Окраина [Иван Павлович Кудинов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Окраина

И ты уже — не край изгнанья,
А край свободного труда…
И. Федоров-Омулевский

Часть первая

Я сокроюся в лесах темных,

Водворюся со зверями,

Там я стану жить…

Старинная народная песня
Две дороги ведут в Сибирь. Одна широкая, прямая, укатанная колесами, притоптанная тысячами ног — Московский тракт, государева дорога, по которой зимой и летом, в жару и стужу тянутся обозы, подвода за подводой, подвода за подводой, груженные всякой всячиной: скотским мясом, битой дичью, рыбой, пушниной, невыделанными кожами, другим «сырьем», словом, всем, чем богата Сибирь… Идут обозы на Москву. Три с половиной тысячи верст в один конец. Туда груженые и обратно — тоже не порожняком: ситцы ярославские да костромские, уральское железо, нижнетагильские сундуки, чердынские точила, тульские пряники, дуги расписные, ложки деревянные и другое прочее, без чего сибиряку не обойтись. И песни везут новые, не купленные, да заемные, как бы на лету подхваченные где-нибудь по дороге — на постоялом дворе, а то и в самой белокаменной, услышанные от лихого кучера либо извозчика ломового… Сибирь и в песнях нуждается, везет их за тыщи верст.

Вы, леса ли наши, лесочки,
Леса наши темные,
Вы, кусты ли наши, кусточки…
Тянутся обозы по великому тракту — туда и обратно, туда и обратно. Бегут навстречу и обгоняют почтовые возки, звенят колокольца. Изредка промчится богатый экипаж, сбруя серебром расшита, обдаст горячим тугим ветром — только и видели! Лишь пыль над дорогой. Да звон в ушах. Небось нарочный губернатора, а то и сам губернатор поспешает в столицу по важным делам…

Иногда невесть откуда, будто из-под земли, появится прохожий, глянет плутовато-веселыми глазами и спросит:

— Далече ли до Сибири?

Обозник смеряет строгим, настороженным взглядом прохожего, ответит не вдруг:

— Дак вот она и есть Сибирь… неделю уж, почитай, едем по ней. Сибирь велика. Смотря в какой конец тебе надо…

— А в тот, где реки молочные, а берега кисельные! — отвечает прохожий, за словом в карман не лезет. — Подвез бы, мил человек, притомился я за дорогу… Все пешком да бежком, а ноги — оне ведь не казенные и замены им никакой — все одне и одне: левая да правая, правая да левая…

Обозник не сразу решится, пальцы в бороду запустит, мучительно размышляя, пристально глядя на непрошеного попутчика — посадить или с богом проводить? Больно уж говорлив, словоохотлив, будто елеем язык-то смазан. Кто его знает, что он за человек? Хоть вроде и не варнак по виду, а все же неясный, с первого погляда и не поймешь — то ли барин, невесть по какой надобности сорвавшийся в такую несусветную даль, то ли мужик, сбежавший от барина… Ох-хо-хо, поди-ко разберись, когда их шляется нынче по дорогам да по лесам без числа и счету! Так или эдак, а мужик-то, видать, и вправду притомился.

— Ну дак… — скажет наконец обозник. — Коли пристал, садись, подвезу малость. Чего в Сибирь-то кинулся? — осторожно, чуть погодя, начнет выведывать. Незнакомец прищурится хитро, но отвечает без обиняков:

— А волю искать. Или не найду?

— Ну дак… — отвернется поспешно обозник и притворно зевнет. — Вольному — везде воля. Или за Уралом худое житье, в России-то?

— Отчего худое, вовсе хорошее, — смеется попутчик и ощупывает проворной рукою мешки. — Чего в Сибирь-то везешь?

— Да все такое… — уклончиво и недовольно говорит обозник, косясь на своего излишне любопытного попутчика, оглядываясь на приотставшие другие подводы. Кто его знает, что у него на уме. И, слегка обеспокоенный, на всякий случай нашаривает в передке, под мешками, топор, придвигает незаметно… Бог сподобил человека. Да оно ведь как говорится: на бога надейся, а сам не плошай. И уже совсем не к месту учиняет форменный допрос: — Дак сам-то ты откуда, из каких мест будешь? Как зовут? И чего это налегке-то в Сибирь?

— Из мест дальних, которых отсюда не видать… Зовут Егором, величают Лесным. Налегке, говоришь, почему? Чтобы дальше уйти… А ты-то чего же везешь? — усмехается. — Ложки, видать по всему…

Обозник, сердито крякнув, отворачивается: вот, репей!..

— Стало быть, ложки… А што?

— Золотые, что ли?

— Зачем золотые… — подозрительно, с опаской косится. — Обнаковенные, деревянные, стало быть. Семеновского производства.

— Семе-еновские? Вон как! — хохочет от души попутчик, назвавший себя Егором Лесным. — Неужто семеновские?..

— Семеновские и есть… — бормочет обозник, не понимая истинной причины смеха. — Ну дак… А што?

— Значит, семеновские, говоришь? — вдруг обрывает смех прилипчивый попутчик и смотрит внимательно, серьезно на обозника-сибиряка. — Деревянные-то ложки везти за тыщи верст, экий позор! — И сверлит, буравит своими глазищами. — А в Москву-то чего доставил? Небось пушнинку, наиотборнейших соболей, поди, в Москве-то оставил?

— Ну дак… И оставил. А што?

— А то! Позор, — тихо и зло говорит странный этот человек, Егор Лесной, и глаза его наполняются яростным блеском. — А турки да англичане сибирское масло едят… — насмешливо, жестко продолжает. — Слыхал небось?

— Ну дак… и пусть едят на здоровье.

— А немцы сапога из сибирской юфти носят…

Обозник растерянно моргает, не зная, что ответить.

— А у китайского императора плащ на подкладке из сибирского меха, — и вовсе как-то жутко и недобро усмехается Егор Лесной. — А ты ложки деревянные за тыщи верст в Сибирь везешь… Экий позор! Ха-ха-ха! Ох-хо-хо! — разносится по лесу лешачий его смех. — Семеновского производства…

— Ну дак… мое дело маленькое. Сказать к слову, и вовсе никакое. Везу и везу. А што? — пугливо озирается обозник, растерянный вконец, не может понять, чего хочет он него этот загадочный человек, Егор Лесной. И облегченно вздыхает, когда тот, завидев деревню, проворно соскочил с телеги, перекинул с плеча на плечо тощенькую суму и уже издали, обернувшись, рукой помахал:

— Спаси тебя бог, добрый человек! Прощай. Да ложки, гляди, не растеряй по дороге. Семеновские… А то ж без ложек-то, как будет жить Сибирь?.. — хохочет. И, пройдя еще немного вдоль тракта, круто сворачивает в лес. И как сквозь землю проваливается. Только что был — и нету. Обозник оглядывается, вертит головой туда-сюда. Может, и не было никого? Поблазнилось, почудилось…

«Чур меня, чур!» — крестится мужик, торопливо берет вожжи, натягивает. Деревня уже совсем близко. Купола церковные видны. И протяжный монотонный звон доносится: трень-брень, трень-брень… «Спаси Христос, да это же колодники!» — догадывается обозник и облегченно вздыхает. А звон все ближе, ближе, и вот он уже догнал несчастных, поравнялся с ними; бредут они, кто голову понуря, глядя исподлобья, а кто и голову держит высоко и шагает легко, будто и нет на ногах железных оков, будто и нет отраднее пути, чем этот — по великому тракту, за тыщи верст… «Чур меня, чур!» — шепчет истово обозник. Жаль ему этих несчастных, измученных людей — какие ни есть, а люди… И в то же время с опаской он смотрит на них — преступники. И странно ему, непонятно: отчего так? Для одних Сибирь — каторга, гонят их сюда закованных в кандалы, другие, как вон Егор Лесной, сами бегут в Сибирь — волю искать. «Как же так? — мучается мужик в поисках ответа. — Где же она, воля-то?»

Две дороги ведут в Сибирь. Одна широкая, прямая — государев тракт. И путь по нему хоть и прям, да долог.

Однажды, говорят, царь поинтересовался: сколько времени от того или иного европейского города занимает пеший ход, этапом, до Сибири? И получил точные сведения:

переход от Санкт-Петербурга до Томска составляет 285 ден,

от Москвы до Томска — 235,

от Архангельска — 290,

от Киева — 315,

от Варшавы — 350,

от Риги — 370,

от Баку — 405…

Царь удивился:

— Так долго? А нельзя ли эти переходы ускорить?

Две дороги ведут в Сибирь.

По одной тянутся обозы, спешат почтовые, ямские тройки… и бредут, бредут кандальники — несть им числа! Все в Сибирь, в Сибирь, на самый край земли…

Другая дорога сокрыта от глаз посторонних, идет, минуя города и веси, крадется по лесам, неподвластная государю. По той дороге, видать, и Егор Лесной ушел; а сколько таких, как он, «вольных» беглецов пробирается теми дорогами, в одиночку и семьями, пешком, бежком и на подводах, идут месяцами, терпя холод и голод, страх и болезни, оставляя на пути своем сотни безвестных могил… И продолжают идти, идут и едут, мечтая лишь об одном — дойти, добраться до земли обетованной.

Две дороги ведут в Сибирь. Выбирай любую!..

1

Ввечеру, на закате солнца, Егор Лесной наткнулся на другой обоз. Понял, что беженцы, переселенцы. Несколько семей, видать, объединились и ехали вместе. На берегу речки, в леске, стояли телеги с поднятыми оглоблями, неподалеку паслись стреноженные кони… Горел костер, вокруг которого сидело несколько мужиков. Глухо и сумно кричал за рекой удод, и в душном, не остывшем еще воздухе гудело комарье. Увидев Егора, сидевшие у костра настороженно примолкли. Егор слегка поклонился, поздоровался весело, без робости:

— Мир добрым людям!

— Кому добрые, а кому нет… — буркнул русоволосый парень, недоверчиво поглядывая. Егор пояснил:

— Вижу, костер горит — недобрые люди костров не разводят…

— Всяко бывает, — усмехнулся русоволосый и как бы упреждающе положил на колени пудовые кулаки. Другой мужик, немного постарше, с бельмом на глазу, вступился:

— Будет тебе, Петро. Чего напал на человека? — И к Егору: — Коли с добром, места не жалко… Сказать по чести, места тут много, — повел рукою вокруг, — всем хватит. Садись к костру, будешь гостем.

Егор скинул с плеч котомку, мужики потеснились, и он сел между ними, с удовольствием вытянув натруженные ноги. Усмехаясь, проговорил:

— Никакой им замены, ногам-то нашим, все одне и одне — левая да правая, правая да левая… Сколько за день оттопают! Вы вон, гляжу, на лошадях, вам легче.

— На наших-то лошадях не шибко разбежишься, — возразил третий мужик, пожилой, сидевший поодаль. — Одно название, что лошади… Будь я один, дак мне и лошадей никаких не надо, куда захотел — туда и пошел.

— Ничего, дойдете, куда идете, — утешил Егор. — Правда, что места тут, по Сибири-то, всем хватит… Издалека сами?

— Отсюда не видать, — резко ответил Петр и встал, высокий, широкоплечий, шагнул от костра, бросив на ходу: — Много знать хочешь. Гляди, состаришься скоро…

— Что это он сердитый такой? — спросил Егор, провожая взглядом богатырскую фигуру Петра.

— Будешь тут сердитым, — вздохнул пожилой. — Два месяца уже в дороге. Всякого натерпелись…

Помолчали. Над костром, в ведерном котле, кипело какое-то варево, распространяя дразнящий мучной запах. Егор сглотнул слюну, отвернулся.

Надрывно плакал ребенок. Красивая черноглазая молодайка держала его на руках, слегка раскачивая, ходила туда-сюда, стараясь унять, успокоить, но ребенок никак не унимался, и она тихонько приговаривала: «Ну что, что болит у моей крошки? А-а-а… а-а… Усни, мое дитятко, успокойся». Голос у нее мягкий, певучий. И Егор долго на нее смотрел. Прислушивался.

— Что с дитем-то?

— Хворый, — ответил пожилой мужик, и глаза его печально сузились, горестная складка обозначилась над переносьем. — Внучок мой… Сына месяц назад схоронили, а невестка, Дарьюшка, — кивнул в сторону молодайки, — осталась вот с малым… Беда. И мальчонка захворал. Не жилец, видать… Ох-хо-хо!..

Ребенок на руках молодайки уже не плакал, а слабо попискивал, голос его казался тоненькой ниточкой, которая вот-вот оборвется. И тут же, рядом, под телегой, занавешенной рядниной, громко стонала, вскрикивала другая, невидимая женщина… Тощая плоскогрудая старуха хлопотала около, несуетливо делала там свое дело, приговаривая низким грубоватым голосом:

— Потерпи, матушка, потерпи… Господь терпел и и нам велел. А кричать не зазорно, покричи, оно и полегше будет…

И скрытая рядниной женщина принималась кричать: «О, господи, муки-то какие! Да поможите, поможите вы мне!.. Сил больше нету моих, умру…»

Старуха глуховатым голосом говорила:

— А ты потерпи, голубонька, потерпи… Рожать — не по лугу бежать. Да покричи, потужься…

— Все рядом, — вздохнул пожилой, — и рожденье, и смерть… Вон баба Петра Корчуганова рожает. Старуха моя, — пояснил, — повивальничает.

Пришел Петр, сунулся было к телеге, но старуха не пустила его близко, толкнула костлявым кулаком в спину:

— Иди-ко, иди, батюшка, не мешай, без тебя тут обойдемся.

Петр вернулся, молча сел у костра, курил нещадно. И всякий раз, когда жена вскрикивала, вздрагивал, порывался вскочить, но что-то его удерживало, оставался на месте, сидел напряженный, сменившийся даже с лица.

— Да ты не бойсь, Петро, — подбодрил его мужик с бельмом на глазу, — все в лучшем виде образуется — сына тебе женка родит. Сказать по чести, работник будет, кормилец… Не бойсь.

Поспело варево. Ужинали в сумерках. Пригласили Егора, он упрашивать себя не заставил. Ржаная жиденькая затируха попахивала дымком и отдавала суслом. Ели сосредоточенно, молча.

Шумели чуть слышно березы над головой, поплескивала рыба в реке. Всхрапывали неподалеку лошади… Все тише и тише плакал на руках у Дарьюшки хворый ребенок, и все громче стонала и вскрикивала роженица.

Слегка захмелев от горячей затирухи, Егор прилег неподалеку от костра, подложив под голову сумку, и словно рухнул в яму — мертвецки уснул. А разбудил его дикий, пронзительный крик. Егор подхватился, продрал глаза. Уже рассвело. Костер давно прогорел, и знобкий утренний ветерок раздувал по траве золу. Мелкая дрожь била Егора изнутри. Он хотел спросить, что за крик и что случилось, но рядом никого не было. И тут Егор увидел Дарьюшку, простоволосую, с запрокинутой головой, двое мужиков, Петр и бельмастый, держали ее за руки, что-то говорили, а плоскогрудая худая старуха совала Дарьюшке кружку с водой… Дарьюшка мотала головой, стуча зубами о края кружки, и вода сплескивалась на землю.

— Нет… нет… не-ет! — твердила она. — Не хочу… не могу… не буду жить!.. Зачем, для чего, для кого мне жить?

— Грех, грех-то, матушка, какой, — внушала старуха.

— Мне все равно теперь, — устало, обессиленно отвечала Дарьюшка. — Никакой грех мне не страшен… Все отняли у меня, ничего мне не оставили… Разве то справедливо?

— Бог дал, бог и взял, — внушала старуха. Егор понял: помер Дарьюшкин ребенок. И обезумевшая от горя Дарьюшка пыталась наложить на себя руки. Егор почувствовал себя здесь лишним, хотел незаметно уйти, поднялся на пригорок и увидел пожилого мужика, Дарьюшкиного свекра, тесавшего сырую лесину.

— Вот видишь, — сказал он печально, — домовину внуку лажу…

Егор молча постоял. Подумал: что же будет с Дарьюшкой?

Днем выкопали могилу, похоронили младенца. Егор смотрел издали. И снова, в который раз, подумал: что же будет с Дарьюшкой?..

Когда собрались ехать дальше, Егор, и сам еще до конца не понимая, почему он остался, сказал, обращаясь к пожилому:

— Если с вами пойду, не помешаю?

— Иди, коли хочешь, — ответил тот равнодушно.

— Сказать по чести, вместе-то и веселее будет, — вставил бельмастый. И даже Петр смягчился, подобрел, хотя и предупредил Егора, потряс пудовым кулаком перед носом у него:

— Только баловать не вздумай… Прибью, ежели что.

Егор миролюбиво засмеялся. Петр успокоился, повеселел и через минуту похвастался:

— А моя сына родила. Филя вон, — кивнул на бельмастого, — Фортунатом советует назвать. А что? Фартовым парнем вырастет.

— Не иначе! — подтвердил Филя живо. — Сказать по чести, дак в этом и сумненья никакого…

— Пусть будет фартовым, — пожелал и Егор. И посмотрел сбоку на крупно шагавшего Петра Корчуганова, на сильные плечи его, на крепко посаженную голову, с густыми, чуть вьющимися белокурыми волосами. Подумал: а ведь этот и в самом деле не пропадет и фортуну свою не упустит.

Егор незаметно отстал, пропустив одну, другую подводу, и поискал глазами Дарьюшку…

2

Кончились жары. Не по-летнему низкие тучи заволокли небо, подул ветерок, прижимая к земле комарье. Дышать стало легче. Все шло своим чередом: двигался обоз, шли к своей цели уставшие, измученные люди. И разговоры теперь крутились вокруг одного: сколько тут вокруг лесов да сколько земли свободной, сроду не паханной… И радовались: скоро, скоро конец долгому пути! Чаще стали делать остановки, внимательнее приглядывались к местам незнакомым — не здесь ли обосноваться? Но, помешкав и поразмыслив, двигались дальше…

И вдруг привычный ход был нарушен — случилось непредвиденное: исчезли Егор с Дарьюшкой. Поначалу никто не поверил: да как можно? Вечером еще были, а утром хвать-похвать, а их и след простыл. Кинулись было их искать, но где там!.. Как сквозь землю провалились.

— Теперь ищи-свищи, — зло посмеиваясь, говорил Петр и встряхивал пудовым кулаком. — Ну, встречу… пропишу я им ижицу! Вот это отчубучили!

— Дак, поди, силой увел? — предположил Филя Кривой. — Сказать по чести, могли и по согласию…

— Ой, ой, чо же делать, чо делать? — причитала сухая плоскогрудая старуха, Дарьюшкина свекровь. — У них-то одна дорога, а тут думай, чо хочешь. Ой, господи, царица небесная, поди-ко, и вовсе порешил бабу! Глазищи-то у него вон какие плутливые, я сразу приметила…

Полдня ждали, не трогались с места, но так ничего и не дождались. Двинулись дальше.

В середине июля миновали Томск, пройдя верстах в семи от города, стороной, повернули на юг и шли еще два дня. Наконец облюбовали место и остановились окончательно — господи благослови!.. Лес и река были рядом, с высокого берега видны просторные луга, а дальше, куда текла речка, виднелась другая река, побольше и постуденее, как позже выяснилось — Томь. И за Томью — лес и луга. Рядом, под боком, зеленели буйным разнотравьем обширные елани…

— Господи благослови! — сказала старуха. И Петр Корчуганов, поплевав на ладони, взял в руки топор, взмахнул коротко, обухом стукнул по стволу могучей столетней сосны, и та отозвалась протяжным глухим гудом. Господи благослови!..

Вскоре зазвенели пилы, застучали топоры, сочный запах свежих опилок, смолистых бревен наполнил округу. Люди повеселели, ожили. И вот первый сруб вырос на левобережье Березовки, как раз на том месте, где впадала она в Томь, потом другой сруб, третий… Новоселы спешили управиться до холодов. Вот уже и печь задымила в одном из домов… Заимку назвали звонким и красивым именем — Чисторечье.

Семь новеньких изб, срубленных из добротного кругляка, встали на высоком берегу речки Березовки — и лучшей из всех, на удивленье, вышла изба Петра Корчуганова. Поначалу никто и не понял, как это получилось: вроде сообща валили лес, рубили дома, а и место Петр облюбовал самое удобное, поближе к реке, и окон в его дому оказалось больше, чем у других, и сени возвел просторные, крыльцо высокое… И под пашню кусок отхватил — удобнее нет, другим на зависть. Колышки вбил — отгородился. Хозяин. Проворный мужик Петр Корчуганов: где хитростью, ловкостью берет, а где силой. Силы ему не занимать — быка годовалого одним ударом на колени поставит. А все же на хитрость да проворство больше полагался. Рассуждал: «Сила и дураку может достаться. Что толку от дурной-то силы? А ум-батюшка миром правит».

Сенокос в то лето чистореченцы начали с опозданием. Трава уже отцвела, перестояла, дня не пролежит — и суха, сгребай поскорее, копни да метай стога… Неважное сено получилось. Мужики торопились, рук не хватало. И тут опять удивил Петр Корчуганов — ездил в соседнюю деревню Сорочий Лог и вернулся не один, а с каким-то изрядно побитым, бродяжьего вида мужичонкой. Чистореченцы, посмеиваясь, выпытывали:

— Петро Селиваныч, где ты раздобыл такое сокровище? Силой, што ли, взял?

— Силой и есть, — отвечал Петр. — Сорочьелоговские дуралеи чуть было жизни его не лишили… Едва отбил.

— Дак за што они его так?

— А ни за што… в бане у кого-то переночевал.

— Ох ты! Разукрасили бедолагу…

— Ничего, оклемается, — сказал Петр. Мужик и вправду живучим оказался — окреп, освоился. А когда появился вместе с Петром, спасителем своим, взял в руки литовку да пошел махать, прокос за прокосом, прокос за прокосом, поняли чистореченцы — работник! Такого-то косаря среди них и не было. Да и любое другое дело, за какое ни брался Агап Селезнев (так звали корчугановского «примака»), горело в его руках. Работал он легко и отрадно, наполняясь в такие минуты неистовой, прямо-таки бешеной силой — горы, если надо, свернет. «Такого работника отхватил Петр Селиваныч! — дивились чистореченцы. — Ну, мужик…»

Дивился и сам Корчуганов, глядя на работника своего. Спросил как-то:

— Я все голову ломаю: откуда в тебе столько проворства да умелости? Любую работу сполняешь без сучка и задоринки. Неужто все как есть умеешь?

Агап улыбнулся кротко, почесал затылок:

— Не все, однако, Петр Селиваныч.

— Чего ж ты не умеешь?

— Жить, Петр Селиваныч.

— Жи-ить? — задумчиво протянул. — Интересно. Выходит, мало того, чтобы на все руки мастером быть, а еще и жить надо умеючи? Пожалуй, ты прав. Обратно к тому скажу: поставить дом своими руками — одно, а жить в этом доме — совсем другое.

— Поставить поставишь, а жить будешь через пень колоду, — согласился Агап. — Какая радость?

Что ж, сам Корчуганов не в пример иным жить умеет. А все оттого, что видит дальше других и пользу свою редко упустит… Теперь-то всякий в Чисторечье скажет, с чего Петр Селиваныч начинал: с амбара. Да, да, с обыкновенного амбара. Впрочем, нет, амбар-то вышел необыкновенный. Едва на следующую весну взошли хлеба, затеял Петр Селиваныч рубить новый амбар. Мастеровитый да работящий Агап редкий час теперь выпускал из рук топор. И стал расти сруб день ото дня, довольно обширный, на две клети, с предамбарником. «Не анбар, а чистый дворец!» — посмеивался Филя. А зачем, опрашивается, Петру такая хоромина? Но еще больше удивились по осени, когда сжали да стали молотить хлеб — такую гору наворочали, сколько, поди, и за всю жизнь не видывали зерна… Тогда и докумекали: Корчуганов-то в корень глядел и не прогадал. И тот же Филя Кривой первым явился к нему на поклон: один, говорит, примак у тебя имеется, дак для ровного счета бери другого… Хлеб некуда ссыпать. Петр Селиваныч для виду поупирался, но угол в амбаре выделил. Только «угол» тот дорогонько обошелся Филе — всю жизнь отрабатывал… А Петр Селиваныч впервые тогда почувствовал некую власть за собой, которая была еще как бы под спудом, но уже была, и он, Корчуганов, мог ею воспользоваться, применить ее, испытать на других, добиваясь еще большего своего превосходства… А зачем ему это превосходство? — спрашивал и беззвучно, внутренне смеялся, испытывая сладостное, как щекотка, желание быть не вровень с другими, а на голову, а то и на две головы выше других. Выше. Теперь-то он, Петр Корчуганов, и шагу не сделает без выгоды — умный мужик, расчетливый. Вон даже «примака» своего, Агапа Селезнева, женил, как сказывали, с дальним прицелом. Сам ездил в Сорочий Лог и высватал невесту. Сорочьелоговские пустили молву: «Дак она, Анисья-то наша, девка красна, не за женихом кинулась, а за сватом… То-то, погодите, будет потеха!» Говорили, что с Анисьей Петр Селиваныч еще до свадьбы встречался… А когда на другое лето разрешилась она сыном, слух, что дым едучий, пополз по деревне: мальчонка вылитый Корчуганов, как две капли. И то сказать: шила в мешке не утаишь… Вот какой зачин сделал Петр Селиваныч на новом-то месте, укореняясь. Все надежды же его сходились на сыне Фортунате. Да только не суждено было сбыться этим надеждам — отрезанным ломтем оказался впоследствии сын. Поначалу-то, когда он учился в Томске, Петр Селиваныч прикидывал: грамота не помеха делу. Но Фортунат после училища не в Чисторечье вернулся, а в Петербург наладился, горным делом заинтересовался. Петр Селиваныч спохватился: да зачем нам, хлебопашцам, горное дело? Спохватился, да уж поздно: пошел Фортунат своей дорогой. А тут еще сбил его с толку Федот Иванович Попов, томский виноторговец, надумавший золото по Сибири искать… А чего, спрашивается, его искать, золото, коли оно само в карман просится? И ладно, если бы Фортунат всерьез, как тот же Попов, делом увлекся, загорелся предпринимательством, а то ж кончилось все впустую: воротился Фортунат в конце августа — и не один, а с девицей-красавицей. Петр Селиваныч, увидев ее, вздрогнул и даже с лица сменился:

— Дарьюшка?!

Так была похожа она на ту Дарьюшку, которая много лет назад ушла с Егором Лесным. И вот объявилась…

— Нет, — отвечает девица, — это матушку мою Дарьюшкой звали, а меня Еленой кличут. А вы откуда матушку знаете?..

Петр Селиваныч хмыкнул растерянно и строго, с прищуром посмотрел на сына: «Ну, и где ж твое золото?» — «Золото в горах, а счастье вот оно, — кивнул на Елену. — Благослови нас, отец. Прости, если можешь, и благослови». Петр Селиваныч угрюмо усмехнулся: «А зачем тебе мое благословение, коли ты сам все решил? Вот и бери свое золото — да и валяй на все четыре!»

Сгоряча сказал, после пожалел и раскаялся — да нашла коса на камень: с тех пор Фортунат ни разу не переступил отцовского порога. Немало утекло воды за это время в Березовке да Томи, а ничто не было забыто, прощено — уже и свои дети подрастали, сын и дочка, и положение Фортуната Петровича в городе было надежным, директор гимназии, а с отцом они как бы и не знали друг друга — знать не хотели!..

3

А начиналось так.

Весной 1826 года томские виноторговцы Поповы, исхлопотав разрешение на поиски золота, снарядили экспедицию, возглавил которую младший из них, Федот Иванович Попов, самый энергичный и предприимчивый. Он и Фортуната соблазнил.

— Нетронутой лежит Сибирушка наша, как девка на выданье… — улещивал. — Судьбы своей ждет, часа светлого. Вот час-то и пробил. По правде сказать, женихов-то хватает, — усмехнулся, — нынче многие увиваются вокруг красавицы нашей, как мухи на мед летят, да не один уж зубы обломал об ее недоступность… А мы найдем свое. Найдем.

Вышли из Томска в начале мая, после первых грозовых дождей, погасивших весенние палы. Тайга холодно чернела. Обгоревшие сосны и сухостойный листвяк придавали ей вид сумрачный, неприветливый, даже враждебный… Бездорожье, топи, непроходимые чащи изматывали людей. Лошади уставали к вечеру так, что, казалось, еще полверсты — и падут замертво. Болота возникали в самых неожиданных местах, преграждая путь, приходилось идти в обход, делая иногда крюк в десятки верст… Реки и речушки, быстрые ручейки соблазнительно журчали, манили за собой, и золотоискатели кидались то вниз, то вверх по течению, иногда останавливаясь, задерживаясь на несколько дней на облюбованном месте — рыли шурф за шурфом, обследуя берега, но все впустую: золота не было. А речки и таежные ручьи все так же таинственно и ласково журчали, манили за собой… Сыпучий песок обманчиво поблескивал, от разноцветья камней и камешков рябило в глазах, но и камни эти были пустоцветны.

Через месяц вышли на Каштак. Река рождалась где-то в горах, проделав причудливый путь, стремительно скатывалась в долину и неудержимо неслась дальше, сквозь тайгу, на север, к более могучей воде, чтобы слиться с нею, раствориться в ней и уйти дальше, к студеному океану… На изворотах и шиверах вода кипела, с грохотом перекатывая камни, и меж осклизло зеленых и серых камней, почти поверху, в зоревом предвечерье, бились, жируя, серебристые харьюзы, а подальше, в омутово-синей глубине, гуляли пудовые таймени… Вокруг, по таежным дебрям, хозяйничал зверь, водилось несметное разнообразие дичи. Сибирская тайга богата, щедра — все тут есть. «Все, кроме золота, — вздыхали уставшие изыскатели. — Сколько уж ходим, ищем — и все без толку». Попов, однако, не унывал и духом не падал: «Есть, есть золото, найти его надо. И мы его найдем». Легко сказать — найдем. А где его искать, это проклятое золото, которое снится по ночам, чудится в каждой песчинке, самородно вспыхивающей в студеных водах!.. И что такое — золото? Когда и кому первому пришло в голову именно этот камень выделить, поставить выше других, оценив столь высоко его самородные качества, может быть, выше самой человеческой жизни?.. И разжигался в людях соблазн великий, неудержимая страсть — найти, во что бы то ни стало найти, найти золото! А для чего, зачем — кто скажет?..

Однажды, пройдя верст двадцать правобережьем Каштака, золотоискатели остановились у подножия горы. Вечерело уже, и вершина горы освещена была закатным солнцем, а понизу, в прохладных распадках, скапливались и густели синие сумерки… Место для ночлега было удобным.

Начали устраиваться — кто шалаши ладил, палатки раскидывал, кто дрова заготавливал, костер разводил… И тут раздался чей-то голос:

— Шурфы! Поглядите, должно, старые шурфы…

Так и есть: шурфы. Травой уже заросли. Удивились: откуда тут им взяться, шурфам? Начали осматривать. И обнаружили: вокруг полуобвалившихся и заросших ям понасыпано множество темно-серого камня, будто оплывшего по краям, ноздреватого, местами вросшего в землю… Возьмешь в руки и увидишь — нет, не камень это… Не камень, а что же тогда? И так, и эдак его вертели, оглаживали, нюхали даже… Федот Иванович тоже взял, подержал на ладони, точно взвешивая, «воздушный» слиток и вопросительно глянул на Фортуната:

— Ну, что скажешь?

— Похоже, что шлак это, порода переплавленная…

— Как переплавленная? — не понял Попов. — Откуда она тут взялась? Неужто…

Думали, что в местах этих глухоманных — они первые. И вдруг явные следы рудокопства. Начали гадать:

— Что ж они тут могли добывать? Первопроходцы-то!..

— Может, железо?

— Нет, не похоже. Скорее, медь…

— Серебро здесь плавили, — раздался чей-то спокойный, твердый, слегка насмешливый голос. Все разом повернулись на этот голос, желая видеть того, кто так уверенно говорит. — Не медь, не железо, а серебро плавили здесь, на Каштаке… — повторил невысокий, коренастый человек, до сей поры и вовсе державшийся неприметно, кажется, за всю дорогу и трех слов не проронил и вдруг заговорил. — Серебро здесь плавили.

— Да тебе-то, паря, откуда знать? — подступили к нему.

— Стало быть, знаю, коли говорю.

— А коли знаешь, сказывай толком.

— Толком и говорю: серебряную руду здесь добывали.

— Да когда ж то было?

— Давно. Поболе ста лет назад. Опять не верите? — усмехнулся мужик. — Прадед мой тут, на Каштаке, рудокопством занимался…

— И что?

— А ничего… Места неспособные вышли, порода пустой оказалась.

— Это как же, пустой? Да говори же ты, говори!.. Клещами тянуть из тебя слова надо.

— Пустопорожней порода оказалась.

— Это что же выходит… и мы тут впустую?

— Нас не серебро, а золото интересует, — вмешался Попов и на мужика того хитроумного строго посмотрел. — А ты, молодец добрый, коли знал об этом, чего же до сих пор молчал?

— Случая, Федот Иваныч, не выпадало.

— Случая!.. — Попов гневно смотрел на мужика, но тот глаз не отводил, не робкого, видать, десятка, хоть и прикидывался тихоней. — Звать-то тебя как? — спросил Попов. — Фамилью твою что-то не припомню…

— Тупольской, — сказал мужик. — Не известная вам фамилья?

— Нет, не известная…

Мужик усмехнулся, и в усмешке той почудилась высокомерная обида.

— А была знатной в свое время. Фамилья-то наша. Была, да сплыла! Вот здесь, — ткнул пальцем в сторону горы, — здесь ее прадед мой схоронил…

— Ты вот что… — сказал Попов. — Загадки не загадывай. Толком расскажи. Кто был твой прадед? И какую он тут руду копал, по чьему указу…

— По указу Петра Великого, — сказал мужик и уклончиво добавил: — Длинная история.

— А нам спешить некуда. Вся ночь — впереди.

— Прадед мой, Степан Иваныч Тупольской, сын боярский, в то время при томском воеводе службу нес, — помедлив, сказал мужик. — А делу тому начало томский воевода Василий Андреевич Ржевский положил. Едва успел прадед мой, Степан Тупольской, с той рудой явиться, а воевода уже царю отписку давал: «Великий государь, холоп твой, Васька Ржевский, челом бьет. — При этих словах мужик так искусно свой голос изменил, подделываясь под воеводу, что все разом засмеялись, но сам рассказчик остался серьезным. И продолжал: — В нынешнем, 1696 году, — писал царю воевода, — посылал я в порубежные волости для ясачного сбора сына боярского Степана Тупольского с товарищами, и он, Степан, ворочась в Томск, явил мне, холопу твоему, фунт руды серебряной…» Вот с того и началось, — сказал Тупольской. — Следующей весной Ржевский велел прадеду моему снова идти на Каштак. Собрали отряд служилых людей в сорок человек. Двадцать ден шли, двадцать ден рыли… Воротились в Томск, а переплавить тое руду в Томске некому… Потому руду запечатали в сумы, подписали ярлыки и отправили с надежными людьми на Москву, в Сибирский приказ, там из рук в руки и передали князю Репнину…

— Дак оне што, не серебро, а камни в Москву-то возили? — спросил кто-то, перебив рассказчика.

— А ты слушай ухом, а не брюхом, — грубо того оборвали. Тупольской вздохнул, глядя на вершину горы, полыхавшую под лучами закатного солнца, закурил самокрошного табаку и неторопливо, глубоко затянулся, прищурив глаза и слегка раздувая ноздри. Никто не торопил его, все терпеливо ждали продолжения рассказа.

— Ну вот, — продолжал Тупольской, — вот и уговорил томский воевода царя, склонил его к этому предприятию. Летом того же года царь Петро отправил в Сибирь грека Александра Левандиана, большого знатока рудоплавного дела. И денег из государевой казны было выделено пятьсот рублей, а еще привезено было в Томск разных труб железных, да пудов пятьдесят свинца, да кож яволочных, два больших да два малых молота, да много еще всякой необходимости…

— И чем же все кончилось?

Тупольской не сразу ответил. Опять смотрел на вершины гор, которые на глазах тускнели, окутываясь сумрачной синевой. Солнце в горах скоро заходит.

— Неудачей кончилось сие предприятие, — пошевелив прутиком тускнеющие уголья в костре, проговорил Тупольской. — Осенью царь Петро гневно воеводе писал: ты, говорит, впредь худой колчеданной руды не присылай, потому что в тех бездельных посылках нашей государевой казне изтрата напрасная, и людям посыльным тягость и оскорбление великое; к тому же, говорит, нынешняя ваша руда плоше прежней и ни к чему не годится. И тебе, воеводе Ржевскому, поступать надобно со многим осмотрением, а за изтери напрасные и всякого числа людям учиненные тягости и оскорбления, зато от нас, великого государя, и возмездие примешь…

Тупольской умолк. Мрачно темнели горы, окутывались сумеречной синевой и словно отплывали, отдалялись. Посвежело.

— Вона как обернулось-то! Стало быть, с той поры здеся, на Каштаке, и не ступала ничья нога?

— То мне неведомо, — сказал Тупольской.

— Что ж, — подал голос Попов, внимательно слушавший рассказ, — что ж, царь Петр сурово с томским воеводой обошелся. И поделом: не знаешь броду, не лезь в воду!..

— А мы-то, Федот Иваныч, тоже ведь толком не знаем, — осторожно кто-то вставил. — Идем наобум — куда кривая выведет…

— Мы государевой казны не касаемся. Так что и опасаться царской немилости нет нужды, — ответил Попов, внимательно посмотрел на Тупольского, спросил: — Ну, а ты, коли все знал, зачем же шел сюда, на Каштак?

— Дак нас ведь, Федот Иваныч, не серебро, а золото интересует, — прищурился хитро Тупольской. Посмеялись. И Попов еще спросил:

— Ну, а если не найдем золото? Вдруг такое случится… Тогда что?

— Тогда на том и конец. Тогда и жить не к чему.

— Ну-у?! А если найдем… чего тебе от него, от золота?

Тупольской смотрел на пламя костра, не спешил с ответом.

— А тогда… тогда, Федот Иваныч, фамилью нашу возвысить хочу, потому как имею на то полное право…

Попов усмехнулся, опять внимательно поглядел на Тупольского и неожиданно прервал разговор:

— Ну, пора и на отдых. Завтра рано тронемся в путь. Дорога у нас еще длинная.

В конце июня экспедиция Попова прошла вдоль безымянного ручья, впадающего в Каштак, опять рыли шурфы, промывали песок, но ничего не нашли. Золота не было. Тронулись в обратный путь. Дни наступили жаркие. Донимал гнус. Люди пали духом. Поругивали втихомолку Попова. Золото… откуда ему в этих местах взяться? Да и зачем, спрашивается, золото Федоту Попову, состояние которого, нажитое на винных откупах, исчисляется в миллионах… Другое дело Тупольской — тому фамилью свою надобно возвысить. А Поповы и без того по всей Сибири известны… Но вот ведь не жалеет Федот Иваныч ни сил своих, ни средств — обошелся ему поход на Каштак в сто тысяч рубликов!.. А воротилися ни с чем. Другой бы вовремя себя окоротил, отказался от дальнейшего риска, а Федот Попов, отдохнув и поразмыслив, решил снарядить новую экспедицию, намереваясь на сей раз идти к отрогам Кузнецкого Алатау.

Опять долгий, изматывающий путь, гнус, непогодь, сомнения… Однако надежду не теряли. Все чаще стали поговаривать о близкой удаче; да и местные старожилы подтверждали: есть золото. Рассказывали: был случай, когда мужик с дальней заимки нашел самородок не меньше фунта. А в другой раз поведали: будто жил тут неподалеку, на берегу Бирюкуля, беглый мужик по имени Егор Лесной, жену похоронил и остался с дочерью вдвоем. Жена, сказывают, была у него красавица, а дочь и того краше. И было доподлинно известно, что Егор Лесной занимался тайной промывкой золота. Куда он его сбывал — никому не ведомо. Да и место, где он мыл золото, тоже никто не видывал. А знать об этом должна его дочь, потому как в последнее время ходили они вдвоем… Прошлой осенью Егор Лесной сгинул в тайге. А дочь его, неописуемой красоты девица, живет где-то не то в деревне Пихтачи, не то на заимке богатого крестьянина-промысловика, который, сказывают, не прочь женить на ней своего придурковатого сына…

Поначалу приняли это за сказку — наслушались за дорогу!..

Однако в деревне Пихтачи все выяснилось и подтвердилось: да, беглый мужик по имени Егор Лесной жил тут неподалеку, была у него дочь, которая сейчас на заимке, в семи верстах прямого ходу… Сказка сбывалась. Но когда явились золотоискатели на эту заимку и Фортунат увидел дочь беглого мужика Егора Лесного, почудилось, что сказка только-то и начинается.

— Зовут-то тебя как? — спросил он тихо, улучив момент.

— Елена, — ответила она, завораживая и вовсе сводя с ума голосом своим, взглядом, загадочной полуусмешкой. Светлые длинные косы, как два ручья, стекали по ее плечам.

Фортунат вдруг увидел у нее пониже шеи, в белеющей ложбинке, кровью опившегося комара… Первым желанием было — смахнуть, прибить комара, но рука не поднялась, казалось кощунством прикоснуться к этой таежной красавице, смотревшей на него насмешливо-строго, вызывающе…

Позже, когда Елена вела их к местам, где они с отцом нашли золото, Фортунат старался идти с ней рядом и взгляда своего не мог от нее отвести; должно быть, и ей было приятно его внимание, она вскидывала голову и улыбалась ему, только ему, Фортунату, и его будто обдавало горячим хмелем…

Шли долго. Место, которое указала Елена, было пологой песчаной косой, усыпанной ближе к реке щебенкой; остро торчали из воды щербатые камни, и река шумела на перекате, заглушая все остальные звуки. Отсюда Елена возвращалась, а Фортунату предстояло идти дальше. Он вызвался ее проводить — мало ли что может случиться в тайге, зверье всякое можно встретить… Елена засмеялась и возразила: иной человек в тайге страшнее зверя. Фортунат смотрел ей вслед. Тропинка виляла меж серых мшистых валунов, вздымалась на угор. Гудела внизу река, чернел вдали пихтач. На угоре Елена остановилась и помахала рукой. Подумалось, что ему, Фортунату, только ему помахала — и не прощально, а призывно… Фортунат зажмурил глаза, а когда открыл — угор был пуст, и сомкнувшийся поверху пихтач казался еще чернее, зловещее. Все! Фортунат, спотыкаясь о камни, пошел вдоль берега, песок и щебенка шуршали под ногами, остро впиваясь в подошвы сапог… Билась о камни, шумела река.

И не стало жизни Фортунату. Елена не выходила из головы, стояла перед глазами, снилась по ночам, виделась наяву… Как же ему теперь быть, куда от нее деться?

Экспедиция, продвигаясь вдоль Бирюкуля, исследовала в общей сложности около двухсот пунктов. И вот наконец были найдены золотые россыпи… Первые сибирские россыпи!.. Измотанные длительным переходом люди были ошеломлены, передавали из рук в руки золото, и радости, восторгу их не было предела. Подержал на ладони холодные тяжеловатые крупинки и Фортунат… Но золото, такое долгожданное и так нелегко давшееся, его не радовало. Опять Елена стояла перед глазами. И он подумал о том, что ничего бы не пожалел ради одной только единственной встречи с Еленой. Не было ему жизни без нее…

Вечером жгли костер. Пихтовый да сосновый сушняк с треском горел, раскидывая по сторонам искры. Жутко темнел подступивший вплотную лес, грозно шумела, река. И хмельной, взволнованный Федот Иванович, обнимая Фортуната за плечи, горячо говорил:

— Это надо запомнить… на всех скрижалях записать: август тысяча восемьсот двадцать шестого года. Завтра праздник — преображенье. Великий день преображения наступает… Преображенья Сибири! О, теперь, будь уверен, разгорятся глаза у многих, потянутся руки к Сибири… А мы все-таки первые. Мы — первые! Это пусть знают все. И такое мы тут развернем, на такую ногу поставим дело… Сибирь-матушка еще заявит о себе, скажет свое слово, ска-ажет! Как мыслишь, Фортунат Петрович? — доверительно спрашивал. — Ты хоть и молод, а дело свое знаешь, и дел у нас теперь прибавится…

Фортунат слушал рассеянно, думая о другом, совсем не о том были его мысли, и он спустя минуту сказал:

— Благодарствую, Федот Иванович, за великое доверие. Но дело это, видать, не по мне…

— Как так? — не понял Попов.

— Ухожу я, Федот Иванович. Совсем ухожу.

— Во! Какая тебя муха укусила? Уходить от того, к чему люди всю жизнь идут… Вон спроси, он тебе скажет. От своего отказываешься.

— Нет, Федот Иванович, от своего я не отказываюсь. Потому и ухожу.

В середине августа Фортунат Корчуганов покинул экспедицию, неся в кармане лишь несколько завернутых в тряпицу золотых песчинок — на память. Он возвращался обратно, поднимаясь вверх по Бирюкулю, шел несколько дней, с ночевками, и мысли его были только о Елене, к ней он и шел, рвался, незная, впрочем, как она его встретит — посмотрит ли насмешливо-холодным взглядом и отвернется, пойдет ли вместе с ним, Фортунатом Корчугановым, дальше… Но так или иначе, а обратного ходу Фортунату не было.

4

Первый зазимок лег на покрова. Еще накануне, с вечера, было безоблачно и тихо, рясно вызвездилось небо, а ближе к полуночи повалил снег…

Фортунат Петрович выглянул в окно и глазам своим не поверил — зима.

— Батюшки, снегу-то, снегу навалило! — радостно-удивленно воскликнул он и даже прижмурился. — Эко чудо! А мы тут сидим и не ведаем…

Но чуда в том великого, разумеется, не было — случалось и не такое: в позапрошлом году снег выпал в середине сентября, на воздвиженье, когда и снопы в суслонах еще стояли, не вывезенные с полей, и огороды не убраны… Как говорится, цыган еще шубу не примерял. Сибирь — она и есть Сибирь!

Однако Фортуната Петровича поразила не сама перемена в природе, столь круто и неожиданно происшедшая, а то, что выпал снег как раз на покрова — не раньше и не позже.

— Такого-то я и не припомню, — удивленно-весело говорил Фортунат Петрович, веером держа в одной руке карты, а другой рукой протирая запотевшее стекло. — Снег на покрова… Вы только поглядите, поглядите, какое чудо! — обернулся к сидевшим за столом гостям. Гостей было трое: один маленький, подвижный, с бородкой клинышком и в очках, которые поминутно сползали ему на нос, и он быстрыми нервическими жестами то и дело поправлял их, водворяя на место, — это был учитель грамматики Михаил Михайлович Требушинский, фигура хоть и не колоритная, но заметная; двое других, как близнецы, неотличимые — оба жердисто-длинные, тощие, в одинаково серых мешковатых сюртуках, они и фамилию имели одну на двоих — Серовы. И хотя один из них преподавал географию, а другой историю, нередко в гимназии путали, кто из них какой предмет ведет, да и сами они, случалось, путали — и тот, кому надлежало быть на географии, вдруг являлся на урок истории, что приводило учеников в неописуемый восторг, доставляя немало веселых и шумных минут…

Гости встали и подошли к окну.

И тотчас во дворе залаяла собака, яростно гремя цепью, бросилась мимо окон к воротам. Фортунат Петрович, напряженно вглядываясь в белую мглу первоснежной ночи, медленно и озадаченно проговорил:

— Кого там еще нелегкая носит?

Собака приступом шла на ворота, отскакивала с визгом и, свирепея еще больше, вновь налетала, царапая когтями доски. Было ясно — за воротами кто-то есть… Но кому бы там быть в эту пору? И в это время послышался во дворе чей-то голос: «Эй, живые кто есть?» Раздался стук. Собаку словно разрывало. Кто-то пытался ее унять: «Цыть, пошла, вот я тебя, поганая… Цыть! Эй, живые кто есть? Выйдите!» В серой сумяти ничего нельзя было разглядеть. Яростный брех волкодава срывался на протяжный визг, пес кидался к бревенчатому заплоту, скреб лапами тесовые ворота, за которыми, как видно, стоял ночной пришелец.

— Ау-у, в до-оме! Повымерли все, что ли?..

— Фу, дьявол! — выругался Фортунат Петрович. — Кого там еще принесло?

Голос в ночи казался разбойным, жутким, мороз от него по коже. Прибежала горничная, с перепугу зуб на зуб не попадает.

— Слышите? Стучат…

— Зубы у тебя стучат, — сказал Фортунат Петрович. А с улицы настойчиво взывал хрипловато-простуженный голос:

— Эй, в доме-е!..

— Надо посмотреть… — не очень уверенно решил Фортунат Петрович. — Кого там нелегкая принесла.

— Не вздумайте! — предупредил Требушинский. — Покричит да перестанет. Бродяга небось, варнак… Вона их сколько шляется по Сибири нынче, тыщ сорок или пятьдесят…

Однако никто не обратил внимания на его слова. Собака во дворе не унималась.

— Пойду посмотрю, — двинулся к двери Фортунат Петрович, остальные последовали за ним. Требушинский, опрокинув под шумок свой лафитник, расхрабрился:

— Надо бы все ж таки ружьишко прихватить… Не ровен час. Голыми-то руками его, поди, не взять… Варначья кровь!..

И сунулся было в дверь, но Фортунат Петрович оттеснил его в сторону и первым вышел в холодные сени. Постоял, прислушиваясь и чувствуя, как мелко дробят зубы, противная дрожь охватывает все тело. Собака неистовствовала. Фортунат Петрович отодвинул засов, приоткрыл дверь. Смутной белизной выпавшего снега ударило в глаза. Было свежо, чисто, пушистые хлопья лежали на перилах и ступеньках крыльца. А снег все шел и шел, щекотно касаясь лица. Собака, узнав хозяина, подбежала, ткнулась мордой в колени и снова кинулась к воротам, оглашая двор яростным лаем.

— Кучум! — окликнул Фортунат Петрович. — Замолчи. Кто там?

Невидимый за воротами человек подал голос:

— Свои.

— Что еще за свои? — недоверчиво спросил Фортунат Петрович. Голос за воротами был незнаком. — Шутить изволите, сударь?..

— Правду говорю. Не до шуток мне. Да уймите собаку. И не бойтесь меня — нет у меня за пазухой камня…

— Камней за пазухой и мы не держим. Кучум, фу, ф-фу! На место! — прикрикнул Фортунат Петрович, спускаясь с крыльца. — Кто вы, по какой надобности в такую пору?

— Мне нужен директор гимназии Фортунат Петрович Корчуганов, — ответили из-за ворот. — А по какой надобности, ему я и объясню.

— Директор? — удивился Фортунат Петрович. — Так это я и есть… А вы кто и по какому делу?

— Ваш коллега.

— Ко-оллега? Как прикажете понимать?

— Так и понимайте: ваш коллега, — повторил тот, за воротами. — Да вы напрасно сомневаетесь. Радомский я, Степан Яковлевич Радомский. Прибыл на вакансию учителя словесности.

— Радомский? Но учителя словесности мы ждали еще в августе, а сегодня первое октября. Покров. Снег вон уже выпал…

— Виноват. Задержка вышла в дороге. Этап двигался медленно, — ответил Радомский.

— Какой этап? — не понял Фортунат Петрович. А Требушинский захохотал и едко заметил:

— Дак тебе, братец, поди, не в гимназию, а на пересылку?

Тот, за воротами, выдававший себя за учителя словесности, помешкал, будто собираясь с мыслями, откашлялся простуженно и устало проговорил:

— Впустили бы вы меня, а потом и допрашивали. Промерз я до костей. И голоден, аки пес бродячий.

— Хорошо, сейчас, — сказал Фортунат Петрович, взял Кучума за ошейник, отвел в дальний угол двора, привязал покороче, вернулся и отворил калитку, впустив ночного гостя. Повел через двор, в дом. В сенях предупредил:

— Половицу здесь покоробило… осторожно.

Остальные шли следом, будто конвоируя. В передней Фортунат Петрович разглядел человека и был поражен ужасным его видом: худой, изможденный, с потемневшим небритым лицом и глубоко ввалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, в рваном зипуне, перехваченном опояской, в каких-то несусветных опорках на ногах, тот больше смахивал на бродягу, чем на учителя словесности.

— Не соответствую? — заметив, как пристально его разглядывают, принужденно засмеялся гость. — Как говорится: ест орехи, а на зипуне прорехи. Смущает мой вид?

— Сказать по правде… — качнул головой Фортунат Петрович.

— Позвольте объяснить. Когда я проведал, что в Томской гимназии не хватает учителей, то, не колеблясь, решил к вам ехать, дабы положить все силы на алтарь просвещения… — Он перевел дух и уже без прежнего пафоса продолжал: — Письмо отправил. А сам вот задержался. Пришлось добираться с попутным этапом… Иного пути не было, — развел руками. — Поверьте.

Радомский скинул зипун и как бы выше стал, даже стройнее, хотя и под зипуном одежда у него оказалась не менее ветхая — старая, с залоснившимися бортами визитка, неопределенного цвета брюки…

— Это рубище выменял я по дороге, — пояснил Радомский. — Свою одежду отдал за провиант, а это как бы в придачу… Позвольте еще раз представиться: учитель словесности Степан Яковлевич Радомский. Рад безмерно, что наконец на месте. Если вы мне предложите стакан чаю или кофию, не откажусь.

Прошли в комнату, где на столе рядом с остатками закуски стояли бутылки, рюмки… Глаза Радомского вспыхнули, загорелись при виде столь неожиданной картины, ноздри жадно втянули запах мясного — остывший бифштекс, куски копченой рыбы лежали на тарелках, и он это сразу увидел и отметил про себя, что еды здесь вполне достаточно; от голода и нетерпеливого желания поскорее утолить голод тупые спазмы сжимали желудок, и пальцы рук тряслись, когда он, едва дождавшись приглашения, сел за стол. Фортунат Петрович позвал горничную и велел поставить самовар. Требушинский, придя в себя после пережитых страхов, сидел рядом с новоявленным учителем и весело говорил:

— Вот и разобрались, что к чему! Оно и вправду: семь раз отмерь, а потом уж и режь. А теперь, как водится, не мешало бы, по русскому обычаю…

Фортунат Петрович взял непочатую бутылку, тем самым как бы оказывая уважение гостю, наполнил рюмки. Радомский, тронутый до слез этим вниманием, вдруг торопливо стал шарить по карманам, отыскивая что-то, извлек, наконец, пятак и положил на стол, торжественно провозгласив:

— Присовокупляю! Это все мои капиталы на сегодня. Не обессудьте.

Фортунат Петрович поднялся, многозначительную сделав паузу, и заговорил негромко:

— Господа преподаватели, должен вам сказать: не все то золото, что блестит. Давайте выпьем за благополучное прибытие нашего коллеги, Степана Яковлевича Радомского, а также за процветание сибирской науки, в вопросах коей мы с вами должны играть не последнюю роль…

Все охотно выпили. Горничная принесла самовар. И застолье в доме директора гимназии Фортуната Петровича Корчуганова пошло как бы по второму кругу.

5

После первого зазимка, мелькнувшего, как видение, установились тихие ведренные дни. В один из таких дней и появился в третьем классе Томской гимназии новичок. Инспектор Прядильщиков, держа его за плечо, ввел в класс, остановился, высматривая свободное место, и проговорил тоненьким, отвратительным голоском:

— Пополнение-ти вам не надобно? — бескровные, вечно облупленные губы его при этом сжались в ядовитой усмешке, маленькие серые глазки быстро бегали, точно выискивая нечто такое, что могло бы его, инспектора, заинтересовать. Класс ахнул и загудел глухо, неровно — больно уж хилым и ненадежным выглядел новичок; под лопатистой ладонью инспектора, цепко сжимавшей плечо мальчика, тщедушие и худоба последнего особенно бросались в глаза. Кто-то, хихикнув, спросил:

— А если его не держать, он устоит на ногах?

Инспектор даже крякнул от столь дерзкой выходки ученика, снял руку с плеча новичка и, зло поджав белые шелушащиеся губы, помолчал, как бы что-то выжидая. Класс замер. Глаза инспектора сверкнули.

— А вот я велю тебя-то, олуха, выпороть как следует, дабы не только-ти стоять, но и сидеть не мог… И без обеда оставлю. Встать! — вдруг тонко, визгливо крикнул. — Сесть… Встать! — еще раз скомандовал, но уже потише, немного успокоившись. — Сесть. Вот так-ти… — проговорил удовлетворенно. Новичок переступил с ноги на ногу, растерянно улыбаясь. Не ожидал он такой встречи; все лица казались ему одинаково неприветливыми, насмешливо-злыми. И он еще больше растерялся, не понимая, отчего такая неприязнь.

— Это Коля Ядринцев, — сказал инспектор, подтолкнув мальчика вперед. — Он будет с вами-ти, олухами, учиться.

Задние даже привстали, вытягивая шеи, стараясь получше разглядеть новичка, поразившего не столько тщедушием своим (в чем только душа держится!), сколько необыкновенной опрятностью, парадным видом — был он весь с иголочки, причесанный и отглаженный, в новеньком вицмундире, сшитом из тонкого хорошего сукна, и не на вырост, как часто это делалось, а по фигуре, в узких брючках со штрипками, которые тотчас же были замечены и долго потом служили предметом насмешек, злых шуток… Словом, внешним своим видом Коля Ядринцев, сам того не желая и не предполагая, составил резкий контраст остальной публике, что вызвало не только удивление, тайную зависть, но и злой, решительный протест. И выражался этот протест, особенно поначалу, довольно грубо, жестоко — вызов на вызов. Словно столкнулись две несовместимые, противостоящие силы… Хотя, казалось бы, какая там сила в маленьком, худеньком новичке?..

Посадили Колю Ядринцева за одну парту с довольно взрослым парнем, лет шестнадцати или семнадцати (таких переростков в классе было немало), и парень, потеснившись, сказал шепотом:

— А мы с тобой тезки, выходит: я тоже Николай. Николай Наумов. А вырядили тебя, братец, как на парад. Это ни к чему.

Коля пожал плечами.

— Развел виноват? И что в этом плохого?

— Ничего, впрочем… Но ты погляди-ка на остальных.

— А почему я должен быть как все остальные? — спросил Коля. Наумов улыбнулся:

— О, да ты, смотрю я, с характером. Нелегко тебе будет.

И Коля Ядринцев стал присматриваться к людям, пытаясь понять их, разобраться в их отношениях, а заодно и в себе самом — чем же он отличается от многих или, вернее сказать, почему не хочет быть похожим на многих? Странная это была публика, пестрая, разрозненная. Большинство имели вид, в отличие от Коли, живописнейший — ходили в драных, с оторванными пуговицами вицмундирах, в стоптанных грязных сапогах, лохматые, взъерошенные, с неизменными синяками — свидетельствами постоянных стычек, драк, всегда готовые к этим дракам. Это были дети мелких чиновников, лавочников, попов, купцов средней руки, разного рода мастеровых, обитатели городского предместья — Кирпичей, Заисточья, Болот, Кучугур, — люди, лишенные мало-мальски приличного домашнего воспитания, более того, щеголявшие, бравировавшие своей невоспитанностью, возводившие невежество в некий даже примат…

Коля столкнулся с этой грубой, первобытной силой и растерялся, не зная, что и как ей противопоставить. Запомнился первый день. После уроков неподалеку от гимназии, в проулке, перехватили его три гимназиста, лица их ему уже были знакомы, примелькались. Он остановился, ждал, что они ему скажут. Один из них, рослый, рукастый, с длинным конопатым лицом, приблизился и, как бы принюхиваясь, шумно потянул носом.

— Ф-фу! — сказал он с отвращением, морщась. — Да от него, как от барышни, духами воняет… Ф-фу!..

И все по очереди подходили к нему, тыкались носами, дурашливо отфыркивались, явно подражая рукастому, и отворачивались, демонстрируя свое неприятие.

— Вонючка, — сказал рукастый и повторил, как припечатал: — Вонючка. А что, братцы, если поднести ему одну горяченькую, устоит он на ногах?

Коля, не мигая, смотрел на рукастого, понимал, что просить у него пощады бессмысленно, и думал лишь о том, чтобы устоять, не упасть, не выказать свою слабость и страх перед ними. Он даже незаметно расставил пошире ноги, для большей опоры… Однако удар был столь неожиданным и резким, что он и глазом не успел моргнуть, как оказался на земле. Земля поплыла, пошла кругами, во рту стало горячо и солоно. Наверно, язык прикусил. Коля попытался встать, но тут же был снова сбит не менее чувствительным ударом.

— Лежи. Куда торопишься? — насмешливо сказал рукастый, захохотал и ловко, сквозь зубы, сплюнул. — Ишь штрипочки-то распустил… Барин какой сыскался. Вонючка.

— Это нечестно, — сказал Коля, едва ворочая опухшим языком. — За что вы меня бьете?

— Мы тебя бьем? — притворно удивился и даже присвистнул рукастый. — Окстись, батюшка. Ежели б мы тебя били, — выставил он кулаки, повертел перед носом у Коли, — ежели б мы тебя били, вонючка, дух бы из тебя вон… Или, может, отвесить горяченьких?

— Не надо, — попросил Коля. — Это несправедливо.

— А как справедливо? — насмешливо осведомился рукастый.

— Сильный слабого не трогает.

— Ага. Значит, я сильный, а ты слабый?

— Да. Физически ты сильнее.

— А коли так, слушай и на ус мотай, — тоном приказа велел рукастый. — Чистюлю из себя не изображай и в таком мундире больше не являйся… Понял?

— А если у меня другого нет?

— Видали? Другого у него нет… Ишь, вырядился. И сапожки лаковые. Штрипки оторви.

Коля промолчал. Однако и на другой день пришел в том же вицмундире, чистенький, аккуратный, причесанный… Это был уже явный, немаскированный вызов. И вечером, после уроков, рукастый опять перехватил его в том же проулке и поколотил, насыпал земли в карманы… Дома Коля не признался, сказал, что прыгнул через канаву и упал, испачкавшись. Мать охала, ахала, перепугавшись, просила быть осторожнее, обходить эти канавы. Отец, строго посмотрел на сына и ничего не сказал. Но Коля и на третий день отправился в гимназию в тщательно почищенном, отутюженном вицмундире, подтянутый и аккуратный, готовый снова и снова доказывать свою правоту: при чем тут костюм? Пусть не думает рукастый… Пусть не воображает! Коля вошел в класс уверенно, прошел на свое место, не глядя на обидчиков. И этой решительностью и неуступчивостью, наверное, смутил и озадачил рукастого. Коля ловил на себе его свирепые взгляды и не мог понять, чего в них больше — открытой злобы или скрытого бессилия. Впервые Коля почувствовал, понял, что противник его в чем-то поколеблен. Однако на последней перемене рукастый подошел и прошипел зло в самое лицо Коле: «Ну, смотри, Вонючка, мы тебя еще не так проучим…»

Домой Коля отправился тем же путем. И удивился, когда миновал знакомый переулок: никто его не остановил. Думал, отступились… Но в другом переулке, напротив бань Тернера, как из-под земли вырос и заступил дорогу Рукастый (Коля иначе теперь и не называл его), рядом с ним стояло еще двое… Коля молча смотрел на него. Рукастый тоже молчал, засунув руки в карманы.

— Послушай, — сказал он наконец, — ты что… хочешь быть лучше всех?

— Не знаю, я не думал об этом, — ответил Коля. — А почему я должен быть хуже всех?

— Не хуже, а как все. Как все!..

— Так не бывает, — возразил Коля. Рукастый усмехнулся:

— Ничего, будет… Спрашиваю в последний раз: ты всегда будешь таким… чистеньким?

— Всегда, — упрямо сказал Коля, готовый тысячу раз повторить это слово. — Всегда.

Рукастый медленно, лениво вынул из карманов уже как бы изготовленные к очередной экзекуции кулаки и угрожающе произнес:

— Та-ак. Значит, всегда?

И в этот миг Коля увидел еще одного третьеклассника, по кличке Дер-бер, которую тот получил за свой угрюмый вид и невероятную силу. Он был огромен, огненно-рыжие волосы, не знавшие расчески, торчали в разные стороны, придавая лицу еще более дремучий и угрюмый вид. Дер-бера никто бы и пальцем не посмел тронуть, кого угодно он мог прибить, раздавить. Иногда он шутки ради во время перемены велел всем выйти в коридор и держать классную дверь снаружи, что ученики делали охотно. Они старались изо всех сил, наваливаясь на дверь, однако Дер-бер без особого труда ее открывал, при этом державшие снаружи отлетали в разные стороны, рассыпались, как горох… Иногда в коридор выходил Дер-бер, наваливался на дверь, и тридцать учеников тщетно силились ее открыть. Дер-бера боялись не только ученики, но и учителя, даже злой и мстительный инспектор Прядильщиков, готовый всякого высечь за малейшую провинность, на Дер-бера не смел голоса повысить, обходил его стороной…

Дер-бер появился внезапно, и Коля, увидев его, обмер, чувствуя, как холодеют ноги и руки. Дер-бер шел чуть вперевалочку, держа громадные свои кулаки на отлете, как две чугунные гири, и волосы его пылали, будто костер. Коля зажмурился, но тут же вскинул глаза: Дер-бер был уже в двух шагах, и лицо его ничего не выражало, кроме спокойного презрения. Коля с ужасом ждал своей участи… Что он сделает с ним? Дер-бер надвигался, как гора, готовая раздавить, сравнять с землей, не оставив мокрого места. Рукастый стоял спиной к Дер-беру и не видел его приближения, поэтому Колин испуг, перемену в его лице, понял по-своему, что и подлило масла в огонь: он ткнул Колю кулаком в грудь — и вдруг сам отлетел в сторону, покатился в пыль, сбитый ударом Дер-бера. Остальных его сподручников точно ветром сдуло. Так молниеносно все это произошло. Громадная фигура Дер-бера нависла над Колей — настал и его черед. Дер-бер протянул руку и взял его за плечо… Коля зажмурился. Время как будто остановилось. «Что же он медлит?» — подумал Коля я, подняв глаза, вдруг увидел, что Дер-бер улыбается.

— Ты чего? — сказал он рокочущим голосом, и даже от голоса его веяло дикой, неестественной силой. — Чего ты испугался? — ласково прорычал он, держа Колю за плечо. — Не бойся. Они тебя больше не тронут. Никто не тронет. Пошли. Ты где живешь?..

6

Жили Ядринцевы в конце города, на Песках, близ водочного завода, в большом деревянном доме, с каменным фундаментом-полуэтажом. Искусно отделанная ажурная терраса выходила в сад, утопая летом в пышной зелени, а зимой в снегу, и сама казалась частью сада — любимого места детей и взрослых. Вокруг дома, в саду, такое обилие цветов, что даже Февронья Васильевна, натура тонкая и любознательная, не знала всех их поименно… Сад старый, полузаброшенный — в таинственной глубине его вольно разрослась калина, увитая снизу доверху тугими жгутами дикого хмеля, а высокая хлесткая трава, вперемешку с буйными зарослями папоротника и дудчатого борщовника, могла скрыть взрослого человека. Не сад, а таежные дебри. Узкие тропки разбегались во все стороны, манили, уводили в потаенные углы, где и днем бывало сумрачно, прохладно и жутковато. Чудилось, что в этой траве, в непролазных папоротниках кто-то хоронится, выжидает… Горничная Агнюша, девица лет двадцати, румяная, крепкотелая, кровь с молоком, как-то рассказывала о своем женихе, который по большим да малым дорогам разбоем занимался, но разбойник он, по словам Агнюши, выходил незлой, а даже напротив — благородный, потому как все награбленное добро нищим да сирым отдавал; за свою доброту и на каторгу угодил… Агнюша на этом месте своего рассказа печально вздыхала и добавляла таинственно, шепотом, что-де возлюбленный непременно вернется, он ей слово твердое дал — никакие каторги-застенки не удержат добра молодца! И ждет она его со дня на день, ждет и надеется…

Ночами, когда дует ветер и шумят березы в саду, Коля просыпается и лежит, затаив дыхание, прислушивается. Мерещится, что Агнюшин возлюбленный, разбойник с больших и малых дорог, явился наконец, крадется садом и сейчас, вот сейчас влезет в окно… Сердце замирает от жуткого ожидания. Но проходит час, проходит ночь, другая, третья, а его все нет и нет. Агнюша в последнее время все реже и реже о нем вспоминает, ходит грустная, потерянная, жаль на нее смотреть.

И Коля, несмотря на свои ночные страхи, думает: пусть бы уж он лучше пришел, этот разбойник, а то Агнюша совсем изведется…

* * *
Самая приметная, широкая и торная тропинка пересекает сад как бы по диагонали, идет по склону Шведской горы и, обогнув овраг, взбегает на вершину, к большому каменному кресту, под которым покоится прах томского коменданта Де-Вильнева. Чугунная плита вросла в землю, веет от нее покоем и незыблемостью… Рассказывают, что комендант был человеком исключительной храбрости и высочайшего благородства — за всю свою жизнь он не сдал ни одной крепости. Ни одной! Какое счастье прожить такую прекрасную, безупречную жизнь!..

Коля мысленно рисовал себе образ коменданта, и он у него выходил похожим то на генерала Багратиона, то на легендарного Дениса Давыдова. «Нет, братцы, нет: полусолдат тот, у кого есть печь с лежанкой…» — шепотом произносил Коля и, замирая, смотрел вниз, по склону, где остались дом, и сад, и весь нижний луг, все Пески как на ладони, да и выглядели они с высоты птичьего полета с ладонь, дома казались игрушечными… Дух захватывало.

Нет, братцы, нет: полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!
Давыдовские стихи будоражили воображение, волновали, и всякий раз, поднимаясь на Шведскую гору, к могиле коменданта Де-Вильнева, Коля испытывал острое, неизъяснимое желание быть таким же сильным и храбрым, стать солдатом, а не полусолдатом…

И дома, за ужином, когда, будто в насмешку, подавали к столу сладкую запеканку с вареньем, Коля, глотая слюнки, мужественно отказывался. Февронья Васильевна встревоженно смотрела на сына, прикладывалась губами к его лбу — нет ли жара. Агнюша загадочно улыбалась.

— Да нет же, нет! — пылко уверял Коля. — Я совершенно здоров. Просто не хочу. Понимаете: не хочу.

— Конечно, понимаем, — говорил отец, обнимая сына за худенькие плечи. — Коли не по душе, значит — не по душе…

Коля признательно смотрел на отца. Они выходили в сад и, не сговариваясь, направлялись в его глубину, по дорожке. Быстро темнело. Они шагали рядом, касаясь друг друга руками. Молчали, словно боясь нарушить установившееся меж ними понимание, ту внутреннюю связь, которая так радостно и горячо их сближала.

Сад был полон шорохов, звуков. Пронеслась низко над головой то ли птица, то ли летучая мышь, чуть не коснувшись крыльями. Светились, горели звезды. И волглая, отяжелевшая трава пахла спелой дыней.

— Какая прелесть наш сад! — изумленно сказал Коля, оборачиваясь к отцу и почти не видя, не различая в густеющих сумерках его лицо. — И овраг, и луг, и речка Ушайка… Я думаю, лучшего места на всем свете не сыскать. Правда, папа?

— Конечно, не сыскать, — согласился отец. — Стало быть, хорошо, что мы переехали в Томск?..

— Прекрасно! Знаешь, только одно мне непонятно: отчего люди не ценят красоту, не понимают друг друга?

Отец приостановился, удивленно спросил:

— Это ты сам так решил, насчет людей, пришел к такой мысли или от кого-то слышал?

— Сам. А что?

— Нет, нет, ничего, — улыбнулся отец. — Взрослый ты уже, можно сказать, а я и не заметил, просмотрел, как ты вырос… Что в гимназии? — вдруг он спросил, и Коля понял, что все это время, пока они шли и о чем-то говорили, отец думал об этом — вполне возможно; что отец догадывался, отчего приходил он из гимназии с синяками и в грязном вицмундире, и теперь хочет, чтобы Коля сам обо всем рассказал, во всем признался.

— В гимназии? Нормально, — с уклончивой осторожностью ответил Коля. — Занимаемся.

— Никто не обижает?

— Меня? Нет, никто…

— Ну, тогда хорошо, — сказал отец. Шелестели в воздухе падающие листья, шуршала под ногами пожухлая трава, и ночь вкрадчиво и медленно обнимала все вокруг…

— А помнишь, как мы жили в Тобольске? — спросил через минуту отец. — Да нет, вряд ли помнишь, ты же еще совсем был маленький.

Коля попытался вспомнить то время, но в памяти сохранилось лишь одно событие — длинная зимняя дорога, ослепительно белый снег и монотонно-тягучий, нескончаемый скрип полозьев…

— Мне казалось тогда, что мы едем бесконечно долго, — сказал Коля. — Еще помню: лежу под чем-то очень тяжелым, мягким и все время прошу: уберите, жарко… А кругом снег. Полозья скрипят. Кони похрапывают.

Отец удивился:

— Неужто помнишь? Это мы переезжали из Тобольска в Тюмень. Тебе было четыре года. Три дня ехали. По трем рекам: сначала по Иртышу, потом по Тоболу, а после повернули на Туру… Неужто помнишь?

* * *
Ночью Коля проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в темноту, прислушиваясь к странным шорохам за окном, в саду, и без всякого страха думал об Агнюшином женихе — разбойнике, который почему-то так и не появился в эту осень. Вдруг скрипнула дверь, Коля вздрогнул и затаил дыхание. Но это был не разбойник… Да и зачем бы Агнюшиному возлюбленному идти в Колину спальню?..

Пришел отец. Наклонился, поправил, одеяло, спросил:

— Не спится? Хочешь, я около тебя посижу?

Отец, наверное, думал, что Коля боится темноты и страх мешает ему уснуть. Он сел рядом, положив ладонь на Колино плечо.

— Расскажи что-нибудь, — попросил Коля, прижимаясь щекой к теплой отцовской ладони.

— Что? Ночь такая тихая, тихая, а мне не спится, — сказал отец. — Лежу и слышу, как время течет…

— Время течет? — удивился Коля.

— Да. Как река, — подтвердил отец. — Ничем не остановишь. А так хотелось бы остановить, повернуть вспять, да и начать все сызнова. Знаешь, я вот все думаю, — помолчав немного, продолжал отец. — Кем ты станешь, когда вырастешь? Какой человек выйдет из тебя? Хочу, чтобы хороший, честный, умный был и чтобы никогда не занимался делами, которыми выпало мне заниматься всю жизнь, — добавил с грустью. — По откупам. Никогда. Обещаешь?

— Обещаю, — шепотом отвечал Коля, немало удивленный и тронутый до слез отцовской откровенностью. Хотя и не понимал, почему отец недоволен собой: в городе он человек заметный, уважаемый, живут они, слава богу, в достатке… И только много лет спустя, уже будучи сам отцом, возвращаясь памятью к этим далеким и невозвратным временам, думая об отце, Ядринцев говорил: «Откупное дело тогда, конечно, не было красиво, на прямой обязанности управляющего было иметь дипломатические отношения с губернской администрацией, из которых все до последнего чиновника пользовались с откупа. В конторе, как я узнал впоследствии, были особые бухгалтерские ведомости, где под литерами стояли оклады чиновникам, начиная с губернатора; разгадка и ключ этой ведомости хранились секретно у управляющего, то есть у отца. На обязанности отца было также поддерживать добрые отношения с власть имущими. Поэтому наш дом был одним из хлебосольных, делались обеды, вечера. Все чины, начиная с частных приставов, посещали наш дом. Отец, конечно, был не особенно высокого мнения об этих гостях, получавших взятки. Сам он был по натуре личность честная. Ни один хозяйский грош при миллионных оборотах у него не пропадал… В бумагах отца я нашел записки и заметки, из которых видно было, как он тяготился своей обязанностью, насколько они расходились с его нравственными убеждениями… Но выбора не было. Он шел с писцов и конторщиков по одной дороге, ремесло его было конторское, и другого он не знал. Ничто не трогало тогда жизни и не было ничего, что бы могло толкнуть его к другой профессии, да и какую он мог выбрать? В записках его сквозили какие-то, однако, философские и, может быть, гражданские размышления, раздумья. Он видел, что здесь лежит какая-то организация, какая-то фатальная связь, все в гармонии, в соглашении — нажива откупная, золотопромышленное дело, чиновная корпорация… Он — простое колесо, орудие этого механизма, посредник. Он ничего не может поделать против этой силы. Помню эти буквальные выражения в записках, писанных карандашом. Ясно, что внутренняя нравственная борьба была доступна и тогдашнему поколению. По способностям, по уму и, пожалуй, по честности мой отец стоял выше других… Несмотря на отсутствие воспитания, он был любознателен и постоянно читал». И естественно, было стремление Михаила Яковлевича — дать приличное образование детям. Он и жене как-то признавался: «Ах, как глупо, глупо все вокруг… Неужто ты не видишь? Феша, милая, одна просьба к тебе: если со мною что-нибудь случится, детей непременно учи. А Колю назначь в университет». Февронья Васильевна пугалась, возражала поспешно: «Господи, да что с тобой может случиться?» Михаил Яковлевич был спокоен внешне, даже суров: «Мало ли что. Помни мой наказ».

Михаил Яковлевич все чаще склонялся к мысли: жизнь прожита хоть и не впустую, но многое бы он отдал за то, чтобы начать все сначала — и по-новому. Отец его, пермский обыватель, мужик расторопный и неглупый, выбился в свое время в купеческое сословие и сыну завещал: «Делом занимайся, слов попусту не роняй». Но дело делу рознь. Михаил Яковлевич уехал из Перми в Сибирь. Он слыл человеком практичным и умным в деле, но ни разу за долгие годы службы у сибирских золотопромышленников не покривил душой; Базилевский как-то даже посмеялся: «Михаил Яковлевич, неужто тебе никогда не хотелось затеять какую-нибудь головоломную авантюру да отхватить добрый куш? Этак с полмиллиончика!..» Нет, ему такое и в голову не приходило. Но куда он мог приспособить свою честность, если каждодневно был связан с делами, требующими не только практической сметки, но хитрости, изворотливости, лукавства?..

Слов попусту не роняй…

Михаил Яковлевич погладил по голове уснувшего сына, постоял еще немного и, осторожно притворив за собою дверь, вышел.

Тихая ночь окутывала дом, висела над садом и Шведской горой, над ближним и дальним лесом, который лишь угадывался в темноте, над всей Сибирью простирала свои бесшумные крылья… И все вокруг было погружено в глубокий, непробудный сон. Все, да не все!..

7

Зима началась сразу. Снегу в одну ночь навалило с аршин.

И вот уже первые санки, запряженные парой гнедых, проносятся по Магистратской, сворачивают вниз, к реке, через мост… У ворот гимназии кучер лихо осаживает коней, в повозке сидит Елена Егоровна, красивая, разрумянившаяся на морозе. И тут, словно из-под земли, появляется учитель грамматики Требушинский. Увидел Елену Егоровну, встал, опомнился и кинулся навстречу, да споткнулся — очки слетели и зарылись в снег… Гимназисты хохочут. Елена Егоровна, глядя на беспомощно барахтающегося в снегу Требушинского, сдержанно улыбается, с упреком говорит:

— Как не стыдно, молодые люди, помогите же человеку…

Несколько гимназистов, повзрослее и побойчее, кидаются к санкам, кто-то протягивает руку, но Елена Егоровна, смеясь, отстраняет ее:

— Да не мне, учителю помогите.

Никто не знает, зачем приезжала жена директора, да и пробыла она в гимназии считанные минуты, вышла вскоре в сопровождении Фортуната Петровича, села в санки и укатила — была и не было. А разговоров на целый день. И день тот вышел какой-то скомканный, суматошный, хотя внешне как будто и осталось все неизменным — своим чередом шли уроки, в обычном виде являлись на урок учителя, каждый со своими претензиями и причудами. Учитель словесности Радомский, прозванный Кокосом, как только вошел в класс, глянул коршуном, выискивая жертву, быстро подошел к съежившемуся, втянувшему голову в плечи ученику, с подозрительной ласковостью спросил:

— Ну-с, дружок, а ты кокосы едал?

С этого он обычно начинал все свои уроки, и редко кому удавалось перехитрить его, избежать «кокосов». Ученик сидит ни жив ни мертв, бормочет едва слышно:

— Едал, едал…

Радомский хохочет раскатисто и бьет казанками пальцев по голове несчастного ученика, потом еще и еще, бьет и приговаривает:

— А коли едал, отведай еще… Откушай, милостивый государь!

Потом приходит учитель рисования Антаков, хромой, на костылях, в таком жалком и ветхом костюме, что, кажется, вот-вот он рассыплется в прах, костюм его, и учитель Антаков предстанет перед классом в чем мать родила… Проковыляв к столу, он садится, прислоняя костыли рядом, к стене, и взгляд его, сумрачный и неясный, начинает блуждать по рядам; все знают, что значит этот взгляд, знают и ждут — на кого падет выбор. Наконец взгляд учителя останавливается на одном из учеников, по воле случая им оказывается тот самый ученик, который уже получил от словесника порцию «кокосов». Антаков улыбается застенчиво, манит пальцем, подзывает к себе ученика.

— Дружочек, — тихим, вкрадчивым голосом он говорит, — сходи-ка в лавку к отцу своему… — Он уже давно, учитель рисования Антаков, знает всех сыновей лавочников, знает и отличает по-своему. — Сходи-ка, дружок, в лавку да принеси мне фунт миндалю… А я тебе потом зачту.

Довольный ученик мигом выскакивает из класса, а учитель рисования, по прозвищу Фунт, начинает урок. Но что это был за урок, описать невозможно, поскольку Антаков, жалкая личность, безграмотный совершенно, не окончивший даже уездного училища, о рисовании имел самое смутное и отдаленное представление. Попал же в гимназию он по протекции инспектора Прядильщикова, у которого якобы написал акварелью портрет кухарки… Прядильщиков позже на этой кухарке женился, портрета же ее так никто и не видел.

Пока отряженный в лавку за миндалем ученик отсутствовал, класс был предоставлен сам себе — занимались кто чем вздумает, гул стоял, как на базаре… Но вот и посланец появлялся, торжественно держа в руках бумажный сверток и улыбаясь во весь рот. И в этот момент раздавался звонок…

Но, пожалуй, самыми шумными, веселыми и желанными были уроки грамматики. Входил Требушинский, и класс замирал в ожидании очередного представления. Требушинский, однако, не спешил, точно испытывая терпение учеников, быстро прохаживался вдоль рядов и говорил многозначительно:

— Ах, господа, вся наша жизнь подчинена воле случая. Да-с! — печалился он. — В моей жизни было немало случаев, достойных внимания. Помню, лет двадцать назад…

— А зверинец? — напоминал кто-нибудь. — Михаил Михайлович, вы же обещали сегодня воспроизвести голоса домашних животных: коров, собак, петухов…

— Ах, господа, вы меня огорчаете, — вздыхал он с такою искренней горечью, что класс не выдерживал и тоже дружно вздыхал. — С каких это пор петухи стали животными? Вы меня огорчаете, господа… Но что с вами поделаешь? — разводил он руками, с минуту еще колебался, выжидал, затем снимал очки, тщательно протирал рукавом залоснившегося от этих постоянных протираний сюртука, подносил ко рту и, подышав на стекла, протирал еще раз, неторопливо надевал… Вдруг лошадиное ржанье, радостное и торжествующее, оглашало класс… И как ни ждали ученики этого момента, не сводя глаз с учителя, заглядывали ему в рот, происходило это всегда неожиданно, вдруг, вызывая бурю восторгов.

Михаил Михайлович был в этот день особенно в ударе, и все у него выходило так натурально, как никогда: он кудахтал, мычал, блеял и хрюкал, а под конец выдал такую петушиную руладу, которая, совпав с звонком, возвестившим об окончании урока, победно вырвалась из класса и разнеслась по всему коридору…

* * *
Вечером, когда занятия кончаются, затихают классы и коридоры, сторож гимназии Павел Антонович, отставной николаевский солдат, обходит свое заведение, бормоча себе под нос не то молитвы, не то ругательства, запирает двери и спешит в сторожку, где он живет вот уже третий год и где нередко собираются у него гости — освободившиеся от занятий учителя: тут и Радомский, и Михаил Михайлович Требушинский, и хромой Антаков… Позже всех является эконом гимназии Анципа. Он выгружает на стол прихваченную на кухне закуску, собравшиеся оживляются, весело перемигиваются. Требушинский то и дело снимает очки, протирает рукавом и, как бы оправдываясь, говорит:

— Потеют, бог знает отчего… Спасу нет.

— Знамо, потеют… — кивает Антаков и шумно сглатывает, глядя на возвышающийся посреди стола штоф вина.

— Чревоугодники! — раскатисто хохочет Радомский. Наконец усаживаются за стол, разливают по стаканам вино. И Радомский говорит:

— Господа, какой сегодня день?

— Пятница, — услужливо подсказывает Антаков.

— Тот-то и есть, что пятница… А завтра святая суббота. Давайте, господа, выпьем за будущее.

— Не хочу за будущее, — вдруг объявляет Требушинский, очки его поблескивают. — Не хочу за будущее, — мотает он головой. — Кто его знает, что в нем там, в этом будущем…

— И то сказать, — подхватывает Антаков. — Какой прок от этого будущего? Думаешь о нем, думаешь, ждешь его, а оно подкатит, дак не возрадуешься — хуже прошлого…

— Чревоугодники! — хохочет Радомский. — Будущее тем и хорошо, что оно всегда впереди. Вся надежда на него.

— А мне сегодня инспектор наш, уважаемый Прядильщиков, выговор сделал за отклонение от урока, — признался Требушинский. — Подумайте, говорит, о своем будущем… Должно быть, кто-то доложил ему о «зверинцах». Нет, господа, давайте лучше выпьем за сегодняшний день. А завтра, коли оно будет, соберемся, даст бог, дак и еще выпьем… Всему свой срок, господа.

* * *
Странно было, что эти люди, ничего уже не ждавшие от жизни, цеплявшиеся за нее лишь по привычке, инстинктивно, пытались еще научить чему-то других… Но не им суждено было развить жажду знаний, пробудить умы и сердца юных своих учеников — это выпало на долю других обстоятельств.

После третьего класса оставил гимназию Колин сосед по парте Наумов (будущий сибирский писатель Николай Иванович Наумов), он поступил на военную службу и отправился в Омск. Уехал и больше не вернулся богатырь и добряк Дер-бер. Доходили слухи, что он женился и жил на заимке, в тайге, верстах в сорока от Томска.

Для Коли учеба растянулась на много лет. Но всему приходит конец. Когда он учился в шестом классе, внезапно умер отец — не болел, не жаловался, а рухнул, точно дерево в бурю. Коля долго не мог смириться, свыкнуться с тем, что отца никогда уже не будет, никогда не повторится вчерашний день…

В ту осень Коле Ядринцеву исполнилось семнадцать лет.

8

Однажды Коля вернулся из гимназии, а дома, еще не пороге, встретила его Агнюша и шепотом, как великую тайну, сообщила:

— А у нас гость.

— Какой гость? — удивленно смотрел Коля на разрумянившуюся, чем-то взволнованную Агнюшу. И вдруг догадался: — Неужто жених твой воротился? Вот славно!..

Агнюша вспыхнула, замахала рукой, обиженно проговорив:

— Будет тебе про жениха-то, будет… Нет его, давно уж, поди, косточки его белы истлели, воронье растащило…

— Прости, Агнюша, но я подумал…

— Нет, Коля, не жених, — вздохнула Агнюша. — Квартирант.

— Квартирант? Какой квартирант? — еще больше удивился Коля, не мог ничего понять: отродясь они в своем доме не держали никаких квартирантов. Странно. Он вошел к матери, остановился в дверях. Мать, занятая какими-то своими делами, сидела к нему спиной и не сразу его заметила. Коля кашлянул. Мать обернулась. Посмотрела на него внимательно:

— Ты уже пришел?

— Сегодня уроки были сокращены, преподаватель заболел… — сказал он быстро и, как бы перебив самого себя, спросил: — Скажи, это правда, что у нас квартирант поселился?

Февронья Васильевна отложила пяльцы с вышивкой, встала и подошла к сыну. И Коля впервые заметил, что мать ниже его ростом, лицо ее в тонких морщинках, бледное, с глубоко запавшими глазами. Год назад умер отец, и мать сразу как-то сдала, поблекла, словно потеряв интерес к жизни. Смерть отца была неожиданной, и опомниться они после этого никак не могли…

— Что еще за квартирант, откуда? — ломким, неустоявшимся голосом обиженно спросил Коля. — Нам что… скучно одним?

Февронья Васильевна виновато улыбнулась:

— Да ты не беспокойся, он хороший человек. Очень хороший. Студент из Петербурга. Учителем, говорит, будет работать… Он тебе тоже понравится.

— Нет, — резко сказал Коля, — мне он совершенно безразличен… Хотя, если ты хочешь, пусть, живет.

Однако сказал Коля неправду. Петербургский студент не шел у него из головы. Коля ждал его с нетерпением, хотел увидеть, познакомиться, поговорить. И уже начал беспокоиться:а вдруг раздумал студент, нашел себе другую квартиру? Коля хватался то за одно, то за другое, но все валилось из рук. Ожидание становилось невыносимым… Придет, не придет? Он уже нарисовал себе в воображении этого человека — подтянутого и строгого. «Наверное, образован и умен, — подумал Коля, — не в пример нашим учителям, таким, как Фунт или Кокос…»

Наконец, когда, казалось, терпение иссякло, квартирант явился. Они столкнулись в коридоре, и Коля замер, удивленно и жадно разглядывая квартиранта: он оказался высокого роста, но отнюдь не выглядел богатырем, был сутуловат несколько, худощав и узкоплеч; серые глаза остро-насмешливо смотрели из-под очков, слегка вьющиеся темные, почти черные волосы падали на гладкий большой лоб, аккуратная бородка довершала облик этого, казалось, необыкновенного человека. Он был красив и молод. И глаза его светились умом, проницательностью. И темно-серый плащ, сидевший на нем ловко, и яркой расцветки, оригинальное кашне, небрежно перекинутое одним концом через плечо, и массивная трость, висевшая на сгибе левой руки, и ароматно дымящаяся трубка в правой руке, с маленьким изящным чубуком, и даже то, как он держался, петербургский студент, независимо и просто, как иронично и умно смотрел из-под круглых очков — все, буквально все изобличало в нем человека тонкого, незаурядного, большого.

— А-а, — весело, но с тою мерою сдержанности, которая отличает людей тактичных и общительных одновременно, сказал он, улыбаясь, — должно быть, ты и есть тот самый гимназист, о котором кое-что мне уже известно? — И подал руку. — Щукин. Надеюсь, мы станем друзьями.

— И я надеюсь, — сказал Коля, слегка краснея и с обожанием глядя на Щукина. Хотя совсем недавно, полчаса или час назад, узнав от Агнюши, а потом и от матери о квартиранте, пережил ревнивое чувство обиды, раздражения и даже стыда: кто, почему и по какому праву должен поселяться в их квартире, вторгаться в семью? И потом появление в доме незнакомого, чужого человека вольно или невольно связывалось с памятью об отце. Никто не мог отца заменить. «Никто», — подумал Коля, словно защищаясь от кого-то или защищая нечто очень важное для себя, неприкосновенное. И вот он увидел квартиранта, высокого человека лет двадцати трех, его открытое чистое лицо, острый взгляд из-под очков, увидел и понял сразу, душою, чутьем угадал, что если этот внезапно вторгшийся в их дом человек и разрушит что-либо в его жизни, так вовсе не для того, чтобы испортить, а напротив, чтобы направить его, Коли Ядринцева, жизнь в новое, быть может, более широкое и глубокое русло. Он это почувствовал, едва увидев Щукина, он в это поверил, едва Щукин заговорил… «Незапно ты явился мне… — пришли на память стихи, которые любил читать и перечитывать когда-то отец. — Незапно ты явился мне: повязка с глаз моих упала…» — мысленно произнес Коля, переполняясь чувством глубокого изумления, верой в то, что жизнь отныне пойдет по-иному. Как по-иному — он этого не знал. Но верил: по-иному.

Вечером Щукин пригласил Колю в свою комнату. Коля неуверенно переступил порог, словно впервые входил сюда, и комната показалась ему чужой, незнакомой. Большой, из мореного дуба, письменный стол был сдвинут в угол, к стене, завален книгами, бумагами…

— Вот, — сказал Щукин, — работаю.

И в этом коротком, таинственном «работаю» заключено было нечто огромное, непостижимо высокое. Коля с робостью и уважением посмотрел на раскиданные на столе листы, испещренные неровными, стремительными строчками, словно пущенными из лука стрелами…

Потом, уже в сумерках, сидели на диване, у окна, и Щукин, попыхивая трубкой, рассказывал о себе. Оказывается, он сибиряк, родился в Иркутске, родители его и сейчас там живут, отец директор гимназии, окончив которую Щукин уехал в Петербург, поступил в педагогический институт, однако полного курса не завершил… Есть на то причины. И все же время было прекрасное, неповторимое.

— Мы не просто учились, мы постигали науку борьбы, — с воодушевлением говорил Щукин. — Да, да, борьбы! В этом смысл жизни, диалектика вечного обновления… — со вкусом, легко он произносил непонятные Коле слова, как бы отдающие холодком таинственности, слегка пугающие, но и в то же время притягивающие, завораживающие своей загадочностью. Коля внимательно слушал, ловил каждое слово, и нравился ему Щукин все больше, подкупало в нем все — и манера держать в ладони, сжимая всеми пальцами, трубку, с которой он, кажется, никогда не расставался, и звучный, уверенный голос. — Невежество — камень преткновения. Убрать с дороги этот камень — вот наша задача, наш долг! — красиво, образно он говорил и сам как будто прислушивался, любовался своим голосом. — Между прочим, я учился вместе с Добролюбовым… Слышал о нем? — глянул на Колю внимательно, улыбнулся. — О, это человек! Блестящий ум, неподкупная совесть, превосходный литератор — вот кто такой Добролюбов. Еще будучи студентом, он издавал рукописный журнал, и мы считали за честь опубликоваться в нем… Сейчас Добролюбов ведет отдел критики в «Современнике». Я заходил к нему перед отъездом, и он просил меня стать сибирским корреспондентом журнала… Вот, — кивнул он на разбросанные по столу листы, — готовлю первую статью. Сибири нужны свои литераторы. Разве она того не заслуживает?..

Коля почтительно промолчал.

Щукин встал, быстро прошелся по комнате, размахивая длинными руками, стекла очков тускло поблескивали.

— Скажи, — резко повернулся, глянул на Колю, — а чем ты намерен заниматься, когда окончишь гимназию? Какую ставишь перед собой цель?

Коля пожал плечами.

— Не знаю. Может, учителем буду.

— Не знаешь… А ты обязан знать. Разве то дело, когда человек не знает, ради чего живет? — с упреком и даже с оттенком грусти проговорил он, подошел к окну, распахнул створки, и в комнату ворвался густой, напряженный шум деревьев, запах листвы… Один лист занесло в окно, и он, покружив, опустился на стол. Щукин взял его и, бережно разгладив, подержал на ладони, разглядывая; потом выставил руку за окно, и лист славно ожил, сорвался с ладони и, мелькнув, улетел в сиреневый сумрак. Щукин вздохнул.

— Вот, брат, какие дела, — философически заметил. Помолчал и добавил: — Обновление мира — это главное. — Сказал как бы себе самому, отвечая на какой-то, должно быть, давно его мучивший вопрос. И вдруг спросил, остро глянув сквозь очки на Колю. — Скажи, а ты не пробовал писать?

Коля смутился.

— Пробовал…

— Значит, я не ошибся, — удовлетворенно улыбнулся. — Это хорошо. И у меня есть предложение: давайте соберемся. Пригласи своих друзей. Поговорим о литературе, почитаем. Ты стихи пишешь или прозу?

Коля опять смутился.

— И стихи, и прозу!..

— Вот видишь!.. Нет, нет, непременно давайте соберемся.

На другой день Коля зашел к Наумову, вернувшемуся недавно из Омска, и сообщил о предстоящем собрании, которое решил провести Щукин…

* * *
Назавтра Агнюша, по просьбе Щукина, к которому она, похоже, была неравнодушна, начистила березовой золой до солнечного блеска самовар… А Коля, по совету того же Щукина, крупной вязью вывел на большом продолговатом листе: «Друзья, прекрасен наш союз!» — и прикрепил к двери. И хотя никакого «союза» еще не существовало, Щукин, должно быть, верил в свою идею твердо и ничуть не сомневался в ее осуществлении.

Пришли Николай Наумов, Митя Поникаровский, Глеб Корчуганов, у всех праздничный, торжественный вид. Щукин, знакомясь, пожал каждому руку. Коля шутливо представлял друзей:

— Это Глеб Фортунатыч Корчуганов, еще невзошедшее музыкальное светило… А это Николай Иванович Наумов, будущий сибирский писатель…

— Почему будущий? — возразил Глеб. — Он уже печатает свои рассказы.

— Это правда? — заинтересовался Щукин. — Что за рассказы? Где напечатаны?..

— Да какие там рассказы… — поморщился Наумов. Но Глеб решительно вмешался:

— Он у нас слишком скромный, Коля Наумов, о себе не любит говорить. А между тем рассказ его под названием «Случай из солдатской жизни» напечатан недавно в «Военном сборнике».

— Прекрасно, друзья мои, прекрасно! — восклицал Щукин, быстро вышагивая по комнате. Стекла очков его весело поблескивали, голос звенел — оратор он был превосходный. — Сибирь нуждается сегодня в своих писателях, ждет их, ибо писатель, как добрый лекарь, сумеет вскрыть нарывы общества, исцелить их словом своим, подарить это слово людям… Нельзя, друзья мои, и дальше терпеть беспросветную тьму невежества, тупого самодовольства, нельзя дремать среди этой вековечной тьмы… — уже не звенел, а гремел его голос, и вид у него был апостольский, неземной, будто и впрямь он с неба сошел, и произносил слова страстные, обжигающие. Агнюша, приоткрыв дверь, глядела на Щукина влюбленно, и хоть речь его была малопонятна ей, волнение и ее охватило, у нее горло сжалось и слезы навернулись на глаза. «Господи, — шептала она про себя, — да какой же он чудной да милый. И мне он по душе… Господи, снизойди до моих молитв, пошли мне счастье!» Свои заботы у Агнюши, свой интерес. И хоть понимала она, что не ровня учителю, умному да красноречивому, но разве сердцу прикажешь. Отзывчивое у Агнюши сердце, оттого и нет ему покоя…

— Хватит нам дремать! Дремать в такую пору — преступление! — гремел Щукин. Когда же он умолк на минуту, раскуривая трубку, наступила такая тишина, что слышно стало, как шуршат за окном, в саду, падающие листья. — Очень метко сказал однажды Добролюбов, мой товарищ по институту, — продолжал он, закурив, — очень верно сказал:

И раб, тиранством угнетенный,
Вдруг из апатии тупой
Освободясь, прервет свой сонный,
Свой летаргический покой…
Пора, друзья, пора нам освобождаться от этого летаргического покоя, от этой тупой апатии, давно пора!..

Потом он говорил о том, что более всего тяжко живется в России таланту, ибо притесняют его всячески, душат, потому что настоящий талант — это всегда борец, правдоискатель, а казенная, царская власть во все времена боялась борцов, боялась и старалась убрать их со своего пути, любыми средствами избавиться от них…

Потом он прочитал отрывок из своей незаконченной еще статьи. И, судя по всему, статья эта должна наделать грому. Потом читал свои стихи Ядринцев. Щукин хвалил, обещал завтра же послать их Добролюбову в «Современник», чем страшно смутил юного автора.

Потом Агнюша принесла самовар.

Расходились поздно, взволнованные и потрясенные, оживленно разговаривая и как бы заново переживая весь вечер. Такого никому из них еще не доводилось испытывать — это был первый в Томске, а может, и во всей Сибири литературный вечер. И каждому из них запомнился он на всю жизнь.

Щукин сочетал в себе удивительную душевную мягкость, постоянную готовность отвечать добром на добро, и в то же время был он нетерпим и непримирим к любой несправедливости, к любому злоупотреблению, общественному пороку, сталкиваясь с которыми он преображался на глазах — становился злым и решительным, яростно обличал, готов был крушить, кому угодно мог сказать правду в лицо. Неважно, что это было — вопрос об отмене цензуры, невежество высокопоставленного чиновника или грубость городового, неисправная мостовая или отсутствие фонарей на Аничковом мосту… Ему до всего было дело, ничто не ускользало от острого, всевидящего его взгляда. И в статьях его, посвященных, как он сам говорил, общественным неурядицам, прямо-таки сверкали молнии… Правда, печатались его статьи не так часто, как хотелось бы ему, и не в том виде, в каком он их представлял (чаще в урезанном виде и на подверстку), однако и это Щукина не смущало, он твердо стоял на своем — ничего не упускать из поля зрения, всему давать огласку…

Добролюбов однажды сказал, прочитав, очередную щукинскую статью, которую он занес в редакцию! «Признаться, Николай Семенович, мне по душе ваша непримиримость ко всякого рода недостаткам, И я даже допускаю мысль, что после опубликования вашей статьи мостовую исправят, наконец… Смущает другое: объем статьи, к сожалению, не соответствует значимости поднятого в ней вопроса. Придется сократить…»

Друзья шутили: «Молнии сверкают, а грома нет». Щукин обещал: «Погодите, дайте время — грянет и гром». И сам верил в это, надеялся. Его любили за бескорыстие, честность и прямоту. Он был постоянна заряжен на какое-то дело, чем-то непременно занят — успевал за день побывать и в университете, и в Академии художеств, и в книжных лавках, и в редакциях, и в библиотеке, и на рынке; у него всюду были друзья, приятели, и он был всем нужен, прямо-таки необходим. При всей своей кажущейся разбросанности, неуравновешенности Щукин слыл человеком деловым и практичным. Кого-то из вновь прибывших в столицу сибиряков-студентов надо устроить, подыскать квартиру, кто-то нуждается в деньгах, в моральной поддержке — Щукин тут как тут. И вот что удивительно: сам почти никогда не имея в кармане ломаного гроша, нуждающихся выручал непременно. Поддерживать, выручать, спасать — стало его потребностью, жизненной необходимостью. И друзья, приятели его, попадая в то или иное затруднение, тотчас и неизменно вспоминали о нем: «Надо попросить Щукина. Щукин поможет, выручит». И Щукин помогал, выручал.

Нередко, впрочем, и сам он попадал в те или иные переплеты, немало случалось с ним всякого рода приключений, из которых, как правило, по его собственному признанию, выходил он достойно и даже извлекал для себя выгоду… Однажды он явился домой, держа в руках связку чугунных задвижек — три или четыре штуки. Друзья были удивлены, допытывались:

— Что это?

— Вьюшки.

— Видим, что вьюшки. Но для чего они тебе? Да еще не одна, а несколько штук…

— Понимаете, — пустился Щукин в пространное объяснение, — не мог я их не купить… Стоит человек с этими вьюшками. Старый, вполне возможно, больной и одинокий. Рынок уже расходится, а вьюшки никто у него не берет…

— И ты решил взять?

— Да. Понимаете, для него это, может быть, вопрос жизни и смерти…

— И ты решил его спасти?

— Конечно! Тем более что для меня это двойная выгода…

— Выгода? Да в чем же эта выгода заключается?

— Во-первых, выручил человека…

— Будет ему на что выпить.

— А во-вторых, — не обращая внимания на иронию и насмешки друзей, продолжал, — во-вторых, если кому-то из вас понадобятся, пожалуйста, вот они, под рукой, не надо за ними куда-то бежать… Берите, если нужно.

Смеялись над этим от души. А между тем вьюшки действительно пригодились — отчего бы старую и не заменить новой? Вот и растащили одну за другой…

Но самое громкое, потрясающее событие произошло осенью 1856 года, сделавшее Щукина легендарной личностью не только в кругу друзей, молва о его «подвиге» переходила из уст в уста, распространяясь по всему городу, обрастая все новыми и новыми подробностями, домыслами… Сам же Щукин относился к этому случаю просто, не выделяя его из ряда других, говорил спокойно:

— Да ничего особенного. Захожу в Летний сад. Погода хорошая, солнышко. Народу тьма. Военные. Гляжу — царь. Я его сразу узнал. И сразу сообразил: подойти и поговорить. Ну, и подошел…

— Как же тебя пропустили к нему?

— Не пропускали. Но я сказал, что нужно… что государь знает обо мне. И пока они соображали, что к чему, я и предстал перед ним. Здравствуйте, говорю, ваше величество! Моя фамилия Щукин, сибиряк, учусь в главном педагогическом институте…

— Ну? А он что?

— Удивился. Сибиряк, говорит, из самой Сибири приехал учиться в Петербург? Да, говорю, ваше величество, из самой Сибири, потому как Сибирь тоже нуждается в образованных людях… Однако нам, сибирякам, очень трудно живется, мы постоянно испытываем материальные стеснения. Нельзя ли, говорю, ваше величество, что-либо сделать для сибиряков-студентов? Хорошо, хорошо, отвечает, ступайте, Щукин, мы непременно что-нибудь сделаем…

— Ну! А дальше?

— Дальше… дальше какие-то военные оттеснили меня к памятнику Крылова. А царь тем временем ушел.

— И все?

— Нет, не все. На другой день вызвали меня к директору…

— Да погоди ты с директором. Царь-то что, каков из себя, как разговаривал?

— Да ничего особенного. Мундир, сапоги, усики… И ростом пониже меня… Должно быть, на целую голову. — Друзья хохотали от души. Вот если бы царю да голова Щукина.

А на другой день Щукин явился к директору, и тот вежливо, вкрадчиво спрашивает: «Что же это вы, голубчик, жалуетесь?» Никак нет, спокойно, с достоинством держится Щукин, никому я не жаловался. «Ну как же, как же, друг мой, — грозит пальцем директор, — а в Летнем саду вчера с кем вы разговаривали?» Щукин вспомнил: «Ах, да, действительно разговаривал: с государем». Директор — сама любезность: «Поздравляю вас, голубчик, от души поздравляю! И прошу: зайдите в канцелярию, там для вас деньги имеются…»

Выходит, не забыл царь просьбу студента-сибиряка, выполнил свое обещание, велев выдать ему денежное вспомоществование — сто рублей. Такая сумма!.. Щукин в тот же день пригласил друзей, закатил пир горой, оставшиеся же деньги поделил по-братски, роздал нуждающимся…

Но с той поры и пошло у него все наперекосяк, жизнь в институте сделалась невыносимой: придирались к нему на каждом шагу, предъявляли требования немыслимые, преследовали всячески, несколько раз вызывали к директору, обвиняя бог знает в каких невозможных грехах… И Щукин в конце концов не выдержал, оставил институт, перешел в университет. Однако и там продержался не долго, всего несколько месяцев… Махнул рукой и отправился в Сибирь.

9

Лет двадцать тому назад, по свидетельству старожилов, в одном из томских закоулков, на Юрточной горе, буквально за одно лето был воздвигнут великолепный дом в два этажа, не дом, а настоящие хоромы, чертог, с зеркальными окнами, с причудливыми балконами, верандами, небольшим флигелем, изукрашенным цветными стеклами; сразу за домом начинался спуск, состоявший из трех или четырех террас, искусно отделанных кружевной резьбой, утопающих летом в густой духмяной зелени, с множеством ступенек, спускающихся в сад, к прудам… И здесь все было необычно, на удивленье, блистало роскошью — висячие мосты, китайские беседки, бельведеры, аллеи, увитые хмелем, плющом, всевозможными растениями, пещеры и гроты, фонтаны и даже оранжерея с виноградником, ухаживать за которым приставлен был человек, специально выписанный из Петербурга… Чертог этот принадлежал золотопромышленнику Тупольскому, сделавшемуся миллионером в такое короткое время, что его называли не иначе как баловнем судьбы.

Капиталы Тупольского росли не по дням, а по часам, поднимались, как тесто на опаре. И стал он фигурой недосягаемой. Федот Иванович Попов однажды сказал бывшему своему приказчику: «А помнишь ли, Никита Иванович, как мы ходили на Каштак, и ты поведал однажды историю своего прадеда? Фамилью возродить обещал. Тогда, признаться, принял я это за бахвальство, не поверил». Тупольской усмехнулся: «Оказать по правде, я и сам в то мало верил. Да вот, как видно, фартовым человеком оказался. А быть фартовым в Сибири — все равно, что на престол взойти».

Обширный двор и подъезды к дому Тупольского постоянно заставлены были экипажами, повозками, гости шли и ехали, множество делового и бездельного люда околачивалось тут с утра до вечера: одни из праздного интереса — хотелось увидеть человека, не знающего счета собственным деньгам, другие — пытаясь разгадать секрет бешеных капиталов…

Тупольской стал всесильным, к нему шли на поклон не только бедняки: каждую пасху, после заутрени, почетные граждане города во главе с губернатором являлись похристосоваться с некоронованным сибирским «царем», и Никита Иванович, величественный и важный, выходил навстречу, принимал объятия: «Христос воскрес, Никита Иванович!» Он чуть приметно усмехался: «Воистину воскрес!»

Все у него было с размахом, на широкую ногу — приемы, праздничные вечера, балы, на которые съезжалась вся местная знать; но самым памятным, размашистым был один из дней в году, чаще воскресный день в конце июля, когда Тупольской объявлял «праздник всему городу», закатывая пир на весь мир.

В назначенный день, уже с утра, толпы народа двигались со всех околотков на Юрточную гору, к дому Тупольского, заполняли сад, и музыка гремела, не умолкая ни на минуту, сразу в нескольких местах — и в доме, и во дворе, за флигелем, и под горой, в саду, под фонтанами… В доме, естественно, собирались гости избранные, знатные. Вино рекой лилось. И в тот миг, когда под арками перекидных зал (залы эти были устроены на мостках, с расписными окнами, просторными хорами, по углам которых стояли мраморные красавцы купидоны, держа в руках золоченые чаши), и вот когда в этих залах, под арками, поднимались бокалы и хозяин провозглашал тост, под горой, в саду, салютуя, палили настоящие пушки… От залпов содрогалась земля, стены, и вспугнутые вороны взбалмошно, с карканьем уносились прочь, за город, в лес, подальше от человеческого разгула. А праздник только набирал силу, размах. И вот, наконец, достигал своего апогея: из подвалов выкатывались бочки, не одна и не две, множество бочек с вином, и кто-нибудь из доверенных Тупольского громогласно провозглашал: «Гуляй, народ, Никита Иванович жертвует!»

И снова палили пушки. Гремела музыка, и человеческие страсти накалялись до предела, кое-где вспыхивали ссоры и драки, доходившие иногда до увечий и даже смертоубийств. А приказчики Тупольского подливали масла в огонь — и вот уже серебряным градом сыпались в толпу деньги: «Никита Иванович жертвует! Гуляй, народ!..»

Вечером, уже потемну, под горой, на прудах, зажигались смоляные бочки, горели буйно, весело, треща и раскидывая над маслянисто взблескивающей водой золотые искры; многокрасочно вспыхивали фейерверки… Гуляй, народ!.. Никита же Иванович в это время под лихую мазурку носился по залитому светлому залу, и мраморные купидоны из своих углов подобострастно на него глядели, готовые стоять здесь вековечно… Только век человеческий краток, а хмель и вовсе скоро улетучивается — и наступает похмелье, отрезвление. О, как иногда бывает оно тягостно!..

Немало еще живых свидетелей взлета и падения Тупольского. Щукин не впервые уже слышал эту историю от разных людей, вспоминавших о «праздниках» Тупольского с какой-то, как ему казалось, затаенной грустью — сожалея ли об ушедших временах, удивляясь ли тому, что такое могло быть в жизни, и не где-нибудь за тридевять земель, а у них в городе!

Кончились праздники… И вдруг все лопнуло, как, радужно сверкнув, беззвучно лопается мыльный пузырь. Расточительство, головоломные расходы, непомерные кредиты сделали свое дело — Тупольской обанкротился, разорился еще быстрее, чем разбогател, в один год. Почти полтысячи кредиторов предъявили счета… Гуляй, народ! Никита Иванович жертвует… Началось неслыханное судебное разбирательство, которое продолжалось вот уже восемь лет, а конца все не было, нет и не видно. За эти восемь лет от прежнего Тупольского осталась лишь голова на плечах да разбитое параличом тело; жена умерла вскоре, и Никита Иванович, выговорив из всего движимого и недвижимого маленький флигелек с цветными окнами, поселился в нем и доживал свой век. «Вот тема, достойная пера романиста!» — думал Щукин, все больше и больше загораясь идеей: непременно об этом написать — статью, очерк, роман… А почему бы и не роман? Богатство сибирских недр, золотая лихорадка, алчность, страсть к наживе и неизбежный конец. Судьба Тупольского тому пример. Щукин поведает людям эту необычайную, поучительную историю. Но прежде он должен повидать самого Тупольского, познакомиться с ним, поговорить; никто лучше, чем он сам, не расскажет о его жизни.

Щукин за короткое время пребывания в Томске свел знакомства с разными людьми — от зеленых гимназистов до первостатейных купцов; среди же низших чинов, учителей, офицеров полка он стал своим человеком. Одни уважали его, связывая с ним добрые перемены в общественной жизни города, другие побаивались, прослышав, что раскопал он якобы в городе какие-то злоупотребления и недостатки, пишет об этом статью… Томская почта ежедневно отправляла увесистые щукинские пакеты в Петербург. Ждали, что вот-вот грянет гром… Щукин стал знаменитой личностью в Томске. Удивительно было, что до сих пор он не нашел времени познакомиться с Тупольским. И вот решение принято, и Щукин отправляется на Юрточную гору…

День был ясный, солнечный и прохладный. Низовой ветер гнал по улице сухие листья, сметал их к заплотам, в придорожные канавы; деревья жестко шуршали голыми ветками, и сквозь них просвечивала студеная синева октябрьского неба. Редкие прохожие, встречаясь, торопливо раскланивались и с любопытством, бесцеремонно разглядывали Щукина. Иной еще и остановится и смотрит вслед, заслонившись рукой от солнца. Выскочила собака, лохматая, в репьях, потявкала визгливо — и в подворотню. Шумная орава ребятишек выметнулась из закоулка, смеясь и гикая, кинулась вслед за каким-то хроменьким, жалким стариком с толстой суковатой палкой в руке. Мальчишки кричали вслед: «Эй, тютюн, копеечку надо? Возьми копеечку!..»

Старик шел, приволакивая ноги, седая, с желтоватым отливом, борода нечесаной куделью развевалась на ветру…

— Эй, тютюн, возьми копеечку!

Старик то ли был глух, не слышал, никак не реагируя на крики, то ли делал вид, что не слышит, шел и шел себе, твердо ставя суковатый батог, словно прощупывал землю. Мальчишки, осмелев, приблизились к нему, наступая на пятки, и один из них, побойчее и понахальнее, норовил дернуть старика за полу не то дряхлого просвечивающего зипуна, не то заношенной до дыр солдатской шинели…

— Тютюн, эй, тютюн, копеечку надо?

Щукин появился вовремя и пугнул ребятишек:

— А ну кыш, а то я вам сейчас… Кыш!..

Мальчишки порскнули, как воробьи, в разные стороны. Старик обернулся. И Щукин увидел его лицо, землисто-серое, почти черное, с глубоко запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами.

— Эй, тютюн!.. — крикнули уже издалека мальчишки. Щукин погрозил им кулаком. И сказал, сочувствуя старику, но в то же время как бы и ребятишек оправдывая:

— Глупые дети, сами не ведают, что творят.

Старик усмехнулся, но промолчал. Щукин спросил, как пройти к дому Тупольского. Старик быстро и удивленно на него посмотрел:

— А вам зачем этот дом?

— Признаться, мне и не дом нужен, — ответил Щукин, — а сам Тупольской. Очень он мне нужен…

Старик смотрел на Щукина не мигая, и глаза его, глубоко запавшие, с нездоровым блеском, как бы оживали, оттаивали, влажнея. Вдруг он запрокинул голову и захохотал громко, отрывисто, в горле у него что-то булькало и клокотало, остро выпирающий кадык дергался вверх и вниз, ходил ходуном, и по землисто-серым щекам текли слезы… Плакал он или смеялся? Щукину жутко стало, неприятно смотреть на старика, должно быть, помешанного. Старик неожиданно перестал смеяться, словно обессилев, перевел дыхание и вытер кулаком глаза, проговорив тихо и зло:

— Всем нужен Тупольской… Всем! Ха-ха… Полтыщи кредиторов объявилось. Иных и во сне я не видывал. Неужто и еще один выискался? — губы его покривились, тряслась голова.

— Нет, — поспешно ответил Щукин, — я не кредитор. И уверяю вас, мои интересы никак не ущемят ваших интересов.

— Мои интересы уже давно похоронены… — сухо сказал старик и ткнул палкой в землю. — Вот здесь. В этой земле… Да, да! Тут, куда ни ступи, повсюду могилы, могилы… Великое сибирское кладбище! И я здесь же погребен… вместе со своими интересами. А ходит по земле плоть моя, из которой вынули душу… Вынули и по ветру пустили! Какие интересы? Где они? Может, и не было их сроду?.. Может, кроме ермачества-то голого и не было ничего? — говорил он и говорил, сипло дыша, захлебываясь словами. — Ермак завоевал Сибирь, открыл в нее ворота… Вот и ринулся наш брат в эти ворота, как стадо овец, мня себя открывателями, покорителями, а выходило одно ермачество, пустой звон… И станут последние первыми, а первые последними, как сказано, — усмехнулся криво. — Ибо много званых, да мало избранных…

— Вы себя к последним причисляете, к избранным? — спросил Щукин. Старик не ответил. Щукин объяснил, кто он и чего хочет, прибавив: — Меня жизнь ваша заинтересовала. Хочу описать.

— Зачем? — старик пристально, с любопытством на него поглядел. — Я не святой, чтобы мою жизнь описывать. Да и о чем писать? Нет же ничего, ничего нет.

— Но было же, было!..

— Было да быльем поросло. Один тютюн остался… Слыхал вон малых? Копеечку, говорят, надо?.. А мне копеечку не надо, потому что я миллионами ворочал… Миллионами! Мне уже ничего не надо, потому что я все имел. Все! И жалость мне твоя тоже не нужна.

— А я вас не жалею, я вас понять хочу.

— Понять? Каким же образом и для чего? Чтобы по-волчьи выть, надо в волчьей шкуре родиться. А нам бог дал человеческое обличье и шкуру человечью натянул, а мы все равно не понимаем друг дружку. Да еще и норовим при первой возможности один другому в горло вцепиться… — выдохнул он, и рот его опять покривился в едкой и злой усмешке, набухшая синяя жилка упруго и часто билась на виске. — Самое лютое на земле зверье — это люди. А ты понять захотел. Кого? Меня? Дак я и сам себя не мог понять, не говоря уже о других… Всю Сибирь исходил вдоль и поперек, полагал, что есть она, Сибирь, клад несметный, сундук двоедонный, а она погостом обернулась… Вот тебе и клад!

— Сибирь — страна будущего, — возразил Щукин. — И жить она будет памятью не о тех, кто грабил недра ее, богатства земные расхищал, а памятью о тех, кто истинно верил в нее, силой знаний подвигал ее к будущему…

— Нет будущего у Сибири.

— Есть.

— Ну дак и шагай своей дорогой, милостивый государь, — вспыхнул старик, голова у него, плечи и руки жутко тряслись. — В свое будущее… А я весь в прошлом. Весь! Ха-ха-ха… Понять захотел? Изволь!.. Когда волк, насытившись, кидает свою добычу, сбегается, на падаль всякое мелкое зверье, обгложет все до костей, а потом и воронье слетается… Как же ты можешь меня понять, если ты здесь, а я там, в прошлом?

— Чтобы идти в будущее, надо прошлое знать, — сказал Щукин.

— Нет будущего у Сибири.

— Есть!

— Растащат ее по кускам, сожрут и косточки обгложут…

— А Сибирь на костях возродится. И хозяина настоящего обретет.

Старик угрюмо помолчал. Руки его тряслись, голова дергалась.

— Чем же тот хозяин будет отличаться от нынешнего?

— Он будет образован, добр и справедлив, — ответил Щукин и вдруг попросил: — Никита Иванович, пригласите меня в свой флигель. Поговорим.

— Нет, — задумчиво и не сразу ответил старик. — Нет. Тупольской уже давно не принимает гостей. Опоздали-с, милостивый государь. И говорить нам не о чем. Иди-ка ты, братец, своей дорогой, если она у тебя есть. Иди с богом. А меня оставь. Оставь! — Он даже палкой пристукнул о землю, точно пронзить ее хотел, и земля, казалось, отозвалась, глухим глубинным вздохом; или то ветер вздыхал и шумел в деревьях, осатанело срывая с них последние листья. Старик пристукнул еще раз березовым своим батогом, нелепо как-то качнулся вперед и пошел прочь, сильнее прежнего приволакивая ноги, нечесаной куделью развевалась неопрятная борода, а ноги не слушались, тело подчинялось ему с трудом, и старик прилагал немалые усилия, чтобы справиться с ним, и каким-то чудом ему все же удавалось справляться. Щукин смотрел вслед старику и думал: «Что же в нем осталось? Всесильный Никита Иванович Тупольской, в честь которого еще совсем недавно, каких-нибудь десять лет назад, палили вот здесь, под горой, полковые пушки… Что же осталось в этом жалком, немощном, парализованном теле, если оно еще движется, живет? Какая же сила держит его на земле?..»

Щукин хотел понять. И жалел, что не вышло между ними согласия, доверительного разговора. Осечка произошла.


Неудачное знакомство с бывшим миллионером не обескуражило Щукина, напротив, он еще больше утвердился в мысли: написать роман. И не откладывать дела, начать работу немедленно… Пока он спустился с Юрточной горы, шел по улицам и закоулкам, возвращаясь на Пески, в ядринцевский дом, где квартировал, вызрел и отчетливо сложился в голове план сочинения, даже название родилось: «Праздники Тупольского». А что? Впрочем, фамилию он может заменить, не в ней суть…

Он не вошел, а влетел в свою комнату и, не раздеваясь, не сняв шляпы, сел за стол, придвинул стопку чистых листов, выбрал самый белый и ровный — писать на плохой бумаге считал он дурным знаком, подумал с минуту и вывел две первые строки:

«История эта, дорогой читатель, уходит корнями в достославные петровские времена…»

Часа через два напряженной, лихорадочной работы, когда и слева, и справа лежали исписанные стремительным почерком листы, Щукин вдруг понял, что, по всем приметам, выходит не роман, не повесть и не рассказ даже, а острая, пронизанная гневом и болью статья. Однако и это его не обескуражило — так сразу романы не пишутся, для этого нужно терпение и время, а статью он, если не сегодня, так завтра допишет и пошлет Добролюбову в «Современник» либо Курочкину (с ним он тоже знаком) в «Искру»… Нельзя об этом молчать! Сибирь нуждается в защите…

Ветер все дул, за окном шумело.

Несколько раз в комнату заглядывала Агнюша, замирала в двери, видя странно согнувшуюся над столом фигуру квартиранта, торопливо что-то писавшего, съехавшую набок шляпу, нежный ребячий завиток на виске. И Агнюша вдруг прониклась таким глубоким, волнующим, почти материнским чувством к этому человеку, что не было сил дальше скрывать, носить в себе этот груз, хотелось во всем как есть признаться… «Господи, — осторожно притворяя дверь, спохватывалась, пугалась она своих мыслей, — да как можно, как можно признаться-то? Это ведь грех самой-то навязываться… Грех-то какой! Батюшки-светы, куда же мне сбежать от себя самой, что мне делать? Ох, ох!..» — горело в ней все, часто и гулко билось отзывчивое Агнюшино сердце. Прошлой ночью привиделся ей сон, будто повенчались они с учителем… и понесла она от него, забрюхатела. Грех, грех-то какой! И от мысли, что могло такое быть на самом деле, радостно сделалось, стыдно и тревожно, Агнюша убежала к себе, зарылась лицом в подушку и плакала горячими облегчающими слезами.

А Щукин все писал и писал, не переставая, уже смеркаться начало, а он все сидел за столом…

10

Накануне масленицы приехал из Чисторечья посланный Петром Селиванычем Филя Кривой с наказом доставить внука на праздники. Глеб уговорил поехать с ним Колю Ядринцева и Щукина. Собрались мигом. И вот уже легкие санки несутся по зимней дороге — то лесом, полем, то лугами, вдоль замерзшей Томи… Погода стоит ядреная, тихая. Кони бегут резво, громко всхрапывая, ошметки снега летят из-под копыт. Студеный воздух иглами покалывает лицо, бодрит.

— Геть, геть, буланые, рыжие, вороные! — весело покрикивает Филя, оборачивается. — Мигом домчу вас. Глазом моргнуть не успеете. — Борода, усы и брови его заиндевели, он моргает бельмастым глазом, смеется. — Петр Селиваныч наказывал: ты, грит, Филимон, внука доставь мне к масленке, душа из тебя зон, а доставь Глебушку… Любит тебя он, души в тебе де чает, — подмигивает Глебу. — А то как же! Все, грю, Петр Селиваныч, будет сполнено в точности. Неужто я не понимаю. Да и внуку, по чести сказать, какой резон анбицию выказывать? Поедет, грю, с радостью, с превеликой охотой. Эко, Петр Селиваныч-то рад будет — гостей сколь!.. Не закоченели друзья-приятели?

— Тепло, дядь Филя! — живо откликается Глеб. — Под такими тулупами мерзнуть… Жарко.

Они сидят рядом с Колей, плечо к плечу. Щукин лицом к ним, спиной к Филе, на Щукине тоже тулуп, огромный воротник поднят, видны лишь раскрасневшиеся щеки да тускло поблескивающие очки. Щукин задумчив, необычно молчалив, улыбается чему-то, отводя рукою воротник, смотрит вокруг.

— Чудно-то как, друзья! Помните, как у Гоголя: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!» Как ты хороша…

— Геть, геть, вороные, карие, рыжие! — покрикивает Филя, крутит вожжами над головой, и кони летят, разметав гривы. Полозья кошевки едва касаются, накатанной до блеска колеи, снег сверкает ослепительно, и лес как бы расступается, впускает их к себе, приветливо шумит над головой, обдавая сверху облачком голубоватого сыпучего куржака…

И вправду: глазом не успели моргнуть — и вот оно Чисторечье. Длинной улицей вытянулось на две версты вдоль речки, по-над лесом, за пятьдесят лет разрослось — понаставили чистореченцы и пятистенников бревенчатых, обнесенных заплотами, жердяными пряслами, и небольших изб, и вовсе неказистых, подслеповатых избенок, как вот эта, мимо которой проезжали — одно окно целое, другое, должно быть, разбито и наскоро забрано, заколочено… «Тут-ка я и живу», — объявляет Филя. И кажется, что изба похожа на своего хозяина — такая же маленькая, как бы усохшая, вросшая в землю, с неровно торчащими углами, и так же, как хозяин, одноглазо смотревшая на белый свет…

Проехали улицей, в сторону Томи, поднялись на взгорок и увидели (еще издалека приметный) двухэтажный дом Петра Селиваныча Корчуганова. Через дорогу от него, напротив, стояла церковь. Дальше еще несколько крепких, на городской манер, домов, в одном из которых жил чистореченский поп Иларион, а в другом — Епифан-конокрад, получивший прозвище неспроста: говорят, что раньше Епифан и впрямь занимался конокрадством, гонял ворованных лошадей в Ирбит, потом остепенился, семью завел и осел в Чисторечье. Но страсть к лошадям осталась у него прежней, держит он целый табун, и кони у него породистые, чистокровные, любо поглядеть. Где он их достает? Глеб спросил об этом Филю, и тот, гордо вскинув голову, точно речь шла не о ком-то, а о нем лично, весело подмигнул незрячим глазом:

— А то как же! У нас тут-ка, Глебушка, мужики умные, способные хозяева, сказать по чести, не в пример иным да некоторым… Умные, — повторил он и засмеялся, махнув рукой неопределенно. — А дураки — по ту сторону реки…

Он спохватился как будто, осекся, натянул вожжи, взбодрив коней, и те махом вынесли кошевку на пригород, к корчугановскому дому. А там их, видно, давно ждали — ворота настежь. Возок лихо вкатил в ограду. И кто-то заполошно, весело крикнул: «Гости приехали! Слава богу».

А с высокого крыльца уже спускался Петр Селиваныч, в шубе, с непокрытой седеющей головой. Обнял внука, расцеловал, прослезился даже. Постарел дед, поредели да поседели белокурые кудри, но держался Петр Селиваныч еще молодцом, осанист, плеч не опускает, взгляд зорок. Глеб представил друзей, Петр Селиваныч приветливо кивнул:

— Проходите. Отдыхайте. Хорошо, что приехали. А я уж думал, один Филя явится, ни с чем…

Поднялись на крыльцо, прошли через холодные сени. В передней встретила их тетка Анисья, ставшая, после смерти бабушки полновластной хозяйкой в доме; хотя, по слухам, еще при жизни бабушки и мужа своего Агапа Селезнева, корчугановского «примака», были у нее с Петром Селиванычем тайные отношения… И не случайно один из трех ее сыновей, Иван Агапович, числившийся ныне главноуправляющим Корчуганова, похож на Петра Селиваныча, как две капли: фигурой, манерами, лицом, белокурыми кудрями… Как говорят, шила в мешке не утаишь.

Анисья запричитала, заохала, засуетилась, приглашая дорогих гостей. Из кухни шли запахи жареного и пареного, и друзья только сейчас почувствовали, как протряслись и проголодались за дорогу.

Утро пахло блинами. Столбами поднимался дым из труб. Трое приезжих шли по улице. Молодые, румяные от мороза. И ощущение праздника поселилось уже в каждом из них, волновало и будоражило, манило невесть куда, в заснеженные дали… И все вокруг казалось чистым, светлым, исполненным добра и счастья. В самом деле, можно ли творить недоброе, постыдное в таком прекрасном и светлом мире! И люди приветливы, улыбчивы! Праздник как бы уравнивал всех, делал открытее, отвлекал людей от забот повседневных; суетность отступала, и светлая приподнятость овладевала душой. Ах, и будет сегодня песен!..

Друзья постояли на крутом берегу Томи, полюбовались заснеженными лугами, синеющим справа вдали затомским лесом. Томь была скована льдом, там и сям виднелись по ней косые срезы суметов, в иных местах лед был гладкий, сверкающий, точно отполированный и начищенный к празднику, и на прогалах этих уже вовсю каталась, резвилась шумная, горластая детвора.

— Ну, куда пойдем? — спросил Коля, соболья шапка на нем в куржаке. Глеб машет рукой, беззаботна смеется:

— А все равно… Какая разница?

— Посмотрим деревню, — предлагает Щукин. И они идут обратно, по улице. И первый, кого встречают, Епифан-конокрад. Он увидел их, узнал Глеба, заулыбался, рукой помахал:

— Глеб Фортунатыч, с приездом. К нашему шалашу милости прошу! — заговорил стихами.

— Здравствуйте, Епифан Васильевич, — ответил Глеб.

— А я гляжу, вроде ты, а вроде — и нет. Вырос, паря, сказать по правде, и не узнать. Жених. Поди, уж невеста на примете имеется?

— Нет, пока не приглядел, — отшучивается Глеб.

— Э-э, нашел заботу, да мы тут любую тебе сосватаем, только скажи, — громко хохочет Епифан, и черные цыганские глаза его плутовато сверкают. — А, Глебушка? Такую свадьбу закатим, лучших своих рысаков запрягу… — не преминул похвастаться. — Где ты еще таких-то лошадок найдешь? Давай, Глебушка… А хошь, Настьку свою выдам за тебя? — спрашивает. — Да ты не робей, паря, она у меня што надо девка, кровь с молоком. Хозяином станешь.

— Ну, Епифан Васильевич, какой из меня хозяин?

— А што? Да мы тут с тобой такие дела развернем… на всю Сибирь! Царский двор рысаками одаривать станем. И он, паря, государь наш великий, без милости нас не оставит. Заживем! Подумай-ка… — шутил вроде, а вроде и не шутил. За домом, на задах, виднелись конюшни, рядом с конюшнями высились крутые зароды сена; сено лежало и на обширных навесах, перехлестнутое поверху березовыми стяжками.

— И зачем вам столько лошадей? — спросил Щукин. Епифан с интересом его оглядел, посмеиваясь:

— Лошади-то зачем? А сено возить с лугов… Сенов-то у меня во-она сколько.

— Зачем же вам столько сена?

— А лошадей кормить, — хохочет, блестя цыганскими глазами. — А вы, позвольте знать, кто будете?

— Щукин моя фамилия. Учитель.

— А-а, — оживляется Епифан. — Ну, дак я тебе скажу, господин учитель: страсть у меня к лошадям смолоду. А главное — размах люблю. Да у нас тут, сказать по правде, настоящих-то хозяев раз-два и обчелся. Может, всего-то и есть двое: Петр Селиваныч вон по хлебу да Епифан Сухоруков по лошадям, — сказал о себе в третьем лице.

— Неужто остальные не умеют хозяйствовать?

— В том и закавыка, господин учитель, чтоне умеют. Иной и одну клячу содержать не может…

— Бедная, бедная Сибирь, — иронически усмехался Щукин, — и на ком же она держится, на чьих плечах?

— А на наших, на наших, господин учитель! — не замечая иронии в голосе учителя, серьезно, с некоторой даже заносчивостью говорил Епифан Сухоруков. А по селу уже неслись песни из одного края в другой, крепли, как бы сплетаясь, и уже трудно было различить, где начинается одна, а где кончается другая.

Ах, зачем нам огород городить
Да зачем нам капусту садить?..
Смех. Веселье. Живыми цветами плещутся полушалки девчат. Парни, тоже принаряженные, толкают друг друга в снег, увлекая за собой девушек. Проскакал на рыжем коне верховой, кто-то из парней кинулся навстречу, норовя остановить коня и свалить всадника, но сам был сбит и долго копошился в глубоком сугробе, отплевываясь и весело ругаясь… Праздник.

Филя Кривой увидел проходившего мимо Глеба Корчуганова с друзьями, перехватил на улице и потащил к себе в дом, не желая слушать никаких отговорок.

— Праздник же седни, масленка, пожалуйте, друзья-приятели, не обижайте старика… Матрена! — крикнул еще из сеней. — Принимай гостей! Проходите, проходите… — был он уже навеселе, душа нараспашку. — Матрена, едрит твою налево, чего это теленок длинно привязан? Толчется тут-ка под ногами…

После белоснежной улицы изба Фили Кривого показалась вовсе темной и тесной. Прокисло-спертый запах от теленка, привязанного у порога, в углу, ударил в нос, никакого спасу… Матрена, маленькая, проворная, мигом выставила на стол чашку с блинами, еще какую-то снедь, Филя широким жестом пригласил гостей, в руках у него появилась бутылка.

— Чем богаты…

— Дядь Филя, да мы же сыты.

— Э, нет! — и слушать не хотел. — Не в сытости дело. Праздник же седни… Пожалуйте к столу.

Коля Ядринцев замешкался у порога, и телок, дотянувшись, схватил его мокрыми губами за шубу; потом, расставив ноги, пустил тугую струю, брызги по стенам, ручей побежал по всей избе…

— Эх, едрит твою… море разливанное! — смеялся Филя. Ничто, казалось, не могло омрачить приподнятого, праздничного его настроения. Провожая друзей, наказывал заходить еще непременно.

Щукин после этого визита был взволнован, глаза его сверкали, голос звенел и срывался, и он горячо, гневно говорил о сибирских контрастах, о том, что нет на земле равенства, нет и не будет до тех пор, пока люди сами не добьются его для себя…

— Как же его добиться? — спросил Коля. Щукин остановился, раскурил трубку, лицо его сделалось строгим, жестким. Глубоко вдохнув, продекламировал:

— И раб, тиранством угнетенный, вдруг из апатии тупой освободясь, прервет свой сонный, свой летаргический покой… Или будем продолжать свой сон, ждать, что все переменится само по себе, по божьей воле? Нет, не переменится! И ждать нечего, — сердито он говорил, сердито поглядывал на друзей. — Забитая, задавленная, необразованная окраина, Сибирь-матушка… Разве вы не видите? И разве не наш долг первыми ступить на новую стезю? — говорил и говорил он, глаза его за стеклами очков горели решимостью. — Нельзя откладывать. Нельзя молчать. Надо учиться. Поезжайте в Петербург, — вдруг он сказал, — нынче же поезжайте. Там уже немало сибиряков: Потанин, Омулевский, Песков… Я письмо напишу Потанину. Он вам поможет. Поезжайте. Сибири нужны образованные люди, активные, без этого ей и шагу не сделать вперед… Ядринцев, Корчуганов, почему молчите? — тормошил друзей. — Или сказать нечего?

— Сказать есть что, — ответил Коля. — Вы же знаете, что нынче я собираюсь в Петербург. И решение мое твердо.

А праздник уже набрал силу и к вечеру достиг такого размаха, что равнодушными оставить никого не мог, ни взрослых, ни детей. А еще целая неделя впереди…

И всю неделю гудело, колобродило село. И до того дошло, что один пьяный мужик, Чеботарев Кузьма, живший через два дома от Фили Кривого, хотел попасть в погреб за солониной, а угодил в прорубь; пока хватились, вмерзать уже начал, кое-как вытянули, пешней выдалбливали, чуть живого приволокли домой… Случилось это на пятый день масленой недели, именуемой тещиными вечерками. А еще раньше, в день заигрышей, во вторник, произошло дело и вовсе курьезное: развеселившиеся чистореченские молодайки вечером, потемну, то ли спьяну не разглядев, то ли нарочно подкараулив, свалили отца Илариона в сугроб и ну мять, катать, снегу насыпали во все доступные и недоступные места. Батюшка только кряхтел, стонал и ругался на чем свет стоит: «Дьяволицы… кобылы необъезженные! Руки-то как у вас поднялись… святого сана не пощадили, бесстыжие. Эпитимью наложу на вас, вот ужо погодите… эпитимью!..»

И полыхали на задворках, за селом, на крутом спуске к реке, жаркие костры. Парни, выхваляясь друг перед другом, а больше всего перед девками, прыгали через высокие огни… Пахло талым снегом, горелой овчиной. Летали сверху вниз, под гору, сани — куча мала в них, а пока съедут, останется в санях два-три человека, а то и вовсе пустые скатятся к реке… Ах, праздники, праздники, отдохновение души человеческой!

Но масленая неделя мелькнула, как один день, отшумела, отзвенела — и затихло все. Кажется, вчера только приехали друзья, а вот уж и постный понедельник. Замерло село. Дымы из труб и те как бы нехотя, лениво поднимались в небо. И люди ходили присмиревшие, точно пристыженные за свой недельный разгул, медленно и неохотно возвращались к будничным делам…

Днем пришел к Петру Селиванычу мужик с противоположного конца деревни, тот самый, который по пьяному делу в прорубь угодил: Петр Селиваныч, посмеиваясь, выпытывал:

— Ну, Кузьма, я какова купель? Поди, теперь ты иной, не нашенской веры… А? Зашел бы вон к отцу Илариону, исповедовался…

Кузьма виновато улыбался, простуженным голосом отвечал:

— Дак вот и пришел… исповедаться.

— А я не поп, чтобы душу твою спасать.

— Душу-то не надо спасать… другая нужда меня привела к тебе.

— Другая? Ну говори, коли другая. Кузьма помялся, повздыхал, пряча глаза.

— Разговелись вот на масленку, стало быть… — сказал тихо. — А сусеки-то нынче пусты. Выручай, Петро Селиваныч. Кроме, как к тебе, идти не к кому. Сам знаешь, нонешним летом все погорело…

— А меня, по-твоему, засуха обошла? Или земли у нас не одинаковы?

— Дак земли одинаковы… К-ха, к-ха! — смущенно покашлял Кузьма, закрывая ладонью рот. — Ясное дело. Да мне бы хоть с полста пудов, до нови дотянуть. А там…

— А что там? — усмехнулся Петр Селиваныч. — Калачи с неба посыплются? Или сеять нынче не собираешься?

— Как не собираюсь… В нашем деле без хлеба-то и пововсе гибель.

— И без хлеба гибель, и с хлебом, когда он есть, не знаете, куда деваться… Хозяева! — упрекнул Петр Селиваныч. — Позапрошлой осенью семь возов вон прогулял в Томске.

— Не семь, — возразил Кузьма, — три воза. Дак, посуди сам, три дня простоял и не продал — там тогда я без моей пшеницы хватало… Хошь, обратно вези, а хошь — даром отдай! Эх, мне бы теперь те три воза!..

— Вот, вот, близок локоть, да не укусишь.

Помолчали. Петр Селиваныч сказал:

— Выручить я, конешно, смогу. Только хлебец-то нынче, сам понимаешь, в красной цене. Кусается. Восемьдесят копеек пудик в Томске. Только подавай — оторвут с руками. А в Сургуте да Ишиме и того краше… Так што гляди.

Кузьма молча опустил голову — где ему такие деньги взять?

— Ладно, — смягчился Петр Селиваныч, — здесь не базар, со своего мужика такую цену не стану заламывать… Положу по полтине, с учетом, значит, того, што долг платежом красен…

— Спасибо, Петро Селиваныч! В долгу не останусь, — облегченно вздохнул Кузьма и, обрадованный, ушел за подводой. А Петр Селиваныч позвал главноуправляющего своего Ивана Селезнева.

— Садись-ка, Иван Агапыч, разговор будет обстоятельный.

Иван кивнул, сел, преданно глядя на хозяина. Петр Селиваныч достал из шкафа торговую книгу, развернул, полистал, слюня палец, отыскивая нужную страницу.

— Сколько у нас там числится в запасе пшенички-то? — спросил, не поднимая головы. Иван без запинки ответил:

— Семьдесят тыщ пудов с гаком.

— Ты мне без гака.

— Семьдесят три тыщи с четвертые, Петр Селиваныч.

— Вот так. Закуплено было по цене пятнадцать копеек за пуд в позапрошлом годе… Сколько, говорю, закуплено?

— Сорок семь тыщ пудов.

— Так. Хорошо. Вот эти пуды… то есть сорок семь тыщ и надобно продать весной. Мужикам чистореченским по пятьдесят копеек. А кончится ледоход, сплавимся, даст бог, в Томск да Сургут, там цена краше… Остальное придержим до осени. Поглядим.

— Петр Селиваныч, а чего ж на месте-то вполовину дешевле? Может, копеек по семьдесят…

— Сказано: пятьдесят! — одернул Петр Селиваныч. — Своего мужика не будем притеснять… Он тут завсегда рядом, под рукой, не деньгами отдаст, дак отработает… На одном тебе-то далеко не уедешь, — усмехнулся. — Где сядешь, там и слезешь. Или не так?

Иван Агапыч спорить не посмел.

Вскоре Кузьма пригнал подводу, приехал вместе с двумя сыновьями, и Петр Селиваныч велел:

— Ступай, Иван, отпускай. Теперь потянутся один за другим. Потя-янутся. Так-то вот!

Масленые дни кончились. Наступали долгие недели великого поста.

11

Первое письмо Ядринцева Щукину
С.-Петербург, 6 сентября 1860 г.

Добрейший Николай Семенович!

Извините меня, я немного замедлил написать Вам. По приезде в Петербург я по Вашему совету сейчас же начал заботиться о квартире и потому только теперь уладился. Во время путешествия от Томска до Перми особенно ничего не было. Из Перми мы поехали на пароходе до Твери. Здесь разные знакомства, толки, все это развлекало. Между тем за две станции до Углича произошло со мной маленькое столкновение, которое для Вас будет, я думаю, интересно. Утром я сидел в каюте 2-го класса и читал «Современник», взятый у одного пассажира. Вдруг входит в каюту мужик в белой рубашке, отороченной кумачом, и в длинном кафтане. На вид ему было лет 40. Мирно усевшись в угол, он начал наблюдать. Я продолжал читать. Наконец он подошел ко мне и попросил что-нибудь почитать. У меня была с собой книга «Обломов», которую я купил в Тюмени, я дал ее ему. Он уселся, прочитал с полстраницы и потом снова подошел ко мне: «Батюшка, за то, что вы дали мне книгу, нельзя ли вам будет позавтракать со мною…» Я поблагодарил и начал отказываться. Он убедительно просил, и я согласился.

Тут он узнал, что я еду в университет из Сибири. Спрашивал, не знаю ли я Бакунина. Я ответил, что слыхал, но что с ним не знаком. Он говорит, что он псковский крестьянин, ездил в Англию учиться, как выделывается лен, был в Германии в каком-то замке, где содержался Бакунин, и что он сам хочет съездить в Сибирь поговорить с таким ученым человеком. Сказывал, что всякий день обедал у Герцена, ругал наше правительство.

В Угличе он сошел с парохода, где его встретили два чиновника, и он с ними скрылся…

По отъезде узнал, что это князь Гагарин, шпион тайной полиции.

14 августа, приехавши в Петербург, я отыскал Модестова и Потанина. С Модестовым я очень сошелся, он меня частию посвятил в тайны политической экономии. Я у него долго просиживал по вечерам… Потанин тоже хорошо меня принял, и мы сошлись как сибиряки, стремящиеся к одной цели. Он хочет собрать кружок сибиряков. Только жалеет, что нет Николая Семеновича.

На гуляниях я ни на каких не был. Купил книг, набрал у Потанина о Сибири статеек, записался в летучую библиотеку Сенковского, читаю «Современника», где статьи Чернышевского превосходны. И пишу статью о состоянии образованности в нашем купечестве, которую надеюсь поместить в «Экономическом указателе». Публичная библиотека закрыта по случаю перестроек. В университете тоже перестраиваются, и лекции, я думаю, начнутся в половине сентября… Ходит письмо Герцена на нынешний год государю, но я не читал. Еще стихи на открытие памятника Николаю, которые я читал у Потанина. Ожидают с нетерпением сентября, разрешения крестьянского вопроса… Мы с Потаниным, как встретимся, то постоянно строй воздушные замки о Сибири. Я уже предложил снять в Томске типографию и издавать сибирский журнал. И надеюсь это осуществить, потому что имею средства. Вас буду просить редактором, а Потанин хочет быть самым деятельным сотрудником. Заведу вроде cafe restorant с читальными залами… Много гнездится мыслей на устройство нашего отечества, нашей Сибири.

Прощайте. Мой адрес: 9-я линия на Васильевском Острове, в доме Тимофеевой.

Н. Ядринцев
P. S. Наумову кланяйтесь, мы с Потаниным его ждем с нетерпением.

Часть вторая

И делал я благое дело

Среди царюющего зла…

Н. Добролюбов

1

Звонкая, сухая осень стояла в Петербурге. Редкостное солнце. Теплынь. Величаво-спокойное течение Невы. По набережной, на мостовых и бульварах, в Летнем саду багряной медью, будто отчеканенные на Монетном дворе, горели опавшие листья…

И в Гатчине — теплынь, благодать. Царь любит гатчинскую свою мызу в эту пору, нравятся ему уединенные уголки здешних парков, красота и умиротворенность которых действует на состояние души лучше всяких лекарств… Но сегодня государь не в духе. Прибывший с докладом министр юстиции и председатель редакционной комиссии по крестьянскому вопросу граф Панин огорчил: работа над проектом затягивалась. Хотя и уверял, что дело лишь за соображениями хозяйственного и юридического отделений комиссии, что через неделю-другую расчеты и обоснования этих отделений будут письменно изложены, комиссия внесет необходимые поправки — и проект можно считать готовым. Царь сердито морщился.

— Можно считать или на самом деле будет готов? — едко спрашивал. Панин терялся, начинал повторять уже сказанное.

— Нерасторопность комиссии, граф, мне непонятна, — выговаривал царь. — Промедлять в столь ответственный для государства момент — это все равно, что рубить сук, на котором сидишь… Позволительно ли такое?

— Ваше величество, комиссия делает все возможное…

— А результаты, каковы результаты? Нынешнее положение помещичьих крестьян не может не беспокоить нас, Виктор Никитич… Серьезное положение. Или вы не знаете, что происходит в Казани, Твери да и у нас с вами под боком?..

— Знаю, ваше величество.

— Так почему же медлим? Чего ждем? — Царь твердо ступает по траве, загребая носами сапог опавшие листья, и высокий, сутуловатый Панин едва поспевает за ним. — Чего ждем? — повторяет царь, оборачиваясь и через плечо глядя на министра. Панин молчит. Холодная вежливость царя настораживает старого, искушенного политикана. Панин знает: Александр Второй недолюбливает его, во всяком случае, не жалует особым расположением, в отличие от покойного своего отца Николая Павловича, милостями которого Панин пользовался неограниченно… «Отошла коту масленица», — думает граф в минуты горьких размышлений. Впрочем, Панин склонен к преувеличениям. Верно, государь держит его на почтительном отдалении, однако доверия не лишает. До него, Панина, редакционную комиссию возглавлял Ростовцев, начальник военно-учебных заведений. Выскочка. Раскаявшийся декабрист. Прошлой зимой Ростовцев внезапно умер. И Панин столь же внезапно, сказать по правде, неожиданно был назначен председателем комиссии. Решение царя многие считали поспешным и необдуманным: как можно доверять столь важное, ответственное дело такому ярому крепостнику, как Панин? Ходили слухи, что граф, вызубрив наизусть доклад Ростовцева, мысли последнего выдал за собственные, чем и подкупил государя. А может, Александр имел и свои расчеты? Панин, конечно, крепостник с ног до головы (десятью тысячами крестьянских душ владеет), но коли высочайше доверить ему это дело, вряд ли он осмелится не выполнить его, ослушаться царя — и, стало быть, в лице этого хитрого и влиятельного сановника государь приобретал волей или неволей нужного сторонника реформистских своих замыслов…

Царь снизу вверх оглядывает длинную, сутуловатую фигуру Панина, которому, видать по всему, скорая ходьба не по душе, лицо его взмокло, распарилось, и граф то и дело промакивает его платком. Александр прячет усмешку, но шага не сбавляет, испытывая удовольствие от своего физического превосходства. Он еще в полной силе, сорокадвухлетний российский монарх, к тому же пристрастие к военным смотрам и маршировкам выработали в нем удивительную ловкость в ходьбе. «А что, — думает царь, — император и должен уметь ходить не хуже солдата, дабы в нужный момент показать это на примере». Панину же он говорит:

— Медлительность, граф, во всяком деле помеха. А в нашем деле промедленье и вовсе немыслимо. Слишком далеко зашли, — понизив голос, продолжает: — Тугой узел затянули. И если вовремя его не развязать, сей узел, крестьяне сами его разорвут. Запомните, граф, не развяжут, а разорвут. — Он помолчал, шуршали под сапогами листья. — Пугачевщиной может кончиться.

— Думаю, ваше величество, проект будет готов скоро. Приложим к тому все силы, — пообещал Панин. — Теперь многие сознают значение предстоящей реформы. Даже Закревский…

Царь резко повернулся, побагровел. Панин осекся, поняв свою промашку: кому-кому, а ему известно, как бывший московский генерал-губернатор относится к освобождению крестьян.

— Давайте впредь решать вопрос без оглядки на Закревского, — со сдержанным негодованием проговорил царь. — Иначе, друг мой, Россия не простит нам промедления. Ни за что не простит, — добавил решительно, сходя с обочины на аллею; и Панин облегченно вздохнул: умотал его царь, ходючи по траве! Некоторое время шли молча, прислушиваясь к шороху падающих листьев. Тонкая, прозрачная паутина висела в воздухе, поблескивала на солнце, липла к липу и одежде… Напоминание о Закревском окончательно испортило государю настроение. Показалось, что Панин на что-то намекал… Да, да, четыре года назад государь был в Москве, и генерал-губернатор Закревский просил его успокоить дворян: «Скажите им, ваше величество, что касательно освобождения крестьян нет никаких решений». Александр принял тогда предводителей дворянства и сказал им приснопамятные слова: «Я узнал, господа, — говорил царь, — что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращение разных неосновательных толков по предмету столь важному Я считаю нужным объявить вам, что Я не имею намерения сделать это теперь. Но, конечно, и сами вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дождаться, когда оно само собою начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, думать о том, как бы привести это в выполнение». Как привести в выполнение… Прошло с тех пор четыре года. Положение еще более обострилось. И промедление, о котором было столько сказано сегодня, грозило весьма нежелательными последствиями. На что же намекает Панин?..

Царь, замедлив шаги, удивленно посмотрел на министра, чему-то про себя усмехаясь.

— А что, граф, — помедлив, спросил, — читали ли вы статью, которую написал на вас Герцен? Мне показывали книжку…

Панин вспыхнул.

— Читал, ваше величество. Пасквиль. Грубая клевета.

— Весьма, весьма, — сочувственно покивал царь. — Весьма непочтительный писака, этот Искандер. Так себя, кажется, именует Герцен? Вольно же ему, живя за границей, критиковать положение дел в России… Кстати, как вы полагаете, Виктор Никитич, каким образом доклад Ростовцева оказался у Герцена в Лондоне? — спросил он вдруг.

Панин поколебался.

— Думаю, ваше величество, копию доклада передал Герцену Ростовцев…

— Ростовцев? Какой Ростовцев?

Панин опять поколебался.

— Полковник генерального штаба Николай Яковлевич Ростовцев, сын покойного Ростовцева…

Царь, замедлив шаги, удивленно посмотрел на Панина:

— Он что же, этот полковник, связан с Герценом?

Панин медлил, делая вид, что колеблется, что ему крайне неприятен этот разговор.

— Да, ваше величество… как будто связан.

— Гм, странно, — усмехнулся недобро царь. — Весьма странно. Полковник генерального штаба и злобствующий писака Искандер… Хороша же компания! Как находите, граф?

— Нахожу, что весьма странно… Доклад Ростовцева опубликован в тот момент, когда работа комиссии в полном разгаре. Может сложиться предубеждение…

— А оно уже сложилось, — перебил царь. — И не считаться с этим нельзя. Дабы не срубить сук, на котором сидишь… Или вы иначе думаете, граф?

— Нет, ваше величество, иначе я не думаю…

Желтый резной лист, точно эполет, опустился царю на плечо. Он бережно снял его, разгладил на крупной, сильной (или всесильной?) ладони, подбросил и проследил внимательно, как он, кружась в воздухе, медленно опускался и упал в траву, к его, государя, ногам…

— Патриотизм нынче не в чести, — вздохнув, сказал царь и сощурил серые, с желтоватыми белками, слегка навыкате глаза. — Истинных патриотов по пальцам можно счесть.

Панин почтительно слушал, наклонив голову. Истинным патриотом царь, разумеется, считал себя.

Панин промолчал.

* * *
Произошло в этот погожий осенний день и еще одно событие, отнюдь не государственного масштаба. Какой-то молодой человек, среднего роста, довольно странного и даже подозрительного вида, часу в одиннадцатом утра, точнее, без четверти одиннадцать, по свидетельству городового, находившегося вблизи, нервно и быстро прохаживался вдоль Мойки, время от времени останавливался, глядя на реку, зябко поводя плечами, а потом вдруг как был в одежде, так и бултыхнулся в воду… Тотчас кто-то из прохожих, на глазах которого это случилось, громко закричал: «Человек тонет! Спасите!..» Городовой кинулся к месту происшествия и увидел тонущего, который вел себя, по меньшей мере, странно: он и о помощи не просил, и сам не делал попыток спастись… «Может, пьяный или сумасшедший?» — подумал городовой. И грубовато прикрикнул:

— А ну вылазь, вылазь, голубчик! Эй! — запоздало позвал. — Ты чего это, братец, чего, говорю, надумал?.. Ах ты, оказия какая… — засуетился вдруг, забегал туда-сюда, не зная, что предпринять. Кто-то подал багор, и городовой, взяв его, крепко сжимая, увидел наконец тонущего, поспешно и ловко подцепил его багром и подтянул к берегу. Несколько рук подхватили парня и выдернули из воды. Городовой сплюнул в сердцах, отвернулся и стал закуривать, руки у него дрожали и никак не слушались. Толпа, собравшаяся в одну минуту, придвинулась и замкнула парня — вид у того был жалкий: он стоял, опустив голову, подавленный, безразличный, вода ручьями текла с одежды, мокрые волосы торчали в разные стороны, косицами свисая на затылок.

— Ну? — сказал городовой, закурив наконец и с наслаждением затягиваясь дымом. — Ты чего это, братец, удумал? Жить надоело: — И вдруг спохватился, вспомнил о своих обязанностях. — Кто таков? Откуда?

Парень поднял на него полные презрения и дикой ненависти глаза, проговорив тихо и внятно:

— Дерьмо… вот кто перед вами. — В лице его не было ни кровинки, глаза горели отчаянием. — А дерьмо, как видите, и в воде не тонет. Пропустите!..

И пока растерявшийся городовой соображал, что к чему, толпа разомкнулась, выпустив парня, и тот исчез.

Об этом случае даже газеты не сочли нужным сообщить, к тому же виновник происшествия остался неизвестным, хотя по городу носились невероятные слухи; утверждали, что покушавшийся на свою жизнь был внучатый племянник покойного Бенкендорфа… Версия, однако, не подтвердилась.

А во второй половине того же дня, когда случилось это происшествие, в квартиру молодого литератора Федорова-Омулевского, что на углу седьмой линии и Большого проспекта на Васильевском острове, явился человек, в котором хозяин с трудом узнал своего приятеля, земляка, иркутянина Ивана Красноперова. Был тот худ невероятно, одежда на нем мята, жилет без пуговиц, на лице ссадина…

— Ба! — воскликнул Омулевский, удивленно глядя на гостя. — Каким тебя ветром, откуда ты?

Красноперов усмехнулся:

— Из Мойки. Прямым ходом. — И с каким-то жутким спокойствием пояснил: — Хотел утопиться, да городовой, черт бы его побрал, багром вытащил.

— Шутишь? — не поверил Омулевский. Однако лицо, голос, весь вид Красноперова говорили, что ему не до шуток. Омулевскому стало не по себе. — Да ты что это, друг мой? Как же это, с чего?.. А ну, раздевайся, раздевайся! — заторопился, засуетился, тормоша нежданного своего гостя. — Сейчас, брат, ты мне все по порядку… Будем чай пить. Голоден, поди?

— Нет, нет, — остановил его Красноперов, — я сыт. Если можно, ты мне, Кеша, чего-нибудь покрепче.

— Да о чем разговор! Будет тебе самое крепкое. Отогреешься. Ну, брат, ты меня и напугал. Нет, в самом деле…

Вскоре они сидели за столом, отхлебывая из фаянсовых чашек крепчайший чай, закусывали бубликами, и повеселевший от вина и чая, отогревшийся Красноперов говорил:

— Знаешь, Кеша, я понял, что жизнь человеческая ничего не стоит. Ровным счетом — ничего.

— Оставь эти мысли, выкинь из головы, — строго возражал Омулевский. — Цена жизни зависит от самого человека.

Красноперов решительно помотал головой:

— Мне тоже поначалу так думалось. Да, Кеша, еще совсем недавно другими глазами я смотрел на мир, верил в него. Совсем недавно… — повторил с глубоким вздохом. — Все казалось возможным. Все! Душа пела. Земля вокруг необъятная, люди вокруг добрые, солнце ежедневно восходит… Чего еще? Все казалось возможным… Взял и написал песню по поводу завоевания Амура. И вышло, знаешь, недурно, — горестно помолчал, усмехаясь: — А песня, между прочим, понравилась графу Муравьеву-Амурскому. Он меня однажды, как вот и ты, потчевал чаями, любезно со мной беседовал. Говорил, что надобно мне учиться. Словом, решил покровительствовать таланту…

Красноперов допил чай, отодвинул чашку.

— Налить еще?

— Благодарствую. Сыт.

— А что же потом? — спросил Омулевский, как бы поощряя гостя на дальнейший рассказ. Красноперов вздохнул:

— Потом? Потом, друг ты мой, Иннокентий Василич, и вовсе пошла гладкая жизнь. Определили меня, по личной протекции Николая Николаевича Муравьева-Амурского, в гимназию на казенный кошт. Чего еще? А мне уже двадцать стукнуло тогда… Каков гимназист-первоклассник!

— Ничего особенного. Ломоносов тоже начал учиться поздно, зато Россия своевременно получила великого ученого.

— Ну, Ломоносов другое, — махнул рукой Красноперов. — Нет, Кеша, нет и нет, друг ты мой сердешный, все было предопределено…

— Что предопределено, чем предопределено?

— Дремучестью нашей сибирской, затхлостью бытия нашего. Это я по неопытности своей да наивности думал, что невозможного нет, что надобно только захотеть — и все осуществится. Гимназия не в счет, не о ней речь. Знаний, какие мне нужны, я бы и без нее набрался. Я же не бездарный человек, — вырвалось у него, — не бездарный же, черт побери! Почему же все так получается? — Он перевел дух, успокоился немного. — Мне казалось, выход один: бежать из Сибири. Подальше. Из этого холодного, зачумленного, проклятого людьми и богом края! Надо вырваться из этого кольца — и тогда откроется перед тобой светлая и широкая перспектива. И я бежал из Сибири. Бежал без оглядки. Сначала в Москву, потом вот в Петербург. Радовался, верил: наконец-то! Наконец-то сбудется все задуманное… А что сбылось? — Он помолчал, глядя в сторону. — Вырвался из одного кольца — попал в другое…

— Погоди! — остановил его Омулевский. — Но разве без труда, упорства и преодоления всяческих невзгод можно чего-нибудь добиться? Это же истина.

— А разве я не боролся, не искал выход? Значит, сил моих для этой борьбы недостаточно… Помнишь, я как-то читал тебе стихи о горькой доле солдатки?

— Помню. Хорошее стихотворение.

— Некрасов тоже похвалил. Обещал напечатать в «Современнике», хотя и указал на отдельные недостатки, советовал доработать… Аванс выдал.

— Почему не доделаешь?

— Мне опротивели стихи.

— Тебе не стихи опротивели, а неустроенность твоя, — сказал Омулевский, — душевная запутанность.

— Может быть, — согласился покорно Красноперов. — Знаешь, Кеша, я и в Мойку бросился только потому, что понял свою ненужность, неспособность отстаивать себя, — сказал просто, как не о себе, а о ком-то постороннем. — А для чего жить, если даже и за себя не можешь постоять?

Помолчали. Слышно было, как цокают копытами по мостовой кони, катят по Большому проспекту коляски.

— Пьешь ты много, Иван, — сказал Омулевский.

— Много. А что делать?

— Взять себя в руки, иначе пропадешь.

— А я уже пропал. И то, что сижу сейчас с тобой, разговариваю — это нелепая случайность. Да, Кеша, случайность. Не окажись сегодня поблизости городового…

— Перестань. Ты же умный человек. Талантливый. А талант без труда и усилий каждодневных, без борьбы превращается в ненужный балласт.

— Вот этот балласт и потянул меня в Мойку.

Омулевский встал, быстро зашагал по комнате, гневно и горячо внушая:

— Да нет же, нет, человек не имеет права так легко, без борьбы отказываться от жизни… Нелепо, противоестественно. Погляди вокруг: сколько света, простора… сколько возможности жить и бороться. Не только за себя, но и за других. Вот что, Иван. Во-первых, никуда я тебя сегодня не отпущу. Во-вторых, завтра же пойдешь к Некрасову и все объяснишь. Он поймет и поможет. Надо работать, работать, Иван! В этом выход. И в-третьих, познакомлю тебя с нашим сибирским землячеством. Прекрасные люди, замечательные друзья — Потанин, Песков, Ядринцев… Кстати, в Иркутске ты не встречался с Николаем Щукиным? Правда, он туда недавно вернулся, до этого жил в Томске. Тоже примечательная личность. Готовит сейчас первый сборник сибирских рассказов. Понимаешь, первая ласточка — книжка сибирских литераторов! Ты не мог бы что-нибудь ему послать? Нет, Иван, ты приглядись получше к людям, вокруг себя оглянись — и поймешь: жить надо, жить и дело делать!

Красноперов кивнул, но как-то равнодушно и рассеянно. Рассеянно же повторил:

— Жить надо… Знаешь, Кеша, если можно, налей мне еще вина.

Вечером отправились к Потанину.

Закатное солнце окрасило Неву в багрово-горячий цвет, вода точно горела изнутри. Постояли у каменных сфинксов, холодный вид которых как бы намекал на что-то вечное, недоступное разуму, и хандра опять возвращалась, сжимая, как клещами, сердце.

Красноперов печально и тихо продекламировал:

Немые сфинксы, каменные души,
Какую тайну носите в себе?
Омулевский посмотрел на него, тряхнул копной белокурых волос, спросил удивленно:

— Твои? Отличные строчки. А дальше? Нет, правда, хороши: «Немые сфинксы, каменные души, какую тайну носите в себе…» А дальше?

Красноперов иронически-горько сказал:

— А что дальше. Дальше — кромешная пустота. Тайны, тайны — кто их может разгадать? Тайна для меня и в том, что я живу, хожу по земле, мучаюсь и страдаю неведомо зачем, тайна для меня и в том, что в любой миг можно оборвать всякие связи с этим миром — был ты и нет тебя. Не правда ли, Кеша, смешно мы выглядим? Послушай, — спросил он вдруг, — а зачем ты ведешь меня к Потанину? Впрочем, догадываюсь… — Красноперов усмехнулся, поморщился, лицо его сделалось злым и некрасивым. — Хочешь оживить меня, вдохнуть в меня силы? Смешно. Смешно, брат. Да и зачем? Что для меня жизнь, если душа пуста? И если нечем заполнить эту пустоту… Нечем, Кеша.

— Работой. Борьбой. Разве этого мало?

— Против самого себя бороться?

— Не против, а за себя, за жизнь свою бороться.

— Не умею, разучился я жить, — мрачно сказал Красноперов. — Бороться же за жизнь, которая ничего не стоит, считаю ненужным и даже унизительным занятием. И зря, зря ты возишься со мной, напрасно. Нет, в самом деле, что это вы все пытаетесь тащить меня за уши? — спросил он, как будто сам удивившись этой внезапно пришедшей в голову мысли. — Зачем? Помнится, граф Муравьев-Амурский, добрая душа, готов был раскошелиться ради того, чтобы двадцатилетний детина стал гимназистом… Некрасов деньги наперед выдал, участие проявил. Из жалости? А зачем, скажи на милость, жалеть меня? Вон и городовой выдернул из воды. Ну тот, может, по долгу службы. И ты вот, Федоров-Омулевский, пытаешься меня спасти, держишь за воротник… А разве можно спасти человека, если он сам того не желает? Да и не стоит того… Не стоит. — Он помолчал. — По правде сказать, выход есть. Один выход: вернуться обратно в Сибирь. Маменька с отцом рады будут. Невесту подыщут. Обзаведется Иван Красноперов семьей. Служить станет. Днем служба, вечером карты, жена… А что? Живут же другие. А то извозом займусь. Либо с отцом в мастерской Цукермана стану работать. «Гробы и памятники» мастерская называется. Отец мой лучший мастер по гробам — такие домовины ладит, загляденье! Заказчик валом валит. И то: лучше красноперовских гробов во всем Иркутске не сыскать!.. — горестно усмехнулся. — Очень, скажу тебе, нужное ремесло. Особенно в Сибири. Боже мой, снова Сибирь?! — он даже застонал тихонько. — Каторжная земля. Нет, нет, уж лучше головой в Мойку, чем обратно в Сибирь… Ни за что!..

* * *
Потанин встретил гостей приветливо. Пожал Омулевскому руку, вопросительно глянул на Красноперова.

— Иван Маркович Красноперов, — сказал Омулевский. — Тоже сибиряк. И тоже — поэт.

— Несостоявшийся, — насмешливо уточнил Красноперов.

— Это ничего, — улыбнулся Потанин. — Мы все пока несостоявшиеся. А вот состоимся — таких дел наделаем!.. Давно из Сибири? А я уже сто лет, кажется, не был, так хочется побывать. Непременно летом поеду. На Иртыш, в тайгу, на Алтай… — говорил горячо, быстро вышагивая по комнатке. Был он среднего роста, сложен крепко, подтянут. Видимо, служба казачьего офицера в свое время наложила свой отпечаток. Красноперов смотрел на него удивленно, не веря в искренность его слов. Глупо, нелепо, вырвавшись однажды из петли, снова совать свою голову в петлю… Ерунда. Игра в патриотизм, фиглярство.

Смутно, тоскливо было на душе Красноперова. Жалел он, что пришел к Омулевскому, что согласился пойти сюда… Зачем? Все, что он делал в эти дни, Иван Красноперов, происходило как бы само по себе, помимо его воли, помимо желаний, которых и не осталось в нем…

— А мне кажется, — сказал он, глядя на Потанина, стоявшего посреди комнаты, — мне кажется, Сибирь повсюду. Куда ни уйдешь, ни уедешь, она держит тебя, не отпускает… — Подумал и пояснил: — Невежеством своим держит, холодом, кандалами своими… Мне кажется, я родился в этих кандалах и до самой смерти мне их носить. До самой смерти! За что ж я должен любить Сибирь?

— Не вина Сибири в том, что обули ее в кандалы, — возразил Потанин и повернулся к Омулевскому: — Что нового, Иннокентий?

— Стихи новые, — ответил тот весело, искоса глянул на Красноперова и добавил: — О Сибири.

— Конечно же, о Сибири! О чем ты еще можешь писать?

— Вот, вот, — усмехнулся Красноперов. — Оплакиваем Сибирь.

— Почему же оплакиваем? — сказал Потанин. — Сибири не слезы, а ум, руки добрые нужны.

— Ах, оставьте! — поморщился Красноперов. — Никогда не поверю, что кто-то по доброй воле на это пойдет… Вон Менделеев тоже, кажется, сибиряк? — вдруг вспомнил. — А как будто не собирается возвращаться обратно в Сибирь…

— Менделеев сейчас и не может вернуться, он здесь гораздо нужнее. Курс лекций Менделеева по химии — это блестящая школа для каждого студента, в том числе и для нас, сибиряков. А вот когда в Сибири будет свой университет, тогда и сибирякам не надо будет ехать в Москву или Петербург…

— Университет в Сибири? — засмеялся Красноперов. — Такой сказки я еще не слыхивал! Новый острог куда еще ни шло…

— И университет, — твердо сказал Потанин. — Отчего же вы не допускаете такой мысли?

Красноперов горестно усмехнулся и, уйдя в себя, за весь вечер не проронил больше ни слова. Народу собралось много. Непонятно было, как они сумели разместиться в крохотной комнатке. Всякий раз, когда появлялся кто-то новый, Омулевский, повернувшись к Красноперову, тихонько объяснял, кто это и что за человек. Были тут не только сибиряки, но и казанские студенты, бурши, как их в шутку называли, веселые, громкоголосые, неистощимые на выдумки, любившие при случае затянуть свою неизменную песню: «Стою один я пред избушкой…» И не прочь были хорошо кутнуть, повеселиться, если такая возможность выпадала, поиграть в карты, что не находило поддержки у большинства сибиряков. Омулевский чувствовал себя здесь легко и просто, хотел, чтобы и Красноперов ощутил общность с этими прекрасными людьми, поверил в них и в себя самого… О, как это важно — верить в себя!

Омулевский молод, румянолиц, обаятелен, в белой манишке, в бархатном «художественном» сюртуке…

Пришел Ядринцев. Влетел, будто за ним рота жандармов гналась, заговорил еще с порога:

— Слыхали? Нет, вы можете себе представить: они друг друга стоят. Два сапога — пара.

— Кто? — почти хором его спросили. Ядринцев прошел к столу, перевел дух. Был он худ, бледен, только глаза светились живо и горячо. Он болел, недели две лежал… и вот опять на ногах. Омулевский шепнул Красноперову: «Вот человек: восемнадцать лет ему, а он уже твердо знает свою цель и твердо идет к ней. Характер».

— Есть новость, друзья, — сказал Ядринцев. — На днях заседал в Академии ученый совет…

Кто-то засмеялся.

— А ты не в ученом ли совете состоишь? Откуда такая осведомленность?

— Осведомлен из первых рук, — ответил Ядринцев. — А разговор шел о Сибири. Да, да, друзья мои, о Сибири. Сибирь как колония… — обвел всех взглядом. — Мейндорф, управляющий кабинетом его величества, предостерегал от излишней демократизации… Да, да! Либерализм, говорит, это палка о двух концах… Зачем же, говорит, эту палку вставлять нам в собственные колеса. Видали! Ну, слава богу, академик Бэр, ученый с мировым именем, ответил ему, как подобает: «Колеса вашей кареты, — говорит, — это еще не колеса истории». Представляете: Мейндорф опасается, что потеряет Сибирь, если даст ей вздохнуть во всю грудь, если Сибирь в полной мере получит гражданственность, если культура и просвещение в Сибири достигнут, не дай бог, европейского уровня!.. А знаете, что ему ответил Бэр? «Бояться, — говорит, — просвещения — это все равно, что бояться огня, от которого, кроме тепла и света, еще и пожары бывают…» А великий князь Константин еще дальше Мейндорфа пошел. О, они друг друга стоят! Сибирь, по мнению его высочества, не просто колония, а территория, позволяющая выйти к океану… Только-то и всего! Другие вопросы их не волнуют. А еще, друзья мои, профессор Костомаров говорил, что предстоящая крестьянская реформа не сможет решить назревших проблем в силу своей половинчатости, — сообщил Ядринцев, и все поняли, откуда у него такая осведомленность. — Нет, друзья, покуда мы, сибиряки, сами не возьмемся, никто за нас не решит вопросов. А решать их, эти вопросы, можно только будучи там, в Сибири. И я вам говорю чистосердечно и твердо, что все свои силы и знания, которые будут во мне, отдам на процветание и развитие отечества нашего, нашей Сибири. И всех вас, сибиряков, призываю к тому: после окончания университета вернуться в Сибирь, непременно и только в Сибирь! Для нее работать, за нее душой болеть. Это должно стать нашей заветной целью. — Он улыбнулся. — Знаете, друзья, а университет сибирский, о котором мы сейчас только мечтаем, непременно будет. И я его себе хорошо представляю. — Он даже глаза прищурил. — Вот таким: портал из белого мрамора, из нашего, сибирского, и золотая надпись: «Сибирский университет». А внутри — малахит, яшма, сибирское дерево… И сад, непременно сад, в котором сосредоточена вся сибирская флора.

— А фауна? — пошутил кто-то. Но Ядринцева сбить было уже нельзя, и он продолжал:

— Представляете: аудитория переполнена. И вот на кафедру поднимается, — хитро покосился на Потанина, — профессор Григорий Николаевич Потанин и говорит: «Друзья мои!»

Все дружно засмеялись, так хорошо, в лицах, представлял Ядринцев. Потанин тоже улыбнулся. В двадцать пять лет он выглядел солиднее и старше многих, на него и смотрели как на старшего.

— Друзья мои, — сказал он тихо, — все это возможно. И все это зависит во многом от нас. Надо только верить. И всеми силами бороться за свою веру.

Расходились поздно. Было темно, прохладно. Сырой воздух проникал под легкие курточки. Осень брала свое.

Тоскливо светились звезды. И мрачный, подавленный Красноперов говорил Омулевскому: «Все они сумасшедшие — и Ядринцев твой, и Потанин… Решили Сибирь преобразить!..»

Он захохотал нервно, точно зарыдал. Казанские бурши шли по набережной, в сторону университета, и во всю глотку пели: «Стою один я пред избушкой…»

Ночью Красноперов ушел из дома. Ушел незаметно, крадучись, когда все спали. Вокруг стояла жуткая тишина. Красноперов шел сутулясь, спешил: ему казалось, что кто-то следит за ним, идет по пятам и вот-вот настигнет. Сердце гулко стучало, звенело в ушах. Наконец он остановился, поравнявшись с темнеющими на фоне реки сфинксами, и перевел дыхание. Невыносимо болела голова. И он подумал, что скоро боль кончится, Все кончится… Сфинксы смотрели на него насмешливо. Он отвернулся. И вдруг услышал явственный, встревоженный чей-то голос: «Эй, братец, ты чего это надумал?» Красноперов шагнул вперед и, сжав губы, зажмурившись, кинулся куда-то наугад, в черноту…

Исчезновение его — так и осталось загадкой.

2

Осенний день короток, мелькнет — и нет его, сгорел, как сухая лучина. Лишь какое-то время призрачно светятся, вспыхивают фосфорически падающие листья, но вскоре и вовсе становится темно, ничего за окном не видно… Слышен лишь тихий шелест.

Потанин садится за стол; он взял себе за правило — работать ночами. Никто не мешает, думается легко. Стеариновая свеча горит ровно, тусклый свет выхватывает из темноты круг, и фигура Потанина, с трепещущими отблесками на лице, с низко склоненной головой, кажется в этом световом круге таинственной; большая изломанная тень на стене усиливает это впечатление. Иногда он так низко склоняется, что волосы, коснувшись огня, опасно потрескивают… Потанин пишет статью о бесправном положении Сибири, втайне мечтая увидеть ее опубликованной в герценовском «Колоколе». Статья подвигается медленно. Написанное прошлой ночью вышло беззубо и вяло, и он безжалостно порвал…

Начал все заново: «Сибирь! Разве не заслуживает она лучшей участи?..» Еще будучи в казачьем полку,Потанин слышал рассказ о том, как однажды сибирский генерал-губернатор Горчаков, узнав о побеге из тюрьмы опасного арестанта, усмехнулся: «Беда невелика: убежал из маленькой тюрьмы в большую».

Горько и стыдно сознавать: Сибирь сама по себе считается тюрьмой. Доколе? Вот вопрос, который всем своим содержанием должна поднимать статья. Вряд ли редакция «Русского слова» решится это напечатать. А впрочем, с приходом Благосветлова журнал стал заметно острее, целенаправленнее, Потанин уже не раз в кем публиковался. Но то были скорее заметки путешественника, созерцателя, а это… это совсем другое: каждая строка отдается болью в сердце. Что же делать? Равнодушие — враг всего человеческого; без сердца нельзя.

Дня три назад Потанин встретил Семенова, и тот, наговорив немало лестных слов о первых его шагах в науке, не преминул, однако, предупредить: «Настораживает одно: ваше всеядство. Остерегайтесь, мой друг, этого, не разбрасывайтесь по мелочам, решайте главную для себя задачу». Потанин спросил: «А если все они важны?» Семенов насупился: «Каждый должен решать свою задачу».

Возможно, и прав Семенов. Но вот ведь и сам он, крупный ученый, исследователь и путешественник, занят сейчас, казалось бы, далеким от «главной своей задачи» делом — заседает в комитете по крестьянскому вопросу, захвачен этой работой и горячо, убежденно доказывает, что вопрос об освобождении крестьян не может не волновать всякого истинного интеллигента. «Ибо пора, давно пора стереть с лица России это позорное пятно».

А Сибирь? Отчего она, никогда не ведавшая крепостного права, поставлена в еще более невыгодное, бесправное положение? Кто даст на это прямой и ясный ответ?..

Только под утро Потанин ложится на жесткий тюфяк и мгновенно засыпает. Тотчас высокие горы, с заснеженными вершинами, окружают его, и он без труда узнает их по характерным очертаниям: Тянь-Шань. Вдруг появляется Семенов, посмеивается хитро и говорит: «А знаете, мой друг, долгое время считалось происхождение этих гор вулканическим. И Гумбольдт придерживался этого ошибочного мнения… Нет, нет, дорогой Григорий Николаевич, ученый не должен, не имеет права размениваться на мелочи». Потом горы исчезают, и Потанин оказывается на берегу Иртыша. Он еще мальчик, и отец, хорунжий конноартиллерийского полка, усадив его на коня, дает в руки поводья и почему-то голосом все того же Семенова говорит: «Посмотрим, какой из тебя выйдет казак».

Много лет спустя сотник Потанин, уже хлебнувший вдосталь казачьей службы, встретил Петра Петровича Семенова в Омске; тот, проведав от кого-то о том, что есть в полку молодой офицер, собирающий гербарии, удивился: «Офицер собирает гербарии?!» И непременно захотел его повидать. Эта встреча имела для Потанина большое значение. Семенов настоятельно советовал оставить службу и ехать в Петербург учиться. «Иначе, — говорил он, — засосет среда, и вы так и останетесь любителем-коллекционером». Потанин и сам давно об этом думал. Но что он мог сделать? Казачий офицер мог уйти в отставку лишь по истечении двадцати пяти лет. Но тогда ему будет уже за сорок. Нет, нет, надо искать выход. Семенов искренне хотел помочь. «Знаете, — сказал он, — у меня есть брат, генерал, служит в Петербурге. Постараюсь уговорить его взять вас в адъютанты. Служба не обременительная, и вы могли бы посещать университет…»

Семенов уехал. И Потанин стал ждать от него писем. Но писем все не было и не было. Видимо, петербургский генерал не захотел брать в адъютанты казачьего офицера, да и сам Семенов, назначенный вскоре секретарем комиссии по крестьянскому вопросу, был слишком занят, должно быть, руки не доходили до писем…

Но все же выход был найден. Помогли друзья. Они уговорили полкового доктора «найти» у сотника Потанина какую-нибудь болезнь. Доктор оказался человеком умным, понимающим — он «обнаружил» у Потанина… грыжу, а с грыжей, сами понимаете, казачьему офицеру служба заказана… И вскоре Потанин получил свидетельство об отставке и отправился поначалу в Томск. Там он познакомился с Бакуниным. Этот удивительный, необыкновенный человек («европейская знаменитость», как говорили о нем в Томске), знавший лично Маркса и Гервега, Прудона и Жорж Санд, дважды за свою революционную деятельность в Европе приговоренный к смерти, переданный затем российским властям и отсидевший шесть лет в казематах Петропавловки и Шлиссельбурга, сослан был, наконец, в Сибирь. Крупноголовый, с седеющей гривой волос, он был похож на стареющего льва, могучего и крепкого еще, не сломленного бурной жизнью… Восемнадцатилетняя жена его, Антося, выглядела рядом с ним девочкой. Она, в сущности, и была девочкой, и отец ее, Ксаверий Васильевич Квятковский, долго противился, не хотел отдавать ее за ссыльного. Но как раз в это время случилось быть проездом в Томске восточно-сибирскому генерал-губернатору графу Муравьеву-Амурскому, доводившемуся Бакунину родственником, он и склонил Квятковского дать согласие на брак дочери с Бакуниным, заметив при этом, что ждет их блестящее будущее…

Жил Бакунин с молоденькой своей женой в небольшом деревянном доме на Воскресенской горе, по улице Ефремовской. Потанин понравился ему, Бакунин нашел в нем умного и понимающего собеседника. И шутливо называл «сибирским Ломоносовым». Так он и кузинам своим написал в Петербург:

«Милые сестры, посылаю и рекомендую вам сибирского Ломоносова, казака, отставного поручика Потанина… Приласкайте его, милые сестры, и в случае нужды не откажите ему ни в совете, ни в рекомендации…»

Больше того, сам не имея в то время лишней копейки, Бакунин достал для Потанина сто рублей и выхлопотал разрешение ехать до Петербурга бесплатно с обозом, везшим в столицу золото…

— Ну, брат Григорий Николаевич, — говорил на прощанье Бакунин, — встретимся где-нибудь на развалинах нынешнего деспотического государства. И вместе будем строить всеобщий мир, Соединенные штаты Европы. С богом!..

Расстались они друзьями.

* * *
Через год приехал в Петербург Ядринцев — юноша, почти мальчик, но уже с твердой идеей об открытии сибирского журнала. Дела его, однако, поначалу складывались менее удачно, чем у Потанина. Он приехал с матерью, которая никак не соглашалась отпускать его одного. Февронья Васильевна хотела облегчить жизнь сына хотя бы на первых порах, помочь ему как следует устроиться. Но вскоре заболела тифом и скончалась. Ядринцев был потрясен, растерян — и кто знает, что бы он делал, не окажись рядом Потанина, который всячески поддерживал его, утешал, говорил, что в жизни надо быть готовым ко всему и ни при каких обстоятельствах не опускать рук… Ядринцев старался держаться. Но потрясение было слишком велико и не могло пройти без следа: однажды, вернувшись из университета, он почувствовал себя плохо — кружилась голова, все плыло перед глазами, точно в горячем тумане… Он разделся с трудом, лег в кровать, тотчас забывшись, и очнулся лишь… через неделю. Доктор обнаружил у него нервическую горячку. Потанин навещал его ежедневно, иногда часами не отходил от постели. Ядринцев поправлялся медленно, но все же поправлялся и встал наконец на ноги.

— Ну, брат, — говорил ему Потанин, — теперь ты сто лет проживешь. Не меньше! Такую хворь одолел. А я поменял квартиру, — сообщил с улыбкой. — Живу теперь по соседству, в двух шагах. Милости прошу. Заходи в любое время дня и ночи.

Постепенно дела налаживались. Ядринцев исправился, снова стал посещать университет. Но тут подстерегла его еще одна неприятность. Однажды в доме барона Штейнгеля, который был дружен когда-то с отцом, Ядринцев познакомился с гвардейским офицером не то Соповым, не то Соковым. Этот гвардеец и сыграл с ним довольно злую шутку. Как уж вышло, никому не известно, но именно этому гвардейцу, жившему где-то на Литейном, Ядринцев одолжил оставшиеся после смерти матери деньги — около восьми тысяч рублей. Сумма не маленькая. И Ядринцев уверял друзей, что сделал он это из чисто практических соображений — офицер обещал регулярно выплачивать ему проценты, а потом, по окончании университетского курса, он, Ядринцев, получит свои деньги сполна.

— И мы на эти деньги откроем в Сибири типографию, — рисовал Ядринцев радужную перспективу. — И станем издавать сибирский журнал.

Потанин был осторожен. Предупреждал:

— Смотри. Как бы он тебя не надул, этот гвардеец.

Но Ядринцев и слушать не хотел. А вышло именно так. Потанин потом вспоминал: «Оказалось, что деньги были ужасно неудачно помещены, они пропали почти целиком…» Пропал и след гвардейца. Ядринцев чуть не плакал от обиды, кусал ногти.

— Таким простаком оказаться! И не денег жаль, — признавался он, — вовсе не денег… планы рухнули, на что мы теперь откроем свой журнал, на какие шиши?

Потанин сочувственно кивал:

— Да, да, журнал нам теперь действительно не на что открыть. Ну, да бог с ним, не все еще потеряно. Будем надеяться на лучшее. А деньги что… не в деньгах счастье.

Но все-таки Ядринцев долго еще жалел потерянные деньги — это ведь был весь его капитал, наследованный от матери.

3

Второе письмо Ядринцева Щукину
С.-Петербург, 20 октября 1860 г.

Добрейший Николай Семенович!

Вы, я думаю, уже давно смотрите подозрительно на мое молчание, но, клянусь честью, не виноват… Был раз в университете и, пришедши с лекции, почувствовал себя дурно и лег… Чуть было к праотцам не отправился. Теперь поправился немного и выхожу из дома прогуляться, даже был два раза у Потанина, который… теперь перешел в квартиру рядом с нашим домом. Я решил слушать выбранные лекции с естественного факультета. Но питаю надежду, когда преобразуется с нового года технологический институт, слушать и там лекции. Много я упустил за болезнью, но надеюсь догнать. Обзавелся книгами. Купил Белинского 8 томов, Пушкина, Гоголя, Майкова, Максимова, географию Сибири Гагеймейстера, Гумбольдта да учебных немного: химию, политическую экономию Милла на французском языке… Надеюсь я здесь закупить побольше книг да привезти в Сибирь. Между прочим, и полное Герценовское издание… читал здесь «Полярную звезду» за 50-е годы… «Исторический сборник» за 59-й и видел портрет Искандера, а «Колокол» не видел. Хочу его какими-нибудь судьбами выписывать.

Новость: на днях умерла старуха Александра Федоровна. Должно ожидать ей блестящую эпитафию в «Колоколе», так что ей и в гробу икнется и поперхнется русским золотом. Царю дадут знать еще через шесть дней. Он в Варшаве сочиняет что-то вроде священного союза, и потому боятся обеспокоить его императорскую особу.

Носятся слухи, что крестьянский вопрос он хочет к новому году закончить. Говорят о конституции, будто бы сочиняют в Сенате. Но я думаю, это так же сбыточно и верно, как скорбь по умершей Александре Федоровне в России.

Н. Ядринцев
P. S. Поклонитесь Наумову да гоните его сюда скорее.

4

Наконец и Наумов приехал. Сибиряки решили держаться тесным кружком. Сняли квартиру в Воронинском переулке, вполне приличную и по сходной цене — в одной комнате поселились два Николая, Наумов и Ядринцев, старые друзья, другую заняли Потанин и Куклин, а в третьей, обособленно, жил казачий офицер Федор Усов, омич, слушатель Академии генерального штаба. Офицерское положение давало ему некоторые преимущества, из всех обитателей этого дома он был самым обеспеченным и не испытывал тех мелких повседневных затруднений, которые для остальных сибиряков стали привычными. Ядринцев, Наумов, Потанин и Куклин питались вместе, не очень заботясь о разнообразии стола. Хлеб с маслом, вареный картофель, тертый сыр да квас — вот и весь обед; утром и вечером — чай с баранками либо сухарями, которые брали в кредит в соседней булочной. Случалось, что и эту норму приходилось урезать, когда возникали непредвиденные расходы. Так, однажды Потанину предложили очень ценное и редкое издание четырехтомника Ледебура «Флора России», стоившее по тем временам немалых денег… А денег не было. Он пришел расстроенный: такое издаете упустить!

— Почему же упускать? — возразил Ядринцев. — Ну в коем случае нельзя упускать! А ну, господа студенты, сколько у нас там в наличности?

Деньги были найдены, их как раз хватило на четырехтомник. И даже осталась какая-то мелочь… Днем, за обедом, Ядринцев с серьезным видом говорил:

— А не кажется ли вам, господа, что ситник и без масла хорош?

— Вполне, — понимающе кивал Наумов, поглаживая крохотную рыжую бородку. — А как вы относитесь к сыру? Меня от него изжога замучила…

— Верно! — подхватил Куклин. — Тертый сыр и масло отрицательно сказываются на мыслительных способностях человека… Лично я хочу иметь свежую голову.

— И чистый желудок, — буркнул Потанин.

— Может, и сухари исключить? — невинными глазами смотрел Куклин. Однако сухари удалось «отстоять». Масло же и сыр, как «отрицательно влияющие на мыслительные способности», временно были исключены; зато картошка и хлеб оставались неизменными, как неизменным было стремление сибиряков к знаниям. Учились они жадно, самозабвенно, сознавая свой долг перед родиной и ту роль, которую они должны сыграть в ее судьбе в будущем… Будущее. Оно рисовалось прекрасным. И жизнь в это время, несмотря ни на что, была удивительной. Вечера, встречи с друзьями, горячие споры, диспуты, лекции любимых профессоров, проходившие при переполненных аудиториях; их слушали не только студенты, но и самая изысканная, аристократическая публика, либеральные дамы и господа… Все перемешалось. Все жило, дышало нетерпеливым ожиданием великих реформ. Говорили об отмене цензуры, об освобождении крестьян, об открытии сибирского университета… Последнее, разумеется, чаще в сибирском кружке, на студенческих сходках.

Позже, когда с многими иллюзиями пришлось распрощаться, в доме, где жили сибиряки, появился еще один квартирант; он занял самую крохотную и неудобную комнату, скорее чулан. Звали новичка Иван Худяков, и фамилия его вполне соответствовала внешнему его облику: маленький, худой, почти изможденный, с глубоко запавшими острыми серыми глазами и тонким голосом скопца, он произвел поначалу неприятное впечатление. Однако первое впечатление вскоре развеялось. Худяков оказался человеком отзывчивым и добрым, честным товарищем. Комната же его была обставлена своеобразно: стол на трех ножках, придвинутый для устойчивости к стене, стул и большой деревянный ящик, наполненный бумагами и книгами. На этом ящике он и спал. Питался Худяков исключительно хлебом и чаем, не позволял себе ничего другого. Это удивляло даже Потанина, которого считали аскетом, и он иногда говорил: «А что, братцы, не пригласить ли нам Худякова отобедать?»

Между тем двадцатилетний Худяков был уже в то время автором двух или трех книжек, изданных в Москве, где он учился в университете. Он привез с собою около ста рублей, но тотчас же по приезде пустил их в оборот — на издание очередного выпуска «Великорусских сказок». Оставшись без гроша в кармане, он думал не о хлебе насущном, выказывая полное равнодушие к этому, а вынашивал план издания журнала «Сказочный мир». И даже подал прошение в цензурный комитет, приложив к нему обширную программу своего журнала. «Сказочный мир», по словам Ядринцева, так и не получил реального воплощения… Сам же Худяков, став в это время полноправным членом сибирского кружка, уже вынашивал новые планы. Он как бы и не жил в настоящем, он весь был в будущем, этот маленький, худой и слабый на вид человек.


Однажды Ядринцев зашел к Омулевскому и застал его в несколько необычном виде. Скинув свой бархатный сюртук и засучив рукава сорочки, Омулевский подметал комнату. Увидев Ядринцева, смутился, вспыхнул, растерянно держа перед собой щетку, но вскоре справился с растерянностью и весело проговорил:

— Прошу прощенья… занят отнюдь не поэтическим делом. Но, как сказал наш общий друг Теккерей, кто не имеет прислуги, тот сам себе комнату метет…

— Правильно, — поддержал Ядринцев, и оба весело, с облегчением рассмеялись. Омулевский смел мусор в угол, поставил туда же щетку и внимательно посмотрел на Ядринцева.

— Какие новости в ваших краях?

— Письмо от Щукина получил.

Ядринцев прошел к столу, на котором в беспорядке лежали газеты, книги, исписанные листы, некоторые из них были смяты, скомканы, как видно, в минуты отчаянного вдохновения, валялись под столом.

— Работаешь? — спросил Ядринцев. Омулевский махнул рукой.

— Мучаюсь.

— Творческие муки — это хорошо, — сказал Ядринцев. — Завидую.

— Чему завидовать? — возразил Омулевский, голос его, однако, звучал весело я даже беззаботно. — Чему завидовать? — повторил он, усмешливо щурясь. — Третий год живу в Петербурге, а похвастаться нечем. Другой бы за это время живого места ни в одном журнале не оставил!..

— А переводы Мицкевича? — напомнил Ядринцев. — Щукин привозил эту книгу в Томск, мы ее читали, стихи нам понравились.

— Вам понравились, а Добролюбов безжалостно их перечеркнул, — теперь уже с искренним огорчением он проговорил. — Омулевский, говорит, хоть и пишет прозой, но непременно хочет, чтобы его прозу принимали за стихи. Каково? Кому верить: вам или Добролюбову?

— Себе, — сказал Ядринцев. — Себе, прежде всего.

— Может, ты и прав. Незачем все время оглядываться на кого-то, ждать, что там скажут о тебе… А-а! — махнул рукой, повеселев, стал прежним Омулевским и почти без пауз, на одном дыхании, продекламировал, словно, вызов кому-то бросил:

Все на свете трын-трава:
Радости и муки —
Лишь была бы голова,
Молодость да руки…
Знай работай от зари
До зари упрямо,
Да в глаза врагам смотри
Весело и прямо…
— Новые? — спросил Ядринцев.

— Еще тепленькие, — кивнул Омулевский. — Концовку вот только никак не найду. Сто вариантов уже перебрал — и все не то. Послушай, — вдруг сменил тему, — ты не встречал Красноперова? Как ушел тогда, сбежал ночью, так ни разу больше не появлялся. Вчера заходил я в «Современник», справлялся: не был ли он у них? Нет, говорят, не был. Исчез бесследно; как в воду канул… — сказал он и осекся, как-то переменился в лице при последних словах. — А может, и вправду канул?.. Он уже пытался однажды… Нет, это немыслимо!

Он помолчал, глядя куда-то мимо, в мокрое от дождя окно. Погода как-то враз переменилась — набухшие серые тучи плыли над городом, со свистом задувал сырой, промозглый ветер.

— Ну, как там Щукин поживает? Что пишет? — вспомнил про письмо.

— Женился.

— Кто? Щукин? Разве это возможно?..

— Для Щукина все возможно, — сказал Ядринцев. — Причем через два месяца после женитьбы родился у них ребенок… И Щукин тут, по всему видать, сбоку припека.

— Как это? — не понял Омулевский.

— А так: встретил, говорят, кем-то обманутую девушку, пожалел и женился.

— Вот это похоже на Щукина! А сборник он еще не выпустил?

— Сборник уже почти готов. Обещает, как только выйдет, сразу же прислать. Все-таки молодец Щукин — Такое дело провернул: первый сборник «Сибирских рассказов»! Пока мы тут теоретизируем, он не спит, а делом занимается. Как сказал один известный поэт, — хитро глянул на Омулевского, — знай работай от зари до зари упрямо…

Омулевский улыбнулся польщенно, быстро собрался, и они вышли на ветер, под дождь.

— И еще пишет Щукин, — сказал уже на улице Ядринцев, — что счастлив сейчас, как никогда, что такой замечательной женщины не встречал еще в своей жизни…

— А что, может, действительно счастлив? И прав в своем поступке?

— Щукин всегда прав, — серьезно, несколько даже торжественно ответил Ядринцев, — потому что, как никто из нас, благороден.

Они прошли по Большому проспекту до Пятой линии, повернули в сторону набережной. Дождь все моросил, холодный и нудный. Ветер дул порывами, гудя в узких улицах, как в трубе. Вода в Неве потемнела и вздулась, в сырых и грязных разводах были парапеты набережной. Невольно думалось, что солнцу никогда уже не пробиться сквозь свинцово-тяжелые тучи, медленно тащившиеся над городом, цеплявшиеся за купола соборов и мокрые крыши каменных домов.

5

Произошло, казалось бы, ординарное событие в Казанском университете: вместо переведенного в Москву профессора Попова, читавшего курс русской истории, приглашен был Афанасий Прокофьевич Щапов, тридцатилетний бакалавр из духовной Академии. Относились к приходу нового преподавателя настороженно, а кое-кто с предубеждением: чего, мол, ждать от «духовника». Хотя имя его уже приобрело некоторую известности: казанский книготорговец Дубровин издал брошюру бакалавра о расколе старообрядства, и она разошлась в три дня. Знали, что Щапов сибиряк, четыре года назад блестяще окончил Академию, при ней и остался… И вот сейчас должен был уйти, но что-то медлил: то ли сам в чем-то не был уверен, то ли академическое начальство не хотело расставаться с молодым преподавателем… Наконец согласие ректора духовной Академии на перевод бакалавра Щапова было получено, попечитель университета князь Вяземский объявил об этом, и на 11 ноября 1860 года была назначена вступительная лекция… Желающих послушать новоявленного историка оказалось много. Седьмая аудитория, где обычно читались подобные лекции, была переполнена, мест не хватило, пришлось перейти в актовый зал, Ждали начала лекции с нетерпением. Студенты горячо переговаривались, о чем-то спорили, кто-то уже сочинил на ходу эпиграмму, готовясь встретить «духовника», взволнованный зал гудел. В назначенный час торжественно пожаловал весь ученый синклит во главе с попечителем. Профессора важно расселись в креслах первого ряда.

И вот появился Щапов.

Он был высок, широкоплеч, копна курчавых черных волос венчала большую голову, отчего голова и вовсе казалась огромной. Щапов стремительно и твердо взошел на кафедру, глянул в зал с насмешливым вызовом и выжидательно помолчал, как бы давая возможность разглядеть себя. Казалось, что вот сейчас этот богатырь заговорит — и голос его прокатится по залу громом. Но заговорил Щапов неожиданно ровно и тихо:

— Скажу наперед, господа: не с мыслью о централизации, а с идеей народности и областности вступаю я на университетскую кафедру… — сказал он с оттенком некоторой озабоченности и даже грусти, не торопясь форсировать своего голоса. Зал отозвался глубоким вздохом не то удивления, не то облегчения — куда ни шло, но лекция началась. Щапов продолжал: — Итак, господа: в настоящее время уже нельзя оспаривать факт, что история — есть сам народ, дух народный, что сущность и содержание истории есть жизнь народная во всей ее полноте. — Он говорил, глядя в зал, точно по глазам и лицам стараясь понять реакцию и определить для себя, в ком он может найти поддержку или сочувствие. — Но вот вопрос, который еще не осознан и не утвержден наукой: это вопрос областности, иными словами, развития провинций… — Голос его постепенно креп, набирал силу, зал притих, устремив сотни глаз на этого громадного человека, свободно, чуть боком стоявшего на кафедре, которая казалась тесной для него, не рассчитанной на его рост; у него было смуглое крупное лицо, крупные губы, крупный подбородок, крупные ладони — все в нем было отмерено щедрой мерой. — И еще замечу, господа: с эпохи утверждения московской централизации в нашей истории все меньше стали говорить о внутреннем быте различных провинций, то есть вовсе никак не раскрывая и не изучая историко-этнографические, бытовые и экономические особенности, условия, так сказать, внутреннего развития многочисленных российских областей. Как будто не эти области составляют основу и сущность, историю российского народа!.. Все это и по сей день проходит стороной, а на первое место выдвигаются вопросы централизации, единодержавия… Между тем ни в одной европейской истории, кроме российской, вы не найдете факта столь своеобразного территориального и этнографического самообразования областей… Итак! — Он помолчал несколько, глядя в зал, и голос его после паузы прозвучал сильно и страстно. — Итак, с мыслью о народности и областности я избираю для своих чтений историю русскую, вернее сказать, историю русского народа. — Он выделил эти слова какой-то особой интонацией, подчеркнуто произнес, и вздох одобрения, согласия, восхищения прошел по залу, точно молодой весенний ветер. Кто-то в задних рядах, из глубины, восторженно крикнул: «Браво!» И Щапов с благодарностью, весело посмотрел туда, в глубину зала, понимая и радуясь тому, что он уже не один, и это прибавляло ему сил и уверенности. — И еще, друзья… — сказал он, обращаясь как бы непосредственно к тем, с кем он еще не был знаком, но кто уже был с ним, являясь сторонником его и другом. — И еще, друзья: в центре наших бесед будут стоять вопросы исторического развития Сибири. Ибо в этой части русской истории есть много таких важных, первоклассных вопросов, которые доселе ждут исследования: это, прежде всего, вопрос колонизации, вольного и невольного заселения обширного края, это, наконец, историческая роль великорусского народа в освоении и культурном развитии восточной окраины…

Лекция продолжалась два часа.

И закончилась неожиданно: оборвав на полуслове, Щапов кивнул и быстро вышел. Некоторое время стояла полная тишина, зал, точно загипнотизированный, молчал и вдруг очнулся, разом вздохнул и взорвался дружными рукоплесканиями. Раздались голоса: «Браво! Браво, профессор Щапов!» Хотя профессором Щапов еще не был, как не был еще окончательно утвержден в вакансии преподавателя русской истории.

— Браво, профессор Щапов! — неслось по залу. — Браво, браво!

Попечитель князь Вяземский и весь ученый синклит, поднявшись с кресел, вежливо, хотя и не так горячо, как восторженно принявшие лекцию студенты, аплодировали. Щапова настиг этот шум, гром аплодисментов уже в коридоре. Он остановился. И в этот миг, толпа хлынула из зала, вмиг его окружив. Он улыбался смущенно.

— Браво, профессор! Браво!.. Спасибо за лекцию, Афанасий Прокофьевич!..

И Щапов с волнением подумал: «Победа». Потом он спустился вниз, оделся и в сопровождении группы студентов, еще не знакомых, но уже близких ему людей, отправился домой, в академический флигель. Было свежо. В звездном небе холодно поблескивал узкий серпик народившейся луны. Дышалось легко. И песня, которую, не сговариваясь, вдруг затянули провожавшие его студенты, трогала до слез.

Вот по Волге-реке, к Нижню-городу,
Снаряжен стружок, как стрела летит,
«А ведь я счастлив! — радостно подумал Щапов и мысленно же добавил: — Счастлив потому, что, как и они, мои новые друзья, молод, полон сил. Вся жизнь у нас еще впереди, — думал он, прислушиваясь к голосам, как бы на лету подхватывая и запоминая слова песни, к гулким и твердым шагам по мостовой. — И еще потому, что победа — это всегда счастье. Всегда!» — улыбнулся и тихонько, а потом все громче стал подпевать:

А на том стружке, на снаряженном,
Удалых гребцов двадцать два сидит…
Стружок подхватила волна и понесла вперед. И Щапов чувствовал рядом с собою надежные плечи молодых гребцов…


Позже, пытаясь понять, осмыслить глубже свои отношения с университетской молодежью, Щапов говорил: «Все просто: они верят мне, понимают меня, я отвечаю им тем же — взаимное согласие. — И с улыбкой добавлял: — Любовь с первого взгляда».

Лекции молодого профессора проходили при переполненной аудитории. Но, слыша голоса восторгов, Щапов уже не раз и не два слышал недовольные замечания иных профессоров, скользкий шепоток: «Позвольте, на каком основании этот, с позволения сказать, историк внушает молодежи непотребные мысли? Отчего он так вольготно себя чувствует?..»

Не проходило теперь дня, чтобы в небольшой щаповской комнатке, во флигеле, не собиралась молодежь — и нынешние его ученики, студенты университета, и духовники, по-прежнему считавшие Щапова своим. Разговаривали, спорили, засиживались до поздней ночи. Вопросов нерешенных масса. Россия жила накануне освобождения крестьян. Со дня на день ждали манифест. Гадали: что он даст народу? Пылко обсуждались в профессорской «келье» вопросы распространения грамотности среди крестьян. Мысль Щапова об учреждении сельских школ, даровых библиотек, о подготовке учителей всех волновала, никого не оставляла равнодушным. Одно за другим сыпались практические предложения…

Расходились поздно. И Щапов долго еще после этого не мог уснуть, лежал, вперев глаза в потолок, и бормотал вслух, как молитву: «А на том стружке, на снаряженном, удалых гребцов двадцать два сидит…» Вокруг него, профессора Щапова, было уже не двадцать два, а добрая сотня молодых надежных гребцов, и он не побоялся бы с ними отправиться в любое плаванье…

Щапов подумывал о поездке в Москву и Петербург. Хотел встретиться с блиставшими в то время столичными профессорами Соловьевым и Костомаровым, познакомиться с их методами преподавания, дабы углубить и расширить свой курс… Он уже написал в Москву, поделившись замыслами со своим предшественником Поповым, и получил от него положительный ответ. Ехать! В середине апреля Щапов подал прошение на факультет, думая, что решение вопроса займет времени немало. Однако все разрешилось неожиданным образом и очень скоро, чему послужило причиной событие, происшедшее в селе Бездна, неподалеку от Казани…

«Двенадцатого апреля 1861 года русская земля обагрилась русской кровью, — отзывался на это событие Герцен. — Пятьдесят крестьянских трупов легло на месте, восемьдесят тяжело раненных умирали без всякой помощи по избам. Фанатик, который их вел, простой крестьянин… веровавший в земского царя и золотую волю, был расстрелян Апраксиным… С этой же казни начался мужественный, не слыханный в России протест не втихомолку, не на ухо, а всенародно, в церкви — на амвоне. Казанские студенты служили панихиду по убиенным, казанский профессор произнес надгробное слово. Слабодушным этого поступка назвать нельзя».

Профессором этим был Щапов.


Разнеслась весть: благородное дворянство устроило торжественный обед в честь «победителей», и граф Апраксин на этом обеде произнес прочувствованную речь: «России, господа, не убудет от сотни-другой таких смутьянов… А наука впредь будет великая».

Цинизм Апраксина был известен и никого не мог удивить. Возмущало поведение некоторых университетских профессоров, принявших участие в этом позорном, не слыханном по своей низости «благородном» обеде, на котором провозглашались тосты здравие государя императора и отплясывалась кадриль под военный оркестр…

Первым прибежал к Щапову Серафим Шашков, студент-духовник, с которым у них отношения были особенно близкими.

— Афанасий Прокофьевич, что же это происходит? — едва сдерживая слезы, говорил Шашков, лицо его горело. — Какой позор! Мужик волю ждал, свободу, а вместо этого получил пулю в лоб… Боже мой, куда же Россия идет?

Щапов и сам был возмущен не меньше, верил и не верил случившемуся. Неужто такое возможно? Выходит, возможно.

— Сядь, Серафим, успокойся, — ласково он тронул Шашкова за плечо. Но Шашков не мог успокоиться.

— Неслыханно, это неслыханно! Царь поднимает руку на мужика; отец, — усмехнулся он горько, — убивает сына… Позор!..

Пришло еще несколько студентов. «Келья» профессора гудела ульем. Прибежал маленький, энергичный «духовник» Яхонтов. На него все воззрились: Яхонтов ездил в эти дни к больной матери, жившей неподалеку от Бездны, верстах в семи, и оказался случайным свидетелем бездненской трагедии… Среди погибших было у него немало знакомых. Знал он и Антона Петрова, бездненского «фанатика», смутившего мужиков своим толкованием воли… Когда в начале марта был обнародован царский указ, вздох разочарования вырвался у крестьян: им давали «волю», но не давали земли. А крестьянин без земли — хуже невольника. Возникло недоумение, а потом ропот. «Воля» занимала четыреста страниц убористого текста, целый том, написанный языком витиеватым, непонятным народу. Появились толкователи, которые искренне пытались докопаться до сути, отыскать среди множества пустых фраз истину. Таким толкователем объявился и Антон Петров, белокурый, голубоглазый и простодушный грамотей; он обнаружил в «положении» суть: царь собственноручно начертал «быть посему», якобы имея в виду дать крестьянам и землю, и волю. И Антон Петров всем говорил: «Есть, мужики, воля, вот она! — тыкал пальцем в текст. — Тут все сказано, как надобно. Государь собственноручно начертал: быть посему. А помещики хотят скрыть это от нас, невыгодно им давать нам и землю, и волю…»

Мужики просили Антона еще и еще раз истолковать им волю, и он охотно истолковывал, объяснял.

О бездненском «толкователе» донесли исправнику. Исправник тотчас послал наряд, приказав арестовать смутьяна. Однако бездненцы укрыли Антона. Тогда исправник явился сам. Безуспешно. Видя, что положение серьезное, исправник лично доложил о случившемся генерал-губернатору. Генерал Козлянинов спросил:

— Как вооружены мужики?

— Иконами, главным образом, — ответил исправник. Генерал поморщился, сердито сказав:

— Иконы, полагаю, у них не стреляют?

— Кто его знает, — пожал плечами исправник. — Они, ваше высокопревосходительство, мужики-то, уверовали в то, что-де положение о воле не в том виде им преподносят, каким его государь повелел обнародовать… Обман ищут. А Петров Антон подстрекает.

— Россия на вере держится, — сказал генерал Козлянинов. — А войско в Бездну послать не мешает. Для острастки.

Была ранняя весна. Земля томилась под солнышком, исходя теплым паром, ждала своего пахаря. Высокие облака неслись по небу, воздух дрожал от птичьего грая.

И вздрогнул потом от выстрелов…

— Ну вот, свершилось! — воскликнул Яхонтов, едва переступив порог профессорской «кельи». На него воззрились все, нетерпеливо спрашивали:

— Что там, как было?

Яхонтов сел, опустив руки.

— Страшно было, — сказал. — Безоружных людей в крови потопили. Мужики падали, как снопы от ветра, а их в упор, в упор стреляли… Убитые лежали вповал, и граф Апраксин шагал прямо через трупы… Убили и Антона Петрова. — Поднял он голову, поглядел на товарищей. — Повесили Антония в Спасске на глазах у народа… За что? — Он задохнулся от негодования и горя, переполнявшего душу, и наклонил голову, закрыв руками пылающее лицо. Сказал через минуту насмешливо-горько. — Просите — и дано будет. Ищите — и найдете. Стучите — и отворят вам… Отворили! Куда же дальше-то идти, а, куда? — Никто его не перебивал, слушали молча. Он жестко спросил: — Есть ли на земле такой человек, который сыну своему, когда он попросит хлеба, подал бы камень? И можно ли такого человека назвать отцом?..

— Анафеме предать такого отца!

— Послушайте, — внятно и тихо сказал Шашков, — надо отслужить панихиду по убиенным. Как вы на это смотрите?

— И ты еще спрашиваешь! — возмутился Яхонтов и повернулся к Щапову. — Афанасий Прокофьевич, это наш долг, и я готов сделать все, что в моих силах. Афанасий Прокофьевич…

— Спасибо, Яхонтов, — кивнул Щапов и повторил: — Спасибо, друзья! И я готов тоже сделать все возможное. Давайте только условимся: когда и где? Сами понимаете, что вопрос этот немаловажный.

— Откладывать нельзя, — сказал Шашков. — И отслужить панихиду надлежало бы в соборе, да, всякому ясно, что в соборе-то скорее закатят ектению во здравие палачей… Где же тогда?

— А в кладбищенской церкви, — предложил Яхонтов. — Настоятелем там отец Бальбуциновский, я его хорошо знаю. В первое воскресенье и отслужим.

— Да ведь первое воскресенье — завтра.

— Вот завтра и отслужим.

На другой день, после вечерни, в Куртинской кладбищенской церкви была совершена панихида по расстрелянным бездненским крестьянам. Народу собралось сотни три, студенты университета и духовной академии. Было тесно, душно, трескуче горели в паникадилах свечи, кроваво-багровые отблески трепетали на святых ликах, смотревших мученическими глазами с какой-то недосягаемой высоты…

Служба совершалась торжественно, двумя священниками — настоятелем Бальбуциновский и первокурсником духовной академии Яхонтовым. Царские врата были распахнуты, и могильным холодом обдавало собравшихся. Яхонтов стоял рядом с Бальбуциновский, маленький, с бледным одухотворенным, полным пророческой страсти лицом. Студенческий хор спел панихиду. И взволнованный, охваченный лихорадочным ознобом Щапов поднялся на амвон; широкоплечая, громадная фигура его на фоне освещенного, точно пылающего иконостаса выглядела внушительно.

— Други! — сказал он, выдержал паузу, полную печальной возвышенности, и продолжал: — Други, нечеловеколюбиво убиенные, мы вас помним! И говорим сегодня: сам Христос завещал народу равенство и братство, искупительную свободу… Но где они, эти равенство и братство, где свобода? — Он перевел дух, и голос его еще какое-то время звучал в гулком пространстве, отдаваясь эхом. — Среди забитого безграмотностью, бесправного российского народа немало появлялось мнимых Христов, которые возвещали освобождение от рабского своего, страдальческого положения. Эти мнимые Христы с половины XVIII века стали называть себя пророками, искупителями народа, будучи душой и плотью связанными со своим народом… Они были не только пророки, но и кровные его сыны. И вот явился новый пророк, толкователь истины, бездненский крестьянин… Он возвещал свободу, за что и поплатился жизнью. И повлек за собою много жертв, братьев своих по духу и по несчастью. В чем их вина? Только лишь в том, что ограниченное государственное положение оказалось им недоступным? Только лишь потому, что они хотели жить по-человечески? — гремел голос Щапова, дрожало пламя свечей, и запах тающего воска наполнял воздух. — Мир праху вашему, бедные страдальцы, и вечная вам память! Да успокоит господь ваши невинные, светлые души. И да здравствует свобода, даруемая вашим живым собратьям!..

Трудно было сдержать слезы, и многие плакали. Расходились большими группами. Много было сказано в этот вечер горячих, клятвенных слов. А город жил своей привычной и нерушимой, казалось, жизнью: светились окна благородного собрания, играл духовой оркестр, давали воскресное представление в театре…

— Мир не содрогнулся, — грустно сказал Щапов провожавшим его Шашкову и Яхонтову. — И все-таки есть люди, в этом я сегодня воочию убедился, есть силы, которые способны разбудить этот сонный, этот равнодушный мир…

* * *
Назавтра известие о панихиде в Куртинской церкви дошло до военного губернатора, мигом облетело весь город. Генерал Козлянинов немедленно и «весьма секретно» телеграфировал министру внутренних дел. Уведомили Синод, шефа жандармов. Телеграмма вызвала смятение в Петербурге — нет, не расстрел почти сотни невинных крестьян апраксинской гвардией обеспокоил правительственные верхи, а скромная панихида в кладбищенской церкви… Доложили царю. Александр, мучившийся накануне животом (государь страдал хроническими запорами), бледный, осунувшийся, с синеватой отечностью под глазами, внешне спокойно выслушал доклад, уточнил кое-какие детали, в частности, его заинтересовало содержание речи профессора Щапова. Однако этого не знали, и царь, нахмурившись, сердито сказал:

— Так узнайте! В чем дело?

Телеграфировали в Казань. Оттуда сообщили: архиепископ требовал речь, Щапов отказался дать; жандармы тоже не дознались. «Ждем дальнейших указаний». Обер-прокурор Синода Толстой проявил весьма завидную оперативность: во второй половине апреля для производства следствия в Казань отправился обер-секретарь Синода Олферьев, по пути заехавший в Москву, где получил подкрепление в лице представителя духовенства. Митрополит Филарет, обеспокоенный случившимся, отрядил для столь важной миссии давнего своего приверженца настоятеля Даниловского монастыря Иакова, снабдив его вопросником, состоящим из сорока пунктов.

Царь, в свою очередь, не удовлетворился предпринятыми мерами и велел направить в Казань генерал-адъютанта Бибикова. Последний уже через несколько дней имел беседу с попечителем Казанского университета князем Вяземским, интересовался личностью Щапова, его отношениями со студентами, содержанием его лекций по истории… Сказал, что Щапова следует немедленно арестовать. Вяземский воскликнул:

— Ни в коем случае! Нельзя этого делать.

Бибиков удивился:

— Вы против ареста?

— Нет. Но поймите правильно: я только хотел сказать, что не следует Щапова арестовывать здесь, в Казани, это может повлечь за собой нежелательные последствия… Слишком велик авторитет у Щапова среди студентов.

Бибиков задумался. Настаивать не было смысла, ибо любое осложнение могло обернуться против самого генерала.

— Хорошо, — сказал Бибиков. — Будем искать другой выход.

И выход был найден: под негласным надзором Щапова решено было сопроводить пароходом до Нижнего, там и арестовать.

Вяземский пригласил Щапова к себе вечером, в пятницу, повел разговор издалека, поинтересовался настроением. Щапов усмехнулся:

— Мое настроение вам известно.

— Мне докладывали, что вы хотели съездить в Москву и Петербург для ознакомления там с методами лучших профессоров? Не раздумали?

— Нет. Но…

— Вот и поезжайте, — не дал ему договорить Вяземский.

Щапов снова усмехнулся:

— Понимаю. Когда прикажете выехать?

— Ну что вы, Афанасий Прокофьевич, я вам не приказываю, а дружески советую. Так лучше будет для вас…

— Хорошо, — согласился Щапов. — Когда вы мне советуете выехать?

Вяземский, помедлив, сказал:

— Да завтра же, Афанасий Прокофьевич, и выезжайте. Зачем откладывать? Прогонные получите. Билет на пароход закажут.

— Благодарю, вы очень добры ко мне.

— Надеюсь, все обойдется, и случай этот будет расценен не более, как безобидное недоразумение.

— Вы считаете этот случай недоразумением? — спросил Щапов.

Вяземский протянул руку:

— Не держите на меня зла, Афанасий Прокофьевич, и примите самые лучшие мои уверения…

* * *
Двадцать девятого апреля Щапов пароходом отправился в Нижний. Стояли теплые дни пасхальной недели. Утром профессорская «келья» в академическом флигеле была битком набита. Пришедшие проводить его студенты теснились и в коридоре, и на крыльце, и подле флигеля на лужку, уже покрытом раннейвесенней зеленью. Прощание было грустным, точно всем было ясно, что вернуться в Казань Щапову уже не доведется.

Студенты проводили его до Подлужной слободы, а там уселись в загодя приготовленные лодки — и необычная эскадра двинулась по разливу Казанки, к пристани, где уже начиналась посадка на пароход. Кто-то из сидевших рядом, кажется Яхонтов, затянул песню, его поддержали, подхватили на других лодках, и песня понеслась от Подлужной слободы на пристань, а оттуда еще дальше, за Волгу. Щапов вместе со всеми пел:

Вот по Волге-реке, к Нижню-городу,
Снаряжен стружок, как стрела летит.
А на том стружке, на снаряженном,
Удалых гребцов двадцать два сидит…
Все остальное было, как во сне. Объятия. Пожелания. Слезы. Грохот убираемого трапа. Гудок парохода. И чей-то срывающийся высокий голос:

— Прощайте, Афанасий Прокофьевич! Мы вас никогда не забудем.

Пароход развернулся, и Казань осталась позади.

Щапов спустился в каюту. Там уже сидел пассажир. Он приветливо, широко улыбнулся, гостеприимно повел рукой:

— Прошу! А я гадаю: кто у меня в соседях окажется? Не люблю, знаете, брюзгливых стариков, — доверительно признался. — В Нижний?

— Да.

— Вот и славно! Значит, попутчики… — Поднялся и подал руку. — Корягин, Михаил Петрович.

— Афанасий Прокофьевич, — не очень охотно представился Щапов. Не любил он всяких шапочных, случайных знакомств.

— Очень рад, — сказал Корягин. — Знаете, а я вас где-то уже видел, встречал. Не припомню только…

Щапов пожал плечами, буркнув:

— Возможно. Мир тесен.

И мельком глянул на излишне разговорчивого, напористого соседа; был тот розовощек, широколоб, с ясными серыми глазами и рыжеватыми бакенбардами, которые придавали его лицу этакую смешливую простоватость. Он так и сыпал словами:

— А то, знаете, в прошлом году довелось мне плыть с одним господином, не бог весть какая длинная дорога, а замучил он меня рассказами о своих болячках. Что да отчего бывает, какими травами-снадобьями исцелять ту или иную хворь… — Он захохотал, слегка запрокидывая лобастую голову, бакенбарды весело тряслись. — Приехали в Нижний, а я чувствую: заболел! И мысль одна: какими же травами мне исцеляться? Вот ведь тоже наука.

— Ну, относительно трав я вам плохой советчик.

— Да, я вижу… — сквозь смех проговорил Корягин. — Слава богу, и я пока обхожусь, не жалуюсь на здоровье. А хороша нынче Волга, — вдруг повернул разговор. — Берегов не видно, вон как разлилась, матушка!..

— Хороша, — согласился Щапов, глядя в иллюминатор, за которым близко плескалась и взблескивала вода. Тонко позванивала на столике пустая чашка. Пароход слегка покачивало.

— Знаете, а в другой раз довелось мне ехать… — продолжал говорить Корягин, но Щапов слушал его вполуха, и голос постепенно отдалялся, потом и вовсе исчез — и не волжская вода уже плескалась перед глазами, а весенний разлив на Анге, широкое течение Лены среди причудливых, великолепных скал, высокие берега и тайга, тайга во все стороны, вековечные дебри… И бесконечная дорога от Иркутска до Анги, по которой приезжал отец и увозил их с братом из опостылевшей бурсы домой на летние каникулы. Сколько волнений, истинного счастья доставляла встреча с родными после долгих месяцев разлуки! Дорога от Лены поворачивает направо и, кажется, уходит еще выше, взбирается с перевала на перевал — и вот, наконец, открывается вид на Ангу, приземистые сосновые и лиственничные дома стоят бок о бок, такие желанные и родные, что от одного их вида глаза увлажняются и сердце начинает частить… Повозка вкатывает во двор. Весело взлаивают, повизгивают от неудержимой радости собаки — узнали, не забыли своих! Кидается на шею заметно подросшая, чудно изменившаяся сестренка. Спешит навстречу мать, худенькая, скуластая, с еще больше, кажется, почерневшим лицом, обхватывает тебя, прижимает и ласково шепчет, гладя дрожащими пальцами черные твои вихры: «Шоня, Шонюшка мой приехал…» Никто, кроме матери, не называл его так — ни в бурсе, ни позже в Иркутской семинарии, ни здесь, в Казани, когда он учился в духовной академии… Ему нравилось, по душе было это певучее, мягкое материнское: «Шоня». Он и сейчас без волнения не мог об этом думать: оно, это имя, как бы связывало его с тем далеким и родным миром, из которого он вышел и от которого с годами все больше отдалялся, но не хотел и не мог окончательно уйти…

Щапов сидел, полуприкрыв глаза, и видел себя как бы со стороны: вот он семинарист, а вот уже студент… Отец доволен: кто еще из ангинских может похвастаться такой образованностью? Пишет обстоятельные письма, целые послания: по-прежнему он служит пономарем в Ангинском приходе, получает шестнадцать рублей серебром годового жалованья… Какие это, господи, прости, деньги!.. Да и церковные доходы в Анге тоже мизерны — от масленицы до пасхи едва «пятишка» набирается… Правда, с хлебом неплохо, на рождество наславили двадцать пудов ржи да пшеницы, да своего хлеба намолотили осенью тридцать мешков… «Ничего, — заключал обычно отец, — живы будем — не помрем. Хотя, конечно, без денег нынче никуда не сунешься: одежду справить, свечи, мыло, чай, сахар — на все требуется копейка. А табак, водка, бумага…» Отец со скрупулезными подробностями описывал все деревенские новости, прочтешь письмо — как дома побываешь. Иногда осторожно отец намекал, что-де, если он, Афанасий, изъявит желание воротиться домой, любой причт охотно его примет, хоть в деревне, хоть в городе… «Ах, Сибирь, Сибирь, как далека ты сегодня!» — подумал растроганно Щапов. Но уже что-то нарушилось в его цепи воспоминаний, оборвалось. Опять плеснула, совсем близко, за иллюминатором, зеленоватая, по-весеннему мутная вода, волжская. И берега вдали виднелись волжские, пологие, в синем окаеме. И чашечка на столе тихонько позвякивала. И голос Корягина как бы пришел издалека, вернулся, звучал отчетливо:

— Отчего, скажите, Афанасий Прокофьевич, не сидится человеку на месте, все он куда-то стремится, чего-то ищет? Вот и мы с вами…

— Оттого, должно быть, — рассеянно отвечал Щапов, — что он человек и хочет, чтобы с этим считались другие.

— Так ведь утвердить себя можно и сидючи на месте. Мне вот часто приходит в голову: как просто да легко жилось бы людям — избавься они от многих своих пороков! — сказал Корягин. Философ он, как видно, был весьма неглубокий и в рассуждениях своих перескакивал с одного на другое, без всякой последовательности.

— Тут есть хитрости, Михаил Петрович, — улыбнулся Щапов. — Во-первых, всяк по-своему понимает порок и добродетель… А во-вторых — это даже забавно пожить в добродетельном обществе. Только вот пороков-то общество накопило многовато, вряд ли они сами по себе исчезнут… Как полагаете?

Корягин руками развел, достал затем из кармана жилета часы на длинной серебряной цепочке, щелкнул крышкой циферблата и объявил:

— Знаете, Афанасий Прокофьевич, сколько мы с вами плывем? Без малого два часа. Время бежит. Даст бог, завтра к вечеру будем в Нижнем… Вам уже приходилось бывать или впервые едете?

— Впервые.

— Город, скажу вам, преинтереснейший. А ярмарка нижегородская… ну, скажу вам!.. Такую нигде больше не встретите. А что, Афанасий Прокофьевич, — как уже не раз, перескочил с одного на другое, не доведя до конца прежнего разговора, — не сходить ли нам с вами в местный кабак? Времени у нас предостаточно. Между прочим, готовят здесь отменные блюда, особенно из дичи. А настойки померанцевые, бишофы, эх!.. — прищелкнул пальцами. — Неужто не соблазнил?

— Соблазнили, — кивнул Щапов. — Кабак так кабак. Пойдемте.

Они постояли на верхней палубе, обдуваемые теплым ветерком, доносившим с берега запахи свежей рыбы, пиленого леса, молодой, едва только распустившейся зелени… День был солнечный, по-весеннему звонкий, и пароход «Самолетский» шел к Нижнему на всех парах.


Между тем о нахождении Щапова на этом пароходе было уже известно не только казанским властям, но и в Нижнем, к даже в Петербурге… Более того, той же ночью, когда пароход «Самолетский» был где-то на полпути, нижегородский губернатор получил шифрованную телеграмму за подписью министра внутренних дел Валуева:

«Задержите бакалавра Щапова, выехавшего из Казани, тотчас по прибытии в Нижний. Его следует подвергнуть домашнему аресту и строжайшему полицейскому надзору впредь до особого распоряжения. Об арестовании Щапова донести телеграфом».

Тридцатого апреля около шести вечера пароход «Самолетский», устало отпыхиваясь и ожесточенно дымя, причалил к нижегородской пристани, где Щапова уже поджидали жандармы. Корягин сошел по трапу первым, увидел жандармского подполковника, подошел к нему, они пожали друг другу руки, о чем-то поговорили, и Корягин, повернувшись к Щапову, сказал:

— Минуточку, Афанасий Прокофьевич. Прошу меня простить, но, по-моему, тут вышло какое-то недоразумение…

— Какое недоразумение? — спросил Щапов.

— Приказано вас задержать.

Щапов внимательно посмотрел на Корягина, и тот поспешно пояснил:

— Поверьте, Афанасий Прокофьевич, для меня это тоже неожиданно…

— Ну, что, поедемте, штабс-капитан? — поторопил жандармский подполковник и кивнул Щапову. — Прошу следовать с нами.

Один из жандармов подхватил его чемодан. Щапов шел налегке, поглядывая на Корягина, с которым так мило коротали они время на пароходе «Самолетский».

— Ну вот, штабс-капитан, — насмешливо сказал Щапов, — а мы с вами о добродетельном обществе рассуждали!.. Выходит, преждевременно?

Корягин промолчал.


Два дня Щапов пребывал в полном неведении. И не тюрьма — живет в просторной комнате, окнами на Волгу, и не свобода — никуда не выйдешь, заперт в четырех стенах. Жандарм за дверью ходит и ходит туда-сюда, точно маятник, стучит сапожищами. Часа через два является другой, поговорят о чем-то вполголоса, сменятся — и опять шаги за дверью, раздражающее поскрипывание расшатавшихся половиц. Скука зеленая, тоска невыносимая. Почитать бы, но книги и все бумаги изъяты при обыске, опечатаны и «за подписом» подполковника Коптева, штабс-капитана Корягина и самого Щапова сданы нижегородскому полицмейстеру. К счастью, в кармане пиджака нашлось несколько чистых блокнотных листков. Щапов обрадовался. Решил кое-что записать. Он понимал, что в жизни его началась особая, необычная полоса, и был готов ко всему, даже к худшему, чем этот странный «домашний» арест. Экономя бумагу (кто знает, сколько придется здесь просидеть), он писал мелким, микроскопическим почерком, посмеиваясь над собой: «А ярмарка нижегородская, говорят, не имеет себе равных… И жандармов здесь, как, впрочем, и в Казани, вполне достаточно».

Шаги за дверью, твердые и размеренные, вызывали глухую, тоскливую злость. Щапов не выдержал, приоткрыл дверь. Жандарм остановился и вопросительно глянул на него:

— Чего вам?

— Охраняете? — спросил Щапов.

— Приказано.

— А если убегу?

— Не дай бог… Да куды вам бечь?

Щапов засмеялся.

— Верно. Некуда мне бечь. Не беспокойтесь. Об одном вас прошу, ходите потише. Либо возьмите вон стул и сидите себе, размышляйте о житье-бытье.

— Нельзя нам размышлять, — смущенно сказал жандарм. — Служба.

Однако ходить стал аккуратнее, тише, а то и вовсе его не было слышно — должно быть, стоял истуканом.

Утром, на третий день, пришел Корягин. Вежливо поздоровался, справился:

— Как спалось, Афанасий Прокофьевич?

— Благодарю, превосходно. Снился Петербург.

Штабс-капитан ободряюще улыбнулся:

— Скоро увидите наяву. Получена депеша: сегодня выезжаем.

— Что ж, рад, — сказал Щапов. — И, как я понял, вы будете меня сопровождать до Петербурга?

— Да, с вашего позволения. Хотя понимаю, что после всего случившегося вам неприятно…

— Ну, отчего же, это не самый худший вариант.

Выехали в тот же день, после обеда. После Нижнего все шло без каких-либо приключений. Дорога оказалась легкой и даже приятной.

«Доехали отлично, — записал в своем дневнике Щапов. — Штабс-капитан оказался прекрасный человек. Мы с ним дорогой выпивали по маленькой и рассуждали о научных исторических вопросах…»


В Петербурге Щаповым занялось Третье отделение. Поместили его в небольшой каморке, с видом на Неву, где-то неподалеку от Цепного моста, и он с усмешкой думал: «Везет мне: в Нижнем окно выходило на Волгу, а здесь — на Неву. Ну, что ж, судьба, как видно, благоволит ко мне…»

Допросы были регулярными, что как бы входило в ежедневный распорядок. Но разговаривали с ним подчеркнуто вежливо, даже любезно. Это настораживало: мягко стелют, да как бы жестко спать не пришлось. Однажды беседовал с ним управляющий Третьим отделением граф Шувалов, уже немолодой, усталый на вид человек, с несколько одутловатым, пергаментно-серым лицом, выражавшим крайнюю озабоченность.

— Прискорбно, — говорил он мягким, дружеским тоном, — весьма прискорбно, господин Щапов, что вы пренебрегли столь высоким доверием, предпочли науке сомнительного свойства времяпрепровождение… Ну скажите, в самом деле, зачем вам нужно было ввязываться в эту историю? Бог с ними, студенты могли к тому склониться по неопытности и незрелости ума, но вы-то, профессор… Кстати, сколько человек участвовало в этом собрании?

— Это не собрание, ваше сиятельство, а панихида по невинным жертвам в кладбищенской церкви, — возразил Щапов. — Сколько же человек было, сказать затрудняюсь.

— Но все-таки были там ваши знакомые и вы могли бы сказать — кто?

Щапов отрицательно покачал головой:

— Не помню. Может, и были.

Шувалов нахмурился. Отеческий тон сменился холодным, официальным.

— Скажите, господин Щапов, а с небезызвестным Герценом вы имели какие-либо сношения?

— Никаких, — ответил Щапов, подумал и добавил: — Но я бы покривил душой, если бы стал утверждать, что Герцена вовсе не знаю, не читал…

— Читаете, читаете, господин Щапов, — сказал Шувалов. — Читаете и сочувствуете. Это мы знаем.

Вечерами, на закате, когда погода была ясной, Нева точно вспыхивала и долго не гасла, светилась изнутри, течение ее как бы замедлялось. Щапов любовался рекой, сменою красок на воде, а память уносила его за тысячи верст, к берегам Лены…

Родина звала к себе, но не обещала свободы — она сама вот уже сотни лет была закована в кандалы.

Щапов доставал из тайника дневник — листки хранились в тюфяке — и торопливо записывал петербургские впечатления… Потом его перевели в крепость, и Нева осталась где-то за каменными стенами. Время как бы остановилось. И внешний мир давал о себе знать лишь полдневными выстрелами петропавловской пушки. Щапов думал в эти дни о родине больше, чем когда-либо, и написал к ней стихотворное обращение, которое вскоре разошлось в списках по всему Петербургу. И стало своеобразным гимном передовой сибирской молодежи.

Услышь хоть ты, страна родная,
Страна невольного изгнанья,
Сибирь родная, золотая,
Услышь ты узника воззванье!
Пора провинциям вставать,
Оковы, цепи вековые,
Централизации свергать,
Сзывать советы областные!
Вот Польша уж давно готова,
Смотри, как бунт кипит!
Украйну будит уж «Основа»!
За кем же дело все стоит?
Одна ленивая страна —
Великороссия — в застое.
Раба царя, все спит она
В бюрократическом покое.
В ней центр царя России,
Центр рабства, деспотизма,
Самодержавной тирании,
Центр зла и византизма.
К тебе из стен тюрьмы взываю,
Отторгнутый от всех людей,
Тебе скажу, за что страдаю
В стране проклятых москалей!
Несносно было видеть мне
Больное сердце всей России.
В великорусской стороне —
Бессудье, вольность тирании.
В ней все от лба царя, министров
Зависит — жизнь, судьба, свобода,
От лба бездушных формалистов
Зависит ум, права народа.
Совет отживших стариков
Судьбой народов управляет,
Совет жандармов-дураков
Совет народный заменяет!
Один из списков попал в руки шефа жандармов князя Долгорукова. Он внимательно прочитал и, желчно усмехаясь, сказал:

— По крайней мере, хоть искренне.

* * *
Наконец воротились из Казани обер-секретарь Синода Олферьев и архимандрит Иаков, занимавшиеся выяснением дела, и представили подробный доклад, в котором, в частности, говорилось:

«Касательно личности Щапова общее мнение то, что человек он весьма ученый и мог бы быть полезным и даже замечательным наставником, если бы не был способен увлекаться обстоятельствами, под влиянием коих находился; так, преподавание его в академии не заключало ничего предосудительного ни в духе, ни в направлении; когда же он поступил в университет, то, будучи увлечен одобрением, с которым встретили его там слушатели, позволил себе перейти границы строгой осторожности в чтении своего предмета; самое название, которое он дал своей науке — «ИСТОРИЯ РУССКОГО НАРОДА» вместо «Истории Российского государства», — по свидетельству одного профессора, придало особый интерес его лекциям в глазах молодых слушателей. Увлечение этого преподавателя простиралось до того, что он позволял себе цитировать Герцена, Огарева и др., забывая, что ссылка на них может нанести вред неопытному уму не совсем еще разборчивых посетителей его аудитории…»

Товарищ обер-прокурора князь Урусов прочитал доклад, кое-что подчистил, поправил, и 14 июля разослал его по инстанциям — в Синод, митрополиту, министру просвещения, государю…

Пока доклад тщательно изучался, граф Шувалов, управляющий Третьим отделением, не дремал — он счел Щапова сумасшедшим и перевел его в клинику Заблоцкого-Десятовского, попросту говоря, в арестантскую офицерскую больницу. Однако «диагноз» не подтвердился, и вскоре Щапов снова был водворен в одиночную камеру. Ему велели написать объяснение, и он тотчас выполнил этот приказ, добросовестно изложив не только подробности и суть дела, но и взгляды свои на положение современного крестьянства, на силу и значение народа, задавленного бесправием, темнотой, жестокостью государственной бюрократии. Щапов считает необходимым повсеместно открывать сельские школы, создавать областные общества по народному образованию, наконец, говорит о земле, которую должны получить крестьяне без выкупа, об отмене цензуры, о демократизации евангельского учения…

Последнее особенно задело и возмутило престарелого московского митрополита Филарета (в миру попросту Дроздова Василия Михайловича); прочитав эту «ересь», он гневно воскликнул: «Христос создал иерархию, а не демократию! Щапов не нов: «демократическое» христианство уже пытались однажды провозгласить — вспомните Париж 1848 года!.. А чем все это кончилось? Когда парижский архиепископ хотел примирить стороны, дабы избежать кровопролития, он сам поплатился кровью — «демократическое» христианство расстреляло своего пастыря на баррикадах!.. Не к этому ли призывает Щапов?» О расстрелянной же недавно пастве, невинных бездненских крестьянах, митрополит не вспомнил. К счастью, «отзыв» разгневанного Филарета был замят и до царя не дошел. Александр же Второй, игравший роль царя-освободителя, решил сыграть еще и демократа, сделав этакий широкий жест: в середине августа Щапов был освобожден. Он и не предполагал, сколь широкую огласку получило событие, связанное с его именем, ставшим вдруг самым популярным в Петербурге, и несколько даже растерялся: о нем повсюду говорили; издатели, журналисты, студенты, преподаватели искали с ним встреч, хотели сблизиться. Щапов стал кумиром столичной молодежи, не говоря уже о сибиряках студентах. Написанное им в крепости стихотворное воззвание «К Сибири» быстро распространилось, И на одном из вечеров сибирского кружка читали его вслух.

— Вот пример достойного служения! — говорил Ядринцев. — И вот программа нашей дальнейшей борьбы! — с чувством он продолжал. — Ибо без борьбы, как говорит Щапов, нельзя ничего добиться. И Сибирь, как сто и двести лет назад, будет оставаться темной, забитой окраиной, если мы не возвысим свой голос. Пора провинциям вставать!..

— Должен к тому добавить, — сказал Потанин, как всегда, подтянутый, спокойный и рассудительный, — стихи Щапова уже дошли до Сибири. Щукин поместил их в рукописном журнале «Либералист». Николай Семенович пишет, что нет сейчас в Иркутске гимназиста, который бы не читал этих стихов…

— И нет в Петербурге такого жандарма, — невесело пошутил Серафим Шашков, сидевший скромно в уголке, — который бы не знал их наизусть!.. Афанасий Прокофьевич освобожден, однако надзор за ним усилен. Особенно после того, как в «Отечественных записках» появилась его статья… Чем все это кончится, предугадать невозможно.

Шашков жил со своим учителем в одной квартире, и все новости, подробности, касающиеся Щапова, были ему известны. Он же первым из сибиряков узнал через несколько дней о новом высочайшем решении: царь, отменив свой прежний указ, повелел «удалить бакалавра Щапова от должности преподавателя Казанского университета, взыскать с него 450 рублей в пользу… духовной академии; сверх того, подвергнуть вразумлению и увещанию в монастыре по распоряжению святейшего Синода». Профессора Щапова — в монастырь! Это было неслыханно. Узнав об этом, члены сибирского кружка решили составить прошение… нет, написать протест! Но, как выяснилось, протест был уже написан, ходил по рукам, подписи под ним ставили сотни людей — литераторы, студенты, профессора… Началась широкая и открытая агитация в защиту Щапова, организатором и проводником которой был Чернышевский. Он же, судя по всему, являлся и автором протеста, дерзкого и бесстрашного по своему содержанию.

«Дело, считавшееся конченным, перерешается, — говорилось в протесте, — одно распоряжение уничтожается другим. Какое мнение после этого можно иметь о верности правительства самому себе? Одно наказание усугубляется другим — какое понятие теперь надобно иметь о соблюдении правительством коренного принципа уголовного права! Самый род второго наказания — ссылка в монастырь — показывает ли, что правительство чувствует различие между второю половиной XIX столетия и средневековьем?..»

Привести в исполнение «волю святейшего Синода» царь, однако, не решился, опасаясь, как видно, исподволь нараставшего недовольства, готового вот-вот выплеснуться открытым возмущением, бунтом… Больше всего государь боялся бунта. И шел на всякие меры и полумеры, дабы отвратить, подавить в зародыше всякое свободомыслие. Но остановить время он не мог, а время было против него — потому что время никогда не шло вспять… Осенью начались волнения в университете. Последней каплей, переполнившей чашу, явилось распоряжение министра народного просвещения графа Путятина о запрещении студенческих собраний, сходок, о закрытии студенческой библиотеки и введении обязательной платы за слушание лекций… Предпринятые меры были направлены исключительно на то, чтобы очистить университет от всякой «черни», сделать его заведением для избранных. Студенты вышли на улицы, требуя отмены жестоких установлений… Демонстрацию разогнали. Сотни студентов были арестованы, брошены в казематы Петропавловской крепости. Среди них оказались и сибиряки — Потанин, Наумов. Лишь чудом избежал ареста Ядринцев. Вечером он зашел к Омулевскому, тот уже знал о случившемся. Распахнув «художественную» курточку, он быстро ходил по комнате, взволнованно, чуть заикаясь, говорил:

— Надо что-то делать, что-то предпринимать… Не сидеть же сложа руки.

Ядринцев иронически усмехнулся:

— Поди к царю, объясни ему: что ж, мол, ваше величество, это и есть воля, которую вы обещали народу? Может, он поймет тебя, посочувствует… и упекет в ту же Петропавловку. Да, прав Щапов, смутное время наступило, — вспомнил слова из щаповской статьи «Великорусские области и смутное время», опубликованной накануне в «Отечественных записках». — Жестокое время.

Той же осенью, вскоре после студенческих волнений, последовал указ об аресте видных сотрудников «Современника» Михайлова и Обручева. «Дело о бакалавре Щапове» отодвинулось, затягиваясь на неопределенный срок. Хватало царю в это время и других забот.

Судьба Потанина и Наумова тоже оставалась неясной.

Изредка Ядринцев встречал университетских товарищей, но никто ничего толком не знал. Занятия прекратились. Университет был закрыт. Ядринцев чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение, неведомо куда плывшим на чудом уцелевших обломках…

В начале зимы умер Добролюбов. Похороны его вылились в новую, еще более грозную демонстрацию. Сотни людей шли за гробом. Сотни тех, кто был бы сейчас непременно здесь, запрятаны были в казематы Петропавловской крепости.

«Если бы не эти события, — говорил кто-то рядом с Ядринцевым, — да не арест его друга Михайлова, может, и пожил бы еще Николай Александрович… Как знать, как знать!..»

Ядринцев подумал: будь Потанин с Наумовым на свободе, они бы тоже шли сейчас рядом с ним…

Дул студеный ветер. Вдоль Литейного, где жил в последние годы Добролюбов, косо летел мелкий колючий снег, как бы перечеркивая и затушевывая дома, саму улицу; гулко стучали колеса катафалка по стылым камням, и звук этот, казалось, разносится по всему Петербургу, по всей России…

Когда гроб вынесли из церкви и установили на паперти, Ядринцев протиснулся поближе и увидел Некрасова, бледного, с обнаженной головой. Чернышевский стоял рядом и, кутаясь в шубу, что-то ему говорил. Некрасов кивал. Потом он поднял голову и обвел взглядом собравшихся.

— Господа, сегодня мы хороним человека, который больше, чем кто-либо, заслуживал право на жизнь… — произнес он тихим, срывающимся голосом. Слезы душили его. Месяца через полтора после похорон, в канун рождества, на вечере в пользу бедных студентов, посвященного памяти Добролюбова, Некрасов, как бы продолжая уже начатый рассказ о своем друге, говорил:

— Как много, с небольшим за четыре года, успел сделать этот даровитый юноша, соединявший с силою таланта глубокое чувство гражданского долга!

На битву жизни вышел смело,
И жизнь свободно потекла,
И делал я благое дело
Среди царюющего зла…
Вся жизнь его служит подтверждением этих слов. Он сознательно берег себя для дела. Он, как говорится в одном из его стихотворений, «не связал судьбы своей ни единым пристрастьем», устоял «перед соблазном жизни» и остался «полным господином своего сердца» — все для того, чтобы ничто не мешало ему служить своему призванию, нести себя всецело на жертву долга, как он понимал его. Вот из какого светлого источника вытекала деятельность Добролюбова, вот почему он так спешил работать и так много успел сделать!.. — взволнованно говорил Некрасов, и волнение его передавалось собравшимся. Вечер проходил в Первой гимназии, актовый зал был переполнен, и Ядринцев, сидя в двадцатом или двадцать первом ряду, вдруг ощутил такую близость к Некрасову, словно были они вдвоем, сидели рядом, лицом к лицу, и поэт обращал свои слова к нему, Ядринцеву… Что ж, и к нему тоже!

Позже, вспоминая этот вечер, он думал и говорил не раз: «Вот что главное: умение «нести себя всецело на жертву долга», как это делал Добролюбов. Вот что главное!»

Нет, Ядринцев не чувствовал теперь себя «потерпевшим кораблекрушение» — ему казалось, что за несколько последних месяцев он повзрослел и возмужал, набрался опыта больше, чем за все свои предыдущие девятнадцать лет.


Затянувшееся щаповское дело наконец разрешилось. 20 февраля 1862 года последовало новое распоряжение царя: бывшего бакалавра Щапова помиловать. Царь упорно не желал называть Щапова профессором, точно тем самым желая унизить его в глазах публики. Но более всего сам же и выглядел смешно… Он снова сделал широкий жест: «бывший бакалавр», ко всеобщему удивлению, вместо заточения в монастырь был причислен… к ведомству министерства внутренних дел, с годовым окладом в шестьсот рублей. Щапов воспринял это как оскорбление. Департаментская служба его решительно не устраивала.

Кончилось тем, что Щапов написал статью о русском управлении восемнадцатого века (далеко ли то время!), вскрыв всю его лживость и несостоятельность, высмеяв саму его систему… И вскоре ушел с казенной службы. Навсегда.

— Вы уже не служите? — спрашивали его. — Отчего так?

Он отвечал насмешливо, едко:

— Служить бы рад, прислуживаться тошно… Боже, упаси меня от такой милости!..

Потекли дни, заполненные желанным и радостным трудом. Щапов работает напряженно, просиживая иногда за письменным столом с утра до вечера. И если бы не добрейшая душа Серафим Серафимыч, он бы и о еде забывал. Но вот статья закончена, можно перевести дух. Некоторое время Щапов раздумывает, колеблется. Спрашивает Шашкова:

— А что, Серафим Серафимыч, не подарить ли мне своих «Бегунов» Достоевскому?

Шашков озадачен. Он считает, что статья Щапова «Земство и раскол. Бегуны» заслуживает внимания и других журналов, не только журнала «Время», и осторожно об этом говорит:

— Афанасий Прокофьевич, но у вас же ничего общего с Достоевским нет… Право, а почему бы, скажем, не предложить вам «Бегунов» в «Современник»? Чернышевский поддержит, он к вам очень хорошо относится. Вспомните, сколько усилий он приложил, чтобы освободить вас от ссылки в монастырь…

— Да, да, я это помню, — холодно отвечал Щапов. — И очень благодарен Чернышевскому. Но статью свою отдам Достоевскому. Так будет лучше.

Серафим обескураженно разводит руками, не понимая, почему именно так, а не иначе будет лучше. Говоря откровенно, ему обидно, что сотрудничества между Чернышевским и Щаповым не получается. Жаль, очень жаль, но ничего не поделаешь — Щапов упрям, самолюбив… Статью он все-таки отдал в журнал «Время», она появилась в десятом номере и принесла Щапову небывалый успех. Молодежь зачитывается, восхищается «Бегунами». Так много созвучных сегодняшнему времени мыслей в статье.

«Крепостное право самой черной градобойной тучей проходило по земле русской, — говорит Щапов, — по сердцам народным через все XVIII столетие, и глубоко отметился след его, даже на новых генерациях. Оно много побило, подавило умственных сил в народе, много причинило деморализации энергическому, твердому, богатырскому характеру, широкой, кипучей, богатой натуре русского народа… много испортило крови в нем. Оно отметилось не только в истории народной, не только в житейских общественных и домашних обычаях, понятиях, фамильных преданиях и народных легендах, но и в языке русском, в песне народной…»

Даже в песне! А разве песня — не суть народного характера?

Щапова ставят в один ряд с Чернышевским. Сам же Чернышевский отзывается о «Бегунах» сдержанно, с оговоркой: все бы ничего, даже вовсе было бы неплохо, если бы не привкус народничества, славянофильства, что, к сожалению, сужает взгляд на вещи живые, современные. Один из рецензентов «Современника» еще более резок:

«Есть фанатики народности, которые хотят видеть ее даже в науке, и Щапов несколько приближается к этому впечатлению…»

Щапов оскорблен.

— Нет, каково — смешать меня со славянофилами! — жалуется он Достоевскому при встрече. — Помилуйте, с каких это пор изучение истории, познание фактов народной жизни стали относить к славянофильству? Это же бог знает что!..

Достоевский усмехается:

— Могу вас утешить: будь статья ваша напечатана в «Современнике», причем в неизменном ее виде, никаких к ней придирок не последовало бы со стороны нынешних критиков… Так что не в славянофильстве дело, а в чистой субъективности.

Прав Достоевский или не прав, Щапову от этого не легче.

Отношения с Чернышевским остаются сложными, натянутыми. Хотя и делалась попытка изменить их, эти отношения: еще зимой, на масленой неделе, Чернышевский первым идет на сближение, устраивая встречу с Щаповым. Известно лишь, что встреча такая была, что Чернышевский и Щапов провели вместе целый вечер, но о чем они говорили и до чего договорились — об этом нет никаких свидетельств. Во всяком случае, внешне все осталось по-старому…

А вскоре Щапов написал новую статью — «На рубеже двух тысячелетий», — написал в один вечер, набело, без поправок, как говорится, на одном дыхании, где решительно отметал всякие толки о своем славянофильстве:

«Европейское начало необходимо вносить в современную жизнь, однако нельзя и даже вредно забывать народных начал, ибо народная жизнь не tabula rasa[1], а сила, творящая историю».

— Вот что зарубите себе на носу, — сказал он Серафиму, причисляя и его к своим противникам. Это, по существу, была первая размолвка учителя и ученика. Шашков возразил:

— Афанасий Прокофьевич, но ведь и Чернышевский этого не отрицает. Он только против пустого народничанья…

Щапов посмотрел на него с грустью, усмехнулся и ничего больше не сказал. По-прежнему он работал много, упорно и не подозревал, что тучи вновь сгущаются над ним. В конце года по «тайным» каналам государь получает сведения о Щапове, автор сих «сведений», а точнее сказать, обычного доноса, высказывает завидную осведомленность — он знает, где Щапов бывает, выступает, о чем говорит и даже о чем думает, он добросовестно перечисляет все щаповские статьи, опубликованные за последний год, «вскрывая» их опасную направленность, а также, как бы походя, высказывает мысль относительно вредности дальнейшего пребывания в Петербурге «бывшего бакалавра»… И прилагает ко всему прочему еще и стихотворное воззвание Щапова «К Сибири».

Царь возмущен.

— Вот, стало быть, как он платит за нашу милость! — гневно говорит. — Неймется? Ну что ж, пусть пеняет на себя…

И наискось, коротко и размашисто, пишет на доносе: «В Сибирь».

Щапов еще не знает о новом решении государя. Он полон планов на будущее, но многим из этих планов сбыться не суждено.


После новогодья, накануне святок, произошло еще одно событие, обычное на первый взгляд, неприметное, которое, однако, впоследствии сыграет в жизни Щапова значительную, может быть, даже решающую роль: будучи приглашенным на один из студенческих вечеров, он познакомился с Ольгой Жемчужниковой, девушкой лет девятнадцати — двадцати, высокой и некрасивой блондинкой… Позже Щапов не мог себе представить, почему она при первой встрече показалась ему некрасивой. Девушка подошла к нему в конце вечера, когда Щапов уже собирался уходить, и довольно твердым и уверенным голосом спросила:

— Афанасий Прокофьевич, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Лично мне, — добавила, чуть покраснев. И смотрела на него со строгой сдержанностью большими серыми глазами.

— Лично вам? Конечно, конечно. Слушаю вас.

Девушка все так же прямо и строго смотрела на него.

— Афанасий Прокофьевич, — заговорила потом, не сводя с него больших и строгих глаз, — я очень рада, что вижу вас, говорю с вами… Простите за столь неожиданное объяснение. Хотя, мне кажется, — улыбнулась, — я уже с вами не однажды встречалась и разговаривала…

— Да? — улыбнулся и он. — Когда и каким же образом?

— Да ведь я же прочитала все ваши статьи. Все до единой строчки!..

— Неужто все до единой?

— Да, — просто сказала девушка, — все до единой. Уж поверьте. А когда читала ваших «Бегунов», не могла сдержать слез…

— Вон как! Благодарю вас за сопричастность…

— Ну что вы, что вы, — поспешно возразила она, — это вам спасибо, Афанасий Прокофьевич, за все, что вы сделали для меня. Душевное спасибо.

— Помилуйте, — смутился он слегка, удивленно глядя на странную эту девушку, довольно непривлекательную, с чрезмерно большими, чуть выпуклыми глазами, гладко зачесанными назад светлыми волосами, отчего высоко открытый лоб выглядел как бы несколько вытянутым, непропорциональным. — Помилуйте, — сказал Щапов, — да что же такого я сделал для вас?

— Вы мне глаза открыли, — ответила она серьезно. — На многие вещи. На целый мир. И теперь я многое вижу иначе, чем видела раньше…

Потом они шли вместе по сумрачным улицам, пересекая одну за другой васильеостровские линии, миновали Екатерининскую церковь… И Ольга просто, без всякого кокетства, рассказывала о себе: родилась в Пскове, отец был учителем… Впрочем, известно ей это лишь по рассказам, потому что двухмесячным ребенком осиротела — родители умерли от холерной горячки на одной неделе, а ее взял на воспитание дядя. Вот с тех пор и живет она, Ольга Ивановна Жемчужникова, здесь, в Петербурге, на Васильевском острове…

— А дядя у меня замечательный человек.

— Кто же ваш дядя? — спросил Щапов. Ольга кивнула в сторону церкви, мимо которой они шли.

— Протоиерей Мелиоранский. Вот здесь он и служит. Хотите, я вас познакомлю?

Ольга Жемчужникова была весьма начитанной, умной девушкой, с ней приятно было разговаривать. И Щапов потом нередко о ней вспоминал. Они встречались еще два или три раза, но все как-то на ходу, случайно, Ольга вспыхивала, не скрывая радости, у нее даже слезы на глазах навертывались от волнения. Она бросалась навстречу и говорила высоким, резковатым голосом.:

— Афанасий Прокофьевич, боже, как я рада вас видеть! Так давно мы с вами не встречались… Хотя нет, нет, — как бы самой себе возражала, — прошлой ночью во сне вас видела. — Она улыбалась, но глаза ее оставались строгими, даже печальными. — Будто стоите вы на Большом проспекте, посреди улицы, а на вас несется с грохотом какой-то экипаж… Вот-вот собьет, а вы не видите. А я бегу к вам, хочу крикнуть, предупредить, а голоса нет… Бегу, бегу, а вы все так же далеко от меня… Боже, мысленно прошу, спаси его, господи!..

Щапов с притворной серьезностью говорит:

— И бедный профессор попадает под колеса?..

— Нет, — улыбается Ольга, — просто я в этот миг проснулась… Афанасий Прокофьевич, а вы похудели. Что с вами? Вы здоровы?

Щапов берет ее руки, осторожно сжимает.

— Все хорошо, все в порядке. Что у вас, как вы живете?

Потом и вовсе было не до нее, новые события захватили и понесли его, некогда оглянуться; наконец ему официально было объявлено о высылке из Петербурга в Сибирь. Все! Решение царя на сей раз было твердым и окончательным. Щапов с равнодушным и как бы отсутствующим видом выслушивал сочувствия знакомых и полузнакомых, насмешливо отвечал: «Да что же в том страшного?.. На родину ссылают». Иногда часами бродил по набережной, вдоль скованной льдом Невы, под жгучим февральским ветром. Вдруг пришла мысль: вот бы с кем хотел он сейчас повидаться, встретиться и поговорить, посоветоваться — с Чернышевским. Несмотря ни на что, Щапов ценил, уважал этого необыкновенного, замечательного человека. Возможно, сейчас бы они и поняли друг друга… Да только и Чернышевского не обошел своим высочайшим вниманием государь — заточил в Петропавловскую крепость.

«Должно быть, встретимся теперь в Сибири, — думает Щапов. — Судя по всему, каторги Чернышевскому не миновать». Но и в крепости он рук не опускает, работает, написал роман, вся суть которого в названии: «Что делать?» Возобновившийся после закрытия (журнал почти год не выходил) «Современник» объявил о публикации романа Чернышевского. И вдруг новое объявление, но теперь уже в «Ведомостях С.-Петербургской полиции» о пропаже рукописи: потерян сверток, «в котором находились две прошнурованные по углам рукописи, с заглавием: «Что делать?» Кто доставит этот сверток в означенный дом Краевского, к Некрасову, тот получит пятьдесят рублей серебром».

Говорят, что рукопись принес через три дня после объявления какой-то пожилой чиновник. «Слава богу, — думает Щапов, — что рукопись не пропала. А то ведь и подумать страшно — роман мог быть и не найден. Есть все-таки, есть высшая справедливость!»

Щапов уже много слышал о романе Чернышевского, ждал третьей книжки «Современника», в которой он должен появиться… Роман еще не напечатан, а разговоров о нем столько ведется. Что делать? Наверное, каждый человек в какой-то момент жизни задает себе этот вопрос. Но вопрос этот может стоять и не перед одним человеком, а перед целым обществом… «Ну, сам-то Чернышевский наверняка знает, что ему делать, — размышляет Щапов, — его так просто не согнуть, не сломить, не поставить на колени». Что ж, и он, Щапов, тоже не собирается ни перед кем вставать на колени. Ни перед кем!..

Вернувшись домой, он выпил чаю, согревшись, и начал перебирать бумаги, отбрасывая ненужные, оставляя лишь самые важные и необходимые, чтобы ничего лишнего не брать в дорогу… Не близок путь. Уже смеркалось, когда в дверь постучали. Щапов пошел открывать, думая, что, видно, Серафим явился… Тоже утешать. И немало был удивлен, увидев Ольгу. Она стояла, глядя на него большими светлыми глазами, и было в ее лице нечто такое, что заставило его насторожиться.

— Боже, как вы надумали?! — вырвалось у него. Ольга никогда не была здесь, да он и не приглашал ее ни разу. — Что-нибудь случилось? Да проходите же, проходите, — заторопился вдруг, заметив, как всю ее трясет. По такому холоду бежала. Взял за руку, точно малое дитя, провел в комнату. — И озябли совсем… пальцы, будто ледышки. Снимайте пальто. Дайте помогу… Вот так. Сейчас согреетесь. Ольга Ивановна, милая… — смотрел ей в лицо, она за все это время не проронила ни слова. — Что с вами? Что-нибудь случилось?

Она кивнула: случилось. И посмотрела на него с какою-то, как ему показалось, мучительной недоговоренностью.

— Что же, что?.. — Им овладело нетерпение, однако он взял себя в руки, усадил Ольгу за стол, налил чаю. Она за стол села, но к чаю не притронулась.

— Афанасий Прокофьевич… — сказала неожиданно высоким и напряженным голосом и подняла на него влажно блестевшие глаза, шумно сглотнула, переводя дыхание, точно что-то мешало ей говорить; острый кадычок судорожно дернулся на ее шее, и Ольга какое-то время помолчала, закрыв глаза. Порывами дул за окном ветер, вихревые столбы снега проносились по улице, разбиваясь о каменные ограды и стены домов. — Афанасий Прокофьевич, я пришла к вам, чтобы сказать… — Лицо ее мгновенно переменилось, и она снова помолчала, не в силах, должно быть, преодолеть в себе какое-то препятствие. — Афанасий Прокофьевич, я пришла к вам, чтобы сказать… чтобы объявить, что люблю вас, — твердо выговорилапоследние слова. Чуть повернув и наклонив голову, он видел ее лицо сбоку — пунцовую от прихлынувшего внутреннего жара щеку, слегка удлиненный открытый лоб и нежную, по-детски крохотную мочку уха. Щапов с тревогой подумал: «Она больна. Либо что-то случилось». А вслух проговорил как можно мягче:

— Постойте, Оля, постойте. Вы не отдаете себе отчета, о чем говорите…

Она покачала головой.

— Нет, Афанасий Прокофьевич, я отдаю себе отчет. И все сознаю. Все. И могу повторить: люблю вас и готова с вами идти хоть на край света!..

Щапов был потрясен столь внезапным и бурным ее признанием, стоял растерянный, не зная, что говорить.

— Но поймите, поймите, Ольга Ивановна, — искал нужные слова, — все не так просто, как вы думаете. Более того, вы не знаете главного…

— Знаю, — твердо она сказала. — Я все знаю, Афанасий Прокофьевич. Знаю, что вас в Сибирь ссылают. Знаю. Потому и пришла.

— Знаете? И вы готовы…

— Да, да-да! — с какой-то отчаянной поспешностью перебила она его. — Готова вместе с вами ехать в Сибирь. Куда угодно. Если вы захотите. Если вы меня не прогоните…

Боже, какое у нее было прекрасное, одухотворенное лицо. И это лицо могло ему казаться некрасивым, непривлекательным? Он, глядя на Ольгу, печально покачал головой.

— Это невозможно. Подумайте, на что вы себя обрекаете. Что ждет вас впереди?.. Нет, нет, я не имею права, не могу принять вашей жертвы.

— Это не жертва. Как вы не можете понять? Я люблю вас. Простите меня… — шепотом она проговорила. — Но я ничего не боюсь. Ничего. Поверьте, мне было бы труднее, невыносимее, если бы я на это не решилась…

Лицо ее было решительным, тоненькая складочка над переносьем, которую Щапов не замечал раньше, делала его строже; было в ней что-то такое, что не сразу бросалось в глаза, а лишь со временем открывалось — притягивала, покоряла внутренняя прелесть и чистота этой совсем еще юной, благородной и, наверное, хрупкой души. Как легко ее ранить, сломать, растоптать!.. Щапов смотрел на Ольгу Ивановну Жемчужникову и не мог понять — сон это или явь.

— Знаете, — сказал он задумчиво и вовсе не то, что следовало бы, наверное, говорить в подобных случаях, — знаете, Оля, как в детстве называла меня мать? Шоня, Шонюшка… Как все это было давно!..

Ольга сквозь слезы улыбнулась.

— Шоня? Какое славное, необычное имя! Шоня… Можно я буду вас так называть? Афанасий Прокофьевич…

Она вдруг порывисто прижалась к нему, прильнула, и Щапов понял, что ничего уже не изменить, то есть нет, совсем наоборот — вся жизнь его с этой минуты круто повернулась, переменилась.

— Шоня, Шонюшка мой, — шептала Ольга. — Афанасий Прокофьевич, хотите, сегодня же, сейчас же стану вашей женой? Афанасий Прокофьевич…

Щапов бережно сжимал ее плечи и ничего не говорил. Ранние петербургские сумерки медленно заполняли комнату, и в этой зыбкой текучей синеве, казалось, растворяется весь громадный, загадочный и бесконечный мир…


После освобождения из крепости Потанин еще некоторое время оставался в Петербурге, но мысленно был уже дома, в Сибири. Готовился к отъезду. Он похудел, отпустил бороду и стал как бы выше, а может, и вправду подрос. Зашел как-то к Семенову, с грустью говорил:

— Вот и кончилась, Петр Петрович, моя петербургская эпопея.

Семенов пытался его успокоить:

— Эпопеи кончаются, а жизнь продолжается.

Потанин согласился: да, да, это верно, человек должен уметь распоряжаться своей жизнью.

— Добавлю к тому, — заметил Семенов, — способности ваши к наукам очевидны, немалого вы уже успели добиться. Это отмечали все, когда вас принимали в члены Российского географического общества. Так что, — весело улыбнулся, — эпопея ваша, Григорий Николаевич, только начинается.

— Да какие там заслуги, — смущенно возразил Потанин и, поколебавшись, не очень уверенно проговорил: — Петр Петрович, хочу вас просить об одном одолжении.

— Все, что в моих силах.

— Если можно, Петр Петрович, черкните сибирскому губернатору несколько слов. — Смутился, видимо, считая бестактной свою просьбу, покраснел. — Дескать, не совсем конченый человек Потанин и может быть полезным еще обществу…

Семенов захохотал, обнял Потанина за плечи.

— Какие могут быть сомнения? Непременно напишу. А теперь и у меня к вам просьба… — поглядывал с хитрецой. — Надеюсь, не откажете? Ну, так слушайте: как только приедете в Омск, тотчас разыщите Струве, он уже там — готовит экспедицию на Зайсан и в Восточный Тарбагатай. Передадите ему от меня поклон и письмо. Думаю, для вас работа в экспедиции Струве окажется не бесполезной.

— Сочту за счастье, если так будет.

— Отчего же не быть? Так и будет, — сказал Семенов.

Вечером у Потанина, где-то между Малым и Средним проспектами, в доме Вельбрехта, собрались друзья. Устроили ужин. Нечто вроде проводин. Ядринцев с Наумовым занялись сервировкой стола, водрузив в центре пару бутылок лучшего шустовского коньяка. Омулевский, потирая ладони, прищелкивал языком:

— Вот это по-сибирски, с размахом. Эх, друзья! Все на свете трын-трава, радости и муки…

— Лишь была бы голова, молодость да руки!.. — подхватил Ядринцев. Потанин, поглаживая бородку, к которой он, как видно, еще не привык, ворчливо, на правах старшего, отчитывал друзей:

— Ну, знаете, сие похоже на расточительство.

— Ничего, ничего, — смеялся Ядринцев, подмигивая друзьям, — и мы не лыком шиты. Можем себе позволить? И потом, сообщу по секрету: Наумов сегодня богат, гонорар получил изрядный. Редактор «Искры» Василий Степанович Курочкин раскошелился. Или вы не читаете «Искру»? Позор, позор! Весь Петербург уже знает, только и разговоров, что о рассказе Наумова «Горе обличителю»… Не горе, а ура обличителю!

— Будет тебе, — остановил его Наумов, но Ядринцева унять не так просто. — Нет, нет, вы только подумайте: родился новый писатель, сибиряк, а мне запрещают об этом говорить! А между тем, друзья, радует и обнадеживает это по-настоящему, — как-то незаметно перешел от шутливого тона к серьезному, приподнято говорил. — Сибирь заявляет о себе! Имена Щапова и Менделеева известны теперь каждому, кто интересуется передовой жизнью России. Стихи Омулевского, рассказы Наумова… Но вот парадокс: есть сибиряки ученые, поэты, беллетристы, а в Сибири им негде приложить свои силы: нет ни своих журналов, газет, ни своего университета… Замкнутый круг. Один Щукин подвижничает, спасибо ему.

— В подвижничестве ему, конечно, не откажешь, — сказал Потанин. — Но уж больно легко, если не сказать легкомысленно, подходит он ко всякому серьезному делу. Вот и журнал задумал основать…

— Что же в том плохого? — спросил Ядринцев.

— Плохого ничего. Но как он об этом объявляет: сибирская беллетристика-де расцвела бы давно, имей она для того условия. И предлагает свой журнал в качестве палочки-выручалочки.

— Но как же иначе? — начинал горячиться Ядринцев. — Иначе-то как, если журналу не радеть о развитии литературы?

— Если он ставит лишь эту цель, — неуступчиво ответил Потанин, — грош цена всем его начинаниям.

— Разве литература ничего не стоит? — вмешался Наумов.

— Сейчас время прокламаций, а не романов.

— Нет, — вспыхнул Ядринцев, стремительно пронесся от стола к двери и обратно, встал, опираясь обеими руками о спинку стула. — Нет, никогда не соглашусь! Литература была и остается активным движителем общественного развития…

— Сегодня нам нужны Джефферсоны, а мы мечтаем о сибирском Тургеневе, — насмешливо сказал Потанин. — Извините, но я не такое бы объявление написал. Прежде всего, я бы сказал, что в российских провинциях нет умственной жизни. Что Сибирь — одна из резко отмежеванных окраин. Что не было еще журнала, который бы всерьез занимался разработкой вопросов политического быта Сибири. И что журнал наш первым берется за это дело!..

— Не пойму, — досадливо поморщился Ядринцев, — почему вы считаете, что литература не в силах решать эти важные первоочередные задачи? Зачем же принижать значение, интересы литературы?

— Сейчас важнее интересы народа, а не интересы литературы.

— А разве литература не служит интересам народа? И к какому разряду, позвольте спросить, можно причислить роман Чернышевского. Разве поставленный Чернышевским вопрос касается лишь узколитературных интересов?..

Потанин слегка смутился, замешкался, наверное, даже почувствовал свою неправоту, однако продолжал стоять на своем:

— Роман, конечно, тоже своего рода памфлет, но, каким бы он ни был по своему значению, он не в силах заменить прямой, открытой агитации.

— И слава богу, что не может, — сказал Шашков, как всегда сидевший тихо и неприметно в уголке; иногда за весь вечер ни слова не проронит. — Зачем же и требовать от литературы не свойственных ей особенностей, а вместе с тем и принижать ту роль, которую суждено ей играть в обществе?

— Все это верно, — согласился Потанин, — очень верно, друзья мои, да ведь и я не зачеркиваю литературу, а говорю лишь о направлении журнала, задуманного Щукиным. Разве не видите, сколь оно расплывчато и неопределенно, это направление? И разве можете вы спорить с тем, что цвет и жизнь журналу более всего придают публицисты? Что значило бы «Русское слово» без Писарева, а «Современник» — без Чернышевского? Другое дело — где их сегодня, таких публицистов, как Писарев да Чернышевский, найти в Сибири… Но это другой вопрос. А главный — в направлении. И коли журнал родится, кому же, как не нам, думать об этом, печься о нем, кому, если не нам, способствовать верному его направлению. И еще, — добавил, чуть подумав, с грустной озабоченностью оглядывая друзей, — и еще хочу сказать: сегодня мы прощаемся с нашим кружком, который объединил нас, многому научил, но сегодня нам уже тесно в нем, мы выросли из него, стали серьезнее — и дела нас ждут более серьезные. Пора! — он улыбнулся, но лицо его осталось грустным. — Сибирь-матушка заждалась. Так что, прощаясь со своим петербургским кружком, — прибавил многозначительно, — мы не прощаемся друг с другом… Обещали служить ей верно, что ж, пора от обещаний переходить к делу.

Дня через два Потанин уехал. И Ядринцев потерянно ходил из угла в угол, не зная, чем заняться, все валилось из рук; дальнейшее пребывание в Петербурге казалось бесцельным. «Нет, видно, и мне тоже надо отправляться, — решил. — Тем более что в университет нет больше возврата — жандармским духом несет нынче от университетских порядков. Пусть им другие подчиняются. А мы пойдем своей дорогой… Пора! Сибирь-матушка заждалась».

* * *
Весной шестьдесят третьего года уезжал в Сибирь и Щапов. Он был худ, бледен, с лихорадочно горевшими глазами. Перед этим его снова больше месяца продержали в арестантской клинике Заблоцкого-Десятовского. Ольга Ивановна приложила немало усилий, чтобы скрасить его жизнь, не дать окончательно упасть духом.

Родные, узнав о ее решении выйти замуж за Щапова и вместе с ним уехать в Сибирь, пришли в ужас. Просили, умоляли, требовали не делать опрометчивого шага, не портить себе жизнь. Но Ольга твердо стояла на своем: «Все уже решено: я поступаю так, как подсказывает мне сердце и разум».

Сердце и разум… Ольга Ивановна будет верной любимому человеку всю жизнь. Ничто ее не сломит, не поколеблет ее чувств.

Щапов и Ольга обвенчались в Екатерининской церкви. И протоиерей Мелиоранский, прощаясь, со слезами просил: «Берегите ее, Афанасий Прокофьевич, умоляю вас».

Щаповых провожало до Любани всего несколько человек, лишь родственники Ольги Ивановны, никто из «посторонних» допущен не был. Жандарм, сопровождавший Щапова, был груб, несговорчив, к тому же, как видно, он получил соответствующие распоряжения…

«Боже праведный! — горестно говорил Щапов. — Даже на родину под конвоем…»

Часть третья

Я хочу, чтобы люди действовали…

Монтень

1

Дорога, повиляв меж густых опрятных березняков, с чернеющими вороньими гнездами, скатилась в лог, взбежала на крутой пригорок и пошла полем, лугом; гулко простучали колеса по деревянному мостку. Лошади, словно очнувшись, громко всхрапывая, побежали резвей; густая наволочь белесой пыли повисла над трактом, который прямиком устремился к уже видневшемуся городу…

Томск!

Ядринцев даже привстал, силясь разглядеть знакомые очертания; и первое, что увидел — высокий противоположный берег Томи, к склону которого прилепилась, будто ласточкино гнездо, изба паромщика. Стояла она здесь с незапамятных времен. На высоких кольях сушились невода.

— Эй, на перевозе-е! — протяжно и сердито кричали с этой стороны. — Оглохли там, ли чо ли, уснули?..

Чуть слышно шуршала вода по песку, тянуло холодком от нее. Ядринцев, наклонившись, зачерпнул целую пригоршню и плеснул себе в лицо, тихонько фыркая, умылся.

Перевозчики, лениво переговариваясь, отвязали наконец паром и отчалили от того берега. Канат заскрипел, туго натянулся.

Солнце уже клонилось к закату, и на воде, поближе к тому берегу, текуче горели розовые блики. Гора Юрточная тоже казалась розовой, пламенем были охвачены окна в домах.

Было прохладно, но не холодно. Хотелось дышать во всю грудь, и Ядринцев, распахнув пиджак и ослабив узел галстука, неотрывно смотрел на город, еще не веря тому, что он уже дома, в Сибири, и что новая жизнь скоро начнется, уже начинается…

Паром, двигаясь поперек реки, был уже на середине, шел он легко, порожний-то, ласково поплескивала под ним вода. Мужики, поглядывая на него, курили и как бы нехотя переговаривались, до Ядринцева долетали обрывочные фразы, отдельные слова, а то и весь разговор целиком, когда мужики горячились и повышали голос.

— И скажите на милость, что за кожа ныне пошла! Одно разоренье, — жаловался кто-то. — Весной сапоги сшил, на лето не хватило — развалились! Ить этак не напасешься…

— Сибирской выделки, стало быть, — со знанием дела рассудил другой, почесывая затылок. — Непрочная. Сибирскую-то кожу и не бери — не ноская.

— Дак и не брал, кабы другая была. Отчего же наша-то, сибирская, непрочна?

— Оттого и непрочна, что делана по-сибирски, — пояснил знаток. — Кожа-то дуб любит, а у нас на таловой коре ее выдерживают… Откуда крепости взяться?

— Дак и дуб, обратно сказать, где возьмешь, коли он в Сибири не произрастает?..

— Тот-то и оно, что не произрастает. А кто знает: почем ныне сотня кирпичу? — вдруг спрашивает кто-то, И тут знатоки обнаружились.

— Дак ты, ежели будешь кирпич-то покупать, бери в арестантской роте, там он дешевле.

— Непрочный, поди, как вон та кожа?..

— Не-е, кирпич добрый. И стоит недорого, если с арестантского завода: полтины за сотню.

Ядринцев, прислушиваясь к разговору, подумал с усмешкой: при такой-то дешевизне кирпича Томску давно бы пора стать белокаменным, а он почти весь деревянный. Наверное, потому, что лес тут, в Сибири, и вовсе дармовой, ничего не стоит, да и под боком…

Паром наконец пристал. Мужики забегали, засуетились, спеша свести лошадей; лошади упирались, оседая на задние ноги, испуганно косили глазами на воду. Телеги, сталкиваясь, опасно трещали. Мужики, растаскивая их, ругались на чем свет стоит. Но вот погрузка окончена, суета улеглась, и паром, развернувшись, медленно двинулся обратно. Отплыли от одного берега, а к другому еще не пристали; но уже совсем близко…


И вот река с паромом позади. Лошади выкатили тележку на крутой взвоз, к каменному зданию городского острога, как бы главенствующего над всем, венчающего собою округу. И Ядринцев подумал: вот и Сибирь — с острога начинается!.. Потом дорога повернула вправо — и взору открылась панорама города, не всего сразу, а лишь части его, с густой березовой рощей городского сада, обнесенного деревянной решеткой, и двухэтажным домом Благородного собрания… Неподалеку виднелся мост через овраг и высилась огромная насыпь, с которой, помнится, гимназисты пытались обозреть мир… В глубине сада виднелся деревянный театр, чуть подальше желтое здание больницы. Выехали на главную улицу. Миновали асташевский дом с колоннами, двухэтажный сасулинский особняк, почтовую контору… Здесь Юрточная гора как бы обрывалась, и небольшой отлогий спуск вывел к Ушайке. Отсюда и до Песков рукой подать. Ядринцев заволновался: вот сейчас, сейчас он подъедет к дому, а навстречу выйдут мать с отцом, сестра Сашенька, Агнюша… Хотя он знал, что быть этого не может, нет уже ни отца, ни матери, но побороть это чувство не мог — а вдруг? Он подъехал к своему дому в сумерки, было тихо, и слышал он только стук собственного сердца. Калитка протяжно и незнакомо заскрипела. Пахло невидимой, росшей за домом, в глубине двора, сиренью. Сирень и в прошлые годы там же росла, наполняя воздух в пору цветения густым горьковатым запахом. Знакомые березы стояли поодаль, в саду, со стороны Шведской горы; все те же дорожки убегали от дома, теряясь в траве, и дом был все тот же, с каменным фундаментом-полуэтажом, с ажурною террасой, увитой, как и прежде, дурманным хмелем… Только тишина казалась незнакомой, чужой, даже враждебной.

Ядринцев, глубоко вздохнув, пошел по дорожке, присыпанной песком, к дому. И тут увидел человека, стоявшего у крыльца и внимательно смотревшего на него; увидел и удивился, несколько озадачился даже, узнав в этом человеке гимназического приятеля своего Виктора Смирнова, с которым, впрочем, близких отношений у них не было… Чего он здесь?

— Саша, Саша, погляди, кто приехал! — закричал вдруг Смирнов и, нелепо размахивая руками, побежал навстречу. А Ядринцев, глядя на него, мучительно соображал: «Откуда он взялся, этот Смирнов, и почему он здесь, в нашем доме?»

Они сошлись, трясли друг другу руки, что-то говорили, и в этот миг Ядринцев заметил сестру. Она спешила к ним, раскинув руки, лицо ее сияло. И Ядринцев, глядя на нее, понял наконец, зачем тут Смирнов: он же теперь муж сестры. Как он мог забыть об этом? А сестра только издали показалась сияющей, когда же она приблизилась, увидел, что сестра плачет и все лицо ее залито слезами. Горло у него сжалось, и он сам, едва сдерживая слезы, порывисто обнял сестру, горячо говорил:

— Ну, ну, зачем ты, зачем?.. Успокойся. Все хорошо. Здравствуй, Саша.

— Коля, Коля… родной! — рыдала сестра. — Слава богу, приехал… А мамы вот нет… не приехала.

Стоявший теперь в стороне Смирнов, отчего-то сердясь и слегка заикаясь, поспешно проговорил:

— А чего это мы здесь, господа хорошие, остановились? Пошли в дом… пожалуйте в дом, господа хорошие!..


Потом уже за столом, после ужина, Ядринцев расспрашивал сестру и мужа ее, своего гимназического приятеля Смирнова, о томских новостях.

— Какие тут новости? — говорил Смирнов. — Живем, как в запечатанной бочке… Хотя, сказать по правде, Сибирь нынче тоже на Европу поглядывает. Новомодные шляпки вон появились, — посмеиваясь, косился на жену. — Из сорочьей кожи.

— А я сегодня слыхал на перевозе, что сибирская кожа совсем негодна, — сказал Ядринцев. — Потому что делается не на дубовой, а на таловой коре…

— То другое дело. А на сорочью кожу большой сейчас спрос даже в Париже. Нынче-то живую сороку увидеть — редкость. Вот, брат, какие тут у нас новости!..

Посмеялись.

— А где же сейчас Агнюша? — вспомнил Ядринцев.

— Агнюша вышла замуж, — ответила сестра.

— Да ну? Неужто за своего разбойника? Вернулся-таки?

— Нет, за приказчика тут одного, сасулинского. Агнюша сейчас барыней смотрится, души в своем приказчике не чает.

— Она ведь, кажется, в Щукина была влюблена?

— Да то когда было! И Щукин переживаний-то Агнюшиных не заметил, не оценил.

Позже, когда сестра ушла спать, Ядринцев и Смирнов разговор перевели в иную плоскость; осторожно друг у друга выпытывали, что да как, присматривались друг к другу, точно заново знакомились.

— А я думал: тебя теперь и на канате в Сибирь не затянешь, — говорил Смирнов.

— Это отчего же?

— Да какой же смысл прозябать в этой глуши, если была у тебя иная возможность…

— Ах, иная возможность!.. — усмехнулся Ядринцев, подошел к окну и долго смотрел во тьму, изредка рассекаемую далекими молниями. Гулко погромыхивало. Надвигалась гроза. И, как всегда, перед грозой, было душно. Ночной сад таинственно и глухо шумел.

— Знаешь, — повернулся Ядринцев, — историк Словцов однажды заметил, что в говоре сибиряков часто отсутствует глагол?

— Глагол? — удивился Смирнов. — А я не замечал. И что же?

Ядринцев едва приметно усмехнулся.

— Глагол — это действие, движение. Борьба. Как же без него?

— Вон даже как! — удивился Смирнов, внимательно глядя на Ядринцева. — И ты, как я понял, хочешь посвятить этой борьбе свою жизнь? Затем и в Сибирь приехал?..

Ядринцев не ответил.

— А если Сибирь и после тебя… после всех нас, — поправился, — останется такой же, какой была?

— Значит, напрасно проживем свою жизнь, — твердо сказал Ядринцев.

Молния полоснула наискось — и тотчас ударил гром. Лампа погасла, и зловещая тьма заволокла все вокруг.

— Чудной ты какой-то, — проговорил в темноте Смирнов, нашарил руку Ядринцева и крепко пожал. — Тебя не узнать, совершенно другой стал.

Ночью прошел сильный, проливной дождь. А утром опять светило солнце, блестела мокрая трава в саду и как-то по-особенному свежо и остро пахло сиренью. Лишь большая зеленая лужа в ограде, в которой купались воробьи, напоминала о ночном ливне.

2

Утром Ядринцев вышел в сад. Знакомая тропка повела его вглубь, мокрая трава холодила ноги, брюки враз намокли, стали тяжелыми от росы, трава к ним липла; слышно было, как перелетают с дерева на дерево, цвенькая, синицы и где-то близко, справа, журчит неумолчно ручей… Ядринцев отыскал его, постоял, любуясь отраженным и как бы преломляющимся в прозрачной воде светом, и пошел вверх по склону, к Шведской горе. Пахло зеленью многотравья, звенело в ушах. Он удивился: Шведская гора выглядела совсем низкой, как бы осевшей. А в детстве казалось — подпирает небосвод. Мелкий камешник хрустел, сыпался вниз; выскользнула из-под ног и юркнула в траву, меж камней, зеленовато-серая ящерка. Ядринцев остановился и увидел под ногами, на дорожке, еще живой, конвульсивно извивающийся хвост, оставленный, как видно, ящерицей в тот миг, когда он наступил на нее нечаянно… Хвост двигался, судорожно сжимаясь и разжимаясь, но движения его становились все медленнее, бессильнее…

Он поднялся на вершину Шведской горы (здесь когда-то, еще в петровские времена, были похоронены пленные шведы), однако могилу коменданта Де-Вильнева нашел не сразу. Каменный крест упал, и кто-то его оттащил в сторону, а чугунная плита с позеленевшей выпуклой надписью была затянута травой, осела и как бы вросла в землю. Ядринцев долго ходил вокруг да около, пока не наткнулся на нее… Вот!

Он стоял, не сводя глаз с потемневшей от времени, местами позеленевшей плиты. Большой черный жук, сухо шелестя, полз по ней, а высоко в небе летели птицы…

Вспомнилось давнее, волнующее: как он поднимался на Шведскую гору к могиле храброго томского коменданта, не сдавшего за всю свою жизнь ни одной крепости, и думал о том, что, когда он, Коля Ядринцев, вырастет, он тоже станет солдатом, воином, таким же храбрым и мужественным, каким был комендант Де-Вильнев… К этому призывали его и прекрасные Давыдовские стихи: «Нет, братцы, нет: полусолдат тот, у кого есть печь с лежанкой…»

Отлеживаться на печи он не собирался, полусолдатом быть не хотел. И вот он вырос, успел кое-что познать, хотя, в сущности, никем еще не стал — ни солдатом, ни полусолдатом… Негде было пока проявить свою храбрость. Как, впрочем, и комендант Де-Вильнев не сдал ни одной крепости лишь потому, что некому было сдавать, всю жизнь просидел он в безмятежном ожидании; и умер не под огнем врага, не от пули шальной, не от лихой сабли, а тихим вечером, на ильин день, объевшись черемухи… Вот и все! Сказка кончилась. Ядринцеву жаль было с ней расставаться, хотелось, как прежде, верить в нее, но жизнь грубо открывала перед ним реальный мир… Он постоял еще немного, рассеянно и грустно глядя на потемневшую плиту, с полустершейся, неразборчивой надписью, и медленно стал спускаться вниз, но теперь уже с противоположной стороны, минуя сад, овраг и ручей. Прощай, комендант Де-Вильнев! Теперь, должно быть, не скоро он вернется к тебе, а может статься, что не вернется уже никогда. Жизнь для него начиналась другая. Милое детство осталось позади, где-то там, в полузаброшенном саду, среди густых зарослей пахучих трав, за оврагом, в той доброй старой сказке, на Шведской горе, осталось, как хвост ящерки, на которую он нечаянно наступил…

3

В тот же день Ядринцев зашел в гимназию. Занятий уже не было, начинались летние каникулы, и в коридорах стояла гулкая, непривычная тишина. Золотистые пятна изукрасили пол, точно выстелив его невиданной красоты паркетом, и Ядринцев, ступая по нему, испытывал легкое головокружение от тепла, солнца и радостного волнения. Словно и не было четырех лет разлуки, а возвращается он, Коля Ядринцев, в свой класс после затянувшихся вакаций… И вот сейчас, сейчас увидит всех своих друзей — и славного добряка Митю Поникаровского, и Глеба Корчуганова, витающего, как всегда, в облаках, и острого на язык Наумочку, и добродушного богатыря Дер-бера… Но откуда тут быть Дер-беру, если он еще, будучи великовозрастным третьеклассником, женился и уехал куда-то в деревню? Должно быть, живет сейчас хозяйством, наплодил детей… А Наумочка в Петербурге. Николай Иванович Наумов вхож теперь во многие столичные журналы, а в «Искре», можно сказать, свой человек…

Ядринцев подошел к учительской. Дверь была распахнута, и он увидел в глубине комнаты, загроможденной столами, Глеба Корчуганова. Глеб стоял боком к нему, у окна, держась обеими руками за спинку стула; рядом с ним, и тоже боком к двери, стоял еще один человек, незнакомый Ядринцеву, с узенькой светлой бородой, в пенсне, и живо, с увлечением что-то говорил. Глеб слушал его внимательно, кивал головой и улыбался. И Ядринцев, оставаясь незамеченным, внимательно разглядывал своего друга, а в то же время видел за окном и обширный зеленый двор с березами, и старый флигель с высоким крыльцом, и деревянный пансионат, который, вероятно, по случаю каникул тоже пустовал. Ядринцев ждал, что Глеб обернется и увидит, узнает его, кинется навстречу. Но ни Глеб, ни человек с бородкой в пенсне не обращали на него внимания, заняты были разговором. И тогда он, охваченный волнением и каким-то мальчишеским озорством, шагнул в дверь и негромко сказал:

— Бог помочь вам, друзья мои…

Глеб и человек в пенсне разом обернулись и секунду-другую смотрели на него. Он ждал, посмеиваясь.

— Ядринцев! — опомнился наконец Глеб, с грохотом отодвинул стул и пошел навстречу, комически раскинув руки, сжал в своих медвежьих объятиях так, что, казалось, кости затрещали, дышать стало нечем. — О, громы небесные! Николай, откуда, какими судьбами? Как догадался зайти в гимназию?

— Был у тебя дома, — сказал Ядринцев, высвобождаясь из его объятий. — Катя мне сказала, что ты здесь, вот я и явился.

— Молодец, что явился! Но какими судьбами в Томск, надолго?

— Судьба у нас одна — Сибирь.

— Да, это верно. Видали? — Вскинул голову, глаза его светились, и он, словно желая приобщить к своей радости и того, незнакомого Ядринцеву человека в пенсне, весело говорил: — Нет, вы только поглядите, какой орел! Настоящий петербургский денди. Дмитрий Львович, это же тот самый Ядринцев, о котором я вам рассказывал… Познакомьтесь.

— Любопытно, что же такое он говорил обо мне? — посмеивался Ядринцев, пожимая узкую энергичную ладонь Дмитрия Львовича. Тот коротко ответил:

— Уверяю вас, только хорошее. — И представился: — Кузнецов.

— Титулярный советник Дмитрий Львович Кузнецов, — уточнил Глеб и с шутливой торжественностью добавил: — Учитель словесности. И редактор неофициальной части «Томских ведомостей». Надеюсь, сие немаловажное обстоятельство будет играть в ваших отношениях не последнюю роль.

— Это приятно, — живо и горячо отозвался Ядринцев. — Редактор в Сибири — фигура исключительно редкая. Рад, очень рад.

— Благодарю, — кивнул Кузнецов, снял пенсне, тщательно протер платком сначала одно, потом другое стекло, снова надел, проделав все это не спеша; был он медлителен, как видно, но отнюдь не флегматичен, титулярный советник, и в каждом жесте его чувствовалась как бы затаенная, скрытая энергия. И говорил он тоже не спеша, со сдержанным достоинством: — Буду рад, если скромные наши «Ведомости» заинтересуют вас и вы окажете им свое внимание…

— Ну, что в Петербурге? — спрашивал Глеб.

— Веселого мало, — отвечал Ядринцев. — Да вы, наверное, и сами уже знаете: Щапова государь облагодетельствовал новой милостью — сослал в Сибирь. Михайлова — в Сибирь. И Чернышевского — тоже в Сибирь. «Мы темны, но мы не глупы и хотим света», как сказано у Николая Гавриловича в романе.

— Будем учиться — знание освободит нас… — добавил Кузнецов. — Кажется, и так Чернышевский говорил?

— Верно, очень верно! А что у вас, какие новости в гимназии?

— Гимназия, как видишь, на прежнем месте, — сказал Глеб. — Но гимназия уже не та, и это увидишь. Между прочим, при гимназии нашей усилиями Дмитрия Львовича, — кивнул на Кузнецова, — открыта публичная библиотека. Когда было такое в Томске? Правда, с книгами туговато, достать в Сибири хорошую книгу не так просто, но все-таки достаем…

— Это прекрасно! И много бывает посетителей? — заинтересовался Ядринцев.

— Поначалу было немного, — ответил Кузнецов. — Сейчас постоянная публика собирается, народ интересный — гимназисты, учителя, есть отставной поручик, есть купец по фамилии Пичугин, который настолько увлекся науками, что бросил все свои торговые дела…

— Да и в самой гимназии сейчас куда интереснее, — добавил Глеб. — Появилось немало новых учителей.

— А старые?

— Старых почти никого уже нет. Радомский исчез так же внезапно и загадочно, как и появился когда-то в Томске. Говорят, с попутным этапом двинулся дальше на восток.

— Значит, Кокоса уже нет? А Требушинский?

— Требушинского перевели в уездное училище. Теперь он там «зверинцы» закатывает…

— А Фунт миндалю?

— Антаков? Прошлой зимой замерз.

— Как замерз, где?

— А здесь вот, неподалеку, — махнул рукой Глеб в окно. — Во дворе, за флигелем. Вечером изрядно выпил и побрел куда-то через двор. Упал в сугроб, костыли потерял… Ползал, ползал да и уснул. Вот, брат, какие дела. Все! — резко взмахнул рукой, точно отсекая что-то. — Все, больше ни единой печальной новости… Так ты говоришь, заходил к нам? Отца видел? Он ведь тоже теперь на почетном пенсионе. А Катю?..

— Катя прелесть, — улыбнулся Ядринцев и даже слегка покраснел. — Я и не узнал ее сразу — так изменилась, похорошела, совсем взрослой стала…

— Вот видишь! — пошутил Глеб. — И мы тут не стоим на месте… А что, друзья, не закатить ли нам завтра на волюшку вольную, куда-нибудь подальше, на природу, к реке? — вдруг предложил. — Возьмем ружье, тряхнем стариной… Помнишь, Николай, как мы с тремя ружьями за одним чирком гонялись? Ах, время, время, какое чудесное было время, друзья, беззаботное, счастливое!.. Ну, как, — повернулся к Ядринцеву, смотрел весело, щурясь, — уговорил я тебя? — Ядринцев молча посмеивался, и Глеб облегченно вздохнул: — Значит, уговорил! А вас, Дмитрий Львович, тоже надобно уговаривать?..


Вечером Ядринцев встретил Катю. Ждала она его, а может, случайно оказалась в узком переулке, косо уходящем к вершине Воскресенской горы, где разминуться вовсе не возможно. Увидев его, Катя смутилась, вспыхнула, стояла потупившись — все ж таки она, как видно, не ожидала его встретить, растерялась и слов не находила, не знала, куда себя деть. Ядринцев и сам несколько смутился и растерялся, хоть изо всех сил и старался не показать этого, с напускной бодростью воскликнул:

— Катя, а я уж и не предполагал увидеть вас сегодня!..

— И я не предполагала, Николай Михайлович, — тихо сказала Катя. — Мне надо было зайти по делу… К подруге… неподалеку тут… — смутилась она окончательно и умолкла. Стояла, наклонив голову, не решаясь взглянуть на него. Светлая кофточка, с воздушной кружевной отделкой оттеняла нежную смугловатость шеи и маленького округлого лица, тугая коса переброшена через плечо на грудь, и Катя придерживала ее, перебирая пальцами, — и столько было прелести в этом ее, быть может, непроизвольном жесте, такой свежестью веяло от всей ее девически тонкой складной фигуры, что Ядринцев невольно залюбовался ею, не в силах отвести взгляда.

— Скажите, барышня, — пошутил неловко, — как лучше пройти на Воскресенскую гору?

Катя улыбнулась, коротко глянув на него.

— Как будто вы сами не знаете?

— Знал. Но столько лет прошло… Вот ведь и вас, Катя, я тоже знал совсем другой.

— Тогда мне было всего тринадцать лет, — сказала Катя. — А вы приходили к нам всегда серьезный, с какими-то книгами, и я уже тогда считала вас взрослым.

— А сейчас мы оба взрослые. Вот видите, какие чудеса делает время! Знаете, Катя, и я очень рад, что такие чудеса возможны в жизни…

— Какие? — не поняла она или сделала вид, что не поняла.

— Такие… что мы с вами стоим сейчас рядом. И если захотим, можем подняться на самую вершину Воскресенской горы, во-он к той церкви, и увидеть с нее весь белый свет… Не верите? Тогда я вам предлагаю пари. Прошу вас… Катя! — Он взял ее за руку, Катя быстро и удивленно глянула, но руки не отняла, и они пошли по переулку вверх, к той вершине, которая казалась им сейчас, может быть, самой высокой на земле.


Томск с Воскресенской горы — весь как на ладони. Извилистая Ушайка рассекает город надвое, делит пополам. Вдоль речки, повторяя все ее изгибы, с той и другой стороны тянутся улицы, лепятся огородики у самой воды. Дома сплошь деревянные, но среди них особняком стоят каменные здания, построенные с размахом, как бы даже с вызовом — двухэтажные, с портиками, балконами, металлическими оградами… Неподалеку, в конце нагорной улицы, сразу за домом золотопромышленника Бекетова, поблескивает на солнце озеро Белое. Влево от озера — соляные магазины, а справа — пороховые и винные склады. Здесь когда-то стояла застава — отсюда начинается тысячеверстный Иркутский тракт. Сколько прошло по нему вольного и подневольного люду, сколько надежд и пылких мечтаний рухнуло тут, оборвалось на этом великом и бесконечном пути!..

И кажется Ядринцеву, что видит он с вершины Воскресенской горы не город, не синие затомские дали, а само время, соединяющее собою нынешний и тот далекий, студеный, звенящий день; сквозь морозную дымку летят закуржавевшие, окутанные белым паром кони; и кажется, не князец Тоян сидит в повозке, кутаясь в лисью шубу, а он, Ядринцев, охваченный одной, только одной мыслью: «Скорее в Москву, скорее, скорее!» Он едет к московскому царю на поклон, везет челобитную. Торопится. А путь от Томи до Кремля московского неблизок: день беги — не добежишь, неделю скачи — не доскачешь.

Скорее, скорее! Волнуется князец, Третья неделя подходила к концу… И вот наступило двадцать первое февраля 1604 года. Ударили колокола. Звон донесся из Москвы, эхом отозвался и загудел по лесам, полям и деревням, мимо которых проезжали, по всей России. Звон испугал князца. Он откинул воротник шубы, повернул голову, узко щуря глаза и тревожно поглядывая на деревенский погост, бугрившийся неподалеку, в леске, крутыми сугробами. Ямщик выпростал из собачьей мохнашки руку, размашисто перекрестился: «Многие лета государю нашему…» И лукаво поглядывал на князца.

Звонили по случаю дня воцарения Бориса Годунова. И князец Тоян, проведав про то, успокоился: он ехал с великою просьбой к царю, и праздничный звон, заставший его в пути, был добрым знаком… Ямщик, натянув вожжи, погонял коней и напевал что-то веселое, озорное. Тоян прислушивался, не понимая смысла, и думал о своем: как там, в Сибири, его люди, маленькое племя сибирских татар-еуштинцев? Страдает оно, это племя, от постоянного притеснения ближних и дальних иноплеменников — то киргизы, калмыки, то остяки… Никакой обережи. И уж осталось еуштинцев совсем немного, а ведь еще на памяти князца насчитывалось раза в три больше… Один выход: просить защиты у московского царя. Но как-то примет его русский царь? Да и примет ли, захочет ли разговаривать, слушать ясашного князька?..

И думы эти, сомнения не покидали князца до тех пор, пока дня через три или четыре после приезда в Москву не пришли за ним и не повели в Золотую палату, где ждал его царь. Богатство и благолепие Кремля поразили Тояна, смутили. А когда он увидел царя, с ликом строгим и бледным (царь не совсем был здоров, мучился в эти дни подагрою), в бархатной порфире, усыпанной жемчугами да алмазами, будто сибирское небо звездами, и вовсе растерялся, ноги подкосились, и пал князец на колени, упираясь ладонями в пол.

— Поднимись, — велел царь. — Негоже так: коли с добром пришел, добром и встречен будешь.

Толмач быстро-быстро заговорил. Тоян встал и уже без прежней робости посмотрел на царя. Сказал:

— Великий государь, лучшие люди, провожая меня, велели бить челом и просить принять еуштинцев под высокую твою руку…

— Отчего же еуштинцы пошли на поклон к русскому царю? — спросил Годунов, с интересом разглядывая сибирского князца. Был тот роста невысокого, но широк в кости, приземист, скуласт и смуглолиц, смотрел прямо и открыто, что выказывало непритворность, искренность его намерений.

— Один палец, — отвечал осмелевший Тоян, — это еще не рука. Нам, великий государь, нельзя дальше беззащитными оставаться. Помоги.

— Кто же вам чинит притеснения? Кучума уже нет, побил его Воейков… Или Сибирь тесна, не хватает земли-угодий на всех?

— Земли много, да мира нет, великий государь, на той земле. Потому и просим: вели поставить в вотчине нашей, на реке Томи, крепость. И нас, еуштинцев, прими под свою руку. А когда примешь, — добавил, — и мы станем твоею рукой, почием воевать всех твоих непослушников…

— Добро, — кивнул Годунов. — А велико ли число непослушников по Сибири?

— О! — воскликнул Тоян и руки развел в стороны сколь мог, показывая тем, как велика и неохватна земля сибирская и как много на ней обитает разноплеменных народов.

— Добро, — молвил вторично Годунов. — Крепость поставим. Наподобие Сургута или Верхотурья. Быть посему!

И крепость была возведена в то же лето, с июня по сентябрь 1604 года, вот здесь, на Воскресенской горе, и названа — Томской. Сколько времени прошло с тех пор! Но что изменилось? — думает Ядринцев. И Кучума давно нет, побил его Воейков, это верно… А Сибирь все никак не может вырваться из тьмы непроглядной, пробиться к свету. И хотелось заглянуть сквозь время — не в прошлое, а в будущее, которое берет начало в только что народившемся, сегодняшнем дне, а значит, и от него, Ядринцева, зависит…

4

Лето сибирское в самой высокой поре. Заколосились и зацвели травы, созрели ягоды, да и те, что не поспели еще, налились уже соком, грибной запах мешался с духмяным запахом луговых и лесных цветов, огрузневшего папоротника, молодого хмеля… Солнце в полдни забиралось под самый купол неба и пекло нещадно. Кромка леса, луга и даже болото, с желто-ржавыми мхами по закраинам, опасно тлели и дымились. И в лесу в эту пору, точно в жаркой бане, пахло распаренным березовым листом… Прошумевший скоротечно дождик не смог потушить этого пожара. Тучка пронеслась, точно парус по морю, и небо, выгоревшее до белизны, опять дышало зноем. Трава мгновенно высохла, отряхнув с себя дождевую влагу, и тонкий звон плыл над лугами… Паслись неподалеку спутанные кони. Пестрели там и сям разноцветные пологи, виднелись телеги, дрожки, ходки, дымились самовары… Повсюду звенели голоса. И восхитительный женский смех доносился от реки.

Прибежала Катя, веселая, с загадочным блеском в глазах. В руках у нее снизки земляники — на длинных стеблях травы…

— Посмотрите! — радостно, нараспев говорит Катя, вытягивая перед собой руки. — Посмотрите, какая спелая… Николай Михайлович, хотите земляники? Зря вы со мной не пошли. Там ее столько — глаза разбегаются…

— А почему только Николаю Михайловичу? — не удержался от ехидного замечания Глеб. Катя и ему протянула:

— Пожалуйста, дорогой братец! Хватит всем. Дмитрий Львович, папа, берите, прошу вас.

Подошла Елена Егоровна, медлительно ступая по траве, Катя и ее угостила, всех оделив спелой, душистой земляникой.

— Ах, какая прелесть! — нахваливал Кузнецов, снизывая с травяного стебля ягодку за ягодкой, звучно причмокивая и жмурясь от удовольствия. — Никогда не видывал такой крупной да красной… Где это вы, Катенька, насобирали?

— Нравится? — улыбалась довольная Катя. — А кто не хотел ехать сегодня, не вы ли, Дмитрий Львович?

— Каюсь, душенька. И в жизнь бы себе не простил — такой красоты не увидеть!..

— Погодите, — обещал Фортунат Петрович, — вот я вас как-нибудь на дупелей поведу… Уедем за Басандайку, там увидите настоящую красоту. Богата сибирская природа, что и говорить, — продолжал он спустя минуту. — Смолоду мне довелось походить по тайге да горам, когда с Федотом Иванычем Поповым золото искали…

— Нашли? — спросил Глеб, иронически посмеиваясь.

— А то как же! Первое рассыпное золото Сибири…

— Отчего же ты уступил его Поповым да Тупольским?

— Каждому свое, — многозначительно отвечал Фортунат Петрович. Елена Егоровна с улыбкой слушала мужа. И Ядринцев, глядя на нее, отметил про себя, что годы как бы и не коснулись этой прекрасной женщины — как и раньше, была она красива и молода… Он перевел взгляд на Катю, точно сравнивая, и не мог не заметить, что Катя была похожа на мать, лицом и статью, манерой держать голову, слегка откидывая назад, щурить глаза…

— А впрочем, золото и не может сделать человека счастливым… — философствовал Глеб. — Но что же тогда приносит человеку счастье и полное удовлетворение? Борьба? Но борцов так мало. Любовь? Но любовь — это не более, как иллюзия…

— Понимаешь ты!.. — махнул рукой Фортунат Петрович и отвернулся. Ядринцеву подумалось, что Глеб и в самом деле чего-то не понимает, а может, понимает, но подзадоривает отца, вызывая на спор, да и по лицу его видно — хитрит.

Ядринцев смотрел на Катю. Она стояла в двух шагах от него, запрокинув голову и собирая двумя руками рассыпавшиеся по плечам волосы; омутово-глубокие и темные глаза ее загадочно светились, полуоткрытые губы дрожали в усмешке… «Боже мой, — подумал он с чувством, близким котчаянию. — Она мне кажется совершенством. И я не знаю, как ей сказать об этом… Да и нужно ли говорить?»

Вечером возвращались домой в двух колясках: в одной ехали Глеб, Ядринцев и Кузнецов, в другой — Катя с родителями. Закатное солнце заливало все вокруг ярким сиянием — казалось, и река, и лес, и небо горели; окованные колеса поблескивали, и кони мчались, разметав огненные гривы…

Катя, обернувшись, махала рукой, смеялась и что-то кричала, но за грохотом колес слов ее разобрать было невозможно. «Нет, нет, я ей должен все сказать… Завтра, сегодня же! Сказать, что такой девушки, как она, никогда еще не видывал. Что она сама, должно быть, не знает, как хороша… необыкновенна!» — шептал Ядринцев, ловя Катины взгляды, и на глазах его не то от быстрой езды, не то от волнения выступали слезы. Неслись кони, взбивая копытами пыль, сверкали металлические шины, летели навстречу поля, дорога, Катин смех… И Ядринцеву хотелось, чтобы не было конца этому прекрасному, удивительному полету.

* * *
Пришло письмо от Потанина: «А не пора ли вам, друг мой, объявиться в городе на Иртыше? Здесь многие ждут вас — и дел невпроворот… Приезжайте!» И Ядринцев, долго не раздумывая, решает ехать. Коли Потанин зовет, — стало быть, в самом деле он, Ядринцев, там нужнее. Ехать, ехать! Столь внезапное решение его удивило и Глеба, и Дмитрия Львовича Кузнецова, огорчило сестру, но больше всех была удивлена и обижена Катя.

— А я-то думала, вы любите… Томск? — с горькой насмешкой говорила она при встрече. Губы ее дрожали, сухо блестели глаза.

— Томск я люблю… Правда, Катя, очень люблю! — отвечал Ядринцев. — Но так все складывается, что мне необходимо уехать. Хотите, я буду вам писать? Огромные, пудовые письма… Хотите? — Он взял обеими руками ее ладонь, осторожно сжал, вдруг прижался щекой… Катя всхлипнула, вырвала руку, резко повернулась и побежала, выкрикивая:

— Пожалуйста… Не нужны, не нужны, не нужны мне ваши письма! Можете не писать.

Ядринцев растерялся. Стоял и слушал, как быстро удаляются и затихают ее шаги. Было звездно, тепло. Где-то внизу, совсем близко, текла Ушайка.

И грустно было до слез, до жгучих спазм в горле.

5

Омск не освободил Ядринцева от повседневных забот о хлебе насущном. Нужны были деньги, трижды будь они прокляты! Он их больше всего сейчас презирал, но и нуждался в них больше, чем когда-либо. Литературные упражнения доставляли немало радости, истинного удовольствия, но не давали никаких средств — даже статьи, опубликованные в «Ведомостях», не приносили дохода: оплата и до сих пор не была там установлена, хотя Лерхе, томский губернатор, еще весной обещал предоставить субсидии… Впрочем, возлагать сколько-нибудь серьезные надежды на газетный гонорар было бы неразумно. Надо было иметь постоянный и твердый заработок.

И вскоре такая работа подвернулась.

Однажды Потанин сообщил:

— Могу порадовать: есть вакансия.

— Что за вакансия? — спросил Ядринцев.

— О! Ты себе представить не можешь, — посмеивался Потанин. — Жандармский подполковник Рыкачев ищет для девятилетнего сына репетитора с университетским образованием. Считай, что тебе повезло.

— Позволь, так ведь ему нужен человек с университетским образованием? А у меня оно не полное… Как посмотрит на это жандармский подполковник?

— Относительно полного он, кажется, не оговаривал, — сказал Потанин. — Так что не советую упускать возможность. Адрес его я раздобыл. Рекомендациями заручусь…

Назавтра Ядринцев отправился к подполковнику Рыкачеву, который жил на одной из набережных улочек; большой деревянный дом смотрел окнами на Иртыш. Ядринцев вошел в ограду и услышал голоса, но не понял, откуда они доносятся. Повернул голову и увидел бегущего по дорожке, со стороны сада, мальчика лет восьми или девяти, он чуть не налетел на Ядринцева, остановился, лицо его было красное, возбужденное.

— Здравствуй, — сказал Ядринцев, улыбаясь. — Ты что, с воробьями дрался?

— Почему с воробьями? — обиделся мальчик.

В это время на дорожке показалась женщина, довольно пожилая и полная, с гневным лицом; она бежала, задыхаясь, вернее, пыталась бежать, придерживая одной рукой длинную юбку, путаясь в ней, другой рукой размахивала, смешно трясла в воздухе растопыренными пальцами. Женщина была уже близко, энергично трясла в воздухе рукой и одышливо, со стоном выговаривала:

— Ах, ах… ужо я тебе, проказа… где ты там?

Сцена, однако, была прервана на самом кульминационном моменте — как раз в этот момент вышел из дома подполковник (то, что это именно он, догадаться было нетрудно — был он в мундире, высокие щеголеватые сапоги поблескивали — и этот блеск и лоск словно бы отсвечивался на красивом, свежем, без единой морщинки, лице), он легко сбежал с крыльца, увидев незнакомого человека, и Ядринцев, тотчас забыв и о мальчике, и о женщине в длинной юбке, шагнул навстречу, отмечая про себя, что подполковник весьма элегантен и приятен на вид, и коротко представился.

— Рад, очень рад, — сказал подполковник, голос у него тоже был приятный, густой и ровный. — Мне о вас говорили… Прошу вас, входите.

Поднимаясь на крыльцо, Ядринцев краем глаза видел, как по дорожке, но теперь уже в обратную сторону, подальше от дома, улепетывал мальчик, а старая женщина, путаясь в длинной юбке, поспешала за ним… Но где там!

Подполковник тоже заметил эту погоню, повернулся и довольно резко окликнул:

— Иннокентий!

Мальчик словно споткнулся, настигнутый окриком, пробежал еще по инерции несколько шагов и остановился.

— Обратно! — приказал подполковник и, обернувшись к Ядринцеву, мягко улыбнулся. — Извините. Как говорится, товар налицо… Надеюсь, вам, в отличие от старой няньки, удастся с ним найти общий язык.

И не ошибся. Иннокентий с первых дней привязался к Ядринцеву, боготворил его, мог часами сидеть, не двигаясь (это при его-то бьющей через край энергии), и, затаив дыхание, слушать рассказы учителя о земле, которой нет ни конца, ни края, об океанах и морях, о далеких странах, где люди справедливы и добры, живут в полном согласии, о знаменитых путешественниках и первооткрывателях, о Сибири, богатства и красота которой ни с чем не сравнимы…

Глаза Иннокентия загорались, в них проглядывал живейший интерес и удивление.

— Но как же, как же, Николай Михайлович? — спрашивал он. — А папа называет Сибирь помойной ямой…

— Он в общем-то прав, — отвечал Ядринцев. — Такова участь Сибири сегодня, но скоро это кончится — и Сибирь станет неузнаваемой, прекрасной, самой прекрасной страной на свете.

— Добрые люди ее спасут? — спросил мальчик. — Придут из далеких стран — и спасут?..

— Нет, — сказал Ядринцев, — добрые люди вырастут здесь, на этой земле. И я уверен, что ты будешь среди них.

Однажды, оставшись наедине с Ядринцевым, подполковник сказал:

— Позвольте, Николай Михайлович, выразить вам свою признательность. Ваши уроки делают с Иннокентием чудеса — его не узнать, он буквально на глазах меняется. Разумеется, к лучшему… Но меня, как отца, беспокоит одно: не слишком ли рано пытается он понять вещи, не без вашей, конечно, помощи, — добавил с улыбкой, — которые, по правде, и взрослому-то уму не всякому доступны?

— Ну что вы, Владимир Петрович, — отвечал Ядринцев, — Иннокентий смышленый, способный мальчик, со временем он и сам во всем разберется. Зачем же его ограничивать?

— Нет, нет, Николай Михайлович, — настойчиво возражал подполковник, не меняя любезного и ровного тона, — во всяком деле должны быть ограничения. Поймите меня верно, я вовсе не желаю подвергать сомнению ваше педагогическое направление, напротив. Но я хочу заметить вам, что всякий порядок держится на тех или иных ограничениях.

— Dura necessitas, как говорится, — усмехнулся Ядринцев. — Жестокая необходимость?

— Вот именно, Николай Михайлович… Жестокая необходимость.

— Но какой же это порядок, если он ограничивает стремления человека к познанию истинных ценностей? Человек познает мир, чтобы постоянно его совершенствовать, переделывать…

— Но, но! — шутливо погрозил пальцем Рыкачев. — Этого мы вам не позволим — переделывать мир… Он и так хорош.

Подполковник был достаточно умен, чтобы не уловить в словах учителя намек на некое несовершенство существующего порядка, и он, подполковник корпуса жандармов Рыкачев, обладал достаточным тактом, чтобы, не углубляя столь скользкого вопроса, повернуть разговор в иную плоскость.

— Ах, Николай Михайлович, все мы были рысаками!.. Кстати, как вы смотрите, если я вам предложу в ближайшее воскресенье отправиться на верховых за Иртыш? Иннокентий счастлив будет…

— И я почту за счастье. Люблю верховую езду.

— Решено. А теперь чай пить. Дражайшая супруга, Ольга Игнатьевна, заждалась. Пойдемте, пойдемте, Николай Михайлович, — дружески обнял Ядринцева за плечи и доверительно признался. — Ничего приятнее русского самовара не нахожу! Слабость моя.


Вечером Ядринцев зашел к Потанину. Григорий Николаевич обещал сегодня окончательно утрясти вопрос об устройстве публичных лекций в благородном собрании. «Пора, пора бросить бомбу в стоячее болото омских обывателей», — думал Ядринцев. Он не любил этот город — было в нем что-то слишком казенное, процветала военщина, муштра, старшие по службе подсиживали младших; чинопочитание, отсутствие высоких моральных устоев в офицерской среде… Об этом часто и с возмущением говорил Федор Усов. Ядринцев знал Федора еще по Петербургу, где тот был слушателем военной академии, но в дни студенческих волнений оказался на подозрении и вскоре был выдворен из столицы… Вообще братья Усовы — и двадцатипятилетний есаул Федор, и двадцатидвухлетний хорунжий Григорий, и шестнадцатилетний воспитанник кадетского корпуса урядник Гавриил — были очень похожи друг на друга, высокие, смуглолицые красавцы, весельчаки и балагуры, надежные товарищи. Среди шинельной братии Омска они, несомненно, выделялись.

— Ну, могу тебя обрадовать, — сказал Потанин, едва Ядринцев переступил порог. — Все улажено. Публики будет много. Так что слово твое о сибирском университете может прозвучать… А мы с Федором что-нибудь о казачестве скажем. Что нового у тебя? — спросил.

— Разыскал дом, в котором родился. Постоял, поглядел с улицы, а в ограду зайти не решился…

— Постой, а как же ты дом-то нашел? Ты же говорил, что увезли тебя отсюда маленьким?

— Мать рассказывала, улицу называла, дом так обрисовала, что не узнать его невозможно… Вот и нашел, — с грустной улыбкой говорил Ядринцев.

— Ну, а как твои дела на ниве просвещения? Ладишь с жандармским подполковником? — спросил Потанин.

— Тут дело посложнее. Слишком разные взгляды у нас на современное положение вещей… Потанин засмеялся.

— А ты хотел, чтобы жандармский подполковник разделял твои взгляды?

— А что? — с вызовом сказал Ядринцев. — Разве невозможно? Вообще-то отношения у нас вполне дружеские… — добавил с усмешкой. — Человек он неглупый, даже наоборот. Любит самовар, верховую езду… Так что кое в чем мы с подполковником даже сходимся.

— Ну, я рад за тебя.

В это время за дверью послышался шорох, кто-то там осторожно поскребся, отыскивая, наверное, скобу, наконец дверь с протяжным скрипом отворилась — и на пороге встал худенький светловолосый мальчик.

— А, вот и Антоша! — весело сказал Потанин. — Входи, Антоша, входи. Чего ты, как чужой, на пороге застрял? Что нового в ваших краях?

Мальчик застенчиво улыбнулся и прошел к столу.

— А ничего нового, Григорий Николаич, — сказал со вздохом. — Намедни тятька опять перепил, дак седни рассолом отхаживался… Беда с ним! — еще раз вздохнул. — Даже в кузню не пошел. Трешшит, говорит, голова. А как ей не трешшать?..

— Нехорошо, — согласился Потанин. — Да ведь и обидно: славный человек твой отец, Федор-то Силыч, и кузнец отменный, такого мастера во всем городе не сыщешь, а против зелья не может устоять.

— А то не обидно! — поспешно сказал Антоша, и на круглом веснушчатом лице его отразилась неизбывная печаль. — Он хоть, тятька-то, добрый, напьется, дак не колобродит да не буянит, как вон сосед наш Митроха Устинов, — пытался все же обелить, оправдать отца либо хоть немного смягчить его вину.

— Да, брат, водка до добра не доводит.

— А то доводит! Тятька наш, если б не пил, дак ему б цены не было. Золотые у него руки.

— Именно так, — подтвердил Потанин, вспоминая, как встретился впервые с кузнецом Тягуновым, рыжебородым, молчаливым и медлительным человеком лет сорока. Поражали его тяжелые, кувалдообразные руки, с длинными цепкими пальцами, которыми, казалось, мог он любую железку без особых усилий согнуть, сломать либо сотворить из нее чудо невероятное — работа горела у него в руках. Было это весной. Экспедиция Струве намеревалась через неделю-другую идти в Тарбагатай. Готовились тщательно. Подобрали добрых коней. Вот тогда Потанин и познакомился с Федором Силычем Тягуновым, который помогал снаряжать подводы, подковывал лошадей… Однажды разговорились, и кузнец поделился своею заботой: был у него сынишка, страсть какой понятливый, грамотей мог бы из него выйти, каких в тягуновской-то родове и не бывало… Потанин заинтересовался мальчиком. Пообещал, вернувшись из экспедиции, непременно с ним заниматься. И слово сдержал. Антоша Тягунов был теперь частым гостем у Потанина. Занимался он охотно, с большим усердием. Плату же брать за обучение Потанин отказался, чем смутил и растрогал до слез кузнеца. «Ну, Григорий Николаич, век не забуду вашей доброты! — благодарил Тягунов-старший. — Даст бог — и я в долгу не останусь».

Потанин усадил мальчика за стол, дал ему карандаш и бумагу, ласково подмигнул:

— Что ж, брат Антон, будем сегодня математикой заниматься. Скажи-ка мне, какие арифметические действия ты знаешь. Прошлый раз мы об этом говорили…

Ядринцев улыбнулся, глядя на них, и вышел незаметно. Подумал весело: «Ну вот, приступила Сибирь-матушка и к арифметике!..»


Ядринцев посылал Кате «пудовые» письма, от нее же получал коротенькие, полные холодного равнодушия записки. Должно быть, никак она не могла простить ему внезапного отъезда. Обида сквозила в каждой строке и даже между строк — и письма Катины, суховатые и сердитые, казались еще милее и дороже. Катя сообщала о том, о сем, а в конце письма, как бы между прочим, добавляла: «А за мной тут начал ухаживать один гвардейский поручик…» Или: «Поручик тот, о котором я писала, продолжает оказывать всяческое внимание и домогается моей руки… Что мне делать, ума не приложу?»

Ядринцев не верил ни в какого «гвардейского поручика» (хотя почему бы ему и не быть?), но вида не подавал и отвечал в шутливо-серьезном тоне: «Поступайте, Катенька, по совести и душе — как они вам подскажут. А поручику вашему передайте, что скоро я вернусь в Томск и вызову его на дуэль».

* * *
Утром, в половине девятого, Потанин отправлялся на службу. Работа переводчика большой радости на приносила, являясь для него далеко не главным занятием, но отнимала уйму драгоценного времени. А у него еще не обработан экспедиционный материал — фольклорные записи, сведения о горах Ирень-Хабирг и Заир, коллекция растений, собранная в долине Тарбагатая… Как и прежде, два-три раза в неделю приходил Антоша, и Потанин, несмотря на всю свою занятость, давал ему уроки.

Как и прежде, Ядринцев бывал в доме жандармского подполковника Рыкачева, и влюбленный в своего учителя Иннокентий встречал его радостным возгласом:

— Наконец-то, Николай Михайлович! А я уж думал, вы не придете…

— Как же я могу не прийти? — отвечал Ядринцев. — Занятия не отменяются.

Как и прежде, торжественно и чинно проходили в доме Рыкачевых чаепития, и подполковник, скинув мундир и облачившись в легкую домашнюю блузу, благодушно и весело развивал мысль о добре и зле, о долге перед обществом… И Ядринцеву казалось, что неизменные эти разговоры, как и соблюдение других всевозможных мелочей, составлявших неписаные семейные правила, тоже входили в повседневный ритуал рыкачевских чаепитий.

Как и прежде, стояли сухие, солнечные дни. Иртыш отливал слюдяным блеском. И купола собора слепили небесной голубизной… Того самого собора, где хранилось святое знамя Ермака. Всякий раз, проходя мимо собора, Ядринцев с волнением думал об этом, и душа его наполнялась высокими чувствами.

Как и прежде, каждое воскресенье собирались в доме братьев Усовых. Но этот вечер был особенным. Через два дня хорунжий Григорий Усов отбывал к месту новой службы — в Павлодар. И по сему случаю был устроен торжественный ужин с пельменями. Собрались самые близкие, свои. Было шумно, весело. Григорий держался молодцом, хотя по глазам видно — расстроен предстоящей разлукой с друзьями, родными, да и неизвестно еще, что там, в Павлодаре… Федор, посмеиваясь, с шутливой грубоватостью наставлял младшего брата:

— Ты вот что, Гришка, сразу, как приедешь, объяви себя наследным принцем короля шведского, перешедшего в казачью веру… Тогда тебя пальцем никто не тронет. Народ темный, пока разберутся…

— Да ладно тебе, — отмахнулся Григорий. — Меня и так никто пальцем не тронет. Давайте-ка, братцы, лучше споем на прощанье — чтобы я всех вас веселыми помнил… А? Какую споем?..

Лаяли где-то поблизости, во дворах, собаки. Федор встал, поплотнее задернул гардину, вернулся и сел на свое место. Григорий попытался запеть, однако поддержали его недружно, и песня оборвалась…

— Знаете, друзья, а я недавно получил письмо из Петербурга, — вдруг сказал Ядринцев. И помолчал, сощурившись, свет от висячей лампы со стеклом падал сбоку, отчего на лице Ядринцева трепетно вздрагивали желтые блики. — Письмо весьма интересное. — Он посмотрел на Потанина, словно ища у того поддержки. Григорий Николаевич одобрительно кивнул. Ядринцев тотчас достал из кармана пиджака несколько сложенных имеете и свернутых вчетверо листов. — Это, вернее сказать, и не письмо, а призыв, обращение ко всем нам, сибирским патриотам… Оно так и озаглавлено: «К сибирским патриотам».

— Так читай. Чего томишь? — нетерпеливо буркнул Федор. — Читай, если оно и нас касается.

Ядринцев развернул листы и придвинулся поближе к свету, быстро и отчетливо повторив:

— «К сибирским патриотам», — и еще сделал паузу, совсем короткую, после чего стал читать текст, который с первых же слов поражал необыденностью и значимостью своего содержания. Голос Ядринцева звучал спокойно и строго-торжественно. — «Неспособность петербургского правительства разумно и либерально управлять подвластными ему народами, его тупоумие и недобросовестность признаны всеми честными людьми, — читал он. — Это правительство не хочет и не умеет ввести сколько-нибудь порядочного управления даже в своей резиденции, в Петербурге, чего же доброго ждать здесь, в Сибири, где по отдаленности от центра тиранство, самодурство безнаказанно проявляются в полном блеске отвратительного своего величия…»

— Верно! — воскликнул Федор Усов. — Все верно: отвратительнее сибирского самодурства ничего не сыскать…

— Тихо, не перебивай, — попросили его. И Ядринцев, чувствуя, как постепенно крепнет и накаляется его голос, продолжал читать:

— «Чего ждать от этого правительства, если оно смотрит на Сибирь, как на бездонную золотую яму, смотрит, как на свою данницу, рабыню, которая должна лишь обогащать и услаждать тупоумных и развратных ее владык; в силу какого же это права? — уже звенел голос Ядринцева. — Правительство же всегда заграждало свободное переселение россиян в Сибирь, превратив эту прекрасную, девственную страну в место ссылки, сделав ее пугалом русского народа, громадным острогом, у дверей которого стоит сам русский царь с кнутом в одной руке и с кружкою для сбора дани в другой…»

Слова были остры, едки, поражали своей вызывающей и злой откровенностью.

— Тут не кружкой пахнет, — усмехнувшись, сказал Федор и вдруг увидел младшего брата Гаврилку, стоявшего на пороге, в двери спальни. Навострив уши, Гаврилка ловил каждое слово и каждому слову, должно быть, удивлялся — такое-то о царе где еще услышишь!.. Увидев брата, есаул вспыхнул, привстал, и глаза его, узковатые и острые, как два лезвия, гневно блеснули.

— Ты почему здесь? — спросил он тихо, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. Гаврилка вздрогнул и отшатнулся от двери. — Ты почему здесь? — внушительно повторил Федор, чуть повышая голос. — Почему не спишь?

— Да я спал, но вот… Да ты не бойся, — проговорил Гаврилка, мучительно краснея, — не бойся, я все понимаю…

— Что ты понимаешь? Урядник Усов! — гаркнул Федор. Когда он сердился, был недоволен младшим братом, он всегда так к нему обращался. — Урядник Усов, марш в постель… Немедленно! Кому говорят?

— Ладно, — сгорая от обиды и стыда, повторил Гаврилка. — Ладно, я пойду… только и ты меня теперь ни о чем не проси.

— Отставить разговоры.

— Как записочки любовные носить, так урядник…

Все дружно захохотали. Федор тоже усмехнулся и погрозил младшему брату кулаком.

— Дождешься ты у меня… Будешь вот и по воскресеньям в корпусе оставаться.

Григорий неожиданно вступился за брата:

— Оставь его, Федор. Он уже не маленький. Если хочешь, могу за него поручиться.

— Конечно, не маленький! — воодушевленный поддержкой, горячо сказал Гаврилка. — Все понимаю. Думаешь, подведу? Ни за что!

— Не подведет, — подтвердил Григорий. — В шестнадцать-то лет человек обязан отвечать за свои поступки. Не подведет, ручаюсь.

Федор крякнул недовольно, искоса глянув на Григория, потом на Гаврилку, все еще стоявшего у двери, и коротко махнул рукой:

— Ладно. Только смотри мне…

Конфликт был улажен. И Ядринцев продолжал читать, теперь уже не прерываясь до конца, как бы на одном дыхании:

— «Что сделало правительство для Сибири и для образования ее жителей, для развития несметных ее богатств? Хуже чем ничего! Жители северного Эльдорадо так же бедны теперь, как и до открытия золотоносных россыпей, ибо все сокровища попали в руки беспутных хозяев, грабителей… Фабричная, заводская промышленность не могут развиваться в Сибири и по недостатку рабочих рук и по ничтожности сбыта произведений, а в этом виновато все то же правительство, продолжающее политику препятствия свободному заселению сибирского края. Кяхтинская торговля, захваченная в немногие руки (своего рода монополия), не принесла Сибири и половины должных выгод. Не перечтешь всех подлых мер и узаконений, какими петербургское правительство тормозит и убивает промышленность и торговлю Сибири.

Вся просветительная деятельность правительства ограничилась лишь тем, что оно насылало в инороднические районы миссионеров, годных скорее в заплечных дел мастера, чем проповедников возвышенного христова учения…

Оно, правительство, до сих пор, несмотря на просьбы и явную потребность, не разрешило в Сибири открытия университета, показывая тем, что, подобно всем тиранам, оно боится света науки и знания.

…Таково положение Сибири. И долго еще будет таким, если сибиряки не употребят всех усилий, чтобы освободиться от этого ига. И будет ли конец их терпению? Не вечно же оно? Нет, не вечно! Сибиряки уже довольно настрадались. Сибирь может быть экономически самостоятельною республикой, это не подлежит сомнению…

Какие же средства представляются к свержению ига? Мы знаем, что российский народ страдает так же, как и сибирский, мы знаем, что он уже заявил свои требования на свободу и явился борцом против общих притеснителей наших, вдохновители и глашатаи свободы и правды не раз умирали в наших рудниках; теперь они имеют уже целую организованную партию в лице Русского центрального народного комитета, поставившего своей целью всеобщее восстание для освобождения всей нашей Русской империи. Мы, сибиряки, братски подаем руку российским патриотам для совокупной борьбы с нашим общим врагом!..»

Ядринцев дочитал и, не спеша свернув по сгибам листы, положил в карман. Только тогда поднял глаза и внимательно посмотрел на друзей, сидевших безмолвно, потрясенных услышанным; прошла минута, две — никто не проронил ни слова. Сидели, точно оглушенные. Стекло лампы, висевшей над столом, закоптилось, тускло светило, и в комнате стоял желто-серый полумрак. Надо было вынуть стекло, почистить, снять с фитиля нагар… Надо было кому-то заговорить, чтобы прервать эту гнетущую тишину.

— Таково положение вещей, друзья мои… — наконец прервал эту тишину Потанин. — И нам, если мы действительно патриоты своей родины, нельзя уклоняться от борьбы… Настало время решительных действий.

— Уклоняться нельзя. Согласен, — живо и горячо отозвался Григорий Усов. — Но в чем эта борьба заключается? Растолкуйте мне.

— Думать надо, — глянул на брата Федор. — А не руками разводить. Что вокруг творится, а мы точно слепые…

— Матка бозка! — воскликнул Бронислав Ветский, светловолосый и тонколицый поляк, сосланный в Сибирь из Варшавы, прошедший весь этот путь пешком. — Восстание надо… борьба нужна! Все вместе… вот! — Сжал он кулак и потряс им в воздухе, огромная тень метнулась по стене. — Все вместе — сила… Вместе не страшно. Так я говорю, Григорий Николаевич?

— Именно так, — сказал Потанин. — Все вместе — сила.

— И все-таки я хочу знать, чем должен я заниматься? — упрямо повторил Григорий.

— А тебе, Гришка, через неделю надлежит быть в Павлодаре, — насмешливо сказал Федор. — Забыл?

— Нет, не забыл. Но…

— Матка бозка! — Ветский вскинул руки и даже вскочил, глаза его сверкнули. — А разве в Павлодаре нет людей? Вот и расскажи им, Григорий, обо всем… Восстание надо… борьба нужна!

— Восстание в Павлодаре? — усмехнулся Григорий. — Ах, Бронислав, Бронислав… Вы вон тоже восставали, а чем все кончилось? Сибирью! Сколько вас пригнали сюда?..

— Много. Но не это важно, Григорий, — помотал головой Ветский. — Важно, что мы были вместе. Вот так! — показал он, сжав кулак. — Это важно.

Федор поддержал Ветского, едко спросив брата:

— Да ты-то, Гришка, почему Сибири боишься? Здесь ты родился, здесь и умрешь.

— А я не боюсь, — с вызовом сказал Григорий, и красивое смуглое лицо его сделалось злым и решительным. — С чего ты взял, что я боюсь? — и глянул на Ядринцева. — Послушай, Николай, можешь дать мне этот… призыв на очень короткое время? Хотя бы на одну ночь. Перепишу и сразу же верну.

— Разумеется, — ответил Ядринцев. — Но будь осторожен.

— Можно, я помогу переписать? — раздался голос Гаврилки. О нем уже забыли, думали, что спит, а он, забившись в уголок, все слышал, не выдержал и подал голос: — Почерк у меня хороший, каллиграфический…

Григорий растерялся, не зная, что сказать младшему брату, так неожиданна была его просьба. Федор круто повернулся, уставившись на Гаврилку бешеным взглядом, и, цедя сквозь зубы каждое слово, раздельно и жестко проговорил:

— Урядник Усов, ты опять наперед батьки?.. А ну марш, марш в постель! И никаких больше разговоров.

Гаврилка хотел что-то сказать, но только хватил открытым ртом воздух и, наклонив голову, покорно вышел. Впрочем, и остальные вскоре стали расходиться. Было уже далеко за полночь.

6

Омский кружок постепенно редел, распадался: несколько молодых офицеров отправились в Петербург и Москву слушать университетские лекции; хорунжий Григорий Усов отбыл к новому месту службы — в захолустный Павлодар; есаул Федор Усов уехал на несколько месяцев в Тюмень. Усовский дом опустел, выглядел сиротливо, погружаясь с вечера и до утра в студеный осенний мрак — ни огонька… Гаврилка теперь неотлучно жил в казарме, не брал увольнительных даже по выходным.

Потанин из последней экспедиции заехал в Томск да и остался там, объяснив свое решение коротко: «Тут больше возможностей для работы». Ядринцев не мог с этим не согласиться: в самом деле, кроме кадетского корпуса, в Омске не было ни одного учебного заведения, город представлял из себя военный лагерь, не имел не только газеты, но хотя бы захудалого официального листка… Надо в Томск возвращаться, да, да, в Томск, решает Ядринцев. Однако медлит, никак не соберется — мешают непредвиденные обстоятельства. Вот и литературный вечер до сих пор не проведен, уже ноябрь, зима наступила, а дела подвигаются со скрипом… Махнуть на все рукой — и уехать? Нет! Столько готовился, вынашивал идею, все продумал до мелочей… Да он презирать себя будет, если отступит, не доведет дела до конца!

Потанин беспокоится, спрашивает в каждом письме: когда же наконец он приедет? И добавляет: если дело за деньгами, — пришлем.

Но в деньгах, слава богу, в последнее время Ядринцев не испытывал столь острой нужды — по-прежнему он дает уроки сыну жандармского подполковника Рыкачева, кроме того, обучает грамоте детей первостатейного купца Кузнецова, словом, выходит из положения…

А между тем — и в деньгах причина: с одной стороны, он ведь и вечер затевал в целях благотворительных, надеясь собрать средства в пользу студентов-сибиряков, бедствующих в Петербурге; но с другой стороны — не в том была главная цель задуманного литературного вечера, не в том. Ядринцев написал громовую, как сам говорил, статью об общественной жизни Сибири и собирался выступить с нею публично.

Статью затребовал главный инспектор училищ Западной Сибири Попов — для ознакомления. И на другой день вызвал самого автора. Ядринцев накануне простудился, чувствовал себя неважно, однако и минуты не раздумывал — идти или не идти. Надо идти. По всей видимости, статья пришлась не по вкусу Монголу, и он намерен диктовать условия… Посмотрим, посмотрим! — думал Ядринцев, заранее готовя себя к решительному разговору. Он это предвидел, но он и представить не мог, сколь круто могут повернуться события…

— Ну-с, батенька, нагородили вы тут изрядно! — едва он переступил порог, заговорил главный инспектор, тыкая пухлым коротким пальцем в бумаги. — Что скажете? — Негодующе смотрел на Ядринцева, не здороваясь и не приглашая сесть. Стекла его пенсне сердито поблескивали. Ядринцев спокойно отвечал:

— Что же я могу сказать? Все, что хотел, я сказал в статье, и вы со всем этим, как я понял, уже ознакомились.

— Ознакомился, ознакомился… И хочу вас спросить: кто вас уполномочил шельмовать людей, кои перед отечеством имеют заслуг во сто крат больше, чем вы, кто, позвольте спросить, уполномочил вас на это? — он сдернул пенсне и смотрел в упор узко прищуренными глазами, широковатые монгольские скулы его круто побагровели, точно железо, вынутое из горна; он весь был раскален, стоять подле него — и то жарко. — Купечество, по-вашему, ничего полезного не сделало? А сиропитательное заведение братьев Медведниковых, а приют Асташева в Томске, а дом призрения Королевых… Не сделало? — кипел он, еще больше раскаляясь, на обширном лысеющем лбу выступили росинки пота. — Да как вы смеете такое утверждать? — Схватил со стола бумаги, потряс ими в воздухе, готовый разорвать их в клочки, испепелить. — Вот, вот! — Бросив бумаги на стол, опять тыкал в них пальцем. — Что вы тут понаписали! — Он пробежал глазами, отыскивая нужные строчки. — Вот: «…находятся тупоумные обскуранты, утверждающие, что в Сибири учреждать университет еще рано». Кого вы считаете обскурантами? Кого?..

— Там же сказано ясно, — сдержанно отвечал Ядринцев, придвигая стул и садясь без приглашения, чувствуя, как постепенно охватывает его негодование, — там все сказано.

— Все?.. Все сказано? В таком случае все сказанное я вычеркиваю! — И, схватив карандаш, он с каким-то злым и торжествующим удовольствием жирными параллельными линиями, а затем и крест-накрест перечеркнул часть текста. — Вот!.. Что вы теперь скажете?

— Это ваше право… — усмехнулся Ядринцев. — И вы им пользуетесь в полной мере. Однако положение от этого не изменится, уверяю вас. И если не я, так другие сумеют сказать правду.

— Вам не правда нужна, а публичный скандал. Называть обскурантами тех, кто считает учреждение университета в Сибири преждевременным… Кто вам давал такое право?

— Совесть моя, убеждения.

— Ах, совесть, убеждения! Так запомните: так думает все высшее начальство Западной Сибири. Рано, рано, друг мой, вести речь об открытии Сибирского университета! Для кого его открывать, кому он нужен?.. Все эти ваши прожектики и выеденного яйца не стоят…

— Тогда почему же они вас так пугают?

— Меня? Меня, брат, ничем не запугаешь… А вот вам я бы советовал себя держать в рамках.

— Спасибо за совет. — Встал Ядринцев. Он был взволнован, взбешен, однако сумел до конца сохранить спокойствие, хотя и давалось ему это при его-то характере нелегко. — Надеюсь, в целом статья не может быть зачеркнутой — и вечер состоится?

Попов ответил не сразу, сидел, набычившись, никак не мог нацепить пенсне, пальцы дрожали, не слушались. Сказал наконец:

— Поглядим еще, поглядим…

Ядринцев вышел. Было морозно. Легкая поземка дымилась над сугробами. Снег сочно скрипел под ногами, и горло сразу перехватило колючим воздухом. «Только бы не слечь, — подумал Ядринцев, откашливаясь, — не схватить инфлюэнцу… Что до остального — пусть Монгол не торжествует, рано он празднует победу. Текст исчеркал? Пусть. Но мысли-то, убеждения мои он не в силах зачеркнуть».

Попов, однако, не удовлетворился лишь «правкой» статьи, а заблаговестил, по словам Ядринцева, на весь Омск; по городу разнеслись слухи, что-де Ядринцев написал клевету и пасквиль на уважаемых и почетных граждан Сибири. Что надобно проучить хорошенько этого зарвавшегося прощелыгу и щелкопера и не являться на вечер, с коего он хочет сорвать куш. А этот, с позволения сказать, литературный вечер и ломаного гроша не стоит! И пошло, завертелось…

Ядринцева встречали на улице какие-то незнакомые господа, офицеры, дамы в мехах, участливо спрашивали:

— Говорят, вы больны, Николай Михайлович, а средств на лечение нет, вот и решили литературный вечер устроить? Да какие от этого вечера сборы… Никто же не придет. А правда ли, господин Ядринцев, что ваш отец из мещан, а мать в молодости горничной девкой была? — И еще жестче, злее. — Советуем вам, Ядринцев, убираться подобру-поздорову из Омска.

Он выслушивал с усмешкой и в «диспуты» не вступал. Угрозы же прямые его не пугали, а еще больше раззадоривали, укрепляли в нем мысль о проведении литературного вечера: пора, пора бросить бомбу в стоячее болото омских обывателей! Не придет никто? Придут. Никуда не денутся… Это не он, а они, обскуранты и толстосумы сибирские, жаждут скандала. Придут, чтобы публично оплевать его, унизить, пригвоздить к позорному столбу… Придут!..


«Среди этих бурь омской грязной лужи, среди этого взбаламученного моря навозной сволочи, — писал он Потанину, — 11 ноября я взошел на кафедру бледный, расстроенный и больной. Я изложил первую мученическую историю нашего народа, развернул картину авантюризма, перешел к тяжелой замкнутой жизни городов и… и удружил сибирским самодурам. Задел я и наездное чиновничество. Что туземцы на него смотрят, как на приезжающих наживаться, что истинные цивилизаторы не основывают благородных собраний, а имеют клубы и допускают туда каждого. Я сказал, что у нас мало школ и библиотек (что и разозлило Попова). Объявил, что надо способствовать молодежи ехать в университеты. Сказал, что в будущем образованном молодом поколении Сибири лежит улучшение быта страны нашей. Ругнул, в скобках, подлецов московских публицистов за нападки на молодежь, и в заключение с кафедры благословил будущее наше молодое образованное поколение.

Вот все, что я сделал преступного, 20 человек кадет, бывших на вечере, пришли в страшный экстаз, публика заливалась аплодисментами, до 30 человек поляков демонстрировали как истые сибиряки. Но не успел замолкнуть гул от «виватов» молодежи, как зашипели разные гады…»


Едва Ядринцев сошел с кафедры, как его окружила толпа — одни благодарили, пожимали руку, другие готовы были разорвать, растоптать, смешать с грязью.

— Виват, Ядринцев! Да здравствует сибирский университет!.. — кричали кадеты, среди которых Ядринцев увидел и Гаврилку Усова, кивнул ему дружески. Подошел Кузнецов, смерил Ядринцева с ног до головы презрительным, испепеляющим взглядом, громко, чтобы все слышали, сказал:

— Ишь, чего захотел: превратить собрание в клуб!.. А может, в конюшню, дабы всякое быдло имело доступ? На-ко, выкуси! — прямо-таки задохнулся от злобы. — Чтоб ноги твоей больше не было в моем доме! Боже упаси от такого учителя…

Но больше всех изощрялся Лободовский, преподаватель русского языка и словесности кадетского корпуса, поносивший Ядринцева как только мог на всех перекрестках: «Мальчишка, свистун, недоучка… — исходил он желчью. — Топтал только тротуары в Петербурге, а пользы никакой не извлек… Да он и права-то никакого не имеет, мещанский сын, бывать в благородном собрании. Кабачник».

Кончилось тем, что кадеты выпускного курса подали письменный протест, потребовав от Лободовского публичного отказа от своих слов. Лободовский негодовал:

— Как? Вы… вы, мои ученики, требуете от меня сатисфакции? Извольте, господа… извольте, если вам дороже какой-то недоучка…

— Нам, Василий Петрович, истина дорога. И мы, если хотите, Ядринцева считаем больше своим учителем, нежели иных преподавателей корпуса…

— Ах, так!.. Ну что ж, благодарю за откровенность. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло… — Оскорбленно вскинул голову Лободовский и хотел было уйти, но кадеты заступили ему дорогу. Лободовский побледнел.

— Что вы еще хотите от меня?

— Одного, Василий Петрович. Чтобы впредь нигде и ни перед кем не клеветали на Ядринцева. Дайте слово.

— Хорошо. Извольте… даю вам слово. Что еще?

— Нам стыдно, господин Лободовский, что вы когда-то учились вместе с Чернышевским, были как будто даже его товарищем…

— Был. Да, был и не скрываю этого, — с вызовом ответил Лободовский. — Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Просто удивительно. Думаем, что Чернышевский не одобрил бы вашего поведения…

— Ах, вон что! — усмехнулся Лободовский. — Ну, ничего, ничего, господа, посмотрим, как вы будете объяснять свое поведение, когда приспеет время…

* * *
Оставаться и дальше в Омске не было смысла, и Ядринцев, окончательно уладив все свои дела, стал готовиться к отъезду.

«Добрый друг, — написал он Потанину, — я еду к вам дня через три. Я покончил с Омском самой неожиданной развязкой, развязкой Прудона с Францией. Явления в жизни народов часто бывают тождественны. Кто мог предполагать, что в Омске разыграется экономический вопрос о капиталистах, и кто мог подумать, что я разыграю роль Прудона? Микрокосмос!

Я в комическом смысле сравниваю борьбу свою с прудоновской. Но я, я разве не вел войны против людоедов? Разве не людоеды тюменские купцы, пожирающие с аппетитом носы своих приказчиков? Разве не экономический вопрос — «поддерживать или ругать буржуазию?» — руководит Монголом в нападках за нее на меня?

Продолжайте же, низкие мальтузианцы омской взбаламученной лужи, черните меня, я еще буду иметь с вами счеты, употребляйте, г. Лободовский, или, скорее всего, господа лободовские, против меня самые непозволительные средства, я не отступлю ни на шаг! Как мое положение ни опасно теперь (а оно опасно), клянусь перед Вами в этом, мой друг, всеми лучшими моими мечтами о Сибири!..»

* * *
Морозным декабрьским утром Ядринцев выехал из Омска — впереди был путь почти в девятьсот верст. И пока этот путь преодолели, морозы успели ослабнуть; загулял ветер, погнав снежную роздымь, взметнулся и опал, словно птица, подбитая на лету; снова подморозило. Леса вокруг, уже притомские, стояли в сверкающей опуши, в тяжелом окладе искристо-синего куржака, тихие, отягченные… Потом опять потеплело. Небо заволокло, и повалил густой бесшумный снег. Дорога стала убродной. И ехать последние верст двадцать пришлось полдня… Но вот — и город. Открылся он как-то сразу, весь будто на ладони, и сердце радостно екнуло и зачастило.

Первые дни прошли, как во сне, беспорядочно и незаметно. Гостевание у сестры, встречи с друзьями. Не было только Кати: за два дня до его приезда укатила она к деду, Петру Селиванычу, в Чисторечье. Вернется теперь не скоро, после рождества. Ядринцев не мог скрыть огорчения, и Глеб, все видя и понимая, сочувствующе поглядывал на друга:

— А что, Николас, может, и мы закатим к святкам в Чисторечье? Эх и попразднуем! Вывернем шубы, измажемся сажей и будем ходить по деревне, девок пугать… А уж Катя будет рада! Да не гляди на меня так — правду говорю.

Вечером того же дня Ядринцев объявил Потанину:

— Хочу съездить в корчугановскую деревню, поглядеть на нее свежим глазом.

— Что ж, дело полезное, — одобрил Потанин. — Деревню-то, по правде сказать, мы еще плохо знаем. А это все равно, что видеть верхушку дерева, а корней не замечать… Поезжай, поезжай.

7

Чисторечье за пять лет мало чем изменилось — та же длинная кривая улица вдоль речки, по-над бором, те же дома-пятистенники рубленые, за глухими заплотами, и крытые на два ската, по-амбарному, избенки, а то и вовсе развалюхи, одно названье, что жилье, от бани курной не отличишь, как вон хибарка Фили Кривого… И сам хозяин, легок на помине, вот он стоит, зорко поглядывая единственным глазом, не угадав, должно быть, что это за господа восседают в легкой кошевочке… Когда поравнялись, Глеб откинул воротник тулупа и рукой помахал:

— Здравствуй, дядь Филя! Как живешь?

Филя стоял, опираясь на черенок деревянной лопаты, посмеивался:

— Дак, сказать по чести, лучше всех, кто хуже нас… Это ты, Глебушка? Давненько не наведывался к нам. Заходи в гости, милости просим.

— Спасибо, дядь Филя, зайду. Как тетка Матрена?

— Бог миловал, ничего.

Он еще постоял, глядя вслед, потом, словно спохватившись, принялся откидывать снег от ворот, расчищая дорожку. Кони простучали подковами по бревнам мостка и легко вынесли кошевку в гору, которую тут, в Чисторечье, называли «богатым порядком» — дома здесь большие, на городской манер, особняки Епифана-конокрада, известного теперь чуть не на всю Сибирь коннозаводчика, да попа Илариона; но и они, эти особняки, заметно уступали рядом с белокаменным домом Петра Селиваныча… Ядринцев увидел этот дом и не узнал.

— Ого! Откуда такой дворец? Раньше как будто не было.

— Раньше не было, а теперь вот стоит, — ответил Глеб, — не поскупился дед, отгрохал не хуже, чем у миллионщиков Асташевых.

— Но зачем? У него жестарый дом был еще крепкий.

— Был крепкий, а дед захотел еще крепче.

Повозка вкатила во двор, лихо развернувшись у самого крыльца. Приехали! И в тот же миг Ядринцев увидел сбегавшую по ступенькам Катю, шубка нараспашку, едва на плечах держится, щеки маковым цветом взялись, радостно светятся глаза:

— Гости приехали… — вдруг осеклась, остановилась, точно споткнувшись, ладони к щекам прижала, смотрит изумленно. Ядринцев шагнул ей навстречу да и тоже растерялся, не знал, что делать, как себя вести.

— Здравствуй, Катя. Нежданный гость…

— Почему нежданный? — сказала тихо, не отнимая ладоней от лица. — Мы вас ждали.

Появился Петр Селиваныч. И Ядринцев, увидев его, был немало удивлен — так тот переменился за пять лет, огруз; налитое густой багровостью лицо точно перекалилось и приобрело черно-коричневый, землистый оттенок… Петр Селиваныч остановился, опираясь на толстую инкрустированную трость, седые волосы из-под бобровой шапки торчали струпьями. Сдал, сильно сдал Корчуганов, плечи обвисли, ноги, видать, плохо держат, на трость опирается, но глаза, как и прежде, остры, живы… Обнимая внука, всплакнул. Но тут же и отер глаза, сухо и горячо блеснувшие. Внимательно, с интересом посмотрел на Ядринцева. Глеб подсказал:

— Это Николай. Помнишь, приезжали как-то на масленку? Николай Ядринцев.

— Помню, помню, — сказал, протягивая руку. — Думаешь, постарел дед, память отшибло?.. — И к Ядринцеву: — А вы ж как будто на учебу уезжали? — спросил, как бы тем самым доказывая, что память у него и впрямь «не отшибло». — Или на вакации явились?

— Нет, совсем, — ответил Ядринцев.

— Ну что ж, нужное дело и у нас в Сибири найдется, — одобрил. И пригласил гостей в дом, где, как и прежде, встретила их с распростертыми объятиями тетка Анисья. Вскоре пришел Иван Агапыч, плечистый, с густыми, слегка вьющимися волосами, схожий с Петром Селиванычем обликом, походкой, даже голосом… Держался Иван Агапыч уверенно, чувствуя, должно быть, себя не работником, а хозяином. За ужином говорил:

— Видали, сколько нынче снегу навалило? Много снега — богато хлеба. Нынче, Петр Селиваныч, придется новый амбар строить.

— Надо, значит, надо, — отвечал строго Петр Селиваныч. — Это твоя забота. А хлеб… что ж, сбыт ему найдем. Будем снабжать не только Сибирь, но и за каменный Урал повезем, в Европу… Ну-с, молодые люди, — сказал весело, поднимая рюмку, — помянем добром ушедший год, выпьем за новый, чтобы и он благоприятствовал нашему делу. — И спустя минуту важно продолжал: — Хлебушек — всему голова. Без него никуда. Давайте так, — рассуждал Петр Селиваныч. — Кладите на весы золото, а я зерно, хлеб, стало быть. Вот и поглядим, чья перетянет.

— Золото — металл, хоть и благородный, — поддакивал Иван Агапыч. — А металлом сыт не будешь. Хлеб он и есть хлеб.

— А разве на золото нельзя хлеб купить? — спрашивает Глеб. — Золото всегда в ходу…

— Вот и пусть, — запальчиво соглашается Петр Селиваныч. — Коли оно в ходу, ваше золото, вот и придет ко мне… Хлеб, скажу, нужен? Бери. А взамен что? Нет, господа, хлеб — всему голова. И нету такого золота, которое бы устояло перед хлебом.

— Нету, — подтвердил Иван Агапыч. — А золото — оно иной раз и под ногами лежит, глаз нужен, чтобы разглядеть… Послушай-ка, — повернулся он к Глебу. — Позапрошлой весной говорю я Кузьме Чеботареву…

— Это который однажды на масленку вместо погреба в прорубь угодил? — спросил Глеб.

— Во, во, он самый. Ну вот, значит, и говорю я Кузьме Чеботареву: ты, говорю, Кузьма, наипервейший должник Петра Селиваныча, какие проценты на тебе висят, дак и со счета можно сбиться… Но ты, говорю, Кузьма, не беспокойся, у меня все учтено. А потому указ тебе такой: назьма во дворе у тебя, говорю, много? Хватает. Ну, так вот, говорю, запрягай коня и вывези его, этот назем, на ближнее корчугановское поле, которое Петр Селиваныч под ярицу бережет. И не меньше десяти возов, да хорошего, лежалого назьма. Вывези, раскидай, а потом запашешь, потому как долг платежом красен, и проценты, говорю, надо отрабатывать…

— Так при чем тут золото?

— А ты не спеши, — снисходительно улыбнулся Иван Агапыч и рукою по черным кудрям провел, точно погладил себя. — Не спеши, Глеб Фортунатыч, я тебе все по порядку доложу. Вывез Кузьма десять возов назьма, а другие сами ко мне прибежали: «Иван Агапыч, а ежели и мы навоз вывезем, проценты скостишь или как?» Видишь ли, не верится им, — посмеиваясь, говорит Иван Агапыч, — что навозом, сказать, дерьмом долги можно покрыть. Должно, промеж себя похихикивали: вот, мол, объегорили Ивана Агапыча, дерьмом рассчитались… — Он помолчал многозначительно. — А дерьмо это золотом обернулось. Хлеб уродил, слава богу!.. В два раза больше собрали ярицы да пшеницы — против прошлых-то урожаев…

— Ну, а свои-то наделы чистореченские мужики тоже унавоживают? — спросил Ядринцев, рассказ этот показался ему весьма любопытным. Иван Агапыч иронически усмехнулся:

— Они, мужики-то чистореченские, в основном дворы свои унавоживают.

— Иные так уназьмятся, — добавил Петр Селиваныч, — дом от пригона не отличишь.

— Что же они так? — выпытывал Ядринцев. — Ленивые, неумелые? Или им хлеб не нужен?.. А может, есть на то причины другие?

— Может, и есть. Без причины-то, извиняюсь, и чирей не садится, — сказал Петр Селиваныч. — Токо государству от хозяев таких, вроде вон Фили Кривого, польза невеликая…

— Да! Но их все-таки большинство, таких хозяев, в нашем государстве, отчего же государство не заинтересовано в их судьбе? Неужто это великое большинство так уж ничего и не весит для государства?

Петр Селиваныч удивленно повел густыми седеющими бровями, глядя на молодого и горячего гостя, засмеялся и даже слегка палкой своей инкрустированной пристукнул, весело проговорив:

— Да ты, Николай Михайлович, политик!

— Но ведь и вы, Петр Селиваныч, тоже политик в своем деле…

Катя со скучающим видом слушала, выбрала момент и тронула Ядринцева за руку, тихонько предложив:

— Давайте убежим, Николай Михайлович.

— Куда? — так же шепотом он спросил.

— Да все равно… хоть куда. Походим. Слышите, поют?

Он прислушался — и вправду: где-то далеко-далеко, в другом конце деревни, пели. Отчего-то и ему захотелось незаметно выбраться из-за стола, выскользнуть из комнаты и — шагать, идти, бежать куда-нибудь… Он посмотрел на Катю, лицо ее рядом, совсем близко, свежее, чистое, губы чуть вздернуты и капризно сжаты, загадочно поблескивают сощуренные темные глаза, от этой близости у него даже во рту пересохло и слегка закружилась голова… А Катя смеется беззвучно и горячо дышит ему в лицо:

— Боитесь? Эх вы!.. Ну, так и знайте, опою вас приворотным зельем, а сама убегу, уеду на край света… И никогда вы меня больше не увидите.

— Давайте, Катенька, лучше вместе убежим.

Снег за окном дымчато синел, чернели за Томью леса. Ранние сумерки стлались над притихшей деревней. Песня оборвалась, недопетая… Чьи-то шаги торопливые, снег поскрипывает. Осталось несколько часов до Нового года. Скоро, скоро ударят праздничные колокола… И Катино сердце колотится, стучит, подступает к горлу. Господи, что-то принесет им новый, 1865 год? Чем порадует, осчастливит, одарит? Дай-то бог, чтоб все было и у нее, и у Николая хорошо… Первая звездочка вспыхнула, загорелась, точно крохотный живой огонек в далекой беспредельности. И Катю вдруг охватывает необъяснимое волнение.

— Николай Михайлович, — говорит она, — давайте что-нибудь загадаем?

Она останавливается, смутно и маняще белеет в сумраке ее лицо, мерцают глаза, точно свет звездочки отражается в них или блеск падающего неслышно снега…

— Что же загадать?

— Ах! — говорит она, в голосе ее легкая дрожь и нетерпение. — Ну… что-нибудь самое, самое заветное. Что хочешь, Коля… — Она впервые так назвала его, как бы сама удивляясь этому и удивленно, радостно повторяя: — Коля, видишь вон ту звездочку? Она пока одна… Загадай что-нибудь. И считай до ста. Если рядом с ней загорится, появится другая — все, все желания наши сбудутся! Загадал?

Он засмеялся, вдруг привлек ее к себе и стал целовать. Холодно-влажные ворсинки воротника ее шубы щекотали ему подбородок и щеки.

— Господи! — глубоко вздохнула Катя, на миг отстраняясь. — Да считай же, считай скорее…

А небо уже сплошь было усеяно звездами.


Накануне рождества, под вечер, пришла к Петру Селиванычу женщина, худая, высокая и плосколицая. Остановилась в прихожей, долго разматывая платок. Петр Селиваныч вышел к ней, строго спросил:

— Чего тебе, Ульяна?

Женщина поклонилась и, путаясь, теряясь и дрожа, быстро заговорила:

— Горе-то, горе, Петр Селиваныч, горе-то какое… — Ее трясло точно в лихорадке, по серым дряблым щекам текли слезы. Петр Селиваныч насупился, прикрикнул:

— Будет тебе реветь, баба, сырость тут разводить. Говори толком, чего там у тебя стряслось?

Женщина концом платка вытерла слезы, вздохнула тяжко и поискала глазами, на что бы сесть, но хозяин не догадался предложить ей стул и в комнату пройти не звал — некогда было гостей принимать… Некогда!..

— Ну? — поторопил он, поглядывая на женщину с досадой.

— Петр Селиваныч, отец ты наш родной, благодетель… — запричитала опять женщина, и слезы снова потекли по ее щекам, не могла она с ними совладать. — Петр Селиваныч, не губи ты нас, горемышных… Не губи, Христа ради! Смилуйся. Паду тебе в ножки, следы твои целовать стану, только смилуйся, не губи…

Петр Селиваныч сердито на нее смотрел.

— Чего городишь? Толком говори.

— Васеньку мово, сыночка ненаглядного… — пояснила, всхлипывая. — Сказывают, в гумагу ты его записал надысь… в рекруты, сказывают, хошь отдать.

— Сказывают, сказывают, — перебил Петр Селиваныч. — Кто тебе сказывал?

— Дак люди ж говорят…

— Лю-юди. Людям делать нечего, вот и балаболят, мелют языками. — Помедлил чуть и добавил: — А коли записал — значит, так надо.

— Дак ведь сход решил, Петр Селиваныч…

— Чего решил сход?

— Не трогать Васеньку, не брать в рекруты. Двоих уж у нас забрали.

— Сход решил, а я перерешил, — сказал жестко. — Чего еще?

— Петр Селиваныч, смилуйся… Да как же, как же нам жить?

— Ну, хватит. Будет, говорю! — оборвал, пристукнув тяжелой тростью. — Этак если все пойдут со слезами… Того вычеркни, другого освободи. А кто служить станет отечеству, государю нашему? Кто? Подумала ты об этом, баба неотесанная, пораскинула мозгами своими куриными прежде-то, чем ко мне идти… А?..

— Дак ведь один он у нас остался… Других-то вон и вовсе не трогают, а у нас уж третьего… Куда мы без него? Кормилец ведь, работник.

— Ладно, погляжу, — пообещал неясно.

— Погляди, погляди, Петр Селиваныч, — обрадовалась Ульяна. — Век не забуду твоей доброты. А то ж погибель нам, куда мы без него… Кузьма вон уже третий месяц лежкой лежит, хворь одолела.

— Кузьма твой поменьше бы пил, не лежал бы лежкой.

— Правда, правда твоя, Петр Селиваныч, пил-то он, ой, как много, поди-ко, внутрях все перегорело от этого питья… — согласилась она охотно. — Дак чего уж теперь?

Петр Селиваныч помедлил еще, задумчиво и строго глядя на Ульяну, потом приоткрыл дверь в комнату и крикнул:

— Анисья, принеси-ка бумаги. Те, что в шкафу лежат. Да поживее! А чего это ты, Ульяна, старухой выглядишь? — вдруг спросил, с каким-то новым, неожиданным интересом глядя на стоявшую перед ним женщину, с худым, обесцвеченным лицом. — Тебе сколько годов-то, Ульяна?

Ульяна горестно потеребила бахрому платка, опустив глаза долу.

— Годов-то, Петр Селиваныч, мне-ко полста будет на ильин день. Вона уж скоко отмахало! Старуха.

— Мне бы твои годы, э-э! — усмешливо вздохнул Петр Селиваныч, продолжая оглядывать ее всю с ног до головы. — Разве то годы? Мне вот уже восьмой десяток доходит, а и то я держусь… — говорил, глядя на плоское Ульянино лицо, с резкой некрасивой тенью под глазами, и Ульяна смутилась, вовсе растерялась под этим насмешливо-прямым, непонятным взглядом. — А, Ульяна? Какая ж ты старуха, коли полста еще нет… на ильин день сравняется. — Петр Селиваныч покрутил в руке многоцветную трость и усмехнулся. — Ты, поди, Ульяна, еще и ласку мужицкую примаешь охотно?

— Бог с тобой, Петр Селиваныч!.. — вспыхнула Ульяна. — Грешно и думать об этом… — Она пыталась завязать платок на затылке, но пальцы тряслись, не слушались, и концы платка вырывались. — Бог с тобой, Петр Селиваныч…

Он расхохотался, тут же оборвал смех и строго, печально даже сказал:

— Чего испугалась?

Анисья вынесла бумаги. Петр Селиваныч, не глядя на нее, взял их, развернул и пошарил глазами по списку.

— Ага, вот, стало быть, значится, — покивал быстро. — Чеботарев Василий Кузьмич, одна тыща сорок третьего года рожденья… Ладно, Ульяна, — поднял глаза и долгим, смутным взглядом поглядел на нее опять. — Ладно, Ульяна. Подумаю. А ты как-нибудь заходи еще. Денька через два и заходи…


Узнав об этом списке, в который Петр Селиваныч вписывал своею рукой тех, кого желал сдать в рекруты, Ядринцев поначалу не поверил: да как же это можно, чтобы один человек решал за всю деревню?

— Дед не только деревню, — сказал Глеб, — а волость в руках держит.

— И ты об этом так спокойно говоришь?

— Чудной ты, Николай, да что же я могу сделать?

— Но это же мироедство! Как мы можем равнодушно к этому относиться? И что со списком… куда он его денет?

— Ясно куда: собственной подписью скрепит и отправит в волостное правление.

— Собственной подписью? Да он кто… губернатор, исправник? Кто он, чтобы такие бумаги подписью своей скреплять, самолично решать судьбы людей? Кто он?

— Корчуганов.

— И все?

— Разве этого мало? Между прочим, исправника он в прошлом году по загривку огрел инкрустированной своей палкой… И ничего — обошлось.

— А исправник?

— Исправника перевели в другую волость… — говорил Глеб, как бы даже гордясь всесильным своим дедом.

— Но почему такая безнаказанность?

— Потому что — Корчуганов.

— Но ведь и ты — Корчуганов? И твой отец, Фортунат Петрович, который когда-то от золота отказался, пошел своей дорогой — он тоже Корчуганов…

Назавтра Ядринцев собрался уезжать, чем удивил хозяина. Петр Селиваныч спрашивал:

— Так скоро? Или не поглянулось?

— Дела, — отвечал Ядринцев. И сколько его ни уговаривали остаться, пожить еще несколько дней, твердил одно: дела. Глеб тоже собрался, решил ехать вместе с другом. Катя обиделась и не вышла их провожать. Странным показался ей отъезд Николая, похожим на бегство…


После разговора с Ульяной, а потом и внезапного отъезда внука Петр Селиваныч был расстроен, утратил привычное равновесие, места себе не находил, тыкался из угла в угол, будто слепой, стучал тростью своей тяжелой громче обычного; а то остановится, замрет на месте, вперев глаза в одну точку, не понимая, что это перед ним и зачем — картина цветная, зеркало в деревянной резной оправе, диван, стулья, ковер на полу… Постоял у зеркала, разглядывая себя, с ужасом замечая: лицо в кровяных прожилках, лоб и щеки испаханы глубокими морщинами, как борозды одна к одной… А каким он был, Петр Корчуганов, когда полвека назад пришел в Сибирь и поселился здесь, на высоком берегу Томи! Что делает время… Никого не щадит. Петр Селиваныч оделся и вышел во двор, обошел вокруг дома, построенного два года назад. И вдруг тоска петлей захлестнула душу, когда подумал о том, что дому этому износу не будет, простоит он сто, двести лет, а то и больше… Для кого, для чего? — растерянно думал Петр Селиваныч. — Для чего все это, если меня не будет? Мысли о близком конце становились неотвязными, ночами вещие сны снились. И сколько ни пытался он отвлечь себя думами о загробном царстве, где, по словам отца Илариона, может занять он подобающее место, утешения это не давало и облегчения не приносило. Однажды Петр Селиваныч не выдержал и под горячую руку накричал на ни в чем не повинного батюшку:

— Брехня, брехня собачья!.. Пшел вон со своими утешениями! Зачем, скажи, мне царство твое загробное, где оно, это царство? И где те души, которые, отделившись от бренного тела, витают над нами? Кто их видел? Вон уж сколько на моем веку поумирало, а где они? Канули, ушли бесследно… Зачем мне твоя загробная жизнь, я здесь, на земле, хочу пожить, здесь!.. Я, отец Иларион, плоть люблю, ей поклоняюся, потому как сам весь из плоти… А если меня плоти лишат, дух изымут и неведомо куда погонят, зачем мне такая жизнь? Да и где я тогда буду, святой отец? Молчишь!..

Отец Иларион торопливо крестился, бормотал:

— Непотребные мысли, Петр Селиваныч, уста твои изрыгают. Не можно так гордыню свою перед господом богом выставлять. Не можно.

— А-а, можно, не можно, — махнул рукой Петр Селиваныч. — Мне, святой отец, все одно в преисподней место уготовано. Грешен, батюшка! Можешь отпустить грехи — отпусти. А нет… Бог тебе судья.

Он запутался в своих болезненно-отчаянных мыслях, не зная выхода, страдая от собственного бессилия перед сущностью природы, которая произвела его на свет божий, дала жизнь, сделав сильным, возвысив силою над многими, живущими рядом с ним, и она же, Природа, готова лишить его не только силы и власти, но и самой жизни, сравнять со всеми, как и он, смертными… Это его-то, Петра Селиваныча Корчуганова! Нет, нет и нет, пока он жив, он с этим не смирится. Нет!..

Тыча тростью в снег, он пошел напрямик, через сад, огород, к Томи. Протяжно скрипел и оседал снег под ногами. Он прошел несколько шагов, раздумал идти дальше и воротился, с ненавистью глядя на каменный свой дом, с таким тщанием возведенный… Зачем? «А затем! — тотчас ответил не то себе самому, не то кому-то другому, неотступно ходившему за ним, мешающему спокойно и твердо думать. — Затем, что так надо. Так я захотел, Петр Корчуганов! А захочу — и этот дом порушу, по камешку разбросаю и построю, возведу на его месте другой, еще краше и больше. Хошь, из красного кирпича, а хошь — из белого мрамора… Все в моих руках. Все!..»

Потом он вспомнил Ульяну, плосколицую и большеглазую, как богородица, растерянную и в слезах, приходившую просить за сына. Подумал: «Бог с ней, ладно, вычеркну Ваську из списка…» И тут же со странной обидой и сожалением подумал еще: «И как это я раньше не примечал бабу эту, Ульяну Чеботареву, не отличал от других? А ей уже на ильин день полста… Господи, прости меня! — вздохнул надрывно. — Теперь уже поздно… Поздно, поди, уж теперь?..»

8

Теплым майским вечером, часу в шестом, дежурный офицер Омского кадетского корпуса есаул Кантемиров, осматривая учебные классы, обнаружил в одном из них группу воспитанников, собравшихся тесным кружком у окна. Есаул совсем было уже хотел спросить, почему они тут находятся в неурочное время и чем заняты, как вдруг из класса отчетливо донеслись слова, насторожившие его, он замер в двери, не переступая порога, напряженно вслушиваясь в ровный, глуховатый голос: «…Правительство, позорящее своим существованием русское имя… смотрит на Сибирь как на свою данницу, — негромко читал один из воспитанников, остальные с каким-то жадным интересом и вниманием слушали его, не замечая стоявшего в двери офицера, — смотрит, как на рабыню… превратив эту девственную страну в место ссылки, сделав ее пугалом, громадным острогом, у дверей которого стоит русский царь с кнутом в руке…»

Есаул с изумлением и ужасом смотрел на воспитанника, произносившего эти страшные, крамольные слова, и не верил собственным ушам: нет, нет, это невозможно, этого быть не может здесь, в стенах кадетского корпуса, просто послышалось, померещилось… Однако голос звучал отчетливо, и слова ложились одно к одному, смысл которых все больше становился ясным и поражал есаула своею откровенностью. «Что сделало правительство для Сибири и для образования ее жителей, для развития ее несметных естественных богатств? — продолжал читать невысокий, тщедушного вида воспитанник, держа листы в обеих руках, и голос его при этом слегка подрагивал. Окно, подле которого он стоял, выходило в сторону Иртыша, река была хорошо видна, блестела на солнце; и этот блеск, казалось, отражался на лице и в глазах чтеца. — Хуже чем ничего! Вот уже три века оно только бьет и грабит, грабит и бьет Сибирь…»

Есаул почувствовал, как побежали мурашки по спине, холодом и жаром обдало его от этих слов. А ноги словно приросли к полу. Он узнал чтеца: Самсонов его фамилия. Но у него, есаула Кантемирова, хватило выдержки не обнаружить себя тотчас, а послушать еще, дабы схватить прохвоста за руку, с поличным. «Мозгляк», — подумал есаул, с ненавистью глядя на Самсонова, голос которого звучал все так же ровно и горячо: «Да и не перечтешь всех подлых мер и узаконений, коими петербургское правительство тормозит и убивает развитие…»

Есаул, не желая более безучастно стоять в стороне, резко шагнул вперед и остановился подле собравшихся тут воспитанников, весь пылая, едва сдерживая гнев и подавляя в себе желание пустить в ход кулаки. Воспитанники от неожиданности остолбенели. Самсонов побелел, уставившись на есаула округлившимися глазами.

— Что это? — тихо, с негодованием спросил есаул, указывая на листы, которые Самсонов держал в руке, а руку медленно отводил за спину. — Что это? — еще тише спросил есаул, быстро и ловко перехватывая листы. Самсонов беспомощно пошевелил руками, вид у него в этот миг был обреченным. Есаул глянул на бумаги. — Откуда это у вас?

Самсонов стоял ни жив ни мертв, и губы его беззвучно шевелились.

— Что, язык проглотил? — зло усмехнулся есаул, обводя взглядом стоявших тут еще троих воспитанников, фамилий которых он не помнил, но лица их были ему знакомы. — Откуда, спрашиваю, у вас эти бумаги?

— Нашли…

— Где нашли?

— Там… во дворе.

— Врешь!

Есаул вдруг ощутил духоту в непроветренном классе, воротник мундира петлей стягивал шею, душил, и рука непроизвольно потянулась к нему, чтобы освободить, расстегнуть, однако слегка оттянув пальцами тугой ворот, расстегивать он его не стал, перевел дух, еще раз глянул на заглавный лист, где крупными буквами значилось: «Патриотам Сибири». И, уже не сомневаясь в том, что в руках у него противоправительственное воззвание, коротко глянул на Самсонова и приказал:

— Следуйте за мной.

Прошли длинным коридором учебного корпуса, вышли во двор, залитый ровным вечерним солнцем, отчего молодая трава казалась бархатной, ласкала взгляд. Пересекли утрамбованный до каменной твердости плац, за которым начиналась аллея высоких старых тополей, по этой аллее и двинулись к небольшому двухэтажному особняку. И тут Самсонов окончательно пришел в себя, понял, что дело пахнет табаком, и не на шутку испугался.

— Господин есаул, прошу вас, — едва поспевая за споро шагавшим есаулом, сбоку и чуть снизу заглядывая ему в лицо, быстро и горячо проговорил Самсонов, — прошу вас, господин есаул, не докладывайте директору… Я вам все скажу. Как на духу, господин есаул.

Есаул замедлил шаги, точно размышляя, потом и вовсе остановился, заинтересованно и нетерпеливо глянув на Самсонова.

— Ну?..

— Эти бумаги взял я у Гаврилки…

— Что еще за Гаврилка?

— Виноват, господин есаул. У воспитанника Усова, — тотчас поправился Самсонов, умолк, поморщился, должно быть, недовольный ответом, и еще раз поправился, уточнил. — Отнял я у него, господин есаул… Усов не хотел мне давать, а я у него силой отнял.

Есаул насмешливо-ехидно смерил с ног до головы маленькую, тщедушную фигурку Самсонова.

— Силой? У воспитанника Усова? — И еще раз усмехнулся. Усова он знал — тот был физически сильнее, крепче замухрышки Самсонова, и последний, говоря об этом, явно врал. Есаул, презрительно покосившись на него, так и сказал: — Врешь ты все. Да не шибко складно. Отнял… Силой, говоришь?

— Господин есаул…

— Хватит! Скажи лучше, откуда эти бумаги попали к Усову?

— Не могу знать.

— Не можешь знать или не хочешь сказать?

— Так точно… не могу знать.

— Ладно, разберемся. Пошли.

И Самсонов понял, что замять дела не удастся. Кантемиров не из тех, кто покроет воспитанника, простит. Нет, от него милости не дождешься. А это грозило неприятными последствиями, столь неприятными и большими, что трудно было даже представить размеры возможных неприятностей. Ну, и Гаврилке Усову, само собой, достанется на орехи, особенно от брата… «Эх, напрасно я Гаврилку назвал, — запоздало пожалел Самсонов. — Надо было что-нибудь придумать… А чего бы я придумал, когда он, тот есаул, как коршун налетел?.. Теперь держись».

— Господин есаул… — попытался он, однако, еще как-то выкрутиться, спасти положение, но Кантемиров слушать не захотел.

Директора есаул Кантемиров застал в кабинете и, коротко доложив о случившемся, отдал взятые у воспитанников бумаги. Генерал-майор Линден глянул на заглавный лист, поднял вопросительный взгляд на есаула, и лицо его сделалось меловым.

— Давно вы их обнаружили?

— Только что. Невозможно поверить, но прокламация возмутительного содержания. И воспитанники читали ее вслух…

— Так, достукались, господа… — Директор задохнулся от негодования, не договорив, и, низко склонившись над столом, начал читать принесенные есаулом бумаги, хмурясь, все больше мрачнея, сердито покашливая. Есаул стоял неподвижно, глядя на блестевшую лысиной макушку директора. Наконец тот кончил читать, посидел неподвижно, о чем-то думая, потом резко поднялся и подошел к есаулу, глянув на него так, что есаул поежился, ощутив неприятный холодок в груди и где-то под лопатками.

— Откуда это, каким образом в корпус проникло?

— Не могу знать, ваше превосходительство. Но допускаю, что откуда-то извне.

— Извне… А читают воспитанники!

— Так точно. Воспитанники третьего класса…

— Достукались, господа. Долиберальничали… Вы-то сами, есаул, представляете всю серьезность положения?

— Так точно, представляю.

— Ни черта вы не представляете, — зло и устало сказал генерал, вернулся к столу, сел, потер ладонями виски и вдруг сорвался на крик: — Введите же наконец этих ваших карбонариев!..

Есаул Кантемиров круто, на каблуках, повернулся и вылетел опрометью за дверь.


На другой день директор Омского кадетского корпуса генерал-майор Линден передал обнаруженное воззвание председательствующему в Совете Главного управления Западной Сибири генерал-лейтенанту Панову, а тот, не мешкая, распорядился произвести тщательный обыск в квартире есаула Усова, подвергнув последнего немедленному аресту и строжайшему, со всею предусмотрительностью допросу… Донесли о случившемся генерал-губернатору. И вскоре была создана следственная комиссия под председательством члена Совета Главного управления Пелино, в состав которой вошло еще три человека, в том числе жандармский подполковник Рыкачев; последний в следственной комиссии являлся одной из главных фигур…

Выяснилось, что воззвание «Патриотам Сибири», написанное аккуратным, каллиграфическим почерком, находилось в корпусе с вербной субботы, то есть с 27 марта по 21 мая, почти два месяца, и что содержание воззвания было известно семи воспитанникам третьего класса… Пятеро из них тотчас были исключены и отправлены в сибирское казачье войско для прохождения службы — пусть-ка потянут солдатскую лямку! Двое — урядники Усов и Самсонов — арестованы.

Однако подполковник Рыкачев упрямо твердил, внушая членам следственной комиссии:

— Уверяю вас, господа, все это пешки, а главные фигуры пока в засаде. Наша задача — найти их, обнаружить, а уж потом и дальше разматывать ниточку…

Обыск в квартире братьев Усовых подтверждал мнение жандармского подполковника: из множества изъятых книг и бумаг особо ценным показалось письмо Потанина, присланное Федору Усову накануне ареста, и Рыкачев именно это письмо считал ниточкой, потянув за которую можно размотать весь клубок. Письмо это подполковник прочитал в следственной комиссии, придавая значение каждому слову, в каждом слове отыскивая подспудный, тайный смысл, и находил его, этот смысл, говоря твердо:

— Вот вам и отмычка, господа! Послушайте, вы только послушайте, что он пишет, этот Потанин: «К довершению Вашего несчастья, у вас плохи войсковые дела…»

— Какое несчастье он имеет в виду? — спросил председатель комиссии Пелино. Подполковник усмехнулся:

— Кажется, есаул Усов разошелся с женщиной… Но важно, Юрий Викентьевич, не то, а вот это: «У вас плохи войсковые дела».

— Да, да, — согласился Пелино. — Что он под этим разумеет?

— А вот об этом, Юрий Викентьевич, было бы уместнее самого Потанина спросить, — сказал Рыкачев. — Но послушайте, что он пишет дальше: «У нас тоже ничего нет особенного, но, по крайней мере, работа есть. Работаем и этим наслаждаемся. Сделаю Вам подробный отчет о нашей деятельности. Ядринцев дает частные уроки…» — подполковник слегка запнулся на этих словах: Ядринцев? Опять Ядринцев, тот самый Ядринцев, который давал уроки и его сыну? Он, он, конечно, нет сомнения в том, что это именно тот Ядринцев. Однако подполковник, предусмотрительно скрыв этот факт, как ни в чем не бывало продолжал читать дальше: «Ядринцев дает частные уроки, читает даром французский язык семинаристам, собирающимся в университет, и пишет в «Ведомостях», которые, вероятно, читаете. Я два месяца читал лекции в обеих гимназиях по естественным наукам… Колосов устроил школу, которая очень туго подвигается… Школа с хорошим направлением, но возбуждает в некоторых людях шипение. Лично о себе ничего не могу сказать, ибо собственное счастье перестало занимать, жениться и в помине нет… И вам не советую. Теперешнее желание пройдет. Это всегда бывает, что после потери друга хочется скорее завести другого, но потом можно свыкнуться с отсутствием его, как я привык. Пишите и больше и скорее. Я Вам делаю предложение сообщить мне кое-что. Это займет и развлечет Ваш ум. Мне нужно знать, в каком положении находится старая папковская партия и как к ней стоит молодая партия. Хочу писать ряд статеек о Войске в здешних «Ведомостях» — чтоб не ошибиться. Напишите, как находите наши «Ведомости» и есть ли какой толк от того, над чем мы работаем. Готовый к услугам Потанин».

— А что это еще за папковская партия? — спросил Пелино, когда Рыкачев кончил читать. Подполковник, скрепляя письмо с другими бумагами и укладывая в папку, ответил твердо, с некоторой даже самоуверенностью:

— Разберемся. Выясним. Одна просьба, Юрий Викентьевич: Потанина и Ядринцева надо немедленно арестовать.

— Да, да, конечно, — сказал Пелино. — И Колосова, который там школу какую-то организовал… Колосова тоже следует арестовать. Как полагаете?

9

Жарким полднем, первого июня 1865 года, две почтовые кибитки подкатили к небольшому двухэтажному дому, и трое жандармов, кряхтя и морщась, выбрались из повозок, походили около, разминая затекшие от долгого и неподвижного сидения ноги. Закурили, о чем-то переговариваясь, подставляя потные лица свежему ветерку, тянувшему с Иртыша.

— Эй, господа арестанты! — сказал один из жандармов, высокий и тощий унтер-офицер, оборачиваясь к повозкам. — Можете покурить.

Второй заметил:

— Не положено, поди? Присутствие рядом.

— Пусть курят, — велел унтер. — А вы смотрите в оба. Зайду узнаю, чего дальше — здесь их сдать или прямиком в тюремный замок? Глядите мне! — повторил строго и, отворив калитку, скрылся за нею, слышно было, как простучал коваными сапогами по ступенькам крыльца…

Ядринцев, проводив его взглядом, вдруг отчего-то заволновался, привстал, отодвигая брезентовый полог, словно собираясь выскочить, и один из жандармов, стоявший подле кибитки, сердито на него прикрикнул:

— Эй! Ты чего? А ну сядь!..

— Послушайте, — спросил Ядринцев, — для чего нас привезли сюда… к этому дому?

— Куда надо, туда и привезли.

— Что здесь… в этом доме?

— Присутствие, стало быть, — нехотя ответил жандарм. — Чего тебе? Дом как дом. Следственная комиссия тут, должно…

— В этом доме… следственная комиссия? Это невозможно… кощунство! — воскликнул Ядринцев, лицо его побледнело, глаза горячо и сухо блестели, и этот горячечный блеск и диковато-растерянный взгляд показались жандарму подозрительными: рехнулся парень, право слово, рехнулся. И он на всякий случай придвинулся поближе к повозке, предупреждающе брякнув ружьем:

— Отставить разговоры!

Ядринцев умолк, сидел в окаменевшей позе, смотрел на дом, окруженный высокими тополями, ажурная тень от которых падала на крышу; за домом, в глубине двора, виднелся бревенчатый сруб колодца… Неужто и тогда, двадцать два года назад, все здесь было так же — высокие тополя, колодец, глухая калитка?.. Он попытался представить себя в этом дворе… Сердце сжалось. И все происходящее показалось дурным сном. Он же родился, родился в этом доме!.. А теперь здесь… под конвоем.

Наконец вернулся унтер-офицер, приказал: «Поехали. Велено прямиком в замок». Жандармы, побросав папироски, живо заняли свои места — один сел напротив Ядринцева, поставив меж колен ружье, двое других забрались в кибитку, где ехали Потанин и Колосов, отдельно, как бывшие офицеры… Повозки развернулись, выехали на главную улицу и, громыхая, покатили к острогу. Ядринцев, оглядываясь, видел еще некоторое время небольшой двухэтажный дом, окруженный высокими стройными тополями, и ему показалось, что и дом этот, в котором он родился, тоже был арестован и взят под стражу…

* * *
Громыхнул тяжелый засов, будто выстрел над головою раздался, протяжно заскрипели ворота… Приехали, вылазь!..

Ядринцеву показалось, что они ухнули в глубокую яму — даже деревья здесь, во дворе тюремного замка, шумели напряженно и печально, хотя ветра не было; даже птицы, случайно сюда залетев, отчаянно вскрикивали и, тотчас взмывая вверх, уносились прочь, не волю, подальше от этой каменной ловушки… «Вот бы и человеку крылья», — подумал Ядринцев, понимая всю несбыточность и наивность своего желания. Потанин и Колосов шли рядом. Дорога порядком их измотала, и вид у всех был усталый, подавленный.

Вели их куда-то вдоль высокой серой стены, в глубину каменного двора… Унтер-офицер, цокая о камни подковами сапог, шагал впереди, двое жандармов, шумно отдуваясь, топали сзади.

Солнце стояло над головой, пекло нещадно.

— Что ж, друзья, — сказал Потанин, — одного могу вам пожелать, равно как и себе тоже: выдержки. Дай нам бог!..

— Какая жара! Настоящее пекло… — пробормотал Колосов, пот ручьями стекал по его лицу. — Как думаете, долго нас тут продержат?

Ядринцев усмехнулся.

— А меня можете поздравить. Блудный сын вернулся к родному порогу… — Потанин вопросительно на него посмотрел, и Ядринцев продолжал: — Видели дом, где размещается следственная комиссия? Двухэтажный. Тополя вокруг. Колодец во дворе… — Потанин все смотрел, не понимая. — Это не просто дом, — сказал Ядринцев, — в этом доме я родился. И вот теперь… — голос его сорвался. Потанин взял его за руку и слегка сжал.

— Немыслимо. Значит, это тот самый дом, о котором ты мне говорил?

— Тот самый…

Потанин еще раз пожал его руку и ничего больше не сказал.

Их ввели в кордегардию острога, довольно большое и мрачное помещение, с темными разводьями по стенам, с низкими потолками и узкими готическими окнами, сквозь которые едва проглядывались крохотные полоски неба; от всего тут веяло затхлостью, средневековьем. На грязном полу валялись окурки, шелуха, обрывки бумаг; массивные деревянные скамьи стояли вдоль стен. Сидевшие на них надзиратели шумно и весело о чем-то спорили. На вошедших внимания не обратили. Толстый носатый смотритель за столом важно и сосредоточенно перебирал бумаги, изредка отрывался от дел и строго, начальственно осаживал слишком уж расшумевшихся надзирателей:

— А ну потише! Раскудахтались…

Лицо его было красное от усердия, в капельках пота. Одна капля скатилась по носу и упала на бумагу, размазав подпись.

— Язви тебя! — сказал он в сердцах, отложил перо и внимательно посмотрел на только что доставленных арестантов. Чем-то они ему не понравились. Он крякнул недовольно, ткнул пальцем куда-то в пустоту и еще раз крякнул:

— Кхм… Осмотреть вещи. Все, как надлежит быть.

Двое надзирателей подошли к арестованным, и один из них, молодой и усатый, с такой неожиданной ловкостью обшарил карманы Ядринцева, что тот и глазом не успел моргнуть, как несколько монет, перочинный ножик и еще какая-то мелочь оказались в руках усатого.

Другой надзиратель бесцеремонно перебирал, сверху вниз перетряхнул все в саквояже, достал и выложил на стол табак. Ядринцев возмутился:

— Позвольте, курить-то мне никто не может запретить?

Надзиратель захохотал и подмигнул своему напарнику:

— Во! Он, поди, ишшо и женку потребует в камеру?

— Будет ему женка… — сказал другой надзиратель.

Смотритель, однако, смягчился, отсыпал немного табаку и отдал Ядринцеву, проговорив:

— Ладно, сделаем компромисс. Бери.

Потом уже другие люди повели их в тюремный замок. Шли узкими извилистыми коридорами, сворачивая то налево, то направо, сапоги конвойных стучали по каменному полу, и гулкое эхо разносилось далеко. Черные двери по обеим сторонам зияли квадратами смотровых окошечек. Свернули в еще более узкий и темный закоулок, потом еще, остановились у такой же, как и все остальные, черной двери, и ключник, громыхнув замком, отворил дверь. Ядринцев секунду колебался, замешкался, кто-то подтолкнул его в спину, и он, шагнув в зыбкую душную темноту, подумал, что кордегардия с ее грязью и духотой в сравнении с этой каменной щелью — светлица. Его обдало гнилостным запахом, и Ядринцев невольно задержал дыхание, постоял, привыкая к тяжкому, спертому воздуху и темноте, стараясь как-то осмыслить и понять свое состояние. Двойные рамы небольшого окна с решеткой были столь грязны и засалены, что свет в них и вовсе не проникал. А может, уже ночь была? Он оглянулся, хотел сказать, что окно не мешало бы протереть, но дверь в этот миг захлопнулась, звякнул замок, и ключник с конвойными не спеша удалились, слышны были какое-то время их твердые, бухающие шаги, потом звуки исчезли; и, казалось, вместе с ними исчезла последняя надежда — теперь все, все, никакого выхода! И никакие крылья уже не помогут вырваться из этого склепа. Казалось, он был заключен не в камеру, а внутрь самого себя, и это странное, неожиданное чувство погруженности в самого себя поразило Ядринцева. Его охватили страх и отчаяние, тело колотила дрожь, и он не знал, отчего это — от непривычного ли сырого воздуха, от жуткого ли его состояния, в котором и пребывал он, может, всего лишь несколько секунд. Потом это состояние прошло, и Ядринцев немного успокоился, дрожь перестала его бить, должно быть, тело тоже привыкло к сырости и холоду. Он постоял, прислушиваясь. Было тихо. Болело в ушах от этой могильной тишины. Нет, какие-то отдаленные, почти нереальные в этой тишине звуки доходили все же из коридора, обнаружились непонятные шорохи, движение. Ядринцев подошел к двери, затаил дыхание — за дверью кто-то переступил с ноги на ногу, брякнув прикладом, и громко зевнул. Часовой? Выходит, камеру охраняли! Это обстоятельство ничуть Ядринцева не огорчило, а, напротив, даже обрадовало: пусть хоть и часовой, а все живая душа рядом… Позже он узнает, что камера эта называется «секретной» и что сажают в нее исключительно опасных государственных преступников. Он, Ядринцев, — преступник!.. Надо было к этому привыкнуть, но он не мог с этим смириться. И никогда не смирится.

Понемногу он все-таки пригляделся, и темнота не казалась уже такой непроглядной, как бы отступила, можно было разглядеть подоконник, с желтым пятном света на нем, грязные стены, топчан у стены… Ядринцев сел на него и стал думать. Мысли, однако, рассеивались, путались, и он никак не мог сосредоточиться на главном, чтобы понять и осмыслить теперешнее свое положение.

Арестовали их неожиданно. Никто толком и не знал — за что? Причиной ареста могли быть публичные выступления, прошлогодний «литературный» вечер в Омске, собрания в доме братьев Усовых, наконец статьи… Они много в последнее время говорили о необходимости для Сибири университета. «Сибирский университет будет и будет!» — такими словами заканчивалась статья Ядринцева, опубликованная в «Томских ведомостях». А может, в руках у них есть еще какие-то улики? Но что?..

Он с силой потер ладонями виски, голову будто обручем сжимало. Должно быть, тяжелый воздух и сырость делали свое дело… Привыкнуть, надо привыкнуть. Встал, прошелся по камере, не отнимая ладоней от висков. Надо привыкнуть… Вдруг вспомнил, как они, молодые сибиряки, съехались в Петербург со всех уголков — омичи и томичи, иркутяне и красноярцы, тоболяки… Время было прекрасное. Петербургский университет имел огромное влияние не только на студентов, но и на все петербургское общество. Разве можно забыть лекции таких блестящих профессоров, как Пыпин, Костомаров, Сухомлинов, Кавелин?.. А публичные диспуты того же Костомарова с Погодиным! Студенты на руках выносили из аудитории своего любимого профессора… Потом приезд в Петербург Щапова. Горячее биение жизни коснулось молодых сердец, и сибиряки не могли не проникнуться духом патриотизма, любви к родине. Именно тогда зародилась мысль о сибирском университете, и они говорили о нем страстно, с надеждой, давали слово непременно вернуться на родину, служить ей верно и до конца. «Пора провинциям вставать, оковы, цепи вековые, централизации свергать…» — призывал Щапов. Ядринцев помнит, как на одном из вечеров сибирского кружка Потанин говорил: «Самое трудное для человека, друзья мои, это разлука с родиной. Невозможность ей помочь, а иногда и нежелание… Абсентизм — это дракон цивилизации. Поймите: нельзя, мы не имеем права оставлять родину в беде». Наконец они вернулись в Сибирь и горячо взялись за дело. И вот чем все кончилось… Кончилось или только начинается?..

Ядринцев подошел к окну, сквозь решетку которого слабо пробивался рахитично-желтоватый свет, узкий подоконник был покрыт грязными пятнами, едва проглядывалась на нем какая-то надпись… Ядринцев присмотрелся: да, это была надпись, сделанная, видимо, давно, нацарапанная кем-то, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни… Надпись была сделана по-французски. Почему по-французски? — удивился Ядринцев, пытаясь прочесть эту надпись, с трудом разбирая полустершиеся, неровные буквы. И догадался наконец, что это Шенье… Ядринцев уже читал эти стихи в переводе Пушкина, и они поразили его тогда своею мрачной, почти безысходной тоской по жизни. Быть может, это предсмертные стихи, и Шенье написал ихнакануне своей казни?.. Но кто их здесь нацарапал, на этом грубом и грязном подоконнике «секретной» одиночки: «Треща горит костер; и вскоре пламя, воя, уносит к небесам бессмертный дух героя».

Ядринцев, прочитав, долго не мог оторвать взгляда от надписи, и в какой-то миг почудилось, что слова оживают и начинают звучать:

— Треща горит костер… — Он понял, что это его голос, он вслух произносит слова. — И вскоре пламя, воя, уносит к небесам бессмертный дух героя.

Нет, слова эти не казались теперь мрачными и безысходными, они были полны гнева, страсти и надежды на бессмертье… Но чьею рукой они начертаны здесь, эти слова, и почему по-французски? Кто здесь был до него, Ядринцева, в этой камере, чья душа металась, ища выхода, чье горячее сердце жаждало борьбы и благородной деятельности, было полно пламенной веры в счастье человеческое, готовности отдаться добру и только добру? Внезапная мысль обожгла Ядринцева: «Может быть, Достоевский?» Четыре года он пробыл здесь, в Омском остроге, и создал потом об этих годах беспощадно правдивые «Записки из Мертвого дома».

Мертвый дом… Мог ли подумать Ядринцев, читая «Записки» (еще будучи в Петербурге), что вскоре и сам окажется в этом доме, возможно, в той самой камере, где томился писатель, переживет те же чувства и то же смятение, которые пережил Достоевский, вспоминая потом: «Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое отвратительное; но, несмотря на то, — странное дело! — мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе…» Нет, нет, подумал Ядринцев, надо найти в себе силы и не поддаться отчаянию, панике, надо быть ко всему готовым и выстоять, не упасть. Главное, на упасть духом. Он ведь всегда был везучим, Николай Ядринцев, удачливым человеком. Он не упадет. Подумав так, Ядринцев улыбнулся, лицо его словно озарилось утренним светом, и он, как бы вышагнув из этого сырого душного полумрака, очутился на просторном зеленом лугу, огромное синее небо над головой… Кони мчались, река блестела на солнце, дух захватывало от стремительной скачки. И кто-то вслед кричал испуганно, предупреждающе: «Не упади, не упади!»

Ядринцев засмеялся, и этот смех в одиночной камере прозвучал странно, если не сказать — жутко. Часовой за дверью шевельнулся, заглянул в окошечко. Но Ядринцев уже не видел ни этого окошечка, ни этих настороженно-любопытных глаз, ни грязно-серых стен камеры: он был на лугу, дышал чистым воздухом, радовался простору… В то утро ему, десятилетнему мальчику, впервые было дозволено сесть на коня. Отец говорил: «Доктор советует для закалки организма верховую езду». Как он обрадовался тогда! Не было, наверное, счастливее человека на земле в то солнечное весеннее утро, чем он, Коля Ядринцев. Конечно же, нет ничего прекраснее верховой езды! Нет ничего прекраснее… И коня он сам выбрал себе — любимого своего гнедого мерина, с черной гривой, по кличке Ветер. Пришел наставник, учитель верховой езды, довольно тучный и неуклюжий человек, отставной жандарм, живший в доме напротив. Почему он взялся учить тому, чему и сам не был обучен. Ядринцев так никогда и не понял. Но первый урок прошел уморительно. Впрочем, это был первый и последний урок. Ядринцев и сейчас не может без смеха вспоминать об этом. Когда они выехали на луг, лошадь под учителем, молодая серая кобыла, вдруг закапризничала, понеслась, и горе-берейтор мешком свалился на землю… Коля, сидя на своем гнедке, от души хохотал, что, может быть, и не совсем было почтительно но отношению к учителю. Сконфуженный учитель, потирая ушибленный бок, долго и безуспешно бегал за лошадью. Да так и вернулся домой пешком.

На этом отставной жандарм и кончил свои уроки. А Коля между тем выучился ездить и без него, самостоятельно, и, к ужасу матери, носился на своем Ветре отчаянно, лихо галопировал и ни разу не упал…

Ядринцеву показалось это сейчас чрезвычайно важным, даже символичным, словно все это было отмечено счастливым знаком. И он подумал: все будет хорошо, все должно быть хорошо — недаром же он никогда не падал с лошади. Никогда. Ни разу в жизни!..

Он подошел к окну и долго разглядывал неровные, будто наспех нацарапанные слова: «Треща горит костер…» Сколько же времени прошло с тех пор, как он оказался здесь — час, два или целая вечность? Он устало провел рукой по лицу, голову все еще сжимал тугой обруч… Ядринцев нашарил в кармане обломок карандаша (непонятно зачем его сломали при обыске и каким чудом этот обломок остался у него) и, помедлив, четкими крупными буквами, рядом со стихами Шенье, написал на подоконнике: «Бог помочь вам, друзья мои…»

Совсем уже стемнело.

Раздались шаги, голоса в коридоре, громыхнул замок, дверь распахнулась, и вошел ключник. Он молча посмотрел на Ядринцева, точно догадываясь о чем-то, поставил на столик в углу огарок сальной свечи, глянул еще раз с какою-то насмешливой подозрительностью и вышел, ничего не сказав.

Потом принесли ужин.

10

Утром, часу в десятом, пришли за ним и повели уже знакомыми длинными коридорами. Куда? Он спросил конвойного. Тот грубо, насмешливо ответил:

— На кудыкину гору. Там тебя ждут…

Задержались на минуту у кордегардии. Оттуда вышли двое, с оружием. Один, прищурившись, посмотрел на Ядринцева, спросил строго:

— Ничего лишнего при нем нет?

Другой тотчас обшарил карманы Ядринцева, нашел обломок карандаша, сказал:

— Во, оружие!

Второй усмехнулся:

— Вот и довело их это оружие…

Карандаш забрали. И Ядринцев пожалел, что не догадался оставить его, спрятать в камере.

Потом его посадили в повозку и повезли. Он хотел спросить, куда его везут, но понял, что ответ будет прежним — на кудыкину гору, — и промолчал. Ехали, однако, недолго. Остановились, отдернули брезентовый полог: «Выходи». И Ядринцев увидел знакомый дом, окруженный высокими тополями. Тополя серебрились на солнце, тихо шелестели, и что-то давнее, полузабытое почудилось ему в этом мягком печальном шелесте… Он ступил на крыльцо и вдруг замер, волнение охватило его до дрожи в пальцах. И чтобы унять эту дрожь, он крепко сжал горячими ладонями перила и постоял, зажмурившись. Все здесь казалось знакомым… И в то же время — ничего он не мог помнить. Родители уехали из Омска, когда ему было всего полгода… Но он жил здесь, в этом доме, и теперь, поднимаясь по ступеням, испытывал такое чувство, будто шел не просто в дом, где двадцать два года назад родился, а возвращался к той черте, от которой все для него начиналось; как будто судьбе угодно было, вернув его к этой изначальности, предоставить выбор: хочешь, иди дальше избранным для себя путем, а хочешь — начинай все сызнова… Все сызнова! Это так просто…

Его ввели в большую квадратную комнату, служившую, как видно, когда-то гостиной, и он жадно и торопливо ее оглядел, пытаясь если не вспомнить (вспоминать ему здесь все-таки нечего было), то хотя бы вообразить — как тут могло быть двадцать два года назад… Сейчас же комната имела вид обычного присутственного места; какой-то лысый господин сидел за столом и что-то быстро писал, перо со скрипом скользило по бумаге. Увидев вошедших, лысый молча встал, отложив перо, прошел в смежную комнату и тотчас вернулся. Сказал:

— Введите арестованного.

И Ядринцев (с тою же неотвязной и мучительной мыслью — что и как могло здесь быть тогда, при нем?) вошел в соседнюю комнату, поменьше, и увидел подполковника Рыкачева, сидевшего за столом в выжидательной позе, тот жестом указал на стул. «Делает вид, что не знает меня», — подумал Ядринцев, но ошибся. Рыкачев и не думал вовсе этого скрывать.

— Что ж, Николай Михайлович, — сказал он, — вот мы и встретились опять… Хотя лучше, если бы эта встреча произошла в иной обстановке. Не находите?

Ядринцев пожал плечами.

— Должен вас предупредить, — продолжал Рыкачев после паузы, — положение весьма серьезное. Весьма. И от вашего благоразумия сейчас многое будет зависеть… Понимаете?

— Да, понимаю, — отвечал Ядринцев, искоса поглядывая на лист бумаги, исписанный крупным отчетливым почерком; бумага эта лежала на краю стола, точно напоказ, и Ядринцев не без интереса ее прочитал: «Израсходовано денег из губернской экстраординарной суммы на перевоз Потанина, Колосова и Ядринцева из Томска в Омск: проезд — по 26 руб. 31 и 3/4 коп. на каждого; продовольствие — по 1 руб. 20 коп. на Потанина и Колосова, как офицеров, и 80 копеек на мещанина Ядринцева». И вверху, наискосок, уже другим, более размашистым почерком было начертано: «Прикосновенные к делу о распространении в Сибири вредных идей».

Рыкачев перехватил его взгляд и, сам глянув на эту бумагу, как бы сокрушаясь и сожалея, проговорил:

— Да, да, Николай Михайлович, скрывать незачем: и вы тоже подозреваетесь в распространении вредных идей. Положение весьма и весьма серьезное, как я уже говорил. Но я готов вам помочь, — смотрел испытующе, — если, разумеется, вы захотите этого сами.

Ядринцев промолчал. И Рыкачев уточнил:

— Хочу, Николай Михайлович, одного: чтобы между нами с первого дня установилось полное понимание. Это в ваших же интересах. Чистосердечное признание…

— А если наши интересы, Владимир Петрович, не совпадут?

— Жаль будет, если так случится.

— И мне жаль. Но я не пойму, в чем я должен признаваться. Идеи, которые распространял я вместе со своими товарищами, никогда не скрывал, а напротив, как можно шире стремился обнародовать, ибо касались они, наши идеи, самых животрепещущих и неотложных вопросов…

— Что это за вопросы?

— Вопросы культурного развития Сибири, уничтожения невежества и темноты, открытия сибирского университета… Чем вредна эта идея?

Они помолчали. Потом Рыкачев спросил:

— Вы сказали, что пропагандой своих идей занимались вместе с товарищами… Кого вы имели в виду?

Вопрос несколько смутил Ядринцева, и он подумал, что впредь надо быть осмотрительнее, осторожнее в ответах.

— Товарищей у меня много, — уклончиво сказал.

— Кого из них можете назвать?

Ядринцев, подумав, ответил:

— Потанина.

— Еще кого? — быстро спросил Рыкачев. — Больше никого.

— Стало быть, вдвоем собирались мир перевернуть?

— Этого мы не собирались делать.

— Ну как же не собирались… А это? — достал он из папки несколько аккуратно скрепленных листов и протянул Ядринцеву. — Узнаете свое сочинение?

Ядринцев, чуть помешкав, взял из рук подполковника помятые на сгибах листы и с минуту разглядывал, хотя он узнал их сразу, как только увидел.

— Это не мое сочинение, — сказал наконец.

— И вы эти бумаги впервые держите в руках?.. — иронически усмехнулся Рыкачев, зорко следя за каждым движением Ядринцева, и от его взгляда, должно быть, не ускользнуло мгновенное замешательство допрашиваемого. — Так. Написали не вы эту прокламацию? Допустим. Хотя, мне известно, что вы весьма склонны к сочинительству и далее что-то там публиковали в «Томских губернских ведомостях»…

— Да. Журналистикой я интересуюсь. Но воззвание написано не мной.

— Кем же?

— Не знаю.

— Откуда оно у вас взялось?

— Мне прислали его из Петербурга.

— Кто?

— К сожалению, фамилия адресата не была указана на конверте…

— Вот даже как! Это странно. И еще одно странно: почерк здесь, — кивнул он на бумаги, — если не ошибаюсь, ваш. Или ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь. Почерк действительно мой. Присланный текст был написан мелко и неразборчиво, вот я и решил его переписать…

— А где же присланный?

— Уничтожил.

— Так. Допустим. — Рыкачев откинулся на спинку стула, все так же пристально глядя в лицо Ядринцева. Вдруг спросил: — Вы не больны, Николай Михайлович? Вид у вас не очень… Возможно, вас что-то не устраивает? Питание, обращение надзирателей… Скажите, не стесняйтесь. Все уладим.

— Благодарю. Никаких претензий у меня нет.

— Ну, что ж, смотрите… я от чистого сердца. Кстати, одна из найденных прокламаций, сходного содержания, была переписана воспитанником кадетского корпуса Гавриилом Усовым… Вы его знаете?

Ядринцев помедлил, соображая, что может за этим последовать, и, сознавая, что переиграть жандармского подполковника не так просто, решил сказать правду:

— Да, братьев Усовых я хорошо знаю. Будучи здесь, в Омске, не раз бывал у них дома…

Рыкачев улыбнулся.

— Обещаю вам, Николай Михайлович, предоставить возможность снова с ними встретиться. Здесь, в следственной комиссии… И мы с вами еще не раз будем встречаться. Надеюсь, не очень вас утомил разговором? Выглядите вы все-таки неважно… Бледны и вид усталый. Может, доктора пригласить?

— Нет, нет, я совершенно здоров. Не беспокойтесь.


Ядринцев не знал, что часом раньше здесь же, в этой комнате, в присутствии председателя следственной комиссии Пелино и военного представителя штабс-капитана Фредерикса был допрошен Потанин. Держался Григорий Николаевич твердо, с достоинством, на вопросы отвечал уверенно, что дало повод подполковнику Рыкачеву написать в рапорте на имя генерал-губернатора:

«Потанин вел себя на допросе вызывающе… В нем вовсе нет ни сознания, ни искры раскаяния в своем заблуждении».

Комиссия, уверенная в виновности Потанина, решила не церемониться с ним, а вести разговор прямой и жестокий. Ему объявили, что он, бывший сотник Потанин, обвиняется в распространении идей, направленных на подрыв законной власти. Он внимательно выслушал и ответил:

— Я знаю.

— Вот и прекрасно! Это освобождает нас от ненужных вопросов.

— Скажите, — тотчас обратился к Потанину штабс-капитан Фредерикс, — меня, как военного, интересует ваша статья о сибирском казачьем войске, где вы пытаетесь местное начальство, его деятельность выставить в неблагоприятном свете. Прочтя это, казаки невольно могут сделать заключение, что правительство не заботится об их благосостоянии… Этот акцент вами сделан умышленно?

— Статья опубликована в официальном «Военном вестнике», — ответил Потанин. — Что я могу еще добавить?

— Это не уменьшает вашей ответственности.

— Более того, — сказал Рыкачев, — в письме к хорунжему Шайтанову, который находится в Москве, вы убеждали последнего непременно и как можно глубже изучать законы революции и политических переворотов… Какие революции имелись вами в виду?

— Те, которые нашли свое отражение в истории… А историю знать обязан всякий образованный человек. Это я и имел в виду.

— Но ни в одной истории нет и намека на то, чтобы опыт революции изучался применительно к Сибири. А вы об этом говорите открыто. Это как понимать?

— Сибирь нельзя рассматривать вне исторической связи…

— Хорошо, об этих связях мы поговорим чуть позже. А сейчас скажите: каким образом у музыканта войскового хора урядника Михайлова оказались сочинения Бюхнера?

— Возможно, на этот вопрос сам Михайлов лучше ответит.

— А он уже ответил: Бюхнера он получил от вас. Вы не отрицаете этого?

— Нет. Но прошу оставить урядника Михайлова вне подозрений; я просил его лишь переписать сочинения Бюхнера.

— Почему именно урядника Михайлова вы об этом просили?

— У него хороший почерк.

Рыкачев прошел к столу, за которым на правах председателя сидел Пелино, открыл папку, взял какой-то листок и с усмешкой протянул Потанину:

— Вот. Можете убедиться: не такой уж хороший почерк у Михайлова, как вы утверждаете.

Потанин мельком глянул на листок, но в руки не взял.

— Эту бумагу он писал, наверное, второпях, без особого старания… и в состоянии крайнего волнения.

— А Бюхнер… зачем вам понадобилось переписывать его сочинения? — спросил Пелино. — И что это вдруг вас заинтересовал этот немецкий бунтовщик?

— Бюхнер заинтересовал меня как замечательный писатель и демократ.

— Вы и немецкую демократию решили применить к Сибири? — с усмешкой заметил штабс-капитан. — Ну, и как? Подходит?

— Демократия — не кафтан… Демократия, если она действительно демократия, одинаково применима к любой стране — будь то Россия или Германия.

— Но речь идет о Сибири.

— А я не отрываю Сибирь от России.

— Увы! Содержание прокламации, которую вы и ваши друзья распространяли, говорит обратное… Сепаратистские замыслы ваши слишком очевидны. И потом, — добавил штабс-капитан, — в прокламации вашей немало бюхнеровских мыслей. Как это у него: мир хижинам, война дворцам?..

— Не могу этого отрицать, — сказал Потанин.

* * *
Подполковник корпуса жандармов Рыкачев рапортовал генерал-губернатору Западной Сибири:

«По обстоятельству дела очевидно, что главные виновники — Потанин и Ядринцев — получили настоящее революционное направление в С.-Петербурге, где они являлись слушателями университета и откуда возвратились около 1863 года».

Изустно же, с глазу на глаз, подполковник говорил:

— Ваше высокопревосходительство, должен вам признаться. Следствие весьма усложнено одним неприятным обстоятельством: томское начальство сделало большое упущение, произведя обыск у Потанина и Ядринцева, но не арестовав их немедленно, Подписка о невыезде из города не лишила их возможности общаться друг с другом, что и делали они свободно в течение трех дней. Этого времени было достаточно, чтобы сговориться, как вести себя на следствии, как и что отвечать на вопросы. Вот к чему приводит беспечность!..

* * *
Выяснилось: урядник войскового хора Михайлов, не имея на то свободного времени, поручил переписку сочинений Бюхнера бывшему писарю Войскового дежурства Соколову. Последний, закончив переписку, книгу вернул Потанину, который заплатил ему за работу четыре рубля… Однако означенного (рукописного) экземпляра в деле не оказалось, поскольку, по словам Потанина, рукопись осталась у Соколова, находившегося сейчас в экспедиционном отряде в Туркестане…

Председатель следственной комиссии член Совета Главного управления Западной Сибири действительный статский советник Пелино распорядился арестовать бывшего войскового писаря — в Туркестан был послан нарочный офицер.

Между тем в Омск доставляли одного за другим привлеченных по делу о сибирском сепаратизме: из Москвы хорунжего Шайтанова, из Нежинского пехотного полка, квартировавшего в Ярославле, прапорщика Зимина, из города Верного прапорщика сибирской конной батареи Бабикова, из Красноярска — бывшего студента Серафима Шашкова, из Иркутска — дворянина Николая Ушарова и учителя Николая Щукина… Секретным распоряжением было установлено:

«Корреспонденцию, получаемую в почтовых конторах на имя вышепоименованных лиц, задерживать и переправлять в следственную комиссию».

И теперь каждое утро подполковник Рыкачев начинал государственную службу… с чтения чужих писем. Это доставляло жандармскому подполковнику немало приятных минут — словно он украдкой, через замочную скважину, заглядывал в будуар хорошенькой женщины…


Следствие продолжалось. Продолжались аресты. К концу июля острог был забит, и комендант Омска подполковник Аммондати уведомлял следственную комиссию:

«Одиночных камер для помещения лиц, содержащихся по делу, производимому комиссией, более нет, а посему в дальнейшем арестованные будут содержаться в карцерах крепостного замка…»

11

Пока они были рассеяны по одиночкам, «секреткам» и карцерам, жизнь казалась невыносимой — томило неведение, отсутствие какой бы то ни было связи с друзьями. Некоторое разнообразие в мрачные тюремные будни вносили довольно частые допросы. А потом и очные ставки, иными словами, свидания с друзьями, пусть краткие, но все же свидания… Правда, подполковник Рыкачев устраивал эти встречи со всеми необходимыми предосторожностями — и все же каждая такая встреча (то с Потаниным, то с Федором Усовым, то с Шайтановым) казалась наградой за их долготерпение. И вовсе неважно, что иногда и двумя словами не сумеешь перемолвиться, главное — увидел и убедился, что держатся друзья достойно, тверды и последовательны в своих показаниях; иной раз одного взгляда, жеста, улыбки достаточно, чтобы понять: все хорошо! Разумеется, насколько возможно это в их положении.

И потому вдвойне горькой и тягостной была встреча со старым другом Николаем Щукиным. Они не виделись несколько лет. И вот встретились в столь непривычной для них обстановке… Щукин сидел у стола, боком к двери, в какой-то согбенной, жалкой позе, худой и бледный, серая щетина покрывала щеки и подбородок; когда Ядринцев вошел, Щукин резко повернулся и посмотрел на него растерянным, полным отчаяния и мольбы взглядом. Что с ним случилось? Щукина было не узнать. Ядринцев сел напротив. Но теперь Щукин не смотрел на него, сидел, опустив голову, уронив руки на колени… Чувствовалось, как он подавлен, взвинчен и напряжен.

— Вы знакомы? — наблюдая за ними, спросил Рыкачев. И Ядринцев почему-то помедлил, точно сомневаясь — знаком ли он в самом деле с этим человеком? Подполковник повторил свой вопрос. Ядринцев ответил утвердительно. И подполковник тотчас задал другой вопрос:

— Как часто вы встречались?

Щукин зябко передернул плечами и быстро, умоляюще посмотрел на Ядринцева, точно говоря: «Посмотри, что они со мной сделали, во что превратили меня всего лишь за несколько дней! Не говори ничего… Нет, скажи, скажи им, что я не виноват, что я душевно болен, устал и хочу одного — чтобы они оставили меня в покое…» — возможно, он и не думал так, но глаза его молили об этом. Вид у него был ужасен. Щукин не просто похудел, постарел (ему еще и тридцати не было), он согнулся и как-то даже уменьшился в росте, сжался, втянув голову в худые, неровные, будто изломанные плечи — и эта неровность, изломанность плеч более всего, как показалось Ядринцеву, выдавала отчаянное его положение… Что с ним произошло?

— Нет, — сказал Ядринцев, глядя на Щукина, — мы давно не встречались.

— Как давно? — спросил Рыкачев.

— Несколько лет.

— Связь поддерживали?

Щукин опять посмотрел умоляюще, и Ядринцев, поколебавшись, ответил:

— Изредка. Письмами.

— Можете вспомнить содержание последнего письма?

— Нет, не помню… — покачал головой Ядринцев и пояснил: — Писал о многом… да и сами письма носили скорее приватный характер. Всякие пустяки.

— Пустяки? — усмехнулся Рыкачев, скулы его покраснели и напряглись. — Ну, я не сказал бы, что письма ваши приватного свойства… Жаль, что вы сами не хотите этого признать.

— Зачем же спрашивать, если вы лучше моего осведомлены о содержании моих писем? — резко сказал Ядринцев, так резко, что Щукин даже вздрогнул, вскинув голову, и еще больше побледнел; потом как-то сник, уставив глаза в пол (то ли уйдя в себя, то ли, наоборот, от себя), и вывести его из этого состояния глубокой прострации, отрешенности, казалось, не было никакой возможности. «Как же так? — с болью и обидой подумал Ядринцев. — Как могло такое случиться? Неужто этот безвольно-растерянный человек, с вялыми руками, опущенными на колени, болезненным страхом в глазах, неужто это и есть тот самый Щукин, который пять лет (всего лишь пять лет) назад, явившись в Томск, такой фурор произвел, такого шуму и грому наделал, заражая энергией и решимостью юных своих друзей, звал к борьбе, пробуждал в них сознание долга перед родиной! Что же с ним сталось?»

Нет, это был не Щукин, а совершенно другой, незнакомый Ядринцеву человек — слабый и неуверенный, душевно надломленный… И подполковник Рыкачев, пользуясь этим, старался выжать из него все, что можно и чего нельзя. Поэтому и допрашивал он Щукина чаще других, и очные ставки устраивал… Жандармский подполковник упорно, со всею изощренностью, на какую был способен, добивался своей цели. Если надо, запугивал, а то вдруг начинал улещивать, не скупясь на посулы, провоцировал, ловил на какой-нибудь мелочи, изобличал и, круто повернув допрос, заставлял больного, измученного Щукина признаваться в том, чего не было. Щукин врал и еще больше запутывался.

— Ну, ну, — подталкивал его Рыкачев, — поясните, а то я вас не понял: не далее, как позавчера, вы утверждали, что воззвание «Патриотам Сибири» принес и передал вам из рук в руки воспитанник Иркутского военного училища Золотин, что произошло это за неделю до пасхи; потом вы говорили, что собственноручно написали воззвание… А сейчас опять вернулись к первой версии. Где же истина? — Этот разговор происходил за несколько минут до очной ставки с Ядринцевым. — Где правда?

Щукин судорожно вздохнул, быстро ответив:

— Поверьте, я ничего не писал. Прежнее свое показание давал я в состоянии крайнего аффекта, бог знает чего наговорил. Никакого воззвания я не писал! Мне его принес накануне пасхи Золотин…

— Вы его читали, воззвание, показывали кому-либо?

— Да… то есть нет. Нет! Никому не показывал.

— Допустим. Но кто же тогда написал? Должны же вы хотя бы предположительно знать. А если знаете и не хотите говорить, то тем только усугубляете и свое, и своих друзей, находящихся под следствием, положение… Для чего?

Щукин зябко повел плечами.

— Ну, Николай Семенович, — как бы подталкивал его Рыкачев, — решайтесь. Это в ваших же интересах. Разве по почерку, по стилю наконец нельзя догадаться, кто мог написать воззвание… Ну? — продолжал он его подталкивать.

Щукин сидел неподвижно, точно окаменев.

— Ну? Николай Семенович…

Щукин опустил голову и тут же поднял, его лихорадило.

— Да, да, — сказал он, — я догадываюсь… Я знаю. Знаю, кто написал.

— Кто же? — Рыкачев, налегая локтями на стол, подался вперед, и на лице его отразилось плохо скрытое нетерпение. — Кто?

— Щапов.

— Щапов?!

— Да, Афанасий Прокофьевич Щапов… бывший профессор Казанского университета.

— Это предположительно или точно? — недоверчиво спросил Рыкачев. За три недели Щукин столько всякого наговорил, что верить ему не было никаких оснований, однако новая версия заинтересовала подполковника и он за нее тотчас ухватился. — Так. Допустим. И вы это можете подтвердить при очной ставке?

— Могу, — поспешно ответил Щукин, думая сейчас только об одном: чтобы поскорее кончились эти бессмысленные, жестокие допросы, от которых он устал, и силы его были на исходе; ни о чем другом он не мог думать.

— Что ж, будем надеяться, что на сей раз ваши показания правдивы?..

Щукин промолчал, сидел подавленный, отрешенно уставившись в пол… В этой позе и застал его Ядринцев. Смотрел на него, удивленно, жалея. «Да встряхнись же ты, подними голову, скажи что-нибудь такое… Ты же вон как умел говорить!» Щукин молчал. Подполковник зорко следил за Ядринцевым; чутье подсказывало ему, что бывший учитель его сына является одним из главных вдохновителей партии сепаратистов… Если не самый главный! Так думал Рыкачев. Но вот всплыло новое имя — Щапов. Что из себя представляет бывший профессор, какую роль он играл в этой истории? «Черт знает что! — недовольно подумал подполковник. — Только начинаешь утверждаться в одной мысли, выстраиваешь факты в одну последовательную и единую цепочку, как вдруг все кувырком! Щапов, Щапов… Профессоров нам еще не хватало».

— Вам имя Щапова о чем-нибудь говорит?

«Ну вот, — обожгло Ядринцева, — и до Щапова добрались… Каким же образом?» А вслух сказал:

— Имя Щапова известно всей России. Кто ж его не знает?

— И вы, безусловно, знаете, что бывший профессор — автор антиправительственного воззвания?

— Нет, я этого не думаю.

— Почему?

— Потому что быть этого не может!..

— Ну, если вы так убежденно отрицаете, — посмеиваясь, вкрадчиво-мягким голосом продолжал Рыкачев, — стало быть, знаете истинного автора? Либо сами являетесь этим автором? — Помолчал выжидательно и добавил: — А вот Николай Семенович только что, перед вашим приходом, сообщил мне весьма важную новость: воззвание «Патриотам Сибири» сочинил Щапов.

Щукин вздрогнул, поднял голову, лицо его совсем стало серым, левая щека подергивалась. На Ядринцева он не решился взглянуть.

— Это ложь, — сказал Ядринцев. — Этого не может быть.

Рыкачев развел руками, глянул на Щукина:

— Николай Семенович, прошу вас, подтвердите.

Щукин глухо выдавил:

— Щапов.

— Ложь! — повторил Ядринцев. — Николай Семенович, как вы можете… Это же заведомая ложь.

— Нет, нет, нет! — выкрикнул Щукин, голос его срывался. — Я не лгу, не лгу… Я готов хоть где подтвердить свои показания. Готов уличить Щапова… сказать ему в глаза. И я прошу, я требую очной ставки. Требую! Слышите?..

Наконец измученного, возбужденного, потерявшего самообладание Щукина увели. И подполковник с минуту посидел молча, налегая локтями на стол, пристально глядя на Ядринцева.

— Вы не хотите ничего добавить, Николай Михайлович?

— Нет. Впрочем, хочу сделать заявление…

— Ну?

— Щукин болен. Он нуждается в лечении.

— Не беспокойтесь. Разберемся, кто чем болен, и назначим должное лечение. Каждому — свое. Да, да, каждому — свое! Российское общество должно быть здоровым… — с усмешкой поглядывал на Ядринцева подполковник. — Вылечим, Николай Михайлович, будьте уверены. Исцелим. Или сомневаетесь в этом?

— Нет, — сухо сказал Ядринцев, — не сомневаюсь. Российское общество, а паче того, Сибирь действительно нуждаются в оздоровлении… Прошу вас, однако, освободить Щукина от дальнейших допросов. Разве вы не видите, что он болен и не может давать объективных показаний?..


Все было как сон — и встреча с Николаем Щукиным, смотреть на которого без жалости и сострадания невозможно, и разговор с подполковником Рыкачевым, и горькое сожаление о том, что Щапову, как видно, тоже не избежать следствия (ах, Щукин, Щукин, что же ты натворил, друг милый!), и возвращение потом в свою «секретку» по длинному лабиринту узких коридоров, гулко вбиравшему малейшие звуки и как бы возвращавшему их, эти звуки, откуда-то издалека… Чьи-то спины маячили впереди. И сиплый, ядовито-шипящий голос ключника Самойлы был слышен отчетливо:

— Ну, чалдон косорылый, пошевеливайся!

Самойла топает сапожищами, связка ключей тяжело звякает в руке. Время от времени он толкает в спину громадного рыжеволосого мужика, бьет изо всей силы и с наслаждением, ядовито приговаривает:

— На вот, на, чалдон косорылый, штоб наперед знал… Шагай, шагай, не оглядывайся! — Хотя мужик и не думает оглядываться, идет себе, терпеливо снося тычки и удары Самойлы-ключника. Ядринцеву все это кажется тяжким, кошмарным сном. Вот он проснется, откроет глаза — и окажется на широком затомском лугу, а рядом Катя, веселая, в длинном белом платье… Они взнуздают коней, сядут на них и поскачут зеленым лугом вдоль реки. Отчего-то в последнее время ему все чаще снятся затомские луга и табуны коней. Кони, говорят, к болезни. Чушь!.. Он совершенно здоров. И все, что происходит с ним и вокруг него — не сои, а реальность. И то, что Щукин, не выдержав, оговорил Щапова, было реальностью; и Рыкачев со своею иезуитской усмешечкой — тоже реальность; и этот маленький кривоногий ключник Самойла, толкающий в спину широкоплечего мужика, и шедший сбоку конвоир, и этот узкий лабиринт коридоров — все, все реальность!..

Между тем рыжего богатыря поместили в камеру напротив, почти дверь в дверь с ядринцевской «секреткой», и Самойла, толкнув его напоследок в спину, с ненавистью проговорил:

— Посиди-ка, чалдон косорылый, авось образумишься!

И с грохотом защелкнул замок. Ядринцев так и не увидел в лицо своего соседа. Что это за человек, за что посажен? Потом мысли переключаются на другое: вспомнил, Щукина, но не сегодняшнего, старчески-согбенного, растерянного, а прежнего Щукина, энергичного, горячего, уверенного в себе, каким он явился пять лет назад в Томск… Сегодня Ядринцев не узнал своего друга. А может, и потерял навсегда? Ах, Щукин, Щукин, что с тобою сталось!..

Ночью опять снились кони. Большой табун коней мчался через луг прямо на него, грозя смять, растоптать, а Ядринцев не мог с места сдвинуться, ноги будто к земле приросли… И у него одно было желание: проснуться, поскорее проснуться! Странно, во сне он знал, что все это ему снится, но в то же время казалось, что, если он не успеет вовремя проснуться, может случиться страшное, непоправимое — и он делает усилие, чтобы проснуться, избавиться от кошмара, уйти от опасности, которая грозит ему, но сон держит его цепко, не отпускает…

12

В начале августа из Иркутска в Омск, в сопровождении двух жандармов (хватило бы и одного), доставили Афанасия Прокофьевича Щапова. Щапов был спокоен, не выказывал ни малейшей растерянности или усталости, хотя дорога измотала его порядком, ни тем более страданий, которые испытывал он от нестерпимых болей в ноге, держался твердо, с достоинством и даже с некоторым, как показалось подполковнику Рыкачеву, высокомерием. Так и было: презрение к жандармам Щапов сохранил на всю жизнь.

Пелино распорядился приготовить для Щапова комнату здесь же, в доме, где размещалась следственная комиссия, то ли по каким-то личным соображениям не решаясь бывшего профессора заключать в острожный карцер, то ли имея на то указание свыше. Во всяком случае, когда Рыкачев, высказав свое несогласие, попытался настоять на применении к Щапову столь же строгих мер, как и к другим «сепаратистам», обычно мягкий и сговорчивый Пелино вдруг проявил завидную твердость:

— Нет, нет, Владимир Петрович, нельзя этого делать. Не забывайте, Щапов может оказаться тем человеком, на котором сойдутся все нити. Мы должны быть осторожными и провести это дело со всею тщательностью… Кроме того, Щапов болен. Не будем спешить, господа…

И вот Щапов предстал перед следственной комиссией. Опираясь на костыль, он прошел к столу, за которым сидел Пелино, и опустился на стул, опасно заскрипевший под ним.

— Меблишка тут у вас никудышная, — насмешливо он сказал, ставя костыль между ног. Ему предложили другой стул, но он отказался пересесть, введя членов комиссии своим вызывающе независимым поведением в замешательство. Даже подполковник Рыкачев, слывший человеком железной выдержки, слегка стушевался. Но через минуту взял себя в руки, с досадой думая: «Эта мягкость и вовсе ни к чему. Подумаешь, профессор. Бывший! Потому и сослан в Сибирь, что бывший… А мы боимся палку перегнуть!»

Подполковник Рыкачев с некоторых пор утвердился в мысли, что именно Щапов, уже однажды замешанный в политическом деле, и есть духовный руководитель сибирских «сепаратистов»; к тому же подполковник имел в руках весьма серьезный документ, который он будет до поры держать нераскрытым, как опытные картежники держат козырного туза, дабы использовать его в самый подходящий момент…

— Просим прощения, господин Щапов, что не дали вам с дороги отдохнуть. Дела не терпят отлагательств, — сказал Пелино каким-то извиняющимся и даже заискивающим, как показалось Рыкачеву, голосом. Подполковник поморщился. Щапов, поудобнее устраивая больную ногу, кивнул: дела есть дела. Он рассеянно и хмуро смотрел перед собой, держа костыль меж колен. И этот костыль раздражал и как бы даже отвлекал подполковника, не давая сосредоточиться. Рыкачев сердито прошелся по кабинету, поскрипывая новыми сапогами. Сапоги, сшитые на заказ, он впервые надел, не успел еще разносить, чувствовал себя в них неловко, давило большой палец на левой ноге… И это тоже раздражало и отвлекало. Поэтому и держался он сегодня с несвойственной ему неуверенностью, хотя никто этого не замечал. Сам же подполковник относил нынешнее свое настроение на счет мягкотелости многоуважаемого Юрия Викентьевича Пелино, который занял столь странную позицию в отношении к бывшему профессору; как будто профессор не может быть государственным преступником! Может, вполне может. От них-то, ученых, как давно известно, чаще всего исходит вольнодумство и всякая прочая крамола.

Рыкачев останавливается посреди кабинета, напротив Щапова, и, слегка раскачиваясь с носка на пятку, медленно, будто читая с листа, говорит:

— Итак, господин Щапов, надеюсь, вы осведомлены о деле, по которому вас… — однако он не решался сказать «арестовали» и, чуть поколебавшись, произносит с насмешливой снисходительностью: — По которому вас доставили в следственную комиссию. — Произносит он это таким тоном, словно давая понять, что разговор, по существу, начинается с этого вопроса и что он, подполковник Рыкачев, играет здесь не последнюю роль, а напротив. Щапов так и понимает.

— Да, — серьезно он говорит, — в общих чертах осведомлен.

— Прекрасно. В таком случае разрешите задать вам еще один вопрос. — И в этом подчеркнутом «разрешите» не только снисходительная ирония, но и выражение твердости и силы, которой обладает подполковник, потому и может он позволить себе это сакраментальное «разрешите». — Какое участие в деле сибирского сепаратизма принимали вы лично?

Это уже прямо, в лоб, без околичностей. И ответ, естественно, требуется тоже прямой. Щапов, однако, не спешит с ответом, все так же хмуро и рассеянно смотрит перед собой.

— Никакого прямого участия, к сожалению, я не принимал, — отвечает наконец.

— Вот как! Вы сожалеете, что не смогли принять участия в антиправительственной акции?

— Нет, я имел в виду благородную деятельность молодых сибиряков в пользу просвещения, развития образования, открытия в Сибири университета… Дело это весьма важное, и, я уверен, они добьются своего.

— Считайте, что уже добились, — язвительно заметил штабс-капитан Фредерикс, военный представитель комиссии, сидевший у окна, в стороне, как бы тем самым подчеркивая особое свое положение. — Что касается вашей деятельности, господин Щапов, не будем умалять ее значения… — Он выжидательно помолчал, точно проверяя, какой эффект произведет сказанное, и на тонком, слегка вытянутом лице его обозначилась усмешка. — Ваша деятельность нам известна.

— Благодарю вас за столь внимательное отношение к моей скромной деятельности, — сказал Щапов, не глядя на штабс-капитана.

— Не спешите благодарить, — вмешался Рыкачев, быстро подошел к столу и каким-то заученным движением выхватил из папки необходимые бумаги. — Это вам о чем-нибудь говорит? Желаете ознакомиться?

— Да, если позволите. — Щапов принял из рук подполковника листы, внимательно просмотрел и молча вернул.

— Ну, что скажете?

— К сожалению, ничего.

— Прокламация написана вами. Вы этого не отрицаете?

— Отрицаю.

— Напрасно. Авторство ваше доказано.

— Нет, к сожалению, не я автор…

— Опять «к сожалению»? — рассердился Пелино, сверкнув маленькими острыми глазками из-под пенсне. — Что это значит?

Щапов обезоруживающе улыбнулся.

— Прошу вас, не обращайте внимания. Это безобидное присловье. Вот недавно, накануне моего ареста, доктор, осматривая мою ногу, спросил: боли сильные, очень беспокоят? А я ему: нет, к сожалению, не очень сильные… Так что, прошу вас, не придавайте значения.

— Хорошо, — буркнул сбитый с толку Пелино. Рыкачев поморщился, недовольный столь беспомощным и неуместным, как ему казалось, вмешательством любезного Юрия Викентьевича, и тотчас, дабы не выпускать из рук инициативы, резко произнес:

— И все-таки прокламация написана вами, господин Щапов. Надеюсь, мы вас в этом очень скоро убедим. Введите арестованного! — приоткрыв дверь, велел он кому-то, вернулся на прежнее место, зорко следя за Щаповым, чувствуя опять неловкость от неразношенных сапог, пошевеливая стесненными пальцами левой ноги; слегка морщась и раздражаясь. Щапов, сидя все в той же монументальной позе, повернул голову и выжидающе уставился на дверь. Раздались шаги, дверь отворилась, и в комнату вошел высокий худой человек, в котором с трудом можно было узнать Щукина — так он изменился, был изможден, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели, и вся его нескладная, согбенная фигура выражала беспомощность и отчаяние. Переступив порог, он сделал несколько неровных и неуверенных шагов и остановился, застыв в какой-то нелепой и напряженной позе. Щапов смотрел на него со смешанным чувством жалости и удивления. Щукин стоял, не шевелясь, чувствуя на себе взгляды, и тело его охватывала неприятная знобящая дрожь, щеки судорожно подергивались. Стоять было невыносимо, ноги подкашивались, и он держался из последних сил, надеясь, что сейчас его пригласят пройти и сесть, заговорят с ним — и тогда станет легче. Но его не приглашали сесть, никто с ним не заговаривал — и он чуть было не застонал в отчаянии, до боли стискивая зубы. Еще секунда, и он бы упал, не выдержал, но в это время раздался голос Рыкачева, и Щукин, обливаясь холодным потом, облегченно вздохнул, словно в этом голосе было его спасение:

— Николай Семенович, вы знаете этого человека?

— Да, — быстро ответил Щукин. — Это Щапов. Здравствуйте, Афанасий Прокофьевич…

Щапов кивнул.

— Прекрасно, — сказал Рыкачев, переводя взгляд с одного на другого. — Прекрасно! Николай Семенович, прошу вас, повторите прежние ваши показания…

— Какие показания? — поднял голову Щукин.

— Назовите автора воззвания.

— Я не знаю, кто автор.

— Как не знаете? — изумленно уставился на него Рыкачев. — Как не знаете? Вы утверждали, что воззвание написал…

— Нет. Не-ет! — мотая головой, выкрикнул Щукин. — Нет, нет и нет… это неправда. Неправда!.. Я вам неправду сказал, — твердил он, точно в бреду. — Это неправда. И я отказываюсь… слышите, отказываюсь от прежних своих показаний… Это неправда! — Он вдруг шагнул вперед и опустился перед Щаповым на колени. — Простите меня, Афанасий Прокофьевич, простите, если можете… Это неправда, господин подполковник, — повернув голову, посмотрел на Рыкачева, — неправда, что Щапов автор прокламации. Простите, Афанасий Прокофьевич, простите меня за все… За все простите!

Щапов хмурится, отводит глаза — невыносимо видеть человека в столь жалком, унизительном состоянии, и тихо говорит:

— Встаньте. Зачем вы так? Встаньте, прошу вас. Эдак, друг мой, на коленях-то, далеко не уйдете… Встаньте.

Щукин медленно, тяжело поднимается. Его больше ни о чем не спрашивают, уводят. И далее, кажется, не о чем говорить. Однако Рыкачев, как истинный игрок, решает, что время приспело ударить козырями — и тем же быстрым, заученным движением выхватывает из папки еще одну бумагу, которую он приберег для решающего «хода». И он делает этот ход, протягивая бумагу Щапову.

— А это? Прошу вас, ознакомьтесь… Это письмо Потанина к Щукину, — поясняет и осведомляется попутно. — Надеюсь, с Потаниным вы знакомы?

— Нет, лично не знаком.

— Допустим. Обратите внимание на стихи, приведенные в письме…

Щапов беглопросматривает их и говорит:

— Это мои стихи.

— Ваши? Странно. А Потанин утверждает, что стихи ему принадлежат. Как это понять?

— Нет, нет, стихи мои, — повторяет Щапов. — Только вот в конце и здесь, в третьей строфе, чуть-чуть подправлено. Все остальное — мною написано.

— Вами написано… Прекрасно! А вы не находите, господин Щапов, что содержание, смысл ваших стихов полностью отражены в этой прокламации?

— Возможно. Что касается моих стихов, они известны Третьему отделению и, несомненно, имеются там в архиве. Думаю, это легко проверить. Если угодно, господа…

И этот ход «козырем» оказался неудачным. Так глупо подполковник Рыкачев еще не проигрывал. Если бы не этот полусумасшедший Щукин… Разве можно полагаться на его показания?

Потом приводят Потанина. Этого фанатика сбить и вовсе нелегко. Подполковник показывает ему письмо со стихами, спрашивает:

— Ваше?

— Да, письмо мое.

— А стихи?

— Стихи не мои. Но я их переделал в некоторых местах… за что приношу извинение автору.

— А для чего вы их переделали, с какой целью?

— Господин подполковник, — смотрит на него Потанин, затем переводит взгляд на Пелино, сидящего за столом, и уже к нему обращается: — Господин председатель, прошу выслушать: прежде всего — текст воззвания написан мной. Прошу это заявление считать окончательным и внести в протокол. И еще: вы обвиняете нас в сепаратизме, а мы считаем свою деятельность — патриотизмом. Это разные понятия.

— Потому вы и находитесь здесь, что понятия у нас с вами разные, — язвительно заметил штабс-капитан Фредерикс. — И с каких пор зародился у вас этот… патриотизм?

— Давно. — Потанин помолчал. — Еще в бытность мою воспитанником Омского кадетского корпуса, когда я видел неравенство казачьих детей с выходцами из дворян, имевших всяческие привилегии…

— Тогда и возникла у вас идея об отделении Сибири?

— Нет, много позже. И не об отделении — о самостоятельности Сибири, о равных ее правах с метрополией… Что же в этом предосудительного? И с каких это пор патриотизм стал преследоваться законом? И если это так… — глаза его построжели, лицо сделалось угрюмо-решительным. — Если это так, господа, и наша деятельность квалифицируется как «сепаратизм», прошу всю ответственность за распространение идей возложить на меня. Ибо все исходило от меня, по моей инициативе и делалось мною сознательно. Никто другой в этом, как я, не повинен. Вот все, что я хотел вам заявить.

Больше он ничего не сказал. Допрос был прерван. Щапова и Потанина увели. И то ли умышленно, то ли по недосмотру конвоиров оставили на какое-то время вдвоем. Много лет спустя Потанин, вспоминая об этом случае, писал:

«Почему-то меня не отвезли тотчас в острог, а вместе с Щаповым провели в соседнюю комнату, которая была отдана в распоряжение Щапову. Тут стояла кровать. Он сел на нее, а я на стул возле».

Так, сидя друг против друга, они с минуту помолчали.

— Ну, вот… — сказал наконец Щапов, грустно улыбаясь. — Вот где нам довелось познакомиться. Здравствуйте! — протянул жестковатую большую ладонь, и Потанин пожал ее крепко.

— Здравствуйте, Афанасий Прокофьевич. Рад встрече с вами. А то, что встретились здесь… Что делать, коли все дороги сибирские приводят в острог. Такое время… Нас тут собралось много, старых друзей: Ядринцев, Щукин, Шашков…

— И Шашков тоже здесь?

— А где же ему еще быть! — усмехнулся Потанин. — Меня больше бы удивило, если бы его здесь не было сегодня…

— Да, да, — покивал Щапов, соглашаясь, — это верно. Как он, Серафим Серафимыч? Давно я его не видел. С тех пор, как он уехал в Красноярск…

— Шашков молодец, — сказал Потанин, — держится твердо. Афанасий Прокофьевич, как вы-то себя чувствуете?

Вид у Щапова был усталый, болезненный, хотя он и не выдавал этого ничем на допросе. А тут сидел, ссутулившись, опустив меж колен руки.

— Ничего, — ответил он и повторил, словно боясь, что ему не поверят. — Ничего. Правда, пришлось вот ходулю завести… Но это временно. Нога немного подвела, разболелась. Одно время я и вовсе перестал ее чувствовать, будто чужой стала… А так ничего. Работаю. Ольга Ивановна во всем помогает, — добавил с мягкой улыбкой. — Верный друг мой, опора. Знаете, если бы не она, не жена моя Ольга Ивановна, никакие бы костыли не поставили меня на ноги… Ну, да стоит ли об этом говорить! Григорий Николаевич, вы мне скажите: как ваши дела, чем все может кончиться?

— Разве вы не знаете, Афанасий Прокофьевич, чем подобные дела кончаются в России?

— Знаю, — печально подтвердил Щапов. — Но сколько же это положение будет оставаться неизменным? — Глаза его гневно сузились. — Неужто правительство наше и по сей день видит в Сибири лишь данницу свою и желает одного — дабы ложку сибиряки подносили вместо рта ко лбу или к носу…

Они опять помолчали. И эта пауза была особенно почему-то горькой и тягостной. Потом Щапов спросил:

— Скажите, Григорий Николаевич, а зачем вы всю вину взяли на себя?

В это время явился жандарм. Сердито глянул на Потанина. Велел выходить. Грубо прикрикнул: «Быстро, быстро!»

Потанин и Щапов едва успели пожать друг другу руки.

Это была их первая и последняя встреча.

13

Вечером, вернувшись домой, подполковник Рыкачев, морщась, стянул новые, неразношенные сапоги и зло, с отвращением их отшвырнул; а потом и вовсе убрал подальше, с глаз долой, словно они, эти сапоги, были виной сегодняшнего неудачного, как думалось Рыкачеву, производства дел… Черт бы его побрал, этого полусумасшедшего! — вспомнил недобро о Щукине. — Все карты опять спутал. Да и он, корпуса жандармов подполковник, опытный офицер, на кого положился! И Юрий Викентьевич тоже хорош со своим либеральничаньем… Вот бывший профессор, пользуясь этим попустительством, и почувствовал себя вольно, решил эпатировать. Ничего, ничего, голубчики сепаратисты, теперь вы у меня попляшете… Мы вам покажем просвещенную Сибирь!.. Век будете помнить. И детям своим закажете думать об этом.

Назавтра, когда Рыкачев явился в следственную комиссию, никто не заметил, что был он обут в старые, хотя и добротные, начищенные до глянца сапоги. А и заметили, так вряд ли придали этому значение — что из того, что жандармскому подполковнику вздумалось сменить сапоги! Однако сам Рыкачев имел на этот счет особое мнение, надеясь втайне, что дела по расследованию преступной деятельности сибирских сепаратистов пойдут теперь как по маслу…


Однако Щапова пришлось освободить. Никаких серьезных улик не оказалось. А через два дня после его освобождения, седьмого августа, Щукин дал новые показания. Он объявил себя автором воззвания. Чему Рыкачев, естественно, не поверил. Еще через три дня, десятого августа, Щукин сказал, что текст воззвания написал не он, что тетрадь в зеленом переплете принес ему воспитанник военного училища Андрей Золотин. И они читали воззвание на квартире Ушарова… Читали не из политических соображений, а чисто из праздного любопытства.

Четырнадцатого августа на очной ставке с двенадцатилетним воспитанником Иркутского военного училища Золотиным Щукин заявил, что тетрадь ему принес действительно Золотин, но в каком она была переплете, он не помнит. Однако он, Щукин, хорошо помнит, что в конце проставлены были инициалы С. С. Ш.

— Вы можете расшифровать инициалы? — спросил Рыкачев. Щукин нервически и с силой сплел пальцы рук, так, что они побелели и хрустнули.

— Да! — сказал он с какою-то отчаянной готовностью. — Могу. С. С. Ш. — это значит: Серафим Серафимыч Шашков. Так я думаю.

— Николай Семеныч, да что вы такое говорите! — воскликнул Андрюша Золотин, и глаза его наполнились слезами. — Никаких же там инициалов не было. Не было же, я хорошо помню!..

— Были, — не глядя на Андрюшу, пробормотал Щукин. — Были.

Восемнадцатого августа Щукин обратился с официальною, как он сам подчеркивал, просьбой — безотлагательно препроводить его, политического преступника Николая Щукина в Санкт-Петербург, ибо он, Щукин, имеет сделать важные дополнения и разъяснения по вопросу о «Сибирском сепаратизме», в которых — квинтэссенция всего дела…

Буквально через день Щукин подал письменное прошение о разрешении ему, Николаю Щукину, посещать церковь, ибо религия — самый верный и надежный, как он полагает, выход из создавшегося положения.

Ядринцев столкнулся как-то с Щукиным в коридоре, его вели в камеру, должно быть, после очередной душеспасительной «беседы» с подполковником Рыкачевым. Лицо Щукина показалось Ядринцеву излишне возбужденным, одухотворенным даже. Поравнявшись с ним, Ядринцев кивнул. Щукин вскинул голову и отчетливо, с пафосом проговорил:

— Спаси себя самого, если ты сын божий! Сойди с креста…

«Сойди с креста, сойди с креста!..» — доносился издалека его голос.


«Щукин до настоящего заключения не верил в бога и не исповедал никакой религии, — писал в рапорте подполковник Рыкачев. — Арест произвел на него благоприятное действие. По-видимому, он одумался и начал излечиваться от атеизма… — Подполковник усмехался, выводя на плотном лощеном листе эти фарисейские слова: «Арест произвел на него благоприятное действие». — И продолжал: — По крайней мере, многие его поступки во время производства следствия убедили меня в этом, — Между тем подполковник лучше, чем кто-либо другой, знал истинную причину «перерождения» Щукина. — По окончании следственного дела было совершено благодарственное господу богу молебствие в присутствии всех преступников, — развивал свою мысль Рыкачев, — и Щукин в это время молился особенно усердно. После молебствия беседовал с протоиереем Знаменским, поразив его искренним раскаянием в своем заблуждении. Все эти выводы приводят меня к тому заключению, что для Щукина было бы весьма полезно присутствовать при богослужении, хотя бы только в воскресные и праздничные дни, и почаще беседовать с наставниками, подобными протоиерею Знаменскому. Что же касается до надзора за Щукиным во время богослужения, — сбился вдруг на жандармский тон, — то в случае, если не имеется на это разрешения в Уставе о службе в гарнизоне, то, я полагал бы, весьма достаточным наряжать для этого надзора двух благонадежных унтер-офицеров без ружей. Вышеизложенное мнение имею честь представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства…»


Но, судя по всему, генерал-губернатор счел «надзор без ружей» недостаточным и ответа положительного не дал, что ввело Щукина в крайнее смятение. Он замкнулся еще больше, избегал друзей (после завершения следствия их перевели в общие камеры), часами мог сидеть неподвижно, сжав ладонями подбородок. Его не трогали, жалели. Щукина мучила бессонница. Он вскакивал по ночам, и серая тень его, точно плоти в нем уже не было, металась по камере, натыкаясь на стены. И шептал истово, горячо:

— О, господи! Разрушающий храм… спаси себя самого… Спаси! Если ты сын божий, сойди с креста… Сойди с креста!..

Наконец он ложился и забывался не столько во сне, сколько в бреду, шепча, как заклинание, евангельское: «Сойди с креста…» И вот в этот тяжкий для Щукина период произошло событие, которое поразило его еще больше, чем отказ генерал-губернатора в посещении городской церкви: из Главного управления Восточной Сибири пришла бумага, уведомлявшая о том, что бывший учитель уездного училища Николай Семенович Щукин указом Правительствующего Сената за № 370 от 7 октября 1865 года произведен в чин губернского секретаря. Щукину было объявлено об этом важном для него событии, и он, взволнованный и потрясенный, воротившись в камеру, говорил:

— Понять не могу: ведь я же под следствием, в тюрьме, а меня в это время производят в чиновники двенадцатого класса, жалуют званием губернского секретаря! Как же это? А может?.. — хватался он вдруг, как утопающий за соломинку. — Может, там все уже решено в мою пользу? Конечно, конечно, не должны же они теперь…

Дома, в Иркутске, осталась жена с тремя детьми. Надо написать восточносибирскому губернатору, попросить, чтобы семье оказали вспомоществование… Обязаны это сделать! Ведь он не просто арестант, политзаключенный, а пожалованный в чин губернского секретаря… Он и бумаги теперь свои, прошения и показания, подписывает непременно: губернский секретарь Н. Щукин.

Однако иркутский генерал-губернатор Корсаков не посчитался с его чином и в помощи семье отказал. Щукин пишет новое заявление, теперь уже на имя западносибирского генерал-губернатора Хрущова, в котором с отчаянием говорит о тяжелом состоянии духа своего, о тем, что доктора не ведают, что с ним творится и как ему помочь, а он, губернский секретарь Щукин, лучше всех докторов знает, что ему делать, и просит всемилостивейшего позволения его высокопревосходительства вторично рассмотреть просьбу о посещении богослужений… дабы не лишать его, Николая Щукина, единственной теперь отрады — верования, которое не подавляется в империи, а всеми средствами покровительствуется…

Вскоре генерал-губернатору было передано еще одно прошение, написанное твердым и ровным почерком:

«Желая продолжать свои занятия по исследованию быта чуждых народностей, находящихся в зависимости от России, и, надеясь на просвещенное внимание Вашего высокопревосходительства, осмеливаюсь просить Вас о разрешении выдавать мне из архива областного правления дел, относящихся к истории постепенного присоединения и умиротворения киргизских народов, а именно: дела об открытии приказов, о претензиях на ханство Габайдуллы и проч. Разрешение Вашего высокопревосходительства приму за великодушное снисхождение к страсти, полученной мною с годами к литературным занятиям, которые в настоящем моем положении составляют для меня утешение и единственный путь, посредством которого я могу служить обществу. Потанин».

Прочитав оба прошения, Хрущов с усмешкой заметил: «Видали? И у того, и у другого единственный путь к спасению — токмо в разные стороны… Что ж, быть посему!»

Сегодня генерал пребывал в добром расположении духа и решение принял не колеблясь: удовлетворить обе просьбы.


А Ядринцева заинтересовала многообразная арестантская братия — типы сибирского острога, как пометил он для себя. Он познакомился, сблизился со многими заключенными, начал вести записи. Характеры тут встречались необыкновенно живые, яркие. Но даже и в этом ряду фигура Михайлы Дубравина, «чалдона косорылого», как называл его ключник Самойла, стояла особняком. Надо заметить, что Самойла больше всех и люто ненавидел этого спокойного, невозмутимого мужика, и всячески старался досадить ему, унизить его, нередко пуская в ход кулаки… Однако «чалдон» упорно не реагировал на тычки и удары злобствующего ключника; бывало, глазом не поведет и головы не повернет, идет себе, не сбавляя и не прибавляя шага. Отчего Самойла злобствует еще больше: «Ах ты, чалдон косорылый, бревно бесчувственное!.. Да я из тебя душу твою поганую…» — и хрясь, хрясь в спину. Ключи в руке Самойлы жалобно и разнобойно звенят, голос срывается до хриплого шипения, на тонких бескровных губах вскипает пузырьками слюна, и он ею брызгает во все стороны: «На, н-на, получай, чалдон косорылый!» Отчего он так зверствовал? Возможно, оттого, что рядом с широкоплечим, богатырски сложенным мужиком особенно ясно и болезненно чувствовал свою физическую неполноценность, вот и старался кулаками доказать, что сила и власть на его стороне. Ждал и надеялся, должно быть, что рыжеволосый богатырь не выдержит, в конце концов падет перед ним на колени и взмолится: пощади, Самойла Дорофеич! Но мужик будто и не видел перед собой Самойлу, шел себе, твердо и ровно ступая… А Самойла в тот раз отчего-то особенно был зол и то и дело пускал в ход кулаки, накидывался на мужика яростно, с каким-то собачьим остервенением. Рыжеволосого вели с допроса. Ядринцев смотрел на него с жадным интересом. Он впервые так близко видел его в лицо, и лицо это поразило его какого-то открытой и ясной простотой, не простоватостью, а именно простотой — крепкие, точно литые скулы, прямой взгляд. Он был даже красив по-своему, этот человек, и в походке его угадывалось что-то удивительно знакомое: шел он твердо, но и в то же время как-то осторожно, прижимая к бокам тяжелые руки, словно боясь ненароком кого-либо ими задеть… Поравнявшись с Ядринцевым, которого конвоиры оттеснили к самой стене, он повернул голову и внимательно на него посмотрел. И тут же получил тумака в спину: «Шагай, шагай, чалдон косорылый!» И вдруг Ядринцева точно обожгло: «Дер-бер». Сомнений не было — это он, Дер-бер, с которым Ядринцев когда-то учился в гимназии… И лицо, и эта огненно-рыжая голова, и походка такая, что не узнать его невозможно, хотя с тех пор, как они учились в третьем классе Томской гимназии, прошло больше десяти лет. Но Дер-бер и тогда был уже взрослым, самостоятельным человеком… Отчетливо представилось, как он идет по коридору, прижимая к бокам руки; а потом из чистого озорства наваливается снаружи на классную дверь, и человек двадцать гимназистов тщетно пытаются ее открыть. Вспомнилось, как однажды его, Колю Ядринцева, хотели побить, перехватили в переулке, у бань Тернера, и Дер-бер защитил, порядком припугнув драчунов, и позже не давал Колю в обиду, относился к нему с какою-то необъяснимой внимательностью и даже нежностью. Правда, учились вместе они всего лишь год. Потом Дер-бер уехал куда-то, исчез. И вот после стольких лет пути их снова сошлись…

— Дер-бер! — окликнул Ядринцев, когда рыжеволосый уже отошел на несколько шагов. И Ядринцев с огорчением подумал, что ни имени настоящего, ни фамилии его он не знает, осталось лишь в памяти прошлое. — Дер-бер! — еще раз он позвал. Рыжеволосый обернулся, и губы его, показалось, дрогнули в грустной усмешке. Возможно, это и не Дер-бер? Возможно, Ядринцев ошибся, перепутал — мало ли на земле похожих людей. Но мысль о Дер-бере с тех лор не покидала Ядринцева, не давала покоя, и он ждал новой встречи, надеялся с ним поговорить. И удивлялся безропотности Дер-бера, терпеливо сносившего издевательство маленького, кривоногого, с искаженным от постоянной злобы лицом Самойлы-ключника, который иных и пальцем не трогал — то ли боялся, то ли был у него на этот счет свой тайный умысел, а с Дер-бером обращался грубо, не скупясь на тумаки. И Дер-бер терпел, никак не реагировал на грубость Самойлы.

Да всякому терпенью, как видно, приходит конец. Однажды такое произошло. Привели Дер-бера с допроса, втолкнули в камеру, Самойла, дважды повернув ключ, запер дверь и не успел отойти, стоял подле, разговаривая с конвойным о чем-то вполголоса. В этот момент и постучал Дер-бер, попросил открыть дверь.

— Чего тебе? — спросил Самойла.

— Крестик где-то обронил… Отвори.

— Я тебе отворю, я тебе отворю, чалдон косорылый! — взбеленился Самойла, угрожающе звякнул ключами. — Я тебе в самый раз отворю… А ну-к отринь от двери! Кому говорят?

Дер-бер как будто притих, успокоился. Но минуты через две так хватанул, грохнул кулаком в дверь, что она вместе с замком и всеми железными запорами вылетела напрочь. Конвойные едва успели отскочить, а бледный, перепуганный Самойла даже ключи уронил… И стоял ни жив ни мертв, когда рыжеволосый горою над ним навис. Челюсть у Самойлы отвисла, лицо пошло пятнами. Никогда он не видел таким этого безответного арестанта… Самойлу всего трясло. И конвойные, остолбенев, стояли, боясь шелохнуться.

— Чего не отпираешь, когда просют? — грозно, с каким-то властным спокойствием спросил Дер-бер. — Или руки бы отсохли лишний раз отворить?

— Дак… дак отворил жа… — чавкал зубами Самойла. — Чего тебе, братец? Счас… мигом сполню.

— Чего, чего! — передразнил Дер-бер. — Крестик обронил где-то. Должно, когда сюда шли… Найти надо.

— Счас, братец, счас! — засуетился Самойла. — Счас мы тебе… того… найдем хрестик. Ты токо дверь приставь и прошу, Христа ради, успокойся… Счас мы тебе хрестик… А то как же, как же православному-то без хреста… Так бы сразу-то и объявил, мы бы тебе подобру… Счас, братец!..

Вот с того раза Самойлу будто подменили — иначе он повел себя с Дер-бером, пальцем не трогал, глядеть на него и то избегал…

Позже, когда рыжеволосого мужика освободили из «секретки», поместив в общей камере, Ядринцев часто с ним встречался, разговаривал. Звали его Михайла Дубравин. А в гимназии он отродясь не бывал, грамоте не обучен, жил в деревне. И Дер-бером никогда не прозывался. Но так был похож на него!.. Иногда Ядринцеву казалось, что Михайло по какой-то лишь ему известной причине не хочет в этом признаться. И допытывался: «Скажи, Михайло, а может, все-таки учился ты в гимназии? Неужто я ошибся?..» Михайло смеялся добродушно, отвечал: «Какая там гимназия, паря!..» Был он, Михайла Дубравин, спокоен, добропорядочен, за что вскорости избрали его крестьянским старостой — крестьян в остроге пребывало за разные провинности много, и Михайло стал как бы вожаком ихним, совестью и обережой. Немало в остроге и бродяжьего люду обитало, с которыми крестьяне не находили общего языка, враждовали, однако Михайло умел и с ними ладить, уберегая и тех и других от всяких крайностей… Потому и стал Михайло общим любимцем, непререкаемым авторитетом. Хотя весельчакам и зубоскалам не мешало это иногда и подшутить незлобно над молчуном старостой, острым словцом уколоть. Он шутки принимал и понимал, на остроты не обижался. Однажды его спросили:

— Михайло, а чего ты по загривку тады Самойле не съездил, кады кулаком дверь высадил?

Михайло серьезно отвечал:

— А ну его к лешему, зашибить ишшо мог…

Фамилию свою Михайло объяснял просто: «А это, стало быть, дед мой, Евстигней Тараканов, дубравами в Сибирь пробирался, в дубравах и поселился, заимку построил… Вот с той поры и пошло — Дубравины. А так-то мы есть Таракановы… Тоже, видать, с загадкой фамилия».

Оказалось, и в остроге Михайло уже не впервой. Разговорившись как-то, он признался:

— Лет десять назад сиживал. Вот было время! Самойла что… букашка ползучая. А тогда надзиратели да ключники полютее были. У-у!..

— Дак за что ты, Михайло, сидел-то поперва?

— А за поджог купецкого двора.

— О-о! И как же это ты на такое пошел… или кто надоумил? Поджигал-то один или за кумпанию с кем?

— А я не поджигал.

— Не поджига-ал? А сидел за што?

— А за поджог.

— Так не поджигал, говоришь!

— Не поджигал, а сидел. Оговорили, стало быть.

— Ну, а теперя-то за што упекли?

— А за фальшивую монету.

— О-о! Неужто сам скумекал станок? — похохатывали, не веря. — И как же ты ляпал энти… фальшивые монеты? Миллионщиком захотел, должно, сделаться?

Михайло простодушно улыбался, качая рыжей головой.

— Да ну, на кой ляд мне их ляпать, монеты, не наше это крестьянское занятье.

— Дак откуль взялись у тебя деньги-то фальшивые?

— А я знаю? Должно, прикащик какой подсунул, либо на ярманке… Как раз перед тем я ездил пшеницу продавать.

— Дак ты скажи, что не виноват. Это как же, второй раз, выходит, за напраслину? Это ж ни в какие ворота не идет! Нет, Михайло, ты беспременно скажи…

Михайло только ухмылялся и далее на эту тему разговора не вел. А вскоре и приговор приспел, по которому отвалили Михайле Дубравину шесть лет каторжных работ. Он принял это как должное.

— Как же теперь? — спросил его Ядринцев, когда они повстречались уже после зачтения приговора.

— А что? Ничего, паря, — спокойно ответил Михайло. — Отработаю. Давали бы пищу да одежду.

— Так ведь несправедливо.

Михайло вздохнул.

— А ты хочешь найти справедливости? Эх, паря, друг мой сердешный, не за эту ли справедливость и ты пребываешь здесь!

Назавтра утром заковали Михайлу в кандалы — и пошел он на каторгу. Его провожали и крестьяне-арестанты, и бродяги, с которыми умел Михайла ладить, и политические, «сепаратисты»… Он обернулся и помахал всем рукой, крикнув:

— Живите, братцы, не вздумайте помирать!

И пошел, зашагал рядом с такими же, как и он, кандальниками, выделяясь своею могучей фигурой, прямо и высоко держа огненно-рыжую голову. Казалось, что не Михайло, а сама Сибирь-матушка, сама Россия уходит куда-то в неизвестность, гремя кандалами…

— Прощай, Дер-бер! — тихо сказал Ядринцев. Слезы навернулись на глаза, мешали смотреть. Ах, Михайло, Михайло, что же с тобой будет? Что станет с Россией?..

14

Недели за полторы до рождественских праздников ударили по Сибири морозы. Да такие жестокие, люто-ярые — дух захватывало. Стены бревенчатых домов жутко трещали, словно где-то рядом из ружей палили; деревья стояли в изумрудной опуши куржака, звонко скрипел под ногами снег, дым из труб столбами к небу, выбелевшему, точно холст на морозном снегу… Вот в такую стылую ночь и произошло в Томске событие, какого не бывало еще отродясь ни в городе, ни, может, во всей Сибири. Пакости, конечно, всякие случались — и грабежи, поджоги, и смертоубийства, но такого никто не помнит. Обнаружилось это утром, часу в девятом, когда рассвело; купец второй гильдии Колчин вышел из своего дома, что стоял неподалеку от Соборной площади, отворил калитку и вдруг увидел с улицы, на столбе ворот, какой-то лист бумаги, исписанный крупными, отчетливыми буквами, которые сами бросались в глаза. «К молодому поколению», — прочитал Колчин. Далее текст шел чуть помельче, но тоже четкий и разборчивый. Купец Колчин стал читать, и у него дух занялся, мурашки побежали по спине от слов, которые тут значились, в этой непотребной бумаге: «Друзья, братья! Пора нам собираться с силами и свергать ненавистное иго Романовых, тяготеющее над нами слишком долго…» Дальше он уже и читать не смог, охваченный дрожью и ужасом, и, оглянувшись туда-сюда по сторонам, нет ли кого поблизости, хотел было сорвать поскорее эту бумагу, да замешкался, подумал: «А не будет хуже? Может, заявить в полицию, так, мол, и так: выхожу, гляжу — бумага висит… Это кто же в такую-то ночь наварначил? Ах, язви тебя в душу! Коли на то пошло, могли бы и на другой ограде прилепить… Так нет же, выбрали его, купца Колчина, порядочного и честного гражданина… Неужто по злобе какой?» — терялся в догадках перепуганный купец. Но, как выяснилось потом, таких листков этой ночью было расклеено множество и все на видных местах, в центре. В то самое время, когда купец Колчин разглядывал на своих воротах эту бумагу, томская полиция уже была на ногах, обнаружив точно такую же прокламацию на доме чиновника Штерлина. Воззвание было написано обыкновенным пером, чернилами, а буквы, как потом отмечалось в протоколе, «подражали печатным…»

Часам к десяти к месту происшествия прибыл губернатор Лерхе, и полицмейстер Тужилин, указывая на стену дома, объяснил:

— Вот здесь, Герман Густавович, была приклеена бумага возмутительного содержания. Что характерно: клейстер под бумагой еще не совершенно застыл, когда она была обнаружена, из чего следует заключить, принимая во внимание сильный мороз, что расклеены листки не ночью, а под утро…

Лерхе, растирая перчаткой озябнувшие щеки, поморщился и недовольно буркнул:

— Ночью или утром — это не имеет значения. Главное, что расклеили. А ваши дозорные где в это время были? Почивали в теплых углах?

— Да, — поддержал губернатора штаб-офицер корпуса жандармов Чернавин, — это позор. Такого у нас еще не было. Ходили по рукам прокламации, чтения устраивались в кружках, за что привлечены к следствию виновники… Но такого, чтобы расклеивать по всему городу, на самых приметных местах… Дерзко, господа, дерзко.

— И вот еще что, — заметил полицмейстер. — Обратите внимание: высота от земли до места приклеивания соответствует поднятой руки человека среднего роста… — И он, как бы предметно доказывая, поднял руку, и, поскольку был он, томский полицмейстер, среднего роста, рука его как раз коснулась того места, где была приклеена прокламация. Лерхе сардонически, зло усмехнулся:

— Вот с себя и начинайте, коли рост ваш соответствует… — И добавил с печальной серьезностью: — Ну вот, и «сепаратистов», как вы знаете, нет, изолировали их, арестовали, а дело, выходит, не в них… Не только в них.

— Дерево спилили, а корни в земле оставили, — многозначаще сказал штаб-офицер Чернавин. — Нет, господа, деревья, если уничтожать, с корнем надо вырывать… С корнем!..

Полиция в этот день произвела тщательный осмотр чуть ли не всех оград и домов, обнаружив больше двадцати прокламаций в разных частях города, но главным образом — в центре, из чего следовало, что участников было несколько; тому доказательством служило и то, что приклеивались бумаги на разной высоте, как видно, в зависимости от роста расклейщиков… Кое-где прокламации были уже кем-то наспех содраны, белели остатки, бумажные клочки, но кое-где еще висели нетронутыми. Их сорвали, места приклеек тщательно закрасили. И приступили к розыску преступников. Что оказалось делом весьма сложным. Хотя губернатор Лерхе, секретно уведомляя западносибирского генерал-губернатора об этом чрезвычайном происшествии, пытался всячески это происшествие умалить, принизить, притушив саму политическую его окраску:

«Донося об этом Вашему высокопревосходительству и прилагая копии с содранных полициею лоскутков воззвания, имею честь присовокупить, что общая молва в городе, не придавая приклеиванию воззвания политического значения, относит действие это к шалости гимназистов…»

Тем не менее Лерхе давал понять, что-де несмотря на маловажность сего происшествия, было бы уместно назначить комиссию и провести тщательное расследование по делу; и предлагал включить в нее советного судью Козлова, штаб-офицера Чернавина, а также штабс-капитана Фредерикса, уже имевшего опыт работы в следственной комиссии Омска по делу «сибирских сепаратистов»… В тот же день томский губернатор снесся с местным воинским начальством, предлагая с сего числа, 14 декабря 1865 года, усилить ночные дозоры десятью нижними чинами на каждую из трех частей города. Кроме того, полиции было предписано разделить усиленный обход на две смены, дабы избежать в дальнейшем подобных случаев…

Полицмейстер Тужилин, считая меры подходящими, не преминул, однако, заметить:

— Боюсь, Герман Густавович, что и эти предосторожности окажутся недостаточными. Состав томской полиции крайне мал, при всей нашей усердности мы не в силах всего объять…

— Это не отговорка! — рассердился губернатор. — Дозоры, как вам было уже сказано, будут усилены нижними военными чинами. Обходы следует сделать двухсменными. Что еще?

Тужилин возражал:

— Герман Густавович, поймите: Томск большой город, около восьми верст в длину да три с лишком в ширину; одна только главная улица до шести верст, а на улице этой всего три будки. А по всему городу шестнадцать. Посудите сами, могут ли даже и при двухсменном дежурстве усмотреть за всем городом, да еще в ночную пору, тридцать или шестьдесят дозорных? Прошу вас, Герман Густавович, уведомите на этот счет генерал-губернатора: город растет, а полицейский состав не меняется…

Полицмейстер Тужилин как в воду глядел, высказав свои опасения относительно эффективности даже и удвоенного наряда: следующей же ночью, теперь уже на других улицах Томска, появились новые прокламации, написанные буквами, «подражающими печатным», того же содержания: «Пора нам собраться с силами и свергнуть ненавистное иго Романовых…»

Мороз припек в ту ночь еще больше. Такие холода и в Сибири не всякую зиму случаются. Семь полицейских-будочников во время ночного обхода сильно обморозились, двое из них были отправлены даже в лазарет.

* * *
Рано утром, когда в комнате стоял еще синий полумрак и тускло поблескивали причудливой росписью окна, Катя открыла глаза и некоторое время не могла понять, где она и что с нею — как будто сон все еще продолжался, но уже не было той сладостной, волнующей радости, которую она только что пережила, встретившись с Николаем Михайловичем… Они были вместе, и он держал Катю за руки. Потом стал уходить, удаляться, повторяя одно и то же: «Мне плохо без тебя… мне плохо, но иначе нельзя. Так надо».

— Господи! — прошептала Катя, вглядываясь в синий утренний полумрак. — Неужто и ему являюсь я в снах, бываю с ним? Нет, я непременно должна поехать в Омск и повидать его, добиться встречи… Непременно должна поехать!» — решила Катя и с этой мыслью поднялась, прошла к туалетному столику, долго и внимательно разглядывая в зеркале свое лицо, плечи, с глянцевито-гладкою кожей, всю себя с головы до ног, испытывая при этом чувство непонятного страха, почти отчаяния перед той неизбежностью, которая подстерегала их — Катю и Николая Михайловича. Нет, она должна поехать… и сделать все возможное, чтобы помочь ему, выручить, спасти. Но как она это может сделать?..

«А может, их скоро освободят? — подумала Катя, поспешно одеваясь, слыша за дверью, в гостиной, голоса брата и матери. Право же, почему их держат? Вон и без них в городе что творится? По всем улицам прокламаций понавесили… Сама видела».

Катя вошла в гостиную. Елена Егоровна ласково кивнула ей, а Глеб, что-то буркнув, наклонил голову, словно чем-то был недоволен. Катя заметила, что одна щека у него сильно покраснела. Оказалось, возвращаясь домой по морозу, он ее ознобил.

— Больно? — спросила Катя, наблюдая, как мать осторожно смазывает обмороженную щеку брата гусиным салом. Глеб, искоса посмотрев на сестру, угрюмо ответил:

— Ничего, до свадьбы заживет.

Пришел отец, весело потирая руки, сказал:

— Ну и стужа, дух перехватывает. А по городу опять, говорят, листовки порасклеены… — сказал и задержал долгий взгляд на сыне. Глеб повернулся и молча вышел. — Что это с ним? — удивленно спросил Фортунат Петрович. И Катю словно кто изнутри подтолкнул: что-то с Глебом происходило непонятное, загадочное. Таким она брата никогда не видела. Кате захотелось поговорить с ним, и она, поколебавшись, постучала в его комнату. Молчанье. Катя постояла, прислушиваясь, постучала еще, потом осторожно приоткрыла дверь… Глеб сидел за столом, облокотившись, подпирая кулаками подбородок, и щека его, обмороженная и смазанная гусиным салом, багрово поблескивала. Он слегка повернул голову и строго посмотрел на сестру:

— Чего тебе?

Катя улыбнулась.

— Как ты разговариваешь с девушкой? Непочтительно.

— Ну, что тебе? — повторил он помягче, не меняя позы.

— Можно с тобой поговорить?

— О чем? Нельзя разговор отложить до другого раза?

— Нельзя.

Катя села на стул, глядя на брата.

— Послушай, Глеб, ты мне веришь? Нет, иначе: ты мне доверяешь?

Он слегка смутился, не ожидал столь прямого вопроса от сестры, пожал плечами:

— Смотря в чем.

— Во всем. Во всем! — запальчиво повторила Катя. — Ты мог бы доверить мне самую сокровенную свою тайну?

Глеб усмехнулся и покачал головой неопределенно.

— А ты… ты могла бы мне доверить?

— Да. Конечно! — сказала Катя. — И я собиралась посоветоваться с тобой… по очень важному вопросу. Можешь меня выслушать?

— Разумеется, — ответил Глеб, с любопытством поглядывая на сестру, точно открывая в ней нечто такое, чего раньше не замечал. — Говори, я слушаю.

— Знаешь, Глеб, я хочу поехать в Омск.

— В Омск? Зачем?..

— Чтобы повидать Ядринцева. Я непременно должна его повидать. Непременно!

Глеб покачал головой.

— Тебе этого делать не следует. Особенно сейчас. Ничего доброго поездка твоя не даст ни ему, ни тебе.

— Но почему?

— Потому что это безрассудство.

— Безрассудство? — удивилась и огорчилась Катя. — И это говоришь ты, друг Николая?

— Говорю правду. Не в нашей силе что-либо изменить.

Катя встала, чему-то загадочно усмехаясь, и пошла к двери. Глеб обеспокоенно смотрел ей вслед.

— Катя! Погоди.

Она обернулась, выжидательно молчала.

— Ты что, всерьез решила ехать?

— Да. Ты все еще считаешь меня взбалмошной девчонкой, — сказала она. — А я уже взрослая. Пойми.

— Понимаю, но и ты пойми: ни к чему хорошему это не приведет. И я тебе не советую.

Катя внимательно посмотрела на брата, помедлила и спросила, понизив голос почти до шепота:

— Скажи, Глеб, а эти прокламации…

— Что прокламации? — не дал он ей договорить. — Что?

Катя вздохнула.

— Не обижайся, Глеб. Но мне показалось, что ты что-то знаешь. Потому и спросила: доверяешь ли мне?

— Доверяю… Доверяю! Но прошу тебя, не вмешивайся в эти дела…

— Почему? Ты боишься?..

Глеб осторожно прикоснулся к обмороженной щеке, снизу вверх поглядывая на сестру, сказал через минуту задумчиво и строго:

— Знаешь, Катя, сегодня ночью не только я обморозился — два полицейских обходчика вовсе чуть не закоченели, в лазарет их отправили… Вот тебе самая свежая новость.

— Господи, какая стужа! — Катя постояла, ожидая, что брат скажет еще что-нибудь, не дождалась и вышла, плотно притворив за собою дверь.

* * *
Генерал-губернатор Западной Сибири Хрущов был человеком весьма осторожным, действовал по принципу — семь раз отмерь, один раз отрежь. Так ему казалось вернее. Потому и комиссию по расследованию томского дела, связанного с расклеиванием прокламаций, не спешил создавать; смущало то обстоятельство, что не успели еще довести до конца одного дела, о «сибирском сепаратизме», как подоспело другое — в самый раз к рождеству! Может, и вправду шалость гимназистов?.. Так нет, не похоже… Слишком опасные мысли в этих листках. «Проклятая Сибирь! — с негодованием подумал генерал, разглядывая присланные из Томска копии воззваний. — Такое насочинять… Проклятые холода!»

Только в середине января комиссия была наконец создана и начались дознания. Впрочем, томская жандармерия не дремала это время, и штаб-офицер Чернавин кое-кого уже взял на заметку. Первыми в «черном» списке значились учитель гимназии Глеб Фортунатыч Корчуганов, законоучитель этой же гимназии Вакх Гурьев, принадлежавший, по слухам, к партии «сепаратистов», и некий бывший студент Московского университета, находившийся в Томске проездом на Енисей… Обыск последнего, как, впрочем, и учителя Корчуганова, результатов не дал, зато у священника Вакха Гурьева было найдено письмо от вольнослушателя Казанского университета Петра Муратова. Последний жаловался на «крайне стеснительные для студентов нововведенные правила», а также порицал духовенство, которое, по его утверждению, «есть вредная каста, живущая за счет народа». Штаб-офицер Чернавин поинтересовался, где сейчас находится Муратов.

— Сей вольнодумный юноша вот уже полгода, как почил в бозе… Погребен в Казани на Куртинском кладбище. А письмо это годовой давности, — отвечал Вакх Гурьев.

Вскоре был произведен обыск в гимназии, а затем и в духовной семинарии. Оцепив здание, заняв все входы и выходы, полиция шесть часов держала семинарию в «осаде». Возмущенный епископ Виталий, который не был предупрежден полицией о предстоящем обыске, самолично явился в Омск, к генерал-губернатору; вид у него был столь решительным и непримиримым, точно епископ собирался потребовать от генерала немедленной сатисфакции.

— Это неслыханно и возмутительно, ваше высокопревосходительство! Полиция действовала грубо, средь бела дня ворвавшись в семинарию… Вокруг собрались толпы народа, по городу поползли самые оскорбительные слухи. Кощунственно, Александр Петрович, и недопустимо!..

Генерал-губернатор пытался успокоить и умилостивить разбушевавшегося епископа, ласково говорил:

— Ваше преосвященство, поверьте, не из дурных побуждений эти меры предприняты. Согласен с вами, перегнули палку, простите за солдафонство. Но были сведения о том, что в расклеивании антиправительственных листовок замешаны семинаристы… Что же прикажете делать? Не гневайтесь, ваше преосвященство, поймите же и нас, грешных…

Епископ понял генерал-губернатора, простил грешных и даже отобедал у гостеприимного Александра Петровича, не отказавшись от чарки доброго вина, сопроводив ее любимой своей приговоркой: «Ну, что ж, опричь хлеба святого, примем зелья проклятого… За ваше здоровье, Александр Петрович!..»


Между тем следствие по делу о распространении (расклеивании в Томске) противоправительственных воззваний зашло в тупик — злоумышленников так и не удалось обнаружить. И летом, в середине августа, распоряжением генерал-губернатора следствие было прекращено. Бывший председатель комиссии коллежский асессор Осип Ларионов в очередном и последнем своем рапорте жаловался генерал-губернатору:

«Комиссия распущена, а посему один я, как председатель, не в силах перебрать изъятые при обыске разные бумаги, коих накопилось более 5 пудов, к тому же непронумерованные…»

Прочитав рапорт, генерал-губернатор ехидно заметил:

— Дурная голова ногам покою не дает. Зарылись в бумагах, а толку никакого. Брехуны собачьи!..

Когда Хрущов гневался, был не в духе, он не особенно выбирал выражения. Бывает, что и с ним, заслуженным генералом, участником севастопольской обороны, не особенно церемонятся. Весной, будучи в Петербурге, Хрущов получил выговор от великого князя Константина, сказавшего, что сибирские прокламации и недавнее покушение на драгоценную жизнь государя неким Каракозовым — одинаково пахнут, одной ниточкой связаны. Горькая правда. Но что делать, если ниточка эта запуталась так, что концов не найдешь… Но все-таки сибирских «сепаратистов» они обезвредили! Возможно, это и есть та самая ниточка?..


Летом 1866 года в связи с общей реформой военно-учебных заведений Омский кадетский корпус переименовали в Сибирскую военную гимназию. Ничего, в сущности, это не меняло. Хрен редьки не слаще.

И еще два события произошли: корпуса жандармов подполковник Рыкачев досрочно, видимо, за успешное проведение следствия по делу «сепаратистов», был произведен в чин полковника, а томский губернатор Лерхе, обвиненный в «потворствовании либеральным настроениям», отстранен от службы.

15

Настроение Ядринцева менялось, как погода на дворе: то снег, мороз трескучий, то солнышко пригреет и с крыш закапает, а то подует ветер, завьюжит — свету белого не видать… Но вот и еще одна зима прошла. Всему есть начало — и есть конец. И только не было, казалось, конца их пребыванию в тюремном замке. Ожидание приговора, высочайшего решения их судьбы затягивалось не на месяцы, на годы. А неведение — хуже всего. Одно спасало — работа. Как говорится, нет худа без добра; не будь он арестован и водворен в этот острог, где бы он еще смог встретить столь пестрое разнообразие типов! Ядринцев наблюдал, вел записи. Делился с Потанинымсвоими замыслами, родившимися на основе этих наблюдений:

— Вот что я открыл для себя: здесь, в тюрьме, тоже своя община — свои интересы, разногласия, даже вражда… Хочу написать: община и ее жизнь в русском остроге. Как находишь?

— Только я бы дополнил, уточнил: община и ее жизнь в тюрьме и ссылке.

— Ссылке? — удивленно посмотрел Ядринцев. — Думаешь, нам грозит ссылка?

— А ты ждешь царской милости? — усмехнулся Потанин. — Нет, брат, ссылки нам не миновать. Так что будет у тебя время поработать над своей книгой… Будет, Николай Михайлович!..


Снега под ярким апрельским солнцем набухли, посинели, взявшись водой, и сгорели, истаяли за две недели, отшумев звонкими, веселыми ручьями; лишь в глубоких прохладных логах, оврагах да кое-где в лесных чащобах еще лежали грязные, окаменелые сугробы…

Наступила весна 1868 года.

И вот какой случай произошел в конце апреля.

Однажды утром, часу в десятом, явился к генерал-губернатору взволнованный полковник Рыкачев.

— Непорядок на кладбище, ваше высокопревосходительство…

— На кладбище? — изумленно спросил Хрущов. — Как это прикажете понимать? Соблаговольте пояснить.

— Дело, Александр Петрович, как выяснилось, весьма серьезное. И, я смею утверждать, политическое… Дело в том, что на казачьем кладбище похоронен польский политический преступник Бронислав Ветский… Могила его находится неподалеку от часовни. И вот нами обнаружено, что на гранитном памятнике, установленном на могиле преступника, высечена весьма сомнительного содержания эпитафия. Начинается она такими словами: «Политический изгнанник…» А далее идут стихи нежелательного свойства…

— Чьи стихи?

— Есаул Кантемиров утверждает, что стихи сочинены неким Болеславом Лапинским. Последний, как мне удалось выяснить, был знаком с Потаниным и Ядринцевым, не раз бывал на квартире братьев Усовых…

— Где же сейчас этот Лапинский?

— Пока неизвестно… Выясним.

— И что же вы думаете предпринять?

— Полагаю, надо убрать памятник…

Генерал-губернатор, неслышно ступая по ковру, прошел к двери, вернулся обратно, остановился рядом с полковником:

— Ну, памятник, может, и не следует убирать. Бог с ним, пусть стоит. А надпись уничтожить. Стереть! Чтобы и следа от нее никакого не осталось.


Ровно через три дня после этого разговора омский полицмейстер Иванов письменно рапортовал:

«Согласно предписанию Его высокопревосходительства генерал-губернатора Западной Сибири, надпись на надгробном памятнике политического ссыльного Бронислава Ветского уничтожена, о чем имею честь донести…»

16

Летом Сибирь встречала царственного гостя. До сего времени только однажды, тридцать с лишним лет назад, сибиряки имели счастье лицезреть нынешнего государя императора Александра Второго, который, будучи в то время наследником цесаревичем, удостоил своим посещением Тобольск и Тюмень. И вот ровно через тридцать один год совершал путешествие по Томской губернии великий князь Владимир. Волнение и радость охватили сибирское общество. Всюду заранее готовились к встрече именитого гостя: ремонтировали дороги, мосты, чистили улицы, обновляли вывески, словом, наводили лоск…

Великий князь проехал Усть-Каменогорск, Змеиногорск, Барнаул, Бийск… Здесь он задержался на несколько дней по болезни. Однако все обошлось благополучно, недуг оказался не опасным, и великий князь, пренебрегая советами докторов — отдохнуть еще несколько дней в Бийске, — отправился в Томск, где его уже давно ждали.

Казалось, весь город в тот яркий, солнечный день собрался на правом берегу Томи. А на левом берегу ожидала великого князя специально построенная лучшими мастерами, причудливо изукрашенная лодка, рулевыми и гребцами на которой были самые знатные томские купцы… Стояла жара. Солнце палило вовсю, и гребцы, разодетые по случаю праздника, с красными, как после бани, лицами томились вот уже несколько часов, истекая потом… Наконец показался кортеж. Народ хлынул к реке, рискуя сверзнуться с высокого берега. Крики «ура», музыка, ржанье коней, собачий лай — все слилось в один протяжный, торжественный гул.

Великого князя усадили в лодку, устланную коврами, и шестеро томских купцов, удостоенных столь высокой чести, дружно взмахнули веслами; рулевые тоже старались изо всех сил, дабы лодка шла быстро и не виляла… Прямо с перевоза великий князь отправился в собор, где епископ Томский и Семипалатинский преосвященный Виталий благословил его. Звонили колокола. Отслужили благодарственный молебен в честь благополучного прибытия великого князя Владимира Александровича. Отсюда его увезли в дом Асташева, самого знатного томского миллионера. Улица подле дома была запружена народом, кое-как проехали. Опять возгласы «ура», восторженные приветствия. Прошел час, другой, а народ не расходился. Великий князь вышел на балкон, улыбнулся и помахал рукою…

Назавтра он принимал делегации Восточной Сибири, прибывшие специально из Иркутска, Красноярска, Забайкалья. Вечером великий князь посетил театр, в котором иркутская труппа Краузе давала представление.

И хотя местное начальство старалось предусмотреть все до мелочей, приняло всякие предосторожности, не обошлось, однако, без неприятностей: так, во время представления вдруг отчего-то загорелся иллюминованный щит над подъездом, дым проник в залу, произошло замешательство. Публика испугалась, некоторые кинулись к выходу… Но великий князь проявил завидное хладнокровие. Позже, говорят, он с улыбкою заметил: «Нет дыма без огня».

Вечером следующего дня великий князь удостоил своим посещением бал, данный в его честь городским обществом. И снова не обошлось без инцидента. Когда великий князь, выйдя из кареты, направился по мощеной дорожке к зданию Думы, в толпе раздался крик:

— Держите, держите! Убийца… Он хочет стрелять в великого князя. Держите!..

Какой-то мужчина, кричавший во весь голос, схватил за руки человека лет тридцати, страшно перепуганного, бледного, не оказавшего при этом ни малейшего сопротивления. Подоспевшая полиция мигом обыскала его и нашла в кармане пистолет. Обоих увели. Потом выяснилось: пистолет не был заряжен. Оказалось, задержавший предполагаемого убийцу некий мещанин Зобнин, как сам он позже признался, умышленно разыграл эту сцену, дабы прослыть спасителем великого князя… О том же, что в кармане «убийцы» имеется оружие, он знал заранее, поскольку находился в дружеских отношениях с этим человеком и видел перед тем у него пистолет. Инцидент был исчерпан. Великий князь по этому поводу сказал:

— Хорошо, когда покушения совершаются незаряженными пистолетами…

Великий князь пробыл в Томске четыре дня. Он принял участие в охоте, посетил воинский госпиталь, казармы, острог, детский приют, мужскую и женскую гимназии… Князь был молод, любезен, и Катя Корчуганова, увидев его, подумала, что было бы, наверное, уместно подойти к нему и рассказать о судьбе Ядринцева и его друзей, вот уже три года томившихся в Омской тюрьме, попросить защиты, снисхождения… Но подойти к нему было трудно. Катю сжимали со всех сторон — рукой пошевелить невозможно, сдвинуться с места нет сил. Да и пробыл в гимназии великий князь недолго. Он что-то говорил, но что говорил, какие слова, Катя не слышала, не разобрала, думая лишь об одном: «Господи, да ведь он может, может освободить Ядринцева. Надо только объяснить ему, попросить…»

Показалось, что великий князь, обернувшись, многозначительно посмотрел на нее, может быть выделив из общей массы, уловив в глазах ее немой вопрос, и Кате почудилось, что он смотрит на нее тоже вопросительно… Она рванулась изо всех сил, больно ударившись о чье-то костлявое плечо, не обращая внимания на боль, во что бы то ни стало пытаясь пробиться к великому князю, но он в это время двинулся к выходу, сопровождаемый многочисленной свитою. Катю оттеснили к стене, прижали так, что в глазах потемнело. И она поняла, поняла, поняла, что из ее затеи ничего не выйдет! И не могла сдержать слез. Никто не обратил внимания на ее слезы, потому что плакала не она одна — слезы восторга и умиления блестели на глазах у многих… Никто не замечал Катю. И она никого не видела, не замечала. И незаметно для самой себя оказалась на улице. Шла, точно слепая, не зная куда, зачем и почему, думая лишь об одном, об одном: «Господи, я ведь могла помочь Ядринцеву… Могла, но не сумела. И никогда себе не прощу этого. Никогда!»

17

После коротких спорых дождей все вокруг становилось свежо, чисто, буйно зеленели березы под окнами кордегардии и во дворе острога; пахло травой, которая росла всюду, даже в расщелинах старой крепостной стены, пробиваясь сквозь камни. Иртыш в солнечные дни поблескивал серебром, а в пасмурные отливал сталью. Ядринцев смотрел на реку и думал: «Сколько воды утекло за это время! А мы все ждем и ждем… Три года ждали. Сколько еще нужно ждать?»

И откуда только силы берутся! Хотя, по правде сказать, не у всех достало сил, иные не выдержали: вон от Щукина прежнего лишь тень осталась… Бедный Щукин сам не свой, весь погружен в себя: «Если ты сын божий, сойди с креста…» Зато Шашков ходил с высоко поднятой головой, держался мужественно. И на допросах вел себя вызывающе, дерзко. Его спрашивали:

— Скажите, чего желали вы добиться своими противозаконными действиями для Сибири?

Он отвечал:

— Настоящей законности.

Ему говорили:

— Но это не ваше дело устанавливать законы. Кто вас просил думать и решать за все общество?

Он смеялся, тонкое красивое лицо его бледнело:

— Общество? Но что такое общество? Объясните мне, господа следователи. Разве те, кто утверждает лживые законы, есть общество?..

Его содержали на гауптвахте; реже, чем других, выводили на прогулку. И то лишь на платформу. Он размеренно вышагивал, надвинув на глаза широкополую шляпу, в длинном арестантском пальто из грубого серого сукна… Потом, когда следствие закончилось, и его перевели в общую камеру, жить стало полегче. И Шашков, как и Потанин, погрузился в изучение архивных материалов; кроме того, он изучал французский, немецкий и английский языки. Ядринцев, смеясь, подтрунивал:

— Скажи, Серафим, а на каком языке ты с жандармами изъясняешься?

Он отвечал серьезно:

— На тарабарском. Они и русского-то языка как следует не понимают.

Наконец из правительствующего Сената был получен указ, который гласил о необходимости «удаления подсудимых, в административном порядке, из Сибири, с целью сделать их через то совершенно безвредными для оной…» И далее уточнялось:

«Сотника Григория Потанина, виновность которого значительнее прочих, сослать в каторжные работы на пять лет в одну из крепостей Финляндии, как о том ходатайствовал генерал-губернатор Западной Сибири, с тем, чтобы по окончании срока возвратить не в Сибирь, как по общему закону следовало, а в одну из северо-восточных губерний европейской России; хорунжего Александра Шайтанова, сына священника Серафима Шашкова, состоящего в XII классе Николая Щукина, мещанина Николая Ядринцева, есаула Федора Усова и сына губернского секретаря Николая Ушарова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье под строгий надзор полиции в отдаленные уезды Архангельской и Олонецкой губерний; хорунжего Григория Усова и воспитанника Иркутского военного училища Андрея Золотина, не лишая прав состояния, выслать из Сибири…

На подлинном собственною Его императорского Величества рукою написано: «Быть посему».


Быть посему! Из сорока с лишним человек, привлеченных по делу о сибирском «сепаратизме», осуждено было — девять. Им зачитали указ, ознакомили с приговором. Но пришлось ждать еще почти месяц, томиться в опостылевшем остроге.

Наконец их собрали вместе, сделали перекличку, хотя и так видно — все налицо. И повели в канцелярию, где в присутствии жандармского полковника Рыкачева и полицмейстера Иванова они дали подписку, что с высочайшим указом ознакомлены. Ядринцев усмехнулся:

— Вот мы какими знаменитыми стали — автографы наши нарасхват!..

Первым подошел к столу Потанин, взял ручку и, ни слова не проронив, твердо и кратко вывел: «Арестант Потанин». Вторым был Шайтанов. Он расписался, выпрямился и громко сказал:

— А я все думал, гадал: отчего в сибирских острогах так много образованных, ученых людей? А это, оказывается, все просто: дабы умели расписаться собственноручно.

Ядринцев поставил свою подпись чуть наискосок, рядом с потанинской, точно и здесь он хотел быть поближе к своему другу, и, насмешливо сощурившись, посмотрел на Рыкачева.

— Поздравляю вас, Владимир Петрович, с повышением, — сказал с откровенной издевкой. — Полагаю, дело наше тому способствовало немало?

Полковник вспыхнул.

— Ваше дело — позор для России. Неужто вы и по сей день не поняли?

— Ничего, Россия нас поймет, — ответил Ядринцев, передавая ручку Серафиму, и тот небрежно и размашисто черкнул: «Шашков». И, оглядев товарищей, стоявших рядом, плечо к плечу, проговорил серьезно:

— Какая честь, друзья… первыми идти в ссылку не в Сибирь, а из Сибири! Какая честь!..

Было душно. Окно раскрыто настежь, и запах молодой полыни, росшей вокруг крепостной стены, наполнял комнату. Высоко в небе, над Иртышом, кружил коршун, широко и вольно распластав могучие крылья. Куда ему лететь — он сам об этом знает. Ядринцев уже не раз ловил себя на том, что завидует птицам… Человек завидует птицам?..

Щукин дольше других задержался у стола. Руки его тряслись, пальцы едва держали перо, и он с трудом совладал с ним, медленно и старательно выводя каждую буковку, точно это имело для него какое-то значение: «Уездный учитель губернский секретарь Николай Семенович Щукин».

Запах полыни был невыносим.

Когда возвращались, шагая через тюремный двор, мимо кордегардии, по каменно твердой, выбитой тысячами ног дорожке, вдоль старой крепостной стены, запах полыни чувствовался еще острее. Шли молча. Усталые. Задумчивые. Кружил высоко в небе громадный сибирский коршун. Трещали цикады в траве, словно была тут не тюремная ограда, а поле, заиртышская степь… И они шли по этой степи — такие молодые, сильные и свободные.

— Катя приехала, — сказал Ядринцев. — Представляете, из Томска на перекладных, почти тысячу верст! А свидание не разрешили, нашли, что в моем положении встречаться с людьми посторонними, чужими опасно… Это Катя посторонний человек? — вздохнул он огорченно и умолк. Потанин тронул его за плечо, желая утешить, но еще более своим сочувствием бередя в нем обиду. — Какая жестокая изощренность — отнимать у людей то, что принадлежит им по праву.

— Ничего, не падай духом, — сказал Потанин, — я уверен, Катя добьется своего — и свидание вам разрешат. Откуда же ты узнал, что она приехала?

— Получил письмо, — тихо ответил Ядринцев. — Окольным путем. Через одного конвойного…

— Вот видишь! Все будет хорошо, уверяю тебя. Ну, и что в Томске, какие новости?

Ядринцев улыбнулся невесело.

— Томск стоит на старом месте. А общество тамошнее живет нынче впечатлениями от посещения города великим князем Владимиром.

— Осчастливил Сибирь, — буркнул Ушаров. — Такое событие!..

— Катя жалеет, что не удалось ей поговорить с великим князем, — добавил с грустной иронией Ядринцев. — Она полагает, что он посочувствовал бы нашему делу и выпустил нас на свободу…

— Держи карман шире! — усмехнулся Ушаров.

— А еще, друзья, — искоса поглядывая на конвойных, сказал Ядринцев, — есть весточка от Федорова-Омулевского…

— Что за весточка, откуда? — спросил Потанин. И Ядринцев, помедлив и глубоко вздохнув, негромко продекламировал:

Светает, товарищ!
Работать давай!
Работы усиленной
Требует край.
Работай руками,
Работай умом,
Работай без устали
Ночью и днем…
— Друзья, да ведь это прямо к нам обращается Омулевский! — сказал Ушаров, когда Ядринцев кончил читать. — Чувствуете?

Вечером в камере, где жили «сепаратисты», звучали стихи Омулевского, переложенные на песню: «Светает, товарищ! Работать давай!..» Новая песня пришлась всем по душе.


Как неостановимо, стремительно несется время. Кажется, вчера еще горели под солнцем апрельские снега, шумели майские грозы — и вот уже лето, душный и знойный июнь… Как неуловимо проходит время! И как медленно, мучительно тянутся недели, дни, часы, минуты… Скорее бы — в путь!

Три года отсидели они в Омском остроге, ожидая решения своей судьбы. И вот наконец указ оглашен, приговор вынесен. И теперь они знают, понимают, что чуда не произойдет и скоро, очень скоро их отправят из Сибири… Из Сибири!

* * *
Ядринцев проснулся в это утро рано. Едва брезжил рассвет. В камере было душно, серо. Тревожная предутренняя тишина. Когда еще и птицы молчат. Но нет, какая там тишина… Задавал храпака в углу, у стены, Шайтанов. Постанывал во сне, бормотал что-то Щукин. Ворочался рядом, вздыхал Потанин.

— Не спишь? — спросил Ядринцев шепотом. И Потанин шепотом же ответил:

— Нет. Какой там сон…

Они полежали молча, прислушиваясь. Громыхнул, звякнул где-то засов, послышались в коридоре твердые, бухающие шаги. Кто-то там громко и протяжно зевнул и засмеялся.

— Ну, вот и настал час… — проговорил Потанин с какою-то печальной торжественностью. И хоть голоса не повысил, говорил все так же тихо, почти шепотом, вдруг все враз проснулись. И Шашков тревожно спросил:

— Что? Уже?..

Дверь в это время распахнулась, и чей-то сиплый, тягучий голос произнес:

— Потанин! Собирайся. Живо, живо! Выходи…

Он вышел. И отчего-то вдруг стало жутко. Потанина увели, чтобы перед отправкой на каторгу совершить «обряд» гражданской казни. Неподалеку от собора, в котором хранилось святое знамя Ермака, на площади был наспех сколочен деревянный помост… Позже Потанин говорил, что в какой-то миг, когда он поднимался по скрипучим сосновым доскам на эшафот, вдруг его пронзила и обожгла мысль: «А что, если это не «обряд», а настоящая казнь — от него лишь скрывали. И вот совершается!» Но страха не было, совсем он не испытывал страха, было лишь омерзительное чувство к окружавшим его и почему-то все время суетившимся людям. Потом над его головой, как и полагается, «сломали» шпагу. Усадили снова в колесницу и с того же суетливой поспешностью повезли обратно в острог.

* * *
Уже совсем рассвело. И все были на ногах. Потанин вернулся, как-то враз осунувшись, бледный.

— Ну вот, с того света воротился… — неловко пошутил. Хотел, видимо, разрядить натянутую, тревожную обстановку, прийти в себя. Но шутку не приняли.

Потом был завтрак. Однако не успели еще покончить с ним, снова тот же сиплый, тягучий голос раздался:

— Потанин! Живо, живо…

Ядринцеву все это казалось тяжелым, кошмарным сном. И он, как во сне, видел Потанина, непривычно бледного, с плотно сжатыми губами. Он собирал свои немудреные вещи, поспешно укладывал… Все? Кажется, все. Вошел жандарм, держа в одной руке кандалы. И тут же, следом, вошел высокий хмурый человек, с кувалдообразными, тяжелыми руками, чем-то похожий на Михайлу Дубравина… Это был кузнец, который должен произвести заковку, «обуть» Потанина в кандалы. И Ядринцев поразился его схожести с Михайлой Дубравиным.

Кузнец подошел к жандарму, взял из его рук звякнувшие цепями кандалы и посмотрел на Потанина. Вдруг отшатнулся, мотнув головой, точно его ударили, проговорил с испугом, изумленно:

— Григорий Николаич?! Боже мой, да как же это!.. — голос его дрожал. — Как же это, Григорий Николаич? Как же это…

— Так вот, Федор Силыч, — ответил Потанин. — Свиделись вот совсем негаданно.

Теперь и Ядринцев узнал кузнеца Тягунова, сын которого Антоша брал уроки у Потанина, был частым гостем у него когда-то. Встреча и впрямь была негаданной. И Тягунов никак не мог опомниться, прийти в себя. Он мотал головой и с какою-то отчаянной решимостью говорил:

— Нет, нет, упаси бог, штоб я это сделал… — И протягивал кандалы жандарму, тот ничего не мог понять. — Упаси бог, штобы грех такой взять на душу!.. Григорий Николаич, милый мой человек, да ни за што я этого не сделаю. Ни за што! Скорее себя закую…

— Успокойтесь, Федор Силыч, успокойтесь, — через силу улыбался Потанин, ему-то было втрое тяжелее. — Успокойтесь, Федор Силыч, и не казните себя. Нет тут вашей ни в чем вины. Да и все равно ведь теперь… все равно — не вы, так другой это сделает… — Потанин снова улыбнулся, но теперь улыбка была мягче, естественнее. — Так уж лучше вы это сделайте. Прошу вас, Федор Силыч, сделайте доброе дело. Поверьте, не кривлю душой: вы-то ведь сделаете это по совести, у вас легкая рука, я знаю… И мне будет легче шагать.

И дальше все было, как во сне. Потанин сел прямо на пол, крупными градинами катился по его лицу пот.

— Федор Силыч, как Антоша-то, большой уже, наверно? Передайте поклон ему от меня. Скажите, чтоб учился, непременно пусть учится.

Тягунов опустился на колени рядом с Потаниным, будто просил у него прощения, глаза его горячо и влажно блестели. Он провел рукавом по ним, вздохнул, повертел в руках кандалы и бережно стал примерять, прилаживать к ноге, чтобы половчее сидели — не давили, не терли… Вдруг поднял голову и, зло, свирепо глянув на стоявшего рядом жандарма, рявкнул:

— А подкандальники где? Тебе бы вот голое железо на ноги надеть… Где, говорю, подкандальники?

Жандарм вздрогнул, засуетился — и уйти нельзя, и ослушаться этого бешеного кузнеца тоже опасно, да и подкандальников где на всех наберешься?..

Все было, как во сне. Ядринцев кинулся искать подкандальники. Он теперь и не помнит, кто их дал, не то кто-то из уголовных бродяг, не то кто-то из крестьянских арестантов — добротные, мягкие, кожаные… И он, прибежав, отдал подкандальники кузнецу, который, прилаживая их к ногам Потанина, придушенно, со слезами говорил:

— Прости меня, Григорий Николаич… Хоть ты прости. А сам я себе не прощу. Никогда не прощу! Разве можно своими руками такое сотворить?

Все было, как в дурном сне. Это прощание и Потанин, сидящий на полу, с крупными каплями пота на лице, звон заковки… снова бледное, истомленное лицо друга, а затем тройка с жандармами и взвившаяся пыль…

Они стояли до тех пор, пока видели повозку и сидящего на ней Потанина; кандалы на ногах его тускло поблескивали… Кто-то крикнул вслед, кажется, Ушаров:

— Светает, товарищ! Светает…

Повозка быстро удалялась.

Потом они видели, как, сгорбившись, точно сразу лет на двадцать постарев, уходил кузнец Тягунов, держа перед собой тяжелые набрякшие кулаки.

Было погожее июньское утро. Солнце, еще невысокое, светило нежарко. Ослепительной синевой отливал на повороте Иртыш. И дурманящий, горький запах полыни кружил голову…

Часть четвертая

Бог помочь вам, друзья мои…

А. Пушкин

1

Свеаборг встретил Потанина идиллической тишиной, умиротворенностью. Солнце сияло, когда они въехали в крепостные ворота, столбы которых сложены были из огромных гранитных плит и казались вечными, нерушимыми, как сама природа… Здесь повозка остановилась. Дальше — пешком.

Миновали собор, приземистые длинные казармы, шли берегом, усеянным ракушечником, склизью моллюсков, обрывками пеньковых и металлических тросов… Два арестанта, сопровождаемые солдатом, собирали обрывки, складывали в кучу — и все трое мирно о чем-то разговаривали. Неподалеку, за каналом, в лабиринте каких-то развалин, заросших бурьяном, бегали ребятишки, кричали вслед:

— Эй, железные ноги, не надо подмоги?

Раскаленные камни пышут жаром. Несколько солдат моют в заливе тюфяки, обливают друг друга водой и громко хохочут. Однако ни этот смех, ни голоса, доносящиеся откуда-то из-за казарм, от постовых будок, ни вкрадчиво-мягкий шорох набегающих на берег, шелестящих по песку и гальке медлительных и плоских волн — ничто не может нарушить устоявшейся тишины, какого-то всеобъемлющего, вселенского покоя… Странное напряжение, владевшее Потаниным весь долгий путь от Омска до Свеаборга, начинает его отпускать, и он, забывая на время о тяжести кандалов, шагает бодро — слава богу, все трудное позади… Так хочется верить, что позади!..

Наконец добрались до канцелярии. Толстый, с распаренно-красным лицом письмоводитель, оглядев Потанина, спрашивает:

— За какую провинность?

Голос его звучит по-домашнему просто, лениво и мягко. И Потанину тоже хочется быть искренним и ровным.

— За любовь и веру. — отвечает он. Письмоводитель недоверчиво смотрит, лицо его враз строжеет, становится сердитым.

— Ты мне фортеля не выкидывай! Отвечай как положено.

— Вот я и отвечаю, — говорит Потанин. — За любовь к своей родине, за веру в лучшую ее долю…

— Политический он, — поясняет сопровождавший Потанина унтер-офицер по фамилии Глинский и, посмеиваясь, добавляет: — Стало быть, и вера у него своя.

Наконец со всеми формальностями покончено. Отставной сотник Григорий Потанин передается в распоряжение начальника военно-исправительной роты. Жандармскому унтер-офицеру Глинскому вручается квитанция за № 1060, и он, облегченно вздохнув, — гора с плеч! — дружески кивает Потанину: «Ну, бывай».


Камера, куда привели Потанина, рассчитана на девять человек, а он оказался двадцатым. Кто-то ехидно и зло спросил:

— Дак он что, новенький-то, на потолке будет размещаться?

Потом его окружили старожилы Свеаборга, стали расспрашивать, кто он и что за человек, задавая вопросы прямо, без обиняков:

— Откуда прибымши? Может, чей земляк?..

— Все мы земляки, — улыбнулся Потанин. — Под одним небом ходим, на одной земле живем.

— Ишь, мудреный какой. Земля-то одна, да местов на ней всяких много. Вот я, например, с-под Саратова, — сказал человек, лет тридцати, скуластый, курчавый, смоляные брови вразлет, что-то цыганское в облике, плутовато-нахальное. — А вон тот, — кивнул на щуплого, худого мужичонку, сидевшего в углу, на нарах, — тот с-под Можайска. Слыхали? Дед у него, можно сказать, герой Бородинского сражения, фельдмаршала Кутузова видел и разговаривал с ним, как вот я с тобой разговариваю, заслуженный дед… Отец в Старо-Никольском соборе причетником служил, а сын вот нары протирает… Ха-ха!.. — клокотало у него в груди от смеха. — Ну, а ты откуда?

— А я из Сибири.

Кто-то присвистнул, недоверчиво хмыкнул.

— Мели Емеля…

Курчавый насупил брови, недобро поглядывал:

— Тут у нас врать не принято, за грех почитается…

— А я не вру: из Сибири. Слыхали о таких краях?

— Слыхать-то слыхали, да бог миловал, не доводилось бывать. А ты как же оттуда вырвался, помилование вышло?

— Помилование… — усмехнулся Потанин. Вид у него был усталый, долгий переход давал о себе знать. И курчавый вдруг, меняя тон, распорядился:

— Все. Ша! Человек с дороги, дайте отдохнуть. Эй, Парамошка! — скомандовал. — Расстарайся-ка чаю. Да живо!

Потанина угостили чаем, приправив его цикорием.

Камера с одним оконцем и толстыми каменными стенами напоминала склеп, еще и солнце не зашло, а в каменной норе уже темно. Впрочем, Потанина это не удивляет — за три года в Омском остроге он всякое повидал…

После ужина — вечерняя поверка. Запираются крепостные ворота. Отбой. Но в камере долго еще не спят. Рассказывают всякие небылицы, спорят. Парамошка, который угощал Потанина чаем с цикорием, яростно доказывал кому-то, что миллион рублей ни за что не пропить за год… Все хохочут. Оппонент Парамошкин, мужичок «с-под Можайска», видать, опытный спорщик и опровергатель, спокойно твердит:

— А ты мне дай, дай этот мильон! Ты мне его дай, я тебе не то што за год, за полгода его ухайдакаю, спущу все до последней копейки…

— Да ни в жисть! — горячится Парамошка.

— А ты мне его дай, дай, мильон… Где он?

Но вот начинают укладываться. Пора. Нары, устроенные вдоль грязных, сто лет не мытых и не беленных стен, называют «мызой», они покрыты тюфяками, и размещаются на этих тюфяках «аристократы» во главе с Курчавым, который свой тюфяк даже простыней застилает… Потанин выжидательно оглядывается, не зная еще, где ему занять место, куда лечь. И в этот момент Курчавый вдруг объявляет:

— Парамошка, брысь на нижний этаж!.. А ты, сибиряк, ложись рядом со мной.

На «нижний этаж» — значит, под нары. Парамошка беспрекословно подчиняется, кряхтя, сползает вниз, укладывается там, затихает вроде, но через минуту неуступчиво и упрямо говорит:

— А все ж таки миллиона за год не пропить. Ни за что!..

На рассвете барабан бьет зарю. Подъем. Суета, возня, ругань. Едва успели одеться, как раздается свисток и команда дежурного унтера:

— Становись на поверку, дворяне! Живо.

После завтрака — на работу: бить щебень, таскать песок, мять глину… И хоть Федор Силыч Тягунов, самолучший омский кузнец, добрая душа, подогнал, надел кандалы так, что они не жали и не терли, к концу дня ноги становились чугунными, гудело усталое, измордованное тело… Добраться бы до своей «мызы» и упасть на тюфяк. А ночи коротки — не успеешь глаз сомкнуть, как барабан уже бьет зарю. И насмешливо-властный голос дежурного звучит над ухом: «Становись на поверку, дворяне!»

Это были первые дни. Впереди еще пять лет — почти две тысячи таких дней, половину из которых ему предстояло жить, не снимая кандалов…

2

А где-то посреди России брел в эти дни этап, сопровождаемый солдатами из инвалидных рот. Солдаты уставали не меньше арестантов и рады были всякому селению, где можно отдохнуть, испить свежей водицы, а то и холодного погребного квасу, которым угощали этапных добросердные селяне, чаще это были молодайки в цветастых сарафанах, повязанные платками по самые брови… Деревянный ковш ходил по рукам, ведерко мигом опорожнялось. А там, глядишь, и еще добрая душа объявится. И настроение вмиг поднимается.

— Нет, братцы, пока мы в России, пропасть не дадут.

Отдохнувшие, повеселевшие этапники двигались дальше. Сухая белесая пыль вздымалась над дорогой, долго не рассеивалась. Ядринцев подходил к одной из телег, на которой сидел заболевший Шашков, лицо Серафима пожелтело, сухо блестели глаза.

— Ну, как ты? — участливо спрашивал Ядринцев. Серафим слабо махал рукой:

— Ничего. До места бы поскорее…

Добрались до Костромы. Но здесь им не повезло: произошла путаница с документами; кажется, их и вовсе утеряли, и этап задержали на три недели, поместив в острог.

— Может, и к лучшему? — говорил Ядринцев Серафиму. — Отлежишься немного, отдохнешь. Доктора пригласим. — И погрустнел. — Вот Щукин совсем плох. По-моему, он и себя не узнает, не только окружающих…

Щукин высох, почернел еще больше, лицо приобрело землистый оттенок, ходил он, сгорбившись, разговаривая сам с собой. Ядринцев встретил его, слепо шедшего по острожному двору, хотел пройти незаметно, передумал и окликнул:

— Николай Семеныч!

Щукин вздрогнул, остановился, глядя на Ядринцева мутными, воспаленными, глазами; в одной руке на цепочке он держал старую кадильницу, непонятно где и зачем раздобытую, в другой — связку четок и пучок зеленого лука.

— Николай Семеныч… — сказал Ядринцев и умолк, не зная, о чем говорить. — А я только что Серафима видел. Он болен… — Щукин смотрел удивленно, не понимая. Ядринцев тронул его за руку. — Николай Семеныч… Напрасно ты поддался такому настроению. Вспомни, как все было. Вспомни, как ты впервые приехал в Томск… Какой пример нам подавал! Учил нас, молодых, мужеству… — говорил, говорил Ядринцев, точно сквозь дебри слов пытаясь продраться к сознанию Щукина. — Помнишь?

Щукин тряхнул кадильницей, переступив с ноги на ногу, и на лице его отразилось нетерпение, даже испуг, он резко повернулся и пошел, потом остановился, точно вспомнив что-то, и посмотрел на Ядринцева долгим, как будто осмысленным взглядом. Лицо его исказилось болью, каким-то внутренним страданием, и он торопливо пошел, почти побежал прочь, но вдруг снова остановился, обернулся и сдавленным, хриплым голосом проговорил:

— Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а себя потеряет, душе своей повредит? Какая польза от того, что ты идешь? — отчетливо он спросил и засмеялся, смех его был жуткий. — Куда идешь, зачем? Ну, иди, иди, ищи свое стадо… Ха-ха-ха!.. Стадо. Все мы овцы безмозглые… овцы, овцы, а считаем себя людьми… Ха-ха-ха! — не то смеялся, не то рыдал он, удаляясь, звеня кадильницей, роняя в пыль зеленые перья лука, спина его в засаленном халате содрогалась от этого смеха-рыдания, длинные взлохмаченные волосы взлетали над головой — и весь он, Щукин (или то, что было когда-то Щукиным), был куда-то устремлен, куда-то спешил, от кого-то бежал, испуганно оглядываясь… Возможно, от себя самого. Ядринцев смотрел ему вслед, еще не зная, что видит своего друга в последний раз.


Когда с документами уладилось, сибиряков присоединили к другому этапу и погнали дальше. Не было только Щукина: его отправили в больницу. Шашков за три недели немного отдохнул, оклемался, повеселел. Хотя веселого было мало: одежда и обувь за дорогу износились, деньги кончились, казенные халаты едва держались на плечах. Но и это не самое худшее. Хуже, когда тебе силы откажут…

Партия подобралась пестрая, разношерстная — тут и карманники, и конокрады, и «беспашпортники», и какой-то мальчик лет четырнадцати, работавший учеником у костромского красильщика, но заболевший, выкинутый на улицу и оставшийся без вида, и крепкотелая, мужицкого сложения зырянка, ходившая на заработки да просрочившая, как и многие из шедших тут, паспорт, за что и была задержана полицией, и какая-то разбитная молодайка, строившая глазки солдатам, и какой-то отчаянный парнюга, в старом суконном пальто явно с чужого плеча, в коротких, должно быть, тоже позаимствованных у кого-то портах, босиком, и в наручниках, которые он, скорее из баловства, стращая и подзадоривая конвойных, то и дело пытался сорвать, громко выкрикивая:

— А ну-к, сымитя! Надоели они мне… А не то сам сброшу… тады хужее будет. Не погляжу, что с ружьями…

Шел еще какой-то поп-расстрига, еще какой-то бывший бурлак, еще какой-то парень, служивший у пермского богача в маркерах, не поладивший с хозяином и «шваркнувший» однажды его, как сам он рассказывал, биллиардным шаром по голове… Парень этот был весельчак, балагур и песенник. И никогда не терял присутствия духа. Случалось, так уставали, что дальше идти невмоготу — ложись и умирай. И тут он, этот парень, подавал голос:

— Господа часовые, — подмигивал солдатам, — а не гаркнуть ли нам песняка?

И гаркал так, что в ушах отдавалось.

И-эх ты, чернобровая моя да в крапинку,
А за што ты меня высушила?..
И откуда только силы брались! Люди веселели. Кто-то уже притопывал, присвистывал. Два молодых солдата, конвойные, не выдержав, передали ружья не глядя кому, одно оказалось в руках Ядринцева, и пустились в в пляс, выделывая такие коленца, залюбуешься. И уже все смешалось — не разберешь, где конвойные, а где конвоируемые. Забыли на минуту обо всем на свете, будто и не партия ссыльных, а просто подгулявшая, развеселая компания.

И-эх ты, чернобровая моя!..
Потом, когда молодой солдат, спохватившись (не по службе вышло), поспешно взял из рук Ядринцева ружье и партия двинулась дальше, взбодренные люди еще долго шли под впечатлением этой песни и пляски, надеясь и веря в душе, что не все песни спеты… Не все! И шли, упорно к этой своей еще не спетой песне. И «обновляющаяся» Россия, как иронически заметил Серафим, представала перед ними во всем своем блеске. Бросались в глаза в маленьких пыльных городках золоченые вывески земских управ — дескать, вот вам результаты государевой реформы! Чего еще? Может, и впрямь что-то меняется к лучшему, а они отстали за эти годы, находясь в заключении, не понимают и не улавливают всех государственных перспектив. Разве не дают о себе знать новые, земские порядки? Дают да еще как: вот промчался навстречу экипаж — дамы в шиньонах, одеты по последней моде, слышны обрывки французской речи; а вот на дороге валяется спичечная коробка с яркой этикеткой: «Лондон. Пикадилли».

— Подумать только… Спички с Пикадилли! А вокруг такая грязь, нищета.

Ядринцев записывал свои наблюдения, мысли. Думал: «Какая огромная Россия и как в ней неустроенно».

Вот уже сколько идут по ней, а деревни все те же бедные, как бы придавленные, с черными, словно курные бани, избенками, и мужики, округляя глаза, когда с ними заговаривают, одно и то же твердят: «Земство? Не могем знать».

* * *
Ночью Ядринцев долго не мог сомкнуть глаз. Было душно в сарае, где они спали вповалку, мысли всякие лезли в голову, мучительно снилось потом какое-то земство с золоченой вывеской, какой-то мужичонка, перепуганный насмерть: «Земство? Не могем знать»! дамы в шиньонах, чиновники в черных фраках, коробка из-под спичек «Пикадилли». И снова тесный, вонючий сарай.

Утром чуть свет двинулись дальше. Когда же конец этому пути? Разбитной парень «гаркнул» было свою неизменную: «Э-эх ты, чернобровая моя…» Но что-то на этот раз не заладилось, не поддержал его никто. Шли молча. Версты через три повстречалась другая партия. Разминулись, перебрасываясь шутками, подковырками.

— Откуда, братцы?

— Из Сибири.

— Да ну? Вот счастливчики. А мы — в Сибирь. Эх!

От Москвы и до Казани
Идем с полными возами,
От Казани до Тобола
Идем с горькими слезами…
Тяжелая пыль долго висела на дороге. Иногда случались казусы, вносившие в однообразную этапную жизнь некое оживление. Однажды на поверке полуграмотный унтер-офицер, держа перед глазами список, делал обычную перекличку, выясняя попутно, что у кого есть из казенной одежды — и, как обычно, путал фамилии:

— Серафима Шашкова. Юбка, кофтур имеется?

А вышел из строя мужчина. Хохот. Сконфуженный унтер сердито дернул плечами, покраснел, буркнул:

— Черт вас тут не разберет! Понаписано…

После этого случая Шашкова донимали: «Серафима, юбка, кофтур имеется?»

Ах, Россия, Россия, как длинны твои дороги!..

Дошли до Шенкурска. Отсюда и до Архангельска — рукой подать. Но тут снова заболел Шашков, да так сильно, что дальше идти не смог. И был оставлен в Шенкурске на постоянное жительство. Печальным было расставание…

* * *
В Архангельск явились без гроша. Встретили их поначалу сурово. Местный полицмейстер по фамилии Штуцер был злым, грубым человеком, никаких просьб выслушивать не желал. Мог походя оскорбить. Готов был, дай только волю, каждого к стенке поставить. Вот уж поистине штуцер!..

Полной противоположностью ему оказался архангельский губернатор Гагарин, тип джентльмена мягкого и гуманного. Если бы не он, кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Ядринцева и его товарищей. Выяснив, кто они есть на самом деле, Гагарин тотчас распорядился отделить их от уголовников, а узнав, что они без гроша, приказал всех сибиряков поместить… в больницу, чтобы они отдохнули, поправились после дороги. Кто-то из товарищей сказал губернатору, что Ядринцев ведет записки о положении русской тюрьмы. Гагарин заинтересовался, попросил дать ему почитать эти записки, обещая в любом случае вернуть их в полной сохранности.

Дня через два он действительно записки вернул, сам принес в больницу, наделав там переполоху. Да и Ядринцева несколько смутил визит губернатора.

— Вот, как условились, возвращаю ваш труд, — сказал Гагарин. — Благодарю вас. Весьма любопытно. Прочел единым духом и вижу в вас настоящего литератора…

— Рад, что доставил вам удовольствие, — отвечал Ядринцев. Выглядел он живописно в потрепанном арестантском халате, с которым даже здесь, в больнице, не расставался — другой одежды не было. А рядом стоял человек с генеральскою осанкой, в генеральском мундире, и говорил Ядринцеву комплименты:

— Все это весьма интересно. У вас свой взгляд на вещи, свои наблюдения. Хотя и не во всем я с вами согласен, однако есть пища для размышлений. А теперь, — он весело и прямо посмотрел на Ядринцева, без этакой вельможно-генеральской снисходительности, а сочувствующе, открыто, — а теперь скажите: куда бы вы желали поехать? Выбирайте любой уездный город Архангельской губернии.

— Спасибо, — кивнул Ядринцев и, не задумываясь, назвал Шенкурск. — Если можно, Шенкурск.

Столь поспешный ответ удивил губернатора: есть города и получше, и поближе к губернскому центру. Но коли назван Шенкурск — что ж, быть посему. А Ядринцев был рад безмерно: в Шенкурске остался Шашков. Быть рядом с другом — чего еще желать в теперешнем положении!..

3

Лето на исходе. Северные края томились под жарким солнцем. Над городком, окруженным редкими лесами, синело чистое, белесоватое по окаему небо. В эту благостную пору Ядринцев и явился в Шенкурск, разыскал Шашкова, и похудевший, не совсем еще оправившийся от болезни Серафим глазам своим не поверил, увидев Ядринцева.

— Откуда, как? Неужто на поселение? — Они обнялись, расцеловались. — Значит, вместе будем?

— Вместе, Серафим, вместе.

— О, провидение! — радостно вскинул руки Шашков и крикнул кому-то, позвал: — Ювенал! Поди-ка сюда. Поскорее.

Вошел неслышно, мягко ступая, невысокий розоволицый мужчина, в очках, чуть поклонился.

— Ювеналиус, — отрекомендовал его Шашков. — Мой спаситель. А это, — кивнул на Ядринцева, — Николай Михайлович. Отныне будем вместе.

Ювенал еще раз поклонился и вышел, неслышно и мягко ступая. Минут через пять под окном задымил самовар. Вскоре Ювенал снова явился, выставил чашки, сахарницу, ложечки, все это молча, деловито. Потом сказал:

— Прошу, господы, кушать чай…

Чай после дороги — прекрасно! Да еще с рафинадом, с пшеничною булкой.

— Ну, Серафим, живешь ты, надо сказать, барски, — шутил Ядринцев. — Между прочим, что это за человек? — спросил, когда молчаливый и деловитый Ювенал вышел.

— Ювенал-то? О, это прелюбопытнейшая личность! Польский ксендз. Доминиканец. Умный человек, но каши в голове много… А тебе он что, не понравился?

— Нет, отчего же, вполне сносный. Только, глядя на него, я подумал о Вольтере, которому прислуживал какой-то иезуит, — улыбнулся Ядринцев. — И Вольтер, рекомендуя его, обычно говорил: это не первый человек на свете…

Шашков засмеялся.

— Считаешь,он у меня в услужении? Нет, нет, Ювенал совсем другой… Знаешь, я очень был плох, и Ювенал не отходил от меня, исцелял, как мог, прямо скажу, спас он меня. Прекрасный человек. Послушай, — вдруг перевел разговор на другое, считая, видимо, тему насчет доминиканца исчерпанной, — послушай, Николай, а где же остальные наши сибиряки?

— Остальные… — погрустнел Ядринцев. — Остальные — кто где. Ушаков отправился в Холмогоры. Буду, говорит, там разводить черных коров, а то резьбой займусь… табакерки изготовлять стану. Шайтанову Пинега назначена. А мы вот с тобой…

Снова появился Ювенал. Положил перед Шашковым какие-то порошки, стоял подле, смотрел строго.

— Спасибо, Ювенал, непременно приму твое зелье, — сказал Шашков. Однако Ювенал все стоял, упорно глядя на Серафима.

— Принми, Фимыч, на моем глазу… — велел он, смешно коверкая русский язык. — Принми.

И не ушел, пока Шашков не проглотил порошки, морщась и торопливо запивая чаем.

— Видал? — кивнул он на дверь, за которой скрылся поляк, и в голосе его прозвучало уважение к этому странному с виду, загадочному человеку. — Упрямый спирит. Может, и не первый человек на свете, но для меня он незаменимый.


Они теперь встречались ежедневно. Ядринцев поселился неподалеку, через улицу, и уже недели две спустя знал о Шенкурске не меньше любого старожила. Поражала скудная природа, бедная земля. Хозяин, в доме которого Ядринцев жил, разговорившись как-то, жаловался:

— А цего тут, — вместо «ч» у него выходило звонкое, отрывистое «ц», — цего тут доброго? Хлеб-то хоть и родит, а какой хлеб-то, горе одно. Лес не успеешь вырубить, а там уже все песком занялось… Цего хорошего?

Ядринцев приглядывался к жизни этого маленького, богом забытого, нуждою забитого городка. Люди здесь, как и всюду, жили надеждой на завтрашний день, готовы были все вытерпеть, вынести, лишь бы дожить до этого светлого завтра. Но вот наступало завтра, приходило со своими трудностями и невзгодами, становясь грубой, жестокой явью — и все сначала: впереди опять маячило новое завтра, новые надежды, без которых и вовсе не жить. Похоже было на то, как хозяйка дома Фетинья, когда надо залучить домой заигравшегося шестилетнего сына, выходила за ворота и звонким, распевным голосом звала:

— Ващка-а! Ващка-а, змей подколодный, иди домой! — Васька то ли не слышал, то ли не отзывался умышленно, и тогда она прибегала к испытанной и верной хитрости. — Ващка-а, — смягчала голос, — подь домой, чай со шлащтями будем пи-ить!..

Чай «со шлащтями» действовал магически — и через минуту-другую запыхавшийся, взъерошенный Васька влетел в ограду…

Сладости предстоящей, будущей жизни — вот что манило и обнадеживало.

Убогий Шенкурск, со своими девятьюстами обитателями, влачившими жалкое существование, но жившими неизбывной надеждой на завтрашние «сладости», поначалу вгонял Ядринцева в уныние.

Он поражался человеческому терпению, упорной вере: завтра придет и будет оно совсем иным. И видел почти каждый вечер, как в густеющих августовских сумерках выходила за ворота Фетинья и оглашала улицу распевно-вкрадчивым, грудным голосом:

— Ващка-а-а, иди чай со шлащтями пи-ить!

И Васька тут как тут. Хотя по опыту своему и должен бы знать, что ни вчера, ни позавчера, когда его матка заманила таким вот образом, никаких сластей ему не перепало; он и знал это, знал, но тем не менее опять верил, надеялся, что уж сегодня-то наконец попьет он чаю со сластями!..

* * *
А вскоре и Ушаров приехал, свалился как снег на голову нежданно-негаданно. Сумел, говорит, убедить начальство, что место его не в Холмогорах, а в Шенкурске… Так и не удалось ему заняться разведением черных коров. Но табакерки искусной холмогорской резьбы он привез и подарил друзьям.

Надзор за ними хотя и не был столь строг, как за уголовными, которых здесь тоже было достаточно, однако и без внимания их не оставляли. Несли царскую службу в Шенкурске штаб-офицер и несколько унтер-офицеров, не считая, разумеется, рядового состава… Унтер-офицеры в свободное время щеголяли при полном параде — мундиры с иголочки, пуговицы блестят, сапоги со шпорами, на шапках султаны… Важные, как петухи, они расхаживали по городу, время от времени возникая под окнами поднадзорных…

Иногда поднадзорных навещал будочный полицей-солдат, робкий и молчаливый парень, который, войдя в дом, обычно справлялся: «Как здоровье?» Должно быть, так велено было начальством, и он в точности исполнял приказ. Будочный мог явиться в любое время дня и ночи. Словом, жизнь шла своим чередом.

Собирались друзья на квартире Шашкова, пили чаи со «шлащтями», если таковые оказывались, обсуждали новости, почерпнутые из газет и писем, и спорили до хрипоты, не найдя общего взгляда на тот или иной вопрос.

Только Ювенал, со своею загадочной, спиритической усмешкой, помалкивал, вовсе не ввязываясь в разговор. Приходили еще несчастный, полупомешанный Фатымов, бывший гвардейский подполковник Соколов, сосланный в Шенкурск «за недостойные гвардейского офицера размышления», бывший штаб-лекарь Крыжановский, меланхолик и меломан, игравший по вечерам разные вариации на скрипке…

Он взмахивал смычком, прикасаясь к струнам, мягко и бегло проводил по ним, и печальная музыка, вырвавшись из-под смычка, напряженно звучала, наполняя комнату, не разрушая, однако, великого благостного покоя, наступавшего в мире, а как бы еще больше его подчеркивала, дополняя и усиливая. Томительное волнение охватывало каждого, в горле начинало першить… Вдруг кто-то всхлипнул… Ядринцев обернулся и увидел искаженное страданием, болью, залитое слезами лицо Фатымова.

— Родина надо! — сквозь прерывистые всхлипы говорил он. — Домой хочу…

Крыжановский взмахнул смычком, и рука его повисла в воздухе. Он медленно, вяло уронил ее на колени. Музыка оборвалась. И тишина — тоже.

Слышно стало, как лают на дальних и ближних улицах собаки. Пропел петух. Ему отозвался второй, третий… Кто-то прошел мимо окон. Дверь в сенях протяжно заскрипела, потом с еще более протяжным скрипом отворилась избяная дверь — и на пороге, точно привидение, возникла фигура будочного полицей-солдата. Он постоял с минуту, моргая белесыми ресницами, и вежливо-заученно справился:

— Как здоровье, господа?

Никто не засмеялся, слова не проронил. Сидели молча. Полицей-солдат постоял еще несколько секунд, деликатно покашлял в кулак, переступая с ноги на ногу, и тихонько, с видом исполненного долга, вышел.

4

Бланк был казенный, с гербовой печатью, бумага плотная, лощеная, текста, однако, немного — всего с пол-листа, но каждое слово выписано аккуратно, буквы округлены, с чуть приметным наклоном, прописные же, заглавные, украшены такими причудливыми вензелями, завитушками и завихрениями, что Александр Петрович Хрущов, западносибирский генерал-губернатор, прежде чем прочитать, ознакомиться с текстом, невольно залюбовался искусным почерком неведомого писца, с восхищением подумав: «Праздничный почерк, алмазный!» И только после этого не спеша пробежал глазами по тексту, вникая в содержание. Текст начинался несколько торжественно, как, впрочем, и подобает быть ему в случаях официальных:

«Господину генерал-губернатору Западной Сибири от 9 января 1870 года, № 129, Архангельск.

Сообщение
Имею честь уведомить Ваше Высокопревосходительство, что из числа высланных из Западной Сибири с лишением всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, бывший учитель Николай Щукин умер в Пинежской городской больнице 22 декабря 1869 года.

За губернатора — управляющий казенной палатой
(подпись неразборчива)».
Хрущов нахмурился, перечитал еще раз и потер указательным пальцем переносицу: «Щукин… Щукин? Какой же это из них? Ах, да, — вспомнил наконец, — это, наверное, тот самый, который добивался моего разрешения на посещение церкви… Да, да! Он, кажется, уже и тогда был не совсем здоров… Но какой бестия этот архангельский писец!» — перескочил мыслями, снова залюбовавшись тонко и прямо-таки «художественно» выписанными буквами. Затем отодвинул бумагу, медленно, словно нехотя с нею расставаясь, и взял другую, тоже казенную, из Тюмени, написанную хоть и старательно, однако без того блеска, к тому же какими-то отвратительными бурыми чернилами.


Весть о смерти Щукина дошла и до Шенкурска.

Вечером, на сочельник, собрались у Шашкова и помянули бедного своего друга, которому, что бы там ни было, многим были обязаны сибиряки.

5

Скудное северное солнце расщедрилось, пригрело так, что к концу февраля снега осклизли, размякли, закапало с крыш.

Предчувствие весны возбуждало в душе странное беспокойство, и Ядринцев не находил места, все валилось из рук. Община их тоже потихоньку стала распадаться — Шашков неожиданно женился на дочери шенкурского почтмейстера, погрузившись в семейные дела, и виделись теперь они гораздо реже; Ушаров запил, никакие душеспасительные разговоры не помогали; штаб-лекарь Крыжановский заходил иногда со своею скрипкой, но и он, как ни старался, не мог развеять мрачного настроения…

А тут еще ко всему прочему прибавилось журнальных забот: редактор «Дела» Благосветлов оставался верен себе — и в каждую статью непременно вносил какую-нибудь несусветную отсебятину. Заметишь это, когда получишь готовый номер, когда поправить уже ничего нельзя. Вот и размахивай кулаками после драки!.. И деньги не шлют — ни «Дело», ни «Азиатский вестник», в первом номере которого напечатаны рассказ Ядринцева «На чужой стороне» и статья Шашкова «Иркутский погром»… Можно было бы только радоваться, если бы не «ложка дегтя» — отсутствие денег. Привыкнуть к этому нельзя. Безденежье становится унизительным, потому что мешает работать. «Один выход, — насмешливо думает Ядринцев, — жениться, как вон Серафим. Надо бы зайти к нему, попроведать…» Вот ведь метаморфоза: раньше, когда Серафим жил один в своей холостяцкой квартире, Ядринцев мог без раздумий явиться к нему в любое время дня и ночи, а теперь… Теперь не всякий раз удобно. Но все же решился и пошел — хотелось отвести душу.

Серафим встретил приветливо, обрадовался его приходу, выговаривал:

— А я думал, ты забыл дорогу к нам, третий день не показываешься. Собирался зайти к тебе. Ничего не случилось?

Ядринцев дернул плечом, словно стряхивал с себя что-то цепкое, невидимое, и губы его покривились в брезгливой усмешке — верный признак дурного настроения…

— Что может у нас тут случиться… — неопределенно махнул рукой. — Как семейные дела?

— Идут. Но что с тобой? Выглядишь ты, прямо сказать, не очень… Не захворал?

— Выгляжу я, как и положено выглядеть ссыльнопоселенцу, пытающемуся собственным горбом пробить себе дорогу в будущее… — с тою же брезгливой усмешкой ответил Ядринцев. И вдруг взорвался. — Как еще можно выглядеть? Благос без ножа режет. «Азиаты» молчат, как воды в рот набрав. Нет, скажи, откуда эти инквизиторские приемы?..

Шашков взял друга за руку, мягко сказал:

— Успокойся. Все образуется. Вот увидишь. Хочешь чаю?

— Благодарю. Но мне бы сейчас впору не чаи распивать, а «горькую» вместе с нашим Карабусом…

— А что… опять Ушаров запил?

Ядринцев прошел к столу, заваленному книгами, журналами, исписанными листами, от которых повеяло теплом человеческих рук. И, глядя на эти небрежно, беспорядочно лежащие на столе листы, постепенно успокаивался, приходил в себя.

— Работаешь?

— Вот пишу… — застенчиво и мягко улыбался Шашков, проводя растопыренными пальцами по листам. — Вот работаю. Индийским вопросом занимаюсь. Хочу сопоставить… А ты напрасно так близко к сердцу принимаешь безобидные приписки Благосветлова. Вон у меня целую главу в «Азиатском вестнике» вырезали… Что делать? Слава богу, хоть печатают.

— Конечно, в нашем-то положении лучшего ждать не приходится. Но ведь мера какая-то должна быть. — Он усмехнулся. — Ну, ты, положим, смутил целомудренного цензора горькой правдой о положении русской женщины… Небось он и слова-то этого — эмансипация — слыхом не слыхивал. Вот и решил на всякий случай убрать. Это понятно. А мне вон Благос концовку прилепил, судя по которой, я сижу вечером у горящей лучины и читаю в подлиннике Байрона… А я, как ты знаешь, и двух слов по-английски не свяжу. Зачем все это? Будь я сам в Петербурге, разве допустил бы так обращаться с моими статьями!..

— Ну, полно, несправедлив ты к Благосветлову, — мягко возразил Шашков. — Григорий Евлампиевич делает это из благих побуждений. Тут и моя вина есть: когда рекомендовал тебя, написал, что хорошо владеешь французским, изучаешь другие языки…

— Да ты тут при чем? Ладно, оставим этот разговор. Бог с ним, изучу я английский… Ну, а что же «азиаты» молчат? Или господин Пашино тоже из благих намерений задерживает наш гонорарий?

— Петр Иванович прислал письмо. Вчера я получил, — сказал Серафим. — Пишет, что отметили выход первого номера. Пили, говорит, за наше здоровье.

Ядринцев покачал головой, усмехаясь:

— Надо же, пьют за наше здоровье… — Вскинул голову, глянул на Шашкова. — А может, вернее-то: за наш счет? Ну, спасибо, спасибо! Будешь ответ писать, скажи, чтобы впредь, когда будут пить за наше здоровье, пусть высылают нам хотя бы на закуску…

Когда уходил, Серафим тронул его за руку и мягко, почти просительно сказал:

— Может, возьмешь немного денег? У меня сейчас есть. — Вдруг порывисто обнял за плечи, притянул к себе. — Да перестань, перестань хмуриться. Все будет хорошо.

— Будем надеяться…

Ядринцев шел по улице, распахнув пальто, заложив руки в карманы, щурясь от яркого солнца. Теплынь. Снег блестит, искрится, а у него на душе — мрак. Что с ним происходит? Так ли уж все плохо? Его печатают. Книгу о каторжной общине обещают издать. Чего еще? И до весны вот дожили… На этой мысли он точно споткнулся, шумно и глубоко вздохнул, от свежего хмельного воздуха слегка кружилась голова. И вдруг понял, догадался: потому и худо ему, что весной, как никогда, испытывает он тягостное положение невольника, острое желание вырваться отсюда, уехать, на крыльях улететь… Желание и невозможность — болью отзываются в душе.

Весной, когда наступали оттепели, оживала природа, наполняясь новыми силами, душа его разрывалась на части… И спасти ее, душу свою, он мог лишь одним — работой, беспощадным, изнурительным трудом. Иначе — гибель. «Надо работать, — и на этот раз он решил, — работать, несмотря ни на что».

Хандра постепенно проходила, руки снова тянулись к перу и бумаге — жажда спасительного труда охватывала его, усаживала за стол, переходила так же постепенно в чувство взволнованной приподнятости, нетерпения… «Надо работать — это главное, — говорил он себе. — Надо работать!»

* * *
Наконец и гонорар пришел. И, как часто бывает, сразу отовсюду — не было ни гроша, да вдруг алтын! И письмо получено (нет, не письмо, а гром с ясного неба), которому Ядринцев обрадовался больше, чем всем взятым вместе гонорарам. Подумать только: письмо от Потанина! Первое почти за четыре года ссылки.

«Николай Михайлович, слыхали ли Вы о городе Никольске Вологодской губернии? Вероятно, нет. А вот это именно тот самый город, куда я переселился нынешней осенью из Свеаборга. Итак, пишите: в город Никольск, Вологодской губ., Г. Н. Потанину. Передайте мой поклон Серафиму Серафимовичу. Чтобы сразу определить свою настоящую обстановку, я лучше всего сделаю, если сравню Никольск с одним из известных Вам городов. Но и это трудно сделать, ибо Никольск хуже и беднее даже, чем Колывань. Можете теперь судить об условиях для умственной работы. Кроме литературного труда, здесь нечем жить. Но не знаю, как прицепиться к литературе. Остается сделаться компилятором, но что компилировать и где достать первый источник? Надеюсь понемногу устроиться…»

Ядринцев прочитал письмо прямо-таки взахлеб, перечитал еще дважды, сунул в карман и помчался к Шашкову. Даже пальто забыл надеть. Солнце. Теплынь. Весна. В ушах звенит. Душа ликует: «Ну, братцы мои, все-таки есть Бог на небе, а Человек — на земле. Есть! И не спорьте со мной…»

6

В тот же день Ядринцев написал ответ:

«Добрый, добрый друг мой, Григорий Николаевич, наконец-то мы опять свиделись, хотя и заочно… Это дороже всего. Я знаю, вы крепки, но года, может быть, тяжелой жизни не могли не положить печать и на ваше здоровье. Не знаю, каков климат в Никольске; у нас в Шенкурске он довольно здоров. Это самый южный округ Архангельской губернии. Но растительность, боже мой, что за растительность! Только хвои на песчаной почве. Лишь только вырубить немного лес, как все заносит песком. С вырубкой лесов это будет пустыня; хлеб родится туго и почва требует громадного унавоживания; огурцы — редкость. Сравнивая по географическим условиям, — это Архангельская Швейцария хуже Пелыма по строениям. В нем 900 убогих и нищенствующих жителей с 2—3 купцами. Есть училище и библиотека. Кроме того, мы сами выписываем многие журналы и в этом отношении обеспечены — «Вестник Европы», «Отечественные записки», «Дело», «Петербургские Ведомости», «Новое Время», «Беседа», «Сияние», «Искра», «Неделя»…

С тюремным и ссыльным вопросом я поканчиваю дело. Уже давно у меня копится и разрабатывается материал по истории европейской провинции. Провинция и ее судьба в Европе и Америке — тема любопытная.

Щукин, как слышали, вероятно, напоследок сделал одну умную вещь: он умер. Шайтанов женился на мещанке в Пинеге, изобретает какую-то водку, завел трактир и учит жену на фортепьянах… И мы здесь сыграли свадьбу: Шашков женился. А мы что с вами, друг?

Не забудьте написать, каково было ваше положение во время нашей разлуки. Читали ли вы, были ли книги? Не хворали ли? Все, все сообщите.

Я хотел спросить вас, друг мой, в чем вы нуждаетесь покуда для устройства, но так как вы всегда увильнете от ответа, то позабочусь сам и ныне же закуплю вам на белье. Деньги тоже будут высылаться. Нечего тут толковать. Мы ведь теперь богачи».

Недели через две пришло второе письмо.

«От всех Ваших статей-проектов я в восхищении, — радовался за друга Потанин. — Желал бы соревноваться с Вами и соперничать. Предполагаю, что Вы богаты данными. Пришлите мне список книг о Востоке, какие имеете, и о колониальной политике.

Об образе моей жизни в Свеаборге не хотелось бы писать, но вкратце постараюсь удовлетворить Ваше требование. Первые полтора года работал на площадях, бил молотком щебень, возил таратайки с камнем, колол лед, пилил дрова, пел «Дубинушку», сиживал в гребях и пр. Наконец начальство в виде улучшения моего положения назначило меня в собакобои, и целое лето я был собачьим Аттилой и ужас насаждал в собачьи сердца. Потом меня повысили — в дровораздаватели, потом в огородники… Кормили нас овсом, что и прилично было для животных, возивших таратайки…

Как это Вы устроили, что все трое собрались вместе? Как бы я желал быть с Вами… и порыться в Вашем портфеле, как я это делывал в Томске».

* * *
Ядринцев долго бродил в этот вечер по кривым улочкам Шенкурска, с грустью отмечая, что за четыре года так и не смог привыкнуть к этому городку. И хотя многих тут знал и его многие знали, чувствовал он себя чужим, посторонним. Нынче исполнилось ему тридцать. Полжизни, а может, и больше — позади. А что он успел? Жил будущим, а будущее незаметно становилось прошлым… Он даже семьи не успел завести. И кто знает, сумеет ли теперь, на четвертом десятке жизни? Милая, славная Катенька Корчуганова, как сообщали друзья, не дождалась его и вышла замуж за чиновника особых поручений… Ну что ж, вины тут нет ни на ком — виною всему время, с ним не поспоришь, оно неумолимо. И не считаться с этим нельзя.

А недавно он получил письмо из Нижнего — от Аделаиды Федоровны Барковой. Кто она, эта Баркова? Ядринцев терялся в догадках: «Обращаюсь к вам с просьбой по поручению редактора «Волжско-Камской газеты…» Сама по себе просьба была незначительной, пустяковой — сообщить перечень своих статей, опубликованных в петербургских журналах, — и не составляла никакой для него сложности: он тотчас ответил незнакомой корреспондентке. Судя по всему, она была сотрудницей газеты. «Обращаюсь к вам… по поручению редактора». Странно было только одно: редактор обычно со всеми просьбами обращался к Ядринцеву сам или делал это через Потанина, который в свое время и связал его с этой газетой, способствуя публикации многих его материалов. И вдруг Аделаида Федоровна Баркова. Кто она, какая из себя?

Ядринцев старался вообразить, мысленно нарисовать портрет Аделаиды Федоровны… Ждал от нее новых писем. И, уже вовсе никуда не годно, хотел, чтобы она оказалась молодой и красивой… Зачем? Ах, Ядринцев, Ядринцев, мало тебе печальных уроков! — пытался образумить себя. И вот приходит второе письмо, из которого он узнает, что Аделаида Федоровна лишь год назад окончила гимназию, а нынешним летом собирается вместе с матерью переехать в Петербург и поступить на педагогические курсы…

Ядринцев подошел к своему дому уже в сумерках. Хозяйка стояла за воротами и громко, с передышками — крикнет и прислушается — звала опять где-то заигравшегося допоздна сына:

— Ващка-а, иди домой! Змей подколодный, — тихо, как бы только для себя, добавляла и снова принималась звать, улещивать: — Ващка-а, иди чай со шлащтями пи-ить!..

Ядринцев, улыбаясь, шел на голос, будто это его звали, ему обещали сласти, без которых трудно прожить человеку. Он шел торопливо, охваченный странным, непонятным волнением, а мягкий, певучий голос все звал и звал…

7

Шашков хлопотал о свободе. Григорий Евлампиевич Благосветлов, редактор «Дела», глубоко ценивший Серафима, принимал в этом живое участие, обратясь к протекции знатных петербургских барынь. И то сказать: хочешь положительного решения — обращайся прежде не к министру, а к его жене!..

Ядринцев ежедневно теперь навещал Шашкова. Справлялся:

— Ну что, какие новости?

Шашков беспомощно разводил руками:

— Вот жду…

Он похудел за последние дни еще больше, осунулся, тонкая шея торчала из воротника.

— Ничего, ничего, все образуется, — подбадривал Ядринцев. — Коли сам Благос взялся за дело, толк будет.

Шашков сдержанно улыбался.

— И я надеюсь. Послушай, Николай Михайлович, а что же ты… отчего не хлопочешь?

— Безнадежное дело, — хитро посмеивался Ядринцев. — Дама сердца моего живет далеко, боюсь, не составит протекции… Да и полно об этом, должен же кто-то из нас быть первым. Потанин вон пишет: чем больше выйдет на свободу наших товарищей, тем легче будет освободиться остальным. Правильно! Лиха беда начало. А все ж таки завидую я тебе, Серафим Серафимыч, скоро ты будешь в Нижнем… Твердо решил там остановиться?

— Пока поживу.

— Правильно. Такая газета под боком!.. Да тебе там цены не будет. А может, стоит сразу в Петербург махнуть?

— Да нет, поеду в Нижний… Оттуда ближе до Сибири, — улыбнулся мягкой своей, застенчивой улыбкой. — Да и рано об этом говорить… Делим шкуру не убитого медведя.

— Ну, охотники-то мы искусные, — пошутил Ядринцев. — Добудем медведя, и не одного. Не сомневайся. Главное, как только устроишься, дай знать о себе. А мы тебя не подведем. Громыхнем всеми сибирскими пушками через «Камско-Волжскую газету» так, что до Петербурга эхо докатится!..

— Эхо-то уже докатилось…

— Ну, то было только начало — цветочки, как говорят. А ягодки еще впереди. Эх, Серафим Серафимыч, нам бы свою, сибирскую газету! Вот бы развернулись…

— Что ж, будет и своя, придет время.

— Придет время… Ждать, когда оно придет? А тем временем наши землекабальники приберут к рукам не только Запад, но и весь Восток… Слава богу, Маркс громыхнул уже по их капиталу своим «Капиталом». Да ведь и нам сидеть сложа руки негоже. Не ждать, когда это время придет, а самим надо идти…

— Разве мы не идем?

— Идем. Идем… — повторил Ядринцев и погрустнел. — Да уж очень медленно, с остановками идем.

— Стало быть, неизбежны остановки. Ничего не поделаешь, — сказал Шашков, помедлив, спросил: — Послушай, а почему бы тебе не попросить графа Соллогуба, чтобы он походатайствовал?..

— Соллогуба? — удивился Ядринцев, ему не приходила эта мысль в голову. — И ты полагаешь, что на его тарантасе можно далеко уехать?

— Отчего же и нет. «Тарантас» у него превосходный! Помню, я эту повесть за один вечер проглотил…

— Да, да, я ее тоже читал с удовольствием. Особенно запомнились мне вот эти слова: «На Востоке всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждений. На Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль. А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цветы радуги от яркого блеска солнца». Как сказано! А что, может, и впрямь написать Соллогубу?..

— Непременно. И раздумывать не надо. Граф Соллогуб в тюремном комитете имеет вес, с ним, говорят, сам государь считается. Неужто не поможет? И книгу твою там хорошо приняли, благожелательно к ней отнеслись…

— Одно утешение, что бла-го-же-ла-тель-но… — усмехнулся Ядринцев. — А на деле что получается: держат ее под спудом. Не для тюремного же комитета я ее писал. Куда приятнее было бы знать, что «Общину» мою читают не только в Петербурге, но и на Востоке, в Сибири. Да ведь она туда и не попала!..

— Попадет, непременно попадет, — уверил Шашков. — Что до наших окраин, долго им еще, видно, испытывать на себе бремя централизации, неравенство, очень долго…

— И долго еще нам предстоит бороться против этого неравенства! — горячо прибавил Ядринцев. — Дай бог, чтобы хватило всей жизни. Знаешь, Серафим, — подошел, тронул Шашкова за плечо, — ежели я и рвусь на свободу, так только по одной причине… только по одной: чтобы всецело отдаться делам Востока, всецело и безраздельно заняться вопросами наших окраин. Иной мечты у меня нет.


Наконец после долгих томительных ожиданий пришли бумаги об освобождении Шашкова.

Шашков уехал — и стало пусто без него. Ушаров после очередных «подгулок» вовсе опустил руки, впал в меланхолию. Зашел однажды, тяжело опустился на лавку и медленным, сдавленным голосом стал говорить о Байкале — о том, как долго и яростно сопротивляется он первым морозам, не хочет сдаваться, взламывая первоставный лед…

— Вот и я тоже сопротивляюсь, — глухо проговорил. — Да сил уже нет.

Ядринцев поставил перед ним чашку горячего чая. Сердито выговаривал:

— Не вижу я, Николай Васильевич, чтобы ты сопротивлялся. Не вижу! А вот что силы тратишь попусту — это тебе и слепой скажет.

— Что же делать? — упавшим голосом спрашивал Ушаров. — Где выход?

Ядринцев ходил по комнате, пересекая ее в разных направлениях, половицы скрипели под ногами.

— Выход? Выход у нас один — работа.

— Да разве я не работаю?..

— Работаешь… то-то работаешь! — насмешливо-горько сказал Ядринцев. — Одну рецензию за полгода произвел.

— Да ведь я ее за три вечера написал…

— Вот я и говорю: три вечера поработал, а рецензия вышла отличной. И Благосветлов напечатал ее без проволочек… А что потом? Полгода палец о палец не ударил…

Ушаров не спорил и не оправдывался.

— Эх, Николай Михайлович, мне бы твое упорство, твою веру!..

— Кто же отнимает у тебя эту веру?

— Сам я, видно, и отнимаю… — помолчав, сказал он со вздохом. — Помоги мне, Николай Михайлович, возьми за шиворот, что ли, да тряхни, как слепого щенка… — Вдруг умолк, странно усмехаясь, покачивая головой. — А впрочем, у меня и шиворота не осталось… Как вон у Глеба Успенского: будочник пригрозил нищему взять его за шиворот, а тот ему отвечает: да у меня, батюшка, и шиворота нет… Нет у меня шиворота!..

— Нищим себя считаешь?

— А кто же мы в нашем-то положении?..

— Должен тебе заметить: когда карман пуст — это еще полбеды, а вот когда душа пустой окажется…

— Душа моя уже мертва, — холодно и зло сказал Ушаров.

Он был, как никогда, подавлен, растерян — и ничто не могло поднять его духа, подвигнуть к работе. Сказалось нервное перенапряжение; вскоре Ушаров заболел, слег окончательно, вдобавок ко всему сильно простудившись. И, не приходя в себя, сгорел буквально за четыре дня.


Хоронили его тихим ноябрьским полднем. Падал снег. Ядринцев, глядя на восковое лицо Ушарова, величественно и как бы поверх всего сущего, уплывающего куда-то в пространство, мысленно твердил одну и ту же фразу: «Когда он умер, на челе земная грусть еще лежала… Земная грусть».

Рядом шли Крыжановский, бывший гвардейский подполковник, мулла Фатымов и Ювенал, молчаливый, как сфинкс. Снег все падал и падал, косо летел к земле, и все вокруг было окутано чистой, праздничной белизной.

Крыжановский вдруг вскинул скрипку, прижал к подбородку и быстро провел смычком по струнам, извлекая из них, казалось, не музыку, а живой человеческий стон… И оборвал, опустил смычок, по щекам его текли слезы.

— Не слишком ли велика цена? — сказал он горестно, ни на кого не глядя. — Кому нужно столько жертв?..

8

Вскоре после похорон Ушарова Ядринцев написал два письма — одно графу Соллогубу, с которым был знаком заочно, другое бывшему сибирскому генерал-губернатору, члену Совета министров Деспоту-Зеновичу, прося походатайствовать об освобождении его из мест ссылки. «Уповаю на Вашу доброту и благородство», — писал он Соллогубу, председателю тюремной комиссии, учрежденной год назад. Весной он получил от графа любезную записку, в которой тот просил его принять участие в разработке проекта тюремной реформы… И прибавлял как бы между прочим, что материалы о русских карательных учреждениях составлены, главным образом, по трем известным сочинениям: «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «Сибирь и каторга» Максимова и «Община в тюрьме и ссылке» Ядринцева. По словам Соллогуба, эти произведения имели не только литературное, но и государственное значение… Бот почему Ядринцев надеялся и уповал на поддержку графа, который и сам пользовался в литературных кругах достаточным авторитетом.

Но ответа все не было.

Петербург молчал.

И Ядринцев решил, что ждать милости, как видно, не приходится. И вот, когда он уже перестал, а вернее, устал ждать, смирившись со своим положением, когда, казалось, истекли все сроки и надеяться больше не на что, пришло наконец письмо от Соллогуба: «Вопрос о Вашем освобождении решился благополучно. Поздравляю!» Высочайшим рескриптом Ядринцеву дозволялось избрать местом проживания Петербург либо другой город, по его усмотрению… По его усмотрению! Это была свобода! «Желаньям вновь запрета нет…»

Ядринцев написал Потанину, Аделаиде Федоровне… И стал поспешно собираться, не желая ни дня лишнего оставаться в Шенкурске.

Часть пятая

Если на заре своей истории наша окраина не видела радостных дней, то вера в ее лучшую будущность… должна воодушевить и подкрепить тех, кто отдает свои силы и труд на ее обновление.

Н. Ядринцев

1

Десять лет Ядринцев не был в Петербурге.

И вот он, город его молодости, юношеских грез, сбывшихся и несбывшихся мечтаний! «Я въехал в Петербург, в столицу русского мира, в центр жизни, от которой ожидал спасения, вынырнувши из глубины болот…»

Ядринцев вернулся сюда на десять лет старше, и город, барски раскинувшийся на островах, закованный в каменные латы, встретил его настороженно, холодно, хотя и не смотрел, как раньше, свысока — ну, ну, приятель, каков-то ты теперь?.. Да и сам Ядринцев не испытывал перед ним прежней робости, растерянности — не за милостыней к нему явился, «вынырнувши из глубины болот», а с твердой надеждой взять у него должное, упущенное наверстать!..

Дорога утомила Ядринцева, но держался он молодцом, не желая выглядеть в столице белой вороной. Он был худ, бледен, подтянут и внешне похож на того петербургского денди, которого высмеял когда-то давно, еще будучи студентом, за его модную прическу и «эфирный» жилет… «Ты невозмутим в своем равнодушии, потому что, несмотря на твой эфирный жилет и тончайшее белье, в твою грудь не проникло ни одно человеческое чувство…»

Но сегодня и сам он, Николай Михайлович Ядринцев, приобрел «эфирный» жилет, фрачный пиджак — и остался без гроша в кармане: остатки денег ушли на покупку разной необходимой мелочи. «Будем колонизоваться», — решил про себя Ядринцев. И в тот же день отправился к Благосветлову, надеясь заручиться его поддержкой.

Был канун рождества. Предпраздничное оживление чувствовалось повсюду и во всем — в говоре и смехе прохожих, в веселых окриках извозчиков, в той особой и неповторимой душевной настроенности, которая знакома Ядринцеву с детства: не просто праздника ждешь, а каких-то загадочных и важных перемен… Он шел по набережной. Хлопья снега лежали на гранитных парапетах. Застывшая Нева отливала студеною синевой. В один из домов с веселыми возгласами и смехом вносили большую пушистую елку, и терпкий волнующий запах витал в холодном воздухе.

Ядринцев с интересом разглядывал теснившиеся вдоль набережной дома; он уже бывал здесь когда-то, теперь узнавал и как бы заново знакомился… Навстречу шли спеша и не спеша люди, он и людей разглядывал, жадно всматривался в каждое лицо, точно отыскивая среди них кого-то близкого, нужного, но люди равнодушно проходили мимо, чужие и незнакомые… А где-то рядом, неподалеку, жила Аделаида Федоровна… Адечка Баркова. И Ядринцев, думая и постоянно помня о ней, испытывал одновременно чувство радости от того, что скоро он встретит ее, будет с нею разговаривать, и смутного сомнения, почти суеверного страха перед этой встречей — неизвестно еще, чем она кончится… Но чем бы ни кончилась, а встретиться они должны. Вот только уладит он свои неотложные дела, утрясет денежные вопросы, побывает в редакциях, чтобы с первых дней полная ясность, а уж потом… Он вдруг поймал себя на том, что хитрит и всячески старается отодвинуть, отдалить встречу с Аделаидой Федоровной.

А думалось, по приезде в Петербург тотчас кинется к Барковым…

* * *
Благосветлов жаловался: журнал имеет четыре тысячи подписчиков, а врагов раза в два больше. Цензура усилилась. Прошлый номер висел на волоске… Роман Омулевского запретили. Всего несколько глав и успели напечатать. Вот уж поистине воду в решете не удержишь и вокруг дома не обнесешь! А сам Иннокентий Васильевич был арестован, три месяца отсидел в крепости… Теперь находится в крайне стесненном положении. Говорят, собирается обратно в Сибирь. Не знаю, не знаю, чем все кончится. «Такие вот дела в нашем «Деле», — невесело заключил Благосветлов. Но к Ядринцеву отнесся с пониманием, наговорил комплиментов, выразил надежду, что сотрудничество их и впредь будет плодотворным, и, что самое важное, выдал пятьдесят рублей аванса.

Ядринцев вышел от него богачом. Во всяком случае, забота о хлебе насущном на ближайшее время отпадала, и он мог заняться делами более возвышенными.

На радостях он решил в этот же вечер навестить Барковых. Но в последний момент заколебался, передумал… и оказался в доме графа Соллогуба.


Только на третий день после приезда Ядринцев решился наконец, набрался духу и отравился по адресу.

Жили Барковы неподалеку от набережной, в узком переулке, напротив Вознесенской церкви. Сквозь высокую металлическую решетку виднелся небольшой заснеженный двор. Ядринцев пересек его и постоял у подъезда, смиряя дыхание. Хотел успокоиться, но еще больше разволновался. И в какой-то миг едва не повернул вспять.

Но вот дверь отворена, и он, пройдя узким и довольно светлым коридором, очутился в еще более светлой и, как ему показалось, очень уютной передней, с массивной вешалкой слева и бронзово отливающими тяжелыми жирандолями на стене справа; дальше, в приоткрытую дверь, виднелась часть гостиной, с коврами, картинами, поблескивающим роялем и мягкой мебелью… И Ядринцев невольно отметил, что дом не без роскоши. И тотчас увидел вышедшую смуглолицую женщину, смотревшую на него спокойно и пристально. Он сразу понял, догадался, что это и есть Адя… Аделаида Федоровна Баркова. Позже он обнаружит, что роста она не очень высокого, скорее, среднего и выглядит в свои двадцать лет гораздо моложе, чем показалась ему в первый миг. Он шагнул к ней, вдруг растеряв все придуманные по дороге слова, чувствуя, как от волнения сжимается горло, и, не слыша собственного голоса, проговорил:

— Ради бога, простите, что так… внезапно и без предупреждения.

Она с улыбкой на него смотрела, и по глазам ее, пронзительно синим, чуть увлажнившимся, можно было догадаться, чего ей стоит это внешнее спокойствие.

— Здравствуйте, Николай Михайлович. А мы вас ждали еще вчера… Письмо пришло неделю назад, — говорила она певучим низким голосом, не сводя с Ядринцева пронзительно синих глаз. Странно: позже обнаружится, что глаза у нее не синие, а светло-серые. И в этой неуловимости было что-то загадочное и неповторимое — удивительно, что и через много лет, когда они уже знали друг друга хорошо, вдруг обнаруживалось, что глаза у Аделаиды Федоровны не серые, а глубоко синие, точно два омутка… Она никогда не оставалась одинаковой, в ней всегда обнаруживалось что-то новое, неожиданное.

* * *
Теперь он часто бывал в этом доме. Познакомился с Александрой Ивановной, матерью Ади, простой и доброй женщиной, о которой он и через много лет отзывался с неизменной благодарностью и восторгом: «Это была светлая женщина».

— А знаешь, Николай, — сказала как-то Адя, — я ведь тоже сибирячка. Мой отец был золотопромышленником на Енисее. Ты удивлен? — засмеялась и добавила с шутливой угрозой: — Погоди, я еще и не так разочарую тебя!

Он улыбнулся и сказал с чувством:

— Нет, Адечка, ты меня никогда не разочаруешь. Никогда! И я хочу знать о тебе все, все: какой ты была раньше, как жила, каким был твой отец… Расскажи мне об отце, — попросил он.

Адя помолчала, задумавшись.

— Отец у меня был замечательный человек. А Сибирь я не помню. Вся моя жизнь связана с Нижним, с Волгой. Помню, однажды кто-то о моем отце отозвался нехорошо: дескать, вот не хватало человеку ума сохранить богатство. Мне было до слез обидно за отца, которого я любила бесконечно, и я не смогла от него этого скрыть, все рассказала. Думала, он огорчится, расстроится, а он погладил меня по голове и сказал: «Запомни, Адечка, ум нужен не только для того, чтобы приобретать и сохранять богатство, но еще больше для того, чтобы однажды раз и навсегда отказаться от него…» Я запомнила эти слова. Когда отец умер, мне показалось, что и моя жизнь тоже кончилась. Но жизнь продолжалась, — сказала она. — И продолжается, как видишь.

Они помолчали, глядя друг на друга, и было в этих взглядах столько невысказанного обещания, надежд, так хорошо им было рядом, что уже не было сил этого скрывать.

— Знаешь, Адя, чего я больше всего боялся, когда впервые шел к тебе? — спросил Ядринцев. — Встретимся, и ты окажешься не такой, какой я тебя представлял, рисовал в воображении… видел во сне.

— Даже во сне? — засмеялась она тихо, и глаза ее наполнились синевой. — И какой же ты меня видел?

— Такой, какой ты и оказалась.

— Господи, — сказала она шепотом, — как это прекрасно, что мы встретились! Значит, судьба…

Поздно вечером Ядринцев медленно шел по набережной. Дул ветер, бросая в лицо колючий снег, а он не замечал ни этого снега, ни ветра, переполненный чувствами к Аде Барковой, милой, славной, удивительной девушке. И, едва с нею расставшись, он уже думал о завтрашнем дне, ждал той минуты, когда они опять будут вместе… «Хочу быть рядом с нею всегда», — сказал он себе. И улыбнулся радостно, вспомнив многозначительные Адины слова: «Значит, судьба…»

2

Печальной была встреча с Омулевским. Ядринцев уже знал, что после того, как в журнале «Дело» были напечатаны первые главы его романа «Попытка — не шутка», цензура запретила дальнейшую публикацию, автора обвинили в «дерзости» по отношению к государю, арестовали и несколько месяцев продержали в одиночке Литовского замка. Только недавно Омулевский был освобожден и, по словам Благосветлова, находился в крайне бедственном положении. Ядринцев решил навестить Омулевского, которого, по правде говоря, он считал человеком несерьезным, поверхностным. Предупреждал как-то Потанина: «Человек ненадежный, поэтому, ежели и узнаете, где он, а также будете писать, не очень надейтесь на него, на его аккуратность». И добавлял: «Характер пряничный». И к творчеству его относился холодно: «Омулевский идет дорогой Шеллера-Михайлова, дорогой тенденциозного романа…» И еще резче отзывался: «Об Омулевском говорить не стоит… «Светловым» он только одурачил русскую журналистику. Здесь хотели отыскивать современного молодого человека, а это был просто Федоров в его бархатном сюртучке…» Откуда такая резкость, такое неприятие, казалось бы, понятного и близкого Ядринцеву по идее и духу романа Федорова-Омулевского «Шаг за шагом», того самого романа, о котором Салтыков-Щедрин говорил: «Омулевский в художественном отношении стоит далеко впереди тех более опытных беллетристов, которые идут с ним об руку», откуда же и почему у Ядринцева такое непримиримое, прямо-таки воинственное отрицание? Откуда такая неприязнь? «Он пишет гладко, — как бы отвечая на это, говорит Ядринцев, — он пишет гладко, но все врет… все-то он врет… ничего он не перечувствовал».

Вот разгадка: «Ничего он не перечувствовал». И Ядринцев, уже в двадцать лет знавший, как ему жить и как служить родине, твердо шедший раз и навсегда избранным путем, и от других ждал и требовал этой твердости, не терпел самой малой фальши или неясности: «Все-то он врет». И, как всегда, страстно и горячо изливает душу, делится мыслями со своим «карымским учителем»:

«Дивлюсь я, сударь мой, на восточную интеллигенцию… Мы уж и посидели, и походили, и жизнь нам «курташа» задала, а все еще успели кое-что написать… А что эти люди, хранящие свое драгоценное здоровье и собственную персону, делают, написали ли они что-нибудь, исследовали ли что, принесли ли каким-нибудь трудом пользу?»

Он хотел, чтобы польза была немедленной, ощутимой, сам к этому стремился и от других этого ждал. Люди же, «хранящие свое драгоценное здоровье», вызывали у него искреннее негодование.

Нет, нет,просто «Федоров в его бархатном сюртучке» Ядринцева никак не устраивал, он хотел видеть в современном молодом человеке активного деятеля, истинного борца, не знающего сомнений и колебаний.

Но, вернувшись в Петербург, он узнает, что Омулевский находится в крайне бедственном положении, и, ни секунды не раздумывая, отправляется к нему. Что же тут раздумывать! Жизнь задала человеку «курташа», и он, этот человек, быть может, как никогда, нуждается в поддержке. Все остальное забыто — сейчас не до мелкого самолюбия.

Ядринцев разыскал на одной из дальних васильеостровских линий квартиру Омулевского. Они не виделись больше десяти лет. И помнил его Ядринцев молодым, цветущим, полным внутренних и физических сил человеком, щеголявшим в своей знаменитой бархатной курточке, из карманов которой постоянно торчали какие-то листы, и Омулевский то и дело выхватывал эти листы и торопливо, с загадочной усмешкой что-то исправлял, зачеркивал, дописывал, а потом негромко, чуть нараспев читал свои стихи, которые рождались у него в ту пору легко и весело, словно играючи, иногда на ходу. Ядринцеву казалось, что тот красивый, белокурый юноша, в своем неизменном сюртучке, выйдет сейчас навстречу…

Он поднялся по узкой крутой лестнице, с расшатанными перилами, на третий или четвертый этаж и, не найдя звонка, постучал. Ждать пришлось долго. Наконец открыли. И он увидел худого, бледного человека, со странно растерянным и напряженным выражением лица и глаз, каких-то неподвижных, точно остановившихся в одной точке. Эта странность и неестественность бросалась в глаза, настораживала. И Ядринцев молча вглядывался в лицо стоявшего перед ним человека. Поражал землистый оттенок его лица, небритого, с резкими некрасивыми складками у рта. Человек был в каком-то длинном, неопределенного цвета халате, и Ядринцев мог бы поклясться, что видит его впервые. Только густые и светлые, слегка вьющиеся волосы выдавали в нем прежнего Омулевского… Ядринцев шагнул к нему и остановился, пораженный тем, что Омулевский как бы и вовсе не заметил этого его шага, остался в прежней позе, глядя куда-то мимо, поверх.

— Иннокентий Васильевич… — сказал Ядринцев. Омулевский резко наклонил голову, спросил неуверенно:

— Кто это? Не могу понять. Как будто голос знакомый, а понять не могу…

— Мудрено понять, столько лет не виделись… Но вы присмотритесь, присмотритесь получше. Неужто во мне от прежнего Ядринцева ничего не осталось?

Лицо Омулевского еще больше напряглось.

— К сожалению, я не вижу, — глухо и виновато сказал он. — Совсем не вижу. — И вдруг что-то дрогнуло в его лице, переменилось. — Ядринцев? — быстро он спросил. — Николай Михайлович? Простите меня, ради бога, простите!..

— Да за что же, за что?

Они разом шагнули друг другу навстречу, порывисто обнялись. И Ядринцев не мог сдержать слез, чувствуя, как все в нем, вся душа его переполняется острой, обжигающей жалостью не только к этому больному, изможденному человеку, в котором почти ничего не осталось от прежнего Омулевского, но и к себе, и к друзьям своим, на долю которых выпало столько тяжких испытаний — и не всем, не всем хватило сил выдержать, выстоять под ударами судьбы…

Они прошли в комнату, маленькую и столь убого, нищенски обставленную, что в ней как будто и жилым не пахло.

— Видите, как живут сибирские романисты? — с горькой усмешкой сказал Омулевский и тотчас переменил тему, заговорил о другом: — Давно воротились? Столько лет прошло, столько лет… Даже не верится. А где Шашков, Потанин?.. Как они?

— Шашков перебрался в Нижний. А Потанин пока не освобожден, живет в Никольске.

— Пока. Сколько же может продолжаться это пока? Бедная, бедная российская интеллигенция!.. — проговорил он со вздохом, глядя в лицо Ядринцева невидящими глазами. «Что же с ним случилось? — подумал Ядринцев, не решаясь, однако, сразу об этом спрашивать. — И почему Благосветлов ничего не сказал?»

Но Омулевский, как бы предупреждая расспросы, заговорил об этом сам:

— А я, как видите… на мели сижу. — Он усмехнулся горестно, и складки у рта сделались еще резче и глубже. — Роман запретили. И отыгрались на мне… — Он замолчал.

За окном в белой опуши стояли высокие тополя. И сыпал, точно сквозь сито, мелкий снег.

— Мне Благосветлов говорил о вашем аресте, — сказал Ядринцев. — Но я не мог предположить столь тяжких последствий… Что у вас с глазами, Иннокентий Васильевич?

Омулевский медленно поднял руку и провел по глазам чуть подрагивающими пальцами, будто хотел убрать, сорвать с них невидимую повязку.

— Доктор уверяет, что слепота моя — следствие нервного потрясения. Со временем, говорит, пройдет. А случилось неожиданно. Однажды проснулся, открыл глаза — и ничего не вижу. Думал, ночь еще, оттого и темно. Но было утро… Нет ничего отвратительнее слепоты. Как будто и в этом мире живешь, но и в то же время отрезан от него… Какие только мысли не лезут в голову! Иногда мне кажется, не я один ослеп, а все вокруг ничего не видят… Вся Россия ослепла! — сказал он глухо и умолк, сцепив на коленях руки.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросил Ядринцев. — Скажите, я все сделаю.

— Нет, нет, спасибо, — поспешно ответил Омулевский. — Мне ничего не нужно. Я ведь не один живу… И врач у меня знакомый, прекрасный человек, он ежедневно ко мне приходит. Вы-то как, чем занимаетесь?

— Колонизуюсь помаленьку. Работаю вместе с графом Соллогубом в тюремном комитете. О, доложу вам, тут истинное дело, поскольку связано оно с Сибирью!

— Да, Сибирь… Наверное, и мне от нее не уйти, опять зовет. Поеду вот, наберусь новых сил. А что же граф Соллогуб, он либерал или искренний друг Сибири? — поинтересовался.

Ядринцев усмехнулся:

— Искренний друг… Он спит и во сне видит, когда ему благодарная Сибирь памятник поставит. Ну, да бог с ним, пусть мечтает, лишь бы доброму делу способствовал. Ничего, ничего, Иннокентий Васильевич, мы еще послужим Сибири. Важно, чтобы шаг за шагом, шаг за шагом, как сказал один сибирский романист, идти к своей цели.

Они сидели друг против друга, совсем близко, чувствуя эту близость и сознавая, что есть в ней нечто большее, в этой близости, чем просто взгляды, улыбки, соприкосновение рук. И, может быть, именно поэтому в этот миг Ядринцев особенно остро почувствовал и свою вину перед Омулевским, которого, должно быть, не понимал и недооценивал: нет, не «Федорова в бархатном сюртучке» видел он перед собою сейчас, а по-настоящему стойкого и мужественного писателя Омулевского. И рад был этому искренне. «Что ж, впредь и мне наука, — думал Ядринцев. — Не судить о людях сгоряча».

3

Пришло известно из Сибири: умер генерал Хрущов. Честный воин и труженик Севастопольской страды, он оказался вялым и равнодушным администратором и, кажется, не сделал за время своего губернаторства в Западной Сибири ни одного самостоятельного шага. Сама по себе весть о смерти генерал-губернатора не явилась бы столь значительною, если бы за этим не стоял вопрос: а кто же будет назначен в Сибирь вместо Хрущова? Впрочем, кто бы ни был назначен, думал Ядринцев, а им, сибирякам, надо идти своей дорогой. И вот однажды Ядринцев встретил знакомого журналиста, и тот ему сказал:

— Могу сообщить вам новость: губернаторствовать в Сибирь едет генерал-лейтенант Казнаков. Поздравляю вас от души!

— Да меня-то с чем поздравлять? — усмехнулся Ядринцев. — Не я же назначен генерал-губернатором.

— Поздравляю вас с тем, — пояснил тот, — что Сибири повезло, губернатором назначен высокообразованный, деятельный и, если желаете, благородный человек. Очень заинтересованный к тому же Сибирью.

— Вы его знаете? — удивился Ядринцев.

— Как вас! И мой вам совет — непременно познакомиться с генералом. Могу поспособствовать.

Через несколько дней встреча состоялась. И Ядринцев остался доволен. Генерал Казнаков произвел на него хорошее впечатление. Они проговорили около двух часов, коснувшись в разговоре и вопроса о сибирском университете, что весьма заинтересовало Казнакова.

— Что ж, — сказал он, прощаясь, — вопрос этот действительно очень важный, и я непременно представлю его на высочайшее рассмотрение. А вас, Николай Михайлович, хочу просить: не могли бы вы составить для меня список необходимой литературы о Сибири? Буду весьма вам признателен.


Однажды Николай Михайлович зашел к Казнакову и застал его в парадном виде, сияющего и веселого.

— Ну-с! — улыбнулся генерал своею обворожительной, широкой улыбкой и крепко пожал Ядринцеву руку. — Могу вас порадовать: вопрос об университете одобрен. Государь просит представить проект. Поздравляю вас, Николай Михайлович, и всю Сибирь! — с чувством он сказал. — Как видите, лед тронулся. Пора и нам с вами трогаться, отправляться в Сибирь.

Выйдя от Казнакова, Ядринцев не знал, куда ему прежде бежать, кому первому сообщить эту прекрасную новость, с кем поделиться радостью. Свершилось! Наконец-то свершилось: в Сибири будет, будет свой университет!

Ядринцев быстро шел, почти бежал по Литейному, хотел зайти к Благосветлову, но передумал и помчался в другую сторону, никого и ничего вокруг не замечая.

Он ворвался, прямо-таки влетел в дом Барковых, ошеломив всех своим возбужденным видом, подхватил и закружил Адю — такую мазурку устроил! Адя смеялась и не могла ничего понять.

— Да что случилось, Николай, что произошло?

— Случилось, Адечка, случилось!

Вышла Александра Ивановна, он и ее обнял и расцеловал.

— Только что я был у генерала Казнакова, и он сообщил мне, что государь приказал представить проект сибирского университета. Понимаете, что это значит?

И он опять подхватил Адю, радуясь, как мальчишка. И если бы ему сказали в тот день, что радость его преждевременна, что сибирский университет будет открыт лишь спустя полтора десятка лет, он бы ни за что не поверил. Такой близкой казалась цель.


Лето 1874 года, словно в награду за долготерпение, подарило Ядринцеву немало счастливых дней. В конце июля состоялась помолвка с Аделаидой Федоровной Барковой, а затем и свадьба. «Все кончено! Со вчерашнего дня ношу кольцо на руке, — говорит он друзьям. — Кто я есть? Бедный литератор со случайным заработком. Но Аделаида Федоровна, Адечка Баркова, чудесная и мужественная женщина, разделяя взгляды мои и стремления, не побоялась разделить и бедность…» Впрочем, Александра Ивановна, мать сделала все возможное, чтобы жизнь молодых начиналась безбедно.

Это же лето подарило Ядринцеву и еще одну радость: вернулся наконец из ссылки верный друг и соратник Григорий Николаевич Потанин. И тоже не один, а с женой — Александрой Викторовной Лаврской (бывшей Лаврской), с которой Адя была знакома по Нижнему.

Нередко теперь они собирались в доме Ядринцевых, сибиряки, возмужавшие и, несмотря на многочисленные невзгоды, выпавшие на их долю, а может, и благодаря этим невзгодам, окрепшие духом, твердо стоявшие на ногах: Григорий Николаевич и Александра Викторовна, являвшиеся минута в минуту к назначенному времени; переполненный литературными новостями Николай Иванович Наумов, сборник рассказов которого «Сила солому ломит», вышедший недавно, сделал его чуть ли не самым популярным среди читающей публики.

Приходил Омулевский. Здоровье его поправилось, зрение восстановилось, и он с каким-то трогательным волнением признавался:

— Ах, друзья, вы себе представить не можете, какое это счастье видеть вас всех своими глазами!

И читал новые стихи.

Потанин в то время жил мечтой об экспедиции в Центральную Азию. Семенов всячески его поддерживал, направлял.

Однако первая экспедиция состоялась не в Центральную Азию, а в Крым, куда он ехал с профессором Иностранцевым, чтобы исследовать условия водоснабжения царских имений Ливадия и Ореанда. Перед отъездом Григорий Николаевич зашел попрощаться, и Ядринцев, уже знавший о цели экспедиции, язвительно заметил:

— Слыхал, в Крым едете? Благоустраивать царские владения? Ну, отец мой, поздравляю вас от души! Кто бы мог подумать: бывший каторжник, ссыльный, а сегодня…

— А я слыхал, вы генерал-губернатора собираетесь сопровождать? — не остался в долгу Потанин.

— Да! Но ведь я его сопровождаю не в Крым, а в Сибирь.

Они засмеялись, обнялись: «Что бы мы ни делали, все делаем во имя Сибири!»

* * *
Вскоре Ядринцев отправился на родину, в Омск, где почти десять лет назад он содержался в тюремном замке как опасный государственный преступник, откуда по этапу был препровожден в ссылку и куда возвращался теперь по иронии судьбы одним из ближайших помощников нового генерал-губернатора.

4

Сибирское лето коротко. Едва отзвенят полые воды, сгоняя остатки снега, ударит первый молодой гром, прошумят обвальные дожди, оплодотворяя землю, и земля, пресытившись и отяжелев, погонит из недр своих росток за ростком, рожая неисчислимое множество цветов и злаков; по лугам и забокам, в густолесьях и на лесных опушках, на солнцепеках, вдоль многочисленных речек и речушек, озер и болот зачернеет и закраснеется всевозможная ягода — смородина и ежевика, черемуха и черника, боярка и облепиха, малина, брусника, костяника, калина, морошка… Всего и не перечтешь!

Леса и поля в эту пору полны всякой всячины. А травы — косой не прошибешь.

Богато, щедро сибирское лето, если погода тому способствует — и дожди к сроку, и тепла в достатке.

Но случается, за все лето не выпадет ни дождинки, земля пылью возьмется, потрескается, как трескаются губы, пересохшие от лоры и жажды, хлеба и травы почахнут на корню. Тогда — беда. Голод. Бескормица. Два лета назад Сибирь испытала такое бедствие; в инородческой степи не осталось коней — пало за зиму больше ста тысяч, дошло до того, что прекратилась гоньба по тракту, а нарымские жители, остяки, в порядке ямской гоньбы сами впрягались в телеги…

— Вот вам, Николай Геннадиевич, сибирские контрасты, — говорил Ядринцев Казнакову, зайдя к нему перед отъездом на Алтай, где он собирался поближе познакомиться с положением инородцев и местных крестьян, собрать материал для задуманной большой книги о Сибири. Он еще весной намеревался выехать, тщательно готовился, продумал маршрут, да задержали непредвиденные обстоятельства. — А между тем, — продолжал Ядринцев, — Сибирь считается богатою страной. Все верно — богатая. Но как распределяются эти богатства! Вам уже не раз, полагаю, доводилось слышать это выражение: сибирский рынок, зарождение, развитие сибирского рынка… А что это такое, сибирский рынок?

— Что же это такое, по-вашему, сибирский рынок, Николай Михайлович? — спросил Казнаков.

— Да, вот именно, что же это такое сибирский рынок, которым мы так умиляемся и который делает, между прочим, того же инородца рабом? — горячился, легко воспламеняясь, Ядринцев.

— Но как же так? По существующему положению рынок должен внести оживление, поднять жизненный уровень…

— Чей уровень? — усмехнулся Ядринцев. — По существующему положению уровень одних действительно поднимается, а другие, как я уже говорил, становятся рабами этого рынка… Вы только посмотрите, какая пропасть разделяет людей!

— Отчего же так происходит?

— Да оттого и происходит, Николай Геннадиевич, что зиждется нынешний рынок на односторонней наживе…

— А законы?

— Где они, эти законы? Да и те, что есть, писаны пером. А купец да кулак, мироед сибирский, орудуют топором.

— Так уж и топором?

Ядринцев помолчал, глядя в окно сквозь густое сплетение разросшейся во дворе сирени, перевел взгляд на строгое и спокойное лицо Казнакова, крупное, с правильными чертами, в котором все, казалось, природою было учтено и отпущено в нужных пропорциях — генерал был красив, с благородною осанкой.

— И топором, ваше высокопревосходительство, — ответил Ядринцев. И добавил: — Это вам, Николай Геннадиевич, надобно знать. Как генерал-губернатору.

Потом заговорили об университете. И Ядринцев переменился в лице, помрачнел.

— Что же происходит, Николай Геннадиевич? Проект был одобрен самим государем, а воз и ныне там…

— Надо ждать, Николай Михайлович.

— Но сколько ждать?

— Надо ждать, — повторил Казнаков. — Набраться терпения и ждать, не теряя веры.

* * *
«Веру-то я не потерял», — думал Ядринцев много дней спустя, вспоминая разговор с генерал-губернатором. Пара коней, позвякивая наборной сбруей, катила уже далеко за Томском, где Ядринцев задержался всего на один день, и теперь с жадным, каким-то ненасытным интересом смотрел по сторонам — дорога то огибала леса и лесочки, березовые колки, шла кромкой поля, то ныряла в тенистую прохладу, словно погружаясь в зеленый омут… Жара отступала. Дышалось тут легко, свободно. Хотелось соскочить с возка и шагать, шагать без разбора, напрямик, в глубь леса, манящего своею таинственной тишиной, присущей, как думалось Ядринцеву, лишь сибирским лесам с их первозданной красотой и бесконечностью.

5

Ядринцев сделал крюк — и заехал в Чисторечье. Давно он здесь не был. И как только село показалось, екнуло сердце и память тотчас вернула его в те дни, когда он совсем еще юный вместе со своими друзьями Глебом Корчугановым и Николаем Щукиным ехал по этой же дороге. А потом гостил в Чисторечье вместе с Катей… Подумалось: вот сейчас, сейчас, как только он подъедет к белокаменному корчугановскому особняку, стоящему на крутом берегу Томи, ворота перед ним распахнутся — и навстречу выбежит Катя, такая же, как и тогда, веселая, возбужденная, красивая… Он усмехнулся грустно, сознавая тщету желаний своих, даже бессмысленность — все это было в прошлом. И Кати, разумеется, здесь нет и быть не может: живет она в Иркутске и давно уже не Катя Корчуганова, восторженная гимназистка, а Катерина Фортунатовна Старовойтова, жена чиновника особых поручений, мать троих сыновей, одного из которых, первенца, назвала Николаем… Что это — память о нем, Ядринцеве, или просто совпадение? И у него уже сын растет. И Адечку, Аделаиду Федоровну, жену свою, он любит и ценит как настоящего друга. Отчего же воспоминания о Кате волновали его до слез?

Все тут было на месте — и улица та же, и дом Петра Селиваныча Корчуганова приметен издалека, и, казалось, те же собаки выскакивали из подворотен и с визгливым, отчаянным лаем кидались под ноги лошадям, норовили схватить зубами колеса. И, что более всего поразило Ядринцева, изба Фили Кривого стояла на том же месте, как и прежде, на подпорках, с тем же единственным окном в улицу, другое окно наглухо заколочено, забрано досками, одноглазая, как и сам ее хозяин, еще больше осевшая, казалось, навечно вросшая в землю… Стоит! Двор был пуст, даже пустынен, разверзнут — прясла и вовсе не было, лишь кое-где уцелели спаренные, сплетенные ивовыми прутьями колья. А в дальнем углу, среди густых вольных зарослей полыни, белены и конопли — падалицы, возвышаясь над ними, дерзко и ярко цвел одинокий подсолнух…

Ядринцев спрыгнул с коляски и не спеша вошел в запустелый, распахнутый настежь двор. Пахнуло полынью. И этот запах по какой-то странной ассоциации живо напомнил ему ограду омского тюремного замка и тот далекий знойный день, когда их отправляли в неизвестное… Мяукала кошка в бурьяне. И только подсолнух, вскинув круглую оранжевую шляпу, открыто и смело смотрел на мир, радуясь теплу и свету, сам излучая свет.

«А где же хозяин? — подумал Ядринцев. — Неужто…»

И в это время раздался голос, такой знакомый и характерный, что Ядринцев, не обернувшись еще и не видя говорившего, безошибочно узнал Филю Кривого.

— Гляди-ко, а у нас тутка гости!.. Хозяин из дому, а гости в дом? По чести сказать, дак я и не ждал никого… — говорил он, входя с улицы во двор, маленький, сильно усохший за эти годы, с палкою в руке, на которую он опирался, припадая на одну ногу, с сумкой через плечо, в латаной-перелатанной холщовой рубахе и холщовых же штанах, топорщившихся и вздувшихся на коленях, что придавало ему вид подбитой птицы, которая скачет, ковыляет, распустив крылья, а взлететь не может… Ядринцев смотрел на подошедшего Филю, а тот на него — чуть сбоку, повернув голову, словно целясь одним глазом.

— Что, не узнаете? — улыбнулся Ядринцев. — А ведь я бывал у вас не однажды… Вместе с Глебом Корчугановым. Ну, как живете, дядя Филя?

— Живу-то? А как пень. Старуху похоронил, а сам вот топчу землю — ни богу свечка ни черту кочерга… — ответил. Немалые все-таки перемены произошли во всем его облике — лицо глубже испахано вдоль и поперек морщинами, незрячий глаз еще больше побелел, подернулся туманом, крупнее и резче обозначились на тяжелых, изработанных за долгий век руках сплетения, словно корни деревьев по земле, вздувшихся вен; но перемены эти, как ни странно, делали Филю Кривого еще больше похожим на самого себя, как бывает с засохшим на корню деревом, которое хоть и стоит, но не меняется ни зимой, ни летом… Филя пригласил гостя в дом. И сам зашагал впереди, сильно припадая на одну ногу, неловко выбрасывая перед собой суковатую палку. Нет, время все-таки беспощадно, и никому еще не удавалось против него устоять. Вот и Филя, помнится, был скор да легок на ногу, а теперь, гляди, тоже без подпорок не обходится… Но, оказалось, палку эту взять присудил его случай. Филя сказал об этом просто, как о чем-то обыденном, не заслуживающем внимания.

— Ага, случай… — сказал он с какою-то даже веселой интонацией. — Как раз на троицу это было. Собаками меня затравили…

— Собаками? Как собаками, кто?..

— А-а… — махнул он рукой. — Теперь уж ничего, оклемался, култыхаю помаленьку. А затравил-то Иван Агапыч, корчугановский примак… Однова пошел, зерна хотел чуток попросить. По чести сказать, я уже не раз его просил: возверни, говорю, мой хлеб, коий засыпал однова я в твой анбар да по сю пору и не могу вызволить… Скоко уж лет прошло. И отработал, поди, сполна, на сто лет вперед. А этот злыдень и спустил на меня псов… Дак что собаки… собаки они и есть — собаки. Не в них беда, — философически заметил. — Цыкнет хозяин — не тронут, а науськает… Да бог с имя! Давай-ка мы лутчше отобедаем. Эх, едриттвою налево, заговорил гостя! — проснулся в нем прежний Филя. Ядринцев попытался было остановить старика, сказал, что сыт, но Филя слушать не хотел, засуетился, запрыгал на одной ноге, начал из сумки вынимать всякую всячину — ржаную горбушку с подгоревшим боком, шаньги с картошкой, кусок желтоватого сала, с кристаллически поблескивающими крупинками соли, яйца, достал из-под лавки кринку молока… Все это выложил, выставил на стол, приговаривая:

— Вот и скатерть-самобранка. Чего еще надо?

И Ядринцев, глядя на все это разнообразие снеди, кусков и кусочков, разложенных на столе, вдруг догадался, и догадка больно кольнула, обожгла его: Филя ходит по миру, подаянием питается. Да, да, тем и живет. Хотя и невозможно было, трудно поверить. Но вот же, вот эти зачерствевшие шаньги, ржаная горбушка… «И ели все и насытились. И набрали кусков хлеба… двенадцать полных коробов. Ели и насытились. Как же так, почему? — думал Ядринцев. Казалось, нет сил взять со стола кусок и поднести ко рту. И в то же время не хотелось обижать старика, который уже наливал молоко в чашки, пододвигал шанежки, хлеб. — Как же так? — мучительно думал Ядринцев. — Всю жизнь человек работал не только за себя, но и за других — и вот пошел по миру, стал нищим. Как же так? Где же тут истина? И если истина — в этом, то где же тогда справедливость? — кричало в нем все, протестовало. — Ах, Сибирь, Сибирь, как же ты можешь с этим мириться! Да только ли в Сибири дело?.. И ели все и насытились…» — Ядринцев взял горбушку, разломил пополам, ощутив сладковато-терпкий ржаной запах, медленно поднес ко рту, откусил и запил молоком из чашки. Хлеб был вкусен, а молоко чуть отдавало полынью.

Потом Филя проводил гостя до ворот, вернее, до того места, где когда-то стояли ворота. Ядринцев сел в коляску. Мелькнула перед глазами одинокая фигура старика, опирающегося на толстую суковатую палку. А посреди пустынного распахнутого двора дерзко цвел высокий подсолнух…

И вот уже двор корчугановский — с прямыми, точно расчерченными, дорожками, зеленый, чистенький, прибранный двор. По одной из дорожек, от дома, шел не спеша, с достоинством широкоплечий, довольно тучный человек, в котором Ядринцев узнал Ивана Агапыча, главноуправляющего корчугановскими делами. Солидным стал Иван Агапыч Селезнев, борода ухожена, цепочка, свисающая из верхнего карманчика, серебрится на солнце. Взгляд твердый, уверенный, но и вопросительный: кто, по какому делу? Ядринцев замешкался, не зная, как доложить о себе — может, просто напомнить о тех давних гостеваниях в этом доме, назвать себя, и примут его как дорогого гостя, а может, и не надо ничего напоминать — пусть прошлое останется прошлым. И он представился:

— Столоначальник губернского совета… Вот заехал к Петру Селиванычу Корчуганову по важному вопросу.

— Петр Селиваныч хвор. Что вас интересует?

— Я не задержу его долго, — сказал Ядринцев таким тоном, что Иван Агапыч не посмел перечить, вздохнул и молча пошел к дому. Взошли по гулким ступеням на веранду, просвеченную солнцем, и тут Ядринцев увидел Петра Селиваныча, сидевшего у небольшого низкого столика в мягком кресле. Ядринцев остановился в нескольких шагах от него, внимательно, с интересом вглядываясь в лицо старого Корчуганова, не сидевшего даже, а полулежавшего в глубоком кресле, как бы утонувшего в самом себе — эта странная метафора поразила Ядринцева, ибо точнее, чем «утонувшего в самом себе», трудно было сказать что-либо об этом грузном человеке, с тяжелою, чуть откинутой головой и нездоровой багровостью одутловато-вялого крупного лица; однако глаза его были остры и зорки и жили как бы сами по себе, независимо от его тела. Глазами он и указал на второе кресло, стоявшее по другую сторону столика:

— С кем имею честь?

— Столоначальник губернского совета Ядринцев…

Стоявший за спиной хозяина, будто статуя, Иван Агапыч подсказал:

— Вы погромче, он плохо слышит.

— Петр Селиваныч! — повысил голос Ядринцев. — Заехал вот к вам по одному важному делу.

— Вы из Томска?

— Нет, я из Омска. Занимаюсь крестьянскими вопросами…

— Какими же вопросами вы занимаетесь? — Петр Селиваныч, зорко поглядывая на гостя, зачем-то взял стоявшую сбоку, у кресла, поблескивающую инкрустацией, даже и на вид тяжелую трость, придвинул и поставил между ног, слегка выпрямившись и опираясь на нее; Ядринцеву знакома была эта трость с давних пор — старый Корчуганов, должно быть, дорожил ею, как реликвией, берег пуще глаза. — Вопросов у крестьянина много. Да и крестьяне бывают разные…

— Да, да, — сказал Ядринцев. — Вот вы, Петр Селиваныч, тоже ведь крестьянин…

— А кто ж я, по-вашему? Всю жизнь на земле.

— И Филя Кривой тоже крестьянин… Есть разница между вами?

— Вы меня с Филей Кривым не равняйте, — как бы даже обиделся, хмуро глянул Петр Селиваныч.

— Хорошо. Вас и Филю я взял — как две крайности. Но ведь немало еще и таких, которые стоят между вами — одни к вам поближе, другие к Филе. Последних, я думаю, побольше… Сложились ненормальные экономические отношения.

— В чем же вы усматриваете эту ненормальность?

— Тут причин, Петр Селиваныч, много, но одна из них, полагаю, немаловажная, заключается в кабальной зависимости бедных, беднейших и вовсе неимущих, как Филя Кривой, крестьян от деревенских монополистов, которые захватили лучшую и большую часть земель, пользуются для ее обработки дешевой, а иногда и вовсе дармовой силой тех же бедных, беднейших и неимущих крестьян, что, в сущности, является неприкрытым мироедством… — Ядринцев говорил быстро, жестко, не особенно заботясь о выборе слов, а может, как раз и выбирая слова похлеще, поточнее, иначе-то правду и не скажешь, а ему хотелось сказать эту правду и увидеть, понять, как отнесется к ней Петр Селиваныч Корчуганов, у которого была, конечно, своя правда, отличная от этой, и ею он дорожил не меньше, чем инкрустированной своей тростью, с которой он точно сросся, потерять ее — все равно, что утратить часть себя. — Мироедство, — продолжал Ядринцев, — произрастает, как я уже говорил, на почве обесцененного, дармового труда бедняков, которые работают иногда за кусок хлеба. Как этому положить конец?

Петр Селиваныч смотрел зорко, и в живых острых глазах его тлела насмешка.

— Вы ко мне за советом? — не без иронии спросил. — А выходит интересно: я выручаю, даю наперед хлеб, деньги, и я же — мироед? Интересно выходит!..

— Вот этот ваш кредит, Петр Селиваныч, и оборачивается кабалой.

— А я никого не неволю — сами идут ко мне, просят.

— Вы помогаете, а они жалуются, — вставил молчавший все это время, истуканом стоявший за спиной Корчуганова Иван Агапыч Селезнев и со сдержанной яростью добавил: — Ну, я этих жалобщиков!..

— Что же вы с ними сделаете? — спросил Ядринцев. — Собаками затравите?

Селезнев побледнел, потом лицо его медленно стало багроветь, скулы шевельнулись, точно их свело, и он молча, тяжело отвел взгляд в сторону.

Петр Селиваныч усмехнулся.

— А что же вы, интересуюсь, делать собираетесь, чтобы спасти голодранцев, навроде Фили Кривого?..

— Думаю, — помедлив сказал Ядринцев, — для начала стоило бы парализовать частные кредиты, кабалу кулацкую…

— А потом?

— А потом создать сельские банки, кредиты для крестьянских нужд. И строго контролировать отношения нанимателя со своим рабочим…

— Пустое, — насмешливо и спокойно возразил Петр Селиваныч. — Пустое политиканство. А политикой, как известно, сыт не будешь. Слова-то всякие да рассужденья умные хороши на сытый желудок. А моя пшеничка державу кормит…

— Вот пшеничка, Петр Селиваныч, и есть — ваша политика. А говорите, политикой не занимаетесь!

— Ну что ж, — согласился охотно Петр Селиваныч, — коли так, значит, моя политика верная. Поскольку она кормит!.. — повеселел он и оживился. — Вот и нам на голодный-то желудок не след вести разговор. Иван! — не оборачиваясь и не глядя на своего главноуправляющего, приказал: — Вели-ка обед собирать. А то человек с дороги…

— Нет, нет, — сказал Ядринцев, — не беспокойтесь. Я сыт. Спасибо. Только что обедал.

— Где ж это вы успели отобедать? — усомнился Петр Селиваныч.

— Филипп Иваныч угощал.

— Филя Кривой? — прищурился Петр Селиваныч, и массивная многоцветная трость дернулась в его руке. — Вон как! И чем же, интересуюсь, потчевал вас Филя, какими заморскими кушаньями?

— Хлебом.

— Ну-у, известное дело, — протянул Петр Селиваныч, и при этом рыхлое, как бы расползавшееся его тело конвульсивно, толчками содрогалось от беззвучного, внутреннего смеха, — известное дело, у него же калачи на березах растут, у Фили-то Кривого.

— Так ведь и у вас, Петр Селиваныч, калачи тоже не на березах растут.

— Верно, — враз построжел, нахмурился, зорко смотрел из-под лохматых седых бровей. — Верно, и у меня не на березах. Зато моему хлебу нет цены.

— Всякому хлебу есть цена. И вашему, Петр Селиваныч, тоже.

— И как же вы оцениваете мой хлеб?

— Дорог. Слишком дорого достается он… мужикам чистореченским, крестьянам, о которых у нас с вами разговора, к сожалению, не получилось. Думаю, и не получится.

— Так вот, значит, с каким вы разговором ко мне… — сардонически усмехнулся Петр Селиваныч и тяжело откинулся в кресле, как бы погружаясь, уходя в себя, в какую-то жуткую и неотвратимую глубину собственной плоти; лишь взгляд его по-прежнему был жив, остро смотрели глаза. — Ну, ну… Приехали, стало быть, мужиков из корчугановской кабалы вызволять? Спасать Филю Кривого… Ну, ну!..

— Мужик, Петр Селиваныч, придет время, сам себя спасет, — ответил Ядринцев, утрачивая всякое желание продолжать разговор с Корчугановым, дни которого, как видно, были уже сочтены. Но за спиной у него, как тень, стоял Иван Агапыч Селезнев. Стоял и ждал.

«Нет, нет, Сибирь не была обетованного страною, — думал Ядринцев. — В экономической жизни она испытала общую участь — рядом с богатством и горькой бедности. Страна контрастов, она еще резче выразила это различие состояний, различие богатства и бедности. Земледельческая кабала существует во многих местах Сибири; ближе сказать, трудно было бы найти место, где бы это явление не существовало…»

6

Проснувшись, Ядринцев некоторое время лежал неподвижно, боясь потревожить жену. Всякий раз он удивлялся необыкновенной ее чуткости — словно тот внутренний толчок, разбудивший его, каким-то странным образом передавался и ей. Аделаида Федоровна тотчас, как только он открыл глаза, беспокойно спросила:

— Ты почему не спишь? Душно? Открыть окно?

Знобящий предутренний холодок, как только она растворила окно, проник и наполнил комнату.

— А ты почему не спишь? Я тебя разбудил?

— Разбудил, разбудил… — смеялась она тихо, сдержанно, и в этом смехе ее чудилось что-то таинственное, неразгаданное, как таинственен был предутренний воздух, наполнявший комнату.

— А знаешь, о чем я подумал?

— Знаю.

— Как? — удивился он. — Откуда ты знаешь мои мысли?

— Чудной, мы же рядом, совсем близко, и я чувствую, о чем ты думаешь и что происходит в тебе… Даже во сне.

— Даже во сне? — притворялся он, подыгрывая. — И что же мне снилось сегодня? Скажи.

— Тебе всегда одно и то же снится, — серьезно сказала Аделаида Федоровна. — Ты спишь и видишь свою книгу — она не дает тебе покоя даже ночью, даже во сне. И я тоже беспокоюсь и думаю: как тебе помочь, что бы такое сделать, чтобы ускорить, облегчить твою работу?

— Спасибо, Адечка! — поцеловал он жену. — И знай: уже одно, что ты рядом, делает меня сильнее. Мы напишем нашу книгу. Мы сделаем все, что задумали. Сделаем! — шептал он, глядя в темноту, улавливая в ней колебание каких-то странных гигантских теней, возможно, движение воздуха, а возможно — и даже вполне возможно — течение самого времени… Он вспомнил, как однажды отец говорил, что чувствует течение времени… Он тогда удивился. Сейчас это чувствовал сам. И чем дольше вглядывался, напрягая зрение, тем отчетливее обозначались, вырисовывались тени, как бы прорезая сквозь толщу вселенского мрака — и вот он уже видел, различал бесформенное пятно на противоположной стене, которое постепенно обретает и форму, и цвет, но это уже позже, когда совсем развиднеет, и пронзительным обновленным светом наполняется все вокруг; свет отражается и на стенах, и на картине, висящей на стене, и на лице спящей жены, таком чистом и безмятежном, каким оно бывает только в минуты утреннего покоя.

«Мы сотворили утро! Слышишь, Адечка? — мысленно говорил он жене, зная, что и во сне она его слышит. — И у нас впереди — целый день. Целая жизнь! Встаем? Встаем!..»

Он поднимался, выпивал чашку чая и садился за письменный стол.

* * *
Любовь к жене и детям, которые казались Ядринцеву совершенством, не была, однако, всепоглощающей, не мешала, а даже напротив, способствовала тому делу, которое он считал для себя главным — служению Сибири. Ядринцев в это время работал над книгой «Сибирь как колония», хотел закончить ее непременно к трехсотлетию освоения Сибири, но этим не кончался круг его интересов — у него было достаточно других дел, обязанностей по службе; и он постоянно был заряжен, прямо-таки наэлектризован новыми идеями, мыслями — однажды объявил жене, что для Сибири сейчас весьма и весьма важно иметь свою неофициальную, литературную газету в которой можно было бы освещать самые острые вопросы различных сторон жизни… И, хитро посмеиваясь, спрашивал:

— А что, Адечка, похож я на издателя?

Можно было не сомневаться: от мысли об издании «вольной» сибирской газеты он уже не отступится.

И в то же время его ни на секунду не оставляет мысль о сибирском университете.

— Не пойму, ваше высокопревосходительство, — говорил он Казнакову, — как можно спокойно к этому относиться! Прошло столько времени, а воз и поныне ни с места. Кто его сдвинет? Государь, видно, забыл свое обещание, так надо напомнить…

— Терпение, мой друг, — Казнаков умел сохранять спокойствие и ровность в самые, казалось, затруднительные минуты.

— Терпение? — горячился Ядринцев. — Сколько же, позвольте вас спросить, можно терпеть? Триста лет Сибирь все терпит, терпит и терпит… Сколько же еще?

— Вы правы, Николай Михайлович, — согласился Казнаков. — Вопрос об университете не имеет себе равных по важности — и уходить от него нельзя. Будем писать новое представление. Будем упорствовать и добиваться своей цели. Прошу вас, Николай Михайлович, письменно изложить на сей счет свои соображения.

— Я готов, — весь так и засветившись, ответил Ядринцев. У него в минуты возбуждения даже слегка оттопыренные уши вспыхивали, остро поблескивали за стеклами очков продолговатые темные глаза. Ядринцев стремительно ходил по кабинету, пересекая его в разных направлениях, и фалды расстегнутого серого пиджака при каждом шаге отлетали в стороны, точно крылья птицы, которая готовится взлететь. — Я готов, Николай Геннадиевич, хоть завтра представить вам письменные соображения.

И в тот же день, отложив все дела, Ядринцев приступил к составлению нового рапорта на высочайшее имя, работал с неменьшим жаром и увлечением, чем над книгой о Сибири, не догадываясь и не отдавая себе отчета в том, что книгу-то он, в сущности, и не откладывал, а напротив, продолжал писать для нее новую главу:

«Сибирь страна еще почти не початая в научном отношении; ученые экспедиции, отправлявшиеся туда для исследования края, успели разработать только весьма незначительную часть имеющегося в ней научного материала… — Подошел он к главному и готов был это главное написать аршинными буквами, дабы не проглядели, заметили близорукие и всемогущие государственные деятели, министры и сам государь, и приняли бы незамедлительные меры. — Научный центр в самой Сибири дал бы возможность сосредоточенным в нем ученым силам исследовать край с большим удобством и с необходимыми для успешности работы последовательностью и постоянством… — И продолжал убежденно и горячо. — Сибирь вообще крайне нуждается в людях с высшим образованием, и удовлетворить эти нужды не могут высшие учебные заведения империи, куда учащиеся должны следовать за четыре-пять, а иногда и более тысяч верст; словом, представляется ныне настоятельная необходимость возвысить уровень образования в Сибири, дать местным ее уроженцам средства развивать и оберегать свои умственные силы на пользу самой Сибири, что может быть достигнуто только учреждением университета в этом крае».

Научный центр в Сибири? А почему бы и нет!

Между тем, когда Ядринцев мечтал об этом, на пять миллионов человек, населявших необъятные просторы Восточной и Западной Сибири, было всего лишь пять гимназий. Попытка открыть еще две, в Омске и Тюмени, ни к чему не привела: не хватало, не было в Сибири преподавателей. И генерал-губернатор Казнаков велел вписать в представление и этот весьма поучительный пример…

Потянулись дни ожиданий.

И вот наконец последовало высочайшее повеление (в который уже раз!) об открытии Сибирского университета. И все шло, казалось, к тому: министерство народного просвещения даже сочло нужным указать, что для привлечения в Сибирь достойных профессоров надобно положить для оных оклады в полтора раза выше в сравнении с европейскими университетами; министр финансов не возражал; Государственный совет поддерживал… Так благоприятно все складывалось! А между тем ни через год, ни через два, ни даже через десять лет сибирский университет еще не будет открыт…

7

Внезапно заболел генерал Казнаков. Разнесся слух: болезнь опасна. Со дня на день ждут из столицы лейб-медика. Другие утверждали, что по личному распоряжению государя в Омск выехал профессор Боткин. Между тем Боткин был в то время занят устройством первой бесплатной российской больницы и находился в Петербурге безвыездно. Не спешил, как видно, и лейб-медик на помощь к сибирскому генерал-губернатору.

Ядринцев решил навестить Казнакова. Зашел под вечер, когда солнце, скатившись за Иртыш, расплескало по воде плавленую медь, отчего вода казалась густой, тяжелой и медлительной. Губернаторский дом показался угрюмо-настороженным, притихшим; ходили тут на цыпочках, разговаривали вполголоса. Ядринцеву пришлось долго ждать, пока где-то там, в глубине дома, решали — допускать его к больному или не допускать. Наконец вышел доктор, сказал строго:

— Больной настаивает. Но я вас прошу: никаких раздражающих разговоров. И недолго, голубчик, совсем недолго.

Ядринцева провели к генералу. Вид его поразил; бледное, с синюшной отечностью лицо, вялые руки поверх одеяла… Увидев Ядринцева, Казнаков попытался приподняться, но только покрутил головой, вминая подушку, и слабо улыбнулся.

— Вот видите, друг мой… Подвел я вас, — голос хриплый, сдавленный. Ядринцев мягко возразил:

— Да в чем же вы меня подвели, Николай Геннадиевич? Ни в чем вы меня не подводили. А помогали бескорыстно — это да. И я вам за многое благодарен.

— Нет, нет, подвел, — упрямо повторил Казнаков. — И не только вас… всю Сибирь. Надежду, веру вселил… а практически ничего не сделал. Вот и университет… Обидно!

— Вам не в чем себя упрекнуть, вы сделали все возможное, — попытался утешить его Ядринцев, но, видно, не утешил. Казнаков горестно усмехнулся:

— Значит, не все, коли вопрос не решен. Вот уже пятый год бьемся, а результатов не видно…

Ядринцев хотел сказать, что он уже не пятый, а двадцатый, да, двадцатый год занимается университетским вопросом, но передумал. Такая надломленность, безнадежность звучали в голосе Казнакова, обычно бодрого и энергичного, уповавшего всегда на терпение и упорство… И вдруг утратившего все это на глазах. Что с ним произошло?

Смутно было на душе, беспокойно: неужто и на этот раз вопрос останется нерешенным? Последующие события подтвердили самые горькие опасения.

А Казнаков так и не смог окончательно прийти в себя, воспрянуть духом. И, отчаявшись, уехал в Петербург, навсегда распрощавшись с Сибирью, равно как и с мыслью о сибирском университете.

8

Ночь оказалась бессонной. Ядринцев лежал, глядя в темноту, и думал, думал… Иногда чудилось, что подхваченный течением, он плывет куда-то, несется среди оглушающего вселенского безмолвия, а может, просто-напросто кружит на месте, как попавшая в полосу света ночная бабочка… Странное это было ощущение.

Взошла луна, выскользнула из-под облака, не луна даже,а лишь малая ее частичка, острый бледно-желтый серпик, точно скибка недоспевшей дыни, и свет от него исходил слабый, немощный. Ядринцев встал и подошел к окну, долго всматриваясь в звездное небо. Звенящая тишина стояла вокруг, и мысли в этой тишине рождались отчетливые и неожиданные. Стараясь не стучать дверьми, чтобы не поднять весь дом на ноги, он спустился вниз, во двор, где темнота казалась еще плотнее, непрогляднее, отворил калитку и неторопливо, наугад, пошел к реке, обдавшей его знобящей свежестью. Вода аспидно чернела внизу, казалась близкой. Ядринцев сделал еще несколько осторожных, крадущихся шагов и остановился, чувствуя, почти физически ощущая стремительное движение под ногами… Земля летела. Или он сам летел? Звезды над головой совершали свой извечный танец. Обломок луны мчался сквозь редкие облака по какой-то странной, причудливой параболе… И не было сил прервать, остановить это кружение. Что он мог сделать? Желание быть сильным — естественная потребность человека. И Ядринцев не был исключением. Он, как и многие, хотел сделать мир лучше и чище — в этом видел смысл жизни. Однако подчас забывал о том, что хрупкое человеческое желание и грубая, жестокая действительность находятся в постоянном противоречии. Впрочем, нет, он этого ни на минуту не забывал, но всякий раз, сталкиваясь с действительностью, которой заправляли ненавистные ему Кондраты (так именовал он обобщенный тип людей всемогущих и ненасытных в своем стремлении к богатству и власти), всякий раз, сталкиваясь с грубой силой этих Кондратов, он терялся и негодовал. Мир виделся ему разъятым, разъединенным на две неравные части — добра и зла. Чего больше? И то и другое творили люди. «Так что же тогда такое человек? — спрашивал он себя. — Народ, современное общество… Неужто это чурбан, о котором и говорить не стоит, наше общество, не умеющее за себя постоять, обреченное на вечное молчание… И не проймешь его, не проймешь ни словом обличения, ни словами любви, ни мольбой и слезами… Оно молчит, не подавая никаких признаков жизни. Безжизненное общество… Это страшно! Нет, нет. А может, оно содержит и несет в себе нечто живое, ценное, скрытое глубоко?..»

Плывет над Сибирью ночь, долгая, томительная. И сквозь плотную, тяжелую, ощутимую тьму Ядринцев как бы пытается разглядеть, мысленно объять — и видит эту громадную, величественную страну, раскинувшуюся на тысячи и тысячи верст. Да будет благословенной эта земля! Что ее ждет? И что он, Ядринцев, может для нее сделать?

«Мне чудится, — думает он, — что в ней где-то таится чистый источник жизни, где-то лежат заколдованные народные силы, где-то скрывается тайна грядущего… Тайна грядущего! Как его разгадать? И эта страна предстает предо мною неразгаданным, таинственным краем противоположностей и контрастов, — говорит он уже не себе, а кому-то другому, третьему, всем.

Страна мороза и тропического лета, страна, где нагоняется холод и задаются бани одновременно, страна светлого неба и мрачного существования, страна, где много хлеба и люди вымирают от голода, страна здорового воздуха и ужасных эпидемий, страна обильная серебром и золотом, но где казенные заводы идут в убыток, страна прекрасных природных путей и безобразных дорог… страна, где за расстоянием теряется человеческий стон… страна, в которой злоупотребления не составляют редкости… страна богатств, роскоши и истощения… страна надежд и отчаяния… красоты и безобразия — и тем не менее край непробужденных сил и загадочного будущего…» Хотелось понять эту загадку, приблизить будущее.

Ему вдруг пришло на память очень давнее. Он ездил с отцом в деревню, будучи совсем еще маленьким, и увидел впервые, как сеют хлеб. Шел мужик пахотою и широкими плавными взмахами раскидывал зерно. Движения его были однообразны: мужик брал из подвешенного на мягкой бечевке спереди лубяного короба горсть зерна, отводил руку назад, за спину, и, как бы описывая в воздухе перед собою полукруг, взмахивал справа налево, раскидывая зерно по черной, лоснящейся земле… Справа налево, справа налево! Мальчика поразило это странное, непонятное действо мужика: как же можно кидать в землю зерно? Отец, помнится, улыбнулся и пояснил: «Он это зерно не просто кидает, а сеет». — «Зачем?» — «Чтобы выросло из одного зерна много зерен».

Ядринцев не знал еще тогда, будучи ребенком, такой простой, но глубокой закономерности, он понял это много позже, осознал — какая вера нужна человеку, чтобы, бросая в землю зерно, знать, что оно, вобрав в себя благодать этой земли, а затем и воздуха, света, тепла, прорастет, наберется сил, вызреет и поднимется новым колосом; какая же вера нужна, чтобы знать, что ты не просто швыряешь, раскидываешь зерно, а сеешь, с е е ш ь  для того, чтобы родился и вызрел хлеб! Это было так же просто, как воздух, небо, земля… И Ядринцев, думая сейчас об этом, вдруг уловил причудливую связь всего этого с его душевным настроем — колебаниями, мучительным беспокойством, желанием тотчас видеть отдачу, плоды своих усилий. Но зерно прорастает не сразу.


Ядринцев провел эту ночь на ногах. И видел рождение утра. Видел, как медленно редела, рассеивалась, точно преображаясь внутри самой себя, тьма, наполняясь живыми, трепещущими красками. Поначалу смутно, а затем все более отчетливо, рельефно начали проступать прибрежные кустарники, деревья, дома, улицы; на фоне розовой, наливающейся и различающейся полосы обозначилась заиртышская степь. Просвистела птица. Потом другая, третья… Ударило глухо что-то по воде — наверное, прилетели утки. И тотчас прозвучал где-то очень далеко протяжный и непонятный голос. Что это? — спросил себя Ядринцев, напряженно прислушиваясь. — Что это? — спросил он еще раз, охваченный знобящим предчувствием, что вот сейчас, сейчас наконец-то поймет и разгадает что-то для себя очень важное, большое и очень важное. И вдруг подумал: а может, это крик младенца, родившегося на заре? И этот крик нарушил молчанье, разбудил тишину… Аминь!

Наступало утро.

9

После того как уехал Казнаков, начались осложнения по службе — да и не служба держала тут Ядринцева, не канцелярия с ее казенными порядками, которые ничего, кроме отвращения, не вызывали у него; он тяготился ею, поскольку служба, канцелярские обязанности все больше и больше отнимали времени, почти целиком втягивая его в круг бесконечных и зачастую бесполезных, ненужных дел… Ядринцев понял: пора оставить службу.

— Вот что я надумал, Адечка, — сказал он однажды жене. — Не знаю, одобришь ли ты мое решение, но иного выхода я не вижу: надо возвращаться в Петербург.

— Что-нибудь случилось? Неприятности? — испугалась Аделаида Федоровна.

— Нет, нет, ничего не случилось… — успокоил он ее. — Но сейчас, как это ни странно, для Сибири можно сделать больше, находясь от нее вдали. Попробуем открыть газету…

— Конечно, это очень важно, я понимаю, но для этого понадобятся деньги. А у нас…

— А у нас, Адечка, денег нынче, как никогда, меньше всего, — улыбнулся Ядринцев. — Ты права. Но газету мы все-таки откроем! Такую, которая бы по-настоящему стала рупором Сибири. Да, вот так: сибирская газета — в Петербурге! — говорил он, однако, так, словно оправдывался перед самим собой. — И не с пустыми руками мы едем в Петербург; завершена книга…

Он знал, что вернется еще в Сибирь, непременно вернется, и все же расставание с родиной, как никогда, было грустным. Чувство вины перед нею не покидало, мучило его, вины и обиды — будто не по своей воле он уезжал, а был силою оторван, выдворен, как случилось уже однажды, много лет назад…


Петербург встретил холодом. Промозглый ветер дул с Финского залива. Пасмурное небо — точно провисшая под тяжестью свинцово-серых туч крыша над головой, которая вот-вот рухнет, не выдержав собственной тяжести…

Но Ядринцев не замечал этой отвратительной погоды. Потому и не замечал, что была еще другая, по его мнению, погода, которую делают сами люди… Он приехал в Петербург делать погоду!

И тотчас, не переведя духа, окунулся с головою в дела — начал хлопотать об издании новой своей книги «Сибирь как колония», только что законченной, вошел в комиссию экспертов по переселенческим вопросам, имел аудиенцию у министра внутренних дел, после которой радостно сообщал своему другу:

«Самая главная для тебя новость: я добился, о чем мы с тобой мечтали. Я издаю газету еженедельную «Восточное обозрение».

Впрочем, Ядринцев, как всегда, спешит и опережает события: до выхода первого номера еще больше года. И все-таки разрешение есть, получено. Он рад, что все так удачно складывается; рад, что застал в Петербурге друзей — Потанина, только что вернувшегося из экспедиции, Наумова, который вместе с Глебом Успенским, Гаршиным, Скабичевским и Златовратским вершил сейчас дела в «Русском богатстве», Омулевского, других сибиряков. И где бы ни появлялись они теперь, слово Сибир звучало как пароль, как призыв к действию, борьбе.

И с квартирой вышло удачно — сняли в самом центре, на Исаакиевской площади.

— Колонизовались как следует, — говорит он Наумову. Друзья не виделись несколько лет, внимательно присматривались друг к другу, точно заново знакомясь. — Ну, а как ваши дела? Приумножаете «Русское богатство»?..

— Не без вашего участия, — отшучивался Наумов. — Ваши очерки об Алтае всем понравились. А Гаршин, прочитав их, грозился даже махнуть в эту «Сибирскую Швейцарию», которую вы так чудесно изобразили, и подняться на Белуху.

— Гаршину передайте привет, — растроганно сказал Ядринцев. — Прекрасный писатель. А как семейство ваше? Татьяна Христофоровна здорова? Кланяйтесь ей да скажите, что мы с Адечкой приглашаем вас на новоселье. Непременно, в ближайший же четверг.

Все складывалось для Ядринцева удачно, и он не без оснований называл это время счастливым; время, наполненное трудами, свершением надежд: как-никак и университет в Сибири заложен, хотя до открытия его еще далеко, и вопрос об издании газеты решен, и книга его о Сибири вот-вот выйдет, и друзья рядом, и в семье все хорошо — дети здоровы, растут, старший сын в неполных семь уже читает бегло, звучно раскатывая букву «р»: «Пап, а в Сибир-рь мы скор-ро вер-рнемся?»

Аделаида Федоровна еще больше похорошела. И Николай Михайлович иногда в порыве чувств, обнимая жену, признается: «Адечка, да ведь этак я вторично могу влюбиться… Пощади».

* * *
Однажды встретились с Потаниным на Литейном. Был первый день марта, тихий и теплый. Снег лежал серый, слегка подтаявший. Ядринцев шел, бережно держа в руках картонный игрушечный домик, сделанный так искусно, что глаз не оторвешь, как настоящий — с окнами, дверью, трубой на крыше…

— Это не квартиру ли для редакции «Восточного обозрения» раздобыли, господин издатель? — шутливо спросил Потанин. — А я гляжу: кто это, думаю, с такою ношей спешит?

— Квартиру, квартиру, — смеется Ядринцев. — Вот и печь имеется, дров надобно только раздобыть… Так что ждем авторов!

Они вышли на Невский, и тут неожиданно какой-то человек выскочил навстречу, чуть не сбив Ядринцева с ног. Картонный домик в его руках хрустнул, труба отлетела напрочь и упала в снег… Ядринцев остановился, глядя вслед бежавшему человеку:

— Ах, господин, что вы наделали!..

Тот вдруг тоже остановился, обернулся. Лицо его было искажено какою-то болезненной гримасой, глаза блестели.

— Вы повредили нам дом, — сказал Ядринцев растерянно. — Сломали трубу. Как же теперь печь топить?

— Какую печь? — дрожащим, сиплым голосом спросил человек. — Какую трубу? Господа, разве вы ничего не знаете? Ничего не слышали?..

Ядринцев и Потанин переглянулись.

— Нет, не слышали. А что? Что случилось?

Мимо пронеслись санки, запряженные парой гнедых коней, и кучер, размахивая над головою вожжами, что-то прокричал. Они не поняли. Ворона каркнула, сорвалась с оголенного сука и косо унеслась прочь. И вдруг наступила оглушающая, тревожная тишина, длившаяся неизвестно сколько.

— Государя убили, — сказал наконец человек, стоявший в трех шагах. — Государя убили… Только что, на моих глазах. Государя!.. Бомбой… — Он резко повернул и, рыдая, побежал дальше, выкрикивая: — Государя! Бомбой! Государя…

— Мистификация какая-то, — пробормотал Потанин. А Ядринцев, разглядывая смятый с одного бока, поврежденный картонный домик, которым хотел он порадовать своих детей, огорченно вздохнул:

— Какая жалость! Трубу сломали…

* * *
Петербург погрузился в траур. Питейные и увеселительные заведения были закрыты. Движение поездов остановлено. Под вечер ударили колокола, тревожным гулом наполнив воздух. Слухи из уст в уста передавались, разносились по городу. Говорили, что когда доктор Дворяшин снял с правой руки государя перчатку, то с ужасом увидел совершенно сплюснутое обручальное кольцо… Передавали подробности: будто бы когда государю сделали впрыскивание сернокислого эфира, ему стало лучше, и он открыл глаза. Появилась надежда… Находившийся при нем неотлучно профессор Боткин послал за снарядом для переливания крови. Но потом наступило ухудшение… Говорили, что человек, бросивший бомбу, тоже пострадал, через три часа умер, успев, однако, назвать свою фамилию: Гриневицкий. Кажется, поляк. Господи, чем же государь не угодил полякам?!


Вечером на Исаакиевскую к Ядринцевым пришли Потанины. Аделаида Федоровна, встретив гостей, не удержалась:

— Слыхали? Какой ужас! Прямо на глазах у народа…

Поставили самовар. Пили чай не в гостиной, как обычно, а в маленькой столовой, окнами выходившей во двор. Разговаривали о пустяках. Аделаида Федоровна время от времени спрашивала:

— Добавить чаю? Григорий Николаевич, Александра Викторовна, давайте горяченького долью…

Александра Викторовна ровным, низким голосом говорила:

— Лучше чая не знаю напитка. Бывало, в походе чаем только и спасаешься. Прошлой зимой в Монголии, на Улен-Дабане, застали нас холода. Палаток не было. Спали в мешках из кошмы. Утром проснешься, боязно выбираться наружу. Помнишь, как засыпало нас однажды снегом? — обернулась к мужу. — Встали, все вокруг в снегу, сапоги полны снега… Потом отогревались чаем.

— Завидую вам, — улыбнулась Аделаида Федоровна. — Столько повидали! И куда следующий ваш путь?

— Пржевальский собирается идти в Центральный Тибет, а мы с Березовским и Скасси хотим исследовать восточные его окраины, — ответил Потанин. — Ну, да это не раньше, как через год — полтора. Надо еще в порядок привести материалы прежней экспедиции…

Потом незаметно повернули разговор на волновавший всех нынче случай — покушение на царя. И Аделаида Федоровна, понизив голос, озабоченно призналась:

— Тревожно на душе. Мне кажется, ни к чему доброму это не приведет. Можно ли кровью справедливость добывать… Не знаю, не знаю, чем все это кончится.

— Уже кончилось, — сказал Ядринцев.

— Одно кончилось, другое начнется… — многозначительно заметил Потанин.

— Ах, другое!.. Будет ли другое-то лучше первого? — вздохнула Аделаида Федоровна. — Боюсь я, что после всего случившегося о газете и думать не позволят… Вот чего боюсь.

Ядринцев пристально посмотрел на жену и ничего не сказал. Он и сам уже думал об этом, и то, что Адя заговорила первой о том, о чем он думал, — как соль на открытую рану…

* * *
Еще не было погребено тело прежнего царя, еще служились по всей России траурные молебны, а новый государь спешит собрать государственный синклит, чтобы решить, как быстрее и надежнее залатать «пробоину» в борту державного корабля и каким курсом вести этот корабль дальше…

И ближайший из его приближенных, друг и наставник, обер-прокурор Синода Победоносцев произносит на этом спешном совещании программную речь, от которой даже у видавших виды сановников и министров холодела душа. Никакого либерализма, никаких поблажек паршивой журналистике, жесточайший контроль, жесточайшие меры!.. — гремит Победоносцев, зловещая звезда которого стремительно всходила на российском небосводе.

Ядринцев, встретив однажды Наумова, расстроенного и хмурого, участливо спрашивает:

— Что, Николай Иванович, плохи дела?

— Хуже некуда, — печально кивает Наумов. — Артель наша распадается. Гаршин болен. Успенский заходит редко. Носятся слухи, что редактором назначат бывшего жандармского полковника…

— Слава богу! Стало быть, «Русское богатство» переходит в руки жандармов? — усмехается Ядринцев.

— А вы, я смотрю, настроены оптимистично. Надеетесь, новый министр не отменит решения насчет вашей газеты?

— Надеюсь. Что же мне остается делать? — И опять посмеивается. — Новый царь, новый министр… новая газета в Петербурге. А вдруг?..

— Желаю удачи, — буркнул Наумов, не веря в это ядринцевское предприятие. И все же издание газеты, к удивлению многих и самого Ядринцева, было разрешено. Он прибежал однажды домой совершенно счастливый и с порога еще крикнул:

— Адечка, можешь поздравить! Утвержден издателем и редактором. Ну, довольна ли мною? — спрашивал, обнимая жену.

Сам собою он доволен. Еще бы: такие «рифы» миновать! Ну что ж, думал Ядринцев, как говорят англичане: diamond cut diamond. Алмаз алмазом режется.

10

Весной 1882 года вышел первый номер «Восточного обозрения». Первого апреля, утром, свежая, только что оттиснутая в типографии газета лежала на столе редактора. Ядринцев, бледный и усталый после пережитых волнения и бессонной ночи, то и дело брал ее в руки, перелистывал, разглядывая издали и вблизи, как бы привыкая к облику новорожденного своего детища, мысленно пытаясь представить, как будут держать его в руках другие — и здесь, в Петербурге, и в сибирских городах… Первый номер! Газета только-только начинала свою жизнь. Какой будет эта жизнь — короткой или долгой? Яркой, страстной или скучной и пассивной?..

Многое теперь зависело от него, Ядринцева, издателя и редактора. Он это понимал. Понимал, какую ношу взвалил на себя — и не страшился. «Выдюжим, — вслух говорил, расхаживая по кабинету, дверь которого в это утро почти не закрывалась: забегали поздравить друзья, знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые, сочувствующие сибирскому делу. — Выдюжим!»

Зашел Потанин. Весело заговорил:

— Иду мимо и чую — Сибирью пахнет! Откуда ж, думаю, этот сибирский-то дух в столице, на берегу Невы? Вот и решил заглянуть. — Крепко пожал руку новоиспеченного редактора, потом порывисто притянул, обнял, расцеловал. — Поздравляю! От всей души поздравляю! Один бог видит, какое великое дело вы сделали. А теперь и люди увидят, — добавил многозначительно.

— Перед богом-то легче оправдаться, чем перед людьми.

— Ну, ну, чего вам оправдываться? Люди должны быть благодарны вам.

Потанин прошел к столу, повернулся, увидел раскинутую подле дивана огромную медвежью шкуру, засмеялся:

— Так вот откуда сибирский-то дух! — ступил осторожно на шкуру. — Откуда такая роскошь?

— Друзья прислали. Учитель Щеглов приезжал, привез поклон от Глеба Фортунатыча Корчуганова, гимназического товарища, и в подарок вот шкуру сибирского медведя. Только главный-то аромат вот здесь, — взял со стола газету, протянув Потанину. Тот внимательно разглядывал, близоруко щурясь, медленно перелистывал.

— Даже не верится. Хотя и держу в руках. Знаете, как поэт Минаев каламбурит: гимназии — гимн Азии. Ну-с, что там происходит в российской-то Азии? Посмотрим!

Первый номер «Восточного обозрения» открывался статьей редактора:

«Желая дать по возможности правдивую картину жизни востока в ее многообразных проявлениях, попытаться определить роль национальности на азиатском Востоке и ее общечеловеческое призвание, а также желая выразить нужды и потребности русского общества на окраине, мы предприняли издание, знакомящее европейскую Россию с Азией и Сибирью, как и обратно — жителей окраины с жизнью и развитием России…»

* * *
Газета выходила по четвергам. И эти дни стали событием. Их ждали, как ждут праздника. И не просто ждали, готовились к ним, работали всю неделю, от четверга до четверга, тщательно отбирая самое важное, интересное, отвечающее времени, нуждам Сибири. В день выхода газеты, по четвергам, квартира Ядринцевых становилась тесной. Собирались не только сибиряки, но и примкнувшие к ним, «заболевшие» Сибирью, как шутил Ядринцев.

Ядринцевские «четверги» стали привычными, необходимыми — особенно для сибиряков, живущих в Петербурге, своеобразной отдушиной, праздником, хотя далеко не всегда велись здесь разговоры праздные. Эти «четверги» стали важной частью жизни и самого Ядринцева, не просто часами отдохновения, а продолжением той работы, которую он вел по сближению, консолидации литературных и общественных сил. Душою же общества на «четвергах» была Аделаида Федоровна, добрая, приветливая, остроумная, умевшая мягко и незаметно убедить, склонить на свою сторону собеседника; стройная, крупная, но отнюдь не полная, с живыми серыми глазами и румянцем во всю щеку, с гладко причесанными темными волосами, она, возможно, не была красавицей, но обладала удивительной женственностью и привлекательностью. Рядом с нею жена Наумова, Татьяна Христофоровна, маленькая и хрупкая, вовсе как бы терялась, была неприметной. Зато Александра Викторовна Потанина, худая и высокая, немногословная, говорившая негромко, но с такою внутренней убежденностью и страстностью, что тотчас, как только она начинала говорить, все взоры обращались на нее. Все три женщины, несмотря на столь резкое несходство — и внешнее, и по характерам своим, были привязаны друг к другу, дружны. Омулевский назвал их однажды святой троицей.

— Иннокентий Васильевич, вы верите в святость? — спросила Аделаида Федоровна. — А в красоту земную?

— Верю и в красоту. Но вокруг столько грязи, притворства и лжи, что было бы непростительно воспевать только красоту, — ответил Омулевский. — Иногда душа просит песни, а строгий ум диктует сатиру…

— Да ведь сама поэзия — это красота, о чем бы она ни была.

— А беллетристика? — подал голос Наумов, сидевший доселе с видом безучастного созерцателя в кресле. — Неужто к беллетристике это не имеет отношения?

— Имеет, Николай Иванович, имеет.

— Ну, слава богу! — встал он. — А то уж я подумал, что бедным беллетристам недоступна красота… — проговорил уже на ходу, направляясь в кабинет, откуда доносились возбужденные голоса, среди которых выделялся напористый и энергичный голос Ядринцева.

Наумов остановился у двери, заглядывая в кабинет, минуту-другую изучал его, хотя, по правде сказать, все уже давно было изучено. А кабинет необычен, он скорее похож на музейную комнату — большой стол завален газетами, журналами, корректурами; на этажерке, что стоит в углу, разложены образцы сибирских пород — мрамора, кварца, известняка, различных руд; стены сплошь увешаны картами, какими-то чертежами, рисунками, фотографиями — тут и горные пейзажи любимого Ядринцевым Алтая, и таежные дебри Восточной Сибири, и снежные вершины Белухи, и портреты — типы сибирских инородцев… Наумов хорошо знал этот кабинет, часто бывал здесь, но всякий раз, входя в него, как будто впервые видел, поражаясь необычайному разнообразию собранного в нем богатства, самая большая ценность из которого хранилась, конечно, в широком, почти через всю стену, шкафу — редчайшие книги и рукописи, начиная с летописей и сибирской истории Миллера, первых литературных опытов сибиряков и кончая последними их книгами. Всеядство Ядринцева было удивительным, и Наумов иногда терялся, не зная, к какому ряду его отнести: литератор, ученый, общественный деятель? Или все вместе счастливо в нем сочеталось? Достаточно заглянуть в кабинет, чтобы оценить хозяина.

Еще один шкаф, поменьше, со стеклянного дверцей, стоял в простенке между двумя окнами — сквозь стекла видны костюмы инородцев, какие-то предметы домашнего обихода, шапка алтайского кама, с разноцветными лентами и бубенцами, украшенная совиными перьями… И тут же, рядом, на стене, подле шкафа, висит винтовка, купленная Ядринцевым нынешней весной. Он уже не раз хвастался: «Цена изрядная — тридцать три рубля! Но зато и винтовка не так себе, а с дальнобойными патронами…» Винтовка эта отнюдь не нарушает общего тона, а как бы вписывается в него, дополняет и даже усиливает этот «тон».

Наумов, не переступая порога, быстро и бегло оглядывает кабинет, собравшихся в нем знакомых и совсем незнакомых (незнакомых на ядринцевских «четвергах» тоже немало), прислушивается к звучному, взволнованному голосу хозяина, стараясь уловить, о чем он говорит. Ядринцев стоит посреди кабинета, худой и высокий, от худобы своей он кажется еще выше, но, как всегда, подтянутый, опрятный, одетый, пожалуй, даже с некоторую изысканностью — из-под черного пиджака виден модный бело-кремовый жилет, в тон жилету и пиджаку черно-белый галстук, завязанный крупным замысловатым узлом; бородка у Ядринцева тоже черно-белая, разделенная надвое, ниспадающая роскошно к одному и другому плечу, живые, острые глаза с грифельным оттенком… Ядринцев стоит, слегка расставив ноги, левая рука в кармане пиджака, правая свободна, и он ею то и дело взмахивает, жестикулирует и говорит быстро, горячо, запальчиво — о том, что разоблачение темных сторон и язв сибирской жизни, — это лишь часть необходимых дел; важно — понять, исследовать причины этих недугов, найти способ их устранения…

Наумов внимательно прислушивается.

— Существует остроумное словечко: самопомощь. Что означает фатум, судьба, — говорит Ядринцев. — А еще точнее, то самое понятие, на котором основан дарвинский закон: сильный уничтожает слабого, дабы выжить. И тем самым уравновесить природу. — Он усмехнулся, лицо его раскраснелось, грифельные глаза блестели. — Извольте, — резко взмахнул рукой. — Вас бросили в воду — плывите. Сумеете — слава богу, а нет — пеняйте на себя. Маленькую колибри до смерти заклюет любая ворона. Что это, закон? Но ведь всякая сущность — часть природы. И колибри тоже. Отчего же она поставлена в столь невыгодные условия? — Он задумчиво помолчал. И Наумов, переступив порог, тотчас окунулся в какой-то особый мир, особую атмосферу, созданную вот этим высоким подтянутым человеком, который словно бы намагничивал все вокруг, притягивал к себе. — Самопомощь… — продолжает Ядринцев, не меняя позы, глаза его уже не блестели, а горели. — Самопомощь? Передовая русская интеллигенция выбивается из сил, пытаясь пробить толщу невежества, равнодушия, остальные взирают со стороны: выплывут или не выплывут? — Он задохнулся от негодования. — Может, и выплывут. Но скольких сил это стоит! Самопомощь… А между тем один орган в лице «Сибири» уже умирает в Иркутске, газета захирела на глазах, а наши сибирские Кондраты, сильные мира сего, спокойно смотрят: выплывет или не выплывет?..

— Так ведь «Сибирь» не закрывают, а перекупают из рук в руки, — заметил Потанин, сидевший в глубоком кресле подле стола. Ядринцев быстро и гневно глянул на него:

— Вот именно: перекупают. Передают из рук в руки… Но из каких и в какие руки? Уж не просвещенный ли мореплаватель Александр Михайлович Сибиряков примет ее в свои объятия? А может, иркутские чиновники Базанов и Хаминов, мнящие себя литераторами, возьмут ее в свои руки?

— К Сибирякову вы несправедливы, — недовольно подвигался в кресле Потанин, поднялся и отошел к окну. — Сибиряков делает большое дело. И экспедиция Норденшельда из Атлантики в Тихий океан — его заслуга. И нам, сибирякам, не однажды он помогал.

— Против экспедиции Норденшельда я ничего не имею, — неуступчиво отвечал Ядринцев. — И заслуг Сибирякова в этом не хочу умалять. А вот газеты сибирские хиреют и гибнут на глазах. Кто помог? «Сибирь» висит на волоске. В Томске губернатор запрещает редактору «Сибирской газеты» печатать фельетоны… Кондраты, видите ли, обижаются. Редактор «Восточного обозрения», — говорит он о себе в третьем лице, — получает строгое замечание от графа Игнатьева по министерству внутренних дел: нехорошо влияем на публику, воспитываем у нее антипатию к властям. Ха-ха!.. — пробежал по кабинету, остановился. — Больше того, сообщу вам по секрету: поступило заявление в окружной суд от возмущенного выступлениями нашей газеты тобольского купца Рыльникова…

— И в чем же Рыльников обвиняет газету?

— Известно в чем — в непочтительности к почетному гражданину. А этот «почетный гражданин» самым бессовестным образом обирает бедняков, не уступая в живодерстве самому Петру Селиванычу Корчуганову. И свидетельств тому предостаточно.

— Вот и представьте эти свидетельства в суде.

— Неужто в самом деле разбирательство назначено?

— Можете не сомневаться, — ответил Ядринцев. — Сегодня получил извещение: явиться в понедельник к десяти утра. Уклонение или неявка будут караться по закону. — Он засмеялся и тут же построжел, нахмурился. — А вы как думали? Пока мы тут возимся с петербургской цензурой, считая ее заклятым врагом, второй наш враг, хоть и помельче да не менее злобный, появился — где вы думаете? — нет, нет, не на Невском, не на Васильевском острове, а, представьте себе, в Томске, в лице господина Корша, редактора «Томских ведомостей». Этот, с позволения сказать, литератор признает лишь один жанр: донос. И пользуется им в полной мере. Кстати, — повернулся к Потанину, все еще стоявшему у окна, — могу вам сообщить еще одну новость: господина Корша хотят сделать секретарем комитета по строительству университета. Хороша кандидатура? Ссыльный за воровство и подлоги адвокат сначала делается редактором, а затем берет на себя заботу о строительстве сибирского храма науки… То-то он, господин Корш, с такою яростью нападает на идею об отмене уголовной ссылки в Сибирь. Куда ж ему тогда деться?

— При чем тут Корш? — возразил Потанин. — Построят и без него.

— Построить-то, конечно, построят, — согласился Ядринцев. — Да только, когда строишь храм, позаботься о том, как говорил Гейне, чтобы недруги не сделали из него конюшню. Чего-чего, а это у нас могут! — Он быстро прошел к окну, где стоял Потанин, остановился рядом. — Разве вас это не волнует? Двадцать лет мы мечтали и не только мечтали — боролись за университет. А теперь это предприятие отдано в руки невежд. Разве вас это не волнует?

— Волнует. Но я не вижу повода кричать «караул»: деятельность Корша, поверьте, не так уж страшна, как вы ее рисуете.

— Да как же не страшна, как не страшна? — возмутился Ядринцев. — Страшна, Григорий Николаевич. Обидно, что сии добровольцы из салонных шулеров и адвокатов, пользуясь отсутствием гласности в Сибири, загребают чужими руками жар. Да еще и выдают себя за истинную интеллигенцию. Разве такая нужна Сибири интеллигенция? Вы вот защищаете Сибирякова. Понимаю вас, отчасти с вами согласен: делает он хорошее дело — и экспедиция Норденшельда была снаряжена на его деньги, и нам, сибирякам, иногда кое-что перепадает с его легкой руки… А угодишь под тяжелую руку?

Заглянула в кабинет Аделаида Федоровна, головой покачала:

— Боже, накурено — хоть топор вешай! Открыли бы окно.

И пригласила к столу.

Потом уже за чаем и после, когда вышли из-за стола, разговор шел о поэзии. Попросили Омулевского почитать новые стихи. Он несколько смутился, пробормотал:

— Новые? Мне иногда кажется, что все мои стихи родились намного раньше меня… Намного.

— Прочтите, Иннокентий Васильевич, что-нибудь из «Песен жизни». Прочтите, пожалуйста.

— Хорошо, — вздохнул Омулевский, сосредоточенно помолчал. — Хорошо, прочту из «Песен жизни».

Встал, взявшись обеими руками за спинку стула, чуть наклонив на себя стул, и тихо, задумчиво начал:

Мир прекрасен, мир чудесен…
О не спорю я!
Только он немного тесен,
Только полон тайны весь он,
Только в нем не столько песен,
Сколько слез, друзья!
Он сделал паузу, но голос его как бы все еще звучал, летел в воздухе, печально-строгий, непрерывающийся.

Человек умен, он много
Делает добра…
Но у каждого порога, —
Будь то храм — жилище бога,
Замок, хижина, берлога, —
Нищие с утра!
Жизнь светла, как солнце в лето…
Да! но есть в ней тень:
Яд вчера, сегодня где-то
Смерть с моста, из пистолета
Кто-то бацнул в лоб — и это
Каждый божий день!
Он внезапно оборвал и больше, сколько ни просили его, не прочитал ни строчки. Замкнулся. Понимая всю жестокость и безжалостность своего откровения, Омулевский не видел, однако, ничего другого, что мог бы прочитать в противовес, потому что все другое, иное — веселое и беззаботное — казалось ему сейчас невероятно далеким от правды, чуждым действительности.

— Печальны ваши песни жизни, Иннокентий Васильевич.

Омулевский виновато улыбнулся:

— Какова жизнь, таковы и песни.

Был он сегодня какой-то странный, не похожий на себя, печально-отрешенный, подавленный; что-то в нем происходило, в чем он и сам, как видно, не мог разобраться до конца, оттого и рассеян был, отгорожен и замкнут, словно постоянно вслушивался в самого себя, мучительно пытаясь понять — что, что, что же в нем происходит? Может, это была своеобразная защитная реакция — замкнуться от всех и вся. Он признавался однажды: «С тех пор как я узнал людей, обет, мной данный, не нарушу до самой смерти я своей — не открывать им больше душу… Да! мне не надо ничего — ни злобы их, ни их участья: с меня довольно и того, что я тружусь для их же счастья». Может, он пытался решить для себя какую-то сложную и очень важную задачу — что, что, что же с ним и в нем происходит? А может, это были первые признаки того исподволь и грозно нарастающего недуга, который вскоре свалит его окончательно… Омулевский еще не знал. Возможно, чувствовал, но не догадывался и не знал — и мучился от этого незнания.


Через два месяца Омулевский умер. И Ядринцев вдруг ощутил пустоту в душе, не опустошенность, нет, а именно — пустоту. Впервые с такою пронзительной болью, какой никогда не испытывал, осознал он невосполнимость утрат: уже не было ни Щукина, ни Ушарова, ни Щапова, ни Шашкова… И вот теперь — Омулевский!..

Был конец октября. Сыро, холодно. Маленькая квартирка на шестом этаже едва вмещала собравшихся. Некрашеный гроб посреди комнаты. Девочка лет четырех-пяти, дочь, в синем салопчике стоит у изголовья, глаза испуганно удивлены и расширены. Несколько венков. Бедные похороны. Пара лошадей тащила колесницу по бесконечно длинной и грязной улице, к Волкову кладбищу. Моросил дождь. И люди потихоньку, один за другим, с полпути, возвращались; на кладбище пришли лишь самые близкие друзья, земляки, группа студентов-сибиряков.

Гроб пронесли мимо могил Белинского, Добролюбова…

— Сибирь теряет самого талантливого и почти единственного своего поэта, — с трудом говорил Ядринцев, слезы душили его. — Он любил свой край горячо, как истинный сын…

Кто-то из студентов прочитал стихотворение Омулевского «Немного мне надо для счастья…». Потом глухой стук сырых комьев о крышку гроба. И душераздирающий крик вдовы, подрубленно рухнувшей на землю… Аделаида Федоровна и Александра Викторовна взяли ее под руки, подняли. Дождь усилился.

И уже уходя с кладбища, Ядринцев увидел Шелгунова, без шляпы, с поднятым воротником, стоявшего чуть в стороне. Волосы его были мокры, капли дождя стекали по лицу и бороде.

— Видите, Николай Васильевич, как все бывает… — сказал Ядринцев, поравнявшись. — Вот и сделал свой последний шаг автор «Шага за шагом».

Шелгунов молча кивнул.

11

Медвежья шкура, уже не столь пышная, изрядно потертая и как бы уменьшившаяся в размерах, из темно-бурой превратившаяся в буро-коричневую, лежала на прежнем месте — подле дивана; шерсть на ней местами посеклась, вылезла, образовав проплешины…

Аделаида Федоровна как-то, обратив внимание на этот ее неприглядный вид, предложила убрать, выкинуть ее из кабинета. Но Ядринцев решительно воспротивился: «Нет, нет, зачем же? Пусть лежит… — И добавил с улыбкой: — Она еще послужит сибирской газете».

Видимо, Николай Михайлович дорожил ею не только как подарком сибирских друзей, но и как своеобразным талисманом… И впрямь невозможно было представить редакторский кабинет без этой шкуры. «Что ж, — подумала Аделаида Федоровна, — и то верно: пока что высочайшая немилость обходит нашу газету стороной. Слава богу, скоро отпразднуем двухсотый номер!..»

А из Иркутска пришло известие: «Сибирь» закрыта. Бывший редактор Михаил Васильевич Загоскин уехал в деревню учительствовать, ближайшие сотрудники Вагин и Писарев остались не у дел…

Ядринцев глубоко переживал случившееся, ходил в эти дни сам не свой. Жалел, что нет в Петербурге ни Потанина, находившегося в это время на Тибете, ни Наумова, который уехал в Сибирь, служил чиновником по крестьянским вопросам и литературой как будто вовсе не занимался… А тут и еще одна неприятная новость: открытие сибирского университета снова откладывалось… «Да будет ли этому конец? — возмущался Ядринцев. — Надо написать по этому поводу фельетон и в ближайшем же номере напечатать… Если к тому времени и «Восточное обозрение» не закроют. Теперь за нами очередь — и воцарится полный сибирский мрак. То-то Кондраты будут довольны… Ну, да ничего, — твердо сказал через минуту, — ничего, господа, мы еще повоюем! Как говорят англичане: diamond cut diamond. Алмаз алмазом режется».

Наконец приехал Потанин.

— Ну-с, батенька, и какова тут у вас погода? — спрашивал он, обнимая Ядринцева и с веселым интересом оглядывая редакторский кабинет. Все тут, как и прежде, стояло, лежало и находилось на своих местах — стол, заваленный бумагами, газетами, свежими гранками, диван подле окна у стены, и даже медвежья шкура… Потанин засмеялся от избытка чувств, не в силах сдержать радость, и с удовольствием ступил на нее, ощущая под ногами слегка пружинящую приятную мягкость.

— Погода у нас туманная, — сказал Ядринцев. — И чем дальше, тем непрогляднее… Без компаса не выберешься.

— Ну, да вам-то чего бояться, — с тою же многозначительной иносказательностью заметил Потанин и кивнул на стол, где лежали свежие гранки, — у вас надежный компас, не подведет… Ах, как я соскучился по нашей газете! — признался. — Вот засяду и просмотрю все до последней строчки… Наверстаю упущенное.

— Наверстывать-то вам придется не только в прочтении старых номеров, — улыбнулся Ядринцев. — Новые номера ждут ваших материалов. Давненько не печатались.

— Непременно будут, — пообещал Потанин. — И в самое ближайшее время. А я встретил сегодня Успенского, — вспомнил вдруг и оживился, хитро поглядывал из-под густых рыжеватых бровей. — Смотрю, а у него в руках целая кипа «Восточного обозрения». Что это, говорю, Глеб Иванович, у вас за интерес к восточной газете. Оказывается, он собирается в поездку по Сибири. Вот и перечитывает, набирается сведений.

— Да, да, Глебушка хочет посетить Сибирь… Ну, а вы как, довольны путешествием? Как Александра Викторовна, надеюсь, все в порядке?..

— Благодарю, все в порядке, — кивнул Потанин. — Но мне не хотелось бы отвечать на ваш вопрос односложно. Надеюсь, у нас будет время поговорить об этом обстоятельно. Рассказать мне есть о чем. Да! — как бы спохватился, вспомнил что-то важное, хотя по лицу было видно, что именно этот вопрос он и держал все время в уме, готовился, выбирал удобный момент, чтобы раскрыть его, как раскрывают в самый решающий момент козырную карту. — Могу вам сообщить новость. Виделся сегодня с графом Игнатьевым, новым генерал-губернатором Восточной Сибири. Весьма приятный и образованный человек. И он увлек меня своими проектами. Между прочим, и о вас шел разговор…

— Обо мне? — удивился Ядринцев. Потанин виновато развел руками, дескать, не взыщите, так вышло.

— Да. Граф Игнатьев предложил мне организовать в Иркутске новую газету вместо закрытой «Сибири». А я ему сказал, что газета есть, настоящая, сибирская, только выходит в Петербурге. Если бы, говорю, Ядринцев согласился ее перевести в Иркутск…

Ядринцев, сощурив грифельно-темные глаза, внимательно посмотрел на Потанина.

— И что же граф?

— Он горячо поддержал эту идею.

Ядринцев молча прошел до двери, молча вернулся к столу, молча постоял, точно забыв о только что начатом разговоре.

— И вы считаете это возможным?

— А вы сомневаетесь?

Ядринцев опять молчал. Потом сказал с грустной насмешкой:

— Одного генерал-губернатора я уже сопровождал в Сибирь. Планы у нас были обширные. Хотели университет открыть. А университета и до сих пор нет… Слыхали небось, что открытие его вновь отложено?

— Да, слыхал. Но теперь уже дело только во времени — через год, через два, однако университет в Сибири будет. И, стало быть, нам тоже надлежит быть там, в Сибири. Сегодня мы там нужнее.

— И чем вы намерены заняться?

— Мне предложено возглавить Восточно-Сибирский отдел Географического общества, — сказал Потанин. — Там, как вы знаете, работали в свое время Чекановский и Черский, замечательные люди, много сделавшие для Сибири. А потом отдел перешел в руки Агапитова, директора учительской семинарии…

— Нашли кому поручить, — усмехнулся Ядринцев, — Агапитову…

— В том и вопрос, о том я вам и толкую, — живо подхватил Потанин. — На безрыбье, как говорят, и рак рыба!.. Коли нет в Сибири Ядринцева, возьмет в руки сибирскую журналистику Корш… Вот и раздумывайте.

— Вопрос не из легких, сразу его не решишь.

— Боитесь?

— Не боюсь, — ответил Ядринцев, глядя в окно, за которым шел не то дождь, не то снег с дождем. Мокрые деревья были черны, словно обуглены. — Не боюсь я, Григорий Николаевич, но это ведь и не так просто — перевести газету. Это все равно, что перенести живой организм из одной почвы в другую…

— Да там же, в Сибири, для сибирской-то газеты почва самая что ни на есть подходящая! Неужто сомневаетесь?

Ядринцев, помедлив, ответил уклончиво:

— Может, и сомневаюсь.

— Ну, не знаю, не знаю, — обиженно проговорил Потанин. — Мне кажется, более удобного момента для перевода газеты не будет. Игнатьев заинтересован, поддержит. Решайтесь, Николай Михайлович, решайтесь! Вместе поедем.

* * *
Однако самому решиться оказалось проще, чем осуществить переезд — затруднения встретились там, где Ядринцев меньше всего их ожидал. Когда он поделился своими соображениями с Аделаидой Федоровной, она вдруг погрустнела и тихо сказала:

— К сожалению, я не могу поехать.

— Как не можешь? — удивился Ядринцев, у него в голове это не укладывалось. — Адечка, ты шутишь, наверное?

— Нет. Я действительно не могу поехать.

Он подошел к жене и посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом; она выдержала его взгляд, сохраняя спокойствие, лишь дрогнувшие губы выдали внутреннее напряжение, и по лицу ее словно тень скользнула, затемнив глаза.

— Я не могу поехать… — повторила она еще тише. Это было как гром с ясного неба. И ошеломленный, подавленный, сбитый с толку Ядринцев смотрел на жену, пытаясь уловить в глазах и лице ее нечто такое, что могло бы объяснить причину столь странного и неожиданного поступка. Они ведь всегда были заодно! И вдруг… Но глаза ее оставались печально-строги, даже холодны, лицо непроницаемо спокойным. И ему самому стало как-то не по себе, холодно. Он спросил:

— Но почему, почему, Адечка, ты не можешь?

Она повела плечами, растерянно улыбнувшись. Помедлила:

— Ну разве ты не видишь… я же беременна. И потом дети… Дети у нас всегда во вторую очередь.

— Но это же естественно, Адечка! — сказал он обиженно. — Человек большую часть своей жизни занят работой. И ты никогда не тяготилась нашими делами — они всегда у нас были общими. Что же теперь случилось? И дети… Дети никогда не были помехой делу. Никогда.

— Бывают минуты, когда выбора нет и выход только один, — вздохнула она, коснувшись пальцами жесткой его седой пряди, упавшей на лоб. И Ядринцев, расстроенный и глубоко задетый, сделал головой нетерпеливое, отстраняющее движение. Сказал:

— Мне горько, Адечка, очень горько. И я никак не могу связать одно с другим: дети — и переезд. И твоя беременность еще в самом начале… Прости, но какая тут связь?

Она опять помедлила:

— Дети учатся. И мне не хотелось бы их сейчас срывать… Тебя я понимаю и решение твое одобряю. Но пойми, другого выхода у нас нет. Это временно, до лета. А потом мы снова будем вместе, приедем к тебе. Это временно…

Так ни до чего и не договорились.

Вечером, когда легли спать, Ядринцев попытался возобновить разговор, надеясь убедить жену. Адя была нежна, ласкова, близка, но эта близость показалась Николаю Михайловичу обидной и даже унизительной. Словно и в этом был какой-то умысел, обман, какая-то противоестественность… Он заговорил горячо и страстно о необходимости совместного переезда — Аделаида Федоровна была непреклонна. Что ею руководило, какие мотивы — осталось для него загадкой. Ядринцев чувствовал себя оскорбленным. Да, да! Можно мириться с ложью и противодействием врагов, антагонистов, но когда тебя не понимает и не поддерживает самый близкий человек, друг, жена, что может сравниться с этим!..

Ядринцев заперся в кабинете, ходил в темноте, натыкаясь на острые углы стола, шкафов, курил папиросу за папиросой, пьянея от дыма… Хотел успокоиться. Хотел что-то понять. Вдруг его поразила мысль, неожиданная и совершенно новая: да ведь Адя что-то скрывает, не говорит! Он вернулся в спальню, осторожно тронул жену за плечо:

— Адечка, мне показалось, ты что-то скрываешь от меня. Тебя задерживают в Петербурге не дети… и не беременность. Но что? Скажи: что?

Он хотел знать истинную причину столь странного, необъяснимого ее поступка, но ничего другого Аделаида Федоровна не сказала, уверяя, что ничего другого и нет. И Ядринцев так и не узнал, не мог предположить, что ехать в Сибирь Аделаиде Федоровне категорически не советовали врачи, говоря, что для нее этот переезд сейчас более чем нежелателен и опасен… Ядринцев не знал этого, Аделаида же Федоровна не решилась ему сказать, а вернее, твердо решила не говорить, опасаясь, что, узнав об этом, он, конечно, отложит переезд — и все его планы рухнут. Она понимала, что значил для Николая Михайловича переезд в Сибирь, и не хотела ему мешать… Это был странный, на первый взгляд, поступок. Но Аделаида Федоровна не знала, как поступить иначе, боялась ошибиться — и, вероятно, допускала самую горькую и непоправимую ошибку в своей жизни.

* * *
Потанин же всякий раз при встрече осведомлялся:

— Ну-с, Николай Михайлович, что надумали? Неужто все никак не решитесь? И напрасно. Напрасно, сударь! Работать в Сибири куда интереснее — весь материал под боком. А главное — польза несравненно большая будет, в этом я вас уверяю. Вместе станем работать. Александра Викторовна готова сотрудничать, могла бы иностранный отдел вести. И Аделаида Федоровна…

— Аделаида Федоровна не едет, — мрачно сказал Ядринцев.

— Не едет? Аделаида Федоровна не едет? Не верю!..

— Дети тоже не едут. Остаются в Петербурге.

Потанин смущенно помолчал, вскинув густые рыжеватые брови. И огорченно вздохнул:

— Значит?..

— Значит, поеду один, — сухо и твердо сказал Ядринцев.


Решиться на такое было нелегко. Но еще труднее было бы на это не решиться. Потанины вскоре уехали. А Ядринцев еще какое-то время оставался, задерживался в Петербурге, словно хитря с самим собой, откладывал отъезд…

12

Несколько лет назад Томск посетила труппа во главе с известным в то время артистом и режиссером Бельским. Впрочем, посещение это было случайным, незапланированным — труппа направлялась из Иркутска в Тюмень, проездом оказавшись в Томске. Остановилась на день в ожидании парохода. И губернатор Красовский, узнав об этом, распорядился труппу задержать. Губернатор был большой любитель театра, знал многих столичных знаменитостей, и с Бельским у него сразу же наладились дружеские отношения. Красовский пожелал, чтобы заезжие артисты поставили спектакль — и непременно «Горе от ума», где ему особенно нравился заключительный монолог Чацкого: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок…» Красовский и сам в свое время, обиженный по службе, бросил, можно сказать, такую же фразу, отправляясь в Сибирь… Спектакль был поставлен, имел большой успех. И губернатор потом настойчиво уговаривал Бельского:

— А вы, голубчик, оставайтесь в Томске. Театра нет? Построим. Вот купцы наши потрясут мошной — и построим.

Бельский подумал, подумал и согласился. И театр в Томске был построен. Купец Королев полностью взял на себя все расходы, только с одним уговором: чтобы театр принадлежал ему: пожелает Королев — представленья в нем будут, спектакли, а захочет — под склад займет и замки навесит…

Странный был этот купец Королев. Когда несколько лет назад в городской думе был поднят вопрос о пожертвованиях на строительство сибирского университета, он заявил, что не даст ни копейки, потому как не видит нужды в этом заведении. Другой томский миллионщик Асташев хоть рубль положил на алтарь науки — в насмешку, конечно! А Королев — ни копейки. Тогда же один из гласных думы предложил разобрать стены недостроенного кафедрального собора, дабы использовать кирпич на закладку университетского здания… Собор, между прочим, начали строить еще в 1845 году, строили пять лет, уже и купола возвели, и кресты, слава богу, приготовили, хотели поднимать… как вдруг однажды весной, в канун пасхи, средь бела дня, на глазах изумленной публики, самый большой купол дал трещину — и рухнул…

Прошло уже с тех пор сорок лет, а собор так и стоял недостроенный, зияя черным провалом. Птицы да бездомные кошки находили в нем приют. Вот гласный думы и предложил разобрать стены собора и употребить кирпич на строительство университета… Но тут вмешался Королев и заявил, что собор он достроит. И достроил. На университет не дал ни копейки, а собор достроил. И театр менее чем в два года возвел. Посмеивался: «Оно лучше, когда один хозяин. У семи нянек-то дитя без глазу». Вот, вот, для него это было немаловажно: «Один хозяин». Позже театр так и называли — Королевский. Был еще в Томске Королевский детский приют, Королевская богадельня… Спустя годы иные неосведомленные томичи терялись в догадках: «Почему театр королевский? Откуда им тут, в Сибири, королям взяться, если их и в России-то сроду не было».

Королевский театр отмечал свое трехлетие, когда наконец было завершено строительство университета. Значение этого события для Сибири было столь велико, что даже самолюбивый и тщеславный Королев, купец купцов, был вынужден признать: ничего подобного Сибирь еще не знавала! И втайне, мысленно, примерял: как славно, если б и университет именовался Королевским! А что? Королевский театр, Королевская богадельня, Королевский университет… Последнее, однако, было несбыточно. Слишком велика сумма требовалась на постройку университета, в одиночку вышло бы накладно, а на паях участвовать Королеву не с руки — это все равно, что кинуть в одну кучу. Поди потом разберись, чей рубль золотой, а чей серебряный… Потому и университет был назван просто: Императорский. Чтоб, значит, никому не было обидно. Хотя в народе его называли и еще проще: Сибирский.

Гордый же до болезненной самомнительности Евграф Королев в день открытия университета, сказавшись хворым, не выходил из дома. Однако вряд ли кто заметил его отсутствие. Слишком велик был день. И велика была радость сибиряков.

13

Томск проснулся в это утро рано, с рассветом. Да и рассвет наступил, казалось, раньше обычного. И петухи поспешили воспеть зарю; и солнце вышло из-за Воскресенской горы не как обычно, медленно, постепенно поднимаясь, а разом, будто кто подтолкнул его снизу.

Багрово вспыхнул и засветился край леса за городом, и сам город озарился тотчас ровным и сильным светом. Зажглись окна домов. Заискрилась роса на траве. И воздух наполнился тонким протяжным звоном.

От этого звона и проснулся Коля Корчуганов. Открыл глаза и тут же зажмурился, ослепленный, чувствуя кожей лица, пальцами рук живое, осязаемое тепло утреннего солнца. Необыкновенная легкость была во всем теле, и Коля, задержав дыхание, вслушивался в себя, стараясь понять и разгадать это состояние, эту подымающую птичью легкость, скорее, даже не в теле, а в душе — ощущение близкой перемены, которая вот-вот должна произойти, а может, уже и произошла!.. Он и проснулся с чувством чего-то свершившегося, но не мог сразу понять — что же, что произошло? Коля привстал, гибко повернувшись всем телом, и так замер, продолжая вслушиваться в себя, рассеянно улыбаясь… И вдруг догадался: день рожденья! Это понятие так много значило и так много вмещало, что было бы излишне объяснять его, добавлять к нему еще что-то, еще какие-то слова. День рожденья!..

Радость переполнила Колю, хлынула в него, казалось, вместе с потоками утреннего солнца, захлестнула до сладкого головокружения и звона в ушах, до дрожи в пальцах… Коля, более не медля ни секунды, вскочил с кровати и подбежал к окну, рывком его растворив. И снова прислушивался, но теперь уже не к себе, а к происходившему где-то вовне, за домом, на улице: мир был полон света, необычных звуков и красок; с улицы доносились голоса, смех; промчался ранний экипаж, сбруя сверкала золотом…

Люди тоже были празднично одеты, спешили, шли мимо дома, по улице, в сторону Новой части города, весело и громко разговаривая. Новая часть Томска теперь связывалась с университетом. Восемь лет его строили. И вот сегодня — открытие. Боже, он ведь может опоздать!..

Коля заторопился, одеваясь, и через минуту вылетел в гостиную, столкнувшись лицом к лицу с отцом. Глеб Фортунатыч был тоже собран, тщательно одет, более тщательно, чем в обычные дни — из-под синего жилета белоснежно проглядывала манишка, блестела на галстуке мельхиоровая булавка…

— Поздравляю! — сказал он вместо приветствия, внимательно и с какою-то особой придирчивостью оглядывая сына, высокого, по-юношески нескладного. Коля не мог сдержать улыбки, лицо его светилось. Он понимал, что отец поздравляет его не только с днем рождения (восемнадцатилетие — прекрасная пора!), не только с окончанием гимназии, где отец и сам учился, а теперь вот уже двадцать лет преподает, и не только с тем, что день рождения Коли счастливо совпал с открытием Сибирского университета, а с чем-то гораздо большим, более значительным, чем все это вместе взятое — должно быть, с той новой жизнью, которая начинается для него, Николая Корчуганова, сегодня, 22 июля 1888 года. И не только для него — для многих сибиряков… И не только для сибиряков — для всей России!..

Так думал Коля, так ему казалось.

— Ты идешь? — спросил он отца, даже не объясняя куда (и так ясно) и не сомневаясь, что отец непременно пойдет. — Знаешь, — продолжал быстро, глядя на отца серыми суженными глазами, — не могу поверить, что Сибирь будет иметь свой университет — уже сегодня! — и что через месяц я буду его студентом.

— Будешь, — подтвердил Глеб Фортунатыч. — Так что поздравляю тебя вдвойне. Мы, старики, можем только вам позавидовать…

Коля улыбнулся, ему было хорошо, и он не мог удержать рвущуюся из него радость — такой светлый день!

— А Ядринцев на открытии будет, как думаешь? — спросил он без всякой, казалось бы, последовательности и связи. Глеб Фортунатыч удивленно глянул на сына, ответил не сразу:

— Думаю, что нет. Если бы он приехал, непременно бы зашел или дал о себе знать. Но, впрочем… — не договорил, и Коле, как ни странно, эта недоговоренность сказала больше. Ядринцева Коля боготворил, гордился тем, что Николай Михайлович бывал у них в доме, дружил с отцом… А тетка Катерина, говорят, в молодости была даже влюблена в него, потом, правда, пути их разошлись. Жаль, что Ядринцев переехал со своей газетой не в Томск, а в Иркутск. Почему именно в Иркутск? Обидно, что отношения с отцом у них стали менее близкими, чем раньше. Но в этом, конечно, не было вины Ядринцева — слишком, наверное, малыми интересами жил в последние годы отец, дальше гимназии ничего не видел…

— А жаль! — сказал Коля. — Жаль, если Ядринцева не будет на открытии.

— Да, — согласился отец. — Ядринцев больше, чем кто-либо, заслуживает радости этого открытия…

И потом, уже спеша с друзьями в Новую часть города, к университету, и говоря лишь о том, о чем сегодня можно было говорить, об университете, Коля время от времени вспоминал разговор с отцом и представлял себе, как появится на торжественном акте Ядринцев, взбежит по мраморной лестнице, войдет в актовый зал, поднимется на кафедру и взволнованно скажет: «Друзья мои, в этот светлый день вместе с вами я разделяю нашу общую радость…»

— Друзья мои! — с торжествующей улыбкой произнес Коля. — Господа бывшие гимназисты и будущие студенты Сибирского университета! Предлагаю в этот светлый и незабываемый день дать клятву, что будем верно служить интересам Сибири — и верность эту пронесем через всю жизнь… Я клянусь! — сказал он с такой серьезностью и горячностью, с такой убежденностью, что не поверить ему было нельзя. И кто-то тихо ему ответил: «И я клянусь». — «И я тоже. Клянусь! Клянусь!..» — повторили другие.

День разгорался, набирал высоту. Солнце уже стояло над головой, сухим жаром наполняя воздух. Лишь в березовой роще, отделенной от улицы высокой металлической решеткой (к ней горожане еще не успели привыкнуть), сохранялась прохлада. Народу собралось великое множество — и в Университетском (уже Университетском!) парке, на возвышенности, с которой хорошо видны затомские дали, и сама Томь, с желтыми плесами и крутыми изгибами, и непосредственно близ главного университетского здания, празднично убранного по фронтону гирляндами живых цветов и флагами, и в университетской церкви, где по случаю открытия служили благодарственный молебен, и в актовом зале, тоже украшенном цветами, куда приглашенная публика пришла после молебна, шумно рассаживаясь по местам, согласно положению своему и рангу — в первых рядах городское начальство, первостатейные томские купцы, меценаты… Никакой зал не вместил бы сегодня всех желающих. И потому основная часть собравшихся горожан осталась за фасадом — в березовой роще, в Университетском парке, и там происходило свое торжество, произносились речи, пелись песни, ни на секунду не умолкали голоса, смех…

Сидя в одном из последних рядов, Коля приподнимался, вытягивая шею, стараясь разглядеть появившихся в зале губернатора и попечителя учебных заведений Флоринского, благородно осанистого, с роскошною бородой, широко улыбающегося, и третьего человека, шедшего рядом с ними, которого раньше Коле не доводилось видеть, невысокого, по-юношески тонкого, с бледным продолговатым лицом… «Наранович! — сказал кто-то рядом. — Наранович, Наранович…» — разнеслось дальше, по рядам. И Коля догадался, что это архитектор Наранович, построивший прекрасное здание Сибирского университета. Легкий шум, точно ветер, прошел по залу. Коля с восторгом смотрел на хрупкого, с мальчишескою фигуркой человека, поддаваясь внезапному порыву, вскочил и перехваченным от волнения и восторга голосом воскликнул:

— Браво, господин Наранович! Браво!..

Кто-то зашикал на него, засмеялся, кто-то грубо взял за плечо и усадил. Но Коля видел, что и впереди многие вскочили, зааплодировали, волнение как бы по цепи передавалось, от одного к другому… Казалось, нет не только в зале, но и во всей Сибири сегодня человека, которого бы не коснулась эта радость. И у Коли от волнения горячо сжалось горло и слезы выступили на глазах…

Флоринский поднялся на кафедру и медленным, торжественным голосом зачитал указ о высочайшем разрешении открыть в Томске университет. И Коля опять вскочил и закричал: «Браво!» Но на этот раз никто его не одернул, не остановил, да и голос его потерялся среди множества других возгласов, потонул в шуме неистовых рукоплесканий.

— Ах, друзья мои! — оборачиваясь то к одному, то к другому из своих товарищей, восклицал Коля. — Запомните, запомните этот день! Прошу вас… На всю жизнь!

Флоринский между тем говорил о том, что сибиряки должны гордиться своим университетом, который уже в самом начале своего существования обладает богатою библиотекой, богатою коллекцией по разным отраслям естествознании, достаточным запасом учебных и научных пособий… Он называл имена людей, благодаря щедрым пожертвованиям которых составились эти богатства, построен сам университет, называл суммы пожертвований: Сибиряков — сто тысяч рублей; за десять лет, прошедших со дня пожертвования, сумма возросла более чем в полтора раза; Цыбульский — сто тысяч; граф Строганов, бийский купец Соколов… И еще, и еще, и еще! Цифры ошеломляли, должны были вызвать восхищение. Но, слушая попечителя, Коля все ждал, что вот сейчас, сейчас назовет он имена Ядринцева, Потанина, Шашкова, других сибиряков, сделавших так много для того, чтобы приблизить этот день, жертвовавших не рублями, а свободой, здоровьем, самой жизнью. Никто из них не был назван. И Коля, весь так и пылая от негодования, говорил кому-то из друзей:

— Тысячи, тысячи… Разве только этим измеряется значимость сделанного? Что значат для Цыбульского эти сто тысяч? И что значат для Ядринцева — десять лет тюрьмы и ссылки, многие годы борьбы за открытие Сибирского университета! Почему его не называют? — горячился Коля. Ему возражали:

— Ну, не скажи, без денег идея так бы и осталась идеей…

Коля пытался доказывать свое, и ему казалось, что сам архитектор Наранович, тихий и скромный человек, похожий на мальчика, сидит в стороне всеми забытый… Ах, как все это несправедливо!

Но уже через минуту, когда Флоринский с торжественной приподнятостью произносит заключительные слова своей речи: «Будем же помнить и ежегодно праздновать нынешний, счастливый для Сибири день, как день духовного возрождения!» — Коля неистово аплодирует, глаза его влажнеют, голос звенит: «Браво! Браво!»

Потом зачитываются приветственные телеграммы от высочайших особ — от наследника цесаревича, от великого князя, еще от одного великого князя, от министров, товарищей министров… Но главное — уже позади: университет открыт.

«Нет, главное впереди, — думал, а может, и вслух говорил Коля, уже спустившись вниз, в университетский парк, и смешавшись с многочисленною толпой. — Впереди учеба, впереди — вся жизнь. Как это прекрасно, — думал Коля, — когда жизнь твоя только начинается и так много сулит, обещает! Так много…»

Они обошли вокруг университетского здания, длиною более чем в сто саженей, любовались отделкой фасада, строгостью полуовальных окон, белизною стен, напоминавших белизну берез, прямых и ровных, уходящих к высокому откосу, с которого видна Томь, а за нею луга, лес и снова луга… «Бесконечна земля, — думает, а может, и вслух говорит Коля. — Бесконечна жизнь».

Вечером в доме Корчугановых собрались гости. Праздновали Колин день рождения — восемнадцатилетие. Поздравляли, дарили подарки. Коля был счастлив. Да разве может один день столько вместить! И разве могут какие-либо подарки, пусть самые дорогие и распрекрасные, сравниться с тем подарком, который Коля уже получил, будучи на открытии сибирского университета!..

14

Иркутяне тоже праздновали, радуясь этому событию, хотя и не скрывали ревнивой обиды, считая себя обойденными: разве Иркутск менее, чем Томск, достоин университета? Но, в конечном счете, не то главное, где, в каком городе построен (или мог быть построен) университет, важно другое, в чем видели свою победу и томичи, и омичи, и барнаульцы, и красноярцы, и иркутяне — Сибирь имеет, наконец-то будет иметь свой университет!.. Это событие заслонило собою все другие, повседневные, будничные дела, и все разговоры велись вокруг одного, сводились к одному: сибирский университет; всякая новость о нем выслушивалась с жадным интересом, дополнялась и обрастала подробностями, как снежный ком, пущенный с горы, обрастает снегом…

Накануне в маленьком кабинете редактора «Восточного обозрения» дверь не закрывалась ни на минуту — посетителям не было конца. Приходили по делу и просто так, без особой надобности, знакомые и малознакомые — поговорить, отвести душу… Да и в самой редакции волнение и нетерпение достигли предела: что там, как?.. С минуты на минуту ждали телеграмму об официальном открытии университета.

Ядринцев готовил статью в номер. Энергичными крупными буквами вывел на чистом листе заголовок «Светлые минуты», написал первую фразу, но дальше дело не двигалось — мешали посетители… Да и не только в них причина: надо было твердо знать — открыт или не открыт университет? А телеграммы все еще не было…

Зашли Потанин и Загоскин, оба хмурые, непривычно строгие, даже мрачные, словно только что с похорон явились или на похороны собрались. Ядринцев не мог сдержать улыбки:

— Ну-с, господа сибиряки, пробил и наш час! Дождались и мы светлых минут. Хотя, глядя на вас, этого не скажешь…

Ядринцев, как всегда, был подтянут, оживлен, свеж и наряден в своей крахмально-белой рубашке, с новомодным синим галстуком, в тон которому кокетливым треугольничком смотрелся из нагрудного кармана пиджака платок.

Потанин и Загоскин растерянно переглянулись. И Ядринцев тотчас заметил эту их неловкость и неестественность, засмеялся и спросил:

— Да что с вами? Стоите словно в воду опущенные… Ничего, друзья, верю, что все наши сегодняшние волнения окупятся сполна. И напрасно иркутский телеграф столь бессовестным образом испытывает наше терпенье. Прошу вас, проходите, — тронул Потанина за плечо. — Пришли вы очень кстати. Мне надо посоветоваться с вами по одному неотложному делу. Между прочим, слыхали новость? Глеб Иванович Успенский наконец-то осуществил свою давнюю мечту и отправился по Сибири… Был в Тобольске, добрался до Томска. Должно быть, как раз поспел к открытию университета… Молодец, Глебушка! Может, и в Иркутск заглянет… — Ядринцев осекся и удивленно посмотрел на Потанина и Загоскина, стоявших в прежних, точно застывших, позах. — Да что с вами? — спросил уже с досадою. — Григорий Николаевич, Михаил Васильевич… Что с вами? Объясните наконец. Или вы и этого сделать не в силах?

— Не в силах… — глухо сказал Потанин, переступая с ноги на ногу, и губы его при этом судорожно покривились, но тут же справился с собою, поднял голову и посмотрел Ядринцеву прямо в глаза. — А силы нужны, много сил. И вам, Николай Михайлович, в особенности. Соберите всю волю в кулак… Силы нужны.

— Да о чем вы? — переводя взгляд с одного на другого, спросил Ядринцев. И вдруг увидел в руках Потанина небольшой квадратный листок, увидел и сразу понял — телеграмма. И нехорошее предчувствие тотчас овладело им, страшная догадка словно током пронзила:

— Что это? Что за телеграмма?.. — Ядринцев подался вперед, не сводя взгляда с этого, как показалось, нелепого бумажного квадратика, завораживающего своим загадочным телеграфическим шифром. — Что это? Неужто… нет, нет! — поднял руку, точно защищаясь, резко взмахнул. — Ни за что не поверю! — Но сомнение, видимо, уже закралось. — Неужто опять откладывают открытие университета? Что же вы молчите?!

Он почти вырвал из рук Потанина телеграмму и прямо-таки впился в нее глазами. Григорий Николаевич зорко за ним следил, и глаза его были полны тревожного ожидания.

Прошло несколько гнетущих секунд…

Вдруг Ядринцев пошатнулся, лицо его сделалось белее рубашки. Потанин и Загоскин одновременно бросились к нему, взяли под руки и, враз обессилевшего и обмякнувшего, усадили в кресло. Он страдальчески поморщился, с силой выдохнув:

— Нет… Нет! Это неправда… Это какая-то нелепость, ошибка, Григорий Николаевич, Михаил Васильевич, слышите? Надо выяснить… надо исправить! Этого быть не может…

Но исправить уже ничего было нельзя.

Потанин, боясь оставлять его одного в таком состоянии, хотел взять извозчика и отвезти к себе домой, под присмотр Александры Викторовны. Однако Ядринцев отказался наотрез:

— Нет. Я здесь останусь.

Его напоили крепким чаем. И он, немного успокоившись, то ли задремал, то ли впал в забытье. Минут через десять очнулся, открыл глаза и равнодушным, туманным взглядом обвел кабинет; медленно встал, подошел к столу, на котором лежала развернутая телеграмма… Он посмотрел на нее с ненавистью, но не притронулся к ней, внятно и тихо сказал, словно лишь для себя:

— Вот и все… Все кончено.

Потом сел за стол, придвинул к себе бумагу и, никого не замечая, точно здесь и не было никого рядом с ним, взял ручку, помедлил, задумавшись, глубоко вздохнул, перечеркнул написанную ранее фразу и начал заново…

Потанин кивнул Загоскину, и они молча, неслышно вышли из кабинета, в другую комнату, где собрались уже все сотрудники редакции…

Ядринцев не заметил ни ухода друзей, ни того, что время клонилось уже к вечеру и сумерки скапливались в кабинете, он ничего вокруг не замечал, мысленно находясь далеко отсюда — в иных краях, в другом времени… Один лист был исписан, он взял другой — и этот кончился, и он придвинул к себе третий и продолжал писать, ни на секунду не прерываясь и не останавливаясь. Мысли текли, ложились на бумагу.

«Много пережито и перечувствовано, — писал он. — Тех, с кем мы делились радостями, нет. Слезы и теперь капают на дорогие могилы. Личное счастье может быть утеряно, разбито, опрокинуто навсегда, но ведь мы хоть на минуту хотели жить общественными радостями, мы желали счастья другим грядущим поколениям. От прожитой жизни с ее скорбями и трагедиями не останется в душе ничего, кроме горечи, тоски и отчаяния, но потребностью души будет всегда ожидание светлого, радостного, счастливого дня для других. Кто ощутил, угадал и увидел хотя слабые признаки иного, лучшего времени, кто ощутил первое биение общественного сердца, тот может сказать спокойно: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром!»

Через два дня «Восточное обозрение» вышло со статьей Ядринцева «Светлые минуты» — газета шла нарасхват. Однако статья была для столь светлого события, как открытие университета, излишне сумрачной, печальной, скорее смахивающей на некролог, концовка же статьи и вовсе вызывала недоумение: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром!»

— Да он что? Начал во здравие, а кончил за упокой… Вроде сам уж и не способен радоваться. Это не похоже на Ядринцева.

И только, перелистав газету и обнаружив на одной из страниц коротенькое сообщение о кончине Аделаиды Федоровны, только тогда начинали понимать всю ужасную подоплеку ядринцевских слов: «Тех, с кем мы делились радостями, нет».

Он писал статью — в одной руке перо, в другой телеграмма о смерти жены — и ничто не могло сравниться с его горем, с его утратой. Ничто!..


Потанин, увидев Николая Михайловича на другое утро, был поражен — от прежнего Ядринцева, энергичного и подтянутого, живого и целеустремленного, казалось, ничего не осталось: перед ним стоял бесконечно усталый, ссутулившийся, постаревший человек. Будто со вчерашнего дня прошла не одна только ночь, а целая вечность — вся жизнь. Жизнь, которую Ядринцев считал для себя конченной.

* * *
Но жизнь не кончилась и даже не остановилась. Время обладает удивительным свойством сглаживать, приглушать остроту человеческих чувств, врачевать душевные раны… Ядринцев не был исключением, и его душа со временем обретет некое равновесие. Он съездил в Петербург. Поездка была тяжелой. Там, куда он ехал, никто его не ждал. Адю похоронили без него, детей родственники забрали в деревню… Надо было решить, что делать дальше: либо самому возвращаться, либо перевезти детей в Иркутск. Там — дети, здесь — газета. Но к газете он не то чтобы остыл, скорее, наоборот — жгла обида за ее слишком очевидную, как ему казалось, потускнелость, отсутствие прежнего блеска и остроты.

— Мои сомнения подтвердились, — говорил он Потанину. — Нельзя живой организм пересаживать из одной почвы в другую… Газета выходила в Петербурге более сибирской, нежели здесь, в Сибири. Здесь она теряет свое лицо.

— Вы преувеличиваете, — возражал Потанин. — Уверяю вас, не так все плохо, как вам кажется. И газета не менее жива, чем прежде, интерес к ней растет… Нет, нет, вы несправедливы, Николай Михайлович, прежде всего к себе, к своей газете, немало сделавшей для Сибири. И в первую очередь по университетскому вопросу… — вдруг он умолк, заметив, как переменилось лицо Ядринцева, дрогнули губы и глаза наполнились слезами. Так было угодно судьбе, что день открытия университета, к которому шли они долгие и трудные годы, совпал со смертью Аделаиды Федоровны, и теперь любое напоминание отзывалось болью в душе, точно жгли по живому, дули на пепел, под которым тлели еще непогасшие угли…

Ядринцев ехал в Петербург, охваченный странной и неотвязной мыслью: он поднимается по знакомой лестнице, звонит — и дверь ему открывает Адя… Это неправда, что ее нет, она — жива. Жива! Он устал от борьбы с этой мучительной, навязчивой до галлюцинаций мыслью, понимал всю ее абсурдность, нереальность… и опять думал о встрече с Адей. Вот он, как и раньше, взбегает на третий, этаж, звонит, дверь распахивается… и Адя со словами: «Наконец-то приехал!» — бросается к нему. И они, обнявшись, как всегда было после долгих разлук, входят в квартиру. «Квартира — великолепие!» — помнится, воскликнул Николай Михайлович, когда они ее впервые осматривали. А когда поселились, нравилась она ему еще больше. Семь комнат с ванной, мраморные камины и подоконники, паркет и лепные потолки, зеркала в нишах… Он купил в антикварном магазине на Литейном прекрасную статую Венеры из фасового гипса и поставил в кабинет. Так что квартира хоть куда!.. Но иногда он испытывал какое-то смутное предчувствие, глядя на все это великолепие, и думал: «Долго ли проживется в этой квартире?»

Долго ли проживется…

Теперь он боялся этой квартиры, с ее оглушающей пустотой, с ее холодными, как надгробия, мраморными каминами, с ненужными, как бы утратившими свое значение вещами… Он вошел в кабинет. Зелень на подоконниках увяла и засохла. Пахло пылью. Венера «из фасового гипса» стояла на прежнем месте и смотрела на него печально, с упреком. Он вздрогнул и поежился под ее холодным; неживым взглядом. И вдруг понял, только сейчас и здесь, в пустой квартире, окончательно понял: все рухнуло, ничего не вернешь… Ни-че-го!

Семь комнат с ванной, мраморные камины, паркет, лепные потолки, зеркала в нишах… Зачем? Зачем все это?..

Он опустился в кресло и заплакал.

15

Ядринцев вернулся в Иркутск с тяжелым чувством одиночества. Искал утешения в работе, но лишь на время забывался; горе поселилось в нем, казалось, навсегда — и даже не в нем, а при нем, и он, согнувшись, нес его на своем загорбке… Что же делать?

Потанины старались его поддержать, он у них часто бывал, с благодарностью принимая дружескую заботу, материнское внимание Александры Викторовны. Но ему от этого внимания было еще горше — он видел Александру Викторовну, чуткую и добрую, а думал об Аде… Некуда было деться от этих дум. Одно было желание: уехать, уйти, убежать куда-нибудь. Но куда он мог уйти, убежать от себя самого, от своего горя? Разве бросить все и отправиться по Сибири? Добраться до Алтая, поселиться где-нибудь в тайге… А может, на Орхон? — подумал он однажды. И после не раз еще возвращался к этой мысли: на Орхон!.. Его давно интересовала загадка Каракорума, древней столицы монгольских владык, основанной самым великим и самым жестоким из них — Чингис-ханом. Время разрушило город, погребло, сравняло с землей — и теперь никто не знал его местонахождение… Ядринцев перечитал все, что было связано с Каракорумом, познакомился с множеством всевозможных догадок и предположений, и у него возникла своя догадка, свое предположение: Орхон! Там и только там надо искать…


Первым явился Дуброва. Николай Михайлович успел только с Потаниным поговорить, а вездесущий Дуброва уже прознал о его решении идти на Орхон — и тут как тут.

— Миколай Михайлович, як же ж вы без меня пийдите? — с подкупающим простодушием стал убеждать. — Да мне ж тут, от Байкалы до Кяхты, всякая тропка известна. Як же ж вы без меня, Миколай Михайлович? Да вы мне тилько скажите, шо надо зробить… На край свита з вами пийду! Миколай Михайлович…

Ядринцев знает Дуброву года два, человек он со странностями, оригинал, каких свет не видывал, но верить ему можно — не подведет. Судьба Дубровы необычна, полна приключений — был он армейским юнкером, дослужился до штабс-капитана, бросил службу, подался в духовники, имел причт, но тоже оставил, занялся миссионерством, обошел Сибирь вдоль и поперек…

— Хорошо, Яков Павлович, — обещает Ядринцев, — считайте, что вы зачислены в экспедицию… Но вся экспедиция пока — вы да я. Так что работы еще непочатый край.

Готовились тщательно. Немало времени ушло на разработку маршрута. Потанин советовал выходить не раньше июня. Так и решили.

Накануне отъезда Ядринцев чувствовал себя неважно — обострился застарелый почечуй. Однако никому об этом он не сказал, признался лишь в дороге, когда верхом ехать стало уже совсем невмоготу, пришлось пересесть в двуколку, в которой везли снаряжение и припасы…

Оттого и дорога от Байкала до Кяхты показалась длинной, хотя от Селенгинска поехали не почтовым, а так называемым «купеческим» трактом, чуть ли не вдвое сокращавшим расстояние. Ядринцев корчился от нестерпимой боли, его то знобило, то в жар бросало, он не находил себе места…

— Што, Николай Михайлович, шибко болит? — спрашивал сочувствующе Дуброва, забыв на этот раз примешать к русским словам звучных украинских выражений.

— У вас когда-нибудь зуб болел? — глянул на него Ядринцев. Дуброва помотал головой:

— Нет. Но я знаю — поганое это дело, когда зуб болит.

— Ну, так вот, представьте себе, что не один, а все тридцать два зуба сразу разболелись…

— Погано, — вздохнул Дуброва. И минут через пять снова подъехал:

— Ну, як, Миколай Михайлович, не прошло?

Старался отвлечь разговорами. Неутомимый, подвижный — только что был здесь, ехал рядом, а через минуту зычный голос его доносился уже откуда-то издалека:

— Господа, вон за тем перевалом еще один перевал, потом еще, а там и Кяхта! — Останавливался, поджидая двуколку, опять спрашивал: — Ну, как, Миколай Михайлович?

— Ничего. Кажется, отпускает…

— Отпустит. — Ехал с минуту молча, слегка откинувшись в седле, смотрел сощуренными глазами на синеющий перевал, непривычно мягким и задумчивым голосом спросил: — Миколай Михайлович, а вы слыхали байку про Темучина — как он стал Чингис-ханом? После смерти Добо-Мэргэна, — без паузы продолжал, — на жену его Алонг-Гоа спустилась с неба пятицветная радуга, отчего Алонг-Гоа забеременела и вскоре родила сына, которого назвали Бодонцаром. Прошли годы, и стал Бодонцар могущественным, от него и пошел род Буржигинов — девять сыновей, у последнего из которых, Бардом-багатура, родилось еще пять сыновей, одного из них звали Жисукэй-багатур, а у Жисукэй-багатура было шесть сыновей, старшего из них звали Темучин… Когда отец умер, Темучин поселился на берегу речки Кырылун и вскоре был провозглашен ханом. И вот с того дня, как стал Темучин ханом, на Черном камне, величиной с корову, неподалеку от его жилища, каждое утро стала появляться необыкновенная, с радужным оперением, птичка; она прилетала, садилась на камень и звонко пела: «Чингис, чингис…» Потому и стали называть Темучина Чингис-ханом. Однако в тот день, когда он получил это имя, камень вдруг треснул, рассыпался — и выпала из него белая яшмовая печать с изображением ящерицы и двух драконов… И тогда Чингис-хан, собрав большое войско, пошел воевать чужие земли. А всего он завоевал двенадцать земель…

— Красивая легенда, — сказал Ядринцев. — Надо только добавить: не просто завоевал он эти земли, а костьми человеческими покрыл, опустошил и обескровил. Жестокость, варварство, насилие — вот что шло от того Черного камня, — как бы продолжая легенду, говорил Ядринцев. — Камень треснул, осыпался — и вскоре на его месте был воздвигнут храм и выстроен город Каракорум, что значит — черная осыпь… О, великие мира сего умеют обставить черные свои дела красивыми сказками! Знаете, Яков Павлович, — доверительно прибавил, — мы непременно должны найти развалины Каракорума. Это очень важно. И не сами развалины интересуют меня — хочу понять, осмыслить суть явлений, историческую подкладку событий почти тысячелетней давности… Откуда они взялись, что несли человечеству? — Он улыбнулся как-то печально и рассеянно, помолчал, капли пота выступили на его худом, изжелта-сером лице, но глаза светились живо. — Вот ведь как все странно, — сказал немного погодя. — Если бы в свое время, после смерти Добо-Мэргэна, на его жену Алонг-Гоа не опустилась пятицветная радуга и она не родила Бодонцара… если бы на Черный камень не прилетела таинственная птичка и Темучин не стал бы Чингис-ханом, наверное, земля была бы сегодня более свободной и прекрасной, чем она есть, а люди на этой земле были бы умнее, добрее и справедливее… Ах, птичка, птичка, что же ты наделала! — усмехнулся горько и добавил через минуту: — Хочу понять, откуда все это шло, как и почему…


Тот день, когда они приехали в Кяхту, был сухим и жарким. Желтое марево струилось над песчаными далями. И сам поселок возник, словно мираж. Однако по мере приближения мираж не рассеивался, не исчезал, как это бывает, а еще зримее и четче выступал, обрисовывался. Казалось невероятным — видеть это белокаменное чудо здесь, в глубине Сибири, на границе с пустынной Гоби, вдали от всех центров… Но Кяхта — сама была центром. Недаром ее называли «песчаной Венецией»: точно так же, как в Венецию шли караваны морских кораблей, шли и шли в Кяхту караваны «кораблей пустыни» — верблюдов, навьюченных тюками с чаем. Само расположение города казалось, однако, не совсем удачным — вокруг безводные места, только единственный ручеек, тонкой жилкой пересекая равнину, уходил за границу… А между тем в тридцати верстах многоводная Селенга. Почему бы этот форпост не воздвигнуть там? Явилось ли это ошибкой, просчетом, неоправданной поспешностью строителей или, напротив, решение было продуманным и дальновидным? Позже Ядринцеву удалось докопаться да истины — все оказалось умно и просто. Когда более полутора веков назад русский посол Савва Лукич Рагузинский, подписав договор с Китаем о караванной торговле, приискивал место для пограничного пункта, ему советовали построить его на одной из больших речек. А Рагузинский выбрал самую неприметную, мелководную Кяхту.

— Да что ж это за вода, курице по колено! — говорили ему. — Неужто другого места нет?

— Вода-то водою, — отвечал Рагузинский, — да важно, откуда она течет… — И пояснил свою мысль: — Кяхта, можно сказать, единственная в округе речка, которая течет не из Китая, а в Китай…

— Разве это имеет какое-то значение?

— Имеет, — сказал Рагузинский. — Имеет, господа! Мы хотим, как вы знаете, жить в мире и хорошо торговать с китайцами. Но коварство и злоба китайских купцов и торговцев мне давно известны, при случае они могут и воду отравить, если эта вода течет не к ним, а от них… Так что обережа не помешает.

Так была основана Кяхта, ставшая впоследствии городом сибирских миллионеров, где насчитывалось всего лишь около сорока домов… Но какие это были дома! Построены с размахом, на широкую ногу. Здесь все было прочно, изысканно. И, как нигде, контрастно. Голая степь, дыхание пустыни и синеющие вдали горы; монотонное, на одной ноте звяканье ботала, подвешенного на шею вола, и звуки рояля, доносящиеся из открытых окон лушниковского или трапезниковского особняка… Степные наездники на маленьких косматых лошадках; важно и медлительно, как само время, шагающий верблюд, с узкоглазым и бронзоволицым номадом, сидящим меж горбов, завернутым, несмотря на жару, в тяжелую баранью шубу; и разговор в гостиной миллионера Лушникова, куда был приглашен в этот вечер и Ядринцев, о знаменитом парижском портном Ворте, которому заказаны платья для жены и дочери. Дочь тут же, красивая, неглупая, но излишне кокетлива. Картины, гобелены, зимний сад, обширный двор с бассейном… Напротив лушниковского дома — воздвигнутый итальянцами кяхтинский собор. Лушников степенный, медлительный, говорит озабоченно:

— Англичане удобные партнеры, торговать с ними выгодно, одно плохо — не под рукой живут. Но ничего — торгуем. На лондонской верфи пароход «Иннокентий» построили для нас, на воду спустили — через Ледовитый океан, по Енисею и Ангаре, переправим в Байкал… Жаль Кяхта у нас мелконькая, а то бы мы сюда «Иннокентия» доставили! — смеется, поглядывая весело на племянника своего Ивана Ивановича Попова. — Вот я советую Ивану ехать в Лондон, а он собрался в Париж. Чего там не видел? А из Лондона мог бы на «Иннокентии» приплыть… Не желает. Науки, вишь ли, его больше привлекают. Ну, что ж, каждому свое. А коли так, подымаю тост за процветанье русской науки!.

Любят у нас в России произносить громкиетосты, думает Ядринцев, лишь пригубливая бокал. Проклятый почечуй хоть и отпустил немного, но еще дает о себе знать. Надо быть осторожным — впереди трудный путь.

— Зачем вам, Иван Иванович, Лондон или Париж? — говорит Ядринцев. — Ничего нового вы там не найдете, все давно известно… Пойдемте лучше на Орхон. Откроем Каракорум.

— Вы так убеждены, что откроете?

— Ни минуты не сомневаюсь.

Он удивлял всех своей уверенностью. А между тем и до него немало делалось попыток отыскать следы загадочного Каракорума. Но все они кончались неудачно.

И вот в начале июля экспедиция вышла из Кяхты — небольшой караван: пять человек, десять лошадей, две тележки-сидейки… Двигаясь, на юго-запад, намереваясь уже завтра достичь Буры. Однообразная степь уныло простиралась перед ними — бесконечная, как песня кочевника. Но постепенно картина менялась: мелькнуло слева небольшое озеро, окаймленное зарослями ивняка, все чаще стали попадаться березовые и сосновые перелески, возникла где-то на горизонте, словно мираж, дымчато-синяя гряда далеких предгорий и не терялась из вида до тех пор, пока сгустившаяся тьма не поглотила ее; некоторое время шли наугад, в сплошной темноте… Наконец остановились у какой-то юрты. Переводчик объяснил хозяину, кто они и куда направляются, и через минуту-другую гости уже сидели вокруг весело горевшего очага; в задымленном казане варилась баранина…

А утром, выйдя из юрты, Ядринцев невольно зажмурился: все вокруг — и долина реки, и сама речка Бура, протекавшая неподалеку, и дальние горы — были залиты солнцем. Ядринцев увидел Дуброву. Яков Павлович шел от реки, ведя в поводу трех лошадей, остальных гнали проводник-монгол и хозяин юрты, маленький бронзоволицый крепыш.

— Бачите, Миколай Михайлович, який денек разгулявся! — крикнул Дуброва. Быстро собрались, поблагодарили хозяина за ночлег и тронулись в путь. Позже узнали, что ночевали в юрте известного в этих краях конокрада. Смеялись от души, вспоминая, как помогал он утром разыскивать и запрягать лошадей, каким гостеприимным оказался… Навстречу тянулись навьюченные верблюды. Скакали, обгоняя друг друга, всадники; гортанные голоса их доносились издалека. Степь, казалось, звенела, была пестра от разнотравья; вдоль дороги, по обочинам, цвел голубой ирис, желтели бутоны полевых маков…

Переправились на правобережье Буры и вскоре выехали к озеру Цого. Отсюда, по словам проводника, рукой подать до слияния Орхона и Селенги. Степь как бы на глазах поблекла: появились солончаки, овраги, каменистые выдувы; потом снова пошла зеленая равнина… Назавтра поднялись на перевал Халюн, благополучно миновали опасные горные болота и спустились к Хара-Толу, притоку Орхона, пройдя в этот день более пятидесяти верст. Вечером валились от усталости, а утром стоило немалых усилий, чтобы подняться и двигаться дальше. Ядринцев, кажется, вовсе забыл о своих недугах, жил одной мыслью: добраться, во что бы то ни стало добраться до Орхона, достичь Хара-Балгусана, где, по расчетам его, находились развалины Каракорума… Время потеряло для него привычный смысл, и он измерял его теперь не часами и минутами, а пройденными верстами.

И вот на исходе третьей недели блеснули вершины Орхона. Отряд обогнул гору с севера, двигаясь вдоль урочища, переправился через мелководную протоку, прошел еще верст семь на закат… И вдруг ярким светом полоснуло по глазам — взору открылась обширная долина, горы словно расступились перед нею…

— Хара-Балгусан! — торжественно объявил проводник.

Громадные черные валы возвышались в центре долины. Медлительно кружил над ними, распластав крылья, огромный коршун. Знойное марево струилось, переливалось, дрожало над впадинами.

Все спешились, взволнованно заговорили. Невероятным казалось, что пройдено более семисот верст — и вот они у цели! Но будет ли цель достигнута? И не обманут ли их эти загадочные развалины?..

Поручик Смысловский, исполнявший обязанности топографа, предложил немедленно начать осмотр и съемку местности. Дуброва поддержал его, но проводник решительно запротестовал:

— Нельзя! Навлечете подозрение местных жителей. Все дело испортите.

— Но как же быть?

Проводник надвинул войлочную шляпу на брови, поскреб затылок:

— Поедем в аул, переночуем. А там видно будет. Утро вечера мудренее…

Пришлось подчиниться. И позже убедились: проводник был прав. Когда на следующий день приехали на развалины и начали их осматривать, тотчас явилась группа всадников, чуть погодя подъехало еще несколько монголов, остановились неподалеку, тихо переговариваясь и не спуская глаз с незваных гостей…

Ядринцев заметил среди них и хозяина юрты, в которой они ночевали.

— Чем они обеспокоены? — спросил он проводника.

— Думают, вы пришли копать золото. Боятся, что найдете клад и увезете…

— Клад?

— Ну да, — пояснил проводник, — здесь, под священными камнями, по преданию, находится клад… — И со вздохом прибавил: — Зря вы вчера сюда ездили. Говорил вам — не надо.

— Но мы же на охоту ездили, искали коз…

Проводник поцокал языком, усмехнулся и ничего не сказал.

— Миколай Михайлович, может, пугнуть их из ружья? — не без тревоги спросил Дуброва.

— Да вы что, в своем уме? — рассердился Ядринцев и внимательно оглядел стоявших неподалеку степняков, мрачные лица которых ничего доброго не предвещали. Возможно, и правда: не следовало вчера заезжать сюда… Обманули хозяина, сказали, что хотят поохотиться на коз, собрались вдвоем со Смысловским, зарядили ружья, а сами, едва скрывшись из вида, повернули коней и помчались на Хара-Балгусан… Выходит, кто-то их выследил. И даже драхва, которую подстрелил Ядринцев по дороге, не сняла подозрений. Что же делать? Монголы по-прежнему следили за каждым их шагом, негромко переговариваясь, но никаких действий пока не предпринимали — стояли как истуканы, дымили трубками…

— Скажите им, что нас интересует не золото, а вот эти развалины, камни, — попросил Ядринцев переводчика. — И еще скажите: какой бы клад мы ни нашли, он останется здесь, на их земле. А вот помощь их, — кивнул в сторону монгол, — примем с благодарностью.

Монголы, выслушав переводчика, оживились: просьба Ядринцева совпадала с их желанием — видеть все, что будут делать русские на Хара-Балгусане, ничего не упустить.

И теперь два пожилых монгола, строгие и молчаливые, неотступно следовали по пятам. Ядринцев усмехался: конвоиры. Но потом забыл о них, перестал замечать, как не замечают собственной тени, поглощенный осмотром уходящих по кругу валов, полуразрушенных глинобитных стен, с пещеровидными отверстиями внутри, остатками башен… Вокруг валялись обломки гранитных плит, черепица, кирпич, почва тут была неровной, будто изрытой дождями. Ядринцев сел верхом и поехал вдоль стен, с наружной их стороны, отсчитывая шаги коня. Вернулся через полчаса.

— Ну, шо, Миколай Михайлович, — поинтересовался Дуброва, — изрядный круг получился?

— Изрядный, — кивнул Ядринцев. — Марко Поло считал, что Каракорум занимает в окружности около трех верст…

— А сколько вы насчитали? — спросил Смысловский.

— Думаю, Марко Поло был прав, если перед нами действительно Каракорум… — улыбнулся Ядринцев.

Ночью Орхон разбушевался. Дул ветер, лил дождь. Хозяин, проснувшись, кряхтя и постанывая, поднялся и вышел из юрты. Потом заблеяли овцы, пахнуло холодом, и юрту наполнило шумное дыхание животных. Запахло шерстью. Овцы постукивали копытами, встряхивали мокрыми боками…

В таком соседстве Ядринцеву приходилось ночевать впервые. «Ничего, — подумал он, засыпая под мерное дыхание овец, — главное — мы у цели…»

Утром, захватив с собой лопаты, снова отправились на Хара-Балгусан. Попробовали копать ямы, извлекая из них разные обломки, черепицу… Сомнений уже не оставалось: перед нами лежали руины большого города, некогда грандиозных сооружений. Снова и снова рассматривали гранитные обломки, забирались в отверстия стен, стараясь разгадать их назначение… Вдруг раздался взволнованный голос Смысловского:

— Посмотрите, что я нашел!..

Все кинулись к нему и увидели у ног поручика довольно большой каменный обломок, на котором четко выступало барельефное изображение головы дракона… Откуда она? Было ясно, что это лишь часть какого-то монумента. Но где он, этот монумент? И тут проявили себя монголы, которые прежде никак не выказывали активности. Они заговорили о чем-то оживленно, указывая в сторону ворот, и первыми заспешили туда; прошли с полверсты и остановились у каменной глыбы… Ядринцев обошел вокруг, внимательно разглядывая, и, к неописуемой радости, обнаружил на камне барельефное изображение дракона, которому недоставало головы…

— Миколай Михайлович, побачьте, що это за письмена? — спросил Дуброва, осторожно счищая лопатой с камня грязь. Ядринцеву стало жарко. Он снял шляпу и провел рукою по лицу, словно не веря собственным глазам: на каменной плите были высечены рунические знаки. Да, да, вне всякого сомнения, эти знаки были рунические… Ядринцеву уже приходилось их видеть на енисейских могильниках лет пять назад. А это что? — удивленно разглядывали еще одну надпись. — Нетрудно было определить по начертаниям китайские иероглифы…

— Но тут и еще какие-то знаки! — воскликнул Смысловский. Поначалу думали, что третья надпись монгольская, но переводчик посмотрел и твердо сказал: нет, нет, скорее уйгурская… Трехъязычная надпись?! Ядринцев был взволнован и более, чем кто-либо, сознавал в эту минуту, как близки они к разгадке великой тайны…

Пять дней работали на Хара-Балгусане. Нашли около сорока обломков каменных обелисков, обнаружили извилистое русло, бывшее, по всей видимости, оросительным каналом, зарисовали все, что можно зарисовать, обошли еще раз вокруг осевших, полуразрушенных стен…

На шестой день переправились через Орхон.

Путь еще предстоял долгий.

16

Летом 1890 года Ядринцев был приглашен французским географическим обществом, и он, отложив все дела, отправился в довольно длительный вояж.

«Париж на меня пахнул всем опьяняющим ароматом Европы», — сообщал он друзьям. Пять лет назад он уже приезжал в Париж — и тем интереснее было взглянуть на него сейчас, с порога последнего десятилетия девятнадцатого века.

Николая Михайловича встретил старый знакомый барон де Бай, заметно погрузневший за пять лет, прошедших после первой их встречи, но как и прежде остававшийся истинным парижанином — веселым, энергичным, деятельным.

— О, господин Ядринцев, пять лет — целая вечность! — говорил он, сверкая белозубой улыбкой. — Столько событий за это время… Ну, во-первых, инженер Эйфель построил в Париже новую башню, и я вам обязательно ее покажу… Как вы доехали?

— Прекрасно, мсье де Бай. А во-вторых? — напомнил Ядринцев. — У нас, у русских, если говорят «во-первых», за этим непременно следует «во-вторых…».

— А-а!.. — раскатисто смеялся де Бай, похлопывая гостя по плечу. — Простите, господин Ядринцев, но мы, французы, непоследовательный народ… Во-вторых? — перестал смеяться и даже построжел. — А во-вторых, один русский путешественник сделал великое открытие — нашел загадочный Каракорум… Поздравляю!.. И оставляю вас до завтра, — когда подъехали к отелю, сказал де Бай. — Завтра встреча в обществе. А пока отдыхайте. Здесь вам будет удобно.

Отель был первоклассный и располагался на одной из центральных улиц, близ Авеню д’Опера; с балкона открывалась прекрасная панорама города — дворцы, соборы, бульвары, причудливые переплетения улиц и переулков… Внизу, под балконом, шурша, постукивая и громыхая, катили по асфальту ломовые извозчики, совсем как петербургские или московские, легкие щегольские экипажи, громоздкие омнибусы, переполненные людьми…

Ядринцев умылся, переоделся и спустился вниз. Хотелось тотчас, не откладывая на завтра, пройти по городу, узнавая и как бы вновь открывая для себя полузабытые парижские уголки. Свернув за угол, он пересек улицу и вышел к зданию Оперы, украшенному по фасаду золочеными гениями. Два конных жандарма застыли у подъезда театра; прохожие оглядывали их, как оглядывают картины или скульптурные памятники. Жандармы были невозмутимы, исполнены достоинства, металлические каски на них тускло поблескивали. А к театру уже подкатывали богатые экипажи, стекалась публика… Звучали голоса, женский смех. Из распахнутых окон клуба Беранже доносилась тихая, меланхолическая музыка. Играла флейта. Ядринцев остановился, прислушиваясь. Тонкий, едва уловимый запах сирени витал в воздухе. И этот запах сопровождал его всюду, во все дли пребывания в Париже.

Барон де Бай сдержал слово и на другой день повел его смотреть башню, ажурную, легкую, как бы парящую на трехсотметровой высоте. Башня была построена год назад, и парижане еще не успели к ней привыкнуть…

— Ну, как находит сооружение господин Ядринцев? — спросил де Бай. Ядринцев улыбнулся:

— Вавилонская башня цивилизации.

— О, нет! — воскликнул импульсивный де Бай. — Почему вавилонская? Эйфелева!..

Ядринцев побывал на площади Республики, долго стоял на ней, мысленно представляя, какой была она, эта площадь, девятнадцать лет назад, в теплые весенние дни семьдесят первого года… «Что же, выходит, от французской республики одно название осталось?» — думал он спустя полчаса, отдыхая в уютной беседке Омнибуса, близ фонтана.

Здесь, в Париже, он встретил однажды семью кяхтинского миллионера Лушникова, мать и дочь, приехавших, как они объяснили, свести личное знакомство с портным Вортом. Ядринцев только руками развел, комически закатив глаза:

— Вот русский размах — ехать в Париж за платьем! — И уже серьезно продолжал: — Да ведь в Париже, кроме портного Ворта, есть еще и Доде, и Золя, и Александр Эйфель, башню которого вы, должно быть, уже видели…

— Да, да! — отвечала младшая Лушникова, кокетливо прикладывая тонкую руку к груди. — Мы очень близко видели эту башню… Уж-жасно высокая! Знаете, Николай Михайлович, о чем я подумала: а нельзя ли уговорить инженера Эйфеля поехать в Кяхту и построить там такую же башню? Как думаете, дорого обойдется?..

— Думаю, кяхтинцам это по плечу, — усмехнулся Ядринцев. — Боюсь одного: нелегко будет убедить самого Эйфеля. Говорят, в отличие от портного Ворта, у него весьма несговорчивый характер…

Поздно вечером, вернувшись в отель, Николай Михайлович сидел в кресле уставший и опустошенный. Все, что он видел за эти дни, было прекрасно само по себе, но не имело ничего общего с его настроением. Он чувствовал себя в этом городе чужим, посторонним — никому не было дела до его русского недуга, тоски, мучительных вопросов и тех иллюзий, которые питал он, отправляясь в Париж… Иллюзии вскоре рассеялись. И он, как, впрочем, бывало с ним и в Петербурге, и в Сибири, остался один на один со своими неразрешимыми вопросами. Что может дать ему Париж? Кяхтинские дамы, сведя знакомство с портным Вортом, легко решат все свои задачи и, вполне удовлетворенные, вернутся на родину… А с чем он вернется?

Николай Михайлович взял со столика портсигар, купленный сегодня на Риволи, достал сигару и закурил, глубоко вдыхая. «Вот и все… — подумал горестно. — Это все! Значит, сил хватило только на одну половину жизни, а для второй ничего не осталось… Как же так?» — попытался найти объяснение этому своему сомнению. И вдруг понял: это состояние присуще не ему одному, а многим и многим из его поколения… Да, да! Они жаждали борьбы и безоглядно растрачивали свои силы, как будто у них была не одна жизнь, а десять, сто, тысячу жизней. Но нельзя в одиночку сделать того, что должно делаться сообща. И вот силы растрачены, истощены… Все? Все! А кто же понесет этот груз дальше? Кто снимет этот груз с их уставших, обессилевших плеч и переложит на свои, молодые и более крепкие? Последние слова он, кажется, произнес вслух. Но кто мог ответить ему на этот вопрос? Измученный и вконец разбитый, он уснул тотчас, едва коснувшись головою подушки; и казалось, только сомкнул глаза, как раздался над ухом чей-то пронзительный голос: «Каракорум, господа!..»

Ядринцев открыл глаза. Было утро. Солнечный свет, просачиваясь в щели между портьер, длинными полосами лежал на ковре, стенах и потолке. С улицы доносились звуки шагов, скрип и грохот колес, отрывистые и звонкие голоса разносчиков газет.

— Путешествие русского ученого в Монголию… — услышал он и, затаив дыхание, насторожился. — Открыт загадочный Каракорум! Читайте рассказ о русском путешественнике…

Ядринцев улыбнулся, быстро встал, накинул халат и вышел на балкон. Свежестью солнечного утра пахнуло в лицо, и он, глубоко вздохнув, почувствовал легкое головокружение. Над пробудившимся городом курилась дымка, и в этой дымке крыши домов, деревья, купола соборов, казалось, плыли в воздухе сами по себе…

Ядринцев вспомнил, что сегодня доклад в географическом обществе, и заторопился. Надо успеть собраться, пока не явился неугомонный барон де Бай. От вчерашней хандры не осталось и следа. И когда барон де Бай заехал за ним, он выглядел бодро, свежо и даже элегантно.

— On nous attend, monsieur Ядринцев![2] — едва открыв дверь, произнес де Бай. — Надеюсь, вы не забыли? После доклада едем к академику Кордье, — излагал он свой обширный план, когда они уже катили в экипаже по залитой солнцем Авеню д’Опера. И подмигивал хитро. — Будет, как это у вас, у русских, маленькая пирушка… А потом общество антикваров, Академия наук, парламент… Нет, нет! — засмеялся. — Сначала парламент, Академия, а потом пирушка…

Зал, где проходила встреча, был переполнен, И барон де Бай, тронув Ядринцева за локоть, шепнул:

— Что я вам говорил! Французы народ непоследовательный, но любознательный…

Ядринцев читал доклад на французском языке, чем окончательно подкупил своих парижских коллег, собравшуюся публику — успех был огромный.

Николай Михайлович говорил, как всегда, страстно, взволнованно.

— Страны Востока не могут более оставаться замкнутыми и изолированными, — говорил он. — И не случайно, азиатские terra incognitae привлекают все больше и больше внимания и европейских, и русских ученых: англичане, как вы знаете, исследуют Индию и Тибет, французы Китай, русские экспедиции, начиная с отважных походов Пржевальского и продолжая замечательными исследованиями Певцова, Потанина, Регеля, Громчевского, братьев Грум-Гржимайло и других, проходят, описывают и завоевывают неизвестные или малоизвестные страны Памира, Монголии, притибетских провинций… Недавно мы завоевали Каракорум! — сказал он и сосредоточенно помолчал, пережидая шум и овацию в зале. — Но эти завоевания иного характера, чем те, которые начинались когда-то от стен Каракорума и растекались зловещими лавинами по многим азиатским и европейским землям, смывая на своем пути все живое, уничтожая цивилизацию в самом ее зародыше, задерживая развитие не только культуры, но и самой жизни… Осмыслить это сегодня, понять — долг каждого из нас, господа! — Он снова помолчал, пережидая шум в зале и на какой-то миг мысленно переносясь туда, в далекий край, где осталось его сердце. — Совсем недавно, господа, — сказал тихо, — в Сибири достигнуто еще одно завоевание — открыт университет. Событие для Сибири — огромной важности! И я горжусь, что не стоял от этого события в стороне…

Наконец со всеми делами покончено. И Ядринцев, распрощавшись с парижскими друзьями и дав слово милейшему барону де Баю через пять лет снова приехать в Париж, «выбросил последнюю увядшую розу из петлички», как сообщал он друзьям, и помчался, полетел на север…

17

Зиму Николай Михайлович провел в Петербурге. Редакторские дела он передал Ощуркову, оставив за собою право издателя. Перевести «Восточное обозрение» обратно в Петербург не удавалось — может, не хватало сил, не было прежней решительности, а может, и в самом деле остыл к своей газете? Одно утешало: освободившись от газеты хотя бы на время, он сумеет сосредоточить все свои силы на главном для него деле — доработке и подготовке к повторному изданию книги «Сибирь как колония».

И вот рукопись в тысячу страниц готова — дополнена, исправлена, вычитана и отдана в типографию. Можно было облегченно вздохнуть, перевести дух — и браться за новое дело. Однако завершив книгу, Ядринцев испытал не радость и облегчение, а горечь от мысли, что все уже позади…

Как-то он встретил академика Радлова, и тот сказал ему, что готовится новая экспедиция на Каракорум.

— Надеюсь посетить Каракорум вместе с его первооткрывателем… Как смотрите на мое предложение, Николай Михайлович? — спросил Радлов.

Ядринцев пожал плечами и ничего определенного не ответил.

— И еще могу вам похвастаться, — добавил Радлов. — Мне удалось расшифровать пятнадцать знаков из надписи, которую обнаружили вы на орхонском памятнике… Думаю, ключ найден — и дальше дело пойдет живее.

— Поздравляю, Василий Васильевич, — сказал Ядринцев и грустно улыбнулся. — А вот я всю жизнь пытаюсь расшифровать всего лишь один знак и не могу.

— Какой знак?

— Загадочный знак человеческой души…

— Ну, батенька мой, душа человеческая — потемки. Так стоит ли в ней копаться! — пошутил Радлов. Помолчал, внимательно глядя на Ядринцева, участливо спросил: — Что-нибудь случилось, Николай Михайлович? Какая-нибудь неприятность?..

Ядринцев горестно усмехнулся:

— Машина дала задний ход…

— Машина? Какая машина?.. — не понял Радлов.

— Российская. Дала задний ход и неизвестно куда движется…

— Да нам-то какое дело до этой машины? — пытался свести к шутке Радлов. Но Ядринцев был серьезен и даже мрачен:

— Вот, вот, в том и беда, что мы сидим сложа руки и равнодушно ждем, куда кривая вывезет.

— Да что же делать?

— Протестовать! Сопротивляться! Ложиться в конце концов под колеса этой машины!..

— Да зачем же под колеса?

— Ну, а каким же образом можно остановить эту машину, повернуть ее вспять?..

Радлов смущенно развел руками, не зная, что ответить, заторопился — и ушел от этого разговора…

А Ядринцев, придя домой, в крохотную меблированную комнатку, сел за стол, придвинул листы с незаконченной статьей «Россию пятят назад» и зло, торопливо написал:

«Современное поколение живет крайностями — или не думает о судьбе отечества, или гибнет ни за грош, не сладив с жизненною борьбою…»

Он чувствовал себя опустошенным, бессильным что-либо изменить и приходил в отчаяние.

«Нет более проявления общественной мысли, — сжав зубы, писал он, — нет брожения; жизнь интеллигентного класса уничтожена, университеты зажаты новыми уставами, вольномыслящие профессора вытеснены в отставку…»

Круг замкнулся. Выхода не было.

Однако судьбе угодно было распорядиться жизнью его так, что, казалось бы, уже лишенная всякого интереса и смысла, она вдруг озарилась в конце своем такою сильной и яркой вспышкой, такое бурное, неистовое, по-молодому острое чувство испытал и пережил Ядринцев, словно все для него повторилось, все сызнова началось…


Мартовские дни в Петербурге были полны загадочных разнотолков — короткие, с недомолвками, сообщения северного телеграфного агентства, которыми пестрели столичные газеты, давали для этого обильную пищу: великий князь Георгий Александрович вел переговоры с французским правительством, затем отбыл в Алжир; князь Бисмарк намечен кандидатом в депутаты рейхстага; отставка всесильного премьера Италии Криспи, наобещавшего своему народу с три короба, а не выполнившего и малой доли, король поручил маркизу ди Рудини сформировать новое правительство… Что из этого выйдет? И как эта перестановка отразится на внешней политике России? И нет ли связи всех этих событий с подорожанием плиточного чая в Петербурге? А также с тем, что прибывший в Алжир великий князь не был удостоен при встрече официального церемониала… «Дабы не утомлять его высочество», — тотчас появилась оговорка в газетах.

«Его высочество слишком утомлены», — иронически усмехался Ядринцев, просматривая газеты. Он мог по забывчивости остаться без завтрака, но без газет — никогда. Газеты, казалось, были той ниточкой, которая еще связывала его с жизнью. Ядринцев замечал, что все чаще и чаще наряду с политической смесью на страницы газет просачивались скупые сведения о начавшемся голоде в некоторых российских областях… Каждое утро теперь он отыскивал какие-либо новые известия, подробности.

Голод охватывал не только среднерусскую полосу, но и Западную часть Сибири, Тобольскую губернию, которую прошлое лето постиг недород. Тысячи переселенцев, направлявшихся в Сибирь, оказались в крайне бедственном положении. Какими ничтожными, смехотворными показались Ядринцеву на фоне этих грозно и неотвратимо надвигающихся событий переживания петербургского обывателя, напуганного подорожанием плиточного чая.

А из Курска, Перми, из Тюмени и Тобольска доходили слухи: голод приобретает угрожающие размеры. Начинались эпидемии. Ядринцев попытался написать об этом статью. Но что можно написать, не зная истинного положения дел. Надо было видеть все это своими глазами…

Однажды зашел молодой врач Петр Сущинский, с ним Ядринцев познакомился зимой на одном из благотворительных вечеров. Был он взволнован и чем-то расстроен.

— Слыхали, Николай Михайлович, какое бедствие постигло российских переселенцев, сибиряков? — заговорил он сразу, без предисловий. — Страшное творится. Одного не могу понять: неужто наше правительство не знало положения дел на окраинах и не могло предотвратить этой беды?

— Правительству не до окраин… Да и только ли на окраинах такая беда?

— По всей России, — согласился Сущинский. — Мне говорили, что в Оренбурге стараниями благотворителей учрежден комитет помощи нищим. Открыто общежитие, в котором собрано уже четыреста человек…

— Нашли выход? — усмехнулся Ядринцев. — Общежитие для нищих… Сколько же таких общежитий понадобится, чтобы всех страждущих России приютить? Да и можно ли таким-то образом избавиться от нищеты?

— Что же делать? — спросил Сущинский.

— Не знаю. Не знаю, Петр Григорьевич, — покачал головой Ядринцев, в сумрачной комнате лицо его казалось совершенно белым. — Не знаю, — в третий раз он сказал. — Но думаю, что нынешнему поколению работа нелегкая предстоит. Да, да, Петр Григорьевич, нынешнему, то есть вашему поколению… Вам предстоит искать пути к улучшению и обновлению жизни. А бедствие нынешнее, — после паузы продолжал, — это, если хотите, логическое следствие всей совокупности современных условий. А вы говорите, общежитие для нищих… — опять усмехнулся.

Они помолчали. Быстро темнело.

— А я к вам, Николай Михайлович, с просьбой, — сказал Сущинский. — Не знаю, одобрите ли вы задуманное нами… Дело заключается в том, что мы решили создать санитарный отряд, добровольцы уже есть, и поехать в Сибирь, к бедствующим переселенцам. Но мы не имеем средств. Вот потому и решили обратиться к вам за помощью…

— Ко мне за помощью? — удивился Ядринцев. — Чем же я смогу вам помочь? Средств и у меня, как вы, должно быть, догадываетесь, нет.

Сущинский смутился:

— Догадываюсь, Николай Михайлович. Но…

— Но, — перебил его Ядринцев, стремительно шагнул к нему, взял за руки, крепко сжал, — но, друг мой, обещаю сделать все возможное.

И через два дня, встретив Сущинского, бодрым голосом сообщил:

— Могу доложить: деньги на ваше предприятие найдены! Сибиряков дает. Готовьтесь. И вот еще что… — отойдя немного, остановился и посмотрел на Сущинского. — Не забудьте же включить в список и меня. Вместе поедем в Сибирь.

18

В конце мая санитарный отряд прибыл поездом в Тюмень. Было поздно. Никто их не встречал, хотя Ядринцев накануне дал телеграмму на городское правление. Впрочем, телеграмма могла затеряться, попасть не в те руки…

Ядринцев, поеживаясь, первым вышел из вагона, держа в руках тяжелый дорожный баул. Следом за ним спустились на перрон остальные. Стояли в нерешительности, не зная, куда идти, как быть дальше… Шумная толпа встречающих и пассажиров схлынула, растекаясь в разные стороны, стих гомон, на тускло освещенном перроне осталась лишь группа медиков. Да несколько одиноких, подозрительных фигур неспешно фланировали вдоль состава.

— Что-то оркестра не слышно, господа, — насмешливо сказал Сущинский. — Что будем делать, Николай Михайлович?

— Оркестра ждать не станем. Поедем в гостиницу.

— А может, сразу на пристань? Разыщем переселенческие бараки… — предложила одна из фельдшериц, Вита Русанова, самая молодая из всей группы, маленькая, хрупкая, совсем еще девочка. — Возможно, там кто-то нуждается в нашей помощи… Николай Михайлович!

— Нет, нет, — возразил Ядринцев. — Сначала в гостиницу. Петр Григорьевич, — обернулся к Сущинскому, — на вашей совести извозчики. Где они?..

Было темно, сыро, дул ветер. Ехали наугад — не то по Спасской, не то по Царской улице. Грязь хлюпала под колесами. Дождь, не переставая, моросил.

— Не Тюмень, а темень, — скаламбурил Сущинский. — Что же это, братец, фонарей у вас в городе нет?

— Фонари-то есть, — отвечал извозчик, спина которого была едва различима, — да видно их только днем, когда солнышко светит… Мы тут, бывает, — пояснил, — и днем иной раз плутаем. Эй-гей, посторонись! — гаркнул упреждающе, кто-то шарахнулся с проезжей части, громко выругавшись. Разглядеть ничего нельзя.

— Николай Михайлович, что-то вы загрустили? — спросил Сущинский, приблизив почти вплотную к нему лицо. Ядринцев отозвался не сразу.

— Слушаю вот и пытаюсь понять, что это за странное песнопение…

— Песнопение?

Они умолкли, затаив дыхание, и вскоре услышали, как донеслось откуда-то издалека истошно-пронзительное, надрывное завывание, которое то обрывалось на самой высокой, как бы истончавшейся ноте, то возникало глухо и отрывисто, все нарастая, надвигаясь из тьмы, переходя в протяжный, бесконечный вопль…

— Что это? — спросил Сущинский. Спина извозчика смутно покачивалась впереди.

— Собаки, — сказал он. — Какую уж ночь надрываются… Не к добру, видать. А какое тут добро?.. Эй-гей! — крикнул в темноту, но уже не так громко, как минутой раньше.

Собаки выли, видно, по очереди — одна кончала, другая подхватывала. А то сразу несколько голосов сплеталось, разрывая тьму, и от этого жуткого ночного воя ознобом бралось тело, дыхание замирало…

Так под вой собак и ехали они по Тюмени.


Дождь шел всю ночь. А утром прояснилось. Синева сквозь разрывы туч проглянула, и все вокруг озарилось; трепетно дрогнули, дробясь в окнах, на траве, в каждой лужице солнечные отблески… Ведро, похоже, устанавливалось надолго.

Утром Ядринцев пришел на пристань. Творилось тут невообразимое: шум, плач, толкотня, отчаянная ругань… Шла погрузка на пароход. Ядринцев разыскал переселенческого чиновника, человека лет сорока, хмурого, с одутловато-бледным лицом, невозмутимо спокойного. Представился. Чиновник, глядя на него маленькими воспаленно-красными глазками, угрюмо спросил:

— Чем могу служить?

— Служить будем вместе, — улыбнулся Ядринцев. — Нас приехало пятнадцать человек: один врач, студенты-медики, несколько курсисток и вот я с ними… Интересует меня положение переселенческих дел.

— Ужасное положение, — ответил чиновник. — Хуже некуда. За месяц отправили на пароходе около шести тыщ, а пришло в Тюмень за это время в пять раз больше… Куда их деть? Бараки могут вместить от силы полторы, ну, две тыщи. А куда остальных? А тут еще больные… Оно ж всегда так: где тонко, там и рвется. Ужасное положение, — резюмировал он, горестно вздыхая, и Ядринцев понял, что спокойствие этого усталого, вконец измотанного человека лишь внешнее, внутри же весь он, должно быть, собран в комок.

— И много ли пароходов у вас имеется?

— Зафрахтовали четыре, — ответил чиновник. — Два парохода Вардронова да два Дурасова с Колмогоровым. Мало. Но главная наша забота — чем помочь бедствующим? Нет денег, нет провизии… Люди мрут, а мы только и можем для них сделать — гроб сколотить да яму вырыть. А-а! — махнул безнадежно рукой. — Переселенческий комитет сам на правах нищего… Ничего нет.

Ядринцев вместе с Сущинским и Витой Русановой отправился в бараки, стоявшие на берегу Туры. Скорее, это были длинные приземистые сараи, наскоро сколоченные, покрытые старым почерневшим тесом, обнесенные с одной стороны, от реки, тыном, а с других сторон пряслом в три жердины. Ограда была довольно обширной, заросшей по углам крапивой и беленой… Слева от ближнего барака, чуть в стороне, стоял небольшой и тоже, видать, наскоро сколоченный навес, под которым несколько мужиков пилили и строгали доски. Терпко пахло сухой древесиной, свежими стружками.

Ядринцев подошел к мужикам, поздоровался, и те, приняв его за начальство, смотрели на него с каким-то отчаянным выжиданием.

— Что собираетесь строить? — спросил Ядринцев и вдруг увидел в углу навеса несколько уже готовых, поставленных к стене, один к одному гробов. И все понял.

— Боже мой! — воскликнула Вита, горячо взглядывая на Ядринцева. — Николай Михайлович!.. Зачем столько гробов?

Высокий, худой и сгорбленный мужик, в почти истлевшей на плечах, неопределенного цвета рубашке, положив на верстак еще неоструганную доску, внимательно посмотрел на Виту и тихо пояснил:

— Гробы, известно зачем… Кажин день, барышня, требуются. Вчера тридцать два сколотили, а седни вот сорок надо… А скоко завтра — один бог ведает.

— Но это же, это… — шептала потрясенная Вита, не находя слов, резко повернулась и пошла, побежала к бараку. Однако дорогу ей неожиданно заступила какая-то женщина, не пуская к двери, пытаясь что-то объяснить… Вита взмахнула рукой, словно отстраняя женщину, слышен был ее гневный, полный горячего нетерпения и решимости голос:

— Пропустите сейчас же, вы не смеете меня задерживать!

— Нельзя, не велено, деточка, — мягко, ласково даже говорила женщина. — Хворые там.

— Тем более пропустите, — сказала Вита. — И запомните, не деточка я, не деточка, а врач… фельдшерица из санитарного отряда. Мы приехали, чтобы помочь вам. Из Петербурга.

Женщина медленно посторонилась, отступила, и Вита стремительно вошла, не вошла, а влетела в барак.


Днем в переселенческом дворе, под старыми раскидистыми березами, на зеленой лужайке, были поставлены один к одному сорок наскоро оструганных гробов. И явившийся вместе с дьяконом священник, маленький и седенький, с развевающимися, словно лен, волосами, в шитой серебром ризе, как-то наспех, невнятно отслужил литию. Было душно. Пахло острой прогорклостью березового листа, сосновой стружкой, ладаном… Синеватый дымок струился в воздухе, причудливо извиваясь, истаивая и вновь возникая, и птицы над головою, в зеленой густоте берез самозабвенно и тоненько насвистывали.

Люди стояли, придвинувшись вплотную друг к другу, подавленные горем, и Ядринцев, разглядывая их лица, удивлялся одинаковости, схожести этих лиц, словно общая нужда и беда не только сближала их, но и делала неотличимо похожими… Тишина была напряженная и неестественная, казалось, ничто в мире не в силах ее нарушить — ни пенье птиц над головою, ни ржанье коней на лугу, за Турой, ни чьи-то отдаленные голоса на реке, всплеск воды, ни еще какие-то глухие странные звуки, доносившиеся как бы из другого, непостижимо далекого мира… Здесь, в этом обширном дворе, обнесенном трехжердным пряслом, был свой мир, грубый и реальный, верить в который не хотелось и не верить было нельзя.

Ядринцев увидел Виту Русанову. Она стояла напротив, по другую сторону, отделенная четырьмя рядами гробов, и смотрела на него пронзительным, зовущим взглядом… Лицо ее было мертвенно бледным. Показалось, что Вите плохо и она вот-вот упадет… Ядринцев, стараясь не потерять ее из вида, осторожно и медленно стал продвигаться вдоль длинного ряда больших и не очень больших, маленьких и совсем крохотных, словно игрушечных, гробов, завороженно глядя на кукольные детские лица, уже тронутые печатью необратимости, но еще хранившие выражение недетских земных страданий… Он продвигался медленно, видя, что и Вита с противоположного конца тоже движется, идет навстречу, неотрывно глядя на него; и еще он видел краем глаза застывшие в торжественной отрешенности лица молодого парня, гроб с телом которого замыкал первый ряд, старухи в белом миткалевом платке, женщины, старика, девочки лет двенадцати, солнечные блики падали на нее сквозь густую листву берез…

Ядринцев почувствовал горячее прикосновение к своей руке, вздрогнул. Вита смотрела на него с отчаянием, глаза ее блестели, полны были слез.

— Николай Михайлович! — сказала она, задохнувшись. — Николай Михайлович!.. Это невозможно. Сорок гробов… Страшно и невозможно! А на завтра, знаете, сколько делают?..

Ядринцев знал, но не хотел сейчас об этом говорить.

— Пойдемте отсюда, Вита, — сказал он тихо, сжимая влажные, дрожащие пальцы ее в своей руке. — Пойдемте, Вита. У нас много дел. Пойдемте к живым. Они нуждаются в вашей помощи…

— А эти… — вскинула голову Вита. — Эти уже не нуждаются! Неужели мы бессильны, Николай Михайлович? Бессильны?..

Потом они видели, как гробы стали поднимать и ставить на телеги, на иные по два и даже по три, если это были маленькие гробы, и воздух дрогнул от страшных, душераздирающих криков и причитаний… И вскоре необычный обоз медленно выехал со двора и двинулся по улице, подвода за подводой, подвода за подводой, все растягиваясь, растягиваясь, и растянувшись наконец на целую версту…

А неподалеку от крайнего барака, под навесом, штабелем высились только что привезенные доски, свежие, неоструганные еще, в густых накрапах золотистой смолы — для новых гробов. И горьковато-терпкий, спиртной запах распространялся от этих досок по всей ограде…


Ночью опять выли собаки. И Ядринцев, сидя за столом, никак не мог сосредоточиться, чтобы начать статью. Бумага отчаянно белела перед глазами, точно лицо Виты Русановой в тот миг, когда она шла ему навстречу… Он хотел написать о бедствиях российских переселенцев и о том, что никакая благотворительность, никакой альтруизм отдельных лиц или даже группы людей, создающих по собственной инициативе переселенческие комитеты в сибирских городах, никакие самые благородные и самоотверженные усилия этих людей не могут изменить общего положения, облегчить участь народа, если все русское общество, само правительство русское во главе с государем не обратят внимания на эту сторону жизни и не предпримут решительных мер… Пока что правительство палец о палец не ударило. Эти горькие мысли не давали покоя, и Ядринцев готов был изложить их на бумаге, но что-то мешало сосредоточиться, уводило в сторону… Листы чистой бумаги лежали перед ним, а видел он — штабеля досок в переселенческом дворе, похоронный обоз, растянувшийся на версту, измученных людей… Ядринцева поражала безропотность и покорность, ужасающая бедность этих людей, изумляло стоическое их терпение. Но какой же это великий парадокс, думал Ядринцев: богатая, полная несметных, уже открытых и неоткрытых еще земных ценностей держава — и умирающий с голода народ. Казалось, он, Ядринцев, впервые так прямо и открыто заглянул не в одно лицо, не в отдельные лица, а в лицо всего народа, от имени, но не во имя которого сильные мира сего нередко совершают честолюбивые свои деяния…

«Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека… — клялся когда-то давно, три века назад, венчаясь на царство, Борис Годунов. И дергал себя за ворот: — И последнюю рубашку сниму, не пожалею…» А потом был страшный мор, и сотни тысяч, миллионы людей, как скот, пали от голода. Бог свидетель!

А сколько подобных клятв знает история, когда народу сулили реки молочные, горы золотые, а достигнув цели своей корыстной, забывали цари о клятвах и обещаниях… Великая держава — и нищий народ. Что может быть несовместимее, какая горькая ирония заключена в этом!..

Так думал Ядринцев. Чистые листы лежали перед ним, а видел он — обширное поле на берегу Туры, верстах в двух от Тюмени, где вот уже почти месяц жили под открытым небом черниговские, орловские, саратовские, курские, псковские, вятские мужики и бабы, старики и дети. Ядринцев со многими познакомился. Измученные люди охотно рассказывали о себе, надеясь, что, может, этот человек и окажется полезным, поможет найти выход. «Кинулись вот искать свою планиду, — говорил худой, кадыкастый старик, с тощенькой свалявшейся, будто кудель, бороденкой. — Пошли вот, а, должно, не дойдем. Вишь, как ослабли. Двух сынов, сноху да внука по дороге схоронили… Куды теперь?»

Старуха маленькая, с почерневшим, сморщенным, как засохший гриб, лицом, сидела тут же, рядом, поминутно прикладывая конец платка к слезящимся и часто моргающим глазам, трясла головой и вздыхала: «Ох, грехи, грехи наши…»

Ядринцев завороженно смотрел на чистый лист, лежащий перед ним, а стояла перед глазами женщина, которую он увидел в том же переселенческом таборе — молодая, с тонким продолговатым лицом, скорее ликом святой матери, она кормила грудью ребенка, совсем еще маленького, наверное, в дороге родившегося; а другой ребенок, лет полутора-двух, сидел прямо на земле и смотрел на нее глубокими, не по-детски страдальческими глазами. Женщина медленно отвела глаза, не выдержав этого взгляда, но ребенок продолжал на нее смотреть. И тогда она, слабо улыбнувшись, кивнула ему и спросила:

— Ты чей, откуда такой чумазый?

Кто-то подсказал:

— Дак это ж Мареи-утопленницы дите… Сама намедни головой в омут, а не подумала, дурная башка, что лучше б уж вместе с ребеночком — один конец.

Ребенок дрогнул худеньким тельцем, попытался встать и встал на слабые ножки, но идти не смог, шага не сумел сделать, снова опустился на землю и посидел, печально недоумевая. Женщина тихо позвала:

— Ну, ходи, ходи ко мне, деточка… Ходи ко мне.

И даже руку протянула, пошевеливая пальцами, как бы маня. Ребенок встрепенулся, но встать на ноги не решился и, перебирая ручонками, усиленно кряхтя, пополз навстречу этой манящей руке. Женщина подхватила ребенка и посадила к себе на колени, высвободив из-под кофты другую грудь…

Ядринцев зажмурил глаза, тотчас открыл, словно боясь, что видение исчезнет. Но женщина сидела все там же и в той же расслабленно-умиротворенной позе, и тонкое продолговатое лицо ее было торжественно-печальным и строгим — как будто сама Россия-мать взяла на руки, прижала к груди икормила своих несчастных, обездоленных детей…


Этой же ночью несколько человек, во главе с Сущинским, не желая откладывать до утра, отправились в переселенческий лагерь, чтобы отыскать холерных больных и доставить в больницу, которая и без того была переполнена. Опасения Сущинского подтвердились: холера заявила о себе — и сразу двумя смертными исходами. Надо было спасать не только больных, но, главным образом, здоровых, оградив их от страшной заразы.

Добирались до переселенческого табора в сплошной темноте, ехали берегом Туры. Вода в реке едва заметно отсвечивала. Телеги тарахтели, глухо постукивая колесами на неровностях. Кричал дергач. Свежо и сладко пахли луговые травы.

Потом ходили по табору с фонарями и негромко, настойчиво спрашивали:

— Больные есть? Больные есть?..

Люди подхватывались, испуганно тараща глаза, спросонья ничего не могли понять, спрашивали:

— Пароход прибыл? Погрузка? Эй! Вставайте, вставайте, пароход пришел!..

Началась суматоха — люди вскакивали, наспех собирались, куда-то бежали, ревели дети… Кое-как удалось успокоить, объяснить, что никакого парохода пока нет, что они доктора и пришли среди ночи, чтобы помочь больным, если они окажутся… Больных оказалось много. Их уводили, уносили к телеге. Сущинский торопился, покрикивал, взвинчивая и без того взвинченных, возбужденных людей:

— Быстрее, быстрее! Вита… Где Вита Русанова?

— Да здесь я, здесь, Петр Григорьевич!

— Витольда Сергеевна, помогите, тут вот старик очень тяжелый, без сознания… Ну что вы там возитесь?

— Иду.

И маленькая, проворная Вита мгновенно оказывалась рядом. Казалось, позвали бы ее в этот миг еще в одно, другое, третье место — она бы везде поспела. Кто-то еще подошел, чтобы помочь. И в это время истошно заголосила старуха, метнулась вперед, раскидывая руки и заслоняя собою старика; стояла в тусклом неверном свете фонаря, будто распятие.

— Не да-ам! Не дам… Ой, лихо мне, лихо! Не дам я его на погубу… Господи сусе, господи сусе, спаси и помилуй, спаси и помилуй… — причитала она. — Да за што ж такое наказание? Да чем же, господи, мы прогневили тебя? Ой, лихо, лишенько-о… — Голос ее все слабел, слабел, угасал, как вспыхнувшее и осевшее пламя, словно и в ней самой что-то медленно, постепенно угасало. — Ой, лихо, ой, лихо… Оставьте вы его, не тревожьте. Куда ж я теперь одна? Усих похоронили… четырех положили во сыру землю, а его не отдам… Не отда-ам! — Она вдруг обмякла, сморщилась и упала без чувств рядом со стариком, худым, как жердь, кадыкастым, который стонал, изгибаясь всем телом, елозя бородой по траве, и бормотал что-то несвязное… Его подняли и отнесли к телеге.

— Быстрее, быстрее! — торопил Сущинский.

Однако старик до утра не дожил.

19

Утренним пароходом, причалившим к пристани часу в девятом, приплыли из Томска молодые врачи — двое мужчин и одна женщина. Они разыскали Ядринцева. Никого из них раньше Николай Михайлович не встречал, во всяком случае, лица их ему ни о чем не говорили. Но когда один из них, знакомясь, назвал фамилию, Ядринцев удивленно посмотрел на него и переспросил:

— Как, как вы сказали?

— Корчуганов, Николай Глебович. Вы меня, конечно, не помните, Николай Михайлович, а я вас помню хорошо… Лет десять назад вы к нам заезжали. И отец о вас много рассказывал.

— Так вы сын Глеба Фортунатыча? Вот это встреча! — взволнованно говорил Ядринцев, пожимая руку молодого Корчуганова, только теперь обнаруживая в его лице несомненное сходство с отцом, Глебом Фортунатычем. — Вот это встреча! — сказал он еще раз. — Очень рад, очень рад. Вы надолго в Тюмень?

— Обстоятельства покажут…

— Понятно, — кивнул Ядринцев и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и увидел женщину, стоявшую чуть в стороне, молодую и очень красивую. Женщина слегка смутилась, но взгляда не отвела, и было в этом что-то вызывающее; Ядринцев и сам непонятно отчего смешался под ее прямым, изучающим взглядом, опустил глаза и чуть поклонился.

— Здравствуйте. Сколько для меня сегодня неожиданностей. Простите, хотел бы знать…

— Боголюбская, — неожиданно сильным и звучным голосом сказала она. — Александра Семеновна.

Ядринцев смотрел на нее изумленно, чувствуя, как толчками пульсирует и убыстряется где-то у самого виска кровь. Фамилия женщины, о существовании которой он еще несколько минут назад и не подозревал, была звучной и красивой, как и она сама, эта женщина, Александра Семеновна Боголюбская… Но при чем тут фамилия? Что-то с Ядринцевым произошло, происходило в эти дни — как никогда, он чувствовал себя молодым, энергичным и решительным. Как головою с обрыва бросался — и шел, не раздумывая, туда, где, казалось, и вовсе нельзя было надеяться на удачу: агитировал и обращал в свою «веру» местное начальство, чиновничество, вел переговоры с купцами о продовольствии для голодающих, о деньгах и пароходах, помещениях для переселенческой амбулатории и столовой… Убеждал, настаивал, просил, умолял, забыв о том, что еще недавно и сам с насмешкой отзывался об оренбургских благотворителях, построивших общежитие для нищих, а сейчас готов идти на все, даже на унижение, ради одного: «Надо накормить, надо спасти людей». Амбулатория и столовая были открыты. Больным детям давали теперь ежедневно по стакану молока… Он делал почти невозможное. И сам потом удивлялся — как ему все это удавалось!.. И еще одно его удивляло… Он боялся даже себе самому признаться, но всякий раз, когда встречал эту высокую, с горделиво вскинутой головой женщину Боголюбскую, словно током его пронизывало, и кровь начинала толчками, бешено пульсировать в висках… Ему было приятно встречаться с ней, разговаривать просто видеть ее; при всей своей внешней броскости и горделивости, что как бы само по себе выделяло ее из общей среды и ставило в особое положение, вела она себя просто, естественно и не гнушалась никакого дела. Они были медики, и главное для них — погасить вспышку эпидемии, помочь людям… Но эпидемия холеры, тифа, дизентерии продолжала косить ослабленных, голодных, измученных людей. И по-прежнему каждый день похоронный обоз выезжал с переселенческого двора, растягиваясь на версту… Казалось, нет и не будет этому конца.

Однажды вечером зашла Боголюбская и в изнеможении опустилась на табуретку, у порога, уронив руки на колени.

Николай Михайлович испуганно бросился к ней.

— Вам плохо?

— Нет, ничего, просто устала… — И помолчав, глухо произнесла: — Вита Русанова заболела.

— Вита? Что с ней?

— Кажется, тиф…

— Как же она… — искренне огорчился Ядринцев. — Как же она так неосторожно? — Как будто что-то от нее зависело. Впрочем, зависело: могла ведь она никуда не ехать, остаться в Петербурге. И ничего бы с нею не случилось. — Тяжело? — спросил чуть погодя Ядринцев.

— Тяжело. Почти никакой надежды…


Вита сгорала в жару. Болезнь протекала бурно. Виту лихорадило, маленькое тело ее содрогалось, корчилось, сжигаемое невидимым пламенем изнутри, отсветы которого пятнами вспыхивали на заострившемся лице, дымною пеленой заволакивало глаза… Вита впала в беспамятство. Бредила. И в жарком своем безумии произносила страстные речи в защиту народа — голос ее звучал хрипло, сдавленно, как будто ей все время что-то мешало, препятствовало, и она с усилием преодолевала это препятствие, как бы прорываясь сквозь самое себя, глаза были открыты, воспалены и немигающе смотрели в одну точку, словно где-то там, в грубых складках низкого деревянного потолка, скрывался ответ на мучивший, терзавший ее вопрос:

— Что творите… сатрапы… с народом русским? Что творите? Сатрапы! Ненавижу… всех ненавижу… кто купается в золоте… Ненавижу!.. Что… творите… сатрапы… — Слова рассыпались, не хватало сил собрать их воедино, сложить. Вита лежала, неловко повернув маленькую, почти детскую головку, безумно уставившись в потолок, и на белой, мучительно напряженной шее торопливо билась тоненькая синеватая жилка. — И нет конца человеческим страданиям… — внятно сказала Вита. Запекшиеся губы ее потрескались, кровоточили. — Нет конца… страданиям… — не докончив фразы, умолкла, стала дышать ровнее, успокоилась. На седьмой или восьмой день жар спал. Вита открыла глаза, пытаясь понять, где она и что с нею, да так, наверное, и не поняла — болезнь не отступила, а лишь затаилась на время, взяла передышку, после чего набросилась с еще большим жаром. Возвратный тиф доконал Виту, сжег. Лицо ее почернело, словно обуглилось…


Утром Ядринцев зашел на переселенческий двор, постоял у навеса, где трое уже знакомых мужиков пилили и строгали сосновые доски. Один из них, высокий, тонкий и прямой, как горбыль, поглядывая на Ядринцева доверчиво-ясными маленькими глазками, живо проговорил:

— Слава богу, полегчало, кажись… Седни вот и гробов поменьше ладим — девять штук… Спасибо дохторам, помогли. А то как же!.. Авось отдышимся, дак и парохода ждать не станем, пешком за Тобол пойдем… Доберемся, даст бог, по-людски заживем. Земли, говорят, за Тоболом сколь хошь, трава в рост человека… Правда ли, нет?

— Правда, — рассеянно ответил Ядринцев, глядя на празднично желтеющие, свежевыструганные доски. Девять гробов — это, конечно, лучше, чем сорок, но один из девяти делают сегодня для Виты Русановой… Ядринцев хотел попросить мужиков, чтобы они постарались и сделали его аккуратным, красивым, но ничего не сказал, ушел молча: какое это имеет теперь значение?

* * *
Вечером Николай Михайлович разыскал Боголюбскую в одном из бараков. Молодая женщина разрешилась двойней, и Александра Семеновна оказывала ей помощь… Все обошлось благополучно. Вид у Александры Семеновны был усталый, под глазами обозначились тени. Она взглянула на Ядринцева настороженно, внимательно. Не сговариваясь, они спустились по тропинке вниз, к пристани. Смутная синева окутывала дебаркадер, сгущаясь над водой.

— Ничто не может остановить жизнь… — сказала Боголюбская. — Голод, болезни, смерть — и эти два теплых, живых комочка… Что с ними будет? А женщина сильно ослабла… — Она опять взглянула на Ядринцева, лицо ее было совсем близко, но черты его как бы размывались, сглаживались в сумерках. — Ей сейчас хорошее питание нужно: молоко, мясо, хлеб…

— Да, — согласился Ядринцев, — жизнь остановить невозможно. Знаете, Сашенька… Можно, я буду вас так называть? — спросил он и взял ее жестковатую маленькую ладонь обеими руками. Она вскинула голову и слегка подалась к нему.

— Господи, Николай Михайлович, да называйте как угодно… Только будьте рядом. Будьте рядом! — вырвалось у нее. — Так жутко, невыносимо сегодня одной…

— Не бойтесь, я не оставлю вас, — отозвался он, сжимая горячую ладошку ее в своих руках. — Знаете, Сашенька, когда я увидел вас впервые, мне показалось, в душе что-то повернулось, опрокинулось, и жизнь моя с той минуты пошла в обратную сторону…

— Как это — в обратную сторону? — голос ее дрогнул. — Как это, Николай Михайлович? — шепотом она повторила.

— Это значит, Сашенька, что жизнь моя пошла не к концу своему, а к началу… Так не бывает? Но вот же случилось! Поверьте, иногда так хочется теплоты, чьей-то поддержки. Хочется кого-то поддержать…

— Ваша поддержка, Николай Михайлович, нужна не одному человеку — многим людям.

— Вы преувеличиваете мои возможности. Нет, Сашенька, вы как врач нужны людям больше. Особенно сейчас, сегодня, когда кругом такое творится…

Боголюбская помолчала. Слышно было, как часто и глубоко она дышит.

— Если бы врачи были всемогущими… Иногда мне кажется, что я ничего не могу… ничего! Вот и Виту не спасли… — выдохнула. — А ей бы жить да жить. Она же еще и жизнь не познала как следует… Женщиной не успела стать.

— Но успела стать человеком, — сказал Ядринцев. — Иным и всей жизни на это не хватает.

— Господи, отчего же все так сложно!..

Ядринцев не выпускал ее ладонь из своих рук, и она успокоилась немного, притихла. Мягко плескалась вода у травянистого берега, пахло песком и сырым деревом. И Ядринцеву чудилось, что не река течет мимо, в сумрачной синеве, а они плывут мимо реки, в пространство, в бесконечную даль…

Может, и впрямь жизнь его пошла в обратном направлении? А может, все шло своим чередом. Одно он знал твердо: жизнь без Александры Семеновны Боголюбской была бы теперь пустой и немыслимой.


Переселенческие дела в Тюмени заметно улучшились. Санитарный отряд Петра Сущинского показал себя выше всяких похвал. Наконец большая партия переселенцев была отправлена пароходами в Томск и Барнаул. Другая партия двинулась за Тобол сухопутьем…

Ядринцев тоже решил ехать в Тобольск, где положение местных крестьян, старожилов, по сообщениям, доходило до отчаяния.

Николай Михайлович написал Сибирякову, просил у него поддержки. Думал с негодованием: «Ну, хорошо, Сибиряков поможет, но это же капля в море!. Нужны кардинальные меры… А где же наше правительство? И есть ли у него, у российского правительства, понятие о совести! Толкнуть народ в пучину бедствий — и остаться при этом в стороне… Каким равнодушием или, больше того, малодушием нужно обладать, чтобы оставить народ в столь тяжкий час без всякой поддержки!»

Он ехал в Тобольск вместе с Боголюбской, намереваясь открыть в Прииртышье, как это было уже сделано в Тюмени, санитарные пункты, столовые, больницу… Кроме того, он хотел побывать в самых отдаленных глухих деревнях, познакомиться с условиями жизни крестьян, увидеть все своими глазами и обо всем увиденном написать. Непременно написать! Российское общество должно знать о жизни и современном положении своего народа.

20

Сибирские проселки… Словно кровеносные сосуды на богатырском теле земли, они связывают и поддерживают жизнь больших и малых селений, разбросанных на тысячеверстных пространствах; они разбегаются в разные стороны, пересекая пашни, луга, продираясь через уремные забоки, теряясь в лесной глуши, петляя иногда хитроумно вокруг одного и того же места как заколдованные, и, вдоволь накружившись и напетлявшись, выходят наконец к главным артериям — большим дорогам и трактам; сибирские проселки, как и люди, проложившие их, не похожи один на другой, каждый со своими особенностями, норовом — то прямые и ровненькие, поросшие по краям густой чистой травкой, конотопом да подорожником, то извилисты и неудобны, проторены как бы наугад, случайно и без всякого расчета, и ездить по таким дорогам — одна маета: колеса то и дело со стуком и бряком срываются в глубокие выбоины, прыгают по кочкам и толстым корневищам, ползуче, по-змеиному пересекающим колею, цепляются за пни и деревья, оставляя на них густые дегтярные отметины…

По одной из таких дорог намаявшись досыта, и приехали жарким июньским днем в деревню Разуваевку Ядринцев и Боголюбская. Деревня поразила их своим угрюмым, неприветливым видом. Дома разбросаны там и сям, отчего улица тянется вкривь и вкось: черные остовы пригонов и изб с крыш которых содрана солома (должно быть, еще зимой или весной скормленная скоту), стояли, как скелеты, производя удручающее впечатление. Деревня казалась погорелой… Они разыскали разуваевского старосту, дом которого стоял на взгорке, наискосок от небольшой рубленой церквушки, с невысокой дощатой папертью, а сказать проще — обыкновенным деревенским крыльцом. Церквушка вот уже почти полгода бездействовала — батюшка в одночасье собрался, склал добро, взгромоздился с матушкой в повозку, да и был таков. Лба напоследок не перекрестил. А другого то ли забыли прислать, то ли не нашлось подходящего…

— Дитенка негде теперь окрестить, — жаловался староста, медлительный рыжебородый мужик, Епифан Авдеич Пушкарев, встретивши гостей у своего двора. — Вот и ездим за тридцать верст… Несподручно, конечно, а куда денешься. — Выяснив, кто они и с какой целью приехали, был немало удивлен, смущенно и с любопытством поглядывал на Боголюбскую. — По правде сказать, дохторов у нас не было сроду. Заседатель был, землемер лонись наезжал, а чтобы дохтор — нет, не случалось…

— А сами-то вы ездите к доктору? — спросила Александра Семеновна.

— Куда-а! — махнул рукой Епифан Авдеич.

— Как же вы обходитесь?

— Дак и обходимся.

— И не болеет никто?

— Отчего не болеют — болеют, случается… Да вы проходите, проходите. Милости прошу, — спохватившись, начал приглашать. — Дорога неблизкая. Должно, устали? Отдохните.

Дом Епифана Авдеича, крытый по-круглому, большой и просторный, выделяется в своем порядке, да и во всей-то деревне таких домов два или три, не больше, и они не могли изменить общей картины.

Александра Семеновна решила не откладывать на завтра, а немедля, сегодня же начать подворный обход, осмотреть больных и здоровых. Первое же знакомство с разуваевцами ужаснуло ее, превзойдя все опасения.

— Это немыслимо! — говорила она вечером. — Люди и скот в одинаковых условиях… Как тут не быть болезням?

— Дак вы напрасно изволите беспокоиться, — невозмутимо держался Епифан Авдеич. — Народ у нас ко всему привышный… — Зато, когда Ядринцев заговорил о посевах и урожае, старосту будто подменили. — Какой там хлеб — слезы одни! — с горечью махнул он рукой. — Летось все пожгло, а нонеча опять беда — кобылка напала. Стрижет все подряд, никакого спасу…

— Надо уничтожать ее, не сидеть же сложа руки, — сказал Ядринцев. Епифан Авдеич покачал головой?

— Да как же ее уничтожишь? Она, говорят, по всему Тоболью расплодилась… Должно, опять без хлеба останемся.

Зашла в горницу хозяйка, глянула на мужа выразительно, как бы говоря: «Людям отдыхать надо, а ты с разговорами», и Епифан Авдеич поспешно встал и, пожелав доброй ночи, удалился.

Хозяйка разобрала постель на деревянной кровати, взбила подушки, не спросив ни о чем и не сказав ни слова, и тоже вышла, плотно притворив за собою дверь. Ядринцев и Боголюбская остались вдвоем. И в первый миг не могли понять, что произошло. Александра Семеновна стояла посреди комнаты, высокая и прямая, в какой-то странной неподвижности, точно оцепенев. И Ядринцев не решался к ней подойти, выжидательно на нее смотрел.

— Видите, Николай Михайлович… — сдержанно и глухо засмеялась она, и смех ее был нервным и неестественным. — Нас приняли за супругов. Вас это не пугает?

— А вас? Поверьте, Сашенька, меня ничто не пугает, когда вы рядом… Ничто!

Она глубоко вздохнула, чуть откинув голову, и медленно, с отчаянием проговорила:

— Весь ужас в том, Николай Михайлович, что мне с вами тоже не страшно…

Они проснулись утром — как муж и жена. И это чувство было простым и естественным, словно иначе у них никогда и не было. Мокрая от росы стояла за окном черемуха. Запах шел от нее опьяняющий. Билась о нагревшееся стекло муха. Было тихо. И вдруг нечеловеческий вопль ворвался в эту тишину, сорвал их с постели.

— Убью-у-у! — вопил кто-то на всю улицу. Мимо окон пробежал мужик, с нелепо болтающейся через плечо сумкой, с перекошенным от страха лицом, и тут же появился другой, с березовым дрючком в руках, поднятым над головою, он пытался настичь первого. — Убью-у-у!.. — орал изо всей силы, и стекла в рамах жалобно дребезжали от его крика.

Потом они видели, как Епифан Авдеич пошел на этого буяна, выхватил у него дрюк, отбросил в сторону. И тряс его за плечи, стараясь привести в чувство, уговаривал:

— Опомнись, Терентий, угомонись… Охолони, кому говорят!..

Терентий мотал взлохмаченной головой, вырывался, но староста держал его крепко. И Терентий обмяк в цепких его руках, со стоном выдохнул:

— Да ить поглядел бы ты, Епифан, чего он, змей подколодный, с рыжухой моей натворил… Угробил кобылу. Застой, говорит, в жилах, кровь надо пущать… Вот и пустил. У-у! — рванулся было опять. — Чего натворил, чего натворил… Облыжная твоя душа!.. Окромя прижигания да кровопускания, ничего не знаешь…

— Нашли лекаря… — сердито хмурился Епифан Авдеич, поглядывая на стоявшего поодаль мужика, со странно болтающейся через плечо сумкой. Мужик был остроглазый, с бородкой, невысокого роста. — А ты иди, иди, — пригрозил ему староста, — чтоб духу твоего боле тут не было.

— И не будет, — ответил тот заносчиво. — Пропадите вы пропадом! Сами зовете, а потом виноватого ищете…

— Так я тебя звал кобылу излечить, а ты ее совсем доконал! — гневно крикнул Терентий. — Изверг ты, а не лекарь!..

— Сами вы изверги, — спокойно отвечал мужик, поправляя на плече сумку. — Погодите, поеду вот в прокурорский надзор, — пригрозил вдруг, — доложу, как вы тут над живым человеком изгаляетесь. Будто собаку держите на цепи…

— Чего брешешь….

— Это я-то брешу? — взвился мужик. — Погодите, я вас выведу на чистую воду!..

Подошел Ядринцев, стал выяснять, в чем дело. Положение оказалось непоправимым — кобыла пала. И Терентий, размазывая по лицу пот и слезы, по-детски всхлипывал и говорил:

— Дак это ж мне теперича хошь самому в яму ложись… Куда я без лошади? Позвал его, думал, помогнет… А он, змей подколодный, последнюю кровь из нее выпустил. У-у! Облыжная твоя душа!..

— Как же это вышло? — спросил Ядринцев, делая несколько шагов к стоявшему поодаль мужику, тот настороженно поглядывал, готовый в любой миг дать стрекача. — Да вы не бойтесь, — доброжелательно сказал Ядринцев. — Я только хочу узнать: как это вышло у вас?

— А бес его знает! — с искренним огорчением ответил мужик. — Должно, сонную алтерию перехватил ненароком…

Ядринцев подошел ближе, с интересом разглядывая самозваного лекаря, невысокого, с острым, чуть вытянутым лицом, изрытым оспой, и лукаво сощуренными глазами.

— Как же вы беретесь за дело, которого не знаете?

— Чего ж не браться, коли зовут… Да я ране-то не допускал промашек. А тут… Эх! — вздохнул горестно, поправил сумку, сдвинув ее за спину, и зашагал по улице, изредка оглядываясь, все прибавляя и прибавляя шагу, и вскоре вовсе скрылся из виду.

* * *
Случай этот имел, однако, продолжение. Самозваный лекарь правду сказал: в тот же день Александра Семеновна, делая подворный обход, обнаружила в доме уже знакомого Терентия, даже и не в доме, а в полутемном сеночном прирубе, с единственным крохотным оконцем, посаженного на цепь человека. Вид его был ужасен — заросший, не стриженный и не мытый, должно быть, не один месяц; лицо и руки в ссадинах и струпьях, он сидел прямо на полу и дико, исподлобья взглядывал на собравшихся у двери людей. Воздух в каморке был тяжелый, гнилостно-спертый, как в закрытом хлеву. Мухи роем кружили, осаждая несчастного, и он время от времени судорожно передергивал плечами и крутил головой…

— Что это? — говорила Александра Семеновна низким, срывающимся от волнения голосом. — Что это такое, я вас спрашиваю?..

Никто ей не отвечал. В напряженной, как бы застывшей тишине слышно было, как яростно и зло гудят мухи. Александра Семеновна посмотрела на Терентия, виновато стоявшего чуть в стороне, он головы не поднял; перевела взгляд на Епифана Авдеича, тот крякнул и отвернулся; отыскала глазами Ядринцева, но и в его лице не увидела ничего, кроме растерянности… Тогда она, секунду помедлив, переступила порог.

— Не ходите! — предостерег Епифан Авдеич. — Помешанный он, мало ли чего…

Она обернулась, резко спросив:

— Почему же он здесь, а не в больнице? Если помешанный… почему вы его не отвезли в больницу?..

— Да был он в больнице, был, — ответил Епифан Авдеич. — Полгода пробыл в Тобольске, там взыскали с нас без малого сотню целковых, а Семку велели забрать… А он и начал сызнова куролесить. Терентия вон, брата своего, чуть не порешил… Что же с ним делать?

— Все равно, — стояла на своем Боголюбская. — Какое вы имеете право так обращаться с человеком? Это же не животное, не зверь… А вы его на цепь. Кто вам дал такое право?

Ядринцев впервые видел ее столь разгневанной, прямо-таки взбешенной и решительной. Казалось, ни перед чем она сейчас не остановится. И он оцепенел от ужаса, когда Боголюбская переступила порог и пошла в глубь каморки… Шла медленно, какими-то укороченными шагами и тихо, почти умоляюще говорила:

— Не бойтесь… прошу вас, не бойтесь. Боже, что они с вами сделали! До чего додумались… — шаг по шагу все ближе подходила к сидевшему на цепи человеку. Он цепко, не мигая, следил за каждым ее шагом, глаза его, как два буравчика, впились в нее, не отпуская ни на миг… Она продолжала идти.

— Александра Семеновна! — не выдержал Ядринцев. — Осторожнее… Сашенька.

Боголюбская не обернулась, продолжала идти. Какой-нибудь шаг отделял их теперь друг от друга.

— Вот видите, — сказала она тихо и ровно, — ничего плохого я вам не сделаю… — И показала руки, повернув их ладонями вверх. — Видите?

Он завороженно смотрел на ее ладони и не выказывал, казалось, ни малейшего беспокойства. И тогда Александра Семеновна, сделав последний шаг, опустилась перед ним на корточки и осторожно, бережно, как только умеют это делать врачи, коснулась пальцами его руки… Он вздрогнул, отдернув руку, и лицо его судорожно напряглось.

— Успокойтесь, я только посмотрю. Вот видите, у вас уже язвочки образовались… Больно? Потерпите. Сейчас мы вам поможем. Потерпите. — Она поднялась и, повернувшись к стоявшим у двери людям, приказала: — Нагрейте воды. Приготовьте чистую одежду. Освободите его от цепей. И сегодня же, слышите, сегодня, — уже выходя из каморки, добавила твердо: — Сегодня же отвезите его в больницу. Ах, Епифан Авдеич, Епифан Авдеич, — глянула с укором на старосту, — как вы могли такое допустить?

— Дак я што… я ништо, — хмурился Епифан Авдеич. — Сход постановил. Деньги немалые надо, штоб в больнице его содержать, а по нонешним временам обчество и копейки за душой не имеет… Где их взять?

— Не беспокойтесь, — вмешался Ядринцев. — Беру эту сторону дела на себя. Исполняйте все, что скажет доктор…


Когда остались вдвоем, Александра Семеновна вдруг уткнулась лицом в плечо Ядринцева и дала волю слезам. Он гладил ее по голове, как маленькую, успокаивал:

— Ну что ты, что ты, Сашенька? Перестань. Это совсем на тебя не похоже… Перестань. А то и я, глядя на тебя, разревусь. Что тогда будет? Слезами делу не поможешь…

Она кое-как успокоилась, лишь изредка вздрагивала от рвущихся из груди всхлипов и горячо, сквозь слезы шептала:

— Какая дикость… какая дикость! Заживо похоронить человека… Николай Михайлович, скажите, разве это возможно? Разве такое может быть среди людей?.. Нет, нет, это невозможно… — содрогнулась она опять, всхлипывая. — Это не поддается никакому здравому смыслу. «Обчество» не имеет денег… и сажает на цепь своего же брата. Какая дикость!..

— Но денег у них действительно нет, — сказал Ядринцев. — Что же им делать?

Она подняла заплаканное лицо, слезы еще не просохли, и посмотрела на него изумленно:

— Вы их оправдываете?

— Нет, Сашенька, не оправдываю. Выход они нашли далеко не лучший. Но пойми: не одного несчастного надо жалеть, а многих… Многих, Сашенька. Вот беда, — горестно он прибавил, — нынешнее положение таково, что цепи уже не самая худшая мера… Да, да, не самая худшая.

— Нет, вы все-таки пытаетесь их оправдать, — вздохнула Александра Семеновна. — Тогда объясните: что же это такое, что все это значит?..

— Разве ты не видишь? — помедлив, сказал Ядринцев. — Это Сибирь. Сегодняшняя наша Сибирь. Россия наконец! Если смотреть на нее с изнанки… Разве ты не видишь? — задумчиво и грустно переспросил.

21

Этим летом Ядринцев совершил еще одну поездку — в составе экспедиции Радлова он снова побывал на Орхоне. Боголюбская вернулась в Томск, работала в переселенческом комитете. Он скучал и писал ей длинные письма. На обратном пути заехал, но Александру Семеновну не застал: она занималась в это время переселенческими делами в Барнауле. Николай Михайлович, так и не дождавшись ее, подавленный и уязвленный, уехал в Петербург. Ему казалось, что Боголюбская охладела к нему и умышленно избегала встречи, потому и нашла повод отлучиться именно сейчас… Скорее всего он был неправ, сознавал свою неправоту, но подавить обиду не мог. Так и вернулся в Петербург с этой засевшей, как заноза, обидой в душе. Пусто, холодно и неуютно было в маленьком номере меблированного дома «Палерояль», где жил он с прошлой осени. Одиночество тяготило. Работа валилась из рук. И вот в это время пришла посылка из Женевы — несколько экземпляров изданной там его книги «Россию пятят назад». Николай Михайлович обрадовался, хотя радость была бы куда полнее, если бы книгу издали здесь, на родине; но здесь ее не хотели издавать: слишком откровенным было содержание книги, а у русской цензуры, как известно, откровенность не в чести. Это все потому, думал Ядринцев, что Россию показал я с изнанки… Да, да!

«Машина дала задний ход и неизвестно куда двигается, — писал он в этой книге. — Теперь это поезд без разумного машиниста и с множеством тормозов, которые, однако, — с сарказмом прибавлял, — не предупредили крушения царского поезда. Словом, старые иллюзии совершенно исчезли… Но каков же будет конец этой «истории»? Несомненно, что где-нибудь должна быть поставлена точка».

Но где и кем эта точка должна быть поставлена? Где тот «разумный машинист», который бы повел российский поезд по верному пути? Этого Ядринцев не знал. Не знал! Старые иллюзии были утрачены, а новых он не питал…

22

Первый день пасхи 1894 года пришелся на семнадцатое апреля, и многие газеты не преминули этого заметить и отметить: тридцать один год назад, семнадцатого апреля, в России был обнародован указ об отмене телесных наказаний. Согласно этому указу были отменены шпицрутены и плети, наложение клейм и штемпельных знаков…

«Совпадение святой пасхи, праздника любви, с днем объявления гуманного указа — поистине символично!»

Ядринцев, не дочитав статьи, повернулся к сидевшему в кресле Николаю Корчуганову. Он приехал в Петербург вчера, а сегодня уже был у Ядринцева, застав кумира своего, адепта сибирских преобразований в мрачном и угнетенном состоянии. Как врач он видел, что выйти ему из этого состояния будет нелегко…

— Христос воскрес! — сказал Ядринцев, брезгливо отодвигая газету. — Какое значение придается столь «счастливому» совпадению… Нашли чем похваляться. Позор! Плеть отменили, орудуют обухом…

Заложив за спину руки, он ходил по комнате, бросая быстрые выразительные взгляды на гостя. В комнате было холодно, и гость сидел, не раздеваясь. А может, хозяин забыл ему предложить раздеться.

— Что нового в Томске? — спросил Ядринцев.

— Отец вам кланяется.

— Помнит еще старого друга?

— Вас, Николай Михайлович, многие помнят.

— Многие, да не все.

— Сибирь, Николай Михайлович, всегда будет вам благодарна за все, что вы сделали для нее…

— Ах, оставьте, мой друг! — досадливо поморщился, махнув рукой. — О том ли речь. — Он помолчал, задумчиво глядя в окно. — В Сибирь надо, — сказал тихо, круто повернулся, подошел к столу, беспорядочно заваленному бумагами, сделав нетерпеливый жест рукою. — Вот приведу все это в порядок, — кивнул на стол, — и отправлюсь. Надо ехать. Надо, надо… — несколько раз повторил, стремительно пересекая комнату в разных направлениях. Вдруг остановился, пристально глядя на Корчуганова, и грифельно-темные глаза его остро и горячо блеснули из-под очков. — Так вы считаете, что я еще нужен Сибири?


Этой же весной в России было учреждено министерство земледелия. Созданная вскоре комиссия — с участием сибирских губернаторов — выработала и приняла проект о поземельном устройстве крестьян Тобольской, Томской, Иркутской и Енисейской губерний. И хотя новое положение не сулило больших перемен, крестьянский вопрос опять выступал на первый план, и Ядринцев не мог оставаться в стороне… А тут еще вскоре после пасхи явился в Петербург генерал Болдырев, начальник Алтайского округа, и, встретив однажды Николая Михайловича, стал уговаривать его ехать в Барнаул и возглавить созданный там недавно статистический отдел…

— Работа, Николай Михайлович, очень важная и нужная, — говорил генерал, — и я меньше всего желал бы вашего отказа. Мы возлагаем большие надежды на ваш богатый опыт и авторитет. Подумайте и не спешите с ответом.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Ядринцев. И на следующий день объявил о своем согласии. Сомнениям и колебаниям не осталось места — ехать, непременно ехать! Сибирь звала его, нуждалась в нем… И в начале мая, спешно собравшись, Ядринцев отправился в путь. Он спешил, точно боясь опоздать, нигде подолгу не задерживаясь, но и в то же время внутренне противился этой спешке, заезжал то в одно место, куда можно бы и не заезжать, то в другое; он как будто предчувствовал, что поездка эта последняя, и всячески медлил, оттягивал прибытие в конечный пункт своего пути… Николай Михайлович ожидал, что в Томске встретит его лишь Корчуганов, которого он уведомил о своем приезде телеграммой, но, сойдя с парохода, увидел и Корчуганова, и Сущинского, и Боголюбскую… Александра Семеновна стояла чуть в стороне, особняком, и Ядринцев заметил ее не сразу. Спускаясь по шаткой ребристой сходне и видя сияющие лица друзей, он вдруг почувствовал чей-то сторонний взгляд, повернул голову и, точно споткнувшись, замедлил шаги… Горячая волна окатила его, обожгла, и он, испытывая одновременно боль, смятение и невыразимую радость, двинулся сквозь этот невидимый обжигающий поток, неотрывно глядя в лицо Боголюбской. Пришла, пришла! — ликовало все его существо, переполненное любовью, нежностью к этой женщине; и он готов был пасть перед ней на колени и просить прощения, не зная за что, готов был ей все простить — только бы она вот так стояла и смотрела на него, всегда была рядом… Ядринцев сумел, однако, сдержать себя, сохранить внешнее спокойствие. Друзья бросились к нему, смеясь и что-то наперебой говоря, а он, видя их, видел и то, что Боголюбская осталась неподвижной, словно тем самым подчеркивая, что их встреча не должна иметь ничего общего с этой суетностью, с этой, быть может, и не напускной, вполне искренней, но и в то же время несколько искусственной, нарочитой веселостью. Он взглядом ответил: да, да, вы правы. А сам уже обнимал поочередно молодых, крепкоплечих друзей своих, Корчуганова, Сущинского…

— Это что еще за консилиум собрался? — шутливо спрашивал. — Одни врачи… Николай Глебович, Петр Григорьевич, объясните, что сие значит: нет ли в этом опасной подоплеки?

— Есть, Николай Михайлович, есть подоплека, — отвечал Корчуганов. — Но не опасная. Напротив. Коли много врачей, опасаться нечего.

— Пожалуй, вы правы: когда рядом доктора, чувствуешь себя спокойнее. Только вот я думаю, — посмеивался сдержанно, переводя взгляд с одного на другого, — сколько же надобно докторов, чтобы избавить Сибирь от всех ее недугов? Да и по силам ли это одним-то докторам, а? Как полагаете?..

— Докторам, Николай Михайлович, многое по силам… — многозначительно сказал Сущинский. — Как вы себя чувствуете? Не утомила дорога?

— Ну, батенька, я старый путешественник и к дорогам привык. А у вас тут прекрасная погода. На Волге дожди…

— Это мы к вашему приезду постарались. Угодили?

— Спасибо, друзья, угодили. Угодили… — рассеянно отвечал, как-то разом отключаясь от этого легкого, как бы даже и не обязательного разговора, опять видя перед собой лишь Боголюбскую, стройную и высокую, в темном глухом платье, со строгою сдержанностью в лице. Он шагнул к ней, охваченный нетерпением, и Александра Семеновна, словно обороняясь, протянула сначала одну руку, потом другую… Ядринцев сжал их с силой, порывисто наклонившись, и спрятал лицо в горячих жестковатых ее ладонях, пахнущих лавандою.

— Вот и все… Теперь все! — сказал он с чувством. — Больше нам нельзя разлучаться. Слышите, Сашенька? Нельзя.

* * *
Однако уже назавтра пришлось расстаться. Хотя на этот раз и ненадолго: Ядринцев вместе со своими друзьями, Корчугановым и Сущинским, уезжал в Барнаул на лошадях, Боголюбская обещала отправиться с первым же пароходом, дня через два…

Кончался май, но жара в Сибири стояла летняя. Изредка налетали сухие трескучие грозы. Короткие дожди не освежали воздуха. Дымное марево текло, струилось над лесами, как воздушная река. И все вокруг — деревья, цветы, кипенное разнотравье, — все было пронизано и прогрето солнцем. Невидимая кукушка вещала долгую жизнь. Ядринцев насчитал полсотни, кукушка не умолкала, он сбился со счета, махнул рукой и засмеялся: «Да куда мне столько!» Настроение поднялось. Все будет хорошо, сказал он себе. Вот приедет Сашенька — и все пойдет по-новому… Главное, он снова в Сибири, на родине! И ехал он не один, а с друзьями — молодыми, крепкоплечими, надежными, рядом с которыми отныне предстояло ему жить и работать. Но мог ли он, Ядринцев, переложить на их плечи хоть часть своего груза? Нет. Не мог. Ибо каждый обязан нести свой груз до конца… До конца! «Но каков же будет конец этой истории? — вдруг вспомнил он слова из последней своей книги и понял, остро, почти до отчаяния осознал, что не сможет, никогда не сумеет ответить на этот вопрос. — Каков же будет конец этой истории? Несомненно, что где-нибудь должна быть поставлена точка…»

Был на исходе май, но жара стояла летняя.

Повозка, запряженная парой лошадей, катила по нескончаемо длинной сибирской дороге… И Ядринцев мчался, летел, спешил туда, где его ждали, любили и где ему суждено было поставить точку.

Примечания

1

Пустое место (лат.).

(обратно)

2

Нас ждут, господин Ядринцев! (франц.)

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  • Часть вторая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Часть третья
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  • Часть четвертая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • Часть пятая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  • *** Примечания ***