ВСЕ ДНИ, ВСЕ НОЧИ: Современная шведская пьеса (fb2) читать онлайн

Пер Улов Энквист НОЧЬ ТРИБАД. (Драма из 1889 года) Пьеса в двух действиях

Per Olov Enquist

TRIBADERNAS NATT

© Перевод со шведского А. Афиногеновой

Действующие лица

ВИГГО ШИВЕ.

МАРИ КАРОЛИН ДАВИД.

СИРИ ФОН ЭССЕН-СТРИНДБЕРГ.

АВГУСТ СТРИНДБЕРГ.

Действие первое

В то время как гаснет свет, начинает звучать музыка — торжественная, но без излишней помпезности музыка конца 19-го столетия. Звуки музыки заполняют зал, но занавес пока не поднимается.

На занавесе, как на экране, возникают проекции, картины. Сначала — только лица. Мужские лица. Мужчины XIX века. У них мужественный вид. Однако они поразительно похожи на нас с вами, современные, энергичные. Мужчины с квадратными челюстями. Мужчины со взглядами, устремленными в будущее. Мужчины в мундирах. Потом изображения становятся поживее. Теперь мужчины демонстрируются в своем обрамлении. В седле. В экспедиции. Подобравшись, дозволяют увековечить себя для потомков. Убивают. Изобретают автомобили и сами сидят за рулем. Смеются, словно услышав что-то веселое. Бражничают. Совокупляются.

Изображение мужчины становится все более детальным и научным. Стопа с указанием размеров. Рука. Мускул в разрезе, с обнаженными нервными волокнами. Торс: вид спереди, вид сбоку. Детальное изображение лежащего пениса (крупным планом, удивительно напоминающее чертеж корабля), тоже с указанием размеров и пропорций. Работающий станок. Лопата. Паровая машина. Локомотив. Внезапно появляются животные: львы, бегущие собаки, слоны. Мускулистые аборигены. Схватка. Дикарь. Копье. И опять лица.

Лица. Лица мужчин XIX века. И наконец остается одно-единственное лицо. Это — Август Стриндберг. Он похож на девушку. На лице у него написан страх.

Музыка наливается мощью, заполняет все помещение. И в тот момент, когда занавес ползет вверх, начинает медленно, очень медленно стихать. Очень медленно — свет.

Сцена, постепенно, словно бы нехотя выступающая из мрака, захламлена, кажется загроможденной. Справа — поставленные друг на друга ящики с пивом. Хотя вполне очевидно, что это вовсе не пивной склад, а скорее театр. Сцена заставлена кулисами. Похоже, что последний раз здесь, в копенгагенском Дагмартеатре, шел какой-то приключенческий спектакль с примесью экзотики. На двух картонных кулисах небрежно намалеваны прыгающие львы с разинутой пастью. Слон. Шесть кое-как наляпанных фигур — аборигены, очевидно, каннибалы с какого-то южного острова, мчатся вперед, потрясая копьями. К стене прислонена лестница. Валяются сорванные театральные афиши. Две пальмы в одной кадке. Разрозненные предметы обстановки богатого буржуазного дома: письменный стол красного дерева, два стула, конторка, фотографии членов королевской семьи. Громадная кровать, накрытая похотливо вспучившимся красным одеялом. На кровати стоят, непонятно почему, ночной горшок, два таза и кувшин для воды.

Довольно высокая, чуть костлявая женщина со светлыми, собранными на затылке в пучок волосами, энергично и бессистемно наводит порядок. Пытается отодвинуть в сторону тяжеленную двуспальную кровать, но та не поддается. Тогда она снимает с нее горшок и тазы и делает еще одну попытку. Тщетно.

Сири (интеллигентным голосом выпускает длинный залп ругательств на языке, напоминающем финский, напрягается изо всех сил, пытаясь сдвинуть кровать, после чего, признав свое поражение, выпрямляется, взгляд устремлен на кровать). Алла минна воссиха рата... сатанс руппидо аллат миннэ... терве сакуссат... умекассат... (стоит неподвижно, тяжело дыша) перкеле усти накасат...

Стриндберг (входит, чуть ли не крадучись, в залоснившемся, обтрепанном костюме, со все возрастающим восхищением прислушивается к ее тираде). Ругань! Ни малейших сомнений! Вульгарная финская ругань!

Сири (вздрагивает, смущенно, но с раздражением). Блефуешь, Август! Можно подумать, ты знаешь финский.

Стриндберг (устремив на нее критический взгляд, вежливо описывает вокруг нее круг). Финские ругательства! Новоиспеченная директриса театра Стриндберга в Копенгагене... очаровательная женщина... выносит горшки и сквернословит по-фински... ну-ну. Ну-ну. Когда началась репетиция?

Сири (оправившись). Значит, малыш Август собственной персоной. Прелестно. Собственной персоной явился в Дагмартеатр... да еще... соизволил со мной заговорить. Смотрю и просто ушам не верю!

Стриндберг. Слушаю.

Сири. Ты о чем?

Стриндберг. Слушаю! Слушаю! Слушаю! «Смотрю и ушам не верю...» Слушаю! Слушаю — ушам! Смотрю — глазам! По-прежнему не следишь за своей речью. Непростительно для женщины, которая собирается делать карьеру! И самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.

Сири (очень вежливо). Полчаса назад.

Стриндберг. Полчаса назад?

Сири. Неужто я ослышалась... погоди-ка (старательно припоминая)... разве ты только что не спросил, когда началась репетиция? Ну конечно же, спросил. Отвечаю: сегодня репетиция должна начаться полчаса назад.

Стриндберг (немного сбит с толку). Так. Вот как? (Придя в себя.) Что-то я не вижу, чтобы здесь репетировали... здесь же никого нет?

Сири (дружелюбно). Совершенно верно! А ты сообразительный!

Стриндберг. Да? Ну и?..

Сири. Перенесли на час. Поскольку ты в своей записочке сообщил, что желаешь присутствовать на вечерней репетиции. Вот мы и изменили время! Идя навстречу пожеланиям, так сказать!

Стриндберг (подозрительно уставившись на груду ящиков с пивом). И ты все это в себя влила?

Сири. Не исключено!

Стриндберг. А какого черта они здесь стоят? А? Десять ящиков, не меньше... и при твоей страсти к пиву... Очень странно!

Сири. Потому что, друг мой, пивной завод использует этот театр — когда в нем нет спектаклей — под склад! А спектакли здесь — Бог свидетель — идут не слишком часто! Но скоро их уберут, ибо теперь тут будет Стриндберг.

Стриндберг (не находя себе места, с беспокойством). Да, да, да. Когда они придут?

Сири. Понятия не имею! Ну да пиво здесь в любом случае не задержится!

Стриндберг. Я имею в виду актеров. Репетиция же, черт побери, сегодня все-таки состоится?

Сири. С минуты на минуту.

Стриндберг (с внезапным страхом, обеспокоенно). Послушай, Сири. Мне надо — пока никого нет — кое-что тебе сказать. Понимаешь... наши личные отношения... семейные проблемы... не будем выносить сор из избы. (Дрогнувшим голосом.) Я всегда придерживался такого принципа.

Сири. Да ну! Это что-то новенькое.

Стриндберг. Новенькое?

Сири. Мне-то всегда казалось, что ты именно так и зарабатывал себе на кусок хлеба — под маской пристойности выгребал откуда только можно наше семейное дерьмо и варганил из него книги...

Стриндберг (орет). Так ведь это же искусство! Литература!

Сири. Ах, искусство... ну, тогда извини...

Стриндберг. Понимаешь... опять эта история с Хансеном. Ну, помнишь, тот чертов босяк, который собирался прикончить меня за то, что я заявил на него в полицию. Говорят, он опять жаждет моей крови. Намерен вновь возбудить дело... насчет Марты. Да ты знаешь. Каково? Никак не угомонится. Это... это... отвратительно.

Сири. Безусловно.

Стриндберг. Мне надо с тобой поговорить, пока...

Сири. Я просто счастлива.

Стриндберг. Счастлива?!

Сири (с невыразимой благожелательностью). Да, да — мы ведем бракоразводный процесс. Но я просто счастлива, что ты тем не менее пожелал поговорить со мной, с таким-то ничтожеством. На прошлой неделе мы случайно столкнулись в ресторане гостиницы... ты обедал, если не ошибаюсь... с каким-то бледнолицым воздыхателем...

Стриндберг. С моим датским переводчиком!!!

Сири. Он так смотрел тебе в рот... я даже испугалась, что ты подавишься. Ладно, как бы то ни было, я по оплошности оказалась в зале. И поздоровалась с Великим! Не спрося на то позволения! Но Великий ответить не соблаговолил, куда там. Ты воззрился на меня, словно перед тобой была дохлая крыса. Или сраные кальсоны.

Стриндберг (печально). Опять сквернословишь.

Сири. Я почувствовала себя как сакутумуссет сатанс коистернуссет валмит маркуссат. Вот и поломай теперь голову — с твоими-то ограниченными способностями к языкам.

Стриндберг (подозрительно). Это! Это не финский! Выучить финский — для этого вы чересчур благородны! Как можно — барышни-дворянки и финский язык! Блефуешь!

Сири. В таком случае — как сраные кальсоны!

Стриндберг (очень веско, заложив руки за спину, описывает вокруг нее круги, взгляд устремлен в потолок). Говорят, я тебя отверг. Говорят, я сделал выводы из твоих многочисленных промахов и оплошностей. Я считаю: правильно говорят. Случившееся — необходимость. Истина конкретна. Я — выражаясь конкретно — тебя отверг. Ты — бывшая жена. Наша связь может носить свободный характер (с нарастающим достоинством и убежденностью)... пожалуйста, будь моей любовницей. И тем не менее ты — отверженная. Я не намерен появляться с тобой в обществе. У нас с тобой деловые отношения. Театр. Дети. И все.

Сири (с веселым изумлением). Господи Иисусе, прямо-таки юбилейная речь...

Стриндберг. Поскольку ты директриса... назначенная мной лично!.. только что созданного театра Стриндберга в Копенгагене... я требую... что вполне гуманно и отнюдь не чрезмерно... соблюдать сроки. Приступить к репетициям и довести их до конца. Аккуратно вести счета. Свободная женщина, собирающаяся самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, не имеет права бить баклуши!

Сири. Что до истории с Мартой, можешь больше не трястись.

Стриндберг (нервозно). Что? Что тебе известно? Что происходит?

Сири. Но вообще-то — чего ты, собственно говоря, ожидал? Сперва доблестно трахаешь служанку, едва-едва достигшую половой зрелости. Прелестно. Потом начинаешь нервничать из-за ее... чернявого старшего братца. Обвиняешь его — на крайне зыбких основаниях — в краже. Является полиция и сажает его в кутузку. Стриндберг ликует, у него камень с души свалился. Обвинение оказывается несостоятельным. Проведя неделю на хлебе и воде, братец выходит на свободу... естественно, разъяренный... облыжным обвинением...

Стриндберг (очень четко). Закон был полностью... на моей стороне! Девчонка не малолетка! Достигла половой зрелости! И пошла на это добровольно! А братец ее, между прочим, цыган!

Сири. Прекрасно. Великолепно. Как бы то ни было, выйдя из тюрьмы, он рвет и мечет. И мечтает тебя укокошить. И в один прекрасный вечер, хорошенько заложив за воротник и вооружившись молотком, с воплями пытается вломиться к нам прямо через стену. После чего ты геройски испаряешься как дым, предоставив мне разбираться с пьяным цыганом и его опозоренной сестрой и расхлебывать заваренную тобой кашу, дабы избежать судебного процесса. И кутузки.

Стриндберг (тихо). Ты же знаешь, у меня клаустрофобия. Я не могу даже... подумать о тюрьме. Как представлю себе... камеру... так каждый раз немножко умираю. (Орет.) К тому же ты, засранка чертова, прекрасно понимала, что попади я за решетку — и машина, снабжающая тебя деньгами, остановится!

Сири. Мне плевать на эту твою историю со служанкой. Не моя печаль. Я не ревнива. Кстати, я говорила с фогтом. Неоднократно. Дело закрыто раз и навсегда.

Стриндберг. Ты уверена?

Сири. Абсолютно, малыш Август.

Стриндберг (садится, пустой взгляд устремлен в пространство). Да. Да, да. Ты такая ужасно... невозможно... сильная. Да. Сильная. (Пауза.) Спасибо большое. Правда... ты все уладила... с потрясающей... силой. Да. Как же все это гадко. Невыносимо гадко. Мне было ужасно страшно. Ужасно!

Сири. Почему же в таком случае ты вот об этом не написал? Вместо того чтобы смешивать с грязью цыган в дрянной и лживой «Чандале»?

Стриндберг (взрывается). Потому! Да напиши я правду о том, что испугался! Перепугался до смерти! И сбежал! И что мне вовсе не хотелось спать с этой чертовой шлюхой! Все бы сочли, что я вел себя как баба! (Очень спокойно и деловито.) А не как мужчина.

Сири. Вот как! Ну-ну.

Стриндберг (тихо). Кроме того, изучая свойства женской психики, я заинтересовался психологией преступников. Видишь ли... у женщин ведь тоже преступная натура... это ведь все взаимосвязано. Подлежит изучению.

Сири (смотрит на него долгим взглядом). Кстати, гангстер появится с минуты на минуту.

Стриндберг (в ужасе). Кто? Гангстер? Он придет сюда? Этот...

Сири (ангельским голосом). Да нет... я имела в виду лишь свою партнершу... одну из тех преступных натур, о которых ты говорил... я подумала...

Стриндберг (натянуто). Прескверная шутка.

Вигго Шиве (восхитительный выход — сбрасывает с себя плащ, с раскрытыми объятиями делает элегантный шаг в сторону Сири, обольстительно при этом улыбаясь). Очаровательная госпожа директриса Эссен-Стриндберг! Как всегда первая! Хрупкий цветок в пышном театральном саду! Сири! (Раскинув руки, идет к Сири, но ее предупреждающий взгляд заставляет его остановиться на полпути.) А? (Видит Стриндберга, нерешительно меняет курс в его сторону, руки по-прежнему раскинуты, С дурацким видом замирает на месте, беспорядочно крутя кистями.)

Стриндберг (ледяным голосом). Кто это, черт возьми?

Сири. Н-да, следует, наверное, вас представить... это, стало быть, Август Стриндберг... а это...

Шиве (с бурной радостью, делает храбрую попытку как можно импозантнее начать все сначала). Господин Стриндберг! Не верю своим глазам! Неужели это сам господин Стриндберг! Да! Конечно, это вы! Вы! Ошибки быть не может! Да! Нижайше прошу позволения представиться — в эту минуту, когда я имею честь впервые, лично (все более торжественно, с оттенком высокопарности) познакомиться с одним из величайших писателей современности — тем, чьи страстные, правдивые, проницательные и дерзновенные слова точно прожгли насквозь нашу кожу... если мне будет дозволено так выразиться. Я давно издали восхищаюсь вами, обожаю вас; посему сейчас, когда Дагмартеатр в Копенгагене удостоился чести принимать у себя такого гостя, этот исторический...

Стриндберг (натянуто, но польщенно). Да что уж там. Спасибо, спасибо.

Шиве (полностью захвачен своей цветистой речью). Если бы я мог дать вам хоть слабое представление о нашей преданности! Если бы я мог отдать вам свое сердце! Если бы я мог найти для вас слова, которые выразили бы... если бы я мог дать вам...

Стриндберг. Наличные.

Шиве. Простите?

Стриндберг. Наличные. Хотите что-нибудь дать, давайте наличные.

Шиве. Да?

Стриндберг. Я на мели. Поэтому давайте наличные. Мелкие суммы тоже сгодятся.

Сири (поспешно). А это, значит, актер-премьер Вигго Шиве, он кстати, репетировал роль Жана во «Фрёкен Жюли»... и будет помогать в постановке этого спектакля...

Шиве. Вигго Шиве! Один из ваших самых горячих поклонников!

Стриндберг. Вот как! Вот как! (Недовольно.) Я слышал о вас.

Шиве (безгранично польщен). Вы слышали обо мне? Это правда? Вы, господин Стриндберг?! Мне следовало бы... да! Да. Я знаю, что меня все больше считают одним из лучших актеров Дании (задумывается)... возможно, лучшим... но чтобы вы, господин Стриндберг...

Стриндберг (холодно). О вас говорят. О вас и Сири.

Шиве (немного неуверенно). Говорят...

Стриндберг. Как вам должно быть известно, мы с Сири ведем бракоразводный процесс. И поэтому вы вообразили, будто имеете право безнаказанно ее лапать! Черта лысого! Держите руки подальше! Здесь вам театр, а не бордель. А уяснив себе этот факт, захлопните пасть и больше ее не открывайте!

Шиве (возмущенно). Господин Стриндберг! (Голосом, идущим откуда-то из живота.) Фру Эссен-Стриндберг для меня человек, к которому я питаю самое что ни на есть глубокое, глубочайшее уважение и почтение...

Стриндберг (орет). Вот и прекрасно! И продолжайте в том же духе!

Шиве (в страхе, мгновенно переходя на льстивый тон).... И разумеется, всегда буду питать...

Стриндберг. Что же касается «Фрёкен Жюли»... я уже перестал чему-либо удивляться.

Шиве. Да?

Стриндберг. Тому, что пьесе не дали ходу.

Шиве (мечтательно). Во время репетиций я страстно полюбил роль Жана. Я нашел в ней глубину, нацеленность, которая...

Стриндберг. Эта баба — прокурор Верховного суда Мейер — посчитал ее, видите ли, непристойной и подверг цензуре. Стало быть — дальше ходу нет. Можно было бы кое-что вымарать. И попытаться спасти. Получилась бы, конечно, дрянь, а не пьеса, ну да хрен с ней, ради денег почему бы и не сыграть. Но мы не успеем. Значит, будем ставить что-нибудь другое. «Сильнейшую». «Парию».

Шиве. Делать вымарки в подобном произведении значило бы покуситься... это было бы преступлением...

Стриндберг. Господин Шиве! Я — машина, добывающая средства к существованию! Я вынужден как машина выдавать тексты, дабы содержать паразитирующих на мне женщин и малолетних детей! Дамы жаждут крови и денег! Таким образом, молодой человек, ваши сентиментальные взгляды на мои произведения мне не по карману!

Сири (мягко). Но тем не менее эти произведения бессмертны?

Стриндберг. Да, бессмертны! Несмотря ни на что!

Мари Давид (она входит на сцену тихо, почти незаметно, останавливается, слушает. Ей лет 25, короткая стрижка, рыжие волосы, мягкое округлое лицо. Первым ее замечает Стриндберг. Он каменеет, словно пораженный молнией. Делает шаг в ее сторону, останавливается. Царит мертвая тишина. Шиве ничего не понимает, Сири испугана. Мари смотрит на Стриндберга совершенно спокойно, но видно, что она напряжена). Извините. Я опоздала.

Стриндберг (резко поворачивается, стремительно подходит к Сири). Что это значит?

Сири. Будто ты не знаешь.

Стриндберг. Чего не знаю?

Сири. В «Сильнейшей» есть роль без слов. Мари любезно согласилась ее сыграть.

Стриндберг (медленно, понизив голос, говорит Сири). Та-ак. Подружка объявилась снова.

Сири. Как видишь.

Стриндберг (задумчиво). Мерзкая датская трибадочка. Так-так. Все-таки надо было мне ее прикончить тогда в Гре, три года назад. Вышвырнуть оказалось мало.

Сири (тихо). Я теперь свободный человек. И тебе придется с этим смириться. Вот так-то.

Стриндберг. Это была твоя... инициатива?

Сири. Не твое дело.

Стриндберг. Неужели?

Сири. Не твое дело.

Шиве. Фрёкен Давид... несмотря на свой малый сценический опыт... показала многообразную, проникновенную и пленительную мимику, которая вселяет в меня уверенность, что...

Стриндберг. Вы знаете фрёкен Давид?

Шиве. Не столь близко, но такая очаровательная...

Стриндберг. Значит, вы ее не знаете. (Пауза.) А я знаю.

Шиве. Вы... встречались раньше?..

Стриндберг. К сожалению. Год назад прошел слух, будто пьянство свело ее в могилу. Слух, увы, ложный.

Шиве. Но разве...

Стриндберг (взрывается, грозно уставясь на Шиве). Я не выношу всех, лапающих мою жену! Понятно?!

Давид. Я здесь. Ничего не попишешь. Я не забыла того, что произошло, но мне плевать. Давайте займемся делом.

Стриндберг (словно пробуждается ото сна, подходит к стулу, хватает его, с громким стуком опускает на пол и, в упор глядя на Мари, указывает дрожащим от бешенства пальцем на сиденье). Здесь! Здесь! Вот здесь фрёкен Давид будет сидеть ближайшие часы! (Продолжая указывать на стул, все больше распаляется.) Захлопнув пасть! Мы начинаем репетировать... дабы довести до премьеры, которая наверняка кончится катастрофой... мою новую одноактную пьесу «Сильнейшая». Для дебилов или для неграмотных, если таковые среди нас имеются (бросает долгий взгляд на Шиве), хотел бы пояснить, что в этой превосходной (грозно обводит всех взглядом, возражать никто не осмеливается), превосходной пьесе есть две роли, и одна из них без слов, немая! Повторяю по буквам: Н — нимфетка, Е — ехидна, М — мужененавистница, А — алкоголичка, Я — язва. Немая. Следовательно, она будет сидеть здесь! И молчать!

Давид (покорно качает головой и, улыбаясь, садится на стул). Сири, дружочек, и чего я только не сделаю ради тебя.

Стриндберг (по-прежнему тыча пальцем, столь же страстно). Будет сидеть здесь! И, призвав на помощь всю силу воли, держать рот закрытым — столько, сколько понадобится!

Давид (с дружелюбным удивлением). Что с вами сделали, господин Стриндберг? Когда я увидела вас в первый раз в Гре, вы были такой мягкий, такой приветливый. В сущности, вы один из самых мягких, чувствительных, уязвимых людей из всех, кого я знаю, вовсе не...

Стриндберг (с наигранным спокойствием). И это, это она бросает мне прямо в лицо, и подобное мне приходится выслушивать...

Давид. ...я имею в виду ранимых, а вовсе не...

Стриндберг (ледяным голосом). Подайте горшок, господин Шиве, у дамочки начинается понос.

Давид. К чему все эти неслыханно... мужественные... вулканические извержения, словно бы вы должны делать вид... словно вы боитесь, что иначе вас не сочтут за мужчину...

Сири. Может, все же попытаешься хотя бы не грубить Мари? Ты невероятно злопамятный человек. Я хочу сказать, ведь мы же все-таки почти целый год прожили в Гре бок о бок. Душа в душу.

Шиве (с выражением крайнего страдания на лице). Я, пожалуй, удалюсь ненадолго...

Стриндберг. Валяйте. Если для вас это мучительно, идите, ради Бога. Возвратитесь, когда не будет мучительно.

Шиве. Разве что на одну минутку... (Приподнявшись на носках, нерешительно раскачивается и остается на месте.)

Стриндберг. Хотя мало что не причиняет мучений. Вспоминать (замолкает)... тоже мучительно. А не вспоминать я не могу. Помню, как наша трибадочка уезжала. Мари Каролин Давид. Мари Каролин Давид. Сири — Королева Ночи. А она — Королева трибад. Вот уж никак не предполагал, что после той ночи трибад в Гре их дорожки снова скрестятся.

Шиве. А что это за ночь... (Смущенно замолкает.)

Стриндберг (задумчиво смотрит на Мари). Мари. Каролин. Давид.

Сири (очень оживленно). Ну все, пора! Начинаем! А то и так долго проканителились, давайте же репетировать! Все эти годы я ждала минуты, когда снова вернусь на сцену, и теперь меня ничто не остановит! К делу! Перестанем дуться друг на друга, ты, Август, садись туда, смотри на девушек и не злись, а мы начинаем! И поглядим, много ли успеем!

Шиве (с облегчением). Неужели фру Эссен-Стриндберг действительно столько лет не стояла на подмостках?! Какая жалость! Театральное искусство так много потеряло, когда вы добровольно покинули сцену...

Стриндберг (кисло). Ладно уж. Театр, черт бы его подрал, выжил. Искусство тоже прекрасно себя чувствует. Но одно верно — она вышла замуж, чтобы с моей помощью сделать карьеру. Я был влюблен и глуп, она мечтала о карьере. Просто и верно. Очаровательная женщина.

Сири. Вот так, вот так пишется история. Господи, я сейчас лопну от злости. Не забудь добавить, малыш Август, что потом меня впрягли в домашнюю работу как ломовую лошадь на семь долгих лет. Ничего не скажешь, хорошая карьера, мой друг. Спасибо тебе огромное.

Стриндберг (с ликованием). Вот именно! Она не состоялась!

Давид. Все это вы повторяете друг другу уже семь лет, не меньше восьми раз в неделю. Нет ли у вас каких-нибудь новеньких... оригинальных... тем для ссор?

Сири. Дай мне новую, оригинальную жизнь, и уж эту проблему мы решим.

Давид. Но какой смысл повторять все...

Стриндберг (печально, указывая на Мари). Она постоянно забывается. Ведь она же должна молчать! Вот, посмотри, на первой странице. Так и написано. А у нее рот не закрывается, рано или поздно мое терпение кончится...

Шиве (с чувством). Но мимика... не забудем, что эту немую роль нужно играть с помощью мимики... выразительные складки лица могут выражать... трогательные, подвижные... и проникновенные чувства... руки тоже могут!.. двигаться проникновенно... расширенные глаза означают ужас...

Стриндберг (рассматривает его с выражением глубочайшего отвращения). Сири, моя любимая бывшая жена, ты очаровательная девушка, но всегда отличалась невероятно дурным вкусом при выборе любовников. Погляди только на эту... проникновенную жабу. Невероятно дурной вкус. Коммивояжеры, тупоумные лейтенанты с финских паромов, глупые третьеклассные актеришки и лесбиянки из Копенгагена. Ни одного, кого я мог бы уважать.

Сири (зло). Позволю себе лишь заметить — между мной и господином Шиве ничего нет и не было.

Стриндберг (задумчиво). Иногда мне кажется... ты сознательно... старалась причинить мне боль... принизить меня... потому ни разу и не выбрала человека, достойного моего уважения. Ни разу.

Сири. О Господи! Тебя послушать — прямо зверинец какой-то.

Шиве (наконец достаточно накрутив себя, взрывается). Я требую извинения! Это уж слишком! Я требую извинения и восстановления моей попранной чести! Господин Стриндберг назвал меня «жабой»!

Стриндберг (удивленно). Да нет, тут какая-то ошибка! Я же вроде сказал «проникновенная жаба»?

Шиве (растерявшись). Разве?

Стриндберг. Конечно, прекрасно помню. Спросите дам.

Сири. Да, да, именно так и сказал.

Стриндберг. Вот видите!

Шиве. Вот как? Ага. (Напряженно думает.) Но... я все равно требую извинения!

Стриндберг. Ну разумеется. (Любезно, дружелюбно.) Прошу вас извинить меня, господин Шиве. Я сморозил глупость. (Дружески обняв его за плечи, медленно прогуливается по сцене.) Господин Шиве, вы мой друг. Нам надо держаться вместе. Многие наверняка не удержались бы от критики в ваш адрес... сказали бы, что вы глупы... или невероятно тупы... невероятно!.. но только не я, ни в коем случае. Я говорю: вы все-таки мужчина! У нас с вами общие интересы. В сущности, мы стоим по одну сторону баррикад. Мы должны объединиться в борьбе против женского пола.

Давид. Вынуждена все же спросить, что у нас тут будет — борьба против женского пола или репетиция? Состоится сегодня репетиция или нет?

Шиве. Правда, мы должны...

Сири. Ради Бога. Страница первая, с самого начала, садитесь и перестаньте вести себя как...

Стриндберг. ...как бабы...

Сири. Страница первая, с самого начала.

Стриндберг. В этой только что написанной одноактной пьесе (все более энергично и возбужденно), премьера которой... первая в мире!.. наконец-то... состоится на этой сцене... с потрясающей силой описывается поединок между двумя особами женского пола. Обе любят одного и того же мужчину. И сражаются за него. И хотя он при сем не присутствует, тем не менее доминирует в происходящем. Как оно чаще всего и бывает. В конце концов одна из этих особ выигрывает сражение и возвращается к мужу. Декорация незатейливая. Уголок кондитерской. Два железных столика, красный плюшевый диван и несколько стульев. Входит Сири... прошу прощения, я хотел сказать, входит фру Икс! Одетая по-зимнему... шляпа, пальто, на руке висит изящная японская корзиночка. За одним из столиков сидит... Та, которую мы называем мамзель Игрек. На мой вкус (весело петляет по сцене) весьма противная дама, рыжая, дебелая, с крючковатым носом... (Уступает предостерегающему взгляду Сири), Ну ладно! Она читает дамский иллюстрированный журнал, на столике наполовину опорожненная бутылка пива! Как в капле воды — два ее любимых занятия. Ну просто в десятку. Особенно красноречива пивная бутылка... (задумчиво) непостижимо, сколько она потребляет пива... до двадцати бутылок в день... иногда и больше, если мне не изменяет память, а она мне не изменяет...

Сири. Август...

Стриндберг (радостно). Да, да. Значит — фрёкен Давид молча пьет пиво и читает иллюстрированный журнал, а прочитав, откладывает в сторону и берет следующий! Иллюстрированный журнал!

Шиве (слегка обиженный, что на него не обращают внимания). Тут, пожалуй, к месту были бы кое-какие режиссерские указания... проникновенный... отмеченный напряженной внутренней концентрацией... безыскусный и приятный монолог... с теплотой, которая...

Стриндберг. Начинайте!

Шиве. Фрёкен Давид, пожалуй, пришлась бы к месту спокойная и проникновенная мимика в начальных...

Стриндберг. К черту треп! Начинайте! Начинайте!

Сири (берет разбег). «Здравствуй, Амели, милочка! Сидишь одна, в сочельник, бедняжка, совсем по-холостяцки».

Давид поднимает глаза от журнала, кивает и снова углубляется в чтение.

Сири. «Знаешь, мне просто больно на тебя смотреть — одна-одинешенька, в кафе, в сочельник. Так же больно, как было однажды в Париже, в ресторане, где играли свадьбу, и невеста сидела и читала юмористический журнал, а жених в это время резался со свидетелями в бильярд. Уф, подумала я, если вот так все начинается, что же дальше-то будет и чем это кончится! В день свадьбы жених играет в бильярд! — А невеста читает юмористический журнал, — скажешь ты! Ну, это все-таки не одно и то же!»

Стриндберг (кудахчет). Вовсе не одно и то же, намного, черт меня задери, хуже. Тут входит официантка с чашкой шоколада для той дамы, которая не лакает пиво. Господин Шиве, как-никак игравший Жана во «Фрёкен Жюли» и, так сказать, владеющий лакейскими навыками, сегодня нам подыграет. Сделайте просто вид, что ставите чашку. (Доброжелательно). Напряженная концентрация, господин Шиве, и проникновенная мимика, трогательная и выразительная!

Шиве (рассудительно). Это можно понять как тонкий намек!

Стриндберг. Грубый! Грубый, господин Шиве! (Весело бросается в атаку). А фрёкен Давид я должен предупредить, исключительно по-дружески напомнить, что на премьере обслуживать вас будет отнюдь не мужчина. А хрупкая девица! И фрёкен Давид придется обуздать свои страсти! Не приставать к девушке! Не лапать ее! Не хватать за грудь! Без нежностей! Не кидать распутных взглядов! Это разрушит саму логику пьесы.

Давид (тихо, стиснув зубы). Все-таки ваша подлость, господин Стриндберг, тоже должна иметь свои пределы. Вы ведете себя подло и трусливо, низко. Я не намерена с этим мириться.

Стриндберг (счастлив). Вы оскорбились! Вы сейчас уйдете, кипя от гнева! И больше никогда не вернетесь!!! Верно?!

Сири (с выражением полной безнадежности роняет тетрадку с ролью на пол). Ну вот, все кончено. Ничего другого я и не ожидала. Вполне в его характере. И как раз сейчас, когда впервые за все эти годы у меня появилась возможность вернуться к своей профессии. А он все рушит. Спокойно и невозмутимо.

Стриндберг. Что-о??? Что-о? Что я такого сделал?

Давид. Разве для тебя это неожиданность, Сири?

Сири. В общем, нет. Но все равно я каждый раз прихожу в уныние.

Стриндберг (слегка обеспокоенный, виновато кружит вокруг Шиве). С женщинами трудно работать. Они все время отвлекаются. Малейший пустяк принимают на свой счет. Не способны взглянуть на дело принципиально. Вы мужчина. Вы понимаете, что я хочу сказать. (Орет.) Вы понимаете, что я хочу сказать!

Шиве (испуганно). Д-д-да, понимаю... (ищет спасительную соломинку.) Пожалуй, здесь был бы к месту более проникновенный стиль игры... С более трогательной жестикуляцией...

Сири. Мари. Прошу тебя, Мари.

Стриндберг. Страница 2, с середины. Официантка выходит и больше не появляется. Вивисекция продолжается, слово — фру Икс. Сири. Прошу.

Сири. Я безумно хочу сыграть эту роль. Безумно хочу воспользоваться возможностью вернуться к своей профессии. Страшно хочется попытаться.

Стриндберг (почти извиняющимся тоном). Страница 2, с середины.

Давид молча подходит к стулу, долгим взглядом смотрит на Стриндберга, садится.

Стриндберг (обращаясь к Шиве). Видите? Абсолютно ненужная пауза. Слава Богу, хоть я сохранил спокойствие.

Сири. «Знаешь, Амели! По-моему, тебе все-таки не стоило бросать своего жениха! Помнишь, я первая тебе тогда сказала: прости его! Помнишь? Теперь была бы замужем, имела бы свой дом. Вспомни прошлогоднее Рождество, которое ты провела за городом, у родителей жениха, — ты прямо светилась от счастья...»

Шиве. Здесь, пожалуй, фрёкен Давид подошло бы печальное выражение лица...

Стриндберг. А что, здесь так заведено — бери пива сколько влезет? И это не считается кражей? Вообще-то неплохо бы сейчас выпить по чашечке черного кофе. Настоящего, а не той бурды, какую эта чертова прислуга в Гре обычно... (Отечески.) И еще, господин Шиве, постарайтесь болтать поменьше глупостей. Печальное выражение лица? Почему вдруг? Абсурдно и нелепо. У фрёкен... у фрёкен Игрек когда-то был жених, это нам известно. Бедняга. Вот, должно быть, настрадался. Но потом, когда ему удалось вырваться из лисьего капкана, и он и фрёкен обрели свободу. И она вовсе не горюет. Она счастлива! Таковы уж ее наклонности!

Шиве (совершенно сбит с толку). Но согласно тексту пьесы она должна...

Сири. Это уже ни в какие ворота не лезет.

Стриндберг. Для этой фрёкен отсутствующий мужчина — а еще лучше мертвый — счастье. (Заговорщицки, Шиве.) Время от времени, когда на нее нападает тоска, она ходит на кладбище и, чтобы потешить душу, изучает надписи на надгробиях, имена усопших мужчин. Имена. Имена... поверженных врагов... Взгляните правде в глаза, господин Шиве. Вот каков наш противник!

Шиве. Но... пьеса... вас так трудно... (обеспокоенно) вы шутите, господин Стриндберг?

Давид. Ну, так чем мы все-таки будем заниматься? Обсуждать подробности моей жизни? Или пьесу и ее героиню? Ведь она и я — во всяком случае, согласно тексту, — не один и тот же человек?

Стриндберг (с надеждой в голосе). Сейчас бы чашечку черного кофе. А что если... если бы господин Шиве... который однажды уже исполнял роль Жана... во «Фрёкен Жюли»... и...

Шиве (измученно и кисло). ...владеет лакейскими навыками, знаю, знаю, хорошо, я постараюсь, Господи, уже час прошел, если так и дальше пойдет, нам придется сидеть здесь до утра.

Сири. Пока у меня еще не окончательно сдали нервы, хочу выяснить один вопрос. Вот как я поняла пьесу. Встречаются две женщины, давно не видевшие друг друга. Обе влюблены в одного и того же человека. Между ними происходит стычка. Сильнейшая побеждает. И возвращается к своему мужу. Так?

Стриндберг. Совершенно верно! Центральная фигура — отсутствующий муж! Обе любят его и ведут за него борьбу! (Беспечно.) По-своему, по-бабски.

Сири. Абсолютно правильно, дорогой. Именно так и стоит в тексте. Ну и давайте же, черт возьми, придерживаться этого текста, не впутывая сюда бывшего жениха Мари!

Стриндберг. А кто впутывает?

Сири. Ты!!!

Стриндберг. Я???

Давид. Странная пьеса. Читаешь, и все время кажется, будто она выдает себя за что-то другое. Рядится в чужие одежды. Самое важное вынесено за скобки. Когда вы написали ее?

Стриндберг. Вскоре после вашего... отъезда из Гре.

Давид. Ах, тогда.

Стриндберг. Именно тогда.

Шиве (занимается кофе, с любопытством). Когда, вы сказали, она написана?

Стриндберг (разглядывает его с задумчивым видом). Господин Шиве. Шиве. У вас ведь и имя тоже должно быть?

Шиве. Вигго.

Стриндберг. Так. Вигго. (Мрачно.) Вигго Шиве. Не слишком благозвучно. (Берет себя в руки.) Но вы все же мужчина. С вами можно говорить. Преступники, обезьяны и женщины — существа инстинктивные. А с мужчиной можно разговаривать. Понимаете?

Сири. Кивните в знак согласия, доставьте удовольствие малышу Стриндбергу. Мы не обидимся.

Шиве чувствует себя крайне скверно, пытается изобразить улыбку и, тряся головой, с тоской смотрит на дверь.

Стриндберг (чрезвычайно деловым тоном). Я написал пьесу после того, как вышвырнул фрёкен Давид и ее в равной степени склонную к лесбиянству подругу Софи из нашего добропорядочного дома в Гре. (Внезапно с восторгом восклицает.) Приключения маленького Вигго в ночь перед Рождеством!!! Нашел! (Абсолютно спокойно.) А затем написал пьесу. Все очень просто.

Шиве (ничего не понимает). Вышвырнули? За что?

Сири (полностью смирившись). Ради Бога, не смущайся. Рассказывай. Каждый раз, когда я тебя слушаю, у меня дух захватывает. Горстка фактов и захватывающий дух обман.

Шиве. Но... вы, надеюсь, не подняли на нее руку... это было бы не совсем по-рыцарски, господин Стриндберг...

Стриндберг. Пожалуйста, постарайтесь понять (все больше обращается к Шиве, с мольбой в голосе, крепко зажмурив глаза), господин Шиве, постарайтесь понять мое положение в те годы. Жить в полной изоляции, за границей, словно в кромешной тьме... в окружении этих... не женщин, нет, а страшных, хлопающих крыльями летучих мышей... (умоляюще) господин Шиве, ведь вы понимаете меня, когда я говорю, что мне страшно... вы сами разве не боитесь... (орет) боитесь, я знаю, до чертиков боитесь, вот и оставляете за собой повсюду навозные кучи просвещенных левацких комплиментов!.. (тихо) летучие мыши в кромешной тьме, вот именно. (Деловым тоном, подтянувшись.) Как бы то ни было. К нам в Гре приехали две подруги из Копенгагена. Мари и Софи Холтен. (Презрительно.) Малыш Оле, как ее потом прозвали! Оле! Этим чертовым мужененавистницам непременно надо навешивать на себя мужские ласкательные имена! Обе — трибады. Одна по литературной части. Другая чего-то малюет. И вот, господин Шиве. Тут все и произошло. Они отняли у меня жену.

Шиве. Господин Стриндберг!!!

Стриндберг. Я терплю их. (Спокойно, с трудом.) Я живу с ними под одной крышей. Я выдерживаю пространные любовные дифирамбы своей жены... прелестному телу... фрёкен Давид... ее груди. Нежности, ласки... я ничего не понимаю. Их не разлить водой, они целуются, беседуют... как будто меня нет... (Чуть ли не с детской обидой.) Мне не говорят, в чем я провинился... и в конце концов я прихожу к выводу, что не виноват ни в чем... просто я не существую! Дети тоже привязались к ней. Мари... Мари... только и разговоров про Мари. И потом, эта извращенная эротика... мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить об этом...

Давид. Правильно. Надо поговорить. Я только сейчас начинаю понимать, насколько это необходимо...

Шиве. А в самом деле необходимо?

Стриндберг. Почему бы нет?

Давид. Совершенно необходимо.

Сири. Для понимания пьесы, которую мы ставим?

Стриндберг (орет). Хватит нести ахинею про понимание, пьеса про отсутствующего мужа, довольно болтать, заткнитесь, я схожу с ума, начинайте!

Давид. Правильно. Утраченный центр.

Стриндберг. Наступает та самая ночь. Ситуация безумная, опасная. Мари вынуждена уехать... она впуталась... в историю с местной девчонкой, чем навлекла на себя гнев крестьян, она должна уехать. (Почти с отчаянием.) Я, вероятно, мог бы упрятать ее за решетку, подобные действия наказуемы! Но я позволил ей улизнуть. Ради жены и ради... И вот, на прощальном ужине...

Шиве (недоверчиво). Вы действительно устроили прощальный ужин? После всего?

Стриндберг. Разумеется, черт побери! Как же без прощального ужина! Мы же были добрыми друзьями! И той ночью... всю жизнь буду помнить... шел легкий, прозрачный, ласковый дождик, он перестал как раз на рассвете... (Замолкает, колеблется.) Нетрудно было заметить, что моя дорогая Сири... мне очень жаль, что приходится впутывать и тебя... Хотя ты это заслужила! Посему мне не стыдно!.. Что моя дорогая жена пылает пламенной любовью к очаровательной Мари Каролин Давид.

Шиве. Господин Стриндберг! Господин Стриндберг!

Стриндберг (тихо, почти монотонно). Дождь шел всю ночь, под конец я вышел на улицу, один, моросил дождь, а окно... напоминало картину. Я стоял и смотрел, долго стоял. А потом вернулся в дом. А там они, все трое. Вы бы только поглядели на предмет пламенной страсти моей супруги. О, до чего отчетливо я ее помню. Она так и стоит у меня перед глазами. Мари Каролин Давид, как же ясно я ее вижу. Рыжая, дебелая, с крючковатым носом, двойным подбородком и желтыми глазами, отекшее от пьянства лицо... она пила беспробудно... плоская грудь и кривые руки... более отталкивающее, жуткое существо трудно себе вообразить, последняя деревенщина и то бы сбежал от нее. Двойной подбородок... желтые глаза... опухшая от спиртного... кожа вокруг рта висит складками... желтые глаза... отекшее лицо...

Шиве (недоверчиво). Вы... действительно... имеете в виду... фрёкен Давид?

Стриндберг (со все более монотонным отчаянием). Сири пела романс... у нее довольно красивый и чистый голос... а закончив... заплакала. И села рядом с чудовищем, и тогда это датское чудовище встает, сжимает ее голову в своих руках и впивается открытым ртом в ее губы. Платонической эту любовь вряд ли назовешь, подумал я. (Замолкает.) А на улице уже почти рассвело.

Шиве. И что вы сделали, господин Стриндберг?

Стриндберг. Напоил эту тварь до положения риз.

Шиве. Вы имеете в виду... фру Стриндберг?

Стриндберг. У меня нет обыкновения обзывать свою жену тварью. За исключением тех случаев, разумеется, когда она того заслуживает. Естественно, я имел в виду фрёкен Давид.

Давид. Спасибо.

Стриндберг (разглядывает Мари, говорит чуть ли не с любовью). Потом, я помню, мы вышли на улицу, потому что вам стало плохо. Это было у дороги. И я помню, вы упали на колени и, издавая какие-то идиотские икающие звуки, глядели на меня своими огромными, мерзкими глазами, привалившись... к столбу ворот, кажется? И уже совсем рассвело. Вас вырвало. (Задумчиво.) Никогда, никогда не приходилось мне сталкиваться с подобным чудовищем в человеческом облике.

Давид (встает, подходит к Стриндбергу, долго, в полном молчании, смотрит на него). Так вот, значит, какими глазами вы все это увидели?

Стриндберг. Что упрочило мои взгляды на женскую эмансипацию.

Шиве (никто не произносит ни слова, царит полная тишина, наконец он неуверенно спрашивает). Это все правда?

Стриндберг. Спросите дам.

Шиве. Это все правда?

Сири. Видите ли... существует два типа писателей. Одни лгут, собирая воедино крохотные фрагменты правды. Другие говорят правду с помощью нагромождения лжи.

Стриндберг.И к какому типу отношусь я?

Сири. К худшему.

Шиве (по-прежнему потрясенно). А что делали вы, фру Стриндберг... какие чувства вы?..

Сири. Я ничего не делала. Мне просто было очень грустно.

Стриндберг (тихо, чуть ли не с раскаянием, обращается только к ней). Сири, потеряв возлюбленную, страдала и сходила с ума. По большей части она бродила по лесу, пела и навещала любимые места своей подруги. Плакала и убивалась. Так ведь, Сири?

Сири. Так ведь, так ведь, так... Четыре бесконечных года нас носило по европейской пустыне... мы переезжали с места на место, из пансионата в пансионат, и беспрерывно ссорились... я жила с этим испуганным ребенком, притворявшимся великаном. И никакого применения, ни малейшего... тому, чем я могла бы стать. И вот я сижу и жду лучших времен. Жду-поджидаю. И старею. И тут появляется эта женщина из датского города Копенгагена на севере Европы. Свободная до кончиков ногтей. И говорит со мной так, словно я еще на что-то гожусь. Говорит, что еще не поздно! Господи, да как же мне было не полюбить ее?

Шиве. Да, да.

Сири. Ничего не могу с собой поделать. Я страдала, когда он вышвырнул ее. Я любила ее.

Стриндберг молча смотрит на нее, он в замешательстве, собирается что-то сказать, но не решается.

Сири (взрывается). А он, одноглазый дьявол, видит в этом свободном человеке только спившуюся лесбиянку, и больше ничего! Можно подумать, что это так безумно важно!

Стриндберг (ошарашенно). Но не отметить-то этого все-таки было нельзя?

Сири. Прекрасно! Давай, отмечай! Все отметил?!

Шиве. Я все же вкупе с господином Стриндбергом не могу не задаться вопросом... разве это... не важно?..

Сири. Видишь ли, может, я увидела в Мари что-то другое, и это что-то было для меня намного важнее.

Стриндберг (обращаясь к Шиве). Открою вам одну тайну — эти три чертовы дамочки, с одной стороны, целый год, каждый божий вечер, упрямо усаживались за преферанс, а с другой — так и не освоили правил игры. Теперь вы понимаете, что такое страдание?

Давид. Вы однажды рассказывали о своем отце... о том, как мучительно ненавидели его «ледяную» натуру. И жаждали стать... другим. Вы изменили свою точку зрения? Что с вами произошло?

Сири. Не спрашивай его. Это безнадежно, давным-давно. Если он не в центре, его охватывает панический страх, тут-то нарыв лопается, и он становится смертельно опасным, словно испуганная гремучая змея.

Стриндберг (ошеломленно). Что за бездарные, чудовищные попытки копаться в моей духовной жизни... которая никого из вас не касается! Моя духовная жизнь принадлежит истории литературы, и ты, Сири, не смей лезть в нее своими грязными лапами!

Давид. Будет ли позволительно противной, рыжей, дебелой даме с двойным подбородком кое о чем вас спросить?

Стриндберг. Ну разумеется.

Давид. Вы именно после той ночи решили написать пьесу... о встрече двух любящих женщин?

Стриндберг молчит.

Давид. И это та самая... и есть?

Стриндберг кивает.

Давид (про себя). Не много же я в ней поняла.

Сири (с преувеличенной кротостью). А что если нам... осмелюсь ли я предложить... со всем смирением... посвятить несколько минут работе... репетиции... или?..

Стриндберг (облегченно). Правильно! Начинаем! Чертовски интересно! Давайте репетировать встречу трибад!

Сири (зло). Представляю, что он себе навоображал.

Стриндберг. Работаем напряженно! Кончили трепаться! Сильные чувства, вживание в роль! Кроме того, не помешало бы еще по чашечке кофе! Господин Шиве, вы, игравший Жана во «Фрёкен Жюли» и владеющий... (тактично смолкает под убийственным взглядом Шиве) может быть... Спасибо, господин Шиве! Спасибо! Правильно! Мужчинам кофе, дамам пиво! Начинаем!

Давид (тихо, не сводя с него глаз). Господин Стриндберг. Я вспомнила.

Стриндберг. Да?

Давид. Я вспомнила, как было дело. Почему я почувствовала к вам такую страшную симпатию. В тот раз. Теперь я помню.

Стриндберг (не шевелясь, без выражения). Да?

Действие второе

Музыка.

Проекция на занавес. Изображение человека с птичьей головой.

Сцена. Сначала темнота. Потом сцена медленно освещается. Сири сидит, углубившись в тетрадку с ролью. Мари открывает бутылку пива. Стриндберг стоит в метре-двух от Сири, смотрит на нее не отрываясь, раскачивается — с носков на пятки, кажется, будто он хочет что-то сказать, но колеблется.

Стриндберг. А дети здоровы?

Сири (не поднимая глаз). Да.

Стриндберг (медлит в нерешительности). Карин научилась пользоваться фотографическим аппаратом, который я ей послал?

Сири (отрывисто). Не знаю.

Стриндберг. А что, если бы... (осторожно) если бы они пожили летом две-три недели со мной, в шхерах...

Сири. Нет.

Стриндберг. ...ты бы освободилась...

Сири. Нет.

Давид садится, держа в руке только что открытую бутылку с пивом, меланхолически вздыхает, уставившись в пространство.

Стриндберг. Фрёкен Давид, позвольте предложить вам бутылочку пива?

Давид смотрит на него невозмутимо, без улыбки.

Стриндберг. На вкус весьма недурственно. Попробуйте хоть разок. Всего одну...

Давид. С удовольствием. Можно одну, можно несколько. Видите ли, господин Стриндберг, я никогда — ни в Гре, ни потом — не делала тайны из своего алкоголизма. Я действительно алкоголичка. И не пытаюсь выкручиваться и скрывать этого.

Стриндберг (в некотором замешательстве). Ну! Ну раз так!

Давид. Именно так.

Стриндберг. Гм... тогда — ваше здоровье!

Давид. Ваше здоровье.

Стриндберг (ходит кругами, собирается с духом, накручивает себя). Факты, неоспоримо... вопреки утверждениям, будто бы я лгу и преувеличиваю... доказывают мою правоту. Доказывают. Возьмем хотя бы вот беспробудное пьянство. Все присутствующие слышали признание, не так ли? И Шиве тоже? Вы ведь как-никак мужчина и, не в пример женщинам, не станете по привычке отрицать очевидное?

Давид. Могу выдать письменное свидетельство, с тем чтобы писатель воспользовался им в своих произведениях. Полагаю, со временем я буду в них фигурировать...

Сири. Да уж, не приведи Господи!!!

Стриндберг. Что такое???

Сири. Только и остается сказать: не приведи Господи. Поэтому он и пишет сплошь и рядом о женщинах-вампирах. Кстати о вампирах: по-моему, это коллекция автопортретов. Дешевая, лукавая самокритика со стороны господина Стриндберга. Боже мой, он же настоящий людоед.

Стриндберг. Человековед! Большая разница, милочка!

Сири (делая изящные танцевальные па). Прошу... перед вашими пораженными и восхищенными глазами... вепрь Сэримнир шведской литературы! Voila! Беспрерывно съедаемый и пожираемый в десятке самых известных и признанных произведений мастера! Вечно живой! Вечно готовый быть съеденным вновь!

Стриндберг (возмущенно). И эту свинью я прославил на весь мир! А у нее даже недостает ума быть благодарной!

Сири. Благодарной! За то, что меня выставляют на посмешище и публично секут! Пока я не падаю с обнаженным сердцем и лежу, истекая кровью! Благодарной!

Стриндберг (наставительно). Ну подумай. Вот ты, избитая, в крови, валяешься на полу. С обнаженным сердцем. Лежишь, истекая кровью. В таком случае ты должна сказать себе: «Hier liege Ich und mache Literaturgeschichte!»^[1]

Сири (всерьез возмущена). Ты пожираешь людей. Используешь их! Вы бы только видели его в ту ночь, когда бедняжка Виктория пыталась покончить с собой, а нас угораздило оказаться в той же гостинице. О Господи! Потом к нам ворвался присутствовавший при сем бедняга Лундегорд и рассказал, как было дело. Тоже осел порядочный, не умеют все-таки мужики держать язык за зубами. Боже милостивый, как же господин Стриндберг ему внимал! У-х-х-х-х-х-х! (Описывает вокруг него круги, изображая голодного, алчно облизывающегося хищника, глаза широко раскрыты.) У-х-х-х-х! Какая аппетитная история! Какое выражение лица у Мастера... безжалостный интерес людоеда... какие смачные подробности! Молодая девушка, пытавшаяся покончить с собой! Несчастная любовь! Покинута! Ножи... кровь... чавк... чавк... может... может, материал для пьесы? Чавк! Благородная барышня... Иванова ночь... любовная история... брошена... чавк... чавк... чавк... бритва... а ледяные глаза бесстрастно, точно отмечают и регистрируют мельчайшие детали, и...

Давид. Но Сири... Зачем ты так говоришь... мы ведь обе прекрасно чувствуем невероятное сострадание, пронизывающее пьесу... при чем тут выражение лица...

Сири. Тебя не жрали столько раз, сколько меня! В этом вся разница!

Стриндберг (в бешенстве, кипит). И эту женщину, эту мародершу и предательницу я вынужден любить. Ужасно! Ужасно.

Давид (ошеломленно). Вы что, ее действительно любите?

Стриндберг. Разумеется, люблю, и, разумеется, буду продолжать любить... но не ей же это ставить в заслугу? Любовь... она просто возникает. Как рак. Или бубонная чума.

Давид. Та-ак...

Стриндберг (с глубокой серьезностью). Возмутительнее всего, что меня угораздило влюбиться именно в нее, женщину, которая мне противна до глубины души.

Шиве. Которая вам противна до глубины души?..

Стриндберг. Ну разве не возмутительная несправедливость?!

Сири (холодно). А ты все-таки вампир.

Стриндберг. Что ж, пожалуй, ты права. (Очень миролюбиво). Ты — сидящий у меня на шее паразит, ты сосешь из меня кровь и деньги, гоняешь прислугу, бездельничаешь и мечтаешь о карьере, которая тебе не по плечу. А я — вампир, сосущий тебя. Нормальная семейная жизнь, разве нет?

Шиве (ошеломленный, себе под нос). Понять бы только... что, в сущности, такого примечательного в этих писателях.

Сири (категорично). Ничего!!!

Стриндберг. Я знаю ответ. Мы записываем слова. В принципе, это невероятно примечательно.

Шиве. Правда?

Стриндберг. Я записываю чувства и страхи мужчины задолго до того, как они станут ясны ему самому. За год — за десять лет — за сто лет вперед! Вы же, увидев зафиксированные на бумаге слова и чувства, начинаете дрожать от страха и возмущаться. Но не женским террором против нас. Что было бы естественно. Вы возмущаетесь тем, кто записывает! Вот это, по-моему, и в самом деле примечательно!

Сири. Ты слышишь, Мари? Малыш Август заметно воспрял духом со времени Гре. Какая жизненная сила!

Давид. Эту бы силу да направить исключительно на борьбу за освобождение женщин...

Стриндберг (в бешенстве, кричит). Подотрите свою пипочку, фрёкен Давид! Если она у вас есть!!! (Переводит дух). Ну да. Да, да. Извините. Я брякнул глупость. Глупость, сказал я! Я извинился! Вам что, надо в письменном виде??? (Совершенно спокойно, разочарованно.) Между прочим, дорогие друзья, вот живем мы себе в Гре — душа в душу, еле сводя концы с концами, но как живем? Каждый божий вечер, месяц за месяцем, меня заставляют играть в преферанс с двумя датскими лесбиянками и женой, лезущей из кожи вон, дабы стать такой же. И ни одна из них даже не удосужилась выучить правила игры. Ночью вы нежитесь в постели и лижетесь. А днем надеетесь, что я, везущий на своем горбу трех светских девиц, буду бороться за освобождение женщин. Ответ: никогда!

Шиве (жалобно). А репетиция... репетиция... пьеса... как с ней будет?

Давид. Сири, голубушка, принеси мне, пожалуйста, еще бутылку пива.

Стриндберг (в бешенстве выхватывает тетрадку с текстом пьесы). Страница 2, внизу, фрёкен Давид молча сидит на стуле, Сири поет дифирамбы семейному счастью, начинай.

Сири. С какого места?

Стриндберг. «Нет ничего лучше домашнего очага!»

Давид. Точь-в-точь как говаривал мой отец-сифилитик по средам и пятницам, когда выходил из спальни, изнасиловав мою мать.

Стриндберг (молча смотрит на нее). «Нет ничего лучше домашнего очага!»

Сири. «Да, дорогая Амели, нет ничего лучше домашнего очага — после театра — и детей, ну да тебе этого не понять!»

Стриндберг. Черт знает что такое. (Умоляюще.) Сири, в твоем голосе должна звучать убежденность. Ты ведь обращаешься к эмансипированной обезьяне, которая только и знает, что шататься по разным местам да нести всякую ахинею о свободе. У тебя превосходство! Убежденность! Ты должна говорить убедительно! (Возмущенно, Шиве.) Знаете, истории не известен ни один приличный барышник женского пола — весьма знаменательно! В них нет огня!!!

Сири. Хорошо, дорогой. «(Открывает корзинку и показывает рождественские подарки.) Вот, погляди, что я купила своим поросяткам. (Вынимает куклу). Видишь! Это Лисе! Смотри, как она вращает глазами и вертит головой! А! А это пробковый пистолет для Майи (заряжает и стреляет в Игрек...)».

Давид фыркает, развеселившись.

Шиве (озабоченно). Здесь, пожалуй, была бы к месту более пластичная и выразительная мимика, которая...

Стриндбсрг. Она должна казаться испуганной!!!

Давид делает несколько утрированный жест ужаса.

Стриндберг (бессильно). Господи, ничего себе спектакль у нас получится.

Сири. «Испугалась? (Вынимает домашние тапочки с расшитым верхом.) А это моему старичку. С тюльпанами — сама вышивала; я-то, понятно, их не переношу, а ему подавай тюльпаны ко всему».

Давид отрывается от журнала, во взгляде ирония и любопытство.

Шиве (с осторожным сомнением в голосе). Это ведь и правда хорошая пьеса?

Стриндберг. Замечательная! (Оскорбленно.) Классикой станет, если только будет когда-нибудь поставлена. Но этот треп, эта бабская трескотня... так мы никогда с места не сдвинемся! Хоть бы кто-нибудь изредка держал рот на замке — все б легче было!

Сири. Можно продолжать, маэстро?

Стриндберг. Да!

Шиве (обеспокоенно). Я, разумеется, не собираюсь выражать ни малейших сомнений в качестве пьесы, лишь...

Стриндберг. Ни слова больше! Скрепитесь!

Сири. «(Всовывает руки в тапочки.) Гляди, какие у Боба миниатюрные ноги! А! И походка до чего элегантная, любо-дорого посмотреть! Ты-то ведь ни разу не видела его в тапочках!»

Давид громко смеется.

Сири. «А когда он разозлится, то топает ногой вот так: уф! Чертовы девки, никак не научатся варить кофе! У-у! Ну вот, эти кретинки опять плохо обрезали фитиль у лампы! А тут еще с пола тянет, у него мерзнут ноги: ух, какая холодина, а эти идиотки не умеют даже печь как следует раскочегарить! (Трет подошвой одного тапочка верх другого.)»

Давид теперь смеется весело и искренне, слегка осоловев от пива. Шиве тоже веселится. Сири очень удачно пародирует Стриндберга: его маленькие жирные бедра, его семенящую походку, немного женственные движения. Обе женщины от души наслаждаются этими мимическими миниатюрами.

Стриндберг (мрачнеет, все более оскорбленно). Сыграно неверно! Все эти трогательные черточки своего мужа жена описывает с теплотой! Без малейшей насмешки! Ведь женщины ведут борьбу за любовь отсутствующего мужчины, он в центре происходящего! Больше теплоты!

Сири. Да, любимый. «Вот он приходит домой и начинает искать свои тапочки, которые Мари поставила под шифоньер... Нет, нехорошо так насмехаться над моим старичком. Он ведь у меня добрый и милый, мой мужичок-с-ноготок — тебе бы такого»... (Внезапно Сири прыскает и начинает хихикать, Мари тоже с трудом удерживается от того, чтобы не расхохотаться.) Извини, я начну сначала... «Он ведь у меня добрый, мой мужичок-с-ноготок...» (Новый взрыв смеха, Сири исподтишка шевелит мизинцем, делая анатомические иллюстрации.) Мой мужичок-с-ноготок... ой, извини... прости, пожалуйста...

Шиве (смущен, но тоже забавляется, покраснев, он тем не менее с любопытством посматривает попеременно то на женщин, то на Стриндберга). ...уважаемые дамы... уважаемые дамы...

Сири. ...мужичок-с-ноготок, изящный червячок... (весело напевает известную скабрезную песенку) червячок так мал и робок, не желает встать, чертенок... потому что слишком...

Давид (пришла в себя, но все еще смеясь). Ну Сири... хватит...

Шиве. Фру Стриндберг...

Стриндберг (медленно, очень осторожно кладет тетрадь с текстом пьесы на пол и замирает, вперив взгляд в пустоту. Измученное, без всякого выражения лицо нервно подергивается. Женщины постепенно приходят в себя, воцаряется молчание, которое становится все более мучительным. Стриндберг стоит неподвижно. Шиве нервно раскачивается — с носка на пятку, с носка на пятку. Нервно посматривает на Стриндберга, на женщин, на потолок. Наконец Стриндберг нарушает затянувшееся молчание). Ты ведь столько раз обещала, Сири. (Совсем тихо, как будто про себя.) Хотя я всегда знал, что на тебя нельзя положиться. Что ты воспользуешься любой возможностью. Ибо понимаешь, что делаешь мне больно. Наступал какой-то момент, на определенной стадии... и ты заводила свою песню. Иногда в лицо, иногда за спиной. Только потому, что знала... я не мог перебороть себя. Перестал спать. Невероятно. Да тебе и самой все прекрасно известно. Я приспосабливался — как делают все любовники — к твоим вкусам. Изображал из себя пажа. Ребенка. Ну и все прочее. Был нежным, позволял тебе... А она у меня за спиной источала яд.

Сири. Ну-ну, малыш Август. Не принимай так близко к сердцу. Надо же и тебе кое-что терпеть.

Стриндберг. Надо.

Сири. Как и всем нам. С нас сдирают человечность и рвут в клочья чувство собственного достоинства. Со всех одинаково. Но у тебя, по крайней мере, всегда есть возможность сделать из этого литературу.

Стриндберг. Но не благодаря этому. А вопреки. Вопреки. (Тихо, с нарастающим гневом.) И на ночных попойках, среди друзей, стоило ей перевалить за свои пять пива. Тут-то и начиналось. Я ведь был глуп как пробка. Сдержан и тактичен в постели. Думал, ей это нравится, что она любит меня как ребенка. А она втайне меня презирала. Теперь, в последний год — любовь в сорок лет, — я стал циничным, грубым, развратным, и она полюбила меня как... мужчину. Как мужчину! (С растущим отвращением.) Я, значит, сделался настоящим мужчиной! Теперь она охотно снесет и побои, лишь бы получить желаемое. Хорошенький идеализм!

Шиве. Господин Стриндберг... брошенное вскользь замечание... по поводу размеров вашего... это ведь только шутка... не имеет никакого значения, господин Стриндберг...

Сири. Скоро ты, пожалуй, начнешь рассказывать, как трахал эту семнадцатилетнюю Марту...

Стриндберг (в бешенстве). Ты что же, может, полагаешь, будто я по собственной воле залез на эту распроклятую шлюху?!

Сири. ...а разве?.. Ну-ну...

Стриндберг. И все повторялось — повторялось снова и снова. Мелкие булавочные уколы. Моя обожаемая супруга улыбалась, шутила, пила — и тут начиналось. Ах, малышка Сири... ах ты, прелестная стервочка... свинья... с похотливыми, залитыми алкоголем глазками и пикантными шуточками... (Орет.) Как будто всегда болт виноват, коли гайка велика!!! А у всех слюнки текли!.. Интересно!.. Вы помните, в Гре, фрёкен Давид! Не могли же вы забыть! (Замолкает.) На следующий день, раздраженный до самых гениталий, я отправился в Женеву, в бордель, прихватив с собой врача. Строго научно. Контроль! Испытание мужской силы — не первое, кстати, — которое я назвал бы «Похищением Прозерпины»! Представьте себе, господин Шиве, статую Бернини — свободная скульптурная группа без точки опоры! Сдал на анализ сперму — признана фертильной. Потом произвели обмер — в возбужденном состоянии. 16 на 4 сантиметра, господин Шиве! 16 на 4! Научно проверено!

Шиве (с туповатым видом). Шестнадцать на четыре.

Стриндберг (торжествующе). Вот именно!

Шиве. Шестнадцать на четыре... четыре сантиметра — это в окружности?

Стриндберг (взрывается). Осел! Длина 16, диаметр 4! Это диаметр!

Шиве. Ах, диаметр, ага... (Похоже, напряженно размышляет.) Сам я обычно поперек не меряю... но может, и стоит... пожалуй, вы правы...

Стриндберг (заинтересованно и дружелюбно). Окружность определяется таким образом: берут диаметр, делят на 2 и получают радиус, а потом вычисляют по формуле 2 Пи Эр!

Шиве. Два фи... эр?

Стриндберг. 2, умноженное на Пи, умноженное на радиус. Пи равняется 3,14, это величина постоянная. Радиус в нашем случае составляет 2 сантиметра. Следовательно, окружность будет 2, умноженное на 3,14, умноженное на 2. Получаем 12,56 сантиметра. Большая разница!

Шиве. Конечно... конечно... огромная...

Стриндберг. 4 сантиметра в окружности — это же вот такой!.. Как карандаш!

Шиве. Конечно. Разумеется.

Стриндберг (деловито). У меня же окружность 12,56 сантиметра. Совершенно точно. Я уже раньше вычислял.

Шиве. Я вам полностью верю... полностью... (Пытается запомнить.) Два, умноженное на Пи, умноженное на радиус... два, умноженное на Пи, умноженное на радиус..

Давид. Господи, и чем они занимаются...

Стриндберг. Математикой! (Тихо.) 16 на 4. Вот так на ложных предпосылках складывается общественное мнение. (Молчит.) А она все равно продолжала кидать камешки в мой огород. Свою же собственную неверность (мрачно смотрит на нее) — со всеми этими бесталанными театральными фанфаронами и пучеглазыми чухонцами — настоящее моральное преступление с возможными последствиями — внебрачными детьми, сифилисом, — естественно, оправдывала перед окружающими тем, что она называла... моей слабостью. (Кружит по сцене, среди кулис, мечется, не находя себе места, со все более нарастающим сдержанным бешенством и подавленным отчаянием. На фоне кулис, размалеванных львами, мускулистыми дикарями и индейцами, он кажется совсем маленьким, по-детски хрупким.) Это я-то слабый! Я, который исколесил всю Францию третьим классом, включая пешие переходы с тяжелой поклажей! За 21 день! Совершал восхождение на горные вершины, верхом, за сутки покрыл расстояние от Веве до Лозанны и обратно! (Теперь уже не скрывая отчаяния, со слезами незаслуженной обиды на глазах.) Этим летом, с риском для жизни, переплыл Фирвальдштетское озеро! Ледяная вода, смертельный страх! Прошел на веслах от Чуммендэ до Даларэ и обратно, один! И так далее и так далее! И я после этого слабый! Почему же я все это тогда проделал?

Давид. Хороший вопрос.

Шиве. Успокойтесь, господин Стриндберг! Господин Стриндберг!

Стриндберг (садится, зажав голову между руками, дрожа всем телом). Я понимаю... это смешно. Я не имею права так унижать себя. Господин Шиве, почему я вынужден, почему они заставляют меня так унижаться... должна же существовать возможность жить по-другому... разве это обязательно! Странно... что все эти нападки на мое мужское начало, на самца во мне причиняют такую боль. (Замолкает, раскачивается всем телом взад и вперед.) Что ж, пожалуй, и верно. Я не гигант... в спокойном состоянии вовсе не гигант. Но в возбужденном — вполне нормален. И вся эта болтовня... в конце концов... это стало важным. Помню, еще во времена Красной комнаты... прохаживались на мой счет. (С нарастающей иронией и отвращением.) И решили устроить смотр петушков — в присутствии свидетелей, среди них и одна шлюха, — на свежем воздухе, позади трактира в Юргордене. Шлюха — Белая Медведица, между прочим, — оценила меня на «хорошо», правда, без плюса.

Давид. Пожалуйста, ну пожалуйста. Перестаньте.

Шиве (за это время успел вытащить карандаш и бумагу). Извините, эта математическая формула... два фи... вы не могли бы...

Стриндберг (в бешенстве, указывая на Сири и Мари). Это не имеет никакого значения! Женщинам будущего мы больше не понадобимся! Нами перестанут пользоваться! Да вы посмотрите на них. Им ведь плевать не только на мой стручок! Им плевать на ваш стручок тоже, господин Шиве! Вас это тоже касается! Нас всех!

Шиве (возмущен и глубоко потрясен). Но этого же не может быть... господин Стриндберг, нельзя говорить такие вещи... (умоляюще вытягивает руку в сторону женщин) это... такие вещи все же говорить нельзя...

Стриндберг (энергично жестикулируя). Большой стручок! Маленький стручок! Стручок средних размеров! Все это не имеет никакого значения!!! Мы им больше не нужны! (В волнении ходит вокруг Шиве, сжимая и разжимая кулаки.) Я чувствую. Что-то надвигается. Я ощущаю это задолго до всех остальных! У меня в гениталиях часы, подающие сигнал тревоги! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Что-то надвигается, грядут изменения! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасность! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасность! Опасность!

Сири. Поглядите на этого представителя сильного пола...

Стриндберг (сердито). Может, это и вас касается! Может, вы тоже станете лишними! (В волнении, все более путано.) А новейшие требования... согласно последним исследованиям эти новые женские половые органы одним лишь мембрумом удовлетворить нельзя... новое, новое... новые правила... понимаете, господин Шиве, все шатается. (Орет.) Меня называют мстительным! Да, я не позволю бабам убивать меня! Око за око в целях самозащиты! (Хитро.) А месть указывает, да просто доказывает наличие вины! Вина есть месть, а месть — следствие! Ведь мстить невиновном — бессмыслица! Следовательно, дамочки виноваты!

Давид (забавляясь). Господин Стриндберг, я не встречала ни одного человека с такой явно выраженной женской логикой, как у вас. Ни в жизни, ни в литературе.

Стриндберг (сдержанно). У женщин логика отсутствует вовсе.

Давид. Именно это я и имела в виду. Но у вас к тому же эта «женская логика» и проявляется весьма забавно. Само отсутствие логики у вас обретает... эстетическую ценность.

Стриндберг с недовольным, измученным видом уставился на нее.

Давид (дружелюбно, с любопытством). В вас прячется маленькая изящная женщина, господин Стриндберг.

Шиве (возмущенно). «Маленькая изящная женщина»... так называть его... как вы можете бросать подобное в лицо господину Стриндбергу!

Давид. Нежная, загадочная, маленькая женщина с богатой интуицией, которую вы непрерывно преследуете и...

Шиве. Нет, я вынужден от имени господина Стриндберга заявить протест. Это просто свинство... маленькая изящная женщина... избавьте его от необходимости выслушивать подобные... это...

Стриндберг. Не я преследую. Вы.

Давид. Мы? Кто мы?

Стриндберг (совсем тихо). Вы никогда не позволяли мне быть самим собой. Поэтому я так отчаянно и ненавижу вас... Я хотел сказать: ненавижу их.

Давид. Поэтому...

Стриндберг. Именно поэтому.

Давид. Исходя из собственного опыта, я, пожалуй, понимаю, что вы... пытаетесь сказать.

Стриндберг. Вот как. (Молча смотрит на нее). Да.

Давид встает, берет бутылку пива, открывает.

Стриндберг (нейтрально). Четвертая.

Давид. Точно.

Стриндберг. Пьянство сведет вас в могилу.

Давид. Весьма вероятно.

Стриндберг. И все-таки вы живете жизнью свободного человека. Знаете... (испуганно оглядывается, понижает голос) если вы обещаете не распространять это дальше...

Давид. Обещаю. Говорите.

Стриндберг. Я питаю к вам своего рода симпатию. Уважение. Вы не только мелете языком. Вы что-то делаете со своей жизнью.

Давид. Большое спасибо.

Стриндберг (заинтересованно и доверительно). Видите ли, у нас сейчас 1889 год. А эти чертовы эмансипэ десятилетие за десятилетием все талдычат и талдычат об освобождении женщин. Но ни черта не делают. Более половины населения земли составляют женщины. Но эти заячьи души до сих пор не освободились. В истории полным-полно примеров того, как угнетенные мужчины поднимались против угнетателей и в борьбе обретали свободу. Женщины же лишь чешут языками. Вот это-то и сводит меня с ума. Я с головой погружаюсь в работу и через полгода выныриваю, держа в руках две пьесы, роман и пятнадцать статей, а бабы по-прежнему чешут языками. В тех же салонах. Может, они прикончили хоть одного угнетателя? Перерезали кому-нибудь горло? Взорвали тюрьму? Организовали беспорядки? Может, стены обрызганы кровью? Ничего подобного! Павианихи продолжают точить лясы! В тот день, когда они завоюют себе свободу, я начну их уважать!

Давид. И встанете на их сторону?

Стриндберг (изумлен до предела). Естественно, нет! Буду бороться с ними яростнее, чем когда-либо! Но с уважением!

Давид. Ох, уж это мне уважение... высокомерие самца...

Стриндберг. Вы же боитесь свободы!

Давид. Да неужели?

Стриндберг. А получив свободу, павианихи сопьются!

Давид (абсолютно бесстрастно). Я вас разочарую. Ваш взгляд на женщин мне вовсе не кажется столь уж реакционным. Но вам так и не удалось... понять... выяснить... как, собственно, выглядит... тюрьма... или свобода...

Стриндберг. Ну конечно, опять нытье... нытье... проклятая пассивная болтовня! Через сто лет весь мужской пол, не вынеся этого нытья, покончит с собой... и борьба полов прекратится...

Давид. Не слишком остроумно. (Идет за новой бутылкой пива, открывает ее.)

Стриндберг. Пятая.

Давид. Точно.

Стриндберг. Пьянство сведет вас в могилу.

Давид. Весьма вероятно.

Стриндберг. Все-таки жалко.

Давид. Завтра вы будете думать по-другому.

Стриндберг. А из-за чего вы, собственно говоря, начали пить?

Давид. Да уж не из-за этой треклятой свободы.

Стриндберг (одобряюще). Очевидно, заурядная слабость характера. Возможно, нечто врожденное. Дурная кровь, наверно. (Смотрит на нее с любопытством.) Говорят... я слышал, будто бы Георг Брандес... которого называют также великим Брандесом... ваш отец? Будто бы он в молодости бывал в вашем доме и вступил в связь с вашей матерью, несмотря на то что она была замужем... это правда?

Давид. Брандес, этот говенный радикал...

Стриндберг. Вот как?! (Слегка просиял.) А у вас все же есть литературный вкус! Значит, отсюда и слабость вашего характера!

Давид. Ах, господин Стриндберг. (Задумчиво.) Если бы вам довелось встретиться с моей матерью. Внебрачное дитя с Дюбегаде, 185, вознесенное до положения рабыни на плантациях копенгагенской аристократии. Ах, господин Стриндберг, если бы вы когда-нибудь захотели написать о дочерях служанки тоже. Но вы не хотите.

Стриндберг (не слушает, ходит по сцене, заложив руки за спину). Просто кровь стынет в жилах. Дочь Брандеса... чумная зараза в моем доме... я всегда подозревал, что этот Брандес... Он же где-то пишет о вашей матери... этой «угнетенной женщине», как она открыла ему глаза на «тюрьму», каковой является институт брака... верно ведь? Брандес, любимец женских лиг...

Сири (с кровати в глубине сцены). Ты же льешь воду на его мельницу. Заговоры и женские лиги. Теперь держись.

Стриндберг. Гадючье отродье. Я так и знал.

Давид (уже несколько осоловело). Ах, великий Брандес. Утонченно культурный господин. Высококультурный. (С оттенком иронии.) С правильными взглядами на все, да какой толк был от них моей матери. Конечно, он писал о ней, потому что никогда прежде не встречал такой женщины — она ни перед кем не склоняла головы. Так экзотично, потрясающе, дитя природы в неволе, птица... а? Птица в клетке... он растроган до глубины души... и в конце концов уговорил ее бежать, бросить свою дерьмовую жизнь. Со мной и моим братом, прямо как в книжке, великая литература. Хотя потом, когда капкан захлопнулся, начались мучения.

Стриндберг. Кража чужой жены. Сопровождается мучениями... или муками...

Давид. Она, наверное, думала, что Брандес и есть свобода... что он и есть ее новая жизнь... что можно убежать. А Брандес ее, по сути, и не любил. Испытывал лишь пылкое сострадание к ней... такой прекрасной... такой угнетенной своим престарелым мужем-сифилитиком... какая трагедия... Какая великая литература! (Задумчиво.) Она и правда была красива. Самая красивая рабыня на всей плантации. (С нарастающей силой.) Но ведь она ничего не знала и не умела! Ничему не выучилась, просто служила украшением... и после побега эта самая свобода превратилась в муку. Книг она никаких не читала... спектаклей никаких не видела... поддерживать разговор не могла... из тюрьмы-то, как выяснилось, убежать нельзя. Тюрьма следует за тобой повсюду! А господин Брандес был ведь таким утонченно культурным гуманистом, преисполнен таким состраданием... к угнетенным... но когда моя мать обрела свободу, свобода оказалась такой мучительной... для всех... Так что ничего не вышло.

Стриндберг. Она, надо полагать, спилась.

Давид (задумчиво). Иногда, вспоминая всех радикальных, утонченно культурных, свободных от предрассудков гуманистов, с которыми мне пришлось столкнуться в жизни, я испытываю удовольствие от разговора с дерьмом, подобным вам, господин Стриндберг.

Стриндберг. Так, стало быть, Брандес все-таки ваш отец! И стало быть, несчастному, старому... обманутому женой!.. законному супругу... пришлось взять на себя ваше содержание, пришлось стать посмешищем в сочинениях литератора, дать приют незаконным детям, кормить жену-паразитку...

Давид. Успокойтесь, господин Стриндберг. Брандес не был моим отцом. Единственно, в чем сомневалась моя мать в моем случае, — какое именно изнасилование, совершенное моим почтенным законным родителем-сифилитиком, — в среду или пятницу, привело к данному результату. Видите ли, у него были крайне устоявшиеся привычки!

Стриндберг. Крысы в яме.

Давид. Я-то помню ее в основном уже после того, как она... обрела свободу. Вообще, эта самая свобода превратилась у нее в какую-то абсолютно извращенную идею. Она вбила себе в голову — что за жуткая противоестественная мысль! — будто вовсе не является постоянно готовой к совокуплению павианихой с преступной психологией. Подобные ложные представления весьма быстро сводят женщин в могилу, господин Стриндберг!

Стриндберг. Ну и...

Давид. Ее подкосило, как она однажды призналась мне, что в этой свободе она вроде оказалась никому не нужна. Она была совершенно... свобода была совершенно...

Стриндберг (тихо). ...бесполезной. Я знаю.

Давид (испытующе, слегка охмелев, смотрит на него). Знаете? (Пауза.) Знаете, господин Стриндберг? И помните ту ночь, в Гре, после нашего прощального ужина? (Очень деловито.) Как прекрасно вы ее описали. Какие невыразимо красивые слова. «Ласковый дождь». «Влажная ночь!» И вот это... «увидел, как это датское чудовище целует»... и еще в конце этот прелестный «серый рассвет». «Ночь трибад». Вот только интересно, вы хоть разочек представили себе, что должна была чувствовать я — человек, которого с соблюдением всех правил приличий выкинули вон, словно бесполезную крысу? «В то время, когда мы устроили прощальный ужин для наших друзей». До чего невероятно культурно!

Стриндберг. Не пейте больше. (Измученно замолкает.) Да. Я помню.

Давид. Вы сказали, что напоили рыжую до положения риз. Что ж, так оно, верно, и было. Ибо под утро вся эта невероятная культурность улетучилась и все стали жутко... жутко откровенными. Помню, мы стояли перед домом, у дороги. Я. Сири. И вы. Помните?!

Стриндберг. Да.

Давид. Еще бы вам не помнить.

Стриндберг, пока Мари говорит, движется, словно во сне, в льдисто-голубой холодной дымке. Вместе с Сири. Их движения замедленны, они кричат и разговаривают, беззвучно, белые лица, открытые рты, но слышен лишь голос Мари. Это недобрый, замедленный сон, но вот в речь Мари негромко, но настойчиво вплетается музыка. Стриндберг и Сири, окутанные голубоватым светом, танцуют свой медленный, неумолимый танец вокруг Мари, рассказывающей об одном раннем утре в Гре.

Давид. Мне было ужасно плохо. Одной рукой я оперлась о... кажется, о столб ворот, и меня вырвало. И все потекло на платье. Ох, до чего ж худо мне было. А Сири все бегала по дороге какими-то бессмысленными кругами, плакала и кричала. Бегала, плакала и кричала. А меня рвало, и все текло на платье. О, как это было ужасно. И мне предстояло уезжать. И Сири плакала. Ведь это все равно что разрубить сиамских близнецов топором мясника, вам такое в голову не приходило? Не приходило?

Стриндберг — голубоватое лицо, рот раскрыт, медленные, пронизанные страхом движения, он кружит вокруг нее, все время тыча в нее пальцем, Сири танцует по внешнему кругу.

Давид. Вы стояли в метре-двух от меня, я была мертвецки пьяна, но видела ваше лицо и ваш шевелящийся рот. Беззвучно. По-моему, вы что-то орали, осыпали меня бранью. Я ничего не слышала, но, наверное, вы поливали меня последними словами. Мне было так невыносимо плохо. Неподалеку на нас таращились какие-то ребятишки... деревенские, должно быть. Но я видела лишь ваше лицо. Пепельно-серое. И черной дырой шевелился рот, но я все равно не слышала ни звука. И вдруг, мгновенно... вдруг я почувствовала к вам страшную симпатию.

Стриндберг замирает, свет белеет, движение прекращается, рот закрывается, музыка скользит ввысь и смолкает, он открывает глаза и вперяется в пустоту.

Давид. Мне показалось, я поняла вас, поняла до конца. Мы оба были никому не нужны. О, какая страшная минута. Словно это безумное, землисто-серое лицо с черной дырой вместо рта было мое собственное. И мое тоже.

Стриндберг (они стоят почти вплотную, он поднимает руку, чуть ли не стеснительно, и касается ее щеки. Полная тишина). Да. Да.

Давид. В Гре, наверное, разыгрался страшный скандал.

Стриндберг молчит.

Шиве (как-то неуверенно, хочет переломить настроение, собирается с духом, приближается едва слышными шагами). Я со своей стороны смотрю на женщину как на цветок...

Стриндберг. Что?

Шиве. Разве не следует... стараться... воспринимать женскую сущность... в виде растения...

Стриндберг (безжизненно). О Господи, этот идиот все еще здесь...

Шиве. Мы же фотографа ожидаем. Он должен прийти сегодня вечером.

Стриндберг. Фотографа.

Шиве. Чтобы увековечить вас с труппой Дагмартеатра. Для потомков.

Стриндберг. Для потомков. Ах, для этих, да, да.

Шиве. Сходить... узнать... где он?

Стриндберг. Сходите.

Шиве. Господин Стриндберг? (Почти застенчиво.) Я сегодня понял, что, пожалуй... недостаточно силен. Для театра. Это как-то... очевидно. Недостаточно сильный. Пожалуй, стоит поменять... Подумываю о страховом деле, пожалуй. Но вы, вы... (Замолкает, безжизненно смотрит на Стриндберга и говорит извиняющимся тоном.) Простите. Простите. (Уходит.)

Сири (лежавшая на кровати, встает, подходит). Ничего у нас не получится. Полагаю, это конец моей театральной карьеры.

Стриндберг. Театр безутешен.

Сири. Ничего не поделаешь, я все же питала определенные надежды. (Смотрит вслед Шиве.) Даже он, Бог знает, вернется ли.

Давид. Так что, значит, конец?

Стриндберг (садится, измученно, но упрямо). Нет, надо продолжать. Собраться с силами. Я в долгах, нам всем нужны деньги, а занять негде. Осталась единственная лазейка — этот вот экспериментальный театр. Ни один другой театр не желает меня ставить. Ни один издатель не берет моих книг, никому не интересны мои статьи, все говорят об мне гадости. Десять лет преследований, они загнали меня сюда, на дно. В эту проклятую крысиную нору, Дагмартеатр, с этой проклятой пьесой — это все, что у нас есть. Но мы еще кое на что годимся, следовательно, обязаны завершить репетиции «Сильнейшей». Все очень просто.

Сири. Значит?

Стриндберг. Значит. Продолжаем.

Давид. Да.

Стриндберг (с трудом). Страница 5, сверху. «Странное у нас было знакомство».

Сири. «Странное у нас было знакомство». (Пауза, смотрит на Мари.) Да уж, действительно.

Стриндберг (дружелюбно). Продолжай.

Сири. «Странное у нас было знакомство — увидев тебя впервые, я испугалась, так испугалась, что не смела выпустить тебя из виду; что бы ни делала, всегда старалась держаться к тебе поближе — я не отваживалась быть твоим недругом, поэтому стала твоим другом». (Ледяным тоном.) Ложь от начала до конца. (Продолжает как ни в чем не бывало). «Но когда ты приходила к нам, возникала некая дисгармония, поскольку я замечала, что мой муж тебя не переносит». Совершенно верно. Он понял, что свобода — штука заразная. «И я чувствовала себя не в своей тарелке, как бывает, когда платье плохо сидит, — и всячески пыталась заставить его быть с тобой поприветливее, но безуспешно — пока ты вдруг не объявила о своей помолвке! Тут-то и началась такая горячая дружба, что у меня сперва создалось впечатление, будто вы лишь теперь, после того как ты очутилась под надежным прикрытием, осмелились показать свои истинные чувства». Под надежным прикрытием в тюрьме, хочет он сказать. Должна признать — поистине гениально все перевернуто с ног на голову. Это что же, бедняжка Софи, значит, жених... и если бы они с Мари были вместе... ты бы не так сильно ревновал... но дело-то в том, мой милый, что ведь это ты ревновал к...

Стриндберг (в страшном раздражении). К черту комментарии! Что за неслыханная манера принимать прочитанное на свой счет... просто неслыханные самонадеянность и эгоцентризм... как будто и сомнений быть не может, что речь идет о тебе и твоих чертовых обезьянах... точно ты пуп земли... Хватит болтать, играй! Ты должна раз и навсегда научиться играть и держать рот на замке!

Сири. И пусть тогда из ушей лезет?

Стриндберг. Заткнись и играй!

Сири. Ну ладно, только вот пьеса прескверная, и к тому же сплошное вранье, я все отчетливее это вижу... теперь, когда мы сами... Успех в Копенгагене ей можно обеспечить лишь одним способом — сыграть ее на финском языке, объявив, что это что-нибудь из Ибсена!

Стриндберг (в бешенстве, энергично тычет в нее пальцем). Тебя! Тебя! Тебя я больше ни словом не упомяну в своих книгах! В наказание!

Сири. Ой, помогите! Умираю. Не ослышалась ли я?

Давид. Но разве обязательно, играя эту пьесу, выяснять, что на самом деле правда, а что ложь, это же...

Стриндберг (энергично тычет пальцем в текст пьесы). Истинно каждое слово! Чистая документальная правда! И никаким враньем вам от нее не открутиться! Это документ! Разве в нашем браке не возникла дисгармония, точно как я здесь документально зафиксировал, не возникла, может, в нашем браке дисгармония, когда появилась этакорова???

Сири. Милый малыш Август. Тебя всегда, во все времена, как и множество других мужчин, охватывал и охватывает совершенно нелепый страх при встрече со свободной женщиной. Часы у тебя в штанах заливаются тревожным звоном. Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасно! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! И ты до смерти пугаешься и кричишь, что она лесбиянка. Б-з-з-з-з-з-з-з-з...

Стриндберг. Так! Может, она не лесбиянка? А?!

Давид. Ну а если и так: so what^[2]?!!

Стриндберг (веско, страстно). Не свободной женщины я боюсь. Тебе прекрасно известно, что других я просто не перевариваю. Но эти свободные женщины обязаны работать, любить меня, а не говорить гадости и издеваться над моим стручком!!!

Сири. Да, для тебя женщина определенно не цветок...

Стриндберг. Тогда уж цветок мака. Красивый снаружи, а внутри — опиум. Опиум! Раз попробуешь — и все, больше ты без него жить не в силах, превращаешься в раба. Опьяняет и порабощает. (В восхищении от придуманного им образа.) Женщина — это цветок мака!

Сири. О, сколько же в нем ненависти к женщинам... не понимаю...

Стриндберг. О, сколько же дерьмовой чепухи болтают о моей ненависти к женщинам. (С большим пафосом и оттенком жалости к себе.) Я ничего, абсолютно ничего не имею против женщин. (Тычет обвиняюще пальцем.) Вот ты, ты бы хотела, чтобы твоя дочь вышла замуж за женщину?!

Сири. Господи, вот облегчение было бы.

Давид. Что же это за мир такой... что же это за... где люди, подобные вам, вынуждены кричать, доказывать, измерять длину и диаметр, бояться, считать нас наркотиком и...

Стриндберг (не слушает, внезапно голос у него становится похожим на голос покинутого ребенка). Сири, я знаю, ты исчезнешь, сегодня последняя ночь в нашей жизни. Я больше никогда не увижу детей, я знаю, ты будешь беспощадна, я больше не увижу ни Карин... ни Грету... ни Путте. Это так, Сири. И я знаю, что должен либо умереть, либо выжить. А я могу жить, только имея рядом женщину. Ужасно. Пойду к Эрваллю, в детскую клинику. Пусть найдет мне женщину, недавно родившую ребенка. Отец неизвестен, сгинул. Молодую женщину, не обязательно красивую. Женщину лет 25 — с бедрами и грудью. Я стану заботиться о ее ребенке, воспитывать его, буду трахать ее и делать новых детей. Дети мне необходимы, я не могу жить без детского крика.

Сири. Вот его философия.

Стриндберг. Думаешь, я один такой?

Сири. Нет, в этом-то все и дело. Угнетать новых рабынь. Нас, угнетенных женщин, вы...

Стриндберг. Нас, угнетенных! Нас! Кто же эти, черт подери, мы? Многие столетия шведская крестьянка занимается своим ремеслом, то есть крестьянским трудом, но помимо этого планирует семейный бюджет, ведет домашнее хозяйство, воспитывает детей, является высшим религиозным авторитетом в семье, вообще определяет практически все! А муж везет свой воз и подчиняется. Такова действительность для большинства женщин, фрёкен фон Эссен! И вот приезжает из Финляндии какая-то чертова аристократка, не ударившая в жизни палец о палец, и начинает болтать о нас, угнетенных! Ты не имеешь никакого права! Даже говорить от имени истинно угнетенных! Была бы здесь моя мать (чуть ли не со слезами) — эта прекрасная, молчаливая, терпеливая, замечательная, угнетенная тяжким трудом женщина — она бы откусила тебе задницу!!! Молча, без единого лишнего слова!

Давид. Концы с концами не сходятся, господин Стриндберг. У вас правда женская логика.

Стриндберг (орет). Но моя интуиция намного превосходит вашу! Я чую правду за десятки километров! Носом чую! Приношу в зубах!

Сири (беспокойно ходит взад и вперед). В отличие от вас... меня это вовсе не забавляет. Слышала неоднократно. Все эти принесенные в зубах истины. Эта благородно молчащая покойная мать. Эта тихая...

Стриндберг. Ты не смеешь! Не смеешь касаться ее! Не смеешь касаться ее святой памяти! Если ты хоть словом...

Сири. Господи Иисусе. Ой. Нет, нет. Я думаю лишь об одном. Состоится ли 9 марта 1889 года мой второй дебют на сцене Дагмартеатра или нет?

Давид. Сири права.

Стриндберг. Да, да. В кои-то веки. Уже поздно, мы устали, но это верно. Надо постараться закончить. Давайте сосредоточимся... возьмем самый трудный кусок. Может, страницу 8? Страница 8. Длинный, исполненный ненависти монолог, когда она поняла, что подруга однажды пыталась увести у нее мужа.

Сири. Да, слушаю... и ушам не верю. Теперь правильно?

Стриндберг (не обращая внимания). Таков текст! Текст надо уважать! В пьесе написано, что женщины ведут борьбу за одного и того же мужчину. Который отсутствует и тем не менее находится в центре происходящего. Обе любят отсутствующего и сражаются за него. Таков текст!

Сири. Да, милый. Мы любим его. Страстно. Можно я время от времени буду целовать его портрет? Это было бы?..

Стриндберг. Страница 8, сверху. «Поэтому...».

Сири. Итак, Мари. Итак, мы снова репетируем.

Стриндберг. «Поэтому»! Да начинай же, черт возьми!

Сири (Мари устало привалилась к гигантской спинке кровати, Сири осторожно пристраивается рядом. И начинает спокойно, чуть ли не смиренно, с интонацией, идущей абсолютно вразрез содержанию, читать: голос теплый, интимный, словно ласкающий). «Поэтому я должна была вышивать тюльпаны, которые я ненавижу — ведь их любила ты, поэтому (берет руку Мари в свою и начинает ласково поглаживать) поэтому лето мы должны были проводить на Мэларен — ты же не выносила моря; поэтому моего малыша назвали Эскилем — ведь так звали твоего отца; поэтому мне приходилось носить твои любимые цвета, читать твоих любимых писателей, есть твои любимые блюда, пить твои любимые напитки — шоколад, например; поэтому — о Господи — до чего мерзко (с большой теплотой и нежностью, чуть улыбаясь) как подумаю, до того мерзко становится, до того мерзко...»

Стриндберг (нерешительно-просительным тоном). Сири, ты же читаешь абсолютно неправильно, ты взяла неверный тон. Сири, монолог должен дышать ненавистью! Ненавистью! Ты должна играть с ненавистью!

Сири (словно и не слышала). «Все, все переходило от тебя ко мне. Даже твои страсти. Твоя душа вгрызалась в мою, как червь в яблоко, пожирая кусок за куском, пока от нее не осталась пустая оболочка и горстка черной мучицы». (Все больше изнемогая, ласкает Мари.) «Я пыталась убежать от тебя, но не сумела; ты, словно змея, заворожила меня своими черными глазами — я расправляла крылья, но они лишь камнем тянули меня вниз; я барахталась в воде со связанными ногами, и чем энергичнее работала руками, тем глубже уходила под воду, погружалась все глубже, пока не достигла дна, где ты, точно гигантский краб, изготовилась схватить меня своими клешнями — так я теперь там и лежу. (С невыразимым покоем и нежностью.) Ох, как же я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Стриндберг (уронив пьесу на пол, тихо раскачивается посередине сцены, потом детским, тонким голосом произносит). Сири. Это не так надо играть... я же не то хотел... Сири...

Сири (выпустила из рук тетрадку с ролью, и, судорожно, крепко обняв Мари, ласкает ее. Объятия становятся все более страстными. Внезапно Сири начинает плакать. Она рыдает все отчаяннее, безнадежнее. Прижимается головой к груди Мари, гладит ее, судорожно, но счастливо всхлипывая). О, Мари, Мари. Я была так одинока.

Давид (с закрытыми глазами держит в объятиях Сири, словно ребенка, укачивает ее, успокаивает). Сири, малышка. Милая моя Сири. Поплачь. Все уже позади.

Стриндберг мелкими, дробными шажками подходит к стулу и садится. Землистое, опустошенное лицо подергивается, пустой взгляд обращен в зал, он молчит. Кровать, на которой сидят женщины, в полумраке, они едва видны, слышны лишь все более редкие всхлипывания Сири. Стриндберг молчит. Музыка, очень тихая.

Давид (высвобождается из объятий, пересекает сцену, подходит к Стриндбергу. Берет стул и садится рядом, почти вплотную. Говорит очень спокойно и очень дружелюбно). Господин Стриндберг.

Стриндберг (не отвечает, еле заметно раскачиваясь — взад и вперед, из плотно сжатых губ вырывается едва слышный стон или монотонная мелодия): М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг.

Стриндберг. М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг, вы написали весьма неоднозначную пьесу.

Стриндберг (внезапно замолкает и, выждав немного, произносит едва слышно). Я знаю.

Давид. Иногда она кажется... лживой. А иногда... поразительно правдивой, помимо своей воли. Правда пробивается из щелей. Тех, которые вам не удалось заткнуть.

Стриндберг. Я знаю.

Давид. Да. Знаете, конечно.

Стриндберг. Я ведь — после той ночи — понял, что все кончено. А потом мне захотелось написать пьесу... о том, что произойдет, когда вы встретитесь вновь.

Давид. После операции, произведенной топором мясника.

Стриндберг. Да.

Давид. И вы написали пьесу о двух женщинах, которые любят одного и того же отсутствующего мужчину и...

Стриндберг. Вот именно...

Давид. Хотя понимали...

Стриндберг. Я знал, что все кончено. И все-таки написал так, как бы мне хотелось, чтобы было на самом деле.

Давид. Как бы вам хотелось?

Стриндберг. Иногда надо писать так, как тебе хочется, чтобы было на самом деле. Почем знать. А вдруг поможет.

Давид внимательно смотрит на него, ничего не отвечая.

Стриндберг (почти с детским изумлением). Я чувствую себя совершенно пустым. Абсолютно невесомым. Словно бы от меня осталась тонкая скорлупка. Пустая.

Давид. Господин Стриндберг, то, что вы писали о браке, мне всегда представлялось очень правдивым. И вы сами казались мне самым правдивым человеком изо всех, кого я знаю. А вы, оказывается, беспрестанно лгали... трудно поверить...

Стриндберг. Если бросить двух крыс в яму, фрёкен Давид, они начинают кричать. И превращаются в каннибалов. Так-то вот. Я кричу. Вытащите же меня из ямы, фрёкен Давид.

Давид. Да. Я понимаю.

Стриндберг. Нет, не понимаете. Ведь яму-то я тоже любил.

Давид не отвечает.

Стриндберг. У нас с Сири все было так, как, наверное, бывает у большинства. Мы считали, будто безраздельно владеем друг другом, и всю жизнь только и делали, что ставили друг другу палки в колеса. Обладай мы большей душевной щедростью, может, все бы сложилось по-иному.

Давид (кивает, колеблется, осторожно говорит). Вы, наверное, догадываетесь, что мы с Сири... собираемся жить вместе.

Стриндберг (после долгого молчания). Догадываюсь.

Давид. Можно мне сделать еще одно признание?

Стриндберг. Да?

Давид. Вы мне не совсем противны.

Стриндберг. Благодарю. (Какое-то время молчит.) Спасибо, вы мне тоже. (Говорит совсем просто и очень приветливо.) Я полагаю, вы догадываетесь, что в дальнейшем я буду вынужден бороться против вас.

Давид. Само собой.

Стриндберг (столь же дружелюбно). Что я, всеми имеющимися в моем распоряжении средствами, буду обязан преследовать вас, как своего врага. Обязан... преследовать, клеветать, бороться. Понимаете, я вынужден.

Давид. Понимаю. И принимаю.

Стриндберг (извиняющимся тоном). Это неизбежно.

Давид. Я знаю. Таковы ведь условия нашей жизни.

Фотограф (тихо, незаметно войдя в дверь, внезапно появляется на сцене с аппаратурой под мышкой — штатив, фотоаппарат, покрывало, ящик: осматривается, говорит без удивления). Я туда пришел?

Сири (лежавшая, свернувшись калачиком, на кровати в глубине сцены, встает; сохраняя полное самообладание, поправляет волосы, разглаживает помявшееся платье, застегивает расстегнувшуюся на груди пуговицу). Туда. Можете приступать.

Стриндберг (встает, подходит к рампе, говорит очень спокойно, обращаясь к публике). После той ночной репетиции в копенгагенском Дагмартеатре в марте 1889 года все было кончено. Премьера «Сильнейшей» с Сири фон Эссен в главной роли, состоявшаяся 9 марта, с треском провалилась. Спектакль был сыгран всего один раз. Стриндберг вернулся в Швецию, развод стал свершившимся фактом. Сири фон Эссен съехалась с Мари Давид, сначала они жили в Швеции, потом в Финляндии, где Мари — всего через несколько лет — умерла от туберкулеза. Но Стриндбергу все же довелось встретиться с Мари Каролин Давид еще раз. Произошло это случайно, в Леркила, 24 июня 1891 года. Однако они не успели обменяться ни единым словом, поскольку Стриндберг, в приступе дикого гнева, набросился на нее и столкнул с лестницы, в результате чего она сильно ушиблась, но без серьезных последствий. Состоявшийся вскоре суд приговорил Стриндберга — за нанесение телесных повреждений — к штрафу в размере 135 крон. Это была их последняя встреча. Больше он ее не видел.

Фотограф. Я готов.

Сири подходит к Стриндбергу и берет его под руку. Он послушно, как дрессированная собачка, следует за ней, стараясь попасть в ногу. Сиры, взяв под руку Стриндберга, а под другую Мари, ведет их к нужному месту перед фотоаппаратом.

Фотограф. Господин должен встать посередине.

Они меняются местами. Теперь Стриндберг посередине. Слева от него Сири. Она нежно и преданно склонилась ему на плечо. По другую сторону — Мари. Она стоит, опустив голову, вполоборота, словно бы глубоко задумавшись или же не желая иметь ничего общего с группой.

Стриндберг в центре, прямой и застывший. Взгляд устремлен прямо в объектив.

Ослепительная вспышка магния: льдисто-голубое облако заволакивает их лица смертельной бледностью. В то же мгновение сцена погружается в темноту, только что сделанный, увеличенный до огромных размеров снимок проецируется на задник, звучит громкая музыка.

Ларс Нурен ОСЕНЬ И ЗИМА. Пьеса в двух действиях

Lars Norén

HÖST OCH VINTER

© Перевод со шведского Ю. Яхниной

Действующие лица

МАРГАРЕТА.

ЭВА.

АННА.

ХЕНРИК.

Действие первое

Маргарета. Неужели не вкусно?

Эва. Еще, что ли, положить?..

Анна. Да нет, просто мне эта, как ее, мазь в рот попала.

Эва. Прямо не знаю.

Маргарета. А я столько усилий ради тебя приложила.

Хенрик. Может, ты не голодна?

Анна. Человек обязан испытывать чувство голода.

Эва. Effort^[3].

Анна. Самопожертвование.

Эва. Усилие.

Анна. Вот-вот, вкус и отдает усилием. Петер купил какое-то снадобье, смазывать ногти Йону, он начал их грызть, я тоже намазала для пробы, а оно попало в рот.

Эва (о салате). Не знаю. Может быть.

Хенрик. Ты что, по-прежнему грызешь ногти?

Маргарета. Не она. Йон.

Эва. Да, нелегко.

Анна. Еще бы... На днях я попробовала салатную заправку, у нее был такой чудной вкус, что я сказала Роберту, повару: «Чего она у тебя такая едкая?» А потом поняла, что мне в рот попала эта мазь. (Наливает себе вина.) А кто сказал, что должно быть легко? Папа!

Маргарета (дружелюбно). Тебе надо перестать грызть ногти. Можно мне на них взглянуть?

Анна (Хенрику). Еще вина?.. Нет, тебе нельзя.

Маргарета. Они становятся такими неопрятными.

Эва. Разве нам не вдалбливали всю жизнь, что будет легко?

Маргарета. Это некрасивая дурная привычка.

Хенрик. А что, дурные привычки бывают красивыми?

Эва. Но если я чего-то не могу, значит, не могу.

Хенрик (прикрывает рукой стакан). Нет, спасибо... Хватит.

Маргарета. Наверно, привычка грызть ногти — это что-то генетическое или наследственное. Хенрик тоже грызет их, когда размышляет... по вечерам.

Анна. Мама?

Эва. Это правда, папа?

Маргарета. Спасибо, дорогая. (О вине.) Пусть Хенрик выпьет и повеселеет. Хенрик... развеселись же хоть немного.

Хенрик. Я весел, Маргарета.

Маргарета. Ведь девочки сегодня с нами.

Анна. Он встречается с девицей, которую все считают очень сексуальной. Все ее лапают, и персонал, и клиенты. А ему все до лампочки. Бедняга. По-моему, он педик.

Эва (Маргарете). Ты поаккуратнее с платком, он от Гуччи.

Анна. Она тоже официантка. Ей девятнадцать.

Эва. Ты все время его выкручиваешь, будто это какая-то тряпка...

Маргарета.Что ты! Я с ним так бережна.

Эва. ...из Нью-Йорка.

Анна. Она его начинает крутить, когда я рот открываю. Ей не нравятся такие слова, как «педик», что бы она под этим ни понимала.

Маргарета. Он такой красивый, так приятно холодит... чудо. Мне все время хочется плотнее натянуть его, ощутить кожей... Он такой...

Анна. И тогда она становится героиней мелодрамы.

Маргарета. Он так аппетитно, так прохладно шуршит...

Эва. Папа?

Хенрик. Спасибо, довольно.

Маргарета. Выпей однажды стакан вина при всех.

Хенрик. Я вполне доволен... Вполне.

Маргарета. Да. В общем, все удалось... Правда, суп почему-то свернулся, но если не вглядываться, то и не заметишь.

Хенрик. Уж не потому ли мы сидим в темноте?

Эва. Авокадо ты просто кладешь очищенным и даешь ему закипеть?

Маргарета. В том-то и дело, что кипеть он не должен.

Хенрик. Значит, это хрен...

Маргарета (прислушивается). Тише. Это они...

Хенрик. ...придает пикантность.

Маргарета. ...соседи напротив. А потом я разогрела паштет для Анны и сделала для нее особый соус.

Анна. Незачем пересказывать подробности, мы все время здесь сидели.

Маргарета. Я ведь помню, она терпеть не может холодную пищу... Распустила немного масла и выжала лимон.

Анна. Я обожаю холодную пищу, только не осенью! Не в октябре. Я обожаю холодную пищу! Но не в середине октября! В июле холодный паштет очень даже освежает.

Маргарета. У нас каждый звук слышен.

Хенрик. Это половица скрипнула.

Маргарета. Это твоя мать закашлялась. (Показывает.) Видишь, стекло запотело.

Анна (тоже показывает). Это твоя мама.

Хенрик. Давным-давно.

Анна. Удивительно ясный взгляд.

Хенрик. Хм.

Маргарета. Очень ясный. Таким он бывает, когда в голове муть. На днях она рассказывала мне, что по утрам ходит на аэробику.

Хенрик. Мама?

Эва. А я ем что попало.

Анна. Мертвые возвращаются... «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».

Маргарета. Да нет, я о соседке. А дети остаются одни. (Эве.) Вот именно.

Хенрик. Это очень вредно.

Маргарета. А ты ведь так прекрасно готовишь.

Анна. Мне приходится следить, чтобы Йон хорошо питался.

Эва. Я только успеваю перехватить холодный гамбургер.

Анна. Он должен по вечерам получать полноценный ужин. Хотя он опять начал толстеть.

Маргарета (Эве). Но это безумие.

Анна. У него тело дряблое — от отца.

Эва. Расплата это, что ли? У меня нет времени жить нормальной жизнью.

Анна. Тебе и платят соответственно.

Эва. Я довольна, не жалуюсь.

Маргарета. А я обычно ужинаю с Хенриком, когда он приходит с работы. Короткие минуты, когда можно расслабиться. И это так приятно.

Эва. Вообще-то, по-моему, вино — гадость, но я стараюсь себя приучить.

Хенрик. Обычно я прихожу домой в полседьмого.

Анна (Эве). У вас денег — не огребешь.

Эва. Как сказать.

Анна. У вас с Матиасом. Все, что можно купить, у вас есть.

Эва. У нас хватает денег, чтобы хорошо себя чувствовать.

Маргарета. Как это ни глупо, но Хенрик всегда кричит, нет, сколько я знаю, голоса он никогда не повышает, но еще из прихожей несется: «Ау, это я... я дома». А кто еще это может быть, хотела бы я знать. Но я стараюсь к этому времени переделать все домашние дела и сама быть в форме, чтобы за ужином пропустить рюмочку хереса или виски.

Хенрик. Маргарета любит выпить рюмку хереса перед едой.

Анна. Вилла в Стоксунде, которая стоит чертову прорву денег, «Альфа Ромео» и «БМВ».

Эва. Ты забыла газонокосилку.

Анна. Точно, мебель только от Буковского или из «Свенск Тен», персидские ковры, бидермейер, а одежды столько, что с души воротит.

Маргарета. А ведь как подумаешь, Хенрик, нам и вправду очень хорошо. Ты согласен? (Короткая пауза.) Безусловно. Вот я сама и ответила. По крайней мере, мне. Думаю, я стану настоящей отшельницей, на все буду иметь свой собственный взгляд, не считаться с тем, что думают другие, и покончу с ролью счастливой жены и матери. Если я буду здорова, смогу весь остаток жизни прожить на Уте, бродить в одиночестве по берегу да камушки перевертывать — ничего мне больше не надо. Но это я заслужила. Кое-что ведь зависело и от меня...

Эва. Что именно, мама?

Маргарета. Что у нас такие способные дочери.

Эва. Как сказать.

Анна. Способные?

Маргарета. Конечно, я так считаю. Я считаю, что вы очень способные, обе. Не понимаю, как ты все успеваешь. Дом, друзья, ответственная работа, и ты еще находишь время каждую неделю бывать у нас.

Эва. Я всегда очень тщательно планирую свой день.

Анна. В отличие от меня.

Маргарета. Кое-что зависело ведь и от нас, правда, Хенрик? Мы вас выпустили в жизнь с хорошими навыками.

Анна. Мои дни обычно планируют другие.

Хенрик. В каком смысле?

Маргарета. Наши девочки росли в спокойной и гармоничной обстановке.

Анна. Где смерть, там всегда покой.

Маргарета. Я знаю, что, по крайней мере, Эва со мной согласна, она провела счастливые, безмятежные детские годы — здесь... с нами... с тобой и со мной...

Анна. Как же.

Маргарета. Здоровая, спортивная, благополучная семья, слава Богу, никаких ссор и проблем... Но что ты имеешь в виду под «спортивной семьей», Эва?

Эва. А разве я это сказала?

Маргарета. Можно ли нас назвать спортивными? Конечно, мы, как и другие семьи, совершали далекие прогулки, купались, но вот насчет спорта... Хенрик, может, вы с Эвой тайком занимались каким-нибудь спортом? Впрочем, да, ты водил ее на этот... на гандбол, а может, в балетный кружок... или это Анну?

Эва. Мы с папой играли в гольф.

Маргарета. Впрочем ты, Анна, не любила никаких физических упражнений.

Анна. А на танцы мы ходили ради красивой осанки, ради правильной, буржуазной осанки. (Выпрямляется.) Ради прямой и жесткой спины, такой, чтобы все от нее отскакивало.

Маргарета. Балет — очень полезное занятие. Он вырабатывает красивую осанку, учит плавным движениям, сдержанным, гибким.

Эва (Анне). Ух! Как трагично звучит...

Анна. Чтобы ты могла видеть в нас свое собственное отражение.

Маргарета. Конечно, конечно... Но, несмотря ни на что, у тебя, Хенрик, сильные, умные, самостоятельные дочери... И красивые... если мне самой позволено это заметить.

Хенрик. Позволено.

Маргарета. Тут уж я ни при чем.

Эва. Гольф для меня — единственная возможность расслабиться.

Маргарета. По-моему, Хенрику тоже надо бы снова заняться гольфом, ведь ему скоро на пенсию. Тогда тебе не придется скучать со мной. Кто мало двигается, быстро стареет. Надо всегда находить себе какое-нибудь дело.

Эва. Холодное, свежее осеннее утро... и ты одна на зеленой площадке. Красота. Иногда можно увидеть... оленей.

Маргарета. Прелесть какая...

Эва. ...которые идут себе куда-то.

Маргарета. Но я стараюсь не отставать от жизни. Не так уж ведь я стара? Разве нет?

Эва. Успеваешь вздохнуть.

Анна. Ты говоришь так, будто мы — подростки.

Эва. Мне сорок три. Я старая. Вымотанная.

Анна. Мне тридцать восемь. Я тоже вымотана.

Маргарета. Да и ты, Хенрик. Ты все такой же молодой, каким был, когда мы познакомились, разве стал немного... как бы это сказать... меланхоличнее... печальнее, что ли. Ну и на лбу залысины появились, что правда, то правда, но в остальном ты такой же моложавый. А в очках, которые тебе Эва подарила, выглядишь более современно.

Хенрик. Может, просто моя внешность вошла в моду по второму кругу.

Маргарета (признаваясь). Хотя чувствуется... что-то такое творится с телом... с характером. (Смеется.) В самые черные минуты мне начинает казаться, будто все здание уже готово к сносу.

Анна (Эве). Вы-то всегда выкрутитесь.

Эва. А что, мы не имеем на это права?

Анна. Это мы всегда влипаем. Это мы барахтаемся на дне.

Хенрик. Иметь деньги вовсе не так легко.

Анна. Для меня это было бы легче легкого.

Хенрик. Тем, у кого много денег, приходится проститься с иллюзией, будто деньги решают какие-то серьезные проблемы, — они только создают новые.

Эва. Хотя он тут купил видеокамеру со всеми причиндалами за двадцать тысяч с лишним. По-моему, это не так уж необходимо.

Анна. Мне было бы стыдно. А тебе бывает когда-нибудь стыдно?

Эва. Нет, я умею, так сказать, дистанцироваться.

Анна. Как это понимать?

Маргарета. Но ведь это так приятно, можно снимать друзей и... знакомых.

Анна. Ты, кажется, хотела сказать «детей»?

Эва. На здоровье.

Анна. Как мило.

Маргарета. С ней так просто управляться, она такая удобная и почти ничего не весит, а изображение все равно отчетливое.

Эва. У некоторых деньги становятся едва ли не чертой характера.

Хенрик. Это тебе не наши старые восьмимиллиметровые пленки.

Анна. А я люблю их, люблю... наши старые пленки, на которых мы выглядим как клоуны в дурдоме, ничего общего с жизнью — киваешь, хихикаешь, подпрыгиваешь, как идиотка, лишь бы на тебя кто-нибудь поглазел.

Эва. Да, их можно много для чего использовать. (Смеется.)

Хенрик. А почему мы больше не смотрим эти фильмы?

Анна. Ага, так-так... Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Эва. Yes^[4].

Анна. Чего только не придумаешь, чтобы развлечься.

Хенрик. Просто тот, кто хорошо обеспечен, может приобрести кое-какие вещи немного раньше, чем другие... у которых такая возможность появится через несколько лет.

Анна. Когда всем уже плевать, что она у тебя появилась.

Эва. И тогда — одна тоска.

Анна. Несешься вперед как осатанелая, только чтобы остаться на прежнем месте.

Маргарета. Да, какой только видеоаппаратуры нет теперь в каждом доме.

Анна. В моем доме ее нет, у нас нет даже цветного телека. Йон смотрит детские передачи по черно-белому.

Эва. Деньги никого не делают богатым.

Анна. Призови на помощь фантазию, говорю я.

Эва. Мы живем почти как бедняки. Хотя работаем больше. Чтобы справиться с таким количеством работы, приходится иметь три машины...

Маргарета. Но ты получила прекрасное образование, Эва, оно же должно как-то окупиться. И ты столько работаешь.

Эва. Мы живем самой нормальной жизнью.

Анна. Ты только что говорила, что у тебя нет времени жить нормальной жизнью.

Маргарета. Да, но не экстравагантной.

Анна. Помолчи!

Эва. Жизнью, нормальной для людей, у которых все в порядке.

Маргарета. Твой начальник ни дня не смог бы без тебя обойтись. Это ты все держишь в руках. Ты должна хорошо выглядеть, со вкусом одеваться, следить, чтобы и Матиас, и твой шеф получали все, что каждому положено. Ты не можешь себе позволить ни устать, ни заболеть. Каждое утро должна выглядеть ухоженной.

Анна. Не то, что я...

Эва. Звучит жутковато...

Маргарета. Жутковато? Я не это имела в виду.

Анна А мне по фигу, что ты имеешь в виду.

Хенрик. Анна...

Анна. Ну да, на кой хрен мне костюм для гольфа и сумки от Гуччи, как у дамочек с Эстермальма, если я — официантка в ресторане у педиков на Сёдере?

Хенрик. Анна. Анна. Анна.

Маргарета. Я заметила, что такого сорта люди очень ценят женскую элегантность... впрочем, может, на Сёдере это иначе. Но если придерживаться классического стиля — в зависимости от времени и материальных возможностей, — тогда...

Анна. Тогда можно стать чуть ли не фашистом.

Маргарета. Нет, тогда это окупится. Я никогда не экономила на качестве. Я предпочитала жертвовать...

Анна. ...солидарностью.

Маргарета. Удовольствиями и... поездками. Мы с Хенриком никогда не позволяли себе никаких разнузданных развлечений или дальних поездок.

Анна. Все, чего я хочу, — это пристойного человеческого уровня.

Хенрик. Я помню, как мы однажды ездили в Италию.

Маргарета. Я не помню.

Хенрик. Вот как.

Маргарета. Что ж, рада за тебя.

Хенрик. Ты не можешь не помнить.

Анна. Я хочу быть избавленной от проклятой необходимости каждую чертову секунду думать о том, как свести концы с концами. Впрочем, ради Йона я бы не прочь пожить где-нибудь в другом месте, а не в однокомнатной квартире на Санкт-Эриксгатан.

Маргарета. Я понимаю, понимаю.

Хенрик. Само собой.

Эва. Кстати, я могу подвезти тебя, если хочешь.

Анна. У нас даже посуду расставить негде.

Маргарета. Во всяком случае, я всегда заботилась о том, чтобы вы были аккуратно и хорошо одеты.

Анна. Ну, понесла.

Хенрик. Кто бы говорил.

Анна (Хенрику). А ты всегда ей подпеваешь. Неужели у тебя совсем нет ни мужества, ни характера?

Эва (беззаботно). Не говори так с моим папой.

Маргарета. И вы были такие славненькие, такие чистенькие.

Анна. Этакие малютки из Гитлерюгенд, или как их там еще.

Маргарета. Просто прелесть.

Анна. Боже, как я ненавидела эту унылую, уродскую школьную форму из темно-зеленой шотландки, которую впору носить пятидесятилетним старухам, и все эти темно-синие грубошерстные пальто, которые ты напяливала на нас в магазине МЕА на Норрмальмсторг.

Маргарета (Анне). Ой, ты сигарету уронила! Подбери ее, подбери скорей, а то скатерть испортишь.

Анна. Брр... Я вся чешусь, как только вспомню о них. Вся сыпью покрываюсь.

Маргарета. А мне казалось, что в МЕА замечательная одежда. Там было индивидуальное обслуживание, они помнили вас, знали, как вас зовут, с тех пор как вы были маленькими, туда еще моя мама меня водила, когда я сама была девочкой. Я очень горевала, когда они закрылись. Целая эпоха сошла в могилу. У них была моя мерка, они говорили с тобой, как старые знакомые.

Анна. С того света?

Маргарета. Они знали мою фигуру... Они умели пригнать одежду так, чтобы скрыть все изъяны, которые появляются с годами, и ты чувствовала себя если не красивой, то по крайней мере... привлекательной. Они знали мое тело вдоль и поперек, как никто другой.

Эва. Слышишь, папа?

Анна. Она что хочешь наплетет.

Хенрик. Я там никогда не бывал.

Анна. В школе я стеснялась, я чувствовала себя ряженой, бесформенным чучелом и, когда смотрелась в зеркало, говорила себе: «Это не ты, это мама...» Я дышать не могла, я была как в тюрьме, как в клетке. А потом, мне не нравилось, что я должна быть одета точь-в-точь как Эва, копия Эвы... словно между нами нет никакой разницы... А разница была чертовская. Я понимаю, ты любила таскаться с нами туда, где тебя встречают с таким вонючим подобострастием. Поговорить-то тебе было почти не с кем.

Маргарета. А мне ты казалась такой милой в твоих платьицах.

Хенрик. А я и сейчас ношу те самые костюмы, что купил в пятидесятых годах.

Анна. Это мне все детство отравило. И это тоже.

Маргарета. Вот как. Грустно это слышать, очень грустно. (Намереваясь встать, начинает собирать тарелки.) Посидим еще?

Эва. А разве у нас есть выбор?

Хенрик. Да, невесело.

Анна (Хенрику). Похоже, это у тебя профзаболевание — говорить штампованными фразами. Херес и штампы.

Хенрик. Херес люблю не я, а Маргарета.

Маргарета. От Эвы я никогда жалоб не слышала.

Анна. А она и не жаловалась никогда.

Эва. Ну вот, мы опять вернулись к тому, что люди любят одеваться красиво и дорого.

Маргарета. А какую же одежду ты хотела носить?

Анна. Чтобы богатые выглядели как богачи, а обслуга как обслуга.

Маргарета. Мальчиковые комбинезоны.

Эва. В наше время социальных низов в прямом смысле слова больше нет.

Анна. Только в переносном. А я голой хотела ходить. У меня красивые карие глаза, вот и хватит, считала я.

Хенрик. Разве у тебя глаза карие?

Анна. Иногда карие, иногда зеленые.

Маргарета. Но ведь у каждого есть возможность развивать способности, данные от природы... На этом, по-моему, все наше общество построено. Правда, я наблюдала это со стороны.

Хенрик. По-моему, сейчас по виду не определишь, из какого слоя вышел человек.

Анна. И это, конечно, ужасно?

Хенрик. Наоборот.

Анна. Тогда поезжайте в Тенста и Ринкебю или в другие пригородные районы, где нам с Йоном пришлось жить в первые годы, и поглядите... Я говорю о матерях-одиночках, о безработных, об алкоголиках, о детях, похожих на инопланетян, о тех, кто проиграл... Хотя мне повезло: мы были последним поколением, выросшим с наивной верой в будущее, унаследованной от таких, как вы, — что нам, мол, открыты все возможности для получения прекрасного образования, да и без него мы не пропадем, и материальные блага для нас никогда не иссякнут... Теперешняя молодежь знает, чего ей ждать от жизни. Но по-настоящему меня пугает другое: молодые богатеи, которые, точно грибы после дождя, расплодились на культуре и капитале, — вот у них и в самом деле бесстрастный ледяной взгляд инопланетян. Они не верят ни в Бога, ни в какую-нибудь идею — они не любят ничего, кроме самих себя. А скоро именно они будут нами править, и тогда мы получим такое же холодное и жестокое общество, как в Америке... Там все человеческое давит капиталистический бульдозер, дети становятся наркоманами еще в материнской утробе, там больные спидом ходят по улицам с протянутой рукой, потому что их выгоняют с работы — им не предоставят даже койки в какой-нибудь занюханной больнице, пусть им и жить-то осталось всего неделю.

Хенрик. Место в американской больнице стоит безумных денег.

Эва (встает, помогает Маргарете собрать тарелки). Какой смысл тратить тысячи долларов на того, кто все равно через неделю умрет?

Анна. Ничего чудовищней этих слов я не слышала! Никогда!

Эва. Но раз им все равно так мало осталось?

Маргарета. Все же я считаю, что каждый имеет право на угол, где он может умереть. По-моему, это жестоко.

Эва. Да, жестоко. Но это жестокое общество. Те, у кого ничего нет, должны довольствоваться тем, что им дают.

Анна. Ты сама-то слышишь, что говоришь?

Эва. Конечно, слышу. Но ведь не я это придумала. (Щупает рукой коренной зуб.) Завтра мне надо к зубному.

Анна. Но до тех пор, пока вы можете на этом наживаться, вам без разницы...

Маргарета. По-моему, нам пора перейти в гостиную.

Анна (вздыхает). Господи... Папа...

Эва. Было бы странно, если бы у меня не оказалось дырок в зубах после всей кока-колы, что я выпила в Америке.

Анна. Папа!

Хенрик. Что такое?

Анна. Ничего... Отчалила наконец. (Имеет в виду Маргарету, которая вышла в кухню.)

Эва. Десять негритят. Утопли... в кока-коле. Начинаешь от нее зависеть. Привыкаешь. (Берет стул, на котором сидела, ищет, куда его поставить.)

Анна (Хенрику). Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?

Хенрик. Все хорошо.

Эва (передвигает стул). Где стоит этот стул?

Анна. Нигде. Возник неизвестно откуда.

Хенрик (вставая). Зависеть от кофеина, да. Дай я возьму.

Анна. Но у тебя ужасно усталый вид... усталый и несчастный.

Эва. Вот именно. Мы целыми днями накачивались кофеином, чтобы взбодрить себя во время дискуссий. Я каждые три часа заглатывала по пять-шесть таблеток, не меньше, и, по-моему, мне помогало.

Хенрик. Так нельзя!

Анна. Говорю тебе, усталый и несчастный.

Эва. Ну, а что делать, что делать?

Маргарета (возвращается с большим подносом, начинает ставить на него посуду). О чем ты, дружок?

Эва. В Нью-Йорке спать невозможно, не получается. И по-американски начинаешь думать в два раза быстрее. Я думала там гораздо быстрее, чем здесь.

Анна. Ты же у нас такая способная.

Маргарета (Хенрику об остатках на столе). Может, доешь? Хочешь? (Пауза.) Хочешь?

Эва. Да, я очень способная.

Маргарета. Вы всегда были способными, обе.

Эва. В Америке люди вообще гораздо более нервные. Они не в состоянии сосредоточиться на чем-нибудь дольше трех минут.

Маргарета. Обе невероятно честолюбивые... И способные к... в особенности к языкам. Ты ведь говоришь на семи языках.

Эва. На семи? Английский, французский...

Маргарета. Немецкий, испанский...

Эва. ...датский, итальянский... И латынь, получается восемь.

Анна. Семь!

Эва. Но латинский язык — мертвый, на нем не говорят. Так что он не в счет.

Анна. Что ж... лишь бы ты была счастлива.

Эва. Мертвый язык... Хочешь доесть, папа?

Хенрик. Но остался всего один кусок.

Анна. Тогда я съем.

Эва. Я тоже хочу.

Хенрик. Спасибо.

Эва. Тогда съем я.

Анна. Кому же он все-таки достанется?

Маргарета. Поступим так, как когда вы были маленькими: одна делит, другая выбирает.

Анна. Да плевать мне... я просто из принципа.

Эва. Отдай его папе.

Маргарета. Сейчас увидите, как надо делить по справедливости — до миллиметра.

Анна. Если только я его не слопаю.

Эва. Да ешь на здоровье!

Хенрик. Нет, нет, я пошутил.

Анна. О Господи...

Маргарета. А вот я больше не хочу. Я совершенно сыта.

Анна. Да плевать мне на это с высокой горы.

Хенрик. Пусть себе лежит на тарелке.

Маргарета. А потом он съест его тайком, вот увидите.

Эва. Раз никто не хочет, то и я не хочу. (Берет наполненную пепельницу и, держа перед собой, проходит через комнату к столу у окна.) Церемонию торжественного открытия риксдага провел (медленно опорожняет пепельницу в корзину для бумаг у письменного стола) представитель партии зеленых.

Анна. Но ты, по-моему, не из их числа.

Маргарета. Который теперь час?

Эва. Не из числа зеленых?

Анна. Нет, не из числа счастливых. (Маргарете.) Ты пропустила «Час садовода»?

Эва. Это зависит от того, какой смысл ты в это вкладываешь.

Анна. Тот же, что и ты.

Эва (идет к окну возле письменного стола и выглядывает наружу). Мне нравится...

Анна. Я не спрашивала, что тебе нравится.

Эва. Разве не спрашивала?

Анна. Нет.

Эва. Но я счастлива... тем, что я делаю... когда решаю проблемы, чем труднее, тем интереснее, когда вношу какой-то порядок...

Хенрик. Эва всегда рассуждала логически, даже в детстве.

Эва. Логически мыслить, анализировать, решать реальные проблемы — все это приносит мне satisfaction^[5].

Анна. Что ж, логика штука удобная, когда хочешь уйти от ответственности.

Маргарета. Но дети всегда бывают логичными.

Эва. Я счастлива, когда листаю свой еженедельник и вижу, что все дни вплоть до апреля будущего года расписаны по минутам.

Маргарета. Я стала гораздо хуже слышать. (Прикладывает руку к уху.)

Эва. Я люблю прилетать в Нью-Йорк. Мы приземляемся just before and after the sundown, beginning and end^[6].

Хенрик (Анне). Я очень бодр.

Эва. Хотя сам город похож на разверстую клоаку.

Анна. Ты трусливый?

Хенрик. Трусливый. Бодрый и трусливый.

Эва. Вон дети играют. (Анна подходит к окну.) Там, где ковры проветривают. Мы тоже там гуляли.

Маргарета. Из строя выходит не только сердце.

Анна. Эстермальмские дети вообще, наверно, не играют. Небось, весь день на бирже торчат. Я читала, что на Эстермальме крыс больше, чем в других местах.

Эва. Наверно, здесь кормежка лучше. Auctumnus et hiems^[7]. Autumn. Autumn and winter^[8].

Анна. Autumn and winter.

Эва. Да. (Короткая пауза.) Automne et Liver^[9].

Анна. Herbst und Winter^[10].

Эва. Осень и зима.

Анна. Autumn and winter красивее.

Эва. Музыкальнее.

Анна. У тебя случайно нет с собой презервативов?

Эва. Презервативов? Зачем?

Анна. Не говори, что ты не знаешь, зачем нужны презервативы.

Эва. Для чего мне носить их с собой?

Анна. Иногда необходимо... Когда кое-что намечается... Или хотя бы хочется.

Эва. Только не мне.

Анна. Я просто так спросила.

Эва. Это ведь дело... это мужчина должен... Словом, сама знаешь.

Анна. Ты что, правда вообразила, что он решится пойти купить презервативы? Слетать в Бейрут — пожалуйста, но купить презервативы — ни за что. Это я должна о них позаботиться, чтобы у нас что-то состоялось.

Эва. Он? Это кто, опять Петер? Ты с ним увидишься?

Анна. К сожалению, вынуждена. А что мне еще остается? Не знаю, чем я занимаюсь больше — работой или онанизмом. Только им не рассказывай, ладно?

Эва. С какой стати?

Анна. Надо ловить минуту, пока он с нашим сыном сидит, пусть увидит, каково это. Иначе мне ни за что не успеть.

Хенрик. Принести еще вина?

Эва ищет, обо что вытереть руки, попыталась о подлокотник стула, потом о письменный стол, о лежащую на нем газету — наконец вытерла о скатерть.

Маргарета. Я думаю, к фруктам мы выпьем портвейна.

Анна (тихо). Тоже помойкой воняет.

Эва. Sordo... molto sordo!^[11]

Хенрик (по дороге на кухню). Правильно.

Маргарета (кричит ему вслед). Не говори только, что забыл купить портвейн.

Анна. Я там никогда не играла.

Хенрик. Я и не говорю.

Маргарета. Надеюсь, ты к нему не прикладывался?

Анна. Там гуляли только мы с тобой. И никогда не играли.

Маргарета. Ты откупорил бутылку?

Анна. Во всяком случае, друг с другом.

Хенрик выходит из кухни.

Маргарета (Хенрику). По-моему, сегодня вечером она очень мила. Она давно уже не была такой покладистой.

Анна. Ага, теперь я, кажется, заслужила drei, komma funf^[12].

Маргарета (кричит из кухни). А фрукты! Хенрик!

Хенрик. Да, так и есть.

Маргарета. Хенрик! (Выходит из кухни) А фрукты! Ты забыл фрукты! Чем нам закусывать твой портвейн?

Анна. Не кричи. Я принесу.

Маргарета. Я не кричу.

Анна (отходит от окна). Где эти дурацкие фрукты?

Маргарета. Он способен помнить только о портвейне.

Эва (тоже отходит от окна и оказывается прямо перед Хенриком). Привет, вы позволите?

Маргарета. Ты не знаешь, как их разложить.

Анна и Маргарета выходят в кухню.

Анна. Не знаю, как их разложить? Е-мое, уж как-нибудь справлюсь с парочкой фруктов.

Эва (Хенрику). Вы позволите?

Хенрик. Так, наверно, во всех семьях. В чем дело, дружок? (Откупоривает бутылку портвейна.)

Эва. Видишь ли, не смог бы ты позвонить и заказать мне немного таблеток?

Хенрик. Таблеток? Каких таблеток?

Эва. В аптеку... я думаю, дежурные еще открыты.

Хенрик. Ты плохо себя чувствуешь? Какие таблетки?

Эва. Да нет же, просто я совсем не сплю. Мне нужно какое-нибудь снотворное. Собрил... какое угодно... Пропаван.

Хенрик. Собрил?

Эва. Ну да, чтобы заснуть.

Хенрик. Тебе нужно снотворное?

Эва. Конечно, мне же нужно спать. Всем людям нужно спать. (Короткая пауза.) Зря я тебя попросила.

Хенрик. Да, но... принимать снотворное...

Эва. А что в этом такого?

Хенрик. По-моему, это неразумно. Это не настоящий сон.

Эва. Неразумно? По-твоему, лучше глушить себя спиртным? Мне никак не удается снять напряжение, в голове все кружится, кружится. Это too much^[13].

Хенрик. Да, да, понимаю.

Эва. Я заболеваю, я сплю по три-четыре часа в сутки.

Хенрик. Но, по-моему, летом я уже выписывал тебе собрил.

Эва. Не помню. Так или иначе, я принимаю его только по необходимости!

Хенрик. Знаешь, это может стать опасной привычкой...

Эва (с неожиданной агрессивностью). Да что с тобой, черт побери! Ты что, думаешь, я уже втянулась, стала addicted^[14]?..

Хенрик. Да нет же, нет.

Эва. Думаешь, вот-вот стану наркоманкой!

Хенрик. Само собой, я могу выписать тебе таблетки, но я считал, что должен предупредить...

Эва. Проехали! Попрошу кого-нибудь другого. Я не желаю, чтобы ты меня подозревал только потому, что мне трудно перестраиваться, мотаясь из одной части света в другую.

Хенрик. Но, Эва... Я беспокоюсь.

Эва. Forget it^[15]. Обойдусь.

Хенрик. Но, Эва... Что с тобой?

Эва. God... Му God!^[16]

Анна (входит с фруктами). В чем дело? Все призывают Бога?

Эва. Бога призываю только я.

Анна. Что-нибудь случилось?

Хенрик. Ничего.

Анна. Ага! Ничего, значит. (Ставит на стол вазу с фруктами.) Так, так. (Садится.) Ты заглядывала в холодильник, Cul de Sac?^[17] Господи, до чего же я ненавижу здесь бывать!

Хенрик. Ненавидишь?

Анна. Да. Не знаю, зачем я сюда приезжаю. (Отпивает вина.) Приезжаю потому, что не хочу приезжать. Впрочем, не к тебе же приходить, чтобы просить взаймы, если надо выкрутиться, верно ведь?

Эва (расставляя тарелки). Верно.

Маргарета (выходит из кухни с рюмками). Взаймы? Ни в коем случае. Хенрик!

Анна. Еще бы! Вы даете взаймы только тем, у кого деньги уже есть.

Хенрик. Эва не в ссудной кассе работает.

Эва. Нет, я всего лишь невропатическая красотка-секретарша.

Маргарета. Что значит «всего лишь»?.. Все лежит на тебе...

Анна. В общем, ни малейшего шанса у меня нет.

Эва. Что мы будем пить к фруктам?

Хенрик. По-моему, портвейн.

Маргарета. Да, это то, что надо.

Хенрик (разлив вино, рассматривает бутылку). Он называется...

Эва. Похоже на портвейн... Мутно-красный.

Анна. Ни малейшего... Вот я и поступила сегодня, как другие нищенки, выхода у меня не было... Пошла на Центральный вокзал в Отдел социальной помощи просить подаяния и получила двести крон.

Маргарета. Что?

Хенрик. Что ты сделала?

Анна. Не поперхнись портвейном.

Маргарета. Что ты сделала?

Хенрик. Господи... Анна!

Маргарета. Это неправда!

Хенрик. Анна!

Анна. Я сказала, что у меня сын, что я вкалываю с утра до вечера, но сейчас полностью на мели и до понедельника мне не дотянуть. Нам еду купить не на что.

Маргарета. Но Анна...

Анна. Что?

Маргарета. Как ты можешь?

Эва. По-моему, правильно сделала.

Анна. А я и не стыжусь, ни капельки не стыжусь. Я не так богата, чтобы стыдиться. Наоборот. Я благодарна, что на свете есть еще такие отзывчивые и щедрые люди.

Маргарета. Господи! Ты не должна просить милостыню.

Анна. Еще бы, в вашем кругу это не принято... Но у меня сын, которого каждый день надо кормить и которому нужен проездной билет, чтобы не тащиться в школу пешком по холоду. К тому же и обувь у него каши просит.

Хенрик. Почему ты не обращаешься к нам?

Маргарета. Вот именно.

Анна. А вы где?

Хенрик. Если ты без денег, почему ты не попросишь у нас?

Маргарета. Отец может выписать тебе чек. У меня вся морозилка забита продуктами! Но ты же ничего от нас не берешь!

Анна. Премного благодарна. Меня одарят какой-нибудь черной ондатровой шубой из бабушкиных обносков сороковых годов.

Маргарета. При желании ты могла бы ее перешить!

Анна. А что мне делать с отбивными из старой лосятины, если я готовлю на двух конфорках? Кретинизм сплошной! Да еще ваши дурацкие расспросы о том, куда подевались деньги, которых у меня сроду не бывало... Нет, лучше уж стоять и петь в подземном переходе на Свеавеген.

Маргарета. Заставить тебя мы не можем.

Анна. Но хотели бы.

Хенрик. Ты знаешь, что в трудную минуту всегда можешь обратиться к нам. Для чего еще нужны родители?

Анна. Вот и я себя о том же спрашиваю.

Эва. У тебя есть еще и я.

Анна. Спасибо, спасибо.

Маргарета. Деньги на проездной билет мы уж во всяком случае имеем право подарить внуку.

Анна. Делайте как знаете... но я дико устала вечно слушать о том, сколько я уже от вас получила.

Маргарета. А теперь ты просто порешь чушь.

Анна. Вы всегда клоните к тому, что я сама во всем виновата.

Маргарета. И несправедливую.

Анна. Никогда я не обращусь к вам за помощью. (Короткая пауза.) Может, я потребую уйму всякого другого, но помощи — никогда.

Хенрик. Почему ты так говоришь?

Маргарета (огорченная). Очень печально.

Анна. Сначала она хочет, чтобы я брала у нее вещи, которые мне ни к чему, шубу, старые замызганные украшения, фен пятидесятых годов и прочий хлам, который вы из жадности не выбросили на помойку, а потом я всю жизнь должна млеть от благодарности.

Хенрик. Сколько тебе нужно? (Пауза.) Именно сейчас. Двух сотен ведь, наверно, маловато.

Анна. Конечно, мало. Я экономлю на всем. Два года не покупала Йону ничего из одежды. Он донашивает обноски своих товарищей. В этом году я уже три раза была в Отделе социальной помощи.

Маргарета. И что они говорят?

Анна (Эве). Господи... Да она с Луны свалилась.

Эва. Му God!

Маргарета. А ты не можешь подыскать себе работу получше, чтобы не приходилось вот так?..

Эва. Работы сейчас сколько угодно.

Хенрик. И хорошей работы.

Эва. Хорошей работы, которая плохо оплачивается.

Анна. У меня есть работа! Я официантка! Я вкалываю по девять часов в день...

Маргарета. Но, видимо, этого мало, если тебе приходится ходить в Отдел социальной помощи и просить мило... поддержки.

Анна. Мне нужна именно такая работа, чтобы не опоздать за Йоном на продленку. Иногда, если я работаю до восьми, я даже беру его с собой в ресторан... Да еще я пытаюсь писать по вечерам! У меня нет выбора! У меня — нет! Есть люди, у которых есть выбор, а у меня — нет! Ты что, не понимаешь?!

Хенрик (успокаивая). Но Анна... Анна... не надо.

Анна. Вы что, вообще ничего не сечете?.. Идиоты несчастные!

Эва. Не ори.

Анна. Идиоты!

Пауза.

Анна. Простите... Просто я жутко обозлилась.

Хенрик. Видим.

Эва. Ты пишешь?

Маргарета. Да.

Эва. Что именно?

Маргарета. Пьесу. Она начала писать пьесы.

Эва. Вот как? Занятно.

Анна. Откуда ты знаешь?

Хенрик. Что ты пишешь?

Эва. А разве не занятно?

Анна. Что пишу? Одну чертову радиопьесу.

Эва. О чем же?

Анна. Я бы давно уже закончила, если бы не эта вечная запарка.

Маргарета (о фруктах). Уф! Еще один съела... До чего же я слабовольная.

Анна. Мне еще многому надо учиться, но я знаю, что могу. Я буду писать хорошо, черт меня возьми!

Эва (Маргарете). Все мы такие.

Анна. Во всяком случае, есть люди, которые в меня верят.

Маргарета. Но почему это?

Эва. Всенародная болезнь.

Маргарета. Мне ведь надо сбавить вес.

Анна. У меня талант... в эдаком фантастическом духе... но нужно время, чтобы... ну вроде как решиться его осознать.

Хенрик. Хотел бы я ее прочесть. Можно?

Анна. Пока еще это сплошной сумбур... Придется тебе подождать. Услышишь по радио, как все остальные. Сперва я ее перепишу, она должна быть меньше чем на час, но пока не примут, денег мне не получить.

Хенрик. Что-то я на этом стуле ягодицы отсидел.

Анна. Ну так пересядь.

Эва. Сядь поудобней.

Анна. Не осмеливается.

Маргарета. Он не любит сидеть удобно. Начинает бояться.

Анна. Мне даже бумагу купить не на что. Пишу на обороте исписанных страниц.

Эва. Ты ждешь пациента, папа?

Маргарета. Но о чем эта пьеса? (Пауза.) А?

Хенрик. Правда, расскажи!

Анна. О тебе.

Маргарета. Обо мне? Забавно... Это что, комедия?

Анна. Едва ли ты сочтешь ее комедией... Нет, речь в ней о... это воспоминания, фантазии, мечты... Не знаю.

Хенрик. Но расскажи же... Объясни.

Маргарета. Правда.

Анна. Ну... в общем... Речь в ней идет о шестидесятилетнем мужчине, который несколько подавлен.

Хенрик. Стар...

Анна. И беспомощен в жизни, и вдобавок женат на садистке, которая не способна любить своего мужа, не способна любить никого, кроме себя, да и себя тоже, но главное — никого из своих...

Маргарета. Дочерей.

Анна. Именно. Откуда ты знаешь?

Маргарета. По-моему, я уже видела эту пьесу, и не раз.

Анна. А я и не выдаю себя за первопроходца. Как пьеса она наверняка ни хрена не стоит, но у меня уйма всяких мыслей, и я хочу их выразить. Я должна писать. Я в самом деле хочу писать. И тогда, черт возьми... Я бабушку из гроба подниму. Лишь бы каждый день выкраивать несколько свободных часов. У меня талант.

Маргарета. Ах, как увлекательно!

Хенрик. Интересно.

Анна. Насчет этого не сомневайся.

Маргарета. Очень любопытно.

Хенрик. Хочет кто-нибудь кофе?

Эва. Почему бы нет?

Маргарета. С удовольствием.

Эва (после недолгого молчания). Как темно. (Короткая пауза.) Хотя я по мере сил свою жизнь стараюсь осветить.

Анна. Мне вообще что-то не по себе последнюю неделю.

Маргарета. Вот как?

Хенрик. Не по себе?

Эва. Бедняжка Анна.

Маргарета. Мне тоже не по себе.

Эва. А какое лекарство помогает в таких случаях — валиум?

Анна. Нет, у меня как-то странно болит голова, я несколько раз чуть в обморок не грохнулась.

Хенрик. А как твои показатели?

Анна. Нет у меня никаких показателей.

Хенрик. Что ты сказала?

Маргарета. А выглядишь ты бодрой и здоровой.

Эва. Нет, что-то тут есть.

Маргарета. Да, пожалуй, лицо у тебя какое-то не такое.

Эва. Точно.

Анна. Тут все дело в прическе. (Эве.) Ну и тупицы же вы все!

Маргарета. Ты так часто меняешь прическу, что за тобой не уследишь.

Эва. Конечно, мы тут все только и делаем, что тебя травим.

Анна. Почему ты разговариваешь со мной в таком дурацком тоне?

Эва. Тот, кто обвиняет в глупости другого, всего лишь нормальный человек.

Хенрик. Дать тебе чего-нибудь укрепляющего?

Эва. Твой любимый старый корень?

Маргарета. Фу! Звучит как непристойность — твой старый корень, ах ты, старый корень!

Анна. Что за похабство!

Маргарета. Уж и пошутить разок нельзя.

Анна. Со мной нельзя.

Маргарета. Я обращаюсь к отцу.

Эва. Он шутки понимает.

Маргарета. У него есть чувство юмора.

Хенрик. Да, у меня невозмутимый английский юмор. Как говорят.

Анна. Хотя над тобой же и потешаются.

Маргарета. Вся его врачебная практика зиждется на этом укрепляющем старом корне.

Анна. Что ты имела в виду, когда сказала, что тот, кто обвиняет другого в глупости, всего лишь нормальный человек?

Эва. А ты не поняла?

Анна. Нет!

Эва. Ну и я тоже нет!

Маргарета. Ну, как ты теперь, дружок?

Анна. Что?

Маргарета. Я обращаюсь к тебе.

Анна. Ах, вот как.

Маргарета. Ну да. Ты же сказала, что плохо себя чувствуешь.

Анна. A-а. Нет. Вовсе нет. Quite honestly, I am in a sad state^[18]. Несколько раз я чуть сознание не потеряла. Позвонила в больничную справочную, описала симптомы, мне сказали, что это напоминает синдром Мельеса.

Маргарета. Вот как? Странно.

Хенрик. Синдром Меньера.

Анна. Ничего странного. (Хенрику.) Я и тебе пыталась дозвониться, но никто не отвечал.

Эва. Но что это было?

Маргарета. Когда?

Хенрик. Где?

Эва. Это серьезно?

Анна. Когда я звонила? У меня что-то не то внутри уха. Я даже в медицинскую энциклопедию заглянула.

Хенрик. И ты потеряла сознание?

Анна. Кажется, да. Мне пришлось лечь. Йон до смерти перепугался, бегал вокруг меня, ухаживал за мной.

Хенрик. Если хочешь, я могу посмотреть твое ухо.

Маргарета. А не лучше ли тебе обследоваться?

Анна. Поживем, увидим. Если доживем.

Маргарета (беззаботно). Да, конечно... Ты так легко взвинчиваешь себя по пустякам.

Анна (со злостью). Хватит с меня твоих дерьмовых отговорок, они у меня вот где сидят!

Маргарета. Что?

Эва. Ну ты даешь!

Хенрик. Последи за своим языком, Анна! Последи за языком!

Анна. Она играет со мной в какую-то гнусную игру, а я больше играть не желаю!

Эва. God!

Хенрик. Что у тебя за выражения!

Анна. Скажи это ей!

Маргарета. Господи Боже... (Хенрику.) Теперь-то в чем дело?

Анна (агрессивно). Мне с самого рождения вдалбливали... будто у меня галлюцинации... будто я чувствую не то, что я чувствую, а что чувствует она... и я, черт возьми, пришла сюда не для того, чтобы выслушивать эти грязные инсинуации. А потому только, что ты каждый раз ноешь и пристаешь, а я думаю, может, мне все-таки удастся с папой поговорить... Он не лжет, он лгать не умеет, как бы ужасно все ни было, вернее, все и есть ужасно... Только потому я и прихожу сюда, и она это знает, и я знаю, что она не хочет, чтобы я приходила, а зовет только потому, что так положено, и тогда она чувствует себя человеком. И все это такой кошмар, а подается как сплошное удовольствие... И приходится все загонять внутрь, а снаружи чтобы все улыбалось. Но она, она... Она? Да я о матери, она названивает мне каждый вечер, как только мне удастся урвать минутку для себя самой и начать писать... И вот я сижу здесь... А зачем мы это делаем? Чего ради собираемся здесь? Ну да, я понимаю, Эва приходит, потому что положено поддерживать эдакие милые, снисходительные отношения с родителями... Ну, а папа здесь просто потому, что должен... иначе ей крышка... Но я-то здесь чего ради? Я провела здесь пятнадцать лет, хватит, хватит, и с лихвой.

Хенрик. Успокойся.

Анна. Зачем я тебе здесь нужна? Или ты хочешь меня к чему-нибудь принудить? Может, чтобы я как-то по-особому сидела и стала, наконец, человеком?

Хенрик. Не нервничай.

Анна. Я не прошу ни о каком понимании, фиг с ним, но я не хочу больше слышать о том, что я почти что спятила.

Хенрик. Да, да, да.

Анна. Она все врет. Она врала мне всю жизнь.

Маргарета (дружелюбно смягчая сказанное). Детка. (Встает, подходит к Анне, та отворачивается; садится рядом с Анной на диван, Анна отодвигается как можно дальше.) Анна, дорогая, ты неправильно поняла...

Анна (тихо). Извращенность какая-то.

Маргарета. Наоборот... это от любви, дорогое сердцу воспоминание... о том, как когда-то было.

Анна (все так же тихо). Чего она хочет?

Маргарета. Как ты реагировала, когда была маленькой... Это было так трогательно, во всех смыслах. (Просительно.) Анна, девочка моя, милая, дорогая!

Анна. Ясно, ясно.

Маргарета. Ребенком ты всегда так возбуждалась, ты была просто сама не своя, когда предстояли какие-нибудь события... Рождество, например...

Анна. Сейчас не Рождество.

Маргарета. Ты вся дрожала от ожидания. Я так и вижу, как ты стоишь в прихожей, а сердечко у тебя бьется, бьется.

Анна (сухо). Ладно, хватит.

Хенрик. Послушай же маму.

Эва. Правда.

Анна. Ладно. Ладно.

Маргарета. Это было так трогательно. (Пауза.) Вот что я имела в виду... когда сказала, что ты так легко возбуждаешься. Тут не было никакой критики.

Анна. О Господи!..

Маргарета. Ничего удивительного...

Анна. Хорошо, хорошо.

Маргарета. ...что ты такая ранимая.

Анна. Ранимая? О да! Одному Богу известно, насколько. И Йон такой же.

Маргарета. Детям это свойственно. Все дети такие.

Эва. Им положено.

Маргарета. Именно.

Эва. А я какая была?

Маргарета. Ты? Какая была ты? Гораздо спокойнее.

Анна. Я никогда не была уверена, что мне что-нибудь отбломится. Во всяком случае, то, чего я хочу. Это была адская мука, в точности как сейчас.

Пауза.

Маргарета. Но ведь это нормально.

Эва. Совершенно нормально.

Анна. Однако, когда я росла, врачи констатировали у меня невроз сердца, у меня было ранимое сердце, что бы ты там ни балабонила, невротическое сердце, ранимое невротическое сердце...

Маргарета. Но, Анна...

Хенрик. Зачем ты так грубишь?

Анна. Не психический невроз, как ты, очевидно, воображаешь, а физическая боль, и она сказалась на сердце. Возбуждаться на Рождество было совершенно не от чего, разве от твоего лица великомученицы, преисполненной жалости к самой себе, — нет, у меня был признанный анатомический порок, и я была им до смерти напугана, потому что никто меня не слушал.

Маргарета (встает, идет к стулу, на котором сидела раньше). Что ж... Может, у тебя и впрямь был порок.

Анна. И это вовсе не такой редкий случай, как ты думаешь.

Маргарета. Почему ты такая агрессивная?

Анна. Поневоле впадешь в панику, когда на тебя не обращают внимания и просто считают симулянткой. Вот тебя и охватывает ужас.

Хенрик. Когда ребенок растет, это бывает.

Эва. Своего рода болезнь роста.

Хенрик. Но я не специалист по сердечным...

Анна. ...потребностям... Это нам, черт возьми, известно.

Хенрик. По сердечным болезням.

Маргарета. По анатомии.

Хенрик. По болезням. Я знаю их только в общих чертах.

Пауза.

Анна. Не верите, спросите у Берит.

Маргарета (помолчав). У кого? Что ты сказала?

Анна. Не верите, спросите у Берит...

Маргарета. Берит? Кто такая Берит?

Анна. Берит... Когда я говорю, что была от всего этого глубоко несчастной.

Маргарета. Берит? Берит?

Анна. Оттого, что жила здесь... Потому что это Берит заботилась обо мне, когда никто другой...

Маргарета. Какая Берит? Кто это, Хенрик?

Хенрик. А?

Анна. Которая заботилась обо мне, когда другим до меня дела не было.

Хенрик. Берит!

Маргарета. Берит? (Пауза.) Ах, вот кто! Берит!

Анна. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю!

Маргарета. Значит, Берит. Ты говоришь о Берит?

Анна. О той, которая заботилась обо мне на протяжении всего моего злосчастного детства.

Маргарета. Ты имеешь в виду ту... Ту...

Анна. ...ту замечательную, сердечную девушку, единственную, кто проявлял ко мне обыкновенную человеческую...

Маргарета. Помнишь, Хенрик, высокую хмурую девушку из Даларна...

Анна. Доброту... Доброту... Доброту... Доброту.

Хенрик. Да, да. Ну что ты затвердила одно и то же?

Анна. Если только ты знаешь, что это такое...

Хенрик. Нет, ты просто зациклилась на этом.

Анна. ...и она защищала меня...

Маргарета. Помнишь ее, Хенрик? Здоровенная такая, широкоплечая и неуклюжая брюнетка, похожая на библейских женщин, она приехала из Даларна сразу после войны. Наша угрюмая Берит с глазищами, как у коккер-спаниеля... Ну конечно же!

Анна. Не будь ее, не знаю, как бы я выжила.

Маргарета. Да, она была добродушная и застенчивая, добродушная и редкая нескладеха!

Анна. Она брала меня с собой в бассейн, делала со мной уроки, я помогала ей печь хлеб...

Маргарета. Ты тогда впервые занялся частной практикой на Стуреплан.

Эва. Берит?

Хенрик. Боже мой, да, мой первый врачебный кабинет.

Анна. Простая женщина, наделенная простым чувством человеческого достоинства. Она ничего из себя не корчила. И в ней не было фальши.

Маргарета. Врачебный кабинет возле Стуребадет. Вы этого не помните. Я проходила на днях мимо этого дома, подумала — дай-ка я зайду, вдохну в себя его запахи, а потом решила — не стоит.

Анна. Она никогда не изображала того, чего не чувствовала.

Маргарета. Среди папиных пациентов было тогда много артистов. Они просили выписать им эфедрин и другие возбуждающие. Делали вид, будто у них горло болит... Тогда в лекарства от кашля входил морфий.

Анна. Вот она-то ясно видела beyond all doubt^[19], что я расту в аду... с матерью, которая пыталась меня убить, гонялась за мной вокруг стола... с ножом в руке.

Маргарета. Что еще за выдумки! (Смеется.)

Хенрик. Ну знаешь, дорогая!

Анна. Потому что папа не скрывал, что в интеллектуальном отношении ему гораздо интересней со мной.

Маргарета (Эве). Ты, наверно, ее не помнишь, мы наняли ее, когда Анна была совсем крошкой.

Анна. Потому что на двух детей тебя не хватало, тем более на меня, в которой ты не могла любоваться своим собственным отражением. Если бы не Берит, мое детство разбилось бы вдребезги, да оно и разбилось, только она подобрала кое-какие черепки.

Маргарета. Я что-то не поспеваю за ходом твоих рассуждений.

Анна. Ты всегда way back^[20] от того, что происходит, потому что не хочешь взглянуть правде в глаза.

Маргарета. Ты и в самом деле думаешь, что в пять лет больше давала Хенрику в интеллектуальном отношении, чем его собственная жена?

Анна. А ты попробуй...

Хенрик. Не ссорьтесь!

Анна. Face it, face it, черт возьми... before it is too late...^[21]

Маргарета (Эве). Это, наверно, было в ту пору, когда я опять начала работать в библиотеке... а ты ходила в школу. В начале пятидесятых.

Анна. Face it!

Пауза.

Эва. Угу!

Маргарета (c удивлением). Угу?

Эва. Вот именно. (Пауза.) У меня больше язык не ворочается. Который теперь час?

Маргарета. Да, который час?

Хенрик. Уже... уже семь.

Маргарета. Семь? А здесь так темно. (Хенрику.) Зажги, пожалуй, лампу.

Хенрик. Мы здесь обычно не сидим.

Эва. Но сейчас ведь сидим.

Хенрик. Сидим.

Маргарета. Иногда так трудно растолковать людям, где проходит граница, что, так сказать, дело чисто семейное и во что можно вмешиваться. Я хочу сказать... бывают минуты, когда семья не желает, чтобы ей мешали посторонние, но эта Берит — она была лишена этого понимания.

Хенрик встает и пододвигает торшер ближе к дивану.

Эва. Хорошая лампа.

Маргарета. Сколько раз я, бывало, ей напоминаю, чтобы она закрывала дверь в свою комнату. А потом всегда встаю и закрываю сама.

Анна (одной рукой приподнимает волосы со лба, другой щупает лоб). Мне повезло, что я не попала в психушку — спасибо, нашелся человек, который не понимал, что не должен вмешиваться, когда ребенка подвергают психическим пыткам. Я уж подумала, не разыскать ли ее, чтобы поблагодарить, рассказать, что она для меня значила Но она и сама это знает. Знает.

Пауза.

Маргарета. Может, теперь, наконец, сменим тему?

Хенрик. Да... ведь эти разговоры ни к чему не ведут.

Эва. Верно.

Анна. Нет, они вскрывают правду.

Хенрик. Где находится ресторан, в котором ты работаешь?

Маргарета. Мы ведь не так часто видимся.

Хенрик. Действительно.

Анна. И слава Богу.

Маргарета. Надеюсь, у нее все в порядке.

Пауза.

Эва (Маргарете). Тебе идет эта стрижка.

Маргарета. Идет? Да, пожалуй, с ней я выгляжу немного моложе.

Эва. Не в этом дело, ты всегда будешь выглядеть моложе своих лет. Это зависит от строения лица, от овала. Если он красивый, то...

Маргарета. Ты права.

Эва. У тебя череп красивый.

Маргарета. Фу, что ты говоришь! Я ведь еще не умерла.

Эва. Да нет же, мама, ты прелесть. У тебя такое строение черепа, что ты никогда не будешь выглядеть ни усталой, ни старой.

Анна. Ворон каркал да и докаркался.

Хенрик. Это правда.

Маргарета. Брр!..

Эва. Ты все больше становишься похожей на Кэтрин Хепберн.

Маргарета. На Хепберн? Она ведь так умна, энергична, остроумна.

Анна. И глуха.

Маргарета. Я преклоняюсь перед ней. Вы вправду находите, что я на нее похожа?

Хенрик. Глупа? Нет, нет, она вовсе не глупа.

Анна. Скорее на Спенсера Треси.

Маргарета. В каждом из нас есть капелька тщеславия.

Эва. А вот папа начал толстеть, у него наметился животик.

Анна. Не каждому везет на биологическую мать, которая моложе своих дочерей.

Маргарета. Как не появиться животу, если ты целыми днями сидишь на стуле, заглядывая в чужие уши и горло.

Пауза.

Эва. Мама.

Маргарета. Да.

Анна поднимает из-под стола газету, начинает ее листать.

Эва. Эти стулья кое-где пообтерлись.

Маргарета. Знаю... Только не знаю, что с ними делать.

Эва. Сменить обивку.

Маргарета. Пожалуй, так и сделаю.

Эва. Когда-нибудь.

Анна (читает вслух). Клуб «Гейша»...

Маргарета (Хенрику). Спроси Анну, не хочет ли она еще немного портвейна.

Анна. Никому я не нужна... А не стоит это ни гроша.

Хенрик. Анна! Хочешь еще портвейна?

Анна. Почему бы нет?

Эва. А по-моему, портвейн гадость.

Анна. Вообще-то, мне надо похудеть, но все равно спасибо.

Маргарета. Похудеть?

Хенрик. По-твоему, тебе надо похудеть?

Анна. Да, у меня склонность к полноте. Все зависит от душевного состояния.

Маргарета. Но ведь... Ты всегда была такой худенькой.

Анна. У меня всегда была склонность к полноте.

Маргарета. У тебя такое же сложение, как у нас с Эвой.

Анна. Я всегда была эдаким бочонком.

Маргарета. Ничего подобного.

Хенрик. Вот, Анна, пожалуйста.

Анна. Я всегда была самым настоящим бочонком.

Маргарета. Ничего подобного.

Анна (с подчеркнутым дружелюбием). Я была жирной свиньей. В школе меня дразнили жиртрест.

Маргарета. Да ты же никогда ничего не ела. Как ты могла быть жирной? Хенрик!

Эва (вяло). Наталия... Александровна...

Хенрик. Да.

Анна. Дома не ела... Зато наедалась в гостях у сверстников. Жареной картошкой, рыбными палочками под майонезом — словом, всякой вредной дрянью.

Маргарета. Ты в эти годы страдала полным отсутствием аппетита.

Анна. И она мне нравилась... вся эта дрянь, garbage^[22].

Маргарета. Если мне память не изменяет.

Хенрик. А я не помню.

Эва. Нет, это не она.

Хенрик. Не помню, так это было или не так.

Маргарета (Хенрику с неожиданной агрессивностью). Еще бы, откуда тебе помнить. Ты никогда не принимал участия в жизни семьи!

Эва. Это у меня не было аппетита. Правда, недолго.

Маргарета. Разве в кои-то веки в День всех Святых брал детей на воскресную прогулку в Юргорден.

Хенрик. Почему именно в День всех Святых?

Анна. «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».

Маргарета. Да, нечасто это случалось!

Хенрик. Вот как!

Маргарета. Во всяком случае, это я водила Анну к электричке... к психоаналитичке, хотела я сказать.

Эва. Удивительно... Куда ни глянь, сплошной Фрейд.

Маргарета. Уж поверь мне.

Анна (забавляясь). Да, ты водила, но при этом отстраняла от себя все, что там выходило наружу. (Передразнивая.) Ах, какая очаровательная женщина, говорила она мне.

Маргарета. Так или иначе, я тебя к ней водила... Водила... Хотя не уверена, пошло ли это на пользу. Но ты сама меня об этом просила. Вот я и пошла. Могла бы получить за это хоть каплю благодарности.

Анна. Все равно, что там ни говори, а я была настоящий маленький бочонок. Погляди фотографии, которые на комоде.

Эва. На серванте.

Анна. Да, там, где у тебя детские фотографии.

Маргарета. Но дети всегда пухленькие, они и должны быть такими.

Анна. С тобой спорить — все равно что шизика убеждать. Ты ему слово — он тебе в ответ миллион.

Эва. Вот эта хорошенькая — это я.

Анна. Я и подростком была толстухой.

Эва. Посмотри на эту фотографию, видишь, я среди демонстрантов.

Хенрик. Когда это было?

Эва. Смешно теперь смотреть. Это — против Университетской реформы.

Анна. В белом костюме.

Эва. Это не костюм... А впрочем, может быть...

Маргарета. Скорее похоже на плащ.

Эва. От Курреж.

Анна. Какое все прилизанное, буржуазное. Дай-ка я погляжу. (Подходит и берет фотографии.)

Эва. Так или иначе, я участвовала в демонстрации.

Хенрик. Можно посмотреть?

Эва. Погляди на ту, что стоит сбоку.

Анна. Это, конечно, ты? Правые революционеры.

Хенрик. Можно посмотреть?

Эва. Мы были хорошо воспитаны.

Анна. Только не я. Я бунтовала против семьи. Первую революцию совершила я. Я дралась на улице.

Маргарета. С кем?

Анна (держит фотографию перед Маргаретой). Посмотри, увидишь.

Хенрик. Можно мне посмотреть?

Анна. Разве это не я? Толстая девчонка с прыщавой кожей.

Маргарета. Пухленькая, но это так мило. (О другой фотографии.) А вот эту, наверно, снимал папа... в один из тех редких случаев, когда он к нам наведывался.

Хенрик. Помолчать не можешь?

Маргарета. Извини.

Хенрик. Будь добра, дай мне фотографию!

Эва. Вот это да...

Хенрик (пытаясь замять разговор). Shut up^[23], можно посмотреть?

Маргарета (будто не слыша). Ты грелась на солнышке на балконе. И отец тебя сфотографировал.

Эва (о собственной фотографии). Тогда у меня была короткая стрижка.

Маргарета. Ты улыбалась, потому что рядом сидела мама.

Анна. Как же.

Эва (собираясь подлить себе портвейна). Раньше это было настоящее Порто.

Анна. Какой же я жирный поросенок!

Хенрик. Тогда фотография была моим хобби.

Маргарета. Ничего подобного. Ты была таким сладким-сладким ребятеночком. (Делает вид, будто целует фотографию.) Милая, добрая, приветливая...

Эва. У меня в те годы, в переходном возрасте, никогда не было прыщей, никогда. Я вся была такая чистенькая. И кожа нежная-нежная, прямо как мрамор.

Хенрик. О себе все-таки так не говорят.

Эва. Почему, если это правда?

Хенрик. «И кожа нежная-нежная, прямо как мрамор». Разве можно так говорить о себе?

Эва. Впрочем, нет, прыщи были, вот здесь, на лбу. Конечно, можно. Раз это правда. (Показывает, отводя рукой волосы.) Здесь, на лбу, у меня была полоска сыпи, но только здесь, просто удивительно.

Хенрик. Все-таки странно это слышать.

Маргарета. А вообще-то я помню тот выходной, когда ты сделал эти снимки.

Анна (вспоминая свое юное бунтарство). Они, небось, думали, меня дома нет, потому что я где-то там набираюсь опыта, полезного для будущей карьеры социолога.

Маргарета. Ты не так уж часто интересовался собственными детьми. Даже когда она родилась, тебя не было рядом. Ты не сидел, не волновался в приемной.

Анна. Знали бы они, какого рода опыта я набиралась в это время. О Боже! (Держит перед собой одну из фотографий — смеется.)

Хенрик. Это же не от меня зависело.

Маргарета. Впрочем, я этого и не хотела. (Анне.) Ты пожелала явиться на свет на две недели раньше срока.

Анна. Ничего удивительного. (Роняет пачку фотографий.)

Маргарета. Ты поаккуратней с фотографиями... Я их так берегу... Это... воспоминания, переживания.

Анна. Переживания?

Маргарета. Самое дорогое, что у меня есть в жизни.

Эва. Всякие мелочи.

Маргарета. Которые всегда с тобой.

Эва. Их ничем не заменишь.

Хенрик. Я подберу.

Анна. А то можно подумать, будто все приснилось.

Эва. А у меня фотографий нет.

Маргарета. Наверняка у тебя их полным-полно.

Эва. Ни одной.

Маргарета. А свадьба, путешествия, праздники?

Эва. Эти не в счет.

Маргарета. Не в счет?

Хенрик. Тогда я был дежурным врачом. Работал по шестнадцать часов в сутки. В Каролинской больнице, в отделении грудной хирургии.

Анна. В белом вине калорий, наверно, не очень много, правда?

Хенрик. Ни одного выходного дня.

Маргарета. В то время как раз и родилась Эва. Я была тогда так влюблена.

Хенрик. Даже в Страстную пятницу.

Эва. На сто граммов семьдесят девять калорий.

Маргарета. Тогда ты был таким обаятельным и веселым.

Эва. Красное полезней, чем белое.

Анна. Вот уж не думала.

Эва. Я тоже не знала.

Маргарета. Я влюбилась с первого взгляда. Меня точно молнией сразило, когда я тебя увидела.

Анна. А где вы познакомились?

Маргарета. Он был дерзким и в то же время пугливым.

Эва. И куда все это делось?

Маргарета. Я им восхищалась. Он учился на врача. Был умный. Ласковый. Веселый. В тебя тогда нетрудно было влюбиться. Очень даже легко. (Анне и Эве.) Он был из тех мужчин, какие нравятся женщинам.

Эва. L’homme à femme^[24].

Маргарета. Но он редко бывал дома. Для семьи... для вас... времени у него не хватало... Но в ту пору все мужчины были такими.

Хенрик. Я работал иногда с семи утра до двенадцати ночи. Трудные дни для молодого дежурного врача. Рабочее время не нормировано. Я ходил как во сне.

Эва. И во сне женился.

Маргарета. В нем было много мальчишеского.

Эва. Вроде как у...

Анна. Как можно так говорить о человеке в его присутствии? Совсем охренели.

Эва. Папа!

Маргарета. Я говорю о том, каким он был. А не о Хенрике, который сидит здесь.

Хенрик. А что, разница так уж велика?

Эва. Que sera, sera^[25].

Маргарета. Для меня — да. Велика.

Хенрик. Вот как...

Маргарета. Да.

Хенрик. Печально.

Маргарета. По-моему, тоже.

Анна. Это очень серьезно, черт возьми!

Маргарета. Он предоставлял мне одной управляться с домом. А я была молодой, жизнерадостной женщиной, которая ждала от жизни совсем другого... Конечно, несколько лет мы были счастливы... но потом, потом...

Анна. Что потом?

Маргарета. Потом... Жизнь никогда не бывает такой, как ты воображаешь и мечтаешь, пока молода и наивна.

Эва. Нет, всего в этой жизни не получить никогда.

Анна. Ну, так что же дальше, расскажи!

Эва. Что произошло?

Анна. Вот именно.

Хенрик. Ничего. Совершенно ничего.

Эва. Это уже становится интересным.

Хенрик. Уверяю вас, ничего.

Анна. Что все-таки произошло?

Хенрик. Просто так оно получилось.

Маргарета. Так вышло.

Эва. Que sera, sera...

Маргарета. Столько воды утекло с тех пор.

Анна. Точно!

Хенрик. Есть вещи, которые касаются только нас с Маргаретой и никого больше.

Маргарета. Что бы там ни было, все это кажется теперь почти нереальным.

Хенрик. И все же нам было неплохо. Лучше, чем многим другим.

Эва. Чему быть, того не миновать...

Анна. Нет, елки-палки, это касается не только вас. Все, что происходило, когда я была ребенком, касается меня, ведь я знаю, что была в это втянута, что меня использовали, и меня наизнанку выворачивает при мысли, что ничего уже не исправишь... А я тоже имею право думать, знать и жить.

Эва (сопровождая слова мимикой). Да, да, да, да, да, да!

Анна. У меня отняли свободу! Мне никогда не говорят правды, хотя она здесь, словно спрятанный труп! Чего удивляться, если мне кажется, будто все вокруг лгут. Потому что вы сожрали меня, прежде чем я успела что-нибудь почувствовать... Но я не дура. И голова у меня варит... и сердце тоже. Я не дура. И я хочу, чтобы мне вернули свободу.

Эва. Для тебя свобода в том, чтобы командовать.

Хенрик. Да нет же, нет... Никто не говорил, что ты дура.

Анна. Я хочу знать, что произошло. Я хочу знать, почему мне так чудовищно плохо. Я не хочу, чтобы мне мешали. Не хочу биться головой о стенку. Они deliberately^[26] лишают меня свободы. Что произошло с папой?

Хенрик. Не понимаю, о чем ты!

Анна. Понимаешь!

Хенрик. Нет!

Анна. Я же знаю!

Маргарета. Наверняка есть много причин, почему тебе иногда бывает чудовищно плохо. И вина тут не только наша с отцом.

Анна. Этого я и не говорю!

Маргарета. Я так устала от бесконечного копания в наших чувствах. Вечно копаться вместо того, чтобы что-нибудь предпринять.

Анна. Какие там чувства — у тебя их нет!

Хенрик. Мы были самыми обыкновенными хорошими родителями и старались делать как лучше.

Маргарета. И проблем у нас было не больше, чем у других.

Хенрик. Скорее даже меньше. Приличный достаток, уютный дом, здоровые, гармоничные дети...

Маргарета. Так, по крайней мере, было прежде.

Хенрик. Да, дети почти никогда не болели.

Маргарета. И я не желаю больше это обсуждать. Хватит, говорю я, хватит!

Эва. Ненавижу...

Хенрик. Не о чем больше говорить!

Анна (со зловещим спокойствием). Что вы сотворили со мной, вы, оба вместе или каждый в отдельности? Со мной... Можете вы это объяснить или нет?

Маргарета. Больше всего на свете мы беспокоились о том, как сложится ваша судьба.

Хенрик. Это беспокоит всех родителей. Я не помню, чтобы у нас с Маргаретой были когда-нибудь серьезные конфликты.

Анна. Но для меня в том-то как раз и состоял конфликт, что у тебя не было конфликтов с ней.

Хенрик. Вот как...

Эва. Вы беспокоились о нас?

Анна (Хенрику). Может, ты встретил другую женщину? У тебя были любовницы? Это я могу понять.

Хенрик (Маргарете). Не обращай внимания.

Маргарета. Беспокоились об Анне, конечно... из-за ее трудного материального положения, из-за странных отношений с разными мужчинами... ну и из-за всего прочего...

Анна (достаточно громко). А может, ты меня трогал? (Пауза.) Как-нибудь так?

Эва (словно щелкнув бином). Ну хватит!

Анна. Так что же?

Эва. Piss off!^[27]

Анна. Как-нибудь так?

Эва. Shut up! Заткнись!

Анна. Было такое?

Эва. Давай, Анна, валяйся в дерьме!

Анна. Папа! Скажи же что-нибудь.

Маргарета. Что ты такое говоришь?

Анна. Я спрашиваю.

Хенрик. О чем ты?

Эва (хватает Анну). Ну нет, определенно, это уже слишком!

Маргарета. Ничего не понимаю.

Хенрик. Трогал тебя? Каким образом?

Маргарета. Бил тебя, что ли? Да мы тебя ни разу пальцем не тронули.

Хенрик. Бил тебя?

Анна. Таким образом, который можно истолковать превратно. Который мама могла истолковать превратно.

Хенрик. Я! Да никогда в жизни!

Маргарета. Что ты такое говоришь?

Анна. Я просто хочу знать.

Маргарета. Но это... чудовищно... чудовищно...

Анна. Ну, папа?

Эва. Грязная обезьяна!

Маргарета. Как ты можешь... намекать...

Эва. Ты зашла слишком далеко.

Хенрик. О чем вы говорите?

Анна. Ничего не знаю.

Эва. Sick... she is sick^[28].

Анна. Я не больна.

Эва. She is a crazy dog^[29].

Анна. Я — не сумасшедшая.

Маргарета. Безусловно, сумасшедшая.

Анна. Я не параноик.

Хенрик. Ничего не понимаю.

Маргарета. Я тоже.

Анна. Знаю только, что я оскорблена. Оскорблена до самых потрохов.

Маргарета. Ничего ты не оскорблена! Это мы оскорблены, оскорблены и унижены. Я чувствую себя оскорбленной до глубины души! Если ты понимаешь, что говоришь...

Анна. Понимаю!

Маргарета. Не знаю, смогу ли я тебя когда-нибудь простить.

Анна. А мне начхать на твое прощение! Подавись им, если хочешь!

Маргарета. Хенрик! Хенрик!

Хенрик. Анна! Прекрати, наконец!

Анна. Вы всегда втягивали меня в ваши чертовы личные конфликты.

Маргарета. Уйдем отсюда.

Анна. Так, что я не могу больше жить. Вы использовали меня как орудие друг против друга, как заложника, как тайну, на которую другому не дают наложить лапу.

Хенрик. Иди в свою комнату!

Маргарета. Нет! Я не допущу, чтобы меня выгоняли из собственного дома!

Анна. По-моему, мое самое первое воспоминание, как она... как ты преследуешь меня и хочешь побить, потому что папа меня очень любит... Но я не решалась показать, что люблю папу, потому что за это меня наказывали. Мелкие изощренные наказания, такие, что... Но в других случаях, когда между вами все, так сказать, шло гладко, тогда я должна была любить папу крепко-крепко и демонстрировать это маме. Словно за это ее могли похвалить. Понимаете?.. И я каждый раз изворачивалась, применяясь к обстоятельствам, чтобы меня не стерли в порошок... Я всегда должна была поддерживать того, кто сильнее. А значит, маму, хоть она была слабой, ведь она меня била, а бьют только слабые. Только слабые... Вот почему... вот почему мне негде было найти защиту... только у Берит,она была обыкновенной, простой и без выкрутас, и я это понимала.

Маргарета. Не знаю, как я смогу когда-нибудь простить тебя... или себя саму, за то, что позволила тебе зайти так далеко.

Хенрик. Все это чистой воды фантазии.

Анна. Фантазии... А у меня ничего другого нет. Мне снился сон, который часто повторялся, самый любимый сон, — он повторяется и сейчас. Сон о том, как я вырвалась отсюда, от вас. Мне чудится, что я на острове, далеко-далеко в море... вдвоем с тобой или с мамой...

Хенрик. Острова обычно лежат посреди моря.

Анна. Малюсенький островок, такой крохотный, что на нем еле-еле умещаются двое, этакая мертвая скала среди моря.

Маргарета. Ну и чем вы питаетесь?

Хенрик. Не перебивай ее!

Анна. Чаще всего я там с папой и пытаюсь его утешить.

Хенрик. Да что ты? Почему?

Маргарета. Это всего лишь сон...

Анна. Потому что хочу пробудить в нем, в тебе, другие мысли...

Маргарета. Это я вижу.

Анна. Чтобы ты не был таким вялым и не сидел вот так апатично, как теперь.

Маргарета. Во-первых, он выпил.

Анна. И мы уже больше не верим, что кто-то придет и спасет нас. Я не верю.

Маргарета. Я тоже.

Анна. Но самое фантастическое, что приплывает лодка, смешная, маленькая лодка, и в ней человек. Кто-то другой.

Маргарета. Он думает, пациенты не замечают...

Хенрик. Хватит!

Анна. Если мне снится, что мы вдвоем с папой, то приплывает женщина, а если — иногда — с мамой, то мужчина... Но никогда не приплывают ни папа, ни мама, а всегда кто-то чужой, незнакомый.

Маргарета. А они, ясное дело, замечают... Их становится все меньше и меньше... и они никогда не приходят снова. Может, пора объявление дать.

Анна. Я так надеюсь, что папа или мама полюбят этого пришельца, потому что это мой единственный шанс спастись. Потому что тогда я стану им не нужна. И избавлюсь от участи быть кем-то, кого все равно не замечают, и делать уйму вещей вместо них... Но это только сон... По правде сказать, во сне я гораздо умнее, чем наяву.

Маргарета. Это тихое, незаметное пьянство, с которым бороться бесполезно. После девяти часов, каждый вечер после девяти.

Анна (в отчаянии, тихо). Я хочу начать новую жизнь, я не хочу видеть этих людей... А они не хотят видеть меня... Но если я ничего не узнаю... А меня об этом все время спрашивает мой терапевт, очаровательная, милая женщина.

Хенрик. О чем спрашивает?

Анна. О тебе.

Хенрик. Обо мне?

Анна. Да. Где он?

Хенрик. Ничего не понимаю. Может, мне кто-нибудь объяснит?

Анна. Где отец? Где ты?

Маргарета (рассмеявшись). Замечательный вопрос, просто замечательный. Эта женщина спрашивает от нашего, общего имени!

Анна. Папа...

Маргарета. Он никогда этого не знал, а может, и не мог разузнать. У него нет ни сил, ни желания, ни мужества.

Анна. Папа...

Хенрик. Я здесь.

Эва. I don’t want to be here anymore^[30].

Маргарета. Он здесь сидит. Сидит здесь и ничего не понимает. Ответь ей. Она обращается к тебе. (Анне.) Что с тобой? Ты вся побелела.

Анна. Сердце болит.

Маргарета. Сердце?

Эва. Чтобы сердце болело, надо его иметь.

Анна. Очень больно. (Пауза.) Мне надо лечь.

Хенрик. Это правда?

Маргарета (Хенрику). Ты врач. (Пауза.) И отец... Займись ею.

Анна. Я не могу здесь оставаться.

Маргарета. Ведь как знать...

Анна. Я хочу уйти...

Эва. Успокойся.

Хенрик. Если это сердце, болит не здесь.

Маргарета. Она может лечь в моей комнате. Больше я ничем помочь не могу.

Анна. Господи, как мне страшно!

Хенрик (встает, подходит к Анне). Может, приляжешь в маминой комнате?

Анна. Нет!

Хенрик. Анна, Анна, милая!

Анна. Нет.

Маргарета. Уведи ее!

Хенрик. Хорошо, хорошо. (Анне.) Пойдем.

Эва. А потом я отвезу ее домой.

Маргарета. Видеть ее больше не хочу.

Хенрик уводит Анну из комнаты. Ведет ее в спальню матери. Очевидно, она там ложится. Он возвращается.

Эва. Господи, как драматично.

Маргарета. Она и впрямь может сочинять пьесы о чем угодно.

Эва. Представляю себе, каково Йону...

Маргарета. Так же, как и всем нам... Бедный мальчик!

Эва. Но надо же принять какие-то меры!

Маргарета. Разве мы не пытались... тридцать лет подряд!

Хенрик. От этого только хуже. Если вмешиваешься.

Маргарета. А когда ты в последний раз во что-нибудь вмешивался?

Эва. Извращение какое-то.

Хенрик. Я делаю что могу.

Маргарета. И глупость тоже.

Хенрик. Слышишь? А кстати, нам, пожалуй, не повредит сейчас стаканчик виски. Что вы на это скажете? (Пауза.) Маргарета?

Маргарета. Я ничего не скажу.

Эва. Может, правда выпить?

Маргарета. Выпей, выпей. (Пауза.) Может, она уснула.

Эва. Я скоро поеду. (Пауза.) Матиас собирался вернуться к одиннадцати.

Маргарета. Вот у тебя есть Матиас... Милочка моя.

Эва. Да.

Хенрик. Да, конечно. Матиас. (Разливает виски в три стакана, подходит к Эве и Маргарете с их стаканами, потом возвращается к своему стулу и садится.) Он так много работает.

Эва (роется в сумочке). Он хочет, чтобы мы переехали.

Хенрик. С вашей виллы?

Эва. В город. Здесь легче жить. Приятнее.

Маргарета (не без раздражения). Сколько лет вы толкуете об этом?

Хенрик. И продать виллу?

Эва. Если удастся. Все-таки разнообразие.

Маргарета (о Хенрике). Он говорит о нас, как о посторонних.

Хенрик. Конечно, удастся. Дом такой огромный.

Эва. И жуткий.

Маргарета. Жуткий?

Эва. Я имею в виду — в это время года. (Ищет что-то в сумочке, вынимает квитанцию на оплату, рассматривает ее.) Семнадцать крон за месячную подписку на «Свенска-Дагбладет». (Почти наивно.) Это дешево?

Хенрик. Д-да...

Эва. Папа... Это дешево?

Хенрик. Не знаю... Шестнадцать крон?

Эва. За месяц.

Хенрик. По-моему, дешево.

Эва. Что ж, надо все испробовать. (Прячет квитанцию в сумочку.) Я хочу сказать, огромный и мрачный. А вообще, может, он сгорит.

Пауза.

Хенрик. Да... Все зависит от самочувствия.

Эва. Правда, сад хорош. С вишневыми деревьями.

Маргарета. Сад просто изумительный. Я бы рада иметь такой.

Эва. Что это на тебя нашло?

Хенрик. Он, наверно, уже весь в осенних красках.

Эва. В зимних. Мама!

Хенрик. Вообще-то сегодня было по-настоящему тепло и ясно.

Эва. Настроение не зимнее.

Хенрик. Извини?

Эва. Настроение, говорю, не зимнее.

Хенрик. Подожди, вот лед станет.

Эва. Чуть побольше зимы. (Пауза.) Мама!

Маргарета. Что это, виски? Я с трудом отличаю виски от хереса.

Эва. Как ты себя чувствуешь?

Маргарета. Не знаю... И не обращаю внимания.

Эва. Да, в общем, не все ли равно.

Маргарета. По-моему, я скоро перестану понимать, кто я такая. Она словно пыталась отнять у меня мое «я».

Эва. Ты же знаешь, какая она.

Маргарета. Нет, не знаю!

Хенрик. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Маргарета. Да, расскажи, например, сколько стоят шестьдесят граммов водки в кафе Риш. Шестьдесят крон? Где дороже, там или в Оперном баре? А сколько стоят те же шестьдесят граммов в Артистическом кафе? И вообще, где ты ешь? Эва, а где обедаешь ты?

Эва. Где я обедаю?

Маргарета. Ну да. Где?

Эва. В кафе Сален. Если успеваю. Но вообще-то я успеваю только проглотить холодный гамбургер.

Маргарета. А там хорошо кормят? И сколько это стоит? (Долгая пауза.) Вот лежит в моей комнате человек, переполненный только ненавистью и упреками. И думает об одном — как бы мне еще напакостить.

Пауза.

Эва. Зачем ты обращаешь внимание?

Маргарета. Это моя дочь!

Эва. Она прет напролом... как танк. Ей это нравится. Она любит привлекать к себе внимание. Ей бы надо быть актрисой. Правда, тогда шел бы один сплошной монолог и ни у кого не хватило бы сил его слушать. Она никогда не дает тебе высказаться, ты не можешь закончить ни одной фразы. «Вот именно, именно, — говорит она, — точно, я понимаю. Точно, я знала это еще в одиннадцать лет».

Хенрик. А я люблю, когда она так... горячится. Тогда ей вроде бы снова восемь или девять лет.

Маргарета. У меня такое чувство, будто у меня в животе огромная дыра. Будто меня вспороли. Я совершенно опустошена.

Хенрик. Это стимулирует.

Эва. Ну и ну!

Маргарета. Да уж... Да-а.

Эва. Почему она не пойдет к терапевту?

Маргарета. Почему она в полицию не пойдет? Но она ходит. По ее словам.

Хенрик. Она ходит к терапевту.

Эва. Брр!

Маргарета. От этого только еще хуже.

Хенрик. Да. (Пауза.) Но...

Маргарета. Ей тридцать восемь лет! Она взрослый человек.

Хенрик. Но...

Маргарета. Ненавижу этих дураков-терапевтов, которые только и умеют, что наблюдать со стороны. А знают они не больше, чем любая нормальная мать, которая водит своего ребенка к песочнице. Как дети общаются... что ребенка замечают и признают, если он протянет совок другому ребенку, а тот возьмет совок и насыплет песок в ведерко... что тогда, значит, его признали... И что он поднимет крик, если другой ребенок вместо того, чтобы сыпать песок в ведерко, станет бросаться песком в него самого... И так всю жизнь, все та же песочница... чтобы тебя заметили и признали! Может, мы слишком мало на нее смотрели? Или наоборот... (Подходит к книжной полке.) Эту книгу я получаю от нее в подарок три года подряд. (Снимает с полки книгу в мягкой обложке.) Одну и ту же книгу. А может, авторша написала три разных книги... об одном и том же... очевидно, обо мне... Я видела ее по телевизору прошлым летом! И так разозлилась! Строит из себя!... И она винит меня за все, что случилось, это я уже об Анне. Из-за меня она, видите ли, заболела...

Хенрик. Болезнь болезни рознь.

Маргарета. Не замечай... Нет, нет... А чего именно не замечай?.. Не замечай... того, что происходит. А может, не отмечай. Как метят простыни и нижнее белье? Но так нельзя... Или это одна из заповедей... Но... все равно нельзя... Только бы избежать... Суметь избежать.

Хенрик. Успокойся.

Эва. Теперь ты заговорила как Анна.

Хенрик. И правда.

Маргарета. Нет, неправда. Я здорова, я не сумасшедшая, Хенрик... Даже если мне иногда и хотелось бы... Но как я ни стараюсь... с тех самых пор... сначала все мое время отнимала твоя мать, потом на свет появилась Анна... Как я ни стараюсь приспособиться ко всем перепадам ее непредсказуемого настроения... всякий раз, когда мы встречаемся... А могло бы быть так хорошо тот недолгий срок, что нам остался... Ведь скоро придут годы, когда мы начнем болеть, ходить будем только на прогулку да в музеи, осенние, зимние годы, когда видеть внуков и то в тягость... Но нет... При каждой новой встрече она все больше пышет ненавистью, в лице ни кровинки, а глаза... два громадных бездонных колодца ненависти... И я уже не знаю, как себя вести, не могу я делать вид, что все в порядке, или просто не замечать, что ее что-то терзает... Вот тогда бы я и впрямь была сумасшедшей, а я не сумасшедшая, знаю, что не сумасшедшая.

Хенрик. Как раз сумасшедшие-то и знают наверняка, что они не сумасшедшие.

Маргарета. О да, да, да... Ты эксперт в этом вопросе, ты с близкого расстояния наблюдал... Но я-то знаю, что я не сумасшедшая, — по крайней мере, пока я могу ходить в библиотеку, где меня ждет моя работа и мои милые коллеги, и пока хотя бы Эву можно считать... благополучной и я могу с ней общаться. Но если все будет так, как сегодня... Я старалась говорить за столом только на общие темы... вроде новых представлений о смерти, о том, как врет Ингвар Карлсон, или о самцах гаги, которые погибли от разлива нефти возле Утё... Но ей ничего не стоит обратить против меня любое сказанное мной слово и выискать в нем злокозненные намерения... А это нетрудно, когда ты любишь своего ребенка и беспокоишься о нем. Хотя ей скоро сорок, и в этом смысле она не нуждается в родительской любви... И я просто теряюсь, а я не хочу быть вечно готовой к бою в собственном доме! Я ее мать, но, выходит, это одно лишает меня права вмешиваться... Ну и ладно... Я не желаю унижаться, я требую своих прав... Ее ведь ничем не убедишь... В том, как было с тех самых пор, когда она была нашей маленькой Анной... Наверно, она ею и не была. Она была маленькой Анной для Берит... Вот еще одно чудовищное оскорбление, от которого так просто не отмахнешься! Да, да... Конечно, я понимаю, не так-то легко вышутить колкости, которыми она пытается унизить меня... как женщину, как мать, как твою жену... Но все равно меня удивляет, почему за все эти сорок лет... если ты когда-нибудь и высказывал какое-то мнение, то всегда в ее пользу, в пользу Анны, а не в мою. В мою никогда! Ты ни разу не принял мою сторону. Хотя это было бы естественно.

Хенрик. То есть? Какое такое мнение я должен высказать теперь?

Маргарета. Насчет меня... меня и Анны.

Хенрик. Что ты имеешь в виду?

Маргарета. Неужели это будет продолжаться так, как сегодня?

Хенрик. Но что я, по-твоему, должен сделать?

Маргарета (кричит). Я хочу, чтобы ты сделал выбор. Принял решение! Раз и навсегда определился!

Хенрик. Выбор?..

Маргарета. Да!

Хенрик. Между чем и чем?

Маргарета. Между мной и ею!

Хенрик. Как это так? Это же безумие! Как я могу выбирать между тобой и Анной, моей дочерью?

Маргарета. Или твоей женой.

Хенрик. Маргарета!

Эва. Мамочка, дорогая, милая!

Хенрик. Не можем же мы... отказаться от нее.

Маргарета. Сейчас я могла бы. Ты сам слышал, что она говорила о тебе... на что намекала.

Хенрик. Но это же просто бред.

Маргарета. И какие еще бредни мы должны терпеть?

Хенрик. Может, глупо устраивать эти ежемесячные семейные драмы.

Маргарета. Покончим с ними, я буду только рада... С меня хватит драмы в моей собственной душе.

Эва. Но я не хочу, чтобы с ними покончили. Я дорожу нашими встречами.

Маргарета. А я не хочу каждый раз заранее переживать и нервничать при одной мысли, что вы придете в гости.

Эва. Но я дорожу этим!

Хенрик. Для нас это способ поддерживать с вами отношения.

Эва. Это все, что у меня есть.

Хенрик. Спасибо. Очень мило с твоей стороны.

Эва. Я была счастлива с вами.

Маргарета. Ты — да. Но она чувствовала себя несчастной за всех!

Эва. Я любила вас обоих... тогда так же, как и теперь. (Пауза.) Правда, по-моему, все меняется к худшему. Сама она пальцем не шевельнет, чтобы бороться с обстоятельствами. Она все валит на других, чтобы самой отмотаться. Вот почему общаться все труднее. По-моему, вам пора подумать, нужна ли вам еще одна дочь. Надо ли вам и впрямь иметь двух, может, одной хватит? Я не хочу, чтобы на моих глазах с моими родителями обращались как с какими-то несчастными курдами...

Маргарета. Я привыкла, дорогая. В двенадцать лет она бросила школу — отказалась учиться. Ребенок, наделенный фантазией, заявила она, школу выдержать не может. Вот тут-то ей и нужен был отец, который бы твердо сказал: «Нет!» В ту пору тоже. Когда ей было, кажется, тринадцать, она стала «коммунисткой», только ради того, чтобы шокировать окружающих, и прежде всего меня... будто это и в самом деле могло кого-нибудь шокировать... Связалась с какими-то альтернативными движениями... В четырнадцать ушла из дома и стала жить с мужиками, которые были старше по меньшей мере лет на тридцать, женатые и с детьми... сидела на рисе, чае и сигаретах... А теперь, двадцать лет спустя, у нее хватает наглости вернуться сюда и обвинять нас! Да позволено мне будет спросить: за что? Что такого мы ей сделали?

Хенрик. Я делал, что мог... Я не был уверен, что ты всегда права. Нельзя вынуждать...

Маргарета (перебивая). Это я была вынуждена полагаться на свой собственный здравый смысл и собственные оценки. Теперь ты видишь, насколько я была права!

Эва (перебивая). Анна! Анна! Анна! Всегда только Анна, на первом месте Анна! Мы опять и опять говорим об Анне, об ее великих проблемах, об ее распроклятой жизни и кто в этом виноват! Ей тридцать семь лет! Не пора ли ей встать на собственные ноги!

Маргарета. Именно, именно, об этом я и твержу...

Эва. Или вы хотите по-прежнему с ней нянчиться? Нянчитесь на здоровье! Но говорить о ней я больше не желаю!

Маргарета. Правильно!

Эва. Она даже о своем ребенке позаботиться не может.

Маргарета. Правильно!

Эва. Может, я тоже нуждаюсь в вас, но я и не заикаюсь об этом, вам не до меня. Хотя, может, бывают минуты, когда мне тоже хотелось бы иметь мать и отца.

Хенрик. Но они у тебя есть. Ты всегда можешь прийти сюда.

Маргарета. С тобой у нас никогда не было трудностей.

Хенрик. Никогда.

Эва. У нас с вами вообще никогда не было anything. Anything^[31]. Я просто эдакий приятный гость... который ведет себя вежливо... у своих собственных родителей... до смерти боясь их огорчить...

Маргарета. Но, Эва...

Эва. Я чувствую себя просто каким-то проклятым политиком...

Маргарета. Эва, дорогая...

Эва. Who fucking cares about me? Do you, do you, or even me?^[32] Я вроде вашего страхового полиса. Если у Анны дела плохи, вы всегда можете сказать: зато у Эвы все о’кей... Она — все устроит... Анна — просто несчастный случай... Почему, вы думаете, все последние годы, прежде чем смотать удочки, я вот так систематически морю себя голодом? (Пауза.) Задавали вы себе этот вопрос? Never? It never bothered you^[33].

Маргарета. Мы никогда... никогда не волновались за тебя.

Хенрик. Эва!

Эва. It never occured to you that I was in a lost state^[34]. Когда мне бывало плохо, я пряталась в шкаф, чтобы вас не тревожить.

Маргарета. Мы всегда считали, что нам нет надобности вмешиваться в твою жизнь... Всегда так считали, Эва.

Хенрик. Всегда.

Эва. А может, вам следовало вмешаться. Следовало.

Хенрик. Наоборот. Мы всегда говорили, что ты такая уравновешенная, такая выдержанная.

Эва. Еще бы.

Хенрик. И способная ко всему, за что бы ни взялась.

Эва. От способностей толку мало. Наоборот, это опасно для жизни.

Маргарета. Ты никогда не доставляла нам хлопот.

Хенрик. Никогда.

Эва. Нет, не доставляла.

Хенрик. Тише!

Они слышат, что Анна открыла дверь и идет к ним.

Маргарета. М-да. (Пауза.) Так когда, ты говоришь, Матиас будет дома?

Эва. Что-то около половины одиннадцатого.

Маргарета. Ну тогда... тогда тебе торопиться некуда.

Анна входит.

Хенрик. Вот и Анна.

Маргарета. Ну как ты, дружок?

Анна. Я просто хотела сказать, что верну вам все, что у вас брала, до последнего гроша.

Маргарета. Но, Анна, дорогая...

Хенрик. Сядь и успокойся.

Анна. Я совершенно спокойна. (Пауза.) Абсолютно. (Подходит к Маргарете и бросает к ее ногам стокроновую бумажку и несколько монет.) Если тебе угодно, можешь считать это первым взносом.

Маргарета (встает.) Мне очень жаль, но я никогда не знаю, как мне быть — реагировать или не обращать внимания.

Анна. Очень жаль, что не знаешь.

Маргарета. Какой вариант лучше?

Хенрик (Анне). Что ты хочешь этим доказать?

Анна. Ничего я больше не хочу доказать. Делаю, и все.

Хенрик. Извини, но по-моему...

Анна (перебивая). По-моему, здесь уже не осталось ничего моего... Отец, конечно, мой, но она его так скрутила, что только похороны и остались, а с ними я и сама справлюсь. Но Йону я постараюсь объяснить, что для него и его матери лучше не встречаться с бабушкой и дедом, потому что эти встречи — сплошное дерьмо... А Йон — мальчик ранимый, нервы у него и так уже достаточно расшатаны, как и у меня.

Маргарета (направляясь к двери). Пожалуй, я сварю кофе.

Эва. Кофе?

Маргарета. Кто еще хочет чашечку?

Анна. Невероятно. (Хенрику, который идет к дивану.) Что?

Хенрик. Ничего.

Анна. Что ты сказал?

Хенрик. Ничего. (Начинает подбирать деньги.)

Маргарета. Пусть валяются! Сейчас я сварю кофе. Идем со мной. Идем в кухню.

Хенрик. Мне надо в туалет.

Маргарета. Хорошо, а потом придешь в кухню. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я требую, чтобы ты был на моей стороне. (Уходя.) Во всем.

Анна подходит к столику у дивана, закуривает сигарету, озирается, взгляд ее падает на фотографии, она подходит, рассматривает их, отбирает маленькую пачку, потом идет к кафельной печи, садится перед ней, осторожно кладет в нее большую фотографию, на которой ей три года, смотрит, как та загорается, вытаскивает ее и, пока та горит, держит ее перед собой.

Хенрик (возвращается из туалета, видит, что Анна сидит на полу, но не понимает, что она делает). Анна. (Пауза.) Анна. (Пауза.) Тебе лучше?

Анна (после короткой паузы). Иди к ней.

Хенрик. Я хочу знать, как ты себя чувствуешь?.. А делаю я то, что хочу.

Анна. Еще бы... Собака тоже так думает... когда при звонке слюну выделяет.

Хенрик. Ты что, ничего не понимаешь? (Пауза.) Не понимаешь, что я разрываюсь между твоей волей и волей твоей матери! Она и ты, она и ты — и так всю жизнь!

Анна. У него и самого слюна текла, у него самого тоже. У Павлова. (Беззаботно.) Так... Ну а где же твоя собственная воля? Или у тебя ее нет?

Хенрик. Моя воля... Она состоит в том, чтобы вы общались друг с другом по-людски. Что это ты делаешь?

Анна. Ничего. Детство свое жгу.

Хенрик. Но, Анна...

Анна. Детство доброй самаритянки. Жгу только себя. Вас я не жгу. Просто я не хочу больше здесь оставаться. Если какие-то воспоминания сохранились, незачем беречь их на фотографиях. А она пусть болтает о ком-то другом, о какой-то там выдуманной особе, которая, по ее мнению, ее любила... некий туманный образ... А я не хочу мараться обо все эти лживые сказки о том, как якобы было на самом деле.

Хенрик. Не надо так.

Анна. Такая уж я.

Хенрик. Просто не знаю, что делать.

Анна. Не знаешь? (Пауза.) Не знаешь?

Хенрик. Не знаю... Может, тебе посоветоваться с врачом?.. У тебя есть кто-нибудь... Какой-нибудь знакомый...

Анна. У меня есть знакомый. Ты. Ты врач, это всего лишь фотографии. Душа моя сгореть не может. Да я и не стану... Моя жизнь не станет лучше оттого, что я узнаю, что она не удалась. (Берет еще одну фотографию.) Волосы горят. Здесь они у меня длинные. Как у бабушки. (Пауза.) А сейчас я вроде бы что-то говорю, рот открылся, шепчет... что? Ну вот, горит моя толстая, полная надежд мордашка... а моя улыбка стала кучкой пепла... Красота... Вот если бы то же самое можно было сделать с воспоминаниями, которые тебе противны... Я была похожа на бабушку?

Хенрик. Что? Не знаю.

Анна. Была?

Хенрик. Не знаю.

Анна. Она была талантливой... Но я не больна. Может, я просто отчаялась. Но я чертовски умна.

Хенрик. Ну и что из того?

Анна. Вот и хватит.

Маргарета. Хенрик, где ты?

Анна (рассмеявшись). Слышал? И как только ты выдерживаешь? (Пауза.) Ее.

Хенрик. Что выдерживаю?

Анна. Эту женщину.

Маргарета. Хенрик! Где ты?

Анна. Твою жену, сам знаешь.

Хенрик. Да, да, иду.

Анна (собирает пепел). Хочешь взять на память?

Хенрик. Убери, чтобы она не увидела.

Анна. Нет, я вправду чертовски умна. А что толку?

Хенрик. Где Йон?

Анна. Зачем тебе знать? Ему хорошо. Он со своим отцом. У него отец есть.

Пауза.

Анна. Они идут. (Целует Хенрика.)

Эва и Маргарета входят в комнату.

Пауза.

Действие второе

Анна. Они идут. (целует Хенрика.)

Эва и Маргарета входят в комнату.

Маргарета. Посидим здесь? (Начинает сервировать кофе, Эва ей помогает; накрывают на четверых.)

Анна. На тебе черный передник? Скажите как драматично!

Маргарета. Разве не красиво?

Анна. Мне не надо.

Эва (Анне). Тебе лучше? Может, выпьешь капельку?

Анна. Пепел.

Маргарета. Сделай телевизор погромче.

Анна (Хенрику). Ты меня боишься?

Хенрик. Он не включен.

Анна. Тогда останься возле меня.

Маргарета. Чего ему бояться?

Анна (тихо). Катись ты к дьяволу со своим кофе.

Маргарета. Никто не боится.

Анна (не повышая голоса). Не хочу я никакого кофе. (Пауза.) Я Эву жду. Меня обещали подвезти.

Хенрик. Полчашечки...

Анна (громко). Не хочу.

Эва. Она не хочет.

Хенрик. Не кричи.

Маргарета. Чем это пахнет?

Анна. Это от меня.

Маргарета. Вот как.

Анна. Я сгорела. Сожгла свое детство.

Пауза.

Маргарета. По-моему, сейчас будут новости.

Анна. А сожженные дети смердят.

Эва. Да, сейчас половина десятого.

Маргарета. Только? А я думала, полжизни прошло.

Пауза.

Хенрик. Будешь смотреть?

Маргарета. Да нет, какой смысл. Все только Пальме и Пальме, что в газетных заголовках, что на телевидении, даже в спортивных передачах. (Пауза.) Наверно, никогда это дело не раскроют. Да и так ли уж это важно? (Пауза.) Разве его одного убили на улице?

Эва. Я думаю, это сделала женщина.

Пауза.

Анна (стряхивая пепел с сигареты, задевает локоть Эвы.) Извини.

Эва. Пожалуйста. (Пауза. Громко.) Так вот.

Маргарета (тихо). Что так вот?

Пауза.

Эва. Кстати, я видела на днях Петера.

Маргарета. Петера? Ты имеешь в виду Петера?

Эва. Возле «Во де Виль». Видела его там на днях.

Маргарета. Анна...

Хенрик. Анна...

Анна. В чем дело?

Маргарета. Говорят, это очень хороший ресторан.

Анна. А мне-то что до этого?

Эва. Не знаю. Мне никогда не удается там поесть.

Маргарета. Еще бы.

Хенрик. А я всегда беру с собой бутерброды.

Маргарета. Но вовсе не потому, что у нас нет денег!

Хенрик. Нет, просто я стараюсь каждый день урвать полчаса для самого себя.

Маргарета. Ты можешь урвать для себя сколько угодно времени, дорогой.

Эва. Он просто промчался мимо... Strange^[35].

Маргарета. Да.

Анна. Мне на него плевать.

Эва. Видно было... что он притворяется, будто меня не заметил.

Все смотрят на Хенрика, который взял мятную шоколадку, может быть, уже четвертую, зашелестела конфетная обертка.

Маргарета. Фу! Противно. Отвратительно.

Эва. Между нами нет никаких hard feelings...^[36]

Маргарета. Отвратительно.

Хенрик. А по-моему, очень вкусно. Самые лучшие конфеты. Я очень люблю мятный шоколад.

Маргарета. Противно, когда взрослый мужчина такой сластена Неправда, будто это женщины всю жизнь валяются на диване, уплетая шоколадки, это — мужчины. Кстати, очень вредная привычка.

Анна. Он ненавидит нас, он тоже — мы для него хуже чумы.

Эва. Петер?

Анна. Да. Не хотите ли вы все встретиться с ним, обсудить, какой Анна выродок и как бы упрятать ее в психушку?

Маргарета. У него нет никаких оснований плохо к нам относиться. За что он нас не любит?

Анна. Он вас ненавидит.

Маргарета. Не понимаю за что.

Анна (Маргарете). В особенности тебя.

Маргарета. Меня? Петер?

Анна. Да, тебя... Петер.

Эва. Зачем ты спрашиваешь?

Маргарета. Да, конечно... Пусть думает о нас что хочет. Мы живем в демократическом обществе.

Анна. Он просто говорит, что ты самое развратное существо на всем белом свете.

Хенрик. Черт побери, Анна!

Анна. Дорогие мои, я только пересказываю. Петер считает, что она вообще опасна, неуравновешенна, непредсказуема, он против, чтобы Йон оставался здесь дольше, чем часа на два, на три, иначе, мол, мальчика испортят. Что ты на меня уставилась?

Маргарета. Пойду включу телевизор.

Анна. Удивительно свежая мысль. Одобряю.

Маргарета. Спасибо. Больше я слушать не хочу.

Анна. Это все потому, что он находит, будто я стала жутко похожа на тебя... Не знаю, что он имеет в виду.

Маргарета. Не хочу.

Анна. Не знаю, что он имеет в виду, говорю я.

Маргарета. Хенрик, что у тебя там — вода? Просто вода?

Эва. Это кофе.

Анна. Стоит мне высказать что-нибудь, что не вписывается в его представления о мире, неважно что, как он говорит: «Иди к своей мамаше и скажи это ей. Это все твои с ней неразрешенные конфликты, ты никогда не освободишься от нее до конца, потому ты и хочешь, и...» Как это он выразился?

Хенрик. Полагаю, нам это не интересно.

Маргарета. Перевешу зеркало в другое место. Слишком долго оно здесь висит.

Анна. Постой-ка... A-а, вот как: я мол, не хочу притворяться, будто ее нет на свете, и в то же время...

Эва. Ты никогда не была сильна в синтаксисе...

Анна. ...и в то же время не хочу ее потерять.

Маргарета. Вообще, я думаю сменить всю мебель.

Анна. А меня, говорит он, вечно втягивают в ваши с ней неразрешенные конфликты... Вы же знаете, какие они, журналисты, да и вообще мужчины, те, которые бьют женщин, они все теперь так рассуждают и всему находят сомнительные объяснения.

Маргарета. На днях я видела чудесный диван, новое рококо, за тридцать тысяч.

Анна. Они всегда хотят знать, что именно жертва говорит палачу, если в результате палач... и по какой такой причине горит бензин. А про меня спросили бы, почему, к примеру, я до одиннадцати лет любила сидеть на коленях у отца.

Маргарета. А что в этом особенного?

Анна. Бензин — это я.

Маргарета. Все дети сидят на коленях у своих отцов.

Анна. Тогда ты так не считала!

Маргарета. Я всегда... я никогда так не считала!

Эва. Не отвечай.

Анна (Эве). Я знаю, я тебе омерзительна. Ты всегда считала, что я омерзительна.

Эва (спокойно). Омерзительной я тебя не считаю. Но считаю, что ты способна вызывать чудовищное раздражение. Чудовищное.

Анна. Об этом поговорим попозже. Но, сказать по правде, бывают минуты, когда я нахожу, что он... сидят, как два идиота... так вот, я о Петере, что он чудовищно похож на нее. Сначала этакая неслыханная щедрость, задаривает подарками, вообще такой добрый, но стоит сказать словечко поперек — и за все заплатишь немедля и сторицей. Достаточно, чтобы приправа оказалась ему не по вкусу. Вот я и ходила в вечном страхе, вдруг он потеряет самоконтроль. Спасибо Господу Богу, только его рука меня и спасла... в точности как в детстве...

Маргарета. Мы не хотим, чтобы нас впутывали в ваши проблемы. У нас одно утешение — мы всегда старались держаться дружески.

Хенрик. При ваших конфликтах.

Маргарета. Вы могли приезжать в Утё, когда хотели. Верхний этаж был в полном вашем распоряжении.

Хенрик. Вы прожили там почти год. Хотя приехали всего на неделю.

Маргарета. Вообще-то я так радовалась, когда вы приезжали, Йон такой чудный ребенок, и Эва, и Матиас. Почти каждое лето мы вместе праздновали Иванов день, и я была так счастлива. Большего я сделать не могу.

Анна. Знаю. Знаю.

Маргарета. И Хенрик тоже.

Хенрик. Ходить на рыбалку с Йоном...

Эва. Не горюй об этом.

Маргарета. С какой стати мне горевать?

Анна. Я тоже не стану.

Маргарета. Я просто не понимаю, как можно быть такими неблагодарными.

Анна. Это Петер хотел, чтобы мы оставались там так долго. Я-то знаю, каково... Знаю, во что тебе обойдется, если ты примешь что-нибудь от этого дома.

Маргарета. Что ж, пожалуй, и в самом деле хорошо, что вы, кажется, наконец разошлись... Ведь вы разошлись?

Анна (ощипывая комнатное растение, стоящее возле ее стула). Надеюсь, что в самом деле да.

Маргарета. Да... Ради Йона.

Анна. Ради меня самой.

Маргарета. Ради тебя тоже, конечно...

Анна. Надоели мне все мужики. Наймусь в полицию лепить штрафы за парковку, где не положено, и стану лесбиянкой.

Эва. Замечательно.

Маргарета. Сколько лет вы пробыли вместе?

Анна. Нисколько... пятнадцать.

Эва. Так долго!

Анна. Пятнадцать тяжких лет... а теперь еще on top^[37] эти свары из-за Йона.

Эва. А я с Матиасом уже семнадцать лет.

Хенрик. Что еще за свары?

Анна. Что за свары?

Маргарета (Эве). Но вы не лезли на рожон... У вас были самые обычные конфликты. Их и сравнить нельзя. Все мы через это прошли. Это как раз и сближает людей.

Эва. Или разводит.

Маргарета. Но это нормально. Совместная жизнь — штука нелегкая. Простых путей тут нет.

Анна. Конечно, нет.

Маргарета. Конечно.

Анна. Они ведут прямиком в ад.

Маргарета. Как раз всякие мелочи, маленькие катастрофы... они-то и сближают. Мелкие ссоры не опасны. Без них браки умирают... просто-напросто умирают. Тут уж и в спальне не захочешь встречаться, хоть изредка. Ведь для этого нужна...

Эва. Что именно?

Маргарета. Нужна... потребность.

Эва. Эротика.

Маргарета. Да. Но в другом смысле.

Анна. Да уж, конечно, не в спальне... Ведь вы наверняка не спали друг с другом последние двадцать лет. Или спали? (Пауза.) Были вы вместе в постели за последние двадцать лет... могли, хотели, способны были или хотя бы хотели? Я просто спрашиваю себя. Как спят с Маргаретой? С какого конца начинают, чуть было не сказала я.

Эва. А ты не хотела бы заткнуться?

Анна. Ты ведь приходил ко мне, когда мне было двенадцать-тринадцать, и рассказывал, какие женщины грязные, какие у них грязные потребности... Ты ведь, конечно, намекал на маму. Что с женщинами вообще так трудно.

Маргарета. Нет, меня здесь нет.

Хенрик. Пожалуй, тебе пора домой.

Анна. Я думала, это мой дом. Но, папа... не все женщины такие, как мама.

Эва. Мели что хочешь — нам плевать.

Хенрик. Нет... в самом деле. Есть же все-таки границы.

Эва. Мы не лезли в твои любовные дела.

Маргарета. В ее — что?

Анна. В мое влагалище. Радости оно мне никогда не доставляло, только одни проблемы. У меня нет времени трахаться. Хожу, как заряженная секс-бомба.

Эва. Эти объяснения будешь давать в «скорой».

Хенрик. Ну, хватит!

Анна. До этого я не доживу. Сегодня мой последний вечер. Вы что, не поняли? Пусть мною дорожки посыплют. А прежде я думала, меня пустят на мыло. Но я слишком тощая. Хорошего мыла из меня не выйдет. Лучше уж пепел на дорогах...

Хенрик. Кончай, наконец!

Анна. Сейчас скажу что-нибудь приятное... о маме. Она всегда прекрасно выглядела, она и сейчас выглядит прекрасно — красивая женщина с правильными чертами лица... сексуально сверхозабоченная... сам знаешь, как это бывает... сексуально не удовлетворена, вечно кружит вокруг... злополучной темы...

Маргарета (Эве, которая сжимает в руках кофейную чашку, словно пытаясь согреться). Ты простужена или это просто так?

Эва. Нет.

Анна. Мужчин это очень волнует...

Эва. Нет, нет.

Анна. Этакие девочки под мальчишку...

Эва. Нет.

Анна. Точно. Неужели ты не знала? По ним никогда не скажешь, в самом ли деле они straight^[38].

Пауза.

Анна. Со мной этот номер не пройдет, Эва. Я знаю, что ты им врешь, чтобы не расстроить. Знаю, что ты врешь обо всем, чтобы они могли сохранить свою вселенную, свой космос, свой мирок.

Эва. Я вру?

Анна. Ты никогда не решишься показать им собственную the dark side of the moon^[39].

Эва. А в чем она состоит?

Анна. Ты сама говорила мне, что спишь с Матиасом только раз в месяц. А потом идешь в туалет и блюешь.

Хенрик. Что ты сказала?

Эва. Это моя проблема... Давняя... Да и никакой проблемы тут нет. Все об этом знают.

Пауза.

Маргарета. Да, но...

Эва. Это наша... как бы ее назвать... трагедия.

Анна. Красивое слово. (Пауза.) О, по твоему голосу слышно, как глубоко ты увязла.

Эва (беспечно). Да, я увязла в глубоком кресле.

Маргарета. Не выволакивай наружу еще и это.

Эва. А почему бы нет?

Маргарета. Есть вещи, о которых говорить нельзя!

Хенрик. Анна может.

Маргарета. По-моему, вы оба так хорошо справляетесь с этой... ситуацией.

Хенрик (Анне). Ты приняла какие-нибудь таблетки?

Анна. Таблетки принимает Эва.

Эва. Ситуацией?

Анна. И вы что, уже окончательно... сдались?

Эва. Слово мне не нравится.

Хенрик. Окончательно сдаваться нельзя.

Эва. Нельзя.

Пауза.

Маргарета. Хенрик!

Анна. Налей и мне.

Хенрик. Черт возьми!.. Стаканчик виски — не главная проблема в жизни.

Маргарета. Для тебя как раз главная. (Пауза.)

Эва. Нет, я не сдалась.

Хенрик. Этого делать нельзя.

Маргарета. Поставь бутылку сюда, чтобы мы видели, сколько ты наливаешь.

Анна. Знаю.

Эва. Ничего ты не знаешь!

Маргарета. Ты тут ни при чем... у тебя нет никакого физического изъяна.

Эва. Ты не можешь знать, каково это.

Маргарета. И у Матиаса тоже.

Эва. Мы оба тут ни при чем. Но я не могу выносить ребенка. Ни один ребенок еще не вышел живым из моего тела.

Маргарета. Ты не должна так говорить.

Хенрик. Правда, не надо.

Эва. Почему?

Анна (вскользь). Ты хорошо смотришься с бутылкой в руках, папа.

Эва. Почему?

Маргарета. Звучит как-то страшно.

Хенрик. Нельзя так смотреть на саму себя.

Эва. Как? (Пауза.) Как на могилу?

Хенрик. Так неприязненно, так мрачно.

Анна. А что в этом веселого?

Эва. Это и в самом деле мрак.

Анна. Мать хочет, чтобы в ее жизни все сияло улыбкой, но жизнь вокруг не слишком-то улыбчива.

Хенрик. Сейчас речь не о тебе.

Маргарета. В кои-то веки.

Анна. Я знала, что ты это скажешь.

Эва. А в общем... Совершенно неважно, протяну ли я еще семнадцать лет вот так. С Матиасом.

Маргарета. Что ты хочешь сказать?

Эва. Или напоследок попытаюсь с кем-нибудь другим. Ведь это я...

Анна. Тогда он погибнет, тогда вмиг развалится весь его устойчивый мир. Если ты принесешь в подоле черненького ублюдка.

Маргарета. Еще не поздно. Ты не должна сдаваться.

Эва. Это я хочу ребенка.

Маргарета. Ты не должна сдаваться.

Эва. А он просто будет рад, если я буду рада.

Маргарета. Сдаваться никогда не следует.

Эва. Я и не сдаюсь.

Анна. Но так ведь продолжать нельзя.

Маргарета. Последнее слово не за нами.

Анна. Ты должна как можно скорее что-то сделать! С самой собой.

Эва. Что именно?

Анна. Мне жутко слушать ваш разговор. (Пауза.) Душа леденеет, когда вас слушаешь.

Маргарета. Помолчи, Анна.

Анна. В этой стране пока еще не отменили свободу слова.

Эва. Ты думаешь?

Маргарета. По крайней мере, в прошлом году ты еще не сдавалась.

Анна. Ты стала похожа на стеклянную палку в меду.

Эва. Нет.

Анна. На прихваченную морозом паутину.

Маргарета. Ни в коем случае не сдавайся.

Анна. А за кем последнее слово? За кем?

Маргарета. Я просто думала о Провидении. Последнее слово за ним.

Эва. Хотя... мне кажется... уже начинается.

Хенрик. Что именно?

Маргарета. Что начинается?

Эва. Конец... отчасти.

Маргарета. Конец?

Эва. Ну да, всему этому... Во всяком случае, осенью мне стукнет сорок три.

Маргарета. Нет...

Анна. Да, ей будет сорок три... А мне тридцать восемь.

Эва. Я — зрелая женщина (Смеется.)

Анна. Гольфов мы больше не носим.

Эва. Господи, мне сорок три!

Маргарета. Эва, но...

Эва. В каком-то смысле я сдалась.

Маргарета. Детка... не надо так говорить.

Эва. Перестань.

Анна. Оставь ее в покое.

Маргарета. Что с тобой, дорогая?

Эва. Ничего. Отстань. (Пауза.) Почему вы не слышите, чтó я говорю?

Маргарета. Мы слышим.

Хенрик. Конечно.

Эва. Ничего не выйдет. Кончено. Умерло.

Хенрик. Что умерло?

Маргарета. Ты о своем браке?

Эва. О нем.

Анна. С Матиасом.

Эва. Вообще обо всем.

Хенрик. Конечно же, ничего не кончено.

Эва. Это было бы слишком хорошо.

Анна (Хенрику). Ни черта ты не знаешь, ни хрена ты не знаешь о своих детях!

Эва. А почему бы нашему браку и не кончиться?

Маргарета (Анне). Может, тебе лучше пойти полежать в своей комнате?

Анна. В моей комнате? Там же теперь папа спит. Рядом с корзиной для белья и гладильной доской.

Хенрик. У вас хороший брак. Очень хороший.

Эва. Вот как?

Анна. На посторонний взгляд?

Хенрик. Вы живете друг с другом так хорошо, как только могут жить двое взрослых людей, — вы друг другу подходите, работа у вас интересная, деньги есть, красивый дом...

Эва. С большим садом...

Маргарета. С большим садом...

Эва. Где нет играющих детей.

Анна (Хенрику). Какие глупости ты говоришь. Неужели ты такой глупый?

Эва. Впрочем, ко всему привыкаешь. К тому же у меня не нашлось бы времени заниматься детьми.

Маргарета. Если бы это было так уж важно, вы могли усыновить ребенка. Несколько лет назад вы же собирались в Шри-Ланку.

Хенрик. Правда, у вас был такой план.

Анна. А что сказали бы в районе сплошных вилл... если бы в одной из них завелась вдруг этакая взятая напрокат ржаная булочка?

Хенрик. Придержи язык!... Анна, милая.

Эва. Все уже было подготовлено.

Анна. Все бумаги выправлены. И вы ждали ответа.

Эва. Мы уже выслали пять тысяч тамошней женщине.

Анна. И тут пришел ответ.

Маргарета. Всего пять тысяч?

Эва. Нам позвонили и сказали, что можно ехать. Мы взяли билеты на самолет, сделали прививки, накупили всяких детских вещей.

Анна. И я обещала, что встречу вас... что мы с Йоном будем ждать в аэропорту.

Эва. И в тот день, когда нам лететь, Матиас вдруг говорит: «Я не полечу».

Анна. Господи, ужас какой.

Эва. «Я тоже не полечу», — сказала я.

Маргарета. А кто это был? Мальчик?

Эва. Он вдруг почувствовал, что не хочет, что нельзя нам туда лететь усыновлять ребенка и тем самым показывать, что своего мы родить не можем.

Маргарета. Это был мальчик?

Хенрик. Когда это было?

Эва. Нет, девочка... Это была последняя попытка.

Хенрик. Ты никогда об этом не рассказывала.

Маргарета. Ты никогда мне этого не рассказывала!

Эва. Прости.

Маргарета. Почему ты ничего мне не сказала?

Хенрик. Давно это было?

Эва. Нет. (Спокойно.) Я далеко не все рассказываю.

Маргарета. И ему вдруг расхотелось?

Эва. Да.

Маргарета. Подлец!

Анна. А я все это чувствую, это слышно по тому, как вы говорите друг с другом. Что уже ничего нет... Но о таких вещах не рассказывают, пока все не перегорит. Об этом рассказывают месяцы спустя после того, как все решилось.

Эва. Что именно?

Анна. Что все кончено. И вы решили разойтись.

Эва. Кончено?.. Разойтись?

Хенрик. Ничего они не решили.

Маргарета. Ничего не кончено!

Анна. Кончено. Между вами все умерло. Все похоронено.

Маргарета. Что за чушь ты городишь!

Хенрик. Ты что, этого хочешь?

Анна. Нет, но между ними ничего не осталось. Кончились взаимные укусы, ехидство — все застыло, как в консервной банке.

Эва. Звучит грустно.

Анна. Так это, черт возьми, и в самом деле не шутка.

Маргарета. Неужели тебе мало твоих собственных проблем? По-твоему, брак, продолжавшийся семнадцать лет, может вот так взять и рухнуть... а мы бы ничего не заметили?

Анна. Безусловно. Вы же не замечаете, что сами рухнули.

Хенрик. Что же, по-твоему, нам делать?

Маргарета. Ничего подобного.

Хенрик. Чего ты от нас хочешь?

Анна. Ничего. Ты сам знаешь, что я права, но не смеешь ничего сказать. Ты давно все понял, понял, что к чему, но не решаешься...

Маргарета. Ну и злыдня же ты, Анна!

Анна. Ага.

Маргарета. Может, это наше время сделало тебя такой?

Анна. Возможно.

Маргарета. А ты не можешь стать немного выше, подняться над своими... чувствами?

Анна. Не могу.

Маргарета. Ради себя самой... Бедняжка Анна... Бедная наша малышка.

Анна (преисполненная отвращения к Маргарете, Эве). Она точь-в-точь плохая актриса. Ни одной естественной интонации... Так что же вы будете теперь делать?

Эва. Продолжать жить дальше.

Анна. С Матиасом?.. Да?

Эва. Не знаю. (Пауза.) Не знаю... Матиас считает, что мы должны заняться парусным спортом.

Анна. Парусным спортом?

Эва. Купить яхту... Он всегда об этом мечтал.

Анна. И ты тоже хочешь научиться править яхтой?

Эва. Нет. (Пауза.) Я вообще больше ничему не хочу учиться. (Пауза.) Хочу продолжать делать то, что умею. А ничему новому учиться не хочу.

Маргарета. Я так расстроена...

Анна. Меня просто в дрожь бросает, когда я тебя слушаю.

Эва. Вот и Матиас то же говорит.

Анна. От того, как ты об этом рассказываешь.

Маргарета. Не давай ходу таким мыслям. Не обращай внимания. Она просто хочет, чтобы всем было так же плохо, как ей.

Хенрик. Нам дела нет до твоих вымыслов.

Анна. Вам дела нет до того, что Эва погибает.

Маргарета. Не выношу, когда ты такая.

Анна. Я тоже.

Маргарета. Все совсем не так, как ты говоришь.

Эва (спокойно). Все совсем не такое, каким кажется... вообще в этой жизни.

Маргарета. Эва — человек выдержанный. Да, ты выдержанная.

Хенрик. Разумная.

Маргарета. Сильная.

Анна. Как ты сама.

Маргарета (Эве). Ты не из тех, кто так просто сдается. И ты не станешь за здорово живешь швыряться своей жизнью.

Эва. Нет, я держусь to the bitter end...^[40] что бы ни случилось... Что бы ни случилось.

Анна (вежливо). Не то что я, хочешь ты сказать. (Пауза.) Эй, ты обо мне говорила?

Маргарета. Вот именно. Не то что ты! (Анна смеется.) Ты швыряешься и людьми, и вещами. У тебя нет никакого чувства ответственности. Ты ломаешь и губишь всех, кто к тебе подойдет! Ты прешь напролом... как беспощадный террорист! Ты все время вступаешь в какие-то странные связи то с одним, то с другим, не говоря уже о том, что ты каждый месяц выдумываешь себе все новые болезни. Понятное дело, что Йон такой нервный и дерганый и его пришлось водить к психотерапевту, он уже в третьем классе, а до сих пор пишет с ошибками.

Анна. Я хожу с Йоном к психотерапевту, потому что у меня проблемы с тобой и мне нужна помощь.

Маргарета. О Боже, что за ерунда... Чушь какая!

Анна. Это правда, правда, правда!

Маргарета. Все вздор... Тебе скоро сорок, а ты даже приличной работы найти не можешь, чтобы себя обеспечить. Сколько мест ты уже переменила?

Анна. Восемьдесят пять.

Маргарета. Ты работала в Доме культуры, в помощи на дому, в литературном кафе и уж не знаю где еще, мне не упомнить все диковинные должности, которые ты перепробовала... Преподавательница сценического мастерства, учительница рисования, помощница галерейщика... и вот теперь ты официантка в ресторане на Седер... Ушам не верю... Столько денег мы в нее вбухали... Стоило оплачивать твое образование! Или ты задумала дать нам пощечину? Может, ты просто-напросто прикидываешься?

Анна. Катись ты к дьяволу, мерзавка!

Маргарета. Ух!

Анна (Хенрику). Неужели ты не можешь заткнуть ей рот?

Маргарета. По-моему, пора задать ей хорошую трепку. А может, оплеуху вкатить? Почему ей не надавали оплеух тридцать лет назад!

Анна. Ей-богу, у тебя крыша поехала!

Хенрик. Так далеко дело еще не заходило!..

Эва. Пожалуй, я пойду.

Маргарета. Нет, дружок, не уходи. Кто знает, что может случиться.

Анна. Вы не потратили ни одной кроны, ни одного эре на мое образование. За все платила я сама, и в ближайшие пятьдесят лет, заруби себе это на носу, я выплачу свой долг государству. А от вас я ломаного гроша не получила на свое учение.

Маргарета. Учение на кого... Ха-ха-ха!

Анна. Ни одного вонючего гроша! Не ври!

Маргарета. Кем это ты собиралась стать?

Анна. Не твое дело!

Маргарета. Кажется, психологом... Или философом?

Анна. Не твое дело!

Маргарета. Философом! Ха-ха-ха!

Хенрик. Интересно, что думают соседи.

Анна. Мне пришлось подрабатывать в литературном кафе, чтобы иметь возможность учиться! Так что возьми свои слова обратно! (Кричит.) Возьми их обратно!

Хенрик. Перестань кричать!

Маргарета. Не говоря уже о трех или четырех абортах от разных мужиков!

Хенрик. Говори потише!

Маргарета. Я? Я должна говорить потише?

Анна. Возьми свои слова обратно!

Маргарета. Не возьму. Ни одного слова не возьму обратно. Это мой дом, мой муж, а вы — мои дети. И будьте добры вести себя как положено.

Анна. Мои аборты не твое собачье дело!

Хенрик уходит.

Анна. Это мои аборты! Их перенесла я, а не ты, и ты ничегошеньки не знаешь! Ты никогда ничего не родила — нами ты, наверно, в туалет сходила! И к тому же я двенадцать лет прожила с одним и тем же мужиком! Целых двенадцать! Тебе этого мало?

Маргарета (почти истерически). А я прожила с Хенриком сорок четыре года! Сорок четыре!

Анна. Еще бы! Ведь ты его привязала, приковала и вертела им как хотела!

Маргарета. Дать тебе пепельницу, Анна?

Анна. А мы с Эвой были у тебя в заложницах, иначе он давным-давно сбежал бы.

Хенрик (возвращается). Прошу вас...

Анна. Ты мастерица приковывать людей, но меня ты больше не привяжешь! Я свободна!

Хенрик. Анна! Хватит уже!

Маргарета. О Господи... Вообще-то надо бы смеяться, все это до того смешно, что лопнуть можно.

Хенрик. И ты, Маргарета. Прошу тебя. Прошу.

Маргарета. Если память мне не изменяет, твоей главной проблемой в детстве было то, что тебе пришлось носить пластинку для зубов.

Хенрик. Ну, это уж слишком. Я больше не могу.

Маргарета. Нам известно, как ты поступаешь, когда больше не можешь.

Хенрик. Я ухожу.

Маргарета. Вот именно. Уходишь.

Анна. Ничего не выйдет. Я пыталась уйти с четырех — или пятилетнего возраста.

Маргарета. Ты просто дрянная балаболка.

Анна. Даже во сне. Даже во сне.

Маргарета. Сядь, Хенрик.

Анна. Каждую ночь во сне я ходила, пытаясь вырваться отсюда.

Маргарета (Эве). А ты молчишь? Сидишь и молчишь. К тебе это отношения не имеет, правда ведь?

Анна. И все же во сне мне это удавалось! Я уходила!

Маргарета. К нам с тобой это отношения не имеет. Это все слова, пустые слова. (Берет Эву за руку.) Не бросай меня.

Эва. Нет, нет!

Маргарета. Обещай мне.

Эва. Я тебя не брошу.

Анна. Берегись! Она и тогда стояла у входной двери.

Маргарета. Меня как в могилу закопали, как в могилу.

Анна. Она преграждала мне путь, не давала уйти, и я говорила...

Маргарета. Что ты говорила? Что она говорит теперь?

Анна. Мне приходилось лгать, потому что она была такой страшной, такой зловещей.

Маргарета. Вранье и выдумки.

Анна. Я говорила, что мне надо на урок музыки, что я спешу.

Маргарета. Не бывало этого никогда.

Анна. Я знаю, знаю.

Маргарета. Никогда ты не ходила во сне. Никогда. Никогда.

Анна. Ходила. Мне Берит рассказывала.

Маргарета. Боже ты мой! Берит!

Анна. Спроси у нее.

Маргарета. Опять эта Берит.

Хенрик. Может, нам заняться чем-нибудь другим?

Анна. Вот и все, что ты можешь сказать!

Маргарета. Чем же это, например? Стряпней что ли, по-твоему? На это есть Берит.

Анна (плачет). Она была такая добрая. Заботилась обо мне.

Хенрик. Уже поздно, и я...

Эва. И ты?

Пауза.

Хенрик. Я становлюсь... Мне кажется... Я уже больше не знаю, кто я такой.

Маргарета. Да. (Встает.) И я тоже. (Об Анне.) Я не знаю, кто она, зачем она приходит сюда и каждый раз устраивает скандалы. И так будет продолжаться еще сорок лет, даже если к тому времени я стану прахом.

Анна (Хенрику). Вот и хорошо, папа. Очень хорошо.

Хенрик. Что именно?

Анна. Что ты не знаешь больше, кто ты такой.

Хенрик. Чего же тут хорошего? По-моему, не очень-то приятно.

Маргарета. Ты не можешь прописать своей несчастной дочери какой-нибудь транквилизатор?

Эва. Собрил.

Анна. Ей-богу, ты хуже Медеи.

Маргарета. Медеи?

Анна. Мужик в юбке.

Эва. Наверняка симпатичный персонаж.

Анна. А ты, папа, превратился в собаку.

Маргарета. Как быть тем, кто замечает, что вместе им плохо, но сознает свою ответственность?

Анна. Я видела тебя на днях на Эстермальмском рынке и была потрясена, таким жутко одиноким и потерянным ты казался. И я поняла, что твоя жизнь — катастрофическая пустота... Все связи с миром оборваны. Не понимаю, как у тебя по утрам хватает сил встать. У тебя почти не осталось пациентов, вид у твоего кабинета кошмарный, все заросло грязью.

Маргарета. Ничего подобного. Раз в неделю я делаю уборку... А Эва приносит свежие газеты и журналы.

Эва. Да, и ты принесла свои театральные журналы, или как их там еще.

Анна. Ты прописываешь всем одну и ту же дурацкую микстуру от кашля и успокоительные пилюли, потому что их можно назначить, не задавая лишних вопросов, у тебя слишком чувствительная душа, ты не веришь, что можно кому-то помочь... Мне все известно, папа, я знаю пациентов, которые побывали у тебя... пришли один раз и больше не вернулись. Ты целых полчаса выписываешь этот распроклятый рецепт. И ничего не объясняешь больным. И я никогда не могла на тебя положиться, потому что ты не настоящий отец, а так — понарошку.

Маргарета. Вот чем кончается, когда ходят к психоаналитику.

Анна. Я видела, как ты брел по Эстермальмскому рынку, со своим стареньким портфелем, в котором ты носишь бутерброды, и вид у тебя был как у заблудившегося школьника, который не хочет возвращаться домой. Ты казался таким одиноким, натыкался на людей, и они оглядывались тебе вслед. У тебя было такое отчаявшееся, замогильное выражение, что люди останавливались, оборачивались и шептались между собой. Мне хотелось броситься к тебе, обнять тебя... Ты был похож на большого раненого зверя, который ищет, где бы спрятаться. Когда рушишься ты — это такой обвал. Страшно становится.

Маргарета. Скажите, как трогательно! Уверена, все растроганы, как и я. Это что, отрывок из твоей пьесы?

Анна. Папа...

Маргарета. Я так и вижу перед собой эту картину. Хенрик, пошатываясь, бредет по рынку, натыкаясь на прилавки с лежалым палтусом, а люди оборачиваются ему вслед и шепчутся.

Эва. Человек может устать, проработав целый день.

Маргарета. Мать Хенрика тоже бывала вот так взвинчена. И тоже хотела писать... Наверно, это что-то наследственное.

Анна. Папа...

Маргарета. На редкость красивая, очень-очень умная, очень одаренная. И совершенно непредсказуемая. И тоже с трудом отличала явь от фантазий.

Анна. Папа.

Маргарета. Под конец пришлось посадить ее под замок. В отделение для буйных. Она окончательно спятила.

Анна. Помоги мне, папа. Теперь моя очередь ждать помощи.

Маргарета. Какая тебе нужна помощь? Ты ведь так прекрасно со всем справляешься, все можешь, все знаешь, и как ребенка воспитывать, и как хозяйство вести, ты ведь прочла всю литературу по психиатрии, какая только существует в природе.

Анна. Мне плохо.

Маргарета. Я и не думаю, что тебе хорошо.

Анна. Папа...

Хенрик. Да, да... Я здесь.

Маргарета. Анна, детка... Я хочу сказать тебе...

Анна кричит.

Маргарета. Если бы ты только меня выслушала...

Анна кричит.

Ведь Хенрик...

Анна кричит.

Хенрик. Хенрик...

Анна кричит.

Маргарета порывается что-то сказать, но Анна кричит снова.

Это истерика. Самая настоящая истерика.

Анна кричит. Потом наступает тишина.

Пауза.

Маргарета (очень спокойно). Хенрик никогда не мог принять решения, кого бы это ни касалось — меня, тебя или всей нашей семьи, пока она существовала. Он перекладывал это на других.

Анна (тоже спокойно). Ну да, на тебя.

Маргарета. Вообще говоря, я не понимаю, как он может быть врачом... Ну да, если хочешь, именно на меня. Ведь другого никого не было. И если ты думаешь, что меня это устраивало, то ты так же мало разбираешься во мне, как и во всем прочем. Но, увы, в семье кто-то должен быть стержнем, брать на себя ответственность, быть сильным, даже если у него нет к этому призвания. Не стану утверждать, что мои обязанности были слишком тяжелыми, я справлялась, у меня хороший характер, я всегда готова взвалить на себя новый груз. Но все это не слишком мне нравилось... Я не устояла перед Хенриком, рухнула сразу... да и вы появились на свет слишком скоро. Все казалось таким радужным. Друг друга ведь узнаешь только со временем, вначале не хочешь видеть партнера в его истинном свете, не хочешь копаться в его слабостях, вначале над ними подшучиваешь, ведь хочется как можно дольше оставаться счастливой. (Пауза.) Но, видишь ли, штука вся в том — у Хенрика была мать... с которой он никогда не расставался, а она никогда не ослабляла хватки... Хенрик во всем ее слушался, оправдывал все ее поступки, стоило ей слово сказать, и его настроение в одну секунду менялось — мир становился мрачным, холодным и опасным. Конечно, Хенрик понимал, что она больна, но все равно, она имела над ним какую-то страшную власть. Десять лет она провела в психушке в Бекомберга, и Хенрик навещал ее, по-моему, раза четыре в неделю, носил шоколад и все прочее. И это, конечно, отражалось на наших отношениях. Наконец я предъявила ультиматум. Как сказано в Библии мужчина должен оставить отца своего и мать свою и прилепиться к жене своей. Он плакал, молил, но я была тверда, потому что понимала: иначе нашей совместной жизни конец. Странное это чувство, когда борешься с матерью за ее сына. Впрочем, это не такая уж редкость... Она мне так и не простила. Раз в месяц мы посещали ее вдвоем. Она была ужасна. Прости, но она... Она говорила чудовищные вещи... и в сексуальном смысле тоже. Она даже пыталась его совратить. Она ведь была уже нечеловеком. Она прибегала ко всем ухищрениям, какие только может использовать женщина и мать, а поскольку они ни к чему не приводили, ведь я была рядом, она начинала высмеивать его и унижать... И я видела, как он стыдится, съеживается... и мало-помалу умирает. А потом пытаться вернуть его к жизни, распрямить... Но все же в нем всегда оставалось что-то, что от меня ускользало, что никогда не было моим, потому что принадлежало ей... Мне это так и не далось... нет... А я так томилась... И ждала... И так и не дождалась... И я отступилась, и посвятила себя вам, замолчала, замкнулась, но уйти от него я все же не смогла... Он был добр, обходителен... Но я захандрила. Не могла усидеть дома. Мне хотелось вырваться на волю... работать... И дело, можно сказать, кончилось катастрофой... Я встретила одного человека. Нам не хватало только этого. И это было очень серьезно... Может, тогда я и ушла бы, если бы только меня подтолкнули, я хотела уйти...

Анна. Когда это было?

Маргарета ...но не ушла. И этого мне никто не простит. По-моему, это была главная ошибка моей жизни... Но я была молода... неустойчива... Впрочем, эта запретная любовь имела свою хорошую сторону — мне стало все равно, что там у Хенрика с его матерью. Мы поженились осенью сорок третьего, в сорок четвертом, во время войны, родилась Эва. Того человека — не помню уже, как он выглядел, — я встретила в пятидесятом... Мужчина... мальчик. Не помню уже, как он выглядел. Я начала работать в библиотеке в Старом городе, когда родилась Анна. Молодой человек приходил туда брать книги. Нам нравились одни и те же книги, они стали как бы посланиями...

Анна. Посланиями!

Маргарета. ...которыми мы обменивались, тайными признаниями в чувствах... а чувства все росли и в конце концов преодолели страх... Это были самые счастливые годы в моей жизни. И самые несчастные. Продолжалось это два года. По сути дела, это я проявила инициативу. Он взял в библиотеке томик стихов Яльмара Гюльберга, а я подчеркнула несколько строк, в которых речь шла о любовном томлении...

А потом, я, замирая, ждала минуты, когда он придет вернуть книгу. Вот... а потом мы встретились, гуляли, пошли в кино, в ресторан. Он снимал комнату на Лилла Нюгатан. Он просил меня развестись, но я не решилась. Я была все-таки слишком буржуазна. Во мне уже сидело то, что определило всю мою жизнь... под кожей сидело... К тому же Анна была маленькой...

Анна. Маленькой и умной!

Маргарета. А потом я заметила, что Хенрик начал пить. Каждый вечер после девяти начинал пить и допивался почти до бесчувствия, но никогда ни слова, ни замечания, ни упрека. Я поняла, что это началось уже давно. Иногда я могла проследить его путь от гостиной до спальни — мы спали в разных комнатах, — потому что на полу валялась его одежда. Зла я на него не держала — я никогда не злилась на Хенрика, — но помочь ему не могла.

Эва. Я этого не знала.

Маргарета. Конечно, не знала. Никто не знал. Это ведь тоже умерло... на свой лад.

Анна. А он знал об этом?

Маргарета. О чем? Тот, другой?

Анна. Папа.

Маргарета. Нет, он ничего не знал о Хенрике, знал только, что я замужем.

Анна. Я говорю о папе. Он знал о том, другом?

Маргарета. Тогда не знал. Он ни о чем не знал. Он вообще ничего не замечает.

Анна. Конечно, знал! Нет такого человека, который не чувствовал бы, что его партнер завел связь на стороне.

Маргарета. У него уже была связь с его матерью! Ему этого хватало!

Анна. Нет такого человека, который не заметил бы. Может, найдутся двое на всей земле.

Эва. Одна из них — я.

Маргарета. Тогда бы он не реагировал так, как реагировал, когда узнал.

Эва. Как именно?

Маргарета. Как? Заплакал. Для него это было как гром среди ясного неба. Он сидел на кровати и плакал... Плакал.

Хенрик. Между прочим, вы говорите обо мне.

Маргарета. О тебе.

Хенрик. А я здесь сижу. Может, вы не заметили?

Маргарета. Все это было так давно.

Хенрик. Так что мне теперь, удавиться?

Маргарета. С какой стати?

Хенрик. А тогда чего ты хочешь?

Маргарета. Ничего. Это все Анна! Она вынуждает меня говорить об этих вещах! Она всех вынуждает говорить о том, о чем они не хотят.

Хенрик. Может, мне заползти в какую-нибудь клетку, чтобы вы и в самом деле могли держать меня взаперти, ходить вокруг и обсуждать, кто я такой и что сделал? (Порываясь встать.) Я старался вести себя как можно пристойнее... но я не хочу, чтобы со мной обращались, как со старым домашним животным, от которого не знают как избавиться, я не хочу, чтобы вы хоронили меня в ваших воспоминаниях. (Почти в ярости.) Почему бы нам не помолчать еще двадцать лет?

Маргарета. И впрямь, почему бы нет?

Анна. Папа, но ведь это свойственно людям!

Маргарета (так, будто это происходит сейчас). Если бы ты не зависел так от материнской власти, этого бы не случилось! Тогда у меня не было бы потребности в нем, в его близости, любви. Я даже не помню, как он выглядел.

Хенрик. А я не помню, как выглядишь ты.

Маргарета. Ну что это за жизнь! Выйти замуж за человека, который все вечера напролет сидит и разглядывает фотографии своей матери в молодости!

Хенрик. Это не твое дело. Не оскорбляй моих чувств.

Маргарета. И снова, и снова шепчет ее имя, а лицо заливается слезами, то есть наоборот, слезы заливают лицо, а жизнь идет... Сидит и перебирает старые фотографии и письма больной женщины.

Хенрик. Это были стихи!

Маргарета. А где-то там бурлит жизнь...

Хенрик. Это были удивительные стихи, грандиозные...

Маргарета. Звенят трамваи, и молодые счастливые люди идут развлекаться... Что это за жизнь? Что за жизнь?

Хенрик. Она была потрясающе талантлива...

Маргарета. В чем? Да она была просто-напросто опасной... Я боялась пускать ее в дом, когда девочки были маленькие.

Хенрик. Если бы ее поняли... Если бы кто-нибудь ее поддержал, молодую, ранимую женщину, которой внезапно пришлось одной растить маленького ребенка.

Маргарета. Маленького ребенка! Моя мать вырастила троих, и все у нас шло прекрасно!

Хенрик. Твои родители были хорошо устроены, оба — преподаватели, а моя мама билась одна в маленькой деревушке в Вестерботтене...

Маргарета. Она даже внешне была неопрятной.

Хенрик (Анне). Неправда. Ты бы ее поняла, ты бы почувствовала, что она за человек.

Маргарета. Ее можно было отличить еще издали. Одета бог знает как, рылась в помойке, жила почти без всякой мебели и приставала к людям.

Хенрик (Анне). Бывают люди, лишенные способности сопереживать. Это все равно как если кто лишен музыкального слуха или чувства юмора. Их нельзя за это винить. Так уж они устроены.

Маргарета. По-моему, очень, очень трудно улыбаться человеку, который сознательно губит твою жизнь и семью...

Хенрик. Кроме меня, о ней некому было позаботиться. И я не мог так просто взять и бросить ее.

Маргарета. Сыновьям приходится бросать своих матерей, по крайней мере тогда, когда они встречают своих жен. Но ты и сегодня печешься о ней одной и не видишь, в чем нуждаются люди, тебя окружающие.

Хенрик. Я не мог...

Маргарета. Ты ничего не мог.

Хенрик. Я не мог идти своей дорогой, бросив ее, одинокую и больную, среди чужих в сумасшедшем доме...

Маргарета. Ты предпочел бросить в одиночестве меня с маленьким ребенком.

Хенрик. Ты могла справиться, а она была больна.

Маргарета. Больна! А когда она заболела? Когда вышло не по ее, когда она увидела, что не весь мир пляшет под ее дудку... Она не могла написать эту фантастическую книгу, о которой ты говоришь, могла только разглагольствовать о ней! Ей не хватало таланта, обыкновенного таланта, понятного людям. А были одни только причуды, завиральные идеи, бог его знает, что. Вначале она была такая милая, ей так нравилось, что в жизни Хенрика появилась женщина, в первый год она вела себя нормально, только болтала, не закрывая рта, и никогда не слушала, что говорят другие, в точности как Анна... Но по-настоящему она свихнулась тогда, когда ты объявил ей, что женишься на мне... Вот тут она и заболела, когда потеряла последнего из тех, кому могла втирать очки... Она целыми днями названивала мне по телефону, говорила за твоей спиной всякие гадости о тебе, внушала мне, что ты тряпка, рохля и вообще не мужчина... и дети будут для меня непосильной обузой... Но я отвечала ей совсем не так, как ей хотелось, я твердила, что у нас с тобой все очень хорошо... Тогда она стала говорить гадости обо мне, уверяла, будто это я утверждаю, что ты не мужчина и называю тебя рохлей, будто я плохо забочусь о детях и воспитываю их так, чтобы они тебя презирали и ненавидели... Вот уже сорок лет ее зловещая тень обитает в этом доме... Она все время была с нами... в тебе, в твоих мыслях, в сознании твоей вины... Она высосала из тебя всю силу и твои, да, да, твои чувства к семье. Так что она, пожалуй, победила... Ты ведешь себя с Анной в точности как с ней... уступаешь, терпишь все наглые выходки против меня... и ее чудовищный язык. В ней воскресла твоя мать...

Анна. Я знала, что рано или поздно стрела попадет в меня.

Маргарета. И потом ты просишь у нее прощения за то, что я вынуждена просто объяснить ей, что хорошо, что плохо... Кто в этом доме мать и кто дочь! И не нужно быть психологом, чтобы понять, что ребенок может ошалеть, если отец не различает, кто перед ним — его дочь или мать! И как она совершенно справедливо сказала... ты не настоящий отец, а так, понарошку... Это дети сразу чуют.

Анна. Если мне... в кои-то веки позволят высказать мое мнение...

Маргарета. Ты высказывала его целый вечер. Хватит.

Анна (очень спокойно, медленно). Так вот... я ничего этого не помню... а я такой же аутентичный свидетель, как ты.

Эва. Папа что-то говорит.

Анна. Папа?

Маргарета. Не слышу.

Эва. Ты хотел что-то сказать?

Хенрик. Нет... К чему?

Маргарета. Она твердила о каком-то сионистском капиталистическом заговоре против нее на севере, в Умео, потому, мол, она и перебралась сюда.

Анна. Во всяком случае... Мои самые яркие воспоминания... а они совершенно аутистичны...

Маргарета. Все издатели были евреи... Главного врача...

Эва. По-моему, ты говорила об аутентичности, а не об аутизме.

Маргарета. ...звали Кляйн!

Хенрик. Клеен!

Анна. Какая разница. Рубцы от ожога остаются на всю жизнь, ты не смеешь ни к чему прикоснуться... Это было так очевидно, хотя тогда я еще не понимала, как много я понимаю... что она преследует и меня... меня тоже. Он меня очень любил.

Маргарета. Он, между прочим, здесь. По его собственным словам.

Эва. Здесь ли он?

Маргарета. А вообще, даже странно, как легко в твоем присутствии говорить о тебе в прошедшем времени. Это идет от твоей матери. Она всегда так делала.

Анна. Я говорю про то, что она откровенно соперничала... Это звучит невинно, но на самом деле это было далеко не так невинно.

Маргарета. Да и я сама — прошедшее время. Мы оба — прошедшее время, Хенрик. Разве это не отрадно?

Анна. Мы соперничали... с мамой из-за папы. Скажешь, не так?

Маргарета. Отца об этом спрашивать не стоит.

Анна. Почему это?

Маргарета. Он мужчина...

Анна. Папа!

Маргарета. ...или, по крайней мере, ему свойственны мужские проявления... А мужчинам льстит женское внимание, даже если эти женщины — дочери. Которые не видят, каковы они на самом деле.

Анна. Ему было интересней разговаривать со мной, чем с тобой. А я любила разговаривать с ним, общаться с ним. Он не лгал. Помню, однажды я чувствовала себя такой несчастной, потому что мне надо было идти в этот мерзкий детский сад, а я не хотела, я считала себя такой уродливой и неуклюжей, и тогда он вдруг взял зеркало, которое висело в прихожей, поднес его ко мне и сказал: «Посмотри, какая ты красивая девочка, какой у тебя чудесный цвет лица, ты добрая, умная, ловкая и милая». И я посмотрела на себя и увидела, что это правда... и перестала плакать.

Маргарета. Как красиво... Но когда ты болела, это я читала тебе вслух. А не отец.

Анна. Спасибо.

Маргарета. Мне это доставляло удовольствие. А отец сидел в гостиной...

Хенрик. И где же она находилась?

Эва. Здесь, где мы сейчас сидим. Та же самая комната.

Маргарета. А потом, вечерами, он очень часто вел прием, допоздна... И я так боялась, вдруг он поведет себя при больных так, как дома. Утратит самоконтроль.

Анна. А ты мне читала?

Эва. Я тоже это помню.

Анна. И что же ты читала?

Маргарета. Очевидно «Майн Кампф». Нет, конечно. «Тома Сойера».

Анна. Тома Сойера?

Маргарета. Ну да, книгу.

Анна. «Тома Сойера»... И мне нравилось?

Маргарета. А на улице шел снег, и я становилась такой счастливой, умиротворенной. И ты боялась лифта, когда он поднимался вверх.

Анна. Нравился мне «Том Сойер»?

Маргарета. Не знаю, кого ты боялась. Да, тебе нравилось. И я любила тебе читать.

Анна. Наверняка любила слушать собственный голос.

Маргарета. Да... это так успокаивало.

Эва. Я помню, как я радовалась, когда папа приходил домой...

Маргарета. Когда ты была маленькой... поменьше.

Эва. Я мчалась в прихожую, чтобы успеть ему открыть.

Анна. Да, мы бежали наперегонки — кто первой повиснет у него на шее. Обгоняла всегда ты, потому что ты меня отпихивала.

Эва. Неправда.

Анна. Правда.

Эва. Нет, неправда.

Анна. Нет, правда.

Эва. Говорю тебе, неправда. Такого не было. В жизни я никого не отпихивала.

Анна. Еще как отпихивала, уж не помню, сколько раз ты пихала меня так, что я грохалась на пол и расшибалась.

Эва. Просто я бежала быстрее, ведь я была старше тебя, и ноги у меня были длиннее.

Анна. И ты меня ими лягала. Я слышала, как папа входит в подъезд, захлопывает дверь, потом открывает лифт... И я не могла удержаться и кричала: «Папа идет, папа идет!»

Маргарета. Да, ты была папиной дочкой в полном смысле слова.

Эва. Я тоже слышала, когда он входил, только я была не так глупа, чтобы об этом кричать.

Анна. Как бы там ни было, дело всегда кончалось тем, что ты меня отпихивала прямо на пол или дергала за волосы. И мне это противно.

Эва. Наверно, мне хотелось хоть разок прибежать первой.

Анна. Ради этого не стоило быть такой злючкой... А я ведь просто радовалась.

Маргарета. Все обычно радуются, когда отец приходит домой.

Эва. Тут не из-за чего ссориться.

Анна. Во всяком случае, я рассказываю, как было! А потом я весь вечер могла просидеть у него на коленях.

Маргарета. Сначала спихнув Эву.

Анна. Ты подразумеваешь — тебя.

Маргарета. Если ты выросла, воображая, что оттеснила собственную мать от ее мужа, твоего отца, значит, у тебя больное представление о том, как распределялись роли в нашей семье.

Анна. Вот именно! Это я и пытаюсь объяснить целый вечер! У меня больное представление о том, кто есть кто. Но откуда оно возникло? Не я его создала, мне его внушили!

Эва. Господи!.. Кончай, наконец.

Маргарета. Сейчас мы, по крайней мере, говорим совершенно спокойно.

Анна. Как это кончай? Ведь так я никогда не узнаю правды!

Маргарета. Какая тут может быть правда... у каждого из нас своя...

Анна. Но ты присвоила себе и мою... Ты уверяешь, что все не так!

Эва. У тебя своя версия, у мамы своя. Неужели вы не можете на этом успокоиться?

Маргарета. Я могу.

Анна. И сама я вся не такая!

Эва. Ну так чего же ты хочешь?

Анна. Чего я хочу?

Маргарета. Да, чего?

Эва. Чего ты хочешь?

Анна. Я хочу... хочу... Я много чего хочу.

Маргарета. Чтобы я умерла.

Эва. Мама, пусть Анна скажет.

Анна. Значит, Анне можно говорить? Неужели можно?

Маргарета. Хорошо, скажи, чего ты хочешь... И пусть семья решит, наконец, как к этому относиться... Давно пора.

Анна. Я хочу, чтобы ты помолчала. Раз в жизни.

Маргарета. Не получается.

Эва. Мама!

Маргарета. Ладно, помолчу.

Пауза.

Эва. Чего ты ждешь?

Анна. А мне больше нечего сказать... Но я жду...

Эва. Чего?

Анна. Папу.

Маргарета. Хенрика? Ну да, он так давно молчит... что мы опять о нем забыли.

Анна. Я никогда о нем не забываю.

Эва. Папа.

Анна. Никогда.

Эва. Ты слышишь?

Хенрик. Я все слышу.

Эва. Анна хочет, чтобы ты что-нибудь сказал.

Маргарета. Это что, своего рода групповая терапия? Тогда, пожалуйста, без меня.

Эва. Без тебя нельзя.

Хенрик. Я сорок лет молчал.

Анна. Как это жутко звучит. То есть жутко, потому что искренно... правдиво.

Хенрик. Так что же мне сказать?

Анна. Как это было!

Хенрик. Да ведь мы толкуем об этом весь вечер.

Анна. Что тогда произошло?.. Почему вы меня преследуете?

Маргарета. Никто тебя не преследует.

Эва. Кроме тебя самой.

Анна. Почему ты такой...

Хенрик. Я, наверно, такой, как почти все мое поколение.

Анна. Такой мертвый, папа... Мертвый, мертвый... Почему ты такой мертвый?

Хенрик. Я не мертвый!

Маргарета. Я тоже нет.

Эва. Мертвецов среди нас нет.

Анна. Я мертвая... И все-таки мне больно.

Пауза.

Хенрик. Что ты хочешь от меня услышать?

Анна. Я хочу, чтобы ты был живым, обнажился...

Маргарета. Если ты хочешь, чтобы отец стал раздеваться...

Хенрик. Поздно уже.

Маргарета. Я опьянела...

Анна. Что поздно?

Хенрик. Поздно возвращаться вспять... К нам... какими бы мы тогда ни были... (Пауза.) К моей матери, к местам, где мы были молоды, где все это что-то значило... Надо жить размеренной жизнью.

Маргарета. Если бы так.

Хенрик. Так много всего надо.

Маргарета. В моей памяти ты словно струйка дыма... на какой-то улице, в какой-то комнате... что-то светлое, быстро тающее, почти неуловимое...

Хенрик. Не помню.

Маргарета. А между тем мы сидим сейчас в прежней квартире, мы прежние люди — то есть ничего не изменилось, почти... только то, что дочери могут теперь обвинять...

Хенрик. Но все это кануло. Даже если что-то и произошло. Хотя хуже всего то, что как раз ничего не произошло.

Маргарета. Но это не кануло. Посмотри хотя бы на Анну — как она плачет, кричит, клянет. Ты никак не участвуешь ни в наших проблемах, ни в наших радостях, в тех немногих, что у нас есть...

Анна. И которые зовутся Эвой.

Маргарета. Ты всегда паришь в заоблачных высотах. (Анне.) Хватит соперничать! Я никогда не знаю, что у тебя на душе. Ты всегда носишь маску. Как тебя ни тряси... я не знаю, есть ли под ней кто-нибудь... кто живет, кому больно, кто что-то чувствует, чего-то хочет.

Хенрик. Ты что, хочешь, чтобы я тебя побил, повысил голос, грубил, валялся на полу, швырял книги, посуду, дрался?

Маргарета. Да, это лучше, лучше... Я бы не возражала.

Анна. А тебе самому никогда этого не хочется?

Хенрик. Нет. К сожалению, нет. Я бы сам себе казался смешным.

Маргарета. И вполовину не таким смешным, как сейчас, когда ты сидишь вот так... как пассажир. Встань, оторвись от своих трупов, горестей и уж не знаю от чего еще... Нельзя вот так просто слоняться... Надо иметь немножко воли, немножко... некоторый, как это называется... запал, хотя это противное выражение.

Эва. Ты хочешь сказать, курок?

Маргарета. Тьфу!

Анна. Точно, это она и хочет сказать.

Маргарета. Да нет же, мужское достоинство...

Анна. А это и есть курок. Ты же наверняка видела античные статуи с громадным взведенным курком, который указывает направление.

Маргарета. Не думай, что ты меня смутила, Анна, такие слова теперь ни на кого не действуют.

Анна. Очень жаль.

Маргарета. Я говорю о мужской решимости, о твердости, капельке отваги... И это вовсе не должно проявляться в грубости...

Эва. Мы понимаем, о чем ты.

Анна. Как ты можешь быть таким чудовищем?

Эва. Почему же ты вообще за него вышла?

Маргарета. Чудовищем? Мне приходилось раз за разом возвращать Хенрика к жизни, может, иногда не без твоей помощи. Но это было все равно что пытаться поднять с земли великана, я бегала вокруг, как лилипуты вокруг Гулливера, чтобы поставить его на ноги... а когда мне это наконец удавалось — хотя тут я немного преувеличиваю, — у меня уже не оставалось сил, чтобы понять, зачем все это было нужно.

Эва. Почему же ты вышла за него?

Маргарета. Потому что я... почему вообще выходят замуж... Потому что считала, конечно, что его люблю!.. Потому что я очень долго не хотела видеть, кто он на самом деле...

Анна. И потому он тебе так противен?

Маргарета. Нет, нет и нет!.. Он никогда не был мне противен. Никогда, никогда... Нет, я...

Анна. Презирала его?

Маргарета. Нет, и не презирала. Я не из тех, кто презирает.

Эва. Что же ты тогда чувствовала?..

Анна. Если вообще что-нибудь чувствовала.

Маргарета. Терпеть не могу это слово — чувствовать... У меня на руках был дом, двое детей, и я хорошо справлялась со своими обязанностями... Каждое утро, подтянутая, приходила на работу... А что я чувствовала... Это не ваше дело, да и не могу я этого сказать! (Пауза.) Я примирилась со своей судьбой, самой обыкновенной.

Анна. Точно. Теперь я припоминаю.

Хенрик (Маргарете). Ты понимаешь, что говоришь?

Маргарета. Понимаю, понимаю... (Короткая пауза.) Понимаю... Во мне нет горечи. Несмотря ни на что, мы прожили хорошую жизнь.

Хенрик. Ты говоришь, как о жизни теней... Почему это выпало именно нам?

Анна. Я припомнила все дурацкие шуточки на папин счет и еще припомнила эту поездку в Венецию, когда мы были маленькими...

Эва. Во Флоренцию.

Анна. Какая разница.

Эва. Это была Флоренция. Дивная поездка.

Анна. Если во Флоренции есть гондолы, значит, мне кто-то наврал. Посмотри на фотографию, где мама стоит на берегу канала и флиртует с гнусным типом, продавцом мороженого. Фотографию найдешь в альбоме. Мать только что не залезла ему в брюки.

Маргарета. О Господи...

Анна. А он еще вдобавок фотографирует.

Маргарета. Ты ведь знаешь итальянцев.

Анна. Он просто лапает тебя... Только что груди тебе не оторвал...

Маргарета. Тьфу, тьфу!

Анна (Хенрику). Ты что, не видел этого, хотя смотрел на них?

Маргарета. Я ухожу...

Эва. Папа.

Анна. Папа.

Эва. Скажи что-нибудь.

Анна. Защищайся!

Хенрик. Защищаться?

Маргарета. Ну да, защищайся от того, что, по ее представлениям, случилось тридцать лет назад!

Хенрик. От чего мне защищаться?

Маргарета. От нападок на твою мужскую честь.

Хенрик. Она сама справится.

Маргарета (иронически). Три твоих женщины ополчились на тебя, как богини мщения. Так что тебе несдобровать.

Анна. Я не хочу мстить. Я хочу понять. Хочу понять, кто ты. Кто она, я знаю уже давно.

Хенрик. Я... вот такой.

Анна. После этого все может наладиться.

Маргарета. Ты думаешь?

Анна. Не знаю, но по крайней мере есть крохотный шанс.

Хенрик. Но я таков, каким ты меня видишь. Что я могу сказать о самом себе? Главное ведь то, как поступаешь, как себя ведешь в жизни... Мы скитаемся по этой планете и ничегошеньки не знаем. Стараемся быть лучше. У тебя или есть цель жизни, или ее нет, и тогда твоя жизнь не имеет никакого смысла. Но я совершенно спокоен, я сказал бы даже, в полном ладу с самим собой. Я никогда не испытывал особо сильных чувств. Или был вынужден отстранять их от себя. (Пауза.) И выполнял свою работу... Я никогда не сомневался в чувствах Маргареты... Как бы она себя ни вела. Люди ведь выражают себя по-разному. Я по-своему. Я люблю вас... всех трех... так сильно, как умею. Правда, я не думаю об этом каждую минуту... Но не знаю, кто вообще может измерить глубину чужих чувств... Я надеюсь, что люди дополняют друг друга. Человек ведь никогда не бывает единственным и самодостаточным... Любить можно по-разному, можно сознавать свою ответственность и каждый вечер перебирать в уме, нельзя ли было сделать больше... Да нет, я не очень-то верю в слова... Слова... для меня это вроде пустой квартиры со старой мебелью... Чтобы сказать самое важное, много слов не нужно. Я это знаю из моей медицинской практики, когда мне надо поставить больному серьезный диагноз...

Маргарета. Вряд ли ты когда-нибудь ставил серьезный диагноз своим пациентам.

Хенрик. Самое важное — это подход... А нужные слова найдутся... Если я пронес через всю жизнь какое-то чувство... наверно, это чувство скорби... а о нем говорить неловко... Нет, это не отчаяние... не тревога... Нет, именно скорбь... О том, как разрушается красота, гибнет изящное.

Эва. Ты о чем?

Хенрик. Обо всем... О маме... Это совершилось так быстро. Я не успел. Мы были так счастливы, понимали друг друга, и вдруг все разом исчезло. (Пауза.) Вы обратили внимание, как кончается фильм, снятый восьмимиллиметровой камерой? Изображение бледнеет, бледнеет, люди становятся просто черточками, и вдруг сплошная белизна, и ты думаешь... а что они делали потом, кто была та смуглая, смеющаяся женщина, которая просто пришла в гости...

Маргарета (легко). Это была я.

Хенрик. Нет, тебя бы я узнал.

Маргарета. Если на ней была большая грязная кепка, это твоя мать.

Пауза.

Анна. А дальше что?

Хенрик ( после недолгого молчания). Дальше? Ничего. Дальше — это теперь.

Анна. Папа... Я тебя люблю.

Хенрик. Это хорошо. (Пауза.) Хорошо. (Пауза.) Спасибо.

Эва. Я тоже.

Хенрик. Знаю, знаю.

Эва. И мама тоже.

Пауза.

Анна. Как хорошо, что мы любим друг друга.

Маргарета. А куда нам деваться?

Анна. Ты рад?

Пауза.

Хенрик. Возможно, я пил немного слишком... целеустремленно. Но не для того, чтобы уйти, а чтобы принудить себя самого... к порядку... чтобы держать жизнь под контролем... Чтобы не погибнуть. Я видел, что происходит с мамой, хотя, может, это было и не так ужасно, как ты описываешь, ты любишь преувеличивать. Страшно видеть, как твоя мать теряет рассудок, а ты ничем не можешь ей помочь. Иногда ее сознание совершенно прояснялось, и вдруг она говорила что-нибудь такое... потустороннее. А я был вынужден находиться рядом и говорить слова, которые могли помочь, или просто обнимал ее. Во время учебы мне с такими вещами сталкиваться не приходилось, помню только книги, лекции, и еще как однажды я взял напрокат скелет и поехал с ним домой, на седьмом трамвае, а пакет вдруг лопнул, скелет из него вывалился, и пассажиры подняли крик... Это был, наверно, самый забавный случай за все семь лет учебы, а вообще-то, нас муштровали, как в казарме... Я снимал маленькую холодную комнатушку на Эстермальме... Потом устроился на работу в Каролинскую больницу, познакомился с Маргаретой, она была студенткой, мама заболела... Я чувствовал, что придется выбирать между нею и Маргаретой... и я выбрал ее, тебя выбрал. Тут дело было не только в болезни. Она была талантлива. Как Анна. Живая, задорная, чуткая — она была точно маленький, полный жизни огонек.

Маргарета. Который все сжигает.

Хенрик. Чуткий огонек.

Маргарета. Нелегко, скажу я вам, быть соперницей чуткого огонька. Детей надо воспитывать, учить их различать добро и зло, у них каждый день уроки, музыка, танцы, надо заплетать им косы, а самой ходить на работу, хорошо выглядеть и быть приветливой, и при этом у тебя муж, который, по сути дела, всегда отсутствует, а ты пытаешься сохранить ваш брак, да еще сама пытаешься быть маленьким чутким огоньком. И когда тебе предъявляют несправедливые требования, ты чувствуешь себя ущемленной.

Анна. Должна сказать, и я чувствую то же.

Маргарета. Ты?

Анна. Да, я.

Маргарета. То же, что и я?

Анна. Да, и очень часто. Ведь я — это и ты, и бабушка. Я должна успевать делать все — воспитывать Йона, содержать нас обоих, следить за тем, чтобы он хорошо развивался, и к тому же еще пытаться выкраивать время для творчества. И мне тоже никто не помогает.

Маргарета. Да, это трудно. Очень трудно.

Эва. Трудное теперь время для матерей.

Анна. Но я не намерена сдаваться. Я выдержу.

Пауза.

Эва. Значит, все в порядке.

Маргарета. Насколько это возможно.

Хенрик. Что именно?

Анна. Я вспомнила, что у меня сохранился конструктор-лего. До сих пор цел.

Эва. Неужели?

Анна. В чемодане. Йону он не нравится, ему с ним скучно. Он предпочитает star wars^[41], потому что в моем наборе нет круглых деталей.

Эва. В новых есть. Теперь выпускают такие лего.

Анна. Но эти очень хрупкие, они сразу ломаются, стоит маленькому дьяволенку топнуть по такой подделке ногой, и она разлетится вдребезги. Не то что настоящие лего.

Эва. Вот как.

Маргарета (Эве). Что ты хотела сказать?

Эва. Ничего.

Маргарета. Мне показалось.

Анна. Мне тоже.

Эва. Да нет... Просто я очень многого не знала о бабушке, знала только, что она в психбольнице и у нее такие странные глаза. Я была так же счастлива, как остальные.

Анна. И этого хватало.

Эва. Мой отец был врачом. У меня была своя комната. И наряды, и мальчики, и я мечтала о путешествиях. Я счастлива, пусть даже in spite^[42]...

Анна. In spite чему?

Эва. Вопреки моей проблеме.

Анна. Проблеме?

Эва. Но не могу же я винить в этом родителей. Это то, с чем я должна жить... Как в могиле.

Анна. Заполни ее, заполни, заполни деньгами! Прости. Прости. Прости меня. Я дура, дура... Ты сама понимаешь, я не хотела... Но ты заполняешь ее... всяким хламом.

Эва. Заполнить... чем-то стоящим... не получается.

Анна. Но от этого тебе только хуже.

Эва. Ее нельзя заполнить ничем, кроме того, чему там положено быть. А раз нельзя...

Анна. Так или иначе, прости меня, прости.

Эва. Но я не могу просто взять и сдаться... Об этом твердят те, кто знает. (Жестко.) Вот и все. И я не почувствую, что настал день, когда уже поздно беременеть. В нем не будет ничего необычного, не раздастся тревожного звука, как бывает, когда лопнет струна или громко хлопнут дверью в церкви. Это будет самый обыкновенный день, такой же приятный, как все другие в моей жизни... Наверно, я дура и терзаюсь из-за того, чего вообще уже нет... Вот когда у меня полгода не будет месячных, может, я уверюсь... а пока еще во мне теплится крохотная надежда, и это-то самое ужасное... как в сказке: упадет луч света на стену, и потайная дверь откроется... Ну, а если сказка не сбудется, то ничего не выйдет. Никогда я не смогу стать другой, измениться к лучшему, вырасти... разве только в работе... Это хорошо, я свою работу люблю. Но сама я не изменюсь, нет, все то же тело, только оно стареет и стареет, оно не сумело дать новую жизнь, внутри в нем пусто, там только я одна, и вот себя-то мне и приходится чем-то заполнять... деньгами, как с грубой прямотой выразилась Анна... или приятными впечатлениями... Я так устала от своего тела, я хотела бы избавиться от него — сбросить его с себя, оставить где-нибудь на стуле, в прихожей, в номере гостиницы, на улице... Я хочу забыть его, я не хочу его. Зачем оно мне, на что оно годно?

Маргарета. Дружок мой, дружок... (Маргарета встала, подошла к Эве, села рядом, обняла.) Не надо так говорить, не надо...

Эва. Ненавижу его! Ненавижу тебя!

Маргарета. Не надо, не надо... Моя маленькая, моя девочка...

Эва. Ненавижу тебя! Ненавижу!

Маргарета. Нет, детка, ты не можешь ненавидеть меня, не можешь ненавидеть свое тело...

Анна. Дай ей выговориться!

Эва. Я спокойна. Я жутко спокойна. (Пауза.) Я выхожу из себя, только если натыкаюсь на проблемы, которые легко разрешить, была бы капелька доброй воли и планирование. Вот и все.

Маргарета. Да, да, в этом все дело.

Эва. Но мою проблему решить невозможно, никто не может ее решить! Это болезнь, и, хотя она не заметна глазу, она губит все. Говорят, человек сохнет изнутри, становится холодным, жестким, странным... Нет, ты становишься не жесткой — ты похожа на края никогда не заживающей раны. И никто этого не понимает.

Анна. А Матиас?

Маргарета. Он мужчина. Это другое дело.

Эва. Я его убить готова...

Хенрик. Эва, Бог с тобой!

Эва. Готова. Если бы это могло помочь. (Пауза.) А пока что мы говорим друг о друге гадости заочно. (Пауза.) Между собой мы это больше не обсуждаем... Мы вкалываем... ради того, чтобы все надежды одна за другой рухнули. Это не его вина, хотя и его тоже, и моя... И меня выворачивает наизнанку. Я до смерти боюсь разговора. Лучше блевать, только бы не еще один разговор об этом.

Анна. О чем?

Эва. О том, как нам быть. (Пауза.) Но вообще-то, по-моему, я не так уж плохо со всем справляюсь. Я никогда не испытываю того... что сегодня вечером... Больно, конечно, но вообще-то все в порядке... Конечно, эти мысли всегда со мной... Но нельзя ведь помнить об этом каждую минуту, должна же я в каком-то смысле жить.

Маргарета. Конечно, конечно... Конечно, должна.

Эва. Должна... В каком-то смысле.

Хенрик. Означают ли твои слова... что вы говорите о разводе?

Эва. Нет... То есть, да, постоянно... но ни один из нас не решается.

Анна. Ты можешь прийти ко мне. Если тебе надо поговорить.

Эва. Не хочу я больше говорить об этом. Не хочу.

Маргарета. И правильно. Правильно.

Хенрик. Ну и не будем.

Маргарета. Больше не будем.

Эва. Это моя жизнь. (Пауза.) И я не хочу, чтобы она становилась предметом обсуждения. (Пауза.) Мне пора домой.

Хенрик. Если нужно, мы всегда тебе поможем.

Маргарета. Да. Уже поздно.

Хенрик. А хочешь, можешь остаться у нас.

Эва. Я ничего не хочу.

Маргарета. Завтра ведь у тебя выходной?

Эва. Завтра, кажется, суббота?

Маргарета. Конечно. Конечно, суббота.

Хенрик. Да, странный был у нас сегодня вечер.

Маргарета. В самом деле...

Анна. Может, это в последний раз. А может, в первый...

Эва. Ты поедешь со мной?

Анна. Мы говорили друг с другом так... А вообще, какая разница. Йон сейчас с отцом. Он простужен. Не знаю, что мне делать. Не пойти ли в ресторан Васахоф? Тебе в ту сторону?

Маргарета. Ты в самом деле собираешься в ресторан? Хенрик!

Анна. Я выпью только пива.

Хенрик (встает). Да... Не знаю, что и сказать.

Маргарета. Ох, какой усталый у тебя вид.

Хенрик. Наоборот... В каком-то смысле... мне стало легче.

Эва (начинает одеваться, надевает шубу, платок, проводит щеткой по волосам, оборачивается с усталой улыбкой). Ну вот, теперь я снова похожа на себя... Что поделаешь? И все-таки спасибо за вечер.

Маргарета. Я почти забыла, чтó мы ели.

Эва (целует мать в щеку, обнимает отца). Не знаю, что сказать.

Хенрик. Ничего не надо говорить.

Маргарета. Не надо.

Эва. Я знаю. Все наладится... Ты готова?

Анна. Да, только сапоги надену. (Все стоят молча, пока она обувается.)

Хенрик. В точности как тогда, когда она была маленькой.

Эва. О’кей! Увидимся.

Маргарета. Конечно, увидимся.

Хенрик. Успокойся. И машину веди осторожней. Скоро зима.

Эва. Пока еще не холодно.

Хенрик. Подморозить может внезапно.

Анна (смиренно). Я тоже, наверно, должна сказать спасибо и до свидания.

Маргарета. Спасибо и тебе, дружок. Желаю повеселиться.

Анна. Повеселюсь.

Маргарета. И спасибо, что пришла.

Анна. Ага. Папа, пока. (Пауза.) Послушай, не вешай носа. У тебя вся жизнь впереди.

Хенрик. Пока. Идите же.

Анна. О’кей.

Маргарета. О’кей, дружок. Созвонимся.

Эва. Счастливо.

Хенрик. Счастливо.

Дочери уходят, Хенрик запирает наружную дверь. Маргарета направляется в глубь квартиры. Хенрик минуту стоит неподвижно, потом запирает внутреннюю дверь, оборачивается и смотрит вслед Маргарете, которая проходит через холл в кухню. Он складывает раскрытый зонтик, вешает его на вешалку, перевешивает несколько пальто. Потом гасит свет.

Маргарета Гарпе ВСЕ ДНИ, ВСЕ НОЧИ. Пьеса в двух действиях

Margareta Garpe

ALLA DAGAR ALLA NÄTTER

© Перевод со шведского А. Афиногеновой

Действующие лица

АЛИС, ей исполнилось семьдесят. Работала нянечкой в больнице.

КРИСТА, ее старшая дочь, 47 лет. Пишет и переводит.

НИТА, ее младшая дочь, на несколько лет моложе. Лаборантка.

МАРТИН, первый муж Кристы. Врач.

ЙОННА, их дочь, 20 лет

ХЕНРИК, любовник Кристы. Адвокат.

Действие происходит в этом году, начинается в январе и заканчивается на исходе весны.

Действие первое

Сцена 1

Явление 1

Только что состоялись похороны. Пронизывающий январский ветер яростно трепал пару-тройку видавших виды пурпурных профсоюзных знамен. Венки были большие и дорогие, но народу пришло мало.

Сейчас дома у Алис поминки.

Входит Алис, ее под руку ведет Нита. Нита вынимает из сумочки зеркальце и носовой платок. Вытирает заплаканные глаза матери. После чего приводит в порядок свое лицо.

Алис. Ну и погодка. А речи Акселю бы понравились. Даже пастор — как он красиво говорил о вере Акселя в солидарность и справедливость. Но до чего ж они все постарели. Эти профсоюзные шишки едва удерживали знамена в вертикальном положении. Из общества охотников пришли только двое. Ни у кого не хватило сил прийти к нам на кофе. Аксель не успел стать таким, у него были силы. До последней минуты. «Я буду с вами все дни, до скончания времен». Звучит во всяком случае красиво.

Нита (едва сдерживая слезы). Мама, я напекла замечательных булочек. Массу. Не знала, сколько народу придет.

Появляется Криста, останавливается на некотором расстоянии от Алис и Ниты.

Алис. Надо подать кофе... и булочки. Нита... все проголодались.

Нита. Мама, может, примешь еще одну таблетку, только сегодня.

Алис. Мартин дал мне перед похоронами. Я до сих пор как в тумане.

Нита. Все так нереально. Никогда больше не увидеть папу. (Пауза.) Прости, мама, сейчас подам кофе.

Нита выходит. Алис остается в комнате, она погружена в свои мысли. Йонна подходит к Кристе.

Явление 2

Йонна. Тебе грустно, мама?

Криста. Не знаю. В данную минуту я ничего не чувствую. Здесь жарко.

Йонна. Мне вдруг почудилось, что крышка гроба сдвинулась, цветы попадали вниз и дед встал и сказал: «Говорите громче». Ему всегда казалось, что я говорю слишком тихо, когда я говорила нормальным голосом. (Пауза.) Первая смерть в нашей семье.

Криста. Да, пожалуй, чего-то мне не хватает. Возможности... теперь уже слишком поздно. А до папиной смерти всегда было слишком рано.

Явление 3

Появляется Нита, подходит к Кристе.

Нита. Криста, где печенье?

Криста. Печенье?..

Нита. Ну да, ты же обещала принести печенье.

Криста. Я забыла... прости.

Нита. ...как всегда. Даже на папиных похоронах ты все забываешь.

Криста. Давай сбегаю, куплю.

Нита. Я вчера весь вечер пекла булки. От тебя и Йонны была какая-то жалкая розочка.

Криста. А от тебя, Фредрика и мальчиков великолепный дорогой венок. Очень красивый.

Нита. Я предлагала тебе войти в долю.

Криста. Знаю.

Нита. Мы должны радоваться, что ты вообще соизволила прийти на папины похороны.

Криста. Мы все здесь. Мартин, Йонна... даже Хенрик.

Нита. Фредрик в Брюсселе, подписывает контракты. В этих кругах не считаются с какими-то там похоронами. Мальчики не хотели ехать. Они были так привязаны к деду, а он к ним. Летние месяцы в Бьёркуддене. Вместе с дедом. Они были ему как сыновья. Возьми булочку, Криста, там их полно.

Криста. Я не ем булок.

Нита. Это особенные, практически без жира. Возьми, вкусные.

Криста. Нита, меня тошнит от булок.

Нита. Это ты себе придумала.

Криста. Я перестала есть булки с тех самых пор, как получила возможность самостоятельно распоряжаться своим организмом.

Нита. По-моему, приводить и Мартина, и Хенрика на папины похороны было несколько излишне, а? Хотя насчет Мартина понятно, он же отец Йонны.

Криста. Хенрик сам захотел, он давно знал отца. Еще в студенческие годы помогал профсоюзу в разных юридических вопросах. А в последние годы — Бьёркудден, все бумаги по делу.

Нита. И все-таки я не понимаю, как ты можешь жить с женатым человеком, столько лет.

Криста. Я и сама не понимаю.

Нита. Для его жены, наверное, это просто кошмар.

Криста. Да, ее тоже ужасно жалко.

Нита. Все знают, все болтают. Какое ты имеешь право влезать в их жизнь?

Криста. Почему ты об этом заговорила именно сейчас?

Нита. Когда-то я должна была тебе это сказать. Мы же совсем не видимся. Ты берешь то, что тебе не принадлежит. Ты об этом думала?

Криста. Это Хенрик женатый человек. Я свободна.

Нита. И все равно мне ее жалко. Нам, женщинам, надо держаться вместе, не перебегать друг другу дорогу. Не ты ли обычно называешь это сестринским духом?

Криста. Скажи, пожалуйста, по буквам первое слово. Ну, сколько там «с» — одно или два?

Нита (после паузы). Три.

Криста. Молодец, Нита. На этот раз ты не ошиблась.

Нита. Придушу.

Криста. Прекрати сыпать мне соль на раны.

Нита (тихо). Тебе бы только ссориться и все портить. Даже на папиных похоронах не можешь удержаться.

Криста. Ты первая начала.

Нита. Но ты за это заплатишь, в один прекрасный день ты сильно об этом пожалеешь.

Криста. Милая сестричка, как это на тебя похоже.

Алис (кричит). Нита!

Криста. Мама хочет кофе.

Алис. Нита, булочками всех угостила?

Нита. А ты сама, мама?

Алис. Нет, спасибо.

Нита. Целая куча осталась.

Алис. Положим в морозильник. Папа никогда не отказывается от булочки на полдник. (Пауза.) Прости. У меня какой-то туман в голове. Это пройдет.

Явление 4

Входят Мартин и Хенрик.

Хенрик. Да, теперь мы встречаемся только на похоронах. Сколько лет прошло с того дня, когда ты мне подставил подножку на футбольном поле. Шрам на коленке побледнел, но все еще виден.

Мартин. Ты тоже подставил мне подножку. Но это случилось позднее... и на мне все заживает как на собаке.

Хенрик. Вынужден отказаться от кофе. В три должен быть в суде. В такую погоду придется добираться на своих двоих.

Мартин (смотрит на часы). Я могу доехать до больницы по спецполосе. Значит, все еще адвокат?

Хенрик. Да, мое место на этой половине поля.

Мартин. Другими словами, верен себе.

Хенрик. Сегодня у меня банковский грабитель. Я стал чем-то вроде специалиста по ограблениям банков. Все, кто вооружился обрезами, обращаются именно ко мне.

Мартин. А кларнет? Последний раз я слышал тебя на нашей с Кристой свадьбе.

Хенрик. Да, мне таки позволили сыграть на вашей свадьбе. Вместе с женихом.

Мартин. Ты был прекрасный кларнетист. А я — никудышний пианист. Другие сравнения оставим Кристе.

Хенрик. По-прежнему сердцами занимаешься?

Мартин. Да.

Хенрик. Это успокаивает.

Мартин. Очереди смертельно длинные. Спокойная, устроенная личная жизнь — лучшее средство защиты именно для этой мышцы. Как семья?

Хенрик. Спасибо. Дети в подростковом возрасте. А твоя?

Мартин. Спасибо. Тоже в подростковом возрасте.

Хенрик. Ну, мне пора в суд. (Начинает искать.) Портфель. Иногда у меня появляется желание переквалифицироваться на кого-нибудь без портфеля.

Мартин (протягивает Хенрику потрепанный портфель). Не пора ли новый купить?

Хенрик. Уже много лет собираюсь.

Мартин. И что же тебе мешает одним махом изменить положение? Год за годом... тяжеловато.

Хенрик. Мы о портфеле или?..

Мартин. Береги сердце, избавь меня от новой встречи.

Хенрик проходит мимо Алис и Йонны.

Хенрик. Ну, я пошел.

Алис. Спасибо, милый Хенрик, что пришел.

Хенрик. Передрягами с Бьёркудденом займемся позднее.

Алис. Не думай об этом, Хенрик. Аксель все устроил с другим адвокатом. Не беспокойся.

Хенрик. Но я уже начал это дело.

Алис. Оно передано в руки специалиста.

Нита (прерывает). Давай не будем сейчас мучить маму практическими вопросами.

Хенрик. Простите, Алис.

Хенрик проходит мимо Кристы. Останавливается у нее за спиной.

Криста (тихо). Поцелуй меня... в затылок.

Хенрик (дышит ей в затылок). Это я и делаю. Разве не чувствуешь?

Криста. Чувствую твое дыхание. Этого довольно. Когда придешь?

Хенрик. Как только смогу.

Криста. Когда придешь?

Хенрик. Я позвоню.

Хенрик уходит.

Явление 5

Нита. Мама, хочешь у меня сегодня переночевать?

Алис. Это еще зачем?

Нита. Чтобы не спать одной.

Алис. Надо привыкать. (Берет Ниту за руку.) Пообедаем вместе завтра? У тебя найдется время?

Нита. Мама, мы должны рассказать Кристе о Бьёркуддене, может, не сегодня, но скоро.

Алис. Я надеялась, что это тоже позади. Но позади только похороны. Расскажем сегодня, ведь это совершенно нормальное решение. Криста наверняка обрадуется, что ее освободили от этого груза.

Нита. По-моему, будет лучше, если ты сама поговоришь с Кристой. Мы с ней вечно ссоримся.

Алис. Пусть папа поговорит. (Пауза.) Я хочу сказать, Акселю надо было бы поговорить с ней, когда она навещала его в больнице. Но у него, наверное, не хватило сил, он был по уши занят умиранием.

Явление 6

Мартин подходит к Кристе.

Мартин. Как дела?

Криста. Давненько не виделись.

Мартин. Да уж. У тебя, очевидно, отменное здоровье в последнее время. Раньше ты регулярно приходила за рецептами.

Криста. Везение, только легкие простуды.

Мартин. Мне, правда, очень жаль, твой отец был человек...

Криста (резко). Не желаю ничего слушать о нем от тебя.

Мартин. ...я лишь собирался поставить медицинский диагноз — твоему отцу крупно не повезло: заболеть тяжелым воспалением легких при слабом сердце. Об Акселе можно, разумеется, много чего сказать, но намерения у него были добрые.

Криста. Он был таким, каким был. И точка.

Мартин. Хенрик еще не переехал к тебе? Столько лет... а что, собственно, говорит его жена?

Криста. Что говорит жена... она берет то, что дают, как и мы все.

Мартин. Это на тебя не похоже.

Криста. Сколько лет этой, новой?

Мартин. Мало, слишком мало.

Криста. Как Йонне?

Мартин. Йонне двадцать, она еще даже никуда не поступила. А Беатрис уже готовый психолог, совсем скоро. Хотелось бы, чтобы она была постарше, но увы.

Криста. А что говорит жена?

Мартин. Тебе не о чем беспокоиться, Криста.

Криста. Мне нравилось твое новое семейство, хотя больше на расстоянии.

Мартин. И спустя время, наверное.

Криста. И новый пиджак. Он вполне был бы тебе к лицу лет двадцать назад.

Мартин. У тебя шея пошла пятнами.

Криста. Жарко.

Мартин. Большущими красными кляксами.

Криста (ощупывает шею). Правда?

Мартин. И часто это у тебя?

Криста (шепотом). На прошлой неделе началось... ни с того ни с сего обдает жаром, чешется.

Мартин. Приливы.

Криста. Не рановато?

Мартин. Ты всегда опережала время. Уже в семнадцать далеко ушла вперед.

Криста. Спаси меня, Мартин. Это словно смерть.

Мартин (ищет книжку с рецептами, не находит). Не делай трагедии. Это многолетний процесс. Я выпишу лекарство, оно снимет самые тяжелые симптомы. Книжка с рецептами у меня в машине.

Мартин выходит. Криста ощупывает шею, берет сумочку, направляется в туалет. Ее останавливает Йонна.

Явление 7

Йонна. Мама, ты говорила с папой?

Криста. Нет.

Йонна. Ты же знаешь, не хватает десяти тысяч... а заработать столько я не успею.

Криста. Мы уже почти два десятка лет ругаемся по поводу алиментов. По поводу поездок для изучения языка, уроков верховой езды, зимних курток. Поговори сама с Мартином, у тебя больше шансов.

Йонна. Остальные уже готовы ехать, со мной или без меня. Если папа не даст денег, значит, дашь ты.

Криста. Ты шутишь!

Йонна. Может, ты получишь что-нибудь по дедову завещанию.

Криста. Йонна, о таких вещах на дедушкиных похоронах не говорят.

Йонна. Но думают.

Криста. В нашей семье никогда не было больших денег.

Йонна. Бьёркудден стоит круглую сумму, и она будет поделена между тобой и Нитой.

Криста. В любом случае, пока жива бабушка, об этом не может быть и речи.

Йонна. Где папа?

Криста. Пошел за рецептурными бланками.

Йонна. У тебя болит горло?

Криста. Да... опухло.

Криста идет в ванную.

Входит Мартин, садится на стул, начинает перелистывать лекарственный справочник.

Явление 8

Мартин. Преимущество большой семьи в том, что ты все время остаешься домашним доктором. Но есть и недостаток — тебе постоянно напоминают обо всем, чего ты не знаешь. У твоей матери изощренный талант делать все возможное, чтобы я не успокаивался в роли приличного хирурга-сердечника.

Йонна. У нее опять горло болит?

Мартин. Скорее шея. Возрастное. Одна таблетка в день вместо дорогостоящих часов у психолога. Психологи умеют драть.

Йонна. Я думала, тебе нравятся психологи.

Мартин. Я влюбился не в профессию Беатрис.

Йонна. Ясное дело, клюнул на ее молодость.

Мартин. Йонна, неужели тебе обязательно надо быть похожей на других.

Йонна. Ты седеешь, папа. Я вижу несколько седых волосков.

Мартин. Это только тут, сверху.

Йонна. Покрась.

Мартин. Их видно, только когда я сижу... а сижу я очень редко. Когда я стою, склонившись над операционным столом, на голове у меня шапочка. Ну вот, рецепты домашнего доктора на сегодня выписаны. Твоей бабушке сердечное на ночь, Кристе — эстроген. Тебе ничего не надо?

Звонит радиотелефон Мартина. Он отвечает.

Ладно, еду. Усыпляйте ее, я сажусь в машину.

Йонна. Десять тысяч крон.

Мартин. У меня на столе сердце, которое сейчас усыпляют. Меня ждут. Надеюсь, доберусь, несмотря на погоду.

Йонна. Мне нужны деньги на поездку, а заработать их я не успею. Тридцать тысяч я скопила... трое других уже готовы к отъезду.

Мартин. Тридцать тысяч плюс еще десять. Вы что, на Луну собрались?

Йонна. Нет, всего лишь вокруг света. Пока хватит денег. Нью-Йорк, Южная Америка, Индия.

Мартин. Я не слышал ни слова об этой поездке.

Йонна (возмущенно). Папа, я рассказывала тебе. Несколько раз.

Мартин (громко). Не ори, мы только что похоронили твоего деда.

Йонна. Ты никогда меня не слушаешь.

Мартин. У тебя есть привычка говорить о важных вещах мимоходом. Ты использовала такую тактику с детских лет. Свойство, унаследованное не от меня.

Йонна. Я же рассказывала тебе, что собираюсь совершить путешествие.

Мартин. Собираюсь совершить путешествие. Это мы все делаем. В любой столовой полным-полно брошюр о разных путешествиях. Люди мечтают куда-нибудь поехать. Это очень по-человечески.

Йонна. Я не намерена мечтать, я поеду. Чтобы увидеть что-нибудь другое.

Мартин. Я никогда не совершал кругосветного путешествия.

Йонна. Конечно, вы с семейством зимой катались на лыжах, а летом ходили под парусом.

Мартин. Ты отказывалась ехать с нами.

Йонна. А для меня никогда не хватало места. Машина, дом, яхта были слишком тесными.

Мартин. Я этого не говорил.

Йонна. Но она так считала. Гораздо важнее было взять с собой морскую свинку в огромной клетке, чем меня. Однажды я все-таки поехала с вами. Так ваши детки взяли с собой столько барахла, что я едва не задохнулась на заднем сиденье.

Мартин. Прости, Йонна.

Йонна. Да все нормально.

Мартин. Вокруг света, не такая уж глупая мысль. Почему бы моей дочери не осуществить свою мечту? Сердце ведь не только мышца. У сердца есть и голос. Мы тщательно спланируем твое путешествие, и когда в мире станет поспокойнее — пожалуйста.

Йонна. Десять тысяч крон, и я прощу тебе все.

Мартин. ...одни прививки требуют тщательного планирования. Тиф, паратиф, холера, бешенство.

Йонна. Все это уже сделано. И я поеду не потом, а сейчас.

Мартин. Я тебе не разрешаю.

Йонна. Я ведь, кажется, совершеннолетняя? Именно поэтому ты прекратил платить алименты.

Мартин. Йонна, я по уши в долгах. Работаю как зверь.

Йонна. Ну да, понятно, хомяки обходятся недешево.

Мартин. Хватит, Йонна. Даже если ты будешь прыгать по мне в башмаках с гвоздями, денег из меня все равно не выколотишь. Где Криста?

Йонна. В уборной.

Мартин. Семейная жизнь никогда не была ее сильной стороной. В годы нашей совместной жизни она половину времени просидела за дверью туалета. Какое счастье, что она родилась с ватерклозетом. Мир никуда не денется, он ждет тебя.

Йонна. Пока.

Мартин. Созвонимся.

Йонна. Я уезжаю на следующей неделе.

Мартин мнется в нерешительности, потом все-таки отходит от Йонны. Из туалета появляется Криста.

Мартин. Затея с путешествием — сумасбродство. Йонна должна остаться дома и начать учиться. Одного года работы нянечкой вполне достаточно. Она по крайней мере может стать медсестрой. На это уйдет три года, а потом пусть едет.

Криста. Я больше не собираюсь обсуждать с тобой ни одного практического вопроса.

Мартин. Десять тысяч. У меня их нет. (Пауза.) Чем ты занимаешься сейчас?

Криста. Пишу.

Мартин. Что?

Криста. Это допрос или?..

Мартин. Называй это интересом. До чего ты все-таки подозрительная, Криста. Вот рецепты, для Алис и для тебя. Через неделю родишься заново.

Криста. Я пишу о... своем детстве.

Мартин. Должно быть, оно было долгое. Я хочу сказать — ты ведь уже несколько лет об этом пишешь.

Криста. Я зарабатываю на жизнь переводами — письменными и устными. Даю голос другим.

Мартин. Мы провернули неудачное дельце, разведясь. Жили бы сегодня припеваючи. И ты бы могла без помех писать.

Криста. Скорее всего меня бы уже не было на свете.

Мартин. Хорошо, что с поездкой ничего не получится.

Мартин направляется к Алис.

Алис. Спасибо, что пришел, Мартин, мы теперь так редко видимся. Но ты ведь еще заглянешь до того, как я умру?

Мартин. Я выписал вам лекарство. И снотворное.

Алис. Надеюсь, я доживу до свадьбы Йонны, может, даже до крестин, вот и повидаемся.

Мартин. Вы успеете побывать не на одних крестинах, Алис. Позвоните мне в случае чего.

Алис. Операцию-то будешь делать на молодом сердце?

Мартин. Средних лет. Чуть больше пятидесяти.

Алис. А Акселя... его сердце залатать было уже невозможно, да?

Мартин (после паузы). Невозможно. Из него жизнь вытекла. Скажите, что по личному делу, тогда меня позовут.

Алис. Криста была дурой, разведясь с тобой.

Мартин. Я же никуда не делся, так ведь?

Явление 9

Мартин выходит. Появляется Нита в пальто. Подходит к Кристе и Йонне.

Нита. Я прибрала на кухне. (Понижает голос.) Мама хочет ночевать здесь, а я остаться не могу. Не следовало бы все-таки бросать ее в одиночестве. Мне надо домой, к мальчикам.

Криста. Может, Йонна переночует у бабушки?

Йонна. У меня ночное дежурство. Последнее перед отъездом, как предполагалось.

Нита (Кристе). Тогда придется тебе.

Криста. За тридцать лет я ни разу не ночевала в этой квартире.

Нита. Самое время.

Алис (громко). Я прекрасно обойдусь сама.

Йонна. Дежурство начинается в девять. До этого времени я побуду с бабушкой.

Криста. Спасибо, Йонна. Ты не сбегаешь в аптеку за лекарством для бабушки... и для меня?

Йонна (после паузы). Хорошо.

Криста дает Йонне рецепты и деньги, Йонна выходит.

Нита. Хорошая у тебя дочь. Иногда яблоко падает далеко от яблони. Ну, мне пора домой, готовить ужин мальчикам.

Криста. Пока, дорогая.

Нита подходит к матери, шепчет ей что-то на ухо и целует на прощание.

Нита. Я позвоню вечером, мама. (Выходит.)

Сцена 2

Алис и Криста в квартире Алис. Тишина.

Криста (после паузы). Как странно — только ты и я, мы с тобой не оставались наедине уж и не помню сколько лет. Где кошка?

Алис. Она ослепла, и мы ее месяц назад усыпили. Я тебе рассказывала. Она была такая тяжелая, когда мы ее несли к ветеринару. А может, я Йонне рассказывала.

Криста. Заведи себе другую. В Бьёркуддене жил черный кот. Мы с Нитой вечно из-за него дрались, чуть не разрывали беднягу пополам. Ты устала, мама. Я тоже. Только дождусь, когда Йонна принесет наши лекарства.

Алис. Опять заболела? Нельзя так часто принимать пенициллин.

Криста (внезапно). У меня кровотечение, мама. Мне кажется, я изойду кровью.

Алис. Да Бог с тобой, деточка. Ты такая бледная.

Криста (пытается увидеть себя в материнских глазах). Еще какая. Белая как полотно, в зеркале видела. Пощупай, у меня, по-моему, температура.

Алис (каменеет). Не преувеличивай. У меня всегда были обильные кровотечения. Реки крови. А во время беременности все время рвало. Сколько раз я думала — если б я была мужчиной. А потом, в один прекрасный день, все неприятности позади. (После паузы.) Криста, я хочу обсудить с тобой кое-какие практические дела.

Криста. В другой день. Мы созвонимся.

Алис. Речь идет о наследстве.

Криста. Это подождет. Ты еще переживешь и меня, и Ниту.

Алис. Папа обо всем распорядился. Сперва несколько вещей, которые он велел отдать именно тебе. Помнишь это? (Вынимает странную маленькую стальную конструкцию.) Волчок. Изобретение, в которое он верил больше всего. В 1956 году оно получило третью премию. Моток пряжи надевается на этот вот штырь — вся соль в том, что пряжа сама разматывается во время вязания. Аксель, наверное, думал, что когда-нибудь я буду тихо и мирно сидеть в кресле и вязать, в то время все мужчины мечтали, чтобы их жены были домашними хозяйками. Акселю так и не удалось найти производителя. Кстати, я никогда не любила вязать. Смертельно скучно. Это модель. Вот патент. (Протягивает Кристе.) Еще папа наказал отдать тебе охотничье ружье. Наверное, потому, что ты победила тогда в соревнованиях по стрельбе в школе.

Криста. Везенье новичка, сказал он.

Алис. Он хвастался тобой. «Моя дочь стреляет лучше, чем все ваши сыновья, вместе взятые».

Криста. Он так говорил?

Алис. Говорил. Аксель с трудом показывает свои чувства Точно глаза и уши у него повернуты... да (Пауза.) Он был такой.

Криста. Примечательные подарки. А что досталось Ните?

Алис. И еще он передал для тебя письмо.

Криста прячет конверт в карман.

Алис. У нас мало что есть. Немного мебели, она нужна мне. (Пауза, собравшись с духом.) Бьёркудден мы переписали на Ниту. Это чисто практический вопрос. Только на бумаге, Криста. У Ниты с Фредриком есть средства, чтобы платить налог, делать ремонт и поддерживать дом в надлежащем состоянии.

Криста порывисто встает и уходит в уборную. Появляется Йонна с пластиковым аптечным пакетом. Алис ее не замечает. Алис подходит к двери уборной.

Алис. Почему ты вечно сбегаешь в уборную, когда я хочу с тобой поговорить? Мы боролись с муниципальными властями и гольф-клубом, Бьёркудден остается нашим. В нашей семье. Это было делом всей жизни Акселя. Что ты там делаешь, Криста? Так хотел папа. Опять торчишь перед зеркалом? (Замечает Йонну.) Криста снова заперлась в уборной. Вечно один и тот же спектакль.

Йонна. Мама!

Криста (выходит, с наигранным спокойствием). Ну, теперь я иду домой. (Берет один из пакетов.) Спасибо за помощь, деточка, увидимся завтра утром. И поговорим о твоих проблемах. (Алис.) Пока, мама, надеюсь, будешь спать крепко. Йонна поможет тебе лечь.

Алис. Криста! Волчок. Ружье.

Криста выходит из комнаты, не взяв подарков.

Сцена 3

Вечер. В квартире Алис и Йонна. Алис стаскивает с кровати простыни и замирает, держа в охапке грязное постельное белье.

Алис. Я буду с вами все дни, до скончания времен. Он ничего не сказал про ночи.

Йонна. Бабушка, я бы с удовольствием переночевала, но у меня сегодня дежурство. Последнее перед отъездом, как я рассчитываю.

Алис (с отсутствующим видом). Однажды мы поехали на Майорку. Но Аксель всю неделю тосковал по Бьёркуддену. Ты ведь знаешь, я предпочитаю цветные фотографии.

Йонна. С деньгами, кажется, дело худо. Не хватает десяти тысяч.

Алис. Ничего, образуется. Кругосветное путешествие, настоящее приключение.

Йонна. Тебе какие простыни постелить? (Нерешительно.) Сколько наволочек?

Алис. Одной довольно. Убери вторую подушку. Какими тихими стали ночи. Я слышу, как бьется сердце. Сегодня мне показалось, что оно бьется неровно. Когда я в последний раз слышала свое сердце? Сто лет назад. Он храпел, твой дед. С годами все громче. Сперва он лишь слегка посапывал. Мне нравилось. Точно легкий ветерок шуршит в березах, его бывает слышно в белые ночи. Я лежала радом с Акселем, живот горой, и слушала березы, только березы. (Йонна в это время стелет постель.) Ну, а с возрастом мужчины начинают тянуть груз потяжелее. Бревна. Небная занавеска ослабевает. (Пауза.) Теперь вроде можно сделать операцию на небной занавеске, я в газете читала. Совершенно новый метод, операция совсем простая, домой возвращаешься в тот же день. Я вырезала эту статью.

Йонна. Это снотворное, прими прямо сейчас, а я посижу с тобой, пока ты не заснешь.

Алис. Какая ты славная, Йонна.

Йонна. С тобой.

Алис. Когда Криста рассказывала про ваши ссоры, я никак не могла понять, из-за чего. Йонна — она же такой легкий ребенок. Но это все Криста, ясное дело. Она была трудной, с первых дней. Требовательной. Кричала ночи напролет, соседи стучали в стенку, хозяин грозился выгнать. Аксель носил ее на руках, пока у него лицо не делалось пепельного цвета.

Йонна. Может, у нее колики были.

Алис. Господи, мы были такие молодые. Она просто пожаловала, никого не спросясь, и начала управлять нашей жизнью. А потом у нее в глазах появился этот критический взгляд. Разве не странно, что мать может бояться собственного ребенка?

Йонна. Поэтому мама и не получила свою долю Бьёркуддена?

Алис. Да это же только бумага, Йонна.

Йонна. Кристе пригодились бы деньги, чтобы закончить книгу.

Алис. Довольно и предыдущей.

Йонна. Но бабушка, никто и не знал, что она написала про твоего отца.

Алис. По большей части там одни выдумки. Но она выставила меня на посмешище. Пусть уж лучше Криста занимается переводами — и деньги заработает, и семью оставит в покое. Бьёркудден принадлежит всей семье, потому-то мы так и записали. Нита позаботится, чтобы мы все могли проводить там лето.

Йонна. Бабушка, ты должна принять таблетку, которую тебе выписал Мартин.

Алис. Врачи говорят, что рыба полезна для сердца. Я очистила тонны рыбы, а Аксель эти тонны съел. Но это, верно, выдумки. Больно уж нам хочется верить, будто что-то может спасти нас от смерти. Дай стакан. Нет, не хочу сока. Хочу коньяка.

Йонна. Нельзя мешать спиртное с таблетками, бабушка.

Алис. Именно это и надо делать.

Йонна. Это опасно.

Алис принимает таблетку и сама приносит бутылку.

Алис. Я ни у кого не собираюсь спрашивать разрешения. С этой минуты мое личное дело, как мне жить. Аксель называл ее грелкой.

Йонна. Хватит, бабушка. Давай уберем, оставим на завтра.

Алис. Прекрати сюсюкать, Йонна. Эта больничная манера разговаривать просто чудовищна. Теперь мы сделаем это, сейчас мы сделаем то. Господи, дай мне умереть в одночасье. Нет, мне спешить незачем. (Отдает Йонне бутылку.) Пожалуй, все-таки заведу кошку. Возобновлю свой театральный абонемент, вдохну жизнь в нашу «хунту», весной мы с Нитой пересадим смородину в Бьёркуддене. Ты ведь возьмешь с собой фотоаппарат, Йонна?

Йонна. Я не поеду, бабушка.

Алис. В верхнем ящике лежит конверт. Принеси его. (Йонна приносит конверт.) Открой. Там десять тысяч. От меня и дедушки.

Йонна. Разве это не мамины деньги?

Алис. Я слишком стара, чтобы путешествовать.

Йонна. Я не могу их взять.

Алис. А ты молода, твои глаза словно блестящие зеркала. Они покажут мне мир.

Йонна. Не знаю, что сказать.

Алис. А что, «спасибо» — плохое слово?

Йонна. Спасибо.

Алис. Я предпочитаю цветные фотографии.

Йонна в нерешительности. Потом обнимает бабушку. Уходит.

Как бы там ни было, а я грела ему спину, мы друг другу грели спины. Ежели спине тепло, тепло и всему телу. (Пауза.) Его тело, что сейчас в земле лежит, я знала. А вот душу, которая будет витать в небесах, не знала вовсе. Сорок пять лет было у меня в запасе, а я так и не успела. Почему мужчины такие молчаливые? Или я жила с самым молчаливым из них?

Сцена 4

Квартира Кристы. Криста в халате. Хенрик в соседней комнате. Криста открывает аптечный пакет, наливает себе стакан вина, проливает. Выдавливает из упаковки одну таблетку, запивает ее вином. Читает письмо от Акселя.

Криста. «Дорогая Криста! Тебе оставляю волчок, я всегда верил в полезность этого изобретения. Просто еще не приспело время для простых и очевидных вещей. Не забывай ежегодно возобновлять патент. И не забывай дважды в год смазывать ружье. Иначе оно заржавеет и в худшем случае выстрелит в того, кто его держит в руках. Если ты будешь продолжать писать, пиши о людях с добротой. Слово — это тоже оружие. А оружие надо направлять на внешнего врага, этому нас учили в армии. Помогай Ните заботиться о маме. Дорогая дочка, жизнь прошла быстро. Нам было хорошо с тобой, когда ты была маленькой. Когда ты стала взрослой, мы так и не успели по-настоящему понять друг друга, но я...»

Криста прячет письмо в карман.

Хенрик в спальне звонит по телефону.

Хенрик. Да, привет, Эллинор. Ага, нужно завернуть в следственную тюрьму. Молоденький парнишка. Наверняка получит три года. Да, он совершенно раздавлен. А потом я приду. Кстати, как было у зубного? Это хорошо, с зубами мудрости одни неприятности. Прими две таблетки аспирина. Дала Псинке таблетку от глистов? Приду, когда смогу. Ухожу из конторы. Ладно, давай Юхана. Юхан, нам не по карману и поездка в горы, и новые лыжи. Поговорим завтра. Я очень тороплюсь. Кристоффер, мне некогда. Нет, это, наверное, опечатка. Проверь в словаре. Эллинор, дежурный зубной врач ни хрена не сделает. Лучше прими снотворное, ляг и поспи. Да, я погуляю с Псинкой. Хорошо, пока. (Кладет трубку. Выходит полуголый.) Зачем я согласился завести собаку?

Криста (с нежностью, она действительно его любит). Хорошие люди запросто попадают в ловушку.

Хенрик. Больно?

Криста. Ты никогда не делаешь больно.

Хенрик. Может, надо было подождать?

Криста. Я жду, только когда тебя здесь нет.

Хенрик. Я хороший человек?

Криста. У тебя добрые намерения.

Хенрик. Но отвечаешь-то за свои поступки. Этот парень сегодня наверняка получит три года. Три года. Не смог выплатить проценты за дом, банк пригрозил выставить семью на улицу. Старое ружьишко — и в пригородныйбанк. И улизнул бы, если б его развалюха завелась.

Криста. В камере, наверное, спокойно. Освобождение от всего земного, прямые четкие линии.

Хенрик (смеется). Ты думаешь про монастырь, Криста. Ты и впрямь хочешь уйти в монастырь?

Криста. Да, если ты меня бросишь.

Хенрик (серьезно). Мы с тобой никогда не расстанемся. Все попытки закончились неудачей. Ты — репей в моей жизни.

Криста. Это ты репей в моей.

Хенрик. Хочешь чего-нибудь?

Криста. Да. (Пауза.) Стакан воды.

Хенрик. И больше ничего? (Криста мотает головой.) Снять простыни?

Криста. Потом сама сниму.

Хенрик. Эллинор вырвали зуб мудрости. Псинке дали средство от глистов. Мне скоро надо идти.

Криста (прерывает). Знаю! (Звонит телефон.) Не будем брать трубку.

Хенрик. Не будем. (Телефон перестает звонить.) Порой я ловлю себя на тоске по тому, что называется покоем.

Криста. Ты умрешь со мной или с Эллинор?

Хенрик (смеется). Я умру намного раньше вас обеих. Но ты унаследуешь мой кларнет.

Криста. Я уже сегодня получила в наследство от папы волчок для пряжи и старое ружье.

Хенрик. Ружье понятно, а...

Криста. ...изобретение для беспрерывно вяжущих женщин, и клубок эдак элегантно крутится...

Хенрик. За ним, может, будущее.

Криста. Ните достался весь Бьёркудден.

Хенрик (после паузы). Так вот, значит, почему они взяли другого адвоката. Да, тут, пожалуй, ничего не поделаешь. Родители не имеют права лишать наследства своих детей, но пока они живы, могут подарить имущество кому пожелают. Может, стоит попытаться. Существует положение о незаконном разделе наследства, но...

Криста. Бьёркудден, зачем мне он? Почему это меня волнует? Нет, я не намерена переживать. Бьёркудден — смешно. Три березки, остальное сосны. Бедняжка Йонна, ей ничего не досталось. Нитины дети и так уже избалованы. (Пауза.) Но Йонна не желает сидеть и смотреть на какие-то там сосны, она хочет путешествовать. Собственно говоря, я даже рада. Чувствую себя свободной. У меня нет ни прав, ни обязанностей. Я вольна делать все, что захочу.

Хенрик. Мне надо идти, Криста. Псинка ждет.

Криста. Мне тоже хочется собаку. Овчарку.

Хенрик. Уложить тебя в постель, пока я не ушел?

Криста. Этого мало.

Хенрик. Сварить чаю?

Криста. Этого тоже мало.

Хенрик. Может, попытаться остаться на ночь?

Криста. Ты должен остаться.

Хенрик. Скандал будет жуткий, но... О’кей, я остаюсь.

Криста. Навсегда.

Хенрик (с разбегу). Криста, когда в последний раз мы начали все сначала, то договорились не предъявлять друг другу никаких требований и брать друг от друга только то, что мы можем дать. Не больше.

Криста. Этого уже недостаточно. В то время у меня был другой. Каждый раз, когда я пыталась начать новую жизнь, ты возвращался.

Хенрик. Сперва ты меня не хотела, вместо этого я развлекал гостей на вашей с Мартином свадьбе. Очевидно, я неплохо играл, Мартин до сих пор помнит.

Криста. Ты не оставлял меня в покое.

Хенрик. Ты сняла нам номер в гостинице и привезла с собой Йонну в коляске.

Криста. ...а ты встретил Эллинор, потом вы ждали детей, потом они были маленькие, потом вы снова ждали ребенка. Все это нам знакомо, Хенрик. А затем, когда у мальчиков начал ломаться голос, вы вдобавок ко всему завели себе этого пса.

Хенрик (пауза). Я всегда считал, что надо иметь чистую совесть. Быть способным посмотреть на себя в зеркало. Криста, я никогда не умел делать выбор, за меня его сделала жизнь. Я не способен даже купить себе новый портфель. (Пауза.) Я мечтал стать адвокатом и вести крупные дела. Но с таким портфелем попадают только в районный суд и занимаются ограблением банков. И обжалуют приговоры в Верховном суде за счет налогоплательщиков. Господи, думаешь, легко иметь двух женщин? Я вечно оказываюсь не там, где надо.

Криста. Йонна собирается уезжать. В кругосветное путешествие. Я хотела, чтобы у нас с тобой были дети, но...

Хенрик. Криста!

Криста. Я говорю лишь, что не хочу жить одна. Хочу вместе завтракать, хочу вместе обсуждать, что будет на обед, хочу заниматься любовью, когда у меня возникает желание, а не когда меня удостаивают.

Хенрик. Прости.

Криста. У меня нет ни прав, ни обязанностей. Я должна использовать свою свободу, иначе она превратится в трагедию.

Хенрик. Я ни разу не требовал, чтобы ты ради меня меняла свои планы, наоборот.

Криста. Сегодня на похоронах я почувствовала, что время имеет предел. Господи, время утекает сквозь пальцы. В Париже есть маленькая квартирка, в которой я могу жить. Писать и переводить можно ведь и там, правда? К тому же и продукты намного дешевле. Квартира всего в квартале от места, где живет Эльмир.

Хенрик. И на сколько недель ты туда собираешься? Не исключено, я сумею освободиться на несколько дней на Пасху.

Криста. Не знаю, на сколько... лет.

Хенрик. Ты не можешь оставить маму одну.

Криста. Маму. У нее ее театральный абонемент и ее «хунта». С Нитой они видятся постоянно. Мы же только иногда перезваниваемся, это можно делать и из Парижа.

Хенрик (после паузы). Значит, останутся одни грабители банков. Сейчас я каждый день сражаюсь, за нас. За наше время — час там, час тут.

Криста. Либо ты переезжаешь сюда, либо я тебя брошу. Навсегда.

Хенрик. Это ультиматум?

Криста. Да, я решила. И свое решение не изменю.

Хенрик. Эллинор, дети... если бы речь шла только о них, все было бы почти просто. Но есть еще дом, собака, банк, теща, тачка, фотоальбом, банковский заем.

Криста. Я устала!

Хенрик. Мне уйти?

Криста. У Эллинор болят зубы, поезжай домой.

Хенрик смотрит на Кристу. Потом уходит. Криста снимает запачканные кровью простыни и выносит их из комнаты.

Сцена 5

Утро. Входит Йонна, у нее в руках охапка роз. Она ставит цветы в вазу. Из спальни доносится стук пишущей машинки.

Йонна. Мама! Ты что-то рано сегодня.

Криста. Поздно. Заканчиваю переводить текст, призванный продать наш скандинавский ландшафт франкоязычным туристам. Известно ли тебе, что мы живем в одном из редких уголков земли, где природа еще не погублена? В стране, куда надо приезжать, а не покидать ее. Я работала всю ночь. (Пауза.) Какие красивые цветы. И как много. Твои пациенты тебя любят. Целое состояние.

Йонна. Это тебе от меня.

Криста. С чего бы это?

Йонна. С того. Увидела продавца цветов в больнице и подумала о тебе.

Криста. Просто роскошные.

Йонна. Ты должна радоваться, а не плакать.

Криста. Не спала всю ночь. Я рассталась с Хенриком.

Йонна. Это мы уже слышали, мама.

Криста. На этот раз все кончено. Ой, надо работать, работа у меня во всяком случае есть. Сегодня нужно оплатить счета. Работа — горькое лекарство, которое упорядочивает существование. У нас высокий жизненный уровень, высокая продолжительность жизни, свободные женщины и ответственные мужчины, почти семьдесят процентов из них принимает активное участие в родах.

Йонна начинает украшать букет тысячекроновыми купюрами.

Йонна. У тебя еще кое-что есть. Десять тысяч. От бабушки и дедушки.

Криста. Я ненавижу ложь, Йонна.

Йонна. Это правда. Десять тысяч.

Криста. Десять тысяч. Значит, ты все-таки получила свою долю. Десять тысяч за половину Бьёркуддена. Господи, какое оскорбление.

Йонна. Это твои деньги.

Криста. Вовсе нет. Я уже получила ружье и волчок, и они мне тоже не нужны.

Йонна. Тогда я верну деньги.

Криста. Теперь ты можешь ехать. Вокруг света. На край света, туда и обратно. Твоя бабуся все устроила.

Йонна. Останусь пока дома. Папа прав. Мир никуда не денется, он ждет меня. Чтобы стать медсестрой, требуется всего три года, а потом уж можно ехать и приносить пользу. Путешествие должно было стать великим приключением. Я ведь начала строить планы давным-давно, когда еще была совсем глупышкой, а потом все продолжалось по инерции.

Криста. Прости, Йонна. Мне плевать на этот Бьёркудден, и все равно я в бешенстве.

Йонна. Я уже соскучилась по дому.

Криста. Я хочу, чтобы ты поехала.

Йонна. Ты уже выглядишь покинутой.

Криста. Глупости.

Йонна. По-моему, я заболеваю.

Криста. Йонна, деньги — твои.

Йонна. Правда ведь, у меня блестят глаза? Потрогай, кажется, у меня температура.

Криста. Прямо обжигает.

Йонна. А опасностей сколько. Желтая лихорадка. Холера.

Криста. Ты сделала прививки.

Йонна. Вдруг меня изнасилуют... или я попаду под машину... или меня убьют.

Криста. Йонна, я хочу, чтобы ты поехала.

Йонна. Почему тебе хочется зашвырнуть меня на другую сторону земного шара? Большинство матерей были бы счастливы получить деньги от своей дочери и удержать ее при себе.

Криста (после паузы). Мне хочется, чтобы произошло что-то, что вырвет нас из замкнутого круга. Я сама собираюсь уезжать. Перебираюсь в Париж. Звонила Эльмир, сказала, что есть прелестная квартирка совсем рядом с ней. Я смогу сосредоточиться на работе, встречаться с людьми.

Йонна. Так давай переедем туда. Мне страшно понравился Париж.

Криста (начинает собирать банкноты с цветов). Я мечтала жить в Париже с тех самых пор, как работала там нянькой в семье.

Йонна. Я подучу французский, это мне очень даже не помешает. Ты и я, мы с тобой в Париже. А Нита пусть себе сидит в Бьёркуддене и любуется смородиновыми кустами, пока мы будем наслаждаться жизнью в Париже.

Криста. Нет, я не намерена быть матерью в Париже.

Йонна. Что ты имеешь в виду?

Криста. Криста отправляется в Париж. Йонна — вокруг света. (Протягивает деньги Йонне.) Поторопись, время не ждет. Не забудь забрать фотоаппарат.

Йонна выходит. Криста идет в ванную.

Сцена 6

Несколько дней спустя. Из ванной выходит Криста, разбирает пузырьки с лекарствами. Появляется Йонна, в руках у нее выстиранная одежда. Она идет к себе в комнату. Оттуда слышится музыка. Входит Мартин с большим пакетом из аптеки.

Криста. Кажется, здесь все, что надо. Но лучше проверь сам.

Мартин. Купила новый диван?

Криста. Нет, это тот самый, на котором ты обычно спал после очередной ссоры.

Мартин. А ты в это время запиралась в уборной. Такой же полезно-жесткий. Ты сменила обивку?

Криста. Ага. Красиво, правда?

Мартин. Везучая наша дочка. Деньги свалились на голову как дар с небес. Разводиться жутко дорого. Начинаю с самого начала, студенческая жизнь. Немногие бы мужчины решились на подобный кульбит.

Криста. Попроси дара с небес.

Мартин. А вообще-то он разве не мой?

Криста. Диван мой. Ты с этой своей Беатрис можешь спать на матрасе.

Мартин. Лекарство принимаешь?

Криста. ...или возвращайся домой.

Мартин. Похоже, равновесия все еще не обрела.

Криста. ...к двуспальной кровати, детям, собаке. Старая жена, может, не так уж плоха, особенно ежели подсчитать, во что обходится ее замена.

Мартин. У нас кролик и морская свинка. Собаки нет.

Криста. Извини.

Мартин. Это, наверное, у Хенрика собака.

Криста. Давай проверим лекарства?

Мартин. Хенрику никогда не оторвать задницу от стула. У этого человека отсутствует мужество.

Криста. Зато, возможно, имеется такая редкая вещь, как мораль.

Мартин. Э, Хенрик пытается играть в порядочного. Такие люди опасны для жизни, делают всех несчастными.

Криста. Я придушу тебя, Мартин. (Пауза, понижает голос.) Давай попытаемся сыграть цивилизованных, приличных родителей, вполне дружески расположенных друг к другу, а? Йонна уезжает надолго, последнее воспоминание о родителях будет сопровождать ее от континента к континенту. Одна мысль о том, что она, засыпая где-нибудь под сеткой от москитов, будет вспоминать нас вот так, приводит меня в ужас. Не исключено, что ей даже не захочется воспользоваться обратным билетом. (Пауза.) Мартин. Мы относимся друг к другу с тихой нежностью, мы глубоко уважаем друг друга. Мы ведем себя достойно.

Мартин. Только бы она нас не раскусила. Наша дочь весьма проницательная особа.

Криста. Надо сыграть хорошо.

Мартин. А справимся?

Криста. ...и не называй ее деточкой.

Йонна (проходит через комнату). Нам надо поторапливаться.

Уходит в свою комнату. Мартин и Криста смотрят ей вслед, приветливо улыбаясь.

Мартин. Привет... Йонна. Мы с мамой упаковали твои лекарства.

Йонна. Только без излишеств. Багаж должен быть легким.

Мартин (высыпает на диван склянки с лекарствами). Вот тут витамин В. На случай, если опять начнет киснуть. Мазь, если вдруг снова случится экзема. Пенициллин, сульфа... а вот это очень важно. Останавливает понос.

Криста. Прекрасно, Мартин.

Мартин. Это восстановитель жидкости в организме, компрессы, бинты, одноразовые шприцы. Встало в копеечку.

Криста. Не волнуйся, Мартин. Естественно, эти расходы мы поделим пополам.

Мартин. Меня волнует одна вещь. Я хотел выписать вакцину против бешенства. Но ее надо хранить в холодном месте. Если ее покусает зараженная собака, то у нее в запасе всего-навсего одни сутки. Вот противовоспалительная мазь, мазь от комаров, противозачаточные таблетки.

Криста (порывисто хватает Мартина за руку). Представь, а вдруг с ней что-нибудь случится!

Мартин (по-прежнему дружелюбно). Она оснащена почти на все случаи.

Криста. Она может попасть под машину, ее могут изнасиловать, убить. Застрелить! Что, если я вижу ее последний раз?

Мартин (выходит из роли). Ты сама всячески поддерживала эту чертову затею. (Пауза.) Криста, нельзя так, надо перевести дух, иначе свихнешься.

Криста поняла. На мгновение они проникаются нежностью друг к другу. Входит Йонна, на талии — сумочка для паспорта и билетов. Мартин и Криста быстро возвращаются к своим ролям.

Мартин. Я составил список всех лекарств, пожалуйста, дорогая, не потеряй его.

Йонна с возрастающим замешательством рассматривает кучу лекарств.

Криста. Слышишь, Йонна, что говорит папа? Список положи вместе с деньгами и билетом. Мартин, я подумала, если тебе нужен диван, возьми его на время.

Мартин. Нет, он должен находиться в твоем доме, Криста.

Криста. Я, скорее всего, уеду в Париж, надолго.

Мартин. Париж, как здорово.

Криста. Правда ведь? Так что я сдам квартиру.

Мартин. А не сдашь ли нам с Беатрис, пока все не образуется? У нее однокомнатная.

Криста (ей удается сохранить приветливость). Вовсе не исключено, Мартин. Поговорим об этом на досуге.

Йонна. Это что еще такое, черт возьми?

Мартин. Лекарства, которые мы с мамой купили для тебя.

Криста. Мы решили, что это будет лучшим подарком тебе от родителей на прощание.

Йонна. Неужели вы думаете, что я потащу с собой целый полевой госпиталь?

Криста. Не преувеличивай, дорогая.

Мартин. Тут только самое необходимое.

Йонна. Я уезжаю, чтобы увидеть что-то новое, чтобы быть свободной. Паспорт, дорожные чеки и билет в кармане. Чем тащиться вокруг света, как навьюченный осел, лучше уж остаться дома. А это еще что?

Мартин. Противозачаточные таблетки, самые слабые.

Йонна. Я не употребляю таблетки. Обхожусь пессарием.

Мартин. Возиться с пессарием в тропиках невозможно, Йонна. Можешь занести инфекцию.

Йонна. Это мое, сугубо личное дело.

Криста. Папа тебе только добра желает.

Йонна. Я еду не трахаться.

Мартин. Никогда не известно, что случится. Раз — и ты там.

Йонна. Ты, наверное, себя имеешь в виду?

Мартин. Особенно в такой юбке.

Криста. Все, успокоились!

Мартин. Успокоились!

Йонна. Хватит ломать комедию. Будьте самими собой. Ругайтесь, поливайте друг друга дерьмом.

Криста. У нас с Мартином полное согласие.

Йонна. Будьте самими собой. Иначе я подумаю, что осталась сиротой. И на кой мне тогда обратный билет? (Пытается надеть рюкзак.) Автобус в аэропорт отходит, меня уже ждут.

Криста. Помоги ей.

Йонна. Мартин, нам пора. Немедленно.

Криста (теряет контроль над собой). Йонна, если ты не возьмешь лекарства, я умру от волнения. Когда ты вернешься, найдешь лишь урну с моим прахом, и тебе останется разве что прибирать мою могилу.

Йонна. Ну вот, теперь я тебя узнаю. Немножко. (Берет пакеты.)

Мартин. Ну все, поехали. До свидания, дорогая Криста, созвонимся.

Криста (хочет броситься к дочери). Йонна.

Йонна. Никаких прощаний, ненавижу.

Криста. Но я должна обнять тебя.

Йонна. Стой там, где стоишь. Я повернусь и выйду. Я уезжаю, и я вернусь. О’кей.

Йонна уходит в сопровождении Мартина. Криста остается одна. Идет в туалет, пускает воду. Закрывает дверь.

Сцена 7

Квартира Кристы две недели спустя.

Входит Нита. В руках у нее зачехленное ружье и волчок. Она осматривается в поисках Кристы. Подходит к цветам, потом к двери в туалет.

Нита (тихо). Криста! (Появляется Криста.) Дверь была открыта. Ты кого-то ждешь?

Криста. Нет.

Нита. Какие красивые цветы! Но надо подлить воды. Почему ты не давала о себе знать?

Криста. Я их засушу.

Нита. Подвесь их за стебли, так они будут лучше смотреться. Ни малейших признаков жизни после похорон. Могла бы хоть маме позвонить. Мы пытались. (Пауза.) Как ты?

Криста. Много работала. Собираюсь в Париж.

Нита. Париж. Лучше приезжай в Брюссель. Замечательные рестораны. Кафе. Магазины. Сердце новой Европы. Живое. Пульсирующее. Париж, по-моему, слишком чванлив. (Криста разглядывает ружье и волчок.) Я пришла попрощаться. Завтра отправляем вещи. Мальчики уехали вчера. Сегодня начинаются занятия. Все решилось как-то вдруг. Приехал Фредрик и сказал: «Я нашел дом для всей семьи». Мне пришлось тут же уволиться. Я и не знала, что это так просто. Подписываешь бумагу и получаешь в кассе три месячных зарплаты. Спасибо и до свидания. Больница реорганизуется. Лаборатория тоже. Фредрик всегда считал мою работу скучной возней со спермой и мочой. Зато мы называли нашу лабораторию детективным бюро. Ну что ж, буду приносить пользу другим способом. Если вообще нужно приносить пользу. Может, достаточно просто быть рядом со своими близкими. Во всяком случае, шведский клуб там замечательный. Одна большая семья с распростертыми объятиями. Так, наверное, и бывает, когда люди нуждаются друг в друге.

Криста (резко). Значит, уезжаешь насовсем?

Нита. Фредрик хочет пустить там корни. Вся семья начинает новую жизнь. Думаю, нам это пойдет на пользу.

Криста. Его секретарша тоже переезжает?

Нита. Она уволена.

Криста. И сколько месячных зарплат ей выдали?

Нита. У тебя на шее красные пятна. Да нет, тут стыдиться нечего. Просто, я думаю, на выход стоит надевать закрытые блузки или шарфики.

Криста. Значит, ты получила трехмесячное выходное пособие за длительную и верную службу.

Нита. Преимущество младшей сестры в том, что она моложе. Мы с Фредриком подумываем еще об одном малыше.

Криста (резко). А мама? А Бьёркудден?

Нита. Мы приедем летом. Я уже заказала каталоги семян. (Кладет волчок и ружье на стол. Вынимает из кармана конверт.) Письмо ты забрала, как сказала мама. Вот патент, у тебя в запасе месяц, чтобы его продлить.

Криста. Спасибо за информацию. Ты спасла мое состояние.

Нита. Если волчок тебе не нужен, я возьму его. Люблю вязать, особенно одежки для грудничков. А теперь и время будет.

Криста (резко). Не трогай!

Нита. Прости, я не знала, что ты вяжешь.

Криста. Я всегда верил в полезность этого изобретения, за ним будущее, написал папа в своем письме. Думаю, в этом он ошибался. Но папа столько всего написал в этом письме. Не имеет значения.

Нита. Что же он написал?

Криста. Письмо личное. Адресовано мне.

Нита. Тогда ладно.

Криста. Тебе он тоже, наверное, написал.

Нита. Нет, мне не написал.

Криста (спокойно). Какая несправедливость.

Нита. А я ведь была с ним до последней минуты.

Криста. Папа, конечно, просто забыл, что малышка Нита у нас теперь и читать и писать умеет.

Нита (после паузы). Знаешь, Криста, более злобных людей, чем ты, я не встречала. Мое первое воспоминание — я лежу в кроватке и вижу, как ты просовываешь руки сквозь решетку, чтобы задушить меня.

Криста. Семейная легенда, ты ее обожаешь.

Нита. Я помню.

Криста. Мамины выдумки.

Нита. Помнить можно все, даже собственное появление на свет. Это теперь известно в любом роддоме. Но ты же так давно не рожала.

Криста. Я прекрасно знаю, что ты копишь ранние воспоминания. Чуть ли не со стадии зародыша. Если бы это был кто другой, я бы поверила...

Нита. Мама может подтвердить, что я была вся в синяках от твоих щипков.

Криста. ...но у попугаев такая короткая память, страшно короткая. Хватает лишь на передразнивание.

Нита. Что ты сказала?

Криста (корчит Ните рожу. По слогам). По-пу-гай. Попугай.

Нита (хватает ружье). Повтори.

Криста. Положи ружье. Оно обошлось мне в миллион.

Нита. Дробь доставит тебе массу удовольствия.

Криста. Это ружье, оно пулями стреляет, глупая гусыня.

Нита. Ничего, тоже подойдет, заставит тебя замолчать.

Криста. Глупая курица, ружье не заряжено.

Нита. Чего же ты так трясешься? Ты проверяла?

Криста. Настоящий охотник всегда разряжает магазин. Папа был человек аккуратный.

Нита. К концу жизни он стал рассеянным.

Криста. Ну, стреляй. Долгие годы в тюрьме. Когда выйдешь, мальчики уже будут взрослые, а Фредрик женат на этой своей секретарше. Осторожно, Нита.

Нита (неуверенно целится). Чтобы больше никаких попугаев.

Криста. Ладно.

Нита. Никаких гусынь, уток или куриц. Ни слова больше о моей былой алексии.

Криста. Даю слово. (Нита опускает ружье. Криста берет его и проверяет, заряжено ли оно.) Сорока. Ты отобрала у меня наследство.

Нита. Я ничего не отбирала. Я получила. Послушай, Криста, ты обычно проводишь в Бьёркуддене два дня в год. После чего начинаешь метаться и уезжаешь с острова.

Криста. Это мое личное дело. Может, за эти два дня я успеваю насладиться Бьёркуденном так же, как вы за целое лето.

Нита. Ты вечно где-то прячешься.

Криста. Стоит мне устроиться под деревом, чтобы почитать в тишине и спокойствии, а вы уже тут как тут с вашими планами. За завтраком уже обед, за обедом ужин. А в промежутках пирог на полдник, смородиновые кусты, сорняки, мостки, лодка, сауна. Чтобы потеть со всем семейством, не обязательно сидеть в сауне.

Нита. Ты всегда увиливала. Пряталась за своими книжками. И папа попадался на эту удочку. «Не мешайте Кристе, она учится». На кого же? Ты должна была бы давно стать профессором. Но у Кристы было две книжки: одна — учебник, а другую она умело прятала — «Унесенные ветром»...

Криста. Думаешь, папа не знал? С тех пор как ты приняла бразды правления, Бьёркудден превратился в настоящий концлагерь.

Нита. С тех пор как мы похоронили Мурре, ты не притронулась к лопате. Мне тогда было десять. Знаю, знаю, ты боишься червей и улиток.

Криста. Потому-то ты и подарила мне пакет с жирным дождевым червем на мое десятилетие.

Нита. Это я собирала улиток и копала землю.

Криста. Я грохнулась в обморок, и всем пришлось разойтись.

Нита. Твоя любимая история. Мне было шесть.

Криста. Твои ребятки унаследовали от матушки ее извращенное чувство юмора. Черви в простокваше — неудивительно, что начинаешь метаться и следующим паромом уезжаешь в город.

Нита. Это было только один раз. (Пауза.) Я работала на Бьёркудден.

Криста. Ни один садовник не получает такой высокой почасовой оплаты.

Нита. Бьёркудден — не деньги. Мама права. Ты бы его сразу продала.

Криста. Могла бы выплатить мне мою долю.

Нита. У меня нет денег.

Криста. Так займите.

Нита. Смотрите-ка, до чего деньги стали для тебя важны. Криста обычно была выше подобных мелочей. Впрочем, наверное, только в теории.

Криста. Как бы то ни было, но дарить их тебе у меня желания нет.

Нита. Как бы то ни было, а дело сделано. Решено папой и мамой.

Криста. «Как бы то ни было, а дело сделано». Сколько раз я это слышала. Да забирай свой Бьёркудден. Как бы то ни было, а папа оставил мне то, что нельзя оценить в деньгах. Можно было бы и пораньше, но лучше поздно, чем никогда. (Опускает ружье, откладывает его в сторону.) Папа хорошо умел хранить свои секреты. Тем интереснее, когда он наконец приоткрыл завесу. В письме написано...

Нита (отмахиваясь). Оно личное.

Криста. Я перечитала эти слова несколько раз, но там действительно так и написано. «Дорогая дочка, мы не успели понять друг друга по-настоящему, но как бы то ни было, тебя я любил больше всех».

Нита. Неправда.

Криста (вынимает письмо). Конечно, а кто говорит, что это правда? Но написано именно так. Два слова из десяти букв. Больше всех.

Нита. Докажи.

Криста. Стоп. Папа написал письмо мне. Я процитировала только одну строчку, «...как бы то ни было, тебя я любил больше всех». (Пауза.) Э-э. Может, просто в последнюю минуту папе стало стыдно и ему захотелось дать мне что-то еще, кроме волчка и ружья. Нита по-прежнему мамина и папина лапушка. Что говорит мама о твоем отъезде, ей, наверное, будет пусто без тебя?

Нита. Это ты у нас, похоже, ходишь в любимицах, хотя никогда и пальцем не пошевелила, вот и сделай что-нибудь.

Криста. Я уезжаю в Париж. Меня здесь ничто не держит, так что я вернусь не скоро.

Нита (взрывается). Я ненавижу Бьёркудден. Нита, всегда Нита. А Криста у нас вольная птица. Как бы там ни было, я гну спину больше всех, и что я за это имею? Муки совести. Я не могу взять маму в Брюссель. Не могу, не имею права... не хочу.

Криста. Знаешь, что было в письме?

Нита. Мне надо идти. Мама, контейнер, цветы.

Криста. «Дорогая дочка! Мы не успели понять друга друга... но, как бы то ни было, я пытался».

Нита (после паузы). И все?

Криста. Все.

Нита (после паузы). К маме-то хоть зайди перед отъездом. Может, сумеешь раздобыть ей кошку. Я пыталась, но ей непременно подавай целиком черную. Чтобы тебе ни белых лапок, ни единой белой волосинки.

Криста. Перестань волноваться. С мамой будет все в порядке.

Нита. Привет Парижу. А Хенрик?

Криста. Оконченная глава.

Нита. Может, и к лучшему.

Криста. Пока, Нита. Привет семейству.

Нита уходит. Появляется Йонна.

«Мамуля, привет тебе и Старому свету! Ношусь с фотоаппаратом по Манхэттену. От Нью-Йорка дух вон. Рядом с небоскребом чувствуешь себя пылинкой. Но какой ритм! Твоя Йонна на седьмом небе, а завтра отправляется дальше, в Ки Вест. Keep a stiff upperlip, как говорил Хемингуэй. На шведско-далекарлийском это будет, скорее всего, «выше голову». Love, Йонна».

Йонна исчезает.

Действие второе

Сцена 8

Другой день. Криста идет в спальню, срывает простыни с кровати, вытаскивает чемодан, начинает укладывать вещи. Останавливается. Берет ружье, заряжает четырьмя патронами.

Криста (спокойно). Остались лишь кое-какие практические дела. До отъезда я должна убить тебя. Четырьмя выстрелами. Одним — твой голос. Вторым — твои глаза. Третьим — твои руки. Четвертым — твой член. Бах. Бах. Бах. Бах. Ты мертв, Хенрик. (Продолжает укладываться.) Господи, ну и тяжеленный. Явный перегруз.

Входит Хенрик с багажом, новым портфелем и кларнетом в футляре. Виду него такой, как будто он прошел через тяжелые испытания.

Хенрик. Как тебе мой новый портфель? Вчера купил. Решение было не из легких. А теперь я страшно устал и не отказался бы от рюмочки, прежде чем мы начнем распаковываться. Мужу, который возвращается домой после тяжелого задания, обычно подносят рюмочку. Правда красивый, Криста? Выбрал то, что надо. На всю жизнь хватит...

Криста. Очень элегантный. Только в голове не укладывается, что ты его купил. Настоящий портфель, черт меня подери. Это взаправду, Хенрик?

Хенрик. Да. Я люблю тебя, и вот я здесь.

Хенрик вынимает кларнет, начинает играть. Криста приносит чистое постельное белье и идет стелить постель. И вдруг в этот мир и покой врывается телефонный звонок. Криста сначала не знает, брать трубку или нет.

Хенрик. Все позади, Криста.

Криста отвечает, слушает, заканчивает словами «да, я поняла».

Криста. Псинка опять наделал кучу на ковре. Это Эллинор.

Хенрик (продолжает играть). Со временем им придется уразуметь, что собаку надо выгуливать и при этом кто-то должен держать поводок.

Криста. Эллинор просила передать, что она сейчас собирается к дежурному ветеринару, чтобы усыпить Псинку. Она дает тебе десять минут на размышление. Либо ты возвращаешься домой, либо забираешь пса.

Хенрик. Ответ отрицательный. Какая изощренность. Папа не только бросил нас, он еще и собаку убил.

Криста. Думаешь, она это сделает?

Хенрик. Понятия не имею. Я знаю ту Эллинор, с которой я жил. Не ту, которую бросил. С этой я только знакомлюсь.

Криста. Позвони и скажи, что заберешь пса.

Хенрик. И что дальше?

Криста. Привезешь его сюда. У меня никогда не было собаки, только книги о собаках. Вообще-то я хотела завести пса, финского шпица. Он как большая собака, но меньше.

Хенрик. Мой Псинка большой и лохматый.

Криста. Я видела на фотографии.

Хенрик. Где перед, а где зад, можно определить, только когда он лает.

Криста. ...постричь и причесать — классный пес будет.

Хенрик (перестает играть). Не хочу брать его сюда. Он вечно все опрокидывает своим хвостом, сопит, и от него воняет.

Криста. Уж не от собаки ли ты сбежал ко мне?

Хенрик. Криста, я хочу, чтобы у нас с тобой было спокойно и уютно. Цель жизни не в том, чтобы бегать от одних обязанностей к другим. Нет, как можно меньше обязанностей. Псинки в нашем доме не будет. Помнишь, что я сказал две недели назад? «Я мечтаю о том, что называется покоем».

Криста. Можно кому-нибудь его подарить. Множество людей любят собак, но не имеют средств купить. Завтра дадим объявление.

Хенрик. Больше двух часов его не выдержит никто. Он писает и какает во всех углах. Возможно, невроз разлуки. Псинку полюбить нелегко. Открой мой новый портфель.

Криста смотрит на часы.

Криста. Но что же нам делать?

Хенрик. Точку надо поставить сейчас, иначе начнется кошмар. Открой же, сказал я. (Криста открывает портфель, вынимает старую пластинку, их любимую. Хенрик ставит ее на проигрыватель.) Нашел в антикварном магазине. Ни царапинки. Я мечтаю о нашей кровати.

Криста. Будем спать?

Хенрик берет Кристу на руки и несет в спальню. Становится видна Алис в своей комнате. На ней ночная рубашка, она надевает странную шляпку.

Криста (выходит с телефонной трубкой в руке. Раздевается, разговаривая с матерью). Я не слишком поздно, мама?

Алис. Я была в театре. Только-только вошла. Инга Тидблад была просто великолепна. Нет, не Тидблад, она же умерла, другая, но все равно прекрасно.

Криста. Чувствуешь себя нормально?..

Алис. Замечательно. Доктор говорит, что давление высоковато, но он это все время говорит. Йонна прислала открытку из Мексики. Красивая страна. На открытке хорошо видно. Нита звонила из Брюсселя, мальчики и Фредрик здоровы.

Криста. А Нита?

Алис. Она всегда здорова. Когда ты едешь в Париж?

Криста. Я не еду в Париж. Может, попозже, весной, съезжу на недельку. Мама, Хенрик сегодня переехал ко мне.

Алис. Если будет время, посмотри спектакль, Инга Тидблад превосходна.

Криста. Тебе нужна какая-нибудь помощь?

Алис. Нет, милая Нита, все идет своим чередом.

Криста. Мама, это Криста.

Алис. С отъездом Ниты стало как-то пусто. Но она приедет весной, и мы поедем в Бьёркудден. Я собираюсь посадить пару-другую кустов смородины. Уже заказала рассаду.

Криста. Но сейчас ведь только февраль.

Алис. Время идет так быстро. Ты просто не представляешь. Я ничего не успеваю. Завтра ко мне придет моя «хунта». Я как раз разожгла духовку.

Криста. У тебя, я вижу, дел по горло. Ну пока, мама.

Алис. Позвони перед отъездом в Париж.

Криста. Созвонимся.

Криста исчезает в спальне. Алис кружит по комнате, смотрясь в зеркало и жестикулируя. Потом тоже исчезает.

В квартире Кристы смеркается. Из спальни сочится слабый свет. Музыка стихает. Пронзительный звонок в дверь. Выскакивает Криста в халате. Бежит к двери, втаскивает чемодан. Идет в спальню.

Криста. Хенрик, такси с твоим чемоданом. (Из спальни появляется Хенрик, надевает халат.)

Хенрик. Я не укладывал никакого чемодана. У меня только один, и он здесь.

Криста. Наверное, Эллинор начала генеральную уборку.

Хенрик. Прекрасно, значит, она смирилась. Но такой внезапный приступ энергии не в ее духе. (Открывает чемодан и сразу же захлопывает крышку.)

Криста. Что там?

Хенрик. Ничего.

Криста. Ничего?

Хенрик. Всего лишь Псинка.

Криста. Псинка?

Хенрик поднимает крышку, Криста заглядывает в чемодан, отворачивается.

Хенрик. С сопроводительной запиской. «Теперь Псинка освобожден от земной жизни. Усыпление стоило 300 крон. Прилагаю платежку. Похоронишь сам. Эллинор».

Криста открывает чемодан, разглядывает собаку.

Криста. Он совсем не уродина, Хенрик.

Хенрик. Нет, когда дохлый.

Криста (со слезами в голосе). Разве можно так делать?

Хенрик. Закон не запрещает усыплять собак.

Криста. Я чувствую себя виноватой.

Хенрик. Не мы же это сделали.

Криста. Но мы способствовали.

Хенрик. Одной привязанностью в жизни меньше. Он не страдает.

Криста. Что нам делать с ним? Нельзя же оставлять его в чемодане.

Хенрик. Существуют собачьи кладбища. Завтра все устроим. (Запирает чемодан, вытаскивает его из комнаты.) Иди сюда. Поставим пластинку еще раз. Помнишь, ты в лифчик подкладывала вату. Когда я в первый раз обнаружил это, ты покраснела и попросила прощения за обман. И я подумал, что вот это, наверное, самая честная девушка на свете. И у нее самая красивая на свете грудь.

Криста. А теперь у девушки появились седые волосы.

Хенрик. Зато у юноши еще нет.

Хенрик и Криста выходят.

Сцена 9

Два месяца спустя. Квартира Кристы сверкает чистотой. Светло и уютно. Возможно, кое-где видны березовые пасхальные ветки. Во всяком случае зима на этот раз уже кончилась. Входит Криста с почтой в руках. Нарядная, посвежевшая.

Йонна (Появляется.) «Я в Сиднее...»

Криста. Уже! Когда я говорила с ней на прошлой неделе, она только что приехала в Новую Зеландию.

Йонна. «Ужасно было приятно услышать твой голос, потом даже поплакала. Авиабилет жжет карман. Все время дальше и дальше. Может, ищу того, чего нет. Рая на земле. Места, спокойного и интересного, неиспорченного и цивилизованного. Под каждым кустом по всему миру валяется банка из-под кока-колы. Возможно, рай просто-напросто дома. Была в степи, видела кенгуру. Малыши сидят в таком мешочке на животе. Премиленькие. Страшно соскучилась по своей кровати. Здорово, что Хенрик переехал к тебе. Присмотри для меня какое-нибудь жилье к моему возвращению. Подробное письмо и фотографии у бабушки. Обнимаю, Йонна».

Йонна исчезает.

Криста. Похоже, она устала путешествовать. В приключении тоже наступают будни. Надо позвонить маме, узнать подробности. Остальная почта в коричневых конвертах. Счета.

Из спальни выходит Хенрик. Он только что принял душ, почти полностью одет.

Хенрик. Криста! Никогда не выбрасывай счета. Они возвращаются. На бóльшую сумму. Счастье, что у тебя есть я. Портфель опять куда-то задевался.

Криста (просматривает почту). Придется повторить стариковский урок.

Хенрик (повторяет). Я вошел, крикнул «Криста», ты подошла, я поцеловал тебя, положил портфель сюда. Его здесь нет.

Криста. Может, ты двинул ногой.

Хенрик находит портфель под диваном.

Хенрик. Я счастлив, что я мужчина. Я умру первым и избегну жизни без тебя. Но меня беспокоит твоя старость без меня. Начнешь выбрасывать счета. Инкассо и фининспектор выставят тебя на улицу.

Криста. Опять счет за квартиру! Разве мы только что не оплатили? Билеты на Париж надо выкупить сегодня. Иначе заказ снимут. Странно, уже два дня звоню маме, никто не отвечает. Позвонила в Брюссель узнать, не слышала ли Нита чего от мамы, так там тоже никто не отвечает. А что если они все уехали отдыхать, не предупредив меня?

Хенрик (открывает коричневый конверт). Ты бы об этом обязательно узнала.

Криста. Мы ведь говорим довольно редко. Мама всегда бывает так занята, когда я звоню. И кроме того, у нее на языке одна Нита.

Хенрик. Черт подери, каким образом Эллинор умудрилась заплатить сантехнику за починку канализации четыре тысячи крон плюс НДС? С этим и самому можно справиться.

Криста. Ты бы смог.

Хенрик. В любом случае должна была спросить меня.

Криста. Ты же не хочешь разговаривать с ней.

Хенрик. Я не желаю выслушивать обвинения.

Криста. С мамой же ничего не могло случиться? Как бы то ни было, надо сообщить ей, что мы едем в Париж. Странные отношения, правда? Вместе не бываем, но о поездках друг другу докладываем. «Позвони, когда вернешься». (Поднимает трубку, набирает номер.) Занято. Наверняка болтает с Нитой... или с приятельницей. Позвоню попозже.

Хенрик. Криста, мне не потянуть.

Криста. Чего тебе не потянуть?

Хенрик. Придется опять занимать у тебя деньги.

Криста. Опять.

Хенрик. Сантехник... и потом, мальчики едут в горы на Пасху. Я обещал внести свою долю.

Криста. Но у меня остались деньги лишь на квартплату и телефонный счет.

Хенрик. Ты кое-что отложила.

Криста. Нет.

Хенрик. Да.

Криста. На Париж. Нет. Сколько дерьма я напереводила, только чтобы поехать.

Хенрик. Позвоню в банк. Они обожают давать в долг таким, как мы. Дом, правда, заложен-перезаложен, но они знают, что мы согласимся на их ростовщические проценты и будем погашать долг до самой смерти. Аминь. Пожалуйста, занимайте деньги на собственную тюрьму. Проблема решена, Криста.

Криста. Хенрик! (Пауза.) А им обязательно жить в этом дорогом доме? И мальчикам во что бы то ни стало нужно снова ехать в горы?

Хенрик. Они обожают горные лыжи.

Криста. За наш счет?

Хенрик. Еще несколько лет, и я свободен от обязательств.

Криста. А обязательства непременно должны обходиться так дорого?

Хенрик. Почему им надо расплачиваться за мое желание жить с тобой? Ты обещала смириться с возложенными на меня обязательствами, обещала поддерживать меня. Разве не так мы договаривались?

Криста. Так.

Хенрик. Я встречаюсь со своими детьми в кафе. Думаешь, это приятно?

Криста. Пусть приходят сюда.

Хенрик. Я должен радоваться, что они вообще согласны со мной встречаться на нейтральной территории и поболтать о лыжах.

Криста после некоторого колебания приносит деньги.

Криста. Деньги на нашу поездку. Во франках.

Хенрик. Мне очень жаль.

Криста. Поразительно, на что способна подвигнуть человека любовь. Париж никуда не денется.

Хенрик. Может, мы сумеем поехать уже этой осенью.

Криста. И будем во всеоружии.

Хенрик (целует Кристу в щеку). Я в суде. (Выходит.)

Криста. Только позвоню маме, а потом отключу телефон. Теперь, наверное, успею закончить книгу к лету. Я же все равно знаю, как выглядела Рю дю Темпль в то время. Мне шестнадцать, я только прошла конфирмацию и сразу ускакала в Париж. И вот на Гар дю Норд встречаю его, ему наверняка было столько же лет, сколько папе. Армана ла Пьера. Он угощает меня сигаретой «Галуаз» и предлагает поработать в семье нянькой. Огромная квартира, вечно погруженная в полумрак. У жены не в порядке с нервами. Дети — две болезненные девочки. Арман ла Пьер преподает французский, каждый вечер он возвращается домой с потрепанным тяжелым портфелем. Я встречаю его в холле, у него усталые глаза. «Krista, comment allez-vous?»^[43] Он смотрит на меня, видит меня насквозь, видит все. В то лето я была без ума от Армана ла Пьера. Я хотела его, не закрывала плотно дверь в свою комнату. Слышала его шаги. Но он так ни разу и не вошел. Папа умер. Он был мертв, когда я вернулась из Парижа. Тогда-то я и ушла из дома. Мама, не забыть позвонить маме.

Криста находит сигарету, первый раз в жизни закуривает.

Частые гудки телефона смешиваются с глухими звуками падающих на пол предметов. Алис лежит на полу в своей квартире. Кругом валяются вывалившиеся из хозяйственной сумки консервные банки, постиранное постельное белье. Болтается на шнуре телефонная трубка. Свет гаснет. Вой сирены «скорой».

Сцена 10

Больница. Алис в кровати. Рядом с кроватью сидит Нита. Криста в пальто стоит чуть в стороне с Мартином.

Мартин. Абсолютно нормальная фрактура. У молодых срастается за восемь недель. (Пауза.) Кроме того, у Алис был удар, поэтому у нее парализована правая сторона. Возможно, это случилось до падения, или же после, как результат шока.

Криста. Она поправится?

Мартин. Если ничего не помешает. Для старого организма это тяжелое потрясение.

Криста. Мама не старая. Ей всего семьдесят пять. В наши днилюди живут до девяноста.

Мартин. Хотел бы я знать, принимала ли она лекарство. (Вынимает из кармана «пищалку».) Мне нужно возвращаться. Все это грустно. Сплюнем через левое плечо и будем надеяться на лучшее. Выше голову. Твоя мать в надежных руках. (Выходит.)

Нита (подходит к Кристе). Что ты сделала?

Криста. Ничего.

Нита. Вот именно. Ничего. Мама провалялась на полу без сознания, вероятно, целые сутки. Соседей разбудил ночью грохот с верхнего этажа. Мама очнулась, пыталась позвонить, а потом начала стучать в пол консервной банкой.

Криста. Я звонила ей... несколько дней. Никто не отвечал, а потом было занято.

Нита. Когда ты видела ее последний раз?

Криста. Я приходила к ней с цветами в день ее рождения.

Нита. Больше трех недель назад.

Криста. Я много раз спрашивала ее, не нужно ли ей чего. Она всегда отвечала «нет» и говорила, что у нее масса дел. У некоторых пенсионеров вечно не хватает времени на своих детей.

Нита. Ты была поглощена Хенриком.

Криста. А ты Брюсселем. Господи, Нита, я была занята, мама была занята.

Нита. Я звонила каждое воскресенье. Все, казалось, было в порядке. Мама говорила, что вы видитесь, что ты время от времени к ней заглядываешь. Да, не так давно вы вместе обедали в ресторане. Она рассказала, что Хенрик переехал к тебе. Радовалась твоему счастливому виду. У меня там дел было по горло, и мысль о том, что Криста наконец-то осознала свою ответственность, приносила большое облегчение. В общем, сплошная идиллия.

Криста. Похоже, маме было приятнее говорить обо мне, нежели видеть меня.

Нита. Только на прошлой неделе она показалась мне какой-то странной. Называла меня Анитой, а тебя Кристиной. Анита, я так даже по паспорту уже не называюсь. Не понимаю я тебя. Нужно быть верным своим корням, а ты делаешь вид, будто их не существует вовсе.

Криста. Я пишу о них.

Нита. Пишешь о своей матери, а она в это время лежит без сознания в своей квартире, всеми брошенная.

Криста. Почему ты уехала в Брюссель? Да чтобы тебя не задушили твои корни.

Нита. Я уехала туда, чтобы спасти свой брак. (Пауза.) Ну а теперь корень умирает. И все проблемы решены. Мама не увидит моего ребенка.

Криста. Ты беременна?

Нита. Доктор говорит, мне нельзя волноваться.

Криста. Мама у нас крепкая. Летом в Бьёркуддене будет вязать приданое для твоего младенца. Спорим?

Нита. Я обычно выигрывала наши с тобой пари.

Криста. На этот раз моя очередь. Нита, я сделала большую ошибку. Я должна была бы подумать, что папы нет, а ты в Брюсселе. Даже если мама не нуждалась во мне, мне надо было бы самой убедиться, что с ней все в порядке. Пусть это все равно могло бы случиться.

Нита. Может, ты была ей нужна.

Криста. Один раз, давным-давно, она мне тоже была нужна.

Нита. Я могу остаться, пока не минует кризис. Потом мне надо назад. Фредрику дико тяжело, мальчикам тоже нелегко в новой школе.

Криста. Сейчас мы должны помогать друг другу.

Нита. Ты останешься на ночь с мамой или я?

Криста. Лучше ты. Если мама очнется, ей будет приятней увидеть тебя. Сейчас нам надо думать о ее благе. Выдержишь?

Нита (с сомнением). Тут есть кровать.

Криста. Я сменю тебя завтра.

Криста оставляет Ниту и Алис.

Сцена 11

Квартира Кристы. Вечер. Криста пишет. Входит Хенрик.

Криста. Еда в холодильнике.

Хенрик. Я просто устал.

Криста. Какой трагический конец. Лежать и стучать консервной банкой в пол. Я заходила в ее квартиру сегодня. Все как будто в порядке... и в то же время не совсем. Цветы совсем засохли, а она ведь любила цветы больше, чем людей. Консервные банки! Мама всегда готовила себе еду из натуральных продуктов, варила бульон из костей с мясом, а не из бульонных кубиков. В ванной стоит ящик для кошки. В холодильнике банки с кошачьей едой. А кошки-то она себе не завела.

Хенрик. Почему ты сказала «конец»?

Криста. Я так сказала?

Хенрик. Да. «Какой трагический конец». Ты хочешь ее смерти?

Криста. Почему ты спрашиваешь?

Хенрик. Просто... спрашиваю.

Криста. Когда я была ребенком, я часто об этом думала. Запиралась в туалете и лила слезы из-за того, что якобы осталась без матери. Слезы радости. Но тогда она была великаншей. Нет, я, пожалуй, просто хочу, чтобы все осталось по-прежнему.

Хенрик. Алис поистине заслужила еще несколько спокойных лет жизни.

Криста. Мы с тобой умрем вместе.

Хенрик. Давай лучше думать о жизни, а не о смерти.

Криста. Я что-нибудь не то сказала?

Хенрик. Э, не обращай внимания на мои слова. Просто иногда создается впечатление, что как только жизнь набирает темп, кто-то ставит ей подножку.

Криста (нюхает ладонь Хенрика). Ты там принимал душ?

Хенрик (возмущенно). Смыл с себя вонючую воду из подвала.

Криста. Прости. Большие повреждения?

Хенрик. Обнаружил еще две сгнившие доски. Сырость распространяется как болезнь. Скоро сожрет весь дом.

Криста. Теперь ты звонишь мне и говоришь, что придешь поздно. Словно бы роли переменились. Я — жена, а Эллинор — любовница. Интересная мысль, правда? Таким образом я узнаю тебя с обеих сторон.

Хенрик. Ты сама настояла, чтобы я занялся этим собственноручно.

Криста. Просто эта мысль показалась мне забавной... чем хуже, тем лучше. Чтобы этого не случилось в действительности.

Хенрик. Я там скоро все закончу.

Криста. Это мамина почта.

Хенрик. Письмо из Жилищной компании. (Читает вслух.) «В связи с непоступлением квартплаты за несколько месяцев, а также нарушением тишины по ночам контракт на съем жилого помещения аннулируется немедленно».

Криста. Какая наглость!

Хенрик. «По словам соседей, квартиросъемщица кричала на разные голоса, топала ногами и заводила громкую музыку до трех часов утра».

Криста. Мама?

Хенрик. Ты, может, плохо знаешь свою мать. Может, тебе только кажется, что ты ее знаешь. Родственники знают друг друга намного хуже, чем многие думают. Матери самых что ни на есть отъявленных преступников нередко говорят: «Мой сын этого сделать не мог. Он такой уравновешенный и добрый». Сколько еще Алис пробудет в больнице?

Криста. Наверняка долго. Нам с Нитой придется дежурить у нее по очереди, пока не минует кризис.

Хенрик. Надеюсь, не вечерами и не ночами.

Криста. Нет...

Хенрик (берет бумаги). Этим я займусь завтра. Кто знает, возможно, это станет новым этапом в моей робингудовской карьере. Защита выкинутых на улицу пенсионеров от алчных домовладельцев.

Криста. Робин Гуд всегда побеждал.

Хенрик. Пойдем спать?

Криста (после небольшого колебания). Мне приснился папа. В сапогах по колено он размашисто шагает по болоту. Ружье, собачий лай. Я пытаюсь поспеть за ним, спотыкаюсь и падаю, во рту привкус крови. В сапогах вода. Намокшие брюки. Нет, это не сон, это воспоминание. Меня взяли охотиться на лосей. У нас с собой припасы. Мне, наверное, было семь или восемь. А папе, шагавшему впереди семимильными шагами, еще не исполнилось тридцати. Странно, правда?

Хенрик уходит в спальню. Криста берет ружье и внимательно его разглядывает.

Сцена 12

Больничная кровать. Алис лежит, нога на растяжке. Нита пытается напоить ее через трубочку. Входит Криста.

Нита. Мама по-прежнему пьет с большим трудом.

Криста (смотрит на мать с безопасного расстояния). Надо попросить их снова поставить капельницу.

Нита. Да нет, можно и без этого. Было бы терпение. Если как следует постараться. Это как с маленькими детьми, Криста. (Встает, подходит к Кристе.) Обещай, что постараешься, иначе меня будет мучить совесть.

Криста. Иди, Нита, пообедай со своими бывшими коллегами. Я же понимаю, как тебе хочется их увидеть.

Нита. Я уже три раза меняла дату отлета.

Криста. Ты скучаешь по своей лаборатории. Правда ведь?

Нита. Я не пойду обедать.

Криста. Но ты ведь не уедешь... пока не минует кризис?

Нита. Кризис миновал.

Криста. Вовсе нет. Пока еще может произойти что угодно. Новый удар. Все что угодно.

Нита. Послушай, Криста, по-моему, я понимаю в этом чуть больше, чем ты. Что угодно может случиться с каждым. Но у мамы самый острый кризис миновал. Меня ждут дети.

Криста. Дети! Мальчики уже тебя переросли. Почему бы Фредрику не пошевелить хоть одним пальцем? Хотя его, возможно, не бывает дома ночами.

Нита (обрывает). Криста! Я устала.

Криста. Прости. (Пауза.) Я всегда считала его недостойным тебя.

Нита. Он был недостоин сестры Кристы. Не того сорта. Может, ты права. Он иногда исчезает. Но потом возвращается, ко мне. Думаешь, я такая идиотка, что согласилась бы быть несчастной? Конечно, я тоскую по работе больше, чем представляла себе. Но я сражаюсь за то, чего хочу. Скоро у меня будет ребенок. Снова стану матерью. (Пауза.) Фредрик любит сидеть рядом, когда я кормлю грудью. Поглаживает меня по затылку. И без устали носит ребенка, пока тот не срыгнет. Надеюсь, у меня родится девочка. У тебя есть дочка.

Криста. А мне бы хотелось сына, как у тебя.

Нита. Криста, я хочу тебе что-то сказать. (Пауза.) Мне нравится иметь сестру. Червяк в пакете. Это было ужасно. Твои школьные подружки в нарядных платьях, ты открываешь маленькие пакетики с безделушками, остается лишь один, мой. Утром прошел дождь. Было воскресенье, так ведь?

Криста. Да.

Нита. На асфальт выползли дождевые черви, самых разных размеров, один — громадный, великолепный экземпляр. Я тоже купила безделушку за четыре пятьдесят. И вдруг вижу на тротуаре червяка. Я знаю, ты боишься червей, а этот так красиво блестит... Тогда я вынимаю из пакета фарфоровую вазочку и кладу туда червяка. «Обожаю подарки», — говоришь ты, разрывая обертку. Когда ты грохнулась на пол, я подумала: Криста умерла. Вечером папа влепил мне пощечину.

Криста. Он тебя бил?

Нита. Единственный раз. Горело как огонь, но я заслужила.

Криста. Тебе было всего шесть. Гениальная месть.

Нита (смотрит на мать). Во всем виновата старая карга.

Криста (после паузы). Ты говоришь о матери?

Нита. Да, об одной матери. По имени Алис.

Криста. А вдруг она слышит.

Нита. Я никогда в жизни не называла ее «старой каргой», даже когда была подростком. Мне не дозволялось сердиться на маму. Только на Кристу. Каждый раз, когда мы с тобой мирились, она начинала нервничать. Помнишь? Я превратилась в ябеду.

Криста. Это я тебя окрестила Нитой.

Нита. А я тебя Кристой.

Криста (берет Ниту за руку). Давай больше не будем ковырять наши болячки.

Нита. Пусть шрамы бледнеют. Точка. Приеду, как только смогу. Мама пошла на поправку, скоро начнет говорить, весной — лечебная гимнастика и выздоровление.

Криста. А летом ты заберешь ее в Бьёркудден. Как хорошо, что у нас есть Бьёркудден.

Нита (после паузы). С Бьёркудденом проблемы, ну, ты ведь знаешь, муниципальные власти и гольф-клуб.

Криста. Хенрик был убежден, что мы выиграем дело. Никто не обязан продавать против воли.

Нита. Все образуется. Фредрик все держит под контролем. (Подходит к Алис.) Мама, ты меня слышишь? Это Нита. Я уезжаю, мама. Ты поправишься. Я скоро вернусь. Криста о тебе позаботится. (Уходит.)

Криста (кричит). Сестра! (Нерешительно подходит к кровати.) Ты должна попить, мама. Слышишь?

Алис (зовет). Нита!

Криста. Мама, это Криста. Нита уехала, но она скоро вернется. Это здорово, что ты начала говорить, теперь можешь и попить.

Алис. Нита.

Криста. Сестра!

Криста надевает пальто и уходит.

Сцена 13

Больница. Алис в кровати на заднем плане. Входят Мартин и Криста.

Мартин. Ты пыталась проникнуть в операционную, ты что, хочешь погубить пациентов?

Криста. Я хотела проскользнуть незаметно.

Мартин. Ты никогда не слышала слово «стерильно»?

Криста. У меня важное дело.

Мартин. Что-нибудь с Йонной?

Криста. Маму собираются выписывать из больницы. Мартин, ты должен помешать этому. Она не ходит, нога не работает, рука парализована, говорить не может. Мама все еще больна.

Мартин. Это не болезнь, это старость.

Криста. Называй как хочешь. Но ты должен поговорить с врачом и сделать все, чтобы маму оставили в больнице.

Мартин. А тебе известно, во что обходится одно такое место?

Криста. Мама его оплатила сполна. Она всю жизнь проработала нянечкой, или как это теперь называется. Сперва раздавала лекарства психам, потом сумасшедшим, а когда их стали величать душевнобольными, ушла на пенсию. Теперь она сама нуждается в помощи. Прежде чем ее выписывать, надо получить место в санатории для выздоравливающих, а, по словам куратора, в такие санатории длинная очередь.

Мартин. Ты что, живешь в каком-то своем мире? Я оперирую, продлеваю жизнь. И каждая удачная операция только создает новые проблемы. Нет, это уже не забавно.

Криста. У мамы даже и дома сейчас нет. Хенрик обжаловал выселение. Но это потребует времени.

В квартире Кристы появляется Хенрик, начинает играть на кларнете.

Мартин. А до тех пор вы с Хенриком вполне в состоянии о ней позаботиться. Хенрик справится с блеском. Он же хороший.

Криста. Это безумие. Такого не бывает.

Мартин. Еще как бывает, ежедневно.

Криста. А я плохая.

Мартин. А я просто страшно устал.

Криста. Мартин, мы с мамой не жили под одной крышей с того дня, как мне исполнилось шестнадцать. Я совсем не знаю ее.

Мартин. Вот и появится возможность узнать. (Пауза.)

Криста. Но я ненавижу ее. А она меня. Я потратила целую жизнь, чтобы освободиться от нее, я не выдержу ее присутствия в моем доме. Мне надо работать, Мартин, я пишу.

Мартин. Успокойся, Криста, возможно, это ненадолго.

Криста. Сделай что-нибудь, иначе я покончу с собой.

Мартин. Может, лишь станешь больше.

Криста. Что ты имеешь в виду?

Мартин. Больше, чем ты есть.

Криста. Тебе ли это говорить?

Мартин. Нет. Просто я увидел возможность для нас, несовершенных, стать на размер больше. (Пауза.) Мне пора на обход. (Подходит к кровати Алис.) Вы сегодня выглядите молодцом, Алис. Слышал, скоро поедете домой. Здорово, да? (Выходит.)

Алис. Домой, к кошке... и Ните.

Сцена 14

Входит Криста. Хенрик перестает играть.

Хенрик. Эта мелодия не такая простая, как кажется. У Пелле в субботу пятидесятилетие, а я еще ее не разучил. Сначала сырость в доме, потом это гражданское дело, нет времени поупражняться.

Криста. Маму выписывают из больницы.

Хенрик (комментируя звучание кларнета). Черт, наверно, где-то пропускает.

Криста. Повторяю: маму, мою мать Алис, выписывают из больницы. Ей негде жить.

Хенрик. Посмотрим, как пойдет дело с обжалованием.

Криста. Маму выписывают завтра.

Хенрик. Они не могут так поступить. Это бесчеловечно. Беспринципно.

Криста. Домой нас привезет «скорая».

Хенрик. Домой?

Криста. Да, сюда.

Хенрик. Послушай, Криста, общество обязано проявлять свою солидарность по отношению к старикам, которые создали эту страну.

Криста. Раз в день будут приходить помогать.

Хенрик. Мы не можем жить здесь вместе с твоей больной матерью. Слишком тесно.

Криста. Многие на земле живут гораздо теснее.

Хенрик. Я не выдержу.

Криста. А что прикажешь делать? Отвезти ее к ветеринару и усыпить?

Хенрик. Давай успокоимся! (Пауза.) Поглядим, что получится с обжалованием.

Криста. Как бы там ни было, а завтра я привожу маму. Надо уметь смотреть на себя в зеркало, как ты любишь говорить.

Хенрик. А как же я? Это и мой дом тоже.

Криста. За квартиру плачу я. Твои деньги идут на другой дом.

Хенрик. Я этого не вынесу. Не могу жить в больничном запахе. Придется найти что-нибудь на это время.

Криста. Чего ты не вынесешь, Хенрик, а?

Хенрик. Я боюсь болезней... и смерти. Не выношу даже осенней листвы, Криста. Я все время жил в ожидании, когда же начнется настоящая жизнь, от этих сухих листьев, шуршащих под ногами, я прихожу в панику.

Криста. «Жизнь» не началась и со мной. Мечта была больше того, что оказалось на самом деле, да?

Хенрик. Криста, я люблю тебя.

Криста. Конечно, когда все просто. Но что такое любовь? Разве любовь не означает, что и через дерьмо надо уметь идти вместе? Господи, почему я не уехала в Париж. Осталась бы при своих иллюзиях. И не убедилась бы, что ты настоящий Эшли. И только.

Хенрик. Что ты имеешь в виду?

Криста. ...который, в общем-то, любил свою старую Мелани. И все годы лишь притворялся, будто это не так. Даже перед самим собой. Нет, иллюзии необходимо разрушать. Хорошо, что я теперь знаю.

Хенрик. Мне отвратительно жить за твой счет. Да. Я скучаю по семье. Да. Скучаю...

Криста (прерывает). ...по Эллинор. Все будет хорошо, Хенрик. Без сырости и без Псинки. Это будет похоже на покой.

Хенрик. Твоя мечта, наверное, была больше того, что оказалось на самом деле.

Криста. Да, и моя тоже.

Хенрик. По-моему, мы слишком похожи. Оба хотим стоять в стороне и в то же время быть в центре.

Криста. Завтра приезжает мама. Мне надо подготовиться.

Хенрик. Я люблю тебя, Криста. Всегда любил.

Криста. Да, мы действительно любили друг друга. Пока хватало сил. (Хенрик ищет портфель.) Портфель под кроватью.

Хенрик. Криста, разреши помочь, чем могу.

Криста. Если мне когда-нибудь понадобится хороший адвокат, я, разумеется, позвоню Хенрику Хольму.

Хенрик. Созвонимся. (Уходит.)

Сцена 15

Другой день. Квартира Кристы. Теперь главное место в комнате занимает больничная кровать, на которой лежит Алис. Входит Криста с большим цветочным горшком.

Криста. Я поставлю цветы сюда. Чтобы ты могла на них смотреть. Скоро сама будешь их поливать. (Приподнимает изголовье кровати, так что Алис оказывается в полусидячем положении.) Видишь, цветок уже распускается?

Алис. Я хочу домой.

Криста. Сейчас надо поесть. (Приносит банку с детским питанием. Завязывает салфетку на шее Алис.) Сегодня у нас без изысков. Рыбное пюре с горошком. Я подержу, а ты ешь.

Алис (говорит медленно и неразборчиво). Хочу домой.

Криста. Давай, ешь.

Алис. Я хочу домой.

Криста. Тебе нельзя сейчас домой. Ешь. Ты должна поесть.

Алис. Болит. Нита.

Криста. Скоро дам лекарство. (Громче.) Ешь, мама. Надо помогать друг другу. Иначе останешься голодной! (Пауза.) Прости.

Алис (начинает спокойно есть). Прости.

Криста. Слушай, мама, что ты там вытворяла ночами, почему кричала? Бродила по комнате и громко разговаривала.

Алис. Играла спектакль.

Криста. Ты играла спектакль?

Алис. Инга... Георг... Рюдеберг.

Криста (после паузы). Но когда я звонила, у тебя вечно было дел по горло, обеды, хунта, театр?

Алис. Я только делала вид.

Криста. Делала вид. Зачем?

Алис (опускается на подушки). Я не хотела Кристы.

Криста. Знаю. (Пауза.) Ничего, мама. Ничего. Теперь это больше не имеет значения.

Свет убавляется, превращая комнату в пространство, где время остановилось. Тихая музыка. Через какое-то время Криста встает и выходит. Время идет, время стоит.

Входит Криста с почтой. Приподнимает мать так, что теперь она сидит в кровати.

Криста. Открытка от Йонны.

Йонна. «Я в Бомбее. Невероятное количество людей. Многие живут и умирают прямо на улице, некоторые — богаты до умопомрачения. Останусь здесь на какое-то время, работаем добровольцами в детском доме. Трудно, интересно, важно. Влюбилась в голландца. Почти здорова. Чуток барахлит желудок. Но у меня ведь есть лекарства. Звонить трудно. Привет папе и бабушке. Мои глаза увидели, что мир одновременно замечательный и отвратительный. Йонна». (Исчезает.)

Криста. Посмотри, мама, какой громадный город. На фотографии Бомбей выглядит красивым и богатым. Йонна отправила открытку три недели назад. (Садится, начинает писать.)

Алис. Я устала. Болит.

Криста. Ты только что приняла лекарство.

Алис. Хочу лечь.

Криста. Тебе нужно сидеть, мама. Ты же знаешь, что сказал Мартин, иначе у тебя опять может быть удар. (Криста садится поодаль, вяжет. Про себя.) Сегодня никуда не пойду. Весь день буду дома. Весь вечер. Всю ночь. Вчера я ненадолго ушла, переводить надо было. И ты с твоими пролежнями лежала вся мокрая. (Матери.) Красивую открытку прислала Йонна из Бомбея, правда? Музыку слышишь?

Алис. Сестра!

Криста. Да, да, лекарство через час.

Алис. Хочу лечь.

Криста. Но мама, я же только что тебя посадила.

Алис. У меня нет сил... Нита, пожалуйста!

Криста опять укладывает мать.

Алис (громко). Не хочу больше жить.

Криста (резко). Перестань, мама. Я делаю все, что могу.

Алис. Помоги мне. Криста! Я хочу умереть!

Алис неподвижно лежит под одеялом. Криста ходит вокруг кровати, разглядывает мать. Протягивает руку, словно бы пробуя, что она испытает, если задушит Алис. Отходит от кровати.

Криста. Теперь, когда ты наконец назвала меня моим собственным именем, ты хочешь, чтобы я убила тебя. Я старалась изо всех сил, но этого недостаточно. (Берет ружье, целится в мать.) Ладно. Я могла бы убить тебя. Только нажать курок. Одна пуля — в твои глаза, которые никогда меня не замечали, вторая пуля — в твое тесное чрево, третья — за наше примирение, четвертая — за наше освобождение. (Опускает ружье.) Нет, я слишком сильно тебя люблю... и слишком мало... и слишком сильно... и слишком мало... во веки веков, аминь. Я чудовищно устала. Как хорошо было бы просто поспать.

Криста ставит ружье на место, убегает.

Сцена 16

Еще один день, светлый день.

Мартин проверяет рефлексы Алис. Из туалета доносится звук льющейся из крана воды.

Мартин. Хорошо, Алис, молодец.

Алис. Мне больно, Мартин.

Мартин. Я выпишу новое лекарство.

Алис. Я... Криста устала. Я хочу умереть.

Мартин. Скоро лето, Алис. Вы поедете в Бьёркудден. А сейчас отдохните. (Встает, нетерпеливо кружит по комнате, поглядывая на дверь уборной.) Криста, мне пора идти. Выходи! (Криста выходит.)

Криста. Извини. Ты уже осмотрел маму?

Мартин. Знаешь, меня вечно мучил вопрос: чем ты, собственно, там занимаешься? Вода льется беспрерывно. Ты что, все время умываешься?

Криста. Ничем не занимаюсь.

Мартин. Столько времени.

Криста. Смотрюсь в зеркало. Кран должен быть открыт... так всегда было. Я смотрюсь в зеркало и спрашиваю себя, кто я на самом деле, когда я — только я. Просто перевожу дух... не знаю. Не так-то легко кормить собственную мать. Менять пеленки. Я мою и припудриваю чрево, из которого я появилась на свет. В зеркале я старше, чем мама тогда, когда она была моей мамой.

Мартин (Нежно.) Ты очень красивая.

Криста. Как поживает юная Беатрис?

Мартин. Продолжает жизнь без меня. В семь утра я становлюсь к операционному столу. На прошлой неделе, беря скальпель, я заметил, что у меня дрожит рука. Беатрис была как ты. Ночью ее распирало от желания говорить. Общаться, философствовать, выяснять. Но в те времена я был моложе.

Криста (нежно). Тебе и тогда хотелось спать.

Мартин. И ты, слава Богу, начинала злиться и запиралась в туалете, а я пользовался случаем, чтобы вздремнуть.

Криста (внезапно начинает истерически хохотать). Извини. Ничего такого забавного ты не сказал, но меня разобрал смех. Значит, ты опять возвращаешься домой. К жене и детям.

Мартин. Нет, за это время она успела понять, какое я дерьмо.

Криста (опять смеется). Тогда остается одно, Мартин — переехать сюда. Я уже и так по уши в дерьме. Представь, как удивится Йонна. Приезжает домой, а тут мы с тобой под ручку ходим. (Смеется все более истерически. Мартин обнимает Кристу, оборвав ее смех.)

Мартин. Успокойся... а то икать начнешь.

Криста (успокаивается). Вчера я три часа переводила, устно. Жить-то надо. Европа в 2000 году, победа французской революции... такая была тема. Когда я вернулась, мама лежала и кричала от боли. Мартин, мама хочет умереть. У нее был еще один удар, она сплошной комок боли. На днях она умоляла меня освободить ее от жизни. Но я не смогла. Мы должны ей помочь.

Мартин (натянуто). Что ты предлагаешь?

Криста. Почему об этом так трудно говорить? Люди десятками тысяч уничтожают друг друга, а потом устраивают парады победы. (Пауза.) Нельзя ли что-нибудь сделать с помощью лекарств?

Мартин (встает). Давай побережем нашу с тобой совесть. Все остальное можно заменить. Сердце, печень, почки. А с этой треклятой совестью мне жить всю жизнь, а потом, может, придется предъявить ее святому Петру. Или еще хуже — вдруг я там, в конце, встречусь с самим собой. Мы с тобой, Криста, не ангелы. И это хорошо, тем осторожнее будем. (Криста услышала и поняла.) Я звонил в этот частный санаторий. Они смогут принять Алис после лета в Бьёркуддене. Нельзя заменить совесть, но можно купить себе душевный покой. Так мудро устроена жизнь.

Криста. Нам придется заложить Бьёркудден... или продать.

Мартин. Никаких новостей насчет квартиры?..

Криста. У тебя нет крыши над головой?

Мартин. Я-то обойдусь. Но скоро возвращается наша дочь.

Криста. Подано обжалование. Вроде бы. Как я скучаю по Йонне. Она там, в Индии, ухаживает за детьми, а я здесь — за одним из стариков Запада. Мне кажется, что мы с ней вместе, делаем одно и то же. Перестилаем постель, меняем пеленки, кормим. (Пауза.)

Мартин. Я тоже скучаю по ней. Не забудь взять сегодня новое лекарство. (Уходит.)

Сцена 17

Время остановилось в первые жаркие дни. Сумерки в квартире Кристы. Возле кресла валяется вязание. Алис в постели.

Криста ложкой ест прямо из консервной банки. На всем лежит печать упадка. Криста отставляет банку. бежит в туалет, выходит оттуда с кусочком ваты, который она кладет в маленькую коробочку. Подбегает к материной ночной тумбочке, достает что-то и тоже кладет в коробочку.

Входит Нита. С чемоданом.

Криста. Смотри, сегодня у мамы выпал четвертый зуб. Да, я вырвала его, он шатался, она могла им подавиться. Сделала точно так же, как она когда-то. Ниткой. Но без дверной ручки. Меня всегда приводил в ужас вид этой длинной нитки, висящей на ручке закрытой двери. Ждешь и ждешь с ниткой, обвязанной вокруг зуба, потом мама кричит: я иду! и... ой! Правда поразительно, что когда она наконец появлялась, делалось так больно? Может, положить побольше ваты в коробочку?

Нита. Криста, прости, что я держалась в стороне.

Криста. Ты должна была приехать на прошлой неделе, я пыталась звонить.

Нита медленно обходит комнату, разглядывая каждую мелочь, потом подходит к матери. Криста неспешно следует за ней.

Нита. Мама, я приехала.

Алис. Криста.

Нита. Мама, это Нита.

Алис. Криста!

Криста. Мама, приехала Нита. Вы вместе поедете в Бьёркудден. (Ните.) Я уже уложила ее вещи. Она сейчас немного устала.

Нита. Я тоже.

Криста. Я так рада, что ты приехала. Пришлось нелегко. Нет, ничего особенного, я тебе дам инструкции. У меня составлены списки на все. Лекарства, еда, процедуры. Мы с тобой потом просмотрим. Правда, удивительно, что теперь я лучше знаю маму? (Пауза.) Я дико устала. (Протягивает консервную банку.) Проголодалась в дороге? Хочешь пюре из телятины?

Нита качает головой. Криста ставит банку на стол. Нита вынимает наполовину опустошенную бутылку виски, отвинчивает колпачок, протягивает Кристе, которая делает глоток.

Нита. Купила на пароме.

Криста. Ты на поезде?

Нита (делает глоток из бутылки, шепотом). Криста, я потеряла ребенка. Наверное, было слишком поздно. Все.

Криста. Шептать незачем. Мама живет в своем собственном мире.

Нита (громче). Почему больше не существует двойной морали? Чтобы муж обращался со своей женой так же, как и со своей любовницей. Мне было бы так спокойно. Учила бы уроки с мальчиками. Физика на французском — это кое-что. Подруги, сбор одежды, базары. Мы послали две тонны голодающим Северной Африки. Капля в море, но даже капля важна, правда? Сегодня сотни людей будут спать под открытым небом, накрывшись нашими одеялами. Мне было бы так спокойно. Эта его секретарша, она приехала в Брюссель. Ситуация обострилась до предела, и через три дня Фредрик подал на развод.

Криста (Криста делает большой глоток, передает бутылку Ните). Нам необходимо удержаться на поверхности, Нита. Все образуется. У нас есть Бьёркудден. Вы с мамой поедете туда. Я закажу на утро машину. Осенью придется заложить Бьёркудден. Я нашла замечательный санаторий для мамы. Частный.

Нита. Глупая гусыня.

Криста (ошеломленно). Чего это ты?

Нита. Глупая гусыня.

Криста. Это же моя реплика.

Нита (слегка опьянев). Бьёркуддена больше нет. Мы продали его. Еще в конце зимы. Местные власти давили, хотели купить, Фредрик запутался в каких-то слишком оптимистических делах и сидел в большой луже как раз в те дни, когда мама находилась между жизнью и смертью и... все сосны до единой проданы.

Криста (абсолютно трезво). ...и где же деньги?

Нита. Finit...Finit^[44].

Криста. Убью.

Нита. Ошибочка вышла.

Криста (хватает ружье). Я тебя пристрелю.

Нита. Са fait rien^[45]. Меня обвели вокруг пальца. Как это получилось, я в данный момент понять не способна.

Криста. Ты промотала свое наследство. Я свое сохранила. Коли у тебя имеется ружье, его надо пустить в ход. Я могу убить маму, я могу убить тебя или себя. (Опускает ружье.) Черт подери, Нита, я же собиралась в Париж.

Алис (кричит). Криста!

Криста. Иди к ней.

Нита. Она тебя зовет.

Криста. Она зовет меня, она зовет тебя, она зовет кого-то. Все дни и все ночи, до скончания времен. Ну, теперь твоя очередь. Дай ей лекарство на ночь, переверни ее.

Нита (подходит к матери). Надо что-то придумать.

Криста. Оружие направляют на внешнего врага, написал папа.

Нита. Мы ограбим банк. Я куплю новый Бьёркудден. Ты поедешь в Париж. Все проблемы решены.

Криста. Не думаю, что папа бы это одобрил. Помнишь, как мама гладила флаги перед Первым мая.

Нита (отпивает глоток виски, садится на материну постель). Стрелять не будем, только попугаем. Я жду с машиной на улице, ты входишь, стреляешь в потолок, кассир бросает тебе мешок с деньгами, ты выскакиваешь, и мы уезжаем. Если ты согласна войти в банк, я украду машину. Что ты пишешь?

Криста. Защитительную речь. «Мой адвокат Хенрик Хольм безусловно даст ответы на все вопросы. Мотивом были не только деньги, но и кое-что другое. Круг такой круглый, я хотела выйти из него. Я никого не обвиняю. Я обвиняю всех. Где тот принцип, что защищает нас против самих себя и поддерживает в обязанностях, налагаемых жизнью? Нет, я не раскаиваюсь. Все мы живы и можем продолжать свой путь к смерти».

Нита. Смерть — это хорошо.

Криста (откладывает в сторону бумагу и ручку). Продолжу завтра. Сейчас я слишком устала.

Свет убавляется.

Нита. А не ввернешь ли что-нибудь красивое про солидарность? Не имеет значения, нам не нужны речи в свою защиту, нам повезет. Я хочу сказать, нас не сцапают. Мы как все, хватаем, что можем. (Пауза.) Криста, мне надо поспать. (Ложится рядом с матерью.)

Криста. Папа говорил, что слово — тоже оружие. Он прав. Но слово можно направить во все стороны.

Нита. Мама заснула.

Криста (укладывается на диване). Пользуйся случаем. Она скоро проснется.

Нита. Завтра что-нибудь придумаем.

Криста. Ага, завтра.

В комнате лежат три женщины. Входит Йонна с рюкзаком, осматривается. Убирает ружье, садится на стул, смотрит на спящих.

Агнета Плейель ЛЕТНИМИ ВЕЧЕРАМИ. Пьеса в двух действиях с прологом

Agneta Pleijel

NÅGRA SOMMARKVÄLLAR PÅ JORDEN

© Перевод со шведского И. Зориной

Действующие лица

Мама KAPHA.

Ее дочери:

ГЕРТРУД, учительница.

МАГДА, работает на ТВ.

УЛЬРИКА, актриса.

ФРЕДРИК, служащий, муж Гертруд.

БРУР, журналист, муж Магды.

ТУМАС, писатель, друг Ульрики.

ТАНЯ, дочь Гертруд и Фредрика.

ПРОЛОГ

Действие первое: сцены 1-13

Действие второе: сцены 14-21

Действие происходит в загородном доме и в городе в наше время.

Пролог

Шум моря. Свет падает на пол, освещая Ульрику и Магду. Позади находится Тумас. Эта же мизансцена повторяется в пьесе позже, во втором действии. Наступает тишина.

Ульрика (тихо). Меня зовут Ульрика. Женщина рядом со мной — моя сестра, одна из моих сестер. Ее зовут Магдалена. Еще в этот момент в комнате был Тумас.

Тумас. Некоторые мгновения врезаются в память. Например, это. Я навсегда запомню картину: две женщины, одна подле другой. Издалека доносится шум моря. Время на миг остановилось.

Магда. Случается, что темные, непонятные моменты в твоей жизни вдруг проясняются и становятся прозрачными, как вода. И понимаешь, что от твоего следующего шага зависит вся жизнь. Таким было это мгновение для них. И для меня.

Ульрика. Давайте расскажем друг другу все сначала.

Тумас (поворачиваясь). Давайте!

Магда зажигает сигарету.

Тумас (Ульрике). Это было прошлым летом. Ты собиралась провести отпуск с родственниками в загородном доме. Я поехал с тобой. Мы познакомились не так давно, может быть, год назад. Однажды, в самом начале отпуска, я сидел и писал, ты пришла ко мне. Может быть, начнем с этого момента? Ты сказала, что хочешь, чтобы мы жили вместе. Что хочешь ребенка. Вот с этого момента и стоит начать.

Ульрика закрывает лицо руками. Тумас замолкает. Они замирают. Музыка — словно слабые удары сердца.

Магда (протягивает Ульрике сигарету). Улли, мне пора.

Ульрика медленно берет сигарету. Магда уходит. Ульрика курит. К ней подходит Тумас, встает позади нее. Помедлив, она вдруг протягивает ему сигарету. Он берет. Звуки ударов сердца усиливаются. Картина меркнет. Снова слышен шум моря.

Действие первое

За городом.

Сцена 1 

Свет падает поверх кресел. Солнечно. Гертруд, Брур, Фредрик, Ульрика загорают с закрытыми глазами. Карна вяжет. Таня лежит на резиновом матрасе, слушая плейер. Чуть поодаль стоит Магда со скрипкой, рядом с нею пюпитр с нотами. Она углубляется в ноты, дирижируя смычком и кивая головой в такт мелодии, которую поет про себя. С другой стороны сидит за пишущей машинкой Тумас.

Гертруд. Какой день! Солнце все-таки выглянуло!

Карна (помедлив). Скорее всего, ненадолго.

Ульрика. Ах, мама.

Карна. Я только повторила то, что сказали в сводке погоды.

Гертруд. Вот мы и собрались все вместе в нашем загородном доме после стольких лет! Снова чувствуешь себя как в детстве.

Магда пробует смычок.

Карна. Надеюсь, ты не собираешься снова играть?

Магда хватает пюпитр и уходит. Карна виновато смотрит ей вслед.

Брур (не открывая глаз). Что будет на обед, Фредде?

Фредрик (в полудреме). Ммммм...

Таня. Папа, ты не подвезешь меня к парому? Я хочу сегодня вечером быть в городе.

Гертруд. Он спит. Я отвезу тебя, раз уж тебе приспичило.

Таня (встает, потягивается). Хорошо. (Уходит.)

Остальные загорают молча. Через некоторое время встает Ульрика, надевает халат и подходит к Тумасу. Свет убавляется.

Сцена 2

Ульрика входит в комнату Тумаса, работающего за пишущей машинкой.

Ульрика. Помешала?

Тумас (удовлетворенно). Да, продолжай в том же духе.

Ульрика (садится к нему на колени). Понравилось тебе мое семейство?

Тумас. Конечно.

Ульрика. Глупый вопрос. Что ты пишешь?

Тумас. Тебе интересно?

Ульрика. Еще бы.

Тумас. Только что я искал подходящие слова, чтобы описать свет, проникающий сквозь кружево гардин. Как вон там.

Ульрика. Это стихотворение?

Тумас. Луч света, пронизывающий темноту, шторы, чуть колышущиеся от летнего ветерка... Это просто разминка. (Встает, разминает пальцы).

Ульрика. Красиво.

Тумас. Да.

Ульрика. Иногда я задумываюсь... можно ли любить, не понимая друг друга?

Тумас. Не исключено, что любишь как раз то, чего не понимаешь.

Ульрика. Я хочу кое-что тебе сказать, пока отпуск не кончился.

Тумас. Да?

Ульрика. Странно. У меня сердце заколотилось.

Тумас. Не бойся. Говори, что там у тебя.

Ульрика. Тумас. Мне так хочется... Мне бы ужасно хотелось иметь ребенка.

Тумас (после короткой паузы). Сейчас?

Ульрика (улыбаясь). О’кей. Забудь о том, что я сказала. Поговорим о чем-нибудь другом.

Тумас. Но это так неожиданно!

Ульрика. Правда?

Тумас. Я хочу сказать... Мне страшно хочется написать книгу, я столько времени откладывал эту работу.

Ульрика. Я знаю. Я тоже этого хочу.

Тумас. И потом... (Быстро.) Господи, опять пойдут пеленки... Ты — та женщина, которую я чертовски долго искал!

Ульрика. В самом деле?

Тумас (после короткой паузы). Ты должна дать мне какое-то время.

Ульрика. У меня осталось его не так уж много.

Тумас. Не говори глупости!

Ульрика. Почему глупости? Мне почти сорок, а ребенка нет. И скоро будет поздно его заводить.

Тумас. Глупости.

Ульрика. Ты так думаешь?

Тумас. Послушай. У меня двое детей, которых я почти не вижу. Слава богу, история с разводом закончена, но детям едва разрешают видеться со мною. И что я им скажу? Они подумают, что я променял их на кого-то другого!

Ульрика. А разве это не так?

Тумас. Но не детей!

Ульрика. Не говори больше ничего. Подумай. (Пауза.) Было время, когда я смертельно боялась забеременеть. Мне хотелось многого добиться в жизни. Приносить пользу обществу, изменить мир. Я ходила на демонстрации, раздавала листовки, писала воззвания. Сделала аборт. Я хотела совершенствоваться, получить специальность, хотела стать хорошей актрисой. И снова сделала аборт. Я хотела быть свободной, сильной, равноправной. Может быть, в глубине души я просто боялась. И забеременела снова. На этот раз обошлось без аборта, был выкидыш. Я приказала себе не плакать. И решила работать еще больше! Но в конце концов наступает момент, когда больше нельзя откладывать свою жизнь. Она близится к закату. Я хочу ребенка.

Тумас. Ульрика. Маленькая Улли. Я прошу у тебя не так уж много. Всего лишь капельку времени.

Ульрика кивает, уходит, Свет гаснет над Ульрикой и Тумасом, загораясь над остальными: Карной, Фредриком, который готовит еду, и Гертруд. Слышны плеск волн и скрипка Магды.

Сцена 3

Фредрик готовит ужин. Доносятся слабые звуки скрипки.

Карна. Прошлым летом! Что произошло прошлым летом? Какие события? Вы думаете, я могу вспомнить? Я, наверно, всем мешала, как всегда. О, они очень добры ко мне, правда, очень добры, но я же понимаю, что от меня больше никому нет никакого проку. Я беспокоилась за Магду. Да, беспокоилась. Мне всегда становится тревожно, когда она играет на скрипке. Хотя она так красиво играет, но я нервничаю, я так же нервничала, когда Магда была маленькой девочкой, потому что она всегда казалась мне несчастной, когда играла на скрипке. Я беспокоилась за Магду, потому что знала, что у нее не ладится с Бруром.

Звуки скрипки усиливаются.

Сцена 4

Карна возвращается к Фредрику и садится рядом. Звуки скрипки резко обрываются.

Карна. О, как хорошо!

Фредрик. Подай мне, пожалуйста, нож.

Карна (ищет нож). Почему Брур еще не вернулся из города, ведь уже поздно!

Тумас (входит). Чем помочь?

Фредрик. Можешь накрывать на стол через минуту.

Карна. Нет. Накрывать на стол моя обязанность.

Фредрик. Ты случайно не села на прихватки?

Карна (шаря рукой под собою). Смотрите-ка. Что упало, то пропало. Так раньше говорили, когда что-нибудь пропадало. (Осматривается.) Так и случилось.

Тумас. О чем это ты?

Карна. О чувствах! О горестях, о печали!

Фредрик. Ах, об этом!

Карна. Знаете, когда я приехала сюда в первый раз? В тридцатых годах. У Севеда, это дед девочек, здесь была своя столярная мастерская, и Эстер еще была жива, она, помню, сказала, что рада тому, что я стану ее невесткой. Господи, и куда только улетучивается жизнь?! Я как раз повесила новые занавески на кухне, и вдруг нахожу у Гуннара в кармане письмо. Тут-то все и прояснилось. А та другая, я имею в виду Луиз, — первое, что она сделала, когда появилась в доме, сняла мои занавески и повесила вот эти, что висят сейчас. Мне не позволили даже зайти сюда и забрать свои вещи. Да и девочек здесь больше не привечали. Ее дети спали в их кроватках. Какой позор — после двадцати лет брака и трех совместно нажитых детей он ни разу, ни разу не пожелал поговорить со мной о прошлом. (Входит Ульрика. Обнимает Тумаса за шею.) За все эти годы он так и не осмелился встретиться со мной, даже о девочках говорить не хотел. Нельзя разводиться, не помирившись сначала. Иначе на душе остается одна горечь, а тогда как приспособиться, куда деваться, в конце концов становишься таким несносным, что никто с тобой не хочет иметь никаких дел. Вот я и угодила в психбольницу, а как же? Что было с девочками, пока я там находилась, не знаю, только Гуннар, как обычно, ничем непомог.

Ульрика. Мама, в то время одна я еще жила дома. Остальные уже разъехались.

Карна. Ах вот как, я ведь ничего не помню.

Ульрика. Прошло двадцать пять лет.

Карна. В той больнице, мне, наверно, сделали лоботомию. С тех пор все как в тумане. Ты мерзнешь?

Ульрика. Немного. Похолодало.

Карна. Надень что-нибудь! Хотя бы кофту! Как можно помириться с человеком, если он исчез! Не объявлять же розыск по радио: вернись, давай помиримся! Я не говорю, что он должен был вернуться ко мне. Этого еще не хватало! Просто встретиться со мной хоть разок, пока мы живы. Посмотреть друг другу в глаза и сказать: не все было только ошибкой, у нас хорошие, умные девочки... Знаешь ли, человеческая жизнь все-таки кое-что значит. Нельзя видеть в прошлом одну ошибку, перечеркнуть все и забыть.

Ульрика. То, что причиняет боль, может, и нужно в конце концов перечеркнуть и забыть!

Карна. Забыть, забыть, конечно, теперь считается, что лучше все забыть. Что произошло позавчера, сегодня не имеет никакого значения. И все же вы, молодые, старайтесь не копить в себе горечь, разбирайтесь со всеми недоразумениями сразу, пока еще можно. Не хороните их в себе. Слышишь, Фредрик?

Фредрик. Слышу, слышу, но где все? Обед готов, куда все подевались? Где Гертруд? (Появляется Брур, одет по-городскому, выглядит уставшим.) Привет, Брур. Какие новости с большой земли?

Брур (бросает ему газету «Афтонбладет»). Скандал в королевском семействе. Новые исследования нашего сексуального поведения. Ничего интересного для тебя. Давай выпьем перед ужином, я угощаю. (Уходит )

Фредрик. Поторопись, ужин готов. У тебя не найдется сигаретки, Улли?

Карна. Пойду накрою на стол. (Она уходит. Снова звучит скрипка Магды.) Вот, слышите? Опять.

Фредрик (берет сигарету). Спасибо. Что это с тобой, ты побледнела.

Ульрика. Мне холодно.

Фредрик (смотрит на сигарету, прячет ее в карман). Осень начинается.

Ульрика. Просто у меня начались месячные.

Гертруд (входит, тяжело дыша, с хозяйственной сумкой). Привет!

Фредрик. Ага, вот и ты... где была?

Гертруд (пробует еду). Ты же сказал, что нет пива. Магда обещала съездить, но убежала в лес пилить на своей чертовой скрипке, так что пришлось мне... соли не хватает (собирается посолить).

Фредрик (бросается, чтоб помешать ей). Нет, черт возьми!

Гертруд (вынимает пиво). Вот! Хотела бы я знать, что с ней происходит, или она пьяная, или сумасшедшая, или и то и другое, только ей на все наплевать!

Тумас. Ну, это ты хватила через край!

Гертруд. Да? Ну, не знаю, наверно, я ничего не понимаю, но ей же действительно на все наплевать!

Ульрика. Не сердись. Тумасу просто показалось, что ты злишься.

Гертруд. Злюсь? Таня весь день присматривала за ее детьми, а меня называют злой, потому что я жалею малышей. А, извините, я знаю, теперь не модно заботиться о детях.

Карна (возвращается). Может, кто-нибудь сходит за ней? Где Брур?

Фредрик. Так. Пошли за стол.

Ульрика. Модно. Что ты хочешь этим сказать?

Гертруд. Я хочу сказать, что, если нет детей, как у тебя, например, то в голове совсем другое. А когда четверо собственных, как у меня, да еще орава детишек в школе, то думаешь только о них.

Скрипка замолкает.

Карна. Что происходит? Надеюсь, вы не ссоритесь?

Ульрика. Вот как. И что же, по-твоему, у меня в голове?

Гертруд (взрываясь). Почем мне знать! Высшие материи, я думаю! Искусство! Разные интересные мысли о жизни! Откуда я знаю! Но мне известно одно: когда детей нет, свободного времени уйма!

Ульрика. Понимаю! А у тебя, бедняжки, в жизни ни на что времени не было, вот ты и стала глупой гусыней!

Она исчезает. Появляется Брур с бутылкой виски. Тумас собирается последовать за Ульрикой, но его останавливает Брур, протягивает ему бутылку.

Брур. Нет уж, я угощаю!

Гертруд. Чего это она взвилась?

Карна. Поди, приведи Магду, Брур. А то она все играет и играет.

Брур. Не могу больше этого слышать. Давай лучше выпьем виски.

Таня (входит). Скоро будем есть?

Гертруд. Может быть, я погорячилась.

Фредрик (берет чугунок). Ты устала и проголодалась. Давайте за стол. Виски можно выпить на веранде. (Уходит.)

Карна. Гертруд, пусть кто-нибудь сходит за Магдой.

Таня. Я голодна, как зверь! Давайте же ужинать! (Уходит.)

Карна. Брур.

Брур. Но я не хочу идти за Магдой. Я хочу пить и веселиться! Пойдем. (Он берет бутылку из рук Тумаса и уходит.)

Карна. Но кто-то же должен... не может же она оставаться одна в темноте!

Тумас. Я схожу за Магдой. Но сперва позову Ульрику.

Карна с благодарностью похлопывает его по руке, уходит.

Гертруд (к Тумасу). Просто сумасшедший дом. Я, может быть, чересчур погорячилась, я не хотела. Сходи за Магдой. А я позову Ульрику. Хорошо?

Расходятся в разные стороны.

Сцена 5

Свет задерживается на уходящей Гертруд. Она останавливается.

Гертруд. Это было прошлым летом. Если рассказывать о том, что случилось, то начинать нужно отсюда. Что я могу сказать? Сумасшедший дом! Я сто раз говорила это Фредрику, моему мужу. Разве не так?

Фредрик. Так.

Гертруд. Обо всем заботились только ты да я. Дети, мама, готовка, Магда... И кому только пришла в голову эта идиотская мысль собраться в загородном доме всем в одно время?

Фредрик. Тебе.

Гертруд. Да, действительно. Мне так хотелось, чтобы мы собрались все вместе, как в детстве... Фредрик, почему ты не сказал мне, что это была идиотская затея?

Фредрик. Я говорил.

Гертруд прикусывает губу и кивает. Пока она говорит, свет, падавший на Фредрика, гаснет.

Гертруд. Стало быть, прошлым летом. Я пошла попросить у Ульрики прощения, хотя ничего такого ей не сделала.

Она уходит. Свет высвечивает Тумаса.

Сцена 6

Побережье. Магда стоит со скрипкой и смотрит на воду. В руке у нее бутылка вина. Появляется Тумас. Стемнело.

Тумас (мягко). Магда. Магдалена.

Магда. Ты напугал меня. Зачем ты пришел? Сообщить, что ужин готов? Так вот, я тебе хочу сказать...

Тумас. ...что ты не хочешь есть.

Магда. Что же ты молчишь? Скажи мне, что...

Тумас. ...не нужно убегать со скрипкой в темноту совершенно одной...

Магда. Потому что мама беспокоится и Гертруд недовольна...

Тумас (перебивая). Вот именно.

Магда Нельзя волновать маму, и Гертруд, и Фредрика, и Таню... Брур приехал?

Тумас. Да.

Магда. Что он делает?

Тумас. Твой муж? Пьет виски.

Магда. Послушай. Скажи маме, что я прекрасно себя чувствую, что я не голодна и что просто хочу поупражняться на скрипке. Идет?

Тумас. Нет.

Магда. Нет?

Тумас (садится). Нет.

Магда. Ты что, не читал декларацию ООН о правах человека?

Тумас. Нет.

Магда (со знанием дела настраивает скрипку). Так вот, там говорится, что каждый индивидуум рожден свободным и имеет право иногда побыть в покое и одиночестве, по крайней мере за городом в четверг вечером. Я скоро присоединюсь к вам. Но сейчас мне не хочется сидеть за обеденным столом рядом с Бруром. Очень мило с твоей стороны, что ты пришел за мной, но я хочу побыть одна.

Тумас. Можно я посижу здесь пару минут?

Магда. Ты что, поссорился с Ульрикой? Ах, извини, это я поссорилась с Бруром. Мягко говоря. Весь дом подняли на ноги...

Тумас. Да, и меня тоже.

Магда. А что ты сказал, когда мы увиделись сегодня утром? Доброе утро, Магда, хорошо ли ты спала? (Делает несколько шагов.) Все рассыпалось на части. Этот дом, в который мы снова приехали, рассыпался давным-давно. И мама, и папа. Теперь настала моя очередь. Я не хочу, чтобы и мои дети... Господи!

Тумас. При чем тут твои дети?

Магда. Мы с Бруром разводимся. Но я не хочу об этом говорить.

Тумас. Я пойду. Мне нравится, когда ты играешь.

Магда (другим тоном). Играла, когда была маленькой. Зачем я бросила? Теперь уже поздно об этом говорить. Гналась за работой, как все, чтобы обеспечить себя, быть независимой. И вот сижу на телевидении и варганю музыкальные отрывки, заполняя паузы в программах. Потом прихожу домой, валясь с ног от усталости, и, естественно, ругаюсь с Бруром. Телевизор орет, дети кричат, и нет ни минуты покоя, какая уж тут скрипка!

Тумас. Искусство, что это такое? Недуг, невозможность выразить правду, свою правду? Но...

Магда. Но?

Тумас. Играй, Магда! Не сдавайся!..

Магда. ...но? Ты сказал «но»...

Тумас. Ты такая красивая.

Магда. Правда?

Тумас. Да.

Они стоят рядом. Целуются. За ними возникает Брур. Он наблюдает.

Магда. Иди. А то скоро Брур за мной явится.

Тумас. Он пьет виски.

Магда. Значит, скоро придет.

Тумас снова обнимает ее. Их губы сближаются.

Брур (держа бутылку виски). Не обращайте на меня внимания. Целуйтесь! А я посмотрю.

Магда (после короткой паузы). Убирайся.

Брур (нежно). Сегодня утром ты говорила иначе, крошка Магдалена.

Магда. Нет, так же.

Брур. Ты отвергла меня. Это так.

Магда. В самом деле? А тебе бы хотелось получить все, чтобы от меня ничего не осталось!

Брур. А что в тебе есть такого особенного, что ты приберегаешь для себя?

Магда. Прекрати.

Брур. Я ищу. Я все время ищу. Но ты прячешь это особенное для себя. Знаешь, Тумас, у нее есть что-то особенное. Вот только что?

Магда. Ты пьян!

Брур. Я трезв, как стеклышко.

Магда. Уходи, Брур.

Брур. Кто ты такая? Кто ты, крошка Магдалена? Ответь мне! Разумеется, я тебе не пара. Я всего лишь пожилой журналистишка из вечерней газеты, который крутится до седьмого пота в погоне за карьерой, а все ради чего?

Магда (встает). Во всяком случае, не ради меня! И кончено. (Убегает.)

Брур (кричит ей вслед). Кончено? Конца не будет никогда, моя дорогая крошка Магдалена! У тебя не хватит духу остаться одной! И никто, кроме меня, тебя не вынесет!

Тумас и Брур остаются одни. Брур отпивает из бутылки.

Тумас. Я поцеловал твою жену.

Брур. Ага. Я заметил.

Тумас. Это было прекрасно.

Брур. А это наверняка заметила Магда.

Свет над ними гаснет.

Сцена 7

Таня надувает матрас. Может быть, у нее виден выпирающий живот, может, нет. Как бы то ни было, она надувает матрас.

Таня. Прошлым летом? Прошлым летом ничего особенного не произошло. Все сидели на берегу и болтали. Было довольно тоскливо. Я не могла найти работу... В то лето у меня был парень, Шамир, его отец родом из Туниса. Потом мы расстались. В июле или августе. Мне понравился новый парень Ульрики. Наверно, потому, что он чего-то хотел. Это было видно. Меня так и подмывало спросить его, чего именно. Потому что я не замечала раньше, чтобы кто-нибудь чего-нибудь хотел. Жизнь-то у человека одна! Они сидели на берегу и болтали, а я слушала, но, по-моему, умнее не стала. Во всяком случае, от их разговоров. Особенно мне запомнился один вечер. Тумас заплыл за красный буек, а когда вышел из воды, Ульрика сказала ему: «Привет, мой Одиссей!» Мне пришлось рыться в библиотеке, потому что не могла же я спросить, кто такой Одиссей.

Сцена 8

Берег. Солнце. Раскладные кресла, надувные матрасы. Тумас в плавках выходит из воды. Таня, лежа на надувном матрасе с газетами и плейером, поднимает голову.

Ульрика. Привет, мой Одиссей.

Брур (помедлив, берет полотенце). Одиссей?

Карна (отрываясь от вязания). Ты что, не знаешь, кто такой Одиссей?

Фредрик. Конечно знает, он же работает в вечерней газете. Известный греческий морской капитан, женатый на итальянской оперной певице.

Магда (встревает). Одиссей? Это был Орестей! Брур, конечно, знает.

Карна. Орестей! Не так ли звали мужа Марии Каллас — Орестес? Брур, скажи!

Брур. Нет.

Карна. А как его звали?

Брур. Какое это имеет значение?

Карна. Но мне интересно. Гертруд!

Гертруд. Онассис, мама.

Карна. Онассис? Онассис был женат на Жаклин Кеннеди.

Таня. Боже, что вы несете!

Магда. А ты знаешь, кто такой Одиссей, Таня?

Таня. Я читаю!

Фредрик. А кто такой Онассис, знаешь?

Таня. Ты что, не слышал? Я читаю!

Карна (после печального раздумья). Никто из нас ничего не знает.

Брур. Какое это имеет значение?

Гертруд (после минутной паузы). Как хорошо, что сегодня такая прекрасная погода! Противно, когда все время идет дождь, как на прошлой неделе. Как бы то ни было, по-моему, здорово, что мы все сумели собраться, в кои-то веки. Странно только, что детей нет... дети выросли. Такое странное ощущение.

Таня. Я же здесь.

Гертруд. Да, но ты тоже уже взрослая. Более или менее. Странное ощущение, правда, Фредрик?

Фредрик. По-моему, прекрасное.

Гертруд. Ты так считаешь?

Фредрик (к Тане). С каким черномазым у тебя сегодня вечером в городе свиданка?

Таня поворачивается к нему спиной. Молчит.

Гертруд. Наслаждайтесь! Подумайте, как нам повезло с погодой! Только представьте себе, каково здесь будет зимой!

Тумас. Трудно себе это представить, когда такая жара. Работать невозможно.

Фредрик. Чертовски здорово, что мне этого не надо делать!. Рыба, наверно, скоро будет готова.

Ульрика. Забавно слушать, что говорят люди, чтобы не сказать то, что думают. Например, говорят «прекрасная погода», а имеют в виду «убирайся к черту» или «обними меня». В театре это называется подтекстом.

Фредрик. В театре вообще странное представление о людях.

Гертруд. Я тоже так думаю. Я сказала лишь, что, по-моему, погода прекрасная.

Брур. Надеюсь, вы не говорите гадости об актерах? Я обожаю театр! Частенько хожу на спектакли, чтобы отвлечься от редакционного ада. Актеры выходят на сцену и говорят все, что мне необходимо знать. Как мне жить, как любить, за кого голосовать... Им все известно. Если же я не внимаю им должным образом, они переходят в открытое наступление, бросаются на меня и дергают за волосы... требуют необходимой реакции. Я пугаюсь до смерти. Чего им от меня в конце концов нужно, почему они думают, что знают обо всем лучше меня?!

Ульрика. Да ну тебя, Брур!

Брур. Ты обо всем знаешь лучше меня.

Карна. А тебя это задевает?

Магда. Брур просто завидует.

Брур. Да, я, черт возьми, завидую. Ведь никто не платит, чтобы посмотреть на меня. А мои чувства, между тем, все время на виду!

Фредрик. Порой заплатишь, чтобы только этого не видеть.

Магда (весело). Спасибо!

Карна. Не ссорьтесь, ведь нам так хорошо вместе!

Брур. А кто ссорится? Я просто завидую. И ты тоже, Фредде.

Фредрик (ухмыляется). Угу.

Ульрика. Чему же ты завидуешь?

Фредрик. Я совсем неинтересный человек. Все так считают.

Брур. Да, это точно.

Фредрик. Выпусти меня на сцену — публика тут же разбежится.

Брур. Верно.

Ульрика. Фантастика! Это надо уметь! Расскажи, как это у тебя получается?

Фредрик (скромно). Ну, это просто.

Тумас. Мне тоже интересно.

Фредрик. Неужели?

Тумас. С чего это ты расхвастался, будто ты скучнее всех? Это что, соревнование?

Фредрик (ухмыляясь). Добропорядочный служащий среднего ранга, славный малый. Что может быть скучнее? Так, чиновничья душа.

Тумас. Я и не знал, что у чиновников есть душа.

Фредрик. Да, своего рода.

Тумас. Какого именно?

Ульрика. Того, что неожиданно взрывается... как у Отелло! И уж тогда!..

Карна. Отелло? Это тот, который был страшным ревнивцем? Он ведь, кажется, был негр?

Брур (фыркает). Чиновник застрелил негра из бутафорского ружья на Эстермальме^[46]. У нас однажды был такой заголовок!

Карна. Разве он не был негром?

Ульрика. Был, мама, был! Черным, как уголь!

Карна. Мавр! Последний вздох мавра!

Фредрик. Но у меня нет ружья!

Ульрика. А ревность, хоть чуть-чуть?

Фредрик. Боюсь, слишком мало! Пойду взгляну на рыбу.

Магда (поднимаясь). Я сама взгляну на твою рыбу.

Ульрика. Вот как, значит, ты недостаточно ревнив. Господи, по-моему, вы ненормальные. А если твоя любимая и верная жена Гертруд изменит тебе, скажем, с Бруром... что ты тогда сделаешь?

Фредрик. С Бруром?

Карна. О чем вы говорите?

Брур. Интересная мысль. А, Гертруд?

Карна. Смотри мне, Брур!

Брур. Вот и Магда так говорит.

Карна. И она права!

Брур (напрягает мускулы, замирает). Продолжай, Ульрика.

Ульрика (внезапно передумывает, что-то увидев). Я только хотела сказать тебе, Фредрик... А, кончим это.

Тумас (не видит). Нет, продолжай! Почему бы нет. Если Гертруд изменит с Бруром — Фредрик...

Карна. Она никогда этого не сделает. Правда, Гертруд?

Фредрик. Тогда я сильно, очень сильно удивлюсь. А ты считаешь, что я должен был бы его застрелить?

Тумас. Если задета твоя честь!

Фредрик (смеется). Моя честь?..

Тумас. А что, у тебя ее нет? Давай, говори! Мне это необходимо для романа. Как раз наше время, ну, ты понимаешь... Говори!

Фредрик. Что бы я сделал? Ну, я бы спросил Гертруд, в чем, собственно, дело? Что ответила бы она? Что говорят в таких случаях? ...Ах, ничего такого, просто выпили лишнего, так это обычно бывает. Прости, Гертруд, я не имел в вицу ничего плохого...

Ульрика (наблюдая). Фредрик.

Фредрик. Да, именно так. Извини, Фредрик, сказала бы она, я не хотела ничего дурного. И тогда я бы ответил: о’кей, Гертруд, не будем больше об этом говорить, забудем. Приблизительно так. Небогатый материал для твоего романа, Тумас. Так ведь, Гертруд?

Гертруд. Да, небогатый.

Ульрика. «Так ведь, Гертруд». Разве ты можешь знать, что скажет Гертруд!

Фредрик. Думаешь, не могу? Не исключено.

Ульрика. Если она скажет: мы любили друг друга многие годы, больше нет сил это скрывать. Что ты сделаешь тогда?

Фредрик. Сильно удивлюсь...

Ульрика. Ясное дело. Как всегда. Ну, а потом?

Фредрик. А что потом? Ничего.

Ульрика. Ты мог бы заплакать, или выругаться, или бороться за свою любовь, застрелить его! Или ее!

Фредрик. У тебя чересчур большие запросы, Ульрика.

Карна. Что за странная тема для разговора. Ты не должен изменять Магде, Брур, и хватит об этом!

Брур. С чего ты это взяла, Карна?

Фредрик. У вас, в мире театра, слишком многого хотят от нас, обычных людей. Обратитесь лучше к Шекспиру, у его героев действительно кипят страсти.

Карна. Магда очень несчастна, Брур. Ты должен что-то с этим сделать.

Тумас. Ты ошибаешься. Мы ничем не отличаемся от шекспировских персонажей. И если мы этого не видим, то только потому, что нет Шекспира, который бы нас изобразил. А тебя, Фредрик, стоило бы изобразить.

Фредрик. Спасибо.

Брур. Только не Фредрика! Напиши лучше обо мне!

Фредрик. Пойду посмотрю рыбу. Твоя жена вряд ли справится с запеченной рыбой.

Брур. Напиши обо мне. Я наделен пороками и страстями. Не хуже Макбета. Милая Гертруд. Не правда ли, жаль, что мы знаем друг друга так долго, что свежесть и новизна ощущений между нами уже утеряна... а то бы... что скажешь?

Карна. Бр-р... Стало холодно. (Уходит.)

Брур. Ну вот, мама ушла. Но что с тобой?

Гертруд (печально). Какого ответа ты ждешь от меня, Брур? Я вдруг почувствовала себя старой. Некрасивой. Толстой. Лето подходит к концу. А все чего-то ждешь.

Брур. Никогда не бывает поздно. Во всяком случае, для нас с тобой, Гертруд.

Гертруд (еще печальней). Нет, поздно, и именно для нас с тобой!

Брур (гладит ее по щеке). Прелестная пампушечка Гертруд. Тебе не кажется, что нам стоит попробовать, хотя бы для того, чтобы помочь Тумасу с его романом?

Гертруд. Скоро осень. А из меня даже хорошей учительницы не получилось. (Она встает и уходит.)

Ульрика (кричит ей вслед). Гертруд!

На мгновение устанавливается тишина. Брур надевает купальный халат.

Таня (наблюдая все это со своего стула). Могу я задать один вопрос? Чем, собственно говоря, вы занимаетесь?

Брур (устало). С чего ты взяла, что мы чем-то занимаемся, малышка Таня?

Брур уходит. Таня смотрит на Тумаса и Ульрику. Потом берет свой халат и уходит.

Сцена 9

Свет падает на Ульрику и Тумаса. Тумас уходит.

Ульрика. Потом отпуск закончился, все распрощались друг с другом, а Тумас и я остались одни в загородном доме. С моря подуло холодом, последние парусники скрылись в фарватере, наступила осень. Деревья пожелтели, в лесу появилось гулкое эхо. Я задала Тумасу вопрос в начале лета. Он не ответил. Я не хотела жить в этом молчании. И уехала. Может быть, это было ошибкой. Но в тот момент мне казалось, что я поступаю правильно.

Сцена 10

Свет падает на Тумаса. Он сидит за машинкой. Рядом с ним на столе лежит бинокль, стоит ваза с завядшей розой. На нем просторный свитер. Он пишет. Ульрика вступает в освещенное пространство. Она тоже одета по-осеннему.

Тумас. Вот как. И куда же?

Ульрика. На север.

Тумас. На север?

Ульрика. В фильме действие происходит зимой. Экстерьер снимается на севере.

Тумас. Далековато.

Ульрика. Зато у тебя будет достаточно времени для работы.

Тумас. Ульрика.

Ульрика. Если надумаешь, дай знать.

Тумас (с горечью). Вот в этом-то и заключается разница между нами. Тебе что-то нужно от меня. Ребенка. А мне нужна только ты. А тебе этого мало.

Ульрика. Вовсе нет.

Тумас. Нет?

Ульрика. Я расскажу, как обстоит дело, если хочешь. Я женщина, с которой можно работать, можно заниматься любовью. Со мной интересно поговорить и лестно показаться в ресторане. Но я не та женщина, с которой заводят семью и детей. Молчи, не возражай, потому что это так. Увы, ты не первый мужчина в моей жизни. И всегда что-нибудь стояло на моем пути. Жены, дети или работа.

Тумас. Ты — лучшее, что было в моей жизни.

Ульрика. Ребенок... Ты первый, с кем я отважилась заговорить об этом. Я словно шла по мостику через поток, шла и молила: Господи, пусть он встретит меня на том берегу. Но тебя там не оказалось.

Тумас. Ульрика!

Ульрика. И я споткнулась, я упала. Теперь мне необходимо работать. Поэтому я уезжаю.

Тумас. Я стоял на другом берегу. Просто ты меня не заметила.

Ульрика. Прошло целое лето и пол-осени. Я уезжаю.

Тумас. Подожди. Давай поговорим.

Ульрика. Не хочу больше ничего слышать. Всегда находится что-то более важное. Твои дети, например! Нет, не хочу больше об этом слышать!

Тумас. Ульрика!

Но она уже ушла. Тумас остается один.

Сцена 11

Тумас сидит за столом. На столе бинокль и увядшая роза.

Тумас. Уехала! (Возмущенно.) Даже адреса не оставила. Потом пришла открытка с изображением лопаря — извините, саама — с гостиничным адресом и номером телефона в какой-то глухомани. Я не стал звонить. Я смотрел на фарватер перед домом, вода медленно затягивалась корочкой льда, пейзаж постепенно белел, будто погружался в какое-то забвение. (Берет бинокль, смотрит.) В ответ я написал открытку с единственным словом: «Приезжай!» Но Ульрика не приехала. Я работал. Прошло несколько недель, ничего не произошло. Я работал, и никто обо мне не вспомнил.

Брур (входит в зимней одежде). А я? Ты забыл? Я приехал и помог затащить на берег лодку. И вымыл посуду, которую ты накопил за несколько недель. А ты даже не заметил моей любезности. (Бросает перчатки на стол.) Больше того, я собирался сменить воду этой дохлятине, но мне не позволили. (Хочет взять розу из графина.)

Тумас (удерживает его). Оставь ее.

Брур. Ее лучшие деньки миновали. О’кей, тогда я сматываюсь. Что ты пишешь? (Берет лист бумаги со стола.)

Тумас (пытается забрать листок). Не смей трогать, черт тебя побери.

Брур (читает). «Передо мной на столе стоит роза в графине».

Тумас. Дай сюда, я тебе говорю!

Брур. Заткнись. «Передо мной на столе стоит роза в графине. Вот уже три недели я наблюдаю, как она медленно умирает, совсем как человек. (Брур замолкает. И вновь начинает читать.) Но мне не удалось поймать момент смерти».

Тумас. Я не люблю, когда читают мои бумаги.

Брур. Гордец чертов.

Тумас. Это личное.

Брур. Личное? Послушай, давай поговорим. Я ведь тоже пишу. Для пятисот тысяч читателей! А что получается? Дерьмо!

Тумас. Это твоя работа.

Брур. Ты думаешь, мне не хотелось бы написать что-нибудь стоящее вместо этого дерьма?

Тумас. Что же именно?

Брур. Хотя бы одну правдивую фразу. (Протягивает лист.)

Тумас (берет). Спасибо.

Брур. Так нельзя больше жить. Это ясно каждому, у кого есть глаза и сердце. Мы не живем, а умираем. Мы умираем к середине жизни, сами не замечая, как это получается. (Уходит. Оборачивается, улыбаясь.) Эта роза — я. Всего хорошего.

Он уходит. Тумас возвращается к машинке.

Тумас. И я снова остался один в доме, близилась зима.

Тумас пишет. Звучит музыка.

Сцена 12

Музыка замолкает. Позади Тумаса появляется Таня, веселая, с сумкой. Она широко улыбается.

Таня. Привет!

Тумас. Таня! Откуда ты взялась?

Таня. Из города, само собой, откуда же еще. Я поживу здесь несколько дней, если ты не против.

Тумас. Здесь?

Таня (улыбаясь). А что? Пойду затоплю сауну. (Уходит.)

Тумас (кричит ей вслед). Гертруд и Фредрик знают, что ты здесь?

Таня. А! Я устала от них! (Слышен ее голос.) Фредрик все время пристает: учись, учись! Я уже ходила на тысячу курсов, по-моему, хватит. Работа мне все равно не светит. Ничего меня не интересует. Я, наверно, тупая! И они это знают, но делают вид, будто это не так. У них в голове только одно — мое будущее: «Что с тобой будет, что с тобой будет?» А я плевать хотела на будущее.

Тумас. Чего же ты хочешь?

Таня. Чего хочу? Разве необходимо все время чего-то хотеть? Это противоестественно.

Тумас. Фредрик и Гертруд хотят, наверно, чтобы ты могла зарабатывать себе на жизнь...

Таня. Перестань. Это тоже противоестественно. Меня распирает от желаний! Мне хочется жить! Я ведь живая! Я существую! И кстати, в этой стране денег, в общем-то, навалом. Всем могло бы хватить. Разве не так?

Тумас. Возможно.

Таня. Просто глупо надрываться на работе, которая тебе не нравится. Тем более когда в стране безработица! Я устала от всего этого. Устала жить дома, но Фредрик не хочет снять мне квартиру, хотя мог бы, если бы только захотел.

Тумас. За квартиру надо платить...

Таня. Знаю, знаю, знаю. Все это я уже слышала.

Тумас (смеясь, обнимает ее). Таня!

Таня (смотрит на него). Ты не такой, как они. Поэтому я приехала сюда.

Меняется освещение. Они сидят вместе на диване.

Таня. Здесь так тихо.

Тумас. Я пытаюсь написать об этом доме.

Таня. Ты пишешь о домах?

Тумас. О старых домах. Об инструментах и ремеслах. Об истории. (Показывает на рубанок Севеда). Этот рубанок я нашел в дровяном сарае. Он, наверно, принадлежал еще твоему прадедушке.

Таня. Деду Севеду.

Тумас. Да, Севеду. Они тяжело, слишком тяжело работали, но чувствовали себя нужными. Потому что знали границы своего существования. А где наши границы? Они есть, но мы их не видим.

Таня. Так ты пишешь о старых рубанках?

Тумас (улыбаясь). И о нас.

Их взгляды встречаются.

Таня (со смешком). О нас?

Тумас (поглаживая рубанок). Да. В каком-то смысле.

Таня. И обо мне?

Тумас. В каком-то смысле.

Таня подходит к нему и садится рядом. Он обнимает ее.

Тумас. Ты понимаешь, что... (Их взгляды встречаются.)

Таня. Где Ульрика?

Тумас. Ульрика? Ее здесь нет. Она уехала.

Таня. И когда вернется?

Тумас. Не знаю.

Таня. Ты расстроен?

Тумас. Не знаю. (Пожимает плечами.)

Кладет руки ей на плечи. Таня обнимает его. Они целуются. Звучит музыка, меняется освещение. Когда свет снова падает на них, они лежат рядом. Таня спит. Тумас открывает глаза и видит Таню. Он пытается осторожно высвободить из-под нее свою руку, но Таня просыпается. Некоторое время они смотрят друг на друга.

Таня (тихо). Я верю в любовь.

Тумас. Что ты сказала?

Таня. Ты спрашивал меня, чего я хочу. Я сказала, ничего. Но я верю в любовь. Дома меня бы неправильно поняли. А тебе я могу это сказать.

Тумас (тихо). Расскажи, как ты себе ее представляешь.

Таня (улыбается). А любовь не нужно представлять. Она просто существует, и все. По-твоему, я рассуждаю по-детски?

Тумас. Нет.

Таня. Это значит быть вместе. Я хочу быть вместе. С тем, кто мне по-настоящему нравится. Каждый день, каждую ночь. Работать тоже, наверно, нужно. Но с этим образуется. Главное — вместе, будто у нас одна кожа. Вот чего я хочу. Думаешь, так будет?

Тумас. Да. Для тебя. Но не для всех.

Таня. Я хочу, чтобы так было.

Таня сворачивается клубочком у Тумаса на груди. Он лежит с открытыми глазами. Картина исчезает.

Сцена 13

Свет падает на письменный стол Тумаса. Он один. Ходит взад и вперед. Смотрит на лист бумаги в машинке. Вынимает его и рвет на части. Не находит себе места. Ночь, горит настольная лампа. Тумас набирает номер телефона. Свет высвечивает Ульрику. Она просыпается в гостинице от телефонного звонка, на ощупь добирается до телефона, над ним висит афиша лыжных соревнований.

Ульрика (сонно). Да?

Тумас. Приезжай! Я соскучился! Алло, ты там?

Ульрика. Тумас!

Тумас. Я идиот! Слышишь меня?

Ульрика (на ее лице появляется улыбка). Да.

Тумас (кричит что есть мочи). Я хочу быть с тобой! Постоянно, всегда! Слышишь меня?

Ульрика. Слышу, только не кричи.

Тумас. Слушай внимательно. Я хочу жениться на тебе. Хочу, чтобы у нас были дети, куча детей! Хочу работать с тобой, жить с тобой, любить тебя, задавать взбучку, если будешь вести себя по-идиотски, утешать, если будешь чем-то расстроена, и готовить для тебя завтраки. Приезжай прямо сейчас! Ульрика, ты слышишь меня?

Ульрика. Да!

Тумас. Скажи что-нибудь.

Ульрика. Не могу. Я плачу!

Тумас. Не плачь. Жизнь коротка, у нас нет времени на слезы. Да или нет?

Ульрика (кричит изо всех сил). Да!

Тумас. Ну, наконец-то! Так ты приедешь?

Ульрика. Да. Да!

Говоря, она одевается, находит под кроватью сапоги, надевает большую меховую шапку и теплые варежки.

Ульрика. Я не смогла приехать тотчас же, это было невозможно, понадобилось время, но потом я, конечно, приехала. В конце съемок ходила как в бреду, с дурацким видом, так что пришлось сделать несколько лишних дублей. Но в конце концов я собралась....

На этих словах она исчезает и появляется в ночной рубашке, шапке, варежках, с карманным фонариком в руке.

Ульрика (быстро). ...и приехала в загородный дом, к нему!

Они обнимают друг друга. Он снимает с нее все, кроме ночной рубашки, они оказываются вместе на диване. Ульрика лежит в объятиях Тумаса.

Ульрика. Подумать только, все-таки позвонил. Почему именно тогда?

Тумас. Не знаю. Когда-то это должно было случиться.

Ульрика. Если бы ты не позвонил...

Тумас. Но я же позвонил. Раньше или позже, но я позвонил.

Ульрика. ...мы могли потерять друг друга!

Тумас. Никогда. Ты сама в это не веришь!

Ульрика. Могли. Прошли недели... и казалось, ты был так далеко, словно на другой планете, такое у меня было чувство.

Тумас. Не говори больше ничего.

Ульрика. Ты был так далеко от меня, что однажды я тебе изменила.

Тумас (после короткой паузы, улыбаясь). Нет-нет. Если ты скажешь это завтра утром, я, может быть, поверю тебе и задам хорошую трепку. Но сейчас у нас нет времени, Ульрика, у нас совсем нет времени!

Ульрика (улыбается, как и он). Ты прав, мой любимый. У нас нет времени.

Они начинают любить друг друга. Звонит телефон.

Тумас. Пусть звонит.

Ульрика. Это мама. Хочет спросить, где мы будем праздновать рождество. Скажи, что я перезвоню.

Тумас берет трубку.

Тумас. Да?

Высвечивается Таня в верхней одежде с телефонной трубкой.

Таня. Слушай! Я чертовски рада! У нас с тобой будет ребенок! С ума сойти! Я не поверила своим ушам, когда доктор сказал, что результат положительный! И я уже знаю, что у нас будет сын, и знаю, как мы его назовем! Ты слышишь?

Тумас. Слышу.

Таня. Никогда в жизни я не была так счастлива! Приезжай, понимаешь, я хочу, чтобы ты был рядом, когда я объявлю это родителям! Когда ты приедешь? Приезжай прямо сейчас!

Тумас. Не могу.

Таня. А когда?

Тумас. Как только смогу.

Таня. Обещай мне!

Луч света гаснет над Таней. Тумас возвращается к Ульрике.

Ульрика. Кто это был?

Тумас. Ничего важного.

Ульрика (смотрит на него). Ты расстроился из-за того, что я тебе рассказала?

Тумас (качает головой). Я хочу, чтобы ты всегда помнила одну вещь, Ульрика. Я полюбил тебя с первой минуты, как увидел. Но понадобилось какое-то время, чтобы я понял, насколько сильно. (Он падает на колени и прячет лицо у нее на животе.)

Картина исчезает. Свет, конец первого действия.

Действие второе

В городе.

Сцена 14 

Редакция ночью. Тяжело стучат печатные станки. Свет луны. Брур сидит за своим письменным столом. Тумас в верхней одежде. У его ног стоит пишущая машинка.

Тумас. Вот такие дела.

Брур (после паузы). И что же теперь ты хочешь от меня?

Голос по внутренней связи: Брур. Мы читаем первую страницу. Ждем тебя.

Брур (нажимает на кнопку). Проклятье! Я же сказал, чтобы меня оставили в покое! Делайте с газетой что хотите, черт побери, только чтобы она вышла, и правительство не ушло в отставку. (Снова нажимает на кнопку.) Впрочем, пусть его! (Бормочет.) А то иногда кажется, что мир без тебя рухнет. (Вынимает виски и пластмассовые стаканчики.) Взятка от одного профсоюза. Выпей!

Тумас. Как это могло случиться, можешь мне объяснить?

Брур. Знаешь, что мне кажется странным в нашем времени? Не то, что трахаются направо и налево, — так было всегда. А то, что, когда потом появляются дети, все страшно изумляются. В былые времена все хорошо знали, что одно влечет за собою другое.

Тумас. Таня. Почему она?

Брур. Э, сейчас угадаю. Может быть, причиной маленькая складочка на руке? Небольшая округлость чуть повыше лона, проступившая сквозь купальник, которую ты заметил, когда мы загорали на берегу прошлым летом? Сосок, который ты поймал краем глаза, когда мы раздевались в сауне? Зад... или бедро?

Тумас. Перестань.

Брур. Ты сам спросил. Почем мне знать. Может, все дело в тени на щеке?

Тумас. Неужели все так идиотски просто!

Брур. Может, не так романтично. Но чертовски просто. (Тумас молчит.) Откровенно говоря, меня куда больше интересует, что Таня нашла в тебе.

Тумас (взрываясь). Я не хочу этого ребенка!

Брур. Каждую минуту случаются самые поразительные вещи, а люди не удивляются. Нажмешь на кнопку или откроешь кран, и зажигается свет или льется вода, что пожелаешь — прямо из стены. Людей посылают в Америку или на Луну — по воздуху. На экране компьютера о твоем соседе можно получить самые интимные сведения — за долю секунды! И ни одно из этих чудес людей не удивляет. Но если кто-то, с кем ты собирался пойти пообедать, вдруг умрет, или если вдруг узнаешь, что должен родиться ребенок, которого ты не планировал, вот тогда мы удивлены! Хочешь знать, что я думаю? Раз в человеческой власти решать судьбу планеты, быть ей или не быть, мы вообразили, будто можем распоряжаться жизнью и смертью. Но знаешь, что мне подсказывает интуиция, и уже очень давно? Что на самом деле это не так. Преимущество по-прежнему на стороне природы. Может быть, настанет день — «О fons Bandusiae, splendidior vitro», Horatius^[47], — когда человек победит природу, но пока у нее есть крошечное преимущество. По-моему, это неплохо. Потому что я не особо доверяю человеку. Вероятно, ты другого мнения, но подумай о моих словах. Есть вещи, которые нельзя менять. Вот тебе моя точка зрения.

Тумас (после короткой паузы). Спасибо. Спасибо за сочувствие. Гораций был очень кстати.

Брур. Рад стараться.

Голос по внутренней связи: Привет, Брур, я только хотел сообщить тебе, что Советский Союз развязал мировую войну, так сказал Сандгрен.

Брур (нажимает кнопку). Мы капитулируем! Передай это Сандгрену.

Голос по внутренней связи: Сандгрен говорит, что тебя расстреляют как дезертира.

Брур (собрался было ответить, но передумал). Ты говоришь, она хочет рожать?

Тумас. Так она сказала.

Брур. А ты намерен убедить ее сделать аборт? Ну нет, Тумас. (Он качает головой, переходит на другой тон.) К тому же, чем плохо иметь ребенка? Дети — это прекрасно. Во всяком случае, так мне кажется.

Тумас. А что будет с Ульрикой? И со мной?

Брур молча смотрит на него.

Тумас. Мне пора.

Брур. Иди. Если и впрямь начнется мировая война, я, пожалуй, понадоблюсь в центральной редакции.

Тумас. Наверняка. Спасибо за ободряющие слова.

Брур. Пошел к дьяволу.

Тумас. Я уже в пути.

Брур. Привет Ульрике.

Тумас. Она ничего не знает.

Брур. Ты собираешься сам рассказать ей об этом? Дело-то ведь, как говорится, сугубо семейное.

Тумас. Я не хочу потерять Ульрику. Я люблю ее, но тебе этого не понять.

Брур. Тебя бы следовало хорошенько взгреть...

Тумас. Спасибо. (Уходит.)

Брур. Малютка Тумас! Я безутешен, я готов выплакать глаза из-за тебя и Ульрики.

Тумас оборачивается, кивает и уходит.

Сцена 15

Свет сосредотачивается на Бруре, но высвечивает на минуту и Тумаса. Потом падает на Магду.

Брур. Я помню, когда я в ту ночь вернулся домой, Магда проснулась, посмотрела на меня и что-то в моем лице ее задело.

Магда. Выражение грусти.

Брур. Она спросила, что произошло, и я рассказал.

Магда. Ульрика! Тумас! Я еду к ним.

Брур. А я говорю, нет. Нет, Магда. Мы не можем помочь. Это их дело.

Магда. В ту ночь я долго сидела на кровати в ожидании рассвета. Рассвета не было. Дождь со снегом хлестал по стеклу. Через декабрьскую темноту пробивался слабый свет, и только. Настало утро, настал вечер...

Сцена 16

Свеча. Стеариновая свеча. Когда сцена освещается, мы видим Таню, сидящую на полу. Нос у нее слегка покраснел, она неуклюже заворачивает рождественские подарки. Рядом стоит Тумас в пальто.

Тумас (оглядываясь). Какая хорошая квартира.

Таня (шмыгая носом). Это папа.

Тумас. Отлично.

Таня. Почему ты не звонил?

Тумас. Извини.

Таня (шмыгая носом). Я знала, что ты придешь. Мама с папой ужасно возмущены, но я тебя защищаю. Им пора понять, что я уже взрослая. С мебелью здесь будет еще лучше. Я сменю обои. Я точно знаю, какую мне хочется мебель и детскую кроватку!

Тумас. Таня. Нам нужно поговорить.

Таня. Сейчас придут родители. Они тоже хотят поговорить с тобой.

Тумас. Таня. Все это как-то глупо.

Таня. Что ты имеешь в виду?

Тумас. Ты не хочешь меня спросить, что я обо всем этом думаю?

Таня. Само собой.

Тумас. Или Ульрика?

Таня (смотрит в сторону). Это не мое дело.

Тумас. Не твое. А если я скажу, что ребенок — не мое дело?

Таня. О чем ты?

Тумас. Ты слышала, что я сказал! Прости, прости.

Таня. Ты собираешься отказаться?

Тумас. Разумеется, нет.

Таня. Ты не можешь так поступить. Не можешь, понимаешь?

Тумас. Таня. Малышка Таня. Послушай меня. Ведь это вовсе не то, о чем ты мечтала. Ты хотела жить с тем, кто любит тебя, быть с ним вместе, словно у вас кожа одна на двоих — так ведь ты говорила. Но этого не будет.

Таня. Ну, так будет по-другому.

Тумас. Через пару лет ты встретишь какого-нибудь парня, вы поженитесь, родите ребенка, и все будет так, как ты мечтала.

Таня. Ты хочешь, чтобы я сделала аборт! Ты хочешь превратить меня в убийцу! Никогда. Я хочу, чтобы у моего ребенка был отец, и я хочу, чтобы им был ты, ведь это так и есть!

Тумас. А если я не хочу?

Таня. Настанет день, и ты тоже будешь рад нашему ребенку, как я.

Тумас. А Ульрика?

Таня. У нас же есть загородный дом. Там мы все можем видеться... Ты, я, ребенок... и все другие.

Тумас не отвечает, он ошеломлен.

Таня (ободряюще). Тебе просто нужно время. Папа всегда говорит, что нужно время, чтобы привыкнуть.

Тумас. Привыкнуть? Знаешь, мне кажется, твой отец что-то недопонимает, если говорит, что цель жизни — привычка.

Таня (после паузы, радостно). Хочешь, скажу, какое я придумала, какое я придумала ему имя?

Тумас не успевает ответить, появляются Гертруд и Фредрик, у нее в руках пакет с продуктами, у него — елка.

Тумас. Здравствуй, Гертруд. Привет, Фредрик. (Смеется.) Ну и вид у вас! Неужели вы сами не замечаете, что это смешно?

Гертруд. Смешно?

Тумас. Забудь об этом. Извини, черт побери.

Гертруд. Что ты собираешься делать?

Тумас. Делать?

Гертруд. Ну да. Что ты собираешься делать? (Иронически, не услышав ответа от Тумаса.) Может быть, вы собираетесь съехаться?

Тумас. Господи, Гертруд...

Гертруд. Ну, мне-то откуда знать. Мне известно только, что ты не появлялся с тех пор, как Таня тебе позвонила. Это мне известно. Я, по глупости своей, думала, что ты живешь с Ульрикой.

Тумас. Живу.

Фредрик. А что говорит Ульрика? Она тоже считает, что это смешно?

Тумас. Незнаю.

Гертруд. Ты хочешь сказать, что ей ничего не известно?

Тумас. Пока нет.

Гертруд. Ульрика гордая. Я ее знаю. Так что тут проблемы не будет. Она тебя видеть больше не захочет. Но сейчас нам было бы интересно услышать, как ты собираешься уладить все это? Что-то же ты имел в виду?

Тумас. Имел в виду?

Гертруд. Да!

Тумас. Я ничего не имел в виду.

Гертруд. Зачем же тогда ты это сделал?

Тумас. Зачем? Я чувствовал теплоту, нежность. Так получилось, что в этом странного?

Гертруд. А последствия? О них ты не подумал?

Тумас. Нет, черт меня побери!

Фредрик. Хватит. Криком не поможешь, Гертруд.

Гертруд. Он обманул ее, внушил, что она ему небезразлична!

Фредрик. Гертруд!

Тумас. Конечно, она мне небезразлична! Гертруд, почему ты не спросишь у Тани, что она «имела в виду»? Мы ведь не в средние века живем!

Гертруд. Таня еще ребенок!

Тумас. Ты ошибаешься, Таня не ребенок.

Фредрик. Черт возьми! Ну и дерьмо же ты. Тебе интересны наши чувства. Что будет, если Гертруд переспит с Бруром... Игры на побережье! А что будет, если Тумас переспит с Таней, — еще одна игра. Ты холоден как рыба. Это тебе не игра! Для нас не игра. Таня — моя дочь!

Тумас (устало). Что, по-твоему, я должен сделать?

Фредрик. Поскольку я темный, как в средние века, я считаю, что ты должен осознать свою ответственность!

Тумас. Каким образом? Жениться?..

Фредрик. Да! А почему бы и нет? Тебе это никогда не приходило в голову?

Тумас. Нет.

Таня (кричит). Мама и папа, уходите, пожалуйста!

Фредрик (не обращая внимания). И ты не считаешь, что обманул ее?

Таня (кричит). Уходите все!

Фредрик. Черт побери.

Тумас (в отчаянии). Я люблю тебя, Таня. Но на чем может держаться наш брак?

Фредрик. На чем держатся браки? На детях! (Швыряет в Тумаса елку.) На детях! Это дьявольски просто, но, похоже, об этом все позабыли, вот откуда все беды! Ты думаешь, нам с Гертруд всегда было легко? Не-ет. Кое-чем пришлось пожертвовать, чтобы остаться вместе. Но мы справились с этим, потому что у нас дети! Так ведь, Гертруд?

Гертруд. Так, Фредрик, мы остались вместе, хватит уже!

Фредрик (продолжает, обращаясь к Тумасу). И, знаешь ли, я этим горжусь! Вокруг нас люди разводились, то ради одной, то ради другой прихоти. Но не мы с Гертруд. Нет, только не мы!

Все замолкают.

Тумас (устало, печально). Что мне сказать? Что вы хотите от меня услышать?

Фредрик (устало, печально). Видишь, Таня. Разве мы, мама и я, не говорили тебе этого вчера вечером? Все так и есть.

Таня. Мне все равно, что вы говорили вчера вечером.

Гертруд. Папа и я сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь тебе, детка...

Таня. Замолчите! Не хочу ничего слышать! Вы говорите так, будто меня не существует, — и он тоже! Никто не спрашивает меня, чего хочу я, даже Тумас, и он мне не нужен! Я хочу, чтобы он заплатил!

Гертруд. Таня, я...

Таня. Уходите! Уходите оба!

Гертруд. Пойдем, Фредрик. (Они уходят.)

Таня (Тумасу). Ты заплатишь!

Тумас. Конечно. Разумеется. Сколько?

Таня. Много.

Тумас. Конечно.

Таня. Ты мне нравился. Поэтому все и случилось. Я думала, я тебе тоже нравилась.

Тумас. Ты мне нравилась. И нравишься.

Сцена 17

Свет высвечивает Ульрику. Она лежит на диване в своей квартире и читает. Входит Тумас в пальто.

Ульрика. Что с тобой? Потрясающая пьеса.

Тумас. Послушай. Я хочу кое-что тебе рассказать. Что это ты читаешь?

Ульрика. Одну пьесу. Почему ты так смотришь на меня?

Тумас. Я думаю. Во всяком случае, так мне кажется.

Ульрика. О чем, любимый?

Тумас. О чем? Например, как мы будем встречать новый двухтысячный год, ты и я.

Ульрика. Двадцать первый век?

Тумас. Я сказал, двухтысячный год.

Ульрика. Это и есть двадцать первый век.

Тумас. В любом случае, давай решим, поедем ли мы на Багамы или останемся дома. Наверняка в такой вечер по телевизору будет интересная программа.

Ульрика. Ты думаешь, мы будем вместе в двадцать первом веке?

Тумас. Конечно. А тебе не хочется этого?

Ульрика (смеется). Мило с твоей стороны строить планы на двухтысячный год.

Тумас. На двадцать первый век.

Ульрика. А что ты хотел рассказать?

Тумас. Я люблю тебя. Я не могу представить себе жизни без тебя.

Ульрика. Я начинаю нервничать.

Тумас. Ты знаешь это. Правда?

Ульрика. Знаю. Но что ты хочешь мне рассказать? Подожди. Я угадаю. Ты мне изменил? Угадала?

Тумас. Да.

Ульрика. Давно или недавно?

Тумас. Давно.

Ульрика. Я это знала! Когда я рассказывала тебе ту историю, случившуюся со мной там, в отъезде, у тебя было такое лицо... Ведь это случилось, когда я уехала, я права?

Тумас. Да.

Ульрика. Почему ты не сказал тогда? Впрочем, ты прав, это было давно. И можно признать недействительным, не так ли?

Тумас. Можно.

Ульрика. Тогда зачем ты рассказываешь мне это сейчас?

Наступает полная тишина.

Ульрика. Наверно, потому что... это не закончилось!

Тумас. Ошибаешься.

Ульрика. Точно?

Тумас. Да!

Ульрика. Тогда зачем?

Тумас. Однажды неожиданно в загородный дом приехала Таня.

Ульрика (недоуменно). Таня? Ты что, переспал с Таней?

Тумас. Да.

Ульрика (с нарастающей тревогой). Ага. Понимаю. А теперь... она, бедняжка, влюбилась в тебя. Так? И ты не знаешь, что делать? Так?

Тумас. Не вполне.

Ульрика. Что же тогда?

Тумас. Однажды она позвонила и сообщила, что ждет ребенка.

Ульрика. Что ты сказал? У вас с Таней будет ребенок?

Тумас. Да.

Ульрика вскакивает. Он пытается схватить ее, она отталкивает или ударяет его. Тумас снова пытается задержать ее, она хватает пальто и намеревается уйти. Тумас хватает ее за руку...

Тумас. Куда ты?

Магда (из-за двери). Привет. Привет, это я! (Входит.) Куда ты?

Ульрика. На улицу.

Магда. Остановись, Улли! Я все знаю!

Ульрика. Ты все знаешь? Все знали, кроме меня? У нас что, семейное торжество? Может быть, сейчас и мама появится? Мне нарезать хлеб и поставить кофе? (Тумасу.) Ты уже всем растрепал. Так, что ли?!

Тумас. Я рассказал Бруру.

Магда. А он мне. Больше никто не знает. Кроме Гертруд. И Фредрика, конечно. Но мама ничего не знает. Уверена, что она ничего не знает.

Ульрика. В чем можно быть уверенным, Магда?

Свет гаснет.

Сцена 18

Ульрика. Как больно. А будет еще больнее. Такое чувство, будто мои жилы вскрыты, а сердце качает и качает кровь, и она заливает внутренности.

Магда. Улли, дорогая.

Ульрика. Это не может быть правдой. И тем не менее это так! Ребенок! Его ребенок. Он будет носить имя, видеть, слышать. Как больно! Я не могу этого вынести!

Магда. Пусть поболит.

Ульрика. Мне страшно. Куда податься?

Магда. Боль жестока, но не отказывайся от нее. Она как режущий нож. Болит, но это жизнь!

Ульрика. Ты ненормальная. Боль — это нечисть, она смердит. Ребенок! Которого я так ждала! А у меня никогда не будет детей, я знаю. Зато родится тот ребенок. Не хочу, чтобы он появился на свет! Пусть он умрет!

Магда. Улли!

Ульрика. Господи! Всю жизнь на коленях. Всю жизнь в грязи.

Магда. Да, Улли. В грязи. И ничего не видно и не слышно... Наверху, вместо небес, только дым, телеантенны да наш страх! И в один прекрасный день кто-то наносит тебе удар такой силы, что боль пронзает тебя, и тогда небеса на мгновение вдруг разверзнутся!!!

Ульрика. Я сейчас разорвусь! Я разорвусь на куски, они разлетятся по всей комнате. Я убью себя, помогите!

Тумас поднимается и подходит ближе.

Тумас. Улли. Улли.

Ульрика. Не трогай меня!

Тумас уходит.

Ульрика. Она там, в другой комнате, и внутри у нее растет новая жизнь, которая должна была быть моей.

Магда. Но она не твоя, Улли. Родится другой ребенок вместо твоего. И тебе не будет больно, потому что здесь, где мы живем, никому не позволено причинять боль. Потому что боли нет. А вместе с нею нет и самой жизни. А помнишь, Улли:

Ульрика. Что это?

Магда. Ты была совсем маленькая, когда ушел отец, мама все время плакала, потом заболела... Я вернулась домой, чтобы позаботиться о тебе, мы лежали вместе в постели, и я читала ее стихи, может быть, утешая саму себя. Стихи Эдит Сёдегран. Я читала их снова и снова:

Наверно, тебе, ребенку, стихи были непонятны, но слова убаюкивали.

Ульрика. Я хотела любви. Я помню. Но не одиночества и смерти.

Магда. Этого никто не хочет.

Ульрика. Магда. Я словно впервые вижу тебя. Где ты была?

Магда. А ты... где была ты?

Ульрика. Что если я не уступлю дорогу боли? Значит, остаться с ним? Нет, это невозможно.

Магда. Его ведь тоже терзает боль.

Ульрика. Надеюсь. Дай-то Бог!

Магда. Он не хотел того, что случилось.

Ульрика. Но сделал!

Магда. Не подумав.

Ульрика. Что ты хочешь этим сказать?

Магда. Любви в жизни так мало.

Ульрика. Нет, Магда. Ты только представь: Таня. И Гертруд. И Фредрик. И мама. Невыносимо.

Магда. Таня... с Таней все в порядке. Она молодая и сильная! Гертруд и Фредрик? Станут бабушкой и дедушкой.

Ульрика. Ты сумасшедшая.

Магда. Наверно.

Ульрика. Просто сумасшедшая!

Магда. Вот и Брур говорит.

Ульрика. Тебе надо было давно развестись с ним.

Магда. Возможно. (Зажигает сигарету.) Мне потребовались годы, чтобы объяснить ему, что он никогда не поймет меня. Теперь Брур это знает. Наконец-то понял. Это хорошо, даже очень. Я остаюсь с ним. Может быть, это любовь, или что-то вроде того.

Ульрика (после паузы). Значит, нам надо рассказать все с самого начала?

Тумас (поворачивается). Да!

Магда (смотрит на них, дает Ульрике сигарету). Улли, мне пора.

Ульрика берет сигарету и закуривает. Тумас подходит к ней. Он стоит позади нее. Не глядя на него, Ульрика протягивает ему сигарету. Он берет. Слышны удары сердца. Они усиливаются. Переходят в звук прибоя. Картина медленно исчезает.

Сцена 20

Шум волн, как в начальной сцене. Свет падает на Гертруд.

Гертруд. Прошла зима. Как-то я лежала в постели рядом с Фредриком и не могла заснуть. Я сказала ему: мне хочется снова стать маленькой девочкой и жить с папой и мамой в загородном доме, пока они не развелись. Я бы ходила по берегу в ситцевом платьице в клеточку, с заколкой в волосах, собирала бы круглые камешки. Фредрик внимательно слушал. Но ничего не сказал. Он вообще говорит мало. Потом наступило лето. Когда начался отпуск, я, конечно, предложила маме поехать с нами. Я буду тебе обузой, ответила она. О чем ты говоришь, возразила я. И мы поехали в наш загородный дом. Мы с Фредриком. И мама. И Магда. И Брур. И Таня. Как обычно. Почти как обычно.

Снова слышен шум моря. Гертруд и Фредрик исчезают.

Сцена 21

За городом.

Прожектор освещает побережье. Как в сцене 1: кресла, матрасы и т. д. Звуки волн стихают. Карна вяжет, сидя в кресле. Брур и Магда читают: он газету, она ноты. Карна увидела лебедей.

Карна (встает, ищет в кармане корм). Смотрите, лебеди! Гляди-ка, Магда, у них в этом году пять птенцов. Как это у них получается?

Магда (с совершенно отсутствующим видом). Да, мама...

Карна. Что ты сказала?

Брур. Магда сказала, что они совокупляются в воде.

Магда (дружелюбно). Идиот.

Брур (переворачивает страницу газеты). Природа добра и расточительна, Карна. Таково ее свойство.

Карна (возвращается к креслу). Да. Природа дает. А потом забирает обратно. Сегодня утром я ужаснулась, увидев себя в зеркале. Почему у нас, людей, не появляется новая красивая листва каждый год, как у деревьев? Я бы хотела стать липой. Из всех деревьев я больше всего люблю липу. (Сердито.) А сосны ненавижу! (Вздыхает.) Да-а, атомная бомба может свалиться на голову в любой момент.

Магда (с отсутствующим видом). Ммммм...

Карна. Об этом не стоит забывать, когда становится грустно.

Брур. Да, я тоже так считаю.

Карна. Циник...

Брур. Я был тебе потрясающим зятем половину моей жизни, а ты так и не заметила, какой я мягкий и чувствительный человек.

Карна. Я заметила. (Вяжет.) Если нельзя липой, то я бы стала березой. Кстати, не могли бы вы устроить так, чтобы меня похоронили под липой? Или под березой?

Магда. Мама, милая, что с тобой сегодня?

Карна. Я говорю, можно и под березой, но ни в коем случае не под сосной! Это мое последнее слово! Ты слышала, Магда?

Входит Гертруд. Она делает вид, что что-то ищет.

Гертруд (мимоходом). Ульрика звонила.

Карна (подскочив). Да?

Гертруд. Передает привет.

Карна. Ну?..

Гертруд. Что ну?

Карна. Они приедут?

Гертруд. Не думаю.

Карна. Но ведь у меня день рождения!

Гертруд. Вчера ты сказала, что не хочешь его отмечать.

Карна. Я каждый год это говорю.

Гертруд. Ульрика сказала, они собираются пожениться.

Карна (радостно). Что ты говоришь!

Гертруд. Да. Но будь добра, не говори этого Тане. (Уходит.)

Карна (печально). Не буду. Как мне грустно.

Магда. Не грусти. Ведь сегодня день твоего рождения. (Уходит.)

Карна (качает головой). Эх. Все мы умрем. Все умрем. Не стоит забывать об этом.

Брур. Я тоже так думаю. Почему ты сегодня такая грустная, Карна?

Карна. Ты сам знаешь! Мне очень хотелось бы побывать у них на свадьбе!

Брур (целует ее в щеку). Они наверняка тебя пригласят!

Он уходит. Карна сосредоточенно вяжет. Входит Таня с большим животом.

Таня. Папа печет для тебя торт.

Карна. Он же знает, что я не люблю тортов!

Таня. А ему нравится их печь.

Молчание. Таня садится. У нее болит спина.

Таня. Почему он не дает о себе знать?

Карна. Кто?

Таня. Тумас, само собой.

Карна. Но, детка, дорогая...

Таня. Я написала ему. Понимаешь, я ужасно хочу, чтобы он был рядом, когда родится наш сын.

Карна (после паузы). А если это будет девочка?

Таня. Нет. Это будет сын. Похожий на него. Я знаю.

Карна. Таня, детка...

Таня. Я хочу рассказать тебе, бабушка, кое-что, можно?

Карна. Разумеется. Кроме тебя, никто мне ничего не рассказывает.

Таня. А мне, кроме тебя, не с кем поделиться.

Карна. Чем же ты хочешь поделиться?

Таня. Когда я приехала сюда осенью... я была в него влюблена и надеялась, что и он влюбится в меня. Но я ничего не знала. Все было как бы понарошку. Понимаешь? Он был так хорош, ты не можешь себе представить! Я была такая счастливая! Я ему нравилась. И он мне...

Карна. Но как же ты могла, когда знала, что... (Останавливается.)

Таня. Забудь, что я тебе сказала. Сиди и вяжи! (Встает.)

Карна. Таня! Подожди! Прости! Я так вас всех люблю. Прости. Никто не должен осуждать любовь, а уж я тем более! Продолжай, моя девочка.

Таня. Для настоящей любви нет преград! Правда?

Карна. Правда.

Таня (после паузы). Эта зима была такой долгой.

Карна. Долгой, Таня.

Таня. За эту зиму я стала взрослой.

Карна. Да, Таня.

Таня. И теперь я знаю.

Карна. Что?

Таня. Что это он. Он и никто другой.

Карна. Что ты хочешь этим сказать?

Таня. Я люблю только его. И в конце концов он полюбит меня тоже.

Карна (осторожно, помедлив минуту). Не всегда получаешь то, что хочешь, Таня.

Таня. Знаю.

Карна. Человек не должен надеяться на слишком многое. Иначе постигнет разочарование. Поверь мне.

Таня. Ты хочешь сказать, что человек вообще не должен ни на что надеяться?

Карна. Я так не говорила.

Таня. Но имела в виду. Не должен надеяться. Конечно, тебе не на что надеяться. Ни тебе, ни Фредрику, ни Гертруд, никому. Вы живете без всяких надежд. Просто живете. А я не хочу быть похожей на вас.

Карна. Ты права. Человек должен надеяться, иначе жить нельзя! Только нельзя питать слишком больших надежд.

Таня. Ты хочешь сказать, что надежда должна быть небольшой?

Карна. Да. То есть нет.

Таня. Я никогда не стану такой, как вы.

Карна. Но как ты можешь рассчитывать, что Тумас и ты... Вы что, встречаетесь?

Таня. Это невозможно. Что скажет Ульрика?

Карна. Правильно.

Таня. Ульрика завидует мне! Ведь она не может иметь детей. Так мама сказала. У нее что-то не в порядке. Может, она чересчур стара. А у меня будет его ребенок! И однажды Тумас переменится!

Карна. Господи помилуй.

Таня. Если ты еще скажешь хоть слово, я тебя задушу.

Карна. Таня!

Таня. Они думают, что я их собственность! А я ничья.

Карна (после паузы). Пройдут годы, и ты его забудешь.

Таня (встает). Никогда.

Карна. Но ты должна!

Таня. Почему это?

Карна. Они собираются пожениться, Таня!

Таня. Кто?

Карна. Тумас и Ульрика.

Таня (сдерживаясь). Ты лжешь! (Короткая пауза.) Все равно, это неважно. Можно развестись. Сейчас все так делают! Разве нет? Ты сама развелась! Так что это неважно! (Уходит.)

Карна. Таня, остановись!.. Я хочу с тобой поговорить! Есть мечты, от которых нужно отказаться, поверь мне, хотя сама я сделала это слишком поздно! Прошли мои молодость и жизнь... Таня, детка, да хранит тебя Господь... О Улли, моя Улли... Так сильно любить — это наказание... А ради чего еще стоит жить?.. Все так запутано. Нужно быть преданным. И уметь забывать. Крепко держаться. И отпускать. Каждую секунду жизнь ставит перед нами серьезный выбор! Но мы не хотим его замечать, иначе можно сойти с ума и вообще не рискнуть хоть что-то сделать! А по сути, вся эта круговерть упирается в одно: нужно отважиться любить и быть любимым! Господи, может быть, нам надо наконец научиться быть чуточку... практичней? Мне никогда это не удавалось. Слава богу!

Карна сидит в кресле. Освещение изменилось, солнце садится.

Гертруд (входит, за ней Фредрик). Мама. Не было необходимости говорить это Тане сейчас.

Карна. Ты тоже так думаешь, Фредрик?

Фредрик. Ты могла бы немного подождать.

Карна. О, как мне грустно.

Магда (входит, за ней Брур). Но девочка должна знать, что происходит!

Гертруд. Не обязательно узнавать все сразу!

Фредрик. Не знаю, я ничего не знаю, если бы этот парень оказался сейчас здесь, я бы застрелил его, будь я проклят!

Брур (медленно, с усмешкой). Чиновник убивает писателя из бутафорского ружья...

Они смотрят друг на друга. Магда прячет улыбку. Гертруд пожимает плечами, начинает собирать вещи к вечеру. Фредрик помогает ей, потом к этому подключается Магда. Солнце садится. Вдруг появляются они, Тумас и Ульрика, с букетом цветов для Карны.

Карна (радостно). Улли! Ульрика! Тумас, мой мальчик!

Она обнимает их. Они здороваются. После некоторого колебания Фредрик протягивает руку Тумасу.

Ульрика. Мы зашли на несколько минут... чтобы подарить маме цветы... Все-таки день рождения, обычно мы...

Карна. Если вы поженитесь, я обязательно приду на вашу свадьбу... извините, но таково мое желание!

Ульрика. Мама, прости, но это уже произошло. Прости, Гертруд, может быть не стоило приходить сюда, но мы были неподалеку...

Короткое молчание.

Ульрика. Прости, что зашли, Гертруд. Мы уходим.

Гертруд. Ульрика! Желаю счастья!

Ульрика. Это правда?

Гертруд. Да. Конечно. Нет. Я не знаю.

Ульрика. О, Гертруд!

Она склоняет голову на плечо Гертруд. Они обнимают друг друга. Карна отходит, садится в свое кресло, смотрит на море. Солнце садится.

Карна (восклицает). Как мне грустно!

Брур (подходит к ее стулу, смотрит на море). Не грусти, Карна, не надо. Посмотри на море. Оно прекрасно каждый вечер. Там вдали вода впитывает последние капли солнечного света. Гаснут берега, острова, облака... Вот исчез красный буек у причала, но ты все еще видишь его внутренним взором. Разве это не чудо, быть человеком в такой летний вечер?

Пока Брур говорит, все поднимают лица и вместе с ним смотрят на море. Входит Таня. Свет медленно гаснет, последней освещена Таня.

Тумас и Ульрика замечают ее. Таня глядит на них. Откусывает яблоко, выплевывает зернышки.

Барбру Смедс ЛЮБОВНОЕ ДЕЙСТВО. Пьеса в одном действии

Barbro Smeds

KÄRLEKSHANDLINGEN

© Перевод со шведского А. Афиногеновой

Действующие лица

АГНЕС, 37 лет.

БЕАТА, 37 лет.

КЛАС, 37 лет.

Квартира. Большая комната, почти без мебели, почти необжитая. Воскресенье. Гулко звонят колокола, созывая на богослужение. На улице идет дождь.

Откуда-то из глубины квартиры доносятся возмущенные голоса. Хлопает входная дверь, появляется Беата, женщина лет тридцати, в наспех наброшенном пальто. Она останавливается, прислушивается. Возмущенные голоса приближаются, теперь отчетливо слышно, что они говорят.

Агнес. Мог бы давно это сделать. Коли тебя это так раздражает. А теперь уходи! Убирайся!

Беата вздыхает, садится. Появляются Клас и Агнес. На нем пальто, она в комбинезоне.

Клас. Я еще не закончил, может, позволишь мне хоть раз договорить до конца, мы что, в банке? Ты обращаешься со мной, как с грабителем.

Агнес. Больше говорить не о чем.

Клас. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

Агнес. Нет, или ты ожидал чего-нибудь другого? Я же переехала, разве не так?

Клас. Но ведь то, что ты сделала, все меняет.

Агнес. Конечно, и это еще сильнее убеждает меня в моей правоте! Я тебе не верю! С тобой невозможно иметь дело. Спроси кого хочешь. Спроси Беату.

Клас. Беата так считает? Что со мной невозможно иметь дело?!

Агнес. Спроси кого хочешь.

Клас (подходит к ней ближе). Но я же пытаюсь, я не хочу сдаваться, неужели ты не понимаешь?

Агнес. Не прикасайся ко мне!

Клас. Но Агнес...

Агнес. Не прикасайся ко мне! Ты мне противен! Ты мне не нужен, не нужен, и я этому жутко рада.

Клас бьет ее кулаком в глаз. Агнес вскрикивает. Беата встает, но не двигается с места.

Агнес. Убирайся!

Клас решительными шагами выходит, громко хлопнув дверью. Беата отступает назад, так что он ее не видит. Агнес садится, плачет. Через какое-то время Беата произносит...

Беата. Агнес...

Агнес (поднимает голову). Это ты?

Беата. Я.

Агнес (с перевязочным материалом в руках). Он ударил меня.

Беата (накладывает ей на глаз повязку). Тебе бы надо в больницу.

Агнес. И что я скажу? Что налетела на дверь?

Беата. На дверь машины.

Агнес. Я и в самом деле испугалась до смерти. И в то же время мне было жалко его. У тебя это укладывается в голове?

Беата. Да, в общем-то да. Ты хочешь сказать, что он тебя и вправду ударил?

Агнес. Какое счастье, что ты сумела прийти. Я едва стою на ногах. (Беата подходит к Агнес, обнимает ее.) Не понимаю, что у него на уме! Не знаю, чего он добивается! Видеть его больше не могу! Он же меня прикончит!

Клас (вновь входит в комнату). Ну прямо детский сад. Точно дитя малое. Послушай. Эй! Мне надо с тобой поговорить! Прости меня! Прости, прости! Эй! Я хочу попрощаться. Ладно, так и скажи. Скажи: между нами все кончено. Ну, скажи.

Беата подходит к окну с цветными витражами в прихожей, забавляется с цветными лучиками из окна.

Агнес. Клас! Клас! Клас! Проваливай!

Клас. Мне надо поговорить с тобой, непременно, прямо сейчас.

Агнес. Ты же знаешь, что ничего не выйдет, знаешь, что я этого не вынесу, знаешь, что... пожалуйста, ну скажи, чего ты хочешь?

Клас. Агнес, прости меня. Не стану даже говорить, что вовсе не собирался, но... (Замечает Беату. Застыв, они глазеют друг на друга.) Ты здесь?

Беата. Пока не знаю. По-моему, да.

Агнес. Тебе, наверное, все-таки лучше уйти. Беата только что пришла, у меня нет сил.

Клас (подходит вплотную к Агнес и смотрит ей в глаза. После паузы). Я уйду, когда ты, глядя мне в глаза, скажешь, что между нами все кончено. Но ты не можешь. Не можешь ведь! Посмотри мне в глаза!

Агнес. У меня и глаз-то не осталось. Я почти ничего не вижу. Клас, это уже чересчур, неужели ты не понимаешь? (Отходит от него.)

Клас. Но пойми и меня! Когда мне бросают прямо в лицо, что ты сделала аборт, не сказав ни слова, и именно сейчас — вот это и впрямь чересчур! (Беате.) Это твои штучки? А? А?!

Беата. Я ничего не знала. Я вообще не знала о существовании ребенка.

Агнес. А никакого ребенка и не было! Аборт на седьмой неделе — это не ребенок, ребенка не было и быть не могло!

Беата. Не могло?

Агнес. И я не желаю ничего об этом слышать, не желаю обсуждать этот вопрос, потому что это к делу не относится. Нашим отношениям пришел конец, и это чудовищно тяжело, для нас обоих. И вот с этим-то мы теперь и пытаемся справиться.

Клас. А ты, черт подери, идешь и делаешь аборт! Совсем спятила! Да какое ты имеешь право! Кто ты есть? Ты — дом, комната, но ты нипочем не желаешь иметь внутри себя хоть частичку моего, так ведь? Тебе непременно надо избавиться от этого, отомстить! Какая мерзость!

Агнес. Только не начинай все сначала! Я больше не могу! Я — это я, и ты обязан это уважать.

Клас. Я — это я! Ничего глупее не слышал! Я — это я!

Агнес. Я не верю в наши отношения. Для меня ребенок — это акт любви, манифестация, да, высшее проявление любви между двумя людьми и того, что эта любовь будет жить, а у нас все не так, и ты сам прекрасно это знаешь. Ни одному из нас это бы не принесло счастья.

Клас. Что ты можешь знать об этом? Ты ребенка спросила? Ребенку наплевать! Ребенок хочет появиться на свет! И это надо принять! Покориться! А я! Это ведь и меня касается! И по-твоему, я должен это терпеть! Ты загубила мою жизнь! Господи, вся это болтовня о женщинах, женщинах — носительницах жизни, но как только дошло до дела, ты оказалась обыкновенным убийцей!

Агнес. Загубила твою жизнь! Это ты загубил мою жизнь, уже давным-давно! Я пытаюсь спастись, пытаюсь спасти свою жизнь!

Клас. Да ну!

Агнес. Я не могу лгать самой себе. Я любила тебя, ты, возможно, тоже любил меня...

Клас. Возможно!

Агнес. Но все это теперь полетело к чертям! Загублено! И пытаться заставить меня вынашивать ребенка, зачатого из всего этого, жестоко! Вроде изнасилования.

Клас (бьется головой об стену). Но он стал бы нашим примирением! Прощением. Послушай! Это сила, которая могущественней нас! Умнее нас! Она говорит нам: остановитесь! одумайтесь!

Агнес. В жизни не слыхала ничего трусливее! Сила, которая могущественнее! Сперва ты запутываешь все до предела, а потом призываешь на помощь высшую силу, чтобы та все расставила по местам. У меня нет слов! (Ловит ртом воздух.) Ты настоящий младенец! Неужто, прожив на свете 37 лет, ты еще не понял, что человек должен отвечать за свои поступки! Жизнь — штука практичная! Осел!

Клас. Ха-ха, ха-ха, практичная! Умереть можно! Интересно, кто тут у нас практичный? Я. Я пытаюсь определить свое отношение к возникшей на практике ситуации — твоей беременности, к появлению ребенка. Это практично. Конструктивно и практично. А ты, практик номер один, королева практичности, ты прячешь голову в кусты и начинаешь молоть что-то про идеальные отношения! Что, мол, наши отношения не идеальные! Где ты нашла идеальные отношения!

Агнес. Я...

Клас. Да, да! Ты так и сказала — наши отношения не идеальные, поэтому так, увы, не пойдет, поэтому этот ребенок должен, увы, умереть!

Агнес. Я знаю только одно: я несу ответственность за свою жизнь, свое тело и за то, что мне представляется правильным. Ничего другого я сделать не в состоянии.

Клас. А как же я? Я!

Агнес. Нет, не подходи. Уйди! Пожалуйста, попытайся с уважением отнестись ко мне, к моей жизни, к тому, что у меня есть собственная жизнь.

Беата (взбирается на стул и начинает медленно снимать с себя одежду, вещь за вещью, пока не раздевается донага). Посмотрите на меня. Посмотрите на мое женское тело. Перед вами женщина. И я вам рожу другого ребенка. Поглядите мне в глаза, поглядите в глаза женщине, которая принесет в мир новую жизнь.

Клас. Что-что?

Беата. Посмотрите на тело, по которому стремительно мчится кровь, в котором масса крови увеличивается со скоростью взрыва, дабы питать новую жизнь, в котором прокладываются новые пути... и все...

Агнес. Все...

Беата. Разбухает! И только потому, что я открыла дверь! И в меня хлынул поток, приведя в это ненормально бурлящее, пенящееся состояние.

Агнес. У тебя будет ребенок? Ты беременна?

Беата. Послушай, ты, самовлюбленная идиотка, это не твое собачье дело!

Агнес. Как это произошло?

Беата. Как произошло? Как произошло? А вот как — я повернулась задом к северному ветру, и северный ветер дунул мне в промежность, посеяв, стало быть, там семя! Господи!

Клас приближается к двери.

Он уходит, мужчина уходит, потому что он не в силах вынести свихнувшихся женщин. Клас! Сидеть! Место!

Клас (подходит к ней, снимает обнаженную женщину со стула и прижимается к ней. Агнес безмолвно наблюдает за ними, теребя повязку). Я невидимка, меня нет для вас. Что бы вы ни делали, в какую бы сторону ни поворачивались, я для вас не существую.

Беата. Еще как существуешь, ты здесь, внутри. (Хихикает.)

Агнес (ошеломленно смотрит на Класа). Это твой ребенок? Это ты?

Клас (возмущенно ходит взад и вперед по комнате, полы плаща бьют по ногам). Как узнать, чего хочет женщина? Каждый раз, стоит тебе выбежать, радостному и счастливому, на поляну, как она тут же поворачивается и бегом устремляется в другую сторону или же пускает слезы, притаившись за кустиком. Каждый раз, стоит тебе попытаться просунуть ногу в приоткрытую дверь, как она захлопывается. Да, это я. Я — это я! (Безудержно хохочет. Снимает плащ, садится.)

Агнес. Вот так?

Беата (продолжает, очень серьезно, со своего рода мужеством). И знайте, я посмотрю в глаза каждому и объявлю: вот, я рожу вам новую жизнь! До лунных циклов мне больше дела нет!

Агнес (снимает с себя пальто. Исключительно сдержанно). Я понимаю только одно — вы за моей спиной...

Беата (весело). Трахались. Только твоей спины я не видела.

Агнес. А к тем, кто обделывает делишки за моей спиной, я поворачиваюсь задницей! Как ты мог? Клас, как ты мог? И зачем вы сейчас втягиваете меня во все это? (Бьет Класа своим намокшим пальто.)

Беата. Вы оба втянуты в мистерию, мистерию жизни. (Направляется в сторону Агнес, с торжеством демонстрируя свою наготу.)

Агнес (отступает). Боже, до чего ты мерзка.

Беата (сжимает ладонями свои груди). И из этих грудей забьет фонтан, заструятся, питая новую жизнь, молоко и мед! Понимаешь, жизнь!

Клас. Хватит. Кончай. (Садится и начинает читать «Экспрессен».) Оденься.

Беата. Как прикажете. Я приняла вас сюда, в мое сердце, и теперь вновь прикрываю мое женское тело этими одеждами. (Тщательно одевается. Глаза ее наполняются слезами, бегут по щекам.)

Агнес судорожно всхлипывает.

Клас. Ну чего вы все время ревете? Или что вы там делаете. Черт подери, это непостижимо. Вдруг, вдруг, всегда одинаково неожиданно, я совершаю нечто явно непростительное.

Агнес. Я по-прежнему ни черта не понимаю. Это что, шутка?

Беата (идет по пятам за Агнес с глазами, полными слез). Да, ты не только не видишь, но и не слышишь. Сейчас я тебе что-то скажу. Я люблю тебя.

Клас (Агнес). Но я же ничего не знал! Ты должна мне верить, я ничего об этом не знал.

Агнес. Меня?

Беата. Ты и не догадываешься, до чего ты счастливая. И поверь, ничего более трагичного сказать другому человеку нельзя, потому что ты и впрямь не догадываешься.

Агнес. О чем?

Клас (Беате). Успокойся! Черт подери! Беата, иди сюда, сядь!

Агнес. Как ты можешь говорить с ней, как ты вообще можешь к ней прикасаться!

Беата. Я люблю твое счастье. И твое счастливое неведение о собственном счастье. (Садится и вытирает слезы.)

Агнес. Представления не имею, что ты тут городишь. Околесица какая-то. У меня такое чувство, будто я совсем прозрачная. Меня, наверное, нет. Со мной можно обращаться как угодно, это ясно. Вы видите меня?

Клас смотрит, прищурившись на нее, закрывает один глаз. Беата медленно кивает.

Зато я вижу! Двух подонков! Господи, да это же просто чудо, чудесная тайна, соединившая вас обоих! Выше всех ваших собственных рассуждений, умнее вас, ну и ну! Комната, дом! И ради этого на свет должен появиться новый человек со своими горестями и радостями! Фантастика, да и только! Фантастика!

Беата и Клас смотрят друг на друга, Клас пожимает плечами.

Беата. Человек умирает понемножку, кусочек за кусочком. Тот краткий миг моей жизни, когда я лишь получала, миновал. Отныне я буду только давать. Странно, что он оказался таким коротким, а? Как крошечный островок. (Она сворачивается клубочком на диване.)

Агнес (Класу). Что ты теперь собираешься делать? Твои желания всегда были для меня загадкой. Если ты и впрямь хотел, чтобы мы любили друг друга, чтобы у нас были дети, тогда я не понимаю, почему ты поступил так, как поступил.

Клас. Вопрос о желаниях стал для меня весьма — как бы это сказать — абстрактным. Я живу так... как живу.

Беата. Что управляет нашими жизнями? Можно было бы предположить, что чувства, но я не уверена, по-моему, это неверно. Я проголодалась.

Агнес. Да ты просто ненормальная! Вы оба ненормальные! Надо же! Вы хотите сказать, что любите друг друга?! Не смешите! (Беате.) И ты!

Клас (садится на пол). Мне плохо. Господи, голова кружится.

Агнес. Ну что там еще! Может, тоже забеременел! А!

Клас. Погоди. Скоро, наверное, пройдет. (Стискивает зубы, его рвет прямо на ковер.)

Агнес. Скотина! Тварь! Нет, это черт знает что! Ложится и блюет на мой пол! Идиот! Свинья! Осторожно с ковром! Дьявольщина! Сделай же что-нибудь! Сегодня же воскресенье! Не желаю я всего этого, не желаю больше так жить! Хочу в отпуск!

Беата приносит из ванной таз, который ставит на пол. Потом начинает вытирать тряпкой.

Сука! Монашка чертова! Спешит на помощь мужику! Господи, за что! Чем я заслужила все это!

Клас (лежит с позеленевшим лицом, стонет. Одной рукой слабо шарит в воздухе). Пожалуйста. Кто-нибудь. Я умираю.

Беата садится на пол чуть поодаль. Спустя мгновение берет его руку. Перебирает пальцы.

Прости меня. Я не хотел. Мамочка!

Беата (порывшись в карманах). Хочешь жвачки?

Клас. Да, спасибо.

Беата сует жвачку ему в рот.

Мне страшно. Понимаешь? Точно бы вы обе уселись на меня и только и ждете, когда сможете отрезать мне член.

Беата выпускает его руку.

Нет, не отпускай. Держи меня за руку, прошу тебя, сожми покрепче. А то я, чего доброго, утону. Агнес?

Агнес. Что?

Клас. Мне ужасно плохо. А ты в порядке? С тобой все в порядке, дружочек?

Агнес молчит.

Беата (сидит, отвернувшись, глядя в окно, судорожно сглатывает, бормочет). Мне тоже нехорошо.

Клас. Как же трудно жить. Странно. О Господи, мне надо выйти. (Встает, выбегает в ванную, запирает дверь. Оттуда доносятся соответствующие звуки.)

Беата. Я умираю с голоду. Я должна поесть. Я так нервничала перед приходом сюда, что не смогла проглотить ни кусочка.

Агнес (бросает ей яблоко, Беата начинает жадно жевать). Зачем ты пришла?

Беата. Ты меня попросила. Позвонила и попросила прийти как можно скорее. И только тогда призналась, что сделала аборт. Я же этого не знала.

Агнес. Ты знала достаточно и без этого. Знала все про нашу жизнь. Я же только с тобой делилась, и ты была такая понятливая! Такая чертовски понятливая! Все понимала! Господи, ну и тупица. Если бы ты мне сказала про Класа, я бы тебе кое-что открыла. Он сделал это, только чтобы отомстить мне, неужели не ясно. Посильнее уязвить меня, ведь ты моя ближайшая подруга. И после этого ты являешься сюда!

Беата. Я уже не помню, зачем пришла. Чтобы любить или чтобы уничтожить? Дорога сожрала мои потребности. Сердце колотилось все сильнее, ты ведь ничего не знала. И вот я здесь, но сейчас ощущаю только усталость.

Агнес. Эта твоя восторженность просто смешна. Ты уродина, вот и все.

Беата. Зато у меня осталось что-то, чего нет у тебя, наконец-то у меня есть что-то, чего нет у тебя!

Агнес. Ты врешь. Уверена, ты все придумала. Я нисколечки в это не верю.

Беата. Сколько лет я это уже слышу. У тебя есть муж, который тебя действительно любит, а ты только кокетливо хнычешь, что он, мол, тебя не понимает! Ты-то его понимаешь?

Агнес. А ты?

Беата. Я защищаюсь. Должен же хоть кто-то на этом свете меня любить. Бог меня любит.

Агнес. А вдруг все это лишь сон? Ты сюда не приходила. Тебя здесь нет.

Беата. Ты простишь меня тогда?

Агнес. Как правильно поступить? Могу ли я вообще как-нибудь поступить?

Беата. Дай выход своим чувствам.

Агнес. Я могу снова и снова пожелать, чтобы мне никогда больше не пришлось видеть тебя. И его. Господи, если другой человек действительно мешает, всем своим существом, всем! Меня тошнит, тошнит от этого. А блюет, естественно, он. (Разглядывает Беату с неподдельным изумленным любопытством.) Он тебе нужен?

Беата долго молчит, под конец ее начинает бить отчаянная дрожь.

Ты тоже улитка, удивительная улитка. Я всегда восхищалась твоим самообладанием. Что... что... ты ощущаешь?

Беата. Ты о чем?

Агнес (неуверенно). Ну, ты хочешь... хочешь ребенка?

Беата. Не знаю.

Агнес. Собственно говоря, мы все беременны так или иначе, постоянно. Я имею в виду то, что происходит в нашем теле, происходит все время, что бы мы ни делали. Значит, тогда единственная разница — это ребенок. Твой ребенок.

Клас (резко дергает ручку двери ванной, начинает колотить в дверь). Помогите! Я не могу выйти! Эй!

Агнес. В чем дело? Поверни ручку. Открывай! (Идет к двери ванной.)

Клас. Я поворачиваю, черт побери! Вы что, меня заперли? Откройте! Выпустите меня! (Колотит изо всех сил.) Ведьмы! Прекратите!

Агнес. Успокойся.

Клас. Я спокоен! (Бешено колотит.) Дьявольщина!

Агнес. Поверни вправо! Хотя нет, погоди, влево! Влево! Ты же знаешь, замок немного туговат. Дерни посильнее и поверни одновременно!

Из ванной доносится звук бешеного удара в дверь.

Клас. Она отвалилась. Вся эта чертова штуковина отвалилась! О-о-о-о! Дьявольщина! В этом вся ты! Не могла привести в порядок такую ерундовину!

Агнес. Но раньше такого не случалось! Надо просто немножко покрутить, вот и все.

Клас (рычит). Покрутить! Покрутить! Не хочу! Я хочу ребенка! Черт побери, я хочу ребенка! Дьявольски несправедливо, что у вас на это монопольное право. Слышишь? Агнес!

К двери подходит Беата.

Агнес! Маленького человечка, за которого я буду в ответе. Кого-то, кто будет мне верить. Крошечная ручка. Подумать только, показать этот мир, пусть он дерьмовый и мерзкий, но на него будут глядеть совсем невинные глаза. Вот, сынок! Вот как это все выглядит. Вот это твоя жизнь.

Агнес. Клас!

Клас. Я хочу его! Хочу!

Агнес и Беата переглядываются.

Беата собирается что-то сказать в дверь, но раздумывает.

Агнес (удивленно). Ребенка. Ребенка.

Беата возвращается в гостиную.

Клас!

Клас (всхлипывая). Чего?

Агнес. Клас, почему ты никогда этого не говорил?

Клас. Ты не спрашивала.

Агнес. Клас.

Клас. Что вы там делаете? Чем вы там занимаетесь? Теперь вы сильные, да? Свободные женщины, а?

Агнес. Но...

Клас (возится с дверью, которая внезапно открывается. Он останавливается на пороге). Я люблю тебя.

Агнес. Это умерло.

Клас. Но мы с тобой живы.

Агнес. Дело не в этом. Я убила свое чувство. Давным-давно. Слишком было больно. Я не выдержала. Слишком больно быть настолько зависимой. Может, ты и не виноват, но ты меня так глубоко обидел. Слишком глубоко. Ты изо всех сил все время старался держать меня на расстоянии. Так не пойдет, Клас. Что ты чувствуешь сейчас?

Клас. Я жутко проголодался. У тебя найдется что-нибудь? (Уходит на кухню.)

Агнес идет в гостиную, садится на диван рядом с Беатой.

Беата. Знаешь, в детстве я однажды увидела в церкви окно. Витраж. Всевозможных цветов, правда, именно всевозможных. В окно светило солнце, и все эти цвета лежали в ряд, бок о бок. Это и есть любовь. Не отбрасывать ни единого цвета, ни единой краски.

Агнес. У меня перед глазами одна чернота.

Беата. Человек умирает, понемножку, кусочек за кусочком. Краски гаснут, одна за другой. Может, и хорошо, что наступает чернота, потому что все краски я сохранила в себе. Уф, не знаю.

Агнес. Чего ты не знаешь? (Склоняется к Беате.)

Клас приходит из кухни, жуя и причмокивая.

Беата. Вкусно?

Клас. Вполне.

Агнес. Ух, до чего аппетитно.

Клас (перестает жевать, переводит взгляд с одной улыбающейся женщины на другую, возвращается на кухню). Простите, простите, я понял.

Молчание. Клас возвращается с подносом. на котором лежит батон с воткнутым в него стоймя огурцом и капустными листьями вокруг.

Агнес. Красотища.

Клас. Не пойму я вас.Сегодня в газете под изображением бронтозавра или черт его там знает кого было написано, что мужественность есть нечто вымирающее, нечто, что уже вымирает. Вы тоже так вот смотрите на дело?

Беата (ест). А что, похоже?

Клас. Не знаю. Но, честно говоря, я не знаю, и какова моя функция. А! Вы хозяйничаете, распоряжаетесь, а мне приходится точно на цыпочках ходить, красться, словно тень, да держать ухо востро, как какому-нибудь чертову муравью!

Беата разражается бурными слезами.

В чем теперь-то дело? А? О, это так на тебя похоже!

Беата. Разве я тебя к чему-нибудь принуждала? А? Я тебя о чем-нибудь просила? Ты что, не слышал, что я сказала? Я жду ребенка! Твоего ребенка!

Клас. Да, но ведь я этого не хотел! Просто так получилось! Мне было настолько скверно, что я едва мог вспомнить собственное имя. Да, да, да, я благодарен тебе за заботу. Да! Но сейчас я не желаю, чтобы меня из-за этого обливали дерьмом. Черт, ведь это же было здорово, я пришел к тебе, пришел, как маленький ребенок.

Беата. А теперь он тут!

Клас. И что я могу на это ответить, чего ты ждешь от меня? Вот как! Говорю я. (Ест.) Вот что я говорю.

Беата. Вот как?

Клас. Но ты же должна дать мне немного времени, а то являешься сюда и точно бомбу взрываешь, вдобавок ко всему остальному, тут уж не до ответа.

Беата. А как же я?

Клас. Но послушай, дружочек. А? Я ведь считал само собой разумеющимся, что ты предохранялась каким-то образом, я хочу сказать, о Господи! Или ты этого хотела? Ты именно этого и хотела?

Беата. Ну да, мне, разумеется, следовало, как ты сказал, предохраняться каким-то образом. Что ж, на будущее постараюсь придумать что-нибудь вроде панциря. (Словно бы про себя.) Но мне страшно, страшно хочется иметь ребенка, правда.

Долгое молчание.

Клас. Вот как! Конечно, ты ведь своим телом сама распоряжаешься. Верно?

Беата. Я ничегошеньки сейчас не знаю. Не знаю. От одной лишь мысли, что я буду каким-то образом связана с тобой всю оставшуюся жизнь — о-о-о-о-о! Я ненавижу вас, я не хочу больше никогда вас видеть! (Идет к двери.)

Агнес. Нет, не уходи, пожалуйста, не уходи! Беата, я тебя так люблю, прошу, не уходи.

Беата (сползает на пол у двери, Агнес ведет ее и снова усаживает на диван). Я вдруг чудовищно устала.

Клас. Беата, прости меня. Я не хотел, то есть я понимаю, это может показаться жестоким, не знаю, меня точно оглушили. Почему мы все время должны ранить друг друга? Мы же любим друг друга, на самом-то деле?

Беата. Я бы с удовольствием приняла ванну. Чувствую себя какой-то липкой.

Агнес. Так и прими. (Идет в ванную, пускает воду.)

Клас. Кстати, это неправда, что «просто так получилось», ты-то знаешь. То время, которое мы бывали вместе, оно с нами, мы ведь желали друг друга.

Беата. Да, но что это было за желание. Я действительно раскаиваюсь.

Клас. Не раскаиваешься. Я тебе не верю.

Беата. Но сейчас мы не в силах с этим справиться.

Клас. Почему надо постоянно со всем справляться? Ну ладно, в эту минуту нам не справиться, но мы же все равно вместе? Иди, я тебя раздену. (Дотрагивается до нее, его бьет током.) Ай!

Беата. Может, я превращаюсь в своего рода молнию, гром, соляной столб? Не знаю, как это называется? Когда ты словно бы испускаешь молнии.

Клас. Ну же, прошу тебя, убей меня!

Беата. Нет, я лучше изнасилую тебя этим вот огурцом!

Клас. И я рожу маленькие огурчики.

Агнес (входит). Знаете, я сейчас вся переполнена чувством вины, жуть какая-то. Я хочу сказать, кого мне винить, все это уже просто смешно. Вы ведь тоже обманщики, изменники и обманщики. Теперь ваша очередь страдать, поделом вам!

Клас. Да! Да! Еще! Kill me!^[48] Армагеддон! Давай, что там еще может быть — саранча! Тьма! Потоп! Дикие звери! Плесень! Мешки с мусором! Все дерьмо, которым мы набиваем мусорные мешки, считая, что избавились от него! О, я не выношу этой всеобщей причесанности и продуманности! Сплошная фальшь! Я хочу быть женщиной!

Агнес. У меня нет сил разбираться — все время, постоянно, всегда, и все равно чувствовать себя чертовски виноватой по самым разным поводам, не имеющим ко мне ни малейшего отношения! Разбирайтесь сами со своими проблемами! Это мой дом! Почему я должна чувствовать себя виноватой во всем!

Беата. А я прекращаю попытки понять кого-нибудь. По-вашему, я ни в чем не нуждаюсь. По-вашему, я сильная и уравновешенная! Да подавитесь! По-вашему, я такая бесконечно зрелая и все понимающая! Вы ничего не знаете обо мне! Вас это даже не интересует!

Агнес. Но ведь это ты никого к себе не впускаешь.

Беата. Ладно! Давайте, входите! Я хочу ребенка! Вот чего я хочу!

Клас. О’кей!

Беата. Что?

Клас. Ладно, сказал я. Ладно!

Агнес. Да!

Они идут какой-то нестройной, беспорядочной процессией по квартире.

Беата лежит в ванне, Агнес сидит на унитазе, Клас притулился на краю раковины, уставившись на свое отражение в зеркале.

Клас. Видел ли я это лицо раньше? Похоже, никогда.

Беата. Мне кажется, человек каждый день рождается заново. Так или иначе.

Агнес. Только не я. К сожалению. Я все та же, та же, та же. Именно так. Все таскаю за собой, постоянно, не умею забывать. У меня внутри словно бы угнездилось ощущение какой-то ошибки, оно оборудовало себе там комнатку, и стоит нажать на кнопку, как я оказываюсь там, в самом центре. Не думаю, что что-нибудь может измениться.

Беата. Но ты должна была почувствовать какое-то изменение. В теле.

Агнес. Да, но я только и чувствовала, каждой клеточкой своего тела чувствовала, что это ошибка, ошибка. Это была не я. И это чувство нужно уважать, разве нет?

Беата. Я уже стала другой и, по-моему, не смогу вернуться к прежнему. Это плоть и кровь. Это действительность, понимаешь? Совсем новое ощущение для меня, потому что вообще-то мне казалось, будто я живу как бы в воде. Никаких следов. Ничто не оставляет никаких следов.

Агнес. Я думаю, вода тоже хранит воспоминания. Они оставляют в ней свои, ну вроде как бы отпечатки.

Беата. Вода существует, но какие есть доказательства того, что жизнь существует? Что чувства существуют?

Клас. Вообще-то, возможно, все это — тюрьма: представление, будто человек должен непрерывно создавать собственную жизнь, гнаться за результатом, пытаться оставить след. По-моему, ни одной женщине не понять, насколько сильно это искушение. И какая требуется сила, чтобы удержаться от него, не погрузиться в некую тьму.

Беата. В воду.

Клас. Да, в воду. В тьму. В женщину. (Раздевается и залезает в ванну.) Господи, какое блаженство! Какое блаженство!

Агнес. Это как крещение. Похоже на крещение! Здорово!

Беата. Я вдруг подумала, а что если у меня будет мальчик!

Агнес. Как ты его назовешь?

Клас. Иисусом.

Беата. Иисусом? Нет! Хотя почему, может, и Иисусом. Нет, это уж слишком. Робином или что-нибудь в этом роде. Алланом!

Агнес. Знаете, чего мне хочется?

Беата. Искупаться.

Агнес. Как ты догадалась?

Беата. Почувствовала.

Агнес. Но мне нельзя, могу занести инфекцию. Надо бы вымыть голову. Только вот эта чертова повязка, фу, как все тяжело. Кровь никак не останавливается.

Клас. Наклонись, я тебе вымою голову. Я осторожно, очень осторожно. (Начинает мыть ей голову, потом внезапно поднимает на руки и сажает в ванну.)

Все смеются.

Беата. Нет, это уже чересчур, даже противно.

Клас. Почему это? Вовсе нет!

Беата. Что-то в этом есть противоестественное. Пожалуй, мы все своего рода жертвы. Кипим и варимся в одном котле.

Агнес. А на улице идет дождь. Вода — она все-таки прощение. Я знаю, мне надо каким-то образом начать все заново. Клас, я смотрю тебе прямо в глаза этим своим единственным чертовым глазом, видишь?

Клас. Вижу.

Агнес. Все кончено.

Клас (смеется). Не для меня.

Стиг Ларссон «И. О.» Пьеса в одном действии

Stig Larsson

«V.D.»

© Перевод со шведского E. Глухарева

Действующие лица

СВЕН.

ХАНС.

АННА.

ТАГЕ.

ЛЕНА.

Ханс, молодой рабочий, и Анна, его девушка, сидят на диване в гостиной. У одной кулисы стерео и телевизор на книжной полке, оба выключены. У другой — камин с искусственным очагом. Ханс и Анна смущенно смотрят друг на друга.

Анна. А это обязательно?

Ханс. Да тут же ничего страшного. Сделай и все.

Анна. Но это же не так делается. Ты не должен меня видеть, и я тебя не должна. Я не знаю точно, как все это происходит. Но вроде бы надо сидеть в исповедальне.

Ханс. Не обязательно. Я же знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я. Значит, можно и так.

Анна улыбается Хансу, словно стараясь не захихикать.

Ханс. Не так уж мучительно, а?

Анна. И я должна буду называть тебя “отче”? Так, кажется.

Ханс. Можешь, но это не важно.

Анна. Отче. Я хочу исповедаться.

Ханс. Говори, дитя мое.

Анна. Я плохо думала о некоторых больных из моего отделения. Надеялась, что они умрут, и все такое. Многие из них и умерли. Наверное, неизбежно, что они начинают тебя раздражать. Проблема в том, что на это уходит столько средств. Ландстинг все время разрастается. Но им-то все равно от этого никакой радости. Нет, некоторые радуются, когда им дают мороженое. Они как дети, правда. Просто удивляешься, почему они продолжают бороться. Отче, вы бы посмотрели на тех, кто действительно борется. Но, может, это как раз лучшие — те, кто борется.

Ханс. Но ты, Анна, ничего такого, надеюсь, не сделала?

Анна. Чего именно?

Ханс. Потому что иначе я не понимаю, зачем ты все это говоришь.

Анна. Ты имеешь в виду, не убила ли я кого-нибудь?

Ханс. Не знаю. Да.

Анна. Я действительно убила. Троих.

Ханс. Что?!

Анна. Разумеется, я этого не делала. Хуже всего, отче, — я думала, что им следовало бы умереть. Особенно тем.

Ханс. Ты хочешь сказать, что думала так и о других?

Анна. Да, я частенько так думаю.

Ханс. Это все, дитя мое?

Анна. Странный ты. Почему ты все время говоришь «дитя мое»?

Ханс. Мы же договорились. А ты должна называть меня «отче».

Анна. Так вы отпускаете мне грехи, отче?

Ханс. Да. Больше у тебя на сердце ничего нет?

Анна. Я должна говорить все?

Ханс. Все, дитя мое.

Раздается звонок в дверь.

Анна. Наверное, Таге.

Ханс поднимается с места.

Ханс. Вряд ли.

Ханс покидает сцену. Мы слышим, как открывается входная дверь. Приглушенные голоса. Анна встает. Вместе с Хансом входит Свен, директор, мужчина средних лет.

Анна. Привет.

Ханс. Анна, это Свен.

Свен. Здравствуй, Анна.

Свен и Анна пожимают друг другу руки.

Ханс. Ты будешь в шоке, Анна. Свен — наш и.о.

Анна. И.о. директора?

Свен. Совершенно верно. (Садится на диван.) Я понимаю, вы считаете, что я... м-м-м, как бы это сказать, малость с приветом, коль так навязываюсь.

Ханс. Да нет, вовсе нет. Хочешь кофе?

Свен. Ни в коем случае. Я иногда прихожу вот так к нашим служащим. Никогда не предупреждаю их заранее. А то они такое навыдумывают. А это совсем ни к чему.

Ханс садится в кресло, Анна в другом углу дивана.

Свен. Мы ведь с Хансом совсем не знакомы. Ты, наверное, меня видел?

Ханс. Видел.

Свен. Вы, конечно, думаете, что я ужасный наглец. Но я просто хочу посмотреть, как живут наши служащие. Больше ничего. Стать к ним поближе. Между нами слишком большая дистанция.

Анна. Идея отличная.

Свен. Так ты, значит, девушка Ханса?

Анна. Ага.

Свен. А что делаешь?

Анна. Работаю в больнице, в отделении для хроников.

Свен. Тяжело?

Анна. В смысле? Да. Тяжело.

Свен. Да, можно с ума сойти, когда видишь, как люди умирают. Мои родители вот так угасли у меня на глазах.

Ханс. Прискорбно.

Свен. Это было давно.

Ханс. Интересно, как мы там будем выглядеть.

Свен. Ну, я-то туда первый попаду.

Ханс. Да, возможно.

Анна. Вовсе не обязательно. Бывает по-разному. У меня в отделении лежал один парень, которому было двадцать. Автокатастрофа, мозговая травма. Он уже умер.

Ханс (Свену). На твоей работе тоже, наверное, часто умирают молодыми? Инфаркт и все такое.

Свен (Анне). Давно ты там работаешь?

Анна. Два года.

Ханс (Свену). У тебя работа нервная?

Свен. Пожалуй. (Анне.) А давно вы уже вместе?

Анна. Два года.

Свен. Значит, целая эпоха в твоей жизни. Ханс и отделение для хроников.

Анна. Можно сказать. Хотя мне это никогда не приходило в голову.

Ханс. Если не хочешь кофе, может, принести чего-нибудь другого? У меня виски осталось.

Анна. У нас.

Ханс. Да. У нас.

Свен. Если только вы сами собирались выпить...

Ханс. Конечно.

Анна. Принеси.

Ханс (поднимается). Принести?

Свен. Принеси.

Ханс уходит.

Анна. По-моему, это... Ну, я не знаю, как сказать, в общем, прекрасная мысль.

Свен. Ты о чем?

Анна. Я не помню точно, как ты сказал, ну, что не должно быть такой пропасти между начальниками и подчиненными.

Свен. Для меня это правило.

Анна. Заходить домой к своим подчиненным?

Свен. Я стараюсь не ограничиваться какой-то определенной категорией. От этого идет привычка мыслить категориями. Поэтому мои друзья так не похожи друг на друга.

Анна. Расскажи о том, что ты делаешь. О... О том, как ты... Я же ничего не знаю.

Свен. А без этого нельзя?

Анна (улыбается). Можно, конечно.

Свен. У вас хорошая квартира. Я не сказал это сразу. Но я действительно так считаю. Хорошая, правда.

Анна. Ты думаешь?

Свен. Да, то, что надо. Иногда это заметно. Есть какая-то атмосфера. Хорошая атмосфера. В самих стенах.

Анна. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Мне тоже так кажется.

Свен. А камин не работает?

Анна. He-а. У нас искусственный.

Свен. Вижу.

Анна. И все-таки смотришь на него — и на душе так спокойно становится. Я обычно гляжу на него, когда Ханс смотрит спорт по телевизору. Меня-то спорт не очень интересует.

Свен. Вы не собираетесь завести детей?

Анна. Детей?

Свен. Детей, детей.

Анна. Собираемся. Но, может, попозже. Не сейчас.

Свен. Почему?

Анна. Ведь для этого нужно девять месяцев... Нет, шутка неудачная. Нет... Я должна этого захотеть. А пока я не хочу.

Свен. У меня есть дети.

Анна. Да?

Свен. Да, один ребенок. Девчонка. Толстуха. Об этом как-то не думаешь. Что они могут стать такими. Жутко толстыми.

Анна. Жестоко сказано.

Свен. Тебе кажется?

Анна. Да. Хотя, может, это правда. Если она и в самом деле толстая.

Свен. Толстая, толстая.

Анна. Но ты не толстый. Я хочу сказать, что это обычно передается по наследству.

Свен. Она толстая сама по себе.

Входит Ханс с виски. И тремя стаканами.

Ханс. Я был в уборной.

Анна. Не обязательно об этом сообщать.

Ханс садится, наливает в стаканы виски.

Свен. Что ж, ваше здоровье. Хорошо тут у вас.

Ханс. Ваше здоровье.

Анна. Ваше здоровье.

Свен. Потом надо посмотреть друг другу в глаза.

По очереди смотрят друг другу в глаза.

Ханс. Положить льда?

Свен. Как тебе нравится работа, Ханс?

Ханс. Там хорошо... Чисто.

Свен. Чисто?

Ханс. Ага, мне так кажется.

Свен. Я слышал, ты входишь в группу контроля качества.

Ханс. Да. Дело интересное. Только, наверное, трудно добиться каких-то изменений.

Свен. Если есть что-то конкретное, скажи.

Ханс. Я думаю, большой эффект получился бы от улучшения подачи кислорода при лакировке. Маленькие частички металла ведь засыхают в лаке. Это незаметно. Но впоследствии — вот в этом-то и состоит моя теория — могут образоваться трещины, а отсюда ржавчина... Впоследствии.

Свен. Вы это обсуждали?

Ханс. Мы сейчас изучаем возможности. Это же вопрос денег. Аппарат ведь совсем недавно установили. Восемь месяцев или что-то в этом роде. Сейчас уже девять. Да, дело в деньгах... Но это как бы моя идея. Этим я сейчас и занимаюсь.

Свен. Почему у вас нет детей? Можно мне еще?

Ханс наливает Свену виски.

Ханс. А у тебя самого есть дети?

Свен. Да, один ребенок, дочь. Примерно вашего возраста.

Анна. Толстая.

Ханс смотрит вопросительно.

Анна. Он сам сказал.

Свен. Да, у нее с этим проблемы.

Ханс. Нет, у нас детей нет.

Анна. Пока мы об этом не думаем. Мы даже не говорили об этом. Правда, Ханс?

Ханс. Правда.

Свен. И почему же?

Анна. Надо убедиться, что у нас это всерьез.

Свен. И сколько времени на это надо?

Анна. Не знаю. Пожалуй, это всерьез. Как по-твоему, Ханс? Это зависит от тебя.

Ханс. Что до меня, то все в порядке.

Анна (Свену). Он такой ревнивый.

Свен. Я чувствую себя Святым духом. Обычно я всюду доказываю, что надо заводить детей. Думаю, я сделал немало для того, чтобы многие из живущих сегодня появились на свет. Я убеждал их родителей. И спустя день-другой они шли в спальню.

Анна. Потрясающее, должно быть, чувство.

Свен. Верно.

Ханс. Откуда тебе знать, что это твоя заслуга?

Свен. Дети чувствуют, когда мы потом встречаемся. Дети вообще меня любят. Но особенно те дети. Помню, одного своего друга я убеждал целую ночь. Девушка-то хотела, а он был... ну, вы знаете. Тем не менее спустя несколько недель он позвонил и сообщил. Она забеременела. Проходит одиннадцать или двенадцать лет. Я встречаю их за городом, на празднике. Там и их дочка, получилась девочка. Она во дворе с другими детьми. У них тележка. Время — часов восемь вечера. Все ждут ужина, а он запаздывает. Конец лета, вечер, немного прохладно. Я сажусь с ней в коляску, или тележку. Двое других детей возят нас по двору. Я рассказываю о разных странах, которые мы проезжаем. Вот мы в Японии — а теперь в Конго — а теперь в Перу. При этом я держу правую руку на ее грудях и чувствую, как они начинают расти. И знаю, в этот момент я знаю, что она моя. Без меня — ничего. Это Святой дух.

Анна. А как же твоя собственная дочь?

Свен. У нас с ней нет контакта. Я с ней встречаюсь. Вот и все.

Ханс. Тебе еще, Анна?

Анна. Да.

Ханс наливает себе, Анне. Свен допивает. Ханс наливает ему.

Свен. Вы снимаете эту квартиру?

Анна. Да.

Ханс. Мы пока выплачиваем ссуду. Вообще-то это кооператив. В этом году отпуска не получилось.

Анна. Мы думали съездить в Грецию. Но не вышло.

Свен. Греция красивая. Греческая культура.

Анна. Да, античность.

Свен. Тебе повезло, Ханс.

Ханс. В чем это?

Свен. У тебя есть Анна. (Анне.) Ты прехорошенькая.

Анна. Ты так считаешь?

Свен. Когда ты смотришь мне в глаза, оба зрачка должны глядеть в мои.

Анна, не отрываясь, смотрит на Свена.

Анна (улыбается). Вот так?

Свен. Ты не против, если я подержу твои ступни?

Анна. Подержишь?

Свен. Да, мне нравятся ступни. (Хансу.) Ты не против?

Ханс. Да нет.

Свен. Она сказала, что ты ревнивый.

Ханс. Да, но ступни, — что тут такого?

Анна кладет ноги на колени Свена. Свен берет их в руки, массирует.

Анна. Так и будешь держать?

Свен. Ага... Я вижу, у тебя ногти покрашены.

Анна. В красный цвет.

Свен. Где ты купила колготки?

Анна. Есть один магазин на Эстермальме, не помню, как называется.

Свен. Мне нравятся ступни. Они так много говорят о человеке.

Анна. Что же говорят обо мне мои?

Свен. Что ты нетерпеливая.

Анна. Нетерпеливая?

Свен. Да, тебе бы все поскорее. Ты не умеешь ждать.

Анна (Хансу). Я такая?

Ханс. Не знаю. Хотя, пожалуй, ты и впрямь немножко нетерпелива.

Анна. Что же они еще говорят?

Свен. Ты мучила их слишком тесными туфлями.

Анна. Верно. Ты это чувствуешь? (Хансу.) Потрясающе, а? Что он все это чувствует.

Свен. И еще я чувствую... Подожди!

Анна. Да?

Свен. У тебя слишком большие мечты. Нереалистичные. Ты часто бываешь... Да, да. Апатична. Ты апатична.

Анна. Это чувствуется по моим ступням?!

Свен. Ты ничего не ждешь, вот что делает тебя апатичной.

Ханс. Где именно в ступнях это чувствуется?

Анна. Что ты хочешь сказать?

Ханс. Это же должно где-то чувствоваться. В пальцах? В пятках?

Свен. Всюду. Но у тебя красивые ступни, Анна.

Анна. Правда?

Свен. Хочешь, я еще что-нибудь прочту по ним?

Анна. Да.

Свен. Тогда мне надо потанцевать с тобой. У вас есть музыка?

Ханс. Что тебе поставить? (Поднимается.) Аппаратура у нас не очень хорошая. Но мы копим на новую.

Свен. И еще на Грецию?

Ханс. Грецию?

Свен. Да, на поездку в Грецию.

Ханс. Нет, на этом мы поставили крест.

Свен. Поставь что-нибудь медленное. (Анне.) Если ты хочешь?

Анна. Не знаю. Здесь?

Свен. Да, а ты что думала? Что мы отправимся куда-нибудь?

Ханс, в нерешительности, у стереопроигрывателя.

Ханс. Так что будем делать?

Свен. Поставь что-нибудь.

Ханс ищет.

Свен. Что скажешь? Хочешь узнать побольше?

Анна. О чем?

Свен. О тебе самой. Ты же хотела.

Анна (встает). Ну ладно. (Хансу.) Нашел что-нибудь?

Ханс достает пластинку.

Ханс. Здесь есть несколько медленных мелодий.

Свен поднимается, берет Анну за руку. Ханс находит медленную мелодию.

Анна. Да, это медленная.

Свен и Анна держат друг друга левыми руками, правыми обнимая друг друга за спину. Ханс садится.

Ханс. Прибавить звук?

Они отпускают руки, обнимая теперь друг друга за спину обеими руками. Ханс наливает себе в стакан виски. Руки Свена на пояснице Анны. Они танцуют, плотно прижавшись друг к другу, немного отставая от музыки. Это продолжается минуты три. Никто не произносит ни слова. Анна чуть сильнее прижимается к Свену. Когда мелодия заканчивается, Анна отступает на шаг назад; они отпускают друг друга.

Анна. Итак?

Свен. О чем ты?

Анна. Что ты чувствуешь теперь?

Свен (Хансу). Выключи стерео, пожалуйста.

Ханс встает, выключает стерео.

Анна (Свену). По-моему, ты страшно одинок.

Свен. Это я должен был сказать кое-что о тебе.

Ханс идет и садится опять.

Анна. Итак?

Свен. Повернись.

Анна поворачивается к нему спиной.

Анна. Зачем это?

В это время Свен кладет ей руку под левую грудь.

Свен. Я должен почувствовать твое сердце. Иначе я ничего не смогу сказать.

Анна. Быстро ли оно бьется? Или что?

Свен. Ты будешь хорошей матерью. Вот чего ты боишься.

Анна. Как это боюсь?

Свен. Ты думаешь, что после этого все кончится. Что это все равно, что лежать там.

Анна. Где это?

Свен. В твоем отделении. Что все кончится, когда у тебя появится ребенок, все. Но ты не должна так думать, а то все кончится уже сейчас.

Свен отпускает ее. Она поворачивается.

Анна. Ты это чувствуешь?

Свен. Я чувствую, что у тебя доброе сердце.

Анна. Я сяду.

Свен. Садись.

Они садятся.

Ханс (Свену). Ты хочешь сказать, что в жизни есть период, когда заводят детей. И есть другой, когда лежат в отделении для хроников.

Свен. Да, только это не одно и то же.

Ханс. Но это и так ясно.

Свен. Анна так не считает.

Ханс. Откуда ты знаешь?

Свен. Откуда ты знаешь, что это не так?

Анна. Это не так.

Ханс. Может, лед принести?

Свен. Я не люблю лед. Он напоминает мне о холодных людях.

Анна. Может, все люди в глубине души холодные.

Ханс. Я, во всяком случае, не холодный.

Свен. Это правда, Ханс. Ты не холодный. (Анне.) И ты тоже.

Анна. Надеюсь.

Свен. Да нет, вы же такие естественные. Вы сами этого разве не чувствуете?

Ханс. Наверное, мы такие, как большинство.

Анна. Какие ужасные слова. Мы же личности.

Ханс. Конечно, все — личности.

Свен. Неправда.

Ханс. Неправда?

Свен. Большинство людей неестественны. Особенно из высшего класса. И люди с высшим образованием. Все, кто слишком высокого мнения о себе. Им приходится строить из себя что-то. Вы этого не замечали?

Ханс. У нас, пожалуй, таких знакомых мало.

Анна. А наши учителя? Они ведь, что называется, люди с высшим образованием.

Свен. И они не были неестественными?

Анна. Я над этим не задумывалась.

Свен. Они скованные и чертовски робкие.

Ханс. Да, но ты же... Я не хочу сказать, что ты такой... Но ты же тоже, ты тоже относишься к лучшим слоям, как говорится.

Свен. Я отношусь ко всем слоям.

Ханс. Да?

Свен (улыбается). А ты этого не ощущаешь?

Ханс. Ощущаю, ты вообще в порядке.

Свен. Выпьем?

Они поднимают стаканы и смотрят друг другу в глаза, как говорил Свен.

Анна. Между людьми не должно быть различий.

Свен. Ты, часом, не коммунистка?

Анна. Да нет, правда нет. Но все должны бы получать одинаковую почасовую оплату. Если работаешь, разумеется. А если не работаешь, ничего и не получишь. Тогда все бы работали.

Свен. Значит, нам с Хансом полагалась бы одинаковая почасовая оплата?

Анна. А почему бы и нет?

Ханс. На нем же гораздо больше ответственности. Тогда никто не захотел бы быть директором.

Анна. Но на жизнь-то хватает. А роскоши никакой не нужно.

Свен. А по-твоему, я произвожу впечатление человека, живущего в роскоши?

Анна. Откуда мне знать? Но ты ведь понимаешь, что я имею в виду? Я говорю об этом как об идеале. А когда людям платят разную зарплату, между ними и возникают различия.

Свен. Тебе, наверное, просто завидно.

Анна. Возможно, я сморозила глупость. Но речь шла об идеале.

Свен. Анна, ты меня прощаешь?

Анна. За что это?

Свен. Ты доверила мне свой идеал, а я говорю, что ты завидуешь. Страшно глупо с моей стороны.

Ханс. Хорошо иметь идеал.

Анна. Тебе вовсе незачем просить прощения. Я сморозила глупость. Я не хотела тебя задеть.

Свен. Это я понимаю, Анна.

Анна. Но все-таки ты хорошо сделал, что попросил прощения. Это доказывает, что в тебе есть смирение.

Свен. Знаешь что, Анна?

Анна. Нет.

Свен. По-моему, у тебя очень красивый зад.

Анна. Не знаю. (Хансу.) Он у меня правда красивый?

Ханс. Да. Еще бы.

Анна. Просто невероятно, что ты смог столько из меня выудить. Ты же меня совсем не знаешь.

Свен. Думаешь?

Анна. Да, особенно что касается всей этой психологии. (Хансу.) А ты ведь мне никогда этого не говорил.

Ханс. Чего именно?

Анна. Да всего. Всего, что он сказал.

Свен. Люди никогда не бывают по-настоящему прозрачными, но можно научиться видеть их почти насквозь.

Анна. Интересно, к какому выводу ты бы пришел, если бы мы были вместе.

Свен. Как это?

Анна. Ну, если бы ты переспал со мной.

Свен. Но мы же не можем это сделать.

Анна. А я это и не имела в виду. Я просто привела пример.

Ханс. Чаще всего, чтобы узнать друг друга, требуется много времени.

Свен. И к чему же ты пришел?

Ханс. Ты имеешь в виду, что за человек Анна?

Свен. Да.

Ханс. Не знаю. Так сразу не скажешь.

Свен. Но хоть что-то же можешь сказать.

Ханс. Смотря о чем.

Свен. То есть?

Ханс. Ну, ты имеешь в виду вот так, в общих чертах?

Анна. Но что-нибудь ты, наверное, можешь сказать, Ханс.

Свен. Я тоже так считаю.

Ханс. Ничего я не хочу говорить. Это будет просто глупо.

Свен. Возможно, вам это будет неприятно. Боюсь, это будет неприятно.

Анна. Что именно?

Свен. Я знаю, что должен дать что-нибудь взамен, а единственное, что я могу дать, это деньги.

Несколько секунд стоит тишина.

Ханс. Что ты хочешь сказать?

Свен. Я хочу, я знаю, что не имею на это права, но я хочу... Я хотел бы, чтобы ты подняла платье. На тебе же есть колготки и трусики. А мне бы очень хотелось, чтобы ты это сделала.

Несколько секунд стоит тишина.

Свен. Это не обязательно.

Ханс. Зачем ей это делать?

Свен. Там кроется много от личности. Я хочу узнать ее поближе. Хочу узнать поближе вас обоих. Вот зачем.

Анна. Только поднять платье?

Свен. Да. Даю вам за это тысячу. Я знаю, что это звучит ужасно. Но... для меня это стоит того.

Ханс. Целую тысячу?

Свен. Да.

Анна. Значит, только приподнять платье?

Свен достает бумажник, вынимает тысячекроновую купюру, кладет ее на стол.

Ханс. Тысяча крон! Это невозможно.

Анна (Свену). Для тебя это стоит того?

Свен. Стоит.

Анна. Большие деньги. Абсурд какой-то!

Свен. Плюнь на условности. Для вас это не играет никакой роли. А для меня деньги не играют никакой роли.

Анна. Но это же как-то странно — ты посмотришь только, чтобы узнать меня. Значит, ты должен увидеть это... ну, в колготках и все такое?

Свен (Хансу). Ты не против?

Ханс. Нет, это действительно не играет никакой роли. Это... Я не понимаю зачем... Почему ты... Ну, да... это не играет никакой роли. Но целая тысяча! Это же безумие!

Анна (Хансу). Так сделать мне это?

Ханс. Давай, если хочешь.

Анна поднимается, поворачивается спиной к Свену, лицом к публике. Задирает сзади платье, наклоняется вперед.

Анна. Так хорошо?

Свен. Он красивый.

Анна. Можешь спустить колготки и трусики. Думаю, за тысячу крон ты имеешь право увидеть это.

Свен так и делает.

Свен. Он и впрямь красивый.

Анна. Но что ты видишь?

Свен. О чем ты?

Анна. О моей индивидуальности.

Свен. Я ошибся.

Анна. В чем же?

Свен. Думаю, из тебя не получится хорошей матери.

Анна. Почему?

Свен. Ты слишком эгоистична.

Анна подтягивает колготки и трусики. Поворачивается.

Анна. Что ты хочешь этим сказать?

Свен. Но он действительно красивый.

Ханс. Что ты все-таки имеешь в виду, говоря, что она эгоистична?

Анна садится.

Свен. А то, что либо ты эгоист, либо нет.

Анна. Это верно. Довольно странно все-таки.

Свен. Что странно?

Анна. Что ты уже так много знаешь обо мне.

Свен. Вам нужны деньги, верно?

Ханс. А что?

Свен. У меня есть деньги.

Ханс. Ты же не... а? Ладно, с этим проехали. (Берет тысячекроновую купюру, прячет ее в карман.)

Свен. Что ты имеешь в виду?

Ханс. Ну, что с Анной у тебя ничего не выйдет.

Анна. Что ты такое говоришь?

Ханс. Не знаю. Я хочу только, чтобы... ну...

Свен. Станцуй для нас, Ханс, прошу тебя.

Ханс. Станцевать?

Свен. Да, но чтобы мелодия была побыстрее, если можно. Ты получишь ровно тысячу.

Ханс. Тысячу?

Свен. Да.

Ханс. Это исключено.

Анна. Да ну тебя! Что тебе стоит?

Ханс поднимается.

Ханс. Ладно. Ну и как же?

Свен. Поставь какую-нибудь музыку.

Ханс подходит к стерео. Та же пластинка. Мелодия поживее.

Свен. Годится.

Ханс. Танцевать под это?

Свен. Именно.

Ханс несколько неуверенно танцует шейк. Свен достает еще одну тысячекроновую бумажку, кладет ее на стол.

Свен (Анне, сидящей перед ним в кресле). Садись сюда, Анна, так тебе будет лучше видно.

Анна поднимается и садится возле Свена. Ханс танцует с большим жаром. Потом, через минуту-другую, Анна шепчет что-то Свену на ухо. Кажется. он не слышит. Ей приходится повторить. Свен смеется. Раздается звонок в дверь. Ханс останавливается. Подходит к стерео и убавляет звук.

Ханс. Наверное, соседи.

Анна. Это наверняка Таге.

Ханс. Да нет, не может быть.

Свен. Кто это?

Анна. Его братец.

Ханс уходит со сцены. Мы слышим, как кто-то входит. Это Таге и Лена, появляющиеся вместе с Хансом на сцене. Они того же возраста, что Ханс и Анна, но более неухоженные. Хипуют. Анна уже спрятала тысячекроновую купюру.

Таге. Наше вам!

Ханс. Это мой братишка.

Свен. Не знал, что у тебя есть братишка.

Ханс. Да, это Таге.

Лена. Меня зовут Лена.

Ханс. Это мой... Ну, в общем, Свен — наш и.о.

Таге. У вас спиртное. Что это? Виски. Не люблю виски. У тебя не с чем его смешать?

Ханс. Нет, собирался купить «Джинджер Эйл», да забыл.

Таге. Микко мне должен был поставить пузырь, но так и не явился, вот я и подумал, надо посмотреть, как тут. У вас вроде как вечеринка, или мы, может, мешаем? Что ты сказал? (Свену.) Так ты, значит, директор Хассе?

Свен. Совершенно верно.

Таге. Ну и как он, силен?

Свен. В смысле?

Таге. Я имею в виду, силен работать? Да ты, наверное, таких вещей и не знаешь.

Свен. У него хорошие результаты.

Таге (Хансу). Может, нам отчалить?

Анна. Да нет, садитесь вы, наконец.

Ханс садится возле Свена. Таге и Лена в креслах.

Таге. Господи, как хорошо сесть. Ноги чертовски болят. Мы ведь всю дорогу от Микко пешком тащились.

Ханс. Его не было дома?

Таге (смотрит на Свена). Нет, но поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

Лена. Можно и мне немножко?

Ханс. Конечно. Я принесу стакан.

Ханс поднимается и уходит.

Таге (Свену). Что ты, собственно, за человек?

Свен. Что ты хочешь сказать?

Таге. Ты знаешь Хассе или нет?

Свен. А тебе что до этого?

Таге. Как это что? Это же немного... м-м-м, черт, что же я хотел сказать, ну, ты понимаешь.

Свен. Нет, что?

Таге. Ты понимаешь...

Лена (Таге). Да в чем дело-то?

Таге. Да хрен с ним. (Лене.) А ты не понимаешь?

Лена. Да что, в конце концов?

Таге. Ну тогда, наверное, это я совсем... Где Хассе?

Ханс входит со стаканом.

Таге. А мне не принесешь?

Ханс. Я думал, ты не хочешь.

Таге. Да ладно, садись. Я виски не уважаю.

Ханс разливает виски в четыре стакана.

Анна. Ну что, выпьем? А потом мы должны будем посмотреть друг другу в глаза.

Лена. Я всегда так делаю. Меня родитель научил.

Они выпивают и смотрят друг другу в глаза.

Таге (Свену). Так как тебя зовут?

Свен. Свен.

Таге. В жизни не видел ни одного директора. И чем ты занимаешься?

Свен. А ты чем?

Таге. У меня есть немного травки, хочешь? Не сдрейфишь, а?

Свен. Все нормально.

Таге. Не возражаете, если мы выкурим одну?

Анна. Не знаю.

Ханс. Все в порядке. (Свену.) Если ты не против...

Анна. А где-нибудь в другом месте покурить вы можете? Или нет?

Таге. Можем, конечно. Я же только спросил.

Свен. Разрушаешь клетки мозга.

Таге. Да нет, это же только марихуана. Если они суют туда дерьмо, это чувствуется. С марихуаной хорошо, знаешь чего ждать. Не бывает такого, чтобы сразу вырубиться, понимаешь. Хотя я больше всего уважаю «Кашмир». Я его два раза курил, нет, три. Нет, подожди... Подожди... четыре раза. Теперь его не достать. Может, они там бомбили.

Свен. Где там?

Таге. В Кашмире. Где-то же это должно находиться.

Лена. Бомбили они во Вьетнаме.

Таге. Да это было давно.

Свен. Очень давно.

Таге. Но где же находится Кашмир?

Свен. В Индии.

Таге. Там они не бомбили?

Свен. Насколько мне известно, нет.

Таге. Ты правда директор? Ты меня не разыгрываешь?

Анна. Видишь ли, он хочет знакомиться с самыми разными людьми.

Таге. И зачем это тебе?

Свен. Разве это плохо?

Таге. Ну, не знаю. На твоем месте меня бы просто стало трясти. Но я — случай особый. Меня постоянно начинает трясти, когда я... ну, ты понимаешь. Так ты, значит, директор. Ну вы даете.

Свен (Лене). А ты что делаешь?

Таге. Она занимается детьми.

Лена. Я занимаюсь детьми.

Свен (Таге). Можно мне поговорить с ней?

Таге. А что такого?

Свен. Я обратился к ней. А не к тебе.

Таге. Да ладно тебе. Я же только сказал, чем она занимается.

Свен (Лене). И тебе это нравится?

Таге. Ее там никогда не бывает.

Свен раздраженно смотрит на Таге.

Лена. Это точно. Правда.

Свен. И почему?

Таге. Слушай, завязывай. Это ж не собеседование какое-нибудь несчастное при приеме на работу.

Ханс. Давайте выпьем?

Свен. Я просто стараюсь быть приятным. Ваше здоровье.

Анна, Ханс и Лена выпивают с ним.

Лена. Мне не нравится.

Свен. Ты не любишь детей?

Лена. Детей люблю. Но... не знаю... Наверное, не столько сразу.

Свен. У вас разве не будет детей?

Лена. У нас?

Ханс (Свену). Давай кончай.

Свен. Но почему? Что ты сказала?

Ханс. Это уже не забавно.

Свен. Что у них будут дети? По-твоему, я так подумал? Что это забавно?

Таге (Свену). Обкурил бы я тебя сейчас.

Свен. Зачем это?

Таге. Да просто, чтобы посмотреть. Знаешь, как эксперимент. Увидеть тебя с эдакими красными глазами, как у дядюшки Скруджа.

Лена. У него глаза вовсе не красные.

Таге. Ну, может, и нет.

Свен. Может, мне уйти?

Ханс. Незачем.

Лена. А нам, пожалуй, пора.

Анна. Вы собирались переночевать здесь?

Лена. У моего папаши мы остаться не можем. Не знаю, что и делать.

Таге. Переночуем здесь. Тут, надо думать, спокойно.

Свен (поднимается). Я, пожалуй, буду прощаться.

Лена. Тебе незачем уходить. (Таге.) Если он уйдет, это из-за тебя.

Свен (садится). Я чувствую себя немного лишним в каком-то смысле.

Анна. Может, поиграем в карты?

Свен. Нет, я думаю, мы лучше поговорим о... (Таге.) Как, я забыл, тебя зовут?

Таге. Кличут Таге.

Свен. А зовут-то тебя как?

Таге. Ульф.

Свен. Я думаю, мы поговорим о Таге.

Лена. С чего это?

Свен. Таге интересен как феномен. К тому же, мне кажется, он довольно характерен для определенного типа сегодняшней молодежи.

Таге. И что же обо мне можно сказать?

Свен. По-моему, у тебя большие проблемы. Чем ты занимаешься?

Таге. Живу на пособие.

Свен. А через десять лет что, по-твоему, будешь делать?

Таге. Тоже, наверное, буду жить на пособие.

Свен. А через двадцать?

Таге. А сам-то ты? Загнешься, небось, через двадцать лет?

Свен. Единственное, что тебя ждет, это дерьмовая жизнь. И ты наверняка сам это знаешь.

Ханс (Свену). Зачем ты так?

Свен. Хорошо, но взять... (Лене.) Как, я забыл, тебя зовут?

Лена. Лена.

Свен. Взять Лену. Вообще-то ей бы хотелось, скажем, путешествовать, красиво одеваться, покупать вещи. И еще иметь семью. Она наверняка хочет детей. Но нельзя же иметь семью с таким, как Таге.

Таге. Может, семья нам без надобности.

Ханс. Не сыграть ли нам во что-нибудь?

Свен. В ту игру, в которую играли перед их приходом?

Ханс. Нет, во что-нибудь другое.

Таге. А что это была за игра?

Анна. Ханс танцевал для нас.

Таге. Ты танцевал?

Ханс (Анне). Зачем ты сказала?

Лена. Мне просто страшно становится от разговоров об этом.

Таге. Кончай.

Лена. Но то, что он сказал, ведь, по сути, правда.

Анна. Он здорово разбирается в психологии. Обо мне он тоже наговорил массу такого, что есть на самом деле.

Таге. А по мне, он редкостный говнюк.

Свен. Ты как, Лена?

Лена. Я боюсь.

Свен. Атмосфера здесь изменилась, давит как-то. Чувствуете?

Анна. Да.

Свен. Это из-за меня? Отвечайте честно.

Ханс. Думаю, да.

Свен. Тебя не спрашивают.

Ханс. Меня не спрашивают?

Свен. Да, ты не объективен. Ты ненавидишь меня, потому что я заставил тебя согласиться, чтобы Анна показала мне задницу. (Таге и Лене.) Потом он танцевал для нас.

Таге. Уже слышал. (Хансу.) И какого хрена ты дрыгался?

Свен. Из-за тысчонки.

Ханс (Свену). Не понимаю, зачем ты сюда пришел. Чтобы унижать нас?

Свен. Я пришел сюда, чтобы познакомиться с вами. Я это уже говорил.

Лена. Черт, мне страшно. Он сказал правду. (Свену.) И что же мне делать?

Свен. Ничего. Естественно, тебе страшно. Для тебя это должно было бы быть нормальным состоянием.

Ханс (Свену). Прекрати сейчас же. Или уходи.

Свен (похлопывает Ханса по коленям). Я уйду, когда захочу.

Таге достает из внутреннего кармана кожаной куртки нож.

Таге. Придется достать перо.

Свен. Спрячь.

Ханс. Перестань, Таге.

Таге (пробует лезвие ножа). Свежезаточен.

Свен. Если не спрячешь, я вызову полицию. И ты сядешь. Я об этом позабочусь.

Таге. Что ж, вызывай.

Свен. Спрячь его.

Таге. Хассе велел тебе исчезнуть.

Свен (поднимается). Теперь я, пожалуй, так и сделаю.

Таге. Сядь на место!

Свен пытается пройти мимо Ханса, сидящего на краю дивана.

Таге быстро поднимается, рывком отодвигает стол, хватает Свена и приставляет нож к его горлу.

Ханс (поднимается). Прекрати, наконец, черт побери!

Таге (улыбается). Если ты меня тронешь, Хассе, я пришью этого. Вспорю ему горло, ясно? (Свену.) Теперь сядь.

Свен садится. Таге тоже, по-прежнему держа нож у горла Свена. Ханс все еще стоит.

Таге. Сядь, Хассе.

Ханс садится в кресло.

Свен. Теперь успокойся и убери нож.

Таге. Ты умрешь.

Свен. Если ты что-нибудь сделаешь, то сядешь как миленький. Это же глупо.

Таге. А это неважно. Ты же сказал, что меня все равно ждет дерьмовая жизнь. Сказал ведь?

Свен. Я не имел в виду ничего плохого.

Таге. Зачем же сказал?

Свен. Не знаю.

Таге. Чтобы произвести впечатление?

Свен. Я вел себя недопустимо, это ясно. Убери теперь нож.

Таге. Ты умрешь.

Свен. Что же не режешь тогда?

Таге. А ты этого хочешь?

Свен. Я хочу, чтобы ты сел и убрал нож.

Анна. Делай, как он говорит, Таге.

Свен. Я совершил глупость. Я знаю это. Я большая свинья.

Анна. Вовсе нет.

Свен. Да, я говнюк. Вы все можете в меня плюнуть. Пожалуйста, давайте.

Таге плюет ему в лицо.

Таге. Вы все тоже плюйте. Иначе я распотрошу его, как поросенка.

Ханс. Ты же потом сам будешь жалеть, Таге, спрячь нож.

Таге. Плюйте! (Прижимает нож плотнее к горлу.)

Свен (быстро, нервно). Ну кончай, Таге!

Таге (Свену). Скажи им, чтобы они плевали!

Свен. Давайте же! Плюйте!

Анна (кричит). Да прекратите, наконец!

Ханс (поднимается). Пойду позвоню фараонам.

Таге. Если ты это сделаешь, я его прирежу!

Свен. Плюйте же, черт побери!

Лена подходит и плюет Свену в лицо.

Таге. И остальные тоже.

Ханс стоит около Свена, растерянно смотрит на него.

Ханс (Свену). И я должен?

Свен не отвечает, лишь раздраженно смотрит на Ханса.

Ханс. Да, наверное, должен. (Тоже плюет Свену в лицо.)

Анна (Таге). Ты обещаешь убрать нож, если я плюну?

Таге. Я же сказал.

Свен. Ай! Не так сильно!

Анна плюет Свену в лицо. Таге убирает нож от горла, усаживается в кресло. Другие тоже молча садятся.

Свен. Теперь мне можно идти?

Анна. Давай принесу полотенце, вытру тебя.

Свен вытирается рукавом.

Свен. Не нужно.

Таге. Ты никуда не пойдешь. Перо все еще при мне.

Свен (Таге). С чего, собственно, ты так разъярился?

Лена начинает плакать, всхлипывает, согнувшись пополам.

Таге. Что на нее нашло? Опять страх одолел?

Анна. Я ненавижу насилие.

Таге (Лене). Прекрати реветь!

Ханс поднимается, подходит к Лене.

Ханс. Как ты, Лена?

Свен поднимается.

Таге. А ну, сядь!

Таге снова вынимает нож. Свен садится.

Ханс. Чего ты плачешь?

Анна. Сам ведь знаешь.

Ханс (Таге). Спрячь нож. Уходите.

Лена поднимается, все еще плача.

Лена. Пойдем, Таге.

Свен. Мне тоже уйти с ними? Если они уйдут, я останусь. Хочу все исправить. (Указывает на Таге.) Пусть только этот уйдет, и достаточно.

Ханс. Ты тоже уйдешь.

Лена (кричит). Ну идем же, Т-а-а-а-а-ге!

Таге сначала, помахивая ножом, проходит мимо Свена. Потом идет к Лене.

Лена. Спрячь нож... идиот несчастный.

Таге прячет нож.

Таге. И куда, по-твоему, мы потащимся?

Лена. Придется обратно к Микко. Может, он уже дома.

Свен. Заказать вам такси? Я заплачу.

Ханс. Себе закажи. Ты тоже уйдешь.

Анна. Он-то как раз может остаться. Уйдет Таге.

Таге. Все, мы уходим. Счастливо.

Таге и Лена уходят.

Ханс (вслед Таге). Позвони завтра, Таге.

Свен. Ну и братец у тебя, Ханс.

Ханс садится в кресло, наливает себе виски.

Анна. А нам?

Ханс наливает Свену и Анне.

Свен. Будем здоровы!

Анна. Будем здоровы!

Ханс. Ну что ж, будем здоровы.

Они по очереди смотрят друг другу в глаза.

Свен (сделав основательный глоток). Уф! Неплохо.

Ставят стаканы на стол, несколько секунд длится молчание.

Свен. Я понимаю, вы считаете, что я вел себя некрасиво. Но я все время стараюсь доискаться правды.

Ханс. Незачем обижать людей.

Свен. Приходится, если они сами напрашиваются.

Анна. А кого, собственно, тут обидели?

Ханс. Меня.

Анна. Чем это?

Ханс (Анне). Зачем ты рассказала, что я танцевал?

Анна. Но ты же действительно танцевал.

Ханс. По-моему, здесь не о чем рассказывать.

Свен. Я тоже обидел тебя, Ханс?

Ханс. Да, ты рассказал, что она задрала юбку. И потом ты страшно глупо вел себя с Таге.

Свен. Тогда мне, наверное, придется попросить прощения.

Ханс. Не нужно.

Свен. Ты меня прощаешь, Ханс?

Ханс. Прощения просить не нужно.

Свен. Ты меня прощаешь?

Ханс. Ладно уж.

Анна. В таком случае я, наверное, тоже должна попросить у тебя прощения? Ты это хочешь сказать?

Несколько секунд длится пауза.

Ханс. Мы не можем поговорить о чем-нибудь другом?

Анна. Ты это хочешь сказать, Ханс? Может, нам еще на колени встать?

Свен. Похоже, ты напряжен, как струна, Ханс. В чем дело?

Ханс. Я не напряжен.

Свен. Можно я проверю, пощупаю твой затылок?

Щупает затылок Ханса.

Свен. Ты страшно напряжен, Ханс. Тебе надо научиться расслабляться.

Ханс. Я вовсе не напряжен.

Свен убирает руку.

Свен. Ты слышишь, что я говорю? Ты невероятно напряжен. Ты не заметила, Анна? Как он напряжен?

Анна (кладет руку на затылок Хансу). Можно пощупать? Да, да, действительно.

Свен. А твой затылок, Анна, можно пощупать?

Анна обходит Ханса, сидящего в кресле, наклоняется перед Свеном. Свен щупает ей затылок.

Свен. Ты тоже напряжена, Анна. Может, мне помассировать тебя?

Анна. А ты умеешь?

Свен. Довольно хорошо. (Встает с дивана.) Ложись сюда.

Анна ложится на диван, животом вниз.

Свен. Спину надо обнажить.

Анна задирает платье до плеч. Свен садится на нее верхом, массирует спину.

Ханс. Приятно?

Анна. Сказочно.

Дойдя до поясницы, Свен немного спускает колготки и трусики Анны на ягодицы, продолжая массаж до самого копчика.

Ханс. Ему непременно надо их стягивать?

Анна. Он же уже это видел.

Свен стягивает с Анны колготки и трусики, обнажая последний, скрытый до этого от глаз участок тела.

Свен. Он красивый.

Ханс. Подтяни их.

Свен снова массирует позвоночник снизу вверх.

Ханс. Подтяни сейчас же. Это же больше не нужно. Ты ведь не там массируешь.

Анна. Да брось, Ханс.

Ханс поднимается.

Ханс. Свен, если я говорю, что ты должен сделать это, то ты, наверное, в состоянии это сделать.

Свен (продолжает массаж, не глядя на Ханса). Да что с тобой, Ханс?

Ханс отодвигает в сторону стол. Свен спускается по позвоночнику вниз. Руки Ханса со сжатыми кулаками опущены. Внезапно он ударяет Свена кулаком по спине. Свен падает вперед, кашляет и хрипит. Анна вскрикивает.

Анна. Что вы делаете?

Руки Свена застывают, он хватает ртом воздух. Пытается подняться, но валится на пол. Руки раскинуты в стороны, все тело застыло. Ханс все это время держит его за плечи, толком не зная, что делать. Теперь он пытается потрясти Свена.

Анна. Что происходит?!

Ханс. Свен! Прекрати сейчас же!

Анна. Что ты сделал?

Ханс. Не знаю. Свен!

Анна. Ну перестань же, Свен!

Ханс. Не знаю, в чем дело. Ты болен, Свен?

Анна. Убрать. Убери его, Ханс.

Ханс (нерешительно). Ага. (Берет Свена, оттаскивает его.) Что... Что... это?!

Анна. Что?

Ханс. Он мертв! (Отходит на шаг назад и, совершенно ошеломленный, осматривается.)

Анна кричит.

Ханс. В чем дело? (Хватает Анну.) Прекрати. Я уберу его.

Анна немного успокаивается, когда Ханс начинает тащить Свена. Она высвобождается из его хватки, подтягивает колготки. Звонит телефон. От неожиданности Ханс отпускает Свена, и тот валится на Анну. Отступая назад, Ханс натыкается на стол. Снова звонит телефон. Свена трясет. Анна старается высвободиться.

Ханс. Надо ответить. Иначе это вызовет подозрения.

Анна. Да помоги же мне, Ханс!

Ханс. Подожди, Анна. (Бежит к телефону. Задыхаясь, берет трубку.) Да, Ханс... Да нет... Он только что ушел... Совершенно верно. Да, тогда до свидания. (Кладет трубку.) Это его жена.

Тем временем Анна, освободившись от тяжести Свена, встает на подгибающихся ногах.

Анна. Что ты наделал, Ханс?

Ханс. Ничего.

Анна успела сделать несколько шагов от дивана. Она наблюдает за коченеющим Свеном.

Анна (шепотом). Он умер?

Ханс (шепотом). По-моему, да.

Анна. Надо вызвать «скорую».

Ханс. Зачем, если он мертв?

Анна. Проверь, а вдруг нет?

Ханс. Он мертв.

Анна. Да проверь же!

Ханс. Где?

Анна. На руке. Проверь пульс.

Ханс подходит к Свену, берет его за руку, пытается найти пульс.

Ханс. Не нахожу.

Анна. Попытайся.

Ханс. У него нет пульса. Он мертв.

Анна. Может, позвонить в полицию?

Ханс. Это же не преступление.

Анна. И все же. Ведь мы должны куда-то позвонить.

Ханс. И они сразу решат, что это преступление. (Делает гримасу, как перед приступом плача.) Черт побери, Анна, нам нельзя звонить!

Анна. Ты его ударил?

Ханс. Да нет... Только легонечко... (Начинает плакать, сквозь слезы.) У меня было так муторно на душе из-за того, что он делал.

Анна берет Ханса за руку.

Анна. Ну хватит, Ханс. Надо что-то делать.

Ханс (сквозь слезы). Да, но он же мертв.

Анна. Я посмотрю. (Пытается найти его пульс.) Нету.

Ханс. Не можешь найти?

Анна. Просто жуть. Он не чувствует, когда я его трогаю.

Ханс. Ага. Даже не подозревает.

Анна поднимается.

Анна. Может, это был инфаркт или что-нибудь в этом роде, тогда ты ни при чем.

Ханс. А если нет?

Анна. Надо что-то делать.

Ханс. Надо.

Анна. Может, сделать массаж сердца?

Ханс. А вдруг сломаем ребро — еще одно насилие. (Щупает запястье Свена.) Он еще теплый.

Анна. Дай-ка я тоже. (Прикладывает руку к щеке Свена.) Правда, теплый.

Ханс поднимается.

Ханс. Бред какой-то.

Анна щиплет Свена за щеку.

Анна. Надо же. Вот я его щиплю за щеку, а он ничего не чувствует.

Ханс. Не делай этого.

Анна. Почему?

Ханс. Могут остаться отметины, и они подумают, что было насилие.

Анна. Но что нам делать?

Ханс. Может, вынести его на лестницу?

Анна. Тоже нельзя.

Ханс. Кто-нибудь его обязательно обнаружит. Наверняка газетчики.

Анна. А что, если он не умер и потом возьмет и позвонит в дверь?

Ханс. Но он же умер! Сама ведь видишь.

Анна. Если мы его вынесем, они точно подумают, что он умер по дороге отсюда.

Ханс. Этого тоже нельзя сделать. Тогда это будет преступление.

Анна. Кому же нам позвонить? Нельзя же держать его здесь всю ночь. Тогда я уж точно свихнусь.

Ханс. Давай вызовем катафалк. Ведь это не преступление, а значит, в полицию звонить нельзя.

Анна. Думаешь, у них есть дежурные?

Ханс. А что?

Анна. Сейчас же поздно.

Ханс. Но люди часто умирают ночью.

Анна. Ты разве не сказал его жене, что он ушел?

Ханс. Сказал.

Анна. Значит, она обязательно позвонит снова. Когда он не явится домой.

Ханс. В случае чего можно сказать, что он вернулся и тогда умер.

Анна. Господи, как ужасно!

Ханс. Да уж.

Анна садится в кресло, тянется за бутылкой с виски.

Анна. Я должна выпить виски.

Ханс (садится в другое кресло). Я тоже.

Анна наполняет стаканы. Они пьют.

Ханс. Странно это.

Анна. Может, это был инфаркт.

Ханс. Не думал, что он окажется таким, мой и.о.

Анна. Он, часом, не обосрался?

Ханс. Чего-чего?

Анна. Обычное дело, когда человек умирает. Словно все тормоза отключаются. Кольцевая мышца и все такое.

Ханс. Мы бы это почувствовали.

Анна. Может, проверить?

Ханс. Тоже нельзя. Да мы бы почувствовали.

Анна. Не знаю, почему мне это пришло в голову.

Ханс. Это ведь твоя работа.

Раздается звонок в дверь. Ханс и Анна смотрят друг на друга.

Анна. Думаешь, это она?

Ханс. Кто?

Анна. Его жена.

Ханс. Она бы не успела.

Анна. Кто же это тогда?

Ханс. Что нам с ним делать?

Анна (встает). Будет выглядеть подозрительно, если мы не откроем. Мы же не совершили никакого преступления. (Уходит со сцены. Слышно, как открывается дверь.)

Анна (за сценой). Что случилось?

Мы видим у задника Анну и Лену, которые входят в прихожую. Глаза у Лены заплаканы.

Лена. Он ненормальный!

Анна. Что случилось?

Лена. Он словно взбесился и начал вдруг колотить меня. А я ничего такого не сделала. А потом он взял и убежал.

Анна. Таге?

Лена. Да. Можно мне войти?

Анна. Лена. Произошло нечто ужасное.

Лена. Что именно?

Анна и Лена входят в гостиную. Лена замечает на диване Свена.

Лена. Что он делает?

Ханс. Он мертв.

Лена. Да брось ты! (Подходит к Свену.) Что ты тут вытворяешь?

Анна. Он мертв.

Лена истошно кричит. Ханс встает. Ханс и Анна держат ее.

Ханс. Не кричи, а то соседи придут.

Лена перестает кричать, в ужасе смотрит на лежащего Свена.

Ханс. С ним случился удар или что-то в этом роде.

Лена (дрожа). Удар?

Ханс. Да, разрыв сердца или что-то в мозгу.

Лена (дрожа). Я хочу уйти.

Анна. Но куда?

Лена вырывается.

Лена. Мне надо идти. (Останавливается, идет к Свену.)

Ханс. Лена.

Лена. Это я виновата.

Анна. Вовсе не ты.

Ханс. Это сердце.

Лена. Нет, я подумала, что так будет. Что он умрет. Стоит мне подумать о чем-то, это обычно исполняется. Так и с Таге тоже. Как подумаю, что он не придет домой, он не приходит. Стоит мне подумать, как это исполняется. А он еще хотел, чтобы у меня была красивая одежда и я могла путешествовать. Не видать мне теперь этого.

Свен откашливается, Лена издает крик. Опрометью бросается вон из квартиры! Ханс и Анна тоже вздрагивают. Смотрят на Свена, не сводя с него глаз.

Ханс (шепотом). Свен.

Свен открывает глаза, сонно усаживается, облокачиваясь на локти.

Свен. Что я здесь делаю?

Анна. Он говорит.

Ханс подходит к Свену, наклоняется к нему.

Ханс (шепотом). Понимаешь, мы думали, ты умер.

Свен. Помоги мне подняться.

Ханс помогает ему подняться. Они снова садятся на диван. Свен в середине.

Анна. Виски почти не осталось.

Ханс наливает остатки Свену.

Ханс (шепотом). Мы думали, ты умер.

Свен. Почему ты шепчешь?

Ханс. Не знаю. Я просто в шоке.

Анна. Я тоже в шоке.

Свен пьет виски.

Свен. Я слышал, как вы собирались положить меня на лестницу. Хотели, чтобы меня газетчики нашли.

Ханс. Это была шутка.

Свен. Так моя смерть показалась вам забавной?

Анна вдруг начинает смеяться. Свен и Ханс смотрят на нее. Она не может остановиться.

Анна (сквозь смех). У меня истерика.

Свен. Вижу.

Анна, наконец, кончает смеяться.

Анна (с трудом переводя дыхание). Я жутко напугана. Всем.

Свен. Это пугающее зрелище — видеть, как кто-нибудь умирает. А потом вы все равно когда-нибудь увидите, как умираете сами. Наверняка еще более пугающее зрелище. Здесь-то было всего лишь вступление.

Ханс. К чему же?

Свен. Страх и отчаяние — лишь жалкие отголоски из царства мертвых, вы что, не знаете?.. Испугались теперь, да?

Анна. Я не поняла.

Свен. Повторять не буду. Подумайте сами.

Ханс. Да, это жуткая мысль. Но зачем тебе пугать нас?

Свен. Я сделал это не для того, чтобы попугать. У меня в груди словно что-то оборвалось. Но это прошло. Я правда сделал это не для того, чтобы напугать вас. Вы не должны так думать... Я не из тех, кто делает такие вещи.

Ханс. О тебе можно подумать едва ли не все что угодно.

Свен. Плохо, если у тебя сложилось такое впечатление обо мне.

Анна. Ты немного странный.

Свен. Ты так считаешь? Странный? Да, возможно, я странный. Наверное, из-за больного сердца. Знаете, одной ногой в могиле. Вот и думаешь, что надо получить от жизни как можно больше. Вообще-то это невероятно, правда.

Ханс. Что «это»?

Свен. Вот мы в квартире. Я щупаю рукой диван. Он заключает в себе нечто... ну...

Ханс. Это, наверное, пенорезина.

Свен. И это существует там, хоть я его и не чувствую. Я чувствую только...

Ханс. Пластмассу.

Свен. Вот именно, пластмассу. И потом. Мы — здесь. (Указывает рукой позади себя.) Там другие комнаты. Их мы сейчас не видим. Но они есть. Над нами квартира. С другими людьми. А снаружи нас окружают улицы, а за улицами — другие улицы. И это никогда не кончается.

Ханс. Ну да, земля же круглая.

Свен. Об этом думаешь, когда одной ногой стоишь в могиле. Я же, по сути, совершенно бессилен, вы разве не видите?

Ханс. Ты имеешь власть в фирме.

Свен. Но когда я умру? Тогда вы спустите с меня штаны и понюхаете промежность.

Анна. Это я только так сказала. Профессия у меня такая.

Свен. Но вы здесь. Это потрясающе. Я жалкий трус и все-таки могу находиться здесь, среди вас, молодых людей.

Анна. У тебя раньше были инфаркты?

Свен. Так, теперь заговорила медсестра.

Анна. Нянечка. Я нянечка.

Свен. Каждый день для меня последний. Я как актер, выходящий на сцену. Когда пьеса окончена, меня нет.

Ханс. А потом новая пьеса, на следующий день.

Свен. Этого-то никогда и не знаешь.

Анна. Значит, это действительно может быть твой последний вечер?

Свен. Я на самом деле хочу, чтобы вы завели ребенка. Если вы сделаете это, я буду продолжать жить в этом ребенке.

Анна. Но это трудно.

Свен. Почему?

Анна. Такие чувства для меня проблема. Хотя об этом трудно говорить. Может, глупо так говорить.

Свен. И что ж, вы никогда не спите друг с другом?

Ханс. Почему? Спим.

Анна. Да нет, никогда.

Свен. Никогда?

Анна. Я переспала как-то с одним парнем, когда мне было шестнадцать, и это было так противно, что у меня никогда больше не было желания это повторить.

Ханс. Она, наверное, фригидна.

Свен. Тебе надо усвоить, что это не опасно.

Анна. И что тогда делать?

Свен. Дышать на меня.

Анна. Как это?

Свен. Дыши мне в лицо.

Анна дышит на Свена.

Свен. А теперь я подышу на тебя. (Дышит в лицо Анне.) А теперь ты на меня.

Анна дышит ему в рот, Свен в рот Анне, Анна Свену, Свен Анне, и, когда Анна снова начинает дышать Свену в рот, он чмокает ее.

Свен (шепотом). Ну как?

Анна. Что?

Свен. Как ты себя чувствуешь?

Анна. У меня столько разных чувств. Меня прямо распирает.

Ханс. И что это за чувства?

Анна. Свен, может, сумел бы убедить меня, что это не опасно.

Ханс. Каким образом?

Анна. Если бы я переспала с ним.

Ханс. Анна!

Анна. Я помню первый раз, когда ощутила голод. В детстве мне всегда давали есть в определенное время. И я не знала, что значит быть голодной. Я спрашивала приятелей, и они говорили, что это когда в животе словно сосет. И я думала, что это как когда болит живот при желудочном гриппе. А потом, когда мне было одиннадцать или двенадцать, я однажды весь день пробыла на улице и пропустила обед. Было воскресенье. Вернувшись домой, я отправилась в кладовку. И тогда-то почувствовала: сейчас я голодна. То же самое сейчас.

Свен. Я не знаю, что в таких случаях говорят. Наверное, мне хочется. Я мог бы сделать это так, чтобы тебе было хорошо.

Ханс. Ну-ка, кончайте это.

Свен. Что?

Ханс. Я разве не имею права голоса?

Анна. Слушай, Ханс, не воспринимай это так.

Ханс. То есть?

Свен. Знаешь, может, потом у вас все наладится.

Ханс. Да хватит уже. Ведь это шутка, да?

Анна. Не знаю. Просто у меня возникло такое чувство. Я только говорю, как оно есть на самом деле. Я всегда была искренней. По-моему, такой и надо быть.

Свен. А что если бы я умер, Ханс?

Ханс. И что же?

Свен. Вообще-то я не хотел ворошить это. Но вдруг бы я умер? Разве ты не рад, что я здесь?

Ханс. Рад, конечно.

Свен. Так не перевешивает ли одно другое?

Ханс. Что ты имеешь в виду?

Свен. Единственное, чего мне хотелось бы, и, наверное, это не так уж страшно, если вспомнить, что ты со мной сделал, — чтобы Анна сняла колготки и я смог бы увидеть ее ноги.

Ханс. И тогда ты прекратишь?

Анна. Что ты хочешь сказать?

Ханс. Не знаю. Что ж, давай.

Анна (Хансу). А меня ты не спросишь?

Ханс. О чем? Само собой, если ты не хочешь, тогда...

Анна. Спроси, хочу ли я.

Ханс. Хорошо, ты хочешь этого?

Анна. Мне все равно. (Спускает колготки, поворачивается, наклонившись к ногам Ханса, так что верхняя часть ее ног оказывается над коленями Свена. Потом отклоняется назад, спиной к коленям Ханса.)

Свен разводит ей немного ноги, гладит по коленям.

Свен. У тебя удивительно красивые ноги, Анна.

Ханс. Да, по-моему, тоже.

Анна. Я хочу просто отдаться своим чувствам.

Свен. И что это за чувства?

Анна. Этого... этого я не могу сказать. (Снова садится. Выпивает остатки виски из стакана Свена.) Слишком много всего. Я просто хочу.

Свен. Но это же хорошо, а?

Ханс. Вы не имеете права!

Анна поднимается, проходит мимо Ханса. Ханс пытается схватить ее за руку. Она вырывается. У двери поворачивается к ним. Одновременно встает Свен.

Анна. Произошло столько ужасного. Я должна дать выход чувствам.

Ханс подходит к Анне.

Ханс. Ты не сделаешь это!

Анна. Ты не можешь помешать мне, Ханс. Если я не сделаю этого сейчас, то сделаю потом. Я могу и уйти с ним. В таком случае, наверное, лучше, если мы сделаем это здесь?

Свен уже подошел к ним.

Свен. Думаю, после этого у вас дела пойдут на лад.

Анна. Я тоже так думаю, Ханс. Это шанс для нас. Ты бы порадовался, что у меня возникли такие чувства.

Ханс отходит от них.

Ханс. Теперь я точно свихнусь.

Свен. Не наложи на себя руки, Ханс. Быть покойником еще хуже. Могу тебя в этом уверить. Страх — это просто как простуда, это проходит.

Ханс. Что же это такое?

Анна берет Свена за руку. Они исчезают в направлении прихожей, потом покидают сцену. Мы слышим, как открывается, а потом закрывается и запирается дверь. Ханс остается стоять, смотрит в пол (как будто пол все время разверзается и снова смыкается, а под ним оказываются медузы).

Раздается звонок в дверь. Ханс приходит в себя, исчезает со сцены и открывает дверь. В комнату вместе с ним входит Таге. У него остекленевший взгляд, выглядит он совершенно невменяемым.

Ханс. В чем дело, Таге? Скажи же что-нибудь!

Таге. Когда в глотке столько жратвы, невозможно дышать...

Ханс. Сядь.

Таге. Чего?

Ханс. Сядь, Таге.

Таге тупо смотрит на него, не понимая.

Ханс. На диван. Сядь.

Таге (указывает на диван). Туда?

Ханс. Туда, туда.

Таге садится на диван, Ханс в кресло.

Ханс. Что ты натворил?

Таге. Я?

Ханс. Да, ты, ты.

Таге. Все в порядке.

Ханс. Ты явно что-то принял.

Таге слегка отодвигает стол, смотрит в пол.

Ханс. В чем дело?

Таге снова поднимает глаза, смотрит на Ханса.

Таге. Ты ее видел?

Ханс. Там ее, во всяком случае, нет.

Таге несколько деланно и с преувеличенной бодростью посмеивается, блестящий взгляд обращен к публике.

Ханс. Ты имеешь в виду Лену, да?

Таге. Занятный ты.

Ханс. Она сказала, что ты избил ее.

Таге. Это было во время второй мировой войны, понимаешь, было несколько фрицев, и еще евреев, евреи тоже были, ну и они стояли там и кричали друг на друга.

Ханс. Таге!

Таге. Куда подевалась эта пакость?

Ханс. Ты имеешь в виду моего и.о.? Он ушел.

Таге. А где Анна?

Ханс. Она легла. Я посмотрю. Подожди. (Идет в сторону прихожей, исчезает из виду. Мы слышим, как нажимается ручка двери, дверь немного трясется. Потом он возвращается.)

Таге. Вот и началась эта дерьмовая жизнь.

Ханс. Не говори так. Он не то хотел сказать. Я думаю, не то. Но он, да, он, пожалуй, просто дьявол, как ты говоришь.

Таге. Да. Конечно! Дьявол, понимаешь. Дьявол. Здорово, что удалось такое увидеть.

Ханс. Это все капитализм. Он человека таким делает.

Таге. Да, фашизм. Больше фашизм.

Ханс снова садится на диван.

Таге. Знаешь, мне пришла одна штука в голову.

Некоторое время тихо. Ханс поворачивается в сторону прихожей. Потом обратно к Таге.

Ханс. Что ты сказал?

Таге. Одна штука.

Ханс. Да?

Таге. Дело в том, что я хотел бы посмотреть, как там, в аду. Понимаешь, иногда мне кажется, что это какая-то комната и нужно только войти в нее и посмотреть, а потом можно опять выйти. И я все думаю, а что если бы я, да какого хрена, просто взял и нашел ее. И дело с концом. Найти, в общем. Войти туда и посмотреть. А иногда мне кажется, что он подо мной, что он как бы подо мной. Как эта хреновина называется?

Ханс. Что ты имеешь в виду?

Таге. Вот это подо мной.

Ханс. Это паркет.

Таге. А еще?

Ханс. Кажется, палас.

Таге. Точно. Я так и думал. Просто передача на расстоянии, а? Тебе это тоже знакомо. Ну, мысли там, передача мыслей.

Ханс. Ты имеешь в виду, под паласом?

Таге. Да, и оттуда жаром пышет.

Ханс. Ну, я не знаю.

Таге. Но есть одна вещь... ну...

Ханс. Да, какая же?

Таге. Есть одна вещь, которая лезет мне в башку, когда я думаю о преисподней. Не значит ли... понятно, что это звучит дико заумно. Но... не ад ли это, когда тебе хорошо?

Ханс. Звучит странно.

Таге. Жутко странно. Это я и хочу сказать. Что это так звучит. Но если тебе хорошо, то ты как бы слаб.

Ханс. Слаб?

Таге. Ты не думал об этом? Именно тогда ты слаб. Когда тебе хорошо. Потому что потом может стать плохо. А если тебе плохо? Как может стать потом? Ну-ка!

Ханс. А, ты хочешь сказать, что потом может стать хорошо?

Таге. Вот именно.

Ханс. Но если дело не в том, что станет, а в том, что есть?

Таге. Давай-ка еще раз.

Ханс. Может быть, дело не в том, что с тобой произойдет, ну, к примеру, что ты потеряешь то, что имел? Может быть, дело в том, что ты имеешь, именно сейчас?

Таге. И именно здесь, да?

Ханс. К примеру.

Таге. Но здесь же ничего такого особенного нет.

Ханс. Можно считать и так.

Таге поворачивается к Хансу, наклоняется вперед, открывает рот.

Таге. Посмотри-ка сюда. Видишь что-нибудь?

Ханс. Нет, а что? Зубы.

Таге. У меня ведь в глотке была еда.

Ханс. Ты, должно быть, принял что-нибудь.

Таге. Да, там что-то исчезло. Как мысль, понимаешь? Раз — и нету.

Ханс хлопает себя легонько по коленям, встает.

Ханс. Я не понимаю, что ты имеешь в виду. (Выходит в прихожую, исчезает со сцены. Мы слышим стук в дверь. Спустя несколько секунд он возвращается.) Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

Таге. Как, по-твоему, Хассе, у нас дерьмовая жизнь?

Ханс снова садится на диван.

Ханс. Нет, она вполне приличная. Как мне кажется. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что, если человек хороший, ну, с совестью, то ему лучше. Что это там проявляется. Что это нельзя измерить как-то по-другому.

Таге. Но и совесть ведь нельзя измерить. Ее же не видно.

Ханс. Но она все-таки, наверное, есть там.

Таге глядит на свой живот.

Таге. Здесь где-то. (Поет.) Бе-бе, белый ягненок, у тебя есть шерсть? (Широко улыбается Хансу.)

Ханс. Что еще?

Таге. Надо быть как ягненок. Ведь правда? Я буду считать ягнят.

Ханс. Что, что?

Таге. Я буду считать ягнят. Нет, овец. Буду считать овец, а потом спать.

Ханс. Зачем это?

Таге. А потом знаешь, как... как ее звали? Это сказка. Я вспомню. Подожди. Спящая красавица. Я буду спать, и придет... Это будет не принц там какой-нибудь. То есть не какой-то там «голубой». Это будет принцесса. И она меня поцелует, и я проснусь в каком-то другом мире.

Звонит телефон. Ханс быстро встает. Берет трубку.

Ханс. Да, алло, Ханс... Да... Да, именно... Нет, он что-то забыл. Да, он опять здесь. Я позову его. Да, он, наверное, в туалете... Подождите, он подойдет. (Кладет трубку. Быстро уходит через прихожую со сцены.)

Мы слышим отчаянный стук в дверь.

Ханс (громко кричит за сценой). Твоя жена звонит! Твоя жена! Ты должен подойти!

Мы слышим, как открывается дверь.

Свен (за сценой). В чем дело?

Ханс (за сценой). Она на проводе.

Входит Свен, по пятам за ним Ханс. Свен закутан в простыню.

Свен. Где телефон?

Ханс (указывает). Там.

Свен берет трубку.

Свен. Привет, дорогая... Нет, да ничего страшного. Да, я знаю, что должен был позвонить... Нет, но понимаешь, мы просто сидели и болтали, и время так быстро прошло... Да, мы просто болтали. Можешь спросить Ханса. Он действительно великолепный парень. Это было очень интересно... Да, можешь поговорить с ним. (Закрывает трубку рукой.) Ты должен поговорить с ней, Ханс. (Передает трубку Хансу.)

Ханс. Да, это Ханс... Да нет, мы разговаривали... Да, я думал, он ушел. А он не ушел. Вот и все.

Теперь встает Таге и идет к Свену, который с ужасом смотрит на него.

Таге. Это мне чудится?

Ханс. Да, пожалуйста. (Передает трубку Свену.)

Свен. Да, дорогая. Слышала теперь, да?.. Ага. (Хансу, одновременно закрывая трубку рукой.) Она опять хочет поговорить с тобой. Она такого обо мне напридумывала...

Ханс берет трубку.

Ханс. Да, алло, это опять я...

Таге (трогая простыню, в которую закутан Свен). Ты теперь еще и привидение?

Свен. Ш-ш-ш-ш-ш!

Ханс. Да, честно говоря, вы, вообще-то, правы... Да, это верно. Он действительно был с моей девушкой. Он не совсем нормален. Да, пожалуйста. (Дает трубку Свену.)

Свен (Хансу, возмущенно). Что ты наговорил? (Берет трубку.) Дорогая... Да, да... Нет, это неправда... Да, но это так... Он просто странный... Да, да. (Вдруг начинает плакать.) Нет, это не так. Ну вот, даже расплакался. Плачу. И только потому, что ты думаешь, будто... Да-а...

В это время Таге снова вынимает свой нож, гладит лезвие. Свен смотрит на Таге.

Свен. Мне надо идти, дорогая. Я кладу трубку. (Кладет трубку, разражается бурным плачем. Сквозь плач.) Что она подумает, моя дорогая малышка?

Таге. Меня тянет кого-нибудь укокошить.

Входит Анна в блузке и колготках.

Анна. Что происходит?

Свен отходит к ней.

Свен. Он сумасшедший.

Анна. Убери нож!

Таге. Он умрет!

Ханс. Спрячь нож, Таге.

Таге. Умрет, понимаешь.

Свен. Я ухожу. Убери нож. (Свен уже в прихожей.) Я должен сначала одеться.

Таге (кричит). Ну тогда ты уже покойник!

Свен опрометью выбегает в простыне, исчезает со сцены. Наружная дверь открывается и закрывается. Остальные находятся в прихожей.

Анна. Он же должен одеться.

Таге. Одеться! У него есть одежда?!

Ханс. Ты не в себе, Таге. Тебе надо успокоиться.

Страшно разгорячившийся, ошалевший Таге поворачивается, вбегает в гостиную.

Таге. У него есть одежда?! Он умрет! Что ты сказала?! У него есть одежда?! (Снова выбегает, исчезает со сцены, наружная дверь открывается.)

Ханс бежит за ним, исчезает со сцены. Проходит несколько секунд: Анна стоит в прихожей. Потом слышно, как дверь снова закрывается. Входит Ханс.

Ханс. Он исчез.

Анна. Может, теперь он все-таки умрет.

Ханс. Кто он?

Анна. Твой и.о.

Ханс. Может быть.

Ханс и Анна входят в гостиную.

Анна. Странный вечер.

Ханс садится на диван.

Ханс. И как это было?

Анна. Что ты имеешь в виду?

Ханс берет бутылку из-под виски и бьет ею по столу так, что стекла летят во все стороны.

Ханс. Как это было?

Анна. Ты имеешь в виду со Свеном?

Ханс. Да.

Анна. Как теплый, безветренный летний вечер. (Садится на диван рядом с Хансом.) Знаешь что, Ханс?

Ханс. Нет.

Анна. Теперь мы можем продолжить исповедь.

Ханс. У тебя появилось, в чем исповедаться?

Анна. Да.

Ханс кладет на стол горлышко от бутылки, смотрит на Анну.

Ханс. Это тяжкий грех?

Анна. Да, я тебе его покажу. (Встает.) Пойдем, я покажу тебе его физически.

Ханс. Что ты хочешь сказать, дитя мое?

Анна. Пойдем. (Гасит лампы и выключает стерео. Ханс встает.) Пойдем, отче. Сейчас увидишь.

Они покидают гостиную и сцену.

Драматургия шведской семьи

У современной шведской драматургии, посвятившей себя разработке семейной темы, есть два великих предшественника — Август Стриндберг и Ингмар Бергман. У Стриндберга семья — эта та сценическая площадка, где все начинается и куда все возвращается, неважно, идет ли речь об истории или современности, о социальном конфликте или конфликте внутриличностном. У Бергмана семейный миф выходит на первый план лишь в его более поздних произведениях — «Сценах из семейной жизни» и автобиографической прозе, но и в фильмах, ставших теперь классическими, этот миф работает как скрытый генератор.

Настоящая подборка современных шведских пьес открывается пьесой Пера Улова Энквиста (род. в 1934 г.) о Стриндберге «Ночь трибад». В центре ее конфликт между мужем и женой. Мужчина, преследуемый желанием власти и подозрениями в собственной ущербности, вступает в схватку с женщиной, в свою очередь преследуемой ожиданиями окружения и собственным стремлением к свободе — и в этой схватке оба проигрывают. И здесь, и в своих более поздних пьесах — например, «Из жизни дождевых червей» (1981) и «Магических круг» (1994), Энквист использует принцип вольной интерпретации исторических материалов, балансируя на грани между вымыслом и документом.

Ларс Нурен (род. в 1944 г.) был рано признан одним из самых выдающихся поэтов своего поколения — он поразил читателя точностью поэтического языка, насыщенного жестокими образами — галлюцинациями. Как драматург Нурен сегодня достиг мировой известности. Он написал более сорока пьес, которые играются во многих странах мира. В переводе характерные для Нурена эллиптическое построение диалога и филигранные недоразумения, возникающие по ходу обмена репликами — в чем угадываются и Стриндберг, и Чехов, — порой стираются, поэтому драматург незаслуженно предстает в роли хроникера семейных трагедий в духе О’Нила. Однако в пьесе «Осень и зима» (1989), по моему мнению, русский читатель сумеет открыть для себя ту абсурдную, жестокую поэзию, которая выводит тексты Нурена за рамки любых натуралистических иллюзий о возможности понимать и контролировать действительность.

Идея о том, что действительность постижима и поддается «управлению», является центральной в мировоззрении, присущем шведской модели общества. Стоит лишь разъять экзистенциальные проблемы на достаточно мелкие части, и с ними вполне можно справиться — с помощью надзора, информации, образования. Но подобная просвещенная утопия приводит к тому, что метафизические вопросы, — вопросы смерти, зла, несчастья — тем самым словно бы лишаются своего значения и права на существование, уходят в глубины социального подсознательного. Некоторое представление об этом подсознательном дал миру в своих фильмах Ингмар Бергман.

После выхода (1973) «Сцен из семейной жизни» семейная тематика надолго стала доминирующей в шведской драматургии. И не потому, что Бергман создал некую моду, а потому, что «семья» в Швеции в 1980-х годах начала обозначать нечто более широкое, чем родственные связи. Когда и у писателей, и у публики угас жгучий интерес к политике, а политический анализ был в многих случаях заменен психоанализом, семья и дом превратились в сцену неразрешимых социальных и межчеловеческих конфликтов.

В творческом пути Агнеты Плейель — от политически ангажированного литературного критика до популярного драматурга и романиста, поднимающего моральные проблемы, сфокусированы изменения, произошедшие в последние годы со шведской интеллигенцией. Ее пьеса «Летними вечерами» (1984) является своеобразной энциклопедией тем, которые разрабатывает новая шведская семейная драматургия — конфликты поколений, верность и обман, гибель утопий.

Маргарета Гарпе (род. 1944 г.) приобрела известность как писательница феминистского направления и как кино- и телережиссер. Первый успех Гарпе-драматургу принесла ее пьеса «К Юлии», рассказывающая о конфликте актрисы со своей взрослой дочерью, пьеса, поставленная самим автором на сцене «Драматена» с Биби Андерссон в главной роли. Основная тема пьесы «Все дни, все ночи» (1992) — конфликт поколений, или, скорее, типичный для сегодняшней Швеции разрыв связей между поколениями. Психология, обрисовка характеров, окружающая обстановка — все ведет к травматическому осознанию банальнейшего явления, которое никакой общественный порядок изменить не в силах: время остановить нельзя.

Несмотря на постоянное присутствие Стриндберга в шведском театре, современная драматургия все же больше тяготеет к англо-американской традиции, чем к французской или немецкой. Конечно, произведения абсурдистов Ионеско и Беккета переведены и представлены на шведской сцене, как и тексты Кольтэ и Перэка, Хайнера Мюллера и Бото Штраусса, но эти тексты оставили на удивление слабый след в шведской драматургии. Однако в творчестве писателей более молодого поколения — например, Барбру Смедс (род. в 1950 г.) и Стига Ларссона (род. в 1955 г.) — что-то уже начинает меняться. Здесь мы слышим иную интонацию, в которой жестокость и ирония, присущая Нурену, усиливаются, но в то же время перемещаются из диалогов персонажей в авторскую позицию. В пьесе Барбру Смедс «Любовное действо», ситуации резко сокращены и урезаны. В ее более поздних пьесах диалог представляет собой чуть ли не гротескную мозаику из фрагментов языковых и социальных клише современной урбанистической Швеции.

Плодовитый Стиг Ларссон среди писателей своего поколения — дарование будоражущее: он пишет стихи, романы, пьесы, киносценарии, ставит фильмы, телевизионные и театральные спектакли по собственным произведениям. Ларссон — хладнокровный и расчетливый провокатор: он никогда не дает ответа на вопрос — сам ли автор циничен и аморален, или же цинизм и аморальность выведены только затем, чтобы заставить зрителя определить свое к ним отношение. «И.О.» (1987) за короткое время стала классической пьесой о том, что способно сотворить зло — пусть и одетое в костюм банальности, когда оно заявляется в шведский дом.

Общество, проглядывающее в произведениях данного сборника, пожалуй, можно определить следующей формулой: «семья — это общественное бытие минус метафизика и политика». Социологи утверждают, что старая, фальшивая, сплоченная семья — в отличие от других ее форм, снабженных дополнительным определением «семья-ячейка» — в настоящее время вымирает. Судя по эмоциональной зараженности текстов, пишущихся в час прощания, шведская семья вобрала в себя большой заряд социальной энергии, который в других обществах гасится церковью или политической системой. Собранные в этой книге пьесы представительны в той мере, в какой они являются слепком с мифов шведов о самих себе.

Ларс Клеберг

Перевод со шведского А. Афиногеновой

Примечания

1

Здесь лежу я и делаю историю литературы — нем.

(обратно)

2

что из того — англ.

(обратно)

3

Усилие — франц.

(обратно)

4

Да — англ.

(обратно)

5

удовлетворение — англ.

(обратно)

6

как раз перед тем, как солнце сядет, и сразу после захода, начало и конец — англ.

(обратно)

7

Осень и зима — лат.

(обратно)

8

Осень. Осень и зима — англ.

(обратно)

9

Осень и зима — франц.

(обратно)

10

Осень и зима — нем.

(обратно)

11

Тихо... очень тихо! — итал.

(обратно)

12

Здесь: тройку с плюсом — нем.

(обратно)

13

Здесь: чересчур — англ.

(обратно)

14

Постоянно принимающей — англ.

(обратно)

15

Забудь об этом — англ.

(обратно)

16

Боже... Боже мой! — англ.

(обратно)

17

Тупик — франц.

(обратно)

18

По правде говоря, я в плохой форме — англ.

(обратно)

19

без всякого сомнения — англ.

(обратно)

20

Здесь: отстаешь — англ.

(обратно)

21

Взгляни в глаза правде, взгляни... пока еще не поздно — англ.

(обратно)

22

Отбросы — англ.

(обратно)

23

Здесь: хватит — англ.

(обратно)

24

Дамский угодник — франц.

(обратно)

25

Чему быть, того не миновать — франц.

(обратно)

26

Сознательно — англ.

(обратно)

27

Иди ты —англ.

(обратно)

28

Больна... она больна — англ.

(обратно)

29

Она бешеная собака — англ.

(обратно)

30

Я больше не хочу здесь оставаться — англ.

(обратно)

31

ничего. Ничего — англ.

(обратно)

32

Кто, блин, печется обо мне? Ни вы, ни я, так кто вообще? — англ.

(обратно)

33

Никогда? Вас никогда не волновал этот вопрос. — англ.

(обратно)

34

Вам никогда не приходило в голову, что я потерпела крушение. — англ.

(обратно)

35

Странно — англ.

(обратно)

36

Обид — англ.

(обратно)

37

в довершение всего — англ.

(обратно)

38

Здесь: гетеросексуальны — англ.

(обратно)

39

обратную сторону Луны — англ.

(обратно)

40

до последнего — англ.

(обратно)

41

Звездные войны — англ.

(обратно)

42

вопреки — англ.

(обратно)

43

Как дела, Криста? — франц.

(обратно)

44

Конец... Конец — франц.

(обратно)

45

Ничего — франц.

(обратно)

46

Аристократический район Стокгольма.

(обратно)

47

«О источник Бандузиа, прозрачней стекла», Гораций — лат. Бандузиа — источник в поместье Горация.

(обратно)

48

Убей меня! — англ.

(обратно)

Оглавление

Пер Улов Энквист НОЧЬ ТРИБАД. (Драма из 1889 года) Пьеса в двух действиях

  Действие первое

  Действие второе

Ларс Нурен ОСЕНЬ И ЗИМА. Пьеса в двух действиях

  Действие первое

  Действие второе

Маргарета Гарпе ВСЕ ДНИ, ВСЕ НОЧИ. Пьеса в двух действиях

  Действие первое

    Сцена 1

    Сцена 2

    Сцена 3

    Сцена 4

    Сцена 5

    Сцена 6

    Сцена 7

  Действие второе

    Сцена 8

    Сцена 9

    Сцена 10

    Сцена 11

    Сцена 12

    Сцена 13

    Сцена 14

    Сцена 15

    Сцена 16

    Сцена 17

Агнета Плейель ЛЕТНИМИ ВЕЧЕРАМИ. Пьеса в двух действиях с прологом

  Пролог

  Действие первое

  Действие второе

Барбру Смедс ЛЮБОВНОЕ ДЕЙСТВО. Пьеса в одном действии

Стиг Ларссон «И. О.» Пьеса в одном действии

Драматургия шведской семьи

*** Примечания ***