Голос тишины. Волчья пора (СИ) [Алекс Рицнер Ritsner] (fb2) читать онлайн

I

«Не попадись в капкан. Не попадись. Не попадись».

Человек считает шаги: каждый может стать последним, если выйдет слишком шумным. Он жадно слушает дрожь тишины. Ступает осторожно, как ступал бы пес, ведомый голодом и ужасом.

«Не попадись».

Крик разрезает синий вечер пополам и вспугивает птиц. Их крылья хлопают, их визги заполняют мерзлый воздух, разносят эхо, как заразу, по кладбищу высоток.

Замирает собачья стая — немая, напряженная — натянутой струной. Человек выставляет руку — подавая знак, который видит лишь последний пес, замыкающий их движение по городу — месту, где правят страх и Смерть.

Крик говорит: сегодня кто-то будет сыт…

«Туристка»… Видимо. Не повезло.

Надо идти.

Разведчица, единственная самка, срывается в сторону. Но остальные медлят. За ней порывается и второй пес. Ветер проходится по шерсти, вставшей дыбом, а следом поднимает полы слишком легкого пальто единственного человека.

Последний пес, ожив, подходит к нему ближе. Касается носом холодных, полусжатых пальцев. Мягко толкает.

Надо идти.

Крики обрываются. А человек стоит. Среди разрухи, заржавевших брошенных машин и ожидающих собак. Под обезумевшими птицами, закружившими над девятью кругами на земле обетованной. Он слушает, широко раскрыв глаза.

Он знает, что помочь нельзя, что там, за поворотом, ожидает только Смерть.

«Не отходи от стаи».

Пес, замыкающий движение, словно собирается прикрыть собой, если человек останется — вот так. Но тот опоминается и оживает. Оживают остальные, припускают бесшумной трусцой…

Четверо оголодавших зверей и один слепой мальчишка.

II

Ему снится свет. Всегда снится свет. Вместо темноты, которая заменяет краски мира уже слишком долго… с тех пор, как началась Волчья пора. Нельзя понять, сколько минуло, когда сезоны прекратились, а Осень стала бесконечной…

Ему снятся теплые руки матери, кривая реки; его собственный звонкий смех и такие же звенящие — не на слух, но на вид — брызги. Голос отца: «Стой, стой!» Несущийся вперед маленький Сэм впереди стаи. Тогда щенков еще было пятеро, теперь вместе с Сэмом — трое, трое взрослых вытянувшихся псов… и Дора, их мать.

Ему снится двор, зеленый, окруженный деревянным забором. Снятся мальчишки, которые шепчутся между собой:

— Ты посмотри. Что это за порода?

— Это собаки?

— Эй, парень, это собаки?

Они толкаются: один против, чтобы другой говорил. Они продолжают шептать…

— Я никогда таких не видывал. Старик Финч все твердит: от них воняет серой, надо всех перестрелять, пока не поздно. То ли гиены, то ли волки, то ли крысобои…

— Что за крысобои?

— Это известно! Если крысу морить голодом, она начнет жрать своих! Может, они из этих. Приглядись. Особенно щенки.

— Уродливые…

— Эй, парень, это крысобои? Ты крысобоев держишь?

Ему снится, как он ходит по опустевшему двору и по очереди кричит имена, сложив руки рупором. Смотрит на лес, темнеющий у горизонта. Слышит голос отца:

— Где твоя стая, Мэтью? Ушла на охоту?

Ему снится, как он бежит по двору среди белого пуха, от которого попеременно то и дело чихают щенки. В белом они кажутся неестественно яркими: шерсть у них цвета бордовой ржавчины, цвета запекшейся крови.

Их мать лежит в тени тополя. Неподвижно. Тогда как дряхлый цепной пес задыхается от жары в будке, свесив язык на плечо. Только ходят ее уши, широкие и заостренные, ловят звуки. Вдруг она вскакивает с места, приподнимая голову и напряженно вглядываясь вдаль.

Замирают ее щенки.

— Дора?..

Она уходит, мерно переставляя длинные худые лапы. Помедлив, идут за ней и ее дети. Кроме одного: Сэм тянет за футболку зубами своего человека.

— Перестань, перестань!..

Стая скрывается. Остается Сэм. Собачьи глаза полны мольбы, и мальчишеское сердце им сдается: Мэт отходит в сторону — и ровно в тот момент, как воздух вздрагивает от грохота выстрела.

Ему снится, как выбегает отец.

— Я говорил тебе, Стэн, я пристрелю твоих сатанинских псов! — кричит старик Финч и снова взводит курок.

— Ты спятил! Здесь же мой сын, мой сын!

Шерсть под рукой Мэта мокрая, а рука, отнятая от нее, — красная. Сэм… все еще стоит. Пробито его плечо.

— Папа…

— Сейчас же отдай мне ружье, Финч!

— Папа!..

Мэт просыпается от кошмара. Нащупывает Сэма: тот всегда ложится головой на живот. Нащупывает его пульс. Отмеряет удары. Нащупывает шрам, ведет по нему пальцами… Выдыхает.

«Никогда не отходи от стаи».

«Никогда».

III

Где-то далеко, в наступившем утре, под дюжиной ботинок шуршат старые листовки, сорванные ветром, и остатки пожухлых газет. Печать размыта временем и дождями, но в жалкой пригоршне букв еще проглядывается: «Без вести пропали», «Просьба позвонить…»

Однажды мир опустел. И с тех пор никогда не был прежним.

Прежнему миру место только во снах…

А здесь… здесь приходится выживать. И Мэт выживает, выжидает, вслушивается в шаги и шуршание мусора. Он не может выйти. Там люди, охотники. Они что-то ищут, искали всю ночь…

Дело плохо. И пора убираться. И лучше — из города. Нет ничего опасней городов.

Мэт бы ни за что не сунулся, но голод… все равно что пиявка, впившаяся в нутро: тянет силы, вцепившись зубами. Скоро этих сил не останется. Им надо двигаться дальше, двигаться на восток.

Мэт слушает. Ушли… Только ветер играет бумагой и старыми упаковками, словно гоняет по двору листья.

Старое воспоминание — о листьях — просится, как гость, которого не звали, и что-то очень далекое, что-то со вкусом тоски оседает глубоко-глубоко. Листья остались там, в Сытых годах. В Волчью пору их все меньше и меньше, а дышать все тяжелее и тяжелее, и с каждым холодным месяцем голод все крепче сжимает нутро тысячей острых зубов.

Мэт втягивает воздух, промозглый, туманный, чуть запрокинув голову. И не верит тишине. Она бывает обманчива, она ему не товарищ.

Но вот он чувствует: его руки касается горячий нос, обжигает дыхание. Путь чист. Можно идти.

IV

Мэт замирает, чуть поворачивая голову. Замирают псы. Здесь кто-то есть… Он знает: короткая шерсть на тощих спинах встала дыбом, а псы беззвучно оскалили зубы.

Мэт втягивает воздух, слышит: шумит ткань. Трется о камень. Человек. Вжимается в стену. Шагов десять. Один. Скулит. Ранен?..

Еда.

Для Мэта еда. Он ничего не соображает больше, он даже не в курсе, что Дора делает шаг, принюхиваясь к чужаку, что она расслабляется, словно учуяв своего. Мэт уже достает нож. Девять, восемь, семь, шесть, пять шагов… Еще один. Еще. Голод ведет его лучше зрения.

А Дора на него бросается. Без предупреждения. Вцепляется в запястье.

Падает нож. Высотки поднимают металлическое эхо.

Мэт слышит, как сцепляются собаки, клацают их зубы. Сэм… напал на собственную мать.

Эти псы — они не скулят, когда больно, не рычат, когда напуганы и злы. Они дерут друг друга клыками — без жалости — в немой звенящей тишине.

Мэт замирает, распахнув глаза. Он слышит: приближается опасность. Они обнаружены, за ними идут. Он поднимает нож, а потом тянет вперед руку. Делает еще три шага…

Рука касается волос.

Псы перестают грызться. Становится тихо. И можно различить, как возвращаются охотники за своей добычей: они близко. Они самоуверенны. Они воют, как звери, и бетонный город, словно оживший организм, подхватывает их голоса, отражает их суть.

— Моя мама… — шепчет найденыш — безумно, отчаянно, пытаясь убедить самого себя — в чем-то, с чем теперь придется жить. — Мама… Я знаю… они ее съели. Они идут за мной…

Мэт ведет рукой дальше, дальше по волосам, ниже. Хватает ребенка за шкирку и заставляет подняться.

Теперь он понимает, кого ищут.

И у стаи проблемы.

V

Надо было идти на восток. Без остановок, без передышек. Покинуть это гиблое место. Дед говорил Мэту, когда тот был не выше невезучего найденыша: чуешь город — держись подальше. Но голод — такая вещь… И здесь есть птицы. Но ни одной не удалось поймать из-за чертовой охоты — людей на людей. Мэт не может рисковать стаей.

Дора! Что она наделала!

Мэт бы шустро перерезал найденышу горло. Безболезненно. Они бы насытились и продолжили путь. Они походят на живые скелеты, истощенные, измученные, их ведет одно усилие воли, титаническое усилие.

Она подвергла опасности стаю.

Мэт залетает в подвал, поднимает руки, закладывает их за голову. Он проходится быстрым шагом — от стены до стены и, осознав, застывает.

Еще один голодный рот…

Черт знает, когда кончится этот город. Они идут уже три дня. Уже три дня… Здесь нет чистой воды, нет безопасных укрытий. Они спят урывками, они не могут выйти на охоту, потому что охота ведется на них.

Гребаный город. Дед говорил ему. Говорил. Чуешь город — держись подальше.

Мэт не может отдышаться: воздуха нет, воздух отравила паника.

Пока он сходит с ума — в одиночестве, стая тревожится. Они так заботят его, что ему нет дела до них, застывших в пространстве. А псы пытаются обнюхать найденыша, а у Сета капает с пасти слюна, а ребенок пятится назад и врезается… в Мэта. Они все еще здесь, не в одной лишь его голове — и он вздрагивает, и выхватывает нож.

Он замирает — в незрячей темноте. Дора пригибается к земле, собравшись прыгнуть. Сэм встает на защиту своего человека. Псы — все четыре — скалят друг на друга зубы. А найденыш закрывает глаза и роняет слезы, шепчет без чувства:

— Только сделай это быстро…

Да уж! Он бы сделал! Если бы Дора не решила! Она решила. Она избрала его. Предательница! Она сделала это снова!.. Однажды она уже предала своих, когда вошла в человеческий дом. Это был единственный способ выжить. Но теперь ее решение — лишь способ умереть.

Гребаная Дора!

Мэт отталкивает найденыша в сторону и снова закладывает руки за голову.

VI

Мэт сидит на полу, уложив на колени локти. Дора проходится шершавым языком по его щеке, и он сжимает ее загривок. Потом обнимает ее за шею и этой щекой — влажной, обожженной ощущением — прижимается.

Он не знает, что делать. Он не знает, как вывести стаю. Он не знает, куда идти. И не знает, где взять силы — на путь.

Тупая псина. Он надеется: она понимает, что делает. Потому что, если старость взяла над ней вверх, а материнский инстинкт уничтожил здравый смысл, они здесь погибнут.

VII

Сет хочет сожрать мальчишку. Мэт знает. Сет единственный может рычать. Тихонько… а сейчас — жалобно, с отчаянием. Но Сет не пойдет против матери. И Ричи не пойдет. Только Сэм и только в одном случае…

Мэт нервно трогает пальцами шрам на худом собачьем плече.

— Что ты сделаешь со мной?..

Найденыш обретает способность болтать. Дурное качество…

К нему кто-то подходит. Молча — не Сет. Сэм рядом, а Ричи настороженней других… Значит, Дора. Найденыш дергается. Громкий. Суетный. Напрягает… Дора ложится на пол. Мэт слышит: она вздыхает.

И не видит: найденыш, помедлив, пробует протянуть к ней руку. Она опускает взгляд и, кажется, даже не дышит: боится спугнуть.

Ребенок шепчет:

— Ты спасла меня?..

Мэт отворачивается.

Надо поймать птицу, хотя бы одну… Как это сделать, чтобы не привлечь внимание, когда по округе рыскают охотники?..

Дед называл таких мародерами… Насильники, убийцы, каннибалы. Если какой-нибудь из них отобьется от своей стаи, можно будет…

— Как ты приручил их?..

Дурное качество. Дурное. Дурное. Дурное. Найденыш мешает думать.

Мэт поднимается с места и напряженно замирает.

Сэм уже слишком слаб: он всегда был слабее других. Придется разделиться. Мэт этого не хочет. Но ребенок все испортит, и кто-то должен за ним присмотреть. Дора решила, что эта мерзость — часть их стаи, с этим — только считаться.

Мэт сожалеет. Прижимается лбом к собачьему лбу. Сэм понимает. Ничего. Ничего, Мэт вернется с мясом. Надо потерпеть. Надо только потерпеть — и выжить.

VIII

Проклятье! Эти сволочи не разделяются. Они не ходят по одиночке… Мэт пошатывается от усталости и касается рукой стены. Глаза у него закрываются, подводят ноги. Близится ночь…

Он не может вернуться ни с чем.

Улица — пуста. Нужно пойти за ними, но Мэт медлит. Что будет, если он доберется до их логова, а там засада? Что будет со стаей?..

Хлопки крыльев…

Мэт поднимает голову и застывает. Птицы — не его работа. Его работа теперь — ждать.

Сет не рычит: затаил дыхание. Все они — затаили.

Дора крадется вперед. Все ближе и ближе, быстрее. Она переходит на бег, но до птицы остается еще метра три, а что-то щелкает. Потом хрустит кость: ни с чем не спутать этот звук.

Она угодила в капкан.

Мэт дергается — и замирает на месте. Он слушает. Караулят их или нет?..

Если она не лишилась жизни, она лишилась лапы. Ей конец. Мэт оседает на корточки и, сцепив руки в замок, прикусывает костяшку указательного пальца, чтобы не заскулить.

Но очень скоро он поднимается — за надеждой. У него нет времени. Надо остановить кровь. Он уговаривает, заверяет себя: три лапы — это не так страшно, вовсе нет. Охотиться она больше не сможет, но у нее есть стая, ведь так?.. Надо только… только освободить ее и остановить кровь…

IX

Мэт глотает слезы: он не может разжать железку. Слишком тугая. Впилась по самое бедро. Дора истекает кровью и дерет клыками собственную плоть.

Сет рычит. Предостерегающе. Прогоняет. Мэт оставляет капкан в покое. Они сделают это — за нее: им придется перегрызть ей лапу.

Он садится по другую сторону, ухватив Дору за голову, гладит по шерсти. Вытирает рукой нос.

Дора, нужно выжить. Слишком идиотская смерть для такой старой умудренной собаки. Нужно выжить. По-другому нельзя. Стая пропадет без вожака, стая пропадет без матери.

Мэт оглядывается, слушает. Они посреди улицы: он не забывает.

Он торопливо снимает пальто. Ремня у него нет. Он отрывает рукав от свитера, скручивает в жгут.

Ну, девочка, только не завой.

Мэт перевязывает ей бедро: Дора дышит тяжело, но не издает ни звука. Капкан, зазвенев по асфальту, оттаскивается назад: псы терзают лапу, оставленную в нем.

Чудовищный шум.

Мэт стискивает зубы и глотает слюну. Подхватывает Дору. Не успевает сделать шага, как псы вырываются вперед. Судя по всему, они делят добычу…

X

Мэт доносит Дору до подвала и кладет на землю… уже мертвой. Он закрывает глаза. Его лицо сухое. От голода они не умрут. Не в этот раз…

Какое-то время никто не двигается, не решается.

— Мертва?..

Мертва.

— Маму поймали так же…

XI

Найденыш — гурман. Не может есть сырое мясо. Что ж, малыш, костер — это причина, по которой вас могли выследить.

Ничего. Пусть. Голод еще не одолел его… Значит, жизнь его была проще. Может выеживаться: толку спасать его нет. Теперь нет. Мэт думает оставить его про запас: когда они выйдут из города, голод не заставит себя ждать. Но из города выйти нужно. И желательно — больше без жертв.

XII

Ему снится свет, всегда снится свет… Солнце заходит за горизонт, воздух пахнет дождем. Ему снится, как разлетается под лапами вода. Лужи теплые, трава скользкая. Ему снится, как на цыпочках он крадется в дом, а потом — как его ловит мать.

Она отводит к зеркалу и почему-то плачет:

— Ты же не собака, Мэтью! Посмотри на себя. Посмотри, на кого ты похож!..

Он распахивает глаза — и погружается в темноту. Что-то грызет его, что-то гложет. Это что-то — не голод. Он ищет рукой Сэма. Тяжело дышит.

Она не дожила до Волчьей поры. Если бы дожила, не задавала бы таких вопросов. Даже во сне…

XIII

Наутро в подвале не осталось ни кости. Стая продолжила двигаться на восток.

Мэт отдает найденышу должное: в пути он молчит. Он подал голос лишь единожды, дернув за край плаща:

— Капкан.

Не умирают только те, кому везет. Если удача отвернется, Мэт станет пищей. Лучше бы — для своих.

XIV

Сегодня стая особенно тихая: слишком рано они улеглись возле Мэта. К тому же они не спят. Мэт перебирает короткую шерсть Ричи. Сородичам он преданнее остальных, преданнее, чем человеку, он тоскует тише и пронзительнее всех.

Мэт слушает, чем занимается найденыш: тот ходит по лестничной площадке, на которой сегодня они остановились. Осторожно ходит, словно чего-то ждет. Мэта не покидает плохое предчувствие.

Он напрягается, когда найденыш приближается и замирает перед ним. Помявшись немного, тот шмыгает носом, а потом пролезает в тепло тел. Обнимает Мэта. И вдруг заходится всхлипами. Мэт не двигается, но позволяет.

Это память. Плохая спутница… Память знает, как было «до», и «после» с ней становится невыносимым. Она приносит только боль, боль как расплату за разум. Но слезы высыхают. Остается голод и желание выжить.

XV

Ближе к утру Мэт касается найденыша рукой — как части своей стаи, замирает пальцами на его волосах.

Может, она оставила его на замену. Может, она чувствовала, что время пришло… Мэт принимает эту версию легче, чем мысль о том, что она спасла найденыша из… доброты? Волк и человечность? Человечность и волк… Абсурд. Может, тогда она совершила глупость из памяти о нем, Мэте? Он был таким же ребенком, она растила его наравне со своими щенками… Но Мэт не верит. Не верит, что дикий зверь спустя столько времени сохранил людям верность, однажды переступив их порог — в крови и без сил, в поисках помощи.

Нет. Хватит. Довольно. Память — плохая спутница.

Мэт встает первым, распутывая вокруг себя клубки раскаленных собачьих тел, поднимая их следом.

Надо идти.

XVI

Они движутся на восток. Перебежками. От укрытия к укрытию. Мэт уже не знает, куда держит путь. Знала Дора, и они ей верили. Что будет теперь?..

Теперь псы идут медленней, да и Мэт — не может собраться. Все спуталось и смешалось. Вылезли вопросы, которых лучше не задавать. Например, «куда» и «зачем». Порой кажется: навстречу Смерти. Она давно ждет их в гости, она гораздо гостеприимней жизни — и с каждым годом все больше…

XVII

Вечером мародеры опять поймали «туриста». Так Дед называл заблудших: досадный одиночка, который в городе решил искать еду, медикаменты, одежду… Из отчаявшихся. Отчаявшимся не везет. Везет мародерам.

Найденыш взвился: снова суета, снова шум. Он спрашивает так, словно ждет возражений:

— Мы же не можем помочь?..

Они не могут. Там, за поворотом, в конце улицы, пируют только те, кому везет.

Крики не стихают, крики умоляют: «Помогите!» — нервируют и без того нервного найденыша.

— Мы должны что-то сделать, пожалуйста!..

Мэт отворачивается.

— Если ты не пойдешь — я пойду один.

Приступ идиотизма?

И что он сделает? Что он сделает один? Подохнет за компанию?

Но он и правда — идет.

Мэту все равно. На такое он не подписывался. Дора решила, Доры больше нет.

Мэту все равно.

Мэт врет сам себе.

Да дьявол бы побрал их обоих — и Дору, и ее нового щенка!.. Мэт поднимается с места порывом, ловит в пути, разворачивает за плечо. Он повторяет то, чему его учил Дед, когда он был еще потерянным ребенком, повторяет точь-в-точь охрипшим, пропадающим, лающим голосом, таким голосом, который может быть только у того, кто разучился с ним жить:

— Послушай, мальчик, в темноте живет чудовище; чудовище кричит как человек: «Помогите!» — и всякий, кто идет на его зов, погибает.

Найденыш слабнет — тут же. Уверенность в нем гаснет.

— Говоришь?..

Мэт садится обратно.

Найденыш все еще пытается:

— Там не чудовище…

Но знать наверняка он не может, и старая история делает свое. Мэт знает, вспоминает: щенок руками закрывает уши. Мэт закрывал… Найденыш возвращается к стае и прячется под боком. Он снова плачет.

Это пройдет. Страх высушивает слезы, страх помогает выживать. Нет никакого толку от пустого геройства. Это говорил еще Дед. Мэт тоже таким был, пока того не встретил: во что-то верил, что-то защищал, отстаивал. Но Дед быстро вправил ему мозги и наказал: «Никогда не отходи от стаи». Мэт бы и от Деда не отошел, если бы старость того не сморила в опустевшем лесу, когда опали листья — и началась Осень Волчьей поры. Дед нашел их одичавшими и приручил. Он их и прогнал…

Он умирал и знал об этом. Все умирало. Стремительно, отравленное ядом. Все умирает. До сих пор… Без ответов. Без надежды.

Что знают люди? Ничего. Зато Дед знал, как продержаться еще день. Еще один. И это было единственным стоящем знанием. До сих пор лишь оно имеет значение.

Крики стихают — и воцаряется тишина.

Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный скорби. Мэт знает: она плачет по миру. По исчезнувшим и брошенным, по убитым и раненым. По загнанным, разорванным, растерзанным и съеденным.

Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный шипящего предостережения. Тишина боится и тревожится. Мэт ее слушает, потому что, когда подходит опасность, она уносит ноги первой — и появляется звук.

XVIII

Сет поймал птицу. На этот раз найденыш не возникал. Мэт слышал: куски лезли ему в горло с трудом, он давился ими, он сдерживал приступ рвоты. Но аппетит в нем проснулся: голод не терпит возражений.

Затем в нем проснулась тяга болтать. Дурное качество… Дурное.

— Ты застал Сытые годы? — спрашивает он. И подождав, но не дождавшись, спрашивает снова: — Как тебя зовут?

Мэт молчит.

— Тебя… вырастили эти звери?..

Мэт отворачивается.

— А ты совсем не видишь? — уже тише. И чуть слышно: — Что с тобой случилось?..

Слишком много вопросов.

Мэт закрывает найденышу рот рукой. Слушает тишину, уставившись незряче, сквозь. Тот напрягается. И теперь слушает тоже.

Все спокойно. Но, когда Мэт отпускает найденыша, тот замолкает. Смышленный…

И видит капканы…

Может, Дора не спятила, может, щенок — не обуза.

XIX

Мэт лежит, пытаясь вызвать свет силой мысли, пытаясь вызвать — сон. Но ему чудится лишь фантомная боль в глазах, нарывающая, загноившаяся. Волчья пора отняла у него многое — и мало что дала взамен…

А то, что дала… Он и оставленное устал защищать, устал сражаться, устал идти. Ему страшно снова обретать: он все время теряет.

А найденыш лежит среди псов — как часть стаи. И прижимается к Мэту — как свой. И жаль, жаль, что он уже почти — как свой. Но все-таки он, видно, чувствует: он свой не до конца. Тоска в нем пытается еще раз подать надломленный голос:

— Меня зовут Тоши.

Мэт молчит, закрыв глаза. И не может смириться — с вопросами, с памятью, с болью. Он против, против… Он на такое не подписывался… Но почему-то, помедлив, все-таки сдается:

— Мэт.

XX

Ветер переменился. Город кончается. Он чувствует… Они уже подошли к границе. Но мародеров… их стало больше. Мэт слышит голоса, Мэт чует костры. Здесь их логово!..

— Там нет выхода… — шепчет Тоши. — Даже если мы пройдем, нам не перелезть через колючую проволоку… Они нас поймают…

Мэт стискивает зубы. Стая не могла проделать такой путь напрасно, потерять Дору — напрасно. Чтобы передо́хнуть в каком-то городе. Он схоронил уже трех собак по дороге к нему и по нему. Сколько еще?..

— Насколько большая обычно стая — из гончих?

Не сейчас. Дурная привычка… Мешает думать.

— Твои звери, Мэт… они же адские гончие. Их боятся. Они держали в ужасе весь мир. С них начались вечные сумерки…

Вечные сумерки… Волчья пора. Дед говорил: их принимали за гривистых волков, разве что гладкошерстных, но они не были волками; гончие, как саранча, проходились по селам и городам, пожирая все живое, не оставляя даже костей. В газетах печатали один за другим заголовки: «пропали без вести», «пропали без вести», «пропали без вести»… Никто не знал, что привело их, когда листья стали опадать… Никто не знал, откуда они пришли…

Мэт никогда не видел, как, черт бы их побрал, выглядели гривистые волки, Дед никогда не говорил ему: «Эй, парень, твоя стая…» Но однажды, лишь однажды он спросил, как Тоши: «Как ты приручил их?..»

«Я говорил тебе, Стэн, я пристрелю твоих сатанинских псов».

Это не они…

— Их, наверное, штук двадцать, не меньше?..

Это не они…

— Им нужно завыть… Мэт, если эти… если они решат, что гончих больше трех… мы успеем.

Нет. Нет! Псы не произносят ни звука. Никто, кроме Сета, который тихонько, совсем чуть слышно умеет рычать. Мэт слышал гончих за дюжины, дюжины километров. То был не вой: то был гул, громыхающий, вездесущий.

Тоши уговаривает собак шепотом, как мог бы уговаривать людей.

Шаги.

Их обнаружили!..

Стая замирает напряженно. А Тоши вдруг… завывает.

Мэт закрывает ему рот рукой. Пятится назад, тащит за собой — инстинктивно. Обратно в тень, в тишину, в безопасность…

Что ты наделала, Дора?.. Он всех погубил.

…Вой разрезает синий вечер пополам и вспугивает птиц. Их крылья хлопают, их визги заполняют мерзлый воздух, разносят эхо, как заразу, по кладбищу высоток.

Три голоса. Протяжные, зловещие, высокие — и замирающие, и начинающие заново. Вой содрогает воздух. Не волчий вой, иной — поднимающийся как из-под земли.

Тишина уносит ноги. Псы гонят ее прочь. Впервые.

Псы гонят прочь мародеров — свергают городских царей.

А затихнув, они наконец — наконец — расправляют плечи. И выходят без страха, как и положено им выходить, как закляла их природа.

— Мэт…

Мэт не верит — найденышу. Не верит — тишине. Не верит…

Но Сэм возвращается за ним — и касается раскаленным носом его руки. Путь чист. Можно идти…

XXI

Тоши руками раскапывает землю под забором, раскапывают псы, повторяя за ним. Они лезут на свободу, шумят сварной сеткой, сдирая спины, пока их выходку не раскусили, пока люди не узнали, что их прогнали три тощих собаки.

Мэт стоит неподвижно. Стоит посреди… открытого пространства. В логове мародеров. Приученный прятаться, он опасливо вертит головой — и ждет, когда кто-то вновь спугнет тишину.

Дора… она хранила верность людям, однажды рухнув на их порог — без сил. Она подавила свою сущность, она научилась бояться, она нашла — ребенка!.. — чтобы тот напомнил, кем она была — их мать… Это ее — боялись.

— Мэт, — зовет Тоши. — Мы свободны…

Но им не надо было бояться: они бы стольких спасли, начиная с самих себя… Если бы только Мэт знал, если бы только…

Все будет иначе, теперь все будет иначе.

Мэт оборачивается на голос, делает шаг навстречу, вытягивает руку и находит — на ощупь, касается волос. Он просит:

— Не отходи от стаи…