Путь Паломника [Екатерина Кинн] (fb2) читать онлайн

Екатерина Кинн Путь Паломника

Посвящается Шоа, известному также как Холокост.

Это был год Паломничества.

Я вернулся домой на время — рабочий контракт закончился, оставаться на Эвиге или принять приглашение в миры Метрополии я пока не решил. Дома все было так, как бывает, когда возвращаешься взрослым туда, где был последний раз юношей — все казалось меньше, чем помнилось, родители выглядели старше, чем по телетакту. Я проводил время с отцом в саду, ходил с матерью в Парк гулять, потом отвез ее в Инталь, погостить у тетки, играл на клавинете — удивительно, как быстро руки вспомнили этот навык, и ноты, оказывается, никуда не исчезли из моей головы. Конечно, в пальцах уже не было той гибкости, как раньше, но все же когда  извлекаешь звук из инструмента пусть даже деревянными и растренированными пальцами, — это особое ощущение.

Я перебрал свои детские архивы — мать сохранила их, не тронув ни листочка. Наверное, она даже не заглядывала в эти папки, иначе нашла бы эти переписанные от руки ноты. Я переписал эту пьесу у одноклассницы под обещание никогда и никому не говорить, откуда взял. Я играл пьесу всегда для себя, чтобы никто больше не слышал. Тайна прибавляла очарования, и этот хрустальный, чистый звук был только для меня. Теперь я  нашел ее, но сыграть с ходу не смог. Надо было поупражняться, прежде чем ее играть. Надо ли говорить, что и сейчас я соблюдал то странное условие, которое Вилья поставила мне — чтобы никто, кроме меня, не знал…

Семья Вильи уехала из нашего городка, когда мы заканчивали школу. Не просто уехали, а покинули планету. Их быстро забыли, и даже мой школьный приятель Саррата, с которым я встретился пару дней назад, не сумел вспомнить Вилью. Хотя остальных он всех помнил.

Словом, я отдыхал среди добросердечных людей, любовался садами, которые разрослись еще сильнее, и наслаждался музыкой, пока однажды вечером отец не вернулся со службы уставшим и злым. Я приготовил ужин, заварил импортный тинд, который он любил. Вдохнув душистый пар, поднимавшийся над чашкой, отец сказал:

— Завтра начнется.

— Что? — спросил я.

— Ты забыл? Паломничество. ОНИ придут.

Я словно ухнул на с крутой горы на снегокате. В груди стало пусто. Я забыл, я правда забыл! И приехал домой как раз в год Паломничества.

Отец командовал полицейским отрядом последний год перед выходом в отставку, и надо же, это оказался год Паломничества! Он допил тинд и пошел к себе. Проходя мимо меня, он на мгновение положил мне руку на плечо.

Ночь я спал беспокойно. Утром отец ушел на службу, а я сел к клавинету. Я играл и играл, стараясь отогнать мысли о Паломничестве, и вдруг понял, что рядом кто-то есть. Я обернулся. Они стояли за окном. В саду. Пожилой мужчина с длинными белыми волосами, в странной одежде, женщина — ее волосы были убраны под хитро повязанный платок, длинное пестрое платье переливалось, как камешки в ручье под струями воды. И еще дети. Я не смог их сосчитать — пять или шесть, старшей девочке лет пятнадцать, ее волосы были внезапно яркими, как медь. Они смотрели на меня темными, мерцающими глазами.

— Если вы сбились с дороги, — проговорил я, — я провожу вас.

— Да, — сказала женщина. — Проводи.

Я взял куртку и выпрыгнул в окно.

Наш дом последний в этой улице. Дальше — поле клевера, а потом перелесок и подъем на холм. Туда ведет дорога, по которой никто не ходит, кроме паломников. Я провел их кратчайшим путем. Был первый день, но они шли по дороге — мужчины, женщины, старики и старухи. И дети. Много детей. Я оказался в потоке идущих и потерял из виду тех, кого сопровождал. Я не мог выбраться из этого потока и пошел туда, куда шли они все.

Мне было неловко. Они были чужими, когда их было так много, но каждый по отдельности мог бы затеряться среди нас. Одни были одеты обычно, как одеваются все, кто принадлежит современной культуре, с какой бы планеты он ни был родом. Другие носили странные длинные хламиды и пестрые до переливчатости платья, которые я видел только на картинках. Я слышал обрывки разговоров на сотне наречий и едва разбирал отдельные слова даже на знакомых языках. Кто-то запел, другие подхватили — и я узнал ту самую мелодию, которую вспоминал нынче утром.

Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся. Это была Вилья. Она почти не изменилась, только волосы были коротко и неровно обстрижены.

— Вилья! Я так рад тебя видеть!

Она улыбнулась — скованно, будто улыбка не давалась ей. А ведь когда-то она смеялась светло и улыбалась просто так.

— Что ты делаешь тут? Ты тоже кого-то провожала? Понимаешь, тут люди сбились с дороги, я проводил… Когда ты прилетела?

— Провожала… — задумчиво сказала она. — Да. Можно и так сказать. Я не улетала. Я всегда здесь.

— Где? — глупо спросил я.

Она махнула рукой в сторону.

Вопрос замер у меня на губах. По сторонам дороги стояли автоматчики — серые мундиры времен прошлой войны, каски с загнутыми краями. За их спинами тянулись рвы. Но я  помнил, что здесь должны быть заповедные луга, еще утром я разглядывал панорамную карту и планировал съездить сюда послушать полевых птиц. На дорогу Паломничества наползала хмарь — половина неба еще была чистой, а половину затянуло низкими серыми облаками, из которых сеялся дождь, и изрытая рвами земля в десятке метров от обочины терялась в тумане.

Я потянул Вилью за собой.

— Пойдем, пойдем, надо выбираться. Это не наше Паломничество…

Мы приблизились к краю дороги, и тут мне в грудь уперлось дуло автомата.

— Куда прешь? — спросил хриплый от ненависти голос. — Пошел обратно, сука.

У автоматчика было мое лицо и серые глаза моего отца.

— Что происходит? — спросил я.

— Эй, капрал Сьенте, что тут у тебя? — к автоматчику подошел офицер.

Я вздрогнул. Сьенте — это наша фамилия.

— Да вот права качает, — сказал капрал Сьенте и знакомо прищурился.

Я протянул руку — и моя рука прошла сквозь его грудь. Еще мгновение он смотрел на меня отцовскими глазами, потом заколебался, как отражение в потревоженной воде, и развеялся. Я перешагнул бордюр и потянул Вилью за собой. Она не двинулась с места.

— Я не могу, Кьяр, — сказала она. — Я только здесь.

— Ну ладно, — я вернулся на Дорогу. — Я провожу тебя.

Возможно, мне следовало уйти и оставить ее. И тогда я не узнал бы того, что я знаю сейчас. Впрочем, зачем я вру — я знал. Я знал всегда, с самого детства, в чем смысл Паломничества.

А людей на Дороге становилось все больше. Они шли и шли — худые, жалкие, оборванные, под дулами автоматов, под копьями Черной Стражи. Ни автоматчики, ни стражники не видели паломников, только те, кого они гнали. С ними можно было только говорить — Вилья несколько раз заговаривала с людьми, странно похожими на нее, но нельзя было подать им руку или дать что-нибудь. Но паломники все равно давали — и эти лепешки, яблоки и монеты пролетали сквозь худые грязные ладони и исчезали.

Я видел сцены чудовищной жестокости — распятые вдоль дороги дети, брошенные умирать раненые. Я видел старика, который обнимал колени автоматчика, а тот отпихнул его и тут же выпустил очередь по двум женщинам, за подолы которых держалось полдюжины ребятишек. Лужа крови подтекла к моим ногам, но не запачкала их. Вилья переступила через нее. Ее рука в моей руке была живой и теплой.

Мы шли дальше — мимо места, где детей отделяли от взрослых, мужчин убивали сразу, а нагих женщин сгоняли к серому бараку. Я видел, как офицер шел вдоль колонны изможденных серых людей и стрелял в затылок любому, кто замедлял шаг.

В какой-то момент копья, телеги и Черная Стража исчезли, растворились в тумане автоматчики. Хмарь совершенно закрыла небо, ленты липкого тумана ползли между серыми фигурами, идущими по дороге. Иногда лишь глаз отдыхал на ярком пятне современной модной куртки или пестроте шелкового платья.  Внезапно я ощутил, что рука моя пуста.

Я оглянулся. Вилья стояла перед полицейским. «Наконец-то! — подумал я. — Сейчас все прояснится».

Полицейский поднял пистолет и выстрелил Вилье в голову. Она упала. Я закричал и бросился к ней — и мои руки прошли сквозь ее тело.

— За что? — воскликнул я.

Полицейский повернулся ко мне. Я никогда не чувствовал такого черного, ледяного страха, как в тот момент, когда понял, что это мой отец.

— За то, что притворялась человеком, — фыркнул он. — Сколько лет за своих сходили.

Я прошел сквозь него.

А ведь я знал, знал где-то в глубине души, что никуда семья Вильи не уехала. Но что мой отец к этому был причастен?  Я думал, что эта ненависть к живущим рядом чужакам изжита. Она осталась на той войне, ее выжгла горечь поражения, ее вырвали с корнем  оккупационные власти.

Но разве говорили мы о том, что наши дома когда-то принадлежали им, этим так похожим на нас людям, которые теперь возвращаются на эту планету только раз в четыре года и не сходят с Дороги Паломников? Они проходят ее до конца, всегда в одном направлении и никогда не возвращаются. А мы закрываем окна и двери, прячемся и молчим.

Теперь я знаю, что там, где проходит Дорога. Там рвы, в которых еще шевелится земля, потому что не все, кто упал туда, мертвы. Там гора ношеных вещей, мимо которой проходят голые мужчины и женщины, исчезая за коваными воротами. Там смерть. Там ходят веселые люди, предки, родня и друзья моего отца, отцы и матери моих друзей. И сам отец. Молодой и счастливый, с автоматом на плече, смеется, шутит с друзьями и курит, дожидаясь, пока придет следующий эшелон. И мать — она встречает отца на пороге дома, бывшие хозяева которого лежат во рву, и берет с его ладони серьги. Удлиненные капельками синие камни в ажурной золотой оправе, ее любимые, которые я помню с детства. Она убегает в спальню и возвращается в новом платье (оно слегка свободно ей в груди), а россыпь ржавых пятнышек на темно-красном шелке она не замечает, их вижу только я.

Я видел то, что видят Паломники. Я прошел до конца этот путь.  

Я наклонился и поднял оброненную кем-то флейту. Поднес к губам. Мелодия, которой поделилась со мной Вилья, сначала неловко затрепетала, потом зазвучала ровно и чисто. Туман оседал, и вместе с ним уходили в землю люди с копьями и автоматами, и усмехающиеся ополченцы в касках, и охранники, и жадная до расправы толпа, и мой отец, и моя мать, и все, кто был когда-то убит.  Вилья помахала мне рукой и пропала, слилась с тенями. Воздух был чист и пуст, и вокруг были только живые — сотни рыжих голов повернулись ко мне, и я опустил флейту. Я был чужак здесь, сын убийцы, но я знал, что должен сказать, чтобы завершить Паломничество.

БОЛЬШЕ НИКОГДА.