав за лежащим навзничь человеком, оставляет его в покое. Ведь в поединке определяется сильнейший. Убийство же быку несвойственно. Если бы он мог знать, что за игра здесь идет!

Быка без конца злят, наносят ему раны, все новые и новые палки с крючками на конце — бандерильи — впиваются в его тело, раскачиваясь на каждом шагу. Они возбуждают невыносимую боль, царапая и раздирая чувствительную надкостницу. Струится кровь, и бык слабеет. Три, нет четыре «доблестных» бойца кружатся, пританцовывая около быка. Если кому-нибудь из них грозит опасность, то остальные бросаются к быку, подставляя его рогам красные шелковые тряпки. Совсем ослабевши бык топчется на месте и мычит. И мычание это звучит так же мирно, как над деревенскими лугами.

Наконец один из тореро достает шпагу и, пряча ее под мулетой, подходит к измученному быку, и, когда он, обороняясь, медленно и неохотно наклоняет голову, этот «герой» глубоко вонзает шпагу в шею и грудь животного. Бык больше не нападает. Из носа у него хлещет кровь, он не видит больше этих тысяч глаз, жадно стремленных на него отовсюду. Быть может, теперь они кажутся ему маргаритками, растущими на его родном пастбище. Природа милосерднее, чем мы, люди, называющие себя венцом творения. Смерть от потери крови безболезненна, и бык делает то, что делал еще теленком, напившись материнского молока, и что делают все коровы, быки, волы, когда вечернее солнце, достигнув горизонта, скрывается за грядой кучевых облаков. Согнув передние ноги, он касается грудью земли и укладывается на бок. Так спокойно умирает это мужественное животное. А смог ли бы тореро умереть столь же достойно, если бы бык сумел пустить в ход свои рога?

Теперь на арену выходит мужчина в куртке мясника. Подойдя сбоку к умирающему быку, он ловко вонзает короткий кинжал между позвонками непосредственно ниже головы. Если он знает свое дело, то, коротко вздрогнув всем телом, бык вытягивается и затихает. На арене появляются три рослые лошади со свитой людей, одетых во все голубое. Накинув на рога петлю, они уволакивают труп быка. Звучит музыка.

Если тореро понравился зрителям, то его просят обежать вокруг трибун с отрезанным ухом своего мирного противника. Такого тореро осыпают цветами олеандра, конфетами, одаривают вином. Он кланяется публике, как цирковой артист, жаждущий похвал. Если же он сражался плохо, убегал или прятался от быка и не убил его, даже пронзив два-три раза шпагой, то ему вручают бычий хвост, а зрители забрасывают его пустыми бутылками и другими предметами.

Затем все повторяется. Снова слышится музыка, и очередной ничего не подозревающий бычок устремляется на арену. И так до тех пор, пока десяткам тысяч зрителей это не надоест. Тогда на середину арены выносят швейные машинки, велосипеды, столы, заставленные окороками, колбасами, винами. Празднично одетые девочки выкрикивают номера выигравших лотерейных билетов, и те из зрителей, у которых на входном билете оказался такой же номер, возвращаются домой, не только насладившись зрелищем смерти невинных животных, но и с выигранной швейной машиной. Могут спросить: «А не мучительство ли зверей такая коррида? Не позор ли это, лежащий пятном на культуре испанцев, южных французов и латиноамериканцев? Не следует ли им стыдиться этого?» Я взял себе за правило отвечать на подобные вопросы обдуманно, без скоропалительных выводов.

Начнем поэтому издалека. Установлено, например, что рыбы, как и люди, видят мир цветным и превосходно слышат звуки, различая их тончайшие оттенки. И, конечно же, они, так же как и мы, чувствуют боль. Но разве это мешает нам считать рыбалку очень успокаивающим, полезным и приятным спортом? Для рыбаков, конечно, не для рыб. А ведь рыба весом в несколько граммов или фунтов испытывает такую же боль, такие же мучения, как и бык, весящий несколько центнеров. Думается даже, что разъяренный, сражающийся бык ощущает в пылу битвы меньшую боль, чем рыба, испуганно бьющаяся на стальном, засевшем в гортани крючке, на котором в свою очередь извивается от боли еще живой червяк.

Коррида тянется долго. Большинство бычков вскоре отказываются сражаться. Видно, как мучительно болят их раны в холке, как грызет, как пронзает их эта боль. И тореро, понукаемому возбужденными зрителями, приходится прилагать все больше усилий, чтобы заставить слабеющих от мук животных защищаться. Да можно ли радоваться этому? Но ведь люди буйствовали в восторге еще на аренах Древнего Рима, когда на их глазах закалывали побежденных гладиаторов, когда сжигали первых христиан или бросали их на съедение львам. Видимо, люди устроены иначе, чем животные.

Я считаю, что коррида сравнительно безопасна для участвующих в ней людей. Серьезные ранения, травмы черепа и смертельные случаи встречаются здесь гораздо реже, чем в боксе или вольной борьбе. Да и сами по себе испанцы, в общем, симпатичный и благородный народ. Коррида, однако, нисколько не вдохновила меня, и вовсе не оттого, что там убивают быков. Да и кто из нас, обожающих бифштексы или жаркое из говядины под кислым соусом, мог бы, положа руку на сердце, защищать этих животных? Но недостойно человека наслаждаться муками живых существ! Впрочем, вправе ли мы, любители бокса, вольной борьбы, смертельно опасных авто- и мотогонок, критиковать любителей корриды?

(обратно)

Быстрее, дальше, выше… сапсаны, дельфины, гепарды

Стремительный гепард — один из крупных представителей семейства кошачьих — отличается тем, что очень легко приручается.


Сто лет назад человеку не приходилось и думать о соревновании с животными. Лучше его плавали утки, глубже нырял тюлень, быстрее летали птицы, зорче видел орел. В беге его обгоняли почти все животные, глубже закапывался барсук, дальше прыгал кенгуру. Но технические средства, созданные людьми в двадцатом веке, помогли человеку превзойти все это. И теперь в небе со сверхзвуковой скоростью, составляющей более 320 метров в секунду, проносятся самолеты. В былые времена мы лишь мысленно могли быть спутниками журавлей, летящих на юг. Теперь, оставляя их далеко позади, мы в считанные часы совершаем перелет, который у них занимает много месяцев.

Поскольку все животные играючи убегали, а птицы улетали от нас, то мы всегда, восхищаясь их быстротой, завидовали ей и переоценивали ее. И лишь несколько десятилетий назад начали ее измерять.

После основания на Куршской косе знаменитой орнитологической станции, там стали измерять скорость полета птиц. Там это было особенно удобно делать. Перелетные птицы летят из Финляндии вдоль побережья Балтийского моря, пользуясь узкой и длинной песчаной косой, словно дорогой. Орнитолог с секундомером занимал свое место, и, когда мимо него пролетала какая-либо птица, он по полевому телефону подавал сигнал второму такому же наблюдателю. Таким образом время полета на расстоянии в пятьсот метров можно было измерить с точностью до секунды. Оказалось, что ястреб-перепелятник летит со скоростью 41 км/ч, скорость чайки составляет 50 км/ч, с немногим большей скоростью летят вороны и зяблики, а скорость полета сапсанов и галок — около 60 км/ч. Скворцы развивают скорость до 75 км/ч, гуси — от 70 до 90 км/ч. Дикие утки за час преодолевают от 72 до 97 км, а ласточки — от 100 до 120 км.

Особенно быстро, делая примерно 120 км/ч, летят чирки-свистунки, но и их оставляют позади черные стрижи, скорость которых достигает 150 км/ч. На коротких дистанциях скорость птиц еще больше. Баклан, которому показалось, что его преследует самолет, целых пятнадцать километров летел со скоростью 105 км/ч, в то время как средняя скорость, с которой он обычно летает, равна лишь 70 км/ч. Охотящийся стриж развивает скорость до 200 км/ч, а сокол-сапсан, бьющий в пике голубя, — даже 250 км/ч. Про сокола говорят, что он, промахнувшись, второй раз не бьет добычу, якобы стыдясь своей неудачи. На самом же деле столь стремительный полет, хотя и в течение короткого времени, сильно изматывает его, и сокол, полуоткрыв клюв, часто и тяжело дышит, пока вновь не соберется с силами.

Однако, зная скорость полета птиц, еще нельзя судить о времени, которое они пробудут в пути. Так, скорость полета зяблика равна 52,5 км/ч, но за восемь-десять часов дневного перелета он пролетает не 500–600 километров, а всего 10 или 25. Путешествие аиста в Южную Африку занимает от 80 до 100 дней. Паря в воздухе, он пролетает за день лишь 100–120 километров, которые он мог бы преодолеть за каких-нибудь два часа. Птицы, направляясь к местам зимовки, в известной степени совершают прогулку, отыскивая по пути корм и далеко не так торопясь, как путешествующие люди. А вот не умеющим плавать перелетным птицам, если путь их пролегает над морем, приходится трудно. Расстояние от Дании до Англии, равное 450–600 километрам, птицы пролетают за несколько часов. И все это время им приходится непрерывно работать крыльями. При встречном ветре или в плохую погоду, обессилев и пытаясь отдохнуть, маленькие путешественники садятся на корабли. И совсем уж непонятен смысл трансокеанских перелетов некоторых неводоплавающих птиц. Так кроншнепы и камнешарки пересекают Тихий океан, пролетая при этом 4000 километров над безбрежной водной поверхностью. А щурки золотистые и соколы, перелетая из Африки в Западную Индию, преодолевают 3000 километров над Индийским океаном, не делая ни одной посадки. Для этого даже при скорости 100 км/ч необходимо непрерывно работать крыльями целых тридцать часов подряд.


Добродушные бегемоты не гнушаются обществом бакланов и пеликанов.


Гонки борзых пользуются популярностью. Животные развивают скорость до 70 километров в час.


Моряки и пассажиры океанских лайнеров часто бывают свидетелями того, как акулы и другие рыбы, а также киты, дельфины и морские львы сопровождают корабли, не только не отставая от них, но и легко их обгоняя, а иногда, будто играя, они описывают возле кораблей круги. Правда, следует помнить, что корабли плывут гораздо медленнее, чем это обычно нам представляется. Так, например, скорость рыболовного сейнера не достигает и 20 км/ч. Парусник плывет несколько быстрее, примерно так же, как сухогрузы и танкеры, скорость которых составляет 22 км/ч. Даже огромные пассажирские лайнеры и крупнейшие сухогрузы не могут двигаться быстрее 30 км/ч. Следовательно, с обычными торговыми кораблями мог бы без труда соперничать в беге любой из людей.

Наше тело удерживается в равновесии на двух выпрямленных ногах, что придает нам вертикальное положение. С точки зрения скорости передвижения все это отнюдь не обеспечивает нам преимуществ перед другими живыми существами. В 1960 году Армии Хари, пробежав стометровку за 10 секунд, а в пересчете это составляет 36 км/ч, установил новый мировой рекорд. Но и такой темп мы выдерживаем недолго. Самую высокую скорость в беге на пять тысяч метров показал в 1957 году Владимир Куц, преодолев дистанцию за 13 минут 35 секунд, что соответствует скорости 22,471 км/ч. В уже упоминавшемся 1960 году установил рекорд и Петр Болотников, пробежав 10 000 метров за 28 минут 18,8 секунды, то есть с еще меньшей скоростью. Итак, высокие скорости мы выдерживаем только на коротких дистанциях.

В настоящее время мы можем довольно точно измерить скорость бега животных, следуя за ними на машине и посматривая при этом на спидометр. Так, например, нам удалось догнать эму, большого неспособного летать австралийского страуса, лишь при скорости от 60 до 70 км/ч. О гепардах зачастую говорят, что они развивают скорость до 130 км/ч. Борзые не смогли догнать гепардов, с которыми они в двадцатые годы состязались в беге на одном из английских ипподромов. Собаки пробежали сто метров за шесть секунд, то есть со скоростью 60 км/ч, а гепарды за пять, то есть со скоростью 75 км/ч. Этой крупной кошке ничего не стоит играючи догнать быстроногих цесарок и других птиц еще до того, как они поднимутся в воздух. Несколько десятков лет назад мой предшественник на посту директора франкфуртского зоопарка был свидетелем ошеломившей его проворности гепарда. Стартовав с расстояния в сорок метров, он сумел настигнуть диких кроликов, стремительно метнувшихся к своей норе, находившейся в четырех-пяти метрах от них, и все-таки опоздавших. Гепарду не нужно, подобно нашим гоночным автомобилям, тратить время на разгон. Молниеносно он срывается с места, тотчас же развивая свою максимальную скорость, и именно это приносит ему успех. Теперь мы знаем, что рекорд скорости среди живых существ принадлежит представителям семейства кошачьих. Впрочем, и собаки очень неплохие бегуны: догнать борзую даже на мощных автомашинах нам удалось бы лишь на ровных участках современных автострад. Да и тогда борзая поначалу все-таки вырвалась бы вперед, ибо автомобиль не способен достигнуть наибольшей своей скорости в первый же момент. Почти так же быстро, как гепарды и борзые, бегает африканская антилопа куду; бубалы развивают скорость, равную 60 км/ч, антилопы гну и зебры пробегают от 60 до 65 км/ч, скаковая лошадь — примерно столько же, скорость верхового верблюда равна 50 км/ч, зайца — 50, кролика — 38, а слона — от 25 до 32 км/ч.


Белый носорог по величине уступает только слону и отличается на редкость мирным нравом.


У Кертона есть описание того, как два разъяренных носорога преследовали всадника. Это было впечатляющее зрелище, поскольку носорог, пришедший в ярость, бегает почти так же быстро, как и лошадь, скачущая галопом; правда, он не столь вынослив. Поэтому оба толстокожих вскоре вынуждены были прекратить погоню, со стороны, возможно, выглядевшую весьма забавно. Что же касается пешего человека, то ему не удалось бы уйти даже от кажущегося таким неповоротливым медведя. Охотящийся медведь гризли пробегает в час 50 километров, а в Йеллоустонском национальном парке однажды видели, как черный медведь, бодро галопируя, долгое время забавы ради бежал по обледеневшему снежному насту рядом с автомашиной, ехавшей со скоростью 60 км/ч.

Антилопы, зебры и жирафы, спасаясь от нападения львов и леопардов, пытающихся убить их в молниеносном прыжке, способны в течение непродолжительного времени бежать с очень большой скоростью. Волки как и африканские длинноухие пятнистые гиены, не обладая способностью к сверхбыстрому бегу, берут своей большой выносливостью. Стаи этих животных преследуют жертву до тех пор, пока она окончательно не выбьется из сил. Вероятно, это их свойство обеспечивает им еще большую удачливость в охоте. Бдительность травоядных оказывается в этих случаях бесполезной.

На больших дистанциях всегда побеждает не самый быстрый, а самый выносливый. Поэтому в состязании между лошадью и верховым верблюдом, проведенном некогда в Турции на пари, победил верблюд, хотя, как правило, верблюды уступают в скорости лошади. За три дня состязаний каждому из соревнующихся животных пришлось ежедневно преодолевать по сто пятьдесят километров.

Главное достоинство скаковых лошадей не их быстрые ноги, а крепкие сердца. Чистокровная лошадь немногим резвее зебры, кулана или дикой лошади, но она дольше не сдает даже со всадником на спине. И поэтому, сидя на лошади верхом, мы свободно догоняем жирафов, слонов, зебр и антилоп и ловим их лассо. Вот уже более ста лет таким образом ловят диких степных животных для зоологических садов.

Возвращаясь к человеку, можно в качестве утешения сказать, что существуют и еще более медлительные создания, чем мы, причем это не только какие-нибудь там улитки и дождевые черви, но и такие вполне «солидные» животные, как, например, ленивец, который преодолевает за час всего триста метров.

(обратно)

Знания приобретенные и унаследованные. Дрозды, славки и жеребенок

Мать и дитя. Сервалы — хищные африканские кошки, родичи рыси.


Неуверенно, слегка пошатываясь, поддерживаемый каким-то сапожником, едва переступая кровоточащими ногами, по нюрнбергской площади Уншлиттплатц шел некий юноша. Он был во фраке с обрезанными фалдами, при красном галстуке и в высоких сапогах. Сапожник помог незнакомцу отыскать ротмистра Вессенига, для которого у юноши было запечатанное письмо. Подписи на письме не было, необычным было и содержание:

«Господин ротмистр! Посылаю Вам этого парня. Он хочет стать солдатом и верой и правдой послужить королю. Мне подкинули его младенцем зимней ночью 1815 года, положив у двери. А у меня и так дети, я беден и еле свожу концы с концами. Он из беженцев, мать же его я расспросить не имел возможности. Никогда я не выпускал его ни на шаг из дома, и о нем не знает никто. Ему неизвестно, как зовут меня и где находится мой дом.

Если Вы попытаетесь расспросить его, он не сумеет ответить, так как плохо еще владеет речью. Я увел его в полночь. Денег у него совсем нет. И если Вы решите не оставлять его у себя, то Вам придется убить его».

Юноша и в самом деле не мог говорить, он лишь невнятно пролепетал свое имя: Гаспар Хаузер. И так как никто толком не знал, что с ним делать, то его отвели в крепость. Там, в Вестерской башне, избегая дневного света, он и провел целый день, лежа на соломе, пил воду и с отвращением отказывался от любой пищи, кроме хлеба. Ни на один из множества вопросов о своем происхождении он решительно ничего не мог ответить.

Молва о странном пришельце разнеслась по всей округе, и многие нюрнбергцы тайком проникали в крепость, чтобы поглазеть на него, словно на какое-то диковинное животное.

В конце концов над юношей сжалился некто Даумер, учитель гимназии. Он принял его в свой дом и с любовью начал воспитывать и обучать его. Гаспар Хаузер оказался довольно смышленым. Постепенно Даумер узнал от него подробности его предыдущей жизни, о которых он письменно сообщил начальнику окружного управления. Выяснилось, что Гаспар Хаузер с самого раннего детства жил все время в темной комнатушке, где каждое утро находил свежую воду и хлеб. По всей вероятности, ему иногда добавляли в воду снотворное, потому что время от времени, проснувшись, он обнаруживал, что его волосы и ногти подстрижены, сам он умыт и одет в чистое белье. Единственной его игрушкой была деревянная лошадка на колесиках. Эта его жизнь была прервана, когда в светлом проеме двери появился какой-то мужчина, показавшийся бедному узнику огромным и очень шумным. Этот мужчина, кое-как обучив его стоять и ходить и втолковав юноше (уже юноше!) его имя, отвел его в Нюрнберг на площадь Уншлиттплатц.

Что могло побудить людей, как бы жестоки они ни были, поступить так с беззащитным ребенком? Необычайная судьба юноши взбудоражила умы. Каждый доискивался причин, по которым этого человека столь тщательно прятали. Возникла версия, что, быть может, он незаконнорожденный сын Наполеона. В секретном сообщении, направленном королю Баварии, начальник окружного управления высказал предположение, что Гаспар — наследный принц Бадена, который вовсе не умер в октябре 1818 года, как об этом было сообщено в свое время. Поскольку он был единственным сыном (три дочери в расчет не шли), то в случае его смерти трон должен был перейти к отпрыску морганатического брака. Эти слухи и предположения вскоре разнеслись по всей Германии и не желали смолкать. Даже полвека спустя страсти еще не улеглись, так что император Вильгельм I приказал обнародовать официальный акт из архивов баденского дома об обстоятельствах смерти наследного принца.

Слухи достигли апогея, когда 17 октября 1829 года Гаспара Хаузера, потерявшего сознание, всего залитого кровью, обнаружили в подвале дома Даумера. Придя в себя, он рассказал, что, когда он гулял в саду, ему повстречался одетый во все коричневое незнакомец с шелковой повязкой на лице. Приблизившись, он басом произнес: «Гаспар, ты умрешь!» Тотчас же кто-то ударил его по голове чем-то очень тяжелым. Стремясь спастись в доме, с помутившимся сознанием и едва держась на ногах, юноша кое-как спустился по лестнице в подвал, где его и нашли.

Однажды в Нюрнберге появился богатый англичанин, некий лорд Стенхоуп. Он сдружился с Гаспаром и, уезжая, даже оставил на его воспитание некоторую сумму. Юноша переселился в Ансбах, где его приняла семья учителя Мейера; там он начал трудиться: стал исполнять несложные обязанности писца при апелляционном суде. Уровень его умственного развития оставался довольно низким. 13 декабря 1833 года, по словам Гаспара, его ранили во дворцовом парке обратившиеся к нему трое незнакомцев. Но воспитатель Гаспара Мейер, осмотрев порез на груди, не увидел в нем ничего серьезного, тем более что кровь из него не текла. Ему показалось, что юноша выдумал всю эту историю о нападении, и резко отчитал его. Однако Гаспар, проболев три дня, скончался от внутреннего кровотечения, вызванного ударом стилета. Так закончилась эта загадочная история, и вряд ли когда-нибудь раскроется, кем был в действительности Гаспар Хаузер. В главном государственном архиве Мюнхена находится 49 больших фолиантов с бумагами о нем. За сто двадцать лет, прошедших после его смерти, появилось множество книг, романов, драм, стихотворений и статей, посвященных ему и по-разному пытающихся ответить на интригующий всех вопрос. В моем справочнике, например, написано: «Вероятно, это был не желающий работать плут».

Я рассказал эту историю потому, что о врожденных качествах человека, который бы вырос в условиях изоляции, как Гаспар Хаузер, можно было бы узнать очень и очень многое. Наблюдая за ним, мы смогли бы получить ответ на множество важнейших вопросов о сущности человека как живого организма. Если бы существовал такой Гаспар Хаузер, который бы сызмальства не видел родителей и вообще людей, а следовательно, не смог бы чему-либо научиться от них, что-либо перенять или скопировать, то мы бы узнали, что заложено в нас природой. Будет ли он смеяться, если ему весело, нахмурится ли, охваченный гневом? Сможет ли он вообще стоять вертикально и ходить на двух ногах? Придумает ли он для обозначения определенных предметов особые звуки? Почешет ли в смущении за ухом? Поцелует ли юную девушку? Отдернет ли руку, прикоснувшись к чему-то гадкому? Все, что в его поведении окажется типичным для любого человека, очевидно, в таком случае будет свойственно ему от природы, как цвет волос или глаз.

В последние десятилетия ученые не один раз наблюдали таких вот «Гаспаров Хаузеров», но в обличье птицы, а не человека[175]. Оказалось, что даже инкубаторный цыпленок, не знавший матери, по достижении определенного возраста начинал кукарекать. Но ведь он ни разу не видел петуха и не слышал его пения!

Если, съедая за завтраком сваренное всмятку куриное яйцо, мы внимательно осмотрим поверхность желтка, то обнаружим пятнышко величиной с острие иглы. Эта так называемый зародышевый диск. Из него при насиживании развиваются глаза, ноги, кишки, почки, перья, клюв — словом, весь будущий цыпленок. В зародышевом диске, сверх того, заложены также сведения о том, как кудахчут куры, кукарекают петухи и те врожденный опыт и умения, которым не нужно учиться. Мы называем это инстинктом. У каждого вида животных знания, наследуемые от родителей, различны. Подопытные певчие и черные дрозды, став половозрелыми, поют, как это свойственно их виду, даже если прежде они никогда не слышали пения дроздов. Точно так же врожденными являются призывный крик вяхиря и токование козодоя. А вот зяблики, соловьи и траурные мухоловки не смогут петь, как их сородичи до тех пор, пока не услышат, как они это делают. Им необходимо вначале научиться.

Профессор Отто Кёлер, о котором я уже писал, стремился так поставить эксперимент, чтобы пернатые «Гаспары Хаузеры» были полностью изолированы от каких бы то ни было звуков. Поэтому он распорядился построить в подвале руководимого им института звуконепроницаемые боксы. Их стены были сделаны из нескольких слоев звукоизолирующих плит, стекловаты, кирпича, пробки и цемента. Смотровое окошечко также состояло из шести слоев стекла и плексигласа. В самих боксах, где птицы должны были расти, начиная с первого дня, разбили маленькие искусственные лужайки, поместили ванночки для воды и зеленые ветки. Вечером свет в боксах постепенно ослабевает и наступают искусственные сумерки. Когда на следующее утро «солнце восходит», птицы, никогда не видевшие настоящего солнца, растопорщив крылья, усаживаются под горящей ультрафиолетовой лампой. Дважды в день отработанный воздух откачивается по шлангам, проведенным с чердака института, и заменяется новым. Таким образом, как вы уже, наверное, заметили, об этих маленьких пернатых «Гаспарах Хаузерах» заботятся лучше, чем заботились о настоящем более ста лет назад.

Сложнейшая задача служителя состоит в том, чтобы из насиженных птичьих яиц вывести искусственным путем птенцов, а затем, начиная с первого же часа, кормить из руки этих привередливых малышей и все же вырастить из них полноценных здоровых птиц. Птенцов, забираемых от родителей в возрасте от пяти до шести дней, выращивать гораздо легче. Но может статься так, что эти слепые и голые птенцы тем не менее уже услышали и запечатлели какие-то звуки в первые дни своей жизни или, быть может, даже еще находясь в яйце, за несколько дней до появления на свет. Подобные факты известны из жизни других животных. Кто докажет, что с пернатыми дело обстоит иначе? Известным берлинским орнитологам, супругам Хейнрот, несмотря на все усилия, лишь однажды удалось вывести из яиц и благополучно вырастить птенцов певчего дрозда. Было это в 1926 году. Теперь же за два года сотрудники Кёлера вывели и вырастили в звуконепроницаемых боксах множество черных дроздов, сибирских жуланов и озерных камышевок.

Фрейбургские орнитологи параллельно с экспериментами наблюдали жизнь птиц на воле, досконально изучая их поведение. Подопытные дрозды сидели в своих звуконепроницаемых боксах, они совсем не знали, что же это такое настоящее лето и солнце, но, как оказалось, в определенное время дня и в определенные периоды года они делали то же, что и их обитающие на свободе незнакомые сородичи. Один из сотрудников Кёлера, Франц Зауер, недавно сообщил, как ведут себя в боксах славки. Чтобы правильно кормить славок, выращиваемых в боксах, приходилось каждые два дня ловить в зеркальную сеть диких славок, несущих корм своим птенцам, вынимать его у возмущенных птиц из клюва и тщательно исследовать; затем давали этот корм подопечным птицам. Кормовые смеси, как удалось установить, были очень сложными. Они состояли из личинок муравьев, зеленых цикад, гусениц листовертки, ягод лесной земляники, малины, лепестков одуванчика, небольшого количества земли и слюны и других подобных лакомств. На 10–13 день жизни подопытные птицы точно так же, как их сородичи, живущие на воле, покинули свои стерильные искусственные гнезда, расселись на ветки и стали издавать просительный звук «идат-идат», протягивая к руке человека или пинцету свои раскрытые клювики. Чем старше они становились, тем больше считали бокс своей собственностью. Если в смотровом окошечке показывались люди, то одни из славок — «Гаспаров Хаузеров», издавая угрожающие звуки, яростно нападали на них, другие же, приняв человека за самочку, начинали пылко изъясняться ему в любви.

На воле, устав, молодая славка издает тихий звук, равнозначный плачу младенца» Она «плачет» таким образом, пока ее братишка или сестренка, придя в такое же настроение, не подсядут к ней. Если начинала «плакать» подопытная славка в своем лишенном всяких звуков жилище, то, стоило лишь протянуть к ней руку и пощелкать пальцами, подражая звуку, который издает птица, приводящая в порядок оперение, чтобы птичка тотчас же прижалась к ладони, ощупывая пальцы подрагивающими крыльями, и тут же успокоилась. «И как бы осторожно я ни убирал руку, — писал Франц Зауер, — чтобы успокоить другую птицу, как славка сразу же просыпалась и вновь принималась жалобно «плакать»». Как и их собратья, живущие на воле, молодые славки в боксах поют, закрыв клюв. Забавно видеть, как засыпает поющая птица. Пение становится все тише, все отрывочнее, короче, а паузы удлиняются, пока не замирает последний звук. Если птица заснула не больше, чем на десять минут, то, просыпаясь и пока еще в полусне, она начинает со слабого звука, похожего на дуновение ветра, но, постепенно набирая силу, ее голос разливается безмятежно летящей вдаль песней.

Так же как молодые птицы, живущие на свободе, играют меж кустов, догоняя друг друга, и «Гаспары» в соответствующем возрасте начинают наскакивать на человеческую руку, сражаются с ней или с пучками травы или же загоняют воображаемого врага в верхний угол клетки. Рука человека, смотря по обстоятельствам, становилась то «врагом», против которого велась яростная борьба, то «самочкой».

Итак, пернатые «Гаспары Хаузеры», обитавшие в подвале фрейбургского института, вели себя и пели совершенно так же, как и живущие на свободе сородичи, хотя подопытные птицы ни разу в жизни не видели их и не слышали их пения. Было изящно доказано, что в зародышевом диске яйца заложен инстинктивный опыт и поведение животного, появляющегося из него.

С трудом укладывается в сознании, как много знаний передается по наследству у некоторых видов животных. Молодые птицы самостоятельно в течение нескольких недель летят над Испанией и Средиземным морем, направляясь в Африку на зимовку, причем делают это после того, как их бывалые родители уже улетели. Обладающая почти математическим совершенством паутина, расчет которой, казалось бы, мог осуществить лишь опытный конструктор-строитель, создается маленьким паучком, появившимся на свет и выросшим без матери. Вот если бы и человек тоже мог передавать свои знания по наследству, а не приобретать их путем напряженной учебы! Представьте только, что, достигнув определенного возраста, мы могли бы делать операции на кишечнике или конструировать самолеты только потому, что наши отцы и деды умели это делать. Но можно предположить, что и мы от рождения располагаем определенным набором некоторых знаний. Разве не об этом свидетельствует то, например, что при взгляде на одно из строений у нас возникает ощущение какой-то угрозы, при виде же другого — ощущение радости, что из двух девушек одна кажется нам красивой, а другая нет.

Птицы — существа, с которыми у нас довольно мало общих свойств. Гораздо более похожи на нас млекопитающие. Но птицы малы, их легко разместить, да и содержание обходится дешево. Поэтому аналогичные эксперименты с млекопитающими стали проводить гораздо позднее.

Однажды мне представилась прекрасная возможность понаблюдать за жеребенком, изолированным от своих сородичей. Едва малыш появился на свет, как, завернув в одеяла, его унесли в стойло, которое я заранее распорядился сколотить из досок под одним из дальних навесов. В три часа ночи мы подоили его мать, что без соответствующего навыка оказалось делом нелегким, но все-таки кобыла отдала нам примерно пол-литра молока. Дитя, которому следовало бы сосать вымя матери, стало, однако, без труда пить из миски. Правда, он так сильно поддавал ее носом, что едва не опрокидывал. В течение всех последующих ближайших суток мы доили кобылу каждый час и несколько раз за ночь, так как она не желала отдавать больше, чем по четверти литра. Не помогало и массирование вымени; в этом случае она просто отходила в сторону. К нашему счастью, это была ласковая, спокойная лошадь, никогда не пытавшаяся лягнуть. Наконец я догадался, что нужно попробовать толкнуть кобылу в вымя, как это обычно делает сосущий мать жеребенок. Опыт удался, и теперь с молоком не было проблемы.

Лошадиный «Гаспар» рос в своей клетушке в полном одиночестве. Начиная с третьего дня он стал издавать едва слышное ржанье, когда к нему заходил кто-нибудь из людей. Он делал это, хотя никогда не слышал еще, как ржут лошади. Вероятно, это свойственно ему от природы. Так же как и взрослые лошади, он, подергивая кожей, отгонял мух, помахивал хвостом и лягал, если его щекотали. Молока опять стало не хватать, и я постепенно начинал подмешивать к кобыльему молоку все большую пропорцию коровьего молока.

Восемь дней спустя я впервые открыл дверь его стойла. Солнечный мир как бы ослепил его.

Мой «Гаспар» встал словно вкопанный, и нам пришлось силой вытолкнуть его. Однако он оказался беспомощным и не сумел поначалу передвигаться в незнакомой обстановке. Но когда чуть позже я сделал вид, что убегаю от него, он припустился за мной галопом.

Когда «Гаспару» исполнилось две недели, я внес в его залитый солнцем загон изображение лошади в натуральную величину, сделанное масляными красками на фанере. Взрослые кобыла и жеребец, которым я показал это изображение раньше, чем «Гаспару», отнеслись к нему, как к любой незнакомой лошади. Это значит, что они признали в нем эту лошадь. Но «Гаспар» не проявил к нему ни малейшего интереса. Зато он свел дружбу с немецкой овчаркой, которую я поместил к нему в загон, где они вместе и резвились.

После переезда на новое место я поместил «Гаспара» в удобный для него «вольер», переоборудованный из сарая, где он мог чувствовать себя более вольготно. Но и здесь он все время старался держаться поближе к людям, ластился к тем, кто входил к нему, лизал им руки и даже мягко захватывал зубами кожу, не кусаясь при этом. Так обычно лошади шутливо ласкают друг друга. Выпив из миски все молоко, он начинает бить копытом передней ноги: у лошадей это жест выражает нетерпение. Наблюдая за «Гаспаром», я смог составить целый список инстинктивных действий, которые свойственны ему от природы и которым ему не нужно учиться у матери.

Не все унаследованные «Гаспаром» повадки лошадей безобидны. Когда я подселил к нему львенка, подаренного мне директором рижского зоопарка, «Гаспар» начал с того, что простодушно обнюхал его, но, когда эта «кошка» вдруг грозно рыкнула, в испуге отскочил. Затем в моем сопровождении жеребенок снова приблизился к львенку, но теперь он изловчился и лягнул его, чуть-чуть не угодив копытом в голову хищника. Значит, и этому ему не надо было учиться.

К сожалению, через два месяца и четыре дня после рождения моего гнедого «Гаспара» мне пришлось окончательно расстаться с ним. Перед расставанием мне нужно было вывести его «в люди». И вот впервые в жизни «Гаспара» я знакомлю его с лошадью. Нам интересно, как он поведет себя. Оказалось, что «Гаспар» испытывает перед собственным сородичем такой же страх, как и перед коровой, которую я показывал ему раньше. Он пытается убежать.

Наконец я распахиваю перед ним ворота загона. «Гаспар» не решается вначале переступить порог, но, как только он заметил, что я хочу оставить его одного, догоняет меня и преданно трусит следом за мной. На одной зеленой красивой лужайке парка выпущенный на свободу пленник начинает озорно скакать вокруг меня, делая большие прыжки, словно находясь на пастбище с матерью. Впрочем, «Гаспар» с такой же охотой бежит за любым проходящим мимо, даже совершенно чужим человеком, не оказывая мне ни малейшего предпочтения. Я прохожу вместе с ним сквозь большое стадо коров, и он, не осмеливаясь отойти, держится вблизи от меня. Точно так же приемыш ведет себя, когда я с ним прохожу меж пасущихся лошадей.

Примерно через десять минут после того, как мы отошли от табуна лошадей, «Гаспар» впервые в жизни звонко и громко заржал.

А затем мы расстались. Конечно, в первые недели своей жизни ему пришлось не столь сладко, как другим жеребятам, росшим рядом с матерью и резвившимся на зеленом пастбище. Но благодаря ему удалось узнать многое из того, что нам не было еще до сих пор известно о лошадях. Вот таким образом я и расстался с «Гаспаром», боявшимся лошадей и доверявшим людям.

(обратно)

Знакомая незнакомка


Шел последний год войны. Некая лондонская домохозяйка, чистя камин, обнаружила на его колосниковой решетке нечто, что она поначалу сочла куском сала, покрытым копотью. Но, приглядевшись поближе, она поняла, что перед ней не что иное, как золотая рыбка, хотя и едва живая под слоем грязи и копоти. Возможно, что какая-то птица выловила ее в одном из прудов, но, пролетая над крышами, выронила свою добычу, которая и угодила в дымовую трубу. Помещенная в воду, рыбка быстро оправилась. Известна выносливость таких рыбок; они полностью сохраняют свою жизнеспособность, пролежав во влажном иле даже более полусуток. В Голландии, зная об этом свойстве рыб из семейства карповых, к которому и принадлежит золотая рыбка, раньше умудрялись перед зажариванием откармливать обыкновенных карпов, подвешивая их в сетке с влажным мхом и кормя с ложечки хлебом, предварительно смоченным в молоке. Надо надеяться, что сейчас этого не делают.

Несомненно, что золотая рыбка — самая известная и любимая из 20–25 тыс. различных видов рыб, существующих на Земле. Но несмотря на то, что обычно наша любовь или нелюбовь к рыбам зависит от их вкусовых качеств, в Европе, как правило, никто не стремится приготовить себе золотых рыбок на обед или ужин. В Китае и Японии, наоборот, многие сотни лет они расцениваются как лакомство. Говорят, что по вкусу они очень похожи на карпа и, так же как и карп, порой пахнут тиной.

Если спросить китайцев о происхождении этих великолепных рыбок, то они охотно расскажут подходящую к случаю легенду. «На второй год правления императора Пьинга из династии Хун (769 год до нашей эры) за сто дней не выпало ни капли дождя. Пришедшие в отчаяние крестьяне во всех храмах приносили жертвы, чтобы умилостивить богов. Боги сжалились над людьми, и вот открылся журчащий источник, в водах которого играла золотая рыбка, блестя своей чешуей. Тут же хлынул и столь долгожданный дождь». Если же обратиться к действительности, то в китайских хрониках точно указан год, когда предок золотой рыбки — серебряный карась — впервые был замечен в одном из притоков реки Хо. Произошло это около 350 года нашей эры. Дикие формы золотых рыбок окрашены в зеленовато-серый цвет и невзрачны на вид. На китайских рынках эту рыбу покупают для стола.

Собственно золотая рыбка, как одомашненная форма серебряного карася, была выведена в Китае лишь в 960 году, и только двести лет спустя в Срединной империи стало модным устраивать в садах пруды с золотыми рыбками. Одеяние рыбок с годами, словно они осознавали себя знаменитостями, становилось все великолепнее.

Уже около 1300 года наряду с золотыми появились серебристые, красные, черные и пестрые разновидности аквариумной (и прудовой) формы серебряного карася. В Японию рыбки серебристого цвета попали лишь в 1500 году, где два века спустя началось их промышленное разведение в больших глиняных чанах.

Когда самочке исполняется девять месяцев, в ее холодное маленькое рыбье сердце вселяется любовь. И чтобы не опоздать на ее свадьбу, приходится вставать чуть не среди ночи. С четырех и до девяти часов утра в этот период самцы, обычно такие спокойные, словно сатанеют и энергично гоняются за самками по всему маленькому садовому пруду. Забывая об опасности, влюбленные рыбки становятся легкой добычей птиц и иных врагов. Самец то и дело таранит самку в бок, чтобы побудить ее отметать икру. В конце концов загнанная рыбка в изнеможении опускается на дно, но не тут-то было. Возлюбленный, подталкивая самочку головой, поднимает ее наверх к водным растениям, почти выталкивая из воды. Лишь теперь она наконец-то выметывает икру, которую тотчас оплодотворяет самец. Когда золотые рыбки содержатся в аквариуме, то сразу же после оплодотворения икры нужно переселить родителей в другое помещение, потому что потомству не приходится ждать от них ничего хорошего. Мы ругаем плохих родителей, называя их «кукушками», но кукушки, подбрасывая свои яйца в чужие гнезда, по-своему заботятся о своих детях. А вот если бы мы называли плохих родителей золотыми рыбками, то попали бы в самую точку. Дело в том, что золотые рыбки обычно поедают только что выметанную икру, то есть своих будущих детей. Это сущие каннибалы.

Золотая рыбка в возрасте четырех лет находится в самом расцвете сил, в семь лет у нее еще могут быть дети, но и после этого жизнь ее далеко не окончена. При хорошем уходе золотая рыбка, которую некоторые молодожены получают в качестве свадебного подарка, может дожить до их серебряной свадьбы! Тридцатилетние рыбки уже встречались в Европе, а в Китае некоторым экземплярам перевалило за сорок. Длина рыбки составляет в среднем полтора-два дециметра, но колеблется в зависимости от размеров аквариума, в котором она содержится. Так, одна золотая рыбка, прожившая 25 лет в маленьком комнатном аквариуме, к концу жизни все еще была лишь немногим более десяти сантиметров, тогда как другие золотые рыбки, обитавшие в больших резервуарах, за пять лет вырастали до десяти и даже тридцати сантиметров. Одичавшие золотые рыбки, обитающие в реках Португалии, Южной Африки и в притоках Сены превышают тридцать сантиметров, а разводимые в прудах в США — достигают даже шестидесяти сантиметров. Удивительная у них способность — приспосабливаться к различным условиям! Подумать только, что эти исконные обитатели пресных речных вод живут теперь и на Бермудских островах в солоноватой воде речных устьев.

Среди зеленых волнистых попугайчиков нет-нет да и попадется голубой. Но один такой попугайчик, вероятно, приходится не менее, чем на десять тысяч зеленых. Где уж тут голубому попугайчику встретить, да еще и случайно, такую же голубую подругу и вырастить голубых детей.

Точно так же и среди оливково-зеленых золотых рыбок редко когда встретишь рыбку, начисто лишенную черного пигмента. Подобная неожиданно проявившаяся «мутация», как называют это явление генетики, может сохраниться лишь в том случае, если владелец аквариума достанет где-нибудь вторую золотисто-желтую рыбку и позаботится о том, чтобы сочетать их счастливым браком. Именно так обычно поступали китайцы, питающие слабость ко всяческим редкостям и курьезам. Почти за тысячелетие они вывели этим способом множество самых удивительных разновидностей золотых рыбок: теперь их насчитывается около ста двадцати основных пород. Тут и арлекины в пеструю крапинку, и рыбки с раздвоенными хвостами, похожие на павлинов, и кометы, чьи хвосты в три раза длиннее, чем у собратьев. Точно так же как аквалангисты, увеличивающие гребную площадь ног при помощипластиковых ласт, длиннохвостые кометки плывут под водой гораздо быстрее. Вуалехвостов, плавники которых и в самом деле ниспадают словно вуаль, разводят в Китае с пятнадцатого века. Вот по аквариуму бродит круглобрюхая рыба-яйцо; у рыбы-телескопа глаза торчат, словно выставленные на ножках, а у звездочета они всегда устремлены вверх; на голове львиноголовок сидят «помпоны» — огромные бородавчатые, смахивающие на гривы наросты, украшенные на конце кисточкой, которая при вдохе наполовину втягивается внутрь. Впервые эту разновидность золотой рыбки вывели в Хиросиме, городе, ставшем известным как жертва взрыва первой атомной бомбы, сброшенной на него американцами.

В 1772 году прекратили свое существование сони, названные так потому, что они проводили большую часть времени, лежа на дне аквариума. Китайским мастерам разведения золотых рыбок так и не удалось с тех пор восстановить эту породу. У жемчужинок каждая чешуйка (а их у золотых рыбок примерно 650) выпукла, словно шарик, и обведена темной каймой. Если рыба потеряет одну из своих «жемчужинок», то на ее месте отрастает самая обычная чешуйка. «Жемчужинки» появляются лишь однажды…

Можно лишь пожалеть о том, что люди наряду с красивыми и полезными животными иногда ради прихоти и в силу известной безответственности выводят несчастных, почти неспособных плавать уродцев. Еще хуже, когда они для своих экспериментов избирают не рыб, а более высокоразвитые организмы. Так, например, европейцы среди других пород домашних собак вывели и породы, представители которых имеют уродливые короткие и кривые лапы, как у такс, или же изуродованный и искалеченный нос, как у бульдога и боксера.

На гербе голштейнского города Плён (ФРГ) изображены золотые рыбки, и поэтому отцы города однажды решили запустить несколько таких рыбок в фонтан, находящийся на привокзальной площади. Но летом 1953 года какой-то бродяга выловил часть рыбок, поджарил их на сковородке и съел. Вскоре оставшихся обитателей фонтана обнаружили чайки и почти, полностью истребили. Тогда несколько городских коммерсантов сложились и за баснословные деньги выписали из Голландии тридцать новых золотых рыбок. Прошло некоторое время, и их осталось только шесть. Дело в том, что какие-то злопыхатели подсадили в бассейн фонтана двух окуней, и те изрядно сократили количество рыбок. Но не «везло» с золотыми рыбками не только городу Плён.

Зимой 1955 года суд одного из парижских округов приговорил двух молодых людей к солидному денежному штрафу за то, что они тоже выловили из фонтана на площади Нации самую красивую из плававших там золотых рыбок и положили ее на одну из ближайших скамеек. Двое прохожих, оказавшиеся свидетелями этой бессмысленной жестокости, схватились с хулиганами и довели дело до суда.

В Европу, а именно в Англию, первые золотые рыбки попали в конце 18 века. В 1711 году герцог Ричмондский получил большой глиняный сосуд, полный живых золотых рыбок, доставленный ему на паруснике из Юго-Восточной Азии. Говорят, правда, что одну из первых золотых рыбок будто бы подарили маркизе Помпадур, разорительной возлюбленной короля Людовика XV. Но возможно, это лишь вымысел досужих людей.

Золотой посланец Азии произвел в Европе сенсацию. В 1780 году появилась первая книга о золотых рыбках. Незадолго до этого граф фон Хейден, посол Пруссии в Голландии, привез золотых рыбок в Берлин. Еще десятью годами позже князь Потемкин, давая в Петербурге в своем превосходном зимнем саду банкет в честь императрицы Екатерины II, смог украсить блюда этими замечательными рыбками, пришельцами из далекого Китая. Весьма странно, что в США первая золотая рыбка попала лишь в 1874 году, но уже через пятнадцать лет именно там возникла первая крупная ферма по их разведению.

По сообщению одной из японских газет, в настоящее время только в окрестности Кориямы в бассейны профессиональных рыбоводов (аквариумистов) ежегодно выпускается от 12 до 14 миллионов племенных золотых рыбок многочисленных разновидностей. При этом в Азии не занимаются разведением обычных золотых рыбок, которых весьма дешево можно купить в наших зоомагазинах, куда золотых рыбок сотнями тысяч поставляют из питомников Италии и США.

В Англии существует клуб любителей золотых рыбок, который ежегодно устраивает крупные выставки. Два английских знатока, Харвей и Хэмс, написали об этой рыбке толстую книгу, из которой я и почерпнул всяческие подробности. На титуле книги помещена цветная репродукция написанной масляными красками картины, изображающей золотую рыбку. Картина знаменита тем, что ее нарисовал не кто иной, как бывший премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Черчилль.

У золотых рыбок неплохая память. Ее легко приучить подплывать к месту кормежки, например на звук звонка. Эти рыбы обладают хорошо развитым слухом, так как у них в ухе, как и у нас, имеются слуховые косточки. Не удивительно, что в некоторых случаях, в частности незадолго до еды, они начинают «разговаривать». Это обнаружил один нью-йоркский ихтиолог, который с помощью гидрофона записал издаваемые рыбками звуки, похожие на бормотание. Удалось установить и то, что золотые рыбки запечатлевают причинную связь вещей. Вот как это было. В большой бассейн, построенный рядом с фабрикой, вливалась по трубам теплая вода во все дни, кроме воскресных. Рыбкам очень нравилось обогреваться, и они почти всегда держались поблизости от труб. В воскресные дни машины не работали и бассейн охлаждался. Золотые рыбки это заметили, и, когда в понедельник утром машины начинали работать, они заблаговременно собирались у трубы, хотя теплая вода начинала поступать несколько позже.

Золотые рыбки легко приручаются и охотно кормятся из рук человека. Но они не могут отличать ухаживающего за ними человека от других людей. Есть у них и еще одно удивительное свойство: они не пьют воду. Это легко показать, подсинив через стеклянную палочку у самого рта рыбы воду, которой она дышит. Вода, заглатываемая ртом, тотчас же вытекает в жаберные щели. Более того, у них есть специальный мышечный «затвор», который препятствует поступлению воды в желудок. Каждый кусок, проглатываемый рыбкой, так сказать, выжимается.

Теперь уже не вызывает сомнений, что золотые рыбки спят, как и остальные животные. Порой они спят днем, но чаще всего ночью. Если в темноте внезапно включить электрический свет, то можно увидеть, как спящая рыбка спокойно стоит на дне аквариума; только спустя некоторое время она, разбуженная, начинает шевелиться.

За некоторых особенно ценных золотых рыбок платят сотни и тысячи. Новые породы золотых рыбок входят в моду, как и женские платья. Во время правления Наполеона III вдруг возникла мода на серьги в виде маленьких стеклянных шариков, в которые помещали мальков золотой рыбки.

Для того чтобы красотка-рыба эффектно выглядела на выставке золотых рыбок — своеобразном конкурсе красоты, — ее предварительно дрессируют. Владелец неделями держит предполагаемого «чемпиона» в жилой комнате в маленьком аквариуме, чтобы она перестала бояться людей; ее мало кормят, дабы рыбка была подвижной и бодрой; приучают к электрическому свету. И все это для того, чтобы вывести свою питомицу в «знаменитости». И не зря. О таких знаменитостях пишут, они входят в историю и остаются в памяти людей.

(обратно)

Живая загадка

Барсук вопреки распространенному мнению животное компанейское.


Играющий барсук. Он слегка прикусывает сапог своего друга.


Около пятисот тысяч лет бок о бок с человеком живет на Земле барсук, но только в пятидесятых годах двадцатого века люди, а в их числе охотники и натуралисты, смогли получить верную картину того, как живет, любит и проводит время этот полосатый обитатель земного шара. Помог в этом учитель из Южной Англии по имени Эрнест Нил. Три года подряд в вечерних сумерках, ночью и на рассвете он неизменно занимал свой пост вблизи барсучьих нор, чтобы досконально изучить повадки этих животных. Его наблюдения и дали ответ на большинство загадок, связанных с жизнью барсука.

От нор, одним из которых насчитывается не менее пяти десятков лет, а другие и вовсе существуют с незапамятных времен, расходятся тропинки. Глядя на них, можно подумать, что они протоптаны людьми. Да и в самом деле люди охотно пользуются ими. Но так как местами тропки ныряют под нависшие над землей кроны деревьев и пробираются под густыми и колючими зарослями малинника, то приходится заключить, что их проложили какие-то маленькие животные. Барсучьи тропы ведут к реке, к местам водопоя и к камням, которые барсуки в поисках находящихся под ними насекомых регулярно передвигают или переворачивают, а также к площадкам для игр или отдыха. Некоторые же из них словно полевые тропинки, проложенные людьми, неожиданно теряются там, где, по-видимому, барсуки кормятся.

Прежде чем отправиться на поиски пищи, барсуки почти всегда какое-то время играют у самой норы. Как мало вяжется это с расхожим утверждением, что барсук существо угрюмое. Играя как бы в чехарду, барсуки резвятся, громко вскрикивая от восторга и поднимая адский шум. Взрослые животные разрешают малышам выйти из норы лишь через некоторое время после себя. Но только взрослые барсуки покинут нору, оттуда уже доносится нетерпеливое пыхтение и тявканье. Нежно обнимаясь, малыши вскакивают на пни и спрыгивают с них, а притоптав траву, устраивают себе самые настоящие площадки для игр. Направляясь к месту кормежки и проходя мимо другой норы, барсук обычно заглядывает к соседу. В знак приветствия оба животных трутся друг о друга носами. По всей вероятности, зрение у барсуков неважное, а цвета они, видимо, и вовсе не различают. Учителю Нилу поэтому почти не нужно было прятаться; достаточно было встать у ствола дерева, чтобы не выделяться на светлом фоне неба. Случалось, что эти животные в яркую черно-белую полоску оказывались в тридцати сантиметрах от его ног, и тогда он замирал в неподвижности, боясь даже вздохнуть. Но вскоре они привыкли к его присутствию, а под конец и вовсе перестали бояться его запаха. Впрочем, на расстоянии, превышающем девять метров, они чаще всего не могли его учуять.

Однажды Нил установил напротив барсучьей норы фотокамеру на штативе. Когда из норы вышел молодой барсук, родившийся, очевидно, в прошлом году и, вероятно, еще ни разу в жизни не видевший ни одного человека, он не испугался такого соседства, а, наоборот, как бы от удивления присел. Нил сфотографировал его при помощи вспышки. Услышав непонятный звук, барсук повернулся, словно намереваясь вернуться в нору, но передумал и снова сел. И даже, когда наблюдатель, продолжая съемку, ввернул новую вспышку, барсук, находившийся всего в полутора метрах от него, продолжал сидеть. Исследователь вновь воспользовался вспышкой, ведя себя весьма шумно, но вопреки ожиданиям барсук лишь подошел еще ближе, внимательнейшим образом оглядел камеру и, видимо, удовлетворив любопытство, отправился восвояси.

Егерь Тома однажды наткнулся на необыкновенно крупного барсука, спящего, похрапывая, среди бела дня под открытым небом. Камень, брошенный егерем и упавший рядом, не разбудил самоуверенного зверька. И лишь когда Тома, подойдя вплотную, громко крикнул «встать», соня наконец-то вскочил. А доктору Хенделю удалось даже пройтись по лесу вместе с двумя барсучатами и погладить их по спине.

Вообще-то барсуки не очень боязливы, вероятно, полагаясь на свою немалую силу; ударами своей узкой продолговатой головы и зубами они способны наносить ужасные раны. Их пестрая окраска в черно-белую полоску не покровительственная, а, скорее, предупреждающая об опасности. Лучше всего у них развит слух, но малыши ведут себя шумно. Топая лапами, они шелестят травой и листьями. Правда, то и дело на какое-то время замерев, они внимательно прислушиваются. Следовательно, к ним можно подкрасться, даже шагая по увядшей листве, надо лишь идти так, чтобы шорох, издаваемый при ходьбе, раздавался через разные промежутки времени и по возможности тогда, когда они и сами шумят.

Сколько именно барсуков жило в пяти норах, расположенных в лесочке, Нилу установить было сложно. Но он знал один старинный способ, которым определяют, занята нора или пустует. Для этого у входа в нору втыкают палки, а утром проверяют, не сдвинуты ли они. Ему удалось выяснить, что барсуки регулярно заглядывают и в, казалось бы, необитаемые норы, что они, производя в жилой норе уборку, временно занимают запасную, и что в одной норе одновременно могут обитать три супружеские четы вместе с детенышами. Нил поставил у каждой норы одного из своих учеников и попросил их точно по часам определить моменты входа и выхода барсуков из норы. Ведь один и тот же барсук не мог находиться одновременно у двух нор. С помощью этого нехитрого приема обнаружилось, что первые два года в лесочке обитало девять барсуков, а на третий уже одиннадцать. Впрочем, в Англии поголовье барсуков в последнее время увеличивается. На один квадратный километр там приходится в среднем по одному барсуку. Если эти расчеты верны и для ФРГ, то у нас в стране должно обитать около четверти миллиона барсуков. Так разве они не стоят того, чтобы люди лучше знали все особенности их жизни?

Уже то, как у них рождаются детеныши, более чем поразительно. Почти у всех млекопитающих, включая и человека, яйцеклетка оплодотворяется, когда выходит из яйцевода. Спустившись по яйцеводу, она врастает в стенку матки и начинает быстро развиваться, превращаясь в зародыш, а затем и ребенка. У барсуков все происходит иначе, и именно поэтому исследователи много спорили относительно того, когда же они справляют свадьбу. Оказалось, что у барсучихи оплодотворенная яйцеклетка не сразу врастает в стенку матки, а «плавает» от четырех до пяти месяцев. Лишь затем она опускается на стенку матки, и начинается собственно беременность и развитие эмбриона, продолжающееся три месяца. Следовательно, в среднем от свадьбы до рождения детеныша проходит семь месяцев. Но, по-видимому, период «плавания» оплодотворенной яйцеклетки может длиться гораздо дольше. Шведский ученый, доктор Нотини, содержа самок на очень сильном холоде и часто беспокоя их, добился того, что время вынашивания достигло семнадцати месяцев. Благодаря такой особенности детеныши барсуков всегда появляются в благоприятный для их развития период года, а именно в конце февраля, начале марта. Рождаются барсучата слепыми. На время родов самка, вероятно, уединяется в просторной норе. Но что в действительности происходит под землей, еще никто не смог установить в точности. Известно только, что в возрасте шести-восьми недель детеныши впервые выходят из норы, а достигая трех месяцев, с упоением предаются разным играм. Родителей они покидают лишь в конце октября, переселяясь в другие норы. Родители, вероятно, всю свою жизнь, а живут они, по меньшей мере пятнадцать лет, сохраняют верность друг другу. Медовый месяц они проводят особенно весело. Парочки резвятся и играют.

В августе все барсуки — подопечные Нила — перебрались из пяти нор в одну самую большую и, пожалуй, даже самую старую нору. Они много играли, и живя в ней, тщательно очистили все остальные норы, отрыв в них новые жилые камеры и выходы. Вытащив старую подстилку из листвы, они затем сгребали сухую листву и, зажимая ее между подбородком и передними лапами, пятясь, втаскивали в нору. Порой все это происходило в тридцати сантиметрах от ног наблюдателя. Перед появлением малышей на свет нору основательно убирают, а после их рождения уборка производится каждые две недели. Так что у барсучат сухо и чисто. Этим, вероятно, и объясняется, что животные обычно свободны от паразитов и мало болеют.

Тут же у выхода из норы они устраивают туалеты. На площади, равной нескольким квадратным метрам, они роют шесть или даже больше ямок, куда и испражняются. Вскоре ими привыкают пользоваться и детеныши. Когда ямка заполняется, наступает черед другой. Полагают, что и в норе устроены специальные туалетные камеры.

О том, как питается братец-барсук, рассказывают самые невероятные вещи. Говорят, что он поедает фазанят, птичьи яйца и даже ягнят и оленят. Чтобы достоверно узнать, какую пищу они употребляют в самом деле, производят тщательное исследование помета под микроскопом или же анализируют непереваренное содержимое желудка только что убитых животных. Летом, судя по собранным данным, барсуки едят очень много ягод, в другое же время поедают жуков, множество дождевых червей, личинок.

Нил почти всегда находил в кишечнике и кале барсуков шерсть крольчат. Барсуки отлично знают, как с поверхности прорыть ход прямо в гнездовую камеру кроличьей норы. На старых кроликов они не нападают, хотя, разумеется, не преминут съесть попавшее в ловушку животное. Они часто ловят кротов, не брезгуют и ежами. Живущие на воле барсуки никогда не едят падали. Было точно установлено, что барсуки очень редко в отличие от лис лакомятся в курятниках. Это дополнительное свидетельство того, что барсук полезное для человека животное, уничтожающее массу вредителей. Поэтому ничем нельзя оправдать его убийство.

Впрочем, добыть барсука из-под земли — дело совсем не простое. Барсук зарывается в землю за считанные минуты. Поэтому, когда раскапывают нору, находящуюся на глубине в несколько метров, барсук всегда успевает прорыть новые ходы.

В наши дни барсуков обычно ловят лишь с целью их расселения. Правда, и это сделать трудно. По личному опыту я знаю, что барсук с легкостью вылезает из любого мешка, стоит ему только найти хотя бы самое маленькое отверстие, в которое он сможет просунуть нос. Его голова — настоящий клин. И хотя само животное весит всего 12–19 килограммов, оно обладает невероятной силой и легко преодолевает всяческие преграды. Барсуки воистину мастера побегов.

В наше время для барсуков, как и для многих других диких животных, наибольшую опасность представляют автомобили. Барсуки же не придают этому, видимо, никакого значения. Недавно в двухстах метрах от деревни некто Виттке обнаружил барсучью нору под асфальтовым полотном автомагистрали, по которому непрерывно движется поток грузовых машин. Вход в нее барсуки устроили в водоспуске, проходящем под шоссе. Возникло опасение, что из-за пустот шоссе просядет, так как по большим грудам земли с обеих сторон шоссе видно было, что барсуки основательно подрыли его. При раскапывании норы, обнаружили ходы, которые кое-где проходили всего в пятнадцати сантиметрах от покрытия дороги. Значит, грохот, издаваемый грузовиками, весьма мало беспокоил животных.

Не все барсуки одеты в черно-белый наряд. Есть почти черные, вовсе не редкость и чисто белые, а также желто-белые и красно-белые. В неволе старые барсуки славятся дурным характером. Того и гляди цапнут за палец. Животные же, выращенные людьми, ласковы и доверчивы, а так как к тому же от природы они исключительно чистоплотны, то становятся желанными членами семьи. Они играют с собаками, словно собаки, кладут голову на колени хозяина и лакомство берут из рук осторожно. Встречались барсуки, по-собачьи сопровождавшие хозяина во время прогулок. У Бастиана Шмидта жил барсук, который, прежде чем искупаться, погружал в воду нос. Барсук же, который жил у меня, купался с удовольствием. Если кто-нибудь играл на гитаре, флейте или заводил патефон, то барсук, тотчас же обнаружив место, где находился инструмент, всегда набрасывался на эту громко звучащую штуковину. Ручные барсуки, гуляя зимой, с удовольствием катаются по льду. Быстро подбежав к ледяной дорожке, они скользят по ней на всех четырех лапах, а еще большим удовольствием для них служит катание с гладкой ледяной горки.

Молодой барсук, принадлежавший фон Эйбесфельду и живший в квартире, вскоре пометил это жилище, нанеся на пороге сильно пахнущую метку. Для этой цели у барсуков существует под хвостом неглубокая кожная складка, внутренняя поверхность которой покрыта множеством желез, выделяющих секрет с присущим ему резко выраженным сладковатым запахом. Свою охотничью территорию барсуки помечают, прижимая зад к земле и оставляя на ней метки, свидетельствующие о том, что она занята. На обуви всех жителей квартиры фон Эйбла появились такие постоянно возобновляемые барсуком метки. А это значит, что он отметил их как принадлежащую ему собственность или же как друзей. Этот барсук явно отличал членов семьи от остальных людей. Ласков он был только со своими, а на одного мужчину, когда-то ударившего его, барсук всегда яростно набрасывался, едва только он появлялся.

(обратно)

Маугли — правда или миф?

Дитя и «няня»


Некий индиец-миссионер по имени А. Л. Сингх появился в начале октября 1920 года в деревне Годамури, жители которой были весьма рассержены на «призраков». По их словам, «призраки» уже два или три года бесчинствовали в окрестностях местечка, расположенного примерно в 130 километрах южнее Калькутты. Сингху предстояло истребить или изгнать их. Миссионер одолжил полевой бинокль, ружья и вместе с двумя проживающими по соседству европейцами оборудовал нечто вроде наблюдательного пункта поблизости от жилища «призраков» — огромного заброшенного термитника. Недолго Сингху пришлось сидеть в засаде. Сначала из норы появились два волчонка и три взрослых волка, а вслед за ними вышел «призрак». Вид этого существа был ужасен: тело у него было человечье, а голова походила на большой шар. Почти сразу выполз еще один «призрак», однако он был гораздо меньше. Спутники Сингха изготовились застрелить их, но Сингх, поняв, что это люди, помешал им.

Зная нравы своих земляков, он привел помощников из дальней деревни, где и слыхом не слыхали об истории с «призраками» и с их помощью раскопал волчью нору. Одного матерого волка, оказавшего сопротивление, убили, остальные разбежались. В круглой гладкостенной камере, где не было испражнений и остатков пищи, они обнаружили двух волчат и «призраков», свернувшихся клубочком. Рабочие унесли волчат домой, а Синг привел двух найденышей в деревню, где и отдал их под присмотр местных жителей, чтобы несколько позже увезти их с собой. Вернувшись через пять дней, он обнаружил, что они совершенно заросли грязью и погибают от голода и жажды, так как жители покинули свои жилища и убежали, движимые суеверным страхом. Обследуя найденных детей, миссионер определил, что младшей девочке около полутора лет, а старшей около восьми. Он назвал их Амала и Камала и привез в сиротский приют города Миднапура, попечителем которого являлся он вместе со своей супругой. Сингх оказался достаточно умен и никому ничего не рассказал о предыстории своих подопечных. Да и оба англичанина, свидетели того, как девочки были найдены, тоже проявили удивительную деликатность и ни разу не обмолвились об этом и словечком.

Обе девочки не могли ходить, как люди, а проворно, словно белочки, бегали на четвереньках. Их голубые пронзительные глаза по-волчьи светились в темноте. По свидетельству Сингха, оба ребенка, во всяком случае первое время после того, как их отыскали, «лакали по-волчьи», они не потели при жаре, а охлаждались подобно собакам, раскрыв рот и быстро, сильно дыша. Девочки срывали с себя одежду, боялись света; днем они были вялы, зато после полуночи становились весьма активными. Отказываясь от человеческой пищи, они находили падаль или мясо, даже если то и другое специально прятали, и алчно заглатывали их. Найденыши не издавали ни звука и лишь изредка по ночам выли.

Через год с небольшим весьма серьезно заболела Амала, младшая из девочек, и обеспокоенные приемные родители позвали врача. Он оказался очень любопытным и заявил, что будет лечить маленькую пациентку только после того, как ему расскажут об ее предшествующей жизни. Супругам пришлось удовлетворить его требование, взяв, однако, с него обещание молчать. Но уже наутро история эта стала известна всему городу. И началось. Супругов стали осаждать репортеры и толпы любопытствующих, появились бесчисленные статьи в газетах, кинохроники. Фотографии детей обошли почти все газеты Германии. История повсюду принималась на веру, и газетчиков нельзя сколько-нибудь серьезно упрекнуть в этом, поскольку позднее даже один из американских антропологов опубликовал дневник Сингха, снабдив его к тому же ученым комментарием с доказательством того, что найденыши — воспитанники волков.

Людское невежество в вопросах биологии всегда было поразительно. Стоит только познакомиться с архивами музеев, где, в частности, хранится множество запечатленных на бумаге россказней, датируемых пятнадцатым, шестнадцатым и семнадцатым веками, о девушках, годами живших без пищи, об уродцах, родившихся от связи людей с животными, о беременных женщинах, якобы «засмотревшихся» на каких-либо животных и потому родивших собак, кошек или свиней. Чудовищно, но и в наши дни есть в ФРГ граждане, которые во всем, что касается суеверий, находятся на той же ступени умственного развития, что и негры из отсталых племен Центральной Африки или жители глухих деревень Индии. Как показали судебные процессы наших дней, состоявшиеся в северных районах страны, в некоторых деревнях и сейчас преследуют несчастных старух, считая их ведьмами, которые навлекают порчу на скотину и болезни на детей.

Увидев, какую сенсацию произвели во всем мире Амала и Камала, индийский миссионер задним числом завел «дневник». В нем на 126 страницах печатного текста ретроспективно изложена история обнаружения двух найденышей, их развитие в первые недели и месяцы. К сожалению, в дневнике события спутаны во времени и многое выглядит противоречиво. И тем не менее этот рассказ приводит в восхищение тем, как любовно, с каким беззаветным терпением эти супруги, и в особенности жена миссионера, заботились о бедных, беспризорных, почти слабоумных детях.

Маленькая Амала все-таки умерла от воспаления почек. Старшая из девочек, Камала, дожила до ноября 1929 года. Тогда ей, по всей вероятности, было 17 лет, но она так и не научилась правильно говорить. Однако со временем она усвоила множество слов и фраз индийского языка и могла с помощью определенных звуков выражать свои пожелания. Мало-помалу Камала перестала дичиться детей, привязалась к своей приемной матери и очень ее полюбила, научилась играть в куклы, привыкла к человеческой пище. Почему-то ко всему, что было красного цвета, она имела ярко выраженное пристрастие. Она так и не смогла научиться ходить на двух ногах, но с помощью ванн и массажа госпоже Сингх удалось распрямить скрюченные в коленях ноги Камалы, и девочка по крайней мере стала стоять. Через некоторое время она привыкла к одежде. Интересно, что она стала бояться темноты.

Согласно другому сообщению, также обошедшему все газеты ФРГ, в 1954 году в больнице Нью-Дели за небольшую входную плату можно было увидеть мальчика по имени Раму, «воспитанного волками». Этот девятилетний, весь покрытый рубцами и ранами мальчик был привезен из джунглей и тоже заболел. «Раму не говорит, а только плачет и рычит. Порой он пытается укусить ухаживающих за ним людей. Оживляется он лишь тогда, когда ему дают сырое мясо, которое он учуивает, еще не видя его. Ест он по-волчьи, обгладывая мясо с костей и проглатывая его неразжеванным, воду лакает по-собачьи, передвигается на локтях и коленях. Руки его точно когтистые лапы. В дальнейшем Раму собираются в порядке эксперимента запереть в клетке с волками, чтобы выяснить, как он прореагирует на присутствие этих животных».

Эти дети, якобы воспитанные волками, мало отличаются от несчастных молодых пациентов психиатрических больниц. И лишь весьма сомнительные истории о том, что их якобы воспитали волки, вызывают к ним интерес падкой на сенсации публики. Но именно эти истории, подозрительно схожие почти во всех случаях, в глазах знатока животных, как обстоятельно объясняет зоопсихолог профессор Отте Кёлер, делают сведения о выращивании детей волками совершенно неправдоподобными.

Глаза многих животных, например лошадей, крупного рогатого скота, ночных обезьян и особенно животных, ведущих сумеречный или ночной образ жизни, светятся в темноте. Это происходит потому, что на глазном дне у них существует особый отражающий слой, который отбрасывает попадающий на него свет и тем самым как бы удваивает количество света, падающего на «палочки». Глаза других животных, например обезьян, ведущих дневной образ жизни, а также человека (за редким исключением) лишены этого анатомического приспособления и, следовательно, не могут «фосфорицировать».

У курицы между пальцами ног не появятся плавательные перепонки или широкий клюв только потому, что она росла среди уток, ибо такие соматические признаки наследуются от родителей и более дальних предков. Так же немыслимо, чтобы в глазном дне человека возник отражающий слой по той лишь причине, что он взращен волками.

Подсознательные реакции наследуются так же прочно и навсегда, как и наша внешность. Собака, испытывающая страх, поджимает хвост, крапивник по той же самой причине поднимает его прямо вверх, отчего кажется нам смелым, хотя на самом деле он очень испуган. Радующаяся собака размахивает хвостом. Но кошка, даже растущая вместе с десятью щенками, никогда не замашет хвостом от радости. Курица, набрав воды, чтобы проглотить ее, задирает голову вверх. Зато как домашние, так и все дикие голуби пьют, опустив клюв в воду и всасывая ее. И ни один даже самый искусный дрессировщик никогда не добьется того, чтобы курица пила, как голубь, а голубь, как курица. Истинные подсознательные действия неизменны.

Собаки, волки, лисы и многие другие родственные им виды животных пьют, зачерпывая воду длинным языком, словно ложкой. Люди, лошади, крупный рогатый скот, овцы, обезьяны, напротив, прикоснувшись губами к поверхности воды, втягивают ее языком. Ну а Камала и Амала и другие приемыши волков, как без конца повторяют газеты, якобы лакали воду по-собачьи, то есть зачерпывая ее. Однако каждый может убедиться на собственном опыте, что это практически невозможно. Наш рот выступает не так далеко, как волчья морда, а язык слишком короток, чтобы зачерпнуть воды и донести ее до рта.

Лошади или люди, бегущие длительное время, сплошь покрываются потом, так как потовые железы распределены у них в коже по всему телу. Собаки не потеют, потому что у них таких желез нет, и им приходится охлаждаться, максимально раскрыв пасть, высунув язык и часто дыша. И если у человека, растущего вместе с волками, потовые железы атрофируются только потому, что их нет у волков, то было бы логично предположить, что в таком случае у молодого грека, пасущего коз, должны исподволь вырасти рога.

В Индии в слоях наиболее отсталого и бедствующего населения доведенные до отчаяния люди порой избавляются от лишнего ребенка, особенно если это девочка или хилое больное существо. Они становятся жертвой диких зверей или погибают от голода. Конечно, не совсем исключено, что волчица пощадит ребенка, заползшего в нору к выводку волчат. Некоторые хищные животные не убивают в своем жилище или поблизости от него. Но чтобы волчица сумела выкормить человеческого грудного младенца — чепуха. Ее молока хватает самое большое на четыре месяца. В состоянии ли в этом случае ребенок легко перейти к питанию сырым мясом или падалью, чтобы выжить? А что будет с ним, когда через несколько месяцев волчье семейство распадется и волки будут повсюду бродить стаями, и как переживет он период волчьих свадеб или появление нового выводка? У младенца, усыновленного человекообразными обезьянами, было бы гораздо больше шансов выжить. И все же никто не может припомнить хотя бы одного такого случая. Тарзан так и останется навсегда лишь выдуманным киноперсонажем.

Не всегда сообщения газет, неверные с естественнонаучной точки зрения, выглядят, однако, бессмысленными; это и порождает недоразумения. Иное дело, если бы они все уподоблялись таким «перлам», как сообщение одной франкфуртской дневной газеты. В июне 1955 года в ней была помещена заметка о том, как ядовитая змея спасла в Индии жизнь младенца. Грудного младенца забыли на жарком полуденном солнце, и он обязательно умер бы от солнечного удара, «если бы кобра, расправив свой капюшон, не заслонила его от солнца» (!).

Истории о детях, воспитанных волками, рассказывают в северо-западной части Индии сотни лет, но именно там бытуют и поверья о вурдалаках. Вспомним, что в не столь отдаленные времена у нас тоже верили в оборотней. Сами индийцы с давних пор не принимают всерьез этих россказней, считая их сказками и легендами, а потому и нам, европейцам и американцам, не следует верить в это без основательных доказательств и серьезного научного исследования фактов[176].

(обратно)

Необычная операция… зебу


Этот бык зебу хорошо перенес операцию на желудке, которую ему сделал ветеринарный врач нашего зоопарка.


Однажды в нашем зоопарке прихворнул крупный бык зебу. Он отказывался даже от самого лучшего корма из крупы и мелко нарезанной моркови. Безразлично мусоля его во рту, бык стоял, слегка сгорбив спину и вытянув вперед голову. Ветеринарный врач доктор Клёппель, внимательно осмотрев его, поставил диагноз: инородное тело в желудке. Такое заболевание часто встречается у крупного рогатого скота. Предшественник этого зебу умер от того, что нечаянно проглотил кусок проволоки, которая, попав в одно из отделений желудка, пронзила диафрагму и вызвала нагноение сердечной сумки. В Швейцарии от этой болезни погибает 12 % животных; в Германии до второй мировой войны от проглоченных инородных тел погибало примерно сорок тысяч голов скота, что наносило ущерб во много миллионов марок.

У крупного рогатого скота жесткий нечувствительный язык, а расположенные на слизистой оболочке ротовой полости вкусовые сосочки обращены вовнутрь. Эти особенности способствуют заглатыванию посторонних предметов и затрудняют их выплевывание. Вот почему с пищей в желудок коров часто попадают песок, камешки, куски проволоки, гвозди и другие инородные тела. В рубце коровы однажды нашли даже целое куриное яйцо. Ветеринары знают, что вблизи больших городов, где скапливается больше мусора, порой попадающего в траву и сено, такое заболевание, чаще всего ведущее к гибели животного, встречается сплошь и рядом.

С лошадьми, у которых губы и язык более чувствительны, такого почти не случается. У людей проглоченные инородные тела застревают в желудке, двенадцатиперстной кишке или где-нибудь еще в пищеварительном тракте; у рогатого скота они почти всегда остаются в строго определенном месте, в так называемой сетке. Как известно, у жвачных, кроме собственно желудка — сычуга, в котором, как и у нас, растворяется и переваривается пища, имеется еще три больших мешка. Впереди располагается рубец, вмещающий большие объемы пищи, за ним следуют сетка и книжка, а уж потом сычуг.

Будучи довольно большой, сетка время от времени сокращается до величины детской головы и даже кулака, выбрасывая содержимое в рубец, который снова выталкивает его в сетку. Таким образом пища перемешивается. При дыхании мышцы грудной клетки у коровы растягиваются, создавая в грудной полости разрежение. Одновременно открывается и расширяется задний отдел пищевода, куда всасывается порция жидкой кашицеобразной пищи. Затем нижнее отверстие пищевода, ведущее в желудок, закрывается, и отрыгнутая пища снова попадает в рот, где вновь пережевывается.

У каждого жвачного животного на это милое занятие уходит от пяти до семи часов в день. Каждая порция пищи прожевывается 15–30 раз, но все это происходит после того, как корова съела корм. На пастбище же она проглатывает порцию травы всего за 15–25 секунд, делая это быстрее лошади, которой нужно от 30 до 45 секунд, чтобы еще и пережевать пищу.

Вероятно, и это способствует тому, что в желудки крупного рогатого скота так часто попадают предметы, которым там не место. Если они из железа, то почти всегда застревают в сетке. Она называется так потому, что складки ее слизистой оболочки, имеющие форму сот, расположены словно основа сети. При судорожном сокращении и опустошении сетки острые предметы вонзаются в складчатую стенку этого отдела желудка и, проткнув ее, проникают сквозь диафрагму и если не застревают в ней, то попадают даже в сердечную сумку. Такая внутренняя рана причиняет животному серьезное страдание. Оно стонет от боли и боится пить и есть.

Нам не хотелось терять нашего прекрасного зебу. Он попал в зоопарк лишь три месяца назад и еще не принес потомства. Коров в подобных случаях оперируют умелые ветеринары-хирурги. При своевременном вмешательстве 80–90 % животных обычно поправляются. Но могучего быка зебу подготовить к операции далеко не так просто, как привыкшую к людям буренушку. До сих пор еще никто не пытался связывать его. Мы начали с того, что поднесли к решетке загона пучок свежей моркови, а когда он доверчиво потянулся к ней языком, на его рога быстро набросили петлю. Затем с помощью веревок и жердей его оттеснили в угол, обнесенный прочной загородкой. Общий наркоз ему нельзя было давать, так как во время операции зебу должен был стоять, потому что иначе, то есть в лежачем положении, его внутренности могли бы сместиться. Это обрекло бы операцию на неудачу.

Инородные тела обычно проникают в глубину грудной полости, ближе к сердцу. Чтобы добраться до них кратчайшим путем, пришлось бы перепиливать ребра. Во избежание этого ветеринарные хирурги предпочитают операцию, при которой в стенке брюшной полости животного сразу за последним ребром прорезают отверстие, вводят в рубец руку и, продвигая ее, достигают сетки, где пальцы хирурга через тонкие стенки ощущают мощные удары могучего сердца.


Операция на желудке. Через разрез, сделанный в боку животного, ветеринар проникает в рубец и затем, пройдя его, оказывается в сетке. Оттуда он извлекает инородные тела, застрявшие там и давившие на сердце.


Прежде всего в мягкие ткани операционного поля ввели обезболивающее. Через полчаса, когда оно подействовало, доктор Клёппель сделал длинный разрез кожи, обнажив мышцы брюшной стенки. Когда вслед за этим он развел их, показалась брюшина. После того как он рассек брюшину, из раны тотчас же стал выпирать наружу пузырь наполненного газом рубца, похожий на воздушный шарик. Всякий раз, когда животное изгибалось, нам приходилось обеими руками удерживать этот величиной с голову ребенка пузырь. Вскрытие рубца — самая ответственная часть операции. Слишком уж легко смещается гладкий и скользкий рубец в ране, где его загрязненное гнилостными бактериями кашицеобразное содержимое может излиться в брюшную полость. Если это случается, то возникает смертельно опасное воспаление брюшины. Чтобы избежать подобного осложнения, ветеринарный хирург Гётце предложил метод, при помощи которого квалифицированные практические врачи-ветеринары могут теперь проводить операции в любом коровнике. Прежде чем вскрыть рубец, ветеринар пришивает к нему брюшину и лишь затем посредине кругового шва делает крестообразный разрез на стенке рубца. Теперь внутренняя полость рубца соединяется через отверстие с внешним миром и его содержимое не может более попасть в брюшную полость.

Когда полость рубца зебу вскрыли, ветеринар прежде всего ввел в нее резиновую манжету, препятствующую загрязнению краев раны. Затем он выгреб целые груды кашицеобразного содержимого рубца, освобождая место, необходимое для ввода руки. Наконец, продезинфицировав руку, он глубоко запустил ее в чрево могучего быка. Чтобы просунуть руку как можно дальше, ему пришлось стать на цыпочки, а мы нажали ему на плечи. Если рука хирурга слишком коротка или оперируемое животное слишком велико, то приходится, как правило, выпиливать кусок последнего ребра. Но нам повезло. Доктор Клёппель ощупал кончиками пальцев сетку и вскоре стал доставать куски проволоки, монеты, камни и гвозди. Это была целая коллекция бесполезных вещей. Четыре или пять гвоздей уже глубоко проникли в стенки сетки и диафрагму, вызвав там воспаление и нагноение.

Операция проходила под открытым небом при температуре, равной четырем градусам мороза, так как нам не удалось перевести это своенравное животное в крытое или отапливаемое помещение. Все это могло кончиться прискорбно, причем скорее для врача, чем для пациента, поскольку доктору пришлось оперировать в полуобнаженном виде. Опасаясь за него, мы время от времени основательно растирали нашего врачевателя спиртом.

Когда острые предметы, грозившие быку смертью, были удалены, хирург подогнул стенку рубца и аккуратно зашил ее прочной шелковой нитью. Затем он зашил разрез в брюшине, наложил швы на мышцы и кожу. Операция окончилась.

Людей, которым оперировали брюшную полость, укладывают в постель, следя за тем, чтобы они не двигались и поменьше разговаривали. Но зебу нельзя было этого объяснить. Осторожно ослабив путы, мы тихонько перелезли через решетку и, лишь оказавшись вне пределов досягаемости, сняли с его рогов петлю. И что же? Обрадовавшись своему освобождению, наш пациент для начала словно бешеный промчался галопом по вольере. Мы со страхом глядели на него, опасаясь, что швы не выдержат. Хвала богу, они не разошлись. Теперь приходилось успокаивать себя тем, что через несколько часов местное обезболивание перестанет действовать, а когда у быка начнутся боли, он станет осторожнее. Видно, и боль в подходящих случаях необходима и угодна природе. Последующие дни нам снова и снова приходилось спутывать быка веревками, чтобы ввести ему пенициллин. Ведь иначе он, чего доброго, мог бы погибнуть от воспаления и нагноений, вызванных инородными телами. Кроме того, быку пришлось несколько суток попоститься. Он получал лишь по четверти ведра пойла из отрубей и сочный корм. Но уже через десять дней после операции зебу отпраздновал со своей избранницей свадьбу. Операцию он перенес хорошо и стал, кроме того, отцом многих телят…

(обратно)

Хозяин леса

Хозяин лесов — медведь.


В Северной Америке сохранилось еще много медведей, в особенности черных, или барибалов. В сентябре 1951 года в штате Миннесота гонимые голодом медведи осмелились появиться в городе. Случилось это потому, что из-за засухи в лесах исчезли грибы, ягоды и другой корм. Сначала звери никого особенно не беспокоили, нозато у многих людей при виде больших групп медведей, насчитывавших по 35–40 животных, возник непреодолимый охотничий зуд. Охваченные жаждой убийства горожане палили в беззащитных зверей из всех видов оружия. Союз охотников энергично, но безуспешно пытался бороться против этого разгула кровожадности. В конце концов за городом удалось организовать подкормочную площадку, которая привлекла медведей и где их неусыпно охраняли. Несмотря на это, за три месяца было убито по меньшей мере пятьсот медведей. В другой местности в больших холодильных установках одной из звероферм было обнаружено 62 убитых медведя разного возраста. Оправдывали это тем, что медведи денно и нощно осаждали ферму, так как пушных животных кормили кониной и рыбой. Вооруженному сторожу приходилось непрерывно от них отбиваться, и вот наконец голодным хищникам объявили войну.

На северо-востоке США и Канады, где медведи еще часто встречаются, их совершенно не охраняют. Зато в Йеллоустонском национальном парке я сфотографировал медведей, смело подходящих к посетителям и кормящихся из их рук. Такие полуручные медведи активно ищут лакомства, нередко производя погромы в оставшихся без присмотра автомобилях. Конечно, они совершенно утрачивают свойства, присущие диким животным.

На охотничьей выставке 1848 года, состоявшейся в США, экспонировались череп и шкура гигантского медведя, убитого в том же году на Аляске возле залива Колд-Бэй. Длина его черепа достигала 49,5 сантиметра, то есть почти полметра, длина шкуры — трех метров 30 сантиметров, а весил он 800 килограммов, то есть целых восемь центнеров.

Медведи водятся и в Западной Европе. В семи часах езды на автомобиле к югу от Мюнхена расположены Брентанские, или Презанельские, Альпы, где в долинах массивов Ортлес и Адамелло до сих пор обитают одна или две дюжины диких медведей. В этих местах с 1855 по 1933 год, только по достоверным сведениям, было убито 190 медведей, а уж сколько их убили тайком браконьеры и пастухи, этого никто не знает.

В настоящее время медведи, обитающие в этих краях, включены в Красную книгу; их, вероятно, не удастся спасти от гибели, так как именно здесь прокладывают автостраду для массового туризма. Способствует их вымиранию и все большее заселение долин; медведям приходится отступать в расположенные на слишком большой высоте негостеприимные места, где пищи для них не хватает.

В Северном Тироле медведей истребили еще в прошлом веке. Последний медведь, обитавший в Штубайтале, окончил свои дни в 1855 году, а медведь, живший в районе Веттерштайна, — в 1864 году. В Швейцарии последнего медведя убили в сентябре 1904 года. Иначе обстоит дело во Франции, где медведи остаются постоянными жителями лесов. Только во французских Пиренеях в 1952 году их насчитывалось около сорока особей. В Испании, в непосредственной близости от Мадрида, в глухих лесах Сьерры-де-Гредос и в Астурии обитают 35–45 медвежьих семей, насчитывающих около 140 животных.

Сохранилась легенда о том, как был убит в прошлом веке в Лифляндии последний медведь. Устроитель охоты, некий граф Д. заблаговременно расставил загонщиков и стрелков. А так как он любезно предоставил право стрелять своим гостям, то сам был без ружья. Как только прозвучал сигнал рожка, свора собак погнала медведя. Граф, опершись на трость, спокойно ждал исхода. Вдруг могучий медведь в попытке спастись устремился прямо к нему. Графу только и оставалось, что запустить ему в голову тростью. При этом он споткнулся и упал, а медведь встал над ним на задние лапы, с ревом отбиваясь от собак. Находившийся по соседству стрелок, увидев, какое приключилось несчастье, выстрелил в медведя, но промазал. Поднялась паника. Наконец кто-то выстрелом в упор из пистолета убил медведя, попав ему в голову. Медведь рухнул на лежащего графа, наполовину закрыв его своим телом. Сбежавшиеся люди с трудом оттащили тушу зверя и, подняв устроителя охоты, обеспокоенно спросили, не ранил ли его медведь. «Нет, — ответил граф Д. сухо, — но кто-то всадил мне пулю в бедро».

Нам, сотрудникам зоопарков, постоянно приходится обращать внимание посетителей на то, что такие на первый взгляд добродушные, славные мишки, смотрящие на них из-за ограды вольера, зачастую не так великодушны, как герои сказок братьев Гримм или похождений Рейнеке Лиса. Они зачастую столь же опасны, как львы или тигры. Моя жена с ужасом рассказывала, что однажды в нашем франкфуртском зоопарке она увидела, как какая-то женщина приподняла над барьером своего трехлетнего ребенка, чтобы он покормил через решетку «мишку». Эту даму нисколько не смутили размеры Марашо — так звали этого крупного племенного медведя — и даже его явно воинственная поза: он встал во весь рост, превышающий два метра. Когда же жена попыталась образумить мать ребенка, то в ответ лишь услышала: «А какое Вам дело? Ведь это не Ваш ребенок». Всего лишь год спустя у того же вольера какой-то восьмилетний мальчик перелез через барьер и протянул через решетку руку, чтобы погладить медведя. Окончилось это очень печально: зверь так изуродовал руку, что ее пришлось ампутировать.

Поэтому можно представить себе ужас директора цирка господина Клудского, когда в Оломоуце у него сбежали все медведи, участвовавшие в представлении. В радостном настроении он сидел, ужиная в своем жилом фургоне, когда вдруг распахнулась дверь и в нее вошли два бурых медведя. Этих зверей, с которыми он работал каждый день, Клудский поймал быстро. Хуже было с другими: прибежал какой-то мужчина и возбужденно закричал, будто остальные медведи в гостинице «Корона», что у рыночной площади, сожрали двух поварих.

Однако у страха глаза велики. На самом деле обошлось без жертв. Учинив на кухне совершеннейший погром, оба медведя, которых звали Макс и Мориц, осели в погребе. Обнаружив там бутылки с шампанским, они открывали их одну за другой и с воодушевлением высасывали содержимое.

Многие, наверно, решат, что это сказки, но всем дрессировщикам известно, что медведей легко приучить пить из бутылки, наливая в нее подслащенную воду. Ведь зрители очень любят, когда медведи встают на задние лапы и, держа бутылку в передних, выпивают ее. Так вот, Макс и Мориц проделывали это на сцене каждый вечер и поэтому прекрасно умели обходиться с бутылками. Для них не представляло труда разорвать проволоку и зубами вытащить выступающие из горлышка пробки.

Они были уже в сильном подпитии, но, когда появился их хозяин, немедленно сделали то, что всегда делали на манеже, выпив подслащенной воды, а именно улеглись на спину, изображая пьяных. Правда, на этот раз представление совпало с действительностью. Клудский был счастлив и, обняв за шеи совершенно уже успокоившихся медведей, отвел их в цирк.


Медведица Новая в возрасте около трех месяцев. Во Франкфуртском зоопарке ее кормили из бутылочки.


Трюку с бутылкой этих зверей легко обучить еще и потому, что медвежата — это настоящие сосунки. При игре с ними они беспрестанно сосут либо палец, либо краешек одежды. Когда мы как-то раз устроили в цирке «медвежьи крестины», а некая высокопоставленная особа, произнося веселое обращение, взяла на руки медвежонка, то он тут же начал обсасывать ей уши, а затем и нос. И разумеется, тотчас же засверкали вспышки фотосъемки.

В Карпатах еще и теперь обитают медведи. Обычно приманкой при охоте на них служат трупы павших лошадей, которых затаскивают в лес, где устраивают засаду на деревьях. Мне довелось слышать рассказ о том, как один исключительной силы медведь сцепился с кабаном, которому тоже захотелось отведать конины. На голову и спину кабана посыпались тяжелые удары медвежьих лап. Каждый из них мог бы убить теленка. Но прошел час, и медведь, получивший опасные раны в живот и ребра, которые нанес ему кабан своими мощными клыками, беспрерывно и громко рыча, отступил. Страшно было смотреть на яростную схватку этих гигантских животных. В другом случае медведь забрался на крышу лабаза и стал недосягаемым для охотника. Перед этим тот же медведь шутя оторвал от тяжелого ларя деревянные брусья, прибитые тридцатисантиметровыми гвоздями, чтобы волки, лисы и дикие кошки не смогли добраться до конины.

Но при всем этом медведи не очень кровожадны. На полуострове Камчатка, где обитает весьма много медведей, весной они неделями питаются главным образом цветущими сережками верб. Шишки кедрового стланика они берут в пасть и, ловко вылущивая зубами и языком орешки, выплевывают шелуху. Как только вверх по реке начинают подниматься на нерест лососи, медведи входят в воду и ловят рыбу зубами или лапами. При этом нередко медведь сидит в реке, высунув из воды одну лишь голову.

Поражает ловкость и молниеносность движений этих гигантов, когда они охотятся. В бернском зоопарке видели, как медведь поймал воробья, а в другой раз не дал бы уйти и крысе, но она укусила его в губу, и он тут же выпустил ее.

На старинных картинах можно увидеть цыган с танцующими медведями. Гагенбек с ужасом рассказывал, как однажды, ничего не подозревая, его отец продал цыганам двух старых, отнюдь не ручных медведей. Цыгане целый день не давали им пить, а затем, накормив селедкой, поставили перед изнемогающими от жажды животными большие чаши с крепкой сильно подслащенной водкой. Вынужденные выпить это пойло, медведи захмелели и впали в беспамятство. Воспользовавшись их беспомощностью, цыгане отломили им клещами зубы, с мясом вырвали когти на лапах и продели в носовой хрящ железное кольцо. Когда животные очнулись, то, мучимые ужасной болью, даже не попытались напасть на своих жестоких хозяев. Теперь, к счастью, подобное варварство преследуется законом.

Дикие медведи, так же как и другие животные, обычно избегают встреч с человеком. И не стоит раздувать слухи об опасности, связанной с ними. Ущерб, причиняемый ими скоту, тоже незначителен и, как правило, сильно преувеличивается. Медведи питаются преимущественно растительной пищей и лишь в редких случаях нападают на домашних животных.

В национальных парках США медведи, живущие на свободе, — самое интересное для туристов; притягательную силу возможности своими глазами видеть «вольных» диких животных учитывают и в африканском национальном парке имени Крюгера, где туристы могут наблюдать из машин за слонами, львами и леопардами на расстоянии нескольких метров. Люди, все более отчуждающиеся от лона природы, которая их породила, и загнанные в искусственные каменные ущелья больших городов, приходят в восторг от такой безопасной встречи с крупными дикими животными в исконных местах их обитания. Поэтому было бы прекрасно, если в лесах центральной Европы вновь появились бы медведи — эти могучие и умные животные.

(обратно)

Животные и машины

В национальных парках США медведи часто подходят к машинам.


Почему многие дикие животные, спасаясь бегством, пересекают дорогу слева направо?


Когда впервые появились машины, люди смеялись над этими скрежещущими, воняющими монстрами, а объятых ужасом лошадей нельзя было сдержать. Ныне лошади не боятся машин, а нам теперь не до смеха. Исход борьбы давно решен. Во Франкфурте, в центре города, проезд конных экипажей вообще запрещен. Но побежденными оказались не только лошади, а вообще все живые существа, с ногами вместо колес и с кровью в жилах вместо бензина. Количество автомобилей увеличивается на Земле ежечасно, а численность животных с каждым часом уменьшается. Исход ясен.

Интересно, что думают животные об этих дурно пахнущих стремительных созданиях, сотворенных не природой, а человеком? Вряд ли мы сумеем это узнать, а вот как они на них реагируют, нам примерно известно. Большинство собак, по-видимому, так никогда и не поймут, что облаивать автомобили и кусать их колеса бессмысленно. Коровы же полностью игнорируют машины, преспокойно шествуя своей дорогой и не обращая ни малейшего внимания на гудки или сирены автомобилей. Козы бросаются от них врассыпную, тогда как мерин, пропуская машину, в лучшем случае подожмет зад или поднимет голову. Дикие африканские животные ныне почти не боятся машин, по крайней мере во многих национальных парках, где они видят их постоянно. Когда же несколько десятилетий назад там появились первые автомобили, животные или убегали, или, наоборот, с любопытством подходили, чтобы поближе познакомиться с этим новым, диковинным животным: «врагом оно не пахло, а кричало, пожалуй, словно гиена. Голову имело короткую с двумя огромными глазами, а шеи и вовсе не было, прямо как у носорога. В общем, оно смахивало на помесь слона с носорогом, а от них и убегать незачем».

Лишь иногда некоторые звери усматривают в машинах соперников, особенно когда эти жестяные конкуренты оказываются слишком близко или вторгаются в их владения. Так, одному из моих знакомых недавно пришлось проехать задним ходом несколько километров, потому что его упорно преследовали два белых носорога. А случалось и так, что близорукий носорог, воспылавший любовью, долго кружил вокруг машины, считая ее своей избранницей, а затем, обнаружив свою ошибку, впадал в ярость. Не одному шоферу пришлось, вынужденно взобравшись на ближайшее дерево, горестно наблюдать оттуда, как слон расправляется с его машиной. Один пожилой фермер однажды рассказал мне, какого он натерпелся страха со своей первой машиной, старым фордом, который брал крутой подъем только задним ходом и фары которого зажигались лишь при работе двигателя. Как-то четыре льва преградили ему дорогу и стали подходить все ближе. К счастью, они вовсе не проявляли признаков злобы и, по-видимому, испытывая острое любопытство, собирались лишь поближе познакомиться с этой удивительной штуковиной. Павианы же при появлении его автомобиля обычно отходили в сторону в самый последний момент, громко бранясь и в высшей степени возмущаясь. Затем они еще некоторое время преследовали ненавистное чудовище. Когда фермер однажды стремительно подъехал к стаду буйволов, то они не уступили ему дороги, а разделились на две группы, из которых одна зашла ему в тыл, чтобы отрезать путь к отступлению; хвала богу, что в последний момент он сумел ускользнуть от воинственных животных. Но пожалуй, особенно пострадала машина коллекционера животных Вальтера Шульца, на которую самонадеянный самец гну напал с такой яростью, что его рог глубоко застрял внутри радиатора и его пришлось вырубать топором.

Никто не может объяснить, почему многие животные, и среди них мелкие представители семейства кошачьих, а также грызуны, ящерицы, антилопы, бородавочники и жирафы, убегая от машины, в последний миг пересекают ей дорогу. Возможно, это общепринятый в животном мире отвлекающий маневр, однако для уверенного ответа предстоит еще очень тщательно и долго изучать общественную жизнь животных. Павианы, например, откровенно удирают от машины, после того как их арьергард установит направление ее движения. Точно так же они поступают, когда имеют дело с хищниками.

На современных автострадах, где автомашины развивают максимальную скорость, они наносят значительный ущерб всему животному миру. Так, на скоростных шоссе семи графств штата Пенсильвания за десять лет было обнаружено 125 460 сбитых машинами диких животных и птиц, не считая сотен погибших благородных оленей и тех сбитых животных, которые, будучи ранеными и пытаясь спастись, дотащились до придорожных кустов, где их затем разорвали хищники. По статистике страховых обществ США, в 1960 году автомобили задавили 41 311 оленей. Но так как ущерб, нанесенный автомобилю, возмещается лишь в том случае, когда превышает 100 долларов, и так как далеко не все машины застрахованы, то эта цифра явно занижена, возможно даже, что в три-четыре раза. В 1952 году на дорогах штата Виргиния было задавлено около 10 000 собак, 11 600 кошек, 10 800 кроликов и примерно 10 000 енотов, хомяков, иных мелких животных и более 4000 скунсов. В ФРГ, по сообщению министерства сельского хозяйства земли Гессен, на дорогах погибло около 200 000 зайцев, от 50 до 100 тысяч оленей и примерно один миллион певчих птиц.

Сами животные за время с 1 января по 30 сентября 1953 года стали причиной 6449 дорожных катастроф на автострадах ФРГ. А в следующем году во Франции по вине животных произошло столько дорожных катастроф, сколько и по вине пьяных водителей. По статистике сельскохозяйственных страховых обществ в ФРГ, в 1953 году животные ранили 36 549 работников сельского хозяйства и убили 169.

Один крестьянин, который несколько лет назад в мае подле местечка Франценхайм в округе Трир грузил в лесу дрова, был крайне изумлен, когда увидел под своим тягачом семь окрашенных в яркую полоску поросят. По-видимому, они приняли размеренное пыхтение «хе-хе-хе», издаваемое машиной на холостом ходу, за призывный крик самки кабана. Но еще более удивлен был австралийский фермер, ненадолго покинувший свою машину в зарослях за много миль от дома. Вернувшись, он обнаружил пропажу ключа зажигания, хотя далеко в округе не было ни единой живой души. Сделав по лесу большой круг, фермер нашел-таки наконец злополучный ключ в гнезде беседочницы воротниковой.

Самцы этой диковинной птицы славятся тем, что для исполнения брачных танцев и привлечения самок строят из веток маленькие сводчатые галереи или шалаши, украшая их блестящими предметами. Разновидность беседочницы, обитающая в восточно-австралийских влажных тропических лесах, собирает лишь предметы синего, зеленовато-желтого, серого и коричневого цвета.

А в одной маленькой гостинице беседочницы постоянно забирались в прачечную и таскали мешочки с синькой. Их «танцплощадки», находившиеся поблизости, были украшены пакетиками и голубыми цветами.

Энтомологи рассказывают, что у них с бивака украли серебряный столовый прибор, а также инструменты, необходимые для сбора коллекций. У одного из них пропал искусственный глаз, который он положил на ночь в стакан с водой, поставив его на тумбочку. После долгих поисков его наконец обнаружили в гнезде этой вороватой птицы. А в одной местности, где тянули телефонную линию, «танцплощадки» всех беседочниц, находившиеся по соседству, были в изобилии украшены винтами, кусками проволоки и частями инструментов.


Зебра не спеша трусит по обочине и позволяет нам обогнать себя.


Коровы убеждены в своем праве начисто игнорировать нужды транспорта.


Неожиданные встречи автомобилей с крупными животными могут иметь скверный исход не только потому, что животные чувствуют себя в опасности и им кажется, что на них нападают. Несколько лет назад в штате Вайоминг некий шофер застиг врасплох орла, клевавшего посреди шоссе кролика. Большая птица взлетела недостаточно быстро и ударилась о лобовое стекло. Когда машина наконец остановилась, выяснилось, что никого не ранило, хотя весь салон был усыпан осколками стекла. А орел, совершенно одурев, сидел на заднем сиденье. Лишь через несколько часов он оправился и улетел.

Окрестности озера Иди-Амин-Дада (б. оз. Эдуарда) изобилуют бегемотами, которые теперь охраняются. Каждую ночь одну из дорог, связывающих озеро Виктория с озером Эдуарда, пересекают сотни бегемотов, выходящих из воды, чтобы попастись на лугах. Несколько лет назад грузовик наскочил в темноте на бегемота. А это совсем не то, что наехать на собаку. Водитель ощутил сильный толчок, газанул, чтобы преодолеть неизвестное препятствие, но колеса закрутились в пустоте. Дело в том, что задняя ось грузовика оказалась на спине бегемота, который приподнял машину. Наконец оба чудовища расцепились, и бегемот снова бултыхнулся в воду. Трудно сказать, кто испугался больше: водитель машины или этот колосс.

Автомашина так и соблазняет поохотиться. Но это бесчестная охота. Сидя в удобной машине, нетрудно догнать животное, которое к тому же и не подозревает об опасности. Такая охота запрещена законом в подавляющем большинстве стран, но многие люди по-прежнему не могут противостоять соблазну легкой добычи. Вот какой опыт проделал однажды майор американских ВМС Дж. Джиллиленд. Решив испытать, как его земляки-автомобилисты соблюдают правила охоты, он установил чучело белохвостого оленя в кустарнике недалеко от дороги и, покуривая трубку, спрятался поблизости. Несмотря на то что охота была запрещена, уже первая машина остановилась у приманки и из нее по мнимому оленю открылась бешеная пальба. То же самое повторялось и почти со всеми следующими машинами. В самый разгар «охоты» из своего укрытия выходил майор и награждал каждого из этих потенциальных браконьеров сигарой. Однако запас сигар вскоре иссяк. Вечером следующего дня он насчитал в чучеле оленя 400 «ран», а вся земля вокруг него была усеяна свинцом. Мне удалось повторить в Африке этот эксперимент с чучелом антилопы. Он полностью удался во всех деталях.

И все же машины приносят пользу диким животным по меньшей мере в одном отношении. Когда при отлове обитателей степей стали использовать грузовики, животных стало гибнуть гораздо меньше. Раньше, если хотели поймать молодых зверей, часто вынуждены были пристреливать их родителей. Затем в Конго стали практиковать метод, при котором, обратив выстрелами и криками стадо слонов в бегство, ловили отстающих слонят и привязывали их веревками к дереву. Но и в этом случае, если какая-либо слониха возвращалась назад и, не давая себя запугать, пыталась отбить свое дитя, то ее иногда приходилось все-таки убивать. Когда же, как теперь чаще всего и делают в Кении и Танзании, при отлове животных используют два грузовика, то всегда удается обогнать убегающих слонят. При нападении же слона машина маневрирует и уезжает, так что встреча с ним не может стать смертельной ни для ловцов, ни для преследуемых животных. На грузовиках поэтому легче оттеснять отстающих слонят от стада. К тому же и сами слонята, потеряв из вида своих родителей, прямо-таки жмутся к машинам, ища с ними контакта и быстро успокаиваясь. Слонята явно считают, что грузовики чем-то напоминают слонов. Теперь ловцам, сидящим в машине, остается только снять контейнер, загнать туда слоненка, погрузить его в кузов и уехать. Так что ныне поимка слонов в восточной Африке протекает совершенно бескровно.

В часто посещаемых национальных парках Африки водителям машин и пассажирам запрещается открывать двери автомобиля и выходить из него. Дело в том, что львы, находящиеся поблизости, могут стать в этот момент очень опасными. Поэтому туристы едут в закрытой машине от одного кемпинга, обнесенного колючей проволокой, до следующего, где они смогут переночевать в бунгало или маленькой гостинице. Выходить за ограду строго запрещено и грозит штрафом. Национальный парк такого рода — это как бы «зоопарк наоборот».

Людям приходится оставаться как бы в клетках или за решеткой, тогда как животные разгуливают на воле. И то, что такие парки существуют, вызывает у работников зоопарков глубокое удовлетворение. Это же несколько примиряет их с автомобилями.

(обратно)

Левша или правша?

Стоит лошади начать бить копытом — и вы узнаете, правша она или левша.


Асси не прочь поиграть, но сиамская кошка гневно шипит, приняв угрожающую позу.


Американский дрессировщик Клайд Битти рассказывает, что как-то у него был лев, испытывавший страх перед пистолетом, палкой или головней, только если они были в левой руке. Оказывается, любые животные, а значит и львы, принадлежат к левшам или правшам и, следовательно, нападают (и защищаются) левой или правой лапой. Испанские матадоры знают, что у каждого быка есть свой излюбленный рог, которым он наносит удары особенно охотно. Считают, что орлы, канюки, соколы и совы держат свою добычу в воздухе в основном левой лапой. Ручная ворона весьма четко отличала правую руку служителя от левой. К правой руке, которая кормила ее, она относилась по-дружески. Левую же руку, порой отгонявшую или спугивавшую ее, она преследовала, как врага. Говорят, что гну, бубалы и другие животные саванны чаще всего пересекают дорогу перед машиной слева направо. Объяснить это можно лишь тем, что, очевидно, именно с левой стороны чаще всего нападают хищники.

Насколько все эти сведения достоверны, я не знаю. Некоторых животных, а именно попугаев, лошадей и человекообразных обезьян я сам исследовал долгое время, иногда месяцами. Чем больше занимаешься этим вопросом, тем труднее ответить на него однозначно.

Несколько десятков лет назад некий анатом из Тюбингена пришел к выводу, что знаменитая Венера Милосская вовсе не абсолютный идеал красоты, как это считалось до тех пор. Такое утверждение он распространил и на многие другие мраморные скульптуры древности. Основывался он на точном измерении черт правой и левой сторон лица: обнаружилось, что они вовсе не так уж правильны, да и к тому же не равны друг другу. Удивившись этому заключению, ученые поближе присмотрелись и к лицам живых людей. Выяснилось, что если портретную фотографию, снятую строго в фас, разрезать посередине, сделать зеркальную копию каждой из ее частей, а затем соединить попарно правые и левые половинки в одну фотографию, то эти «правые» и «левые» лица хотя и будут весьма похожи, но все же окажутся неидентичными. При изучении скелетов современного человека и черепов египетских мумий обнаружилось, что 97 % из них несимметричны. Было установлено, что, как правило, кости правой половины тела на одну двадцатую тяжелее костей левой половины; что левая глазница более похожа на четырехугольник, а более глубокая правая — скорее на круг; что левое глазное яблоко по отношению к правому чаще всего выступает на миллиметр вперед; что центр тяжести человека расположен не посередине, а в правой половине человеческого тела, что левая половина лба более выпукла и бугриста.

Но особенно заметна несимметричность строения живых организмов и в том числе людей на примере так называемых левшей и правшей.

По-видимому, с незапамятных времен повелось так, что люди предпочитали работать какой-либо одной рукой, и этой рукой преимущественно была правая. Орудия труда бронзового и железного веков, и прежде всего серпы, если судить по форме их рукоятей, почти всегда предназначались для правшей и лишь в исключительно редких случаях для левшей. По сообщениям печати, при исследовании ручных рубил каменного века также обнаружили нечто подобное, хотя они слишком грубы и бесформенны, чтобы утверждать это наверняка. Древние статуи, даже те из них, которые изваяны пять тысяч лет назад, чаще всего изображают человека, действующего правой рукой.

Языковеды тоже могут сказать нам кое-что по этому поводу. Во многих языках понятия «пять» и «левый» выражаются одним и тем же словом или имеют одинаковый корень. Это же относится к понятиям «правый» и «десять». Например, в латинском языке понятие «справа» выражается словом «декстра», а «десять» — словом «децем». Это можно объяснить тем, что еще в далеком прошлом люди считали до пяти на пальцах левой руки правой рукой, а от шести до десяти на пальцах правой руки.

У многих народов и во многих религиях левая рука считается неуклюжей и беспомощной, а правая — почтенной и порядочной. Так, в немецком языке слова «правый» и «справа» имеют общую основу, как и слова «неловкий» и «слева». Латинское слово «декстер» означает как «правый», так и «целебный», а слово «синистер» как «левый», так и «пагубный». В греческом языке дело обстоит точно так же. В религиозных обрядах магометан и евреев руки играют весьма различную роль. Еще и сейчас мы клянемся правой рукой, а левой, как говорят, «черт пиликает на скрипке». Если у нас все идет наперекосяк, то мы говорим, что «встали с левой ноги»…

Известно, что среди всего населения Земли правшей гораздо больше. Однако точно выяснить, сколько их на самом деле, совсем не так легко. Так как левши пользуются репутацией несколько неловких людей, то при опросах, например среди солдат, отнюдь не все сообщают о том, что они левши. Для того чтобы установить истину, исследуемых обычно побуждают выполнять различные рефлекторные действия, не объясняя причины, потому что только ярко выраженные левши явно обнаруживают сами себя, так как едят суп, откупоривают бутылку или пишут левой рукой. Более «скрытых» левшей можно обнаружить по ряду полупроизвольных действий. Так, обычно левши сдают карты с левой руки, левой рукой чистят зубы и обувь, бросают камни, забивают гвозди и режут хлеб, шьют или вдевают нитку в иголку. Что касается женщин-левшей, то их выдает то, как они чистят картошку, выжимают белье или стирают пыль. К рефлекторным движениям относится, например, «механизм» аплодирования. Ведь никто специально не думает, как именно это делать. Однако все левши, рукоплеща, хлопают наискось сверху вниз левой ладонью по правой. А среди правшей так не сделает и один из нескольких сотен человек. Но есть и такие движения, где правая и левая рука выступают как бы на равной. Скажем, то, как человек вытирает нос, поднимает чашку, застегивает пиджак или держит сигарету, весьма зависит от привычки и положения тела. Существуют правши, предпочитающие делать то или другое левой рукой. Обычно, да к тому же и часто, левой рукой придерживают поводья, ею же носят папки, сажают на нее маленьких детей, чтобы освободить правую руку для чего-либо более важного.

Правшам приходится лишь в силу серьезных обстоятельств, к примеру из-за повреждения правой руки, прибегать к постоянным услугам левой руки. Порой для этого достаточно и небольшого увечья. Так, скрипач-концертант после ампутации одной-единственной фаланги пальца правой руки вынужден был приспособиться водить смычком левой рукой и через некоторое время стал действовать ею так же искусно. То же, что левши по большей части приучаются действовать правой рукой, является, напротив, правилом. Да это и не удивительно. Практически все орудия труда изготовлены с учетом того, что ими будут пользоваться люди с ведущей правой рукой. В самом раннем детском возрасте нас приучают подавать «правую руку». Таким образом, существует множество мнимых правшей, являющихся от природы левшами. При опросе сотни взрослых мужчин обычно обнаруживают не более четырех-пяти левшей, среди женщин — вдвое меньше. Но при обследовании детей дошкольного возраста процент левшей подскочил примерно до 20. Однако к концу первого же учебного года он вновь заметно упал. Правда, в юношеском возрасте число левшей опять несколько возрастает, возможно, потому, что влияние воспитания к этому времени ослабевает. Впрочем, младенцы начинают отдавать предпочтение какой-либо руке уже на седьмом месяце жизни. Некоторые исследователи дотошно выспрашивали рекрутов-левшей, не было ли среди их родителей и более далеких предков левшей, и, как правило, так и оказывалось. И потому длительное время полагали, что речь идет исключительно о наследуемой особенности. Однако специальные научные исследования, объектом которых были близнецы, продвинули нас и здесь еще на несколько шагов вперед. Однояйцевые близнецы развиваются, как известно, из одной оплодотворенной яйцеклетки, а значит, наследственность у них совершенно одинакова. Таким образом, однояйцевые близнецы — это практически один и тот же человек, но в двух лицах. Все то, чем они все-таки отличаются друг от друга, очевидно, не связано у них с наследственностью, а, скорее всего, привнесено со временем под влиянием среды и воспитания. Фершуер обследовал 514 таких близнецов, похожих друг на друга как две капли воды, чтобы выяснить, какая рука у них доминирует. Выявилось, что 67 % близнецовых пар оказались правшами, 5 — левшами, а у 28 % — один из близнецов был левшой, а другой — правшой. Вывод, который заставляет предположить, что в этом последнем случае близнецы либо не были однояйцевыми, либо же, а это — ответственнейшее предположение, эти признаки не наследуются, а возникают под влиянием окружающей среды. Конечно, нужно помнить, что такие влияния младенец начинает испытывать еще до рождения, в утробе матери. Будущие дети лежат в матке по-разному, и из-за этого у них лучше развивается правая или левая половина мозга, как раз и отвечающая за то, какая конечность будет доминирующей. Таким образом, наряду с наследственными факторами здесь частично принимают участие последующие до- и послеродовые воздействия. Однояйцевые близнецы, например, очень часто занимают во сне одинаковое, но относительно друг друга зеркальное положение. Тогда как один лежит на правом боку, положив под голову правую руку, другой покоится на левом, а под головой у него левая.

С этих позиции, пожалуй, можно объяснить и некоторые другие особенности личности. И поэтому о левшах уже не раз велись споры. Полагают, что среди них больше заик, косоглазых, дальтоников, глухонемых, умственно недоразвитых и правонарушителей, чем среди правшей. Однако, согласно теории наследственности, версия о прирожденной неполноценности левшей не выдерживает критики.

Гораздо правдоподобнее другое объяснение. Во-первых, из-за малой численности левшей их можно уподобить «белым воронам». Но человеческая психика устроена таким образом, что, если при изучении редких экземпляров — «белых ворон»— один из них окажется в чем-нибудь ущербным, такая ущербность приписывается всем этим экземплярам. Во-вторых, было установлено, что у правшей, вынужденных тренировать левую руку, например после утраты правой, нередко возникают временные расстройства речи, в частности заикание. Видимо, это связано с перестройкой функций мозговых полушарий, а именно с перемещением речевого центра в правую половину мозга. Ведь у правшей речевой центр находится в левой половине мозга, а у левшей — в правой, как однозначно было установлено при ранениях мозга. Следовательно, возникновения подобных побочных явлений можно ожидать и тогда, когда левша по каким-либо причинам становится правшой.

Но даже если предположить, что правшами становится столько же левшей, сколько правшей — левшами, то заик среди 5 % левшей (то есть среди всей их суммарной численности) будет в процентном отношении больше, чем среди 95 % правшей. Однако на самом деле левши гораздо чаще превращаются в правшей, чем наоборот. Из этого следует, что от природы левши обладают такой же здоровой наследственностью и жизнеспособностью, как и правши. А то, что у них некоторые недостатки встречаются чаще, объясняется исключительно незначительной численностью левшей и тем, что они чаще вынуждены «ломать» свой стереотип, тренируя правую руку, чем наоборот.

Дверца клетки, в которой живут Йорингель и Йоринда, пара принадлежащих мне карликовых попугайчиков, осталась открытой. Йорингель время от времени делает круг по комнате, но вскоре снова скрывается в своем жилище. Вот здесь у окна он сидел и оставил памятку об этом на стекле. Эта полоска случайно закрывает от меня голову кошки, сидящей во дворе на заборе. Когда же я, не поворачивая головы, прищурил левый глаз, пятно по-прежнему осталось на месте. Но стоило мне, открыв левый глаз, зажмурить правый, то пятно соскользнуло с ее головы на заднюю часть туловища. Захватывающее открытие! Значит, левый и правый глаз видят два различных изображения: это и понятно, ведь глаза находятся друг от друга на некотором расстоянии. В мозгу же, накладываясь друг на друга, они сливаются в единое целое. Но правый глаз сильнее, он подавляет левый, ибо пятно, когда я смотрю обоими глазами, не смещается, оставаясь на том же месте, как и тогда, когда я смотрю только правым глазом. Значит, у меня доминирует правый глаз, как и у трех четвертых человечества. Лишь 23 % людей видят лучше левым глазом, и только 2 % одинаково хорошо видят обоими глазами[177]. Между доминирующим глазом и доминирующей рукой существует принципиальная связь. У правшей в основном доминирует правый глаз. Если же доминирует левый глаз, то с известной степенью вероятности можно предположить, что его владелец от природы левша. При косоглазии у правши косит, как правило, левый глаз, у левши же, напротив, чаще всего косит правый глаз. Итак, доминирующее развитие правого глаза и правой руки — явления, свидетельствующие о преобладающем развитии одной половины тела, тем более что и одна из ног у нас также доминирует. Почти у всех правшей — это правая нога. У трех четвертых всех левшей более сильной оказывается левая нога. Доминирующая нога легко определяется при отталкивании во время прыжков в длину, при игре в футбол и во время скольжения на льду. Ярко выраженные левши садятся на велосипед с правой стороны. В подавляющем большинстве правши снашивают сначала правую подметку, а левши — левую. В то же время не имеет ровно никакого значения, какую ногу сидящий человек забрасывает на другую.

Таким образом, доминирование глаз, рук, ног — лишь проявление того, что в строении организмов людей и животных заложена некоторая асимметричность. Вильгельм Людвиг весьма подробно осветил этот вопрос в своей книге «Проблема правшей и левшей».

Существуют люди, вообще не видящие разницы между «лево» и «право». Зато большинство людей тут же укажут вам, как бы неожиданно их не спросили, где левая или правая сторона их тела, где «лево» или «право» в пространстве. И как бы посредине между двумя этими группами людей располагаются люди, находящие надлежащую сторону лишь с помощью всяких мнемонических приемов, например: «Правая рука — это рука, на которую надето обручальное кольцо». Все без исключения младенцы не различают правую и левую стороны, но к шести годам дети в основном усваивают эту разницу. По отношению к общему числу людей численность тех из них, которые не усваивают понятий «право» и «лево», составляет от 16 до 20 %. Этот недостаток не сказывается на способностях. Знаменитый ученый Гельмгольц был, например, совершенно не в состоянии отличить правой стороны от левой.

Попугаи, как известно, едят, стоя на одной лапке, а другой подносят пищу к клюву. Обычно никто не обращает внимания, на какой именно лапке стоит их питомец. Поэтому я попросил понаблюдать за 131 попугаем и выяснить, какой лапкой они предпочитают пользоваться для склевывания с нее пищи. Оказалось, что 60 % птиц ели лишь с помощью правой, а 40 % лишь с помощью левой лапки.

Несколько месяцев жизни я посвятил изучению лошадей, чтобы выяснить, какой их процент является правшами и левшами. Когда лошади нетерпеливо стучат копытами, то 77 % из них явно предпочитают делать это одной и той же ногой. Примерно половина их при этом отдает предпочтение правой, а остальные левой ноге. Да и в других случаях, галопируя ли, прыгая ли, или преодолевая препятствия, многие лошади пользуются доминирующей ногой, но и здесь у половины из них эту роль играет левая, а у остальных правая нога. Подобным же образом ведут себя и обезьяны, в том числе человекообразные. Зато среди слонов, по-видимому, преобладают правши.

В этом и кроется, значит, еще одно отличие животных от людей. Несмотря на то, что у многих животных есть доминирующие конечности, как и у нас, но правшей среди них не 95 % как среди людей, а чаще всего половина. Другую половину составляют левши. А вы определили, кто вы от природы?

(обратно)

Загадки слуха


Мой сын Михаэль записывает на магнитофонную пленку голос дикого слона.


Сидишь ночью на опушке и наслаждаешься безмятежным покоем, хотя вокруг все насыщено пронзительными звуками, издаваемыми мотыльками, другими насекомыми, летучими мышами. Но люди не слышат этого, подобно радиоприемнику старой марки, настроенному на узкий диапазон радиоволн. Вместе с тем у людей совсем не такой уж плохой слух, и дело лишь в диапазоне улавливаемых звуковых волн. К тому же не все живые существа, обитающие в этом мире, слышат в нашем понимании этого слова. Некоторые из позвоночных, например змеи, совершенно глухи; в мире безмолвия живут также черви, раки, моллюски. Иное дело зрение. Им владеет большая часть животных, хотя не у всех оно цветное и не всегда столь острое, как у человека и шимпанзе или, например, у орлов и канюков.

Если тронуть любую струну скрипки, она начнет колебаться, но частота колебаний будет различной, завися от длины, толщины и натяжения каждой из струн. Скажем, струна «а» колеблется с частотой 200 герц, а струна «б» — с частотой 65 герц. С такой же частотой колеблется воздух, приводимый в волновое движение. Достигнув уха, колебания воздуха раздражают определенные чувствительные клетки, а те в свою очередь посылают в мозг слабые электрические импульсы, воспринимающиеся им в виде звуков.

Вот у пруда пляшет рой комаров, но в тот момент, когда с железной дороги доносится пронзительный свист локомотива, весь рой, вздрогнув, тут же опускается. Можно решить, что комары услышали свисток. Но это будет поспешным суждением. Звук не обязательно слышать, его можно осязать. Совершенно глухой человек, приложив кончики пальцев к гортани другого человека, в принципе может понять его. Элен Келер была слепа и глуха. Но, обладая волей огромной силы, она сумела получить высшее образование. Более того, ей даже удалось научиться играть на органе и наслаждаться музыкой.

Комнатная муха взмахивает крыльями 320 раз в секунду, а пчела — 190. Редкие колебания, например с частотой 16 герц, воспринимаются как звуки очень низкой тональности, как гудение. Частые же колебания воздуха мы оцениваем как пронзительные, звенящие или жужжащие. Именно такие колебания вызываются крыльями насекомых. Среди птиц этим же свойством отличаются колибри, невероятно часто взмахивающие крыльями. Вероятно, поэтому по-английски их называют «хэмминг бёдз», то есть жужжащими птицами. Ни одно другое позвоночное животное не в состоянии так часто и долго махать крыльями, у него бы начались судороги.

Муха делает в секунду сотни взмахов крыльями, и, пожалуй, можно представить, что ее нервы воспринимают в отдельности каждое волновое колебание воздуха, возникающее в полете другой мухи при каждом взмахе ее крылышек. Возможно, что она воспринимает колебания в виде звуков, хотя это и не доказано. Если осторожно прикоснуться пальцем к камертону, звучащему на очень низкой ноте, то мы почувствуем его вибрацию. Следовательно, в одно и то же время слух воспринимает колебания в виде звуков, а осязание — в виде движения.

Если, имитируя звук з-з-з-иии, направить его источник на ярко окрашенную гусеницу бражника, то, придя в неистовство, она начинает дергатьголовой и кончиком хвоста вправо и влево. Это движение инстинктивное, и вызвано оно стремлением избавиться от страшного врага — осы-наездницы, которая издает похожий пронзительный звук, когда вонзает в гусеницу свой длинный меч-яйцеклад, чтобы отложить в ней яйца. Бесспорно, что гусеница реагирует на звук, но мы не можем утверждать, что она его именно слышит.

«Счастливо живут цикады, ведь у них немые жены», — зло заметил древнегреческий историк и писатель Ксенофонт. И действительно, у кузнечиков и сверчков «поют» только самцы, и делают они это иначе, чем мы. Для того чтобы произвести звук, мы должны выдохнуть из легких воздух, заставляющий голосовые связки звучать. Голоса насекомых рождаются зачастую совсем в других частях туловища, например на брюшке или на ножках. Таракан музицирует, проводя лапкой по своего рода стиральной доске, которую он носит на брюшке. Кузнечики стрекочут, ведя зубчатой кромкой ножек по ребрам крыльев, так, как делаем мы, быстро проводя расческой по ребру игральной карты, заставляя ее издавать звук.

Цикады, конечно, не стали бы музицировать, если бы их не слышали другие цикады. И действительно, безмолвные самочки тотчас же устремляются к самцам, когда те начинают стрекотать. Дотошные исследователи, чтобы исключить возможность влияния на самок какого-нибудь запаха, издаваемого самцами, поместили музицирующих насекомых у микрофона, а отводную трубку положили в соседней комнате, где отдельно находились самки. И самки устремились к трубке, а не к своим суженым. Вероятно, и у них имеется орган, заменяющий им уши. Ученые тщательно его искали и обнаружили, но не на голове, как у людей и позвоночных, а на ногах. Эти «уши» представляют собой полости, обтянутые снаружи кожицей, играющей роль барабанной перепонки. Вокруг нее расположены чувствительные клетки. Как только барабанная перепонка под действием звука начинает колебаться, клетки передают раздражение, вызванное колебаниями, в мозг. То, что это действительно так, можно доказать просто и убедительно. Дело в том, что при стрекоте кузнечик, словно телеграфист, передающий азбуку Морзе, посылает отдельные, следующие через постоянные интервалы времени, звуки. Другой музыкант подстраивается таким образом, что его пение звучит в паузах выступления первого маэстро. Выходит чудесно, но лишь пока перепонки целы. Если же в них оказываются отверстия, то певцы начинают петь вразнобой, и с дуэтом покончено: они не слышат больше друг друга.

В коридоре нашей квартиры для детенышей гориллы повешены качели. Гориллята давно научились друг у друга тому, что рано или поздно начинает делать каждый ребенок, а именно: всякий раз движением тела слегка подталкивая спускающиеся качели, взмывать все выше. В зависимости от длины они качаются быстрее или медленнее, то есть длина качелей определяет частоту их колебаний. А у каждых качелей она своя, вполне определенная. И вот нашему маленькому толстяку Томасу приходится тратить больше усилий, чтобы подталкивать качели в определенном ритме. В этом и кроется тайна резонанса. Откиньте крышку фортепьяно, нажмите на педаль, чтобы ничто не мешало струнам звучать в полную силу, и громко пропойте звук любой высоты. Струна, настроенная на эту высоту звука, тихо задрожит и зазвучит. По этому же принципу действует и наше ухо, разве только «струн» в нем больше, более двадцати тысяч. В отличие от лягушек и кузнечиков, у которых барабанная перепонка, закрывающая резонаторное отверстие, находится прямо на поверхности тела, у собаки или человека она расположена в основании глубокой воронки — слухового прохода (см. рис.).


На этой схеме показано, каким образом нам удается воспринимать в виде звуков колебания воздуха.


Фортепьянная струна колеблется с частотой 200 герц (в). Ее колебания достигают уха, попадают на барабанную перепонку, и она начинает колебаться с той же частотой. Эти колебания передаются слуховыми косточками на овальную мембрану (а), закрывающую вход во внутреннее ухо. Затем звуковые волны по U-образной петле внутреннего уха достигают круглой мембраны (б). В зависимости от частоты колебаний в резонанс входит одно из волокон, или «струн», внутреннего уха (в). Возникшее раздражение передается клеткой-рецептором в мозг и воспринимается там в виде определенного звука.

Для того чтобы мы могли различить голоса двух людей, находящихся в 20 метрах от нас, расстояние между ними должно составлять по меньшей мере три метра. Собака услышит их, если это расстояние сократится до одного метра, а кошка — даже в том случае, когда оно будет всего 60 сантиметров. В то же время снегирь, лишенный ушных раковин, сумеет определить, откуда доносится звук, только в том случае, если источники разделяет 8,5 метра. Итак, из всех упомянутых здесь персонажей кошке явно принадлежит первое место.

Слуховые косточки: молоточек, наковальня, стремечко, — сообщают уловленные ими колебания второй овальной мембране, закрывающей полость внутреннего уха. Внутреннее ухо — это длинный, изогнутый спиралью канал, наполненный жидкостью. Я изобразил его в виде изогнутой полукругом металлической трубки, так как он находится в неподвижных костях черепной коробки. Жидкости почти не сжимаются. Когда стремечко вдавливает мембрану в этот заполненный жидкостью канал, возникает волна сжатия. Она в свою очередь выгибает мембрану, закрывающую полукружный канал с другого конца. Таким образом, любое колебание воздуха, любой звук через барабанную перепонку передается волнами сжатия внутреннему уху. Вся полость внутреннего уха разделена продольной пленкой. От нее отходят слуховые волоски, наискосок протянутые к стенкам канала. Длина слуховых волосков различна: если в начале канала она составляет всего одну двадцатую миллиметра, то по мере приближения к U-образной петле канала она постепенно растет и доходит до половины миллиметра. В каждом ухе примерно двадцать тысяч слуховых волосков. На рисунке они изображены в виде нескольких фортепьянных струн. Я это сделал сознательно, чтобы напомнить об идее великого естествоиспытателя Гельмгольца, который предположил, что слуховые волоски являются некоторым образом струнами, каждая их которых настроена на строго определенную высоту (или частоту) звука. В зависимости от частоты колебаний, сообщаемой барабанной перепонкой жидкости, в резонанс с колебаниями входят совершенно определенные слуховые волоски — точно так же, как в фортепьяно. Каждый слуховой волосок соединен с нервной клеткой — рецептором. Если волосок колеблется, то в соответствующей нервной клетке возникает раздражение, передающееся определенным клеткам мозга, где и воспринимается нашим сознанием в виде звука. Только поэтому мы и можем наслаждаться операми Вагнера, а волки и любые другие высшие животные — общаться меж собой.

Частота самого низкого звука, который способен услышать человек, составляет 16 герц, а самого высокого — 20 000 герц. Зато верхняя граница колебаний, воспринимаемых собакой в виде звуков, находится на частоте 80 000–100 000 герц. Поэтому собак можно выдрессировать на звук свистков, которые совершенно не слышимы человеческим ухом. Кузнечики издают и слышат звуки частотой до 90 000 герц, навозные жуки — до 40 000, а у многих ночных бабочек диапазон слышимых колебаний начинается как раз на тех частотах, где человек слышать перестает. Верхний же предел слышимых ими колебаний равен 175 000 герц! Если с помощью свистков особой конструкции издать эти звуки сверхвысокой частоты, то ночные бабочки внезапно сделают в воздухе маневр или же упадут на землю. И у них есть на то все причины, так как подобные звуки испускают летучие мыши — главные их враги.

Еще в 1790 году итальянский ученый Спалланцани заметил, что летучие мыши уверенно летают по совершенно темной комнате. Совы же в подобных условиях наталкиваются на стены, так как для ориентации им нужен хотя бы слабый проблеск света. Летучие же мыши ловко уклоняются от столкновений с развешанными у них на пути проводами и ветками, и лишь когда им заклеивают воском уши, этой черной магии наступает конец. Прошло 150 лет, пока в 1940 году некий голландец и два англичанина независимо друг от друга обнаружили, что летучие мыши все время издают недоступные нашему слуху ультразвуки. Они отражаются от стен и предметов, и летучие мыши, хотя и не видят в темноте, что их окружает, точно ориентируются на слух. Сидя на месте, эти животные тем не менее знают, где стена гладкая и где шероховатая, где проходят трещины или находятся выступы, за которые при необходимости они цепко хватаются. Они пролетают в узкие щели и отверстия, не задевая стенок.

Птицы, в отличие от летучих мышей, воспринимают звуки в диапазоне слышимости человека. Правда, им доступны лишь восемь-девять октав, то есть в три-четыре раза меньше, чем человеку. Они столь же хорошо улавливают и различают отдельные звуки и, обладая абсолютным слухом, хорошо их запоминают и в точности воспроизводят. Многие птицы гораздо музыкальнее большинства людей. Черный дрозд варьирует свою тему, намечает ее пунктиром и изменяет темп и тембр звучания, расширяет и сужает интервалы, заимствует и улучшает мелодии. Короче говоря, он сочиняет. Недаром такие композиторы, как Бетховен и Моцарт, использовали «музыкальное наследство» птиц.

В книгах по биологии вплоть до нынешнего времени писали, что рыбы немы и глухи. Но вот исследователь по имени фон Фриш провел серию опытов. Включая звук одной и той же определенной частоты, он кормил гольянов, содержавшихся в аквариуме; при звуке другой частоты он их «наказывал», толкая тонкой стеклянной палочкой. И что же? Рыбки, которым приписывают совершенную глухоту, вскоре стали с нетерпением подплывать на один звук, а услышав другой — удирать и прятаться под камнями. Так обнаружилось, что почти у всех исследованных рыб более или менее хороший слух. Вода проводит звуки хуже воздуха[178], и, чтобы лучше слышать, многие рыбы пользуются плавательными пузырем, колебания которого передаются через систему звуковых косточек во внутреннее ухо. Исключительно тонким слухом обладают карпы, а форели, окуни, щуки и большая часть морских рыб туги на ухо. Киты и дельфины слышат хорошо.

Из исследовавшихся пресмыкающихся плохо различают звуки ящерицы. Черепахи долгое время считались глухими на том основании, что к ним легко приблизиться сзади, а голову они втягивают, лишь увидев преследователя. Но однажды на панцире черепахи, прямо у головного отверстия установили молоточек из губчатой резины. Всякий раз, когда зуммер издавал определенный звук, молоточек ударял черепаху по голове. После того как это было проделано множество раз, черепаха стала втягивать голову при одном лишь звуке зуммера и продолжала поступать так даже после того, как молоточек был снят с ее панциря. Значит, черепаха тоже слышит. Ревут и реагируют на множество звуков и крокодилы.

Владельцы собак часто пишут мне о поразительных способностях собаки в области слуха. Находясь в квартире на пятом этаже, пес проявляет беспокойство, когда возвращающийся домой хозяин еще даже и не вошел в парадную дверь или когда его машина еще едет по соседней улице. Собаки слышат не только недоступные нашему слуху звуки, они превосходно определяют, откуда они исходят. Для рыб же это дело почти невозможное. Они чувствуют лишь, что где-то раздается чавканье, рев или ворчание — обиходные звуки, общепринятые у рыб. Но им трудно установить направление этих звуков.

Если, завязав нам глаза, попросят двух человек начать разговор в двадцати метрах от нас, то этим двоим придется отойти друг от друга на три метра, чтобы мы могли понять, что именно они говорят. Собака сможет явственно различить команды, когда это расстояние сократится до одного метра, а кошка услышит, что ее зовут, если оно будет составлять всего лишь шестьдесят сантиметров. Помимо слухового аппарата как такового, многим животным отлично помогают их большие, красивые, подвижные ушные раковины. Смотря на какой-то движущийся предмет, лошадь и уши поворачивает в том же направлении. Такие уши способны постоянно прослушивать окрестность во всех направлениях. И поэтому висячие уши многих искусственно выведенных пород собак являются для них большим недостатком. Когда возникает необходимость более или менее точно определить направление звука, им приходится наклонять голову. Звуки, еле улавливаемые человеком на расстоянии до трех метров, собака слышит на расстоянии в 24 метра. Один из зоологов исследовал слух двух воспитанных им ручных рысей. Он и другие люди слышали полицейский свисток на расстоянии, не превышавшем 2,5 километра, а три собаки, бывшие вместе с ним, — на расстоянии от 3,25 до 3,5 километра. Рыси же слышали его даже на расстоянии до 4,5 километра. Следовательно, о некоторых людях с полным основанием говорят, что у них «рысий слух». Собаки тоже очень хорошо различают близкие по частоте звуки.

В некоторых отношениях наш слух совершеннее зрения. Видя белый свет, мы не в состоянии сказать, представляет ли он смесь всех цветов солнечного спектра или же только дополнительных цветов — синего и оранжевого. А наше ухо на нечто подобное способно. Играющая скрипка издает звук определенной частоты и целый ряд обертонов, то есть звуков более высокой частоты. Смесь основного тона с обертонами и определяет тембр звучания инструмента. И мы, даже слушая концерт, передающийся по радио или записанный на пластинку, распознаем на слух скрипки, трубы, флейты по их тембру. А значит, наше ухо весьма хорошо оценивает отдельные звуки, из которых и складывается общее звучание.

Ну, а что было бы, если бы мы обладали слухом летучих мышей или кузнечиков? И как писали бы тогда свои симфонии и оперы наши композиторы?!

(обратно)

Животные и авиация

Если женишься в двадцать лет, то, когда перевалит за сорок, не приходится возить детскую коляску. Сыновья — уже взрослые мужчины, вместе с которыми можно предпринять что-либо дельное. Мой младший сын Михаэль любил животных так же, как и я. С 16 лет он был моим спутником почти во всех путешествиях за пределы Европы. И чаще всего мы были в буше только вдвоем. Правда, склонность, перепачкавшись маслом и покрывшись коркой грязи, копаться в хитросплетении «внутренностей» потерпевших аварию автомобилей и в конце концов исправлять их, он определенно унаследовал не от меня. Несколько лет назад ему все-таки удалось приохотить меня к автомобилизму, и, более того, мне, человеку уже немолодому, пришлось держать экзамен на пилота. Во время одной из последних экспедиций по Африке Михаэль пристрастился летать на авиетке. К слову сказать, и я тоже.

Поршневые пассажирские самолеты чаще всего летают над облаками, на высоте 3000 метров, со скоростью 500 или более километров в час. Авиетка же гораздо тихоходнее, а высота полетов составляет обычно семьсот, пятьсот, а то и меньше метров. Это нас вполне устраивало, потому что с таких высот видны и антилопы, и шакалы. Чтобы Михаэлю было удобнее фотографировать, мы вынули в нашей авиетке все стекла. Правда, мы были наказаны за такое прегрешение тем, что встречный поток воздуха со страшной силой стал хлестать нам в рот и нос, а это даже под экватором грозит серьезной простудой: ведь на высоте и там становится весьма холодно.

Летать в Африке гораздо дешевле, чем ездить на машине, да и перемещаешься, разумеется, значительно быстрее. Часа не пройдет, как на самолете пролетишь над всей той местностью, по которой на машине пропетляешь целый день по серпантину пыльных или грязных горных дорог. Одного мы только порой не знали, как приземлиться.

Однажды мы растерянно кружили над степным лагерем зверолова Кэрру Хэртли, живущего в центре области May-May (Кения), и ему пришлось специально проехать на машине по заросшей травой взлетной полосе, чтобы мы наконец смогли обнаружить узкую, длинную дорожку, по-видимому, пригодную для посадки. «Ну это я мигом исправлю», — виновато сказал Хэртли. Родившись в Кении полвека назад, он еще ни разу не выезжал за пределы Африки, но именует себя шотландцем. И исправил, попросив какого-то негра пройтись по ней бороной. После этого посадочная полоса и вправду стала с воздуха заметнее, но стала производить впечатление вспаханного под пар поля. И все же мы снова взлетели.

Когда над Африкой только начинали летать первые пассажирские самолеты, пилоты нередко забавлялись тем, что, почти пикируя, снижались над стадами антилоп или слонов и, наведя на них ужас, разгоняли животных. Никого при этом не беспокоило, сколько их в паническом бегстве попадало в топи или оказывалось в местах обитания других стад, где вспыхивали ожесточенные схватки, часто приводившие зверей к гибели. Поэтому в настоящее время минимальная высота полета повсюду должна составлять от 600 до 700 метров и не только в Африке, но также над лесами Европы и Северной Америки.

Правда, там, где животные почему-либо привыкают к самолетам, они перестают обращать внимание на этих с шумом пролетающих птиц. Вот какой случай произошел на небольшом частном летном поле, принадлежащем одному из фермеров и находящемся поблизости от национального парка имени Крюгера. Однажды на это поле приземлился маленький спортивный самолет. Когда пилот собрался подрулить самолет к ангару, а было это средь бела дня, он вдруг увидел, что прямо к машине направляется львица с тремя львятами. По-видимому, ее очень заинтересовал этот новый «зверь». К счастью, мотор самолета еще работал, и пилот снова взмыл в воздух. Заложив вираж, он снизился над львицей, но она и ухом не повела. Когда он во второй раз, теперь уже совсем низко пролетел над ней, она рыкнула и ударила лапой по самолету, явно вызывая его на бой. Пилот вместе со своим самолетом оказался бессильным перед львиным семейством. Львица удалилась лишь после того, как к летному полю подъехал грузовик с местными жителями, громко обсуждавшими происшествие.

Этому фермеру, его звали Кэмпбэлл, пришлось построить особо прочный ангар, недоступный для львов. Дело в том, что хищникам явно доставлял удовольствие звук разрываемой когтями самолетной обшивки. Не менее забавлял их и грохот лопающихся покрышек. Его самолет, простоявший однажды ночью на поле, утром выглядел так, словно его исполосовали перочинными ножами школьники. Не только львы, но и гиены приняли участие в «разувании» его шасси, изодрав в клочья покрышки.

До какой степени животные привыкают к самолетам, видно, например, по поведению антилоп гну и зебр в заповеднике «Умфолоцци» и в округе Блухлуве, где муху це-це — распространителя сонной болезни — уничтожают, распыляя с самолетов инсектициды. Несмотря на то, что прямо над верхушками деревьев с ревом проносятся чуть ли не эскадрильи самолетов, эти очень возбудимые животные почти не поднимают головы.

Вообще теперь самолеты часто используют для оказания помощи животным. В США, в штате Вашингтон, крупные стада вапити — гигантских благородных оленей, обитающих в Америке, — в суровые зимы постоянно вторгались во фруктовые сады и на поля. Разъяренные фермеры вознамерились наконец истребить всех до единого оленей. Тогда управление заповедников обратилось за помощью к авиаторам. Используя вертолеты, низко зависавшие над стадами, удалось отогнать голодных животных в леса, где их подкармливали. Постепенно такая необыкновенная «пастьба» оленей с вертолетов вошла в традицию и осуществляется каждую суровую зиму.

В 1951 году в США, в штате Айдахо, с помощью самолетов провели операцию по расселению бобров. Их отлавливали на сельскохозяйственных угодьях, где маленькие строители плотин, создавая искусственные водоемы, затапливали луга и поля. Затем пойманных зверьков попарно рассадили в маленькие клетки и сбросили с парашютами с высоты 150–300 метров над безлюдными горными местностями. Клетки были устроены так, что от удара о землю открывались. По сообщениям прессы, при выброске не погиб ни один из бобров, а было их 960. Некоторые из них ушли от места приземления более чем на 30 километров и даже перевалили горные хребты, прежде чем обрели новые понравившиеся им места обитания. После успешного завершения этого воздушного переселения трапперов обязывают на каждые девять шкурок, снятых с добытых ими бобров, поймать и сдать одного живого бобра. К ушам «летающих бобров» прикрепляются метки с номерами, так что позднее, когда их поймают или убьют, можно будет определить их возраст и пути миграции. Даже форели теперь научились летать. В последние годы в Калифорнии с самолетов заселяют все больше высокогорных озер. В 1950 году в горные водоемы, расположенные на высотах от 1500 до 3600 метров над уровнем моря, сбросили 1 685 000 мальков форелей. Над каждым озером, а их несколько сотен, сбрасывают от 2000–3000 до 10 000 тысяч мальков. Их «высевают» на высоте 100–250 метров. Пролетев вначале по дуге примерно 60 метров, они затем пикируют вниз, с шумом плюхаясь в воду на площади в 700 квадратных метров. Несмотря на то что самолетам со столь деликатным грузом зачастую приходится перелетать через горные цепи высотой свыше 4000 метров, стоимость доставки мальков с их помощью составляет всего одну пятую часть средств, которые приходится затрачивать на перевозку их вьючными лошадьми. В штате Нью-Йорк мальков речных форелей расселяли, используя даже миниатюрный цеппелин.

В Гузбее, на полуострове Лабрадор, на базе ВВС США в настоящее время готовят собак-парашютистов, натренированных на спасение летчиков, совершивших вынужденную посадку. Сани, собаки и снаряжение выбрасываются отдельно. Вожатые собак утверждают, что прыгают они весьма охотно и, несомненно, предпочтут приземление в снег сидению в неустойчивом самолете.

По недосмотру несколько лет назад во время авиационной катастрофы, случившейся поблизости от Рима, в Европу проник новый для нее вид животных. Машина филиппинской авиакомпании разбилась вблизи аэропорта; погибло 17 пассажиров, а багаж превратился в кучу хлама. Неудивительно поэтому, что среди него затерялась посылка с куколками бабочек, предназначавшихся штуттгартскому ботаническому саду «Вильгельмина». Событие это постепенно забылось. Каково же поэтому было изумление римских энтомологов, когда в следующем году им принесли разноцветных гигантских бабочек, размах крыльев у которых составлял 25 сантиметров. Это были атласские шелкопряды из Юго-Восточной Азии. 50 куколок, находившихся в картонной коробке, в отличие от людей уцелели во время катастрофы.

Сборники рассказов для молодежи прежде изобиловали совершенно фантастическими приключениями, связанными с нападением птиц на людей и самолеты. Но я не верю в то, что птицы и в самом деле могут нападать[179]. И все-же столкновения с ними опасны, так как при бешеных скоростях современных самолетов тело птицы уподобляется снаряду. Лишь совсем недавно на границе Кении и Эфиопии, столкнувшись с коршуном, разбился аэроплан. В задачу экипажа другого пострадавшего самолета входило наблюдение за последствиями чумы, свирепствовавшей среди принадлежащих кафрам буйволиных стад. Пилот, который только что уклонился от опасного соседства со стаей хищных птиц, круживших над падалью, неожиданно столкнулся с грифом-стервятником. Пришлось совершить вынужденную посадку. На земле обнаружилось, что самолет сильно поврежден и летчику с наблюдателем ничего не оставалось, как совершить 45-километровый марш-бросок по труднопроходимой глухой местности до ближайшей деревни.

Осенью 1953 года в газетах ФРГ под крупным заголовком было помещено эффектное сообщение: «Столкновение с тучами аистов. Самолет терпит катастрофу. Завещание написано в воздухе». Согласно ему, большой четырехмоторный самолет, принадлежащий одной из индийских авиакомпаний, с 44 пассажирами на борту и под командованием первого пилота Дадима Телума, попал, находясь на высоте 1500 метров в районе острова Касос и мыса Сидерос у северо-восточной оконечности Крита, в стаю, насчитывавшую от 12 до 15 тысяч аистов, летевшую ему навстречу. Перемолов винтами множество птиц, все четыре двигателя заглохли. В этой трагической ситуации пилоту, как сообщает пресса, удалось установить радиосвязь с аэропортом Ираклион, расположенным на Крите. Среди пассажиров тем временем разыгрались волнующие сцены. Четыре крупных индийских промышленника попросили передать по радио завещание. Совершая вынужденную посадку в двух километрах от аэродрома, самолет сильно ударился. Хотя он и загорелся, все пассажиры остались живы.

Это сообщение, столь точно указывающее место и время, заинтересовало орнитологов. Они установили, что статья распространена информационным бюро «Канцлит». По их просьбе посольство ФРГ, наведя во всех аэропортах и греческих авиакомпаниях подробные справки, сообщило, что об упомянутой авиакатастрофе вообще ничего не известно и что за последние годы вблизи аэропорта Ираклион не было произведено ни одной вынужденной посадки. Выяснилось также, что ни одна из индийских авиакомпаний не потеряла в этот период времени ни одного самолета. Итак, при ближайшем рассмотрении эти 12 тысяч аистов оказались всего лишь газетными утками.

Однако, животные подчас представляют серьезную опасность при посадке самолета. Несколько лет назад над ньюфаундлендским аэродромом Гандер пассажирскому самолету пришлось кружить больше часа, дожидаясь разрешения на посадку. Позднее пассажиры узнали, что весь этот час служащие аэродрома пытались изгнать с посадочных полос большую семью медведей, которые вовсе не собирались оттуда уходить. Кончилось тем, что пришлось застрелить из автомата двух мишек: только после этого остальные медведи снова убрались в лес. Подобные же случайности подстерегают и гидропланы, совершающие посадку на некоторые из центральноафриканских озер, где много бегемотов.

В последнее время в США пути миграции голубей и чаек изучают, используя тихоходные самолеты. При таком методе лучше всего вести наблюдения, если стаи голубей состоят из светлых и темных птиц. Дело в том, что темно окрашенные голуби почти не видны на фоне леса, а голуби светлой окраски — над пшеничными полями и водоемами. Хуже всего их видно над городами, которые кажутся сверху множеством разноцветных пятен. Голуби летают со скоростью примерно 70 км/ч, и самолет ничуть не мешает им, хотя ему все время приходится кружить над птицами. Во время наблюдений выяснилось, что голуби не огибают горы, хотя и могут сделать это, дав крюк всего в несколько сот метров, а пролетают над их вершинами. Зато открытых пространств, если вблизи находится лес, они обычно избегают, вероятно из-за страха перед соколами и ястребами. Чайкам, прежде чем взять курс на родину, приходится описывать большие спирали. Зато голуби, и особенно обученные «почтари», без долгих поисков берут верное направление.

Фон Занден, один из наших лучших наблюдателей, во время африканских экспедиций заметил, что самолеты, кружащие над озером, непонятно почему привлекают особое внимание хищных птиц. Со всех сторон к нему слетались скопы, орланы-белохвосты, болотные луни, канюки и коршуны. Порой рядом с ним кружилось лишь две-три птицы, но частенько их собиралось гораздо больше. Вероятно, с их точки зрения, самолет, эта огромная «хищная птица», парящая без единого взмаха крыльев на такой высоте, должна указывать на наличие мощных восходящих потоков воздуха, которыми пользуются все пернатые для спуска и подъема на неподвижно распростертых крыльях. Даже реактивные истребители, с грохотом проносившиеся над озером, мало беспокоили птиц. Когда один из них со скоростью 150 км/ч пролетал на высоте 30 метров, к нему присоединился чеглок и, держась под самолетом, без особого труда пролетел около 500 метров. Пожалуй, лишь ощущение собственной силы побудило его к этому. Если бы птица хоть немного боялась самолета, она никогда бы не пустилась с ним наперегонки.

Пока люди не научились летать сами (на самолетах, разумеется), у них зачастую складывалось совершенно неправильное представление о полете птиц. В то время орнитологи утверждали, что перелетные птицы летят над островом Гельголанд на высоте несколько тысяч метров, что некоторые виды птиц достигают 3000 метров высоты и более, а грачи залетают даже выше 4000 метров. Может быть, так и случается, но птицы, которых видели с земли наблюдатели, летели не так высоко. В начале нашего века фон Луканус доказал, как легко ошибиться, рассчитывая высоту полета птиц. К детским воздушным шарикам он прикрепил чучела птиц в натуральную величину. Чучела грачей, поднявшиеся на шариках до 800 метров, казались с земли точками. На большей высоте их совсем не было видно. Ястребы-перепелятники были заметны лишь до высоты 640 метров, ястребы-ягнятники — до высоты 1500–2000 метров.

И все же птицы могут достигать довольно большой высоты. Зарегистрировано, что 150 вяхирей пролетели однажды на высоте 1700 метров со скоростью 64,8 км/ч. Скорость журавлей, которых видели на высоте 1200 метров, составила 54 км/ч. В другой раз было отмечено, что на высоте 1900 метров со скоростью 68,4 км/ч пролетало 400 грачей.

Никто не станет оспаривать, что мы превзошли птиц в искусстве полета. Уже давно мы поднимаемся выше самой смелой птицы. А ночью или в тумане мы ориентируемся еще лучше, чем они. И все же летать по-настоящему мы не можем. Когда я был ребенком, мне часто снилось, что я взмахиваю широко распростертыми руками, а затем медленно, метр за метром, поднимаюсь в воздух, зависаю над телеграфными проводами, оставив внизу крыши домов. В то время я чувствовал, как парю в воздухе и как меня несет ветер. Теперь же я твердо знаю, что, сколько ни летай пассажирскими самолетами над океанами и материками, это ни на шаг не приблизит к заветной мечте юности, мечте воспарить на широких крыльях, подобно орлу[180].

(обратно)

Животные смотрят кино

Сервал у экрана телевизора: «Ах, как вкусны эти фламинго!»


Некоторые дикие животные словно рождены, чтобы стать домашними и подружиться с человеком. Таковы гепарды — крупные хищные кошки в желто-черную крапинку, похожие своей расцветкой на леопардов, с которыми поэтому их постоянно путают. Многим из них настолько нужна ласка, что они начинают радостно мурлыкать, словно домашние кошки, как только завидят вас, и вы невольно чувствуете себя почти обязанными взять их из вольеры зоопарка к себе домой.

Однако тех, кто хотел бы приобрести гепарда, я хочу предостеречь: гепард стоит от 2500 до 4500 марок. Его кормят мясом, притом меню его должно быть разнообразным. Его не удовлетворит почти лишь одна конина, как львов и тигров; не брезгает он и птицей, морскими свинками, кроликами и другими мелкими животными, которых ему подают на закуску. Гепард с ошейником и поводком годится разве лишь в качестве эффектного фона, на котором актриса снимается для прессы. В действительности же любой гепард, сопровождающий хозяина на прогулке, способен привести его в отчаяние. Обычно пройдя немного, он ложится, и его уж никакими силами не заставишь встать.

Одного из гепардов пришлось переселить в импровизированное временное жилище, пока перестраивалось здание, в котором жили хищники. Обосновавшись там, он наотрез отказался выходить из внутреннего помещения в вольер. Чего мы только не предпринимали, чтобы этот гепард по кличке Али переменил свое решение. В конце концов нам пришло в голову использовать тачку; это ему понравилось, и он с удовольствием стал впрыгивать в шаткий экипаж. Во всем же остальном Али был само добродушие. Оказавшись в зоопарке, он через три дня заболел чумой, подхваченной где-то в пути. Активная иммунизация, которой подвергаются все животные из семейства кошачьих, прибывающие в зоопарк, по-видимому, еще не успела подействовать. Чума проходила у Али в тяжелой форме, однако нам повезло: он оказался первой крупной кошкой, которую удалось выходить. Но гепарду пришлось многое вынести. Через каждые четыре часа сутки напролет, почти целую неделю, ему вводили в бедренную вену ауреомицин. Бедняге, конечно, было очень больно, тем более что вся кожа его бедра оказалась исколотой. Конечно, он защищался изо всех сил, и его приходилось удерживать. Я думал, что после такого испытания его расположению к людям придет конец, но ошибся. Он по-прежнему оставался таким же ручным, как и раньше.

Когда однажды мы показывали фильм о животных зоопарка, снятый моим сыном Михаэлем, у нас в квартире находился другой гепард. Мы совсем было забыли об этой крупной хищной кошке, сидевшей тут же вместе с нами в темноте, и вдруг она стремительно бросилась вперед, к экрану — на нем в это время показалось изображение фламинго. Нечто похожее мне приходилось наблюдать ранее и с собаками. Они тоже подчас начинали лаять и стремглав бросались к экрану, завидев на нем других собак или птиц. Правда, едва они оказывались у самого экрана, как их интерес угасал. Может быть, это происходило из-за разочарования, что даже вблизи не чувствовалось запаха этих животных, или от того, что изображение, рассматриваемое в непосредственной близости, да еще снизу вверх, становилось искаженным и неузнаваемым. Тем не менее это навело меня на размышления.

Я знал, что этнографы, работавшие в Бразилии, сообщали, что некоторые местные индейские племена обнаруживали непонимание назначения фотографий. Они держали их вверх ногами, называя «марамше», то есть тем самым словом, которое обозначает узорные украшения на наконечниках стрел. Примерно о том же говорил и фотограф-профессионал Мартин Джонсон, который, побывав у пигмеев, обитающих в бассейне реки Конго, решил доставить удовольствие и сфотографировать их. Когда же он показал им готовые отпечатки, то они тоже не узнали ни себя, ни своих родственников, ни жилища и вели себя так, как примерно вел бы себя каждый из нас, если бы ему вручили чистый лист бумаги.

И все-таки я никогда до конца не верил, что люди, даже ведущие еще столь примитивный образ жизни, не в состоянии понять изображения. Поэтому, совершая поездку по Африке, я повторил опыт. Моими испытуемыми были пигмеи. В книге «Диким животным нет места» я описал и с помощью фотографий доказал, как безошибочно пигмеи узнают на снимках животных, нас и самих себя. Недавно и один из местных охотников рассказал о пигмеях то же самое. Он показал им книги по зоологии с красочными изображениями животных, чтобы выяснить, встречаются ли эти животные в их местах. Пигмеи очень заинтересовались, различали знакомых животных, но частенько и привирали — по всей видимости, чтобы получить лишнее вознаграждение. Один из них, например, указывая на изображение моржа, утверждал, что это животное часто встречается в глубине здешних лесов и даже нападает на людей. Полагаю, что в других случаях причиной недостаточного взаимопонимания являлись робость или лукавство, языковые трудности и совершеннейшая новизна изображений. Что говорить о людях, когда даже шимпанзе с большим интересом без конца разглядывали фотографии, которые я им показывал. Они пытались большим и указательным пальцами отколупнуть от цветных фотографий маленькие фигурки антилоп, а уменьшенное изображение головы шимпанзе всегда целовали точно в губы или царапали его в том же месте. Но если уж человекообразные обезьяны узнают изображения, то люди, как бы примитивны они ни были, в любом случае способны на это, так как они владеют речью, а мозг их развит гораздо больше. Даже лошади и зебры при виде изображенных в натуральную величину сородичей ведут себя подобно тому, как и при встрече с живыми особями.

Нападение нашего гепарда на движущееся изображение побудило меня показать этот фильм и другим животным. Шимпанзе были явно заинтересованы, и прежде всего когда увидели на экране самих себя. Они приветствовали снятых шимпанзе звуками, выражающими заинтересованность, и напряженно следили за их действиями. Но через несколько минут их интерес угас, подобно тому как он угасает у маленьких детей, также неспособных длительно сосредоточиваться на одном и том же. Африканские сервалы, эти величиной с терьера обворожительные хищные кошки с огромными ушами, сразу же бросились к экрану, как только увидели на нем изображения птиц. Гориллы, желая точно узнать, в чем тут дело, шлепнули экран по самой его середине и пытались отодвинуть его, чтобы взглянуть, не прячутся ли за ним, чего доброго, другие животные. Это вовсе не так смешно, как кажется многим людям, мнящим себя бесконечно умнее своих меньших братьев. В многочисленных кинотеатрах, которые все глубже, соревнуясь с миссиями, проникают в глубь Африканского континента, случается так, что негры, которые смотрят кино впервые, в конце сеанса ищут за экраном и эстрадой место, где ночуют актеры.

Сфотографировать, как ведут себя животные, смотря кино, оказалось делом трудным. Ведь в помещении должно быть темно. Если же воспользоваться вспышкой, то ее свет забьет изображение и экран выйдет на снимке ослепительно белым. Поэтому Михаэль долго экспериментировал, прежде чем удалось осуществить задуманное. Он устроил вокруг экрана глубокую воронкообразную шахту из черного картона; это предохранило экран от фотовспышки аппарата, расположенного сбоку. Затем он встроил во второй аппарат еще одну вспышку и соединил ее с первой. Так нам впервые удалось заснять, как гориллята, гепарды и сервалы относятся к кино.

Если положить яйца диких гусей в инкубатор и вырастить гусят без матери-гусыни, которая смогла бы их обучить «гусиной грамоте», то они все-таки, предостерегающе крича, спрячутся, впервые увидев в небе орла. Знание того, кто является их заклятым врагом, заложено в них природой. Это же относится и ко многим другим видам животных. Они также знают, кто их соплеменники. Дикая кряква, появившаяся на свет в инкубаторе и выросшая в одиночестве, создает пару с селезнем кряквы, а не с гусаком. Несколько лет назад некий фермер из Меберли, что в северо-восточном Трансваале, совершенно случайно подметил у живущих на воле мартышек ту же самую способность к «узнаванию» изображений, как и я у моих домашних животных. В тех местах, где он живет, леопарды были истреблены десятки лет назад и мартышки не знали, что собой представляет этот хищник. Поэтому когда фермер показал мартышкам, жившим во множестве на деревьях на краю раскорчеванного участка, чучело головы леопарда, которое висело у него в доме на стене, они не обратили на него совершенно никакого внимания. Но затем через несколько лет в их округе вновь появилась парочка леопардов, которая с присущей этим зверям жестокостью охотилась по всей округе. Наведывались они и в места, лежащие по соседству с домом фермера. И вот теперь, когда фермер вновь показал мартышкам голову леопарда, они пришли в неистовую ярость. Забравшись на верхние ветки деревьев, они оттуда без устали ругались, грозили и никак не могли успокоиться. Некоторое время спустя фермер установил на опушке леса сделанный пастелью рисунок, изображающий леопарда в почти натуральную величину. И тотчас же по сигналу тревоги, поданному кем-то из самцов, одна за другой вокруг собрались мартышки и, забравшись на штакетник, снова принялись браниться. Когда же фермер, взяв этот рисунок, пошел с ним в глубь леса, возмущенные мартышки стали преследовать его, не обращая на других сопровождавших его людей никакого внимания. Стало быть, они тоже узнали своего врага. Однако в инстинктах мартышек не заложено «знание» о том, что леопард является их врагом. Они узнают это на своем горьком опыте.

(обратно)

Шутки и шутники

Самка шимпанзе тотчас же узнала своих родичей, изображенных на плакате, и решила расцеловать их.


Учась в шестом классе, я с увлечением разводил карликовых кур и даже публиковал в одной маленькой газете под названием «Птицеводство» заметки об этой особенно нравившейся мне породе. Увидев свою первую публикацию, я проникся немалой гордостью. Но радость моя заметно поблекла после того, как я прочел, что именно там напечатано.

Дело в том, что существуют породы мохноногих и голоногих (обычных) карликовых кур, или бентамок. Ноги мохноногих бентамок покрыты широкими перьями. Я же писал о голоногих бентамках, но наборщик во всей статье вместо «голоногие» поместил слово «плосконогие». Именно это, а не бесконечные выговоры учителей заставило меня впоследствии выучиться писать аккуратно и разборчиво. Кроме того, на скопленные деньги я купил подержанную пишущую машинку и с тех пор предпочитаю печатать все статьи сам, хотя до сих пор делаю это одним пальцем.

Газеты и радио за десятки лет моих контактов с ними не раз преподносили мне сюрпризы. Когда, к примеру, мой шестнадцатилетний сын Михаэль на французском суденышке, сопровождая группу животных, вернулся из Африки, в кинохронике было сказано, как он, прибывши в Гамбург, достал из дорожного чемодана огромную змею и как она затем «по команде» весьма послушно вновь забралась в него. В этом нет ничего удивительного, так как змеи, попадая в незнакомую обстановку, обычно всегда стремятся спрятаться в темный угол. Гигантские змеи не ядовиты; умерщвляя свою жертву, они душат ее. При укусе же ядовитой змеи необходимо как можно быстрее ввести укушенному человеку сыворотку. Именно так я и поступил в ту поездку, когда моего сына и вправду укусила ядовитая змея.

Он рассказал об этом представителям печати, и вот во многих газетах появилась в перепечатке одна и та же, в сущности, благожелательная статья, в которой рассказывалось, что этот питон, вытащенный Михаэлем из чемодана, и есть змея, укусившая его, и что будто бы он тотчас же «проглотил» сыворотку!

Вот еще один пример. Несколько лет назад некая живущая в Баварии дама прислала мне страницу из большого американского журнала «Нью-Йоркер» за декабрь 1950 года. На ней был напечатан рассказ одной американки о поездке по ФРГ. В конце его речь шла о франкфуртском зоопарке. «Этот зоопарк, — писала она, — выглядит мило и привлекательно. Я увидела прелестные пруды с плавающими в них разноцветными утками, павлинов и немцев в шортах и тирольских шляпах, мирно покуривающих трубки и пьющих пиво в кафе, укрытых в тени деревьев. Стоя у клеток с обезьянами, смеющиеся дети вскрикивали от радости; с почтением взирали на дрессировщика, который ласково похлопывал льва и щелкал плетью кнута до тех пор, пока хищник не взревел от ярости, но охотнее всего они, наверное, унесли бы домой спящего детеныша леопарда. Царило радушное праздничное настроение, исполненное тепла и веселья.

Но затем я подошла к пруду, где шумно плескалсяносорог (!), и увидела какого-то мальчика, пытавшегося в этот момент забросить обезьянку, которую он держал на кожаном поводке, в чудовищную пасть огромного животного. Обезьяна была в ужасе, она не хотела оказаться в этих огромных зубах, на этом отвратительном языке. Порой борющаяся за жизнь обезьяна падала в воду, и тогда на ее мордочке появлялось выражение неописуемого страха и страдания. Люди же, будто бы они никогда не видели ничего более смешного, так громко смеялись, что фотоаппараты едва не выпадали у них из рук. Внезапно обезьяна вырвалась и словно ветер помчалась прочь, волоча за собой поводок. С яростным криком хозяин побежал за ней посреди ярких цветов, под прелестными плакучими ивами».

Итак, в раю для животных жестокие, злобные люди. И я направил руководству журнала опровержение. «В декабрьском номере Вашего журнала Джоан Стаффорд описала случай, происшедший с бегемотом и обезьяной во франкфуртском зоопарке. Мисс Стаффорд, к сожалению, ложно поняла, что там произошло. И я прошу Вас внести уточнения. Совершенно невозможно, чтобы во франкфуртском зоопарке какой-либо мальчик бросил обезьяну в пасть бегемота, а посетители при виде этого стали бы смеяться. Я, директор зоопарка, был очевидцем этого случая. Мальчик с обезьяной — мой сын. Обезьяну же по кличке Алекс мы вырастили с младенческого возраста. Долгое время она жила не в зоопарке, а в нашей квартире. А сам я тот человек, которого Ваша сотрудница заметила, когда он фотографировал.

Алекс — это макака резус. И как все резусы, он чрезвычайно нахален. Много бегает вместе с моим сыном, и на поводке его держат только потому, что он кусает людей за ноги. Ему, например, очень нравится нырять и тащить уток за лапки под воду. Всякий раз, встречая собак, он поддразнивает их, а когда они, придя в ярость, бросаются на него, он просто перепрыгивает через них. Ну а «носорогом», которого видела мисс Стаффорд, на самом деле был бегемот. Бегемоты же питаются хлебом, морковью, свеклой, сеном и тому подобным. Обезьянок они не пожирают. Кстати сказать, носороги тоже этого не делают. Огромную пасть с могучими зубами бегемоты открывают перед посетителями. Наш бегемот по кличке Тони безобиден. Он настолько добродушен, что ухаживающий за ним служитель купается вместе с ним. Зато Алекс так беспардонен, что дразнит Тони, прыгая ему на нос, пока пасть бегемота широко раскрыта. В этот момент я и сфотографировал его. В действительности на мордочке обезьяны не было и следов страха. Прилагаю несколько фотографий, которые наверняка убедят Вас в этом. Сожалею, что мисс Стаффорд, обычно столь благожелательно пишущая о франкфуртском зоопарке, не попросила нас объяснить, что означал этот столь ужаснувший ее случай. Она может быть уверена в том, что ни во франкфуртском, ни в любом ином немецком или американском зоопарке никому безнаказанно не позволят отдать на съедение хищникам маленьких обезьянок. С совершенным уважением…» Я нетерпеливо ждал, проявит ли редакция журнала «Нью-Йоркер» любезность и опубликует ли она это письмо, признав тем самым ошибку своей корреспондентки. Дело в том, что я помнил о своем печальном опыте касательно отечественной прессы. Но «Нью-Йоркер» опубликовал мое письмо слово в слово, не изменив и не сократив его.

Однажды на радио я проводил викторину «Голоса животных». В ней участвовал и репортер Райнгард Альбрехт. Ему вместе с радиослушателями пришлось по звукам, записанным на пленку, отгадывать, какое именно животное их издает. В конце передачи он предложил мне поменяться с ним ролями. Когда в динамике послышались странные звуки: «Э-Э-Э», я предположил, что это голос верблюда, но, увы, это оказался мой собственный голос. Господин Альбрехт, оказывается, не пожалел труда и вырезал из наших прежних бесед, записанных на пленку, ее куски с этими звуками, произносимыми мною в затруднительных ситуациях, и включил их в запись викторины. Я не остался в долгу, и, когда Райнгард вел, что случалось неоднократно, запись у меня на квартире, я незаметно клал перед ним на стол пустую спичечную коробку. С головой уйдя в передачу и задумавшись, мой коллега неизменно брался за нее, и она начинала издавать треск, портя уже записанный текст.

Обычно объектами первоапрельских газетных шуток становятся зоопарки. Но несколько лет назад вышло наоборот. Уже в середине марта я сообщил нескольким журналистам, что глава государства Сиам подарил копенгагенскому зоопарку одного из своих знаменитых белых слонов. А поскольку белый слон встречается реже белой вороны и стоит очень дорого, то его выгрузят уже в Генуе и на машине доставят в Данию. На протяжении этого очень длительного пути он сделает остановку и день или два пробудет во франкфуртском зоопарке, где его и можно будет увидеть. Чтобы не быть голословным, я сфотографировал трех слонов из нашего зоопарка, изготовил малоконтрастный и светлый отпечаток, старательно вырезал снимок среднего слона и наклеил его на отпечаток нормальной плотности и контрастности, сделанный с того же негатива. Сфотографировав этот комбинированный отпечаток еще раз, я получил снимок, на котором и в самом деле между двумя темными слонами стоял совершенно светлый слон. Фотографии — документы, а документам обычно верят.


В назначенный день в зоопарке был показан «белый слон».


Но теперь уж отступления назад не было. Поэтому, разведя в доме мел и взяв распылитель, мы побелили нашу послушную слониху по кличке Симла — процедура безопасная и явно ей понравившаяся. Ведь слоны и сами посыпают себя пылью и землей. «Побелка» была осуществлена 31 марта. Одновременно я оповестил газеты, что в течение завтрашнего дня во франкфуртском зоопарке можно будет увидеть белого слона из Сиама.

Журналисты, особенно американские, были явно заинтригованы. Уже накануне они атаковали меня в надежде узнать о белых слонах все, что только возможно. И тут я пустился во все тяжкие. Я рассказывал самые невероятные вещи. Например, то, что, белые слоны уже с младенческого возраста вводятся в ранг священных животных и выращиваются в храмах, что сиамские матери почитают за счастье кормить этих слонят собственным молоком, для чего и стоят в очередях у храмов, и так далее и тому подобное. «Слон, которого привезут к нам, вскормлен человеческим молоком!» — воскликнул я в заключение. Мне было не так-то просто излагать все это по-английски, сохраняя самое серьезное выражение лица.

Дело приняло несколько неприятный оборот, когда посреди ночи мне позвонили из американской пресслужбы и сообщили, что газеты Скандинавии под крупными заголовками сообщили о скором прибытии в копенгагенский зоопарк белого слона. Однако директор этого зоопарка заявил, что ему об этом ничего не известно. Так не предназначен ли слон какому-нибудь цирку? Что было делать? Мне пришлось продолжать игру. «Передайте, пожалуйста, моему копенгагенскому коллеге Ревентлову, — ответствовал я, — пусть признается. Я-то, к сожалению, уже проболтался».

Многие посетители зоопарка за особую плату полюбовались «белым» слоном; рядом с ним сидел коричневолицый «сиамец» с чалмой на голове, который нет-нет, да и начинал истово молиться.

Вообще первое апреля для зоопарков день тяжелый. Непрестанно звонят люди. Одни из них заявляют, что они желают поговорить с «господином Вольфом», то есть волком, или с «госпожой Бэр», то есть медведицей. Другие же сами являются жертвой розыгрыша и извиняются, когда наша телефонистка отвечает: «Зоопарк». Иногда число таких звонков первого апреля превышало сотню.

В один из первоапрельских дней газета «Абендпост» опубликовала объявление следующего содержания: Франкфуртский зоопарк покупает кошек, предназначенных в пищу диковинным кровожадным мышам, которых я, Бернгард Гржимек, якобы привез из Африки. Долго после этого нас осаждали люди, укравшие кошек и желавшие сдать их нам за обещанную газетой плату. Вот к чему иной раз приводит опыт сотрудничества с газетами и радио человека, миссия которого — защита четвероногих и пернатых обитателей Земли. Им невозможно было втолковать, что мы не давали такого объявления, мне же стало не по себе от мысли, что этой «шутке» поверит и общество защиты животных.

(обратно)

Послесловие

Автора этой книги — Бернгарда Гржимека — большого ученого, профессора, доктора биологических и доктора ветеринарных наук, прекрасного зоолога и неутомимого путешественника, влюбленного в природу, директора одного из лучших зоопарков в Европе — во Франкфурте на Майне (ФРГ), мы все хорошо знаем. Б. Гржимек много раз бывал в нашей стране и не раз выступал по телевидению с рассказами о своих путешествиях и наблюдениях.

Б. Гржимек не только ученый, не только знаток образа жизни и поведения многих животных, не только борец за охрану природы во всем мире, и особенно в Африке, где он добился очень многого, он также первоклассный популяризатор, написавший много интереснейших научно-популярных книг о жизни животных. Некоторые его книги были переведены на русский язык и изданы у нас в стране — «Серенгети не должен умереть», «Они принадлежат всем», «Австралийские этюды», «Среди животных Африки» и др.

Б. Гржимек вместе с сыном Михаэлем снял полнометражный кинофильм о диких животных Африки, который с огромным успехом был показан на экранах 63-х стран мира. Доходы от проката этого фильма авторы израсходовали на организацию и создание заповедников и национальных парков в Африке ради спасения многих редких и исчезающих африканских животных.

Предлагаемая сейчас читателю еще одна книга Б. Гржимека написана им для детей и юношества. Она не представляет собой описания какого-то путешествия по одной стране или рассказа об образе жизни и поведении одного животного. В этой книжке собраны разные рассказы, написанные автором в разное время и по разным поводам. Здесь вы прочитаете и очерк о биологии гориллы, основанный на личных наблюдениях автора и его жены, воспитывавших в своей квартире трех детенышей этой самой большой и сильной и самой великолепной человекообразной обезьяны… Кстати, хотелось бы отметить, что в июне 1983 г. в газете «Интернэшнл геральд трибюн» отмечалось, что численность горных горилл быстро уменьшается. В Руанде — государстве, расположенном в центре Африки, находится один из старейших национальных парков, где живут горные гориллы. В 1960 г. там было около 450 животных, сейчас их осталось не более 240! Выяснены две причины уменьшения количества горилл в Руанде. Ученые считают, что прежде всего в этом повинны браконьеры, которые безжалостно продолжают охотиться на этих великолепных и редких животных. Вторая причина — вторжение человека в районы обитания горных горилл.

Автор включил в свою книжку также очерки о биологии барсука, лисицы, скунса и некоторых других зверей, и неожиданно тут же мы находим два очерка, которые называются «Животные и машины и «Животные и авиация».

Сам автор в предисловии пишет: «Главы этой книги разнообразны, а факты, приводимые в них, подчас столь неожиданны, как и события, часто поражающие меня — зоолога и исследователя — в мире животных». На первый взгляд мне показалось, что, может быть, такие очерки здесь не к месту и их не стоило бы включать в книгу, посвященную описанию жизни и поведения животных. Ну, а если подумать?! Ведь действительно машины, и в первую очередь, конечно, самолеты и автомобили, вошли в нашу жизнь, в жизнь нашей планеты как очень серьезный фактор воздействия на природу и на животных, и материалы, которые собрал автор, и соображения, которыми он делится с читателями по этому вопросу, заслуживают внимания.

Один из очерков — «Маугли. Правда или миф» — автор посвящает детям, воспитанным животными. Гржимек довольно подробно описывает один из известных случаев, происшедший в 1920 г. в индийской деревне Годамури, находившейся в 130 км южнее Калькутты, когда в логове волков были найдены две девочки Амала и Камала, как их назвали обнаружившие их люди. Б. Гржимек, разбирая этот и другой аналогичный случай, происшедший с мальчиком Раму и описанный в 1954 г. по материалам больницы в Нью-Дели, пишет, опираясь на мнение проф. Келлера, что оба случая совершенно неправдоподобны. Автор приходит к выводу, что «…и нам, и европейцам, и американцам не следует верить в это…», то есть в возможность и реальность воспитания детей волками или другими крупными животными.

Я позволю себе не согласиться с автором книги. Мне кажется, что все его доводы опровергаются совершенно просто. Чему можно и нужно верить? Фактам! Вот один из них:

«Еще один Маугли»

«…в индийских джунглях недалеко от г. Лакхнау в медвежьей берлоге охотники обнаружили ребенка — мальчика примерно восьмилетнего возраста. Найденыш передвигался на четвереньках, как медвежонок. Увидев людей, он попытался стать на ноги и зарычал, как рычат разъяренные звери. Берлога находилась в труднодоступной местности. Ребенок был один, медведица в это время, очевидно, ушла в джунгли на поиски пищи. Охотники взяли мальчика с собой и отдали на воспитание местному священнику. В первые дни лесной житель отказывался от еды и питья. Однако голод взял свое. Обследовавший мальчика врач заявил: «Движение и реакция у ребенка полностью копируют звериные. В берлоге он вел животный образ жизни. Ел то, что приносила ему медведица».

Сейчас ребенка стараются приучить к человеческому образу жизни. Прежде всего его хотят научить ходить, как все люди, на двух ногах. Постепенно будут прививать навыки речи.

Е. Ивлева»[181].

Заметьте! Охотники нашли ребенка в берлоге медведицы! Нашли утратившим, забывшим человеческие реакции. Под влиянием приемной «матери» у ребенка возникли новые условные рефлексы — он рычал, ел сырое мясо, ходил на четвереньках и т. д. Он копировал то, что видел…

И таких случаев описано достаточно много. Проанализировав их с точки зрения современных знаний, мы можем с полным правом сказать: «Нет, Маугли не миф! Маугли — это реальное явление. Редкое, но возможное. Ничего «мифического», волшебного, таинственного, непонятного в них нет. Такие случаи, несомненно, были и не исключены в будущем».

Среди рассказов о животных, их образе жизни, поведении, о новых фактах, которые наблюдал сам автор, есть один, требующий небольшого уточнения. Я говорю об очерке, посвященном тюленям.

Б. Гржимек справедливо отмечает, что численность тюленей на нашей планете весьма значительна. По последним подсчетам, сделанным советскими, английскими, американскими, канадскими и другими учеными, ориентировочно, для всего Мирового океана, она составляет более чем 30–35 миллионов особей. Причем основные районы обитания тюленей это, конечно, полярные области — Арктика и Антарктика.

Следует отметить, что численность морских слонов Антарктики, благодаря полному запрету охоты на этих животных, возросла до 600 тыс. голов, а стадо северных морских слонов, обитающее в водах Мексики, превышает уже 10 тысяч особей и продолжает расти.

Ограниченные размеры допускаемой международной конвенцией охоты на гренландского тюленя в Арктике также благотворно повлияли на его численность, которая в течение последних лет хотя и медленно, но все же увеличивается.

Благодаря усилиям советских ученых популяция дальневосточных моржей — обитателей Чукотского и Берингова морей — превышает сейчас сто тысяч голов.

Северные котики, — жители северной акватории Тихого океана, — находятся под охраной Международной котиковой конвенции. Их Прибыловская, Командорская, Южно-сахалинская популяции эксплуатируются в пределах лимитов, устанавливаемых ежегодно советскими, канадскими, американскими и японскими учеными на основе постоянных наблюдений, которые проводятся по специальной программе научных исследований.

Таким образом можно быть уверенным, что тюленям нашей планеты не грозит опасность истребления.

В этом же очерке допущена маленькая неточность о передвижении тюленей во льдах или на суше. Речь идет о настоящих тюленях, таких, как гренландский тюлень, крылатка, все виды нерп, морской заяц и др. Большинство из них, загребая и отталкиваясь от субстрата передними ластами, одновременно сильно машут — направо, налево, направо, налево — задними ластами, так же как рыба хвостом (ундулирующее движение) и таким образом довольно быстро передвигаются, особенно по льду, где помогает им еще и скольжение. Некоторые тюлени (например, тюлень уэдделла) в поисках пищи и во время охоты за рыбой или кальмарами ныряют на глубину до 600–650 метров и могут оставаться под водой до 45 минут! В процессе эволюции у тюленей возникло специфическое приспособление — способность запасать в крови кислород при значительной концентрации гемоглобина. Количество гемоглобина у тюленей уэдделла достигает почти 24 %, а запас кислорода в крови почти 32 % (по сравнению с человеком это в 5 раз больше!). Что же касается количества крови у тюленей, то оно составляет примерно 9–10 % к весу их тела.

* * *
Итак, мы прочли с вами еще одну хорошую книжку Бернарда Гржимека. Все мы, конечно, заметили, что почти в каждом рассказе этого замечательного зоолога звучит тревожная нотка о неблагополучном положении с охраной природы или неразумном истреблении каких-либо животных в том или ином регионе нашей планеты. Это и не удивительно, так как Бернард Гржимек широко известен как активный защитник природы и животных. Иногда рассказы заканчиваются призывом автора к исправлению имеющихся недостатков, ликвидации последствий допущенных нарушений.

Приводимые автором факты показывают, насколько еще несовершенно, часто неправильно, а иногда даже недопустимо человечество пользуется природными богатствами, не обращая внимания на те вредные последствия, которые во многих случаях приносит его вмешательство. Загрязняется воздух, засоряются водоемы (реки, озера, моря и океаны), не по назначению используется драгоценная пахотная земля, например, под строительство дорог или промышленных предприятий, вырубаются леса без учета возможностей их возобновления, истребляются животные, нарушаются места их обитания и т. д. и т. п.

Следует отметить, что почти во всем мире, во всех капиталистических и многих развивающихся странах эти процессы практически неуправляемы. Они возникают и развиваются стихийно, и само собой разумеется, что их воздействие на природу крайне неблагоприятно.

Особенно важно отметить два момента: количество пахотной земли на нашей планете на душу населения с каждым годом уменьшается и не только из-за роста населения. Во многом виноваты потери, возникающие по вине человека. Второй момент — в Мировой океан с каждым годом все больше и больше попадает вредных сточных вод, в том числе несущих яды и радиоактивные вещества, опасные для жизни морских растений и животных, а значит, и для всего человечества. Ну, а гибель океана — это смерть для всего живого на планете!

Наша страна, наши партия и правительство делают все возможное, чтобы защитить природу. Ежегодно ассигнуются огромнейшие средства на организацию правильного, рационального и научно обоснованного природопользования, на охрану природы, на охрану и возобновление ее ресурсов. Например, на XI пятилетку было выделено более 11 миллиардов рублей, которые расходуются главным образом на строительство всяких очистных сооружений, обеспечивающих сброс в реки и другие водоемы только чистой воды, оберегающих атмосферный воздух от загрязнения вредными промышленными газами, а пахотные угодья от загрязнения и смыва почвы.

Только за последние годы правительством Советского Союза был принят ряд новых законов об охране природы нашей страны, охране недр, атмосферного воздуха, о борьбе с эрозией, об охране и использовании животного мира, а также «Основы водного законодательства СССР и союзных республик», которые предусматривают необходимые мероприятия и четко определяют правила водопользования на всей территории СССР.

Мы с оптимизмом смотрим в будущее. Мы считаем, что нам не грозит «экологическая катастрофа», которую пророчат всему человечеству ученые капиталистических стран и особенно ученые США, считающие ее по крайней мере для своей страны неотвратимой. Советский народ стоит на других позициях. У нас охрана природы — всенародное дело. И действительно, каждый советский гражданин считает себя лично ответственным за создание в стране такого порядка и таких условий природопользования, такого «климата» отношений к природе, ко всему живому, при которых наши природные ресурсы всегда будут использоваться оптимально, то есть бережно и без ущерба для их состояния, на благо всего советского народа. Так это и записано в Основном законе Советского Союза — Конституции СССР.

С. К. Клумов

(обратно) (обратно)

Примечания

1

«Journal for Ornithologie», 1950, Band 95, S. 263-291.

(обратно)

2

Ныне Шри-Ланка. — Ред.

(обратно)

3

Возвращение (англ.).

(обратно)

4

Подробнее об этом можно прочесть в книге Б. Гржимека «Наши братья меньшие», выпущенной в свет издательством «Мысль» в 1981 г.

(обратно)

5

Эта дама сопровождала меня только во время первого приезда в Советский Союз. Во всех моих последующих путешествиях по стране моим неизменным переводчиком и гидом была писательница Евгения Геевская. Она же переводит на русский язык все мои книги, издаваемые в Москве. А их было уже семь. И то, что на русском языке они звучат не хуже, чем на немецком, объясняется нашим удачным содружеством. Мои книги вверены в надежные руки. Мне хочется выразить здесь свою сердечную благодарность и ей, и профессору А. Г. Банникову, а также издательству «Мысль» за то неизменное внимание, которое уделяют в Москве изданию, моих книг.

(обратно)

6

К 1981 г. во всем мире жило около 2 тыс. чистокровных зубров, но только в СССР и Польше есть вновь созданные популяции зубров. В СССР зубры живут на воле в 19 пунктах, где обитает около 600 чистокровных беловежских зубров. Кроме того, в питомниках содержится еще около 200 животных. Центральный зубровый питомник находится в Приокско-Террасном заповеднике. На Кавказе живет более 1000 гибридных зубров.

(обратно)

7

В настоящее время зверофермы СССР дают ежегодно около 17 тыс. шкурок соболей, и в природе добывают около 150 тыс. диких соболей.

(обратно)

8

В Аскании-Нова в настоящее время живет более 40 чистокровных лошадей Пржевальского. Это самое крупное стадо в мире.

(обратно)

9

В Аскании-Нова построены новые современные антилопники, новые вольеры на площади свыше 2,5 тыс. га, заложен новый парк на площади 100 га, зоопарк регулярно пополняется новыми животными.

(обратно)

10

По-немецки бобр — «бибер» (Biber).. Прим. перев.

(обратно)

11

В 70-х годах ФРГ получила несколько пар бобров из Воронежского заповедника и из ГДР. В некоторых районах ФРГ бобры образовали уже устойчивые популяции и расселяются по водоемам страны.

(обратно)

12

В настоящее время бобры расселены более чем в 75 областях, краях и республиках СССР, и численность их достигла примерно 250–300 тыс. голов. Ежегодно добывают около 10 тыс. бобров.

(обратно)

13

В Воронежском заповеднике построен новый комплекс зданий лабораторий, музея, административных помещений и гостиница.

(обратно)

14

Русская выхухоль распространена только в СССР — в бассейнах Волги, Дона, в среднем течении Урала и верховьях Днепра. Акклиматизирована в Томской и Новосибирской областях. Повсеместно запрещена к добыче и особо охраняется в четырех заповедниках и более десяти заказниках. Общая численность — около 30 тыс. голов.

(обратно)

15

Книга переведена на русский язык и издана издательством «Мысль» в 1965 г. (Прим. перев.)

(обратно)

16

В настоящее время разработан метод отлова сайгаков специальными сетями, который широко применяется в государственных промхозах.

(обратно)

17

Численность куланов на острове Барсакельмес превысила 200 голов. Однако повышение солености Аральского моря при отсутствии на острове пресных водоемов, видимо, приведет к необходимости перевоза куланов в другое место.

(обратно)

18

В СССР обитает шесть видов сурков, распространенных на юго-востоке европейской части (байбак), в горных районах Казахстана, Средней Азии и юга Сибири (серый сурок), в Забайкалье (тарбаган), Западном и Южном Тянь-Шане, Памиро-Алае (красный сурок), в Западном Тянь-Шане (сурок Мензбира), в Восточной Сибири и на Камчатке (черношапочный сурок). Альпийского сурка в СССР нет; он населяет высокогорные районы Альп и западные Карпаты.

(обратно)

19

На 1 января 1981 г. в СССР было 136 заповедников и семь заповедноохотничьих хозяйств на площади около 11,5 млн. га и семь национальных парков, занимающих территорию около 400 тыс. га. Кроме того, имеется более 1200 заказников республиканского значения.

(обратно)

20

Сейчас численность туров на Кавказе превысила 40 тыс. голов.

(обратно)

21

Безоаровый (бородатый) горный козел распространен также в ряде районов Кавказа, Закавказья и хр. Копетдаг в Туркмении. Повсеместно запрещен к добыче.

(обратно)

22

Площадь государственных лесозащитных полос в СССР — 4 млн. га.

(обратно)

23

В 1968 г. Международный союз охраны природы и природных ресурсов (МСОП) создал специальную Рабочую группу по белому медведю, в задачу которой входит разработка программ и методов изучения белого медведя, а также разработка рекомендаций по его охране. По инициативе МСОП всеми странами, владеющими Арктикой, в 70-х годах были приняты меры по охране этого вида. Так, в Канаде и Гренландии охота разрешена только коренным жителям — эскимосам в определенные сроки и по установленным нормам. На Аляске запрещена «спортивная» охота с самолета. В Норвегии охота запрещена полностью. В 1973 году было подписано международное соглашение между Данией, Норвегией, Канадой, СССР и США о прекращении охоты на белого медведя в международных водах.

(обратно)

24

Ныне — Рыбачий.

(обратно)

25

Акклиматизированные на о-ве Врангеля овцебыки дали приплод и образовали вполне сложившуюся популяцию. Кроме о-ва Врангеля овцебыки были завезены на п-ов Таймыр, где первые годы 30 голов содержались в большом загоне, а затем были выпущены и также уже дали приплод.

(обратно)

26

Книга переведена на русский язык и издана издательством «Мысль» в 1977 г.

(обратно)

27

В Йеллоустонском национальном парке встреча с черным медведем-гризли на дорогах, возле кемпингов и у палаток — самое обычное дело. Медведей привлекают отбросы и подачки посетителей. Создалась особая популяция медведей, существующих в национальных парках за счёт человека. Это повлекло за собой конфликтные ситуации. Редкие еще в 60-х годах, о чем пишет Б. Гржимек, они стали обычными в 70-х годах. Известны десятки случаев нападения медведей на человека, нередко оканчивающихся тяжелыми ранениями, а иногда и смертью. Служба национальных парков вынуждена была ликвидировать открытые свалки, а медведей, державшихся у туристических центров, обездвиживать и перевозить в отдаленные районы. Однако перемещенные звери возвращались обратно и, привыкшие существовать за счет отбросов и подачек, будучи голодными, представляли еще большую опасность. Частично зверей пришлось отстреливать, кемпинги огораживать.

(обратно)

28

Проб (Probus) — римский император. Упрочил власть Рима в Галиии на всей рейнской границе, оттеснив в 277 году вторгшихся в галлию франков алеманнов и др..

(обратно)

29

Медведь по-немецки — Ваг.

(обратно)

30

Сосновая хвоя — основной компонент в осенне-зимнем питании глухарей. Как показали опыты в питомниках глухарей, исключение хвои из рациона взрослых птиц вызывает резкое ухудшение их состояния, похудение и плохое усвоение других кормов. В СССР накоплен большой опыт разведения глухарей в вольерах Дарвиновского и Березинского заповедников и ряда охотничьих хозяйств.

(обратно)

31

В Законе «Об охране и использовании животного мира», принятом Верховным Советом СССР в 1980 г., предусматривается сохранение всего видового многообразия животных в состоянии естественной свободы. В Законе нет деления животных на «полезные» и «вредные», за что и ратует Б. Гржимек. Как один из путей охраны всего многообразия животного мира Закон предусматривает охрану животных в заповедниках, национальных парках и других охраняемых природных территориях. В Законе предусмотрена и необходимость регулирования численности (но не уничтожение) некоторых видов животных в целях охраны здоровья человека и предотвращения ущерба народному хозяйству. В положениях о заповедниках нашей страны предусмотрена также охрана всех природных комплексов и невмешательство человека в их жизнь, в случае если они способны к саморазвитию, т. е. сохранению естественного равновесия экосистем. Однако в тех случаях, когда заповедники малы по площади и находятся в окружении измененных человеком ландшафтов, вмешательство в их жизнь оказывается необходимым для их сохранения. Так, в небольших заповедниках не могут концентрироваться волки, которые без вмешательства человека уничтожат всех копытных. Напротив, в заповедниках, где нет крупных хищников, может чрезвычайно возрасти численность копытных, которые уничтожат весь подрост леса, что заставляет регулировать их численность. Подобные ситуации стали обычны в большинстве заповедных территорий всего мира. Следует отметить, что в СССР истребление хищных птиц и подавляющего большинства видов крупны:# хищников повсеместно запрещено, т. е. созданы условия, о которых мечтает Б. Гржимек.

Изложенная в последней главе книги общая концепция Б. Гржимека о том, что человеческое общество, как часть природы, может существовать только в постоянном взаимодействии с ней и что источник всех материальных и духовных потребностей человека заключен в природе, которую мы обязаны охранять, совершенно справедлива. Очевидна и необходимость сохранения всего генофонда нашей планеты как для экологического равновесия, так и для удовлетворения потребностей человека в будущем.

(обратно)

32

Ныне республики Берег Слоновой Кости, Гвинейская, Нигер и другие самостоятельные государства. — Ред.

(обратно)

33

Ныне Республика Заир. — Ред.

(обратно)

34

См. предисловие. — Ред.

(обратно)

35

Буры — название первых голландских поселенцев в Капской колонии на юге Африки. — Ред.

(обратно)

36

Оранжевая республика — ныне провинция ЮАР; Бечуаналенд — государство Ботсвана. — Ред.

(обратно)

37

Ныне в составе ЮАР. — Ред.

(обратно)

38

В Заире. — Peд.

(обратно)

39

Ныне Киншаса, столица Республики Заир. — Ред.

(обратно)

40

Ныне Кисангани (Республика Заир). — Ред.

(обратно)

41

Уэле — приток реки Конго на севере Заира. — Ред.

(обратно)

42

В колониальный период в состав Французской Экваториальной Африки входили четыре колонии: Габон, Среднее Конго, Убанги-Шари и Чад. В августе 1960 года они стали независимыми африканскими государствами: Габонской Республикой, Народной Республикой Конго, Центральноафриканской Республикой и Республикой Чад. — Ред.

(обратно)

43

Ныне Объединенная Республика Танзания. — Ред.

(обратно)

44

По другим данным, длина реки Конго — 4370 км. — Ред.

(обратно)

45

Более известен под именем Типпо Тип. — Ред.

(обратно)

46

С 1971 г. Демократическая Республика Конго стала называться Республикой Заир. — Ред.

(обратно)

47

Ныне Уганда самостоятельное государство. — Ред.

(обратно)

48

В СССР численность сайгаков достигла ныне 2 млн. голов. — Ред.

(обратно)

49

Ныне озеро Иди-Амин-Дада. — Ред.

(обратно)

50

Ныне Трансвааль и Оранжевая республика — провинции ЮАР; Басутоленд — государство Лесото. — Ред.

(обратно)

51

Ныне город Вроцлав в ПНР. — Ред.

(обратно)

52

В нынешнем Заире, на северо-востоке страны. — Ред.

(обратно)

53

Ныне Шри Ланка.

(обратно)

54

Ныне озеро Мобуту-Сесе-Секо. — Ред.

(обратно)

55

Здесь и далее Гржимек употребляет термины «негр», «негритянский» и т. д. Это делается, очевидно, с целью подчеркнуть отличие пигмеев от основной массы негроидного населения. В литературе об Африке приняты термины «африканец» и «африканцы».

(обратно)

56

Эта книга в переводе на русский язык вышла в издательстве «Мысль» в 1968 и 1978 гг. — Ред.

(обратно)

57

Бывшая германская колония Руанда с 1918 по 1946 г. была подмандатной территорией Бельгии, а с 1946 по 1962 г. — бельгийской подопечной территорией. Стала независимым государством в июле 1962 г. — Ред.

(обратно)

58

Эта книга переведена на русский язык и опубликована издательством «Мысль» в 1965 г. — Ред.

(обратно)

59

На втором месте считается Монреаль — 2,5 млн. — Ред.

(обратно)

60

Ныне Народная Республика Конго. — Ред.

(обратно)

61

Ныне область Киву. — Ред.

(обратно)

62

Ныне область Шаба. — Ред.

(обратно)

63

Генерал-губернаторство Французская Западная Африка (ФЗА) — административно-территориальное объединение французских колоний в западной части Африканского континента. Создано в 1895 г. Центром ФЗА был Дакар, ныне столица Республики Сенегал. К концу 50-х годов в состав ФЗА входили Мавритания, Сенегал, Французская Гвинея, Берег Слоновой Кости, Дагомея, Французский Судан, Нигер, Верхняя Вольта. Законодательство ФЗА действовало также в подмандатной территории Того. В 1960 г., когда все входившие в ФЗА колонии добились независимости (Гвинея стала независимой ещё в 1958 г.), ФЗА распалась.

(обратно)

64

К середине 70-х годов население Дакара с пригородами превысило 700 тыс. человек.

(обратно)

65

Французский Институт Чёрной Африки (общепринятая французская аббревиатура — ИФАН) был создан в 1936 г. как комплексная научно-исследовательская организация, занимающаяся изучением природы, истории, этнографии, археологии, социологии, лингвистики, географии и т. д. В 40-е годы филиалы ИФАНа были созданы во многих странах западноафриканского региона. В 1959 г. все они стали самостоятельными организациями. После распада французской колониальной империи в Западной Африке переименован в Фундаментальный институт Чёрной Африки (аббревиатура ИФАН сохранилась) и перешёл под контроль правительства Сенегала.

(обратно)

66

Абиджан во время первого путешествия Гржимека был административным центром колонии Берег Слоновой Кости. С 1960 г. — столица Республики Берег Слоновой Кости.

(обратно)

67

Бауле — земледельческий народ, населяющий междуречье Изи и Бандамы в центральной части Берега Слоновой Кости. Согласно преданиям, бауле ведут своё происхождение от «людей ан», т. е. от ашанти. По своей культуре и языку бауле действительно близки народам ашанти и фанти (Гана), говорящим на языках группы акан. Основательницей «королевства» (точнее, племенного объединения) бауле считается Аура Поку, старшая дочь Ауры, правительницы одного из городов (предположительно г. Кумаси) в Гане. В начале XVIII в. после смерти Ауры власть захватил её старший сын, не признавший за сестрой права наследования. Аура Поку и её сторонники бежали и, переправившись через реку Комоэ, достигли земель, которые стали их новой родиной. В память о малолетнем сыне, принесённом Аурой Поку в жертву ради спасения своего народа, она дала ему новое название — «ба уле», что означает «народ ребёнка». Предполагается, что Аура Поку правила в королевстве бауле до середины XVIII в.

(обратно)

68

В пересказе Гржимека легенда об исходе бауле несколько отличается от её варианта, записанного немецким этнографом Г. Химмельхебером во время его двух этнографических экспедиций в Берег Слоновой Кости (1933 и 1934–1935 гг.). Собранные Г. Химмельхебером мифы, легенды, басни, пословицы и загадки бауле были опубликованы в сборнике, который в 1960 г. вышел в Москве в русском переводе под названием «Аура Поку».

(обратно)

69

В конце XIX в. все земли бауле были захвачены французами и включены в состав колонии Берег Слоновой Кости.

(обратно)

70

В соответствии с конституцией Франции 1946 г., принятой под давлением прогрессивных сил этой страны, все жители «заморских территорий» (в том числе и Берега Слоновой Кости) получили права французского гражданства, включая права выборов в так называемые генеральные советы колоний, Ассамблею Французского Союза и парламент Франции. Однако дискриминационные цензы закрывали подавляющему большинству африканского населения дорогу во все эти представительные органы. Другими новыми привилегиями, в частности возможностью получать высшее образование в метрополии, также смогла воспользоваться крайне незначительная прослойка населения.

(обратно)

71

Гржимек не совсем точен в толковании этого понятия. Фетишизм означает веру в вещи (предметы), обладающие сверхъестественной, могущественной силой. Фетишистские представления в той или иной м «ре свойственны для всех традиционных африканских верований. Поклонение многим богам характерно для политеизма, который, по мнению ряда исследователей, является следующей после анимизма стадией в развитии религии.

(обратно)

72

В колониальный период судопроизводство во многих африканских странах осуществлялось как бы на двух уровнях: на основе законодательства, действовавшего в метрополиях, и в соответствии с традиционным (обычным) африканским правом. В ряде независимых африканских государств кодифицированные нормы обычного права включены в официальные государственные законодательства. В некоторых странах кодификация обычного права началась ещё в колониальный период.

(обратно)

73

Нотаблями называли членов советов нотаблей — совещательных органов при губернаторах французских колоний в Западной Африке. Нотабли назначались губернаторами.

(обратно)

74

Разновидность (или сорт) ямса — одной из главных продовольственных культур африканского населения Берега Слоновой Кости.

(обратно)

75

Гуро — одно из племён Берега Слоновой Кости. Этническая территория гуро расположена к югу от земель бауле.

(обратно)

76

Потто относится к особому подсемейству африканских полуобезьян, включающему всего два вида (обыкновенный и калабарский потто). Эта древняя группа полуобезьян вместе с африканскими видами галаго и азиатскими видами лори образует семейство лоризид, существенно отличающихся от многочисленных полуобезьян-лемуров Мадагаскара. Обыкновенный потто имеет длину тела с головой всего 35–40 см и весит около 1 кг или немного больше. Действительно, у потто на переднихлапах указательный палец редуцирован до небольшого бугорка, а на задних — снабжён «туалетным коготком», при помощи которого зверёк расчёсывает свою длинную шерсть. Сильно вытянутые остистые отростки грудных и нижних шейных позвонков, образующие на коже бугорки, окружённые длинными волосами, вряд ли могут представлять опасность для человека, взявшего животное руками. Вообще потто очень спокойные и медлительные ночные животные, кормящиеся беспозвоночными животными, семенами, ягодами, фруктами, сочными листьями, реже яйцами птиц, ящерицами или мелкими зверьками.

(обратно)

77

Носить своих кур с собой в корзинке и выпускать их попастись в удобных местах — способ, и по сей день распространённый среди многих африканских племён. — Прим. перев.

(обратно)

78

Паук — один из главных персонажей фольклора бауле. Его роль сходна с ролью хитрого лиса в сказках многих европейских народов. Истории о пауке составляют целый раздел в упоминавшемся выше сборнике «Аура Поку».

(обратно)

79

Гагенбек Карл (1844–1913) — основатель крупнейшей немецкой фирмы по ловле и торговле дикими животными. Он впервые создал зоопарк, в котором животные содержались не в клетках, а в открытых вольерах, где им были созданы условия, максимально приближающиеся к природным. Организатор ряда экспедиций в Африку, Южную Азию и другие районы для поимки животных. В известной книге «О зверях и людях» (русский перевод, 1957 г.) описал свою деятельность как создателя зоопарков нового типа.

(обратно)

80

Проказа (лепра) — инфекционное заболевание, вызываемое бациллой Микробактериум лепра. Общее число больных на земном шаре в середине 70-х годов достигало примерно 10 млн. человек. Средняя продолжительность инкубационного периода -4-6 лет (максимальная — до 20 лет и более). В настоящее время от проказы успешно вылечивают, но курс лечения довольно продолжительный. В нашей стране больных проказой помещают в специальные лечебные учреждения — лепрозории, где больным бесплатно созданы хорошие условия для жизни и длительного периода лечения.

(обратно)

81

Имеется в виду норвежский врач Даниэль Корнелиус Даниэльссен. В 1844–1858 гг. он проделал на себе серию опытов с целью установить, является ли проказа инфекционной болезнью. Возбудитель проказы был открыт и описан другим норвежским врачом — Герхардом Армауером Хансеном.

(обратно)

82

Народ диула (около 400 тыс. человек в начале 50-х годов, из них примерно половина проживала в северной части Берега Слоновой Кости, остальные — в Сенегале, Гвинее и других странах Западной Африки) вместе с родственными народами малинке и бамбары образует этническое объединение мандинго. Язык диула является одним из трёх диалектов языка мандинго.

(обратно)

83

Орехи кола — крупные семена, около 3 см в диаметре, вечнозелёных деревьев семейства стеркулневых. Некоторые виды рода кола культивируются в тропиках, главным образом на их родине в Африке. «Орехи», содержащие около 2,5 % кофеина и 0,05 % теобромина, находят применение в медицине, но главным образом — для изготовления тонизирующих напитков, например кока- колы.

(обратно)

84

В пределах Берега Слоновой Кости — пять тысяч гектаров.

(обратно)

85

Термиты — особый отряд насекомых с неполным превращением, а муравьи — представители не только другого отряда, но и другого отдела насекомых с полным превращением. Не все термиты кормятся только древесиной. Их пищей могут служить все растительные остатки, а также навоз, мёртвые насекомые, другие мелкие животные, гумус и т. п. В СССР встречается 5 видов термитов, распространённых в Средней Азии, южном Казахстане, на Кавказе, в Закавказье, Молдавии и южной Украине. Термиты, обитающие у нас, делают подземные гнёзда, которые иногда уходят на глубину до 10–12 м.

(обратно)

86

В настоящее время свыше 2500 видов.

(обратно)

87

Ньямне (Ньямье, Ньяме, Ниаме) — бог неба, одни из главных богов в пантеоне бауле и некоторых других народов Западной Африки. Вместе со своей женой Ассией он управляет миром, причём Ньямне занимается небесными делами, а Ассие — земными. К числу главных божеств мифология бауле относит и Анагаму, брата Ньямне. Существуют различные версии мифов об Иьямие и Анагаму, в которых Анагаму выступает либо как младший, либо как старшин брат Ньямне.

(обратно)

88

Имеется в виду «Общество леопарда» — одно из довольно многочисленных тайных африканских обществ доколониального и колониального времени. Некоторые тайные африканские организации продолжают функционировать и в настоящее время.

(обратно)

89

Здесь непереводимая игра слов. Черпая редька по-немецки «Schwarzer Rettjch», а «чёрный, спасайся»: «Schwarzer, rett dich». — Прим. пер.

(обратно)

90

Саморн Туре — создатель обширного и сильного государства в Западной Африке (1870–1898 гг.), выдающийся африканский полководец. В состав государства Самори входили северные районы Берега Слоновой Кости, его влияние распространялось на обширные соседние территории, включая земли бауле. В 90-е годы Самори оказал упорное сопротивление французской колониальной экспансии. В 1898 г. он был захвачен в плен и сослан в Габон, где и умер в 1900 г.

(обратно)

91

Ныне Малави и Замбия. — Прим. ред.

(обратно)

92

С 1968 г. резерват входит в национальный парк Камоэ (Camoe).

(обратно)

93

Исследования доктора Шмидта, проведенные им во Франкфуртском зоопарке, показали тем не менее, что, несмотря на совпадение основных групп крови, переливание человеческой крови человекообразным обезьянам противопоказано.

(обратно)

94

Бобры в ФРГ были окончательно истреблены и стараниями профессора Бернгарда Гржимека вновь частично реакклиматизированы. Партия бобров была завезена из Воронежского заповедника (СССР). (Примеч. перев.)

(обратно)

95

Дворцовый ансамбль в Дрездене в стиле позднего барокко. Разрушен в 1945 году американской авиацией. Восстановлен в 1955–1962 годах. Музей фарфора, олова и др. (Примеч. перев.)

(обратно)

96

Проклятие, употребительное в немецком языке, идентичное «черт подери». (Примеч. перев.)

(обратно)

97

Махаут — погонщик слонов (Прим. перев.).

(обратно)

98

Название города Калининграда до 1946 года. (Прим. перев.)

(обратно)

99

Гуанако — животное из рода лам. Живет в высокогорьях Анд в Южной Америке. (Примеч. перев.)

(обратно)

100

Немецкая поговорка гласит: «Любовь приходит через желудок» (то есть муж любит жену, которая его вкусно кормит). (Примеч. перев.)

(обратно)

101

Когда во время одного из приездов профессора Бернгарда Гржимека в Москву мы водили его по Московскому зоопарку, он особенно долго останавливался возле клетки с волками, задумчиво их разглядывал, заговаривал с ними. Конечно же, он вспоминал своего замечательного волка Чингиса. (Примеч. перев.)

(обратно)

102

Гагенбек Карл (1844–1913) — основатель крупнейшей в мире немецкой фирмы по торговле дикими животными и Гамбургского зоопарка. (Примеч. ред.)

(обратно)

103

Догнать жирафа на машине или на лошади не представляет особого труда. В Институте физиологии в Ленинграде были сделаны замеры, в результате которых выяснилось, что легкие жирафа набирают за один вдох только двенадцать литров воздуха, в то время как легкие лошади — тридцать. Если за убегающим жирафом долго гнаться, он либо остановится, либо даже рухнет на землю. (Примеч. перев.)

(обратно)

104

Camelus — верблюд (лат.). (Примеч. перев.)

(обратно)

105

Солончак, лежащий в обширной бессточной котловине. (Примеч. ред.)

(обратно)

106

Древнее селение в Аттике, северо-восточнее Афин. (Примеч. ред.)

(обратно)

107

С 1962 года — Республика Уганда. (Примеч. ред.)

(обратно)

108

С 1971 года Республика Заир. (Примеч. ред.)

(обратно)

109

С 1966 года город Кисангани. (Примеч. ред.)

(обратно)

110

С 1960 года — Республика Конго, с 1969 года — Народная Республика Конго. (Примеч. ред.)

(обратно)

111

С 1966 года — город Киншаса. (Примеч. ред.)

(обратно)

112

Четыре месяца спустя в газете появилась следующая заметка: «В конце января группа дрессированных тигров цирка Саррасани была передана знаменитому дрессировщику Т. Как известно, он ушел несколько лет тому назад на пенсию в расцвете своей славы и полный сил. Но теперь он решил снова выступить на арене цирка. И вот, когда он хотел принудить тигрицу Тибет к пятиметровому прыжку с одной тумбы на другую, тигрица внезапно перешла в атаку и нанесла дрессировщику несколько ужасающих ударов лапой, сильно поранив ему голову, плечи, грудь и спину. Т. в тяжелом состоянии был немедленно отправлен в больницу». (Примеч. перев.)

(обратно)

113

Строго научного подтверждения такой способ ориентировки у кошек пока еще не получил. (Примеч. ред.)

(обратно)

114

Перевод В. А. Жуковского.

(обратно)

115

В то время как ученым уже давно известно, что змеи глухи и ориентируются при помощи тонко улавливаемого ими колебания почвы. Следовательно, никакой музыки они слышать не могут. (Примеч. ред.)

(обратно)

116

Речь идет о скачках в голосе, о варьировании одной и той же интонации в более высоком или более низком регистре. (Примеч. перев.)

(обратно)

117

Известный немецкий сатирик конца прошлого века. (Примеч. перев.)

(обратно)

118

Имеется в виду известный сюжет древнегреческой мифологии — «Леда, целующаяся с лебедем». (Примеч. перев.)

(обратно)

119

Речь идет о простонародных немецких ругательствах, синонимом которых в русском языке служат: «пошел ты ко всем чертям» или «провались ты пропадом». (Примеч. перев.)

(обратно)

120

Ныне остров Калимантан. — Прим. перев

(обратно)

121

Подробнее об этом можно прочесть в моей книге «Среди животных Африки». — Прим. авт.

(обратно)

122

Как правило, обезьяны избегают заходить в воду. — Прим. перев.

(обратно)

123

Семейство, к которому относятся и мангусты. — Прим. перев.

(обратно)

124

В Непале организованы также резерват Карнели на площади 34,8 тыс. га, заказники Сиква-Фанта (12,5 тыс. га) и Танну (5,7 тыс. га). — Прим. перев

(обратно)

125

Подробно об этом можно прочесть в моей книге «Наши братья меньшие». — Прим. авт.

(обратно)

126

Более 6 миллионов рупий ассигновало индийское правительство на осуществление операции «Тигр». Сейчас охраной тигров заняты 11 специальных резерватов, расположенных в десяти штатах Индии. Благодаря ее осуществлению число тигров в резерватах увеличилось за шесть лет с 268 до 711 особей. Всего же, по последним данным, в Индии насчитывается около трех тысяч этих зверей. — Прим. перев.

(обратно)

127

В настоящее время на Дальнем Востоке СССР обитает около 200 тигров. — Прим. перев.

(обратно)

128

Поэтому божество Ганеша всегда изображается с обломленными бивнями. — Прим. — перев.

(обратно)

129

Постоянная серия телевизионных передач профессора Гржимека — «Место для диких животных», — по опросным данным, много лет подряд держала первенство по популярности и привлечению наибольшего числа зрителей. — Прим. перев.

(обратно)

130

Стеллеровы коровы питались водорослями — Прим. перев.

(обратно)

131

Имеется в виду первое в летописи русского флота кругосветное путешествие в 1803–1806 годах на кораблях «Надежда» и «Нева» под командованием И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского. Крепость Ново-Архангельск была построена на острове Ситха (теперь остров Баранова в архипелаге Александра). — Прим. перев.

(обратно)

132

Четверик, или шеффель, — старая мера зерна. — Прим. перев.

(обратно)

133

Самцы могут достигать в длину шести метров. — Прим. перев.

(обратно)

134

Синтез каучука в заводском масштабе впервые был осуществлен в СССР в 1932 году по способу, разработанному С. В Лебедевым. В Германии промышленное производство синтетического каучука было организовано в 1938 году, а в США — в 1942 году. — Прим. ред.

(обратно)

135

Кустарник известен также под названием «хохоба». — Прим. перев.

(обратно)

136

Провинция в Нидерландах. — Прим. перев.

(обратно)

137

В справочнике «Заповедники СССР» (Васильев, Горин, Рашек и др. М., 1980, с. 139)приводятся другие данные: всего во флоре отмечено 836 видов высших растений, в фауне зарегистрировано 53 вида млекопитающих, 212 видов птиц, 11 — земноводных. — Прим. ред.

(обратно)

138

Grzimek В. Wolf Dschingis. Stuttgart, 1943 und 1955.

(обратно)

139

В книге речь идет о событиях, происходивших до 1959 года включительно. Страны Танганьика, Кения и Уганда, о которых автор пишет как о колониях, стали независимыми государствами соответственно в 1961,1963 и 1962 годах. В 1964 году Танганьика и Занзибар создали Объединенную Республику Танзанию. (Примеч. перев.)

(обратно)

140

Теперь их уже более двух миллионов. (Примеч. перев.)

(обратно)

141

Озеро под Берлином. (Примеч. перев.)

(обратно)

142

В переводе с английского буквально – «белый», здесь – «профессиональный охотник». (Примеч. перев.)

(обратно)

143

Гржимек Б. Наши братья меньшие. // М.: Мысль. 1981.

(обратно)

144

«Немецкая Восточная Африка, 1916. Пять геллеров».

(обратно)

145

Озеро на границе ФРГ, Австрии и Швейцарии. (Примеч. перев.)

(обратно)

146

Бвана мкубва (bwanamkubwa– суахили) – господин, руководитель, высокопоставленное лицо.

(обратно)

147

Выползок – сброшенная змеей во время линьки кожа. (Примеч. перев.)

(обратно)

148

Чтобы показать, как обстоит дело в других областях Африки, приведу сообщение охотничьей газеты «WildundHund» (1961 г.): «Один французский охотник объездил в Португальской Западной Африке все местности, указанные ему официальными органами как наиболее богатые дичью. Во время трехнедельного сафари этот охотник встретил одно-единственное стадо антилоп бейза, из которого ему удалось подстрелить один экземпляр. ВMayaвообще дичи не было, а в Маррупсе за 12 дней ему удалось обнаружить только одну антилопу бейза. Один раз он нашел давние следы антилопы канны и дважды – кафрских буйволов. Слонов же, носорогов, жирафов, гну, куду, водяных козлов или львов не было и в помине. Результаты этого обследования никого из местной администрации не удивили. Французу удалось выяснить, что в этих местах насчитывается 11 профессиональных охотников. Однажды он видел огромный грузовик, доверху груженный сушеным мясом, который шел откуда-то с севера.

Такие «профессионалы» обязаны заплатить 20 тысяч эскудо за охотничий билет и, кроме того, по одному эскудо за каждый килограмм сухого мяса. Из официальных источников французу удалось узнать, что за прошедший сезон было сдано и оплачено 700 тонн сухого мяса. При этом следует учесть, что вес высушенного мяса диких копытных составляет в среднем 25 процентов от живого веса, а у слонов этот процент еще более низок.

Автор сообщения отмечает, что гостеприимство было на самом высоком уровне, носильщиков ему поставляли в неограниченном количестве, даже с избытком. Не было только одного – «дичи».

(обратно)

149

Сколь научно необоснованной была десятилетняя горлеевская массовая бойня, показали новые исследования доктора Вайтца и доктора Глазгова о происхождении крови, высосанной мухами цеце у животных Восточной Африки. По этим исследованиям, 88 процентов проб крови принадлежало бородавочникам и кистеухим свиньям, пять процентов – буйволам. Регулярно мухи сосут кровь у домашнего рогатого скота – овец и коз; кровь лошадиных антилоп, куду и бушбоков вместе составляет около 15 процентов; конгони, топи, зебр и гну (наиболее многочисленных степных животных) мухи цеце вообще не трогают, а антилоп канн, дукеров, водяных козлов, антилоп импала, обезьян, кошек, собак, гиен и птиц жалят очень редко (Oryx. London, Bd. 5, S. 20, 1959).

(обратно)

150

Эта книга под названием «Они принадлежат всем» выпущена в 1965 году на русском языке издательством «Мысль» в переводе Е. А. Геевской. (Примеч.ред.)

(обратно)

151

Национальные парки в Африке, как и в других странах, представляют собой довольно большие заповедные территории, находящиеся под управлением центральных органов власти (именно поэтому они считаются национальными в отличие от парков провинций, штатов и других местных административных единиц). Цель создания национальных парков — сохранить участки естественной природы и одновременно использовать их для познавательного туризма, то есть показа наиболее достопримечательных объектов охраны: животных, растений, гейзеров, водопадов, пещер и прочего. В национальных парках установлен строгий режим для посетителей, обеспечивающий сохранение природных объектов и безопасность туристов. Так, в парках можно быть только определенное время (не более нескольких часов или дней), передвигаться обычно лишь на автомашине по установленным маршрутам, останавливаться и покидать машину в специально отведенных для этого местах и так далее. Национальные парки — основное, что привлекает туристов в страны Восточной Африки; ежегодное число туристов в этих странах достигло к 1972 году почти миллиона. Въезд в национальные парки платный, и большинство их приносит доход, правда, не столько за счет входной платы, сколько от продажи сувениров, за счет гостиниц и других форм обслуживания.

(обратно)

152

Бильгарции — паразитические плоские черви, относящиеся к кровяным двуусткам. Поселяются в крупных венозных сосудах почек, мочевого пузыря, стенок брюшной полости человека и животных. Личинки проходят стадии развития в некоторых пресноводных моллюсках, а затем, покидая их, способны проникать в тело человека, активно внедряясь через кожу при купании. Болезнь бильгарциоз может быть весьма опасной и вызывать острые воспалительные процессы мочевого пузыря, почек и других органов. Очень древняя болезнь людей Южной Азии и Африки. Обызвествленные яйца бильгарций найдены в египетских мумиях.

(обратно)

153

Шерстистый носорог сравнительно недавно был широко распространен в Европе и Северной Азии. Остатки его даже многочисленнее остатков мамонта и очень характерны для среднечетвертичного и раннеголоценовых отложений. Найдены не только костные остатки шерстистых носорогов, но и части их трупов, покрытые шерстью. По мнению профессора И. Г. Пидопличко, шерстистый носорог вымер только к X в. н. э. в результате преследования его человеком.

(обратно)

154

Резерваты — полностью или частично заповедные территории, но обычно меньшего размера, чем национальные парки, и преследующие различные цели. Резерваты могут быть научными, в которые доступ открыт только для ученых. Но чаще бывают специализированные резерваты, где полной охране подлежат либо только охотничьи животные (охотничьи резерваты), либо только птицы (орнитологические), либо только лес (лесные резерваты). В этих случаях остальные природные ресурсы эксплуатируются, но в таких размерах и в такой форме, что это не нарушает целостности объектов, для которых создан резерват.

(обратно)

155

Львы еще в VIII–X веках водились на юге Европы и на Кавказе. Остатки пещерных львов очень многочисленны в плейстоценовых и плиоценовых отложениях. Они известны в десятках мест Франции, Италии, Бельгии, Австрии, Швейцарии, Польши и других стран. Во многих местах остатки пещерных львов найдены на Украине, Урале, в Поволжье, Воронежской области и так далее. Наиболее поздние остатки найдены в Крыму, где они обнаружены в слоях V–II вв. до нашей эры.

(обратно)

156

Мамба (Dendroaspis) — род из семейства аспидовых змей, близких к кобрам. Пять видов мамб обитают в лесах Африки к югу от Сахары. Это крупные змеи (до 4 метров), чаще зеленой окраски, живущие на деревьях. Только самая крупная черная мамба (D.polylepis), окрашенная в темные коричневые тона, чаще встречается на земле. Это одни из самых ядовитых змей во всем мире. Человек может погибнуть от укуса мамбы в течение получаса.

(обратно)

157

Яйцеживорождение довольно часто встречается у рептилий, примером тому могут служить наши обыкновенная гадюка, веретенница, медянка, живородящая ящерица (самый обычный вид ящерицы лесной зоны Европы). Сущность этого явления состоит в том, что оплодотворенные яйца задерживаются в яйцеводах до момента вылупления из них зародышей. Таким образом, внешне это выглядит как живорождение, но получило название яйцеживорождения, потому что развитие зародыша идет за счет запасных питательных веществ в яйце, а не за счет материнского организма, как при истинном живорождении. Настоящее живорождение встречается только у немногих видов ящериц и у большинства морских змей.

(обратно)

158

Африканских страусов с успехом разводят на юге Украины в заповеднике Аскания-Нова. От шести самок был получен приплод в 305 страусят, при этом некоторые самки несли яйца и выводили птенцов ежегодно в течение 13 лет. За один сезон самки откладывают в среднем 20–22 яйца. Страусята обычно выклевываются через 45 дней после начала насиживания. Самки начинают откладывать яйца на 3–4 году жизни, заканчивают к 18-летнему возрасту.

(обратно)

159

Карл Гагенбек (1844–1913) — основатель и руководитель крупнейшего предприятия по ловле и торговле дикими животными. Он создатель известного зоологического парка в Штелингене (близ Гамбурга), где дикие животные впервые стали содержаться в открытых загонах и площадках, а не в клетках. К. Гагенбек один из первых стал применять в дрессировке животных гуманную систему. Перевод его книги «О зверях и людях» издан Географгизом в 1957 г.

(обратно)

160

Саранчовые с давних времен представляют собой наиболее опасных вредителей сельского хозяйства. Более 3000 лет назад известны бедствия, приносимые саранчой в Египте, Ливане и Палестине. До сих пор ежегодные потери от саранчовых во всем мире оцениваются в десятки миллионов долларов, а в некоторые годы — в сотни миллионов. На территории СНГ распространено около 100 вредных видов саранчовых, среди них такие, как перелетная саранча, постоянные гнездилища которой известны в плавнях Волги, Дона, Амударьи, Сырдарьи и других крупных рек. Кулиги (скопления личинок) и стаи этой саранчи в течение часа могут уничтожить тысячи гектаров посевов. Марокканская саранча, распространенная в Средиземноморье, Передней и Средней Азии, также весьма опасный вредитель. Постоянно обитающая в субтропической и тропической частях Африки и Южной Азии пустынная саранча (шистоцерка) иногда залетает на территорию нашей страны. Так, в 1929 г. шистоцерка, проникнув в советскую Среднюю Азию, распространилась на площади более полутора миллионов гектаров и нанесла огромный ущерб сельскому хозяйству. В 1962 г. она появилась в Туркмении. Тщательное изучение биологии саранчовых и разработка на этой основе мер борьбы с ними значительно снизили вред, приносимый этими насекомыми сельскому хозяйству.

(обратно)

161

Четверик — старая мера зерна.

(обратно)

162

Зима в Южном полушарии продолжается с июня по август.

(обратно)

163

Трохилос — египетский бегунок (Plwianus aegyptius), кулик из семейства тиркушек.

(обратно)

164

Хребет Таунус расположен на территории ФРГ. — Примеч. ред.

(обратно)

165

Хобот — это не нос, а верхняя губа, сросшаяся с носом.

(обратно)

166

«Дас Тир». 1962. № 12.

(обратно)

167

Турач — небольшая птица размером с куропатку из семейства фазановых.

(обратно)

168

Карл Гагенбек — известный в прошлом веке торговец животными. — Прим. ред.

(обратно)

169

Теперь он называется «Вирунга». — Прим. ред.

(обратно)

170

Если не считать трудовой деятельности и способности к абстрактному мышлению. — Ред.

(обратно)

171

Терморегуляция у китообразных осуществляется через хвостовой и грудной плавники, а у тюленей — через задние и передние ласты. — Прим. ред.

(обратно)

172

В настоящее время почти во всех странах, у берегов которых есть лежбища ластоногих, осуществляется охрана этих ценных животных. Особенно большая и успешная работа ведется в СССР по восстановлению стад каланов, или морских выдр. — Прим. ред.

(обратно)

173

Однако не это самое главное. Дело в том, что жаба и травяная лягушка поедают насекомых-вредителей, чего не делает озерная лягушка. — Прим. ред.

(обратно)

174

Новейшие наблюдения за шимпанзе, и в частности успешные попытки обучения детенышей этих человекообразных обезьян активной речи (язык глухонемых), заставляют по-новому взглянуть на эту проблему. — Прим. ред.

(обратно)

175

Я бы сказал, что в данном случае автор явно недооценивает имеющиеся факты. Такие дети неоднократно наблюдались педагогами и медиками. Вообще же вопрос о врожденных, а также приобретенных рефлексах в процессе роста организма, его развития, его приспособления к окружающим условиям один из очень сложных и трудных для исследования. Сейчас он привлекает внимание все большего числа ученых, и можно предполагать, что уже в недалеком будущем мы получим первые важные результаты. — Прим. ред.

(обратно)

176

Автор совершенно прав, когда он говорит о необходимости серьезного научного исследования этого вопроса. Пока же он не решен окончательно неправильно категорически отвергать версию о возможности выкармливания человеческих детенышей животными. — Прим. ред.

(обратно)

177

Надо помнить, однако, что с возрастом эта картина меняется. — Прим. ред.

(обратно)

178

Вследствие значительной плотности воды по сравнению с воздухом затухание звуковых колебаний в воде в 1000 (по другим данных в 700) раз меньше, чем в воздухе. Повышенная плотность воды обусловливает и большую скорость распространения звука в ней. Наличие в океане недавно открытых подводных «звуковых каналов» показало, что при использовании современных гидроакустических средств связи удается достичь дальности их действия в сотни и тысячи километров. Этими каналами с успехом пользуются как морские млекопитающие (киты, дельфины, тюлени), так и рыбы. Причем, как показали эксперименты, рыбы используют для эхолокации не только звуковые, но и электромагнитные волны. Наличие у водных животных большого числа механизмов восприятия звука для сигнализации, локации, пеленгования и др. говорит о том, что акустическое информационное поле является для них одним из наиболее эффективных. — Прим. ред.

(обратно)

179

Известны многочисленные достоверные факты нападения птиц на самолеты. — Прим. ред.

(обратно)

180

Эта мечта вообще свойственна людям. И сейчас, с развитием дельтапланеризма, уже многие смогли приобщиться к орлиному полету. — Прим. ред.

(обратно)

181

«Комсомольская правда», 16 июня 1978 г.

(обратно)

Оглавление

  • Бернхард Гржимек Австралийские этюды
  •   ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ ПОЗДНЕЕ «ПРОБУЖДЕНИЕ» АВСТРАЛИИ
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРЫЖОК НА ОСТРОВ КЕНГУРУ
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ СОРНЫЕ КУРЫ ИЗОБРЕЛИ ИНКУБАТОР ЗАДОЛГО ДО НАС
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ О ТОМ, КАК СУМЧАТЫЕ ТРИЖДЫ УЧИЛИСЬ ЛЕТАТЬ
  •   ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ СУМЧАТЫЙ ВОЛК УХОДИТ НАВСЕГДА
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ ЧУДО ПРИРОДЫ — КЕНГУРУ
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ В ГОСТЯХ У РАЙСКИХ ПТИЦ И ЛЮДЕЙ КАМЕННОГО ВЕКА
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЭМУ ПРОИГРЫВАЮТ ВОЙНУ
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ ЯЙЦЕКЛАДУЩИЕ МЛЕКОПИТАЮЩИЕ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ О ТОМ, КАК ВЕРБЛЮДЫ ЗАВОЕВАЛИ АВСТРАЛИЮ
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ «ЭЙ ТЫ, ДИНГО!» — ИЗЛЮБЛЕННОЕ РУГАТЕЛЬСТВО АВСТРАЛИЙЦЕВ
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ПОЛОВИНА КРОЛИЧЬЕГО ПОТОМСТВА НИКОГДА НЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ НА СВЕТ
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЗООПАРК НАД ПОРТОМ
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЖИВОТНОЕ С ПЕРЕВЁРНУТОЙ СУМКОЙ
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НА ДАЛЁКОМ ОСТРОВЕ ЖИВЁТ ДЬЯВОЛ
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ НЕВИННЫЕ ЧЕТВЕРОНОГИЕ АВСТРАЛИЙЦЫ, КОТОРЫЕПОГИБАЛИ МИЛЛИОНАМИ
  • Гржимек. Б Дикие животные и человек
  •   Брем XX века
  •   Предисловие автора
  •   Предисловие к русскому изданию
  •   Глава I. Я — гость Москвы
  •   Глава II. Впервые в жизни вижу живого соболя
  •   Глава III. Аскания-Нова процветает
  •   Глава IV. Рыси возвращайтесь назад!
  •   Глава V. Поездка в советский бобровый заповедник
  •   Глава VI. Альбиносы— кто они такие!
  •   Глава VII. Чудо Казахстана
  •   Глава VIII. Альпийские Сурки воспряли духом
  •   Глава IX. В гости к кавказским турам
  •   Глава X. Пять зоопарков Парижа
  •   Глава XI. Лососей спасут. А кто спасет человека!
  •   Глава XII. Оставьте в покое белых медведей
  •   Глава XIII. Наш заяц-русак — неизученное животное
  •   Глава XIV. Где наши аисты!
  •   Глава XV. Почему мы не ездим на лосях!
  •   Глава XVI. Овцебыкам мороз не страшен
  •   Глава XVII. Черепаха — не игрушка
  •   Глава XVIII. Вилороги — «ветераны» Американского континента
  •   Глава XIX. Много ли ума надо опоссуму!
  •   Глава XX. Человек, которого выменяли на оленьи рога
  •   Глава XXI. Снежные козы скачут по небоскребам
  •   Глава XXII. Испанская коррида — бесчестное состязание
  •   Глава XXVIII. Гризли истреблены, бурые — распроданы
  •   Глава XXIV. Эти «сумасбродные» глухари
  •   Глава XXV. Не созданное руками человека
  • Бернгард Гржимек Для диких животных места нет
  •   Предисловие
  •   I. Дни африканских животных сочтены
  •   II. Автомобили опаснее львов
  •   III. Наши первые слоны
  •   IV. Неужели убивать так приятно?
  •   V. Немного истории
  •   VI. Белые и черные носороги
  •   VII. Страна Азанде
  •   VIII. Наперегонки с чумой скота
  •   IX. Там, где приручают африканских слонов
  •   X. Среди бегемотов
  •   XI. Бамбути
  •   XII. Как были открыты окапи и конголезские павлины
  •   XIII. Как ловят окапи
  •   Национальные парки Заира и Руанды
  •   XIV. В самолете дикие животные
  •   XV. В Заире мы снимали свой первый фильм
  •   XVI. В тревожное время
  •   XVII. Свидание с Заиром…
  •   XVIII. …и с Руандой
  • Комментарии
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  •   39
  •   40
  •   41
  •   42
  •   43
  •   44
  •   49
  •   55
  •   56
  •   57
  •   58
  •   60
  •   61
  •   62
  •   63
  •   64
  •   65
  •   67
  •   68
  •   69
  •   73
  •   74
  •   80
  •   82
  •   83
  •   85
  •   86
  •   87
  •   88
  •   89
  •   91
  •   94
  •   95
  •   100
  • Бернгард Гржимек Мы жили среди бауле
  •   Вместо предисловия Не только ради животных
  •   Глава первая Знаете ли вы, как надо снаряжаться в Африку?
  •   Глава вторая В гостях у африканского правителя
  •   Глава третья Мирный доктор из Европы без оружия
  •   Глава четвёртая В гостях у бегемотов реки Бандама
  •   Глава пятая Несчастные прокажённые
  •   Глава шестая О ценах, заработках, золотых слитках и удивительных поваренных рецептах
  •   Глава седьмая Птицы плетут корзинки
  •   Глава восьмая У человекообразных обезьян в заповедной стране
  •   Глава девятая Юная богиня леса
  •   Глава десятая Многомиллионные города посреди степи
  •   Глава одиннадцатая Про боя Джо, про «леса-табу», тотемные блюда и кинотеатры в буше
  •   Глава двенадцатая «Король Тимоко» — похититель бананов
  •   Глава тринадцатая Ещё нагана охраняет диких животных…
  •   Глава четырнадцатая У нас прибавление семейства: Роджер и Ака
  •   Глава пятнадцатая Ночной бой с Роджером
  •   Глава шестнадцатая Предотъездные хлопоты
  •   Глава семнадцатая Михаэль плывёт с животными домой
  •   Глава восемнадцатая Когда я снова вернулся
  •   Послесловие
  • Бернгард Гржимек Братья наши меньшие
  •   Мы вовсе не такие
  •     Предисловие
  •     Глава первая Ула
  •     Глава вторая Пурцель и ему подобные
  •     Глава третья Такса Никса — милая нахалка
  •     Глава четвертая Собака, которая сама выбрала себе хозяина
  •     Глава пятая Способен ли Штрупка считать и угадывать мысли?
  •     Глава шестая Про слонов
  •     Глава седьмая Неожиданные постояльцы
  •     Глава восьмая Верны ли неразлучники?
  •     Глава девятая Мой друг Сента
  •     Глава десятая Волк Чингис
  •     Глава одиннадцатая Семейка резус
  •     Глава двенадцатая Туло, или Вокруг жирафа
  •   Наши меньшие братья
  •     Предисловие
  •     Глава первая Подопытное животное — тигр
  •     Глава вторая Осторожно: тигры!
  •     Глава третья Кровавый каучук, или бизнес на искалеченных индейцах
  •     Глава четвертая Инстинкт или разум?
  •     Глава пятая Как попугай узнает своего хозяина?
  •     Глава шестая Лошадиный дантист
  •     Глава седьмая Черно-белые
  •     Глава восьмая Две родины кошки
  •     Глава девятая «Витаминные фабрики» животных
  •     Глава десятая От древней Греции до наших дней
  •     Глава одиннадцатая Становление собачьей «личности»
  •     Глава двенадцатая «Одиссея» и охрана природных богатств
  •     Глава тринадцатая Слоновья нога
  •     Глава четырнадцатая Музыкальны ли животные?
  •     Глава пятнадцатая Как от них избавиться?
  •     Глава шестнадцатая «Мартышкина любовь»
  •     Глава семнадцатая Может ли пава умереть «с горя»?
  •     Глава восемнадцатая Лошади и горы
  •     Глава девятнадцатая Подкидыши
  •     Глава двадцатая Есть ли животные с «шестым чувством»?
  •     Глава двадцать первая Кто смышленней: волк или собака?
  •     Глава двадцать вторая Гага — обитатели северных морей
  •     Глава двадцать третья Про белых медведей
  •     Глава двадцать четвертая Норвежская сенсация
  •     Глава двадцать пятая Астер
  • Гржимек Б. От кобры до медведя грызли
  •   Глава 1. Как вернуть орангутанов в лес?
  •   Глава 2. Самая красивая птица на Земле — павлин
  •   Глава 3. «Снежные обезьяны» и тундряные куропатки в Японии
  •   Глава 4. Поединок мангуста с коброй
  •   Глава 5. К панцирным носорогам Непала
  •   Глава 6. Тигриные судьбы
  •   Гпава 7. Откуда взялся бог с головой слона?
  •   Глава 8. «Долинаобезглавленных» (возле реки Наханни в Канаде)
  •   Глава 9. Канадские живодеры, или как сдирали шкуру с живых тюленей
  •   Гпава 10. Прощайте, луговые собачки!
  •   Глава 11. О русских первопроходцах в Беринговом море, приключениях Георга Степлера, о каланах и песцах
  •   Глава 12. Белоголовый орлан, или как американцы распорядились своим гербовым животным
  •   Глава 13. Большой спор вокруг медведей гризли
  •   Глава 14. Такие живучие морские слоны
  •   Глава 15. От варварства колонизаторов к охране природы
  •   Глава 16. Почему японцы истребляют китов?
  •   Глава 17. Правда о волках
  •   Глава 18. Знакомы ли вы с куропатками?
  •   Глава 19. Автомобили против животных — животные против автомобилей
  •   Глава 20. Быль и небыль о зимородках
  •   Гпава 21. Возвращение зубров
  •   Глава 22. Какие странные создания, эти совы!
  •   Послесловие
  • Комментарии
  •   168
  •   169
  •   171
  •   172
  •   174
  •   179
  •   182
  • Михаэль Гржимек, Бернхард Гржимек Серенгети не должен умереть
  •   Глава первая ПОЛЕТ ТУДА
  •   Глава вторая В КРАТЕРЕ НГОРОНГОРО
  •   Глава третья ЛЬВЫ ИЗ СЕРЕНГЕТИ
  •   Глава четвертая ГЕРМАНСКАЯ КРЕПОСТЬ В АФРИКЕ
  •   Глава пятая МЫ СЧИТАЕМ ЖИВОТНЫХ
  •   Глава шестая КАК ПОКРАСИТЬ ЗЕБРУ В ЖЕЛТЫЙ ЦВЕТ?
  •   Глава седьмая МЫ ОБНАРУЖИВАЕМ БРАКОНЬЕРОВ
  •   Глава восьмая ПРО ЯДОВИТЫХ ЗМЕЙ
  •   Глава девятая СЛОЖНЫЕ МАНИПУЛЯЦИИ С «ЧУДО-РУЖЬЕМ»
  •   Глава десятая ПОХОД ПРОТИВ БРАКОНЬЕРОВ
  •   Глава одиннадцатая МУЖЕСТВО ПО СХОДНОЙ ЦЕНЕ
  •   Глава двенадцатая ТАКОВЫ УЖ ЭТИ МАСАИ
  •   Глава тринадцатая КАК Я НОЧЬЮ ЗАБЛУДИЛСЯ В КРАТЕРЕ НГОРОНГОРО
  •   Глава четырнадцатая ПРО МУХУ ЦЕЦЕ
  •   Глава пятнадцатая КАК И КУДА ОНИ КОЧУЮТ
  •   Глава шестнадцатая СЕРЕНГЕТИ НЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ
  •   Глава семнадцатая ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА ОЗЕРЕ НАТРОН
  •   ЧТО СТАЛО С СЕРЕНГЕТИ?
  • Гржимек Бернгард Среди диких животных Африки
  •   От автора
  •   Глава первая. Шимпанзе возвращаются на родину
  •   Глава вторая. Среди черных носорогов
  •   Глава третья. Что испытывает жертва льва?
  •   Глава четвертая. Может ли змея проглотить человека?
  •   Глава пятая. Птица страус
  •   Глава шестая. Как мой автомобиль плавал среди крокодилов
  •   Глава седьмая. Саранчовые набеги продолжаются
  •   Глава восьмая. Измените свое отношение к гиене
  •   Глава девятая. Жирафы научились прыгать через заборы
  •   Глава десятая. Что мы знаем о крокодилах?
  •   Глава одиннадцатая. Как животные относятся к огню
  •   Глава двенадцатая. Оклеветанный горилла
  •   Глава тринадцатая. Горилла среди людей
  •   Глава четырнадцатая. Почему верблюд не умирает от жажды?
  •   Глава пятнадцатая. Почему слонов одновременно и слишком много и слишком мало?
  •   Глава шестнадцатая. Нил — преграда для белых великанов
  •   Глава семнадцатая. Вот они какие, эти гиеновые собаки
  •   Глава восемнадцатая. Надувной брат мой
  • Бернгард Гржимек Животные рядом с нами
  •   Предисловие автора
  •   Человекообразные обезьяны и их детеныши. Горилла
  •   Скунс — зверь добропорядочный и ласковый
  •   Тюлень и другие ластоногие — многомиллионные жители морей
  •   Американские белки-летяги — проказники и невидимки
  •   Животные-переселенцы
  •   Знакомьтесь — лиса
  •   Думающие и считающие? Голуби и галки
  •   Бесчестный поединок
  •   Быстрее, дальше, выше… сапсаны, дельфины, гепарды
  •   Знания приобретенные и унаследованные. Дрозды, славки и жеребенок
  •   Знакомая незнакомка
  •   Живая загадка
  •   Маугли — правда или миф?
  •   Необычная операция… зебу
  •   Хозяин леса
  •   Животные и машины
  •   Левша или правша?
  •   Загадки слуха
  •   Животные и авиация
  •   Животные смотрят кино
  •   Шутки и шутники
  •   Послесловие
  • *** Примечания ***